Глобализация и спираль истории Юрий Кузовков Москва 2010 г.

Юрий Кузовков
Глобализация и спираль истории
Москва
2010 г.
2
Ю.В.Кузовков. Глобализация и спираль истории. Интернет-версия. 2010 г.
На титульном листе: картина К.Брюллова «Последний день Помпеи».
Основной текст взят без изменений из книги: Ю.В.Кузовков. Глобализация и
спираль истории. М.: Издательство Анима-Пресс, 2010 г.
© Кузовков Ю.В., 2010
Краткая аннотация:
Книга к.э.н. Ю.В.Кузовкова посвящена исследованию проблем современной
глобализации и одновременно загадки гибели римской цивилизации в античности. Автор
доказывает на фактическом материале, что в античности происходила глобализация,
подобная той, что происходит в XXI веке, и что глобализация – явление, возникавшее уже
несколько раз в истории человечества. Особенное внимание уделено феномену резкого
снижения рождаемости, имевшему место и в античности, и в современном мире, и в
течение книги автор пытается найти разгадку этого феномена на основе анализа этих и
других исторических примеров. Попутно автор пытается дать объяснение целому ряду
исторических загадок, включая загадку гибели римской цивилизации, чему способствует
примененный им метод синтеза исторических фактов в разных областях человеческих
знаний (в истории, экономике, демографии, лингвистике, археологии).
Предлагаемая вашему вниманию книга является первой книгой трилогии автора
«Неизвестная история» (вторая книга: «Мировая история коррупции», третья книга:
«История коррупции в России»). Книга адресована широкому кругу читателей,
интересующихся историей и острыми проблемами современности, а также историкам,
экономистам и демографам.
Предупреждение
Настоящая версия книги предназначена для бесплатного распространения через
Интернет. Продажа книги или ее распространение в целях получения дохода будет
считаться нарушением авторских прав.
3
- Существует лозунг Партии насчет власти над прошлым, сказал он. – Потрудитесь повторить его.
- “Кто управляет прошлым, тот управляет будущим, а кто
управляет настоящим, тот управляет прошлым”,- покорно
произнес Уинстон.
- Да, да, - подтвердил О’Брайен… - “Кто управляет настоящим,
тот управляет прошлым”. Скажите, Уинстон, вы и в самом деле
верите, что прошлое реально существует? ... Я постараюсь
уточнить вопрос. Существует ли такое место во вселенной, в
материальном мире, где прошлое совершается?
- Нет.
- Так где же оно существует, если существует вообще?
- В документах. Оно занесено на бумагу.
- В документах. А где еще?
- В головах людей. В человеческой памяти.
- В памяти людей. Отлично. Но, скажите, если нам, - я разумею
Партию, - подвластны и все документы, и человеческое сознание,
не означает ли это того, что мы властвуем и над прошлым?
Д.Оруэлл. 1984
Предисловие
Уже не раз было сказано, что изучение прошлого нужно для того, чтобы лучше
понимать настоящее и предвидеть будущее. Первоначальной целью этой книги была
попытка раскрыть одну из больших загадок истории – загадку упадка и гибели римской
цивилизации в античности. Почему на смену блистательному миру Древнего Рима с его
неподражаемой архитектурой и искусством, грандиозными сооружениями и передовыми
для своего времени технологиями, удивительными достижениями в области римского
права пришли примитивные «темные века», когда Западная Европа и Северная Африка
вернулись чуть ли не к первобытным формам человеческого существования? Это до конца
не ясно до сих пор, между тем именно эта загадка, по мнению некоторых историков,
является самой большой загадкой мировой истории1. И так получилось, что попытка
решить одну большую историческую загадку дала возможность объяснить ряд других
загадок, в частности, загадок, связанных с таким современным явлением как
глобализация. Глобализация существует не только в нашу эпоху, она существовала и в
античности, а также в другие исторические эпохи; и это явление само по себе
представляет такую же загадку, как и вопрос о причинах гибели античного мира. Понять
ее можно, лишь изучая историю. Поэтому исследование античной глобализации,
предпринятое во второй части настоящей книги, позволило найти ответы на ряд вопросов,
касающихся современной глобализации: что она из себя представляет, к каким
последствиям ведет, что ожидать в будущем, и не постигнет ли современную
европейскую цивилизацию та же участь, которая постигла в античности великую римскую
цивилизацию. Так появилась эта книга, которая посвящена одновременно и истории
античности – раннего средневековья, и самым актуальным вопросам современности.
1
Это утверждал, например, известный немецкий историк Э.Майер [160], S. 160.
4
Настоящая книга дает ответы на многие из поставленных в ней вопросов и
высвеченных исторических загадок. Но в процессе ее написания возникли новые вопросы
и новые загадки – еще более сложные. Поэтому из одной книги, представленной Вашему
вниманию, родилась целая историческая трилогия, которая целиком посвящена
разгадыванию загадок мировой и русской истории, и которая поэтому получила название
«Неизвестная история». Данная книга является первой книгой этой трилогии, ее
продолжением являются вторая книга: «Мировая история коррупции», - и третья книга:
«История коррупции в России».
В процессе работы над этой и другими книгами трилогии было использовано
большое количество книг и работ русских и иностранных авторов по истории, археологии,
экономической и демографической истории, неполный список которых содержится в
библиографии в конце каждой книги. Все сколько-либо существенные факты взяты из
этих работ и снабжены ссылками, поэтому несмотря на парадоксальность и невероятность
некоторых из этих фактов (как это может показаться читателю), в их достоверности нет
никаких сомнений.
Книга предназначена для широкого круга читателей, которым не обязательно до ее
прочтения иметь большие познания в области истории. В целях большей простоты и
доступности книги, все специальные вопросы (преимущественно по экономической
истории) вынесены в краткие комментарии в конце глав. Эти комментарии предназначены
для специалистов и для тех, кто захочет более глубоко вникнуть в поднятые вопросы
после прочтения основного текста.
Как читатель, возможно, уже понял, эта книга относится к жанру исторического
исследования, призванного найти ответы на актуальные проблемы современности.
Основным методом этого исследования является анализ большого количества фактов в
области общей, экономической и демографической истории. И хотя абсолютно все факты,
приводимые в книге, известны историкам, и на их основе в свое время ими было сделано
немало выводов (правда, многие из них сегодня уже изрядно забыты), но в целом сведение
этих фактов и выводов вместе еще никто никогда не предпринимал. Поэтому многое из
того, что содержится в этой книге, читатель больше нигде не сможет прочесть.
С этой уверенностью хочу пожелать моим читателям увлекательного чтения.
5
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
Гибель античного мира – апокалипсис
в истории человечества
Глава I. Как погибла Западная Римская империя?
Год 476-й от Рождества Христова, когда готские солдаты, служившие в римской
армии в Италии, провозгласили своим королем варвара Одоакра, и тем самым прекратила
свое существование Западная Римская империя, считается в исторической хронологии
концом античной эпохи и началом средних веков ([81] p.xviii; [195] p.399), или, в
терминологии некоторых историков, началом «темных веков». Называют, правда, и иную
дату конца Западной Римской империи – 480 г., когда был убит последний ее законно
избранный император Непот ([75] p.408). Но разница в 4 года не имеет большого
значения. Что же за революция произошла в 476 году, которая ознаменовала начало новой
исторической эпохи, и была ли это революция?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, что предшествовало этому
событию. Положение Римской империи в V веке было очень сложным. В течение уже
нескольких столетий империя, в особенности ее западная половина, находилась в
глубоком кризисе, связанном, прежде всего, со значительным сокращением населения. Об
этом нам известно по многочисленным свидетельствам древних и по результатам
археологических раскопок. Например, Сальвиан писал в первой половине V в. об
«испанских провинциях, от которых осталось лишь одно название, об африканских,
которые разрушены, об опустевшей Галлии». Но уже в I в. н.э. Ливий пишет об
обезлюдевших землях в Италии, которые используются лишь для тренировок римских
солдат ([160] pp.153, 167). Страбон (начало I в.н.э.), описывая разные области Сицилии,
три раза говорит об исчезновении или упадке городов и опустении сельской местности,
где, несмотря на исключительное плодородие земли, теперь лишь пасут скот. Описывая
Грецию и побережье Эгейского моря, он то же самое пишет в семи местах1. К концу II в.
заброшенных земель в Италии и провинциях уже так много, что император Пертинакс в
193 г. предлагает любому желающему взять их бесплатно в собственность, да еще
предоставляет 10-летнее освобождение от налогов, при условии что он возьмется за их
обработку. Римский чиновник Авиен в IV в. пишет об обезлюдевшей Испании и о городе
Гадесе (нынешний Кадис), который ранее был процветающим густонаселенным городом,
а теперь он «бедный и маленький, оставленный своими жителями, скопление руин» ([160]
pp.152-153). В Галлии Мамертин в начале IV в. говорит об опустевших провинциях,
заброшенных полях, болотах на том месте, где раньше были поля, заброшенных
виноградниках, лесах, выросших на месте полей ([110] pp.593-594). Папа Геласий в V в.
пишет, что в Эмилии, Тоскане и соседних провинциях Италии население почти вымерло
([11] c.81).
Археологические раскопки показали, что в III в. н.э. жители целого ряда городов
Галлии, Испании и Греции, по-видимому, понимая, что они в силу своей малочисленности
не в состоянии защитить города от вторжений варваров, построили новые городские
укрепления – внутри прежней городской черты, тем самым обозначив новую границу
города, причем стены возводились преимущественно из обломков заброшенных зданий (в
том числе из обломков мраморных колонн). Впечатляют размеры сокращения площади
городов в связи с этим строительством: площадь Августодуна в Галлии (нынешний Отён
во Франции), которая до этого, по оценкам, составляла около 200 га, с населением от 80
до 100 тыс. чел., сократилась в 20 раз (!), площадь других городов – от 4 до 10 раз. По
оценкам французских историков, в Галлии в I в. н. э. было около 20 городов с населением
свыше 40 тыс. чел., и в них всего проживало около 1,5 млн. чел. К началу средних веков,
1
[55] VI,II,2; VI,II,5; VI,II,6; VI,II,7 и IX,I,9; IX,II,5; IX,IV,11; X,II,3; XIV,I,17; XIV,I,29; XVI,I,5
6
по данным тех же историков, население самых крупных городов Галлии составляло не
более 3-6 тыс. чел.; при этом в последние столетия античности, в отличие от предыдущих,
в Галлии совсем не основывались новые города; основанные же ранее города часто
превращались в деревни, а деревни просто исчезали. Такая же картина была в Италии,
Испании и Африке. Даже население самого Рима, достигавшее в период расцвета города
1-1,5 млн. чел., сократилось к VI веку примерно в 50 раз - до 20 тысяч человек ([110]
p.530; [151] p.81-81, 394-395).
Это опустошение западных провинций происходило не по причине массовых
вторжений несметных полчищ варваров. Общее мнение историков на сегодня состоит в
том, что племена варваров, вторгавшиеся в пределы империи, были слишком
малочисленны, чтобы нанести сколько-нибудь заметный урон населению империи ([75]
pp.104-105; [2] c.120). Кроме того, Римская империя очень умело в течение многих
десятилетий или даже столетий использовала одних варваров против других: целые армии
гуннов, франков, готов и других варваров стояли на страже границ империи и отражали
набеги других варваров. Опустошение империи было связано с внутренними причинами,
и главной его причиной являлась низкая рождаемость (см. главу II) – недуг, поразивший
античный мир уже давно, и в течение нескольких столетий приведший его в столь
плачевное состояние.
Факт существенного сокращения населения в западной части Римской империи
был в течение XX века признан большинством ведущих историков и демографов,
специализирующихся в истории античности1. Правда, не все одинаково оценивали и
оценивают размеры этого явления. Вместе с тем, имеется множество фактов из самых
разных областей, свидетельствующих о том, что это явление со временем приняло
характер катастрофы – своего рода демографического апокалипсиса. И эти факты далеко
не исчерпываются приведенными выше – более подробно они рассмотрены в главе III.
Результаты резкого сокращения населения не могли не сказаться на всех сторонах
жизни великой империи, которая кардинально изменилась в течение III-V вв. До этого, в III вв. н.э., согласно тому, что описывают историки, Римская империя была процветающим
государством, с довольно высоким уровнем благосостояния, где было достигнуто
относительное равенство ее граждан, независимо от пола и национальности2; сведены к
минимуму рабство и принудительный труд3; значительная часть, а возможно, и
большинство жителей проживало в красивых благоустроенных городах, с развитой
инфраструктурой (централизованное водоснабжение, канализация), торговлей и
организацией досуга (театры, игры, библиотеки, бани); по морям, рекам и первоклассным
римским дорогам4 регулярно перевозились массы товаров и разнообразных грузов, и это
позволяло многим людям по делу или из любопытства путешествовать по огромной
империи; горожане гордились своими демократическими традициями и городским
самоуправлением, богатые горожане считали за честь построить за свой счет
общественные городские сооружения или выделить собственные деньги на нужды города;
никто из жителей уже не помнил о том, что когда-то, столетия назад, были войны (уже
давно они велись Римом только на территории «варварских» стран); в стране царил закон
и порядок, а вдоль границ, защищенных непрерывной стеной (лимы) и сложных
фортификационных укреплений, стояли непобедимые римские легионы.
1
[2]; [49]; [58]; [74]; [80] p. 321; [99]; [110] pp.408-644; [117] pp.153-161; [131]; [138] pp.40-42, 52; [149] p.29;
[151]; [160]; [161]; [176] S.3; [190] p.169; [195]
2
Формально юридическое равенство всех жителей империи было признано в 212 г., но фактически различия
в статусе разных народов, входивших в империю, исчезли уже в течение II в. н.э.
3
Число рабов в Римской империи начало сокращаться уже при Августе, когда уменьшился приток
военнопленных, и ко II в. н.э. рабы составляли незначительный процент населения. См. более подобно главу
II и комментарии к ней.
4
Некоторые из этих дорог и даже мосты используются до настоящего времени, без какой-либо серьезной
реконструкции.
7
Но неожиданно все изменилось. В III в. империю поразил глубокий экономический
и социально-политический кризис, одной из основных причин которого было сокращение
населения: на это прямо указывают ряд историков, например, А.Гренье, К.Кларк,
М.Ростовцев ([99] pp.274-275; [110] pp.574-575; [49] с.184). Хотя последнее началось в
Греции и Италии намного раньше (уже в I в. до н.э.), но оно не сразу оказало заметное
влияние на экономику огромного римского государства. К тому же в других провинциях
происходил экономический рост, а возможно, и увеличение населения в связи с массовой
иммиграцией из Италии. Поэтому в целом в масштабах всей Римской империи
демографический кризис не был заметен, равно как не был заметен и экономический
кризис – неизбежный спутник демографического. Но уже к III в.н.э., согласно множеству
имеющихся фактов, мы видим значительное сокращение населения также в Галлии и
Испании, которые до этого считались одними из самых богатых и процветающих
регионов, а затем – в римской Африке. Оно сопровождалось глубоким экономическим
кризисом, крахом всех устоявшихся экономических связей, массовой безработицей и
обнищанием населения. Как свидетельствуют результаты проведенных археологических
работ, в течение всего III в. в городах западных и центральных провинций Римской
империи вообще не строили никаких новых зданий ([161] p.243); а раз так – то огромное
количество жителей, связанных со строительством: строители, архитекторы, лесорубы,
работники карьеров, скульпторы, художники, и т.д., - остались без работы; разорились и
хозяева предприятий, связанных со строительством. Резко сократилось в этот период в
западных провинциях и производство промышленных и сельскохозяйственных товаров. В
I-II вв. большинство жителей Римской империи жили в условиях рыночной экономики: на
заработанные деньги они покупали в магазинах или на рынках одежду, обувь, продукты
питания, вино, домашнюю утварь, мебель и т.д., причем археологические раскопки и
свидетельства древних говорят о богатом ассортименте и широком выборе этих товаров.
В III в. все меняется: у оставшихся без работы городских жителей нет денег для покупки
чего-либо, кроме самого необходимого, а сельские жители в условиях галопирующей
инфляции переходят от производства на рынок к натуральному хозяйству – к
производству лишь тех продуктов, которые им нужны для собственного существования.
Подавляющая часть промышленных и ремесленных производств Галлии и Италии в III-IV
вв. прекратила свое существование, фактически прекратился экспорт вина и оливкового
масла из Испании, - то есть перестали существовать целые отрасли, дававшие работу и
заработок большому количеству жителей этих провинций ([110] pp.540-555; [48] с.164165; [193]). Те немногие производства, которые сохранились, перешли на выпуск дешевых
и примитивных изделий. Обнищание городов хорошо заметно по результатам
археологических раскопок: историки отмечают разительный контраст между
археологическим материалом II в. и второй половины III в.: повсеместное исчезновение
импортных товаров, бедность захоронений III века по сравнению с предшествовавшими
столетиями ([49] c.385). Резко сокращается и число надгробных надписей, что может
свидетельствовать как о сокращении населения, так и о полном его обнищании. На фоне
экономического кризиса разворачивается чудовищная инфляция. Так, в течение I в.н.э. и
большей части II века уровень цен в стране почти не менялся. А за последующее столетие
(к началу IV в.) цена на хлеб в римских денариях выросла в 200 раз ([161] p.242).
Характерной чертой ранней Римской империи были демократические выборы в
местные (городские) органы управления – магистратуры. Но в III в. они прекратились –
груз ответственности за поддержание нищающих и рушащихся городов и
разваливающейся сельской инфраструктуры стал настолько тяжел, что никто уже не хотел
выдвигать свою кандидатуру на выборы, или даже без выборов, по собственному
желанию, брать на себя такую ответственность. Вместо этого было введено
принудительное назначение на управляющие должности в магистратуры, причем, если ее
член хотел оставить свой пост, то он теперь был обязан найти себе преемника, и выступал
гарантом в отношении выполнения последним своих новых обязанностей ([161] p.100).
8
Резко возросли налоги, взимаемые с отдельных граждан. Но ввиду полного
расстройства денежного обращения они начали взиматься уже не столько в денежной
форме, сколько в натуральном виде, в частности, в виде обязательства по поставкам
определенного количества продовольствия, поддержания Имперской почтовой службы1,
размещению в частных домах и снабжению армейских подразделений, поставке рекрутов
для армии и т.д. Ответственность за выполнение этих повинностей была возложена на
местные органы управления – магистратуры, но фактически они распределялись между
бóльшим числом граждан. Число и бремя этих повинностей (литургий) и налогов в
течение III-V вв. непрерывно возрастало, что и неудивительно, учитывая
продолжающееся снижение численности населения. Так, Аврелий Виктор, живший в
середине IV в., отмечал, что в начале IV в. налоги были вполне терпимы, а вот в его время
стали действительно разорительными ([130] p.68). Кроме того, сама система литургий
создавала почву для всевозможных злоупотреблений, неравномерному распределению
обязанностей и т.д., и на этой почве возникали как многочисленные жалобы, так и бегство
жителей.
Одним из самых обременительных становится обязательство по обработке
заброшенных земель, которое император возлагает на магистратуры, а они в свою очередь
закрепляют за отдельными гражданами, как правило, собственниками соседних земель. На
этой почве последние начинают отказываться от своей земельной собственности, лишь бы
уехать и освободиться от гнета литургии ([49] c.360-361). В дальнейшем, в начале IV в.,
император Константин Великий принял закон, по которому обязательство по обработке
брошенных земель, находившихся в государственной собственности, было окончательно
возложено на собственников ближайших частных участков. Одновременно с этим было
введено правило о том, что продажа и наследование хороших (обрабатываемых) земель
могло осуществляться лишь одновременно с плохими (заброшенными) землями. Это
правило (эпибола) стало обязательным для всех и было закреплено в течение IV в. в целом
ряде законодательных актов, включая кодекс Феодосия, принятый в конце IV в. ([179]
p.312; [90] p.561). Таким образом, сложилась парадоксальная ситуация, когда бóльшая
часть земель не только потеряла всякую стоимость, но и превратилась в обузу для
собственников. За всю историю человеческой цивилизации, или по крайней мере, за
последние 4-5 тысячелетий, которые нам более или менее известны, пожалуй, лишь в
поздней античности мы видим такую ситуацию, когда благодатные земли Западной
Европы и Средиземноморья, за обладание которыми во все остальные времена шли
нескончаемые войны и распри, потеряли всякую привлекательность и всякую стоимость
для тех, кто ими обладает. Именно эта ситуация предопределила дальнейшее развитие
событий – расселение варваров на территории Римской империи.
В это же время (первая половина III в.) ведущий римский юрист Ульпиан, который
играл ведущую роль в выработке новых римских законов, впервые сформулировал мнение
о том (так называемое правило origo), что члены магистратур должны оставаться там, где
они проживают ([49] p.350-351, 227). Тем самым была предпринята попытка
воспрепятствовать отъезду граждан с целью уклонения от своих обязанностей перед
государством. Фактически это правило затрагивало также всех, кого назначали для
выполнения определенных общественных обязанностей, т.е. достаточно широкий круг
горожан, и некоторых жителей деревень. В дальнейшем оно было распространено
императором Диоклетианом (284-305 гг.)2 и на всех без исключения крестьян: как
арендаторов земли (колонов), так и собственников земли. Всем им было запрещено, под
страхом сурового наказания, покидать свое место жительства ([130] p.68-69). Законами и
указами Диоклетиана и его преемников практически все граждане центральных и
западных провинций Римской империи были прикреплены либо к определенному участку
земли, либо к своему месту жительства, а также к определенной профессии, которая
1
2
Сеть почтовых станций для быстрого проезда государственных чиновников и посыльных.
Здесь и далее в скобках указываются годы правления.
9
передавалась по наследству: сын кузнеца теперь мог стать только кузнецом, а сын
торговца – только торговцем. Кроме того, и жениться теперь сын кузнеца мог только на
дочери кузнеца, а сын крестьянина – только на дочери крестьянина, причем из своей
деревни или местности ([151] pp.110-111; [179] p.315). Фактически это означало введение
крепостного права для всех или большинства жителей Римской империи1, за исключением
высших государственных чиновников и богатых собственников земли и недвижимости.
Однако и последние не были в выигрыше от происходивших изменений. Как
только римские императоры стали ощущать серьезную нехватку в сборе налогов с
провинций, они начали прибегать к реквизициям собственности у богатых. В период
ранней империи (вплоть до конца II в.н.э.) такие меры были исключением: к ним
прибегали, например, Нерон и Домициан, за что их, собственно, и ненавидела римская
аристократия и с тех пор оба считаются «плохими» императорами2. Однако с конца II в.
