Олег Борисов. Отзвучья земного

Алла Борисова
Олег Борисов. Отзвучья земного
Олег Борисов. Отзвучья земного / [сост. Алла Борисова]: АСТ: Зебра Е; Москва; 2010
ISBN 978-5-17-059047-6
Аннотация
Книга посвящена творчеству известного актера театра и кино, народного артиста
СССР, лауреата Государственных премий СССР и РСФСР Олега Борисова и приурочена
к 80-летию со дня его рождения. Книга состоит из двух ранее опубликованных изданий:
«Без знаков препинания» и «Иное измерение». Первая часть книги включает дневник
замечательного актера, последняя запись в котором сделана за две недели до его ухода.
В этом дневнике – вся жизнь Олега Борисова: и детство, и учеба в Школе-студии МХАТ,
и рассказ о людях театра и кино, с которыми ему довелось работать, общаться, дружить
(П. Луспекаев, Е. Копелян, Г. Товстоногов, О. Ефремов, В. Некрасов и многие другие), и
анализ сыгранных ролей, и глубокое раздумье о творчестве и о жизни вообще. Во вторую
часть книги вошли статьи известных критиков и воспоминания друзей и коллег об Олеге
Ивановиче, его интервью.
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Содержание
Часть первая
Тут у Олега Ивановича...
Дневник. 1974–1994
Ленинград
Москва
Часть вторая
Статьи
Александр Свободин. Он тревожил мне душу...[144]
Андрей Караулов. Ленинград[145]
Марина Дмитревская ...И заходит солнце
Наталья Казьмина. И один в поле воин
Татьяна Москвина. Вредный человек
Григорий Заславский. Плюс 75, минус 10
Воспоминания
Лев Додин. «Счастливей меня человека нет»
Вадим Абдрашитов. Прибытие поезда
Владимир Малков. Как хорошо мы молчали[164]
Эдуард Кочергин ...Из иных измерений
Наталия Тенякова. Вещий Олег
Анастасия Вертинская. Несколько слов в защиту
актерской чести
Михаил Козаков. Из «Актерской книги»[166]
Олег Меньшиков. Камертон
Александр Горбунов. Футбольные фрагменты
Леонид Хейфец. «Маскарад»: трагедия финала[167]
Юрий Борисов. Отзвучья земного
Интервью. Из дневников
Олег Борисов: прямая речь
Интервью. Скажите, принц...
Диалог о мастерстве
Быть честным в жизни и в искусстве
На острие жизни
Тридцать два ответа на тридцать три вопроса[168]
Актер месяца – Олег Борисов
Нет покоя в душе артиста
Олег Борисов: «Мир Достоевского – неисчерпаем»
Олег Борисов: «Верю в молодых»
Олег Борисов: «Без компромиссов»
Фиалка и тиран
«Люблю неслучайных зрителей»
«Наш козырь – „Пиковая дама“»
Олег Борисов: «В моей жизни ничего не было просто»
«Неудобный человек»
По гамбургскому счету
Из дневников. Мозаика
Эпилог
4
4
8
9
97
188
190
190
193
207
210
226
231
234
234
239
246
253
255
257
258
260
263
268
272
282
282
282
283
285
286
287
290
291
293
296
298
300
302
303
304
305
308
310
321
2
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
О Юрии Борисове
Приложение. Роли Олега Борисова
322
329
3
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Олег Борисов.
Отзвучья земного
Моим дорогим мужчинам посвящаю….
Часть первая
Без знаков препинания
Тут у Олега Ивановича...
Все началось в тот день, когда мне исполнилось пять. Это был наш первый серьезный
разговор.
Отец зашел ко мне в детскую, взял за руку и привел к книжному шкафу, который располагался в гостиной («Шкафик мой родной!..» – как говорила Любовь Андреевна Раневская). Я запомнил, что с полки был снят томик Гоголя:
4
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
«Это Николай Васильевич. Самое первое собрание в нашей библиотеке... Вот тебе
талон на новое собрание – Чехова. Вот деньги, поди и выкупи первый том».
Все мы тогда – папа, мама и я – жили в Киеве. На первом этаже дома по бульвару Шевченко, 10, в котором находилась наша квартира, был магазин подписных изданий. Окрыленный полученным заданием, я начал «собирать библиотеку».
К тому времени в книжном шкафу уже стоял зеленоватый Лесков петрозаводского
издательства, восьмитомники Шекспира и Станиславского, синий Томас Манн и – без особой надобности – Майн Рид и Рабиндранат Тагор. Библиотека постепенно росла, и мне запомнился разговор, когда я принес последний, десятый том из собрания Достоевского: «Самая
удивительная в мире профессия – писать книжки! В особенности такие, как эта, – и отец
со значением постучал пальцем по „Федору Михайловичу“. – Но я уже никогда ничего не
напишу, потому что напрочь лишен этого дара».
Разговор о писательстве был продолжен значительно позже – уже в 78-м. Тогда я впервые узнал, что отец ведет дневники. Он показал свои наброски к «Трагическому артисту»
и попросил запись Пятой симфонии Шостаковича в исполнении Е.А. Мравинского. Пока
я разбирался в непростом его почерке, отец внимательно слушал поскрипывающую пластинку: «Кажется, в своих ассоциациях я не ошибся. Вот опять эта девочка-чертик из феллиниевского фильма... Главное, чтобы никто никогда не прочитал этих записей! В особенности
– Мравинский!..» На чтении других рукописей я не настаивал, а он долгое время не предлагал – я только иногда подглядывал за тем, как он склонялся над толстым ежедневником.
Необходимость в консультациях у него периодически возникала. И тогда из его комнаты раздавалось: «Напомни, пожалуйста, этот „исполинский сапог“ – это когда он писал о
пианисте Гаврилове. Или вдруг: „Что это за цитата? Выписал – и не могу вспомнить: „Мы на
земле недолго, мы делаем много дел дурных и говорим слов дурных“. Кажется, из „Карамазовых“. А вдруг не из «Карамазовых“?
Итак, первые записи появились в 74-м. А последняя – в 94-м – за две недели до его
ухода. Охвачен период в двадцать лет. Хотя на самом деле в этих дневниках – вся его жизнь:
и детство, и учеба в Школе-Студии, которые даны ретроспективно.
Ко многим этюдам – он их чаще всего так называл – возвращался по нескольку раз.
Наиболее плодотворными были 90–93-е годы, когда переделывалось или дописывалось то,
что было начато раньше. Некоторые записи появились в книге А. Караулова «Олег Борисов».
Однако они не удовлетворяли отца, и он с большим азартом принялся за переделки. Много
времени проводил со Словарем Даля, а в один момент стал подумывать и о названии для
всей книги. Остановился на таком: «Без знаков препинания».
«Во-первых, это одна из составляющих моей маленькой системы, – объяснял он. – Вовторых, знаки препинания должны что-то с чем-то соединять. Я же не хочу (и не могу) написать такую книгу, чтобы одно вытекало из другого. Как только я поставлю последнюю точку,
начнутся обиды: ты обо мне не написал, обо мне... Или написал, но не то. Или начнутся
вопросы: почему тут не закончено, а что последует за этим? А за этим – ничего не последует! Это же субъективно! Сегодня от вдохновения распирает, завтра его не дождешься. Или
вообще по телевизору футбол. Поэтому я ни о чем не задумываюсь, пишу как пишется. Единственная тема, в которой у меня были черновики, – это вы: моя семья. И вся моя живность:
Машка, Ванька и Кешка. Тут я не один лист помарал».
Во всех записях – постоянное обращение к четырем источникам его вдохновений: А.С.,
Н.В., Ф.М. и А.П. – Пушкину, Гоголю, Достоевскому и Чехову. Их он обожествлял и мечтал
о встречах с ними на сцене, однако встречи получались нечастые. Особая близость с Ф.М.
Он мог подолгу вчитываться в его текст, сверять сценарный вариант с первоисточником и в
результате обнаружить: «Тут у него пунктиром выписано, а в сценарии про пунктир забыли.
5
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Только негоже так говорить: „Тут у него...“ Надо было сказать: «Тут у Федора Михайловича...» Как про самого близкого человека.
Это – его семья. Но есть еще две портретные галереи, как он их называл. Они
часто между собой стыкуются. Первая – сыгранные роли («Посмотри, ведь они же все не
похожи!»). Вторая – люди, с которыми встречался в искусстве и в жизни. Им и посвящены
многие из записей. Тут и «крестный отец» В.П. Некрасов; учителя и кумиры – Добронравов, Романов, Вершилов, княгиня Волконская; любимые партнеры: Вертинская, Гурченко,
Тенякова, Шестакова, Крючкова, Копелян, Луспекаев, Данилов; тут и наброски к портретам
музыкантов: Мравинского, Юдиной, Гаврилова. Он замечательно показывал чтение Юдиной
на концертной эстраде – ее мечущуюся фигуру, растрепанные волосы, трудности с произношением (у Юдиной не было всех зубов). Как потом, перекрестившись, она набрасывалась
на клавиатуру: «В этом было что-то сумасбродное, юродивое... и гениальное!»
Вообще, из его рассказов, которыми обычно сопровождались застолья, получились
многие этюды. Например, о том, как Романов забыл текст, или про Поплавка, или про то,
как Некрасов покупал в гастрономе сыр.
Возможно, следует объяснить возникновение этюда про Микеланджело. В нем смешались впечатления от встречи с одним русским в Риме и от чтения книги Мережковского
«Воскресшие боги». Этот автор тогда читался весь, «подряд, не торопясь». Была и другая
причина. Отец хотел сделать на эстраде пушкинского «Моцарта и Сальери». Однако, когда
доходил до последних строк «А Бонаротти? или это сказка...», всегда эту затею откладывал:
«Пока я не пойму, отчего Сальери наговаривает на Микеланджело, не буду это читать. Надо
тогда публике как-то объяснять, что Микеланджело хотел естественнее представить умирающего Спасителя и якобы для этого убил человека».
Этюды получались и из набросков к лекциям, с которыми он собирался выйти к студентам. (К сожалению, эти лекции так и не состоялись.) Одна из них должна была называться «О Природе трагического» и во многом состояла из главок, которые вы найдете в этой
книге: «Без точек» и «Отчего потрескивает свеча».
Как-то он обронил: «Когда меня не станет, не спеши это публиковать. Пройдет энное
количество лет, и ты увидишь, что устарело, – тогда с легкостью от этого избавляйся. А
главное, помни: это должно быть интересно молодым актерам. В этом единственный смысл
того, о чем я писал».
«Только кому это – молодым?» – спрашивает в одной из последних записей. «Хотел бы
в новой работе встретиться с Олегом Меньшиковым. Кажется, мы с ним в один день родились – стало быть, оба – скорпионы, и имя одно...» А в начале 94-го предугадал появление
звезды Евгения Миронова. Когда мы вместе смотрели фильм с его участием, он говорил:
«Вот видишь, режиссер как будто стыдится крупного плана. А хочется, чтобы камера тут не
дергалась. Это хороший признак: когда просится крупный план. По тому, насколько долго
артист его выдерживает, можно судить о его способностях. Вспомни последний план Берта
Ланкастера в „Семейном портрете“. Какой прощальный взгляд перед тем, как нырнуть в
вечность!..»
Однажды, уже находясь в больнице, отец напомнил, как в подражание пушкинскому
Адрияну Прохорову хотел всех своих героев пригласить на обед. Тут у него так и написано:
«Хорошая была бы толкучка... Человек сто на еду бы набросилось».
Теперь эти герои с нами: и сыгранные, и несыгранные. И на экране, и в этой книге.
Только негоже так говорить: «Тут у него...» Надо было сказать: «Тут у Олега Ивановича...»
Как про самого близкого человека.
6
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Юрий Борисов1
1
Юрий Альбертович Борисов (1956 – 2007) – режиссер, окончил отделение музыкальной режиссуры Ленинградской
консерватории в 1980 г. и с этого времени работал в труппе Камерного музыкального театра под руководством Б. А.
Покровского. С 1989 г. работал в «Антрепризе Олега Борисова», где поставил «Пиковую даму» по А. Пушкину и «Человека
в футляре» по А. Чехову. Снял кинофильм «Мне скучно, бес» с О. Борисовым в главных ролях; телевизионные фильмы
«Лебединая песня», «Пришельцам новым» (по дневникам отца), «Репетиция Пушкина» (с Евг. Мироновым), «Шаги на
снегу» и др. Издал книги: «Без знаков препинания. Дневник Олега Борисова», «Иное измерение» (составление и редакция),
«По направлению к Рихтеру».
7
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Дневник. 1974–1994
Перечел свой отрывочек об Алле, моей Бавкиде, любимом
Скорпионе. И подумал: если эти этюды, записи соберутся во чтонибудь стройное, то Алле я их и посвящу.
8
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Ленинград
1974 ГОД
Январь, 8–10
По наказу Платоныча
Я захожу в скрипучий допотопный лифт с узкой кабинкой на двоих, который должен
поднять меня на четвертый этаж. Шахта обнесена клетью, двери в шахту – тяжелые, затворить их плавно еще никому не удавалось. Нужно ударить ими так, как бьют по темени обухом. Чтобы другая, свободная рука придерживала еще двери самой кабинки. В противном
случае они могут набить тебе шишку – так уж они устроены. Каждый удар металлической
двери (а сделать их нужно два-три, чтобы лифт пошел) разносится по всему дому. Лифт
работает с тяжелой одышкой – как инфарктник. Находясь дома, ты можешь легко высчитать,
какой этаж он проходит, на каком остановился. В работе его шестеренок есть своя мелодия –
нужно только вслушаться! Так, когда он проходит третий этаж, мне всегда слышится кварта
и еще одна писклявая нотка: «Широка стра...» – и всё! Снова лязг.
