Литературные реминисценции…

Традиции в русской литературе: международный сборник научных трудов
/ отв. ред. В.Т. Захарова, Е.М. Дзюба. – Нижний Новгород: НГПУ имени
Козьмы Минина, 2014. - 274 с.- С.169-175.
В.Т. Захарова (Нижний Новгород)
ТИПОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ
В «ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ» Б.К. ЗАЙЦЕВА
Русская проза
ХХ века,
начиная с эпохи Серебряного века,
обнаружила глубокий интерес к введению в тексты реминисценций. В
усложнившихся способах эстетического диалога с миром апелляция к
предшествующему художественному опыту
реализовала самую
разнообразную проблематику.
Основные тенденции развития жанра дневника в начале ХХ века были
глубоко проанализированы Е.М. Криволаповой [1]. Их обусловили, по
мнению исследовательницы, следующие обстоятельства: «…доминирование
в художественном сознании эпохи субъективного, личностного фактора
<…>, что приводит к распространию автодокументальной литературы, в том
числе и дневников; при изменении жанровых доминант происходит
изменение функции дневника, которая зависит от среды его бытования <…>
дневник утрачивает сугубо личностный характер, и даже если он пишется с
установкой « для себя», то все рано содержит скрытое стремление к
«обнародованию»…» [2].
Литература русской эмиграции в этом плане представляет особенно
интересный объект исследования. Оказавшись в вынужденном изгнании,
русские писатели и поэты пытались осмыслить в своем творчестве причины
произошедшей со страной трагедии, по-новому осмыслить историческое
прошлое родины.
В творчестве Б.К. Зайцева, одного из самых известных писателей
первой волны эмиграции, а сегодня осознаваемого как классика русской
литературы ХХ века, литературные реминисценции – органическая часть
поэтики его произведений самых различных жанров. В ограниченных
рамках данной статьи обратимся к его «Дневнику писателя», который он вел
в течение долгих десятилетий (с 1925 по 1972 г.), объединяя в циклы:
«Странник», собственно «Дневник писателя», «Дни» [3]. Эти записи
необычайно
насыщены литературно-художественным материалом
различных стран и эпох: нас будет интересовать сфера русской литературы.
Верно отмечено А.М. Любомудровым: «Части “Дневника писателя” на
первый взгляд пестры и разнообразны. Однако “Дневник…” обладает
цельностью, и эту цельность придает ему личность автора» [4].
«Дневник писателя» Б.К. Зайцева уже собственно заглавием указывает
на направленность этой книги: перед нами именно рассуждения писателя,
глубоко осознающего значение и ответственность своей миссии на земле. В
его раздумьях возникают образы различных русских художников слова, - как
классиков ХIХ века, так и его современников: это А.С. Пушкин,
М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Л.Н. Толстой, К.Н. Леонтьев, Ив. Бунин,
Н.А. Тэффи, С.С. Юшкевич и др.
Нами
не
ставится
задача
многоаспектного
исследования
художественного восприятия Б. Зайцевым русских писателей в дневниках:
эта проблема обстоятельно исследована А.В. Ярковой [5].
В ограниченных рамках данного материала предпринята попытка
типологизации литературных реминисценций с точки зрения их функций в
тексте, фиксации некоторых концептуальных позиций [6].
Начинается дневник писателя с очерка «Пушкин в нашей душе».
Полемизируя с различными точками зрения на творчество Пушкина в
прошлом, в том числе с неоднократными попытками сбросить Пушкина
«с парохода современности», – Б. Зайцев выстраивает свою иерархию
ценностей, получаемых от «общения» с пушкинским наследием. И главным
в ней
оказывается следующий «укрепляющий завет» Пушкина: «
Художнику, в изгнании лишенному России, – рассуждает Б. Зайцев, – а в
России – без свободы, света, воздуха, без среды, сочувствия, задавленному
грохотом событий, подлостей, торгашеств, торжеством сытого хама, там и
здесь – в бедности и безотзывности, особенно ударят слова царственные:
…живи один. Дорогою свободной
Иди туда, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный» [7].
