- поэт Александр Москаленко
advertisement
ВЕКТОР СЛОВА СОДЕРЖАНИЕ Вектор слова поэта Александра Москаленко ..................................... 3 Акроглиф................................................................................................ 11 Дырявый холст небес ........................................................................... 12 В унисон ................................................................................................. 13 Гармония................................................................................................ 14 Тягучая пора ......................................................................................... 15 Я выдумал любовь ................................................................................ 16 Вопиющая справедливость .................................................................. 17 Проектируя утренний свет .................................................................... 18 Я выронил ключи................................................................................... 19 Чем удивить вас? .................................................................................. 20 Замедленная красота ........................................................................... 21 Параллельные линии............................................................................ 22 Реликтовое ............................................................................................ 23 Генератор .............................................................................................. 24 Боязнь .................................................................................................... 25 Если........................................................................................................ 26 Абсурд .................................................................................................... 27 Напрасный апрель ................................................................................ 28 Я знаю .................................................................................................... 29 Зачем ..................................................................................................... 30 Весна ...................................................................................................... 31 Событий параллелограммы ................................................................. 32 Я ............................................................................................................ 33 Искатель истины ................................................................................... 34 Альтернативная судьба ........................................................................ 35 Я предсказал ......................................................................................... 36 Кто мы друг без друга? ......................................................................... 37 Любовь — абсолютна ........................................................................... 38 Июнь ....................................................................................................... 39 Поверхности небес ............................................................................... 40 Почувствуй............................................................................................. 41 Осколок .................................................................................................. 42 Юдифь .................................................................................................. 43 Электрический мир .............................................................................. 44 Вектор слова ......................................................................................... 45 Мы заданы ............................................................................................. 46 Невнятный диалект ............................................................................... 47 Изобретатель ........................................................................................ 48 Инстинкт ................................................................................................. 49 Я связан ................................................................................................. 50 Для затмения ......................................................................................... 51 Ни инфразвук, ни ультрафиолет.......................................................... 52 Репродукции осени ............................................................................... 53 Вменяемая ночь .................................................................................... 54 Эта осень ............................................................................................... 55 Трёхпалые лапы .................................................................................... 56 В книге.................................................................................................... 57 Невозможен полёт ................................................................................ 58 Энтропия ................................................................................................ 59 Вероятный пейзаж ................................................................................ 60 Иных измерений случайный протон .................................................... 61 Скорый поезд ........................................................................................ 62 Геометрический орнамент .................................................................... 63 Мы прошли ............................................................................................ 64 Любовь ................................................................................................... 