Застревает лифт часто. В этом случае пассажир должен стучать по металлической
клети кулаками, и тогда ему на помощь придут все находящиеся в доме жильцы – взаимовыручка налажена, так как следующим в шахте можешь оказаться ты. Я не знаю, когда был
изобретен первый лифт, но мне кажется, что его установили именно в нашем подъезде.
Было дело, я в нем тоже «сидел». В доме – никого, и несколько часов пришлось ждать,
пока придет монтер (в лифте есть специальная кнопка, чтобы его вызывать). Меня охватило
такое же отчаяние, как и любовника Жанны Моро в фильме «Лифт на эшафот». Замечательный фильм! Но там хоть маячила эта красотка, была какая-то романтика, а тут исписанные
гвоздем стены и... тоска!
Сегодня я легко отделался. Только начав подъем, кабинка остановилась между первым
и вторым этажами. Я без труда выломал дверь и элегантно выпрыгнул из шахты.
Дом у нас старый и улица старая. Мы живем здесь уже десять лет. Улица раньше называлась Кабинетная, и это название, хоть и непонятное, очень бы ей шло. Впрочем, я знаю,
что на ней селились работные люди Кабинета Его императорского величества. Они ведали
имуществом Двора. Теперь название другое – Правды; рядом Социалистическая улица, и
на этой улице – пролетарская типография. Стало быть, и правда – не в том понимании, что
«небеса возвещают Правду Его».
Еще из достопримечательностей: прямо напротив наших окон – бывший молельный
дом с голубой восточной вязью и странным несмываемым отпечатком креста на красном
кирпиче. Его много раз хотели смыть – безуспешно! Теперь там Институт киноинженеров.
Все-таки главное, что это район Кузнечного рынка. Пяти углов, а значит, район Достоевского.
Мне от дома до театра десять минут ходу. Театр стоит на Фонтанке, и где-то на Фонтанке Голядкин2 впервые увидел двойника. Я тоже оборачиваюсь, вглядываюсь. Недалеко и
Обуховская больница, где когда-то в семнадцатом нумере сидел Германн. А рядом и Сенная
площадь – хотя и на почтительном уже расстоянии от Кабинетной. Но все равно кажется, что
Раскольников и здесь шел с топориком. Я иду до театра либо по Звенигородской и Бородинской, либо через Загородный по Лештукову, но желание иметь при себе топорик и у меня
2
Персонаж повести Ф.М. Достоевского «Двойник».
9
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
появляется. Все к этому располагает. Двери большинства из квартир в моей парадной отворяются на крошечную щелочку – точь-в-точь, как и у Алены Ивановны, процентщицы. Правда,
нам от старых хозяев достался тяжеловесный засов – закрывается основательно.
В парадной – тусклость. Лампочки зажигаются не на всех этажах. На нашем – две
квартиры. Напротив, в коммунальной, жил А.А. Музиль, режиссер Александрийского театра. Пока он не съехал, мы лампочки вкручивали по очереди. Но все равно – тускло! Стоят
мусорные бачки, в которые скидываются отходы. Они, наверное, предназначены свиньям
или как-то перерабатываются. Но бачки убираются только раз в неделю, поэтому арбузные
корки, очистки из-под картофеля прилипают к каблукам. На нижнем этаже одна блокадница
с лающим кашлем очень уж сильно грохочет крышкой бачка. У меня иногда сдают нервы, и я
выскакиваю на лестницу, чтобы сказать ей что-нибудь дерзкое, например: нельзя ли потише?
Оказывается, она все равно не слышит, она – глухая, и так и продолжает грохотать, а я снова
выскакиваю.
Город холодный. Алкоголики испражняются больше в парадных, нежели в кустах на
улице. В этом смысле наша парадная от других в Ленинграде не отличается. Со стен краска
послезала, в некоторых местах вылез грибок, почтовые деревянные ящики жгут пионеры.
Внизу, на первом этаже, расположился кинотехникум – поэтому на переменах студентками
все задымляется... Это тебя угнетает, ты вспоминаешь, как Достоевский в записной книжке
после слов «Люблю тебя, Петра творенье» прибавляет: «Виноват, не люблю его».
Все-таки однажды замечаешь, что лестница выложена из мрамора благородной породы
– выщербленная, стертая, но, идя по ней, ты вслушиваешься в свой собственный шаг. А шагто становится аристократическим! Рядом решетка с чугунными веночками и, скорее всего,
ее касались ручки старенькой фрейлины. По этой лестнице надо подняться на четвертый
этаж. Прямо у лифта – квартира № 8.
Квартира эта досталась по обмену. За киевскую двухкомнатную, на бульваре Шевченко, давали в Автово аж четыре комнаты. Но – в Автово. А здесь, на Правде, близко к
театру, одна комната – просто зала, 33 метра. Лепнина на потолке, высоченные оконища с
медными затворами, на дверях – медные ручки. Пол инкрустирован тремя породами дерева,
мы его циклевали вручную. А чего стоит один потолок у Юры – мореного дуба с четырьмя
мордочками по углам! Когда мы захотели его реставрировать, обнаружили на нем... миллионы клопов. Они размножались и жили там со времен графа Юсупова, камердинер которого
и поселился когда-то в этой фатерке. Большая зала и красивый паркет ему нужны были,
чтобы тренировать кадриль. В то время это был самый модный танец. Говорят, у него был и
белый рояль, на котором всю популярную музыку его времени – даже похоронные марши! –
он переделывал на кадриль. Специалисты, которых вызвала Алла3, определили, что потолок
спасти не удастся. Нам нужно было с ним расстаться. Он был сбит и выброшен на помойку.
«Клопус нормалис» (у Маяковского так называется это непобедимое насекомое) стал беспощадно вытравляться Аллой – ведь в Ленинграде в таких домах их водятся тучи.
Особая тема – это стены. Мы отцарапали слоев десять газет и обоек («обойки» – киевское слово). Иногда делали паузы, чтобы почитать «Ведомости». Больше всего в них обнаружили про гадалок и спиритов. Печаталась с сокращениями и Новейшая гадательная книга
– не та ли, из которой у Пушкина эпиграф к «Пиковой даме»? Обои в основном желтенькие
– в полоску, в разводы. Создалось впечатление, будто это основной тон петербургских стен.
Поэтому, когда мы покрыли одну из комнат масляной краской – да еще не желтенькой, а
темно-бордовой, – многие это приняли за моветон.
Я думаю, наши стены хорошо запомнили паломничество артистов БДТ. Это случилось
на мое сорокалетие, 8 ноября 1969 года. И пришло человек сорок – наша зала позволяла
3
А.Р. Борисова (Латынская) – супруга Борисова.
10
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
принять столько. Все знали, что будет сам... Товстоногов пришел в вызывающем моднющем
пиджаке в клетку. Как футурист. Только ему свойственным сопением подчеркивал важность
происходящего. Настала очередь Аллы удивлять гостей. На столах стали появляться блюда
грузинской и французской кухни. Лобио и сациви были оценены по достоинству Г.А.4 и его
семейством. В ответ они пообещали приготовить что-то грузинское и пригласить. Где-то
уже в третьем часу Алла подала на стол судака-орли и жюльены, от чего даже я пришел в
удивление. Кузнецов5 попросил рецепты. По городу поползли слухи, что Борисовы, оказывается, не деревня.
Стены помнят, как приходил Луспекаев. Могучий, сам как стена, его медвежьи ноги
были уже подкошены болезнью. Несколько чашек кофе почти залпом. Спрашивает: «Знаешь, какую загадку задал Сфинкс царю Эдипу?» Я, конечно, не знаю, молчу. «Что утром на
четырех ногах, днем на двух, вечером на трех?» Сам и отвечает: «Это – Луспекаев, понятно?
Когда я был маленьким, то ходил на четвереньках. Как и ты. Когда молодым и здоровым – на
двух. А грозит мне палка или костыль – это будет моя третья нога. Почему Сфинкс спросил
об этом Эдипа, а не меня? Я тут недавно шел мимо них, мимо тех сфинксов, что у Адмиралтейства, а они как воды в рот набрали». (По-моему, у Адмиралтейства все-таки львы, а не
сфинксы.) Потом попросил Юру принести пятерчатку – заболели ноги. Он полпачки одним
махом заглотнул, не запивая и даже не поморщившись.
Приходил Платоныч 6. Приходил прощаться. Грустный, как всегда, ворот распахнут.
Выпили за Киев – только за флору. Я ему подсунул несколько его работ, напечатанных в
«Новом мире» и переплетенных мною в одну книгу. Он сделал надписи. На титуле «Месяца
во Франции» написал: «Vive la France, дорогой Олег! Давай встретимся в каком-нибудь кафе
на Монмартре!» Хорошо бы, хорошо бы!.. На замечательных эссе «В жизни и в письмах» –
«Сыграй, Олег, Хлестакова, а я напишу рецензию в продолжение этих очерков». Но это уже
проехали. (А я думал, у вас рука всегда легкая, Виктор Платонович!) На «Дедушке и внучке»
осталась такая надпись: «Иссяк! Просто на добрую память». И потом добавил: «Тебе нужно
писать самому. Дневничок завести. Это и для упорядоченности мозгов хорошо, и для геморроидов. Для геморроидов – в особенности. Даже если нет времени – хотя бы конспективно...
У тебя ведь есть одно преимущество: все писатели сейчас, как правило, не блещут фантазией. Все на уровне правдочки. А артисту чего-нибудь сочинить, нафантазировать – тьфу!.,
ничего не стоит. Поэтому не стесняйся и между делом записывай. У тебя язычок острый,
точный». Я, помню, тогда пожал плечами: «Чего это мне записывать, В.П.?» Но, конечно, в
голову запало. Запало – и вот результат.
Надо бы как-то закончить это повествование. У Гоголя замечательно кончается
«Повесть о том, как поссорились...»: «Грустно жить на этом свете, господа». Действительно,
грустно. А что у Пушкина? «Сцена из Фауста»? Мрачновато. «Фауст: Все утопить. Мефистофель: Сейчас. (Исчезает)». К тому же и неопределенно, как будто за этим что-то еще
последует. А последует ли у меня – еще вопрос. Нет, если уж из Пушкина, то лучше взять
«Домик в Коломне»:
«...Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего».
Вот это подходит.
4
Г.А. Товстоногов – художественный руководитель и главный режиссер БДТ имени М. Горького с 1949 по 1989 г.
Артист БДТ В.А. Кузнецов.
6
Писатель В.П. Некрасов. Эмигрировал во Францию в 1974 г.
5
11
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Март, 3
Играю старика7. Роль хорошая, чистая (грязная только голова, ее перед каждым спектаклем нужно красить) и существует как-то сама по себе. После Коня, моего киевского
дебюта8, не играл ничего похожего. Конечно, в этой пьесе, вампиловском «Чулимске», есть
фигура поинтересней. Это – следователь Шаманов. Вел дело какого-то «сынка», захотел
посадить. Посадить не дали. Шаманов настаивал на суде, но его скрутили. Уехал в глушь, в
этот самый Чулимск, и все время мечтает о пенсии.
Мне передали – очевидно, целенаправленно – реплику из товстоноговского кабинета.
Дескать, Шаманова – роль, которую дали Лаврову, – мог бы сыграть Борисов, мог бы... и Г.А.
это понимает. Но тогда бы пьеса стала непроходимой. До моей пенсии осталось пятнадцать
лет. Долго еще доказывать.
Апрель, 4
Для тех, кто начинает с героев
Один молодой артист с высоко поднятой головой идет по театру. Он только что сыграл
премьеру. От него пахнет хорошим одеколоном, он – в кожаном пиджаке. Баловень судьбы!
Однако я заметил, как, проходя кабинет Товстоногова, он вдруг – наверное, непроизвольно –
голову склонял как-то набок и начинал заискивающе кланяться. Даже если перед ним была
только тень, а не сам Товстоногов. Я, может, и напрасно, но, когда с ним рюмочку за его премьеру выпил, по-дружески ему посоветовал: «Ты бы скромнее, незаметнее ходил по театру.
Здесь ведь такие зубры, как в Беловежской пуще. Они тебя быстро проглотят. И, наоборот,
у кабинета Товстоногова выпрямлялся бы, спину бы держал прямо, не гнул. Независимым
нужно быть именно в этом месте – у его кабинета».
У этого артиста ряд несомненных достоинств. Прежде всего, фактура. Он по-хорошему
нагл, талантлив. А головокружение тут лечат быстро... Впрочем, не в одном головокружении
дело. Если б я захотел его еще чему-нибудь научить, я бы посоветовал не начинать с героев.
Лучше – с простаков, комиков... с чего угодно, только не с героев! Тот, кто начинает с героев,
кончает плохо.
Апрель, 17
Юра, которому исполнилось только что 18, собрался поступать в Консерваторию. Объявил это нам с Аллой и попросил купить инструмент.
Для нас это полная неожиданность: вроде бы он музыкой никогда не интересовался.
9
С.В. , наша подруга, успокаивает: ничего, годик поиграется, и у него это пройдет.
Шок.
Годик прошел. Сидит, обложенный книгами по теории. Ходит в оперный театр, ходит
на гармонию и сольфеджио. На маленьком «Блютнере», который мы ему подарили, долбит
этюд Рахманинова и интермеццо Брамса. Ему говорят, что надо начинать не с этого, а с
простеньких гамм и этюдов Черни. После двенадцати в стенку и по батарее стучат соседи.
