Значение А.С. Пушкина в развитии русского литературного язык
advertisement
Значение А.С. Пушкина в развитии русского литературного языка Одной из важнейших исторических заслуг великого русского национального поэта А.С. Пушкина является преобразование русского литературного языка. С именем Пушкина и его замечательной деятельностью связано начало нового периода в истории русского литературного языка. Основные нормы русского языка, представленные в произведениях Пушкина, остаются живыми, действующими и для нашего времени. Они оказались в основном непоколебленными, независимо от смены исторических эпох, смены базисов и надстроек. То, что является в нашем языке особым, отличным от пушкинского, не касается в целом его структуры, его грамматического строя и его основного словарного фонда. Мы можем отметить здесь лишь частичные изменения, клонящиеся к некоторому пополнению основного словарного фонда нашего языка за счет отдельных элементов словарного состава, и некоторое дальнейшее улучшение, совершенствование, оттачивание отдельных его грамматических норм и правил. Деятельность Пушкина составляет важный исторический этап в совершенствовании национального языка, неразрывно связанном с развитием всей национальной культуры, поскольку национальный язык является формой национальной культуры. И.С. Тургенев в знаменитой речи о Пушкине указывал, что Пушкину «одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу». Признание Пушкина основоположником нашего литературного языка вовсе не означает, что Пушкин был единоличным создателем русского национального языка, изменившим существовавший до него язык сверху донизу, всю его структуру, складывавшуюся веками и задолго до появления Пушкина. Горький точно охарактеризовал отношение Пушкина к общенародному языку в следующей известной формуле: «. . . язык создается народом. Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами. Первый, кто прекрасно понял это, был Пушкин, он же первый и показал, как следует пользоваться речевым материалом народа, как нужно обрабатывать его». Величие дела Пушкина состоит именно в том, что он прекрасно понимал, что язык создается народом. Он широчайшим образом воспользовался наличными богатствами общенародного русского языка. Он глубоко оценил значение всех характерных структурных особенностей русского общенародного языка в их органической целостности. Он узаконил их в различных жанрах и стилях литературной речи. Он придал общенародному русскому языку особенную гибкость, живость и совершенство выражения в литературном употреблении. Он решительно устранял из литературной речи то, что не отвечало основному духу и законам живого русского общенародного языка. Совершенствуя русский литературный язык и преобразуя различные стили выражения в литературной речи, Пушкин развивал определившиеся ранее живые традиции русского литературного языка, внимательно изучал, воспринимал и совершенствовал лучшее в языковом опыте предшествующей ему литературы. Достаточно указать на чуткое и любовное отношение Пушкина к языку древнейших памятников русской литературы, особенно к языку «Слова о полку Игореве» и летописей, а также к языку лучших писателей XVIII и XIX веков – Ломоносова, Державина, Фонвизина, Радищева, Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Крылова, Грибоедова. Пушкин также принимал живое участие во всех спорах и обсуждениях вопросов литературного языка его времени. Известны его многочисленные отклики на споры карамзинистов и шишковистов, на высказывания декабристов о русском литературном языке, на языковую и стилистическую полемику в журналистике 30-х годов XIX века. Но Пушкин вместе с тем, выработав глубоко последовательные взгляды на отношение литературного языка к народному, развивал неуклонно и дело критики предшествующей и современной ему литературной традиции в области языка. Он стремился к устранению тех разрывов между литературной речью и народно-разговорным языком, которые еще не были преодолены к его времени, к устранению из литературной речи тех ее пережиточных, архаических элементов, которые уже не отвечали потребностям новой литературы, ее возросшей общественной роли. Он стремился придать литературной речи и ее различным стилям характер гармонической, законченной системы, придать строгость, отчетливость и стройность ее нормам. Именно преодоление присущих допушкинской литературной речи внутренних противоречий и несовершенств и установление Пушкиным отчетливых норм литературного языка и гармонического соотношения и единства различных стилей литературной речи делают Пушкина основоположником современного литературного языка. Деятельностью Пушкина окончательно был решен вопрос об отношениях народно-разговорного языка и литературного языка. Уже не осталось каких-либо существенных перегородок между ними, были окончательно разрушены иллюзии о возможности строить литературный язык по каким-то особым законам, чуждым живой разговорной речи народа. Представление о двух типах языка, книжно-литературного и разговорного, в известной степени изолированных друг от друга, окончательно сменяется признанием их тесного взаимоотношения, их неизбежного взаимовлияния. Вместо представления о двух типах языка окончательно укрепляется представление о двух формах проявления единого русского общенародного языка – литературной и разговорной, каждая из которых имеет свои частные особенности, но не коренные различия. Установив прочные, нерушимые и многогранные отношения между живым разговорным языком народа и языком литературным, Пушкин открыл свободный путь развития на этой основе всей русской литературы последующего времени. Он показал пример всем тем писателям, которые стремились совершенствовать наш язык, чтобы доносить свои идеи до возможно более широкого круга читателей. В этом смысле все крупнейшие писатели и деятели последующего времени явились продолжателями великого дела Пушкина. Дело Пушкина продолжили величайшие корифеи русской литературы – Лермонтов, Гоголь, Герцен, Тургенев, Чернышевский, Добролюбов, Салтыков-Щедрин, Л. Толстой, Чехов, М. Горький. При все расширяющемся стилистическом многообразии русской литературной речи неизменной оставалась для них преданность основным нормам общенародного языка, окончательно утвержденным в литературе Пушкиным. Не случайно все лучшие представители русской литературы и общественной мысли последующего времени с глубокой признательностью и любовью отмечали величие Пушкина как родоначальника классической русской литературы и основоположника современного русского литературного языка. Белинский, многократно обращаясь к этой теме, ярко показал в своих суждениях о Пушкине обе эти стороны деятельности великого поэта и их органическую связь. «Пушкин является полным реформатором языка», – писал он. И разъяснял это положение следующим образом: «Явился Пушкин – и русский язык обрел новую силу, прелесть, гибкость, богатство, а главное – стал развязен, естествен, стал вполне русским языком». «Пушкин, как нельзя более, национален. . . цивилизованная часть русской нации нашла в нем в первый раз дар поэтического слова», – писал Герцен. Великий критик Н.