Воспитание чувств по Толстому. О глубинном психологизме
advertisement
Базарова Е.Н. Воспитание чувств по Толстому О глубинном психологизме повести «Детство» Повесть «Детство», первое опубликованное произведение Л.Н.Толстого, является плодом долгого и тщательного труда двадцатичетырехлетнего автора над выработкой совершенно новых, отличных от других, сугубо индивидуальных принципов изображения человека во всей глубине его внутренней жизни. В своем исследовании, посвященном творчеству молодого Толстого, Б.М.Эйхенбаум скрупулезно проследил за тем, как происходил процесс становления художника, как достигался баланс «генерализации» и «детализации», «миниатюризма» (термины самого Толстого) в создании художественного образа. И хотя Эйхеибаум считает, что в «Детстве» Толстой производит впечатление готового, законченного писателя «только потому, что здесь он еще очень осторожен и даже робок, — ему нужно еще убедиться, что он может написать «хорошую вещь», и читатели, и критики, как современники, так и позднейшего времени, отмечают необычайную художественную законченность и жизненную достоверность созданных характеров. «Выпуклостью», неповторимостью, художественным совершенством отмечены все герои «Детства», причем, не только главные, но второстепенные. С одинаковой силой выписаны Карл Иваныч, один из центральных персонажей повести, — и княгиня Корнакова и ее сын Этьен, герои, находящиеся на периферии сюжета, появляющиеся ненадолго, эпизодически. Вместе с тем исследователи творчества Толстого при анализе повести «Детство» не обращают внимание на то, что образ матери Николеньки — Натальи Николаевны Иртеньевой — словно бы выпадает из этого общего ряда, он лишен «объемности», яркости, характерных для других персонажей. Как писал знаменитый русский филолог Д.Н. Овсянико-Куликовский, «этот образ как бы подернут туманом, он — не портрет живого человека, он — почти бледный призрак, вызванный из загробного мира». Существуют самые разные объяснения этой, назовем пока, особенности образа матери. Родные Толстого, а также те, кто настаивает на автобиографическом истолковании указывают на то, что Толстой не мог создать «полноценный» образ матери Николеньки, так как не помнил своей матери, умершей, когда Толстому было два года. На это Д.Н. ОвсяникоКуликовский справедливо замечает, что и черты Иртеньева-отца отнюдь не совпадают с чертами настоящего отца Толстого, Николая Ильича, у него другой прототип, и почему бы писателю, дав волю фантазии, не поставить на вакантное место другую женщину и не описать ее с той же полнотой, что и других героев? Но, считает Овсянико-Куликовский, в отношении образа матери «Толстым руководила именно потребность узнать свою мать, постигнуть ее руку почувствовать ее неосуществившуюся материнскую ласку и любовь». И сделать это он попытался, основываясь на анализе собственных ощущений, что привело к неудаче, считает ученый, так как «материнскую любовь мужчина постигает двумя путями: по воспоминаниям детства и через посредство отцовского чувства». Таковых воспоминаний у Толстого, как обычно полагают, быть не могло, и отцовского чувства он в то время еще не испытал. С этим можно согласиться, но добавим только, что, как известно из различных источников, у Толстого была феноменальная память, он уверял, что помнит себя еще грудным младенцем, так что какие-то, скорее не воспоминания, а воспоминания-ощущения того времени у него вполне могли сохраниться. Многие исследователи подчеркивают, решая загадку этого образа, что его известная нежизненность в повести проистекает от того, что в семье Толстых идеализировался духовный облик матери Льва Николаевича Марии Николаевны. Автор комментариев к собранию сочинений Толстого А.В. Чичерин считает, что «образ матери в «Детстве» был выражением мысли о сущности русской женщины того времени. Поэтическая конкретность этого образа иная, чем других образов «Детства». Об особой функции образа матери и отсюда — особой поэтике воплощения пишут П.Попов и Б.Бурсов. Все это кажется вполне справедливым в отношении именно конкретного образа Натальи Николаевны Иртеньевой, но в связи с темой матери нам представляется весьма заманчивым подойти к материалу — тексту повести — не с биографической и не с чисто литературоведческой точки зрения, а используя методы другой науки — психоанализа. Надо заметить, что подход этот к творчеству Л.