безвозмездные реквизиции собственности у богатых и взимание с них специальных
налогов в связи с особыми обстоятельствами (так называемый aurum coronarium)
становятся постоянным явлением. Мало кто из императоров в этот период не прибегал к
таким средствам пополнения казны; поэтому, если верить римским историкам, жившим в
этот период, то последним «хорошим» императором был Марк Аврелий, умерший в 180 г.
н.э. Наиболее прославились конфискациями собственности римских богачей Коммод
(180-192 гг.), Септимий Север (193-211 гг.), Каракалла (211-217 гг.), Максимин (235-238
гг.) и Константин Великий (306-337 гг.). Другим способом отбора средств у богатых был
специальный налог (aurum coronarium). В прежние времена его собирали по особым
случаям: в связи с вступлением нового императора в свою должность и в честь какой-либо
выдающейся победы. Теперь любимый способ собрать средства, недостающие казне, к
которому прибегают императоры – это объявить об очередной победе над внешними или
внутренними врагами и потребовать уплаты богатыми римлянами aurum coronarium ([49]
с.109-220; [130] p.28).
Соответственно, начиная с правления Коммода, реакцией аристократии на эти
действия были заговоры и попытки, нередко удачные, устранения императоров. Но те
императоры, которые были «посажены на трон» римским сенатом, оказывались
неспособными руководить страной, так как сенат ждал от них либеральной политики и
уважения законов, а, как писал известный французский историк Ф.Лот, это было
несовместимо со стоявшей перед ними задачей «удержания римского государства на
склоне, с которого оно неслось вниз с головокружительной скоростью» ([151] p.211).
Кроме того, сенат предпочитал выдвигать на этот пост стариков 70-80 лет, которыми
легче было манипулировать. Конечно, такие императоры не пользовались популярностью
в армии и в народе и недолго были у власти, их сметал вал восстаний в армии и в
провинциях. В течение 50 лет, начиная с 235 г., сменилось 20 императоров Римской
империи, не считая соправителей, претендентов на трон, а также правителей,
провозгласивших собственные государства в провинциях – как, например, Постум в
Галлии и Зенобия в Пальмирском царстве. Причем, 17 из 20 императоров были убиты в
результате заговоров или в ходе вооруженных столкновений с претендентами на трон, с
восставшими легионами и с восставшими крупными землевладельцами. Этот 50-летний
период получил название «век 30 тиранов» - по числу сменившихся за это время
императоров и сепаратных правителей. В конце концов императоры (в первую очередь
Галлиен – правил в 253-268 гг.) отстранили старую аристократию от участия в сенате и в
офицерском корпусе, и сформировали новую, военную, аристократию, которая полностью
1
Даже для людей свободных профессий (в т.ч. наемных рабочих, прислуги и т.д.), было введено правило, по
которому они после определенного числа лет, проведенного на одном месте, уже не могли больше его
покинуть.
2
Вышесказанное не является чем-то новым: многие историки отмечали, что, поскольку историю в Риме
писали представители аристократии, то те императоры, которые с ней не ладили, прослыли «плохими», и их
с тех пор обвиняют во всех смертных грехах (см., например [130] p.7; [49] с.149)
10
зависела от политики императора и ему безукоризненно подчинялась ([49] с.168-172).
После этого гражданская война прекратилась, и наступил период относительной
стабилизации, продолжавшийся до конца IV в.
События, происходившие в III в. в Римской империи, настолько уникальны, что
среди историков не утихают споры относительно их истинных причин. Есть и такие, и их
немало, которые отрицают демографический кризис как основную причину указанных
явлений. Для того, чтобы разобраться в этом вопросе, лучше всего вспомнить другие
известные исторические примеры демографических кризисов, пусть даже имевших
временный характер. Наиболее известные примеры таких кризисов связаны с эпидемиями
чумы, когда население целой страны могло за относительно короткий период сократиться
в 2 раза или даже более того. Демографы считают, что наиболее сильные эпидемии в
истории были в 542 г.: так называемая «чума Юстиниана»1, - и в 1347 г.: так называемая
«черная смерть». Во время эпидемии 542 года, по свидетельству очевидцев, умерла
половина населения Константинополя ([139] p.367). Причем, как указывает известный
американский демограф Д.Расселл, «чума Юстиниана» не ограничилась лишь одной
вспышкой: всего в период с 542 г. по 600 г. было 6 «глобальных» эпидемий,
распространившихся на всей территории Средиземноморья: от Малой Азии до Испании и
Галлии. После 600 г. эпидемии хотя и повторялись, но уже носили в основном локальный
характер ([190] р.135). Таким образом, несомненно, что в период с 542 по 600 гг.
население большинства стран Средиземноморья сильно уменьшилось, и тому есть
многочисленные свидетельства. Чем сопровождался этот демографический кризис? Во
всех странах, прилегающих к Средиземному морю: в Восточной Римской империи
(Византии), в государствах франков в Галлии и вестготов в Испании, - происходит резкое
нарастание социальной напряженности. При этом основной конфликт происходит по 2
линиям: король/император – крупные землевладельцы и король/император – население, и
основная причина конфликта связана с попытками главы государства собрать больше
налогов в связи с резким и непредвиденным их сокращением (ввиду уменьшения числа
налогоплательщиков). Так, в Византии при императоре Юстиниане (527-565 гг.)
происходит дальнейший рост налогов, которые, по оценкам, в сельском хозяйстве стали
составлять почти 1/3 всего собираемого урожая ([130] p.469). Современник Юстиниана,
историк Прокопий, после его смерти написал так называемую «Тайную историю», где в
отдельной главе, озаглавленной «Как были разорены землевладельцы», подробно
рассказал о всех непомерных налогах и реквизициях, которыми их обложил император, и
о том, что многие землевладельцы были вынуждены бросить свои земли или отдать их
государству за долги и уехать навсегда из страны. Соответственно, правление Юстиниана
отмечено массовыми протестами и восстаниями землевладельцев ([20] с.422). Досталось,
впрочем, не только землевладельцам, но и торговцам: император так сильно поднял
пошлину на все товары, привозимые в константинопольский порт, что некоторые
капитаны судов, не имея возможности ни ее заплатить, ни везти товары в другую страну,
предпочитали сжигать свои корабли вместе с привезенным товаром ([58] стр.512).
Похожая картина наблюдалась в период чумы 542-600 гг. во франкских
королевствах и королевстве вестготов, но здесь попытки королей собрать больше налогов
наталкивались на более активное противодействие своих подданных, не привыкших
платить большие налоги государству. Известно, например, что франки убили своего
короля Тиберта в 548 г. (правил на северо-востоке Галлии) и повесили его министра
Партения – за то, что они ввели для них новые налоги. Такая же история повторилась в
578 г. и в 584 г. В 578 г. король Шильперик, правивший на западе Галлии, также ввел
новые налоги во всех подвластных ему городах. В ответ на это жители Лиможа подняли
восстание, сожгли все налоговые записи и чуть было не убили налогового инспектора.
Хотя восстание было жестоко подавлено, но через два года король был вынужден
1
по имени императора, правившего в те годы в Византии
11
отменить новые налоги. В 584 г. Аудо, министр короля Шильдеберта, который также ввел
для франков новые налоги, избежал смерти во время такого же народного восстания, лишь
найдя убежище в храме ([130] p.262). Противостояние франкских королей и крупных
землевладельцев в этот период достигает такой степени, что в 587 г. два короля,
контролировавших на тот момент основную часть Галлии: (старый) Гонтран и (молодой)
Шильдеберт, - заключают между собой соглашение о совместных действиях против своих
врагов из числа земельной аристократии. Но после смерти Гонтрана (593 г), не
оставившего наследства, земельные магнаты объявляют войну молодому королю
Шильдеберту и его матери Брунгильде, активно поддерживавшей своего сына, угрожая
им расправой. В конце концов Шильдеберта убивают (а впоследствии – и королеву
Брунгильду), а на трон возводят более покладистого Тиберта. В последующие годы
земельная аристократия Галлии, сплотившись, буквально диктует франкским королям
свою волю. Так, король Клотар, одновременно со своим восшествием на трон в 613 г.,
издает знаменитый эдикт, которым, по-видимому, под диктовку земельных
собственников, предоставляет им широкую самостоятельность и ограничивает свои
собственные права, прежде всего, по введению новых налогов и сборов ([151] pp.352-357).
Но уже следующий король – Дагоберт (правил с 629 г.) восстанавливает свои королевские
права и снова урезает права земельной аристократии.
Очень похожие явления происходят в Западной Европе и после эпидемии «черной
смерти». Наибольшее сокращение населения произошло после первых, наиболее сильных,
вспышек эпидемии (начиная с 1347 г.) – по оценкам, на 1/3 или даже в два раза. Первыми
действиями французского короля (угадайте, какими?) после такого сокращения числа
налогоплательщиков были: попытки собрать больше налогов с населения – точно такие же
меры, какие в I тысячелетии принимали для пополнения своего бюджета сначала римские
императоры (III-IV вв.), а затем византийские императоры, франкские и готские короли
(VI в.). Эти действия опять вызвали активный протест населения. В 1356 г. (т.е. через 8
лет после первой, наиболее сильной вспышки эпидемии чумы) дофин Карл1, под
давлением горожан, был вынужден созвать так называемые Генеральные Штаты
(собрание представителей народа). Но представители городов, участвующие в
Генеральных Штатах, предъявили Карлу требование о том, чтобы он подчинялся во всех
своих действиях избранному ими особому совету. Король отказался выполнить эти
требования и распустил Генеральные Штаты. В ответ на эти действия в Париже началось
восстание. Дофину Карлу ничего не оставалось, как снова созвать Генеральные Штаты
(1357 г.) и под их давлением выпустить знаменитый «Великий мартовский ордонанс»
(указ), которым вся полнота политической власти передавалась Генеральным Штатам, а
права короля резко ограничивались. Характерно, что, как и в упомянутом выше эдикте
613 года (!), особым пунктом королю воспрещалось вводить новые или изменять
существующие налоги без одобрения Генеральных штатов. Впрочем, противостояние
французских королей с собственными подданными не ограничивается лишь историей с
Генеральными Штатами. Именно в это время (в 1358 г.) начинается знаменитое
крестьянское восстание «Жакерия», и одна из главных причин крестьянского
недовольства – непомерные налоги, наложенные на них королем ([7] с.75-78).
Начавшиеся в 1347 г. эпидемии вызвали не только социальные волнения по
вопросу сбора налогов. Если до этого в Западной Европе происходила постепенная отмена
крепостного права и установилась относительная свобода выбора профессии, то в конце
XIV в. и начале XV в., на фоне резкого сокращения населения, происходит обратный
процесс. В городах вводятся жесткие цеховые правила для подмастерьев, напоминающие
законы римских императоров IV в. по отношению к ремесленным гильдиям. В некоторых
странах вводится крепостное право в отношении крестьян. Так, в Польше, на фоне
1
Французский король Иоанн Добрый попал в плен к англичанам, и правил его наследник – дофин Карл
12
дефицита крестьянских рук в деревне1, уже к середине XV в. ранее свободные крестьяне
фактически лишаются права покидать свой земельный участок - а окончательно
крепостное право юридически оформляется в начале XVI в. ([99] pp.275-276; [8] с.60-64)
Крепостное право возникает в этот период и в других странах Восточной Европы,
включая восточную Германию.
Приведенные выше примеры даны лишь для иллюстрации: в действительности
можно набрать еще с десяток известных случаев сокращения населения, и всегда оно
сопровождалось очень похожими явлениями. Да и обычная логика говорит о том, что
резкое сокращение населения не может не привести к серьезным негативным
последствиям для государства и общества в целом. Поэтому и в случае с Римской
империей нет никаких сомнений в том, что демографический кризис являлся, по крайней
мере, одной из основных причин, вызвавших описанный выше экономический и
социальный кризис.
Во всех приведенных выше примерах кризис продолжался не более чем одно, или в
крайнем случае два, столетия, затем он был преодолен, прежде всего ввиду того, что
естественный рост населения устранил одну из главных причин кризиса. Но в Римской
империи этого не произошло. В периоды правления императоров Диоклетиана (284-305
гг.) и Константина Великого (306-337 гг.) удалось несколько стабилизировать ситуацию, в
частности денежное обращение, и провести административные реформы. Кроме того, по
подсчетам историков, расходы государственного аппарата сократились к началу IV в.
довольно существенно – возможно, в 2 раза по сравнению с I-II вв. ([130] p.31) Но все эти
меры не могли надолго стабилизировать ситуацию, так как не была устранена основная
причина кризиса: сокращение населения империи. Это хорошо иллюстрирует следующий
факт. Император Констанций (293-306 гг.)2 принял энергичные меры по восстановлению
города Августодуна в Галлии, сильно пострадавшего во время гражданской войны,
которая полыхала в течение «века 30 тиранов». Он субсидировал из императорской казны
строительство общественных зданий, выписал ремесленников из Британии для оказания
помощи в строительстве и восстановления промышленности города, поселил в городе
пленных франков, захваченных вместе с женами и детьми. Но к моменту приезда
императора Константина в Августодун в 311 г. выяснилось, что, несмотря на все эти
меры, население города с прилегающей к нему областью сократилось по сравнению с
предыдущим цензом (очевидно, за 15 лет), с 32 тыс. до 25 тыс. человек ([110] p.596-605,
632). Римские императоры были способны справиться с целым классом аристократии и с
вторжениями варваров, но они не были в состоянии поднять рождаемость в империи.
Поэтому, по существу, у Римской империи были лишь две меры, способствующие, если
не спасению империи, то хотя бы продлению ее существования. Первая из них состояла в
дальнейшем повышении налогов, поступления которых продолжали уменьшаться по мере
сокращения населения. Так, несмотря на значительное (в 2 раза или более) сокращение
государственных расходов к началу IV в. с одновременным ростом различных налогов и
повинностей - литургий (см. выше), уже к середине IV в. государство было вынуждено
еще в 2 раза увеличить налоги ([130] p.68). Понятно, что этот путь был совершенно
тупиковым, и ни к чему другому, кроме как к полному отторжению населения и краху
государственных финансов, он привести не мог3. Другая мера – более перспективная –
состояла в расселении варваров.
Расселение варваров в Римской империи с согласия или по инициативе римских
императоров началось очень давно. Еще Марк Аврелий в конце II в.н.э. поселил
1
По оценкам, в начале XVI в. пустующие земли составляли около 1/3 всех крестьянских земель в Польше
([8] с.61)
2
Император Констанций правил Римской империей совместно с Диоклетианом и в его ведении находилась
западная половина империи. С этого началась практика правления двух императоров, приведшая к V в. к
разделению империи на две половины.
3
Что и произошло в дальнейшем (в V веке) в Западной Римской империи – см. далее.
13
германское племя маркоманов на землях империи, после того как разбил их в ходе так
называемой маркоманской войны. В течение III-IV вв. расселение пленных варваров стало
частым явлением. Как указывал французский историк А.Гренье, многие деревни во
Франции до настоящего времени так и называются, сохранив свои названия с тех времен:
Sermesse (сарматы), Bourgogne (бургунды), Alain (аланы), Allemagne (аллеманы), France
(франки), Tiffailles (тиффалы) и т.д. ([110] pp.598-599) Варвары расселялись не только
целыми деревнями, но, начиная с IV в., целыми областями, особенно в Галлии, где было
много территорий, практически полностью лишенных жителей ([195] p.3). Почему
опустошение областей происходило неравномерно - становится понятным, если
вспомнить, что правила, введенные еще в III в., обязывали крестьян обрабатывать
соседние заброшенные участки (см. выше). Кроме того, даже если на них не возлагалась
такая обязанность, то в густонаселенных районах было несравненно легче поддерживать
инфраструктуру, не говоря уже о литургиях – обязанностях по размещению в собственных
домах римских солдат и содержанию имперской почты, которые в малонаселенных
районах становились просто невыносимыми. Поэтому крестьяне стремились убежать в те
районы, где было более густое население1. В опустевших же районах римские императоры
селили пленных варваров, вместе с их семьями – наиболее часто в качестве колоноварендаторов (с IV в. – фактически крепостных крестьян) на земле, принадлежавшей либо
государству, либо крупным землевладельцам. В ряде случаев целым племенам варваров
было разрешено поселиться в опустевших районах: так, император Феодосий (379-395 гг.)
разрешил готам, с которыми он перед этим воевал, поселиться в опустевших областях
Фракии (территория современной Болгарии). В начале IV в. началась массовая
иммиграция варваров в Ретию (часть территории современной Баварии и Австрии):
недавние антропологические исследования свидетельствуют о резком изменении состава
населения Ретии в этот период ([143] p.12), несмотря на то, что эта провинция в течение
IV в. оставалась под контролем империи.
Карта Римской империи в IV в. н.э. (наложенная на современную политическую карту).
Источник: http://en.wikipedia.org
1
В Галлии по этой причине наибольшему опустошению подверглись в основном северные, особенно
северо-восточные, провинции, что, впрочем, естественно – крестьяне бежали от неспокойных границ вглубь
страны, да и климат на юге Франции лучше для сельского хозяйства. Именно поэтому, очевидно, к V-VI вв.
преобладание галло-римлян в составе населения было заметно лишь на юге, а на севере преобладали франки
14
Таким образом, целые области становились по сути варварскими – их новые
обитатели практически не понимали латинского языка и плохо разбирались в римских
порядках. В дальнейшем эти варварские области неизбежно должны были отпасть от
Римской империи, как уже в III в. отпали так называемые Декуматские Поля – большой
район между истоками Рейна и Дуная (часть нынешней территории земли БаденВюртемберг на юго-западе Германии). Около 260 г., когда империю раздирали
гражданские войны, в этом районе осели германцы, поскольку, очевидно, там уже почти
не осталось римского населения. Во всяком случае, только так можно объяснить то
обстоятельство, что империя решила не возвращать эти земли и не прогонять оттуда
германцев, хотя имела уже в конце III в. для этого все возможности и хотя потеря этой
территории подрывала отлаженную систему обороны вдоль Рейна и Дуная – именно в
целях укрепления обороны и улучшения взаимодействия между рейнскими и дунайскими
армиями за 2 столетия до этих событий римские императоры приложили немало усилий
по завоеванию и колонизации Декуматских Полей. Кроме того, сам факт, что население
этой территории, также как областей к западу от Рейна (нынешний запад Германии,
Эльзас во Франции, Голландия и север Бельгии), где в V в. поселились германцы, с тех
пор говорило на немецком и голландском, а не на каком-то диалекте латинского языка,
свидетельствует о том, что эти территории имели незначительное местное население в
момент расселения там германцев, что не вызывает сомнения у западных историков,
специализирующихся в истории раннего средневековья ([128] p.30)1. О сильном
запустении областей вдоль левого берега Рейна накануне их заселения германцами
говорят и результаты археологических раскопок ([80] p.279).
Характер расселения германцев и других варваров на указанных территориях также
ничего общего не имеет с бытовавшими некогда мифами о «варварском нашествии».
Археологические данные и исторический анализ свидетельствуют о том, что (вопреки
некоторым апокалипсическим высказываниям древних авторов) никакого массового
истребления местного населения при переселении варваров не происходило даже в V в.,
когда контроль над этими территориями был окончательно утерян Римом; как отмечают
многие историки, жизнь городов после этого продолжалась в прежнем русле, никаких
резких изменений в ее ходе не было обнаружено ([81] pp.509-510; [151] p.493).
Оба характерных явления той эпохи: «варваризация» Римской империи и
повсеместное введение крепостного права (в западных и центральных провинциях
империи), - так или иначе связаны с тем катастрофическим сокращением населения, о
котором шла речь выше. И это подтверждается множеством имеющихся фактов. Как
известно, Константин Великий (306-337 гг.), основатель Константинополя, ставшего
новой столицей Римской империи, был и первым христианским императором. Начиная со
времени его правления, христианство становится официальной религией империи, а
императоры стараются привить своим подданным христианскую мораль и изменить
соответственно римские законы. Но никто из них не пытается отменить крепостное право,
введенное императором-язычником Диоклетианом, несмотря на его «нехристианский»
характер, скорее наоборот, крестьян еще сильнее прикрепляют к земле. Как полагают
некоторые историки, одна из причин могла состоять в том, что переезд крестьян с одного
места на другое затруднял процесс сбора налогов, основанный на регулярном проведении
1
В отличие от указанных территорий, Румыния (бывшая Дакия в Римской империи) до сих пор говорит на
языке, произошедшем от латинского. Дело в том, что Дакия была утрачена Римом не в результате
исчезновения романизированного населения с последующим заселением иными народами, как в указанных
примерах, а в силу иных обстоятельств. В 274 г. император Аврелиан решил оставить Дакию по военностратегическим соображениям – он предпочел отвести войска к югу от Дуная, вернувшись к этой прежней
естественной границе империи. Однако после отвода войск и отъезда части жителей в Дакии, по-видимому,
осталось значительное население, говорившее на латыни, и в последующие столетия даже мощные волны
переселений народов, прокатывавшиеся через Румынию, не привели к полному уничтожению там
латинского языка, как в прирейнских областях.
15
ценза (переписи) населения ([131] p.796-797), то есть, другими словами, состояла в
несовершенстве системы сбора налогов. Во всяком случае, именно такую причину
объявляли самим крестьянам ([151] p.120). Но это, конечно, только видимая причина.
Ведь до III-IV вв. никаких трудностей со сбором налогов не возникало, несмотря на
свободное передвижение жителей Римской империи по ее территории. Сбор налогов
производился повсеместно, и куда бы ни переехали крестьяне, на новом месте им все
равно пришлось бы платить те же налоги, за сбор которых отвечали или местные
чиновники, или крупные землевладельцы, или сама деревня, в которую они переезжали.
Поэтому дело, конечно, не в системе сбора налогов, а в серьезных переменах, вызванных
сокращением населения, которые привели к резкому увеличению налогового бремени,
бегству крестьян из малонаселенных в густонаселенные области и т.д. Версия о сборе
налогов как основной причине введения крепостного права опровергается и таким
фактом: подушный налог (capitatio), из-за которого якобы и вводилось прикрепление к
земле, в конце IV в. был вообще отменен в ряде провинций (в частности, в Иллирии и
Фракии). Тем не менее, императоры Валентиниан (364-375 гг.) и Феодосий (379-395 гг.) и
в этих провинциях запретили крестьянам покидать место регистрации: крестьяне, по
выражению Феодосия, должны были оставаться «рабами земли, на которой они рождены»
([131] p.797).