«Живи один», – комментирует Б. Зайцев Пушкина «по-эмигрантски», –
значит: в подполье, в катакомбы, наблюдай оттуда «милое теченье жизни» и
триумфы подлостей. Трудись и радуйся, если не помер с голоду. Но это
ничего. Если ты знаешь, что твоя работа – настоящая, если есть в тебе
маниачество литературы, то не сдвинуть тебя с места никому, и пред тобою
только искушение: впасть в гордость. Пушкин с нами! Легче с ним в
подземной сапе. Его линия, его завет – и это укрепляет. Вот почему
художнику сегодняшнему Пушкин, так велико ощутивший одиночество
среди черни, так велико дорог» (c.39).
Пушкиным «Дневник писателя» буквально «пронизан». Один из
очерков, ему посвященных, связан с раздумьями о памятнике Пушкину на
Тверском бульваре. Этот памятник в тексте Зайцева становится мощной
культурной реминисценцией-мифологемой, выражающей необыкновенную
любовь России к Пушкину, непостижимую «живую жизнь» Пушкина в
русской истории в течение столетия после кончины (эти заметки Зайцева
были написаны в 1937 г.): «Пушкин Тверского бульвара стал безмолвным
свидетелем жизни Москвы и России. Видел торжества коронации последнего
русского императора. С японской войны вошел в наш век, а с ним и в нашу
жизнь, людей моего поколения.
Он не просто стоял. Его как-то полюбили. Стал он отчасти свой,
московский, обращался в гения местности, genius loci» (c.147). И чуть далее:
«Пушкин врастал в жизнь Москвы, становился гражданской ее
святыней» (c.148).
Мотив высоты, вознесенности Пушкина над русской жизнью, в
рукотворном каменном творении прозреваемый, - Зайцевым осознается как
чудный знак духовной высоты России. И тот факт, что памятник выстоял в
эпоху, когда все вокруг него шло на слом (буквально, – ведь уничтожили
стоявший за ним Страстной монастырь!), говорит, считает писатель в пользу
русского народа, который принял Пушкина в свое сердце. Верно и то, что
памятник Пушкину воспринимается Зайцевым « как символ незыблемых
начал культуры» [8].
В другом маленьком очерке, который Зайцев назвал «Победа
Пушкина», именно это и считает писатель его победой: узнав, что
Пушкиным в России продолжают зачитываться, устраивают паломничества в
Михайловское, писатель-эмигрант радостно восклицает: «Значит, не иссякло
в России тяготение к красоте, поэзии, простоте, прямодушной жизненности
и человечности!» - и выражает убеждение, что тот, «кто любит Пушкина, тот
за свободу. Кто с Пушкиным, тот за человека, родину и святыню. Если
Пушкин завладевает сердцами России, значит, жива Россия» (c.150).
У Зайцева реминисцентная насыщенность дневниковых записей
отличается большой плотностью: так, в цитируемых очерках, посвященных
Пушкину, встречаем и аллюзию на библейский текст, и строки пушкинских
произведений, и цитаты из Тютчева, и упоминания о Толстом, Достоевском,
Тургеневе, – что создает эффект включенности размышлений писателя в
широкий культурный контекст и тем самым значительно расширяет
художественное пространство его текста. Это еще одна из функций
зайцевских реминисценций.
Н.В. Гоголь – одна из самых знаковых фигур в художественном мире
Б.К. Зайцева. Это был любимый писатель семьи, в детстве чтение отцом
вслух «Тараса Бульбы» оставило сильнейшие впечатления, впоследствии
поэтически-мифологизированные
в автобиографической тетралогии
«Путешествие Глеба». В «Дневнике писателя» есть очерк, весьма
символически в этом плане названный: «Жизнь с Гоголем». В нем писатель
применяет непоименованную «автоцитацию», приводя фрагменты из своей
автобиографической повести «Заря», вошедшую затем в тетралогию: после
чтения сцены казни «Глеб встал, подошел сзади, обнял его и поцеловал –
этим хотел выразить все свое восхищение и Гоголем, и отцом. Ему
показалось, что и он мог бы выдержать эти мучения, а отец был бы
Тарасом» (c.131).
