Вклад Пушкина в развитие русского литературного языка.
advertisement
Министерство образования и молодёжной политики Чувашской Республики. IV- ая районная научно-практическая конференция – фестиваль школьников «Наука. Творчество. Развитие.» Тема: «Вклад Пушкина в развитие русского литературного языка». Автор: Суркова О.Ю. ученица 10 (B) класс БСОШ №1 Научный руководитель: Афанасьева В.Н. учительница русского языка и литературы БСОШ №1 Батырево – 2007. Тезисы научно-исследовательской работы по теме: «Вклад Пушкина в развитии русского литературного языка». Автор: Суркова О.Ю ученица 10 (В) класса БСОШ №1. Научный руководитель: Афанасьева В.Н. учительница русского языка и литературы БСОШ №1. 1. Литературный язык - это язык литературы. Но определить общее определение литературного языка как языка литературы можно только в процессе последовательного исторического описания как его структуры и системы, так и его функций на каждом этапе развития. 2. Особенности системы функционального стиля литературного языка обусловлены сферой функционирования, областью общественного применения разновидностей литературного языка. 3. Особенности системы индивидуального стиля обусловлены спецификой отбора синонимичных средств выражения, осуществляемого автором в соответствии со своими индивидуальными принципами и вкусами. 4. В истории русского литературного языка выделяют три главнейших периода: а) образование и развитие древнерусского литературного языка; б) формирование общенациональных норм русского литературного языка; в) функционирование и развитие литературного языка русской нации. 5. Русский язык А.С. Пушкин оценивал как неисчерпаемо богатый, открывающий перед писателем неограниченные возможности его художественного использования. 6. А.С. Пушкин пересмотрел изменил приёмы и способы использования языка в литературных произведениях – и язык заблистал новыми, неожиданными, строгими и ясными красками. 7. А.С. Пушкина с достаточными основаниями принято считать реформатором русского литературного языка, основоположником современного русского литературного языка. Но, это, не означает, что Пушкин создал какой-то «новый» язык. 8. А.С. Пушкиным была решена задача преобразования всей системы литературного языка во всех жанрах художественной литературы и за пределами художественной литературы (критика и публицистика, научная литература, бытовая и деловая переписка и т.д. Цели и задачи. «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок…»,- писал великий русский писатель Н.В. Гоголь. Русский язык действительно является одним из самых богатых и развитых языков мира. Какова история происхождения этого прекрасного языка? Какие этапы проходит в своём развитии? Что такое современный русский язык? Каково значение русских писателей-классиков в становлении и развитии русского литературного языка? Каков вклад великого А.С. Пушкина в развитии нашего языка? Найти ответы на эти вопросы, обогатить себя в знании русского языка – такие задачи я поставила перед собой в год русского языка. Актуальность. 2007 год указом Президента Российской Федерации В.В. Путина объявлен Годом русского языка в России и за рубежом. Он будет отмечаться в 76 странах мира. Ведь на сегодняшний день русский язык остаётся важнейшим средством межнационального и международного общения: он является родным или вторым родным для 280 миллионов человек, им как иностранным владеют около 114 миллионов человек. Я считаю, что своей исследовательской работой я внесу небольшую лепту в дело изучения, сохранения и развития любимого мною русского языка, т.к. в новых геополитических условиях возникла проблема функционирования русского языка. Цель моей работы – исследовать роль Пушкина в развитии русского языка. А. Пушкин принадлежит к тем редким людям, следы которых не властно стереть даже время. Пушкин всегда современен и актуален. Его произведения в каждом поколении находят своих читателей, в том числе и я являюсь глубоким поклонником таланта Пушкина. Практическая направленность. Тема моей исследовательской работы актуальна и имеет практическую направленность я горда тем , что в Год русского языка со своей работой я могу выступать на конференциях, круглых столах, классных часах и вечерах, посвящённых великому, могучему, прекрасному, а самое главное, любимому мною русскому языку. Что такое литературный язык. Многие лингвисты стремятся определить литературный язык по каким-либо его свойствам, качествам, учитывая при этом исключительно современное состояние языка и пренебрегая его историей. В результате многие определения литературного языка оказываются исторически ограниченными. Определение литературного языка на основе описания только его современных свойств не может дать ясного понятия об этом сложнейшем явлении. Лишь изучение этого языка в движении на протяжении всей доступной нам истории отдельных языков даст возможность определить масштаб проблемы литературного языка, раскрыть действительную природу этого явления, показать исторические изменения, происходившие в нём, установить влияние этих изменений на само существо литературного языка. Исторический подход к проблеме литературного языка требует самого пристального внимания к сферам его функционирования. Сферы функционирования литературного языка не остаются неизменными от эпохи к эпохе, но всё же на всех этапах развития литературного языка главнейшей сферой его функционирования является литература. Поэтому проще и естественнее всего литературным языком считать язык литературы. По крайней мере, в практике конкретных историколингвистических разысканий подавляющего большинства русских лингвистов «русский литературный язык» выступает именно как «язык русской литературы». Определение литературного языка только по сферам его функционирования не может дать о нём полного представления. Необходимо описание литературного языка и со стороны его свойств, качеств. Но свойства и качества литературного языка в каждую историческую эпоху настолько сложны и многообразны, что представляется возможным вместить их в рамки какого-либо краткого определения. Наполнить конкретным содержанием общее определение литературного языка как языка литературы можно только в процессе последовательного исторического описания как его структуры и системы, так и его функций на каждом этапе развития. Понимание литературного языка как языка литературы в широком смысле слова обязывает к сближению курса истории русского литературного языка с курсом истории русской литературы. Это особенно важно применительно к древнерусскому периоду, так как именно для этого периода понятие «литературный язык» без каких-либо специальных оговорок можно считать равнозначным понятию «язык литературы», но в то же время в ряде исследований характеристика древнерусского литературного языка (особенно эпохи Киевской Руси) очень мало связывается с особенностями состава, функционирования и развития древнерусской литературы. В ходе исторического развития функции литературного языка всё более и более расширяются. В национальную эпоху он становится языком не только литературы, но и всей сферы общественной деятельности коллектива, становится поливалентным, что уже не позволяет его квалифицировать только как язык литературы. Но всё же и в национальную эпоху литературный язык представляет собой прежде всего язык литературы, только значительно расширивший свои функции и в силу этого подчинивший себе и вобравший в себя многие прежние «нелитературные» разновидности языка. Стили литературного языка. В составе литературного языка на каждом этапе его развития имеется большее или меньшее число разновидностей, точнее – литературный язык представляет собой систему разновидностей. Поэтому история литературного языка реально существует как история его разновидностей. Число и специфические особенности разновидностей литературного языка, а также характер взаимодействия между ними меняются от эпохи к эпохе. История литературного языка, представляющая собой историю языка литературных текстов, суммирует, обобщает особенности языка этих текстов в каждую эпоху и на этой основе устанавливает группы текстов, отличающиеся сходными языковыми особенностями. Суммированные, обобщённые особенности языка определённых групп памятников и дают нам представление о разновидностях литературного языка. Разновидности литературного языка называют обычно стилями. Очень распространённым (в различных вариантах) является понимание стиля как совокупности стилистически окрашенных (т.