Мундир для генерала (Таймураз Бежаев)

Таймураз Бежаев
Таймураз Георгиевич Бежаев родился в 1953 году в селении Хумалаг
Правобережного района Северной Осетии. В 1976 году уехал по
комсомольской путевке в город Волгодонск Ростовской области, где
прожил до 2001 года. В настоящее время живет в Краснодарском крае.
Работал главным редактором газеты «Брюховецкие новости». Автор
повести «Даргавская история, или Последний выстрел хорунжего». Член
союза журналистов России.
Печатался в журнале «Москва" май 2005 года.
Мундир для генерала.
Агафья сидела спиной к калитке на низенькой, сколоченной чьими- то
умелыми руками старой скамеечке. Она плохо слышала, и окликать её не
было смысла, поэтому он подошёл поближе. Какое же было его удивление,
когда он увидел в её руках обломок сабли. Баба Агаша заметила тень и
медленно повернулась. Прищурив голубые глаза от яркого света заходящего
солнца, выглядывавшего из-за спины гостя,
улыбнулась. Морщинистое
лицо её разгладилось и засветилось остатками былой девичьей красоты,
-Что за оружие у Вас, баба Агафья?
Агафья приподняла обломок сверкающего на солнце клинка. Красные лучи
заката отразились в нем кровавым цветом, было ясно, что в руках старой
казачки боевое оружие.
- Це було колысь оружием для казака. Тэпэрича на нёго дывлюсь и чоловика
своего згадую. А раньше мий Иван и дывыться на нёго не давал, ни то шо в
руки брать. Бывало, прибираюсь в хате, хочу пыль с неё стереть, а вин як
рявкне: "Не смей,
женщина, к генеральской шашке притрагиваться, всю
славу с неё сотрёшь". Сам её чистил, сам подтачивал и любовался ею всегда,
як мала дытына.
-Так кто ж её сломал, баба Агафья, и почему она генеральская?
-То сынок, рассказувать долго, для твоей газетки рассказ мий буде вэлыкый.
-Можно не для газеты, если интересно будет, мы рассказ для журнала
«Казаки» напишем и подпишемся под ним - Агафья Захаровна Антоненко.
- Куды мне рассказы писать, а про саблю я тоби расскажу, дай только птицу
накормить.
Она встала и коротким взмахом рубанула обломком клинка воздух.
Жилистая рука её с выступившими от возраста голубыми венами крепко
держала казачью саблю. Серебряное обручальное колечко на руке Агафьи
отблескивало каплей росы на потускневшей бронзе эфеса. Она стала во весь
свой рост:
-Ну як, похожа я на генерала? - потом вытерла о фартук клинок и передала
его гостю.
- Держи, подывысь, хоть ты и не казак.
-Как не казак, бабушка, я же вам прошлый раз говорил, что вступил в казаки.
Старушка обмерила его взглядом с головы до ног и глубоко вздохнула:
- В казаки, мий ридный, не вступают, казаками рождаются. Вступить ты
можешь в колхоз, а казачье должно быть у тебя тут, и она ткнула его сухим
кулаком в грудь.
-Поняв?
- Нет.
- Это плохо, что ты непонятливый. Ну да ладно, в том твоей вины нет.
Не поняв, что имела в виду Агафья, гость стал разглядывать клинок.
Легко прочитал надпись "Златоуст.1810 год". В уме подсчитал, сколько лет
ему будет и удивился.
-Ого, сабля-то старинная, небось, дел повидала?
Она, даже переломанная почти пополам, была тяжеловата для его
руки, не привычной к такому оружию.
-Сколько ж сил у Агафьи, раз она ею так рубанула! Должно быть, реликвия
для неё, и приготовился выслушать рассказ Агафьи Захаровны, забегая в
мыслях вперёд, что это сабля, наверное, связана с генералом Корниловым
или генералом Врангелем, у которых служил её муж, брюховецкий казак
Иван Фёдорович Антоненко. А почему она с генералом себя сравнивала,
терялся гость в догадках.