А. Добролюбов также указывал, что в стихах Пушкина «впервые сказалась нам живая русская речь». Итак, Пушкин теснейшим образом сблизил народно-разговорный и литературный язык, положив в основу различных стилей литературной речи язык народа. Это имело огромное значение и для развития общенародного языка. Литературный язык, в качестве языка обработанного и доведенного до высокой степени совершенства, оказывал все большее воздействие на совершенствование разговорной речи народа в целом. Русский литературный язык, отточенный в литературных произведениях Пушкина и других мастеров русского слова, получил значение непререкаемой национальной нормы. Вопрос о преобразовании литературного языка, о дальнейшем сближении его с общенародным разговорным языком для первой четверти XIX века был неизбежно одним из важнейших составных элементов борьбы за национальную самобытность и дальнейшее развитие русской культуры. Между тем литературная речь ко времени деятельности Пушкина еще заключала в себе ряд несовершенств. Многие старые формы ее, сама система различных ее стилей не отвечали уже новым потребностям общества. Не были еще окончательно устранены отдельные резкие проявления обособленности книжного языка от разговорного. Не были еще с достаточной полнотой и убедительностью использованы в литературной речи все разнообразные богатые ресурсы русского общенародного языка. Общие нормы литературного языка, отношения между различными стилями литературной речи складывались к 20-м годам XIX века в борьбе различных литературных направлений, старых и новых. Основным предметом этой борьбы был вопрос о взаимоотношениях литературной и общенародной разговорной речи и о границах и формах использования различных пластов общенародного языка в отдельных стилях речи литературной, о назначении в литературном употреблении простых общеизвестных слов и выражений, о широте вовлечения слов и форм живого общенародного языка в образцовую литературную речь. В начале 20-х годов еще продолжает жить классицистическое направление в литературе, хотя авторитет его к этому времени уже сильно подорван. Главное в этом направлении, применительно к вопросам стилистики литературного языка, сводилось к разграничению слов различного происхождения, различного источника по различным, обособленным и замкнутым в себе стилям литературной речи. Решалась судьба той стилистической системы, которая сложилась в середине XVIII века у Ломоносова в виде учения о трех стилях речи. Историческое значение ломоносовской системы трех стилей было велико. Но уже развитие литературной речи во второй половине XVIII века, совершившееся благодаря своевременному введению этой системы, обнаружило ее недостаточность в новых условиях. Стилистический опыт лучших писателей второй половины XVIII века, сыгравших важную роль в развитии литературного языка, – Фонвизина, Новикова, Радищева, Державина, Крылова, – уже не укладывался вполне в рамки этой системы. Система трех стилей была построена в своей основе на решительном противопоставлении высокого и простого («низкого») стиля речи. Занимавший промежуточное положение между ними средний (нейтральный) слог был недостаточно определен в своих языковых нормах. У каждого из стилей была двоякая связь: во-первых, с определенными жанрами литературы; во-вторых, с определенным кругом слов и выражений. Имели место и различия в области грамматических норм (особенно в синтаксических особенностях строения предложения, периода, словосочетания), а также в области орфоэпии (произносительных норм). Наиболее важное место в этой системе занимал высокий стиль с соответствующими ему литературными жанрами (трагедия, героическая поэма, ода, высокая «украшенная» проза). Именно высокий слог приверженцами старой системы рассматривался как образцовый, собственно литературный. Но в нем, помимо известного основного фонда русских слов, большое место занимали славянизмы, в значительной части не вошедшие в общенародный русский язык. Слова русского общенародного языка попадали в этот слог с очень строгим отбором; речь преимущественно шла при этом о тех словах основного словарного фонда, которые были общими и русскому и старославянскому языку. Напротив, простой стиль занимал в литературе сравнительно ограниченное и подчиненное положение. Простым стилем должны были писаться лишь комедии, басни, различные шуточные стихотворения, подражания народным песням, бытовая проза. А между тем, именно в простом стиле можно было с наибольшей свободой пользоваться характерными словами и выражениями русского народного языка, использовать разнообразные специфические грамматические формы слов, словосочетаний, типы предложений и особенности произношения живой русской речи. Собственно литературно обработанным, строго определенным и в значительной степени далеким от живого употребления нормам высокого слога противополагалась зыбкая, мало литературно обработанная, неопределенная в своих границах и пестрая сфера так называемого «просторечия» и связанной с ним «простонародной речи». Она располагалась на периферии литературного языка, уходя своими корнями в область народной разговорной речи, еще недостаточно затронутую литературой XVIII века. Характерно, что, согласно «Словарю Академии Российской», к просторечию относились и такие слова, как вполне, заносчивый, молодежь, раздумье, удача, которые в будущем станут обычными и основными словами литературного языка в целом, и такие более экспрессивные слова, как вздор, недотрога, подбочениться, ребячиться и пр.; наконец, слова резко экспрессивные (вроде бурда, жрать, хват, чушь) и даже слова, позднее ставшие чисто областными (вдругорядь, куликать, со́бить («беречь для когонибудь»), шильничать («мошенничать»). Тот же словарь относит к «простонародным» словам такие обычные теперь слова литературного языка, как впервые, вышка, задушевный, крыша и т. д. Этот «Словарь» представлял еще авторитетное издание и в пушкинскую пору (второе издание его было закончено в 1822 году). Просторечными, т. е. ограниченными в литературном употреблении, признавались и многие характерные русские выражения (вроде «опустить крылья» – переносно, «говорить сквозь зубы», «ни дать, ни взять», «след простыл», «смотреть сквозь пальцы» и т. д.). Применение многих обычных и характерных слов и выражений общенародного языка в литературе, таким образом, было еще очень сильно затруднено и ограничено. Не могли рассчитывать на внимание старой литературной школы не только многочисленные яркие русские синонимы известным книжным словам и выражениям, но и различные обычные наименования бытовых предметов и явлений. Дровни, задворки, посиделки и пр. были допустимы лишь в жанрово-комических сценах простонародной жизни. Характерно замечание в одной из рецензий журнала «Цветник»: «Иногда г. сочинитель употребляет низкие слова и выражения, которые нельзя даже употребить в хорошем разговоре; например, он сравнивает сердце несчастного с раскаленною сковородою. Сковорода вещь очень нужная и необходимая на поварне, но в словесности, особливо в сравнениях и уподоблениях, можно и без нее обойтись». Между разговорной речью и литературно-книжным языком являлись, таким образом, серьезные противоречия. То, что относилось к основному словарному фонду живого (обиходного) русского языка, оказывалось в довольно значительной части своей добавочным, периферийным, запасным слоем для книжного «славяно-русского языка». Так, в книжной, высокой речи церковно-славянские варианты основных русских слов глава, младый (или младой), злато, хлад были предпочтительнее, а соответствующие им полногласные формы оставались уделом простого и – отчасти – среднего слога. Ломоносов, вводя подобные стилистические разграничения в литературную речь, рассчитывал на устранение распространенной до него стилистической неурядицы в литературном языке. Его замечания по поводу системы трех стилей также говорили о необходимости известным образом ограничить литературное употребление славянизмов. Формально отстаивавшим систему трех стилей консервативным писателям конца XVIII и начала XIX века был чужд исторический подход к ней. Их доводы в защиту этой системы носили реакционно-метафизический характер. Реакционная сущность такого рода взглядов с особенной ясностью обнаруживается в рассуждениях Шишкова. Отстаивая систему трех стилей и главенствующее положение в ней высокого слога, он отстаивал и всю обширную группу славянизмов, восходивших к языку старых церковных книг. Он игнорировал при этом советы Ломоносова, клонившиеся к отсеиванию из русского литературного языка устарелых, «обветшалых» славянизмов. В сознании Шишкова русский и старославянский языки сливались в один общий славяно-русский, причем «древний славянский язык» рассматривался им как «корень и начало российского языка». Один из критиков Шишкова справедливо писал тогда, что Шишков «полагает необходимым особливо язык книжный, которому надобно учиться как чужестранному». Для Шишкова и его сторонников высокий и простой слог представляли многочисленные случаи расхождения в способе выражения одних и тех же понятий, длинную цепь синонимических соответствий, которые не могли встречаться в одном литературном контексте. То, что славянизмы и характерные средства общенародного русского языка разобщались в литературном употреблении, препятствовало не только разносторонней литературной обработке словесного материала народной речи, но и тому, чтобы наиболее важные и практически необходимые славянизмы заняли прочное положение в основном