Moralnyie_ekstsessyi_i_psihicheskie_patologii_v_Otechestv

Алексеев В.В., Кабанова Е.Е.
МОРАЛЬНЫЕ ЭКСЦЕССЫ И ПСИХИЧЕСКИЕ ПАТАЛОГИИ В
ПЕРИОД ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1812 ГОДА
Война всегда является экстремальной ситуацией, когда нарушаются
все привычные жизненные устои, переживаются разнообразные тяготы и
лишения, обостряются все внешние и внутренние противоречия. В первую
очередь это подвергает нелёгким испытаниям психику людей, их
эмоционально-волевую
сферу.
Под
давлением
обстоятельств
деформируются прежние моральные нормы и этические установки,
которые приняты обществом в обычное время. Война обнажает крайние
проявления как позитивных, так и негативных психических состояний
человеческой души. При этом они могут укладываться в рамки того, что
считается нормой, или же, напротив, вырываться за их пределы,
перерастать в патологию. Дело в том, что социальное поведение людей
диктуется не только разумом и культурной традицией. Не менее могучим
стимулом поведения является бессознательное в человеке, поскольку
социальные и биологические механизмы рядоположены, между ними не
существует непреодолимой грани, их взаимопереплетения очень
замысловаты и сложны. Но если в мирной обстановке нормативная
культура превалирует, то при чрезвычайных условиях на поверхность
выходит низменное, животное начало человеческой природы. При этом,
как указывает компетентный специалист в области психиатрии Ю.М.
Антонян: «Отступление, иногда резкое, от выработанных человечеством
на протяжении всей его истории социальных норм и навыков очень часто
выражается в грубых, нередко исключительно опасных нарушениях
нравственности и законности, а также гигиены»i.
Мемуары участников Отечественной войны 1812 г. содержат
многочисленные примеры, подтверждающие данное утверждение. В
частности, его можно проиллюстрировать тем, каково было отношение к
совершению такого воинского преступления как мародёрство. Несмотря на
неоднократные приказы командования русской армии, которые
строжайшим образом запрещали и предписывали сурово карать за акты
мародёрства, и низшие чины и даже обер-офицеры во время фуражировок
без стеснения крали различную домашнюю живность, подвернувшуюся
под руку. Вышестоящие командиры в большинстве случаев закрывали
глаза на это, оправдываясь тем, что во время боевых действий в первую
очередь необходимо заботиться о пропитании личного состава и лошадей,
а не выполнять неукоснительно приказные предписанияii.
Совершенно по-варварски обращались с чужим имуществом.
Поручик-артиллерист Н.Е. Митаревский описал случай в одной из барских
усадьб в районе Бородина, свидетелем которого он был: «Вошедши через
садовое крыльцо в залу, увидали мы два разбитых зеркала, одно – на полу,
другое – на стене; стулья и столы были разбросаны по комнате и большей
частью поломаны; диваны и кресла ободраны; один солдат колотил палкой
хрустальную люстру и забавлялся, глядя, как летели осколки. - “Зачем ты
это делаешь?” – спросили мы. - “Да так, ваше благородие, чтоб не
доставалось французу”»iii.
Любопытное
свидетельство
об
искажённом
восприятии
элементарных гигиенических правил в полевых условиях оставил А.Н.
Муравьёв. «Тут я на опыте узнал, какой вред наносит молодому воину
прихотливость и гадливость, к которым теперь приучаются юноши. Вспоминает он о походной жизни. - Не в своё время умыться, утереться
полотенцем не совсем чистым, не часто переменять бельё, разрывать
мясную пищу и есть руками, пить из невзрачной кружки или посуды, не
лишённой дурного запаха, ложиться не раздеваясь и спать на сырости или
в грязи, под дождём или в курной избе, наполненной тараканами и
другими гадами, и тому подобные военные обыденные необходимости
отталкивают их от службы и исполнения своих обязанностей или делают
их неспособными для пользы, которая от них ожидается, потому что они
приучены к так называемому комфорту и изнежены своим воображением и
привычками»iv.
Впрочем, такие отклонения от общепринятых этических установок
не предстают чем-то из ряда вон выходящими и потому не
воспринимались в качестве непростительных девиаций. Другое дело, что
порой поведение вовлечённых в круговорот войны людей и некоторые их
поступки приобретают характер патологических отклонений. Следует
учитывать, что стрессовая, психотравмирующая ситуация нередко
изменяет самосознание человека. Специалисты указывают, что нарушение
психического гомеостаза личности индивида «…является сложнейшим
пластом, где переплетаются изменённые или поражённые патологические
мотивы, нарушения целеполагания, меняется эмоциональное отношение к
миру, к другим людям и себе, где выступают компенсаторные, адекватные
и неадекватные механизмы, меры защиты, осознаваемые и
неосознаваемые»v. В результате нравственный эталон перестаёт выступать
в качестве побудителя и организатора поведения. Напротив, детерминация
деятельности теперь происходит на бессознательном уровне, подчиняется
врождённым инстинктам. Существенным образом меняется содержание и
структура потребностей и мотивов. Они обретают более непосредственный
характер, удовлетворение их становится импульсивным. В первую очередь
это касается удовлетворения витальных потребностей. Человек начинает
защищать своё биологическое существование любыми средствами,
субъективно окружающий мир воспринимается как враждебный, опасный.