65 В криволинейном уголке ....................................................................... 66 Виртуальные звёзды ............................................................................. 67 Казалось бы ........................................................................................... 68 Век кончился .......................................................................................... 69 Моя любовь ........................................................................................... 70 ВЕКТОР СЛОВА ПОЭТА АЛЕКСАНДРА МОСКАЛЕНКО Вектор — сугубым филологам предлагается сразу же, в заглавии книги, вспомнить школьный учебник физики — это направление приложения силы. В данном случае речь идет о силе слова. Слова поэта Александра Москаленко. Так что для вдумчивого читателя уже на обложке книги обозначена определенная интеллектуальная задачка, на которую он, при желании, сможет ответить в “конце задачника”, прочитав предложенные стихотворения: так к чему же приложено и куда направлено слово поэта Москаленко? Конечно, если бы на этот вопрос можно было ответить однозначно, одной какой-нибудь законченной формулировкой, то и речь бы шла не о поэте, а о более или менее эрудированном составителе кроссвордов для семейного воскресного чтения. Потому что поэзия как род словесного творчества предполагает, среди прочих своих функций и признаков, некое углубленное, в меру способностей художника, артиста, проникновение в ткань жизни (и\или в тайны бытия) и выражение увиденного, услышанного, почувствованного, духо и умопостигнутого на специфическом — образном — языке искусства, а материалом для языка поэзии служит, по определению, слово того — первичного по отношению к языку поэзии — языка, на котором говорит и думает народ страны, который служит ему средством общения в самых разнообразных целях: бытовых, научных, гражданских, культурных и т.д. Так, по крайней мере, представлялось до определенного момента, скажем, до появления грэфити и визуансов. И вот из этого огромного, исторически подвижного, пополняющегося из года в год, а не только что из века в век источника — безразмерного умозримого тезауруса, за которым не способно угнаться ни одно словарное издание, особенно при отменно плачевном состоянии нашей отечественной лексикологии — современный поэт черпает слова. Абсолютно произвольно, в силу своих культурных пристрастий, творческих (в том числе стилистических) задач, ориентируясь, при желании, на определенный читательский адрес, выражая интересы определенного социального слоя, совсем как в парламенте, — словом, согласуясь со своим мировоззрением и творческими приоритетами. “Улица корчится безъязыкая”— в начале ХХ века пришел к выводу молодой Владимир Маяковский и определил для себя как одну из “футуристических” тенденций задачу демократизации поэтической речи. А еще раньше, в начале ХIХ века, молодой Пушкин “привел смазные сапоги” в великосветские салоны, возмутив тем самым их обитателей. (Собственно, язык Пушкина как язык буржуазной культуры и сбрасывали уже “с корабля современности” молодые бунтовщики следующего века. Удалось им это или не удалось, или насколько удалось — это уже вопрос другой, хотя и имеющий самое непосредственное и, может быть, важнейшее отношение к предмету нашего разговора) Невозможно не заметить, упустить из виду, что подобный же “вектор слова” наблюдается в истории литературных языков всех стран той цивилизации, в которой мы живем и которую постоянно хороним: Олдос Хаксли и Ивлин Во (культура модерна, преемственность эстетических ценностей) в насмешливых, если не сказать сатирических тонах демонстрировали на страницах своих произведений “украшенную” городским сленгом речь представителей “золотой“ великобританской молодежи 30-х годов, персонаж-ученый филолог Олдоса Хаксли, приехавший впервые в Америку (“After many a summer”, 1942 г.), переживает форменный шок, услышав American English чернокожего таксиста и не поняв ни слова из его речи, — в то время как Дос-Пассос, Хэмунгуэй, Ремарк и т.д., вслед за представителями немецкоязычного, франкоязычного, италоязычного литературного авангарда, с разной степенью “крутизны” обращавшегося к “низовым” речевым проявлениям, вплоть до трущобного натурализма самого “дна”, пользуются все более и более упрощенными демократизированными формами и оборотами речи и насыщают их вульгаризмами, диалектизмами, сленгом — что и почерпнул у них значительно позже, когда чуть-чуть “оттеплело”, отряд советских писателей под водительством Василия Аксенова. То есть в литературе, в словесном материале поэзии — в самом широком смысле слова — отражаются социальные сдвиги, миграции ценностных смыслов. Таким образом, уже на заре “нашего”, ХХ века обозначились два характерных направления в искусстве, два “вектора слова”, под определенным, в некотором смысле антагонистичным, углом друг к другу: культура модернизма, с ее поиском новых средств выразительности, умножением и заострением приемов — ради углубления, утончения, увеличения многогранности художественного показа, при охранительной, даже до некоторой степени реакционной приверженности к сумме культурных достижений предшествующих эпох (столпы модернизма: Пруст, Кафка, Джойс, Т.С.Элиот, Рильке и т.д.; русский Серебряный Век и русское зарубежье первой волны) — и авангард, с его приземленностью, воинствующим атеизмом, проистекающим из этой приземленности, левыми социальными устремлениями, политическим бунтарством, стремлением обновить язык искусства за счет и в угоду улице, апелляцией к толпе, приближенностью к плакату, схематичным упрощением реальности (Маринетти, Эзра Паунд, двойственная фигура, как минимум дважды менявший цвет своих знамен, левое крыло немецкого экспрессионизма, русский футуризм и т.