Вовка с ничейной полосы в формате x

БОРИС ПАВЛОВ
ВОВКА С НИЧЕЙНОЙ ПОЛОСЫ
РАССКАЗЫ
Рисунки Ю. Реброва
МОСКВА «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1983
Оглавление
ОДНОФАМИЛЬЦЫ ....................................................................................................................................... 3
ВОВКА С НИЧЕЙНОЙ ПОЛОСЫ..................................................................................................................13
ФЕДЬКА ХОЧЕТ БЫТЬ ЛЕТЧИКОМ .............................................................................................................22
ФАБРИЧНАЯ ТРУБА ....................................................................................................................................32
ОДНОФАМИЛЬЦЫ
1
Рано утром в деревню вошли немцы.
Сквозь дрёму Серёжа услышал голос деда:
— Явились, супостаты!
Дед злобно сплюнул и ткнул кулаком в оконную раму.
Серёжа слез с печи и подбежал к окну. По улице полз танк синевато-мышиного цвета; башня
с пушкой двигалась то в одну, то в другую сторону — словно что-то вынюхивала длинным носом. За
танком тарахтели, заглушая собачий лай, мотоциклы и бежали солдаты в касках.
— Боятся, гады! — сказал дед.
Серёжу удивило, что у солдат были засучены рукава по локоть.
— Залезай сейчас же на печь и не показывайся! — закричал, будто очнувшись, дед.
И тут же в дверь заколотили.
Серёжа мигом оказался на печи. Дед полез за ним и укрыл одеялом.
«Боится за меня», — подумал Серёжа, глядя на побледневшее лицо деда, и закутался
поплотнее, чтобы угодить старику. В дверь колотили всё яростней.
— Сейчас! Сейчас! Успеете! — бурчал дед, вытаскивая засов.
— Хальт! Хальт! Цурюк! — Зазвенело опрокинутое ведро, и в комнату вбежали два немца с
автоматами наизготовку.
Серёжа смотрел на фашистов без страха, а только с лютой ненавистью.
Он ещё не оправился после бомбёжки. В тот день убили его мать. Он дни и ночи думал о
ней и часто порывался куда-то бежать, искать её. Ночью лежал с закрытыми глазами и видел её,
живую, с озабоченным, усталым и добрым лицом, чувствовал на себе её ласковый, внимательный
взгляд, слышал её последние слова: «Серёженька, принеси с ручья хоть полведра водицы...» С
каждым днём тоска всё сильнее душила мальчика: «Мама, мамочка!» И всё сильнее ненавидел он
фашистов, ненавидел той беспощадной ненавистью, когда уже не остаётся места для страха.
Один из солдат, узколицый, в очках, что-то сказал резким голосом. Другой, оттолкнув деда,
полез на печь. Серёжа близко увидел его красное, конопатое лицо с бегающими водянистыми
глазками.
— Это мой внучек, — заговорил дед протяжно. — Он болен... Кранк... — припомнил он
слово, которое знал с прошлой войны.
Немец приподнял овчинный тулуп, сдёрнул с Серёжи одеяло, переворошил подушки и,
уловив его холодновраждебный, совсем не детский взгляд синих, широко расставленных глаз, на
минуту опешил, а потом выругался и больно ткнул мальчика автоматом в бок.
— Шнель! Шнель! — гаркнул он и показал рукой вниз.
Серёжа слез с печи и встал возле деда. Немец в очках потянул мальчика к себе, поднял
рубашку, осмотрел Серёжину спину и грудь, дёрнул за ухо и сказал:
— Гут!.. Здороф, как бик!..
Рыжий солдат угодливо засмеялся.
Немцы пошарили по углам, заглянули под стол, вышвырнули всё из сундука, а затем
старший ткнул автоматом в грудь деда:
— Ты и мальшик пошёль в... — Немец сморщился, вспоминая нужное слово: — В э... э...
сарай. Шнель! Бистро! — и указал автоматом на дверь.
Дед схватил пустой чайник, корзинку, бросил в неё буханку ржаного хлеба и поплёлся в
сарай.
— Ишь, господа какие! — ворчал он. — Все хорошие дома разбомбили, а теперь в моём
решили устроиться, а меня с мальчонкой — в сарай, как скотину!
— Деда, а для чего они меня осматривали?
— Думали, ты заразный какой... В доме, видать, начальник их поселится, боятся, изверги, не
перешла бы к нему зараза...
В доме поселился капитан. Высокий, важный, с выпуклым стёклышком в правом глазу, он
шёл, вытягивая ноги, как гусь. Оба солдата, и тот, который в очках, и рыжий, так и замерли, когда
он поднимался на крыльцо.
Вскоре после приезда капитана в сарае появился рыжий денщик. Он жестом подозвал деда,
ткнул автоматом в корзину у дверей и, швырнув её ногой деду, повёл его за собой. Серёжа
потянулся за дедом, но тот велел ему остаться.
Дед и солдат вернулись довольно быстро. Дед нёс корзину, солдат шёл сзади, тыча
автоматом в дедову спину. В корзину доверху была насыпана картошка, и дед сгибался под её
тяжестью.
— Шнель! Шнель! — кричал денщик.
Дед дошёл до крыльца, стал подниматься и вдруг поскользнулся. Корзина опрокинулась, и
картофелины забарабанили по доскам. Фашист выругался и с размаху ударил деда по лицу, да ещё
пнул сапогом в живот. Дед вскрикнул от боли и чуть было не упал. Потом медленно выпрямился —
сейчас даст сдачи! — но тут же согнулся и стал собирать картошку.
Серёжа, весь дрожа от гнева, подскочил к деду:
— Вырвать бы автомат да пальнуть ему в рыжую морду!
— Тише, тише, — уже спокойно говорил дед. — Убьёт нас — и всё. Терпение, внучек,
терпение... Лучше помоги собрать...
Вечером из дома слышались пьяные голоса, возгласы «хайль», взрывы смеха...
— Гуляют, — сказал дед, — празднуют взятие безоружной деревни... — Дед с досады
плюнул и прикрыл плотнее дверь сарая.
— Деда, а тебе не жалко было бы своего дома? — спросил вдруг Серёжа.
— А ты чего это задумал? — И дед пытливо посмотрел ему в глаза.
— Поджечь бы сейчас дом — и всем им крышка!
— Дома-то не жалко, да к нему не подступишься. Со всех сторон стоят с автоматами...
Долго в эту ночь не могли уснуть дед с внуком. Дед ворочался, кряхтел, болели его старые
раны, полученные ещё в прошлую войну. Серёжа то думал о матери, то вспоминал всё пережитое
за сегодняшний день, и перед ним вставало лицо рыжего денщика.
2
— Проснись, внучек, проснись, — услышал Серёжа над самым ухом голос деда.
Мальчик открыл глаза. В щели сарая едва пробивался тусклый свет.
— Я пойду разузнаю, что в деревне делается, пока фрицы не проснулись. А ты из сарая ни
шагу! Слышишь?
Дед открыл дверь, ещё раз посмотрел на Серёжу и ушёл.
Серёжа тут же заснул. Проснулся он от скрипа двери. Вернулся дед. Лицо у него было
расстроенное. Фашисты распустили слух, что они взяли Ленинград. В Ленинграде оставался его сын,
Серёжин отец. Вот почему, думал дед, не было от него писем, а ведь он где-то на Ленинградском
фронте.
Дед ещё не успел сесть, как в дверях появился Рыжий.
— Байде... цвай, — он выставил два пальца, один нацелил в деда, другой в Серёжу, —
рапотать...
Деда послал на огород, Серёжу — на ручей за водой. Серёжа принёс полведра.
Солдат покачал головой, вылил воду в кастрюлю. И послал ещё, показав жестом, чтобы
ведро было полным.
Серёжа набрал полное ведро, но много раз останавливался, чтоб дотащить его.
«Чем бы досадить этому Рыжему? — размышлял он по дороге. — Можно было бы, конечно,
зачерпнуть воду с песком и грязью, но немец снова пошлёт...»
Потом Рыжий заставил их чистить картошку, а сам уселся на крыльце, вытащил из кармана
губную гармошку и заиграл, раскачиваясь всем телом и время от времени закатывая глаза.
— Рус Иван может карашо рапотать, только... ему... нужен палька! — сказал он вдруг и
захохотал.
— Ишь что выдумал, стервец! — процедил сквозь зубы дед. — Холуй проклятый! — И со
злостью швырнул картошку в котёл.
Солдат ещё поиграл немного и, уходя в дом, сказал:
— Рус будет карашо рапотать... Мы... пойдём вперёд. — Он показал рукой на восток. — Ваш
изба... будет целый.
— Нашёлся благодетель! — усмехнулся дед.
— Чего здесь сидеть! Рыжему служить? — зашептал горячо Серёжа. — Надо к своим
пробираться!
— К своим, говоришь?.. А ты знаешь, где свои-то? Раз фашисты наступают, собираются идти
дальше, значит, наши далеко, к ним не дойдёшь...
3
Вопреки обещаниям Рыжего, шли дни, недели, а немцы из деревни не уходили. Наоборот,
по всему видно было, что они намереваются здесь обосноваться надолго. Вокруг деревни
возводили оборонительные сооружения, на их строительство согнали всех женщин, даже старух. В
доме правления колхоза разместили комендатуру. Тут же на стене вывесили приказ, запрещающий
жителям деревни появляться ночью на улицах. За нарушение — расстрел.
Дед с Серёжей с раннего утра до позднего вечера работали на денщика капитана: таскали
воду, дрова, копали в огороде картошку и приносили в избу. Серёжа видел, как от болезни ног,
плохого питания, от жгучей обиды, от мысли, что над ним, старым человеком, измываются немцы,
а он ничего не может поделать, дед с каждым днём всё более и более худел, словно на глазах таял.
Ночью он почти не спал, всё кряхтел, ворочался, мучительно кашлял. Утром долго растирал ноги,
прежде чем встать.
Серёжа старался изо всех сил помогать деду. Но им обоим было трудно — Рыжий
передохнуть не давал.
Серёжа теперь всю свою ненависть сосредоточил на Рыжем. Но сделать ничего не мог.
Рыжий всегда был начеку. Как-то раз незаметно Серёжа подбросил в кастрюлю с супом песку.
Рыжий не стал выяснять, кто это сделал. Он взял мальчика за чуб и несколько раз так ударил
затылком о перила крыльца, что Серёжа неделю не мог притронуться к голове. Дед, когда узнал об
этой истории, очень ругался:
— Ничего ты ему не докажешь! Только сделает тебя инвалидом или того хуже... Из-за этого
негодяя умирать не стоит. Он сам скоро подохнет со страху. Ведь это они с нами, безоружными, с
малым да старым, храбрые, а сами-то боятся фронта, боятся Красной Армии, как чёрт ладана.
Говорят, им жарко приходится. И под Ленинградом, и под Москвой.
И правда, денщик теперь реже играл на губной гармошке, меньше смеялся, и в его
водянистых глазках мелькал испуг.
Однажды под утро дед и внук проснулись от орудийного гула.
— Это наши! — воскликнул дед, прислушиваясь. — Со стороны переправы...
У Серёжи радостно забилось сердце — теперь-то он уйдёт к своим, что бы там дед ни
говорил.
А тут и новая радость — капитан вместе с фельдфебелем и денщиком переехали жить в
комендатуру. Там сделали специальную пристройку, весь двор обнесли колючей проволокой.
— Боязно вам, господин капитан, жить на краю деревни, да ещё вблизи болота... да леса...
И это хорошо! — Дед сказал это так, как будто перед ним был сам капитан.
В доме поселились немецкие солдаты. На деда и Серёжу они не обращали внимания. У
Серёжи теперь было много времени, чтобы обдумать план побега.
4
Серёжа лежал в бурьяне за огородами и прислушивался к голосам в деревне.