Выживание, самосохранение любой ценой становится высшей целью, что
предопределяет порой возврат к крайне примитивным формам поведения.
Основным смыслом существования, вокруг которого теперь вращаются все
мысли и желания, это добывание пищи, тепла, укрытия от непогоды.
По
этому
поводу
мемуаристы
зафиксировали
просто
душераздирающие картины. Адъютант командира русского 4-го пехотного
корпуса прапорщик князь Н.Б. Голицын отметил, что при отступлении
французской армии: «Многие бросались с жадностью на сырую падалину.
Я видел, о ужас! Как некоторые из них, дотащившись до мёртвого тела,
терзали его зубами и старались утолить этой отвратительной пищей голод,
который их мучил»vi. Голод и нужда приводили к сценам отчаяния и
жестокости, когда по самым вздорным поводам вспыхивали ссоры и драки,
заканчивающиеся даже убийствами сослуживцев. Военный хирург 3-го
вюртембергского конно-егерского полка, сражавшегося на стороне
Наполеона, стал очевидцем того как один обозный солдат из-за куска
хлеба раскроил голову своему товарищуvii. «Больницы в Вильне –
зафиксировал другой свидетель - наполнены были изнурёнными и
ранеными так тесно, что находящиеся в них, не совсем ещё ослабевшие,
для соделания себе больше простора, выбрасывали умирающих, но ещё
живых товарищей своих из окон»viii.
Постоянное нахождение в состоянии фрустрации приводило к
повышенной возбудимости, порождало немотивированные взрывы
агрессии. Провоцируемое страхом смерти насилие принимало
деструктивные формы. Например, воины французской армии нередко
пристреливали выбившихся из сил пленённых русских солдат, если те не
были в состоянии идти дальшеix. Но поразительно то, что крайние степени
жестокости демонстрировали крестьяне, формально не принадлежавшие к
комбатантам. «Как только им попадался в руки кто-либо, принадлежавший
к французской армии, смерть его была неминуема; его убивали, и труп,
иногда трепещущий, бросали в колодезь или в отхожее место. Даже
женщины, копаясь в огороде, чтобы добыть несколько картофелин,..., и
встретив по дороге пьяного спящего солдата, тащили его до ближайшей
помойной ямы и сбрасывали туда головою вниз» - записал Д.П. Руничx.
Более того, простолюдины даже специально покупали у казаков пленных
французов, чтобы затем предать их смерти. По мнению современника,
происходило это от того, что: «Они не почитали неприятелей людьми, с
которыми надлежало сражаться до тех пор, пока сопротивляются, и
щадить их, когда они обезоружены; но взирали на них как на поругателей
святых храмов и как на разбойников…»xi. Впрочем, случалось, крестьяне
доходили до такой степени остервенения, «что прикалывали собственных
слабых и раненых товарищей, дабы не затруднять себя ими, или чтобы они
не попадались живыми в руки неприятелю»xii.
Близкий к патологии распад личности провоцировал впадение в
сумеречное или оглушённое состояние сознания. Критериями, которые
считаются симптомами такого состояния, считаются: дезориентировка во
времени, месте, ситуации; отсутствие отчётливого осмысления
окружающего; разные уровни бессвязности мышления; затруднение
воспоминаний о происходящих событиях и субъективных болезненных
явленийxiii. Внешне это проявляется в замедленности движений,
безучастном восприятии происходящего, апатии, фатализме, отсутствии
каких-либо душевных переживаний по поводу содеянного. Упомянутый
выше Н.Е. Митаревский по завершении Тарутинского сражения
присутствовал при том, как солдаты снимали с тел поверженных
неприятелей обмундирование: «В одном месте лежал большого роста
кавалерист; голова у него была разбита, так что мозг был снаружи, но он
ещё дышал и хрипел. Несмотря на то, два солдата держали его под руки, а
другие тянули с него сапоги»xiv. Описан также случай, когда французы
«отрезав у двух человек головы, прикладывали их попеременно с одного
туловища на другое и тем забавлялись»xv. Такое вопиющее
надругательство,
категорически
осуждаемое
в
нормальной
повседневности, объясняется тем, что, в конце концов, происходило
привыкание к ужасам и жертвам войны. «Сердце так черствеет за время
похода, что вид людей, замёрзших на дороге, умирающих от холода и
голода, с неперевязанными ранами, на которых заледенела кровь, почти
уже не волнует. Отвернёшься в сторону, вздохнёшь, быть может, и ловишь
малейший предлог забыть об этом скорбном и отвратительном зрелище» констатировал другой участник отражения наполеоновского нашествияxvi.