Для Б.К. Зайцева
«отсылка» к Гоголю в его писательских
размышлениях необходима для утверждения в сознании своих читателей
многогранности гоголевского гения, с которым «дружны» все возрасты
человеческой души. Свое обращение к Гоголю в затянувшихся десятилетиях
эмиграции Зайцев объясняет так: «Чем далее идет время, тем сильнее
чувствуем мы здесь свое одиночество. Все более уходим душою с чужой
земли, возвращаясь к вечному и духовному в России» (c.135). (Курсив
автора). И этот уход оказывается для писателя и его современников
спасительным, ибо, припадая к такому наследию, только и могли они
выжить в своем духовном «самостояньи».
Поэтому, говоря о функциях литературных реминисценций у Зайцева,
нужно воспринимать не только их собственно литературный характер, – хотя
и в этом их качестве они глубоки и многогранны, – но, в первую очередь, их
судьбоносно-жизненный смысл для эмигрантского писателя.
Показательно название одного из последних очерков дневниковых
записей «Дни» - «С Толстым». В такой емкой «формуле» обозначена
именно сопутствующая всей жизни роль великого классика. «Не могу
сказать, сколько раз перечитывал «Войну и мир», – признается Зайцев.
Началось это с юных лет» (c.464).
Идти по жизни с Толстым, по Зайцеву, – это значит, осуществлять
некий нравственный посыл: « Странное, между прочим, чувство еще
испытываешь, читая «Войну и мир»: будто делаешь важное и полезное дело.
Для кого значительно, чтобы я читал? Удивительная вещь: будто так и надо
читать, не только для себя, но и для других. Это облагораживает,
укрепляет» (c.464). (Курсив автора). Здесь важно почувствовать еще и всегда
присущую Зайцеву воспитательную
функцию его реминисценций,
стремление не только что-то понять для себя, – в данном случае, идя по
жизни «с Толстым», - но и передать свои открытия другим.
Права А.В. Яркова, заметившая, что в этом очерке Зайцев «начинает
искать проявление истинно христианских черт и в самом Толстом, и в его
творчестве» [9].
Имея ввиду восхищение Зайцева
скромными,
«незаметными» героями Толстого – и авторское «преклонение» перед ними
– можно утверждать, что в этом очерке обнаруживаются черты «двойного
завещания»:
писатель ХХ века видит в творчестве своего великого
предшественника истинно ценностные черты национального характера,
слияние « замечательного «военного» с удивительным общечеловеческим и
божественным» (c.468).
Для творческого сознания Б.К. Зайцева всегда было характерно
внимание к светлым сторонам жизни, – при том, что трагическое в его
художественном мире неизбежно присутствовало. Это было замечено еще
критикой начала века. «Именно победительность духа любви слышится во
всех произведениях Зайцева», – писал Ю. Айхенвальд [10].
Такое мировидение определило и акценты многих литературных
суждений Зайцева. В эмиграции Б.К. Зайцев стал одним из самых больших
православных писателей ХХ века в русской литературе. В «Дневнике
писателя» его религиозное мировосприятие, безусловно, проявилось как
доминантный мотив большинства его очерков и заметок.
Покажем это на примере восприятия им личности и творчества
М.Ю. Лермонтова. Здесь та же характерная для зайцевских реминисценций
онтологичность, – творчество большого художника всегда у него имеет, в
первую очередь, бытийное значение: «С детством слились «Ангел», «Ветка
Палестины», «Парус». И разные пальмы, сосна, молитва, все это вошло и
годы жило… – может быть, складывало облик, произрастая подспудно.
«Демон» и «Мцыри» - но ведь это полосы существованья, если их выбросить,
что-то изменится в тебе самом» (c.150).
Детское восприятие поэта оказалось для Зайцева благодатно связанным
с ролью в этом его старшей сестры, «полумонашенки с девических
лет» (c.151). Она, бывшая в семье для младших «образом совершенства»,
взволнованно читала им наизусть Лермонтова «под своими иконами», и
мальчик понял позднее: «Под всеми байронизмами его чувствовала же эта
поклонница «Дворянского гнезда». Лизы Калитиной, что-то свое... «И звуков
небес заменить не могли ей скучные песни земли» (c.151). Впоследствии
Зайцев уже глубоко был убежден, что у Лермонтова «религиозный угль
пламенеет везде, даже под ядом и под демонизмом» (c.152).