е. типичных, характерных для какого-либо определённого стиля) элементов. Но такое понимание прежде всего оторвано от конкретного бытия, от конкретного функционирования стиля. Между тем стиль не может быть отвлечённым понятием, он всегда реально существует в том или ином тексте. Стиль есть только там, где есть текст (условно можно говорить и об устном «тексте»). А отсюда вытекает, что, говоря о стиле, нельзя говорить только о стилистически окрашенных элементах, надо иметь в виду и стилистически «нейтральные» (т.е. не закреплённые за каким-либо определённым стилем и равно употребляющиеся во всех стилях) элементы, которые, как правило, преобладают во всяком тексте. Наконец, очевидно, что стиль не может быть просто совокупностью каких-либо элементов, а представляет собой организованную последовательность, систему сознательно отобранных элементов. Таким образом, стиль языка – это организованная с помощью сознательного отбора система стилистически окрашенных и стилистически «нейтральных» элементов языка, реально воплощённая в более или менее замкнутых языковых контекстах. Стили языка могут быть охарактеризованы не только с точки зрения особенностей их системы, но и с точки зрения тех факторов, которые обусловливают возникновение тех или иных стилевых систем. С этой точки зрения можно говорить прежде всего о функциональных стилях, особенности системы которых обусловлены сферой функционирования, областью общественного применения этих разновидностей литературного языка (например, публицистический или производственно-технический стили современного русского литературного языка, в которых, как и в других функциональных стилях, особенности отбора и организации языковых средств обусловлены спецификой содержания и областью функционирования соответствующих текстов). Параллельно с функциональными стилями существуют индивидуальные стили, особенности системы которых обусловлены спецификой отбора Синонимичных средств выражения, осуществляемого автором в соответствии со своими индивидуальными принципами и вкусами. Индивидуальные стили имеют место главным образом в языке художественной литературы, где они перекрещиваются и взаимодействуют с жанровыми стилями и стилями литературных направлений, особенности системы которых обусловлены также главным образом спецификой отбора синонимичных средств выражения, осуществляемого, однако, не индивидуально, а на основе требований жанра или художественно-эстетических принципов литературного направления. Необходимо подчеркнуть, что применительно к истории литературного языка вопрос о стилях может и должен рассматриваться только в исторической перспективе. Важно не забывать, что стили являются категорией исторической. Не подлежит сомнению, например, что функциональные и индивидуальные стили возникают и оформляются только в национальную эпоху. Что касается донациональной, древнерусской эпохи, то существование в то время две главные разновидности литературного языка, специфика которых была обусловлена соотношением старославянских и русских элементов в их системах, вообще не могут быть квалифицированы как стили в их современном понимании. Периодизация истории русского литературного языка. Исследователи, выдвигающие различные теоретические принципы периодизации истории русского литературного языка (принцип изменений" структуры языка, принцип изменения общественных функций, принцип соответствия этапам истории народа и др.), приходят в итоге к почти одинаковым схемам. Это, очевидно, свидетельствует об объективно существующей неразрывной связи структурных изменений литературного языка с изменениями его общественных функций, связи истории литературного языка с историей народа. В истории русского литературного языка можно выделить три главнейших периода, каждый из которых в свою очередь может делиться на более краткие этапы и отрезки. В самом общем виде схема периодизации истории русского литературного языка выглядит следующим образом: I. Образование и развитие древнерусского литературного языка. а) Русский литературный язык в эпоху Киевского государства и последующий период феодальной раздробленности (XI —начало XIV в.). б) Русский литературный язык в эпоху Московского государства (XIV—XVII вв.). II. Формирование общенациональных норм русского литературного языка. а) Литературный язык начальной эпохи формирования русской нации (XVII— середина XVIII в.). б) Литературный язык эпохи образования русской нации и общенациональных норм литературного языка (середина XVIII — середина XIX в.). III. Функционирование и развитие литературного языка русской нации. а) Русский литературный язык второй половины XIX—начала XX в. б) Русский литературный язык советской эпохи. Описание структуры русского литературного языка как системы систем, взаимодействия литературного языка и «нелитературных» разновидностей языка, общественных функций литературного языка на каждом этапе и составит историю русского литературного языка. Взгляды Пушкина на литературный язык и пути его дальнейшего развития. Русский язык Пушкин оценивал как неисчерпаемо богатый, открывающий перед писателем неограниченные возможности его художественного использования. В статье «О предисловии гна Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» (1825 г.) он писал: «Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи... Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей». В одной из заметок 1822 г. Пушкин особо подчеркнул свое революционно-патриотическое понимание достоинств русского языка и его богатых возможностей: «Только революционная голова... может любить Россию — так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке. Главной теоретической проблемой, разрабатываемой Пушкиным с неослабным вниманием и большой глубиной, является п р о б л е м а н а р о д н о с т и литературного языка. Уже в ранних своих заметках и набросках Пушкин указывает на народный язык как основной источник литературного языка: «Есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.» (1822 г.). Позднее он снова и снова подчеркивает это основное, исходное положение своих взглядов на развитие литературного языка: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному» (Из чернового наброска «О поэтическом слоге», 1828 г.). «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком» («Опровержение на критики», 1830 г.). Замечательно, что в отличие от таких деятелей прошлого, как Тредиаковский и Сумароков, и таких своих современников, как Карамзин, выдвигавших положение о сближении литературного языка с р а з г о в о р н ы м (причем имелся в виду разговорный язык образованного дворянства, узкого, ограниченного круга людей), Пушкин выдвигает и утверждает положение о сближении литературного языка с н а р о д н ы м языком в самом широком смысле этого слова,, положение о народной основе литературного языка. Обосновывая теоретически и разрабатывая практически это положение, Пушкин в то же время понимал, что литературный язык не может представлять собой только простую обработку народного, что литературный язык не может и не должен избегать всего того, что было накоплено им в процессе его многовекового развития, ибо это обогащает литературный язык, расширяет его стилистические возможности, усиливает художественную выразительность. В «Письме к издателю» (1836 г.) он формулирует эту мысль с предельной четкостью и сжатостью: «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному... Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка». Отстаивая народность литературного языка, Пушкин, естественно, боролся как против карамзинского «нового слога», так и против «славянщизны» Шишкова и его сторонников. Так же, как и положение о народной основе литературного языка, критические замечания в адрес карамзинского и шишков-ского направлений появляются уже. в самых ранних высказываниях Пушкина и затем развиваются и углубляются. Критикуя писателей дворянского направления за отрыв от национально-русских, народных источников и подражание стилю французской литературы, он в заметке «О французской словесности» (1822 г.) писал: «Изо всех литератур она имела самое большое влияние на нашу... Сумароков — ... — Дмитриев, Карамзин, Богданович. Вредные последствия — манерность, робость, бледность... Некоторые пишут в русском роде, из них один Крылов, коего слог русский». И далее: «...