Нельзя сказать, что установленные правила во всем отвечали и интересам крупных
землевладельцев. Крестьян-арендаторов (колонов) прикрепили именно к той земле,
которую они арендовали, и запретили владельцам этой земли по взаимному согласию с
колонами переводить их на другие принадлежащие им земли, равно как и запретили
продажу этой земли без колонов ([90] pp.558-559). Кроме того, крепостное право
распространялось не только на крестьян-арендаторов (колонов). Крестьяне-собственники
земли не имели права ни ее продать (за пределы своей деревни), ни уехать, такого же
права были лишены, например, рабочие всех государственных, и многих частных,
предприятий, а также ряд других категорий граждан ([151] p.123; [49] с.159; [179] p.309).
С учетом всего этого, как представляется, данная мера (введение крепостного права)
имела не столько фискальные мотивы, и не столько мотивы «усиления эксплуатации
трудящихся со стороны господствующих классов», как писали ранее советские историки.
Вероятно, она была в первую очередь направлена, во-первых, против наметившейся
тенденции к обострению дефицита рабочей силы в ряде провинций, а во-вторых, против
бегства крестьян из малонаселенных районов страны в густонаселенные, что в
дальнейшем неизбежно приводило к их «варваризации». Точно так же, например,
современное французское общество озабочено тем, что целые города и районы во
Франции становятся не французскими, а почти полностью арабскими, и ассимиляции
арабов, живущих в таких районах, во французское общество не происходит. Совершенно
очевидно, что, если бы римским императорам удалось воспрепятствовать бегству крестьян
из малонаселенных провинций в густонаселенные, то поселенные между ними варвары
смогли бы намного быстрее ассимилироваться и изучить местный язык и обычаи. Но если
это очевидно нам с вами сегодня, то это должно было быть очевидно и римским
императорам, которые были весьма образованными людьми.
История введения крепостного права в разных провинциях Римской империи в IVV вв. также подтверждает, что причиной этой меры были именно дефицит рабочей силы и
опустошение западных провинций, а не что-то другое. Действительно, если предположить
фискальные мотивы для введения такой меры, то, как бы они ни формулировались,
государство должно быть заинтересовано в их применении на всей своей территории. И
даже, пожалуй, в большей мере в густонаселенных провинциях, где расположена основная
часть налогоплательщиков. Но в Римской империи мы видим обратное. Лишь спустя
столетие, после того как сменявшие друг друга императоры принимали указы,
подтверждавшие или усиливавшие крепостное право в западных и центральных
провинциях, император Феодосий в конце IV в., как будто спохватившись, обнаружил, что
16
крепостное право не введено в Палестине. И постановил своим указом, что в Палестине,
так же как в других провинциях, крестьяне-арендаторы не должны покидать своего
участка. Примерно такая же картина в Египте: в 415 г. выходят государственные указы о
необходимости всем крестьянам (как арендаторам, так и собственникам земли) вернуться
к своим местам регистрации. Но из этого указа не понятно, были ли до и после 415 г.
ограничения свободы передвижения или нет, и если были, то какие именно – то есть
ситуация де юре неясная. А де факто, ни в IV, ни в V, ни в VI вв. нет никаких признаков
существования крепостного права в Египте: как указывает известный американский
историк А.Джонс, большинство египетских крестьян-арендаторов в течение всех этих
столетий заключало арендные договора с собственниками земли на короткий срок
(наиболее часто – на 1 год), после чего они были вольны покинуть обрабатываемый
участок ([131] pp.796-803). В то же время, мы сегодня знаем по археологическим данным
и письменным источникам, что восточные провинции, и в частности, Сирия, Палестина и
Египет были в IV – V вв. и по крайней мере до «чумы Юстиниана» в VI в. густо населены,
и демографический кризис их не затронул, или затронул не очень сильно ([81] pp.352354).
Совершенно иная картина - в западных и центральных провинциях: здесь
крепостное право в IV-V вв. прочно утвердилось и де юре и де факто. В 371 г. был принят
закон в отношении Иллирии, где специально оговаривалось (во избежание недоразумений
в связи с отменой подушного налога), что колоны прикреплены к земле не из-за
необходимости сбора налога, а просто потому, что они колоны, т.е. крестьяне-арендаторы
([80] p.289). А император Феодосий в конце IV в. дал аналогичное разъяснение для
Фракии (см. выше). Из этого можно заключить, что и в Иллирии, и во Фракии, крепостное
право в IV в. утвердилось очень прочно и уже не связывалось с какими-то временными
фискальными нововведениями. То же самое можно сказать, например, и о Галлии, где, как
указывают историки, варваров в IV в. селили в больших количествах в основном в
качестве крепостных колонов ([110] pp.598-599; [80] p.280).
О том, насколько прочно утвердилось крепостное право в западных и центральных
провинциях империи, свидетельствует также следующий факт, относящийся к
следующему столетию. После краха Западной Римской империи в конце V века, спустя
немногим более полувека, Восточная Римская империя присоединила к себе многие
территории, которые ранее входили в Западную Римскую империи – Италию, Африку и
юг Испании. И византийский император Юстининан (527-565 гг.) решил упорядочить
законодательство, существовавшее в разных частях его обширной империи, с тем чтобы
повсюду применялись единые законы и правила. В числе прочего им был введен закон, по
которому рожденный от смешанного брака: один родитель – свободный, а второй –
крепостной, - становился автоматически свободным. В сущности, речь шла лишь об
упорядочении законодательства – ведь в прежние столетия именно такое правило
применялось по отношению к рабам. Но это вызвало бурю возмущения крупных
землевладельцев в Иллирии и в римской Африке, которые де факто к тому времени ввели
другое правило (всех, кого только можно, превращать в крепостных). Они заявляли, что
из-за нового императорского указа у них некому стало работать, и настаивали на
восстановлении прежних порядков. Протесты землевладельцев не прекращались, пока
Юстиниан, а затем его преемник Юстин (565-578 гг.) не пошли им навстречу и не
восстановили прежнюю практику – но только для Иллирии и Африки ([131] p.801):
Британия, Галлия и бóльшая часть Испании к тому времени были окончательно утрачены
империей, а в восточных провинциях в этой практике не было смысла, поскольку
никакого крепостного права в реальности там не было.
Эти факты показывают, что введение крепостного права в западных и центральных
провинциях не сопровождалось его введением в восточных провинциях империи, и что
именно крупные землевладельцы западных и центральных провинций проталкивали эту
меру, а их столь живая заинтересованность в ней была обусловлена нехваткой рабочих
17
рук. По-видимому, введение крепостного права отражало и общую озабоченность
государства фактом опустошения и «варваризации» ряда западных, северных и югозападных провинций империи, поэтому они распространялись не только на крестьянарендаторов (колонов), работавших на крупных землевладельцев, но и на многие другие
категории населения, в том числе и на крестьян – собственников земли.
Что касается иммиграции варваров, то в целом можно сказать, что политика
ассимиляции варваров, проводившаяся Римом, до поры до времени (до начала V в. н.э.)
была довольно успешной. Если бы не иммиграция и ассимиляция варваров, то распад
Западной Римской империи произошел бы, очевидно, намного раньше – из-за нехватки
рабочих рук и опустошения целых областей и провинций. Особенно заметной нехватка
людей была при наборе в армию, и здесь варварская иммиграция оказалась весьма
полезной для империи. Уже в III в. варвары начинают играть заметную, а в IV в. –
доминирующую роль в составе римской армии. Например, армия императора Юлиана
(360-363 гг.) по всем имеющимся описаниям – это уже не римская, а скорее варварская
армия. Ее любимое боевое построение – «голова свиньи», перед началом сражения она
испускает боевой клич варваров, в честь победы по варварскому обычаю поднимает
императора на щит. К началу V в. армия Западной Римской империи уже полностью
состоит из варваров, только среди офицеров еще значительную часть составляют римляне,
а, как отмечает Ф.Лот, слово солдат (miles) в латинском языке становится синонимом
слова варвар ([151] pp.250-253).
В самом факте распространения варваров в армии и в целом в империи не было
ничего ужасного. Римская империя была многонациональным государством, и
объединила многие народы под сенью своей цивилизации, в том числе народы, стоявшие
в свое время на весьма низком уровне развития. Бóльшая часть народов, населявших
западные и центральные провинции империи (например, галлы, иберы, аквитаны,
далматы, пунийцы, ливийцы и прочие), были в свое время полностью романизированы;
они практически даже забыли тот язык, на котором говорили до установления римского
господства. То же самое, по-видимому, произошло и с первыми варварами,
поселившимися в пределах империи в I-II вв.1 В частности, как указывают историки, все
германские офицеры и бóльшая часть солдат-германцев, служивших в римской армии,
были полноправными римскими гражданами и в абсолютном большинстве были лояльны
империи. Они прекрасно воевали с врагами Рима, в том числе с германскими армиями:
этому, кстати, способствовал тот факт, что у германцев не было чувства принадлежности
к единой нации: каждый принадлежал к своему племени, но не более того ([130] p.621622). При этом, даже внутри племенных союзов, например, франков или аламаннов,
существовала непримиримая вражда между разными племенами, входящими в эти союзы.
Кроме того, служба в армии первоначально способствовала романизации варваров,
заставляя их выучить латинский язык и подчиняться римским порядкам. Однако с какогото момента (по-видимому, в течение IV в.) наплыв варваров в империю и в армию стал
столь велик, что полной их романизации уже не происходило. И хотя лояльность
германцев и других варваров к Риму к началу V в. сохраняется, но факт остается фактом в империи начинает формироваться и развиваться культура, очень сильно отличающаяся
от римской. В дальнейшем именно по линии культурных различий произойдет разрыв,
который во многом и определит судьбу Западной Римской империи.
В конце IV в. – начале V в. началась новая волна вторжений в Римскую империю
варваров, проживавших до того времени вдоль ее границ – готов, вандалов, свевов,
аланов, англов, саксов и других. Одна из причин более активных вторжений заключалась
во внутренних конфликтах, происходивших в то время на территориях проживания этих
народов. Например, известно, что готы мигрировали на территорию Римской империи,
1
Слово «варвар» в то время использовали сами римляне для обозначения всех не граждан империи. Но в
основном речь идет о германских и славянских народах, живших к северу и северо-востоку от Римской
империи.
18
спасаясь от гуннов. Другая причина связана, очевидно, с появлением огромного
количества пустующих земель внутри Римской империи, что конечно же привлекало
желающих поселиться на этих землях.
Вторжения варваров происходили и раньше. Например, в «век 30 тиранов» (III в.)
они несколько раз вторгались на территорию Галлии, Испании, и даже Греции и Африки.
Поскольку правительство в Риме в то время было парализовано междоусобными войнами
и распрями и не было способно руководить обороной, то в Галлии сформировалось
самостоятельное правительство во главе с Постумом, которое быстро прогнало варваров
обратно за Рейн и в течение многих лет не допускало повторных атак. Не было ничего
исключительного и в численности племен, нападавших на Рим в этот период (конец IV в.
– V в.). Известно, что численность всего народа вандалов, захвативших в середине V в.
африканские провинции, Сицилию, Сардинию и разграбивших Рим, включая
присоединившихся к ним аланов, составляла всего 80 тыс. человек, вместе с женщинами и
детьми1 - таким образом, около 20 тыс. мужчин, способных сражаться. Народ остготов,
захвативший в конце V в. всю Италию, был столь малочисленным, что, как указывает
Ф.Лот, во время своего передвижения смог целиком разместиться в маленьком (в то
время) городе Павия на севере Италии, и, по оценкам, располагал также около 20 тыс.
мужчин, способных держать оружие ([151] p.264). А численность всех готов, включая как
остготов, так и вестготов, установивших в V в. свой контроль, помимо Италии, почти над
всей Испанией и над большей частью нынешней территории Франции, по данным
античного автора Евнапия, составляла порядка 200 тыс. чел., включая женщин и детей.
Как отмечает А.Джонс, из этого следует, что численность войска вестготов и остготов
составляла примерно по 25 тысяч ([130] p.195). Таким образом, каждый из этих трех
народов (вандалы, вестготы и остготы), которые поделили между собой к концу V в.
бóльшую часть Западной Римской империи, имел армию в размере приблизительно 20-25
тыс. человек. Всего же, если учесть также племена франков, бургундов, свевов, англов и
саксов, захвативших остальные территории, общее число варваров, поселившихся в
пределах империи в течение V в., по-видимому, ненамного превышало цифру в
полмиллиона, включая женщин, детей и стариков, а их армии в сумме не превышали 150200 тысяч человек.
Если вспомнить, какие вторжения пришлось пережить Риму в более древней
истории, то эти цифры кажутся небольшими. Например, в 109-101 гг. до н.э. Риму
пришлось отражать нашествие германских племен кимбров и тевтонов. Война с ними
длилась несколько лет, причем римские войска потерпели несколько сокрушительных
поражений: лишь в одном сражении в 105 г. до н.э. при Аросио потери римской армии
составили порядка 100 тысяч2. Тем не менее, в ходе сражений в следующем, 104 г. до н.э.
было взято в плен около 140 тыс. варваров. В 102-101 гг., когда кимбры и тевтоны,
опустошив Южную Галлию, вторглись уже на территорию Италии, и еще раз разбили
римскую армию, римскому полководцу Марию наконец удалось с ними справиться
полностью: в двух сражениях было перебито 230 тыс. варваров, и еще около 80 тыс.
взято в плен в качестве рабов. С учетом этого, можно предположить, что в момент своего
вторжения в 109 г. в Южную Галлию и Италию армия кимбров и тевтонов насчитывала
несколько сотен тысяч человек, то есть превышала все варварские армии, вместе взятые,
которые мы видим в V в.н.э. на территории Римской империи. О достоверности
приведенных цифр свидетельствует хотя бы тот факт, что, по данным французского
историка С.Николе, значительную часть армии Спартака в восстании рабов 73-71 гг. до
н.э., насчитывавшую не менее 90 тыс. чел., составляли именно кимбры и тевтоны ([186]
p.213; [194]). Учитывая, что средняя продолжительность жизни в то время, по-видимому,
не превышала 30-40 лет, а продолжительность жизни рабов – была намного меньше, тот
1
Их число было точно установлено при переправе в Африку, для чего требовалось определенное количество
судов.
2
После этого поражения Рим был даже вынужден срочно провести коренную реформу армии.
19
факт, что еще через 30 лет пленные кимбры и тевтоны смогли составить целую армию
рабов – факт достаточно показательный, свидетельствующий о том, насколько
многочисленным было их племя.
Можно привести много других примеров. В течение I в. до н.э. на римскую
территорию дважды (в 89 и 75 гг.) вторгался понтийский царь Митридат, оба раза его
армия превышала 100 тыс. человек; Рим пережил несколько гражданских войн: 88-82 гг.,
50-45 гг. и 43-34 гг., войну с латинскими союзниками в Италии (91-88 гг.), войну с
Серторием в Испании (80-72 гг.), войну с армией рабов (73-71 гг.). По оценкам, потери
римской армии в этих войнах составили несколько сотен тысяч человек. Несмотря на это,
Рим не только сохранил все свои огромные завоевания, но и увеличил их, благодаря
покорению Галлии в 58-51 гг. Причем, только в ходе галльской войны, по свидетельству
античных историков, Цезарь уничтожил около миллиона галлов, и еще около миллиона
взял в плен в качестве рабов. А еще, воюя с галлами, Цезарь полностью уничтожил
несколько варварских народов, пытавшихся вторгнуться на территорию Галлии –
узипетов, тенктеров и племя Ариовиста – всего более 500 тыс. человек ([5] с.232-234, 248250).
Таким образом, два римских полководца (Марий и Цезарь) в период поздней
Римской республики в двух кампаниях перебили или взяли в плен порядка 2-3 миллионов
человек – что в несколько раз больше того количества варваров, которое в течение V в.
вторглось на территорию Римской империи. Если же подсчитать, сколько человек Рим
уничтожил или взял в плен (обратил в рабство), например, всего лишь за одно столетие - с
середины II в. до середины I в. до н.э. – то это число, по-видимому, превысит общее
количество варваров, проживавших в V в. н.э. в центральной и восточной Европе вдоль
границ Римской империи. По оценкам, их численность составляла всего от 3 до 5 млн. чел
- против 50-100 миллионов человек, проживавших на территории Римской империи в
эпоху ее расцвета ([2] с.120).
Для того чтобы понять, как нескольким сотням тысяч варваров удалось завладеть
почти всей огромной территорией Западной Римской империи, нужно рассмотреть более
подробно события последних ста лет ее существования. В конце IV в. - начале V в.
началась волна вторжений варваров, причем первоначально их объектом стала Восточная
Римская империя. В 378 г. ее армия потерпела сокрушительное поражение от готов под
Адрианополем (на территории современной Болгарии), а император Валент в этом
сражении погиб. Пришедший к власти в 379 г. император Феодосий в течение ряда лет
воевал с готами, затем заключил с ними мир и согласился поселить их во Фракии. В 395 г.
первый удар – также по восточным провинциям – нанесли гунны. Современники писали о
страшных разрушениях и бедствиях для населения, которое принесло нашествие гуннов в
Сирию ([75] p.115). Затем – начиная с 401 г. – вандалы, готы, свевы и аланы несколько раз
вторгаются на территорию западных и центральных провинций империи.
Император Феодосий был последним римским императором, правившим всей
Римской империей, включая ее западную и восточную часть. После его смерти в 395 г.,
согласно его завещанию, его младший сын Гонорий стал править на западе, а старший
сын Аркадий – на востоке. Это деление империи – на самостоятельные западную и
восточную части, которое сложилось, правда, уже задолго до Феодосия, сыграло роковую
роль в событиях V в.: восточные провинции были намного более густо населены и,
соответственно, были намного богаче и сильнее в военном отношении, чем Западная
Римская империя, пораженная демографическим и экономическим кризисом и не
способная противостоять внешним нашествиям.
Фактически от лица императора Гонория, ввиду его несовершеннолетия, в течение
многих лет правил Стилихон, вандал по происхождению, но пользовавшийся доверием
Феодосия, который официально являлся главнокомандующим армией на западе империи.
В целом ему удалось успешно противостоять нашествиям варваров. В 401 г. в Ретии он
разгромил армию под предводительством Радагаста, костяк которой составляли, кстати
20
говоря, вандалы – соотечественники самого Стилихона. В последующие годы (401-403) он
успешно воевал с вторгшимися в Италию вестготами во главе с Аларихом, победив его в
нескольких сражениях. Затем он разгромил и почти полностью уничтожил большую
армию варваров во главе с все тем же Радагастом, приведенную им в Италию (406 г.).
Правда, для достижения этих успехов ему пришлось отозвать значительную часть войск
из Галлии и Британии, оголив северо-западную границу. Этим немедленно
воспользовались другие племена - вандалов, свевов и аланов, которые переправились
через Рейн и начали производить опустошения в Галлии.
Понимая, что силами собственной армии Западная Римская империя не может
полностью сдержать нашествия, Стилихон меняет свою тактику. Он начинает во все
большей мере использовать одни варварские армии для разгрома и сдерживания других.
Так, для разгрома армии Радагаста в 406 г. Стилихон прибегает к помощи гуннов и
аланов, которые сражаются бок о бок с регулярными частями римской армии. С Аларихом
он также договаривается о том, чтобы его вестготы отныне служили Западной Римской
империи, и в 408 г. император Гонорий подписывает письмо Алариху с поручением
отправляться со своей армией в Галлию с целью наведения там порядка ([75] p.171).
Однако осуществлению этих планов помешало одно событие, имевшее очень
серьезные последствия и свидетельствовавшее о нарастании цивилизационного конфликта
в империи. Для того, чтобы лучше понять предисторию этого события, вернемся на
некоторое время назад. Мы видели, что вторжения варваров на территорию империи в III
в. имели в качестве цели, как правило, либо грабеж и получение добычи, либо расселение
на пустующих землях. Но в последующее столетие государство мирно сосуществовало со
своими соседями, и ничто не мешало ей активно содействовать иммиграции варваров на
свою территорию. Первые признаки цивилизационного конфликта появились в 378 г.,
когда после гибели императора Валента в битве с готами его главнокомандующий
организовал истребление готов, находившихся в то время в Восточной Римской империи.
Для этого в один и тот же час они были собраны без оружия на центральных площадях
городов – якобы для объявления им решения о предоставлении земель и денег. Вместо
этого все они были перебиты окружившими их воинскими частями ([10] с. 134-135).
Убитые готы находились на территории империи, по-видимому, в качестве своего рода
заложников в обеспечение достигнутых ранее с ними договоренностей, что давало
некоторое юридическое основание для действий римского главнокомандующего. Тем не
менее, этот шаг не мог не вызвать взаимное недоверие между коренными жителями
империи и иммигрантами и не мог не поставить под сомнение проводившуюся в течение
долгого времени политику ассимиляции варваров и привлечения их в армию.
В последующие годы эти события получили продолжение. В 399 г. началось
восстание остготов, поселенных еще за 13 лет до этого Феодосием во Фригии в Малой
Азии в качестве колонов. Будь это восстанием римских, а не готских, колонов (таких
восстаний было немало в то время), оно было бы, наверное, быстро подавлено. Но этого
не произошло. Дело в том, что готы и другие варвары в то время составляли значительную
часть армии и Восточной, и Западной Римской империи. Армия, посланная на подавление
восстания, также частично состояла из варваров, и во главе ее были два военачальника –
римлянин Лев и гот Гаина. В критический момент, когда она встретилась с армией
повстанцев, Гаина, по-видимому, предварительно сговорившись, перешел вместе со
своими варварами на их сторону, и они совместно перебили всех римлян, включая
римского военачальника. Действия Гаины были, возможно, спровоцированы
настроениями в окружении императора в Константинополе, которые после начала
восстания остготов приобрели антиготский характер: раздавались призывы выслать всех
готов обратно за Дунай, а всех, не желающих уезжать, обратить в рабов ([75] pp.129-130).
После разгрома римской армии и объединения всех готов под своим командованием,
Гаина, почувствовав себя хозяином положения, начал диктовать свои условия императору
Аркадию. Последний был вынужден назначить гота главнокомандующим всех армий
21
Восточной Римской империи и выдать ему главных представителей антиготской партии.
В течение последующих 6 месяцев Гаина со всей своей армией находился в
Константинополе и фактически управлял империей. Но в июле 400 г. наступила развязка.