Н. Толстого отнюдь не нов, более того, можно уже говорить о некоторых традициях в отношении изучения проблемы «творчество Льва Толстого — психотерапия»1. Так, знаменитый русский психотерапент Н.Е.Осипов (1877 —1934) называл произведения Льва Толстого «психоанализом в художественной форме» и в своих работах упоминал имя писателя не реже, чем имя основоположника психоаналитического учения Зигмунда Фрейда. В сферу внимания Осипова вошли все самые значительные произведения русского гения -- от «Детства» до «Воскресения», включая и «Войну и мир», и «Анну Каренину». Ученый видит некую общность в методах психоанализа и художественного метода Толстого. Так, если психоанализ решает задачу лечения, «помогая познавать «животного человека» в себе и бороться с ним, то и герои Толстого, например, Дмитрий Нехлюдов, время от времени чувствуют необходимость «чистки души», очищения от животного человека в себе». Осипов считал общим у Толстого и Фрейда внимание к мелким штрихам и отношение к ним как имеющим глубокий смысл. Более того, Осипов видит в самом Толстом интуитивного психоаналитика, предвосхитившего открытия 3.Фрейда даже в области лечения душевных болезней. Так, Толстой, по мнению Осипова, не просто дал удивительно точное описание депрессии (Наташа Ростова после неудавшегося бегства с Курагиным), но указал единственно верный способ терапии. Добавим, что необыкновенную точность, которую могут оценить лишь психиатры и больные, сами перенесшие этот недуг, продемонстрировал Толстой и при описании депрессии Кити и способа ее излечения, кстати, совершенно иного, чем у Наташи (хотя обе девушки пострадали от любви, но базой, ядром депрессий Наташи и Кити были разные вещи, и исцеление по этому тоже произошло поразному, с учетом, конечно, и разных характеров героинь). С профессиональной точки зрения привлекало творчество Толстого знаменитого физиолога И.П. Павлова. О внутреннем монологе Анны, когда она перед своим концом торопится на Нижегородский вокзал, И.П. Павлов, например, скажет, что «наука тут наталкивается на то, чем с ее позиций надлежит заняться». Исследования современных ученых, работающих на стыке наук, таких, как В.П.Руднев, Рольф Фигут, также дают чрезвычайно интересные результаты именно на материале творчества Толстого. Статья Вадима Руднева «Поэтика деперсонализации (Л.Н.Толстой и В.Б.Шкловский)», думается, открывает 1 Существует неизданная работа Н.Е. Осипова о повести Толстого «Детство» с подзаголовком «Введение в психоанализ. Введение в психотерапию». Рукопись находится в ЦГАЛИ.Ф.2299.Оп. 1. К сожалению, ознакомиться с ней нам пока не удалось. некоторые новые перспективы в изучении не только поэтики Л.Н.Толстого, но и литературы ХХ в. в целом. В.Б.Шкловский в своих глубоких работах о Толстом первым из литературоведов писал о психоаналитических аспектах его творчества, не упоминая ни имени Фрейда, ни термина «психоанализ», поскольку в то время это было невозможно по идеологическим причинам. Но, когда Шкловский пишет о попытках Толстого проследить за столкновениями этажей бессознательного и сознательного в душе человека, он имеет в виду именно теорию Фрейда и его последователей. И пишет он об этом уже применительно к «Детству». Известно, что первоначальный замысел «Детства» — показать тяжелую судьбу молодого человека, все несчастья которого начались уже в детстве, более того, еще до рождения (он незаконный сын — и все отсюда проистекающее), впоследствии изменялся; можно говорить о четырех вариантах — три черновых и последний, ставший конечным. И изменялся он в сторону уменьшения трудности внешних жизненных обстоятельств. В конечном варианте перед нами вполне обычная, можно сказать благополучная семья. Мы помним термин «случайное семейство» применительно к семьям 60—70-х годов, описанных в романах Ф.М.