словарном фонде русского общенародного языка. Характерно, что до Пушкина такие ныне обычные русские слова, как торжествовать, воспламенять, предстать, скрежет, провозгласить, охладить, призрак, прах и т. п., рассматривались как обособленные славянизмы. Без сомнения, писатели и поэты двух первых десятилетий XIX века известным образом усовершенствовали внешние формы и прозаического и поэтического стиля. В отношении совершенствования прозаической речи известные заслуги принадлежат Карамзину, особенно его «Истории государства Российского», слог которой современники часто склонны были признавать образцовым; в совершенствовании поэтической речи значительную роль сыграли Жуковский и Батюшков. Их усилия клонились к тому, чтобы сделать литературное изложение более легким, естественным, приблизив его к разговорному, более нормализованным. С этой целью особенно осторожно употреблялись ими архаизмы, просторечные формы провинциального, областного характера; большое значение придавалось упрощению синтаксического периода, определенности и устойчивости в расположении слов внутри предложения и т. д. Однако и в рамках «нового слога» еще часто давали себя знать не только внутренняя ограниченность его (недостаточная характерность, конкретность, народность, излишества в пользовании манерными перифразами), но и внешние недостатки слога. Характерно рано определившееся у Пушкина осуждение манерной стилистики, постоянные упреки с его стороны и его предшественникам и его современникам за темноту и вялость выражения, за неконкретность стиля, за отсутствие живой связи между формами языка и стиля и действительностью, за ошибки против правил русского языка. Очень показательны критические заметки Пушкина на полях сборника Батюшкова «Опыты в стихах и прозе». Так, по поводу следующих строк в стихотворении «Воспоминание»: Да оживлю теперь я в памяти своей Сию ужасную минуту, Когда, болезнь вкушая люту И видя сто смертей, Боялся умереть не в родине моей! – Пушкин замечает: «Неудачный оборот и дурные стихи». И жребий с трепетом читает В твоих потупленных очах,– отмечено: «Должно было: свой жребий». Рядом со строчкой из стихотворения «Мщение» «Здесь жертвы приносил у мирных алтарей» – Пушкин ставит характерный иронический вопрос: «Что такое?». Действительно, это выражение, применительно к русской действительности, лишено конкретности и представляет поэтический шаблон. В заметках на статью П.А. Вяземского об Озерове Пушкин также подвергает осуждению, наряду с неправильностями языка и неточностью словоупотребления, склонность Вяземского к вялым изысканноперифрастическим выражениям. О предложении Вяземского: «Может быть, и совсем поглотила бы его <Сумарокова> бездна забвения» – Пушкин говорит: «...и совсем его забыли (проще и лучше)». Так Пушкин сочетал требовательность к чистоте и правильности литературной речи с критикой тех ее стилей, которые недостаточно отражали своеобразие русской национальной речи. В борьбе за обновление и совершенствование литературной речи на почве решительного сближения ее с народно-разговорным языком у Пушкина были и ближайшие предшественники и соратники. Деятельность Пушкина как основоположника нашего современного литературного языка, при всей ее самостоятельной силе, не может быть представлена вне характерных передовых движений литературы и общественной жизни 10-20-х годов XIX века. Ближайшим предшественником Пушкина в истории нашего литературного языка был Крылов. Блестящим образцом новой литературной речи являлось и «Горе от ума» Грибоедова. Деятельности Пушкина, как создателя современного литературного языка на живой народной основе, были глубоко созвучны страстные языковые искания писателей-декабристов. Стремление придать литературной речи «благородную простоту» было связано для реалиста Пушкина с критикой и преодолением условноромантической фразеологии, еще популярной в литературной речи 20-30-х годов. Роль Пушкина как основоположника нашего литературного языка нельзя представить вне общей эволюции пушкинского стиля. Этот стиль остается во многих отношениях и для нас непревзойденным образцом словеснохудожественного мастерства. Деятельность Пушкина как основоположника нашего литературного языка определялась развитием в его творчестве начал народности и реализма. В глазах Пушкина, писал Горький, «поэт – выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни». Критика существовавших стилей литературной речи и созидание новых образцов русского художественного слова развертывались у Пушкина в тесной связи и непрерывно на протяжении всего его творческого пути. С точки зрения развития пушкинского стиля, нельзя не различать, по крайней мере, двух периодов его творчества. Первый, захватывающий примерно первые десять лет его творчества, до середины 20-х годов, представляет эпоху формирования его реалистического стиля, неуклонных и плодотворных поисков новых форм выражения и первых важнейших достижений на этом пути. Со второй половины 20-х годов в творчестве Пушкина развертываются в полной мере блестящие результаты этих творческих поисков, разносторонне и полно раскрываются основы его реалистической стилистики, создаются лучшие образцы многообразного литературного использования неиссякаемых богатств общенародного языка. Быстро пройдя школу овладения всеми достижениями языкового мастерства своих предшественников, Пушкин сосредоточивается на выработке нового стиля. Для зрелого Пушкина вопрос о выборе тех или иных языковых форм выходит далеко за пределы простого преодоления технических несовершенств слога, на что тратили еще немало усилий его предшественники. Рассматривая историю создания таких классических произведений Пушкина, как «Евгений Онегин», «Полтава», «Медный всадник» и др., можно заметить, что замена первоначального варианта другим диктуется очень часто не тем, что первый – технически слаб, а последующий исправляет его. Дело идет чаще всего о замене одного технически совершенного стиха или фразы другим, столь же совершенным, по причинам скорее внутреннего порядка. В работе зрелого Пушкина над текстом своих произведений видна определенная, ясно обдуманная цель: найти более художественно- последовательный, реалистический словесный образ, ближе всего отвечающий духу, законам общенародного языка, убедительнее всего использующий его выразительные возможности. В поэзии лицейского периода достаточно широко отражены черты старой стилистики; в словаре, во фразеологии, в некоторых грамматических формах еще выступают черты условности, характерной для поэтической речи допушкинского времени, которые будут Пушкиным окончательно оставлены в зрелую пору его творчества. Но вместе с тем уже с первых стихотворных опытов Пушкина нельзя не заметить его стремления к непринужденности, естественности и простоте выражения, его склонности к просторечию, к формам живого разговорного языка, влечения к речевым средствам народнопоэтического характера. В юношеских произведениях Пушкина, таким образом, еще объединяются и смешиваются старые и новые принципы отбора языковых форм в поэтической речи. Вот характерная иллюстрация этого из стихотворного послания «Городок»: Покамест, друг бесценный, Камином освещенный, Сижу я под окном С бумагой и с пером, Не слава предо мною, Но дружбою одною Я ныне вдохновен... Поражает и здесь легкость и изящество поэтической речи Пушкина, но стиль Пушкина еще недостаточно самостоятелен, недостаточно характерен. В языке этого послания (как и других стихотворений раннего периода) еще довольно часто являются привычные условные формы поэтической речи, которым впоследствии Пушкин отведет строго ограниченное место среди других выразительных средств языка или вообще перестанет пользоваться ими. Таковы в этой поэме: довольно обильные формы «усеченных» прилагательных («мечтанье легкокрыло», «томны очи» и т. п.), отражение условно-книжного произношения е вместо о (расцвел – см. рифму к нему: удел; освещенный — рифма: бесценный); устарелое наречие почто и т. п. Не трудно заметить, что в раннем творчестве Пушкин довольно свободно пользуется то обычными формами общенародного языка, то этими условными формами из круга привычных «поэтических вольностей», в зависимости от чисто внешних, ритмических возможностей и требований стиха. Так более или менее безразлично употребляются им то полногласные, то неполногласные формы слов (молодой – младой, золотой – златой), разговорные формы с о и книжные с е, полные и усеченные формы прилагательных и причастий или такие вариантные формы, как спутник и сопутник, скрылись, сокрылись и скрылися и т.