Хозяйка куда-то запропастилась. Заставив себя ждать, как умеет это делать
всякая женщина, скоро вышла к гостю уже в другом наряде. Голубой халат с
затянутым на талии поясом и косынка из тонкого газа, из-под которой видна
была прядь седых волос, придавали ей торжественный вид. Под мышкой у
неё был старый большущий альбом с фотографиями, на обложке которой
красовался на коне князь Юрий Долгорукий. Держа его обоими руками, она
кивком головы показала на столик под развесистой тютиной и медленным
шаркающим шагом пошла вперёд. Подождав, пока гость усядется на
шатающийся табурет, она открыла альбом:
-Дэвысь, це наша свайба, вин тико с германской тогда пришёл,
сразу
свататься до мене. Смешной случай получился, ведь перед самым его
прибытием в станицу меня другой засватал. Как я тужила, не хотела за него,
но шо поделаешь, батьки так захотилы и усе. А за три дня до свайбы и он в
станице появился, я ему через подруг сообщила, чтобы спасал любовь нашу.
Иван тем же вечером со сватами своими до нас. Я как раз платье свадебное
примеряла, что жених принёс, и вышла ему показаться, как мой Иван в хату
заходит. И с порога батькам моим каже, шо свататься вин пришёл. Они
руками разводят что, мол, конфуз у вас Иван Федорович, Агаша наша уже
засватана, и быть ей жинкой другого казака. Я в слёзы и на колени перед
батьками встала, причитаю, не люб мне цей жиних, за кого меня отдаёте,
Ивана люблю и тильки за него желаю выйти.
Тут и жених мой в отчаянии, молит их не позорить его, ведь уже через два
дня свадьба, бычка и разной другой живности немало под нож пустили. Иван
успокаивает его, мол, возместим ущерб твой,
но невесту уступить тебе
придется, не то силой из-под венца уведу, что для него ещё позорнее будет.
Видят мать с батькой, какие дела разворачиваются, сжалились над нами,
отменили своё решение, и пошла я под венец с Иваном. Молодый вин був, я
стариша була аж на три года. Но любовь, сынок, года не считает. Вернись
чуть позже, може б, и жизнь у него была другой, а нет, в самый раз он
подоспел, кругом война, революция, а он сердцем почуял угрозу счастью
нашему.
Она, улыбаясь, переворачивала страницы альбома и что - то шептала про
себя.
-Ах! Вот она, а я думала, может, отдала и забыла, кому.
На фотографии стояли казаки в богатых черкесках с орденами.
- Узнаёшь маго, он самый меньший из всех. Це все наши брюховецкие
казаки, в Халифуте сфотографировались, город такой есть в Америке.
-Может, в Голливуде? – переспросил он.
-А бис его знает, где они кино своё снимают,
вот там они и
сфотографировались.
- Агафья Захаровна, вы не смешите меня, что могли делать казаки
брюховецкие в Голливуде.
-Я ж тоби кажу, фильму снимали. Они на лошадях это самое показывали,
тьфу, позабыла, слово такое мудреное.
-Может, трюки?
-Точно, сынок, эти самые труки они и показывали.
- Ну вы даёте, бабушка. Они ведь не в цирке служили.
- Шо сама чула, то и тоби кажу, ты вижу, не больно знаешь, что казак на
лошади умел вытворять. Не знаешь и, откуда тебе знать, ты не застал тех
казаков, а нынешние тильки для красы на конях гарцуют. А мий мог и под
брюхом на полном скаку пролезть, и задом наперёд мог ездить, при этом,
бис, с левора мог палить. Много чего умели тогда казаки. Они больше
времени тогда в седле проводили,
воскресеньям после службы в церкви
а не за столом. Ну, конечно,
по
могли погулять, да так, что над
станицей громы и молнии сверкали. Усе було сынок, усе. После того, как
Корнилова убили, он домой приезжал, потом красные в станицу пришли, он
не захотел с ними, и к Покровскому генералу подался. А перегодя с
Врангелем морем в Грецию ушёл. Из Греции, рассказывал, казаков в Сербию
отправили, где он и маялся без дела. Руки- то у него были золотые, он ещё в
Греции шить научился, комнату снимал у грека одного, тот его мастерству
своему обучил. Всё умел шить,
сапоги, папахи, мундиры
справлял, як
фабричные. Но лошадьми бредил, лучшим наездником был, что в станице,
что там, на чужбине. Вот и приметили их самых ловких американцы,
пообещали им сытую жизнь и повезли к себе в Голливуд. На корабле туда
плыли, рассказывал, як их болтало в океане, аж выворачивало всех
наизнанку. Приехали в этот самый Голливуд и робыли там. Много чего
рассказывал, разве всё упомнишь. В первый же день, получив немного
грошей, они пошли своё прибытие в ресторане отметить. Подвыпили
малость, и затосковали по своим хатам, по жинкам да малым детям и от той
тоски запели. Да так запели, что все на них дывыться стали. После той песни
хлопать им стали и просить еще и еще раз спеть. Кто-то из них во хмелю
папаху по кругу пустил и вернулась она к ним, полная денег. Смекнули
казаки, что таким образом можно заробыть и зачастили в рестораны после
работы. А Рыбалко, тоже наш брюховецкий казак, имя его я запамятовала,
танцор был распрекрасный, семь кинжалов в зубах мог держать и танец
поклоном заканчивал, при этом кинжалы в пол на диво втыкал.