Достоевского, и знаем, что скрывается за этим словосочетанием. В «Дневнике писателя» 1877 года Достоевский пишет о «неслучайных семействах» 20-30-40-х годов, где дети получали от окружения законченные формы чести и долга. Как пример Достоевский приводит трилогию Толстого. Вглядимся попристальнее в семью и попытаемся проанализировать, какой моральный и эмоциональный багаж получали дети дальнейшей жизни от своего окружения. Хотя детство, по Толстому, самая счастливая пора жизни и повесть должна бы это показать, мы отчетливо видим, что счастлив Николенька в первую очередь не в силу внешних условий, а в силу стояния детской души. Внешние обстоятельства — при всей их внешней благостности — таят много неразрешимых проблем. Отец — достаточно холодная эгоистичная натура. Игрок, что неукоснительно ведет к разорению семьи. При всем уважении к жене, он, безусловно, неверен ей. Он не принимает многих особенностей характера жены (о которых ниже), но в целом жизнью и собой доволен всегда. Мать — нежное, любящее, готовое на самопожертвование существо, по рождению принадлежит к высшей аристократии. Глубоко религиозна, опекает бедных и юродивых (чем раздражает мужа), необыкновенно добра и деликатна со всеми без исключения. Что касается вопроса, счастлива ли она, то, несмотря на все ее предсмертном письме в благодарности за то счастье, которое дарил ей муж, необходимо признать, что ни по обстоятельствам жизни, ни по душевной конституции Наталью Николаевну Иртеньеву счастливой женщиной не назовешь. Это слишком тонко чувствующая и глубоко тревожная натура, а как известно, тревожная мать не может иметь счастливого, спокойного, нетревожного ребенка. «Мать ... не должна быть тревожной, чтобы не заражать ребенка своей тревогой» (К.Г.Юнг). Безусловно, нельзя забывать об истинной религиозности, которая дает силы и матери, и, соответственно, детям, определенный запас устойчивости в жизни. Как писал К.Г.Юнг, «вытесненная проблематика, а вместе с ней страдание, мошеннически утаенные от жизни, вырабатывают тайный яд, который даже через непроницаемые стены молчания и злостное приукрашивание может проскальзывать в душу ребенка путем обмана и обдуманного намерения. Ребенок ведь беспомощен: он отдан на произвол душевному воздействию родителей и вынужден воспроизводить самозаблуждение, неоткровенность, лицемерие, малодушную боязливость, эгоистическую леность и самобичевание, как воск -- прижатую печатку. Единственное, что оберегает его от такого противоестественного ущерба, — это старание родителей не уклоняться от душевных затруднений жизни путем обманных маневров и искусственной бессознательности, они, напротив, должны как можно более честно принимать эти трудности и как можно более тщательно высвечивать именно темные углы. Если есть возможность исповедаться перед кем-то понимающим, то это преимущество...» (Юнг, как и поздний Фрейд, признавали значительную психотерапевтическую роль религии.) Но даже истинная, искренняя религиозность матери, пока — подчеркнем, заразительная для детей, не явилась бы спасением для душевной целостности, самости ребенка в существующей внутренне конфликтной атмосфере семьи. Хотя повесть названа «Детство», по сути ее можно было назвать «Прощание с детством», потому что именно оно, прощание, составляет ее истинное содержание. Символически это выражено через расставание — сначала выдуманное (выдуманный Николенькой сон о смерти маменьки), затем временное (отъезд в город), затем вечное (смерть матери) расставание с матерью. Этот мотив, появившийся в первых абзацах первой главы, сопровождает все последующее повествование или подспудно (молитва юродивого, глава 5), или выходя наружу сюжетно (диалог с матерью в главе «Детство»). Символически, или филологически точнее, метонимически, т.е. «по смежности», — потому что, как полагают психологи, именно первое отчетливое осознание ребенком неизбежности смерти матери является серьезнейшим шагом к взрослению, по сути это осознание конечности своего бытия. Таким образом, «мать», «маменька», «maman» в повести является образом символическим, неким поэтическим лейтмотивом ее, смысловым и эмоциональным стержнем, на котором держится сюжет повествования, суть которого — прощание ребенка с детством. Первое же лицо, с которым знакомится читатель (не считая самого рассказчика), это учитель Карл Иваныч, фигура занимающая важное место и в событиях повести (и в целом в трилогии), и — главное — в душе Николеньки. Рассказ о последнем дне детства начинается с того, как «...ровно в третий день после моего рождения, в который мне минуло десять лет ... в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня...». Именно об этом возрасте американский философ и психолог Э.