Гаина решил вывести свои войска из города; во время движения возникли стычки с
горожанами, они переросли в настоящее сражение, в котором горожане в основном
применяли камни и подручные средства. После начала столкновений городские ворота
были закрыты, поэтому часть готов не смогла покинуть город и была полностью перебита,
а оставшиеся за воротами не смогли помочь своим товарищам; всего, по свидетельству
древних авторов, было убито 7000 готов ([75] note 82, p.134). Остальная часть армии
Гаины и он сам были вскоре уничтожены лояльными императору римскими войсками и
гуннами.
Указанные события вызвали серьезную «чистку» в армии Восточной Римской
империи. Все готские офицеры были либо казнены, как гот Фравитта – несмотря на то что
именно он командовал римскими войсками, уничтожившими часть армии Гаины - либо
покинули ряды армии, и в течение 20 лет после этого, как указывает А.Джонс, нет ни
одного упоминания об офицерах-варварах на Востоке ([130] p.181). Иначе обстояло дело
на Западе, где по-прежнему в армии преобладали варвары, и где командовал армией
вандал Стилихон. Но, так же как за несколько лет до этого в Константинополе, на фоне
мощной иммиграции варваров при дворе императора Гонория в Италии сложилась
антииммигрантская партия во главе с дворцовым чиновником Олимпием, которая
проявляла все бóльшую активность и недовольство Стилихоном и другими офицерамиварварами, высказывая сомнения в их благонадежности. До некоторого времени это не
подрывало доверия между императором и его военачальником, которому ранее всецело
доверял его отец – император Феодосий и который был женат на его родственнице –
племяннице Феодосия. Но после того как подрос сын Стилихона, антииммигрантская
партия стала его обвинять в заговоре против императора и в стремлении посадить на трон
своего сына, внушая эту мысль императору Гонорию1. И здесь, что называется, она нашла
слабое место у императора. В 408 г. при участии последнего был составлен тайный план
по устранению Стилихона, который и был приведен в исполнение. По сигналу, с
привлечением римских военных подразделений, были убиты ряд преданных Стилихону
генералов и чиновников. Сам Стилихон больше переживал о судьбе империи и
императора Гонория, чем о своей собственной, поэтому он даже и не помышлял о том,
чтобы двинуть против заговорщиков свои войска, состоявшие в основном из варваров.
Когда к нему явились представители императора с приказом об его аресте, он безропотно
подчинился. После этого ему немедленно предъявили приказ императора о его предании
смертной казни и привели этот приказ в исполнение. Вслед за этим были убиты члены его
семьи, его друзья, а также повсеместно начались жестокие убийства семей варваров,
служивших в римской армии, проводимые «лояльными» римскими частями ([75] pр.170175; [6] с.266-267). Это последнее обстоятельство указывает на истинный смысл
произошедшего, которое заключалось не в борьбе двух придворных группировок и не в
устранении государственного переворота, а в противостоянии двух культур. И
сопровождался этот кризис такими же действиями, как и до этого в Восточной Римской
империи – избиением варваров, как тех, что, возможно, были замешаны в предполагаемом
перевороте, так и тех, кто, совершенно очевидно, в нем не участвовал. Но в отличие от
последней, Западная Римская империя показала свою полную беспомощность (не говоря
уже о чудовищности самого мероприятия): при помощи «лояльных» частей она
уничтожила не варварских офицеров и солдат (которых еще попробуй уничтожить!), а их
1
Сам Стилихон, будучи варваром, по тогдашним римским понятиям, не мог ни при каких обстоятельствах
претендовать на роль императора. Но его сын, будучи фактически императорских кровей, вполне для этого
годился. Однако последующее расследование, несмотря на применение пыток и других суровых мер
дознания, не дало никаких доказательств или признаний в том, что Стилихоном планировалось свержение
императора.
22
семьи, тем самым наживая себе лютых врагов в лице самих варваров, служащих в
римской армии.
Результаты не заставили себя ждать: 30 тысяч готских солдат и офицеров, то есть
бóльшая часть боеспособной армии Западной Римской империи, немедленно с полным
вооружением покинула Италию и присоединилась к армии вестготов Алариха ([75] p.175;
[130] p.185). Таким образом, армия фактически перестала существовать – и, как указывает
английский историк М.Уитби, после этого события Западная Римская империя больше
уже будет не в состоянии создать сколько-нибудь боеспособную армию ([81] p.288).
Второй результат также не заставил себя ждать: Аларих, вместо того чтобы идти в Галлию
и восстанавливать там порядок, о чем было договорено со Стилихоном и Гонорием, резко
меняет свои планы и идет на Рим, вместе с примкнувшими к нему 30 тыс. варваров,
бывших ранее под началом Стилихона и столь доблестно сражавшихся против него
самого.
Дальнейшие события хорошо известны. Император Гонорий пытался собрать хоть
какую-то армию, но безуспешно: шесть тысяч римских солдат, присланных из Далмации,
были уничтожены армией готов на их пути к Риму. Тогда Гонорий пытается купить мир с
готами посредством уплаты «дани». Аларих получает от Гонория деньги и в декабре 408
г. отводит свои войска от Рима, оставаясь на севере Италии в ожидании выполнения
остальных обещаний. Тем временем приходит подкрепление от Восточной Римской
империи – 4 тысячи человек. Гонорий использует эти войска своеобразно: вместо того
чтобы организовать оборону Рима, он укрепляется с присланными подкреплениями в
защищенной морем и болотами Равенне, оставив Италию на милость Алариху и
отказываясь принимать его условия1. Армия готов второй раз идет на Рим, но жители
уговаривают их пощадить город – причем, в переговорах принимает участие даже папа, а
готы – в большинстве христиане, хотя и сторонники арианского течения. В отсутствие
императора, бежавшего из Рима, римский сенат, не имея для этого ни полномочий, ни
легальных оснований, выбирает нового императора – Аттала (сыгравшего странную роль
шута в исторической драме), который в свою очередь назначает самого готского вождя
главнокомандующим империи. Эти действия отвлекают Алариха на некоторое время, и
он, потеряв уже смысл происходящего, то строит совместно с новым псевдо-императором
планы по управлению империей, собираясь даже послать часть своей армии в Африку для
усмирения начавшегося там восстания, то продолжает вести переговоры с Гонорием по
выделению земель для готов. Наконец, устав от двойственности сложившейся ситуации,
Аларих разжаловал Аттала из императоров, лишил его короны и пурпурного плаща, но
оставил при своем дворе, и в последний раз попытался вступить в переговоры с Гонорием
– договорившись о личной встрече в нескольких милях от Равенны. Поскольку
переговоры были сорваны вооруженной провокацией со стороны окружения императора,
Аларих, для которого штурм хорошо укрепленной Равенны, по-видимому, не имел
большого смысла, идет уже в третий раз на Рим, захватывает его после недолгой осады и
дает своей армии несколько дней на его разграбление. Так впервые за свою тысячелетнюю
историю Рим был полностью захвачен и разграблен.
Известный российский историк С.Ковалев полагает, что морально-политическое
значение падения Рима 24 августа 410 г. столь велико, что эту дату можно считать концом
эпохи античности ([28] с.820). Безусловно, взятие и разграбление Рима готами наглядно
продемонстрировало, что прежние времена могущества Римской империи безвозвратно
канули в прошлое. Тем не менее, это событие само по себе не привело к каким-то
кардинальным изменениям. Аларих вскоре умер, вестготы ушли в южную Галлию, где и
расселились, а Рим продолжал существовать, равно как и Западная Римская империя, хотя
многие его жители попали в плен к варварам или были вынуждены бежать, бросив все
свое имущество. Собственно, Аларих и не ставил перед собой цели уничтожения империи
1
Условия Алариха были, в целом, достаточно обычными: земли на севере империи (в провинции Норик) для
поселения готов и обеспечение зерном в обмен на обязательство защищать границы империи.
23
или Рима или захвата императорской власти, в основном его целью было получение земли
для своего народа. Кроме того, поход на Рим в 408-410 гг. был спровоцирован убийством
Стилихона и избиением семей варваров в Италии в 408 г. и был для Алариха и его армии
своего рода «актом мести» за эти преступления. Судя по всему, армия Алариха и состояла
в основном из тех 30 тыс. варваров, которые покинули римскую армию после этих
событий. Во всяком случае, известно, что после присоединения к нему этих 30 тысяч, а
также рабов-варваров и крепостных, сбежавших от своих римских господ, вся его армия
насчитывала 40 тыс. человек ([75] pр.175-176). Можно себе представить, как все эти
варвары жаждали отомстить Риму за причиненные им несчастья, - и если бы не
стремление Алариха поддерживать среди них порядок и воздержанность ([10] с.301,307),
то разрушения и страдания, причиненные городу, могли бы быть намного бóльшими.
В действительности, самым главным результатом описанных выше событий было
исчезновение армии Западной Римской империи. Поскольку широкое привлечение готов,
вандалов и других варваров в армию стало невозможным1, то, как указывают историки,
все последующие попытки военного набора в армию в течение V в. ни к чему не
приводили ([14] с.360). Известны многочисленные случаи, когда молодые итальянцы и
жители других провинций отрезали себе большой палец на руке или иным образом себя
калечили, лишь бы избежать призыва. Дефицит населения в западных провинциях,
особенно молодого и работоспособного, вследствие старения нации (см. главу II), был
столь велик, что римские сенаторы и землевладельцы всячески препятствовали
проведению набора в армию. Они, в частности, пролоббировали введение специального
налога (так называемый aurum tironicum), составлявшего 5 фунтов (около 1,6 кг.) серебра
и позволявшего получить освобождение от очередного призыва, и платили его за своих
крепостных колонов, чтобы только их не забирали в армию ([130] p.618; [131] p.852). Для
сравнения: раб в Древней Греции в IV в. до н.э. (где не было дефицита рабочих рук, но и
не было такого наплыва военнопленных, как например, в Риме в период поздней
республики) стоил в среднем 2 мины ([126] p.233), или около 2,5 римских фунтов серебра.
То есть на ту сумму денег, которую платили римские землевладельцы в качестве
рекрутского налога за своих крепостных в V в., в Древней Греции можно было купить
двух рабов. При этом не было никакой гарантии, что этот рекрутский сбор опять не
пришлось бы выплачивать при следующем призыве через год или два. Эти цифры
демонстрируют, настолько велик был к этому времени дефицит рабочих рук в империи.
Потеряв свой главный источник пополнения армии – расселившихся на территории
империи варваров, из которых она могла формировать, пусть варварскую по составу, но
все же собственную, армию, под началом римских или романизированных офицеров, она
теперь могла рассчитывать лишь на армии так называемых федератов – то есть тех же
варваров, но уже под началом своих собственных вождей и под своими знаменами. Этим
варварским армиям приходилось не только предоставлять целые провинции, которые тем
самым фактически уходили из-под контроля империи, но и дополнительно платить деньги
за их услуги. При этом сами эти армии были, во-первых, крайне ненадежными, во-вторых,
при первом удобном случае превращались из защитников империи в захватчиков и
грабителей, и в-третьих, их использование при отсутствии собственной армии привело к
удивительному феномену, продолжавшемуся в течение приблизительно полстолетия - до
самого конца Западной Римской империи - когда ею фактически управляли уже не
императоры, а вожди варварских армий, и не в силу своего назначения или избрания
римскими властями, а исключительно в силу того, что под их началом находилась армия
варваров.
Первым примером такого вождя варваров был Аэций – хотя и римлянин по
национальности, но проведший всю свою молодость среди гуннов в качестве заложника2
1
Во всяком случае, варварские имена там после этого больше почти не встречаются (см. [130] p.177)
Обмен заложниками был обычной практикой в целях обеспечения мира или выполнения условий
достигнутого соглашения.
2
24
и пользовавшийся среди них большим влиянием. Он решил вмешаться в борьбу за власть
после смерти императора Гонория в 423 г. и привел в Италию 60 тысяч гуннов для
поддержки самопровозглашенного императора Иоанна. Но выяснилось, что подошедшая
до этого армия Восточной Римской империи уже свергла Иоанна и посадила на трон
императрицу Галлу Пласидию и ее малолетнего сына Валентиниана III. Однако Аэция это
не смутило – ведь главный его козырь: армия гуннов, - была под его началом. И вот
императрица и император уже вынуждены принять его услуги в качестве
главнокомандующего. В последующие 30 лет Аэций становится реальным властителем
Западной Римской империи, а армия гуннов – фактически становится ее армией, побеждая
в битвах ее внешних и внутренних врагов ([75] p.224, 244, 251).
Вот только несколько побед, одержанных гуннами Аэция. В 428 г. его войско в
количестве 45 тыс. человек наносит поражение салическим франкам, вторгшимся в
Галлию. После этой победы франки встают на службу империи в качестве федератов,
получив для поселения земли на северо-востоке Галлии. В 436 г. гуннская армия Аэция
разбивает бургундов, уничтожив их в количестве около 20 тысяч. После этого бургунды
также получают земли (на востоке Галлии) и становятся федератами империи. В свою
очередь, когда у гуннов появился новый лидер – Аттила, и они выступили против
Западной Римской империи, Аэций собирает все армии федератов – не зря он с ними все
это время выстраивал отношения – и выступает против Аттилы. В знаменитой «битве
народов» в 451 г. на Марианских полях объединенное войско Аэция, состоящее из
франков, бургундов, вестготов и аланов, в течение целого дня сражается с армией гуннов
и наносит ему чувствительный урон1. На следующее утро Аттила с остатками своей армии
все еще на поле битвы, укрывшись за фургонами. Вожди варваров рвутся в бой, чтобы
завершить разгром. Но Аэцию не нужно полного уничтожения гуннов, очевидно, он
рассчитывает еще использовать их в будущем против других своих варварских враговсоюзников. И он приказывает армиям варваров возвращаться домой, оставляя Аттилу с
остатками его гуннского войска на поле сражения ([75] p.293).
Расчет Аэция мог оказаться верен: Аттила умер спустя два года, хотя и успел за это
время навести ужас на Италию, но гунны после этого возможно могли еще, как и раньше,
послужить империи. Чего Аэций не смог предвидеть – что он сам почти одновременно с
Аттилой падет от руки Валентиниана III, который коварно заколол безоружного
военачальника. Нельзя сказать, что попытки свергнуть ненавистного императору вождя
варваров не предпринимались раньше. В 432 г. императрица Галла Пласидия сместила
его со всех постов, и назначила главнокомандующим графа Бонифация. У него также
была своя армия, как и у Аэция, и он заявил свои права на часть территории империи (в
частности, на африканские провинции), а в «награду», с тем чтобы не допустить полного
развала империи, получил от императрицы должность главнокомандующего. Но Аэций не
собирался уступать своего места. Он привел своих гуннов, и после нескольких месяцев
военных действий между двумя маршалами – бывшим и вновь назначенным – Бонифаций
погиб, а императрица была опять вынуждена восстановить вождя гуннов в своих правах
военачальника империи. Возможно, унижение, испытанное тогда юным императором
Валентинианом III и его матерью и вечная зависимость от всесильного Аэция и его
варварских армий в последующие годы, которые не давали ему покоя всю жизнь, и
привели к трагической развязке – коварному убийству безоружного маршала во время
аудиенции у императора в 454 г.
1
Под началом Аэция в этот момент также были и «римские» воинские подразделения, о составе которых
ничего не известно, и о которых не слышно ни до этого момента, ни в последующие годы. Наиболее
вероятно, большую часть их составляли набранные по такому случаю наемники-варвары, возможно под
командованием римских офицеров. Такие части часто оказывались ненадежными защитниками от других
варваров. Например, именно такие «римские» войска, состоявшие из недавно набранных наемниковварваров, которым было доверено защищать перевалы в Пиренеях, по сведениям античного автора Оросия,
беспрепятственно пропустили через них на территорию Испании остготов, вандалов и свевов в 409 г. ([130]
p.200)
25
Убийство Аэция не принесло улучшения, скорее наоборот. Валентиниан III через
несколько месяцев был сам убит двумя варварами – помощниками Аэция, которые
отомстили за смерть своего вождя. А Италия, лишившись твердой руки, подверглась
нашествию вандалов. Рим в 455 г. подвергся такому грабежу, разрушению и
опустошению, что взятие его армией Алариха в 410 г. могло показаться детской забавой.
С тех пор само имя народа вандалов стало нарицательным: вандалы в современном
понимании - это дикари, творящие чудовищные и бессмысленные разрушения, хотя когдато это был всего лишь один из народов, живших по соседству с Римской империей.
Надо сказать, что упадок империи на Западе в период правления Валентиниана III
(425-455 гг.) достиг крайней степени. Помимо исчезновения собственной армии, резко
сократились доходы со всех провинций, и уже никакие меры по введению
дополнительных налогов, таких как рекрутский налог (aurum tironicum), не могли
улучшить ситуацию. Еще в 413 г. император Гонорий был вынужден снизить ставки
земельного налога, приносившего основные доходы в бюджет империи, в ряде
итальянских провинций в 5 раз – якобы сроком на пять лет; но по истечении этого
периода налог был снижен еще более – до 1/7 его прежнего уровня. Аналогично, в 440 г.
ставки налогов на Сицилии были снижены в 7 раз, а в 442 г. – в 8 раз снижены ставки
земельного налога в западно-африканских провинциях. Такая же ситуация сложилась и в
Испании и Галлии, где, судя по всему, ставки налога также были существенно снижены
([130] p.204). По оценкам, доходы от земельного налога в Галлии с 400 г. по 450 г.
сократились приблизительно в 3 раза ([75] note 62, p.254). Доходы Западной Римской
империи от двух африканских провинций: Нумидии и Ситифенской Мавритании, - в 445 г.
составили 15 000 солидов – приблизительно в 100 раз меньше, чем доходы Восточной
Римской империи от одного лишь Египта ([130] pp.462-463). При этом, даже если учесть
возможный доход от всех четырех африканских провинций, остававшихся под контролем
Западной Римской империи до того, как две из них (Проконсульская и Бизацена) перешли
под контроль вандалов в 442 г., то и тогда доходы от всей западной Африки в 445 г.
составили бы лишь 2% от дохода, приносимого Египтом1. И это несмотря на то, что эти
провинции в Западной Римской империи в IV-V вв. считались самыми богатыми ([81] p.2).
Приведенные выше цифры хорошо показывают, каких размеров в Западной Римской
империи достиг экономический кризис, превратившийся к тому времени в экономическую
катастрофу.
Отчаянное состояние финансов империи не могло не вызвать озабоченности
Валентиниана, который писал в 444 г. о том, что доходы бюджета не покрывают даже
самые необходимые расходы. В том же году он ввел новые налоги – налог на сенаторов и
налог с продаж в размере 1/24 от всех сделок купли-продажи ([75] p.253). Но эти меры не
были способны исправить положение. Снижение налоговых поступлений объяснялось
дальнейшим сокращением населения в западных провинциях, а раз некому было работать
на полях, то не с чего было и платить ни земельный, ни другие налоги. Именно этим
объясняется упорное противодействие землевладельцев императорской власти, частые
перевороты и установление власти местных помещиков в провинциях. В одних только
африканских провинциях в начале V в. было несколько таких переворотов, но с ними до
поры до времени справлялись присылаемые из Италии войска, пока наконец местные
землевладельцы не пригласили туда вандалов (429 г.) – чтобы окончательно избавиться от
императорского фискального гнета ([81] p.296). И уже после того, как вандалы установили
контроль над половиной африканских провинций в 442 г., и все попытки императорской
власти с ними справиться закончились безуспешно – Валентиниану пришлось согласиться
с требованиями африканских землевладельцев и снизить земельный налог в 8 раз.
Таким образом, параллельно с обезлюдением и окончательным финансовым
крахом западных провинций в течение V в. происходил и процесс их перехода под
1
С учетом того, что в Проконсульской и Бизацене было примерно такое же количество обрабатываемых
земель, что и в двух первых провинциях ([195] p.343)
26
контроль варваров. В некоторых случаях инициаторами этого процесса, как в
африканских провинциях, были римские землевладельцы, недовольные слишком высоким
уровнем налогов, в других случаях основной причиной была слабость императорской
власти и наличие огромного количества незанятых земель в провинциях. При этом
императоры Западной Римской империи и их военачальники, пытаясь сохранить хорошую
мину при плохой игре, пытались придать этому процессу иное внешнее обличие. Варвары
по договору с императором как бы являлись союзниками империи (даже разграбившие
Рим вестготы и гунны, уничтожавшие и уводившие в рабство толпы римских граждан), а
провинции как бы оставались римскими, но предоставлялись варварам в управление - в
счет их услуг перед империей. Такое соглашение очень напоминает ленный договор в
феодальной Европе – между вассалом и сюзереном. Но в отличие от него, римская
империя, кроме предоставления земель, еще уплачивала варварам дань золотом или
зерном, также якобы в счет их услуг 1. Кроме того, обязательства варваров перед империей
были весьма неопределенными, и в основном сводились к защите тех самых провинций,
которые им уже были переданы, и от которых центральная власть и так уже ничего не
получала. Вот один характерный пример в этом отношении, который приводится
известным английским историком Д.Бьюри. Когда Аэций перед «битвой народов» в 451 г.
пытался уговорить вождя вестготов Теодорика выступить вместе с франками и
бургундами против гуннов Аттилы, то Теодорика убедила, пишет Д.Бьюри, не
необходимость выполнять свои обязательства союзника Рима, а тот факт, что Аттила уже
начал движение в сторону принадлежащей вестготам Аквитании (юго-запад Галлии) и
мог, в случае разгрома франков и бургундов, разграбить и Аквитанию – владение
Теодорика ([75] p.293).
В результате захвата варварами земель империи, а также в результате фактического
отделения ряда провинций (Британии, Арморики на северо-западе Галлии, Испании,
Африки и других), под контролем императорской власти к середине V в., как указывает
М.Уитби, фактически оставались лишь Италия и юг Галлии ([81] p.297). В сущности,
Западная Римская империя была к этому времени уже давно обречена, и даже
удивительно, что она все же смогла просуществовать почти до конца V в. Сразу после
смерти Валентиниана III на смену Аэцию приходит новый вождь варваров – Рицимер.