Много чего он рассказывал, сразу и не вспомнишь.
-Бабушка не могу всё-таки поверить, чтобы наши брюховчане в голливудских
фильмах снимались, ей богу, напишу в Америку, пусть пришлют нам хотя бы
кусочек фильма, вы представляете, это же интересно.
-Це тоби дивно, а мне шо дывыться на них, одни только страдания, что
мыкались по чужбине, но не нашли себе покоя, пока не померли, царство им
небесное.
- А когда Иван Федорович-то из Америки вернулся?
- Кажись, в колхозы еще не начали сгонять. А
в каком году торгсины
позакрывали, не помнишь?
- Нет, баба Агафья, не помню, да и не знаю, что это такое.
- Втроем они в станицу вернулись, Третьяк Павло, Вишницкий Михаил и мой
Иван. Он из Америки привёз кое какое добро, так мы это всё в торгсин сдали
и вот эту хатку построили чтоб от батькив съехать. Не ладилась жизнь у него,
все на него косо смотрели, что в белой армии служил. Даже в колхоз ёго не
сразу взялы и я за двоих робыла. Но он и не шибко горевал, "Зингер", что с
собой привез, наладил
и шил дома, заказов было уйма, кто деньгами
рассчитывался, а кто харчами, так что жили не хуже других.
Это его спасло от тюрьмы, а так хотели его в тридцать восьмом сослать.
Забрали его в Тимашевку, продержали месяц и отпустили. Ой, как он ругался.
Освободили, потому что он был самым лучшим наездником не только в
станице, но и в крае. Сколько призов Иван Фёдорович выиграл, ни счесть,
тильки призами теми коней награждали, а кони чьи, колхозные, так что нам
от его побед, горсть муки, да щепотка соли доставалась. Не знаю, как бы
жизнь повернулась, но вскоре война началась. Он сам пошёл в военкомат и к
осени его забрали, годков-то ему кажись, было тогда сорок семь. Воевать
пришлось в кавалерии и до самого окончания войны. На Днепре был ранен
в шею, с фронта хотели его домой
отправить, так он к самому
командующему над всеми казаками генералу Плиеву пошёл, мол, говорит
ему, оставь в корпусе, может, пригожусь где. Где говорит, казак, ты
пригодишься с такой раной, езжай лучше в станицу к жинке своей, а врага
мы и без тебя добьём. А после войны нас встретишь, как дорогих гостей, мы
к тебе нагрянем, как к лучшему джигиту корпуса. Упросил мой генерала,
раскрылся ему, что он не только хорош в джигитовке, но и шить может всё,
от обувки до папах. Подумал генерал и говорит: "А покажи, казак, свои
способности и
сшей мне папаху генеральскую", и даёт ему шкурки
каракулевые, два года он их с собой возил, не мог найти подходящего
мастера. Снял мой мерки с генерала, а утром с папахой к нему пожаловал.
Примерил генерал обновку, поцокал языком и приказал оставить его при
штабе своём. Так и служил он до самого конца войны с генералом Плиевым.
Сердешный, говорил он, человек был, казаков любил и жалел, как детей
своих, зазря их под пули не посылал. А если, бывало, тяжко приходилось, то
он всегда был рядом с ними. Шибко его мой Иван любил и уважал. Помню,
случай забавный он мне рассказывал. Освободили они Прагу, город есть
такой где- то в Европе, а в этом городе конюшни королевские были, а в тех
конюшнях жеребцов да кобыл держали, самых что ни наесть лучших в мире.
