Это не часы обычного сна, когда дневное сознание, хотя... еще продолжает руководить нашим сонным ...

Это не часы обычного сна, когда дневное сознание, хотя и померкнув,
еще продолжает руководить нашим сонным «я»; это и не дни безумия,
умопомешательства: тогда на смену обычным влияниям приходят другие,
еще более самовластные. Это — мгновения того странного состояния,
когда наше тело покоится во сне, а мысль, зная то, тайно объявляет
нашему призраку, блуждающему в мире грез: ты свободен! Поняв, что
наши поступки будут существовать лишь для нас самих, что они
останутся неведомыми для всего мира, мы вольно отдаемся самобытным,
из темных глубин воли исходящим, побуждениям. И в такие мгновения, у
меня по крайней мере, никогда не являлось желания совершить
какое-либо деяние добродетели. Напротив, зная, что я останусь
совершенно, до последних пределов безнаказанным, я спешил сделать
что-нибудь дикое, злое и греховное.
Я всегда считал и продолжаю считать сон равноправным нашей жизни
наяву. Что такое наша явь? Это —наши впечатления, наши чувства, наши
желания, ничего больше. Все это есть и во сне. Сон столь же наполняет
душу, как явь, столь же нас волнует, радует, печалит. Поступки, совер шаемые нами во сне, оставляют в нашем духовном существе такой же
след, как совершаемые наяву. В конце концов вся разница между явью и
сном лишь в том, что сонная жизнь у каждого человека своя собственная,
отдельная, а явь — для всех одна и та же или считается одинаковой... Из
этого следует, что для каждого отдельного человека сон — вторая
действительность. Какую из двух действительностей, сон пли явь,
предпочесть, зависит от личной склонности.
Мне с детства сон нравился больше яви. Я не только не считал
потерянным время, проведенное во сне, но, напротив, жалел часов,
отнятых у сна для жизни наяву. По. конечно, во сне я искал жизни, т. е.
сновидений. Еще мальчиком я привык считать ночь без сновидений
тяжелым лишением. Если мне случалось проснуться, не помня CBOCI о
сна, я чувствовал себя несчастным. Тогда весь день, дома и в школе, я
мучительно напрягал память, пока в ее глухом углу не находил осколка
позабытых картин и, при ионом усилии, вдруг не обретал всей яркости
недавней сонной жизни. Я жадно углублялся в этот воскресший мир и
восстанавливал все его малейшие подробности. Таким вос питанием своей
памяти я достиг того, что уже не забывал своих сновидений никогда. Я
ждал ночи и сна, как часа желанного свидания.
Особенно я любил кошмары за потрясающую силу их впечатлений. Я
развил в себе способность вызывать их искусственно. Стоило мне только
уснуть, положив голову ниже, чем тело, чтобы кошмар почти тотчас
сдавливал меня своими сладко-мучительными когтями. Я просыпался от
невыразимого томления, задыхаясь, но едва вдохнув свежего воздуха,
спешил опять упасть туда, на черное дно, в ужас и содрогание.
Чудовищные лики выступали вокруг из мглы, обезьяноподобные дьяволы
вступали в бой между собой и вдруг с воплем кидались на меня,
опрокидывали, душили; в висках стучало, было больно и страшно, но так
несказанно, что я был счастлив.
Но еще более любил я, с ранних лет, те состояния во сне, когда знаешь,
что спишь. Я тогда же постиг, какую великую свободу духа дают они. Их
я не умел вызывать по воле. Во сне я вдруг словно получал электрический
удар и сразу узнавал, что мир теперь в моей власти. Я шел тогда по до рогам сна, по его дворцам и долинам, куда хотел. При усилии воли, я мог
увидеть себя в той обстановке, какая мне нравилась, мог ввести в свой
сон всех, о ком мечтал. В первом детстве я пользовался этими
мгновениями, чтобы дурачиться над людьми, проделывать всевозможные
шалости. Но с годами я перешел к иным, более заветным радостям: я
насиловал женщин, я совершал убийства и стал палачом. И только тогда я
узнал, что восторг и упоение— не пустые слова.
Р. Желязный
И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жердочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток.
Положены через поток;
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.
XII
Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился.
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла — и что ж? медведь за ней!
XIII
Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак;
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред ними лес; недвижны сосны
В своей нахмуренной красе:
Отягчены их ветви все
Клоками снега: сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.
XIV
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он все вослед,
И сил уже бежать ей нет.
XV
Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом все глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик и шум;
Медведь промолвил: «Здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!»
И в сени прямо он идет
И на порог ее кладет.
XVI
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет: она в сенях:
За дверью крик и звон стакана .
Как на больших похоронах:
Не видя т ут ни капли толк у.