Фромм пишет: «для большинства детей в возрасте от восьми до десяти с половиной лет проблема исключительно в том, чтобы быть любимым — быть любимым за то, что ты есть. Ребенок младше этого возраста еще не способен любить; он благодарно и радостно принимает то, что он любим. С указанной поры в развитии ребенка появляется новый фактор: то новое чувство способности возбуждать своей собственной активностью любовь к себе».2 Толстой вновь интуитивно точно выбирает возраст, когда у ребенка осложняются любовные отношения с окружающими. Николенька постоянно анализирует, оценивает себя и отношение к себе других, инстинктивно ища обоюдной любви и гармонии («Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий случай поцеловал большую жилистую руку (отца), которая лежала на моем плече»). Итак, ребенок жаждет любви. И он, действительно, окружен этой бескорыстной и глубокой любовью, но идущей не только от родителей. Ближе, постояннее, привычнее, а потому, возможно, и неосознанно необходимее любовь к детям людей, поминутно, обыденно находящихся рядом с ними, — 2 Фромм Эрих. Искусство любви. Пер. с англ. – Минск, 1991. учителя Карла Иваныча и экономки Натальи Савишны. Они создают ту прочную защитную оболочку функционально именно родительской любви, проявляющейся не только в постоянной заботе (вспомним, что именно Карл Иваныч не спал много ночей, находясь у постели болеющего Володи), внимании к душевному состоянию ребенка, но и в ласке, нежности -- абсолютно во всем: в ласковых словах, интонациях, жестах. Надо заметить, что Толстой постоянно акцентирует внимание на последнем -- нежные прикосновения, поглаживания, объятия, поцелуи идут и от взрослых к детям, и от детей к любящим их взрослым. («Я притворился будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и только тогда принялся за меня. Он, посмеиваясь, на чал щекотать мои пятки. — Ну, ну, лентяй! — говорил он». «Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!» (гл.1). «Бывало, он меня не замечает, и я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он -- один-одинешенек, и никто-то его не приласкает... И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так: всегда приласкает, и видно, что растроган» (гл.1). Достаточно сказать, что, по признанию рассказчика, он «Карла Иваныча считал первым красавцем в мире» (гл.12) — а именно так относятся в детстве к внешности родителей. Наталья Савишна, бывшая няня Натальи Николаевны, матери Николеньки. Любовь ее к семье Иртеньевых, прежде всего матери и детям, поистине полна самоотречения, совершенно ею не осознаваемого и совершенно для нее естественного. Не случайно ее горе в связи с кончиной maman кажется Николеньке единственным по сравнению со всеми, даже родной бабушки, лишенным малейшего о чего-то внешнего, оно полно и безгранично (что не мешает ей исправно исполнять свои обязанности по дому). Интересно, что ее ласковые разговоры с Натальей Николаевной-ребенком отчасти повторяют разговоры maman с Николенькой («Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать: «Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя». А я, бывало, пошучу — говорю: Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только вырастете большие, выйдете замуж и Нашу свою забудете. Она, бывало, задумается. «Нет, — говорит, — я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять, я Нашу никогда не покину». Вот фрагмент из главы 15-й: «— Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени. — Так ты меня очень любишь? Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька? Она еще нежнее целует меня». Именно душевное тепло, полнота, изобилие необходимых для ребенка эмоциональных любовных переживаний в первое десятилетие его жизни (заметим также, что тревожность материнской любви словно бы снимается простотой и надежностью любви учителя, Натальи Савишны, дядьки Николая — натур более простых, цельных, приземленных, чем тонкая, нервозная Наталья Николаевна) обеспечивают правильное, гармоничное формирование личности ребенка. Происходит то, что психоаналитики называют диффузией материнства: между матерью как основным, конечным предметом любви и ребенком возникают «промежуточные объекты», с успехом восполняющие некую ущербность (а именно излишнюю тревожность и экзальтированность, а отсюда болезненность для ребенка) материнской любви. На языке психоанализа это можно сформулировать так: правильное эмоциональное воспитание ребенка, в которое весьма благотворно включены «промежуточные объекты», является залогом гармоничного, естественного прохождения Николенькой всех необходимых