Будучи варваром, он не мог стать императором и формально был лишь
главнокомандующим, но фактически 16 лет являлся правителем Римской империи ([130]
pp.240-241). Даже на выпущенных в то время римских монетах выбита его монограмма
([75] note 82, p.333), хотя это всегда являлось прерогативой императора. Но если Аэцию
удавалось ладить с одним императором, то Рицимеру – нет, он сам по своему желанию
свергал и сажал на трон императоров, которые фактически выполняли его приказы. За 16
лет его правления сменилось 4 императора, причем двоих из них: своего бывшего
приятеля Майориана и императора Анфемия, - Рицимер сам же и убил. Как видим,
император Западной Римской империи в последние 2 десятилетия ее существования стал
совсем уже номинальной фигурой, главной фигурой был тот, за которым стояла хоть
какая-то военная сила, пусть даже не своя, а союзная. Хотя у Рицимера не было никакой
собственной военной силы, но он довольно успешно применял прежнюю тактику: так же
как ранее Аэцию, ему удавалось использовать одни варварские армии в борьбе с другими
и справляться таким образом со многими военными угрозами. Так, для отражения атак
вандалов на Сицилию он привлек гуннов, а для отражения нашествия на юг Галлии
бывших союзников Рима вестготов, он пытался использовать франков и бургундов.
Но при всех его прекрасных военных и дипломатических способностях, ему не
удалось воспрепятствовать дальнейшему сокращению территории, контролируемой
империей. После захвата вандалами Сицилии, Сардинии и Корсики, а вестготами – южной
Галлии, эта территория к 475 г. сократилась лишь до самой Италии. И наступила
1
Слово «дань» в данном случае, пожалуй, лучше отражает суть взаимоотношений, чем какое-либо другое.
27
окончательная развязка. В 475 г. следующий вождь варваров – главнокомандующий
империи Орест, варвар, женатый на римлянке, решил свергнуть законного императора
Западной Римской империи Непота и провозгласил императором своего сына Ромула.
Поскольку этот шаг не получил одобрения императора Восточной Римской империи, то
он, строго говоря, не был законным. Но кого это уже интересовало в то время? В течение
года Орест правил империей от имени своего сына, пока не произошло восстание в армии
варваров, бывших под его началом. Возможно, как пишет Ф.Лот, они были недовольны
нерегулярной оплатой, поступавшей от императора ([151] p.260), а возможно, просто
решили улучшить свое материальное положение. Они потребовали, чтобы им была
передана в собственность 1/3 всех земель в Италии, аналогично тому, как это уже
произошло во многих бывших римских провинциях на Западе. Поскольку
романизированный Орест не осмеливался приступить к передаче варварам земель в
колыбели Римской империи, то солдаты убили его и выдвинули другого вождя – скира
Одоакра, которого провозгласили своим королем. Одоакр в том же 476 г. заставил
отречься от престола императора Ромула, а еще спустя 4 года был убит последний
законный, то есть утвержденный восточным императором, западный император Непот.
Фактически провозглашение королем варвара Одоакра и отсутствие всякой даже
формальной юридической преемственности нового государства по отношению к римской
императорской власти означало де юре и де факто конец Западной Римской империи. Так
исчезло государство, просуществовавшее в общей сложности 1200 лет1: исчезло не в
результате революции или нашествия несметных полчищ врагов, а в результате
вымирания собственного народа, не в силах даже затормозить этот процесс и цепляясь из
последних сил за возможность хоть ненадолго продлить свое существование.
Карта Европы и Средиземноморья около 476 г. н.э. Источник: http://dic.academic.ru
1
Формально Римская империя не исчезла, а продолжила свое существование в лице Восточной Римской
империи (Византии). Но это было уже совсем иное государство, имевшее слишком мало общего с Римом
периода его расцвета.
28
Глава II. Причины падения Западной Римской империи
Хотя основная причина падения Западной Римской империи1 уже была названа, но
на этом вопросе следует остановиться более подробно. Дело в том, что здесь нет полного,
и даже, пожалуй, никакого единства среди историков. Большинство склонны объяснять
это рядом факторов, среди которых, наряду с сокращением населения, обычно называют
экономический, финансовый и социальный кризис, апатию населения, коррупцию,
географическое положение, а также истощение почв и природных ресурсов,
разрушительное влияние христианской религии (в частности, уход множества людей в
монахи), неудачную политику ассимиляции варваров, изменения климата и другие2. Надо
сказать, что большинство этих приводимых различными авторами причин сами по себе
ничего не объясняют: например, если признать, что причиной падения империи стали
экономический и социальный кризис и апатия населения (подразумевающая, в том числе,
массовое дезертирство из армии и нежелание сопротивляться нашествиям варваров), то
надо, в свою очередь, объяснить причину этих явлений. Если же просто констатировать
эти явления или объяснить поверхностно, то такое объяснение нельзя признать
удовлетворительным. Что касается географического положения, то, наоборот, его надо
признать фактором, который продлил существование Западной Римской империи. Даже
простого взгляда на карту достаточно для того, чтобы понять, что ее внешняя граница
была намного короче и безопаснее, чем у Восточной Римской империи. С Запада нет
границы – там Атлантический океан, а на Востоке – вся Азия с ее необъятными
пространствами и народами. Поэтому у Западной Римской империи никогда не было
таких сильных врагов, и она никогда не подвергалась таким страшным нашествиям и
разрушениям, как Восточная. Например, в III в. Антиохия в Сирии (с населением в
несколько сотен тысяч человек) была дважды взята персами и сожжена, а часть населения
– уничтожена или уведена в плен. Тем не менее, в IV-V вв. Антиохия была опять одним из
крупнейших городов в восточном средиземноморье ([161] p.241). Последующие
нашествия персов и славян в VI в., арабов в VII в. по своим разрушениям превосходят
события III в. Так, в 540 г. персы опять захватили Антиохию и на этот раз полностью ее
разрушили – да так, что, когда ее после этого стали восстанавливать, то, как пишет Ф.Лот,
не могли даже определить, где раньше находились улицы города ([151] p.296). Ничего
подобного не происходило на Западе – ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом веке. Что
касается нашествий варваров в IV-V вв., то они в равной мере были направлены и против
Восточной Римской империи. Вестготы, остготы и гунны сначала нападали на нее
(причем с двух сторон – как с Севера, так и с Востока), а уже потом пошли далее на Запад,
а почему они расселились именно там, а не на Востоке – это уже совсем не связано с
географическим положением.
Вряд ли может служить удовлетворительным объяснением и коррупция: в
Восточной Римской империи она была не меньшей, чем в Западной. Например, в V-VI вв.,
да и позднее, там нашла широкое распространение практика официальной продажи
государственных должностей, включая наместников провинций. Тем не менее, Восточная
Римская империя (Византия) просуществовала еще 1000 лет – до XV в. А в VI в. нашла в
себе силы, чтобы уничтожить вандалов в Африке и остготов в Италии и опять, хотя и
ненадолго (до VII в.), установить контроль над этими бывшими римскими провинциями, а
также над южной Испанией. А затем, несмотря на самую сильную в первом тысячелетии
1
Наверное, правильнее было бы говорить не о падении Западной Римской империи, а о распаде Римской
империи, на что указывали некоторые авторы. Но этот термин (падение) уже достаточно устоялся, кроме
того, Западная Римская империя фактически с конца IV в. и до своей гибели была самостоятельным
государством, со своим императором, бюджетом, армией. И даже был территориальный конфликт между
двумя империями – Восточной и Западной из-за того, кому должна принадлежать Греция и Иллирия.
2
Перечень различных причин падения империи, приводимых разными авторами, содержится например, в
следующих трудах: [14] с.357-381; [179] pp.456-463; [131] pp.1025-1068
29
эпидемию чумы (середина – конец VI в.) смогла отразить два великих нашествия,
превосходивших по размеру все ранее известное в истории: персов и славян в VI в. и
арабов в VII в. Общая численность персидского и аваро-славянского войска, осаждавшего
Константинополь летом 626 г. составляла порядка 250 тыс. чел., у них было также
значительное число судов; армия арабов при осаде Константинополя в 717-718 гг.
насчитывала более 200 тысяч чел. и около 1800 судов ([5] с.482, 497-498). Как видим,
армии, с которыми пришлось сражаться Восточной Римской империи, на порядок
превосходили те, что вторглись на территорию Западной, и коррупция не помешала ей
собрать достаточные силы как для отражения этих армий, так и для разгрома вандалов в
Африке и остготов в Италии.
Не очень годится в качестве основной причины краха империи на Западе и
неудачная ассимиляционная политика ([14] с.371). Проблема ассимиляции варваров
возникала и на Востоке – но каждый раз она успешно решалась их изгнанием из армии.
Кроме описанных выше случаев, цивилизационный кризис случился там еще один раз – в
471 г., когда варвары опять заняли ключевые посты в армии Восточной Римской империи,
и опять возникла угроза узурпации ими императорской власти. Тогда император Лев
привлек лояльные войска, набранные из местного населения1, и они расправились с
варварскими частями, так же как это произошло в 400 г. А на Западе был всего один такой
крупный конфликт с варварами в 408 г. (см. главу I), но он имел катастрофические
последствия: римская армия попросту исчезла, и в течение последующих 70 лет так и не
появилась. Поэтому на Востоке политика ассимиляции варваров отнюдь не была более
удачной, просто восточная армия прекрасно могла обойтись и без них, в отличие от
западной2.
Не подходит в качестве обоснования падения Западной Римской империи и тезис о
существовании там особого «рабовладельческого» строя и неизбежности его падения,
выдвинутый в свое время Марксом, который долгое время разделяли советские историки,
а в конце прошлого века даже поддержали некоторые американские [116]. Еще в середине
прошлого века выдающийся русский историк М.Ростовцев, живший в эмиграции, писал о
том, что общие замечания Маркса и Энгельса о «рабовладельческом» обществе уже давно
опровергнуты ([189] p.1328). Кстати говоря, сам Маркс в своих поздних произведениях
упоминает несколько «первоначальных» (т.е. докапиталистических) экономических
систем (античную, азиатскую, германскую, равно как и феодальную), которые «содержат
в себе рабство как возможность»; из чего можно заключить, что он и сам не был вполне
уверен, является ли рабовладение особой экономической системой или нет, да это и не
являлось основным предметом его изучения ([37] с.157, [36] с.462-469, 491). Что касается
Римской империи, то, за исключением самой Италии, а также Испании и ряда рудников,
на которых работали преимущественно рабы и преступники, на остальной ее территории
рабы никогда не играли существенной роли ни в сельском хозяйстве, ни в
промышленности.
Это
признается
подавляющим
большинством
историков,
специализирующихся в истории античности ([48] с.212-226; [49] с.5-35; 54-58; [110] p.
590; [64] pp. 315-388; [203] p.155).
Рабами в основном были иностранцы, взятые в плен римлянами в ходе великих
завоеваний I-II вв. до н.э. и уведенные в Италию. Об этом свидетельствуют
многочисленные источники того периода, в частности, надгробные надписи. Да и в
понимании самих римлян в эти столетия раб прочно ассоциировался с иностранцем, чаще
всего с варваром. Поскольку дети у рабов были большой редкостью, а смертность у них
была очень высокой, то, как указывает, например, С.Николе, их число сильно сократилось
уже к концу I в. до н.э., когда масштабные войны прекратились ([186] pp.208, 212-214). В
дальнейшем, в I и II вв., как отмечал А.Джонс, специально исследовавший этот вопрос,
1
В частности, большую роль в этом сыграли исавры – народ, обитавший в горных районах Малой Азии.
О том, что армия Восточной Римской империи в V в. рекрутировалась в основном из местного населения,
см., например: ([130] p.203)
2
30
количество рабов в пропорциональном отношении было ничтожным, они стоили очень
дорого и применялись в основном как домашняя прислуга у богатых римлян ([20] с.424425) (см. дополнительные комментарии к этому вопросу в конце главы).
Указанные явления нашли свое отражение и в странной трансформации латинского
слова “servus” (раб). После введения в IV в. в Римской империи крепостного права этим
словом стали называть всех крепостных. И в дальнейшем во все западноевропейские
языки оно и вошло именно в этом значении: serf, servo – крепостной. Надо полагать, если
бы институт рабства продолжал играть сколько-либо серьезную роль в империи к
моменту введения там крепостного права, то для крепостных придумали бы другой
термин (как это произошло, например, в России в XVII в.), а не стали бы их всех называть
прежним словом «раб». В любом случае, рабовладение в его классическом понимании не
могло быть причиной краха империи – хотя бы потому что как массовое явление оно
перестало существовать уже за несколько столетий до этого события.
Одно время полагали, что падение Западной Римской империи произошло в
результате нашествия несметных полчищ варваров, которые смели и уничтожили все,
что было на их пути. Но выяснилось, что, во-первых, варваров было очень мало (см. главу
I), а во-вторых, что они, как правило, ничего не разрушали, а вполне мирно расселялись на
пустующей территории. Археологические исследования показали, что готами или
гуннами в IV-V вв. не был разрушен ни один город ([80] p.279). То же самое можно
сказать и о вторжениях франков и вандалов: по данным археологии большинство городов
и на северо-востоке, и на юго-востоке Галлии, и в африканских провинциях после
нашествия продолжали жить прежней жизнью ([81] pp.509-510, 357). Популярные во всех
областях Средиземноморья изделия из керамики, производившиеся в городах римской
Африки, после захвата этих городов вандалами продолжали производиться почти в тех же
объемах и экспортироваться в самые отдаленные страны. И лишь к концу VI в. доля
африканской керамики в Средиземноморье существенно сократилась ([81] pp.357, 372),
что никак не было связано с нашествиями, а, по-видимому, являлось результатом
дальнейшего демографического и экономического упадка, переживаемого римской
Африкой. От чего действительно могло сильно страдать местное население при
переселении варваров – так это от грабежей и поедания ими всего съестного на своем
пути, в первую очередь урожая на полях, в связи с чем, например, античный автор Оросий
писал о голоде и даже каннибализме в городах после прохода варваров через Испанию в
409 году ([102] p.17). Но за это нельзя судить варваров слишком строго: даже
наполеоновские армии занимались тем же самым в «цивилизованных» европейских
войнах XIX века.
Собственно говоря, теория нашествия первоначально лежала и в основе
«многофакторной» концепции падения империи, которая, например, в изложении
известного английского историка Д.Бьюри (жившего в начале XX в.) выглядела довольно
логично ([75] pp.309-313). Бьюри признавал, что в Римской империи произошло некоторое
сокращение населения, а также полагал, что изнеженное долгими столетиями мира и
цивилизацией, население империи попросту отвыкло воевать. Но ничего бы страшного не
произошло, если бы не цепь случайных событий: массированные вторжения варваров в
начале V в. начались в тот момент, когда правил слабый, и тогда еще
несовершеннолетний, император Гонорий, не осознававший пагубность своих действий,
все это усугубилось расколом между римлянами и варварами в армии и в совокупности
привело к необратимым последствиям – к развалу империи на множество
самостоятельных частей и к ее резкому ослаблению. В результате к моменту прихода к
власти Валентиниана III от империи уже, как говорится, остались рожки да ножки, и он
был не в состоянии спасти ее от окончательного краха.
Однако с учетом наших сегодняшних знаний, полученных от археологии, эта
концепция уже не вяжется с логикой происходивших событий. Говорить о нашествии
варваров можно в целом весьма условно, больше для этого процесса подходит термин
31
«расселение» варваров. И происходило это расселение постепенно – начиная с III века н.э.
Примерно с этого же времени (а в Италии - еще раньше) начался беспрецедентный
экономический и социальный кризис, равно как и процесс распада Западной Римской
империи. Так, уже в III в. германцы заняли Декуматские Поля, столь важные в
стратегическом плане для империи, и никто из императоров ни в третьем, ни в четвертом
веке не попытался их вернуть или поставить под свой контроль. Вместо этого, Рим решил
сам уйти из некоторых ранее завоеванных и уже романизированных стран (Дакия),
фактически расписавшись в собственной слабости. В дальнейшем, в течение IV и V вв.
экономический кризис продолжал углубляться, и продолжался распад Западной Римской
империи. К началу V в. были утрачены и перешли под контроль местных племен две
самые западные африканские провинции (Тингитания и Цезарийская Мавритания). В
течение IV и начала V вв. происходило постепенное опустошение и заселение варварами
северных областей (Ретия, левый берег Рейна, Британия), а в последующие десятилетия и остальной территории Западной Римской империи. Одновременно был все больше
заметен и так называемый упадок духа, что нашло выражение в уклонениях от военной
службы и отказе от сопротивления варварам.
Таким образом, многофакторная концепция, в том виде, в каком ее выдвигал
Д.Бьюри, оказалась несостоятельной: процесс распада Западной Римской империи
продолжался более двух столетий, и его невозможно объяснить неблагоприятным
стечением обстоятельств. Но эта концепция не была полностью отвергнута. В дальнейшем
она трансформировалась, и ее сегодня поддерживают ряд современных историков –
например, французский историк А.Пиганьол. Он пишет, что к моменту прихода варваров
Западная Римская империя уже фактически умерла, и указывает, что такого же мнения
придерживались Ф.Лот, А.Допш, Зюндвалл, Хердер и другие историки. И причиной
смерти империи, по его мнению, стал многофакторный и непрерывно углублявшийся
кризис, охвативший все стороны ее жизни – демографию, экономику, финансы,
социальную сферу, мораль и нравственность, религию, культуру; не исключает он и
изменение климата как одну из причин упадка империи ([179] p.455-463).
Конечно, все признаки этого кризиса налицо, они подтверждены всей массой
информации о Римской империи, которая имеется в большом количестве. Однако данное
объяснение, собственно говоря, ничего не объясняет. Потому что совершенно непонятны,
во-первых, причины столь продолжительного многофакторного кризиса, длившегося
около трех столетий. Во-вторых, непонятно, почему эти кризисные явления не
наблюдались в Восточной Римской империи, где в III-V вв. не было ни экономического
или социального кризиса, ни распада государства, ни прочих упомянутых явлений. Армия
там оставалась вполне боеспособной, и «упадка духа» населения не возникало.
Безоружное население Константинополя в 400 г. перебило 7000 готских воинов, шедших
через город в полной боевой экипировке, и не испугалось, что им на помощь придет вся
готская армия, уже вышедшая из города. А Рим в 410 г. сдался на милость готской армии
Алариха через несколько дней осады без сопротивления1. Помимо Константинополя,
выдержавшего несколько раз тяжелейшую осаду и штурм городских укреплений, другие
города на Востоке: например, Адрианополь, Амида, Эдесса, - стойко и успешно
сопротивлялись варварам и персам ([130] pp.153-154, 231, 288). И наоборот, на Западе: в
Испании, Галлии, Африке, Италии – города почти везде без сопротивления подчинились
власти варваров и отдали им 2/3 земель (в Италии – 1/3) в принадлежавших им областях
([130] pp.248-253). Причем, в некоторых случаях, например, в африканских провинциях,
«нашествие» варваров происходило по инициативе самих римлян (см. Главу I).
Как представляется, в действительности у всех или у большинства этих явлений:
экономического и социального кризиса, неспособности мобилизовать население для
военной службы и защиты своей территории, вынужденного или добровольного отказа от
1
По свидетельству античного автора Прокопия, ворота Алариху открыли сами римляне, испугавшись
предстоящих лишений и голода во время осады ([75] note 25, p.180).
32
части своей собственной территории, – была одна причина: катастрофическое
сокращение населения в западных и центральных провинциях, вызванное низкой
рождаемостью, а также неизбежно связанное с этим старение нации. Низкая рождаемость
и сокращение населения были отмечены в античном мире уже начиная со II в. до н.э. Так,
греческий историк II в. до н.э. Полибий писал, что в его время люди «сделались
любостяжательными и расточительными и перестали вступать в брак, а если вступали, то
с тем, чтобы не иметь больше одного или, в крайнем случае, двух детей» ([58] с.66). Эта
закономерность не ограничивалась так называемой элитой общества, как ранее полагали.
Проведенное изучение сохранившихся списков жителей Греции и греческих островов
подтверждает, что бездетность и малое число детей в семье были характерны в
эллинистическом мире для самых разных слоев населения ([201] pp.101-102).
То же самое происходило в Италии, начиная с I в. до н.э. Сенека в I в. н.э. в письме
своей матери называл малое количество детей «величайшим злом нашего века» ([140]
p.95). Как писал Плиний Младший, живший в конце I в. – начале II в. н.э., «преимущества
бездетности приводят многих людей к мысли о том, что даже один ребенок – это слишком
много» ([140] p.96). Эта тенденция также далеко не ограничивалась элитой римского
общества. В 59 г. до н.э. по инициативе Цезаря был принят специальный аграрный закон,
в соответствии с которым крестьянам, имевшим хотя бы троих детей, предоставлялись
дополнительные участки земли. В то время в Италии была еще сильная нехватка земли, и
аграрный вопрос, то есть, по сути дела, вопрос о распределении земли между высшими и
низшими классами римского общества, не сходил с повестки дня к тому времени уже
целое столетие, и был одной из главных причин римских гражданских войн. Суть
аграрного закона Цезаря состояла в том, чтобы поддержать многодетные крестьянские
семьи, имевшие слишком малые участки земли для того, чтобы себя прокормить. Каково
же было всеобщее удивление, когда таких семей оказалось менее 20 тыс. по всей Италии,
где, по оценкам, в то время проживало более 7 млн. человек (возможно, таких семей
оказалось всего лишь 5 тысяч) ([52] 20.3). Между тем, с учетом высокой смертности в
античности, где медицина была на достаточно примитивном уровне, для поддержания
постоянного населения каждая женщина, по оценкам американского демографа
Д.Расселла, должна была родить в среднем 3-4 детей ([190] p.147). Полтора века спустя
император Траян (98-117 гг. н.э.), озабоченный катастрофическим снижением
рождаемости и трудностями с набором в армию в Италии, учредил бесплатные хлебные
пособия в Риме для мальчиков в возрасте от 2 до 10 лет. Однако их набралось менее 5000,
в то время как число взрослых мужчин, получавших хлебные пособия, составляло от
150 до 200 тысяч, а общее население Рима в это время, по оценкам английского историка
П.Бранта, могло достигать 750 тысяч человек ([74] pp.387, 383). Таким образом, дети в
Риме составляли всего лишь порядка 3% от числа взрослых.