Как уже указывалось, всем литературным «включениям» в зайцевских
раздумьях свойственен неизбежный выход на уровень обобщений
общенационального масштаба. При этом личность и судьба художника
воспринимается в неразрывнейшей связи с его творчеством. Так и здесь:
«Лермонтов навсегда сказал нечто русскому сердцу не только ямбами и
тканью фраз «Героя нашего времени», но всем обликом, огромными
бессветными глазами, горечью, томлением по Божеству и восстанием на
жалкую человеческую жизнь, скорбным одиночеством, отблеском трагедии,
сразу легшей на его судьбу. Полюбили подземную стихию, сжатую многими
атмосферами давления, как в вулканической горе. Никак не байронизм
вызвал поклонение, а почуянный в глубине «ангел», зароненный небесный
звук» (c.154).
И еще одна черта зайцевского художественного сознания необходимо
должна быть названа здесь, – пожалуй, главнейшая: это его любовь,
трепетная, проникновенная любовь к русским писателям, о которых он
пишет, а через них, конечно, и к русской литературе в целом. Чего стоит, к
примеру, такая фраза из размышлений о Лермонтове «А его жизнь! Ранняя,
страшная смерть – это ведь действительно нельзя вытерпеть» (с.154).
Отсюда следует и такая функция его реминисценций, как воздействие на
читателя эмоциональное, способствующее передать и им эту любовь, это
преклонение.
Итак, обобщая, функции литературных реминисценций в зайцевском
дневнике можно типологизировать следующим образом: это, прежде всего,
стремление через литературные образы и факты жизненных обстоятельств
писателей осмыслить значение творчества каждого из них для себя лично и
для своих современников в ситуации изгнания, в чуждой культурной среде;
через проникновение в художественный мир
русской литературы
попытаться понять причины
случившегося в стране социально-
исторического разлома;
актуализировать для
читателя проблему
немеркнущего значения русской классики
как мощной
духовнонравственной подпитки
в любые времена, ее онтологической
масштабности.
Даже проведенное небольшое исследование дневниковой прозы
Б.К. Зайцева 1925-1939 гг. в аспекте роли литературных реминисценций
позволяет утверждать, что необычайная активность последних в очерках и
заметках писателя
за
долгие годы пребывания
в изгнании
свидетельствовала о том, что русская литература все более становилась для
Зайцева и читателей русского рассеяния светочем духа, надежной
нравственной опорой.
В целом проблема реминисценций в творчестве Б.К. Зайцева является
еще недостаточно изученной. Однако очевидно, что, являясь одной из
составляющих содержательной формы литературных произведений, в
литературе ХХ века реминисценции стали одним из верных способов
выражения авторского мировидения.
Примечания:
1. Криволапова Е.М. Дневники писателей круга В.В. Розанова (1893-1919): Жанр,
творческий метод, историко-литературный контекст. – Курск: Курск. гос. ун-т, 2012.
2. Там же. – С.57.
3. См. об истории создания этом подробно: Любомудров А.М. «Дневник писателя
Б.К. Зайцева: диалог времен, культур и традиций // Б.К. Зайцев. Дневник писателя. –
М.: Дом Русского Зарубежья им. А. Солженицына: Русский путь, 2009. – С.4-53.
4. Там же. – С.9.
5. См.: Яркова А.В. Жанровое своеобразие творчества Б.К. Зайцева 1922-1972 гг.
Литературно-критические и художественно-документальные жанры. Монография. –
СПб: ЛГОУ им. А.С. Пушкина, 2002.
6. Данная статья является дополненным и переработанным вариантом публикации:
Захарова В.Т. Функции реминисценций в «Дневнике писателя» Б.К. Зайцева //
Науковий вiсник Волиньского нацiонального унiверсiтету iм. Леси Украiнки. –
Фiлологiчнi науки. – 2009. – №12.