Над деревней вспыхнула вражеская ракета. Осветив всё синевато-жёлтым светом, она стала
медленно снижаться. Казалось, она старательно кого-то ищет.
Серёжа прижался к земле.
В ночной тишине гулко раздавались шаги патрулей. Их тени выросли как из-под земли,
медленно заскользили над Серёжей. Мальчик замер. Только сердце стучало гулко и тревожно.
Тени будто застыли. Видимо, патрули выжидают, когда мальчик шелохнётся. Наконец тени
отодвинулись.
Патрули прошли мимо, не заметив мальчика. Серёжа вздохнул с облегчением и продолжал
наблюдать.
Днём, бегая по деревне, Серёжа изучил, пожалуй, все укрепления немцев. На окраинах
деревни все наиболее заметные бугры были опоясаны траншеями, в которых торчали тупорылые
стволы пулемётов, медленно двигались рогатые каски.
Перед траншеями немцы поставили в несколько рядов проволочные заграждения. Все
дороги, ведущие к деревне, либо заминированы, либо пристреляны. И только со стороны болота,
которое считалось непроходимым, немцы не построили никаких укреплений. «Этим путём и можно
выйти к своим», — решил мальчик.
5
— Давно вижу: ты что-то задумал, — тихо заговорил дед, приподнимаясь. Он теперь всё
больше лежал. — Ну что ж, сейчас можно, только днём ведь не пройдёшь, немцы не пустят, надо
ночью... Тропинку-то запомнил? Не ровен час, оступишься, и поминай как звали. Эх, пошёл бы я с
тобой, да не дойду — сил совсем нет. Может, отлежусь ещё, тогда... Да тебе ждать меня ни к чему:
кто знает, что напоследок учинят фашисты треклятые?
— Насчёт тропинки ты, дедушка, не беспокойся. Немцы теперь по ночам ракеты пускают.
Повесят ракету — светло как днём.
— Светло-то оно светло, да надо ещё изловчиться из деревни выйти...
И вот сегодня Серёжа решил проверить, можно ли ночью выйти из деревни к
заболоченному лесу, какие там в это время устанавливают посты. Он знал, что если немцы заметят,
то не посчитаются с тем, что он ещё маленький, — расстреляют. Но это его не останавливало.
Никакие силы его теперь не могли удержать — он рвался к своим.
Дед понимал это и, как ни тяжело было ему отпускать внука, удерживать не посмел.
6
В который раз дед объяснял Серёже, как лучше подойти к тропинке, как без хлюпа пройти
по ручью, от которого начинается заболоченный лес, что нужно делать, чтобы не закоченеть от
холода, если придётся несколько часов пролежать в болоте.
— Пуговицы с ватника срежь, не жалей — блестеть будут. Подпоясаться можно и верёвкой...
Вот так. — Последнюю пуговицу дед сам оторвал, не дожидаясь, пока Серёжа отрежет. — А вот это
возьми от комаров. — Дед протянул Серёже кусок марли. — Надо идти, пока ещё светло.
— Я сейчас! — И Серёжа выбежал из сарая.
«Куда это он?» —подумал дед.
Вскоре Серёжа вернулся.
— Вот! — И мальчик протянул деду краюху хлеба и кусок сала.
— Где взял?
— Соседка дала. Ешь, деда, поправляйся быстрей.
— Спасибо тебе, внучек. — И, подумав немного, сказал: — Корзину возьми, будто за
грибами собрался и заблудился. В лесу бросишь, чтобы не мешала. Так, вроде всё. Давай сядем на
дорогу. Помолчим... Ну, вот хорошо. Не отцу, не матери довелось провожать тебя из дому, а деду...
— произнёс он срывающимся голосом и обнял Серёжу. Борода у деда дрожала.
У Серёжи запершило в горле, он с трудом оторвался от деда и выбежал из сарая.
Мальчик быстро прошёл огород и стал копаться возле изгороди, словно чинил её. А как
только стемнело, пересек канаву и осторожно, прячась за кусты, пошёл вдоль ручья по его
неглубокому дну. Наконец ручей кончился, и Серёжа вышел к лесу. Теперь оставалось только
пройти небольшую полянку, которую хорошо было видно из деревни. Серёжа лёг и прислушался.
Всё было тихо. Он подождал немного, потом, пригнувшись, держа перед собой корзину, перебежал
поляну и вошёл в лес.
Где-то здесь начинается болотная тропинка. Но в темноте её не было видно. Серёжа выбрал
мох посуше и лёг — ночью на болоте куда попало не ступишь. Надо ждать, когда повиснет ракета.
Прошло с полчаса. Сырость проникала сквозь ватник, стали мёрзнуть ноги. Неужели придётся ждать
до утра? Наконец небо озарилось ярким блеском. Серёжа поднялся и побежал. Вот и тропинка!
Прошёл по ней немного. Опять стало темно. В темноте лес казался мрачным и зловеще
молчаливым. Серёжа лёг и стал дожидаться новых ракет. Теперь его донимали комары. Закрыл
лицо марлей, но и она не спасала. Но вот опять свет. Серёжа пошёл дальше.
Пока переходил болото, промокли ватник и брюки, а на ботинки налип толстый слой грязи.
Лицо и руки были изъедены комарами.
Стало светать. Всё отчётливее слышалась стрельба.
Лес стал редеть. Идти было легче.
Наконец лес кончился, и Серёжа вышел к реке. Сразу же пришлось залечь. Здесь стреляли
со всех сторон.
«Где же наши?» И вдруг он почувствовал, как кто-то схватил его за ворот ватника.
— Ты откуда здесь? Кто такой? — услышал он над самым ухом.
— Я свой... Вы тоже свой, русский? — громко спросил Серёжа.
— Тише ты, шкет! — прошептал красноармеец и потянул Серёжу к себе. — Прижмись к
земле!
И тут же где-то рядом засвистели пули: фьют-фьют-фьют...
С реки стал подниматься туман.
— Ползи за мной! — приказал красноармеец. — А что же ты корзину не взял?
Серёжа схватил корзину и пополз за красноармейцем.
Минут через двадцать они были у переправы. Серёжу привели в землянку.
— Ты откуда такой? — спросил находившийся в землянке сержант.
Серёжа назвал свою деревню.
— Как же ты прошёл линию фронта? Ведь ваша деревня у немцев?
— Я через болото шёл. Хочу воевать... вместе с вами. Нашу деревню освободить. Там у меня
дедушка остался.
— «Воевать»! А как тебя зовут, герой? Сколько тебе лет?
— Серёжа я. Бабушкин. Мне двенадцатый год пошёл.
— Ну, что с тобой делать? Садись, снимай ватник. А дедушку мы твоего освободим, всему
своё время...
Серёжа снял мокрую одежду, его закутали в шинель, накормили. Он ел и осматривался.
Землянка маленькая, в ней щели-окошечки. Телефон в углу, на стене карта нашей страны. Посреди
кирпичная печурка. Серёжа посмотрел в окошко — увидел переправу. «Вот она, та самая
переправа, которую ночью и днём бомбили немцы».
— Переправа наша? — спросил Серёжа.
— Наша.
— А тот берег?
— Там пока только наш плацдарм, двести метров в ширину, триста — в длину... Хочешь
посмотреть на передний край?
Серёжа посмотрел в стереотрубу. Передний край как на ладони. На той стороне реки —
наши. Вон солдаты с миномётом. А там немецкие пулемётчики залегли. Берега изрыты воронками.
Сержант ушёл, откуда-то издалека слышался его командирский голос.
К вечеру он вернулся. Принёс газету «Фронтовая правда» и вслух прочитал о победе наших
войск под Ленинградом.
Серёжа подумал: «Вот бы дедушке эту газету. Дедушка, если узнает правду, сразу
поправится. Ох, как нужна ему эта газета!»
— Дяденька, — сказал Серёжа. — Дайте мне, пожалуйста, эту газету, только насовсем.
— Возьми! — Сержант протянул Серёже газету и усмехнулся.
Серёжа внимательно посмотрел на первую страницу, затем на четвёртую, развернул газету,
потом аккуратно сложил и сунул за пазуху.
— Ну, собирайся, герой! —сказал сержант. — Сейчас пойдёт машина в город, отвезёт тебя,
побудешь в тылу, пока деда твоего освободим.
— Ой, дяденька, сейчас не отправляйте, пожалуйста! Мне обязательно надо вернуться к
деду. Вы, дяденька, не беспокойтесь, я пройду болото. А потом опять к вам приду. Честное
пионерское!
Сержант посмотрел удивлённо на Серёжу, но, узнав, почему тот хочет вернуться к деду, не
стал задерживать.
7
Утром, когда над рекой ещё стлался туман, Серёжа поел и, взяв корзину, в которую сержант
положил продукты, отправился в обратный путь. Его провожал красноармеец, который привёл
вчера в землянку. Они доползли до леса, а там Серёжа пошёл один. Он шёл быстро, то и дело
проверяя, лежит ли за пазухой газета. Дорога обратно показалась легче, хотя и не короче. Серёжа
помнил советы сержанта: «Держись глубины леса, не выходи на опушку». Вот скоро и кончится лес,
а там болото, куда фашисты не сунут носа. Только Серёже и его деду известна тайная тропинка
через него.
Серёжа и не заметил, как подошёл к незнакомой развилке. Видимо, он сбился с пути.
Впереди посветлело. Оттуда доносились чьи-то неразборчивые голоса. Серёжа замедлил шаг и
прислушался. Мелькнули чьи-то тени. Раздался хруст веток. «Лиса или заяц», — подумал Серёжа.
Но он ошибся.
В сорока — пятидесяти метрах от него, внезапно преградив путь, выросли две фигуры в
зелёном с автоматами на груди.
«Фашисты! — мелькнуло, в голове мальчика. — Что делать?»
Некоторое время все стояли молча. Серёжа рассмотрел их: один — худой, длинношеий, с
растопыренными, точно у огородного пугала, руками, второй — рябой, маленького роста. Оба в
пилотках, надвинутых на лоб. В их широко раскрытых глазах застыло удивление. Первым закричал
длинношеий:
— Партизанен! Хальт!
А рябой немец схватил автомат, висевший у него на груди.
Серёжа опередил рябого, бросил немцам под ноги банку тушёнки, словно гранату, и
молнией прыгнул в густой подлесок. И сразу же, приминая кусты, затерялся в листве. Он бежал
наугад, не разбирая дороги.
Увидев банку, немцы растерялись и отскочили в сторону. А когда они поняли, что это не
граната, а консервная банка, они даже рассмеялись. Пока рябой поднимал банку, длинношеий дал
длинную автоматную очередь.
Над головой Серёжи по комариному тонко, пискливо пропели пули. Они словно на выбор
косили молоденькие осинки, берёзки и ветки орешника.
Пули Серёжу не задели. Он долго бежал, ломая ветки, больно хлеставшие его по лицу. Но
вот лес кончился, и впереди зазеленело поросшее кустами болото.
Вдруг Серёжа услышал шаги немца. Оглянувшись, мальчик понёсся ещё быстрее. Он петлял
как заяц. А длинношеий бежал напрямик, перемахивая через мелкорослые болотные кусты.
Расстояние между ним и мальчиком сокращалось.
Серёжа стал прыгать с кочки на кочку, от куста к кусту, стараясь прятаться за их ветки. Но всё
ближе слышалось тяжёлое дыхание фашиста. «Пусть бежит фашист, всё равно не поймает! — думал
Серёжа. — Только бы заманить его подальше».