Приведенные примеры касались низших и средних слоев населения. Но и римская
элита стремительно вымирала. По данным П.Бранта, из 20 патрицианских родов, самых
древних и именитых родов в Риме, половина исчезла к 66 г. до н.э., остальные – в течение
последующих 110 лет, так же быстро и бесславно исчезали и видные плебейские роды
([74] p.142). Было подсчитано, что в течение II в. н.э. римский сенат все время почти
наполовину состоял не из потомственных сенаторов (членство в Сенате переходило к
наследнику вместе с наследуемым имуществом), а из новых членов: почти половина
сенаторов умирала, не оставив после себя сыновей ([130] p.5). Эта проблема, конечно, не
оставалась незамеченной. Еще Август принял ряд законов, призванных побудить римскую
знать заводить семью и детей. Эти законы, в частности, запрещали наследовать
имущество холостым наследникам, а половина имущества, наследуемого бездетными
наследниками, поступала государству. Разведенные женщины и вдовы, по
первоначальному варианту законов Августа, были обязаны выйти замуж уже через 6
месяцев после прекращения прежнего брака, а мужчины – через 12 месяцев, позже (после
массовых протестов римской знати) эти сроки были увеличены. Данное законодательство
33
оставалось в силе несколько столетий, но способствовало, по-видимому, лишь
распространению фиктивных браков и супружеской неверности, которая стала одной из
любимых тем римских писателей, но не повышению рождаемости. Как отмечали ряд
авторов, если и был какой-то результат от этих законов Августа, то он состоял в
существенных доходах государства в результате конфискации наследств у бездетных и
неженатых наследников, а также взимания налога на наследства (от которого
освобождались лишь прямые родственники), причем эти доходы при Августе были столь
значительными, что покрывали все военные расходы империи ([140] p.242-243; [74]
pp.561-565).
Итак, мы видим, что вызывало озабоченность наиболее способных и дальновидных
императоров – Цезаря, Августа и их последователей: бездетность и сокращение
населения, а вовсе не мифический «упадок духа». Меры Цезаря по поддержанию
численности итальянского крестьянства, служившего опорой государства и армии, не
ограничивались вышеуказанным законом 59 г. до н.э. Вся гигантская программа по
созданию новых колоний и выделению там земель для малоземельных итальянских
крестьян и ветеранов, начатая Цезарем и проводимая в дальнейшем Августом и
последующими императорами, по сути дела была направлена на сохранение и увеличение
численности римских граждан. Цезарь в период своего правления (49-44 гг. до н.э.)
планировал переселение 80 тыс. человек, в основном пролетариев и ветеранов, и успел
основать 18 колоний; при Августе (43 г. до н.э. - 14 г. н.э.) было основано более 100
колоний ([74] pp.236, 589-601). Число итальянцев, переселенных таким образом за
пределы Италии, исчислялось сотнями тысяч. Итальянским колонистам, как правило,
бесплатно предоставлялись земля и имущество, необходимые для начала жизни на новом
месте. Очевидно, при этом полагали, что обеспеченность землей позволит переселенцам
достичь достатка и вернуться к прежним крестьянским привычкам, в том числе
обзавестись многодетными семьями.
Собственно, еще Тиберий Гракх, который в конце II в. до н.э. добился утверждения
римским сенатом первого закона по распределению земель среди безземельных крестьян,
бродивших целыми толпами по Италии, ставил при этом целью не столько помощь
бедным, сколько обеспечение роста населения - о чем писал римский историк Аппиан
([186] p.129). Мнение о том, что нищета, в которую впала значительная часть населения,
является главным виновником бездетности, высказывали также многие древние авторы –
современники этих событий. Плутарх (I в. - начало II в. н.э.) писал о том, что бедные не
хотят заводить детей, Аппиан (II в. н.э.) отмечал, что бедные впали в такую нищету, что
не могут растить детей, которых нечем кормить ([186] p.127). Программа финансовой
поддержки детей в Италии, учрежденная Траяном, просуществовала более ста лет – все
последующие императоры ее поддерживали в течение этого времени. Не случайно на
одном из барельефов римского форума изображена символическая фигура Италии,
вручающая Траяну ребенка ([49] с.266-267), а Плиний в панегирике Траяну писал о том,
что благодаря его заботам дети станут воинами, и пополнится римское народонаселение
([161] p.190). Это отражало обеспокоенность римского общества данным вопросом.
Однако все указанные меры не помогали. В новых колониях, основанных Римом,
бездетность становилась такой же проблемой, как в самой Италии. М.Ростовцев, ссылаясь
на проведенное исследование римской колонии Тамугади в Африке (по сохранившимся
археологическим материалам), отмечал, что большинство семей колонистов, чью историю
удалось проследить, просуществовало не более двух поколений ([48] с.368). В тех
провинциях, куда направлялось наибольшее число колонистов, особенно в Африке и
Испании1, отмечена странная закономерность: в надгробных надписях необычайно
большой процент стариков, в то время как средняя продолжительность жизни в
античности, по-видимому, не намного превышала 30 лет ([178] p.53). Так, старики в
1
На них, в частности, пришлось более половины колоний, основанных до конца правления Августа (см. [74]
pp.589-601)
34
возрасте свыше 60 лет в африканских провинциях в среднем составляли более 10% всех
умерших, в Испании – более 8%, а в отдельных поселениях в Африке эта цифра
превышала 40% ([114] pp.74, 79; [190] p.61), в то время как в других местах она не
превышала 2 или даже 1%. Этот феномен становится понятным, если учесть, что колонии
за пределами Италии создавали чаще всего для ветеранов, отслуживших в армии 25-30 лет
(т.е. в возрасте 40-50 лет), часть колонистов составляли разорившиеся крестьяне, а также
ремесленники и торговцы, рассчитывавшие на более выгодный бизнес в новой стране; но
так или иначе – большинство колонистов не были молодыми. Особенно большой процент
стариков среди умерших в Африке, объясняется, по-видимому, тем (по крайней мере,
отчасти), что большинство колоний были там основаны именно как колонии ветеранов.
Причем, по мнению Ж.Лассера, проведшего специальное исследование, речь идет о
тысячах таких колоний для ветеранов, основанных в Африке римлянами и, очевидно, о
миллионах ветеранов, перемещенных в Африку за несколько столетий ([147] p.274). Он
отмечает также, что, не только ветераны и военные, но и многие другие эмигранты
приезжали в Африку без семьи и без детей. По-видимому, многие из них так и оставались
бездетными на новом месте. Так, по подсчетам Ж.Лассера, соотношение мужчин и
женщин в римской Африке в I-II вв. н.э. равнялось 1,75 – то есть почти двое мужчин в
среднем на одну женщину ([147] pp.140, 510).
О демографическом кризисе свидетельствует и очень низкий процент детей в
римских захоронениях. Например, дети в возрасте до 10 лет в большинстве римских
поселений в Африке и Испании составляли менее 10% от общего числа надгробных
надписей ([114] pp.74, 79), и такой же низкий процент детей от общего числа захоронений
выявлен на кладбищах римских поселений в Британии ([178] pp.51-54). Это совсем не
говорит о низкой детской смертности, наоборот, она была очень высокой в античности1;
но это говорит об очень малом числе детей в римских колониях. В результате население в
римских колониях, и так изначально представленное в значительной степени ветеранами и
немолодыми людьми, очень быстро сокращалось. Так, в Британии во II-III вв. римляне
построили ряд городов, где в основном сами и жили, отдельно от местного кельтского
населения - во всяком случае, именно об этом говорит археология [100]. Археологические
исследования этих городов свидетельствуют о том, что уже к середине IV в. они пришли в
упадок, значительная часть их территории опустела и постепенно превращалась в
развалины или использовалась в качестве огромной свалки мусора ([110] pp.11-12). И это
несмотря на то, что Британия до конца IV в. не подвергалась нашествиям варваров, и нет
признаков такого же запустения в деревнях, где в основном проживало местное кельтское
население.
Очевидно, где-то начиная со II в. н.э. – эта проблема (бездетность) начала себя
проявлять не только в Италии и в местах скопления итальянских эмигрантов за границей
(в Африке, Испании, на юго-востоке Британии и т.д.), но и в тех городах и областях, где
проживало преимущественно местное романизированное население, в частности, в
Галлии2. Началось постепенное опустошение этих провинций (см главу I). Эту тенденцию
лишь в Африке удалось переломить созданием все новых поселений для ветеранов и
поощрением иммиграции со второй половины I в. до начала III вв.: в этот период
практически нет ни одного императора, который бы не посылал туда ветеранов ([147]
p.275; [49] с.52-55, 139-140, 206, 365-366). Но даже при таких усилиях императоров эту
тенденцию удалось переломить лишь на время. Так, уже в 252 г. Киприан, епископ города
Карфагена в римской Африке, писал о хронической нехватке людей для работы на земле и
для службы в армии ([178] p.60). А в правление Септимия Севера (193-211 гг.) в
официальных текстах появились упоминания, как о серьезной проблеме империи, о
1
Например, на кладбищах христиан (которые были многодетными) дети составляли 30-40% всех умерших
([114] pp.74,79).
2
По мнению французского историка А.Гренье, в Галлии сокращение населения началось уже в конце I в.
н.э. ([110] p.575)
35
дефиците населения ([110] p.575). В самой Италии уже к середине I в. н.э. эта проблема
настолько обострилась, что Нерон (54-68 гг. н.э.) и Веспасиан (69-79 гг. н.э.)
предпринимали попытки, правда, неудачные, по основанию колоний ветеранов теперь уже
на опустевших землях Италии. Нерва (96-98 гг. н.э.) покупал и раздавал землю римскому
пролетариату, чтобы побудить его вернуться к крестьянскому образу жизни. Траян,
помимо оказания финансовой поддержки семьям с детьми, запретил отправлять
итальянских колонистов из Италии в провинции и также основал в Италии несколько
колоний ([161] p.133; [48] с.186). Но эти меры не помогали. Холостяцкая жизнь и
бездетность стали в Римской империи настолько распространенными, что, как указывает
П.Брант, практически все римские писатели того периода упоминали об этом явлении:
Петроний, Сенека, Плиний Старший и Младший, Тацит, Маршал, Ювенал, Эпиктет, Гай,
Луциан, Тертиллий, Гораций, Овидий ([74] p.565).
Указанные тенденции приводили не только к резкому сокращению населения
провинций и городов. Так же как сегодня в большинстве европейских стран, типичной
картиной в ряде римских провинций и городов было старение населения, хотя в целом,
конечно, и не столь ярко выраженное, как в колониях римских ветеранов. Например, в
Александрии в соответствии со списками получателей бесплатного хлеба, в середине III в.
на 11000 человек в возрасте между 14 и 80 годами пришлось 5365 человек в возрасте
между 40 и 70 годами. Учитывая такой большой процент (около половины) людей
старшего возраста, совсем не удивительно, что в городе за относительно недолгий срок в
два раза сократилось число людей, получавших хлеб ([9] с.297). Ведь для того, чтобы
население не сокращалось, число людей старше 40 лет, по оценкам демографов, не
должно было превышать 1/4 всего взрослого населения (старше 14 лет) ([178] p.63).
Старение, вкупе с очевидной тенденцией к быстрому сокращению населения, конечно, не
могли не оказывать влияние как на общее духовное состояние общества, так и на его
обороноспособность. «Упадок духа», о котором пишут историки, в том числе нежелание
или неспособность противостоять вторжениям и расселению варваров, по-видимому, в
значительной степени объяснялись демографическим кризисом - непрерывным
сокращением численности населения, большим числом пожилых людей и пониманием
бесперспективности борьбы за территорию: не эти, так другие варвары через некоторое
время все равно бы поселились на пустующих землях. Этот «упадок духа» или апатия
населения были еще не слишком заметны в III в., когда Галлия в условиях отсутствия
сильной
центральной
власти
сформировала
самостоятельные
правительства
(самопровозглашенные правители Постум, а затем Тетрик) и дала эффективный отпор
варварам. Но к V в. опустошение провинций и старение населения зашли, по-видимому,
так далеко, что оно было не в состоянии оказывать серьезное сопротивление. В течение
всего V в., когда варвары постепенно устанавливали свой контроль над Галлией,
Испанией, Италией, придунайскими и африканскими провинциями, отмечены лишь
несколько примеров сопротивления, и то продлившегося недолго ([81] pp.506-507; [131]
p.1060). По существу, лишь в двух случаях на Западе местное население оказало серьезное
сопротивление: кельты в Британии и Бретани и баски на севере Испании.
Апатия населения, очевидно, отчасти объяснялась и недовольством жесткой
налоговой политикой Рима; поэтому иногда на варваров смотрели не как на захватчиков и
грабителей, а как на избавителей от тяжкого налогового гнета. Сальвиан в V в. писал о
том, что многие жители Галлии предпочитали убегать на территории, контролируемые
варварами, спасаясь от римского государства. А Орозий указывал, что после первых
жутких грабежей, в последующие годы варвары в Испании весьма неплохо относились к
местному населению, поэтому некоторым римлянам больше нравилась власть варваров,
чем тяжкий гнет императорского Рима ([131] p.1060). Но как уже говорилось выше,
непосильное налоговое бремя в западных провинциях, в свою очередь, было во многом
следствием катастрофического сокращения населения, то есть, в конечном счете, все
равно сводилось к одной и той же причине.
36
Поскольку экономический кризис, вызвавший финансовую несостоятельность
государства, многие историки считают важнейшей причиной падения Западной Римской
империи, приводя ему разные объяснения, то я остановлюсь на этом вопросе подробнее. В
главе I уже говорилось о том, что кризис в III-IV вв. охватил Италию, Галлию и Испанию.
Но в Италии он начался значительно раньше – уже во втором или даже в конце первого
века н.э. ([48] с.102-108, 182-193) До этого Италия была самой развитой страной
античного мира: товары, произведенные итальянской промышленностью (изделия из
керамики, металлов, стекла, шерстяные ткани и одежда) и сельским хозяйством (вино,
оливковое масло) экспортировались во многие страны бассейна Средиземного и Черного
морей. Экспорт итальянского вина только в Галлию в первой половине I в. до н.э. (до ее
завоевания Римом) ежегодно составлял около 100 тыс. гекталитров; по оценке историка
А.Черния, на производство такого количества вина должен был работать большой
виноградарский район в Италии ([203] p.95). При этом в сельском хозяйстве Италии
применялись самые передовые для того времени технологии и была достигнута высокая
урожайность1. Но начавшийся в конце I в. н.э. кризис в Италии положил конец этому
процветанию: во II-III вв. и итальянская промышленность, и сельское хозяйство пришли в
полный упадок.
М.Ростовцев полагал, что основной причиной кризиса стала конкуренция со
стороны «новых индустриальных стран» - Галлии, Африки и восточных провинций, где
появились центры собственной промышленности (керамической, стекольной,
металлургии и т.д.), а также конкуренция со стороны этих провинций и Испании в области
производства вина и оливкового масла. По его словам, Галлия во II в.н.э. стала «тем, чем
была Италия в I в. до Р.Х. – ведущей промышленной страной Запада» ([48] с.164), и ее
керамические и стеклянные изделия вытеснили почти со всех рынков итальянскую
продукцию. Одновременно, как отмечал Ростовцев, рост производства испанского,
галльского, африканского, малоазийского и сирийского вина и оливкового масла привел к
перепроизводству этих товаров, в результате вино и масло самой Италии не выдержало
конкуренции ([48] с.186-187).
Но почему конкуренция и в промышленности, и в сельском хозяйстве затронула
только итальянские товары, и не затронула продукцию других провинций в I-II вв.?
Высказывались предположения, что причиной была дороговизна транспортировки, из-за
этого потребители во всех провинциях стали покупать везде местную продукцию вместо
итальянской. Однако такое объяснение не соответствует нашим сегодняшним знаниям.
Так, потребление вина в одном городе Риме в этот период в 10 раз превосходило прежние
объемы экспорта итальянского вина в Галлию. Несмотря на это, в I-II вв. н.э. вино и
оливковое масло в больших объемах начали ввозить в Рим из Испании и других
провинций ([203] p.95; [193]), а их производство в Италии резко сократилось и так и не
восстановилось в последующие столетия. Что мешало итальянским крестьянам и
землевладельцам даже в IV-V вв. восстановить это исключительно успешное (в I в. до н.э.
- I в. н.э.) экспортное производство? - недоумевает английский историк Б.Вард-Перкинс
([81] p.376). По мнению итальянского историка Г.Пуччи, ни одна из приводимых разными
авторами возможных причин (дороговизна транспортировки, изменения спроса) не могут
объяснить, почему развалились итальянская промышленность и сельское хозяйство ([203]
pp.114-115). Надо к этому еще добавить, что Италия в то время, в отличие от других
провинций, была полностью освобождена от налогов, то есть, говоря современным
языком, имела режим особой экономической зоны, свободной от налогообложения. Тем
более непонятно, почему итальянская промышленность и сельское хозяйство не
выдержали конкуренции и пришли в полный упадок.
Для того чтобы были понятны процессы, происходившие в то время в экономике
Италии, давайте рассмотрим на самом примитивном примере, что необходимо для
1
Впоследствии превзойти эти достижения античности Западная Европа смогла лишь в XVIII-XIX вв. (см
главу III).
37
нормального производства. Каждое производство, даже такое примитивное, как обжиг
глиняных горшков или выращивание ржи, требует определенных условий. Во-первых,
должен быть спрос на эту продукцию, иначе нет никакого смысла ее производить. Вовторых, необходима земля, даже если речь идет о размещении на ней печи для обжига
глины. В-третьих, необходимы средства (капитал) для постройки печи или закупки
сельскохозяйственных орудий и семенного фонда. Наконец, в-четвертых, необходима
рабочая сила для производства, даже если она ограничена членами самой крестьянской
семьи. Таким образом, условиями нормального производства в любой экономической
системе – от самого примитивного товарного производства до той, что мы имеем сегодня является, с одной стороны, спрос, а с другой стороны, три основные фактора
производства: рабочая сила, земля и капитал. Наиболее часто кризисы, то есть сокращение
производства, происходят из-за сокращения спроса на продукцию. В этом случае все три
фактора производства оказываются незадействованными: в нашем примере и
печь/сельскохозяйственные орудия, и земля, и рабочая сила. Чтобы они не простаивали,
можно обратиться, например, к соседнему предпринимателю, более удачливому в плане
организации сбыта, и предложить ему свои услуги по обжигу глиняных горшков или
выращиванию ржи. Но скорее всего, он постарается купить эти услуги как можно дешевле
– то есть стоимость всех трех факторов производства упадет, или они окажутся
невостребованными. Именно это, как правило, и происходит при затяжных кризисах
перепроизводства, которые прочно ассоциируются с массовой безработицей и низкими
процентными ставками. Однако кризисы могут происходить не только из-за проблемы со
спросом или сбытом товаров. Если не будет хотя бы одного из трех факторов
производства, или он будет в большом дефиците, то результат будет тот же самый –
производство остановится. В нашем примере, если вдруг исчезнет рабочая сила, то некому
будет ни горшки обжигать, ни рожь сеять. И цена на остальные факторы производства
(земля и капитал) сразу упадет, а то и вовсе они станут никому не нужны: соседский
предприниматель, скорее всего, не даст ни за печку, ни за сельскохозяйственные орудия,
ни за землю и ломаного гроша, если на них некому будет работать.
Если мы с учетом этой экономической аксиомы взглянем на то, что происходило в
Италии, то увидим следующее. В течение I-II вв. н.э. происходило непрерывное
обострение дефицита рабочей силы. Известный специалист в области сельского хозяйства
крупный землевладелец Колумелла (середина I в. н.э.) в своих произведениях несколько
раз писал о том, что самое важное для сельскохозяйственного производства – наличие
рабочей силы, хотя его предшественники: Катон (II в. до н.э.) и Варрон (I в. до н.э.) об
этой проблеме не упоминали. Полстолетия спустя (начало II в. н.э.) Плиний Младший,
владевший несколькими крупными земельными участками в разных частях Италии,
писал, что цены на землю в Италии сильно упали; купить имение даже по таким низким
ценам нетрудно, но очень сложно найти рабочие руки для обработки земли ([45] III,19;
VII,30; IX,37). Дальнейшее мы уже знаем: император Пертинакс в конце II в. предлагал
землю всем желающим в собственность бесплатно с налоговыми каникулами, но никого
не мог найти (см. главу I). Таким образом, при обесценении одного фактора производства
– земли, все более усиливался дефицит другого фактора – рабочей силы. Ситуация
совершенно невозможная, если бы причиной кризиса было сокращение спроса или
трудности с реализацией – тогда бы возник не дефицит рабочей силы, а наоборот,
возникла бы массовая безработица, как мы хорошо знаем на примере кризисов XIX-XX
вв.
А что происходило с третьим фактором производства – капиталом? В I в. в Италии
происходит новое явление: землевладельцы и предприниматели перестают вкладывать
капиталы в землю и производство, скупая вместо этого золото, серебро и ценные
предметы. В связи с этим начинают исчезать из обращения серебряные и золотые монеты.
Именно нехватка денежной ликвидности могла быть одной из причин острого денежного
кризиса 33 г., для борьбы с которым императору Тиберию пришлось срочно выдать
38
бесплатных кредитов на покупку недвижимости на 100 млн. сестерциев ([108] pp.23-24). С
этим явлением (исчезновением золотых и серебряных монет из оборота) пытались
бороться разными способами. Император Тиберий конфисковал собственность ряда
крупных землевладельцев, которые держали часть своего богатства в деньгах и не хотели
вкладывать в экономику ([110] p.517). Траян обязал всех сенаторов, в том числе не
итальянского происхождения, вкладывать часть их состояния в экономику Италии ([49]
с.78-79). И Нерон, и Траян, и другие императоры, вслед за Тиберием, раздавали дешевые
кредиты для того, чтобы стимулировать инвестиции в экономику и уменьшить проблемы
с ликвидностью.
По-видимому, тезаврация (т.е. припрятывание в чулок) монет в Италии настолько
усилилась к правлению императора Нерона, что привела к острой нехватке монет в
расчетах. Об этом свидетельствует тот факт, что в россыпях и кладах монет, найденных в
Помпеях, которые были уничтожены извержением Везувия в 69 г., практически
отсутствовали золотые и серебряные монеты, выпущенные за предшествовавшие 100 лет,
с начала правления Августа (т.е. с 43 г. до н.э. по 69 г. н.э.), а присутствовали в основном
лишь бронзовые монеты мелкого достоинства и сильно стертые серебряные монеты еще
времен Римской республики. Вместе с тем, в кладах, закопанных в те же годы в Галлии,
Британии и других провинциях вне Италии золотые и серебряные монеты имперского
периода (после 43 г. до н.э.) по-прежнему попадались в значительных размерах ([108]
pp.120-122). Это указывает на то, что в Италии не было никаких привлекательных
возможностей для помещения капиталов, и люди целенаправленно собирали и изымали из
обращения наименее стертые золотые и серебряные монеты имперского периода.