п. О нарушении канонов карамзинской стилистики, о стремлении молодого Пушкина создавать выпуклые реалистические картины русского быта, обращаясь к выразительным средствам народного просторечия, ярко свидетельствует хотя бы следующий эпизод в том же «Городке», где даются характеристики соседей поэта: . . . добрый мой сосед, Семидесяти лет, Уволенный от службы Майором отставным, Зовет меня из дружбы Хлеб-соль откушать с ним. Вечернею пирушкой Старик, развеселясь, За дедовскою кружкой В прошедшем углубясь, С Очаковской медалью На раненой груди, Воспомнит ту баталью, Где роты впереди Летел на встречу славы, Но встретился с ядром И пал на дол кровавый С булатным палашом. Всегда я рад душою С ним время провождать. . . Своей языковой цельностью эта картина выгодно отличается от сходного эпизода в стихотворении Батюшкова «Мои пенаты», слог которого подвергся критике Пушкина. Подобные эпизоды в лицейских стихотворениях Пушкина уже не редкость. Именно эта сторона поэтической речи Пушкина – свобода и творческая инициатива в широком привлечении форм народного языка в поэзию – все более усиливается с развитием его творчества. Форма фантастической поэмы с использованием фольклорных мотивов позволила Пушкину в «Руслане и Людмиле», произведении в известном смысле переломном, еще шире и разнообразнее применять средства просторечия к характеристике всех персонажей и различных ситуаций поэмы. Это было уже вызовом отсталым охранителям «чистоты» литературного слога, и критика «Вестника Европы» резко осудила за простонародность такие выражения, как «молчи, пустая голова», «знай наших», такие обычные народные слова, как рукавица; другого критика возмущали такие опрощенные формы «высоких» книжных слов, как копиём. Антидемократическую сущность подобного языкового разбора откровенно обнаружил критик «Вестника Европы», сопоставивший употребление этих народных слов в поэме с неожиданным появлением мужика в дворянском благородном собрании. Начало 20-х годов в творчестве Пушкина ознаменовано дальнейшим совершенствованием и индивидуализацией его поэтического слога. В южных поэмах и стихотворениях Пушкина отразились искания новых романтических форм, но сквозь них постоянно выступает та же тенденция – слияния языка поэзии с живыми ключами общенародного языка. Современников Пушкина в этом смысле особенно поражала смелость картин «Братьев-разбойников», задуманных и выполненных с тонким пониманием красот истинно народного выражения, народно-поэтической речи. В лирике Пушкина 20-х годов ее поражающему тематическому разнообразию отвечает характерное многоголосие языковых средств, органическое соответствие избираемых словарно-фразеологических элементов определенной теме или ситуации. Никто до Пушкина не достигал такой верности духу изображаемой среды или эпохи в самих формах языка, какая является в «Песни о вещем Олеге», в «Подражаниях Корану», в «Пророке» и т. д. Доведенная до виртуозности, поэтическая речь делается послушным орудием «его удивительной способности легко и свободно переноситься в самые противоположные сферы жизни» (Белинский). Деятельность Пушкина в области языка представляет единственный пример неустанного искания. Именно к этому периоду, к середине 20-х годов, когда Пушкин уже сделался прославленным поэтом, признанным мастером языка, а его произведения – бесспорным образцом нового художественного слога, относятся наиболее напряженные и глубокие размышления его над основными вопросами и задачами литературного языка, с особой настойчивостью разрабатываются им основы реалистической стилистики и рационального размежевания двух разновидностей общенародной русской речи – литературно-письменной и разговорной. Высказывания Пушкина по вопросам языка многочисленны и разнообразны. Характерно, однако, что значительная часть этих заметок о языке (притом очень существенных) падает на 1828-1830 годы. Лейтмотивом этих суждений являются обоснование прав общенародного языка в литературе и доказательство важности обращения писателей к глубоким источникам народной речи. Еще в 1825 году, повторяя известные мысли Ломоносова, Пушкин с гордостью заявлял, что «как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими. . . ». К концу 20-х годов он с особой настойчивостью начинает выделять в русском языке, как материале словесности, материал живой, разговорной и народно-поэтической речи. Он связывает прямое обращение к разговорному языку народа в поисках свежих материалов для письменного языка с достижением полной зрелости литературы. «В зрелой словесности приходит время, – гласит известная заметка 1828 года, – когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному». Так Пушкин решительно отвергает старый взгляд на просторечие как на ограниченный дополнительный ресурс лишь простых, «низких» стилей литературной речи. А острие его замечания направлено на аристократическую фантазию карамзинистов создать «избранный», «условленный» разговорный жаргон «образованного общества», как дополнение к очищенному среднему слогу языка письменного. В заметках этого времени Пушкин один за другим перечисляет источники познания живого русского языка. «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований», – говорится в одной заметке. «Вслушивайтесь в простонародное наречие, молодые писатели, вы в нем можете научиться многому, чего не найдете в наших журналах», – таков совет другой заметки. «Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают», – таково третье наставление Пушкина. (Ср. несколько более раннее замечание: «Читайте простонародные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойства русского языка».) Эти общие советы и замечания подкрепляются внимательным разбором выразительных народных слов и оборотов, примеров народного красноречия. Напротив, он резко осуждает тех писателей, которые отличались ограниченным сословным пуризмом и желанием стеснить живой язык народа. Он ссылается на свой собственный опыт наблюдения и изучения народной речи, отмечая, что московские просвирни «говорят удивительно чистым и правильным языком». Характерны следующие случаи опровержения Пушкиным мелочных придирок отсталой критики ссылкой на авторитет народного употребления и языка Крылова. Защищая употребления в своем языке что в значении «как, подобно чему», Пушкин пишет: «Частица что вместо грубого как употребляется в песнях и в простонародном нашем наречии, столь чистом, приятном. Крылов употребляет [его]». Характерна и высокая эстетическая оценка подобных оборотов народной речи. Какие же качества в языке Пушкин особенно высоко ценит? Он подчеркивает присущую русскому языку гибкость и стилистическую многосторонность («столь гибкий и мощный в своих оборотах»). Он отмечает особую способность русского языка легко пополнять свой словарный состав, обогащаться при столкновениях с другими языками за счет некоторых элементов («столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к другим языкам»). Вместе с тем Пушкин особенно подчеркивал самобытную силу русского языка, его способность сохранять свою самобытность при столкновении с другими языками. Достоинство языкового выражения Пушкин ставит в прямую связь с точностью и при этом энергической краткостью передачи мысли. Он приветствует языковую смелость, понимая под нею не изощренность, не ломание языка на свой лад, а сильную, простую, ясную и потому неожиданную передачу мысли. Так, характеризуя в одной из заметок некоторые яркие выражения своих предшественников (Державина, Крылова и др.), он пишет: «Мы находим эти выражения смелыми, ибо они сильно и необыкновенно передают нам ясную мысль и картины поэтические». Пушкин настойчиво борется против ограниченного пуризма, исходящего из внешних суждений, не проникающих в глубь языка и не считающихся с потребностями наиболее полного выражения мысли. Пушкин считает, что вопрос о выборе определенного слова или выражения для литературного употребления должен решаться не путем абстрактных, предвзятых схем, а определяться потребностями художественного замысла, возможно более полной, точной, конкретной и смелой