Справедливости ради, следует сказать, что имеются и
противоположные примеры выражения подлинного человеколюбия в
обстановке военного кровопролития. Есть множество фактов того, как и
русские и французские медики ухаживали за ранеными, не взирая на их
принадлежность к тому или иному враждующему лагерю. В отличие от
гражданского населения, военные подчас демонстрировали рыцарское
отношение к пленным. Так оказавшемуся в плену генерал-майору П.А.
Тучкову маршал Бертье ссудил под честное слово 1200 франков золотом,
чтобы тот мог обеспечить себе более-менее сносное проживаниеxvii.
Русские офицеры и солдаты проникались чувством сострадания к
мучениям противника в период отступления наполеоновской армии
поздней осенью – зимой 1812 г. В обездоленных голодом и холодом
пленённых иноземцах теперь уже видели не столько врага, сколько
«несчастных», с которыми делились провиантом, тёплой одеждой и
прочим. Хотя некоторые россияне придерживались несколько иных
взглядов. «До того присмотрелись к ним, - записал Н.Е. Митаревский, - что
почти потеряли человеческое чувство и смотрели на них уже не как на
людей, но как на каких-то жалких животных»xviii.
Таким образом, психологические потрясения во время войны
приводят к тому, что под напором тягостных испытаний, на фоне высокой
степени тревожности психического состояния индивида, чувственноэмоциональные и поведенческие реакции изменяются в сторону
примитивизации. В экстремальных условиях нормативно-социальная
регуляция отступает на задний план, начинают доминировать
преморбидные установки. Борьба за элементарное выживание заставляет
предпринимать упредительные удары, чтобы самому не быть
уничтоженнымxix. В определённой степени происходит возврат к полу или даже животному состоянию вне осознанного осмысления
действительности. Данное обстоятельство чревато деструкцией системы
норм и ценностей, принятых в обществе, прорывом вовне глубоко
потаённого подсознания, что приводит к разного рода паталогическим
отклонениям психики. Недаром непосредственный участник войны 1812
года записал в патетическом порыве: «Люди сделались хуже лютых зверей
и губили друг друга с неслыханной жестокостью»xx.
Антонян Ю.М. Тени прошлого. М.: Созидание. 1996. С. 236.
Митаревский Н.Е. Рассказы об Отечественной войне 1812 года Николая
Евстафьевича Митаревского. // Отечественная война 1812 г. в воспоминаниях
современников. 2-е изд. М.: Гос. публ. ист. б-ка России, 2011. С. 211, 320.
iii
Там же. С. 238.
iv
Муравьёв А.Н. Что видел, чувствовал и слышал. // России двинулись сыны:
Записки об Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.:
Современник. 1988. С. 286.
v
Зейгарник Б.В. Патопсихология. 2-е изд., перераб. и доп. М.: МГУ. 1986. С 65.
vi
Офицерские записки, или воспоминания о походах 1812, 1813 и 1814 годов
князя Н.Б. Голицына. // Отечественная война 1812 г. в воспоминаниях современников.
2-е изд. М.: Гос. публ. ист. б-ка России. 2011. С. 155.
vii
Роос Г. С Наполеоном в Россию. Записки врача Великой армии. Пер. с нем. М.:
«Т-во Сфинкс». 1912. С. 213.
viii
Шишков А.С. Кто исчислит бедственные следствия. // России двинулись сыны:
Записки об Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.:
Современник. 1988. С. 162.
ix
Из журнала участника войны 1812 года. // Воспоминания современников эпохи
1812 года на страницах журнала «Русская старина». М.: Гос. публ. ист. б-ка России.
2011. С. 202.
x
Из записок Д.П. Рунича. // Там же. С. 152.
xi
Михайловский-Данилевский А.И. Два отрывка из истории 1812 года. // России
двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года её участников и
очевидцев. М.: Современник. 1988. С. 504.
xii
Муравьёв-Карский Н.Н. Записки Николая Николаевича Муравьёва. // Русский
архив. 1885. №11. С. 363.
xiii
Зейгарник Б.В. Указ. соч. С.51
xiv
Митаревский Н.Е. Указ. соч. С. 294.
xv
Французы в Москве (Рассказы Корбелецкого, чиновника, бывшего в плену и на
невольной службе у неприятеля). // 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах
современников. М.: Воениздат, 2001. С. 142.
xvi
Чичерин А.В. Печальное предуведомление. // России двинулись сыны: Записки
об Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.: Современник. 1988.
С. 440-442.
xvii
Тучков П.А. Мои воспоминания о 1812 годе. // Там же. С. 327-328.
xviii
Митаревский Н.Е. Указ. соч. С. 335.
xix
Антонян Ю.М. Указ. соч. С. 28.
xx
Муравьёв А.Н. Указ. соч. С. 294.
i
ii