ступеней сексуального развития. Толстой очень точно описывает все стадии формирования объектного либидо: влечение к родителям и к «промежуточным объектам»; влечение к Катеньке («Что-то вроде первой любви»); естественное для этого возраста гомосексуальное влечение к Сереже Ивину; формирование полноценного гетеросексуального влечения к Сонечке Валахиной. Что касается самого образа матери, то здесь, вероятно, мы наблюдаем верно отраженную Толстым воспитательную традицию в русских дворянских семьях той поры: некую идеализацию матери, которую создавали и окружение (близкие, прислуга), и сама она. Возьмем, в частности, эпизод с облитой скатертью. («За обедом, наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть. «Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего любимчика», — сказала maman. Наталья Савишна вошла и, увидав лужу, которую я сделал, по качала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она, погрозившись на меня, вышла. После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна со скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!»). К счастью, инцидент закончился благополучно, примирением и слезами вины и прощения с обеих сторон. Мать умышленно препоручает наказание экономке (будучи уверенной в том, что это не подорвет глубокой привязанности-любви между Николенькой и Натальей Савишной). Вместе с тем сама она устраняется, оставаясь идеально доброй, возвышенной, ничто материальное ее не касается. И не удивительно, что этот возвышенно-идеальный образ для ребенка соотносится с образом Бога молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство» (глава 15). Прощание с детством это не только прощание с матерью — это и прощание с родным домом. Разрушение самих основ существования России, с точки зрения творцов национальной идеологии — к ним следует отнести прежде всего Л.Толстого, Ф.Достоевского и славянофилов, начинается с разрушения традиционных устоев «дома» -- русской семьи. Пока еще, в «Детстве», эти традиционные устои лишь поколеблены, пока они еще живы в душе Николеньки и служат ему нравственной опорой в незнакомом и чуждом мире. Толстой описывает, какой любовью пропитано отношение Николеньки ко всему окружающему его с рождения: комнаты и обстановка дома, «дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где видится плетеный частокол» и т.д. Как пишет Э.Фромм, «мать — это дом, из которого мы уходим, это природа, океан». «Связь с отцом совершенно другая...; отец не представляет никакого такого природного дома... Он представляет другой полюс человеческого существования: мир мысли, вещей, созданных человеческими руками, закона и порядка, дисциплины... Отец — это тот, кто учит ребенка, как узнавать дорогу в мир». И далее: «Отцовская любовь это обусловленная любовь. Ее принцип таков: «Я люблю тебя, потому что ты удовлетворяешь моим ожиданиям, потому что ты выполняешь свои обязанности, потому что ты похож на меня». Итак, каковы же отношения детей с отцом, и все ли здесь соответствует закономерностям, выведенным психологами. Совершенно очевидно, что Иртеньев-старший отдает предпочтение Володе, старшему, человеку психологически одного с ним типа, прямо противоположного материнскому («Этот у меня будет светский молодой человек, — сказал папа, указывая на Володю, — а этот поэт...»). Как показывают события, отец оказался весьма дурным воспитателем. Свою функцию первого «поводыря» ребенка во взрослом мире он выполняет плохо, будучи глубоко равнодушным, нечутким и достаточно безжалостным человеком (вспомним историю с мазуркой: «Не нужно было танцевать, если не умеешь!» — сказал сердито голос папа’ над моим ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку моей дамы»). Происшедшее — конфуз на балу — представляется Николеньке катастрофой, и на помощь ему приходит не отец, устыдившийся своего сына, не бабушка (которая «смотрела совершенно равнодушно»), а воспоминание о матери и родном доме: «О, это ужасно! Вот будь тут мамаша, она не по краснела бы за своего Николеньку... И мое воображение унеслось далеко за этим милым образом. Я вспомнил луг перед домом... и еще много спокойных радужных воспоминаний носились в моем расстроенном воображении» (глава 22). Оставив своего героя в тяжелую для него минуту, углубимся немного в проблему, которой мы сейчас коснулись, проблему для Толстого чрезвычайно актуальную как