характеристики образа. «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности». Высший критерий литературного употребления – не условные стилистические схемы, но учет внутренних закономерностей общенародного языка, его духа. Отвергая старые стеснения в стилистике литературной речи, Пушкин провозглашает свободу выбора писателем нужных ему форм, слов и выражений из многообразного богатства народной речи. К этому клонится замечание Пушкина в письме к М. Погодину в ноябре 1830 года: «Языку нашему надобно воли дать более – (разумеется, сообразно с духом его)». Пушкин защитил русскую литературную речь от стеснительной регламентации. Со времен Пушкина наш литературный язык, как важнейшая форма проявления национального языка, становится в полную меру «великим, могучим, свободным». «Просторечие», или общий разговорный язык народа, приобретает для Пушкина значение важнейшей и основной живой струи, которую нужно возможно шире влить в литературный язык и по-новому использовать в нем. Пересмотру подвергается прежде всего словарный состав литературного языка, меняется стилистическая интерпретация отдельных его слов. Видоизменяя и расширяя словарный состав литературного языка, Пушкин, однако, не идет по линии создания неологизмов. Собственно, создание новых слов, которому придавали большое значение карамзинисты и романтики 20-30-х годов, не характерно для Пушкина. До сих пор указаны лишь единичные случаи неологизмов Пушкина. Обогащая словарный состав литературного языка, Пушкин имеет в виду прежде всего привлечение в литературное употребление многих общеизвестных слов общего разговорного языка, широко известных в живом общении народных масс, а также расширение и видоизменение стилистического использования просторечных слов. Изменения словарного состава литературного языка в связи с деятельностью Пушкина можно отчасти представить, сопоставляя два академических словаря: названный выше «Словарь Академии Российской» и «Словарь церковно-славянского и русского языка» 1847 года, уже учитывающий в какой-то мере перемены в словарном составе, связанные с пушкинским временем. В этом последнем словаре многие слова, «просторечные» и «простонародные» для «Словаря Академии Российской», являются уже без каких-либо ограничительных помет, в качестве обычных слов для литературной речи. Ср. слова: авось, бедняга, бедняжка и бедняк, бедокур, былой, быль, быт, буянить, визгливый, гладь, грохотать, ерошить, жадный, затевать, знать (существительное), карабкаться, ковырять, комкать, лачуга и лачужка, малютка, молодиться, назло, назойливый, намекать, огласка, озабочивать, остолбенеть, пачкать, попусту, присест, раздолье, разумник, светлица и светелка, суженый, судить, тормошить, тотчас, удалой, ура, чопорный, этот и др. Эти и подобные слова Пушкин уже свободно употреблял в различных стилистических контекстах, в произведениях различных жанров – в лирике, в поэмах, драмах и в прозе, отнюдь не в одних комических и «простонародных» сценах и эпизодах, и при этом – в разнообразных сочетаниях со словами литературно-традиционными, поэтическими, книжными. В общем понятии народного «просторечия», приобретшего для Пушкина такое важное значение, можно наметить несколько лексикофразеологических слоев, ярко представленных в различных его произведениях. Прежде всего широким потоком вливаются в язык его произведений простые, обычные, конкретные слова разговорной речи, широко в ней известные. Поэтически-перифрастическим, «украшенным» книжным наименованиям различных предметов, их свойств и действий противопоставляются формы их обычного, прямого называния в «разговорах», в ежедневном общении людей. В умении создавать картины и образы высшего художественного достоинства с помощью самых простых и обыкновенных слов и выражений заключается одна из самых принципиально важных сторон поэтического мастерства Пушкина. Это, конечно, теснейшим образом связано и с решительным пересмотром Пушкиным-реалистом самого понятия «возвышенного предмета», предмета поэзии. «Что̀ для прежних поэтов было низко, – писал Белинский, – то̀ для Пушкина было благородно: что̀ для них была проза, то̀ для него была поэзия». Пушкин сам неоднократно полемически выражал это свое влечение к простым формам речи, в связи со стремлением к возможно более полному, точному, правдивому воспроизведению жизни в ее обычных и вместе с тем типических проявлениях. Такой смысл имеют известные строки «Отрывков из путешествия Онегина»: Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи — Да пруд под сенью ив густых, Раздолье уток молодых; Теперь мила мне балалайка Да пьяный топот трепака Перед порогом кабака. Мой идеал теперь – хозяйка, Мои желания – покой, Да щей горшок, да сам большой. С любовным вниманием относился Пушкин к народным пословицам и поговоркам, убедительно пользуясь ими в различных произведениях – от сказок до критико-полемических статей. Но проблема творческого использования «просторечия» в литературе имела для Пушкина и другую сторону, чрезвычайно важную для национального литературного языка. Оформление национального литературного языка тесно связано с понятием нормы, сознательного отбора наиболее важных, наиболее характерных общенародных элементов разговорной речи. «Просторечие» в допушкинскую пору было, как мы уже видели, слитком пестрым и неоднородным по составу. Оно мало подвергалось обработке и критическому разбору. Отбирая для своих произведений разнообразные просторечные слова и выражения, Пушкин отсеивает из литературного употребления (возможного в рамках старого «простого слога») многие вульгаризмы (например нализаться в значении «напиться пьяным»), «просторечные» варианты прочно утвердившихся литературных форм (вроде покудова, пущать, склизкий и пр.), наконец, диалектизмы. Таким образом, в связи с деятельностью Пушкина не только меняется место и назначение просторечия в системе литературного языка, но довольно значительно изменяется и состав используемых в литературе «просторечных» и «простонародных» слов и выражений. Многие слова разговорной речи, до тех пор мало или вовсе не затронутые литературой, становятся обычными в литературном языке. С другой стороны, значительное число просторечных слов и выражений, не подходящих под понятие национальной нормы, перестают быть популярными в литературе и переходят на положение нелитературных или чисто диалектных слов. Правда, в дальнейшем своем развитии литературный язык будет снова пополнять свой словарный состав за счет привлечения некоторых диалектизмов. В произведениях Гоголя, писателей-реалистов 40-х годов, А.Н. Островского, Л. Толстого, Некрасова, писателей-демократов 60-70-х годов диалектизмы будут также довольно широко представлены как стилистическое средство характерной передачи речи крестьян, мастеровых, мещан. Но если говорить о тех диалектизмах, которые, будучи удачно выбраны, вошли позднее в общий словарный состав русского языка, то они, во-первых, быстро перемалывались в общенародном языке и теряли свою диалектную обособленность, а во-вторых, в значительной степени были новые, мало известные допушкинской литературе. Во всяком случае, состав областных слов, практически возможных и употребительных в литературном языке после Пушкина, заметно отличается от тех областных слов, которые были популярны в «простом слоге» второй половины XVIII века. Само творчество Пушкина в этом смысле представляет переходный момент. Он в общем почти не пользовался словами собственно областными, узко диалектными формами для его времени. Широко вовлекая в литературный язык просторечие, Пушкин вместе с тем с глубоким вниманием относился ко всем элементам книжной речи, давно вошедшим в литературное употребление. Растворение литературного языка в разговорном, полное отожествление их он справедливо считал не только нежелательным, но и невозможным. Отвечая Сенковскому, пытавшемуся вообще стереть различие между письменной и разговорной формой языка, Пушкин писал в «Современнике» за 1836 год: «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. . . Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным – значит не знать языка». В отношении слов и выражений, отличавших письменный язык от разговорного, ко времени Пушкина особенно волнующими были вопросы, касающиеся: 1) судьбы славянизмов; 2) места и назначения книжной фразеологии условно-поэтического характера; 3) места слов, заимствованных из других языков. Признание славянизмов в целом живой, важнейшей и особой категорией в словарном составе литературного языка опиралось у Шишкова и его приверженцев на смешение самого понятия русского и церковно-славянского языка. В 30-е годы Пушкин подвергает это представление основательной критике. «Убедились ли мы, – писал он, – что славенский язык не есть язык русский и что мы не можем смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг в нашу литературу, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать да лобжетмя лобзанием вместо цалуй меня» («Путешествие из Москвы в Петербург»). Круг славянизмов, привлекаемый Пушкиным в язык его поэтических произведений, однако, еще довольно широк и разнообразен. (В прозе, особенно повествовательной, он их, напротив, применяет значительно реже и осторожнее). В лингвистической литературе, начиная с К. Аксакова, до недавнего времени было распространено поэтому утверждение об осуществляемом у Пушкина синтезе русской и церковно-славянской стихий в нашем литературном языке. Однако вряд ли эта формула отвечает действительному положению вещей. Во всяком случае нельзя полностью слить вопрос о судьбе и месте славянизмов в современном русском языке и вопрос об их стилистическом использовании в языке Пушкина. С другой стороны, применительно к их дальнейшей судьбе в русском языке должны быть совершенно отчетливо разграничены отдельные типы и группы славянизмов, еще употребительных в поэтическом языке Пушкина. В противоположность старому представлению о славянизмах как обязательной принадлежности торжественно-высокого, поэтически изощренного слога речи Пушкин открывает для литературы путь более разнообразного, тонкого и продуманного использования их как стилистического средства в очень различных жанрах литературного творчества. Славянизмы уже не представляются Пушкину самодовлеющей и единственной категорией «высокого» в языке. В них, так же как и в просторечно-разговорных словах, он находит новые различные стилистические краски. Он мастерски применяет их как средство создания исторического колорита (в «Песни о вещем Олеге», «Моей родословной», «Борисе Годунове» и др.), как средство творческого воссоздания стиля антологического (см. «Подражания древним»), «библейского» («Пророк», «Странник» и некоторые последние стихотворения Пушкина, вроде «Как с древа сорвался предатель-ученик» и т. п.), одического стиля XVIII века (ср. описание боя в «Полтаве») и т. п. Он вкладывает славянизмы в уста тех персонажей, у которых их употребление исторически и характеристически оправдано. В таком плане, очень тонко и точно мотивированном с точки зрения верности конкретной изображаемой обстановке, выводимым характерам и конкретно-индивидуальным разновидностям стиля, славянизмы найдут себе применение и у последующих писателей (ср. хотя бы стилистические функции славянизмов в сатирах Салтыкова-Щедрина; сам Пушкин показал и блестящие образцы сатирико-иронического применения славянизмов, например, в «Истории села Горюхина»). Как выражение поэтической возвышенности, трагической напряженности и ораторского пафоса, славянизмы также много раз используются Пушкиным, но они разделяют эту свою роль с типичными собственно русскими словами. В поэтической речи Пушкина, как уже было сказано выше, славянизмы смело сталкиваются, объединяются, а иногда и художественно противопоставляются собственно русским словам разговорного общенародного языка. Понятно, что соединение в однородном стилистическом контексте славянизмов и русизмов создавало благоприятные условия для вхождения наиболее семантически важных славянизмов в общий словарный состав русского языка. Такова судьба слов вроде омрачать, насаждать, сущий, свершиться, творить, угрызение, покров, зев, алчный и т. п. Сохранив иногда отпечаток слов книжных, приподнятых, они, однако, сделались обычным достоянием литературной речи. Со времени Пушкина окончательно узаконяется как обычная и универсальная категория русского письменного языка – причастие, которое, по указаниям грамматики Ломоносова, могло быть первоначально произведено лишь от глаголов, известных церковнославянскому языку. Но все же употребление в поэзии Пушкина славянизмов в известной мере шире и обычнее, чем в литературном языке последующего времени (в том числе и у поэтов ближайшего поколения, например у Лермонтова). В этом отношении язык Пушкина отличается от нашего языка, еще примыкая к предшествующей традиции. Он многое сделал для устранения различий между языком поэзии и прозы, он подготовил устранение славянизмов как особого круга поэтических слов, но не провел его полностью. Характерной особенностью стилистики поэтической речи пушкинского времени являются поэтому такие случаи, как, например: Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? («Евгений Онегин», гл. I, XXXVI) . . . Анджело бледнеет и трепещет И взоры дикие на Изабеллу мещет. . . («Анджело», ч. III, VI). . . . на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень. . . («Воспоминание»). Довольно значительное число славянизмов принадлежит к тому кругу слов и выражений, которые перешли в литературном языке на положение устарелых уже после смерти Пушкина. Было бы неправильно не видеть эволюции отношения Пушкина к славянизмам на протяжении его творчества. Высказывалось мнение, что Пушкин в последние годы творчества несколько шире прибегал к славянизмам, чем, например, в 20-х годах. Это мнение вряд ли может быть принято. Речь при этом могла бы идти только о некоторых последних стихотворениях Пушкина («Отцы-пустынники и жены непорочны. . . », «Мирская власть», «Полководец» и некоторых других), где имелись особые стилистические причины для применения действительно очень типичных славянизмов. В целом же можно отметить известное сокращение употребления славянизмов с развитием творчества Пушкина. Самое характерное здесь – уменьшение числа тех условно-поэтических вариантов слов (в своем источнике – славянизмов), которыми очень часто пользовались все поэты до Пушкина (являлись они до Пушкина и в художественной прозе). Само собой разумеется, что славянизмы, резко выделявшиеся своим явно книжным и устарелым характером, употреблялись Пушкиным и значительно реже, и гораздо осмотрительнее, и стилистически обоснованнее, чем у многих его современников. Об отношении Пушкина к славянизмам Горький сказал: «Пушкин первый настойчиво вводил в язык полногласность: он перестал писать брада, власа, глад и писал борода, волосы и голод; но когда тема стихотворения требовала каких-то особенных, железных слов, он не стеснялся брать их из славянского языка, – как мы видим это в „Пророке“». Таково же положение в поэтической речи Пушкина и некоторых устойчивых слов-символов мифологического источника, получивших нарицательное значение: «муза», «Феб» или «Аполлон», «жертвоприношение» (как символ творчества), «Парка» (как синоним судьбы), «аврора», «пенаты» и т. п. Пушкин в расцвете своего творчества вообще реже употребляет их, чем предшествующие поэты. Интересно, что эти условные образы иногда разрешаются у него в бытовом, реалистическом плане, насыщаются свежим конкретным содержанием. (Например, обращение к музе в «Домике в Коломне»: Усядься, муза: ручки в рукава, Под лавку ножки! не вертись, резвушка! Пушкин привил русской литературе законное недоверие к привычным «украшениям», условно-красивым способам выражения. Он был врагом шаблонных перифраз, чуждающихся действительности. Глубоко продуманное решение находит у Пушкина и вопрос о возможности и границах использования в русском языке заимствованных слов, вызывавший горячие споры в его время. Пушкин категорически осуждал засорение русской литературной речи иностранными словами, злоупотребление ими в жаргоне «офранцуженного» дворянства. Пушкин не уставал осмеивать тот узко-классовый «пуризм», который, пугаясь «простонародности» выражения, вместе с тем с удовольствием пользуется формами иных языков, особенно французского. Пушкин рекомендует строгую осмотрительность в употреблении иностранных слов, даже в публицистике он советует при возможности избегать «ученых терминов» и стараться их переводить. Он считает проявлением непростительной лености, вместо поисков собственно русских обозначений понятий, обращаться к известным