Наконец длинношеий не выдержал, остановился и выпустил автоматную очередь. Он не
попал, пули пролетели выше головы мальчика. Но Серёжа заорал, точно подстреленный. Фашист
обрадовался: теперь-то мальчишка не убежит от него. А Серёжа, немного покричав и постонав,
резко повернул вправо, на знакомую тропинку, и побежал по ней. Здесь болото было очень
опасным. Но немец этого не знал и продолжал гнаться за мальчиком. Серёжа пробежал ещё
немного. Немец бросился наперерез. Зыбкая почва расступилась под ним, и немца стало
засасывать. Он забарахтался в рыжем, хлюпком месиве, закричал, бросил автомат и, размахивая
над головой руками, стал призывать на помощь рябого. Болото быстро и неумолимо засасывало
его. Вскоре на поверхности остались только пузырьки. Серёжа оглянулся и со злобой бросил:
— Туда тебе и дорога!
8
Серёжа пришёл домой. Дед, увидев его, перепугался.
— Не прошёл?
— Прошёл.
— А почему вернулся?
— Вот принёс тебе. — Серёжа протянул деду газету и поставил корзину с продуктами. — Это
сержант прислал. Здесь банка тушёнки, сало, хлеб.
Дед растерянно взял газету, развернул её, часто заморгал белыми ресницами.
— Спасибо тебе, внучек! Порадовал старика, — сказал он и крепко поцеловал Серёжу. —
Вот куда силы наших брошены. Вот почему фашисты застряли в нашей деревне, — говорил старик,
читая газету. — Ленинград был и будет нашим. Там и твой отец воюет, на Ораниенбаумском
пятачке, ведь он скороходовец — с Московской заставы.
«Теперь дед выздоровеет», — подумал Серёжа. Он прилёг на его постель и тут же крепко
уснул.
А дед, спрятав на груди газету, вышел из сарая. К вечеру во всех домах, уцелевших после
вражеской бомбёжки, говорили о том, что делается на Большой земле, по ту сторону фронта.
9
На другой вечер Серёжа опять отправился к переправе... Так стал он тайно ходить за свежей
газетой и так же возвращаться в деревню.
Однажды сержант сказал:
— Да ты, малыш, настоящий Бабушкин. Революционер был такой, Иван Васильевич, видный
большевик, ученик Владимира Ильича Ленина. Бабушкин ленинскую газету «Искра» из-за границы
тайно от врагов перевозил рабочим России. Он Бабушкин, и ты Бабушкин. Однофамильцы!
...В оккупированную немцами деревню Серёжа не только носил «Фронтовую правду». Он
показал нашим разведчикам тропинку через болото. Разведчики захватили «языка» и выяснили
расположение противника в деревне и его огневые точки.
— Спасибо тебе, Серёжа Бабушкин! — сказал сержант. — Теперь совсем скоро мы
освободим твоего деда.
ВОВКА С НИЧЕЙНОЙ ПОЛОСЫ
1
Вовка проснулся от страшного грохота. Земля под ним уходила куда-то. Над головой с воем
проносились снаряды и, тяжело ухая, падали где-то за немецкими окопами. Мальчик вскарабкался
наверх и высунулся из траншеи. Над соседней деревней вздымались огненные вспышки.
— Здорово наши дают фашистам! — обрадовался Вовка и вдруг услышал рядом голос отца:
— Эх, не туда бьют! Всё ведь у немцев в лесу — и техника, и снаряды. А наши лупят по
брошенной деревне.
— Сказать бы нашим! — загорелся Вовка.
— То-то и оно, да как? Сидим в этом подземелье, как кроты...
— И подохнем здесь, — послышался со дна траншеи слабый голос матери. — Вон как
грохочет!
— Это, маманя, наши стреляют! — весело сообщил Вовка.
Отец спустился вниз и стал что-то говорить матери — наверное, успокаивал.
Деревня горела, и в отсветах поднимающегося зарева отчётливо проступали очертания
немецких окопов. Почти рядом — колья проволочных заграждений, длинные холмики брустверов
траншей. Кое-где торчали стволы пулемётов. А на дороге, спускавшейся к реке, лежало несколько
противотанковых ежей. Сейчас в немецких траншеях всё как будто замерло. Только в окошке
землянки, где находился их дозор, на секунду мелькнул свет.
— Затаились, гады! Радуются небось, что наши вхолостую стреляют. Ну, погодите...
Погодите! Недолго вам радоваться! — Вовка, прижавшись грудью к брустверу, выкрикивал свои
угрозы, но они тонули в гуле выстрелов и взрывов.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась.
«А что, если сейчас, пока фашисты не очухались, перейти ничейную полосу, переплыть реку,
а там до своих меньше километра...» — мелькнуло в голове у Вовки. И, не раздумывая, он
попытался вынырнуть из траншеи. Опираясь на руки, он поднялся на глинистый бруствер, но
поскользнулся и полетел вниз. Настил затрещал, со стен траншеи посыпалась земля.
— Цурюк! Цурюк! — раздался окрик из соседнего окопа, где за пулемётами сидели немцы.
Над окопом выросло сразу несколько фигур в зелёных касках.
— Кто бежаль?! Отфечай! Будет стрелять! — крикнул немец.
Вовка вскочил, морщась от боли в коленке. Рядом встал отец. Над их головами тускло
блеснули дула автоматов.
— Все здесь! Никто не бежал, — спокойно сказал отец. — Это он упал. Споткнулся в темноте
и упал. — Отец показал на Вовку.
Немец спрыгнул в траншею. Мать медленно приподнялась на своей соломенной подстилке,
глаза её с тревогой смотрели на солдата. Он молча, видимо пересчитывая, ткнул автоматом в Вовку,
отца и мать.
— Дольжен быть руиг... Тихо! — приказал он, угрожающе двинув в сторону отца автоматом.
Вылез из траншеи и ушёл вместе с другими автоматчиками.
— Ты что, спокойно слезть не мог?! — ругался отец. — Видишь, за каждым шагом следят...
Боятся малейшего шороха.
— В темноте не разглядел, поскользнулся... — оправдывался Вовка.
Он лёг на своё место на дне траншеи и закрыл глаза. Отец поворчал ещё немного и тоже
улёгся.
«Ничего, ничего! Всё равно я убегу, проклятые фашисты, и сообщу нашим, где вы всё
прячете, — думал Вовка, ворочаясь на сырой соломе. — А то вон как всполошились! Доски
затрещали, и они уже тут как тут! Из нашей же землянки прибежали, наверняка оттуда...»
2
Мысль о землянке сразу же напомнила Вовке все подробности их заточения в старую
траншею ничейной полосы. Уже прошло полмесяца их жизни под постоянным надзором.
Ежедневно, по требованию фашистов, они совершали вдоль траншеи «прогулки» на виду у наших
воинов.
Вовка, как сейчас, помнит холодное ветреное утро. Они ещё спали, когда вдруг слетела с
петель дверь и в землянку ворвался немец.
— Пшёль! Пшёль! Все пшёль! — закричал он визгливым голосом. — Здесь будет немецкий
зольдат!
Мать всплеснула руками и заплакала, отец молча стал собирать пожитки. Вовка не сразу
сообразил, что их выгоняют. Потом кинулся помогать отцу.
— Шнель! Бистро! — Немец тыкал им в спины прикладом.
Выйдя из землянки, отец повернул было в сторону деревни — там уцелело два
полуразрушенных дома. Фашисты, боясь обстрела, не жили в них. Но солдат преградил винтовкой
дорогу и, направив штык отцу в грудь, погнал к заброшенной глубокой траншее. Здесь им было
приказано остаться.
Так очутился Вовка с больной матерью и инвалидом-отцом в траншее на ничейной полосе,
между вражеской обороной и нашим передним краем, за рекой и луговой низиной,
простреливаемой немцами. Здесь, на высоком западном берегу, прекрасном наблюдательном
пункте, немцы вели прицельный огонь по лощине ничейной полосы. Лощина хорошо
простреливалась и нашими войсками.
На шею каждому (отцу, матери, сыну) повесили жестяную бирку, на которой по-немецки
было написано название деревни и личный номер. Вовка тут же попытался сорвать бирку, но
фашист с размаху ударил его по голове.
Фашисты запретили выходить им из траншеи ночью. За нарушение — расстрел. Днём
разрешалось в определённые часы ходить около траншеи под надзором солдат.
— Ты поняла, что задумали эти изверги? — спросил отец у матери.
Та только заохала.
— Это они себя обезопасить хотят, понимаешь? Мы у них вроде щита. Заметила, как они
боятся наших? Из-за нас не станут стрелять наши артиллеристы.
А этим извергам спокойнее.
— Давайте не выходить из траншеи! Пусть бьют наши! — сказал Вовка.
И как бы в ответ на его слова в окоп спрыгнул солдат и погнал их на «прогулку». Только
матери разрешили остаться. Даже немцу было ясно, что она не может встать.
Прошло полмесяца, и наши не сделали ни одного выстрела по этому участку немецкой
обороны. А за траншейными узниками фашисты по-прежнему строго следили.
— Дожили, пособниками врагу стали, — сокрушался отец.
— Не убивайся, есть уже почти нечего, скоро околеем с голоду! — тихо говорила мать. —
Только сыночка жалко... Если выживет — сиротой останется! — И мать принималась плакать. Сил у
неё не было, и плакала она беззвучно, долго.
— Что ты, мамань, все живы будем! Наши скоро в наступление пойдут, выбьют фашистов,
освободят нас, тебя лечить будут!
И голодно было, и дождь мочил, и давно уже опостылело сидеть в этой грязной траншее,
но Вовка понимал, что надо терпеть. И терпел.
Незаметно высунувшись из окопа, он часами наблюдал за тем, что делается на вражеской
стороне. И за эти полмесяца невольно запомнил, где у них стоят пулемёты, пушки, где находятся
наблюдательные пункты, офицерские блиндажи, кухня, обозы... Вся жизнь немцев была у него как
на ладони. А когда ему надоело смотреть на немцев, он переходил на другую сторону окопа и с
надеждой смотрел на наши позиции. Но они находились за рекой, за низиной, и Вовка мало что
мог разглядеть.
Вовке было уже десять лет. На его глазах фашисты сожгли деревню, убили много жителей.
Он видел, как мучаются мать и отец, и мальчик ненавидел фашистов лютой ненавистью. С врагом
надо бороться, мстить ему, но как? Вовка строил планы один фантастичнее другого, понимал их
несбыточность. Но сегодня этому бездействию пришёл конец. Вовка проснулся с твёрдым
решением во что бы то ни стало проникнуть к нашим.
3
Немцы не разрешали им ходить за водой к реке. К небольшой доске, лежавшей на
бруствере траншейного выступа, отец приладил желобок из куска берёсты. В дождь вода стекала
по желобку в банку. Эту-то дождевую воду они пили, ею же, если хватало, и умывались. Но сегодня
банка была пуста.
Отец и мать ещё спят. Осторожно, чтобы не разбудить их, Вовка встал и, взяв банку, вылез
из траншеи. Он не чувствовал страха, только лёгкий холодок в груди. Подняв над головой банку —
пусть видят, что он идёт за водой, — Вовка пошёл вниз, к реке. Его никто не окликнул. Он ускорил
шаг.
«Нет, на реку я сегодня не пойду, далеко, поверну в овраг, там ручей. Пусть привыкнут к
тому, что я хожу за водой...»
Вовка спустился на дно оврага и пошёл к ручью. Он ещё не верил, что всё так легко сошло
ему, ждал, что вот-вот кто-то побежит за ним или начнёт стрелять. Овраг был глубокий, заросший
травой и кустарником.
А вот и ручей. Вовка сел на корточки, подставил под струйку едва пульсирующего
фонтанчика банку и вдоволь напился. Потом вымыл руки, лицо.
Он на мгновение забыл о грозящей ему опасности. И вода была вкусна, и солнце ласково
грело, и очень уж хотелось растянуться на траве, полежать. Но немецкая речь, неожиданно
прозвучавшая совсем рядом, заставила мальчика вздрогнуть. Он тихонько отполз от родника и
спрятался в кустах. Солдаты оживлённо переговаривались, и Вовка понял, что идут они не за ним.