личностно, для человека, так и для писателя, а именно проблему социализации, вхождения молодого существа во взрослый, основанный на конвенциях (условностях, договоренностях) мир и пребывания в нем. С отроческих лет на протяжении всей жизни Толстого интересовало, как и за счет чего, почему удачно и почему неудачно, происходит приспособление живого естественного человека (по Руссо) к обезличенному, механистическому, насквозь условному светскому миру. Почему одни люди входят в этот мир и живут в нем легко и естественно, а другим (как ему самому) приходится там нелегко. Со временем отношение к этой приспособляемости у него менялось. Его дневники в молодом возрасте посвящены, в основном, правилам (до мельчайших деталей), как следует себя вести в обществе. То есть умение быть светским человеком для молодого Толстого — это ценность со знаком плюс. То же подтверждает и глава из «Детства» «Князь Иван Иваныч», где с явной симпатией рисуется фигура «идеально светского человека». Если же мы вспомним «Войну и мир» и семью Курагиных, члены которой в высшей степени обладали необходимыми светскими чертами — невозмутимостью, спокойствием в любых обстоятельствах, то согласимся, что здесь отношение к «идеально светскому» человеку крайне негативное. Это, по мнению зрелого Толстого, бездушные, бездуховные, порочные люди, и именно таким легко и просто существовать в «свете». Но «свет» еще не вся жизнь. Заметим, что любимые герои Толстого — Николенька Иртеньев, Константин Левин, Пьер Безухов, Наташа Ростова, Анна Каренина (с ее способностью краснеть) — часто ведут себя в обществе как бы нарушая правила его игры. Эти моменты (Наташа Ростова в театре, Пьер на вечере у Шерер и т.д.), моменты, когда человек перестает чувствовать то, что обычно раньше чувствовал при подобных обстоятельствах, когда как бы нарушаются установленные конвенции, В.П.Руднев определил термином «деперсонализация», а художественный прием, адекватно передающий это состояние, — открытый В.Б.Шкловским хорошо известный прием «остранения» (другая его ипостась — брехтовский прием «отчуждения»). Вернемся к «Детству» на бал, где Николенька пережил столько разноречивых чувств. Пережил и сильнейшее потрясение, что было по сути актом инициации для него, т.е. вхождения в новый, «взрослый» мир. Рассмотрим внимательнее некоторые эпизоды. Итак, эпизод с перчаткой. Николенька, стремясь поддерживать правила той игры, в которую включен и к которой относится так серьезно, перед танцами, вслед за замечанием Сережи, что теперь необходимы перчатки, находит одну старую, с отрезанным пальцем лайковую перчатку Карла Иваныча и с ней бежит в гостиную: «Бабушка! Что нам делать? У нас нет перчаток!». Бабушка со светским тактом (она, безусловно, лучший социализатор, чем зять) переводит все в шутку, подхваченную Николенькой с весельем, которому способствует его юная «возлюбленная» Сонечка. Прочный запас естественной эмоциональности, данный Николеньке дома, придает ему силу в эпизоде с Иленькой Грапом: Николенька осмеливается противостоять обожаемому им Сереже Ивину. Это тоже момент деперсонализации, «выхода за рамки игры», когда живое человеческое чувство сострадания преодолевает «общественный договор» (а по сути стадную детскую жестокость). Да и в описанном случае с мазуркой воспоминание о материнском доме помогает преодолеть Николеньке безысходное, как ему кажется, отчаяние. Да, с точки зрения аристократической московской бабушки, дети ее обожаемой дочери по вине легкомысленного отца недостаточно воспитанны. Но сравним Николеньку с Этьеном, сыном княгини Корнаковой, придерживающейся иного, «маскулинного», «мужского», якобы «спартаиского» типа воспитания. Насколько Николенька деликатен, тактичен, естествен, эмоционален, настолько Этьен груб, бестактен, глуп и при этом чрезвычайно доволен собой. Итак, дефекты социализации (вступления во взрослую жизнь) Николенька Иртеньев восполняет способностью к зрелым эмоциональным переживаниям, способностью, которую ему дало домашнее, «женское», исполненное любви и нежности воспитание. «Поскольку Толстой был руссоистом, деперсонализация, разрушающая конвенции («общественный договор») была для него благом, — считает В.П.