в дворянской среде иноязычным их наименованиям. «Леность наша, – писал он об этой черте, распространенной еще среди известных слоев дворянской интеллигенции, – охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны». Однако ему чуждо механическое отрицание всех слов иностранного источника. Зная силу и неиссякаемую самобытность русского языка, позволяющую ему обогащаться за счет отдельных слов из других языков, Пушкин считает возможным и необходимым использовать отдельные слова и термины, замена или перевод которых был бы нерациональным, ввиду их общеизвестности, или практически был бы затруднительным. Таковы оправдания появления слов панталоны, фрак, жилет в строфе XXVI первой главы «Евгения Онегина». В его прозе мы встречаем не раз примеры использования иностранных слов, удачно выражающих понятия, а среди них есть и такие, которые во времена Пушкина еще только начинали распространяться в литературном употреблении; ср., например, в статье Пушкина о «Марфе Посаднице» Погодина употребление слова масса в словосочетании: «общая масса читателей» и некоторые другие. Такой трезвый и глубоко продуманный подход Пушкина к проблеме применения иностранных слов найдет в дальнейшем свое развитие у лучших представителей русской общественной мысли, в ближайшие годы – у Белинского. В конце 20-х – начале 30-х годов особенно усиливается внимание Пушкина к важнейшим проблемам языка и слога как художественно- повествовательной, так и критико-публицистической прозы. Прозаические произведения, завершенные и незаконченные, занимают в его творческих планах этих лет очень важное положение. Само обращение Пушкина к прозе было связано не только с общими задачами развития реализма, но и развития и преобразования литературного языка. Работа Пушкина над языком прозы имела очень большое значение для развития литературного языка. Проблема языка прозы и его отличий от языка поэзии была одной из наиболее трудных в допушкинское время. В 20-х годах стали обычными жалобы на неразработанность языка прозы. Не раз высказывалось убеждение, что разработка основ прозаического языка послужит и для усовершенствования и обновления языка поэзии. Именно так, как на важнейший элемент литературного языка, смотрел на язык прозы и Пушкин. Характерно, что именно к языку прозы он прилагает прежде всего те качества, которые считает важнейшими вообще в литературном языке. «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат», – писал он еще в начале 20-х годов. Оформление точного и свободного языка прозы связывалось в представлении Пушкина с обогащением словарного состава русского литературного языка словами и оборотами, выражающими необходимые понятия, которые еще не нашли себе устойчивого обозначения средствами русского языка. Таким образом, разработка гибкого и богатого выразительными средствами языка прозы представляла, с точки зрения Пушкина, важную ступень в приобретении литературным языком полной самостоятельности, законченности, высшего общенационального значения. «Проза наша так еще мало обработана, – говорится в статье 1825 года “О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова”, – что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных». Прозаическая речь Пушкина поражала современников своей точностью, лаконизмом, насыщенностью быстро и свободно развертывающейся мыслью, предельной свободой от условных украшений и вялых метафор. Можно было бы сказать даже, что Пушкин предельно скуп в прозе в отношении поэтических деталей. Чрезвычайно ограниченное место в языке пушкинской прозы занимают, например, эпитеты, столь существенные в его поэтическом языке. Нередко предложение в пушкинской прозе доводится до крайнего своего минимума, до предельной простоты своей структуры. Имена существительные и глаголы становятся решающими элементами в стиле пушкинской прозы. Период часто представляет собой образец «отрывного» периода, по терминологии Ломоносова, т. е. объединение нескольких коротких простых предложений. Сочинение предложений преобладает над сравнительно ограниченными видами синтаксического подчинения предложений. Подобная подчеркнутая сдержанность в применении поэтических элементов, четкость и сжатость структуры предложения и периода прозы Пушкина понятна и знаменательна, если учесть, что до Пушкина проза давала чаще образцы прямо противоположного. Что касается выбора слов в пушкинской прозе, то и здесь бросается в глаза стремление известным образом «эмансипировать» язык прозы от норм, характерных для речи поэтической. По выбору слов язык пушкинской прозы в общем «нейтральнее», чем язык его поэзии. Пушкин равно избегает как подчеркнутого употребления резкого просторечия, так и славянизмов, их столкновения в рамках одного словосочетания или предложения. Таким образом, язык прозы строится Пушкиным на началах более строгой нормативности. В творчестве Пушкина 30-х годов наблюдается характерное дальнейшее сближение языка прозы и поэзии. Пушкин смело переносит в поэтическую речь новые стилистические нормы языка прозы. Это особенно сказывается на поэтическом синтаксисе Пушкина 30-х годов. Те принципы построения периода и предложения, порядка слов, которые характерны для пушкинской прозы, часто в чистом виде выступают и в его лирике и поэмах. В этом смысле очень показателен, например, синтаксис повествовательной части «Медного всадника», где синтаксическое строение нередко оказывается господствующим над членением ритмическим. Отсюда частое явление в повествовательных эпизодах поэм 30-х годов так называемых «переносов». Таков, например, следующий отрывок из «Медного всадника»: Евгений за своим добром Не приходил. Он скоро свету Стал чужд. Весь день бродил пешком. А спал на пристани; питался В окошко поданным куском. Одежда ветхая на нем Рвалась и тлела. Злые дети Бросали камни вслед ему. Нередко кучерские плети Его стегали, потому Что он не разбирал дороги Уж никогда. . . Кристальная ясность синтаксической структуры и словаря, максимальная близость к нормам обычной речи, – вот к чему сводилось и развитие поэтической речи Пушкина. Так сплетаются в ходе преобразования стилистики литературной речи задачи построения языка прозы и языка поэзии на единых основах общенародного языка. Язык произведений Пушкина заключает в себе для нас несравненно меньше устаревших элементов, чем язык ломоносовских или карамзинских произведений для 30-40-х годов XIX века. В чем причина этого? Основная причина состоит именно в том, что язык литературных произведений XVIIIначала XIX века еще не слился до конца с живым общенародным языком, еще содержал в себе немало слов и выражений, отчасти и грамматических форм, далеких живому народно-разговорному употреблению или уже устаревших для последнего. Окончательное слияние литературного языка во всех его существенных проявлениях с живым народным языком в пушкинское время придало и литературному языку устойчивость во всех важнейших элементах его структуры, устойчивость, характерную для общенародного языка. Литературный язык окончательно определился и отстоялся как в своей структуре, так и в своей общей стилистической системе. Конечно, литературный язык пушкинского времени и язык пушкинских произведений заключает в себе и ряд отличий от современного нам употребления. В основном эти отличия вызваны прежде всего изменением словарного состава, появлением многих новых слов и выражений, выпадением большого числа устаревших слов, а также изменением смысла значительного числа слов. Неизбежность такого рода перемен само собой понятна, так как словарный состав языка особенно чутко реагирует на любые изменения в общественной жизни и деятельности людей. Здесь нет возможности даже вкратце характеризовать пополнение словарного состава русского языка за время, прошедшее со смерти Пушкина. Оно коснулось и нейтрального круга лексики (обычных наименований новых предметов, понятий) и круга экспрессивной синонимики русского языка. Важно, что эти новые слова мало изменили основной словарный фонд, сохранившийся во всем существенном. Что касается устаревших слов, то, помимо известного числа «славянизмов» и других книжных слов, еще широко употреблявшихся в литературном языке пушкинской поры и отошедших в исторический запас нашего словаря впоследствии, можно было бы отметить ряд слов, употребительных во времена Пушкина не только в письменной, но отчасти и в разговорной речи, а затем выпавших из языка. Таковы, например, встречающиеся в произведениях Пушкина слова: жи́ло («жилище, дом»), достальное («остальное, оставшееся»), токмо («только»), пеня («жалоба, сетование»), осердиться, местоимения сей и оный и т. п. Кроме того, можно было бы указать на употребление Пушкиным слов в таких значениях, в которых они уже не употреблялись или редко являлись впоследствии. Ср. щепетильный в значении «галантерейный» («Торгует Лондон щепетильный» – в «Евгении Онегине»), личность (в смысле «намека на определенное лицо»), замешаться (в значении «смешаться»), любовник (в смысле «влюбленный») и т.