д.) Однако наша горестная история наложила свой отпечаток и на это общее движение цивилизации: во всех странах эти процессы проходили постепенно, нигде не было столь стремительного обвала культуры — с высот Чехова, Бунина, Блока и Белого в доликбезовскую красную самодеятельность пролеткульта: “все порубаны, и только мат стоит над степом”, в лучшем случае в талантливый литературный примитив Николая Островского. Русская интеллигенция, и дворянская, и разночинная, носительница определенной культуры мышления, наработанного веками смысла существования, соответствующего ему языка — погибла, в основной своей социально значимой массе, вместе со своими нравственными основаниями. Наступило время новояза, поражавшего воображение уцелевших воспитанников старой русской культуры похлеще, чем сравнительно безобидные me donna-me gonna нью-йоркского чернокожего таксиста — воображение наследника пятисотлетней ветви оксфордцев Олдоса Хаксли: Борис Пильняк, Ильф и Петров, Даниил Хармс и Александр Введенский, Михаил Булгаков, Михаил Зощенко — все они отдали должное, каждый в меру своего гения, вектору русского слова той баснословной эпохи. Новая советская интеллигенция, поначалу образованцы в первом поколении, а сейчас уже во втором и в третьем, в подавляющей массе своей — продукт стремительной индустриализации страны, выпускники многочисленных университетов и технических вузов. Было бы просто странно, если бы искусство никак не отреагировало на этот социальный сдвиг. Какое небывалое наполнение тезауруса техницизмами, научнотерминологическими лексемами, понятными двум третям населения страны! — какой материал для художественного, образного выражения мыслей о жизни: через соответствующие символ и метафору, альфа и омега языка поэзии. Робкое общеурбанистическое начало возрождающегося русского авангарда шестидесятых: “Аэропорт! Озона и солнца аккредитованное посольство”(А.Вознесенский) — и вот вам пожалуйста: В глуши коленчатого вала, в коленной чашечке кривой густая ласточка летала по возмутительной кривой. И вылетала из лекала в том месте, где она хотела, но ничего не извлекала ни из чего там где летела. Ей, видно, дела было мало до челнока или затвора. Она летала как попало, но не оставила зазора... Это Александр Еременко, “мастер по ремонту крокодилов. Окончил соответствующий вуз”. Стихотворение конца семидесятых годов. Он сам не знает, радоваться ему или огорчаться, что его голова набита техническими терминами, техницизмами: Так, выдохнув, язык выносит бред пословиц на отмель словарей, откованных, как Рим. В полуживой крови гуляет электролиз, невыносимый хлам, которым говорим. Но не пропадать же таким замечательным словам, да еще в таком количестве! И потом, они сами приходят на ум технарю. Вот — целую статью о поэзии можно написать через метафору вектора. Надо только уметь выстроить эту метафору. А это уже задача поэта. Или еще один неоавангардист наших дней, Михаил Щербина: Что может быть технологичнее, чем ЛЭП? Пожалуй, письменного луга холод ссудный... Искомые дороги, шум локальных верб, подследственное солнце в благостном тумане и лютая вибрация гнилых ветров — вот выстуженный мир провинции. Из детства способен прилететь его фатальный зов. Транзит через него не приведет к успеху. Ну что же делать? Можно не поверить мне, но квантовый набор чудес не остановит желающих смотреть в почетной тишине на толчею закатных мошек над могилой. Поэтика Михаила Щербины соответствует классическому европейскому абсурдизму, литературному направлению, выражающему суммой своих приемов бессмысленность существования. Так что техницизмы, вписанные в ткань его творений, призваны подчеркнуть абсурдность окружающей действительности: Вечернее кладбище Мне нельзя рассуждать величии, но сюда я пришел в этот раз с ожиданьем увидеть наличие постоянно мигающих трасс о из остывших частиц. Нет, не трудно им мне заветнейший образ создать! Только будет он тщетным и путаным и обманам без смысла под стать. Надо сказать, что поэты модернистского направления также не оставили без внимания эти новые лексические пласты; Брюсов, Блок, ранний Николай Тихонов, Мандельштам осторожно и дозированно основывали свои образные построения на техницизмах, понимая, как обильно пополняют они словарь века и вообще из слабости к новым “красивым” словам, которой не может не быть у поэта: “мы очищаем место бою\\ Стальных машин, где дышит интеграл,\\ С монгольской дикою ордою!” (Блок), “Сегодня можно снять декалькоманию, мизинец опустив в Москвареку” (Мандельштам). Не чужд этому Бродский и уж тем более выпускник МФТИ Игорь Болычев — поздние адепты модернистской культурной установки, развившейся уже внутри совка. Но чтобы так: ЭНТРОПИЯ любви (nota bene!) умножает печаль хромосомах микромира и лепит из тлена оболочки людей. в Невесомо заполняются эти пустоты эфемерными чувствами. Вечна боль желаний. Покоится в сотах дёготь приторных противоречий. Я не знаю ударных согласных, улыбалуясь в бездне прощаний. Энтропия любви — протоплазма несбывающихся обещаний. Это — уже Александр Москаленко. Что это — концептуальный “балаганчик” с клюквенным соком вместо живой крови? Самоирония? Или ирония над читателем, над его любовью к “шикарным” словам, на чем некогда построил свою стилистику Игорь Северянин и сорвал банк, только “шикарные” слова теперь другие? Или доверительный разговор физика с физиками? Или ирония высоколобого интеллектуала над всеми нашими ценностями, чувствами и страстями? А может быть, и то, и другое, и третье и еще чтото потаенное, скрытое под маской стиля, изменчивого, как хамелеон — от слова к слову, от одной части строфы, даже предложения — к другой? Как бы то ни было, невозможно не отметить изощренного артистизма и отличной технической оснащенности автора этих стихов. Дальнейшие размышления на эту тему, так же, как и нахождение ответов на возникающие по ходу чтения вопросы, предоставляю читателю. Разве что выделю еще одно стихотворение, из середины сборника, точнее, книги стихов, поскольку у нее есть и сюжет, и подтекст, и контекст, и интертекст, к которому она (книга) подключена: Я продолженье завтрашнего дня, которое сквозь прошлое проходит от человека — к рыбе — нематоде — листу — молекуле — протону — пустоте, рождающей больное время. Стенокардия молодой Вселенной — я. Я — продолженье завтрашнего дня… Ольга Татаринова АКРОГЛИФ Депрессия царит в моём астральном теле И твой прощальный взгляд печаль тому назад. Летальной лексикой пришибленной метели Аорта наполняется. Глаза Не в силах наблюдать заледеневший ужас Ультрамаринового утра. Никогда Твоя рука не проведёт окружность, Основанную на произнесённом “да”. Метель проникла в сети капилляров Астральной сущности печаль тому назад. Снег падает на сны и тротуары, Угрюмый и блестящий, как фреза. ДЫРЯВЫЙ ХОЛСТ НЕБЕС заштопав аккуратно, Художник тихо встал за старенький мольберт, чтоб снова наносить расплывчатые пятна на линии судеб, звенящие, как нерв. Художник был слепым. Но не мешало дару отсутствие цветов в безумной тьме зрачка — ведь кисть его была подобием радара помноженным на боль древесного смычка. Изображённый мир жил по законам мрака, из множества путей предпочитая зло. И выла на луну бездомная собака, и впитывало вой разбитое стекло остроугольных звёзд, и возвращалась жажда быстрее изменить связь следствий и причин... Художник был слепым. Надежда не однажды была возможна, но об этом умолчим. В УНИСОН с тусклым небом, которое невыносимо, как пластинка с надломленным голосом мёртвой эпохи, в неотчётливый город вступают российские зимы, рассыпая окрест шелест, шорохи, скрипы и вздохи. Я забыл даже то, что ещё по ошибке не знаю о разумном строении непререкаемых истин. Transit gloria mundi... Но всё-таки есть — неземная. Под ногами стеклянно ломаются древние листья предсказаний размытого прошлого. Боже Всевышний, почему боль забытых потерь до сих пор не проходит?! Снег идёт, спотыкаясь, по непредсказуемым крышам диссонирующих с жёстким временем тихих мелодий. ГАРМОНИЯ снега, еловых иголок и звёздного неба, упавшего навзничь, настойчиво требует русских глаголов — гудящих, раскатистых, медленных, главных... Почти невозможное предощущенье летящей судьбы по цветным серпантинам грядущих раскаяний, полупрощений, слегка перекрученных, как пуповина, связующая непростительный август с пустым декабрём, наступившим до срока... Гармония снега, иголок и главных таких недоступных завешенных окон. ТЯГУЧАЯ ПОРА наивного желанья ассоциаций слов “всегда” и “никогда” не удовлетворит печали созиданья явления любви с невысказанным “да”. Пожалуй, я устал бояться повторений... Лабильная судьба, не покидай меня! Южней шумят дожди ненужных сожалений с заведомым концом. И, гранями звеня, сужается декабрь в предсказанную точку астрологом. И сквозь раскрытое окно шагреневая ночь вдыхает в одиночку асимметричный ряд “недавно” и “давно”. Я ВЫДУМАЛ ЛЮБОВЬ похожую на птицу из красной книги чувств, что и не испытать, которую февраль страницу за страницей листает второпях. И кажется опять — что неразрывна связь меж бытием и Словом, и в шорохах шагов есть потаённый смысл (опять зачем-то — смысл, но если нет другого занятия — ищи), противный, как кумыс, что я когда-то пил в пустынях Казахстана... Но я ведь — про любовь, которую сумел вписать в глухую ночь, летающую странно. И редкий снег лежит, крошащийся, как мел (пожалуй, как — не мел). Я онемел. Я болен. Отравлен тишиной заброшенных больниц. А, может быть, — вовсю гудящих колоколен. Я выдумал любовь... И — ни шагов, ни птиц... ВОПИЮЩАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ неразгаданной тишины... Мои чувства обожжены отражением чувств с отливом пряной ночи. Я буду смел, как январь, безнадёжно ранний. Раскрошившийся звёздный мел упадёт не в ладони — в длани. Забубённая канитель — пересчитывать ночью точки, запятые, слова, листочки — шелест бабочки в оболочке света лампочки. Лишь метель за окном — позволяет вспомнить на изломе зелёных зим этот яростный, мегатонный взгляд, который невыносим. ПРОЕКТИРУЯ УТРЕННИЙ СВЕТ из металлоконструкций неразменных разлук цвета бывшей любви, торопись завершить первый круг симметричных душе эволюций по дороге, ведущей от храма — налево и вниз — бестолково петляющей по неродным буеракам безысходной тоски, изменяющей времени ход, мимо долгих и вязких, как грусть, зачумлённых бараков прошлогодних надежд. Паровоз, парафраз, пароход — зацепляются с лязгом слова, точно траки у танка, заржавев под усталым дождём незаполненных встреч. Это ноты летят оторвавшись от струн музыканта, не сумевшего их в темноте своей скрипки сберечь. Это вещие сны из которых в реальность заказан лёгкий вход. Или выход? Вдохнув запрещённый сонет — все четырнадцать строк — я пойму, что нельзя по заказу спроектировать утренний свет. Я ВЫРОНИЛ КЛЮЧИ от дома, где ключи не могут различить дверной замок и вечность. (Опять высокий стиль, который исключить не в силах ремесло, — привычная беспечность знакомства с февралём.) Не стоит объяснять, в забытые углы развешивать прилежно часы разбитых чувств, со стрелками, как “ять”, закрученными в рог. Я перечёркнут между “сегодня” и “вчера”. А “завтра” — нет совсем. Рудиментарный дым отечества — дебелый. Я выронил часы. На циферблате — семь. Я подобрал ключи. И что мне с ними делать?.. ЧЕМ УДИВИТЬ ВАС? Может быть — весной, которая заглядывает в окна, скрываясь за белёсой пеленой дождя, завёрнутого в плотный кокон бездонных снов, похожих на туман, клубящийся у синих перелесков, как близорукий образ дальних стран — таинственный, расплывчатый, нерезкий. Мне суждено запомнить вас и март, бессмысленно рифмующий капели, не признающий ни границ, ни карт, придуманных людьми. Но, в самом деле, чем удивить вас в ненадёжный час полупризнаний, полуоткровений? Я вас люблю. Я ненавижу вас. Эпоха пробуждения растений своеобычна. Мне не объяснить метаморфоз развенчанной природы... Вам не дано уснуть и видеть сны, глотнув ненаказуемой свободы. ЗАМЕДЛЕННАЯ КРАСОТА в расплывчатой оправе марта невыносима и пуста, как сеть координат Декарта, прижившаяся на Руси, где мысль — весьма криволинейна, с трудом. В стране — невыносимы не рабы. Я безыдейно вдыхаю воздух аксиом с изрядной примесью сомнений, пронзительный, как перелом, слепой, как бестолковый гений необъяснимой высоты небес, летящих в омут марта. Знобящий ветер пустоты пронизывает сеть Декарта... ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ЛИНИИ судеб обязаны слиться в точку встречи. Избыточность медленных слов, несомненно, переходит в умеренность чувств. Запоздалые лица угасают. Возможность рождения моря из пены — бесконечно мала. Но пока ещё есть вероятность развернуть точку встречи на две параллельных вселенных — стоит в пасмурном небе искать уцелевшие пятна удалённых галактик для неправомерной замены, продиктованной неравномерностью медленных судеб на текущем отрезке, отпущенном небом, который — по подспудным течениям метафизической сути — тонкий росчерк пера, поглощённый поверхностью тора. РЕЛИКТОВОЕ буйство хлорофилла в палеозойской графике листа беснуется. И ты вообразила, что лишь природы музыка чиста, что лишь природе ведомы пределы несовершенства, названного — “жизнь”. Желание неистовое пело в прикосновеньях. Как эквилибрист, чумазый голубь делал пируэты, в умытых мылом солнца небесах. Сбывались позабытые приметы, и стрелки не качались на весах, достигнув положенья равновесья... Вселенная таилась, что есть сил, в твоих глазах, хранящих тени песен таких же древних, как и хлорофилл. ГЕНЕРАТОР нечаянных чисел, мерно тикающий на столе, рассыпает минуты, как бисер, по наклонной поверхности лет. Хронокванты разочарований оседают, как едкая пыль, на фронтонах аляповых знаний с вечным лозунгом “Мы — не рабы циферблата!” Дрожание стрелок под пронзительной линзой стекла остановлено. Ты не успела оглянуться. Ты вновь не смогла обмануть генератор печали, что, как гиря, прикован к руке. Кружка колониального чая стынет на ледяном сквозняке. БОЯЗНЬ разомкнутых пространств прилипчивей, чем тамагочи. Переплетенья многоточий способствуют впаденью в трансцендентное (о, обаянье высоколобых длинных слов!) непонимание основ. Мне нравится непониманье! Таинственная жизнь травы, которая растёт как хочет, мне непонятна. Как и, впрочем, движенья женщины. У выхода из подсознанья в приплюснутую сферу чувств замена минуса на плюс возможна, как и предсказанье полуразомкнутых пространств едва наметившихся связей. И хочется быть несуразней, впадая в трансцендентный транс. ЕСЛИ Е.И. мозг не затронут крутой траекторией пули, — значит в черепе много пустого пространства для мыслей о заведомой бренности тела, в котором уснули все желания. Даже мольба пресвятой Директрисе*, разделяющей время на два равнозначных отрезка, бесполезна. Бессмысленность краткого существованья искупается только любовью, впадением в бездну, где кристаллы предчувствий сминают зеркальные грани ирреальных событий. Возможность второго дыханья обусловлена бегом в нечёткий пунктир горизонта по равнинам случайностей. Наша среда обитанья приспособлена лишь для поэтов с болезнью кессонной. _______________________ * прямая между прицелом и точкой прицеливания АБСУРД А.Е. взаимопониманья приму без тени сожаленья. Фантомы знаков препинанья врастают в строки, как коренья. Знобящий привкус двоеточий от кариеса не спасает. Метафорами заколочен — крест на крест — смысл любви. Босая по свежевспаханной печали с оттенками вселенской скорби шла точка, верно подмечая, что рифма посильней, чем “Orbit”. И, многоточием итожа свои лакуны и каверны, я вылезу, как змей из кожи, в абсурдную закономерность. НАПРАСНЫЙ АПРЕЛЬ проплывёт, накренясь, безвозвратно, над тёмной водой в одичалой славянской стране, напомнив про чёрное солнце и чёрные пятна на солнце. И я понимаю, что выбора нет — пора доверяться седым, точно дым, астрономам, их сумрачным знаньям о звёздах... Не видно ни зги в сухом целлофановом небе при свете неона в размывах разлуки. И только — большие круги от брошенных в воду больших несуразных печалей расходятся плавно в очерченных им берегах. Песчаные замки обманчиво обозначали глухие пути к совершенству в напрасных веках. Я ЗНАЮ формулу земного притяженья мужчины к женщине, заведомо печальной. Ворочается червь воображенья в присущей веку области астральной. Центростремительные игры в заповедный хватательный рефлекс — простой экзамен на вакуум поступков. Незаметно аннигилирует наивность. За призами успеха — очередь длиною в пять столетий, отреставрированных тщетно, как “Даная”. Зачем Монтекки помирились с Капулетти, я до сих пор не знаю... ЗАЧЕМ мне знать прогноз погоды и новости времён безумия? Политики-автопилоты жужжат с назойливостью зуммера, стирая незаметно грани меж глупостью и большей глупостью. Отчаянно горят герани. А кошка с выпуклыми лупами усталых глаз всё понимает и, выгибая спину медленно, мурлычет. Ночь висит льняная, насквозь пропитанная ветром и забытым голосом валторны, как наши судьбы, перекрученной. С упорством электромотора луна вращается за тучами. Но в какофонии мелодий звенит, теряя оперение, стрела сомнения в полёте — и не изменит направления! ВЕСНА похоже, вновь сошла с ума, вступленье перепутав с эпилогом. Погода приторна, как спелая хурма, наполненная золотистым соком. Туманных окон серые глаза обозревают тихий беспорядок в словах и мыслях, что подчас связать нельзя и даже кажется — не надо: ведь стоит только время накренить — забудутся названия предметов — и оборвется призрачная нить апрельского безжалостного лета. СОБЫТИЙ ПАРАЛЛЕЛОГРАММЫ наложены на плоскость стен. Как филигранны эти рамы с прожилками прозрачных вен на выщербинах позолоты! Изображения — парят (приспособлений для полёта не знали двести лет назад). Но в раму втиснутый нелепо почти кубический объём воображаемого неба, — где мы растворены вдвоём, как рафинад, в воде столетий, — мерцает в древней темноте музея. Ветер незаметен, но существует на холсте. Я продолженье завтрашнего дня, которое сквозь прошлое проходит от человека — к рыбе — нематоде — листу — молекуле — протону — пустоте, рождающей больное время. Стенокардия молодой Вселенной — я. Я — продолженье завтрашнего дня — нанизан на струну тугую, как нередкий жук в коллекции коллекций. Я — медленно вращающийся мрак, подверженный влиянию конвекций, конвенций о ненападеньи на себе подобных странников из бездны в иную бездну. Хрупкая струна не оборвётся никогда. Исчезнуть — нельзя. Воскреснуть — не дано. Стена. Кардия — на неведомой латыни шифрует имена, и письмена, и прочие фальшивые святыни. ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ в пустой бутылке Клейна* — предубеждённый практик-геометр — подвержен мудрости и грусти безыдейной, бесплотной, словно эллипсы планет, прибитых крепко к тусклому светилу в периферийном пыльном рукаве галактики. Одной из многих. Было ему пять лет. И сорок лет. В траве лежала перекрученная лента, потерянная девочкой в очках. ... А Мёбиус смеялся откровенно и истина в пергаментных руках просвечивала сквозь бутылку Клейна, теряясь в пропылённом рукаве потёртого камзола. Муравейник самодостаточен, как лента на траве. _____________________________ * Бутылка Клейна — трехмерная проекция простейшего четырёхмерного объёма АЛЬТЕРНАТИВНАЯ СУДЬБА с полураспадом в пять сомнений ошибки прошлого изменит. Заросшая травой тропа несостоявшихся забвений спускается с пустых небес зигзагами уставших молний в саднящий временной разрез, частицы чувств преображая в волны всё тех же чувств. Я не могу кричать в колодец вечности в конце полураспада любви, бесплотной, как давление луча, и тяжелобольной, как листопады. Я не могу кричать... Но даже боль благословляю каждой клеткой мозга — ведь сердце снова вылепит любовь, фигурку из податливого воска. Я ПРЕДСКАЗАЛ тебя, как лето, — безосновательно, но твёрдо. Когда встречаются поэты — гомункулусы из реторты — меняются планет орбиты и направление прогресса. Когда встречаются пииты, в особенности — поэтессы... КТО МЫ ДРУГ БЕЗ ДРУГА? Трава прошлогодних обид, осколки пустого пространства в раскрытой ладони, фрагменты которого ночь безрассудно дробит — и время становится мелкою пылью на склоне фантомной эпохи. Мне больше не рвать лепестки — я выбрал “не любит”. Печальные детские игры... Но ветер в пустыне безумные гонит пески, а сны посещают цветные картонные тигры размытых сомнений. Ведь жизнь — как и прежде — темна. Нет ни фонаря, ни другого источника света. Лишь слышится скрип деревянного веретена, на редкость ненужного больше в хозяйстве предмета. ЛЮБОВЬ — АБСОЛЮТНА в подвластном пространстве предчувствия чувств на открытом разломе привычных разлук. Полюс непостоянства доступен желающим новых колоний густых ощущений тревожного лета, немного забытых, но всё же возможных. И шелест дождя меж склонившихся веток искусственной ивы стечёт осторожно в кораблик ладони, плывущий по краю слегка горьковатого долгого счастья. Ты будешь не первая и не вторая, — похожая в профиль на деепричастие. И будет казаться почти виноватым пустой зимний вечер в оконном проёме озябшей души, бесприютной, как атом, скитающийся в одиноком объёме. ИЮНЬ И кажется не стоит писать о торжестве страстей над обветшалостью устоев, обшарпанностью новостей... И предаваться созерцанью с утра ошпаренных высот — неактуально. Отрицанье разлито по ячейкам сот сознания. Закономерность июня в том и состоит, что глянцевитая поверхность объёмов матовых манит и властно требует прохладе, — пусть и не чистой, но — воды, вверяться. И забыть в тетради сомнений влажные следы. ПОВЕРХНОСТИ НЕБЕС Н.Ш. немного смещены — и оттого лучи надломлены и свежи. В стеклянной грани третьей мировой вины расплывчатая тень сомнения. Поспешен, но предсказуем шаг к растерянным словам, утаивающим печаль в туманных складках переплетенья букв. Сломался пополам июньский долгий день, как крылья на лопатках, — ведь в откровениях нет правды ни на гран, а лишь густой узор пространственных волокон. Но, несмотря на зной, усталый караван пройдёт через пески, наперекор пророкам. ПОЧУВСТВУЙ пряный запах deja vu* — и в закоулках памяти сокрытой очнутся образы, сошедшие с гравюр, навеянных эпохой неолита, и вновь — застынут мухой в янтаре безвременья, и разорвутся звенья увечной памяти на ноты до, ми, ре... До будущего мига озаренья. _________________ * deja vu — дежа вю (фр) — ложная память ОСКОЛОК разбитого зеркала не отразит бессмысленный взгляд нарисованного акварелью просевшего неба, которое тихо висит над плёнкой немытого воздуха. Вкус карамели, и запах лаванды, и шелест грибного дождя — приметы ушедшего времени — неповторимы, как взгляд обратившего город в руины вождя на пыльном проспекте последнего — Третьего Рима. Я знаю немного, но знаний бессмысленный груз меня пронизал, как жакан из случайной двустволки. Как время пульсирует! Я непременно вернусь — и мир отразится во мне, как в зеркальном осколке. ЮДИФЬ Остановлено время в песочных часах и в клепсидрах с остатками ржавой воды. Печаль из иных измерений рождается в муках in vitro с печатью грядущей беды. Чеканная поступь вопросов опять отразится неверно от плоских, как меч, облаков. Бессильный Навуходоносор приказ отдаёт Олоферну — и грань беспощадных веков исчезнет в потоке сознанья о бренности вечных сомнений в крови непокорных рабов, предчувствующих наказанье за прелесть двойных управлений, где смерть побеждает любовь! ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ МИР эфемерных страстей экранирую полем первичной печали, эффективная площадь её плоскостей не зависит от чувств, искажённых вначале неевклидовыми параллелями лета, из которого выход похож на спираль. Я врастаю в подобие полупортрета с элементами недопейзажа. Фатальна эпоха последних бесследных эмоций! — сорняков электронных в физическом поле. Увеличенные атропином колодцы различают лишь контуры будущей боли. ВЕКТОР СЛОВА и вектор фразы, совмещённые в перспективе, прожигают глаза, как лазер — металлический сейф. Крапиве, обступившей беседку, больно от несмелого прикосновенья — и неслышимый крик продольно удаляется. Излученья чувств пронизывают планету и, рассеявшись в ноосфере, превращаются в пепел лета, осыпающийся на берег ожиданий. Ничто не ново — мир вместилище повторений. Неевклидовый вектор слова, изгибаясь, меняет время. МЫ ЗАДАНЫ себе в условиях задачи, рассчитанной на незакоренелый ум. По улице грачи тяжеловесно скачут, пытаясь полетать над полем пыльных клумб. Их церемониал тосклив и предсказуем. Неправильный июль на крышах опочил. А я твою печаль опять преобразую делением на два. Настырные грачи осваивают створ полупрозрачной выси меж солнечных лучей протискиваясь зря. А я остановлюсь на длинной биссектриссе, помноженный на боль листков календаря. А я в который раз заведомых ответов не знаю... И опять пытаюсь сгоряча решение найти, пренебрегая летом, где скачут тяжело сутулясь два луча. НЕВНЯТНЫЙ ДИАЛЕКТ слегка пожухших листьев мне не расшифровать. Лишь ветер не спеша пролистывает, как роман Агаты Кристи, аллеи тополей. Случайного стрижа неправильный полёт сквозь многогранник зноя подводит без труда прозрачную черту под перечнем надежд. Ущербное звено я меж правильных людей, — звенящий на лету остроугольный стриж, пронзающий нелепо пустую череду непостижимых лет. Вибрирующий звук раскалывает небо — и понимаю я невнятный диалект. ИЗОБРЕТАТЕЛЬ внешних ощущений несовременен, словно канделябр. Природа жаждет перевоплощений, разменивая август на сентябрь, разменивая чувства на потери неоднозначных, мечущихся форм. Пропитан воздух дымом суеверий — таким же душным, как и хлороформ любви с оттенком ненависти. Солнце разжижено — и влито в окоём. Кленовый лист, светящийся, как стронций, протискивается в дверной проём. ИНСТИНКТ соединенья слов в печаль похож на таинство пространственных изгибов гончарных снов, скрипящих по ночам под жирным небом древнего Магриба. Таков обычай — вновь соединять цвета и звуки — и — цвета и звуки. И обжигать их, сидя у огня, баюкая натруженные руки. Соединенье букв — и — букв — и — букв: не в этом ремесло мастерового — а чтобы стих, с чужих сорвавшись губ, преобразил затёршееся слово. Я СВЯЗАН с долгой вечностью прибоя солёным привкусом разбитых в детстве губ. Слова, покрытые шершавою корою, невнятны. Я стою на берегу густого океана. Пахнут звёзды настоем расстояний и имён мне незнакомых. А прибой — как слёзы — песчаный размывает бастион песчаной крепости. И это будет длиться и длиться до скончания веков. И словно крылья шелестят страницы собрания земных материков. ДЛЯ ЗАТМЕНИЯ нет светила, для забвения нет предмета. Ты когда-то меня любила, и простить не сумела это. Приложу подорожник к небу, чтобы не было солнцу больно. Интуиции атом мне бы поместить в тупой треугольник. Геометрия — лженаука: произвольно меняя форму, продолжает свой бег по кругу куб луны, притворяясь тором. Лишь одна из иллюзий лета — избавление от сомнений. Для забвения нет предмета, и светила нет для затмений. НИ ИНФРАЗВУК, НИ УЛЬТРАФИОЛЕТ неощутимы в тесной клетке тела. Слоистая слюда нечётких лет в моей руке крошится. До предела впрессовано сегодня во вчера, как звуки в замирающем аккорде. Засасывает чёрная дыра, похожая на горлышко реторты, — и интенсивный ультрафиолет, и тел небесных лёгкие громады — так на поверхности сознанья тонкий след воспоминаний исчезает. Виноваты в преумноженьи мнимых величин тугие тривиальные разлуки. Теряются скрипичные ключи в насыщенном, как время, инфразвуке. РЕПРОДУКЦИИ ОСЕНИ чередою плывут — крохи жёлтой амброзии, смесь медовых минут. Замирают растения в регулярном саду. С горечью неврастеника шепчет в вязком бреду покосившийся памятник изуверских эпох. Листья корчатся в пламени, неизбежном, как вдох. ВМЕНЯЕМАЯ НОЧЬ над городом парит. По гаснущей листве стучит неброский дождик, рождая исподволь невнятный колорит исхода сентября. Опять пустопорожний кухонный разговор приходится вести, поглядывая вглубь размытой перспективы, где мокнущий фонарь бессмысленно блестит и зябнут тополя, плакучие, как ивы. И кажется — есть шанс исправить, перемочь извилистой судьбы глухое направленье. Вливается в меня вменяемая ночь напиток выбранный осенним поколеньем. ЭТА ОСЕНЬ пропахла арбузом и забытым желанием жить. Увядающий голос Карузо на пластинке слегка дребезжит, иногда невпопад повторяясь, забиваясь в проёмы дверей. Металлический цокот трамвая искажают осколки аллей. Торжество уходящей натуры, заключённое в раму окна. Запредельные фиоритуры итальянских страданий. Финал. Опустевшая осень поникла. У безмолвия имени нет. Ртутный дождь, силуэт мотоцикла и дорога в две тысячи лет. ТРЁХПАЛЫЕ ЛАПЫ летящие с клёнов тебя обнимали, скользя по предплечьям. В семь сфер из полиэтиленовых плёнок завёрнут был медленно плачущий вечер. Ты горько ступала по мокнущим листьям, бездумно шурша и ничуть не тревожась промокнуть. Парящий над сквером баллистик расчитывал дождь, забывая умножить падение капель на жалкое небо, случившееся в октябре, на исходе осеннего сумрака. Великолепно сияли огни совершенных мелодий, пронизанных листьями, вечером, ветром. Фигурка терялась в расплывчатых клёнах. В трамвае пустом пассажир безбилетный выискивал звёзды в пространстве наклонном. В КНИГЕ пауз и преображений, видно, не написать уже о динамике погружений в лингвистические клише. Трудный дождь моросит под утро, разжижая недужный свет. И мне кажется почему-то, что ни жизни, ни смерти нет — пограничное состоянье. Амальгамой залит зазор между встречей и расставаньем. Мир — банален. И даже сор выметаю из дома редко, регулярно теряя ключ. Но — качнётся случайно ветка... Но — мелькнёт беззаконный луч... НЕВОЗМОЖЕН ПОЛЁТ в пустоте пластилиновой. Паранормальный след далёких предчувствий наложится на небосвод вероятных событий — и станет окружность овальной, а затем разорвётся, нарушив предписанный ход беспричинно-наследственных связей с увядшей природой, ускользающей