французская словесность искажается — русские начинают ей подражать — Дмитриев— Карамзин — Богданович. — Как можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, бледный язык — вечно на помочах». Поэт пишет в 1823 г. в письме к П. А. Вяземскому: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали». Последовательно борясь против «европейского жеманства», против литературного языка, рассчитанного на вкусы светского дамского общества, Пушкин противопоставляет «французской утонченности» карамзинской «школы» демократическую простоту и яркую выразительность языка таких писателей, как Крылов и Фонвизин. В «Опровержении на критики» читаем: «...если б «Недоросль» явился в наше время, то в наших журналах... с ужасом заметили бы, что Простакова бранит Палашку канальей и собачьей дочерью, а себя сравнивает с сукою (!) «Что скажут дамы! — воскликнул бы критик, — ведь эта комедия может попасться дамам!» — В самом деле страшно! Что за нежный и разборчивый язык должны употреблять господа сии с дамами! Где бы, как бы послушать!». Столь же едко высмеивает Пушкин и консервативный национализм Шишкова, его попытки изгнать из русского языка "все заимствования и утвердить в литературном языке господство архаизмов и «церковнославянизмов». В письме к брату Льву от 13 июня 1824 г. он пишет: «На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он Бахчисарайский фонтан из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомет?». Позднее, в 1833—1834 гг., в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» Пушкин теоретически обобщает и четко формулирует свое понимание взаимоотношения русского и старославянского языков: «Давно ли стали мы писать языком общепонятным? Убедились ли мы, что славенский язык не есть язык русский и что мы не может смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать да лобжет мя лобзанием вместо цалуй меня». Концепция Пушкина прямо противоположна концепции Шишкова, который вообще не видел разницы между «славенским» и русским языком, смешивал их и параллельные выражения типа «да лобжет мя лобзанием» и «целуй меня» рассматривал лишь как стилистические варианты. Пушкин разграничивает «славенский» и русский языки, отрицает «славенский» язык как основу русского литературного языка и в то же время открывает возможность для использования «славянизмов» в определенных стилистических целях. Так принцип народности смыкается и перекрещивается с другим важнейшим принципом Пушкина в области литературного языка — принципом и с т о р и з м а . Из приведенных высказываний Пушкина можно видеть, что его взгляды на пути развития русского литературного языка были близки взглядам декабристов. «По всем о с н о в н ы м вопросам развития языка Пушкин был солидарен с декабристами. Конечно, в самом процессе развития языка декабристы по сравнению с Пушкиным — основоположником современного русского литературного языка — сыграли небольшую роль. Но если говорить о п р и н ц и п а х б о р ь б ы за пути развития языка, то здесь, несомненно, Пушкин был вместе с декабристами,, а затем пошел значительно дальше». Принципы народности и историзма, определявшие общие требования к литературному языку и направление его развития, должны были найти свое конкретное воплощение в литературно-языковой практике. Это конкретное воплощение общих общественноисторических принципов подхода к литературному языку могло происходить только на основе соответствующих им эстет и ч е с к и х принципов. Эти принципы также были выработаны Пушкиным. В 1827 г. в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» Пушкин определил сущность главного эстетического критерия, с которым писатель должен подходить к языку: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности». В 1828 г. в одном из черновых вариантов статьи «О поэтическом слоге» четко формулируется другое, неразрывно связанное с первым, эстетическое требование Пушкина к литературному языку: «Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями; поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства мы еще не понимаем. Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность». В 1830 г. в «Опровержении на критики», отвечая на упреки в «простонародности», Пушкин заявляет: «...никогда не пожертвую искренностию и точностию выражения провинциальной чопорности и боязни казаться простонародным, славянофилом и т. п.». У Пушкина, конечно, есть немало и других соображений об эстетических принципах подхода к литературному языку, но три приведенных выше высказывания раскрывают эти принципы наиболее конкретно и достаточно полно. Итак, народность и историзм, находящие свое конкретное воплощение в языке на основе чувства соразмерности и сообразности, благородной простоты и искренности и точности выражения,— таковы главнейшие принципы Пушкина, определяющие его взгляды на пути развития русского литературного языка и задачи писателя в литературно-языковом творчестве. Эти принципы полностью соответствовали как объективным закономерностям развития русского литературного языка, так и основным положениям развиваемого Пушкиным нового литературного направления — реализма. Народность языка Пушкина Народность творчества Пушкина имела глубокие корни. Она была не внешней, не поверхностной, а глубокой, истинной, основанной на любви к своему народу, на вере в его духовные силы, на понимании огромной идеологической и эстетической ценности его словесно-художественного творчества, на умении видеть мир глазами своего народа. Сущность национальной самобытности и народности Пушкина прекрасно определил Гоголь, который писал, что Пушкин «при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами». Народность языка Пушкина, конечно, имеет определенные «внешние» приметы: разговорные, просторечные и «простонародные» слова и выражения, разговорные синтаксические конструкции. Но эти элементы представлены в языке Пушкина отнюдь не в изобилии. Они подвергнуты строжайшему качественному и количественному отбору в соответствии с принципом «соразмерности и сообразности». Язык Пушкина имеет в своем составе гораздо меньше просторечных и «простонародных» элементов, чем язык произведений «низких жанров» середины и второй половины XVIII в., особенно комедий и басен. (Проза лучших писателей--второй половины XVIII в. занимает в этом отношении, как мы видели, особое место; отбор и принципы употребления просторечия у Новикова, Фонвизина, Крылова, Радищева во многом предвосхищали Пушкина). Несмотря на строго продуманное отношение Пушкина к народному языку и осторожное, всегда эстетически и логически оправданное употребление народных языковых средств, тогдашняя критика постоянно обвиняла Пушкина в «простонародности», в том, что он употребляет выражения «низкие», «мужицкие», «бурлацкие» и т. п. В этих обвинениях сказывалось, с одной стороны, влияние эстетики «нового слога» с его крайним пуризмом по отношению ко всему разговорному и тем более просторечному, а с другой стороны, влияние старой концепции классицизма с ее строгой жанровой приуроченностью и ограниченностью в употреблении просторечных и «простонародных» элементов. Отбор народных языковых средств без оглядки на «провинциальную чопорность» и употребление их не в соответствии с заранее заданными жанровыми канонами, а в соответствии с логикой событий и положений, с правдой характеров и с требованием искренности и точности выражения разбивал представления многих критиков о качествах литературного языка и оказывался для них непостижимым. В поэме «Полтава» есть такое место: М а р и я «...