п. Происшедшие в русском языке со времени Пушкина перемены коснулись отчасти и грамматики; грамматический строй нашего языка за это время улучшился. Речь идет прежде всего о некотором уточнении отдельных грамматических правил, еще допускавших колебания в литературном языке пушкинского времени. Отдельные грамматические нормы стали более четкими, выдержанными, универсальными. Ср. дальнейшее сокращение круга глаголов, в одной форме заключающих значение обоих глагольных видов. Так, Пушкин еще указывал на то, что глагол решить имеет значение несовершенного вида. В языке Пушкина возможны еще формы от глаголов хотеть и бежать, теперь признаваемые отклонением от единой нормы (в «Борисе Годунове»: «Зависим мы от первого холопа, Которого захочем наказать»; в стихотворении «Наполеон»: «Бежат Европы ополченья!»). Можно указать, далее, на известные колебания и отклонения от современной нормы в склонении существительных, например, у Пушкина находим: в шале, но в бани (предл. пад. ед. ч.). Для языка Пушкина, как и вообще для литературного языка его времени, характерно колебание в образовании формы им. пад. мн. ч. от существительных среднего рода. Помимо окончания -а, возможно здесь также и окончание -ы (ср. у Пушкина: воро́ты, окны, кольцы, копыты и пр.). Есть в языке Пушкина и отдельные устарелые формы книжного типа (см., например, деепричастие прош. вр. пришед; род. пад. ед. ч. прилагательного женск. рода на -ыя («тайна брачныя постели» – «Евгений Онегин», гл. IV, L). Отдельные колебания, характерные для того времени, имеют место и в области словообразования. Так, возможно употребление вариантов отдельных слов, произведенных от основы с неполногласием или же от полногласной основы (охладят – охолодят; в стихотворении «Странник»: «. . . ночь и сна покой целебный Охолодят во мне болезни жар враждебный»; это понятно, если учесть вариантность многих полногласных и неполногласных форм в литературном языке того времени). Симптоматично, что Пушкин всегда уделял большое внимание вопросам грамматической правильности. В его комментариях к собственным и чужим произведениям немало тонких и метких замечаний об образовании и употреблении отдельных форм слов. Глубоко понимая важность устойчивых правил грамматики, опирающихся на общенародное употребление, Пушкин много способствовал дальнейшему совершенствованию грамматических правил литературного языка. Пушкин блестяще завершает подготовительную работу не одного поколения русских писателей по совершенствованию и преобразованию русского литературного языка. В результате его деятельности русский литературный и народно-разговорный язык слились во всем существенном, составили прочное единство. Литературный язык окончательно стал наиболее влиятельной, полной и совершенной формой выражения единого языка русской нации. Широкие границы литературной речи, начертанные Пушкиным, позволили и дальше новым поколениям русских писателей, внимательно прислушиваясь к живой речи народа и улавливая новое в ее проявлениях, дополнять и оттачивать язык литературы, делая его все более выразительным и совершенным. Новые формы стилей литературной речи и их взаимоотношения, установившиеся после Пушкина, еще ожидают своего подробного описания в лингвистической литературе. Можно, однако, наметить некоторые общие особенности этой стилистической системы. Отпало схематическое деление литературной речи на три стиля. Вместе с тем отпала и обязательная, заранее данная связь каждого из этих стилей с определенными жанрами литературы. Литературный язык в связи с этим приобрел более стройный, единый, систематический характер. Ведь строгое разграничение определенных слов, выражений и отчасти грамматических форм по трем стилям было признаком известной «диалектной» дробности внутри самого литературного языка. Многие слова и выражения, а также отдельные грамматические формы, не освоенные в широком литературном употреблении, были специфической принадлежностью либо только «высокого», либо только «простого» слога. Последний, во всяком случае, представлялся консервативным защитникам этой системы чем-то вроде особого, не вполне литературного диалекта. Видоизменение стилистической системы литературной речи не означало, конечно, устранения стилистических различий между отдельными элементами языка. Напротив, со времени Пушкина стилистические возможности литературного языка расширились. Со стороны стилистической литературная речь стала гораздо более многообразной. Одним из важнейших условий допушкинской стилистики было требование стилистической однородности контекста. Если не считать немногих особых жанров (вроде героико-комической поэмы), в рамках одного художественного целого не могли соединяться формы языка разного стилистического характера. Такое соединение, правда, допускалось в «среднем слоге», но при этом с особой осторожностью, чтобы не соединить слов и выражений, стилистически заметно друг от друга отличающихся. После Пушкина открылись широкие и многообразные возможности для объединения в одном произведении слов и выражений разной стилистической окраски, что создало большую свободу для реалистической передачи различных ситуаций жизни и выявления отношения автора к действительности. Литературная речь, при всей характерной для нее правильности и обработанности, приобрела естественность, непринужденность разговорной речи, стала несравненно более общедоступной. Расширились и усложнились также стилистические возможности многих слов и выражений. Одно и то же слово стало возможным употреблять в разных контекстах для выражения разных переживаний, с разными стилистическими оттенками. Так, простые слова и выражения разговорной речи уже не могли расцениваться после Пушкина как только материал для сниженной, грубоватой характеристики предметов и явлений. Произведения Пушкина остаются для нас высоким образцом вдумчивого, стилистически убедительного и многообразного использования всех живых элементов русского языка. «Каждое слово в поэтическом произведении, – писал Белинский, – должно до того исчерпывать все значение требуемого мыслию целого произведения, чтоб видно было, что нет в языке другого слова, которое тут могло бы заменить его. Пушкин, и в этом отношении, величайший образец: во всех томах его произведений едва ли можно найти хоть одно сколько-нибудь неточное или изысканное выражение, даже слово. . . ». Русский литературный язык по произведениям Пушкина изучали передовые люди во многих странах мира. Славянские писатели, участвуя в формировании своих литературных языков на национальной основе, с энтузиазмом изучали опыт Пушкина и других русских писателей, брали не раз необходимые слова и выражения из богатых источников родственной русской литературной речи. Всякий, кому близок и дорог русский язык, с уважением и любовью произносит имя Пушкина, в котором, по образному слову Гоголя, «заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка». По материалам публикаций профессора Ю.С. Сорокина (Институт лингвистических исследований РАН). Составитель – Курошина Л.Н Литература по теме 1. Алексеев М.П. Пушкин: сравнительно-историческое исследование. – М., Знание, 1991. 2. Бочаров С.Г. О художественных мирах. – М., 1985. 3. Гроссман Л.П. Пушкин. – М., 1958. – 526 с. 4. Иванов В.А. Пушкин и его время. – М., 1977. – 445 с. 5. Лежнёв А.З. Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. – М., 1966. – 263 с. 6. Мясоедова Н.Е. Из историко-литературного комментария к лирике Пушкина. // Русская литература. 1995. № 4. С. 27-91. 7. Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. – М., 1987. 8. Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М., 1959. – С. 582.