Вчера приходила Люся Гурченко. Он сыграл ей всю программу, весьма пристойно. Она
похвалила, но после этого стала напевать свои зонги.
Педагоги говорят, что так, как он играет, неплохо для теоретического. Он все равно
нервничает, хочет проконсультироваться еще с одной дамой, профессором. Пойдем завтра
куда-то в район Комендантского аэродрома.
7
Роль Еремеева в пьесе «Прошлым летом в Чулимске» А.В. Вампилова.
Конь в пьесе А.М. Горького «Враги» – одна из первых ролей Борисова в Киевском русском драматическом театре
имени Леси Украинки.
9
С.В. Дическул – врач-травматолог.
8
12
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
А интермеццо Брамса в ми миноре – замечательное! Австрийские туманы... Слушаю
по тридцать – сорок раз в день. А потом громко хлопаю дверями и пытаюсь сосредоточиться
на чем-то своем.
Апрель, 20
Почему Моцарта похоронили в общей могиле
Маленького мальчика с белыми кудрями (Алена до сих пор хранит его локоны в конверте), когда ему было три года, как положено, подвели к инструменту. Спросили: хочешь,
сынок, заниматься музыкой?
У нас с ним отношения доверительные, как со взрослым. Юра открыл крышку, полазил под инструментом. Рояль был трофейный, достался его деду после войны. На нем еще
занимались маленькая Алла с братом. Р.С.10 с этого рояля каждый день сдувал пыль.
До этого Юру уже сводили на балет, и он все время спрашивал, когда еще пойдем на
«Сцыкунчик». Театр полюбил, но тогда, около рояля, мое предложение отклонил: нет, говорит, не хочу заниматься. Я попросил его хорошенько подумать, он ни в какую. Юра человек самостоятельный, никакого насилия к нему никогда не применялось. Даже ремня. «Не
хочешь – дело твое» – у нас с Аленой такой метод. По-моему, правильный. Помните, Анучкин11 обижался на отца, говорил: «Я был тогда еще ребенком, меня легко было приучить –
стоило только посечь хорошенько». Нет, Юра так не скажет – он ценит свою свободу.
Недавно увлекся шахматами. Ходил к Владимиру Григорьевичу Заку12, учителю Спасского и Корчного. Тот открыл в нем способности, особенно в разыгрывании гамбитов.
Юре нравился стиль Таля (все жертвовать!!), особенно королевский гамбит, который он
чаще всего применял. Придумал одно свое продолжение и хотел доказать, что оно «корректно» (такой есть у шахматистов термин). Он дошел до первого разряда, выиграл важный
турнир и... все бросил.
Когда я подарил ему книжку Шкловского «Тетива. О несходстве сходного», он выучил
ее наизусть и везде цитировал. Собрал потом все другие его книжки и стал пробовать писать
«под Шкловского». Кончилось это олимпиадой по литературе среди школьников, в которой
моему сыну достался диплом второй степени. Когда председатель жюри вручал ему этот
диплом, он шепнул ему на ухо: «Попахивает формализмом. Вы – формалист?» Со Шкловским было покончено.
Началось увлечение античностью. Юра пропадал в Эрмитаже и каждый день спрашивал что-нибудь новенькое: кто такой психагог или Рыцарь Наугольника. Мы отправились на
Литейный, к букинистам, и купили Мифологический словарь. Но этого мало. Они с Аллой
идут на консультацию в Университет – на кафедру греческой филологии. Туда берут трехчетырех человек и через год обучения, как правило, их же и отсеивают. Юра там понравился,
ему дали целую программу, чтобы он готовился. Слава Богу, определился.
Однажды достали два билета на хоры в Филармонию. Был вечер устных рассказов
Андроникова. Мы с ним пошли. Юра меньше слушал рассказы, а все разглядывал колонны,
бархат, вообще зал. В антракте забрели в маленький музейчик, который находится наверху,
за органом. Моему сыну обрадовалась старенькая библиотекарша и стала ему рассказывать
о зале Дворянского собрания. Разглядывали старые афиши. Неожиданно мой сын попросил
разрешения прийти сюда еще раз, но чтобы была музыка. Спросил у библиотекарши, можно
ли купить билет на завтрашний концерт. Она сказала, что на завтрашний – никак нельзя,
10
Р.С. Латынский – тесть Борисова.
Персонаж комедии Гоголя «Женитьба».
12
В.Г. Зак преподавал в шахматном клубе Ленинградского Дворца пионеров.
11
13
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
потому что играет Мравинский. Юра не знал, кто это. «Зевс! – коротко пояснила библиотекарша. – Он уже две недели репетирует. Будет играть „Франческу“ и „Аполлона“.
На следующий день Юре удалось с рук купить входной билетик на хоры, и с этого
все началось. Он заболел музыкой и в особенности «Франческой» Чайковского. «Представляешь, папа, – говорит после концерта потрясенный сын, – Мравинский ногой распахнул
двери в ад! Ногой! Чайковский ведь написал эту поэму по „Пятой песне ада“ Данте... Зашипел гонг, и он... жжах!.. ногой!..»
После этого он два дня с нами не разговаривал и вот теперь объявил о своем решении
поступать в Консерваторию.
...Пока Юра разыгрывался в другой комнате, я все это рассказывал профессору Консерватории, к которой мы пришли консультироваться.
Она послушала интермеццо Брамса, улыбнулась снисходительно, проверила слух,
заварила кофе и... обрушилась: Олег Иванович, зачем ему теоретический? Какого дьявола?
Из него вырастет еще один музыкальный критик, и что? Неужели вы не можете увлечь его
чем-нибудь живым? Вы обрекаете его всю жизнь быть возле музыки (в этот момент Юра
поперхнулся кофе). Вы знаете всех театральных критиков, они же все – возле театра, а кинокритики – возле кино. Все без исключения. Это – несчастные люди, почти все импотенты, я
хорошо по себе знаю... Ведь именно критики виновны в том, что Моцарта бросили в общую
могилу! Кого – Моцарта!!»
Это «возле музыки», «возле театра» она произносила с такой брезгливостью и вместе с
тем с такой беспощадной честностью, что сострадание к этой «несчастной» женщине взяло
верх. Я подумал, ведь она права, я должен был сам до этого додуматься.
Мы поблагодарили ее за кофе и, не сказав больше ни слова, ушли. У меня в ушах еще
долго стоял ее повизгивающий голос.
Юра затих. Никто не знает, что будет дальше.
Июнь, 7
От конца вернее
Пошли в Гостиный двор покупать «Рубин» – цветной телевизор. До сих пор у нас стоял
старый, черно-белый ящик марки «Темп» со знаком качества: «Ну, лучше никак!..» Для того
чтобы переключить на другой канал, нужно было по нему ударить. Кулаком, наотмашь.
А продавщица в Гостином, конечно, «по рекомендации», не просто так. И своим превосходством пользовалась. Она требовала непременно меня. Если бы пришли жена с сыном,
ее бы это не устроило. Стала у Аллы на ушко допытываться, сколько мне лет. Когда узнала,
начались комплименты: дескать, этих лет мне не дашь – ну и все в таком духе. Ощущение
не из приятных.
Есть смешной рассказ Вики Некрасова про то, как он что-то покупал в киевском гастрономе, кажется, сыр. Он просит продавщицу сыру, а она ему: «А сколько вам лет, молодой
человек?» (Хорошо, что та, из Гостиного, не додумалась спросить об этом прямо меня.)
Некрасов – сыру, а она кокетничать. Как пчела, пристала со своим вопросом. Вика не выдержал и ответил примерно следующее: – «Это как считать. Считать можно по-разному. Если
от рождения – то один срок, но лучше считать от конца. От конца вернее». У той вытянулось
лицо: «Это как?» – говорит. «А очень просто – хладнокровно объясняет Некрасов. – Если
тебе тридцать три года, а Всевышним отпущено тридцать четыре, то ты уже глубокий старик. Можешь начинать мемуары и, в общем... закругляться. А если тебе тридцать три, а жить
до ста, то ты еще щенок». Продавщица потихоньку трезвела (конечно, она была косая!), но
все-таки взять в толк ничего не могла: «А как узнать, как узнать...»
Было это еще в Киеве, тогда у нас стоял старый «КВН» с линзой.
14
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Теперь мне уже сорок пять и я все вижу в цвете. (Сорок пять от рождения.) Правда,
пока все в розовом – точнее, розово-красном цвете, потому что настройка синего в новом
телевизоре – такая вот маленькая ручка! – отказала.
Август, 10
Фрумин снимает хорошо, особенно антураж школы13. Как будто скрытой камерой. У
Саввиной роль замечательная, особенно сцена, когда школьники покупают цветы для какогото мероприятия, а она их блюдет. Все по нескольку раз этот дубль бегали смотреть.
Перерыл у Юры целую гору шахматной литературы и нашел то, что мне нужно для
сцены с Кошониным. А нужна была очень умная шахматная книга. Выбор пал на «Психологию шахматного творчества» Крогиуса.
Кстати, фильм называется «Дневник директора школы». (Дневник!!) Значит, мой
Свешников и я сам теперь «ни дня без строчки». Надолго ли нас хватит?
Неплохой получается образ – не романтический. То, что сразу приходило в голову, –
учитель с несложившейся судьбой, мог бы достигнуть каких-то высот, если бы не пошел в
школу, если бы рано не женился, то есть некий мелодраматический налет, – ничего этого
нет. Свешников предан своему делу, только и всего! Для себя ничего не возьмет и такими
же хочет воспитать детей. А дома под боком сын растет тунеядцем.
Сентябрь, 4
В театр пришел режиссер Давид Либуркин. Вроде как у него с Г.А. такой уговор: в двух
спектаклях он ему ассистирует, третий ставит сам.
Сейчас Либуркин будет репетировать «Три мешка...»14. Так часто бывает: Г.А. подключается тогда, когда будет кем-то «размято». Но для меня «размять» – главное. Роль делается
за столом. И чем упорней и скрупулезней будет эта работа, тем потом легче приспособиться
к любой режиссуре.
В кино некоторые режиссеры меня окрестили «скрупулезником». По-моему, в этом нет
ничего обидного. А вот что думают по этому поводу у меня в театре. «Давид, – говорит
Товстоногов Либуркину, распределяя роли и напутствуя, – все актеры у вас замечательные.
Посмотрите, какой букет: Стржельчик, Копелян, Тенякова, Медведев, молодой Демич... он
уже заставил о себе говорить... Со всеми вам будет легко работать. Есть только одна трудность – Олег Борисов!! С ним вам будет как в аду. Каждую секунду будет останавливать
репетицию и о чем-то допытываться. Характер – уффф!! Мужайтесь, Давид, тут я вам ничем
помочь не могу!» И развел руками.
Это уже как клеймо, как шлейф – на всю жизнь. А началось это в Киеве. Там была
почти такая же версия. Артист Мажуга сокрушался: «Человек – г...о, а артист (колеблется)...
артист – хороший». Спасибо и на том.
Октябрь, 10
О молодом человеке с удавкой, собаках Ване и Васе
Товстоногов придумал замечательно: в «Мешках» должны быть живые собаки. У Тендрякова в повести постоянно о них говорится. Они всякий раз, когда чуят беду, когда плохо
их хозяину Кистереву, начинают завывать: «...то вперебой, переливисто, истошно-тенористо, с подвизгиванием, то трубно, рвущимися басами...» Товстоногов настаивал, чтобы мы с
Давидом Либуркиным поехали на живодерню: «Видите ли, Олег... это как „Птицы“ Хичкока.
Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в
нашем случае собаки – совесть народа... И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут,
если человека уважают... Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту
идею!»
13
14
Речь идет о съемках фильма «Дневник директора школы».
Инсценировка Г.А. Товстоногова и Д.М. Шварц повести В.Ф. Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы».
15
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала
речь шла о стае («Что нам стоит в этом любимом народом театре завести стаю собак!»), то
потом все-таки остановился только на двух: «Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!»
Две чахлые собаки – такое задание получил Либуркин. Было ясно, что на живодерню
поеду и я, так как я этих собак должен был к себе приручать.
На живодерне нас встретил молодой парень с удавкой. Попросил не обращать на нее
внимания, потому что «это не удавка, а бросковый металлоаркан», как пояснил он. Вроде
как она перешла к нему от предыдущего инструктора. «Настоящий был садист», – добавляет
этот, молодой. Я его почти не слышу, потому что лай и скулеж – душераздирающий. Они
ведь все чувствуют – кому дня три осталось, кому десять, но не больше. Им сделают укол,
и они уснут. «А что остается? Выхода нет...» – продолжает молодой инструктор. Во всяком
случае, он сам так представился, имени не назвал.
Но почему здесь, на живодерне, инструктор? Инструктор должен кого-нибудь инструктировать. «А это и не живодерня, – кто вам сказал? Слово-то несправедливое. Это – Дормехслужба, вот как. Вам не попадалась девочка с отгрызанным ухом? Обглоданная старушка? В
Ленинграде знаете сколько укушенных за год? Двадцать тысяч... Люди, конечно, сами виноваты – заводят собак, а потом выбрасывают. Особенно много, когда сука брюхата... Люди
– варвары!» Он сказал это и пошел за собакой, которую для нас приготовил. Ему, конечно,
звонили, и он все уже знал.
Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса – рыжего – были удивительные,
полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! – и
лизнул руку.