Вот они прошли овраг, поднялись наверх и направились в сторону деревни.
Подниматься по крутому склону оврага с водой было нелегко. Вовка дорожил каждой
каплей, смотрел под ноги, чтобы не зацепиться. Но вот он выбрался из оврага и поднял голову —
перед ним стоял немец. Он молча взял банку, осмотрел её на свет и вылил воду в свою флягу.
Потом уже из фляги сделал несколько глотков, и его толстое, заросшее рыжей щетиной лицо
расплылось в улыбке.
— Гут! Зер гут! Карашо! — рявкнул он и похлопал Вовку по плечу. — Я всё видель! — добавил
он.
Вовка ничего не ответил. «Чёрт с ней, с водой! Ведь немец не ругал меня, что я отошёл от
траншеи. Завтра пойду снова, потом ещё и ещё. Может, так и приучу...» — рассуждал Вовка.
— Что же ты, сынок, погубить нас раньше времени хочешь? — запричитала мать, когда Вовка
спрыгнул в траншею. — Не ровён час, выстрелят — и всё! Сказано сидеть — и сиди!
— Воду, сынок, в реке брал? — испытующе глядя на Вовку, спросил отец.
— Нет, в овраге...
Отец задумчиво покачал головой, но больше ни о чём не спросил.
4
На другое утро Вовка опять собрался за водой, но не успел вылезти из траншеи, как раздался
окрик: «Цурюк!». Тогда он решил подождать до вечера.
Вечером Вовка осторожно выглянул из окопа и увидел того самого солдата, что отобрал у
него воду. Вовка смело перелез через бруствер и, подняв над головой банку, направился к оврагу.
Его опять никто не остановил, но когда он возвращался, повторилось то, что было в первый раз, —
солдат отобрал воду.
Как только мать уснула, отец вдруг наклонился к Вовке и сказал шёпотом:
— Завтра этот немец караулит утром, попробуй сходить за водой к реке. Не теряйся, не
трусь. Хитрость на войне тоже не последнее дело...
— Хорошо, батя! — Вовка обрадовался. Отец поддерживает его, — значит, он правильно
задумал.
Утром Вовка взял банку и, высоко подняв её над головой, быстро пошёл к реке. Солдат
вскинул автомат, но тут же медленно опустил его и, приложив к каске руку, стал следить за
мальчиком.
Тем временем Вовка спокойно, точно на прогулке, сбивая на ходу сухую траву, вышел на
обочину дороги, разбитой гусеницами танков. Он шёл не спеша, чувствуя за спиной автомат немца.
Вот и река. Вовка остановился у самой воды. Постоял. Потом нагнулся, вытянул руки и
опустил их в реку. Зачерпнул в ладони: «Чистая водица». А когда напился, подумал: «Мамке бы и
бате».
Здесь, на берегу, Вовка подумал о том, что ночью надо переплыть реку. За её поворотом
будет менее опасно.
Наполнив банку, мальчик пошёл к траншее. Он торопился. Ему хотелось поскорее
рассказать обо всём отцу.
Немец так же аккуратно перелил воду во флягу и с удовольствием выпил.
Если ничего не случится, то толстый немец должен нести караул завтра вечером.
— Пойдёшь попозднее, когда начнёт смеркаться, — советовал отец. — Держись правее, там
густые кусты, скроешься... Старайся плыть больше под водой, вынырнешь — и опять под воду... Что
ещё, сынок? Держись ближе к тростнику, спрятаться можно. Как переплывёшь реку, не беги.
Отсюда пулемёты могут срезать. Ползком доберёшься до наших. Ползком... Там воронки есть.
Прячься, если обстрел. Всё понял, сынок? Ну, а нашим всё расскажешь: небось наизусть выучил, где
и что у немцев... Матери — ни слова! После скажем...
Вовке казалось, что время тянется нестерпимо медленно и никогда не придёт завтрашний
вечер.
5
Так в тягостном ожидании прошёл день. Вовка лёг пораньше, но долго не мог уснуть, всё
беспокоился: вдруг будет дежурить другой солдат. Или фашисты решат пойти в наступление — не
зря же они столько техники в лес завезли. Или ещё что-нибудь случится... Нет, нет, он во что бы то
ни стало доберётся до своих и сразу же попросит, чтобы его отвели к самому главному командиру
— он хочет сообщить важные сведения.
Уснул Вовка только под утро. Ему снилось, будто он вместе с толстым солдатом идёт по
мосту через речку. Солдат держит в руках здоровенную флягу. Вовка говорит ему:
«Бросьте её, она никому не нужна».
А солдат отвечает:
«Её нельзя бросить, в ней ценная вода, её надо донести до другого берега...»
Потом вместо солдата он увидел отца. Отец нёс флягу, а немец целился в неё из автомата...
Проснулся Вовка поздно и почти целый день. Не отрывал глаз от вражеских окопов — вдруг
в обороне у фашистов что-то изменилось, а он не заметит и передаст неверные сведения.
Отец несколько раз уводил его в дальний конец траншеи, проверял, запомнил ли Вовка, что
нужно сказать нашим, и подолгу объяснял, как уберечься от бомбёжки, артиллерийского обстрела
или преследования немцев.
— Впрочем, в реку они из-за тебя не полезут, — каждый раз повторял он, видимо успокаивая
и Вовку, и себя. Глаза его смотрели сурово, строго. Но Вовка понимал, как волнуется отец.
Солнце наконец начало прятаться за кромку леса. Из землянки вышел толстый солдат,
походил немного, потом сел, поставил между ног автомат и снял каску. Толстое лицо его было
сегодня гладко выбрито и лоснилось, глазки щурились — видимо, он только что сытно поел и
настроен был весьма благодушно.
— Пора, сынок! Надо идти! — сказал тихо отец и судорожно обнял Вовку, уколов жёсткой
щетиной.
Вовка ловко выбрался из траншеи. Отец подал ему банку и подумал: «Справится ли?»
Вовка показал солдату банку, тот махнул рукой, и Вовка пошёл. Он шёл медленно,
останавливался, сбивал попадавшиеся на дороге цветы. Только начало смеркаться, надо было
растянуть время, чтоб подойти к речке, когда стемнеет.
6
От реки потянуло свежестью, лёгкий ветерок принёс запах рыбы, водорослей. Берег был
крутой. Хватаясь за кусты, мальчик стал осторожно спускаться по узкой тропинке. Вот и вода. Он
остановился, ноги проваливались в сырой песок. Лёгкие волны шуршали у камышей. Вдали, ближе
к противоположному берегу, темнел островок, заросший тростником.
Вовка постоял немного, набрал в банку воды, напился и... юркнул в кусты.
Тихо. Ни стрельбы, ни криков.
Вовка притаился и стал смотреть на быстро темнеющее небо. Ещё немного, и можно будет
плыть.
Вдруг с той стороны послышался нарастающий гул — шли бомбардировщики.
«Наши!» — по звуку определил Вовка.
И тут же заговорили фашистские зенитки. В небо потянулись разноцветные нити
трассирующих пуль. Заметались, как длинные огненные мечи, лучи прожекторов.
«Самое время! — решил Вовка. — Теперь им не до меня». Он вылез из кустов и тихонько
нырнул. Вода, хотя и был август, обожгла его. Плыл под водой, пока не зазвенело в ушах.
По небу ещё шарили прожекторы, надрывались зенитки, но шум моторов стихал.
«Надо спешить! — мелькнуло в голове. — Хотя бы до острова добраться, пока бьют
зенитки». Вовка набрал полную грудь воздуха, нырнул и пошёл под водой, с силой загребая руками
и отталкиваясь ногами. Когда стало совсем невмоготу, вынырнул.
До острова было уже совсем близко. Прожекторы исчезли, зенитки гремели где-то далеко.
Стало совсем темно, и Вовка решил, что можно плыть так, с берега его не заметят. Вблизи острова
было сильное течение. Вовка плыл сажёнками, быстро и с силой выбрасывая руки. И не заметил,
как ткнулся головой в тростники. Подрезанные стрельбой, они торчали с краю, острые, как ножи.
Мальчик выплыл на песок и прислушался. С вражеского берега доносились голоса,
раздавались крики. И вдруг ночную тишину прорезала длинная, захлёбывающаяся пулемётная
очередь, за ней другая, включились в стрельбу автоматы.
Над головой Вовки засвистели пули, будто бешеный град ударил по тростнику.
Вовка пригнулся и медленно пополз в глубь острова. Вот наконец и окопчик, как сеткой
затянутый иссечённым пулями тростником. Этот окопчик Вовка запомнил ещё с прошлого лета. Он
сполз в него. И с облегчением вздохнул: «Пережду здесь. Течение подвело. Можно было бы тихо
выплыть, с берега бы не услышали... А может, они и не услышали, просто толстый солдат
всполошился и начал палить по острову, а за ним и другие».
Дно окопа было залито водой, Вовка замёрз.
Стрельба начала утихать. И когда совсем перестали палить, Вовка, раздвигая тростник, стал
осторожно, на четвереньках, пробираться на другую сторону острова. Тростник царапал лицо,
впивался в руки, ранил ноги. Ползти на четвереньках неудобно, тяжело, Вовка устал и из последних
сил полз дальше.
А вот и вода! Вовка вытянулся на песке. Прошло несколько минут. На немецком берегу всё
было тихо. Вовка сполз в воду и нырнул. Дух захватило от холода. Вовка вынырнул, повернулся на
спину и легонько, почти без всплесков, поплыл...
С вражеского берега опять начали стрельбу. Немцы от страха всегда открывают ночью огонь.
Вовка нырнул и долго, из последних сил плыл под водой. Вынырнул. Берег рядом! Он уже на песке.
Кажется, стреляют отовсюду. Пули свистят, падают в воду, поднимают на берегу фонтанчики песка.
Мальчик прижался к песку и пополз. Воронка! Вовка скатился вниз. Теперь в пулемётные очереди
врывается вой мин. Осколки со свистом пролетают над воронкой и, шипя, впиваются в песок. А один
осколок врезался в кромку воронки. Вовка потрогал его рукой: горячий.
Вовка лежал, свернувшись в комок, дрожа от холода и страха и бессильно всхлипывая.
Вспоминал мать и отца. Грохот нарастал, но это уже били наши. Вовка, высунулся из воронки. У
вражеского берега вздымались столбы воды и песка. Пока наши бьют, надо ползти! Он выбрался
из воронки и пополз вверх. Вот ещё одна воронка. Вовка обогнул её и пополз дальше. Ему казалось,
что стреляют только наши. Он уже хотел встать и бежать, как вдруг перед ним вздыбилась земля, и
он полетел куда-то...
7
Вовка очнулся и не мог сразу сообразить, где он. Над ним склонились люди в касках.
— Жив мальчишка! Жив! — сказал суровый усатый солдат.
— Жив я, — тихо сказал Вовка. — А вы свои, русские?
— Свои, свои! Но ты как сюда попал, в такое пекло? — спросил усач.
— Сейчас, Трофимыч, не время разбираться, — перебил его другой, безусый, с офицерским
ремешком через плечо.
Вовке дали глоток воды из фляжки, потом взяли с двух сторон под мышки и повели с собой.
— У меня уши заложило или взаправду не стреляют? — спросил Вовка.
— Поутихло малость, — ответил усатый.
— Вы меня только к самому главному командиру ведите, у меня к нему дело, — попросил
Вовка.
— Как же, к самому генералу доставим, чтобы он тебе всыпал как следует, — строго сказал
усатый, но Вовка почувствовал, что говорит он беззлобно.
— Стой! Кто идёт? — раздался окрик.
— Аникин, это мы, — ответил безусый.
— Что, товарищ лейтенант, «языка» взяли?!
— Если бы, а то просто языкатого пацана... Отведёшь, Трофимыч, его в нашу землянку, пусть
переоденут и накормят.