Нерон (54-68 гг.) пытался бороться с этой проблемой двумя путями. Во-первых, он
запретил вывозить золотые и серебряные монеты из Италии ([186] p.169). Во-вторых, он
уменьшил содержание серебра в денариях (до 93,5%) и уменьшил их вес, для того чтобы
остановить их изъятие из обращения. Его примеру в дальнейшем последовали Траян (98117 гг.), Пий (138-161 гг.), Марк Аврелий (161-180 гг.), Коммод (180-192 гг.) и
последующие императоры, понемногу снижая процент содержания ценного металла в
денариях1. Вскоре после правления Нерона из обращения исчезли все «неиспорченные»
монеты, а его денарии с уменьшенным содержанием серебра продолжали обращаться до
III в., обслуживая денежное обращение. Причем, как следует из анализа английского
историка Р.Дункан-Джонса, наблюдалась строгая последовательность исчезновения
«неиспорченных» монет. Первыми, во второй половине I в.н.э., совсем исчезли из
обращения во всех провинциях наименее стертые серебряные монеты Клавдия (41-54 гг.),
Калигулы (37-41 гг.), Тиберия (14-37 гг.) и Августа (43 г. до н.э. – 14 г. н.э.). Затем, в
начале II в., исчезли более стертые республиканские монеты (выпущенные до 43 г. до н.э.)
и монеты Домициана (81-96 гг. н.э.) с относительно высоким содержанием серебра (98%).
К концу II в. исчезли из обращения и последние «неиспорченные» монеты - Марка
Антония (I в. до н.э.) ([108] pp.106, 196, 227).
Строгая очередность (менее стертые – более стертые) и быстрота исчезновения
вновь выпущенных золотых и серебряных монет, в то время как монеты Римской
республики находились в обращении два столетия, показывают, что капиталы не
находили себе применения в экономике, и их предпочитали вкладывать в золото и
серебро2. О том же свидетельствуют и такие факты, как резкое (в несколько раз)
1
Он был уменьшен до 74% в период правления Коммода и до 45% в правление Александра Севера (222-235
гг.)
2
В этой связи можно сделать любопытный побочный вывод о том, что население Римской империи
прекрасно разбиралось в реальной стоимости монет. Поэтому императоры вряд ли могли получить
существенный дополнительный доход от их «порчи», да и вряд ли ставили перед собой такую цель.
Известно, что при оплате «испорченными» денариями Нерон соглашался на то, чтобы увеличить размер
выплат на размер «порчи» (примеси неблагородного металла в монете). То есть на самом деле никто никого
не обманывал, а цель «порчи» монет, очевидно, состояла в том, чтобы остановить их тезаврацию и
дестабилизацию денежного обращения.
39
повышение цен в этот период на предметы роскоши ([186] p.170), в т.ч. золотые
украшения и т.д., хотя цены на базовые товары, включая продовольствие, почти не
менялись. Наконец, об этом же свидетельствует и ставка процента, которая есть не что
иное, как стоимость денежного капитала. Она и так установилась на очень низком уровне
в правление Августа – 4% годовых по частным и банковским ссудам (см. более подробно
главу VIII). Но императоры, начиная с Августа и Тиберия, начали раздавать бесплатные
кредиты – то есть, ставка по «императорскому» кредиту была снижена до 0%. Наконец, к
началу III в. капитал как фактор производства полностью потерял свою стоимость:
рыночная процентная ставка по кредитам, которая и так была низкой, упала еще ниже,
при этом кредиты предлагают, но люди не хотят их брать ([49] с.181).
Итак, ход развития экономического кризиса в Италии: всеобщее резкое сокращение
производства при нарастании дефицита одного фактора производства: рабочей силы, - и
обесценении двух других факторов: земли и капитала, - показывают, что его основной
причиной не могло стать ни изменение спроса, ни транспортные факторы, ни какие либо
другие факторы, связанные с реализацией и потреблением товаров. Единственной
основной причиной могло быть только сокращение населения Италии и нарастание
дефицита рабочих рук. Возвращаясь к нашему примеру, некому стало горшки обжигать и
рожь сеять, поэтому и печь для обжига, и земля с сельскохозяйственными орудиями стали
никому не нужны.
В других провинциях описанные выше тенденции в то время еще себя не проявили.
Наоборот, в Галлии и Испании в I-II вв. происходило увеличение производства, как в
сельском хозяйстве, так и в промышленности, бурное строительство городов и рост
благосостояния. Доходы государства от Галлии в этот период превышали даже доходы от
Египта, который считался Эльдорадо античного мира и через который шла вся морская
торговля Рима с Индией. О резко возросшем благосостоянии западных провинций
(Галлии, Испании и Африки) характеризует, в частности, анализ топографии кладов
монет, относящихся к периоду расцвета Римской империи (с 31 г. до н.э. до 235 г. н.э.),
проведенный Р.Дункан-Джонсом. Английский историк установил, что удельный вес
кладов монет, найденных в указанных трех провинциях составляет почти 2/3 всех кладов,
найденных на территории империи (по стоимости монет). А удельный вес Италии
составляет всего лишь 7%, восточных провинций (Греция, Малая Азия, Сирия и Египет) –
10% ([108] pp.254, 74). При этом, речь идет обо всем огромном количестве кладов
римских монет, найденных на территории бывшей Римской империи, что исключает
какую-либо случайность в приведенных цифрах. Каковы бы ни были мотивы, по которым
делались клады (о чем спорят между собой историки), их размер свидетельствует о том,
сколько богатства было сконцентрировано в западных провинциях в сравнении с той же
Италией и с восточными провинциями в период расцвета империи.
Однако в дальнейшем развитие экономического кризиса в западных провинциях в
точности повторяет то, что в I в. н.э. происходило в Италии. Во второй половине II в.
прекращается экспорт вина и оливкового масла из Испании, который до этого времени
достигал очень внушительных размеров [193], начинается сокращение производства в
промышленности и сельском хозяйстве Галлии. Никакой безработицы при этом не
возникает, наоборот, все это сопровождается дефицитом рабочей силы (о чем
свидетельствует начало варварской иммиграции в III веке: варварские поселения в
Галлии, заселение германцами Декуматских полей, а также резкое сокращение городов). В
римской Африке экономическое процветание продлилось дольше, по-видимому,
вследствие иммиграции из других провинций и расселения там ветеранов, но и там,
начиная с середины III в., есть сведения о нехватке рабочей силы (см. выше). Примерно с
этого же времени здесь начинается процесс постепенного угасания экономической жизни
с растущей нехваткой рабочих рук. Как отмечал М.Ростовцев, крупные арендаторы в
римской Африке уже во II в. начинают превращать поля и виноградники в пастбища, то
есть фактически уничтожают вложенный ранее в эти земли капитал ([49] с.84). Именно
40
этот процесс пытаются остановить за счет привлечения в Африку арендаторов и ветеранов
Адриан, Септимий Север и другие императоры, понимая ценность богатых африканских
земель и дохода от них для империи. В дальнейшем процесс превращения плодородных
земель в полупустынные пастбища, судя по всему, продолжался, и только этим можно
объяснить, что к середине V в. доход от Римской Африки составлял всего порядка 2% от
дохода Египта. Совершенно очевидно, что там при этом не возникла безработица: выше
приводились факты и высказывания античных авторов, свидетельствующие, наоборот, о
хронической нехватке рабочих рук. Все это показывает, что, хотя сельскохозяйственное
производство и ремесла (выпуск керамики) сохранялись в этих провинциях вплоть до VI
века, но в течение всего этого периода происходило их постепенное «усыхание». Как уже
говорилось, завоевание Африки вандалами в V веке существенно не повлияло на скорость
этого процесса, о чем свидетельствует археология ([81] p.357). Окончательный крах
экономики римской Африки, и самой римской Африки как цивилизации, наступил не при
вандалах, а в конце VI в. (причем, очень быстро) в период массовых эпидемий и
демографического кризиса 542-600 гг., и к этому краху, пишет итальянский историк
А.Карандини, арабское завоевание Северной Африки в VII веке вряд ли добавило чтолибо, кроме слова «Конец» ([203] p.151).
О том, что речь шла о демографической катастрофе, жертвой которой стало все
римское и романизированное население империи, свидетельствуют и данные о
неуклонном сокращении числа римских писателей, писавших на латинском языке. Так,
известно о почти двух десятках латинских писателей, живших в I в.н.э., и не известно ни
об одном, жившем во второй половине III века. Причем, в течение всего этого периода мы
видим неуклонное уменьшение числа авторов, писавших на латинском языке ([154] p.3).
Каким бы набором факторов ни объяснять это явление, его невозможно полностью
объяснить без признания факта постепенного вымирания римской нации. Кстати говоря, в
отличие от латинских писателей, число тех авторов, которые писали на греческом языке,
не уменьшилось – оно оставалось примерно на том же уровне, что и среднее число
латинских авторов в I-II вв. н.э. ([154] p.3) Таким образом, вряд ли это явление можно
объяснить «кризисом III века», под влиянием которого все писатели вдруг перестали
писать: гражданские войны III века затронули как Запад, так и Восток империи, который
писал на греческом языке, но число писателей от этого почему-то там не уменьшилось.
Данные об исчезновении латинских писателей подтверждают всю совокупность
имеющихся демографических фактов, свидетельствующих о постепенном вымирании
римской нации на Западе империи, в то время как никаких серьезных признаков
вымирания греческой нации на Востоке империи мы не видим.
Следует отметить, что помимо проблемы низкой рождаемости (к которой я вернусь
в главе VI и во Второй части книги), на сокращение населения на Западе империи могли
повлиять и другие причины. Вместе с интернационализацией, интенсивным торговым
обменом и передвижением людей между разными странами в античности так же
стремительно стали распространяться и болезни. Наиболее страшные эпидемии чумы, как
уже было сказано, были в VI в. Но уже с конца II в. и в течение III в. отмечены целый ряд
эпидемий чумы, туберкулеза и других болезней, которые, по-видимому, усугубили те
процессы, о которых шла речь выше. Как указывает Д.Расселл на базе анализа
демографических данных, от эпидемий в Римской империи (равно как и в средние века)
умирало особенно много детей и молодежи ([190] pp.93-140). В условиях низкой
рождаемости и малого числа детей сильные эпидемии были равносильны уничтожению
всего населения, поскольку после них оставались одни пожилые люди.
Уже на протяжении двух с половиной столетий историки, начиная с английского
историка Гиббона, обвиняют христианство в том, что оно стало одной из причин
падения Западной Римской империи или ускорило это падение ([11] с.172). При этом
выдвигаются две основных линии обвинения. Первая из них касается массового ухода
мужчин в монахи и священники. Однако анализ показывает, что данное обвинение
41
несостоятельно. По оценкам Д.Расселла, все христиане составляли не более 5% населения
Западной Римской империи ([190] p.166), исходя из этого, священники и монахи
составляли, по-видимому, лишь доли процента. Это слишком малое количество, чтобы
оно могло оказать хоть какое-то существенное влияние на рождаемость; кроме этого, как
будет показано далее, мужчин в Западной Римской империи было намного больше, чем
женщин. Поэтому утверждение, что уход большого числа молодых мужчин в монахи и
католические священники мог оказать сильное влияние на воспроизводство населения, не
выдерживает никакой критики.
Вторая линия обвинения состоит в том, что христианство якобы способствовало
упадку воинского духа населения. При этом авторы ссылаются на учение святого
Августина о граде божьем, в который должны попасть праведные христиане после своих
мучений в граде земном, и о неизбежной гибели «города греха» - Рима ([14] с.380). В
действительности, как отмечал еще Д.Бьюри в начале прошлого века, учение святого
Августина подразумевало, что христиане все равно были обязаны защищать свои города
от врагов ([75] p.311). Поэтому, учитывая также небольшой процент христиан в составе
населения, вряд ли стоит преувеличивать влияние этого учения на воинский дух
населения. Большинство варваров уже к моменту расселения на территории Римской
империи были христианами, но это не оказало никакого влияния на их воинский дух.
Намного большее воздействие, чем уход в монахи, на процессы воспроизводства
населения мог оказать отказ императора Августа от всеобщего воинского призыва и
формирование профессиональной армии. Дело в том, что уже при Августе всем военным
запретили вступать в брак, и, учитывая, что служили по 25-30 лет, около полумиллиона
мужчин (примерный размер армии в III-IV в.), были лишены возможности обзаведения
семьей. Однако и это число составляло лишь около 1% населения, и, в силу указанных
выше соображений, также не могло существенно повлиять на процессы воспроизводства
населения.
Наконец, существует еще одна гипотеза о возможной причине гибели Римской
империи. Согласно ей, причиной упадка империи явилось истощение земель и
исчерпание месторождений, которые якобы вызвали экономический, а вслед за этим и
общий ее упадок. Данная гипотеза полностью опровергается имеющимися фактами,
которые свидетельствуют, что никакого истощения земель не происходило. Так, в течение
нескольких столетий параллельно сокращению количества обрабатываемых земель в
Римской империи происходило также снижение цен на землю. Как уже говорилось, в
западных провинциях в III-V вв. земля полностью потеряла всякую стоимость:
императоры раздавали ее бесплатно в собственность, а сделки купли-продажи земли
фактически прекратились - как указывает А.Джонс, за весь этот период не известно ни об
одной сделке купли-продажи земли ([131] p.822)1. Но похожие явления происходили и на
Востоке империи – как отмечает известный экономический историк К.Кларк, в восточных
провинциях, в частности, в Египте, в эти же столетия также происходило понижение цен
на землю, хотя и не столь резко выраженное ([99] pp.65-66). Между тем, совершенно
очевидно, что если бы уменьшение обрабатываемых земель было действительно вызвано
их истощением, в связи с применением неверных технологий или природными
катаклизмами, то это сопровождалось бы ростом цен на обрабатываемую землю, а не
наоборот. То есть вся совокупность данных опровергает гипотезу об истощении земель.
Что касается исчерпания месторождений металлов, то оно могло иметь место. Как
полагают, стремление найти новые источники олова, золота и других металлов отчасти
обусловили завоевания империей Британии в I в. и Дакии во II в. Но в целом роль этих,
так же как и других, металлов в экономике Римской империи была невелика. Если бы
даже произошло существенное удорожание основного использовавшегося металла железа – то и тогда экономика, в которой доминировали сельское хозяйство и
1
Известна только одна сделка VI в. в Италии - продажа высококачественной земли по очень низкой цене.
42
строительство, вряд ли бы сильно пострадала. Кроме того, мы знаем на примере нефтяных
кризисов 1970-1980-х годов, что кризисы, вызванные удорожанием сырья,
сопровождаются такими же явлениями, как и классические кризисы перепроизводства,
прежде всего усилением безработицы. А весь процесс развертывания экономического
кризиса в Римской империи в III-V вв. убедительно свидетельствует о том, что основной
причиной этого кризиса был все более углубляющийся дефицит рабочей силы.
Комментарии к Главе II
О количестве рабов в Римской империи
Наибольшее число рабов в Риме было в период римских завоеваний в эпоху
поздней республики, когда, по оценкам, в Италии оно достигало 2 миллионов ([116] p.80).
Но в эпоху империи (с конца I в. до н.э.), когда уменьшился приток военнопленных, число
рабов начало сокращаться, и ко II в. н.э. рабы, по оценкам историков, составляли
незначительный процент населения. Как отмечал А.Джонс, специально исследовавший
этот вопрос, количество рабов в пропорциональном отношении было ничтожным, они
стоили очень дорого и применялись в основном как домашняя прислуга у богатых римлян
([20] с.424-425). По его оценкам, средняя цена раба к этому времени возросла в 8 раз по
сравнению с IV в. до н.э. ([132] pp.191-194)
Однако эти данные не мешают, например, американскому историку М.Финли
утверждать, что в Римской империи вплоть до поздней античности (то есть до IV в. н.э.)
существовало «рабовладельческое общество», хотя он не пытается оспорить приведенные
выше данные А.Джонса о цене рабов, и даже согласен с тем, что распространение рабства
в основном ограничивалось Грецией, Италией и Сицилией. В качестве подтверждения
своего тезиса он приводит упоминаемый летописцами случай, когда принявшая
христианство богатая римлянка Мелания в 404 г. освободила 8000 рабов, при этом всего у
нее было 24000 рабов, но остальные отказались от этой милости ([116] pp.79, 123, 129,
149). Что касается самого этого случая, то в нем много неясного, например, почему
большинство освобождаемых рабов категорически отказались, чтобы их освобождали,
хотя это делалось из лучших побуждений и совершенно безвозмездно. Ни о чем подобном
никогда не писали в эпоху расцвета рабовладения в Греции в V-IV вв. до н.э. или в Риме
во II-I вв. до н.э., когда в случае освобождения бывшие рабы еще, как правило, были
обязаны выплатить определенную сумму денег бывшему хозяину, и даже в этом случае
никто из рабов не отказывался от освобождения. Но это означает, что речь, по-видимому,
идет в данном случае не о рабах, а о крепостных, ведь как указывал, например, Ф.Лот,
установившаяся в поздней империи система крепостной зависимости обеспечивала им,
вместе с покровительством патрона, много преимуществ: стабильность, безопасность,
защиту от поборов со стороны государства и армии и т.д., и устраивала многих
крепостных ([151] pp.122-123).
Об этом же свидетельствует и лингвистика. Как неоднократно отмечалось
историками ([160] S.178, 212), латинское слово “servus” (раб) к концу античности
изменило свое значение, им перестали называть рабов (которых было очень мало), а стали
называть крепостных, в которых была в IV веке превращена бóльшая часть населения.
Соответственно, именно в этом значении (“крепостной”) это слово (“serf”, “servo”) и
вошло во все западноевропейские языки: английский, французский, итальянский,
испанский, - сформировавшиеся на развалинах Западной Римской империи. Поэтому
приводимый М.Финли пример не имеет никакого отношения к «рабовладельческому
обществу», а речь идет уже о вновь сформировавшемся к этому времени феодальном
обществе.
43
Тем не менее, тот факт, что М.Финли прошел мимо данных о росте цены рабов,
приведенных А.Джонсом, не придав им большого значения ([116] p.129), означает, что эти
данные требуют специального комментария. Давайте рассмотрим экономику рабства в
античности, и это позволит нам понять, могло ли существовать промышленное или
сельскохозяйственное рабство в широких масштабах в эпоху расцвета античности, в
частности, во II н.э., к которому относится оценка, сделанная А.Джонсом. Как указывал
французский историк А.Валлон, средняя цена неквалифицированных рабов, которых
использовали для сельскохозяйственных работ и для работы в рудниках в Греции в V-IV
вв. до н.э. составляла 200-250 греческих драхм. При этом один такой раб приносил своему
хозяину чистую прибыль в среднем в размере 1 обола (1/6 драхмы) в день, или
соответственно, 60 драхм в год ([4] с.110, 122). Чистая прибыль рабовладельца составляла,
таким образом, 24-30% в год, при ставке процента по обычным ссудам 12%. Можно
подумать, что вкладывать деньги в приобретение рабов и затем сдавать их в аренду,
например, строительным компаниям (а таких случаев в Греции было довольно много),
было намного выгоднее, чем, например, ссужать деньги в долг под проценты. Но это не
совсем так. Деньги – вечны, а раб нет. Раб может в любой момент умереть от болезни или
от несчастного случая, а вместе с его смертью пропадут и вложенные в него деньги. Для
того, чтобы оправдать такой высокий риск (смерти или болезни раба), прибыль от
рабовладения должна была быть намного больше уровня процента, что мы и видим в
Греции в V-IV вв. до н.э., и эта прибыль должна была обеспечить возврат денег,
вложенных в покупку раба, за несколько лет, в данном случае за 3-4 года. В противном
случае, если бы этот период удлинился, например, до 10 лет, существовала бы очень
большая вероятность, что раб столько не проживет: если среди свободных людей в
античности средняя продолжительность жизни, по оценкам, не превышала 30 лет, то
среди рабов она была, очевидно, значительно меньше.
Теперь давайте посмотрим, что означало для экономики рабства повышение
средней цены рабов в 8 раз ко II в. н.э. Совершенно очевидно, что прибыль от
использования рабов в этом случае должна была сократиться если не в 8 раз, то довольно
существенно1. Соответственно, прибыль рабовладельцев должна была составлять уже не
24-30%, как в классической Греции, а в несколько раз меньшую величину. Кроме того,
окупаемость раба, то есть срок, в течение которого возвращались вложенные в него
деньги, также должна была увеличиться в несколько раз. Все это должно было сделать
использование рабов в промышленности, строительстве или сельском хозяйстве
совершенно невыгодным и рискованным мероприятием, заранее убыточным вложением
денег. Намного выгоднее было, например, купить землю и сдать ее в аренду свободным
арендаторам – колонам, что все и делали, как свидетельствуют описания того периода.
Или просто дать деньги в долг под проценты. Что касается домашних рабов, то они попрежнему существовали, но их, очевидно, могли позволить себе только очень богатые
римляне, для которых высокие цены не были препятствием для их покупки.
Глава III. О размерах сокращения населения в западных провинциях Римской
империи
Как отмечалось в главе I, большинство современных историков согласны с тем, что
население в Западной Римской империи сокращалось, но оценки размеров этого явления
очень разные. Б.Вард-Перкинс считает, что население уменьшилось в 2 раза или более, но
никак не обосновывает именно эту цифру ([81] p.327). А.Джонс приводит оценку
населения Галлии в начале IV в.: менее 2,5 млн. чел, но никак ее дальше не комментирует
1
Технический уровень экономики и производительность труда в Римской империи по сравнению с
классической Грецией почти не изменились, поэтому использование рабов в экономике не могло приносить
бóльшую прибыль.
44
([131] p.1041). Однако по сравнению с оценками населения Галлии в I в. до н.э. (см. ниже)
это означает уменьшение к началу IV в. по меньшей мере в 6 раз. Вместе с тем, живший
почти три столетия назад Монтескье утверждал, что население в начале XVIII в. было в 10
раз меньше, чем в античности в период расцвета ([165] CXII). Какая же из этих оценок
ближе к истине?
Возьмем сначала прямые демографические показатели, известные нам из древних
источников, на которых строит свою оценку А.Джонс. Известно, что к моменту приезда
императора Константина в Августодун (нынешний Отён) в Галлии в 311 г. число жителей
города с прилегающей к нему областью эдуев сократилось по сравнению с предыдущим
цензом (очевидно, за 15 лет) с 32 тыс. до 25 тыс. человек ([110] pp.603-604). По
имеющимся данным, площадь области эдуев (до римского завоевания – одного из самых
больших народов Галлии) составляла 13,36 тыс. кв. км., а всей Галлии - 635,6 тыс. кв. км.