У этого инструктора работала «спидола». Оттуда хрипела бетховенская «тема судьбы».
Меня в одну секунду оторопь проняла – мне показалось, что у них у всех человеческие глаза
– не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает
преступления, а в следующей – вот так за них расплачивается. И тебе придет очередь расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору. И еще хорошо, если тебя сделают собакой,
а не лягушкой. Ведь не все же собаки откусывают ухо девочкам.
Инструктор вывел овчарку – ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло: такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил
его против шерсти (так, оказывается, нужно их гладить) и произнес: «У богатеньких хозяев
на постели валялся... Потерялся, видать...» Либуркин сохранял ледяное спокойствие: «Такой
овчарки во время войны в Нижней Ечме быть не могло. Голод!» Овчарку увели, и я еще раз
посмотрел на того рыжего «человечка». Породы не определить: наверное, отец был колли, а
мать – какая-нибудь дворняжка. Я сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он... не взял.
Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж – совершенный дворняга, и
стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл... Так их судьба и
решилась – мы отобрали этих двоих.
Я подумал, что один будет Ваня, другой – Вася. Будущий Ваня – тот, который рыжий, –
на новое имя откликнулся сразу. Правда, инструктор откуда-то знал его прежнее прозвище
– Гай! (В честь Цезаря, что ли? Или Гриши Гая? Представляю, что бы было, если б в театре
появился еще один Гай, да еще из Дормехслужбы.) А тот, которого я хотел сделать Васей,
не отзывался. Упорно. Поэтому остался Малышом.
Забрать нам их сразу не разрешили – они должны пройти недельный карантин. Чтобы
в БДТ никого и ничем не заразить. Все, как в туманном Альбионе – там при въезде в страну
тоже есть собачий карантин – полгода!
16
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Когда прощались с инструктором, он нас еще раз спросил про овчарку: может, кому
домой? Я подумал, может, вправду домой взять? Начал колебаться... что скажет Алла? Но
он опередил меня: «Возьму я... уж больно хорош пес. Это будет у меня дома седьмой».
По дороге в театр Либуркин стал допытываться: почему Иван? почему человеческое
имя? Перебрал в БДТ всех Иванов, кто бы мог обидеться. Но Иванов в БДТ оказалось
немного, да и я для себя уже решил; я сам – сын Ивана, и мне не обидно. Иван, Родства Не
Помнящий, – это будет его полное имя.
Октябрь, 19
Шейка
Звание дали. Теперь я народный артист. Одиннадцать лет носил почетное звание заслуженного Украины – это как оковалок или задняя часть. Теперь отвалили шейку. Только что
сообщил об этом Алене – она в Таллинне, на телевизионном семинаре. А театр с «Мещанами» – на гастролях за границей. Приедут – порадуются.
Юра нашел у Чехова такую запись в дневниках: «Мой папа имел до Станислава второй
степени включительно». Действительно, что раньше имели Анну, Владимира, Белого Орла...
Сортировщик в «Палате № 6» мечтал о шведской «Полярной звезде». А лучше – вообще
без регалий. Объявляли просто: Иван Бунин. И все знали. Вместе со званием «народный
РСФСР» мне полагается теперь небольшой участок в Комарово и полдома. Пожизненно.
Скоро дадут ключики, можно будет отдыхать. Это самая большая польза.
Ноябрь, 14
Не всем бежать на короткие дистанции!
Георгий Александрович непредсказуем. Вчера он радовался, что в театре появились
собаки. Прошел мимо вольера, построенного посреди театрального дворика. Его насмешила
надпись на будке: «Никому, кроме Борисова и Хильтовой 15, собак не кормить». На репетиции
спрашивает: «Это правда, Олег, что вы каждый день встаете в шесть утра, чтобы их кормить?
И что, кормите три раза в день?» – «Кормлю и выгуливаю, – констатировал я. – Деньги театр
выделил, по рублю в день на собаку». – «Хм... неплохие деньги...» Но в какой-то момент
собаки стали его раздражать. Однажды Ванечка ни с того ни с сего завилял хвостом и зачесался. «Почему он виляет? И что – у него блохи? Олег, вы мне можете сказать, почему у
него блохи?» – Г.А. нервно вскочил с кресла и побежал по направлению ко мне. «Это он
вас поприветствовал, Георгий Александрович», – попробовал выкрутиться я. «Олег, нам не
нужен такой натурализм, такая... каудальность!» – выпалил раздраженный шеф. В зале все
замерли. Естественно, никто не знал, что это такое – каудальность. Г.А. был доволен произведенным эффектом. Всем своим видом показал, что это слово вырвалось случайно, что он
не хотел никого унизить своей образованностью: «Я забыл вам сказать, что это слово произошло от латинского „хвост“. Я имел в виду, что нам не стоит зависеть от хвоста собаки!»
Г.А. любит пощеголять научными или иностранными словечками. Еще я запомнил
«имманентность», «зароастризм», но, в общем, эти его перлы достаточно безобидны.
Но были и небезобидные. Когда я, удрученный своим положением, собрался уходить
из театра, он пообещал мне роль Хлестакова. Бросил кость. И еще сказал, когда я уже был
на пороге его кабинета: «Олег, не всем же бежать на короткие дистанции – должны быть
и стайеры!» Видя, что я призадумался над этим афоризмом, пояснил: «Не всем же быть
любимчиками, Олег».
Ноябрь, 29
«В зерне»
15
В.В. Хильтова работала в мебельно-реквизиторском цехе БДТ и ухаживала за собаками.
17
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Моя последняя сцена – собрание в сельсовете. Медведев (Божеумов) – мой враг, но
я гляжу поверх него. Не реагирую на то, о чем они говорят с Рыжухиным и Демичем16. А
они спорят, привлекать ли к ответственности того, кто сокрыл от государства мешки сорной пшеницы. Спорят до хрипоты. Я нем, как будто меня это не касается. Однако молчание
затягивается, я начинаю дергаться. Спрашиваю Либуркина: «Что я тут делаю?» Он отвечает
спокойно: «Олег, идет накопление».
Медведев с Рыжухиным продолжают спорить, оставить ли мешки в поселке или отдать
в город, как велело начальство. Медведев настаивает. Я сижу как заговоренный. Однако
вскоре снова спрашиваю Либуркина, не поворачивая шеи: «Что я тут делаю?» Он опять
невозмутим: «Олег, идет накопление».
Наконец Медведев, ничего не добившись, произносит сухо: «Поговорили. Выяснили.
Теперь все ясно». Я знаю, что следующие слова мои. Либуркин просит, чтобы пауза тянулась
сколь возможно долго. Несколько секунд все ждут, буду ли я говорить. Наконец Либуркин
подает мне едва видимый знак, я как будто оживаю: «Не все ясно! Не ясно мне, Божеумов,
кто вы?» Накоплена необходимая энергия для моей сцены.
Давид Либуркин говорит о двух полюсах, об экстремизме добра и зла. Вот они напротив друг друга: Кистерев и Божеумов... Мне не совсем понятно, что такое экстремизм добра.
Давид напоминает сцену со Стржельчиком и Демичем из 1-го акта. Там у меня монолог,
который так заканчивается: «Хоть сию минуту умру, лишь бы люди после меня улыбаться
стали. Но, видать, дешев я, даже своей смертью не куплю улыбок». Мысль, близкая Достоевскому. «А ежели вдруг твоей-то одной смерти для добычи недостанет, как бы тогда других
заставлять не потянуло», – мрачно добавляет Стржельчик. Если так, то это и вправду похоже
на экстремизм.
А если сформулировать проще, понятней, то эта мысль – за добро надо платить. И
Кистерев платит. И, мне кажется, каждый из нас в жизни за добро платит.
Мне всегда интересен предел, крайняя точка человеческих возможностей. А если предела не существует? Носители экстремизма, убежден Либуркин, всегда ищут этот предел. А
за пределом – беспредел, бесконечность?
Этой проблемой был озадачен и Гарин 17 – достижением бесконечной власти над
миром.
На уроках физики я когда-то допытывался у своего учителя. «Мы видим небо, звезды,
а что за ними?» «Другая галактика», – неуверенно отвечал физик. «А что за другой галактикой? За другой цивилизацией? – не унимался я. – Где-то же должен быть потолок? А за
этим потолком – следующий. А что за тем потолком, следующим?» Физик рисовал на доске
крендель – лежащую боком восьмерку, которая у них, у физиков, означает бесконечность.
Смешные люди.
В конце сцены с Медведевым я должен показать свой предел. Только как? Заорать, в
конвульсиях задергаться? Неожиданно подсказывает Либуркин: «Убей его! Убей!» «Чем?»
– сразу вырывается у меня. Как сказал бы К.С.18 – я «в зерне»!
Тут же рождается импровизация: я срываю протез на руке (Кистерев – инвалид) и
ломаю его крепление. На сцене раздается неприятный звук хрясть!! В зале кто-то вскрикнул: им показалось, что я оторвал себе руку (!). Я чуть замахиваюсь протезом на Медведева, и, хотя расстояние между нами полсцены, он отреагировал на этот замах, как на удар.
Закрыл лицо, закричал что-то нечленораздельное. Испугался даже невозмутимый грибник
16
В спектакле «Три мешка сорной пшеницы» В.А. Медведев играл роль Божеумова, B.C. Рыжухин – Чалкина, Ю.А.
Демич – Тулупова-младшего.
17
Герой романа А.Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина».
18
К.С. Станиславский.
18
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Боря Рыжухин. Либуркин радостно кричит из зала: «Цель достигнута, Олег! Это и есть предел! Все эмоции должны кончиться, их физически больше не может быть. За этим – уже
смерть!»
Смерть Кистерева придумаем завтра. За добро надо платить, Сергей Романович 19.
Декабрь, 25
«Ефильм Закадрович» и другие
Сегодня все соединилось в первый раз: актеры, свет, Гаврилин... Появились зрители.
Роль, которую играет Демич, – роль Женьки Тулупова – поделена на двоих. Старший
Тулупов – Фима Копелян. У него комментарии из сегодняшнего дня. Прием не новый. Копелян ходит за Демичем и сокрушается, что в молодости делал много глупостей. Но как сокрушается! Какие уставшие, все говорящие глаза!
В конце спектакля напутствует Демича. А тот, хоть и глядит на хитрый копеляновский
ус, не верит, что проживет так долго. «Как видишь, смог», – говорит Тулупов-старший, но
за этим «смог» – и то, как били, и то, как сжимал зубы. Ироничный, многомудрый Ефим...
«У меня в последнее время странные роли, – пожаловался он мне. – За всех все объясняю,
доигрываю... Озвучил только что бредовое кино: прежде чем они в кадре что-нибудь возьмут в рот, я за кадром все им разжевываю: „Информация к размышлению... информация к
размышлению“. И так много серий... Меня даже прозвали за это Ефильмом Закадровичем.
Слышал?»
Во время репетиции Копелян держался за живот. Потом ему стало плохо. Но, наверное,
не в животе дело. Он тяжело вводился в этот спектакль (по существу; это был ввод). Все
было сделано, разведено, пока он снимался. За него «ходил» и Стржельчик, и Либуркин, и
я. Потом, когда он приехал, у него не пошло. Оставалось всего две недели. Он попытался
сломать неудобные рамки, но не давали уже мы, а потом и Товстоногов.
Сегодня пришли первые зрители. Его выход. Товстоногов Копеляна останавливает:
«Ефим, это неудачная попытка! Вы как не в своей тарелке! Потрудитесь начать снова!»
Был опущен занавес. Ефим переживал, лицо стало зеленым. «Остановил прямо на
публике, надо же...» – едва слышно проворчал он и попросил небольшую паузу.
А тут еще одна напасть – заскулил Малыш. «Уберите собаку!» – закричал Товстоногов. «Как же ее убрать, если сейчас ее выход?» – психовал уже я. Г.А. был непоколебим:
«Если он не замолчит, мы этих собак вообще уберем – к чертовой матери! Они не понимают
хорошего обращения». А пес, как назло, скулил все сильнее. Я быстро побежал к нему, к
этому маленькому идиоту, и влепил ему «пощечину», тряся изо всех сил его морду. Орал на
него благим матом: «Если ты сейчас же не прекратишь выть, то тебя отправят обратно на
живодерню! Ты понимаешь, засранец ты эдакий, он все может, ведь он здесь главный – не
я! Из тебя сделают котлету!» Малыш вытаращил на меня глаза и... как ни странно, затих.
На Г.А. это произвело впечатление – он слышал мой голос, доносившийся из-за кулис
«Мне очень понравился ваш монолог, Олег! Это талантливо! И главное, мотивировки верные».
После репетиции я просил у Малыша прощения.
Декабрь, 30
«Ваня, на совещание!»
Хорошо прошел прогон «Трех мешков». Хорошо – не то слово. Ванюшка сорвал аплодисменты в своей сольной сцене.
Когда все собираются в Кисловский сельсовет, я кричу ему «Ваня, на совещание!» Как
будто человеку. И из-за кулис выбегает радостный «помесь лайки с колли» и несется ко мне
19
Сергей Романович – имя и отчество Кистерева.
19
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
через всю сцену. Я волнуюсь, потому что он в первый раз видит полный зал зрителей. Когда
бежит, бросает небрежный взгляд в их сторону (небрежный – так просил хозяин).
В следующей сцене заслуживает поощрения провинившийся накануне Малыш. Мы
едем в кузове грузовика, они уже привязаны. Ванька беззвучно дышит, чтобы не помешать
нашему общению с Демичем. Малыш сначала облизывает меня, а потом, когда я говорю
Юре: «Вы считаете, что все человечество глупо?» – лижет его в губы. Собачья импровизация!