Ты безобразен. Он прекрасен: В его глазах блестит любовь, В его речах такая нега! Его усы белее снега, А на твоих засохла кровь!..» И с диким смехом завизжала, И легче серны молодой ._, Она вспрыгнула, побежала И скрылась в темноте ночной. Редела тень. Восток алел. Огонь казачий пламенел. Пшеницу казаки варили; Драбанты у брегу Днепра Коней расседланных поили. Проснулся Карл. «Ого! пора! Вставай, Мазепа Рассветает». Один из критиков возмущался тем, что Мария упоминает об усах и что она завизжала. А реплика Карла казалась ему совершенно «бурлацкой» и, следовательно, никак не совместимой с королевской личностью. Именно отвечая на эти нападки Пушкин сформулировал свой тезис об искренности и точности выражения как необходимом качестве литературного произведения: «Слова усы, визжать, вставай, рассветает, ого, пора показались критикам низкими, бурлацкими: низкими словами я... почитаю те, которые подлым образом выражают какие-нибудь понятия: например, нализаться вместо напиться пьяным и т. п.; но никогда не пожертвую искренностию и точностию выражения провинциальной чопорности и боязни казаться простонародным, славянофилом и т. п.». Стремление некоторых критиков подходить к литературному языку с меркой языка «хорошего общества» вызывало решительный отпор со стороны Пушкина. Он уличал таких критиков и в неправильном толковании самого понятия «хорошее общество», и в непонимании того, что представляет собой язык «хорошего общества». В статье «О приличии в литературе» (1830 г.) он писал: «Не совестно ли вчуже видеть почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки? — Почему им знать, что в лучшем обществе жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarite), и что оно-то именно и обличает незнание света? Почему им знать, что откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, — между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы только общую невольную улыбку? — Хорошее общество может существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные». Тогдашняя критика нередко не понимала и народного, национального характера некоторых употребляемых Пушкиным слов и выражений и обвиняла его в неудачном словотворчестве. По поводу строк из V главы «Евгения Онегина» Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ! критик в журнале «Атеней» (1828 г.) писал: «Порадуемся счастливой гибкости нашего языка: хлопанье и топот не уместятся в стих — можно последние слоги оставить. Будем надеяться, что эта удачная выдумка обрежет слоги многим упрямым русским словам, которые не гнутся в стих. Как приятно будет читать: роп вместо ропот, топ вместо топот, грох вместо грохот, сляк вместо слякоть. Нельзя не полюбоваться также и людской молвью». Отвечая на эту критику, Пушкин в 1830 г. в примечаниях к «Евгению Онегину» указал на народный русский характер употребленных им слов: «В журналах осуждали слова хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские. «Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ» ( С к а з к а о . Б о в е К о р о л е в и ч е ) . Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипение: Он шип пустил по-змеиному (Древние русские стихотворения) Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка». Отбирая наиболее емкие в смысловом отношении и наиболее стилистически выразительные средства разговорного языка, Пушкин объединяет их в единое, целое с нейтральными и «книжными» языковыми средствами, в результате чего и рождается та искренность и точность выражения, та подлинная непринужденность повествования, которая отличает не только прозаический, но и поэтический язык Пушкина. Приведем несколько примеров из «Евгения Онегина»: ...Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток. Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. Все стали толковать украдкой, Шутить, судить не без греха, Татьяне прочить жениха. Но я... какое дело мне? Я верен буду старине. Но день протек, и нет ответа. Другой настал: все нет как нет. А впрочем, он за вас горой: Он вас так любит... как родной! Заслуживает самого пристального внимания тот факт, что "народно-разговорные элементы вовлекаются Пушкиным в язык не только художественной, но и критико-публицистической прозы. Например, в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» читаем: «Державин исподтишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал как ни в чем не бывало наслаждаться его бешенством. Ломоносов был иного покроя. С ним шутить было накладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Шлецера, не смели при нем пикнуть». Народно-разговорные, просторечные и «простонародные» элементы относительно нечасто выступают у Пушкина с той или иной стилистической «нагрузкой», с экспрессивной подчеркнутостью. Это обычно бывает при стилизациях и в языке персонажей. Например, в репликах работницы гробовщика Адриана Прохорова: « — Что ты, батюшка? н е с ума ли спятил, али хмель вчерашний, еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили». Вообще же «Пушкинский язык избегает всего того, что непонятно и неизвестно в общем литературно-бытовом обиходе. Он чужд экзотике областных выражений, далек от арготизмов (кроме игрецких карточных в „Пиковой даме", военных, например, в „Домике в Коломне", условно-разбойничьих в „Капитанской дочке", которые все требуются самим контекстом изображаемой действительности). Пушкинский язык почти не пользуется профессиональными и сословными диалектами города (ср., например, отсутствие примет купеческого языка в „Женихе"). Он, в общем, сторонится разговорно-чиновничьего диалекта, который играет такую значительную роль в произведениях Гоголя и Ф. М. Достоевского. Словом, пушкинскому языку чужды резкие приемы социально-групповой и профессиональной диалектизации литературной речи, столь характерные, например, для языка гоголевской „натуральной школы"». Наиболее важна и принципиально существенна а с с и м и л я ция просторечных и «простонародных» элементов в языке пушкинской поэзии и прозы, вовлечение этих элементов в систему литературного языка. Это явление можно наблюдать буквально на каждой странице сочинений Пушкина; представление о нем дают приведенные выше примеры из «Полтавы», «Евгения Онегина» и статьи «Путешествие из Москвы в Петербург». Умение Пушкина объединять народно-разговорные и литературно-книжные языковые средства в одно гармоничное целое было замечено и оценено уже наиболее проницательными его современниками. Так, С.П. Шевырев писал в журнале «Москвитянин» (1841 г.): «Пушкин не пренебрегал ни единым словом русским, и умел, часто взявши самое простонародное слово из уст черни, оправлять его так в стихе своем, что оно теряло свою грубость. В этом отношении он сходствует с Дантом, Шекспиром, с нашим Ломоносовым и Державиным. Прочтите стихи в «Медном всаднике»: ...Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев из буйной дури, И спорить стало ей невмочь. Здесь слова буйная дурь и невмочь вынуты из уст черни. Пушкин вслед за старшими мастерами указал нам на простонародный язык как на богатую сокровищницу, требующую исследований». «Славянизмы» в языке Пушкина. Проблема «разговорного языка простого народа» как одного из главнейших источников литературного языка была неразрывно связана с проблемой книжно-славянской стихии, с проблемой «славянизмов» в русском литературном языке. И эта вторая проблема, как и первая, получила свое разрешение в творчестве Пушкина. В соответствии с тем направлением, в котором решалась проблема просторечия, главным в литературно-языковой практике Пушкина явился процесс литературной ассимиляции «сла- вянизмов», который «характеризует основную тенденцию пушкинского языка к взаимодействию и смешению церковнославянизмов и русских литературных и разговорнобытовых выражений. Церковнославянизмы сталкиваются с русскими словами, обрастают «светскими» переносными значениями, заменяются русскими синонимами, сливаются с ними, передавая им свои значения». Деятельность Пушкина в этом направлении в итоге увенчалась полным успехом и явилась определяющей для дальнейшего развития русского литературного языка. Но современников в этой работе Пушкина многое изумляло и даже раздражало. У нас сейчас не вызывают никаких замечаний и недоумений в отношении языка такие, например, строки из «Евгения Онегина»: ИЛИ Зима! Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь. В избушке распевая, дева Прядет... А между тем критик из журнала «Атеней» иронизировал по поводу соседства слов торжествуя и дровни, дева и в избушке. Последнее казалось ему особенно странным, потому что в другом месте «Евгения Онегина» Пушкин дворянских барышень называет девчонками («Какая радость: будет бал! Девчонки прыгают заране»). В «Евгении Онегине» много и других случаев употребления «славянизмов» в новых, необычных для них контекстах, в новых, переносных значениях: ...Поэта, Быть может, на ступенях света Ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, Быть может, унесла с собою Святую тайну, и для нас Погиб животворящий глас, И за могильного чертою К ней не домчится гимн времен, Благословение племен. Там скука, там обман и бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги Условий света свергнув бремя, Как он, устав от суеты, С ним подружился я в то время. Татьяна долго в келье модной Как очарована стоит. Уж утром рано вновь явилась Она в оставленную сень. Подобные примеры представлены и в художественной прозе Пушкина. Например, в «Барышне-крестьянке» читаем: «Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии»; «Напрасно возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого последствия, совесть ее роптала громче ее разума»; «Она улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас же заметил на ее лице следы уныния и беспокойства»; «Он употребил все свое красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения»; «Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме»; «Лошадь Муромского, не бывшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю»; «Дверь отворилась, он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою небрежностию, что сердце самой закоренелой кокетки непременно должно было бы содрогнуться»; «К несчастию... военное движение Алексеево пропало втуне» и др. В критической и публицистической прозе Пушкина случаи полной ассимиляции и «нейтрализации» «славянизмов» довольно редки, но некоторые примеры все же можно привести: «быв один из первых апостолов романтизма» («Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина»); «В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар», «Но грамота не есть естественная способность, дарованная богом всему человечеству», «Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придет» («Путешествие из Москвы в Петербург»). Обычно же в критико-публицистических статьях Пушкина «тяготеющие к нейтрализации» «славянизмы» все же сохраняют некоторый оттенок особой эмоциональной выразительности. Например: «Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было; а мнение стихотворца не может ни возвысить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и вознес Россию на ту ступень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским, соотечественники мои могли подозревать низкую 'и преступную сатиру — на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно, недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души» («Объяснение»). Особо должно быть выделено употребление Пушкиным «славянизмов» в соответствии с принципом историзма, в соответствии с требованием отражения в языке произведения особенностей языка изображаемой эпохи. Такого рода употребление «славянизмов» широко представлено в «Борисе Годунове», а также в «Полтаве». Приведем несколько примеров из этой поэмы: Но в искушеньях долгой кары Перетерпев судеб удары, Окрепла Русь. Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат. Мазепа, в горести притворной, К царю возносит глас покорный. Тогда-то свыше вдохновенный Раздался звучный глас Петра И он промчался пред полками, Могущ и радостен, как бой. Он поле пожирал очами. Но «славянизмы» в языке Пушкина не только подвергались ассимиляции и «нейтрализации» или использовались как средство исторической характеристики языка. Они выступали и с разнообразными стилистическими «заданиями», с той или иной специально подчеркнутой экспрессией. Такого рода употребление «славянизмов» в языке Пушкина очень разнообразно, и перечислить все его случаи здесь невозможно. Укажем лишь главнейшие из них. 1. «Славянизмы» могли использоваться для выражения революционного пафоса, гражданской патетики. Здесь Пушкин продолжал традиции Радищева и писателей-декабристов. Особенно характерно такое использование «славянизмов» для политической лирики Пушкина. Например: Питомцы ветреной судьбы, Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы! («Вольность») ...Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, Здесь рабство тощее влачится по браздам Неумолимого владельца. Здесь тягостный ярем до гроба все влекут. («Деревня») 2. «Славянизмы» употреблялись Пушкиным и в их «традиционной» для русского литературного языка функции: для придания тексту оттенка торжественности, «возвышенности», особой эмоциональной приподнятости. Такое употребление «славянизмов» можно наблюдать, например, в таких стихотворениях, как «Пророк», «Анчар», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», в поэме «Медный всадник» и многих других поэтических произведениях. Однако традиционность такого употребления «славянизмов» у Пушкина относительна. В более или менее пространных стихотворных текстах, а особенно в поэмах «возвышенные контексты свободно чередуются, и переплетаются с контекста «бытовыми», характеризующимися употреблением разговорных и просторечных языковых средств. Приведем небольшой прим из «Медного всадника»: Кругом подножия кумира Безумец бедный обошел И взоры дикие навел На лик державца полумира. Стеснилась грудь его. Чело К решетке хладной прилегло, Глаза подернулись туманом, По сердцу пламень пробежал, Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной, «Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..» И вдруг стремглав Бежать пустился... И с той поры, когда случалось Идти той площадью ему, В его лице изображалось Смятенье. К сердцу своему Он прижимал поспешно руку, Как бы его смиряя муку, Картуз изношенный сымал, Смущенных глаз не подымал И шел сторонкой... Необходимо отметить, что употребление «славянизмов», связанное с патетикой, эмоциональной приподнятостью выражения ограничивается поэтическим языком Пушкина. В его художественной прозе оно не встречается вовсе, а в критико-публицистической прозе эмоциональная выразительность «славянизмов» хотя и проступает часто, как мы видели, довольно заметно, но все же она сильно приглушена, в значительной степени «нейтрализована» и, во всяком случае, никак не может равняться с эмоциональной выразительностью «славянизмов» в языке поэзии. 3. Нередко «славянизмы» используются Пушкиным как средство пародирования стиля литературных противников, а также для достижения комических и сатирических эффектов. Чаще всего такое употребление «славянизмов» встречается в «статейной», критикопублицистической прозе Пушкина. Например: «Несколько московских литераторов... наскуча звуками кимвала звенящего, решились составить общество... Г-н Транда-фырь открыл заседание прекрасной речью, в которой трогательно изобразил он беспомощное состояние нашей словесности, недоумение наших писателей, подвизающихся во мраке, не озаренных светильником критики» («Общество московских литераторов»); «Приемля журнальный жезл, собираясь проповедовать истинную критику, весьма достохвально поступили бы вы, м. г., если б перед стадом своих подписчиков изложили предварительно свои мысли о должности критика и журналиста и принесли искреннее покаяние в слабостях, нераздельных с природою человека вообще и журналиста в особенности. По крайней мере вы можете подать благой пример собратий вашей...» («Письмо к издателю»); «Но и цензора не должно запугивать... и делать из него уже не стража государственного благоденствия, но грубого буточника, поставленного на перекрестке с тем, чтоб не пропускать народа за веревку» («Путешествие из Москвы в Петербург») и т. п. Нередко ироническое и комическое употребление «славянизмов» и в художественной прозе Пушкина. Например, в «Станционном смотрителе»: «Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына... Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу... блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и. старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости». Не чужд комического и сатирического употребления «славянизмов» и поэтический язык Пушкина, особенно язык шутливых и сатирических стихотворений и поэм («Гавриилиада») и эпиграмм. В качестве примера можно привести эпиграмму «На Фотия»: Полу-фанатик, полу-плут; Ему орудием духовным Проклятье, меч, и крест, и кнут. Пошли нам, господи, греховным, Поменьше пастырей таких, — Полу-благих, полу-святых. О языке художественной прозы Пушкина В 20-х—30-х годах XIX в. особенно резко обозначилась проблема образования русской художественной и «метафизической» прозы и ее языка. Традиции развития идейно богатой, художественно выразительной и замечательной по языку демократической просветительской прозы были, как мы знаем, прерваны в результате правительственных репрессий в 90-х гг. XVIII в. Кратковременное, но почти безраздельное господство сентиментализма и «нового слога» также способствовали перерыву в прогрессивных традициях развития русской прозы и особенно ее языка. В первые десятилетия XIX в. развитие языка прозы несколько отставало от развития языка поэзии. Между тем тенденция к образованию единых общенациональных норм литературного языка могла и должна была, найти свое наиболее полное воплощение именно в языке прозы, как наиболее естественно и прочно связанном с языком разговорным и свободным от многих «поэтических условностей» стихотворного языка. Развитие реализма как словесно-художественного метода также было связано с развитием прежде всего прозаических повествовательных жанров. Поэтому естественно, что внимание Пушкина к художественной, критико-публицистической и научной прозе и ее языку было привлечено уже в самый ранний период его творчества, когда сам он еще не обратился к интенсивному творчеству в области прозы. В эти годы Пушкин выступает с критикой карамзинской «школы» и формулирует свои взгляды на достоинства прозаического языка. В 1822 г. им была написана заметка «О прозе», которая явилась программой всей его последующей деятельности в области прозаического языка. Приведем эту заметку (с опущением нескольких примеров в ее середине): «Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюфона, этот человек пишет: „Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное, гордое, пылкое и проч.". Зачем просто не сказать — лошадь? — Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но д'Аламбер очень умный человек— и, признаюсь, я почти согласен с его мнением. Замечу миходом, что дело шло о Бюфоне — великом живописце природы. Слог его, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: „сие священное чувство, коего благородный пламень и проч.". — Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: „едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба"; — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее?.. Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем М и к р о м е г а с е изысканность тонких выражений Фонтенеля, который никогда не мог ему того простить. Точность и краткость —вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое — (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется). Вопрос: чья проза лучшая в нашей литературе? Ответ: Карамзина. Это еще похвала не большая». Обращает на себя внимание полемическая заостренность этого пушкинского манифеста. Он весь нацелен против «нового слога». Свойственные этому последнему манерная перифрастичность, «дополнения и вялые метафоры», «блестящие выражения», которые, не будучи средством выражения глубоких мыслей, «ни к чему не служат», — все это решительно отвергается. Всем этим обязательным аксессуарам «детской прозы» сентиментализма противопоставляются «точность и краткость», «прелесть нагой простоты», «искренность и точность выражения», «чувство соразмерности и сообразности», которые кладутся в основу построения языка новой, реалистической прозы, обращающейся к «разговорному языку простого народа» как к своему главнейшему источнику. Эти качества, которые, как мы знаем, Пушкин считал непременными качествами литературного языка, в языке его художественной прозы находят полное и совершенное воплощение. Пушкин избегает в языке прозы всего лишнего, всего второстепенного, всего, без чего можно обойтись. У него мало описаний, действие развивается стремительно, характеры раскрываются не в авторских оценках, а в поступках. Пушкин скуп на сравнения, метафоры, эпитеты. Это определяет как особенности художественной выразительности, так и особенности структуры предложений в прозе Пушкина. Как справедливо замечает А. Лежнев, «предел, к которому стремится прозаическая фраза Пушкина, это — существительное плюс глагол, нагая фраза без украшений. Разумеется, это лишь предел; но у Пушкина это — не только воображаемая граница. Он нередко подходит к ней очень близко, а иногда и вплотную: „Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно... Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель"; „Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла"; „Все бросили карты, встали изо стола. Всякий, докуривая трубку, стал считать свой или чужой выигрыш. Поспорили, согласились и разъехались". Но „нагая фраза" означает, что на глагол падает максимальная нагрузка выразительности. И действительно, у Пушкина выразительность достигается глаголом в большей степени, чем эпитетом». Но смысловая и стилистическая весомость глаголов не означает у Пушкина пренебрежения к другим категориям слов. Каждое слово отбирается с максимальной тщательностью и сочетается в предложении с другими словами с максимальной точностью. В результате и рождается та «прелесть нагой простоты», которая является. основой выразительности пушкинской прозы. Скупо употребляя различные образные средства, Пушкин, конечно, не отказывается от них совсем. Для пушкинской прозы наиболее характерно не то, что образные средства употребляются в ней редко, а то, что они никогда не являются самоцелью, никогда не являются лишь средством «украшения слога», но всегда служат для более глубокого раскрытия содержания, всегда несут богатейшую смысловую информацию. Рассмотрим такой коротенький отрывок из «Станционного смотрителя»: «Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался». Три первые фразы предельно лаконичны. Здесь нельзя опустить ни одного слова, не нарушив логики сообщения. Например, нельзя опустить определение «растворенной» к слову «двери», так как если бы дверь не была растворенной, смотритель не мог. бы увидеть того, -что происходило внутри комнаты. Но далее в предложениях появляются второстепенные члены, которые с точки зрения логики сообщения могли бы быть опущены. Сравните: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости»— «В комнате сидел Минский». Но эти второстепенные члены указывают на детали, имеющие важнейшее художественное значение. Тут проявляется характернейший для Пушкина прием: передача целого комплекса понятий и эмоций через деталь, выраженную часто всего несколькими словами, а иногда и всего одним словом. «В комнате, п р е к р а с н о у б р а н н о й » — это определение указывает на обстановку, в которой живет Дуня. Заметим, что автор вообще нигде в повести не говорит о том, как жила Дуня у Минского. Он только п о к а з ы в а е т это через детали. «Минский сидел в з а д у м ч и в о с т и » — перед этим Минский имел объяснение с отцом Дуни, и его задумчивость — результат этого объяснения. «Дуня, о д е т а я со в с е ю р о с к о ш ь ю моды» — еще одна важная деталь, указывающая, как живет Дуня. «Дуня... сидела на ручке его кресел, как н а е з д н и ц а на с в о е м а н г л и й с к о м седле» — это сравнение употребляется не столько для того, чтобы показать позу Дуни, сколько для того, чтобы подчеркнуть, что Дуня живет теперь совсем не в той среде, в которой выросла, а в иной, в аристократической, в среде, в которой вращается Минский, в среде, в которой дамы ездят верхом на прогулку. «Она с н е ж н о с т ь ю смотрела на Минского»— эта деталь подчеркивает, что Дуня любит Минского, «...