Глядит она тихонько в щелк у.
И что же видит?., за столом
Садят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой.
Другой с пет ушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и го рдый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
XVII
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядк у пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп.
Людская молвь и конский топ!
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
XVIII
Он знак подаст — и все хлопочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И, любопытная, теперь
Немного растворила дверь...
Вдруг ветер дун ул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола, гремя, встает;
Все встали; он к дверям идет.
XIX
И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико: очи всех,
Копыты, хоботы кривые.
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Все указ ует на нее,
И все кричат: мое! мое!
XX
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул;
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
XXI
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался... хижина шатнулась...
И Таня в ужасе проснулась...
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
«Ну, говорит, скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?»
А. Пушкин
Потом я лег на диван, и глаза мои невольно
устремились на расписанный потолок и высокие
карнизы, украшенные золотыми арабесками. Звери и
птицы странным образом сплетались с цветами,
фруктами и разного рода узорами. Мне показалось, что
узоры эти шевелятся, и, чтобы не дать воли своему
воображению, я встал и начал прохаживаться по зале.
Вдруг что-то сорвалось с карниза и упало на пол. Хотя
в зале так было темно, что я ничего не увидел, но я
рассудил по звуку, что упавшее тело было мягкое, ибо
оно совсем не произвело стуку, а только глухой шум.
Через несколько времени я услышал за собою шаги, как
будто животного. Я оглянулся и увидел золотого
грифона величиною с годовалого теленка. Он смотрел
на меня умными глазами и повертывал своим орлиным
носом. Крылья его были подняты, и концы их свернуты
в кольца. Вид его меня удивил, но не испугал. Однако,
чтобы от него избавиться, я на него за кричал и
притопнул ногою. Грифон поднял одну лапу, опустил
голову и, пошевелив ушами, сказал мне человеческим
голосом: «Напрасно вы беспокоитесь, синьор Ан -тонио;
я вам не сделаю никакого вреда. Меня нарочно прислал
за вами хозяин, чтобы я вас отвез в Грецию. Наши
богини опять поспорили за яблоко. Юнона уверяет, что
Парис только потому отдал его Венере, что она обе щала
ему Елену. Минерва тоже говорит, что Парис покривил
душой, и обе они обратились с жалобою к старику; а
старик им сказал: пусть вас рассудит синьор Антонио.
Теперь, если вам угодно, садитесь на меня верхом, я вас
мигом привезу в Грецию».
Мысль эта мне так показалась забавна, что я уже
подымал ногу, чтобы сесть на грифона, но он меня остановил. «Каждая земля,— сказал он,— имеет свои
обычаи. Все над вами будут смеяться, если вы приедете
в Грецию в сюртуке».— «А как же мне ехать?» —
спросил я. «Не иначе, как в национальном костюме:
разденьтесь донага и обдрапируйтесь плащом. Все боги
и-даже богини точно так одеты». Я послушался грифона
и сел к нему на спину. Он пустился бежать рысью, и мы
долго ехали по разным коридорам, через длинные ряды