Г.А. был очень доволен и уже в антракте пожал обоим лапы – и Ваньке, и Малышу:
«Нельзя ли это как-нибудь закрепить, молодые люди?» И шикарным жестом достал из кармана два куска колбасы.
Наверное, это последняя в этом году запись.
1975 ГОД
Январь, 10
«Борисов — два!!»
Пишу и понимаю, что все не так с точки зрения синтаксиса. Может быть, потому, что
роль Кистерева старался прочитать «неграмотно» – без точек, запятых. Расставлял их для
себя, как бог на душу положит, против всех правил.
Правила всегда учил плохо. В школе по русскому была крепкая тройка, а иногда – редко
– слабенькая четверка. Это уже считалось «прилично».
Сидеть за учебниками не было времени. Если бы на экзаменах нужно было сдавать
столярное ремесло, паяльное, лудильное, парикмахерское – это были бы пятерки.
Физик по фамилии Заяц меня ненавидел. Люто. По его науке я был самым отстающим.
Он влетал в класс как петарда. Мы еще не успевали встать, чтобы его поприветствовать, а
он кричал с порога: «Борисов – два!» Я ему: «За что?» А он мне снова: «Два!» Да так, что
чуть гланды не вылетали.
Я был безнадежным учеником, но все-таки определение свирели (то есть обыкновенной дудки с точки зрения физики) он заставил меня выдолбить. По сей день помню: «...при
введении воздуха в какую-либо пустотелую трубку струя попадает в узкий канал в верхней
части свирели и, ударяясь об острые края отверстия...» И так до бесконечности.
«Материализм и эмпириокритицизм» тоже не давался. Но тут педагог был настроен
по-философски. Он размышлял: «Ты, Борисов, знаешь на „кол“, остальной класс – на „два“,
твой сосед Степа (а он был отличник) знает на „три“, я знаю на „четыре“. На „пять“ –
только Господь Бог, и то – с минусом». Я пытался возразить, откуда, дескать, Господь чтонибудь знает об эмпириокритицизме? Педагог соглашался: «Тогда на „пять“ знает только
автор учебника».
Учительницей пения была немолодая женщина с усиками, которая за неимением
помады мазала губы свекольным составом, а лицо – жировкой по своему же рецепту.
Девочки видели, как она всеми этими притираниями торговала подальше от школы. Она
пыталась развить в нас композиторские таланты. Твердила изо дня в день: «Музыку сочиняет народ, а композиторы ее только портят».
Хуже всего обстояло с математикой. Педагог глядел на меня и плакал. Однажды он
увидел меня в школьной самодеятельности. На сцене дружно маршировали, я переодевался
в бандита и нападал на своего одноклассника. Его гримировали «под Кирова». Киров был
ранен, но оставался жить, а меня в упор расстреливало ЧК. (По замыслу учительницы пения,
которая ставила эту сцену, все должно было быть не так, как в жизни, а со счастливым концом.) Я скатывался со сцены, издавая душераздирающие крики, бился в конвульсиях. Учи20
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
тельница пения делала отмашку, когда нужно было заканчивать с конвульсиями и умирать
в музыку.
После этой сцены ко мне подошел математик и предложил прогуляться. Говорил он
сосредоточенно, ответственно: «Я не хочу, Алик, портить тебе жизнь. Из тебя может вырасти хороший комик. (Уже тогда было заметно!) Теперь слушай внимательно. Ты первый
войдешь в аудиторию, занимай очередь хоть с утра, но первый. (А приближались выпускные экзамены.) Вытащишь билет, который я незаметно тебе подложу. То, что будет в этом
билете, выучишь заранее, за две недели. Я поставлю тебе тройку. Но в тот же вечер на костре
сожжешь все учебники по математике и дашь клятву, что больше никогда к точным наукам
не прикоснешься. Ты слышал – клятву! Будешь пересчитывать зарплату – на это твоих знаний хватит».
Я исполнил все, как и обещал, – поклялся на коленях. А потом в костер полетели тригонометрия, алгебра, физика, химия и еще много кое-чего.
Интересно, что все это передалось и Юре. (Как? Гены?) Даже его учителя физики звали
почти так же, как и моего: Зайцев Юрий Геннадьевич. Но Юра нашел к нему свой подход.
Он встретил его в Филармонии, в Большом зале – оба любили Мравинского. Они решили в
кабинете физики вместо урока по пятницам устраивать музыкальные лекции – просвещать
учителей. Со специальным светом. Физик принес проигрыватель. Юра подготовил лекцию
о Стравинском. Пришли двое: мой сын и учитель физики.
Надо будет еще поразмышлять о генах: что передается, а что нет. И проверить синтаксис.
Февраль, 7
«Мешки» сыграли уже несколько раз – все в подвешенном состоянии. Ждут, когда придет Романов20. Ефим в больнице, вместо него теперь играет Лавров.
На сдачу начальники прислали своих замов. Приехала московская чиновница с сумочкой из крокодиловой кожи. После сдачи, вытирая слезу – такую же крокодиловую, – дрожащим голосом произнесла: «С эмоциональной точки зрения потрясает. Теперь давайте делать
конструктивные замечания». Г.А., почувствовав их растерянность, отрезал: «Я не приму ни
одного конструктивного замечания!»
Теперь никто не знает, что делать, – казнить или миловать. Никто не хочет взять на себя
ответственность. Решили прицепиться к плачу Зины Шарко – после смерти Кистерева есть
сцена плача, бабьего воя. «Зачем эти причитания? Какие-то волчьи завывания! И так кишки
перевернуты, – пошла в атаку комиссия. – Уберите эту сцену вовсе». А плач для Шарко
написал сам Гаврилин. Она причитала, как профессиональная вопленица, плачея. Как будто
летали по залу сгустки угара. Однако Г.А. решил принести жертву. «Даже Ифигенией жертвовали! А знаете ли, Давид, – он обращается к Либуркину, – что приносили Господу израильтяне? Однолетних агнцев и козла в жертву за грех. Вот и нам придется, за неимением
агнцев пожертвуем плачем». И приказал Либуркину всю сцену «обрезать».
Либуркин сделал по-своему. На свой страх и риск договорился с Шарко, что она будет
причитать не так надрывно, и все оставил, как было.
Сыграли еще один спектакль, хотя никто его так и не разрешал. Ждут Романова. Пока
его нет, комиссия пришла еще раз и... на тебе – опять плач! Товстоногов вызвал Либуркина («А подать сюда...») и влепил ему по первое число. Давид попытался оправдываться:
рушится сцена и что-то в этом духе. Комиссия негодовала и пригрозила: если Шарко завоет
опять, театру несдобровать. А Либуркин по второму разу договорился с Зиной, что она смикширует, сократит... Во время ее стонов Товстоногов аккуратно приходит в свою ложу, слушает и уходит обратно в кабинет.
20
Г.В. Романов – первый секретарь Ленинградского обкома КПСС.
21
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Наконец его вызывает Романов. В театре – траур, никто не ждет ничего хорошего. Г.А.
пишет заявление об уходе и держит его в кармане – наготове. «Олег, если бы вы заглянули в
эти бледно-голубые стеклянные глазки! – рассказывал он, возвратясь из Смольного. – Наверное, на смертном одре буду видеть эти глазки!»
Когда-то Екатерина Алексеевна Фурцева 21 устроила Г.А. настоящий разнос – тогда
театр привез в Москву «Генриха IV»22. Она усмотрела в спектакле нападки на советскую
власть. Ее заместители выискивали «блох» в тексте, сидели с томиками Шекспира на спектакле (!), и за каждую вольность, за каждое прегрешение против текста она была готова открутить Г.А. голову. Товстоногов тогда делился с нами впечатлениями: «Понимаете, корона ей
действовала на нервы. Как ее увидела, сразу на стуле заерзала (огромная корона – символ
борьбы за власть в английском королевстве – висела прямо над сценой). Решила топнуть
ножкой: „Зачем вы подсветили ее красным? Зачем сделали из нее символ? Вы что, намекаете?.. (И далее, почти как Настасья Тимофеевна из чеховской „Свадьбы“ – если хотите, сравните.) Мы вас, Георгий Александрович, по вашим спектаклям почитаем: по „Оптимистической“, по „Варварам“, и сюда, в Москву, пригласили не так просто, а затем, чтоб... Во всяком
случае, не для того, чтоб вы намеки разные... Уберите корону! Уберите по-хорошему!“ –
„Как же я уберу, если...“
«Ах, так!..» – и из ее глаз тогда сверкнули маленькие молнии и томик Шекспира полетел к моим ногам». Кроме того, Г.А. получил вслед нелестные рецензии не только на «Генриха», но и на «Ревизора» и «Колумба»23 в придачу.
...Когда Товстоногов появился в театре после Смольного, все вздохнули с облегчением.
Он сиял: «Романов на „Три мешка“ не придет! Фурцева на „Генриха“ прибежала – вот и
обос...сь! Оказывается, нужно радоваться, когда начальник про тебя не вспоминает. Романов
мне так и сказал: „Цените, Георгий Александрович, что я у вас до сих пор на „Мешках“ не
был, цените! Если приду, спектакль придется закрыть“.
Г.А. сразу пригласил нас с Демичем и Стржельчиком в свой кабинет, и мы премьеру
отметили.
Март 7
Грибы и углеводы
В тот день, когда я стал делать свои первые записи (а это было во время репетиций
«Чулимска»), ко мне заглянул Фима Копелян. Шли уже сценические. Товстоногов не был
доволен тем, как получается сцена у Головиной. «Это долгая история», – подумал я и засел
в своей грим-уборной за дневник. Видимо, то же самое подумал и Ефим и решил на своем
костыле приковылять ко мне. Увидел на моем столике разорванные листы – у меня никак
не получалась история про лифт. Пробовал выразить свои впечатления от Жанны Моро –
в Доме кино показали только что «Лифт на эшафот». Видимо, творческие муки настолько
проступили на моем лбу, что Копелян сразу определил, чем я занят. Его очки сползли на
краешек носа, и он тихо проронил с порога: «Ага... грибы и углеводы». Надо сказать, что эта
странная копеляновская присказка, как я понимаю, могла относиться к чему угодно. Когда
обсуждался новый спектакль и критики начинали делить на«положительных» и «отрицательных», Ефим хмурился – потому как последнее время попадал больше под «отрицательных». Их он и прозвал «грибами» (в том смысле, что ядовитые, жить не дают спокойно),
а «положительных» – углеводами (значит, сытые, довольные собой, скучные). А однажды
Копелян увидел из гардероба, как я заводил свой старенький 412-й «Москвич», а Кирилл
21
Е.А. Фурцева – в те годы министр культуры СССР.
«Король Генрих IV» Шекспира.
23
Пьеса Л.А. Жуховицкого «Выпьем за Колумба!»
22
22
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Лавров садился в свою новенькую «Волгу». «Мм... грибы и углеводы» – послышалось из
окна. У меня в арсенале тоже есть одна присказка – и тоже по кулинарной части. Правда, не
такая емкая. На все, что не вовремя попадается под руки, кажется многословным и глупым,
говорю: «повидла». Ничего не поделаешь – прицепилось... Так вот, когда Копелян уселся
на диван в моей грим-уборной, он констатировал: «Дневничок ведешь, ну-ну...» «Да какой
там, Фима, дневничок... Так, повидла разная», – начал оправдываться я. «Не скромничай, не
скромничай... Небось мысли посетили...» Копеляна обмануть было трудно – мне пришлось
ту часть, где я описываю свой лифт, ему прочитать. Полстранички. «Хм... очень художественно... какая же это повидла?» И дальше последовал монолог, с которым, как мне кажется,
он ко мне и пришел: «Я прочитал недавно в газете про одного английского яхтсмена, мореплавателя-одиночку. История странная. Он принял участие в гонке яхт, кругосветной гонке.
Выяснилось, что его яхта достроена на скорую руку, халтурно и что выиграть у других яхт
вряд ли сможет. А у этого мореплавателя – долги, ему выигрывать во что бы то ни стало
надо. И он решил это сделать обманным путем: переждать основную часть гонки где-то в
океане, а потом в нужный момент появиться и финишировать первым. Рассчитал все заранее
– стал писать „липовые“ данные в бортжурнал, послал по радио сообщение, что больше не
выйдет в эфир из-за неполадок в передатчике. Тебе, Олег, это ничего не напоминает?..» Я
слушал с интересом, однако к чему Копелян клонит, пока не понимал. «Сейчас поймешь, –
и он увлеченно продолжил рассказ: – Отсиживался в океане тот яхтсмен полгода. Ему слали
запросы, он намеренно не отвечал. Через какое-то время, когда уже все финишировали, его
яхту нашли пустой. Спасательный пояс лежал нетронутым. Обнаружили и дневники, которые он стал вести в бортжурнале... (Копелян перехватил мой настороженный взгляд.) Записи
свидетельствовали о том, что тот моряк был уже невменяем – там была абракадабра почище
поприщинской. Я запомнил: „Только повелитель шахмат избавит нас от всевластия космических существ“. Неплохо, правда?.. Он не выдержал напряжения, потому что был честный
человек, хоть и с долгами. Свихнулся и бросился в воду».