— Я не хочу есть! — настойчиво сказал Вовка. — Ведите меня к главному командиру! Я не
вру, у меня к нему важное дело!
— Может, и правда у него дело, товарищ лейтенант, — сказал усатый.
Лейтенант взял Вовку за руку и куда-то повёл.
«Куда он меня ведёт? — забеспокоился Вовка. — А всё-таки здорово, что я у своих... А этот
усатый, видно, добрый дяденька... Ага, вот и землянка. У землянки часовой. Значит, всё же к
начальству ведёт».
Лейтенант открыл дверь:
— Разрешите, товарищ майор?
— Войдите!
Лейтенант пропустил вперёд Вовку и вошёл, захлопнув дверь. Посередине землянки стоял
стол. Бритоголовый командир в полевых погонах склонился над картой.
— Ну, что скажете? — спросил майор.
Вовка решил, что вопрос относится к нему.
— Я Вовка... с ничейной полосы.
Майор резко поднял голову. Перед ним стоял русоволосый мальчишка, босой, в грязной,
мокрой одежде.
— Так это ты с отцом прогуливаешься каждый день у старых траншей, на той стороне?
— Да, я, то есть мы... фашисты заставляли...
— Как он сюда попал? — Майор повернулся к лейтенанту.
— Подобрали, товарищ майор, на нашей стороне, землёй присыпало.
— Как же ты добрался до нас, герой?! Калиниченко! Принеси что-нибудь поесть этому
храбрецу.
Появился молоденький солдат в лихо сдвинутой набок пилотке. Глаза его удивлённо
остановились на Вовке. Потом он чётко повернулся и исчез.
Вовка стал рассказывать.
— Молодец! — сказал майор, выслушав Вовку. — Геройски ты себя вёл. Ну, а теперь самое
главное... Да, но сначала ты поешь...
Перед Вовкой на столе стояла тарелка с колбасой, хлеб и кружка горячего чая.
Вовка набросился на еду — давно он ничего подобного не ел.
— Ну, выкладывай, что ты знаешь про немцев и их оборону, — сказал майор.
Вовка перестал есть. Лёжа в траншее, он много раз повторял про себя всё то, что он скажет
главному командиру, и сейчас выпалил всё наизусть, без запинки.
Майор едва успевал следить за ним.
— Так, так! — говорил он, занося всё, что рассказывал Вовка, в блокнот. — Как раз этого нам
и недоставало!.. Вы, лейтенант, лучшего «языка» и не могли бы привести... Ну, герой так герой! Он
даже сам не представляет, какую помощь оказал нам... Прямо чудеса!
Майор сиял от радости.
— Ложись теперь на мою постель... Калиниченко, пусть мальчишку помоют и переоденут, а
я пойду к генералу.
8
Утром Вовка проснулся от рёва моторов и орудийных залпов.
Он выскочил из землянки. К реке двигались танки, за ними бежали солдаты с автоматами и
винтовками.
— Куда это они? — спросил Вовка.
— На запад! Ближе к Берлину! Наши наступают! — ответил Калиниченко. — Сейчас вброд
пойдут через твою реку, прямо с ходу.
Над головой, сотрясая воздух, прошли очень низко самолёты с красными звёздами на
крыльях.
— Ну, началось! Сейчас штурмовики дадут фашистам жизни! — Калиниченко радовался, как
ребёнок.
— А где товарищ майор? — спросил Вовка.
— Придёт за тобой, подожди. Меня приставил к тебе, чтобы ты не вздумал убежать... Ну,
пошли завтракать...
Когда Вовка с Калиниченко снова вышли из землянки, часть танков была на той, западной
стороне реки. Калиниченко дал мальчику бинокль, и Вовка видел, как танки утюжили окопы
фашистов.
Над лесом, где фашисты прятали технику, стояли столбы чёрного дыма и кружились,
пикируя, советские самолёты.
А к реке всё шли и шли тягачи с пушками, миномётами, тянулись повозки, шли
автоматчики...
Вовка первый раз в жизни держал в руках бинокль и терялся, не знал, куда раньше смотреть,
— везде было интересно. И не услышал, как рядом с землянкой остановился «козлик». Он
оглянулся, когда его окликнули. В машине сидели отец с матерью и военный шофёр. Вовка
бросился к ним...
— Ну, вы оставайтесь, а я — к своим. И так самое важное пропустил! — весело крикнул
Калиниченко, сел в машину и умчался туда, где гремел бой.
ФЕДЬКА ХОЧЕТ БЫТЬ ЛЕТЧИКОМ
1
— Глядите, глядите, новенькие! — услышали мы с Танькой, как только показались на улице.
Кричала веснушчатая девочка, державшая на руках малыша. Когда мы подошли ближе, она
засмущалась и отвернулась. Рядом с ней стояли несколько босоногих мальчишек, которые с
любопытством уставились на нас. Один был в отцовских сапогах и военной фуражке. Фуражка
сползала ему на нос, и мальчик то и дело сдвигал её, чтобы нас разглядеть.
— Не новенькие, а экуиранные, — поправил он веснушчатую девочку.
Танька насупилась, отошла в сторону и с независимым видом стала прыгать через
верёвочку. Скакалка была её единственной игрушкой, которую мы привезли из города.
— Ловко! — сказал мальчик в сапогах и даже свистнул то ли от удивления, то ли от
восхищения. — А ну, экуиранная, дай я попробую!
Он вырвал у Таньки скакалку и прыгнул через неё. Верёвка зацепилась за носок сапога, и
мальчишка чуть не упал. Раздался смех. Танька заплакала.
— Не «экуиранная», а «э-ва-ку-и-ро-ван-ная» надо говорить, — вмешался я.
— Слышишь, Шашок? — сказал кто-то из ребят. — А ты ещё учишь нас!
Я подошёл к Саше, чтобы взять скакалку. Но меня опередил коренастый белобрысый
парнишка. Он, наверное, только появился, потому что Саша, увидев его, сжался и испуганно
заморгал. Паренёк сдвинул ему фуражку на затылок и звонко щёлкнул по лбу.
— Ой, ой! — заохал Саша, одной рукой потирая больное место, а другой протягивая
скакалку. — Я, Федя, пошутил, а ты уже...
Федя, не слушая его, отдал Тане скакалку. Он был чуть ниже меня, но плотнее, из
расстёгнутой выцветшей рубашки выглядывало загорелое тело.
2
Федька стоял, широко расставив крепкие ноги, разукрашенные ссадинами и царапинами, и,
не стесняясь, рассматривал меня, как будто я прибыл из другой части света. Вдруг у Федькиных ног
появилась рыжая, мохнатая собака, которая уселась на задние лапы и стала так же строго, как и её
хозяин, меня рассматривать.
Я был в ботинках, в белой рубахе, и мой городской вид не понравился Федьке, потому что
он поморщился и, с сомнением поглядывая на меня, вдруг спросил:
— Что, ваш дом разбомбили?
— Нет, начались бомбёжки, и всех детей и женщин стали вывозить, — объяснил я, стараясь
говорить спокойно, чтобы Федька не подумал, что я его боюсь. — Вот мама нас сюда и привезла к
бабушке.
Федька помолчал, видимо что-то обдумывая, а потом спросил:
— А тебе страшно, когда бомбят?
Мне хорошо запомнилась первая бомбёжка. Это было ночью. Я проснулся от воя сирены.
Мама, бледная и строгая, одевала Таньку. Мы долго не могли найти Танькиных туфель и выбежали
на улицу, когда уже грохотали зенитки и всё небо светилось от вспышек и разрывов. Я не испугался,
мне даже захотелось остаться посмотреть. А страшно стало только в бомбоубежище, потому что у
всех были испуганные лица, кто-то охал, слышался плач. Но я всего этого не стал рассказывать
Федьке. Я рассказал о том, как немцы с самолётов бросают осветительные ракеты и становится
светло, словно в комнате при яркой электрической лампе, о том, как один фашистский
бомбардировщик попал в лучи прожекторов, никак не мог вырваться, и его сбили.
— Сам видел, как сбили, или рассказывал кто? — спросил Федька.
— Видел! Весь вспыхнул и... на куски. Милиционер сказал, что снаряд в бензобак или
бомбовый люк угодил.
— А откуда милиционер-то появился? Он что, при тебе дежурил? — спросил Саша и
захихикал, оглядываясь на Федьку.
— Мы дежурили в школе, зажигалки тушили, и милиционер с нами был, на крыше. А когда
самолёт сбили, он кричал вместе с нами и даже фуражку вверх подбрасывал. Вот здорово было!
— А я батьку провожал на фронт, так наш поезд на мосту бомбили. Три захода делали и не
попали. Ночью потому что. — Федька смущённо улыбнулся и добавил: — Страшно было!
— И когда бомбы свистят, тоже страшно! — вмешалась в разговор Танька.
— А зажигалки тушить совсем не страшно, — сказал я.
— Ну да, не страшно, а кто куртку спалил! — И Танька стала рассказывать, как я накрыл
зажигалку курткой и чуть сам не сгорел. Вот придумала ещё!
Федька слушал, слушал, а потом вдруг заявил:
— Я хочу быть лётчиком!
— У нас в школе многие ребята хотят быть лётчиками. — Я не собирался обидеть Федьку,
наоборот, думал поддержать его, но он понял по-другому.
— А я стану, лопни мои глаза! — Глаза у Федьки были чёрные, озорные, и я подумал, что
Федька должен стать лётчиком, потому что такие глаза не могут лопнуть. — Ну ладно, пошли
купаться! — сказал Федька.
Пока мы дошли до реки, Федькин пёс, которого звали Вихраном, успел примириться с
моими ботинками и уже не кусал и не царапал их, а только тыкался иногда холодным носом в
лодыжки.
Так я познакомился с Федькой. Он был признанный вожак среди ребят, его кулаков
побаивались даже взрослые, и Федькино покровительство и дружба спасли меня и Таньку от
многих бед, пока мы привыкали к деревенской жизни.
Федька охотно и решительно брался за любую работу — всё у него получалось. Он и косил,
и ворошил, и убирал сено, помогал жать рожь и молотить. За это ему прощали даже набеги на сады
и огороды.
— Если я не буду поддерживать свой организм хотя бы овощами и фруктами, — говорил
Федька, откусывая белыми крепкими зубами сразу пол-яблока или огурца, — то не видеть мне
авиации, как своего загривка, лопни мои глаза... — И его скуластое лицо расплывалось в озорной
улыбке.
Забота о собственном здоровье не мешала Федьке делиться добычей со мной и другими
ребятами. Он только Сашку недолюбливал за хитрость и трусость и если что-нибудь выделял ему,
то обычно приговаривал:
— Даю только потому, что война и всем хочется есть.
Сашку это не смущало, он брал свою долю и исчезал.
...Прошло около месяца. Мы с Танькой загорели, ходили босиком и уже мало чем
отличались от остальных ребят. Даже разговаривали, как они, вставляя местные словечки и
обороты. Таньке особенно нравилось говорить «эва» вместо «вот» и «всегда» вместо «везде».
Утром и вечером все жители деревни собирались у правления колхоза и слушали сводку
Совинформбюро.
Каждый день приносил всё более тревожные вести. Тревога взрослых передавалась и нам.
Как-то не верилось, что немцы уже так близко от Москвы и Ленинграда, что фронт проходит в
двухстах километрах от деревни. Маму и других женщин мобилизовали на строительство
укреплений. Теперь ночью иногда был слышен далёкий гул, а над деревней всё чаще и чаще,
правда высоко, пролетали фашистские самолёты.
— На Бологое летят! — говорил Федька и, приложив к глазам руку, долго смотрел вслед
самолётам. — Как ты думаешь, Лёнька, — спросил он меня, — мне можно дать четырнадцать лет?