Понравился генералу один жеребец, да вот беда, необъезженным оказался.
Все пытались его укротить, и
земляки генерала бессильны оказались.
Подходит мой к Плиеву и говорит, разрешите мне попробовать, товарищ
генерал. Мой - то ростом низенький, а жеребец о-го-го был, не помню, каких
кровей. Генерал посмотрел на Ивана, улыбнулся, мол, куда тебе с этаким
чудовищем справиться, но разрешил, правда, спросил: " Может, подсадить
тебя, казак?"
Мой говорит: "Казаки сами на коня садятся, меня батька тильки раз в детстве
подсадил, с тех пор, товарищ генерал, я обхожусь без помощников".
-Ну- ну, усмехнулся генерал, посмотрим сейчас на тебя. Иван вскочил на того
коня, взял его за гриву, не знаю, как дал коню почувствовать свою власть и
ускакал в поле при конюшне, через время приводит коня смирного и даёт
узду генералу:
- Теперь можно и Вам, товарищ генерал, садиться на коня этого. Медалью
моего наградил генерал Плиев за это. И сказал: "Много я видал джигитов,
сам в этом деле не слаб, но таких, как ты, Иван Федорович, я не встречал". По
имени отчеству он к нему всегда обращался, мол, говорит, ты старше меня на
целых пять лет, а осетины к старшим с уважением относятся, хотя мой
простой казак, а он генерал казачий. Вот какой был этот Плиев. Как война
кончилась, моего уже домой отправляли, вызывает его генерал и говорит:
-Парад Победы в Москве назначен, и мне предоставили честь во главе двух
сотен конников по Красной площади пройти. Только вот беда, казак,
времени мало, а мундир мой праздничный для такого парада не гож. Я ведь
не думал, не гадал, что доживу до этого дня, а о параде и вовсе не
помышлял. Буду просить, вас Иван Фёдорович, в станицу свою Брюховецкую
со следующим эшелоном отправиться. Небось, ты жинке уже отписал, что
едешь? Тогда по приезду передай Агафье Захаровне мои извинения за
задержку.
Мой говорит генералу: "Раз уже шить, то давай и папаху новую
сошьем, и сапоги хорошие справим вам, Исса Александрович". Генерал
подумал и согласился с ним.
Ты видал хоть раз, какой из себя Плиев генерал то а? У меня много его
фотографий есть, правда, больше с газет газетные, но есть и настоящие, я их
тебе сейчас покажу, они у меня в сундуке хранятся с важными документами.
Она пошла снова в хату. Через время принесла свёрток, развернула его и
стала перебирать пожелтевшие от времени бумаги.
- Вот, тут все настоящие, гляди, мой тут с генералом и с этой самой саблей,
что ты в руках держишь.
-Так что, ему эту шашку Плиев подарил, получается?
- Хиба я тоби не казала? - с удивлением посмотрела Агафья на гостя.
-Молодой кажись, а памяти у тебя нема ниякой, цилый час тебе рассказываю
про эту саблю, а ты не поймешь, про шо я кажу. Э-эй-эй, покачала она
головой.
-Ей Богу, Агафья Захаровна, вы до сих пор про саблю и словом не
обмолвились.
-Кажись, я с того и начала, сынок, неужели я сама без памяти? Ну, раз так, то
слухай сюды.
-Сшил мой Иван всё для генерала. Он примерил обновки. Стоит, значит,
Плиев
перед зеркалом большим и так повернётся, и сяк, цокает от
удовольствия языком, аж пританцовывает и по - своему что-то поёт. Обнял
потом он Ивана моего и спрашивает:
-Что тебе, казак, на память подарить?
Мой не растерялся и показывает на папаху, которую он ему первый раз сшил.
- Буду, товарищ генерал, Ваш подарок в хате под образами хранить, как
великую память о Вас. Генерал не ожидал, что такая простая просьба будет
у него, и аж прослезился. Прошёл в другую комнату и выносит саблю вот эту.