Ефим затих – его взгляд как будто провожал в воду того несчастного мореплавателя. Я
усмотрел в его рассказе намеки на свои дневники: «Если ты имеешь в виду, что я кончу так
же, как этот сумасшедший, то, может быть, ты не далек от истины». Копелян мерно закачал
головой, давая понять, что не обо мне речь: «Я про себя думаю. Всегда считал себя честным
человеком, но... сколько приходилось врать! Дневник уже не заведу, с ума не сойду и в воду,
как он, не брошусь... Хотя мой Свидригайлов „уехать в Америку“ силы нашел... Представляешь, как он, этот моряк, ступал в воду и сливался с Мировым Океаном! Спокойно, без
суеты, в одиночестве – ведь ему от жизни уже ничего не нужно было».
Голос помрежа призвал Копеляна на сцену. «Ковель меня ждет, одноногого», – он уже
хотел заковылять на своем костыле, но вдруг решил уточнить, как правильнее: «заковылять»
или «заковелять»? Мы оба заржали.
С того дня прошел год. Он вчера умер. Лечили живот, а потом поняли, что болело
сердце. Наша медицина...
Больше таких грибов – белых, без единой червоточинки – уже не будет.
Апрель, 11
Из жизни Ильи Ильича
Бой с Хотспером, главарем заговорщиков, дается все труднее24. Прихожу домой, показываю Алле те места, на которые сегодня приземлялся. Она определяет: царапина, гематома... и прикладывает медные пятачки.
24
Роль Генри Перси по прозвищу Хотспер играл В.И. Стржельчик.
23
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Иногда мы со Стржельчиком закрываемся в гримуборной и демонстрируем друг другу
эти самые раны. Кто-нибудь из нас кается: это оттого, что не отступил вправо, или оттого,
что не пригнул шею.
Я очень люблю в рассказе Анатолия Кузнецова «Артист миманса» то место, когда Илья
Ильич (его только что сшиб в кулисе балетный премьер) заходит в душный туалет, запирается на задвижку, осторожно, чтобы не задеть рану, поднимает рубашку и... благоговейно
ощупывает свои ребра. Всего себя перебирает по косточкам. Так же примерно ощупываем
себя и мы со Стрижом – не сломали ли чего... Кости-то не молодые, не слоновые!
Мы деремся настоящим оружием – мечами с длинными клинками и кинжалами. В
БДТ, в реквизиторском цехе, большой запас холодного оружия – еще со времен революции.
Несколько раз клинки у нас ломались и летели в зал.
У Стржельчика есть коронный кувырок назад – он сам его предложил. Во время
кувырка из его уст вырывается короткое междометие – как будто я подсекаю его в воздухе.
Но в последнее время он стал к своему кульбиту прислушиваться. Спрашивает: «Тебе не
показалось, что во время переворота довольно-таки странный треск раздается? Ты ничего
не слышал?» Я делаю непроницаемое лицо: «Нет, Владик, треска никакого не было – тебе
показалось...» Тем не менее он иногда стал меня предупреждать – сегодня кувырка не будет.
По состоянию здоровья.
Бой редко получается таким, каким его поставил Черноземов. Кто-то из нас где-нибудь
да «подгадит». Впрочем, значения особого это не имеет. Все равно к концу боя сходимся –
он должен напороться на мой кинжал и повиснуть в моих объятиях.
«Генрих» – первая моя серьезная удача в БДТ. У артиста миманса Ильи Ильича тоже
после полосы неудач – вдруг путевка по линии месткома. Совершенно бесплатная. О нем
заговорили в театре, он стал героем. Глядя на него, восхищенные зрители вспоминали про
знаменитого мхатовского мима – он в «Ревизоре» в роли жандарма потрясал! «В жизни никогда не бывают одни несчастья. Неудачи, неудачи, потом – тррах! – удача, – говорили ему
ободряюще. – Верно, это сделано специально, чтоб сравнивать...» Что ж, у меня и в самом
деле есть с чем сравнивать. Накопилось.
Апрель, 17
Король и свита
Купил замечательную книгу Аникста о Шекспире. Называется «Ремесло драматурга».
Нахожу очень точный разбор сцены, которая у нас с Лебедевым никогда не выходит. Речь
идет об эпизоде, когда принц Гарри и Фальстаф репетируют встречу Гарри с отцом: я воображаю себя королем, а Фальстаф – принцем. Огромный издевательский монолог принца (приведу его в сокращенном виде) прерывается всего лишь одной репликой Фальстафа:
«Принц: Этот человек – целая кладовая всякого свинства. Чем он одарен, кроме умения
пробовать херес? Чему научился, кроме пожирания каплунов? Чем он проявил себя, кроме
обмана и подлости? Какие у него достоинства? Никаких. Какие пороки? Все решительно.
Фальстаф: Благоволите высказаться яснее: кого вы разумеете, ваше величество?»
Вот что по поводу этой сцены пишет Аникст: «Принц сказал правду о Фальстафе, но
далеко не всю и не самую главную... Своей репликой Фальстаф сказал то, чего нет в словах
молодого Генри, – что Фальстаф умен и юмор его обаятелен. И как это сделано – одним лишь
будто ничего не значащим вопросом!»
Но Лебедев так и играет – как ничего не значащий вопрос. На все заслуженные и незаслуженные издевательства принца – реакции «кладовой всякого свинства», «склада свечного
сала». Изо всех сил играет тяжесть. А между тем интереснее было бы на самом деле не
понять, о ком идет речь: о ком это вы, ваше величество? Всерьез. Отбросить на секунду все
его Фальстафовы штампы, пробудиться ото сна, как струна вытянуться – ни живота нет, ни
хереса! Легкий, новый Фальстаф! Изменчивый, а не однообразный. Сам Г.А. не раз просил
24
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
на репетициях: «Поединок двух капитанов КВН». (Ассоциация странная, но важно, что связана с сегодняшним днем.) «Поединок, равный дуэли!», «Здесь утверждается разум!» – но
тут же добавлял подушек в живот Лебедеву, и оттого его «разум» слабел на глазах.
Король Генрих V между тем становится мудрым, справедливым королем. И то, что
прогнал Фальстафа и всю его свору, – правильно. У него замечательная сцена в третьей части
хроники – накануне сражения с ирландцами. Он – переодетый – разговаривает со своими
солдатами, желая передать им сознание долга перед Англией. Король-демократ! От шута,
пропойцы уровня Фальстафа до сильного монарха. И наплевать, что принц Гарри остался
в литературе благодаря дружбе с Фальстафом. Как говорил Товстоногов, «он вошел в историю как король Генрих V, но перестал быть характером, образом, шедевром искусства». Помоему, так говорить несправедливо.
Я знаю еще, что одна из глав в «Бесах», посвященная Николаю Всеволодовичу Ставрогину, называется «Принц Гарри». Это сравнение с шекспировским принцем исходит от
Степана Трофимовича Верховенского, он уверял мать Ставрогина, что это «только первые,
буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на
юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом... Варвара Петровна... очень прислушалась,
велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием
(курсив мой. – О.Б.) прочла бессмертную хронику. Но хроника ее не успокоила, да и сходства она не так много нашла».
Во всех случаях актер работает адвокатом, и его задача очистить любой образ от исторических штампов, пыли. И заодно прекратить довольствоваться тем, что короля играет
свита.
Июнь, 10
Крыльцо и Беретик
Память – удивительная вещь. Когда начинаешь в ней копаться, возникает чувство,
будто ты слазил на антресоли. У меня очень длинные антресоли на Кабинетной и, по-видимому, такая же длинная память.
Чего в ней только нет – и мамин чемодан, с которым я приехал в Киев, и пустая корзина
из-под белой сирени – ее на свадьбу подарил Хохлов, – и Юркина коляска, и ящички от чешского гарнитура – на него деньги одалживал Некрасов, – и чья-то брошенная перчатка. Спущенный мяч с автографом Базилевича, пустые иностранные бутылки, удочки... Все хлам,
хлам...
Всем этим пахнуло по мере приближения к Бессарабке. Пахнуло, конечно, и малосольными огурчиками, капусткой... Ко мне тут же подбежал старичок с баночкой и предложил
купить червей для рыбалки: «Вы знаэте, що Бессарабки скоро не будэ? Ее порушать! Это
ты грал Голохвастого и щупал тросточкой перинку той жабы? Давно я тэбе здесь не бачив –
рокив дэсять, билыил? Бессарабка – це ж як чрево. Я слыхал, що и у Парижу е чрево...» «В
Париже уже нет чрева», – ответил ему Стржельчик со знанием дела. Он прогуливался вместе
со мной и, как будто собравшись на рыбалку, стал узнавать, почем черви. Я напомнил ему,
что завтра у нас «Генрих» и я сам из него сделаю червя. (Умирающий Перси – Стржельчик
произносит после боя: «Теперь ты, Перси, прах. Теперь ты пища...» «..для червей», – заканчиваю его мысль я, когда Перси лежит уже бездыханный.)
Все началось с чемодана. Прежде чем благословить меня на самостоятельную жизнь
в Киеве, мама сочинила мне синий шевиотовый костюм (работала она в павильоне «Корма»
на ВДНХ, а подрабатывала шитьем) и набила мой чемодан сухарями. «Ему королева мешок
сухарей насушила» – это про меня. Больше за душой ничего. «Голохвостым» я и приехал
в Киев.
Поселились прямо в театре: Лева Брянцев, Валя Николаева, Белла Шульмейстер, Женя
Конюшков и Олег Борисов. На других этажах в театре жили Кирилл Лавров, Павел Луспе25
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
каев с женой Инной. В одной из грим-уборных жила еще Маша Сторожева – она не была
ничем знаменита, играла во вспомогательном составе. Но на столе у нее лежала маленькая
фотография 5x7 молодой, стройной девушки в большом берете (белокурые волосы были
аккуратно под берет подобраны), в вязаном шарфике. Улыбка кроткая, притягивающая...
(Сразу осенило: Настасья Филипповна и князь. Он держит в руках ее портрет... Нет, она не
Настасья Филипповна, скорее – Настенька из «Белых ночей», но удивительно то, что ассоциация петербургская! Как предзнаменование.) Я попросил Сторожеву, чтобы она познакомила меня с этим Беретиком. В ответ получил: «Даже и не думай. Это дочь бывшего директора Русской драмы, он еще и в Театре Франко был директором. Алла только что поступила
в Университет на журналистику, и Латынский с нее не слезет – будет требовать красного
диплома. Он строгий!» «Разве это имеет значение, чья она дочь?» – не унимался я. «Имеет. –
Маша стояла как стена. – Алла – моя подруга. Она очень рафинированная, не как все... –
Маша немного помялась и наконец произнесла главное: – Если хочешь знать, она еще и недотрога...»
Недотрога – но от судьбы не уйдешь!.. Как-то Алла шла после занятий в Университете не по бульвару Шевченко, как обычно, а по улице Ленина. В окне театра увидела свою
подругу Машу, которая тут же выбежала к ней на крыльцо.
Крыльцо Театра Леси Украинки! Это его актерский подъезд, его «причинное» место.
Здесь подолгу засиживались зубры: Халатов, Розин, Балиев... Перемывали косточки, обсуждали футбольные матчи, цены на Бессарабке, рыбалку. Около них частенько крутился Шая
– городской сумасшедший, продававший журналы. Особым спросом пользовались, как и
сейчас, «Англия» и «Америка». Впрочем, и болгарская «Мода» тоже нарасхват. Но основное
кредо Шаи – таранка. И только для элиты. С заслюнявленным лицом, вечно небритый – лез
ко всем целоваться. «Англию» для меня откладывал – до зарплаты, а потом брал «на чай»
раза в два больше, чем с остальных. Шая был добрый и напоминал чеховского Мойсейку.
Только вместо «Дай копеечку» слышалось: «Можно я тебя облобызаю, милый?»
Крыльцо пустовало только во время непогоды. Многие старались его обходить по другой стороне Пушкинской, чтобы, не дай Бог, не попасться на глаза «старожилам» «они тогда
замучили бы своей лаской. Алла тоже заблаговременно перешла на другую сторону (на нее
бы набросились точно: как папа? как его драгоценное здоровье?), но, к ее удивлению, на
крыльце никого не было. Выбежала ее подруга, они разговорились... Неожиданно Маша
попросила Аллу подождать на крыльце, а сама рванула в театр, в ту комнату, где я спал. „Та
девушка с фотографии, ты же просил! Она на крыльце...“ „Каком крыльце?“ – спросонья не
разобрал я. И тут же, еще не отойдя ото сна, неумытый – три часа дня! – не успев надеть
синий шевиотовый костюм, полетел вниз. Чуть было не напоролся на чемодан.
Всего, о чем говорили, уже не помню. Алла сказала, что фотографироваться не любит
и не знает, как та фотография к Маше попала. Когда она закончила школу, просто решила
посмотреть, что из нее получилось (!). В этот момент кто-то на крыльце появился, я застеснялся и попросил разрешения встретить Аллу Латынскую возле Университета. Она улыбнулась и... ничего не ответила. На следующий день я стоял не прямо у входа, а, как потом
рассказывала Алла, у каштана, чуть поодаль, повернувшись спиной к основному зданию.
Помню, очень волновался и все время курил. В своем единственном пальто из черного
драпа... Через некоторое время я был приглашен в ее дом. Будущая теща Л.Г. бросилась меня
откармливать.
После было путешествие на старой «Победе» из Киева в Москву. Родители Аллы ехали
знакомиться с моими. Жили они в Новобратцево – как и когда-то я, – рядом с окружной, в
дряхленьком домике, похожем на барак.