— Не знаю. Тебе же двенадцать... Ты что, на фронт убежать хочешь?
— Да нет... Я в газете прочёл, что один четырнадцатилетний пацан стал лётчиком...
— Но он, наверное, семь классов окончил, а ты всего пять, а там образование важно.
— «Образование, образование»! — передразнил меня Федька, но слова мои его озадачили.
Он нахмурился и отошёл. Потом вернулся и, зло глядя на меня, крикнул:
— Всё равно буду лётчиком, вот увидишь, лопни мои глаза!
3
Я проснулся — стучали в окно. Стук был тихий, но настойчивый. Я приподнялся на кровати и
отодвинул занавеску. Только-только начало светать, и Федькино лицо, прижавшееся к стеклу,
казалось ещё более скуластым. Федька что-то говорил, смешно растягивая губы. Я показал, что
сейчас выйду.
«Федька так просто не станет будить, что-то случилось», — думал я, торопливо натягивая
рубаху. С тяжёлым стуком опустились гири ходиков, и на печи заохала, забормотала во сне бабушка.
Я подождал, пока всё стихнет, и на цыпочках выскользнул из комнаты, прихватив ботинки. Федька
ждал меня у крыльца, переминаясь с ноги на ногу.
— Пошли! — сказал он и, резко повернувшись, быстро зашагал по улице.
Я кое-как зашнуровал ботинки и поспешил за Федькой.
— Куда мы идём? — догнав, спросил я.
— Скоро узнаешь! — ответил он и свернул к лесу.
Я шёл, смотрел на упрямый, давно не стриженный
Федькин затылок и старался угадать, куда он меня ведёт. Может быть, он нашёл в лесу
сбитый фашистский самолёт? А вдруг выследил фашистского парашютиста? Только ведь с ним не
справиться... И почему Федька не взял с собой Вихрана?
Федька посмотрел на небо и зашагал ещё быстрее.
Я тоже посмотрел на небо, оно стало светлее, и на нём не по-летнему холодно и остро
сверкали звёзды.
Вдруг со стороны леса послышался рокот, который нарастал и постепенно превратился в
сплошной, временами прерывающийся гул. Федька уже не шёл, а бежал, я едва поспевал за ним.
Вот и лес! Федька, не сбавляя хода, помчался по тропинке вглубь. Сразу стало сумрачнее и
потянуло грибной сыростью. Рокотало где-то близко, рядом, и мы бежали навстречу этому рокоту.
Наконец деревья стали редеть, появились просветы — там, впереди, была большая поляна.
Федька пошёл осторожным шагом, вытирая на ходу рукавом пот с лица. На краю опушки он
остановился и, впервые оглянувшись, позвал меня глазами.
Поляна перед нами была похожа на строительную площадку. По ней сновали туда-сюда
грузовики, бензовозы, пробегали в одиночку и группами люди, одетые в комбинезоны.
— Федька, смотри, вон самолёты! — вскрикнул я.
— Вижу, вижу, ты не ори только! — зашипел Федька.
Самолёты, маленькие, тупоносые, с красными звёздами на фюзеляжах и хвосте, притаились
по краям поляны. Возле них хлопотали люди в комбинезонах, слышались команды, заглушённые
рёвом моторов.
— Поздно вечером прилетели, я случайно узнал, — шептал Федька. — Сейчас подойти
можно, посмотреть, пощупать, а утром выставят охрану — не сунешься...
Федька направился к ближайшему самолёту, возле которого не было людей.
Я первый раз в жизни видел так близко самолёт, и не просто самолёт, а боевой истребитель.
— Это «И-16», — сказал я, вспомнив фотографию в газете, где улыбающийся лётчик стоял
возле такого самолёта, а под фотографией было написано, что этот лётчик сбил в одном бою три
фашистских самолёта.
— Неплохой «ишачок», — подтвердил Федька, бросив на меня удивлённый взгляд (откуда,
мол, мне известны такие вещи), и похлопал самолёт по фюзеляжу. А потом стал показывать, где
находятся пулемёты и пушки. Чтобы заглянуть в кабину, Федька полез на крыло и сорвался.
— А вы что здесь делаете?! —Возле нас стоял лётчик в шлеме и кожаной куртке. —
Найденко, куда смотришь, тут самолёт по частям разносят!
Мы не стали ждать, когда появится Найденко, дали стрекача в лес, хотя голос лётчика был
не сердитый.
4
Мы пробежали немного, и Федька остановился.
— Пошли, зайдём с той стороны, — сказал он. — Там, кажется, ближе к взлётной. Небось
никогда не видел, как взлетают самолёты?
Стало совсем светло, над взлётно-посадочной полосой плыл волнистый розовый туман, до
нас доходил острый и приятный запах бензина и масла.
— Вот этот сейчас полетит! — И Федька показал на самолёт, в кабине которого уже сидел
лётчик, а возле винта возился человек в комбинезоне. — Это техник. Помогает запустить мотор.
— К запуску! — раздалась команда, и у меня тревожно забилось сердце.
Федька тоже весь напрягся. Я раздвинул ветки кустарника, чтобы лучше всё видеть.
— Смотри, техник крутит винт, — сказал я.
— Не крутит, а проворачивает, — поправил меня Федька.
— Контакт! — крикнул лётчик.
— Есть контакт! — ответил техник.
— От винта! — приказал лётчик.
Техник отскочил, мотор зарокотал, завыл, и самолёт, смешно подпрыгивая, побежал по
взлётно-посадочной полосе, оторвался от земли и скользнул в небо.
— Видел? — крикнул Федька. — Эх, мне бы так!
А к запуску уже готовился другой истребитель. Вот он взлетел, а за ним ещё и ещё с весёлым
рокотом стали подниматься в воздух и исчезать за лесом юркие краснозвёздные машины.
Я забыл о своём страхе и так же, как Федька, кричал: «Ура! Ура!». И только когда над лесом
поднялось солнце, я сказал Федьке, что надо уходить, а то бабушка будет беспокоиться.
— «Бабушка, бабушка»! — проворчал Федька, однако пошёл вслед за мной.
5
Днём уже вся деревня знала, что за лесом — аэродром: видно было, как взлетают и садятся
самолёты.
К бабушке зашла соседка и стала ей что-то испуганно шептать.
— Теперь жди бомбовозов, — уловил я. — Помяни моё слово, Тимофеевна, вместе с
аэродромом и всю деревню спалят.
— Не бомбовозы, а бомбардировщики, — сказал я, с неприязнью глядя на соседку.
— Оно всё равно, конец один! — Соседка сокрушённо закачала головой и перекрестилась.
— Бабушка, не слушай, не дадут наши истребители бомбить деревню, вот увидишь.
— Не дадут, Лёня, не дадут! Я тоже так думаю, — сказала бабушка и стала успокаивать
соседку. — Председатель утром говорил, что в нашей деревне несколько дней будут квартировать
лётчики.
— Вот здорово-то! — воскликнул я.
А вечером, когда мы ужинали, по деревне вдруг понеслось:
— Лётчики! Лётчики!
Я подбежал к окну: по улице, расстегнув куртки, кто со шлемом, кто с фуражкой в руках, шли
лётчики, а за ними с криком бежали мальчишки. Откуда-то послышались звуки аккордеона и песня.
Небольшого роста лётчик повернул к нашему дому. Он прошёл мимо окна тяжёлой,
раскачивающейся походкой, стал подниматься на крыльцо. Я оторвался от окна и побежал
открывать дверь. Но меня опередила бабушка.
— Заходите, заходите! — приветливо сказала она, вытирая фартуком руки.
— Вечер добрый! — прогудел густым басом лётчик, неожиданным для его невысокого
роста, и оглядел нас весёлыми синими глазами. — Приятного аппетита.
— Садитесь с нами ужинать! — пригласила бабушка, вытерев для гостя стул.
— Спасибо! Совсем не помешает, — ответил лётчик. — Вот только неплохо бы сначала
умыться.
Лётчик умывался во дворе, просил меня поливать ему, не жалея воды, на шею и спину,
смешно фыркал и свистел при этом.
Потом он достал из вещмешка банку консервов, ловко открыл её ножом, нарезал и положил
на тарелку сало и сказал, подмигнув нам с Танькой:
— А ну, нажмём, ребята! Лётчик ел больше картошку и огурцы, уверяя, что давно ничего
подобного не ел, и расспрашивал бабушку о деревне, о хозяйстве, о нас... Бабушка охотно отвечала.
А когда рассказывала о маме, она вдруг спросила совсем другим тоном, и я понял, что это самое
важное, что ей хотелось узнать:
— Неужели его не остановят? Неужели нет силы против него?
— Должны остановить! Нельзя не остановить! — твёрдо сказал лётчик.
Бабушка вздохнула и сказала:
— Ия так думаю, найдём на фашиста управу. Ведь вся страна поднялась!
Я давно ждал удобного момента, чтобы спросить, был ли сегодня лётчик на задании и что
делается там, на переднем крае. Я уже было открыл рот, но тут послышались быстрые шаги, и в
комнату влетел Федька. Увидев за столом лётчика, он на мгновение смутился, но тут же, дерзко
сверкнув глазами, пригладил ладонью волосы и подошёл к лётчику, протянул ему руку.
— Федя! — отрекомендовался он.
Лётчик встал и пожал Федькину руку.
— Фёдор Степанович, — сказал он, с интересом рассматривая Федьку.
— Садись, Федя! — сказала бабушка. — Он у нас теперь первый помощник в деревне.
— Садись, садись, тёзка! — Лётчик подвинул Федьке консервы и сало.
Однако тот и не посмотрел на еду, а сразу спросил:
— А вы сегодня летали?
— Летал.
— Сбили... кого-нибудь?
— Сбили одного «Мессершмитта-109».
— Знаете, я всё думаю, как вы этих «мессеров» сбиваете, когда у них скорость около
шестисот километров в час, а «ишачок» даёт всего четыреста пятьдесят...
— Гм... конечно, скорости не хватает... Но «И-16» — машина маневренная... И потом, всё
зависит от искусства лётчика.
— Да, видно, в этом всё дело, — произнёс Федька и, помолчав немного, спросил: — А вы на
«МиГ-3» летали?
— Нет, не приходилось.
— Говорят, у них скорость большая?
— Верно говорят, — сказал Фёдор Степанович, всё с большим интересом приглядываясь к
Федьке. — Это высотный истребитель... — И стал объяснять, чем хорош этот истребитель и в чём
его недостатки. Федька впитывал каждое слово.
— Что-то я у вас на аэродроме ни одного «Як-1» не заметил. Говорят, это наш самый
хороший истребитель? — спросил Федька.
— Мало ещё выпускают, вот и не заметил. А ты что, уже и на аэродроме побывал?
— Мы с Федькой... — начал я, но Федька перебил меня:
— Так, мимо проходили, случайно...
— Мимо проходил, а так много увидел, — усмехнулся дядя Федя. — Глазастый ты,
оказывается.
— Он лётчиком хочет быть! — воскликнул я.
— Ну что ж, раз хочет, значит, будет. Только надо подрасти малость...
— Я сейчас летать хочу! — сказал Федя.
Но лётчик уже этого не услышал. Он как сидел на стуле, так и уснул.
6
Дядя Федя поселился у нас.
Теперь каждый вечер мы с Федькой встречали его, и Вихран, ласкаясь, прыгал вокруг него.
Иногда дядя Федя приходил весёлый и весь вечер шутил и смеялся, а иногда очень усталый
— мы уже догадывались, что много было вылетов, и не приставали к лётчику с вопросами. А бывали
вечера, когда он был суровый и мрачный. Он ничего не ел и сразу же ложился спать. Значит, кто-то
из лётчиков не вернулся на аэродром, погиб.
Мы всегда узнавали самолёт дяди Феди и, увидев его в воздухе, кричали как сумасшедшие.