комнат, спускались и подымались по лестницам и
наконец прибыли в огромную залу, освещенную
розовым светом. Потолок залы был расписан и
представлял небо с летающими птицами и купидонами,
а в конце ее возвышался золотой трон, и на нем сидел
Юпитер
В.Брюссов
ОН ВИДЕЛ ВО СНЕ, ЧТО ОН ЛЕЖИТ В ТОЙ ЖЕ КОМНАТЕ, В
КОТОРОЙ ОН ЛЕЖАЛ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, НО ЧТО ОН НЕ РАНЕН, А ЗДОРОВ. МНОГО РАЗНЫХ ЛИЦ, НИЧТОЖНЫХ, РАВНОДУШНЫХ, ЯВЛЯЮТСЯ ПЕРЕД КНЯЗЕМ АНДРЕЕМ. ОН ГОВОРИТ С НИМИ, СПОРИТ О ЧЕМ-ТО НЕНУЖНОМ. ОНИ СБИРАЮТСЯ ЕХАТЬ
КУДА-ТО. КНЯЗЬ АНДРЕЙ СМУТНО ПРИПОМИНАЕТ, ЧТО ВСЕ ЭТО
НИЧТОЖНО И ЧТО У НЕГО ЕСТЬ ДРУГИЕ, ВАЖНЕЙШИЕ ЗАБОТЫ,
ПО ПРОДОЛЖАЕТ ГОВОРИТЬ, УДИВЛЯЯ ИХ, КАКИЕ-ТО ПУСТЫЕ,
ОСТРОУМНЫЕ СЛОВА. ПОНЕМНОГУ, НЕЗАМЕТНО ВСЕ ЭТИ ЛИЦА
НАЧИНАЮТ ИСЧЕЗАТЬ, И ВСЕ ЗАМЕНЯЕТСЯ ОДНИМ ВОПРОСОМ
О ЗАТВОРЕННОЙ ДВЕРИ. ОН ВСТАЕТ И ИДЕТ К ДВЕРИ, ЧТОБЫ
ЗАДВИНУТЬ ЗАДВИЖКУ И ЗАПЕРЕТЬ ЕЕ. ОТТОГО, ЧТО ОН УСПЕЕТ ИЛИ НЕ УСПЕЕТ ЗАПЕРЕТЬ ЕЕ. ЗАВИСИТ вес. ОН ИДЕТ, СПЕШИТ, НОГИ ЕГО НЕ ДВИГАЮТСЯ, И ОН ЗНАЕТ, ЧТО НЕ УСПЕЕТ ЗАПЕРЕТЬ ДВЕРЬ, НО ВСЕ-ТАКИ БОЛЕЗНЕННО НАПРЯГАЕТ ВСЕ СВОИ
СИЛЫ. И МУЧИТЕЛЬНЫЙ СТРАХ ОХВАТЫВАЕТ ЕГО. И ЭТОТ СТРАХ
ЕСТЬ СТРАХ СМЕРТИ: ЗА ДВЕРЬЮ СТОИТ оно. НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ, КАК ОН БЕССИЛЬНО-НЕЛОВКО ПОДПОЛЗАЕТ К ДВЕРИ, ЭТО
ЧТО-ТО УЖАСНОЕ, С ДРУГОЙ СТОРОНЫ УЖЕ. НАДАВЛИВАЯ, ЛОМИТСЯ В НЕЕ. ЧТО-ТО НЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ — СМЕРТЬ — ЛОМИТСЯ
В ДВЕРЬ, И НАДО УДЕРЖАТЬ СЕ. ОН УХВАТЫВАЕТСЯ ЗА ДВЕРЬ,
НАПРЯГАЕТ ПОСЛЕДНИЕ УСИЛИЯ — ЗАПЕРЕТЬ УЖЕ НЕЛЬЗЯ —
ХОТЬ УДЕРЖАТЬ СЕ; НО СИЛЫ ЕГО СЛАБЫ, НЕЛОВКИ, И. НАДАВЛИВАЕМАЯ УЖАСНЫМ, ДВЕРЬ ОТВОРЯЕТСЯ И ОПЯТЬ ЗАТВОРЯЕТСЯ.
ЕЩЕ РАЗ ОНО НАДАВИЛО ОТТУДА. ПОСЛЕДНИЕ, СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ УСИЛИЯ ТЩЕТНЫ, И ОБЕ ПОЛОВИНКИ ОТВОРИЛИСЬ
БЕЗЗВУЧНО. Оно ВОШЛО И ОНО ЕСТЬ см ер т ь. И КНЯЗЬ АНДРЕЙ
УМЕР.
Л.ТОЛСТОЙ
Вижу сон. Дорога черная.
Белый конь. Стопа упорная.
И на этом на коне
Едет милая ко мне.
Едет, едет милая.
Только нелюбимая.
Эх, береза русская!
Путь-дорога узкая.
Эту милую, как сон,
Лишь для той, в кого влюблен,
Удержи ты ветками,
Как руками меткими.
Светит месяц. Синь и сонь.
Хорошо копытит конь.
Свет такой таинственный,
Словно для единственной —
Той, в которой тот же свет.
И которой в мире нет.
Хулиган я, хулиган.
От стихов дурак и пьян.
Но и все ж за эту прыть,
Чтобы сердцем не остыть,
За березовую Русь
С нелюбимой помирюсь.
С.Есенин
СОН
Я видел сон: прохладный гасн ул день,
От дома длинная ложилась тен ь,
Луна, взойдя па небе голубом,
Играла в стеклах радужным огнем;
Все было тихо, как луна и ночь,
И ветр не мог дремоты превозмочь.
И на большом крыльце меж двух колонн
Я видел деву; как последний сои
Души, на небо приз ванной, она
Сидела т ут пленител ьна, грустна;
Хоть, может быть, притворная печаль
Блестела в это м взоре, по едва ль.
Ее рука так трепетна была,
И грудь ее младая так тепла;
У ног ее (ребенок, может быть)
Сидел... ах! рано начал он любить,
Во цвете лет, с привязчивой душой.
Зачем ты здесь, страдалец молодой?
И он сидел и с страхом рук у жал,
И глаз ее движенья провожал.
И не прочел он в них судьбы завет,
Мучение, заботы многих лет,
Болезнь души, потоки горьких слез,
Все, что оставил, все, что перенес;
И дорожил он взглядом тех оче й,
Причиною погибели своей...
М.Лермонтов