26
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Смотрины прошли хорошо. Мама только сделала одно замечание Латынскому, Аллиному отцу: «Зачем это вы на ночь „Голос Америки“ слушали? Это очень нехорошая станция...»
...У меня закружилась голова, все это на меня нахлынуло – вместе с ароматами Бессарабки. Пробежало за секунду. Стржельчик уже купил все, что ему нужно, и направился к
выходу. Его узнавали! Еще бы – такой Наполеон на Бессарабском рынке! Попросил меня
прогуляться с ним по Пушкинской мимо театра, мимо крыльца... (Слава Богу, гастроли проходили не в моем бывшем театре.) Я взмолился: Владик, не сейчас, в другой раз... Тут же,
прямо на выходе с Бессарабки, наткнулся на Шаю и был зацелован. Мир тесен, особенно
в Киеве.
Вечером собрались в гостинице «Москва». Провожали Аллу с Юрой. Они утром улетают в Питер, а я остаюсь доигрывать спектакли. Они должны сразу после аэропорта заехать
в театр – забрать Ванечку (он теперь живет у нас дома, но на время гастролей мы оставляли
его в театре) и нести документы в Консерваторию. Юра поступает на отделение музыкальной режиссуры. Такой вот неожиданный поворот, я и не знал, что есть такое отделение. Эту
идею подбросил Стржельчик – он там, в Консерватории, оказывается, преподает.
Я еще раз предлагаю Юре попробовать на актерский, получаю отповедь: «Я твой путь
повторить не смогу. Тем более еще и обезьяна – значит, буду перенимать все ужимки, все
интонации. Нет, я уж лучше своей дорогой...»
«И в кого это он такой умный?» – спрашивает меня Стржельчик. Наверное, в Аллу. В
Беретик.
Август, 4
Кое-что о свойствах моей памяти
Забрел в «Букинист» на Литейном... Что удивительно, даже завел знакомство. Узнали
и сказали, что очень нравится «Генрих». Теперь хотят на «Три мешка», и я пообещал, что
билеты занесу.
А вот результат знакомства – полное и первое посмертное Собрание Пушкина 1855
года. В кожаном зеленом переплете, издание П.В. Анненкова. Всего семь томов, а первый
– «с приложением материалов для его биографии, портрета, снимков с его почерка и с его
рисунков». Библиографическая редкость! Директор магазина пригласила заходить. Напоследок достала из «запасников» еще и Тютчева издания 1900 года.
Оказывается, до меня побывал Товстоногов и унес Полное собрание Мережковского.
Жаль. Но, если кто-нибудь еще Мережковского сдаст, она для меня отложит.
Хочу обратить внимание на цены. За уникальное Собрание Пушкина – всего 15 рэ. За
Тютчева – 10. Две бутылки.
Кто-то сказал: «Книги не только читать надо, но их иметь надо». Сущая правда. Одно
дело – Публичная библиотека, другое – когда ты в этой атмосфере варишься! Человек,
собравший дома библиотеку и пусть даже не открывший всех книг, – счастливый человек.
У Аркашки Счастливцева «пиес тридцать и с нотами», правда, по большей части водевили.
А тот, у кого и драмы есть, – тот даже ходит, дышит по-другому, а главное – больше молчит.
Он себе на уме.
Я завидую тем, у кого в доме мало мебели, а полки забиты книгами. Я завидую тем, кто
в «45˚ по Фаренгейту» Брэдбери спасает книги от сожжения, выучивая их наизусть. К сожалению, фильм Трюффо получился иллюстративным. Проза Брэдбери жестче. Это – притча,
снимать ее нужно было как Евангелие от Матфея. Я не мог бы себя представить ходящим
по лесу и механически зазубривающим, скажем, Диккенса. Хотя на память не жалуюсь –
выучил бы. Тем более такого автора – одно удовольствие.
По долгу своей службы – очень зависимой – сталкиваюсь преимущественно с литературой, которую сжечь было б не грех.
27
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
У меня помимо основной библиотеки есть еще одна – из сделанных уже ролей. Из
каждой роли я сооружаю тетрадку – как только начинаю репетировать. Это маленькие
листочки наподобие календарных, я их сшиваю и переплетаю картоном. Потом фломастером жирно наношу название и их подписывает Г.А.
Немного о своей памяти. Надеюсь, это не будет выглядеть нескромно. Я играю Робеспьера в спектакле «Правду! Ничего, кроме правды!». Это такая маленькая роль, что мне разрешается – в порядке исключения – не дожидаться общих поклонов и после первого акта
уходить домой. Конечно, разрешается «негласно», только на рядовых спектаклях. Но на тех,
что приурочены к знаменательным датам, я должен слиться вместе со всеми. Однажды накануне одной из таких дат – годовщины Октябрьской революции – Кирилл Лавров с женой
угодили в больницу. Отменить этот самый «обкомовский» из спектаклей – смерти подобно.
Товстоногов вызывает меня... У меня на все про все только два дня!
Надо заметить, что роль у Лаврова немаленькая – шестьдесят страниц моего мелкого
катастрофического почерка. Непрерывная болтовня, да еще с пафосом и из зрительного зала
– так, что и подсказывать некому. Я переписал роль и начал учить с сыном. На него была
вся надежда – у нас процесс зубрежки налажен еще с «Генриха», Юра за всех персонажей
подает. Я «снял его с уроков», и мы заперлись на два дня.
В день спектакля меня колотило. Я должен был незаметно – уже после третьего звонка
– пройти на свое место в партер. Неожиданно поклонники Лаврова (они очень любили этот
спектакль) стали перешептываться: что-то не так! – а одна из них, сидевшая в соседнем ряду,
аж в дугу изогнулась, чтоб заглянуть мне в лицо. Я ей тихо: «Ну, не повезло тебе, не повезло
– не Лавров я, дальше что?!» Она почему-то оскорбилась, замахала программкой, и через
некоторое время я услышал глухой демонстративный хлопок стулом – шшарк! «Хорошенькое начало», – подумал я и... приготовился к провалу.
Все прошло как во сне, особенно первый спектакль. Я был удостоен благодарности
Товстоногова, который уже из ложи показал большой палец: «Какой высокий профессионализм, Олег!»
Весь текст, который я с такими муками в себя вложил, через четыре спектакля был с
легкостью отдан назад. Больше я эту роль не играл, хотя, когда Лаврову нужно было сниматься в «Мещанах», меня попросили снова: «Выручи!» Но одно дело, когда человек в больнице, – в этом случае выручить – твой профессиональный долг. Быть мальчиком, подающим
мячи, быть все время в запасе – тут уж мое почтение... увольте! Кажется, получился скандал (шкандаль – как сказала бы Проня Прокоповна25), говорили, что зазнался. Мне это всю
жизнь говорили. Но я план по вводам перевыполнил. Как и раньше, играю своего Робеспьера
и после первого акта, не дожидаясь поклонов, ухожу домой.
Между прочим, М.Ф. Романову избежать поклонов в его «любимом» спектакле «Рассвет над морем» не удавалось. Еще бы – он играл Котовского! Романов кланялся очень виновато, как будто складывал шею по частям. Ощущая неловкость перед зрителями, он вслух
просил у них прощения: «Извините меня, дорогие! извините – пьеса такое дерьмо...» Кланялся и все извинялся.
Я подумываю о небольшой чтецкой программе. Хочется какой-нибудь отдушины.
Выучу для начала несколько стихотворений Тютчева. И надо билеты занести в «Букинист»
на «Три мешка». Может, еще что перепадет.
Октябрь, 25
Трагический артист
Каждый жест распадается на атомы. Сначала рука долго лежит на пюпитре, на нотах.
Как будто окаменев. Зал притих – ощущение мертвости. Он медленно окидывает оком тех,
25
Персонаж фильма «За двумя зайцами».
28
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
кто расположился на стульях. Их, с инструментами, он пригвоздил, закрепил болтами на
время симфонии. Им послан некий заряд, и они уже сидят, как на электрических стульях.
Их головы неловко вскинуты – они, прижав инструменты, ждут поворота его головы.
Его правая рука отделяется от пюпитра.
Она взвесилась в душном пространстве Филармонии.
Она сжалась в кулак.
Блеснули на левой руке два кольца, одно из них – на мизинце. (Что эти кольца значат?)
Неожиданный вздерг руки – как молния, сверкнувшая где-то рядом. Съежилась впереди сидящая дама (не с Кировского ли завода? На афишах Филармонии с удивлением обнаружил такой абонемент: «Для трудящихся Кировского завода». Совсем на шею сели).
Описываю начало Симфонии № 5 Шостаковича по кадрам. Как это запомнилось мне.
В музыке я дилетант. Ничего не смогу сказать про эту симфонию. Кроме того, что в первой
части унесся в свое детство, ободранное. Я прицепился к последнему вагону, несшемуся из
Алма-Аты в Чимкент. Эвакуация. Мы живем в маленьком театре, рядом со сценой. Под сценой тоже кто-то живет... У меня от вшей поднялась температура – до сорока. Стою голый на
скамейке, а мать кидает в буржуйку все мои вещи, одежду. Плачет Лева, младшой брат. Вши
трещат в огне... И как воровал, вспомнил. Я не был карманником, у меня был другой «профиль» – огороды. Любил бить пионеров – и за то, что сыты, и так – ни за что... Заиграл какойто «стеклянный» инструмент (я потом узнал – челеста!), Мравинский приложил к губам указательный палец и как-то весь «вжался» в себя. Мои видения вместе с челестой улетучились.
В образовавшейся паузе зал кашлял. Кашляющий город, особенно в эту пору – осенью.
Мравинский поморщился – ждал, чтобы зал затих. Здесь, в Филармонии, кашляют, когда в
музыке пауза, у нас в театре – когда придется. Редко кто додумается выкашляться в коридоре.
Во второй части возник Петербург, со связками бубликов. Невская перспектива – такая,
какой я ее не знаю, еще до того, как сюда пришел Человек с булыжником. Такая, какой ее
описывает Осип в «Ревизоре»: «...жизнь тонкая, политичная: кеатры, собаки тебе танцуют».
Музыка и в самом деле приплясывает. Вообще, это гоголевский Невский. А Мрав (Юра его
так ласково называет), как квартальный надзиратель: кажется, сейчас заговорит: «А подойди
сюда, любезный!» – и схватит за воротник.
В медленной части возникла сцена, свидетелем которой был сам. Под Ярославлем
взрывали церквушку. Портрет моей мамы. Она привела меня смотреть на это. Мне было
шесть лет. Мама говорит: «Не знаю, правильно ли, что рушат, но на этом месте будет много
новых квартир, школа!» Тут же портрет моей бабуси – плачущей, шепчущей молитву. Она
не выдерживает, берет меня за руку, уводит.
В финале – круговерть, будто крутят кино. Ты в положении догоняющего. Перед глазами – футбол. Играют не двадцать два человека, а все действующие лица из твоей жизни:
из БДТ, из Русской драмы, со Студии Довженко, из Школы-Студии, из Театра Пушкина...
Куча мала.
Почему-то еще возникла новелла Феллини, в которой маленькая девочка играет сначала мячом, а потом натягивает на пустой дороге стальную струну. Мчащемуся на скорости автомобилисту отсекает струной голову. Девочка – замаскированный чертик. Наигравшись мячом, она будет играться... головой того автомобилиста. Из всего фильма запомнился
только этот финал – но «всплыл» он именно сейчас, на Шостаковиче!
В самом конце – марш! Маршируют счастливые советские люди, их улыбки. Шествие
возглавляет Любовь Орлова, я почему-то за ней. Ударник заколачивает гвозди в чье-то распятие... Такое пробежало кино.
Мравинский поднимает партитуру над собой. Этот его концерт посвящен памяти
Шостаковича – он умер всего два месяца назад. И так получилось, что это первый концерт,
когда я услышал Мравинского.
29
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
В перерыве делюсь своими ассоциациями с Юрой, предупреждаю, что они субъективны – как сон, как поток сознания. Он со многим соглашается. Например, с футболом.
Говорит, Шостакович был заядлым болельщиком: знал всех ленинградских хавбеков, инсайдов поименно. К нам подходит один из Юриных педагогов, консерваторских. Мы знакомимся. Он рассказывает, как негодовал один ленинградский «коверный», когда увидел программу этого концерта. Ему казалось, что сегодня должна звучать музыка одного лишь
Шостаковича, а Мрав зачем-то заканчивает «Патетической» Чайковского.
После исполнения последней симфонии Чайковского я понял, как мне кажется, замысел Мравинского. Он соединяет Шостаковича со всей мировой культурой, поднимает его
до самой недоступной высоты и открывает нам этот космос. Диапазон вселенной, показанный Мравинским, нельзя измерить. Можно лишь попытаться угадать его идею. (Повторяю:
попытаться.) Мне кажется, она проста: музыка есть Бог, такие фигуры, как Чайковский,
Шостакович, появляются, чтобы пробудить эту музыку в нас. Когда на этой земле их миссия заканчивается и в нас им ничего пробудить не удается, Бог забирает их к себе. По сути,
эти гении равны, потому что являются частичками Бога. Мы ведь тоже его частички, его
молекулы – только бледные... С сожалением думаешь о своей серости, о том, какая потеря в
моей жизни – хорошая музыка. Все упущено... зачем бросил скрипку? Думаю, что моя миссия выполняется лишь на сотую долю того, что могу. А есть ли вообще какая-нибудь моя
миссия? Если есть, то почему столько кочек, кто написал там такой неудачный, сумбурный
сценарий? Почему концы с концами не сходятся? Как было бы хорошо, если бы этот сценарий начинался так: Albert Borisoff (тут бы пригодилось мое настоящее имя) родился в XIX
веке, в имении под Парижем...