наматывая черные его кудри на свои с в е р к а ю щ и е пальцы». Этот эпитет смело можно назвать типичнейшим для Пушкина. Писатель не пишет: «пальцы, унизанные перстнями с драгоценными сверкающими камнями» или как-нибудь еще в таком роде. Он употребляет всего одно слово, один эпитет-метафору. Рядом с этим эпитетом «оживает» и обычный, неоригинальный эпитет « ч е р н ы е кудри». Сверкающие пальцы в черных кудрях —яркий, поражающий зрительный образ. Но эпитет «сверкающие» несет на себе не только художественно-изобразительную нагрузку. Он, как и все другие выделенные нами детали, несет и смысловую информацию. Он опять-таки подчеркивает богатство, роскошь, которыми окружена Дуня. Заканчивается отрывок описанием реакции смотрителя на увиденную им сцену. Реакция эта подана с предельной сдержанностью. Это вполне соответствует образу Самсона Вырина — в отношении к нему всякая чувствительность, патетика и многословие были бы совершенно неуместны. Многие особенности языка художественной прозы Пушкина связаны с часто применяемым им приемом повествования от лица рассказчика. Этот прием был доведен Пушкиным до большого совершенства и был теснейшим образом связан с реалистическим изображением действительности. Именно реалистическое, а не натуралистическое построение образов заставляло Пушкина избегать «резкой диалектизации» языка рассказчика, которая была характерна для прозаиков второй половины XVIII в. и некоторых писателей послепушкинской поры (Гоголь, Салтыков-Щедрин). У Пушкина в произведениях, написанных от лица рассказчика, девять десятых текста смело могут рассматриваться как «авторские». И только относительно небольшие контексты, обычно в начале и в конце произведения, стилизованы в соответствии с образом рассказчика. Причем на фоне общей точности и ясности, благородной простоты авторского повествования стилизация языка рассказчика могла достигаться немногими и не очень выделяющимися средствами. Это позволяло Пушкину, кроме стилей языка, соответствующих образам автора и рассказчика, отражать в своей художественной прозе и многие другие стили языка, соответствующие образам тех или иных персонажей, оставаясь при этом в рамках общих требований, предъявляемых им к языку прозы. «Например, в повествовательной речи „Станционного смотрителя" органически объединены и слиты разные стили русского литературного языка, соответствующие образам автора, рассказчика — мелкого чиновника и самого станционного смотрителя». Проиллюстрируем это примерами. Наиболее своеобразна и отлична от «авторского» языка повествовательная манера Самсона Вырина, характеризующаяся превышающим обычную «авторскую» норму количеством просторечных элементов: «Так вы знали мою Дуню? — начал он. — Кто ж и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девкато была! Бывало, кто ни приедет, всякий похвалит, никто не осудит.. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать аль. отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры' фельдегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать». На этом рассказ станционного смотрителя прерывается и далее повествование ведется даже не в стиле рассказчика, а непосредственно в «авторском» стиле: «Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. — Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие» и т. д. На этом примере хорошо видно, что язык Самсона Вырина воспроизводится Пушкиным очень правдиво, но в то же время повествование от лица смотрителя намеренно ограничивается как выходящее за рамки определенных Пушкиным требований к литературному языку. Не очень обширны в повести и контексты, отражающие стиль языка рассказчика. При этом языковая характеристика рассказчика дана очень сдержанными штрихами. Язык рассказчика отличается от «авторского» лишь не очень подчеркнутым тяготением к некоторым «книжным» выражениям и столь же не очень подчеркнутыми элементами «канцелярского языка». Например: «Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям... любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые». Стиль языка рассказчика естественно и непринужденно переходит в «авторский» стиль: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести. День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки» и т. д. Как видно, художественно-изобразительные средства языка прозы Пушкина полностью подчиняются тем требованиям, которые предъявляются им к литературному языку. О языке поэзии Пушкина в его отношении к языку прозы Пушкин прекрасно понимал, что как литературный язык не может быть полностью подобен разговорному, так язык поэзии не может быть полностью подобен языку прозы. Эта мысль, как мы видели, была сформулирована уже в одной из самых ранних заметок Пушкина — «О прозе» — и в дальнейшем не раз высказывалась в различных письмах, заметках и статьях. Как в теории, так и на практике за стихотворным языком сохранялось право на специальные «поэтические украшения», на употребление «поэтической лексики» (в том числе и свободное употребление неполногласных форм наряду с полногласными), на использование некоторых архаических грамматических форм («жало м у д р ы я змеи»), на «патетическое» использование «славянизмов». И хотя стихотворный язык Пушкина неуклонно эволюционировал по пути все большего и большего освобождения от поэтических условностей, все же даже в стихотворениях последних лет перечисленные особенности поэтического языка в большей или меньшей степени сохраняются. Например, в стихотворении «Была пора...» (1836 г.) читаем: Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой. …………………………………. Припомните, о други, с той поры, Когда наш круг судьбы соединили, Чему, чему свидетели мы были! Игралища таинственной игры, Металися смущенные народы; И высились и падали цари; И кровь людей то славы, то свободы, То гордости багрила алтари. Сохранение «поэтических условностей» в стихотворном языке и решительный отказ от всякой «украшенности» в прозе подчеркивали различие между поэтическим и прозаическим языком. Но это была лишь одна черта развития языка художественной литературы в творчестве Пушкина, причем черта не главная. Главная же черта этого процесса заключалась в с б л и ж е н и и поэтического и прозаического языка на основе тех общих требований, которые предъявлялись к литературному языку в целом: Обычно считается, что решающую роль в сближении поэтического и прозаического языка играла демократизация языка поэзии, внедрение в него элементов разговорного языка и просторечия. Но все же если нужно выделять из всех общих принципов построения литературного языка, обусловивших сближение языка поэзии и прозы, один наиглавнейший принцип, то правильнее всего было бы назвать принцип «благородной простоты», принцип отказа от всяких украшений во имя гармоничного объединения самых простых, самых обыкновенных слов и выражений. Именно «прелесть нагой простоты» по я з ы к у сближает с прозой, а по э м о ц и о н а л ь н о м у в о з д е й с т вию резко отграничивает от нее такие шедевры, как «На холмах Грузии лежит ночная мгла», «Я вас любил», «Пора, мой друг, пора». Именно в этих и подобных им стихотворениях поэтический язык Пушкина достигает своего идеала. Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег. Оставим в стороне вопрос о средствах, которыми достигается колоссальная сила художественного воздействия этого стихотворения,— этот вопрос лежит за пределами истории русского литературного языка, да и вряд ли на него можно ответить хотя бы относительно точно, — и обратимся к языку этого стихотворения. «Благородная простота» — главная его отличительная черта. Здесь нет никаких словесных ухищрений и нарочитых украшений. Здесь самый простой, «естественный» синтаксис. Ни одно слово особо не выделяется, не бросается в глаза. Между тем в этом стихотворении синтезируются и «нейтрализуются» — что очень характерно для пушкинского языка вообще как прозаического, так и поэтического — довольно разнородные элементы: разговорные («и глядь — как раз — умрем»), «книжные» («усталый раб», «обитель трудов и нег») и отвлеченно-философские («частичка бытия»). О языке «метафизической прозы» Пушкина Проявляя постоянное внимание к проблемам языка прозы, Пушкин неоднократно специально подчеркивал важность образования «метафизического языка». Например, в наброске статьи «О причинах, замедливших ход нашей словесности» (1824 г.) читаем: «...ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснились— метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных». Действительно, успехи (и немалые), которых достигли в образовании «метафизического языка» Новиков, Фонвизин, Радищев, не стали, по причинам, о которых мы уже неоднократно говорили, достоянием литературного языка начала XIX в. В критико-публицистических и научных трудах того времени заметно было явное тяготение к вычурности, напыщенности языка, восходящей либо к риторике старого «высокого стиля», либо к перифрастической изукрашенности «нового слога». И то и другое было, разумеется, решительно отвергнуто Пушкиным. Примечательно, что, не раз указывая на необходимость образования «метафизического языка», Пушкин нигде специально не формулирует требований к нему. Это не только не случайно, но вполне закономерно, потому что Пушкин с самого начала, с заметки «О прозе» в отношении языковых особенностей не разделяет «метафизическую» и художественную прозу. К языку «метафизической прозы» предъявляются те же требования, что и к литературному языку в целом. Эта красной нитью проходящая как через теоретические высказывания, так и через практическую деятельность Пушкина тенденция не разъединять, а о б ъ е д и н я т ь в рамках единых требований все разновидности литературного языка полностью соответствовала объективно развивавшейся в языке тенденции к образованию е д и н ы х общенациональных норм. Пушкин подчеркнуто не отделяет, не изолирует «метафизического языка» от языка своей художественной прозы. Простота и непринужденность выражения, лаконизм, решительный отказ от разного рода словесных украшений, — все это объединяет «метафизическую» и художественную прозу Пушкина. Показательно, что Пушкин стремится к р а з н о о б р а з и ю форм своей «статейной» прозы: кроме наиболее распространенных статей-заметок, мы найдем у него и собрания афоризмов («Отрывки из писем, мысли и замечания»), статьи-диалоги, нередко резко сатирические («Альманашник»), стилизованные статьи-письма, написанные от лица вымышленного автора («Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов», «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», опубликованные за подписью Феофилакта Косичкина). Это позволяет разнообразить 'стиль «метафизической прозы», использовать в разнообразных стилистических целях различные эмоционально и стилистически окрашенные языковые средства — просторечие, «славянизмы» и т. п. Но «метафизический язык» Пушкина имеет, конечно, и определенные отличия от языка художественной прозы. Для «метафизической прозы» на первое место выдвигается тезис «она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». В «метафизической прозе», как уже отмечалось, «славянизмы» нередко не подвергаются полной «нейтрализации» и сохраняют до некоторой степени свой эмоционально-торжественный характер. Типичный для пушкинского языка синтез народно-разговорных и книжно-славянских элементов в «метафизической прозе» дополняется еще третьим весомым элементом — «оборотами слов» для выражения различных научных, политических, философских и других подобных понятий. Характерные свойства языка пушкинской «метафизической прозы» можно видеть в следующих двух коротких отрывках: «Мы не принадлежим к числу подобострастных поклонников нашего века; но должны признаться, что науки сделали шаг вперед. Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно» („Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной", 1836 г.). «В ученой критике Шатобриан нетверд, робок и сам не свой; он говорит о писателях, которых не читал; судит о них вскользь и понаслышке и кое-как отделывается от скучной должности библиографа; но поминутно из-под пера его вылетают вдохновенные страницы; он поминутно забывает критические изыскания и на свободе развивает свои мысли о великих исторических эпохах, которые сближает с теми, коим сам он был свидетель» («О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая"», 1837 г.). Значение Пушкина в истории русского литературного языка Пушкина с достаточными основаниями принято считать реформатором русского литературного языка, основоположником современного русского литературного языка. Это, конечно,, не означает, что Пушкин создал какой-то «новый» язык. Но неправильно было бы и преуменьшать личные заслуги Пушкина в развитии русского литературного языка, сводить все дело к тому, что Пушкин лишь удачно «попал в колею» развития русского литературного языка. Справедливо пишет Б. Н. Головин, «что один человек, даже с таким дарованием, какое было у Пушкина, не может ни создать, ни пересоздать язык своего народа. Но он, все же может сделать очень много, а именно — выявить и показать скрытые в существующем языке возможности. Именно это и сделал Пушкин применительно к русскому языку 20—30-х годов XIX столетия. Поняв и почувствовав новые требования общества к языку, опираясь на народную речь своих предшественников и современников, великий поэт пересмотрел и изменил приемы и способы использования языка в литературных произведениях — и язык заблистал новыми, неожиданными, строгими и ясными красками. Речь Пушкина стала образцовой и благодаря литературному и общественному авторитету поэта была признана нормой, примером для подражания. Это обстоятельство серьезно сказалось на развитии нашего литературного языка в XIX и XX вв.» '. Итак, величайшей заслугой Пушкина является то, что в его творчестве были выработаны и закреплены осознанные и принятые современниками и последующими поколениями общенациональные н о р м ы русского литературного языка. Нормативность языка Пушкина явилась результатом воплощения в жизнь сформулированных им общественно-исторических и эстетических принципов подхода к литературному языку, особенно принципов народности и «благородной простоты». Борьба Пушкина за народность литературного языка была неразрывно связана с борьбой за его чистоту и ясность. Гоголь писал: «Никто из наших поэтов не был еще так скуп на слова и выражения, как Пушкин, так не смотрел осторожно за самим собою, чтобы не сказать неумеренного и лишнего, пугаясь приторности того и другого». Пушкин создал классические по своей чистоте и ясности образцы литературного языка. Эта намеренно подчеркнутая чистота языка, его «благородная простота» явилась следствием борьбы за единые нормы литературного языка и в свою очередь способствовала осознанию этих норм обществом. Создание единых общенациональных норм литературного языка касалось не только его структуры, но и системы его стилей. Образование е д и н ы х норм литературного выражения означало окончательную ликвидацию всяких пережитков системы трех стилей. И хотя новые единые нормы были выработаны Пушкиным прежде всего и главным образом в языке художественной литературы, «сумма идей» и качества языка пушкинской поэзии и прозы были таковы, что послужили источником дальнейшего развития не только языка художественной литературы, но и всего литературного языка в целом. Единство языка Пушкина было единством его разнообразных стилевых вариантов, поэтому в языке Пушкина заключался источник последующего развития всех стилей литературного языка, как индивидуальных, так и функциональных. Только после пушкинской реформы Белинский мог написать, что «слога нельзя разделить на три рода — высокий, средний и низкий: слог делится на столько родов, сколько есть на свете великих или по крайней мере сильно даровитых писателей» («Русская литература в 1843 году»). Список литературы: 1. И. Горшков «История русского литературного языка». 2. А.И. Горшков «Все богатство, сила и гибкость нашего языка. А.С. Пушкин в истории русского языка». 3. А.В. Исаченко «Вопросы о языкознания». 4. В.В. Виноградов «Проблемы литературных языков и закономерностей их образования и развития». 5. А.И. Ефимов «История русского литературного языка». 6. Б.С. Мейлах «Историческое значение борьбы Пушкина за развитие русского литературного языка». 7. В.В. Виноградов «Очерки по истории русского литературного языка ХVII-XIX в.в.». 8. А. Лежнев «Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования». 9. В.В. Виноградов «О художественной речи Пушкина. «Русский язык в школе» ». 10. Д.Н. Ушаков «Краткое введение в науку о языке».