"Вот, - говорит, - дарю тебе, казак, саблю старинную, дорога она мне,
поэтому и дарю её тебе - близкому человеку. Она ещё в войне с Наполеоном
первую кровь врагу пустила, с тех пор служила надёжно многим славным
людям. Мне её, когда Кубань освобождали, старый казак подарил, сын его в
нашем корпусе воевал, погиб, освобождая свою же станицу. Говорит: "Нет у
меня более сыновей, трое их было, и все погибли в этой войне. Сабля эта
мне от отца досталась, тому от его отца, и так дальше. Не успели сынки мои
жениться, и мне некому её передать". Взял я подарок с благодарностью и до
сегодняшнего дня с ним не расставался. Но должна,
казак, эта сабля
вернуться на родину, на Кубань. Береги, её, как память о погибших сыновьях
Кубани в этой проклятой войне".
-На том они и расстались. Как он берёг её, я тебе рассказывала, не давал
пылинке на него сесть. На собрания просили его часто с саблей этой прийти,
комсомольцам да школьникам охота было дотронуться до подарка
генеральского.
Агафья задумалась о чем-то, устремив свой взгляд на саблю, потом
стала гладить её сухими длинными пальцами.
-Пришли к нам однажды милиционеры, с ними из сельсовета человек, тогда
они по всем дворам ходили. И ласково так, с улыбкой, спрашивают:
-Есть ли у вас, Иван Фёдорович, оружие, винтовка или сабля какая -нибудь.
Знали же, супостаты, что есть.
-Есть, - говорит мой.
-Только ни какая - нибудь, а подаренная мне
генералом Плиевым Иссой
Александровичем!
-Надо сдать её, Иван Фёдорович, вот постановление есть такое: " Изъять
имеющееся боевое оружие у населения станицы".
-Так это же подарок самого генерала Плиева, говорит он, вы что, не знаете,
что он нынче всеми войсками Кавказа командует? - я не имею права её
сдать вам.
-Надо сдать, потом если начальство посчитает нужным, вернём её вам
обратно. Не положено оружие в мирное время в хате держать.
-Не отдам, - говорит, - сможете силой взять, возьмите, но добровольно
саблю вам не отдам. Первый раз они так и ушли ни с чем. Через час -другой
вернулись уже с председателем сельсовета. Всё он моему Ивану вспомнил,
как у белых воевал, как за границу ушёл с ними и то, что в колхозе никогда не
работал. Забыли только одно, как он район и станицу прославлял, и кровь
свою на фронте проливал.
Вынес он им тогда эту саблю, встал перед ними, мрачнее тучи: "Вы её у меня
хотите отобрать?" Те кивают, мол, именно её. Он вытаскивает саблю из
ножен, они к калитке и за пистолеты хватаются. Я перепугалась, думала,
сейчас убьют моего Ивана. А он горемычный, с глазами, полными слёз,
хрясь её об колено, и пополам сабля.
- Нет у меня более оружия, видели! Как вкопанные, стояли они, не ожидали
от него такого. Взяли и молча ушли со двора. А он сел вот на это крыльцо и
затосковал, как дытина мала. Потом, тихо роняя на клинок слёзы, запел. Я
раньше не слышала ту песню. И не на нашем языке он её пел. Только опосля
спросила его, что за песню он пел.
-Не знаю я слов этих, Агаша, но эту песню генерал часто пел, когда ему тяжко
бывало.
Не стал он саблю в ножны вкладывать, завернул её в кусок отреза, что себе
купил, чтоб новое галифе на день Победы справить, и положил в сундук. Так
до самой своей смерти он и не доставал её. Только стоял всё время у стены,
где она висела раньше, и вздыхал.
-А папаху ему генерал не стал дарить?
-Не, и папаху подарил, и как обещал генералу, на комоде под образами её
держал, пока не помер.
А, умирая, наказал,
чтобы папаху ему под голову положили, мы так и
сделали. Унёс он папаху с собой в могилу, хотели и саблю положить, но сами
видите, в таком виде она бы ему и на том свете была причиной расстройства.
Гость смотрел на Агафью. Она, подперев щеку ладонью, сидела и угрюмо
качала головой. Маленькая слезинка медленно сошла по сухим старушечьим
щекам, изрытым морщинами, и тихо упала на клинок, бороздки которого
помнили слёзы его последнего хозяина. Чем была опечалена старая казачка?
Может, терзали её память и душу мысли, что прожила свою жизнь рядом с
настоящим казаком, прошедшим все круги ада, и ушедшем
обидой на власть, которая его так и не полюбила.
из жизни с