Руднев. — Поэтому у Толстого человек, слишком хорошо разбирающийся в конвенциях, обречен. Так, Андрей Болконский погибает от того, что стыдно бояться смерти (эпизод с гранатой в третьем томе). Пьер Безухов все время действует ошибочно и выживает, потому что живет аффектом, сердцем».3 Аффектом, сердцем, как правило живут люди, воспитанные в атмосфере, лронизанной заботою, теплом и лаской, а это дает прежде всего женское окружение. Да, согласимся с психологами, здесь таятся и опасности «материнского комплекса». Но сами ученые-психоаналитики признают, что «материнский комплекс», кроме отрицательных черт, дает и прекрасные качества: «огромную способность к дружбе... Человек может иметь хороший вкус и развитое чувство прекрасного, усиленное присутствием женских черт характера. Так же он может быть в высшей степени одарен как учитель по причине почти женской внутренней глубины и такта... Возможно, ему будут присущи историческое чутье и консерватизм в лучшем смысле слова, т.е. способность ценить достижения прошлого» (К.Г.Юнг). Все вышеперечисленное, как нам кажется, характеризует самого Толстого, воспитанного в основном женщинами. Женским окружениием, и именно не 3 Руднев В.П. Поэтика деперсонализации. «Логос», 1999, №11 – 12, с.60. материнским, а с помощью нянюшек, тетушек и т.д., воспитаны и многие его любимые персонажи. И это не только наложение собственной биографии на творчество. Л.Н.Толстой верно отобразил превалирующую в России середины ХIХ в. модель воспитания в дворянских семьях. Эта модель характеризуется, в частности, доминированием женского начала; во-вторых, некоторым возвышением, идеализацией образа матери; в-третьих, непременным наличием, выражаясь языком психоаналитиков, «промежуточных объектов» — функционально «материнских фигур», всех незабвенных «нянюшек», «мамушек» и «бабушек» русской литературы, как существовавших реально (Арина Родионовна, тетушки Толстого, бабушка Лермонтова и т.д.), так и воссозданных в художественной литературе (Филипьевна, няня Лариных в «Онегине», Наталья Савишна, Агафья Михайловна — няня Константина Левина). И не случайно поэтому русскую культуру называют по преимуществу женской в том смысле, что почти непременными чертами мужчин-персонажей литературы прошлого века были такие «женские» черты, как повышенная эмоциональность, душевная тонкость, чуткость, избыточная рефлексия. Думается, перечислять героев, обладающих этими качествами, излишне. Если сравнить — только опираясь на материал художественной литературы — ценностные миры западной и русской цивилизаций, то очевидно, что для западного человека наиболее актуальна оппозиция успех-неуспех, русский же человек прежде всего выбирает между добром и злом. Стремление к успеху — вот движущий стимул человека западного, функционального, инструментального мира. Пример тому — герои Бальзака, Стендаля, Джека Лондона, Драйзера, исключением остается сентиментальный Диккенс, любимейший писатель двух русских гениев -- Толстого и Достоевского. Русский герой выбирает добро часто в ущерб успеху, его цель — освоение именно духовного пространства, его мир — это мир душевности, любви, жертвенности, самоотречения. Подтверждением того, что идеализация образа maman в «Детстве» является неслучайной, служит все последующее творчество Толстого. Тема матери в силу многих обстоятельств остается для него актуальной, живой и трепетной на долгие годы. Отношение Толстого к материнским образам, как и к женским образам вообще, изменчиво, его можно уподобить движению маятника с весьма значительной амплитудой колебания: от идеализированных, эмоциональных, чадолюбивых, жертвенных натур (княжна Марья и Наташа Ростова в замужестве — при всей их разнице, Долли в «Анне Карениной» и т.д.) до холодных, отчужденных, эгоистичных светских львиц, как мать Вронского или княгиня Курагина, которая завидовала своей дочери (!). Наблюдается либо идеализация, либо девальвация снижение образа, зачастую без ощутимой нюансировки. Лишь единожды, в зрелом человеческом и писательском возрасте Л.Н.Толстой создает по истине органичный, сложный, самый живой — именно в силу своей противоречивости — образ женщины и матери во всем богатстве разноречивых черт, поступков, желаний, страстей, помыслов, ошибок — трагический и прекрасный образ Анны Карениной. Не удивительно, что сцену свидания Анны с сыном (противопоставляя ее по уровню художественного исполнения 15-й главе «Детства») Д.Н. ОвсяникоКуликовский назвал «одной из самых изумительных, одной из самых бессмертных страниц во всемирной литературе».