Федька перезнакомился со всеми лётчиками, которые стояли в деревне, и теперь только и
говорил об «иммель-манах», «бочках», «штопорах» и, как заправский лётчик, жестами показывал
все фигуры высшего пилотажа.
7
Однажды мы проснулись от частых и резких выстрелов. Выбежали на улицу. В утреннем
безоблачном небе с непривычным для нас рокотом и тарахтением кружил вражеский самолёт. К
нему тянулись многоцветные нити снарядов. Это стреляли автоматические зенитные пушки,
прикрывавшие аэродром. Самолёт то снижался, то набирал высоту, ловко уходя от опасной цветной
паутины. Раз он так снизился, что можно было его разглядеть.
Вот так чудо! Вроде у самолёта два фюзеляжа! Что же он здесь делает?.. Если это
бомбардировщик, то ему давно надо бы сбросить бомбы, а он летает под огнём.
Пока я раздумывал, в небе появились два наших истребителя, и вражеский самолёт стал
быстро уходить.
— Испугался! — с облегчением сказали собравшиеся на улице женщины и разошлись по
домам.
В этот день мы с Федькой собрались за грибами. Он обещал повести нас с Танькой в дальний
лес, где, как уверял, грибы сами в корзину лезут. Он и вправду пришёл с большой корзиной, в
сапогах и куртке. Поверх куртки он в несколько рядов обвязался верёвкой.
— Ты куда же это, милый, собрался с верёвкой-то? — спросила бабушка.
— Да мать велела на обратном пути хворосту набрать.
По дороге я стал расспрашивать про самолёт.
— Это разведчик, «фокке-вульф». Лётчики сказали, что его прозвали «рамой». Здорово, гад,
маневрировал!
— Здорово! — подтвердил я. — Разведчик, значит. А то я смотрю, летает, летает, а не
бомбит...
— Плохо, если эта «рама» наш аэродром обнаружила! — сказал Федька.
— А может, её истребители наши сбили, — сказала Танька.
Федька ничего не ответил. Он, как всегда, шёл быстро, и мы с Танькой едва поспевали за
ним. А Вихран бежал впереди — видимо, дорога ему была хорошо известна. Мы шли то низиной,
то взбирались на холмы, покрытые ещё густой, невыцветшей травой. Наконец Танька не
выдержала, захотела передохнуть. Мы выбрали место, где трава была погуще, и улеглись. Федька
достал из корзины печёные картофелины, и мы, греясь на солнце, с удовольствием их ели. С холма,
на котором мы лежали, хорошо был виден лес, куда нас вёл Федька.
Я смотрел на лес, на уже проглядывающие кое-где золотисто-жёлтые верхушки и думал о
том, что послезавтра первое сентября и надо идти в школу. Школа в соседней деревне. Как всё
будет в новой школе? И ребята другие, и непривычно, и учителя тоже другие...
Я вспоминал, что мама начинала готовиться к этому дню ещё задолго, покупала нам всё
новое и вечером накануне школы старательно мыла нас в ванной. Танька капризничала, кричала,
что мыло съело ей глаза и она уже ничего не видит. А потом мама подводила Таньку к зеркалу и
просила проверить на месте ли глаза, и Танька громко смеялась. А утром мы, наглаженные,
торжественно, с цветами, вместе с мамой отправлялись в школу.
Я всхлипнул... Но мне стало стыдно, и я посмотрел на Федьку. Он стоял на коленях,
повернувшись лицом к деревне, и к чему-то с тревожным видом прислушивался. Я вытер рукавом
слёзы и тоже стал слушать.
Откуда-то издалека приближался тяжёлый прерывистый гул.
— Смотри, смотри! Вот они! — крикнул Федька.
Танька вскочила и тоже стала смотреть.
Там, за деревней, появились тёмные точки.
— Вот «рама» проклятая! Аэродром летят бомбить, лопни мои глаза! — ругался Федька.
Теперь уже можно было различить самолёты. Они шли строем, волна за волной.
— Штук тридцать, не меньше! — насчитал я.
Часто забили зенитки, и небо вокруг бомбардировщиков покрылось барашками разрывов.
Стрельба внезапно прекратилась. Я недоуменно посмотрел на Федьку: в чём дело? И тут же
услышал знакомый рокот — навстречу бомбардировщикам летели наши «ястребки». Их было
много. Одна группа врезалась в самую гущу бомбардировщиков, и строй их сразу же нарушился. А
другая стала набирать высоту и скрылась в облаках. Послышался нарастающий свист бомб, и где-то
в стороне от деревни с тяжёлым грохотом взметнулись к небу столбы земли и огня.
Танька, вся дрожа, с плачем вцепилась в меня и Федьку.
— Ерунда! — сказал Федька. — Бросают, чтоб с бомбами не возвращаться на свой аэродром,
от деревни далеко. Сейчас тикать начнут... Да ты не плачь, Та-нюха! — Он обнял её за плечи. —
Лучше смотри, уже троих фашистов подбили... А вон ещё два дымят, отваливают в сторону... Гляди,
гляди, а этот весь вспыхнул... Чисто работают наши зенитчики! Так и не подпустили к аэродрому,
лопни мои глаза! А ты боишься...
Бомбардировщики быстро уходили, а вокруг них, как осы, кружили наши «ястребки».
Вдруг высоко над нами послышался рёв моторов, свист и резкие, отрывистые звуки, будто
кто-то в воздухе рвал полотно.
— Ложись! — крикнул Федька и повалил нас на землю.
Мы в ужасе прижались друг к другу. Но никакого взрыва не последовало. Федька поднялся
первым. Из облаков вынырнул наш «ястребок» и снова исчез. И тут же появились два чужих
самолёта. Тонкие, длинные, они со свистом промчались и ушли в облака.
— «Мессеры»,— сказал Федька,— двое против одного нашего.
Самолёты долго кружили, то появлялись в голубом просвете, то исчезали в облаках. У меня
даже шея заболела смотреть на них. Тут снова послышалась стрельба, и из облаков вывалился
«мессер», задымил... штопором пошёл вниз и рухнул с грохотом где-то за лесом.
— Готов! — закричал Федька.
В просвете появился наш «ястребок», он сделал круг и стал набирать высоту.
— Сейчас он и тому врежет! — заявил Федька.
Но что это? У самого хвоста «ястребка» промелькнул, блеснув огнём, «мессер», и
«ястребок» будто споткнулся... Стал снижаться, задымил. Из него вывалилось что-то тёмное.
Взметнулся на ветру парашют, и его быстро понесло к лесу.
Мы так и замерли с раскрытыми ртами. И тут с рёвом и свистом, сотрясая воздух, над
самыми нашими головами промчалась громадная тень. Это был «мессер». Он дал очередь —
видно, метил в парашютиста, и исчез.
Первым пришёл в себя Федька.
— Бежим! — закричал он. — Надо лётчика спасать!
8
По чащобе мы продирались изо всех сил. Наконец выбрались из болотных зарослей и вошли
в лес. Но куда идти? Вихран прыгал, крутился у Федькиных ног и вдруг с громким лаем помчался
вглубь. Федька, будто его кто-то толкнул в спину, побежал вслед за собакой.
Я бежал, не видя перед собой Федьки, только прислушиваясь к лаю Вихрана. Время от
времени я оглядывался: где Танька? Она не отставала. Молодец!
Мы спотыкались о корни, натыкались на пни и сучья, ветви больно царапали лицо, рвали
одежду, мы задыхались, но бежали и бежали... Нам казалось, что с лётчиком что-то случится, если
мы не подоспеем вовремя.
Вдруг лес кончился, и мы увидели Федьку. Он кричал осипшим голосом:
— Стойте, стойте! — Мы сначала подумали, что это относится к Вихрану. — Болото! С
кустами. Опасно.
— А может, проскочим?!
— Тут взрослые дядьки с головой увязают, а ты — проскочим...
— Федя, смотри, — сказала Танька, — что это с Вихраном, почему он скулит и крутится?
Вихран действительно вёл себя странно: прыгал в кусты и тут же возвращался и принимался
скулить.
Федька приказал ему замолчать и сказал:
— Лётчик где-то здесь, на той стороне. Болото надо обходить... Придётся кругаля давать
километра два, не меньше... Эх!
— Простыня! Простыня! — закричала Танька и показала на сосну по ту сторону болота.
Мы тоже увидели огромный кусок белого полотна.
— Какая тебе простыня, это же парашют. Лопни мои глаза, парашют! — воскликнул Федька,
и мы помчались в обход болота.
Два километра показались нам как десять. И когда мы очутились перед сосной, на которой
повис парашют, то даже не поверили, что уже добрались.
Ни возле сосны, ни поблизости лётчика не было.
Вихран рвался в чащобу.
— Эй, есть кто-нибудь здесь? — крикнул Федька.
В ответ из черёмушника раздался еле слышный стон.
Мы бросились туда. И тотчас Федька вскрикнул:
— Так это дядя Федя!
Федя набрал в горсть болотной воды и плеснул на лицо лётчика. Но тот не шевелился, а
только стонал.
— Караульте здесь, — распорядился Федька, — а я побегу за машиной...
Дядю Федю увезли в госпиталь. А на другой день вернулась мама. Первого сентября она,
как и раньше, повела нас в школу. И хотя всё было не так торжественно, как до войны, но мы всё
равно очень обрадовались первому школьному дню.
ФАБРИЧНАЯ ТРУБА
Я листаю старые, тронутые желтизной фронтовые блокноты, и за короткими строчками
встаёт в памяти одна из многих поездок на передовую линию, под Ярцево Смоленской области. Я
ехал за свежим материалом в очередной номер армейской газеты «Боевая тревога» Шестнадцатой
армии Западного фронта.
...На переднем сиденье рядом с шофёром — командующий армией генерал-лейтенант
Константин Константинович Рокоссовский. Позади — мы с членом военного совета дивизионным
комиссаром Алексеем Андреевичем Лобачёвым. Новенькая, только что с завода зелёная «эмка»
плавно, бесшумно катилась по шоссе Москва — Минск. В смотровое стекло, ослепляя шофёра и
командарма, светило солнце. Холмы, перелески стремительно приближались, вырастая, потом
убегая, исчезали позади. И вот машина с рёвом взлетела на вершину холма и, не сбавляя скорости,
вихрем выскочила на прямой участок дороги, просматриваемый издалека, с Ярцевских высот.
Вдали показалась высокая труба Ярцевской прядильноткацкой фабрики, восточные пригороды
райцентра и в дымке — высоты, занятые немцами.
— Тут гитлеровцы пошаливают, — сказал шофёр. — Стреляют с высот пушками даже по
отдельным целям.
— Проскочим, — сказал Лобачёв.
Свиста снаряда из-за шума мотора мы не услышали. Справа за кюветом взметнулся столб
земли и медленно стал оседать. Взрывной волной шибануло в дверцы.
— Заметили, — сказал Рокоссовский.
Шофёр прибавил скорость. Второй столб земли слева вырос совсем близко от машины.
Рокоссовский повернулся к нам.
— Пристреливаются, хотят в вилку взять. Ну, да мы им не котлета, чтобы нас на вилку
цеплять, — усмехнулся и добавил: —Сейчас жди взрыва сзади. — Потом повернулся к шофёру: —
Жми на всю катушку.
Шофёр недоуменно посмотрел на него. Гнать машину навстречу орудийным выстрелам? Но
ослушаться команды не посмел. Машина рванула, словно её подбросило взрывом.
Так и случилось, как говорил командующий: третий снаряд разворотил шоссе позади
машины. Мелкой крошкой забарабанил асфальт по крыше.
— Плохо стреляют. Три снаряда, и всё мимо. — Рокоссовский говорил негромко, спокойно,
как будто в том, что по тебе стреляют из пушки, нет ничего особенного. — Вон артиллеристы
Василия Ивановича Казакова, так те первым снарядом цель накрывают! — И приказал шофёру: —
А теперь, Степан Павлович, давайте вправо с дороги.