Что больше всего привлекает в фигуре Евгения Мравинского, думал я, возвращаясь с
сыном домой? Метод работы? Но я о нем ничего не знаю, хотя, как кажется мне, чувствую
его. Для меня ясно, например, что он не сторонник импровизаций на концертах – слишком
уж крепко все сколочено...
В ушах стоит гул контрабасов в конце грандиозного плача, который написал Чайковский. Контрабасы ревут, а чья-то душа уже несется по тоннелю, ей до нас уже нет дела...
Тут я понимаю, что это мог передать только грандиозный трагический артист. Мравинский
– единственный из таких артистов, которые творят еще на земле. Остальные – по ту сторону
тоннеля.
Декабрь, 18
Когда-то Константин Павлович Хохлов, разговорившись со мной, посоветовал применить такой метод: каждая репетиция должна быть чуточку лучше предыдущей. Роль должна
расти от репетиции к репетиции – несмотря ни на что! Не позволять себе расслабляться,
ждать вдохновения, пробалтывать текст, реагировать на то, как репетирует партнер. То есть,
как спортсмену, выстроить график тренировок и по нему работать. «Курочка по зернышку.
Это научит тебя быть расчетливым профессионалом», – заключил Хохлов.
Сказано это было в Киеве, и тогда мне показалось утопией. Уж слишком прописные
истины он говорил. И как утренняя репетиция могла пройти лучше той, что была накануне,
если спать не ложились до трех, четырех утра (если вообще ложились)? Если кипела кровь
и все роли большей частью делались «аврально»? И как тогда быть с известным чеховским
афоризмом (его любил хитро повторять киевский артист Виктор Халатов): «Все последующее хуже предыдущего»?.. Репетируешь, репетируешь, а результат, значит, все хуже?
Теперь-то я понимаю, что Чехов мог себе позволить сказать такое. Сказать, и пойти,
скажем, на вскрытие трупа. Я увидел его стол в Ялте – не парадный, приготовленный к
осмотру экскурсантов вид, а каким он был в один из его рабочих дней. Мне показала сотрудница музея груду шприцев, разбросанных по столу. «Люблю смотреть, как человек умирает.
Жутко, а так хочется заглянуть...»
30
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Пусть это покажется утопией, но я хочу применить метод Хохлова на репетициях «Дачников». Почему бы мне и в самом деле не стать «расчетливым профессионалом»?
Декабрь, 21
...Каждая роль – маленькая модель жизни. Когда никчемной, глупой, а когда и достойной.
Все начинается с барахтанья на воде – пока не научишься плавать. Меня отец вывез
на лодке до середины Волги и выбросил за борт, как щенка – плыви как знаешь... Я из воды
долго не появлялся. Потом высунулась фыркающая физиономия, начались короткие, истеричные взмахи рук... Мне было четыре года.
Дальше – отбор. Анализ первых ошибок, первые болезни – еще не такие страшные:
например, ипохондрия, бессонница... Это самый долгий этап, здесь многие – даже выносливые – ломают себе шею.
Когда наконец проешь себе плешь, то можешь рассчитывать на первые успехи.
Алла впервые заговорила о том, что надо лечить наметившуюся лысину, во время съемок
«Гарина». Хотела мазать ее корнем лопуха, но я не дался! «Это хорошо, что у вас появилась плешь, – поддержал меня Товстоногов. – Посмотрите, какая у меня! Это действительно
хороший признак. Вы не читали еще „Лысую певицу“ Ионеско?.. Лысина – это как космодром, который нужен, чтоб получать из космоса энергию».
Значит, я созрел уже для чего-нибудь космического, Георгий Александрович!
1976 ГОД
Февраль, 17
«Комариха»
Согласился на творческий вечер и уехал на два дня заработать деньги. Уже начались
репетиции «Дачников», я к выходному, законному, попросил еще день. Отпустили. Я редко
соглашаюсь на такие мероприятия: чтецких программ нет, роликов из фильмов тоже нет
(режиссеры все обещают, но не делают), выходишь на сцену и... что им сказать?
Аудитория провинциальная, благодарная. Слушают затаив дыхание, некоторые стоя.
Ждут от меня чуда.
Я им поведал всю свою жизнь. Минут за восемь – десять. Халтура, стыдно. Что у меня
еще есть в запасе? – монолог Голохвостого... На всякий случай разрешил задавать вопросы.
На мое счастье, одна зрительница тут же откликнулась. Подняла руку:
– Простите, если мой вопрос покажется вам странным. Я бы хотела знать, все ли в
природе вам кажется совершенным? Все ли распределено по справедливости?
Такого вопроса я на своем вечере не ждал. Пожал плечами, ответил невнятно:
– Я не Спиноза какой-нибудь, не знаю... Наверное, все по справедливости.
Как и следовало предположить, ее мой ответ не устроил:
– Подумайте, Олег Иванович. Разве вам не кажется, что количество плохих режиссеров
превышает количество хороших, и превышает сильно, и что это вредит вашей профессии?
– Вы собираете какой-то компромат, пишете научный труд?
– Все для себя... для самосовершенствования. – Она с чувством превосходства оглядела
зал. – Все-таки, Олег Иванович, постарайтесь ответить на мой вопрос: все ли гармонично
в природе? Меня это страшно занимает...
– Попробую удовлетворить ваше любопытство. Сейчас мы репетируем горьковские
«Дачники». У одного персонажа, Шалимова, есть замечательная реплика: «Природа – прекрасна, но зачем существуют комары?» Я тоже ужасно не люблю, когда меня жрут эти твари.
На даче, в Комарово, в июне невозможно находиться. Недавно еще прочитал, что больше
всех пристают комарихи...
31
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Сначала на ее лице появилась настороженность, потом довольно неопределенная, кривоватая улыбка – в половину рта. Эта улыбка на ее лице так и застыла. Я ощущал неловкость
– ведь сам же просил задавать вопросы, – а тут еще меня озарило: да это ж Марья Львовна
из «Дачников»! Ведь ее же – так, как и всех революционеров, – мучит вопрос, правильно
ли все поделено, равномерно?
Подойти к ней после выступления я не смог – меня сразу окружила толпа, а режиссер
из местного театра признался, что потрясен сценой с «комарихой».
– Олег Иванович, я сейчас думаю о каком-нибудь веселом спектакле про сумасшедших,
пьеску подыскиваю. Хотел бы использовать ваш диалог...
– Как использовать? – не понял я. – Где вы найдете актрису на эту роль? Так, как она,
не сыграешь!
– Актрису на эту сумасшедшую? Пруд пруди таких типажей у меня...
– Какая ж она сумасшедшая? Она в здравом уме, уверяю вас. Задает вопросы, которые
ее беспокоят, только и всего. Зачем ярлыки вешать... Это очень серьезная, «идейная» женщина. Вы бы лучше, чем искать про сумасшедших, поставили б «Дачников». Давно читали?
– Давно, признаться... Мне как-то в голову...
– А вот прочтите глазами Марьи Львовны... Если б я играл в шекспировские времена и
была бы тогда такая пьеска, я попросил бы у режиссера сыграть Марью Львовну. Серьезно!
Замазал бы передние зубы – она сама признается: «Зубы вставлены... три зуба!., несчастная
я баба!» Мне кажется, я понимаю природу, механизм возникновения этой идейности. Мой
Суслов так и говорит: «Нужно, чтобы она чаще была беременной». Может, тогда б и революция миновала...
...Уже месяца два прошло с того вечера. Я про него, естественно, забыл. Она напомнила. Написала мне, что открыла для себя еще одно в природе несовершенство – нервы в
зубах! И еще узнала, что режиссер их местного театра объявил постановку «Дачников».
Апрель, 24
Как «вырубить» Лебедева
По мере приближения прогонов – то есть когда натянули тюль, натянули костюмы –
возникло ощущение тараканьих бегов. Как у Булгакова. Бежит полчище «дачных» тараканов.
Как всегда, особые отношения с Лебедевым. (Играет моего дядюшку) Лезет целоваться, хотя его никто не просит. Говорит, что это ему нужно «для разогрева». Я вспоминаю
чеховский этюд о Даргомыжском, который терпеть не мог, чтобы к нему «приставали» лица
непрекрасного пола. Достаточно было кому-то чмокнуть в щеку, как он начинал браниться
и вытирать рукавом место поцелуя. Рассказываю это Лебедеву, он клянется, что больше
«липнуть» не будет. Но тут же его рука опускается на мое колено... Я придумал замечательный способ его «вырубить». Вернее, само придумалось. Я бью со всей силой ребром своей
ладони по его руке – попадаю чуть выше запястья. Получается органично, он взвизгивает от
неожиданности. Держит руку в подвешенном состоянии, кисть болтается. «Я же тебя предупреждал, Женя...» Поскольку это в характере Суслова26, предлагаю Либуркину мизансцену
закрепить. Лебедев клятвенно обещает, что теперь будет садиться на скамеечку на почтительном расстоянии.
Июль, 10
Матильда
Первый раз попробовали пробраться к нашему домику прошлой весной. Это ленинградский обком выделяет каждому немного земли за определенные заслуги. Дали ключи и
адрес Комарово, дача № 19, дальше спросите. (Это как раз на границе между Комарово и
26
В спектакле БДТ «Дачники» Борисов играл роль инженера Суслова.
32
А. Борисова. «Олег Борисов. Отзвучья земного»
Репино.) Спросить было не у кого. По всем описаниям должна уже быть дача сказочницы
Н.Н. Кошеверовой, за ней дача И.Е. Хейфица и до нас еще один перекресток. Но высокие
сугробы преградили путь. Если бы знать, что снег в этих местах лежит так долго, взяли б
лопату у дворников. Толкали машину и, измученные, вернулись в город.
Летом совсем другая картина. Наш домик, оказывается, самый последний в поселке
– дальше лес, можно голыми пятками ходить по грибам. Кошеверова их определила как
желтые лесные шампиньоны. Алла грибочки замариновала – будет на зиму.
С нами вся наша живность. Старуха сибирячка Машка. Сколько ей – в точности не
определишь, но по человеческому исчислению – лет восемьдесят, не меньше. Так что Машкой ее называть негоже. Юра кличет ее Матильдой Феликсовной, а она ему – коготки!!
Когда-то Р.С., мой тесть, работал на территории Кремля в Дирекции фестивалей
искусств. Родители Аллы переехали в Москву раньше нас. Мы собрались за ними, но Юрий
Александрович Завадский в свой театр не взял. Поработал я у Равенских в Театре Пушкина полгода, поскитался и... убежал из Москвы к Товстоногову. Так мы разъехались. Стали
ездить друг к другу в гости, а однажды Л.Г., моя теща, привезла нам кошку с тремя котятами.
Эта кошка нашлась самым необыкновенным образом. Р.С. оставлял свою «Волгу» на
Манежной площади, на стоянке. Как-то он возвращался с работы, открыл дверцу – и в салон
впрыгнула не то кошка, не то тигрица с потрясающими мохнатыми штанишками, потерлась
об его щеку и уселась у заднего стекла. «Кисуха-несуха!» – поприветствовал ее Р.С. и увез
домой, на Смоленский бульвар. (Животных он любил: до Машки у него была макака и лиса,
несколько собак – особенно известен в Киеве был дог Томми, который знал два языка –
немецкий и русский и снимался в «Зигмунде Колоссовском». Он охотно встречал гостей и
снимал с них шляпы. Подходил сзади, опирался передними лапами о позвоночник гостя,
тот падал в обморок от неожиданности, но, прежде чем тот упадет, Томми успевал шляпу
стащить.) А вот теперь – Машка, голубая кровь! Покинула Кремль в знак протеста... Впрочем, у Латынских пожила недолго. У Аллиного брата здесь же, на Смоленском, родилась
дочь – очаровательная Наташа, и ее родители порешили, что грудной ребенок несовместим
с беременной кошкой.
Машка уже девять лет украшает нашу жизнь. Сопровождает, куда бы мы ни тронулись. На некоторых вещах оставлены неизгладимые, несмываемые отпечатки – например,
на моем английском красном свитере. Вся синяя мягкая мебель на Кабинетной превратилась
в букле, но она продолжает ее «месить». (Это самое точное определение кошачьих действий
в момент экстаза – заимствую у Хемингуэя.) Она не подпустит к себе, когда ее душеньке
неугодно. Зато если у тебя выкроится часок отдохнуть перед спектаклем, она снизойдет и
сама явится, «замесит» твой плед и уляжется на грудь. Я люблю поспать на спине, поэтому
наши желания часто совпадают. Для меня это хороший признак – значит, спектакль вечером
пройдет хорошо.
Ее штанишки приковывают внимание каждого, кто появляется у нас в доме (всех,
кроме одной журналистки, – но это грустная тема). Все отмечают необыкновенный их начес.
Каждое утро она придает им лоснящийся розоватый блеск, вылизывая их с необыкновенным усердием – установив одну лапу, как шлагбаум. Во всем – строгость. Когда пьет из
миски молоко, усы и личико умудряется сохранить чистыми. И когда проходит мимо знатных гостей – поступь королевская.
Все было бы хорошо, если бы не характер. Частенько рвется на свободу, особенно по
весне. За это получила прозвище Матильда. А когда дунула через открытое окно красного
«Жигуленка» в особняк Кшесинской и мы вызывали ее оттуда битый час, то к Матильде
добавилось отчество: Феликсовна (как у самой Кшесинской).
33