из неподвижного лета. Всегда завершается шелестом листьев овал небосвода в геометрии осени. Снова решаю задачи. Ши, щи запишу через верную букву: иначе — нарушается в небе движенье космических тел, изменяя условия неразрешимой задачи затяжного полёта в лишённой луны пустоте. ЭНТРОПИЯ любви (nota bene!) умножает печаль в хромосомах микромира и лепит из тлена оболочки людей. Невесомо заполняются эти пустоты эфемерными чувствами. Вечна боль желаний. Покоится в сотах дёготь приторных противоречий. Я не знаю ударных согласных, улыбалуясь в бездне прощаний. Энтропия любви — протоплазма несбывающихся обещаний. ВЕРОЯТНЫЙ ПЕЙЗАЖ Вечер гонит листву по асфальту, спотыкаясь о жёлтые тени осеннего бреда, где Луна демонстрирует в небе замедленном сальто, представляя себе, что она есть большая планета. Этот город, впадающий в кому, как в зимнюю спячку, это гордое синее слово “неповиновенье” — лишь мазок на холсте, лишь мазок на холсте неудачный, лишь немое предчувствие пористого откровенья. Но расплывчатый след всё равно остаётся. Возможно, что причина не требует следствий на грани Вселенной — сказка перестаёт быть намёком, приправленным ложью, — старый Карло отыщет топор... И простое полено... ИНЫХ ИЗМЕРЕНИЙ СЛУЧАЙНЫЙ ПРОТОН преобразовался в спираль мирозданья — тогда началось то, что было потом... И в этом — печаль бесполезного знанья: из точки возникнув, уйдём в пустоту, настоянную на бессмысленном страхе. Вращается медленный лист на лету, кораблик миров, растворённых во мраке. СКОРЫЙ ПОЕЗД опять опоздал навсегда. Наступает безвременье сомкнутых рук. За вагонным окном не бегут города и не движется в небо колёс перестук. Правда, — сердце стучит. И вода в решете льётся через края на излёте минут, не пытаясь размыть на гранитной плите две печальные даты. И птицы — поют — им на юг не досталось билетов. Параметр судьбы не доступен ни на миллиметр. Мой весьмастёбулярный разбит аппарат... И чугунная поступь парада планет отдаётся в ушах, как колёс перестук, как сердец перестук, как веков пере - что?.. Ни разомкнутых глаз, ни разомкнутых рук... Лишь на рельсах — раздавленное решето. ГЕОМЕТРИЧЕСКИЙ ОРНАМЕНТ лёг, шелестя, на горизонт — и проскользнула между нами любовь, похожая на сон, не порождающий чудовищ и прочих тварей неземных — и я опять ловлюсь на слове, и вновь не чувствую вины за неуклюжие движенья, за сирый неумелый дождь, за невозможность пораженья и восхитительную ложь! МЫ ПРОШЛИ взявшись за руки, тёмный туннель из туманных прощаний и сбивчивых фраз, полной грудью вдыхая полуночный хмель внесистемных мелодий, в которых угас свет безумно далёкой нейтронной звезды. Даже сотню парсеков* в квадрат возведёшь — не дотянешься глазом до точки беды, до источника боли, бросающей в дрожь, до ключа от туннеля, где выхода нет, где теряется смысл и значения слов, где при свечке слепой покупаешь билет из туманных прощений и сбивчивых снов. _________________________ * парсек — параллакс-секунда = 3,26 световых года ЛЮБОВЬ переходящая в печаль, печаль, переходящая в сомненье... Чуть слышный вздох у моего плеча, прорвавшийся сквозь сети сновидений, опровергает мудрость древних книг о тщетности и бренности желаний. Как баснословно долго длится миг, когда мы балансируем на грани определений смысла бытия, в которых нет ни логики, ни смысла! Как всё-таки узка ладонь твоя в моей ладони... Опадают листья — и сердце вновь фиксирует пробой. И, отзываясь медленною болью, печаль преобразуется в любовь, чтоб искупить сомнение любовью. В КРИВОЛИНЕЙНОМ УГОЛКЕ пространства сквозь паутину чуждых измерений взгляну на солнце — и протуберанцы сожгут сетчатку светом откровений, из недр бурлящих рвущихся в реальность — из подсознанья, из иного мира, — как диссонанс, ломающий тональность, структуру, цвет мелодии, как вирус неизлечимой медленной болезни, как сказ, передаваемый изустно, как ровный след стальных дамасских лезвий в криволинейном замысле искусства. ВИРТУАЛЬНЫЕ ЗВЁЗДЫ скользят по зеркальной поверхности шара, замерзая от сложного ветра пустой, как сама пустота, пустоты, заменяющей воздух метафор в галактике. Параненормальные чувства растут, как неправильной формы цветы цвета гаснущей осени. Перенасыщенный голос, словно соли кристалл, растворяет в расплывчатой мгле отрицание чувств. И печаль опустевшую полость виртуальной души заполняет прилежно во мне. КАЗАЛОСЬ БЫ какая блажь — в сферическом объёме утра глядеть на скомканный пейзаж в густых размывах перламутра и неосознанно гадать на жиденькой кофейной гуще о том, — какая благодать таится за углом в грядущем, поигрывая тесаком очередных преображений... А в горле — как газетный ком окаменевших выражений — стоит замёрзшая вода с вкраплениями перламутра. И никогда, и никогда не завершится это утро. ВЕК КОНЧИЛСЯ не приходя в сознанье, забвение забвением поправ, отравленный раствором оправданий, как зельем, изготовленным из трав забвения любви. К трём апельсинам не сомневаясь прибавляю — три. Век кончился. Но не проходят зимы с метелями, гудящими внутри моих молекул, атомов и кварков, на грани абсолютного нуля застывших. Ни рождественских подарков, ни всходов на немерянных полях надежд, ни измождённых заблуждений не оставляет уходящий век — лишь череда пугающих видений сочится в снег из-за прикрытых век. МОЯ ЛЮБОВЬ О.М. и ненависть твоя — по модулю, возможно, идентичны. Безмолвные пустые тополя становятся всё ближе и привычней... Так чернозём — сменяется на лёсс, вопрос — преобразуется в ответы. Бессмысленна риторика берёз в контексте ускользающего лета. Но тождество скалярных величин прерогатива алгебры, лишённой существованья следствий без причин. Пусть самосвал, беспечностью гружённый, уходит в вечность, тяжело пыхтя на кем-то предначертанных подъёмах, — коль скоро нас, как дроби, сократят по правилам вполне определённым. Наполненные светом тополя материализуемы, но тленны. Моя любовь и ненависть твоя бессмысленны в подопытной вселенной.