Машина резко свернула и, урча, перебралась через неглубокий кювет и пошла по стерне,
раскачиваясь, в обход опасного места. Подъехав к кустам, машина скрылась в них. Командующий
тронул шофёра за плечо:
— Остановите.
Рокоссовский чуть приоткрыл дверцу машины.
— Константин Константинович...
— Ничего, глядите.
Сбоку, нагнетая воздух, пролетел снаряд.
На том месте, где полминуты назад находилась наша «эмка», взметнулся огненный столб.
— Опоздали... — сказал Рокоссовский. — Перелёт, недолёт, а когда по машине ударили, нас
уже там не было.
— Знали бы они, кого упустили, — заметил я.
— Да, — улыбнулся Рокоссовский, — пожалуй, за наши души кресты им были бы
обеспечены.
— И две недели отпуска в фатерланд, — добавил Лобачёв.
— Придётся им помочь, Алексей Андреевич, — засмеялся Константин Константинович. —
Отпуска в фатерланд мы им не гарантируем, но вот то, что кресты им обеспечены, — это уж
наверняка. Отличные русские кресты. Лучших берёз не пожалеем.
Стрельба прекратилась. «Эмка» юрко вынырнула из кустов на магистраль. На дороге
появился красноармеец. Поднял красный флажок. Шофёр резко затормозил. Боец, увидев
командующего, вытянулся:
— Товарищ генерал, проезд закрыт. Прошу свернуть налево. Там, в лесу, командный пункт
нашего артиллерийского полка. Вчера только что переехали сюда.
— Далеко?
— Недалече, товарищ генерал, рукой подать...
Через несколько минут мы были на командном пункте.
В блиндаже пахло смолой и сыростью. Здесь находились командующий артиллерией
Шестнадцатой армии генерал-майор Василий Иванович Казаков и несколько офицеров —
артиллеристов полка. Они вели оживлённый разговор с худеньким, светловолосым мальчиком. На
вид ему было лет одиннадцать-двенадцать. Он был в ситцевой в полоску рубашке, босиком.
Мальчик бойко о чём-то рассказывал. Находившиеся в блиндаже генерал и офицеры, увлечённые
разговором с пареньком, не сразу обратили внимание на нас.
Увидев командующего армией, все повернулись к нему и встали по команде «смирно».
Полковник, командир артиллерийского полка, коротко доложил Рокоссовскому обстановку в
районе Ярцева и его высот. А Казаков, подмигнув Константину Константиновичу и кивнув в сторону
мальчика, сказал:
— Вот, Константин Константинович, с ярцевской фабричной трубы сняли... юного советского
разведчика.
Наблюдательный пункт под самым носом фашистов там устроил, как настоящий
артиллерист-наблюдатель. Причём точно воспроизвёл расположение немцев на западном берегу
реки Вопь и их скопление на ярцевских высотах.
— Какой молодец! Вот вам и помощник, Василий Иванович! — сказал командующий. — А
как тебя зовут, юный разведчик?
— Алёша Потапов, товарищ генерал! — звонко ответил мальчик.
— Пионер?
— Так точно, товарищ генерал! — ещё звонче прозвучал голос мальчика.
— Замечательно! Да ты, Алёша, настоящий боец! А кто ж тебя послал на фабричную трубу?
Это же опасно.
— Никто. Сам решил, товарищ генерал. Хотел узнать, в каких домах фашисты скрываются.
— А это для чего?
— Чтоб сообщить главному командиру Красной Армии, товарищ генерал. А уж он тогда всех
фашистов выкурит из наших домов.
— Похвально. Да ты, вижу, шустрый, быстро соображаешь! — И Рокоссовский ближе
подошёл к Алёше и, положив руку на его плечо, внимательно посмотрел в его глаза. — Мы выкурим
фашистов, юный мой герой, отовсюду, где бы они ни притаились!
Рокоссовский приказал позаботиться о мальчике, накормить, одеть его и направить в
безопасное место.
Полковник вызвал бойца-артиллериста, и тот отвёл мальчика на кухню.
Рокоссовский с интересом слушал генерала Казакова.
— Фабричная труба возвышается не только над Ярцевом, но и над обширной местностью.
Далеко в сторону Смоленска просматривается автострада и железнодорожная магистраль, мосты,
изгибы реки Вопь. На большую глубину видны позиции немецких войск, их передвижение,
расположение орудий на ярцевских высотах... — докладывал генерал.
Командующий армией вдруг как-то хитро улыбнулся и, сверкнув глазами, произнёс:
— Василий Иванович, а вы, видимо, уже побывали на этой фабричной трубе! Вот бы нашим
артиллеристам на ней вышку приспособить для наблюдения за противником!
— Верно, Константин Константинович. Сегодня утром поднялся на самый верх. Приказал
командиру батареи срочно оборудовать там артиллерийский наблюдательный пункт.
— Замечательно, Василий Иванович!
Чувствовалось, что Рокоссовскому не терпится сегодня же побывать на наблюдательном
пункте.
— А как туда добраться? — спросил он.
— Трудновато, Константин Константинович, надо проскочить низину. Расстояние — свыше
километра. Да по открытой местности, на виду у противника. Им с ярцевских высот хорошо видно.
— И уж конечно, немцы эту злосчастную открытую низину пристреляли, — заметил
Рокоссовский.
— Да ещё как! Увидев цель, тут же открывают прицельный огонь.
— Мы только что убедились, Василий Иванович, как они прицельно стреляют, четыре
снаряда по машине, на каждого по снаряду — и всё мимо.
Рокоссовский понимал Казакова: ехать по низине опасно. Но что делать? После
изнурительных боёв под Смоленском и в самом городе вот уже около двух недель как немцы
заняли оборону. На участке фронта армии наступило затишье. Но враг подтягивал свежие части,
перегруппировывал силы. Немцы готовили новое наступление на Москву. Командарму важно было
знать планы противника, количество вражеских войск, сосредоточенных на участке против
Шестнадцатой армии. Командующий армией готовил наступление, а точнее, контрудар. Для этого
надо всё продумать, всё до мелочей предусмотреть, лично посмотреть на расположение врага,
подготовить всех командиров, подготовить войска.
— Василий Иванович, поедемте-ка на наш новый наблюдательный пункт. Посмотрим, что
делает враг.
...В машину Рокоссовского сел ещё и Василий Иванович Казаков. Теперь нас было пятеро.
В августе сорок первого здесь было мало дождей, и просёлочные дороги были проезжими.
Машина мчалась по открытой низине, тянувшейся вдоль восточного берега реки Вопь к подножию
лесистого пологого холма. Здесь на её берегах и проходила линия обороны. На левом — воины Сто
восьмой стрелковой дивизии, на правом, западном, возвышающемся над местностью, — немцы.
Расчёт Рокоссовского был точный: ошеломить противника.
Увидев мчавшуюся по открытой низине машину, немцы не сразу пришли в себя.
Опомнившись наконец, они открыли орудийный огонь. Застрочили их пулемёты. Но было уже
поздно. Машина, преодолев обстреливаемое пространство, скрылась за городской окраиной
Ярцева. Но чтобы добраться до фабричной трубы, нужно было снова преодолеть просматриваемый
противником участок.
И мы, оставив машину в безопасном месте, пробирались по одному. Кое-где пришлось
ползти. Над головами непрерывно свистели пули.
— Храбрый человек наш командующий, — негромко сказал я Лобачёву, — со смертью
наперегонки играет.
— Играет без проигрыша, — ответил он.
Рокоссовский, видимо, услышал наш разговор, усмехнулся, но ничего не сказал. В
нескольких метрах от нас, за кирпичной школой, — фабричная труба. Пришлось ползти попластунски. Впереди — офицер-артиллерист, за ним Рокоссовский, потом Казаков, за ним Лобачёв,
а сзади я. Вижу, Лобачёв быстро подтягивает правую ногу и одновременно резко вытягивает левую
руку вперёд, отталкивается согнутой ногой. И всё так быстро и ловко выходит у него.
Я ещё полз, а Рокоссовский и остальные уже стояли в полный рост около шестигранной
фабричной трубы. На фоне разрушенной фабрики она казалась особенно массивной и высокой —
не менее семидесяти пяти метров в вышину. Труба стояла на цементном фундаменте, во многих
местах она равномерно была опоясана железными обручами. С восточной стороны её чёрные
скобы были словно перевязаны телефонным проводом. Там, на самом верху, и находится высотный
НП артиллеристов. Там и нашли Алёшу Потапова наши воины.
Рокоссовский и Казаков подошли ближе к скобам трубы. Они поднимутся наверх, а мы
останемся ждать их у артиллеристов, в землянке-подвале, только что оборудованной вблизи
высотного НП.
Командующий, а за ним и Василий Иванович стали подниматься вверх по скобам.
Внизу царила мёртвая тишина. Изредка её нарушали дальние разрывы снарядов и мин. Мы
замерли, наблюдая за командиром и Казаковым.
Вот они уже поднялись метров на пятьдесят. Осматриваются. Лезут выше. Противник,
заметив их, открыл по трубе орудийный огонь. Снаряды, свистя, пролетают мимо. Но вот
Рокоссовский и Казаков поднялись к внешнему выступу трубы. Их головы уже виднелись над нею.
Затем они быстро перескочили через верхний конец трубы и опустились на подмостки НП. И
надолго скрылись от нас.
Между нашими артиллеристами и немцами завязалась перестрелка. Ответный огонь
батареи утихомирил врага. Вскоре стрельба прекратилась.
Только теперь мы огляделись. На полуразрушенной стене фабрики висела мемориальная
доска: «7 июня 1919 года фабрику посетил Председатель ВЦИК Михаил Иванович Калинин и
выступил на митинге рабочих».
На северо-западной стороне корпуса фабрики, а точнее, их оставшиеся неразрушенными
фундаменты лежали вдоль берега Вопи. Правее — шоссейный и железнодорожный мосты. На
западном берегу — немцы.
С высотного наблюдательного пункта Рокоссовский и Казаков спустились, когда уже
стемнело. Хотели и мы с Лобачёвым подняться к артиллерийским наблюдателям-высотникам, но
командарм спешил в штаб армии. Он был в очень хорошем настроении. Видимо, так же радовался
и Алёша Потапов, когда бежал сообщить командиру Красной Армии всё, что видел: где стоят пушки,
где танки, а где пехота врага.
Обратно мы ехали тем же путём, с потушенными фарами.
А когда вернулись на командный пункт, полковник представил Рокоссовскому Алёшу
Потапова в форме артиллериста.
Константин Константинович крепко пожал Алёше руку.
Командующий спешил. Надо было готовить штаб к контрудару. Вскоре последовал приказ.
Первого сентября сорок первого года контрнаступление наших войск началось. И закончилось оно
успешно. Из Ярцева противник был изгнан.
Для младшего школьного возраста
Борис Потапович Павлов ВОВКА С НИЧЕЙНОЙ ПОЛОСЫ
ИБ № 6443
Ответственный редактор Л. И. Доукша. Художественный редактор М. Д. Суховцева.
Технические редакторы Г. Г. Рыжкова и Л. Н. Никитина. Корректор Н. Г. Худякова. Сдано в набор
18.05.82. Подписано к печати 14.01.83. Формат 70х90 1/16. Бум. офс. № 1. Шрифт школьный. Печать
офсетная. Усл. печ. л. 4,68 л. Усл. кр.-отт 5,27. Уч.-изд. л. 3,26. Тираж 100 ООО экз. Заказ 1625. Цена
15 коп. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература» Государственного
комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Центр, М.
Черкасский пер., 1. Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграф комбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Росглавполиграфпрома Госкомиздата РСФСР. Калинин, проспект 50летия Октября, 46.