По мнению А.Джонса, указанное число (32 и 25 тысяч) не включает детей в возрасте до 12
или 14 лет ([131] pp.1040-1041, 1409-1410). Число детей в условиях кризиса рождаемости
оценить очень сложно, учитывая, что в Риме в период правления Траяна они составляли,
по-видимому, лишь 2-3% населения. Но если консервативно взять за основу такую же
структуру населения, как, например, в Александрии в III в., то число детей до 14 лет
можно оценить в размере примерно 25% от общего числа жителей (см. Комментарии к
настоящей главе в Приложении). Общее число жителей области эдуев в 311 г. было, таким
образом, около 33 тысяч, а в конце III в. – около 42 тысяч. В то же время, мы знаем, что
область эдуев на юго-востоке Галлии была и раньше, и в более позднее время одной из
самых густонаселенных областей, а в некоторых областях, в частности, на северо-востоке
и востоке Галлии, население уже к началу IV в. почти исчезло (см. главу I). Поэтому для
более верной оценки населения имеет смысл исключить территорию этих областей,
переставших говорить на латинском языке и с тех пор говорящих на языках германской
группы. По оценкам Ф.Лота, площадь этой территории составляет около 90 тыс. кв. км., а
площадь остальной территории Галлии, где сохранился «романский элемент» - около 550
тыс. кв. км. ([153] p.124) С учетом этого число жителей Галлии в 311 г. можно оценить в
размере около 1,4 миллиона, а по состоянию на конец III века - в размере около 1,7
миллионов.
Эти цифры свидетельствуют об очень значительном сокращении населения Галлии
уже к началу IV в. по сравнению с периодом поздней Римской республики. Мнения
историков о размере ее населения в то время различаются довольно значительно: от 6 до
30 миллионов, при этом ряд французских историков склоняется к средней оценке: 15
миллионов ([136] p.87; [110] p.455; [68]; [133]). Если принять эту среднюю оценку, то
население Галлии к 311 г. по сравнению с I в. до н.э. сократилось приблизительно в 10-11
раз. Кроме того, если исходить из тенденции, обозначенной двумя цензами в Августодуне
(сокращение числа жителей с 32 до 25 тысяч за предположительно 15 лет), то население
должно было уменьшаться наполовину за каждые 40-45 лет, и к моменту расселения
вестготов и бургундов в V в. общее число галло-римлян могло составлять всего лишь
несколько сотен тысяч человек.
Итак, вопреки ставшей уже традиционной фразе историков античности о том, что у
нас нет никаких конкретных данных о демографии Римской империи, у нас есть такие
данные, взятые из первоисточников. И они свидетельствуют о том, что уже к началу IV в.
средняя плотность населения в Галлии снизилась до приблизительно 2 чел./кв. км.1 и
продолжала быстро уменьшаться. Поэтому произошедшее впоследствии расселение
германцев вполне естественно. На территориях, занятых германскими племенами,
плотность населения была больше - по оценкам, порядка 4-5 чел./кв.км. ([18] с.1130), а
рост их численности и миграции других народов постоянно их подталкивали к тому,
чтобы занять пустующие земли. Удивительно не то, что Галлия и другие западные
1
Исходя из общей площади Галлии - 635,6 тыс. кв. км. и оценки населения – 1,4 млн. к 311 г.
45
провинции отпали в V в. от Римской империи, а то, что при таком сокращении населения
ей так долго удавалось сохранять за собой большинство прежних территорий на Западе 1.
И лишь после фактического раздела империи на Восточную и Западную в конце IV в. у
последней не осталось никаких шансов на существование. Но и тогда, благодаря своему
выгодному географическому положению, отсутствию сильных внешних врагов,
политической и дипломатической ловкости ее императоров и военачальников, своему
культурному превосходству, а также благоговению, внушаемому варварам, Западной
Римской империи удалось просуществовать почти столетие.
Это благоговение варваров и их преклонение перед культурой Рима было
настолько велико, что, как указывает американский историк Р.Коллинс, вестготы даже в
VI в. продолжали управлять Испанией как бы от лица Западной Римской империи,
которой к тому времени уже давно не существовало, но с которой они в начале V в.
заключили договор о расселении на землях юга Галлии и севера Испании ([102] p.30). А
остготский король Теодорик правил Италией в конце V в. – начале VI в. как бы от имени
императора Восточной Римской империи, заручившись от него соответствующими
грамотами. До него такой же «мандат на управление» Италией, правда тщетно, пытался
получить и взявший власть в Италии в свои руки в 476 г. Одоакр. Даже некоторые короли
вандалов в Африке, а также остготов в Италии, чеканили монеты с изображением
императора Восточной Римской империи, как бы от его имени ([151] pp.264, 271). И
возможно, именно этим благоговением можно объяснить очень небольшие разрушения
римских городов во время варварского «нашествия».
Разумеется, двух имеющихся цифр по Галлии недостаточно, чтобы сделать
окончательные выводы о размерах сокращения населения в западных провинциях.
Поэтому давайте проверим, подтверждается ли сделанная оценка другими имеющимися
данными – археологическими, экономическими, военными и т.д.
Начнем с финансовых показателей, которые, хотя и могут показаться скучными,
но позволяют дать самые объективные результаты. В главе I уже приводились данные о
том, что доходы Западной Римской империи от двух африканских провинций в 445 г.
были в 100 раз меньше, чем доходы Восточной Римской империи от Египта. Но может
быть, здесь вкралась какая-то ошибка? Ведь некоторые историки античности с полной
уверенностью пишут о том, что города Северной Африки и экономика Северной Африки
в конце IV в. процветали. Давайте проведем несложные расчеты и посмотрим с
использованием всей имеющейся информации, как сильно изменились доходы,
получаемые империей от римской Африки к V в. по сравнению с действительным
периодом процветания (то есть приблизительно II в. н.э.). Для этого у нас есть данные по
площади обрабатываемых земель, средней урожайности земли в Африке и
приблизительному уровню налогообложения в римской Африке и Египте в % к
собираемому урожаю, на основе которых мы можем определить примерный размер
налогов, которые Западная Римская империя собирала с четырех африканских провинций.
В соответствии с этими расчетами (см. Приложение в конце главы) общая сумма налогов с
этих четырех провинций могла в период их процветания составлять почти 5 млн. золотых
солидов. А фактические суммы налогов, собираемые с этих провинций, сократились в
20 раз к началу V в. (228 тысяч солидов) и в 150-200 раз к середине V в. (20-30 тысяч
солидов). Причем, как представлено в Приложении, этот порядок цифр (20-30 тысяч
солидов) подтверждается как абсолютными данными о размере налогов, так и данными о
единой ставке земельного налога и общем количестве земель, подлежащих
налогообложению.
Как представляется, указанную разницу в 150-200 раз невозможно объяснить
никакими особыми обстоятельствами, будь то временная ситуация после вторжения
1
Как уже указывалось выше, к V в. Римской империей были утрачены Декуматские поля, Дакия и две
провинции в Африке.
46
вандалов1, коррупция или недоработка одного из правивших в этот период императоров.
Более того, вся информация, которую мы имеем по Африке конца IV в. - начала V в.,
свидетельствует о том, что землевладельцы были недовольны тяжестью налогов и
боролись за их снижение. Мы видим здесь череду восстаний землевладельцев: восстание
Гилдо в 397 г., Гераклия в 413 г., Бонифация в 427 г. Причем, Гилдо в 397 г. вел
переговоры с Константинополем о переходе под юрисдикцию Восточной Римской
империи ([75] pp.121-122), а Бонифаций в 428 г. пригласил в Африку вандалов. Очевидно,
что их действия не могут быть объяснены тщеславным стремлением к усилению
собственной власти – зачем тогда уходить из-под слабой власти западного императора под
более сильную власть восточного императора или непредсказуемую власть вандалов – а
связаны со стремлением избавиться от тяжелого налогового гнета, на который часто
ссылаются древние авторы (см. главу I). Это мнение разделяют историки, которые
отмечают, что в период правления вандалов в Африке там произошло «массированное
сокращение» налогов, и что только после прихода вандалов местные жители осознали,
насколько тяжелы были римские налоги ([138] p.47; [151] p.272). Таким образом, несмотря
на то, что общий размер налогов, собираемых с четырех провинций, к началу V в.
сократился примерно в 20 раз, налоги по-прежнему воспринимались как очень тяжелые. И
в середине V в. мы видим их дальнейшее снижение еще в 8-10 раз. Следовательно,
указанное сокращение налогов (в 150-200 раз) не может быть объяснено ничем иным, как
только соответствующим уменьшением населения.
По-видимому, так же значительно сократилось и реальное количество
обрабатываемых земель, хотя отчасти мог иметь место переход к экстенсивному
сельскому хозяйству, включая пастбищное скотоводство, как это произошло в Италии. Во
всяком случае, размер уменьшения официального количества используемых земель в
четырех провинциях (всего лишь в 2,2 раза) ни о чем не говорит, поскольку в Римской
империи уже как минимум с начала IV в. применялись законы, не позволявшие
отказываться от плохих или необрабатываемых земель или продавать хорошие земли
отдельно от плохих (так называемое правило эпиболы – см. Главу I). Поэтому бóльшая
часть земель, официально числившихся как используемые, в действительности, очевидно,
давно вышла из употребления, а другая часть, возможно, использовалась в целях не
производства зерна, а для пастбищного скотоводства. И лишь незначительная часть
земель, по всей вероятности, по-прежнему использовалась для выращивания зерна.
Чтобы лучше понять этот феномен: с одной стороны, катастрофическое падение
сельскохозяйственного производства, а с другой стороны, «процветание» (или отсутствие
явного упадка) отдельных поселений в Северной Африке в IV в., - необходимо учитывать
следующие обстоятельства. Во-первых, земли Карфагена всегда считались исключительно
богатыми, давая по 2 урожая в год, и вызывали в прошлом немалую зависть у римлян,
которым в Италии никогда не удавалось получать такие же урожаи зерна. Поэтому многие
римляне и в V веке стремились уехать в эти благодатные края, что пополняло редеющие
ряды местного населения. И археология, и древние авторы свидетельствуют о частом
присутствии римских беженцев или переселенцев в городах на побережье Африки, куда
уехали даже многие римляне после взятия Рима Аларихом в 410 г. ([9] с.305; [138] p.30)
Во-вторых, как уже отмечалось, опустошение разных областей не могло происходить
равномерно – люди по экономическим соображениям (поддержание инфраструктуры) и
соображениям безопасности (набеги кочевников), несомненно, должны были предпочесть
города на побережье Средиземного моря, имевшие хорошие транспортные коммуникации
(морской транспорт), которые не могли быть перерезаны кочевниками. Поэтому эти
города некоторое время продолжали «процветать», а, например, две самые западные
провинции римской Африки (Тингитания и Цезарийская Мавритания) были либо
полностью, либо частично утрачены Римом еще в IV в. и перешли под контроль местных
1
Последняя и самая низкая из указанных цифр – 20 тысяч солидов – относится к 451 г., когда прошло уже
около 10 лет, как вандалы покинули Нумидию и Ситифенскую Мавританию
47
племен. Происходило запустение и в глубине римской Африки, и лишь узкая полоска
вдоль побережья, действительно, сохраняла видимость процветания.
Однако археологические исследования показали, что и эти поселения на
африканском побережье Средиземного моря в VI-VII вв. пришли в полный упадок. Во
время раскопок Карфагена там было обнаружено много погребений внутри города,
относящихся к концу VI в. – началу VII в., хотя ранее в черте города они были запрещены.
Во многих случаях умерших хоронили в могилах, вырытых прямо в соседних домах.
Археологи установили, что в момент погребения многие из этих домов, в том числе
кирпичных, были в хорошем состоянии, что свидетельствует уже о последней стадии
демографического упадка или, лучше сказать – вымирания ([138] p.30).
Возьмем другие финансовые показатели, в частности, относящиеся к денежному
обращению. Как указывает Б.Вард-Перкинс, археологами были произведены раскопки на
огромном участке некогда большого римского города Луни на севере Италии, и найденное
там количество монет, относящихся к раннему средневековью (VI-VIII вв.),
приблизительно в 100-200 раз меньше, чем на таком же участке городской территории
сирийского города Дехес ([81] pp.355-356). Эти данные указывают на 100-200-кратную
разницу в плотности городского населения в Италии и Сирии.
В целом, археологические исследования города Луни в Италии, а также Рима,
показывают в VI-VII вв. такую же картину упадка, как и раскопки Карфагена. Резко
уменьшилось количество используемых в обиходе изделий и предметов. Некоторые дома,
или часть большого здания, использовались в качестве свалки мусора. Фактически города
представляли собой огромные руины, среди которых обитали жалкие остатки прежнего
городского населения. Однако и здесь, как отмечают английские историки Р.Ходжес и
Д.Уайтхаус, нет следов массовых нашествий (пожаров, внешних разрушений и.т.д.), равно
как, например, и нет признаков резкого ухудшения питания населения ([138] pp.24-26,3032). Все свидетельствует не о внезапной катастрофе, поразившей процветающий
античный мир, а о постепенном, но неуклонном упадке, продолжавшемся в течение
многих столетий.
Проведенные археологические работы позволяют судить также о плотности
населения в сельской местности. На основе анализа такой работы, проведенной в
центральной и южной части Италии, Б.Вард-Перкинс делает вывод о постепенном
сокращении размеров поселений в сельской местности в течение III-VI вв. – до такого
низкого уровня, что ни археологические раскопки, ни другие современные методы
археологических исследований не позволяют найти вообще какие-то следы поселений в
сельской местности, относящихся к VII-VIII вв. И это «бессилие» археологии, как он
отмечает, не связано с тем, что археологи не умеют искать древние поселения ([81]
pp.354-355). В частности, в центральной Италии из 438 поселений, существовавших в
период расцвета Рима на охваченной работами территории, уже к 450 г. осталось лишь 53
(сокращение более чем в 8 раз). Существенно сократилось и число жителей этих
оставшихся поселений, которые в большинстве превратились в так называемые «виллы».
В действительности такая «вилла» обычно включала лишь несколько домов, находящихся
на некотором отдалении друг от друга, и здесь, по-видимому, более подходит слово
«хутор», чем слово «вилла» в современном его понимании. При этом население ни одного
такого хутора не превышало 50 человек ([138] pp.38-40, 48). Таким образом, приведенные
цифры позволяют сделать вывод о катастрофическом сокращении сельского населения в
Италии – как минимум, в десятки раз. Следует отметить, что именно та область, где
проводились раскопки (всего несколько десятков километров к северу от Рима) всегда
отмечалась историками как наиболее густонаселенная часть Италии, не пострадавшая в
результате эмиграции италиков в I в. до н.э. - I в. н.э., и где, по мнению П.Бранта,
«очевидно, предпринимались специальные усилия в период поздней Республики или в
период правления Августа по поддержанию или увеличению числа свободных крестьян».
Многие же другие области, как свидетельствует сделанный им анализ, в частности, почти
48
весь юг Италии, уже в то время превратились в обезлюдевшие пустынные пастбища ([74]
pp.353,370-375). Таким образом, указанные выше результаты археологических
исследований никак нельзя объяснить эмиграцией италиков, которая, продолжалась лишь
до середины или конца I в. н.э., а можно объяснить только естественной убылью
населения.
Что касается городов, то о размерах их сокращения в III в. при строительстве
новых стен уже говорилось в главе I. Площадь Ним в Галлии уменьшилась с 220 до 32 га
(в 7 раз), Августодуна (Отёна) – с 200 до 11 га (в 20 раз), в других городах порядок цифр
был тот же ([136] p.116). В дальнейшем, в течение IV-VI вв. города продолжали
уменьшаться в размерах. В период расцвета империи в I-II вв. публичные римские бани в
Клуни в Париже занимали почти целый гектар площади, не говоря уже о банях Каракаллы
и Диоклетиана в Риме (соответственно 11 и 14 га). А в VI-VII вв. до размера римских бань
сократились все города в Галлии, Испании и Италии, за исключением, возможно, лишь
самого Рима. Сам Париж стал ненамного больше своих прежних бань, разместившись
целиком на маленьком острове Сите на Сене, остальная территория современного Парижа
к VII в. была покрыта вековыми лесами. Как отмечал Ф.Лот, города к концу античности
превратились в маленькие укрепленные форты, а деревни – либо совсем исчезли, либо
превратились в виллы, принадлежащие отдельным хозяевам. Исходя из оценок Ф.Лота и
А.Гренье относительно населения городов Галлии в период ранней Римской империи
(100-200 тыс.) и в период перехода к средневековью (3-6 тыс.), мы говорим о
приблизительно 30-35-кратном сокращении числа жителей, населения Рима
(соответственно 1 млн. и 20 тыс. человек) – о 50-кратном ([151] pp.294, 394-395; [110]
p.530; [138] p.49).
Но процесс сокращения городов не остановился с концом эпохи античности.
Результаты археологических работ свидетельствуют о том, что в городах Галлии бóльшая
часть кирпичных и бетонных зданий в течение последующих столетий приходила в
упадок, и их либо подлатывали в отдельных местах, либо сносили и заменяли
деревянными строениями. Магазины и ремесленные мастерские, столь характерные для
античности, практически исчезли. Как отмечал известный бельгийский историк А.Пиренн,
города как коммерческие центры к IX в. перестали существовать, превратившись
фактически в поселения сельских жителей, занятых исключительно сельским хозяйством
([181] p.56). А по словам английских историков Р.Ходжеса и Д.Уайтхауса, «все попытки
археологов доказать непрерывность существования городов предоставляют нам
бесценный объем негативной (курсив авторов) информации, отрицающей непрерывность
существования городов после 600 г.» ([138] pp.83-84).
О размерах этого апокалипсиса поздней античности можно судить также по
дальнейшей истории городов во Франции во втором тысячелетии и по тому, как эта
история нашла свое отражение во французском языке. Слово civitas, от которого
произошло французское слово cité («ситэ»), первоначально в латинском языке означало
город-государство или главный город округа с принадлежащей ему сельской территорией,
как Августодун с областью эдуев. А все другие города, которых было значительно
больше, назывались urbs (откуда произошло слово «урбанистический»). В дальнейшем
слово urbs совсем вышло из употребления вместе с исчезновением большинства городов.
А слово cité сохранилось во французском языке в основном в том значении, в котором
бывшие civitas предстают в раннем средневековье – то есть это уже не провинциальный
центр площадью 100 или 200 гектаров, как это было во II в., а маленький укрепленный
раннесредневековый замок (кремль) размером в несколько гектаров, вокруг которого
лишь в VIII-XI вв. начинают расти опять жилые постройки и возводиться новые кольца
стен. Именно такие cité (кремли) мы сегодня видим в большинстве старинных
французских городов.
Что касается слова ville («вилль»), которое по-французски сегодня означает
«город» (и почти всегда именно оно используется в этом значении), то это слово
49
произошло от латинского villa – вилла, загородный дом, крестьянский двор. В раннем
средневековье «виллы» представляли собой либо хутора из нескольких домов, либо
вообще одно хозяйство, включавшее семью хозяина и в ряде случаев некоторое
количество колонов или подсобных рабочих. В дальнейшем, по мере роста населения,
прежние «виллы» превратились сначала в деревни, а позднее в города; вот и слово ville
перестало обозначать виллу, и начало означать сначала «поселок», а затем «город». До
сих пор во Франции тысячи городов имеют окончание ville или court (двор), а перед ними
– чаще всего имя того колониста-варвара, который когда-то поселился в этой «вилле» или
«дворе»: например Arnouville (вилла Арну). Причем, археология говорит о том, что эти
«виллы» и «дворы» с именами поселенцев-варваров возникали часто на территории
бывших галло-римских поселений, и получили новые имена вместо прежних в VII-VIII вв.
([136] p.148) Сотни других городов во Франции называются “villeneuve” (новая вилла),
“bastide” (постройка), “bourg” (первоначально означало «деревню», а затем стала означать
«город»), “villefranc” (поселение с особыми гарантированными правами), и т.д. Они в
большинстве возникли вообще на пустом месте в IX-XIII вв., но уже изначально
строились не как «дворы» или хутора, а уже как деревни (обычно также с собственной
церковью), и организаторами их строительства и привлечения в них жителей обычно
становились местное духовенство и феодалы ([82] pp.71-72, 76). В дальнейшем число их
жителей настолько возросло, что они (а вместе с ними и слово «вилль», равно как и
«бург») поднялись в своем статусе с «деревни» до «города».
Читатель вправе спросить – а что мешало духовенству и феодалам развернуть такое
же строительство «вильневов» и «бургов» в V-VII вв.? Ответ прост – мешало отсутствие
потенциальных жителей. Нехватка людей оставалась такой же проблемой раннего
средневековья, как и поздней античности. В частности, как указывает историк Р.Кёбнер,
по монастырским письменным источникам в Галлии известно, что многие попытки
основания новых поселений в то время откладывались или от них вообще отказывались
именно по этой причине. А когда такие попытки предпринимались, поселенцев старались
привлечь всеми возможными способами: предоставляли им разные гарантии, включая
гарантию свободы1, а также предоставляли поселению специальные права. Отсюда столь
распространены на территории Франции, равно как и Испании, «вильфранки», поэтому в
документах того времени монастыри Галлии пытаются всеми правдами и неправдами
получить не землю – в земле нет недостатка - а особые права для основания поселений
([82] p.68).
Если проследить, какими были типичные поселения франков во время их
первоначального расселения в Западной Римской империи (что было проанализировано
Р.Кёбнером), то мы увидим, что, так же как и в самой Германии в то время, они селились
небольшими хуторами по нескольку семей, или даже вообще одной-двумя семьями.
Таково мнение историков и археологов, об этом же свидетельствует и один из первых
законов франков в Галлии – Pactus Lex Salica (начало VI в.). В нем написано, что любой
поселенец имеет право вето против поселения по соседству пришельца со стороны, если
даже «один или несколько» других поселенцев согласны его принять. Из этого, в
частности, следует, что речь не идет о больших поселениях, а речь идет о хуторах ([82]
p.34). Собственно, это подтверждается и выводами археологических исследований, о
которых шла речь выше. Другим типом поселений были поместья, принадлежащие
земельной аристократии и монастырям, возле которых жили и зависимые от них
крестьяне. Но в VI-VIII вв. доминировал первый тип поселений (хутора). Даже в начале IX
в., хотя к этому времени уже произошел заметный рост монастырей и крупных поместий
на севере Галлии ([128] p.68; [139] p.271), доля их земель в ряде провинций составляла, по
оценкам, лишь 10-12% общего количества обрабатываемых земель, и лишь в районе
Парижа, где этот рост был наиболее заметным, достигала 32-35%. Остальную землю по1
В последующем, правда, эти гарантии свободы часто нарушались – де факто или де юре.
50
прежнему обрабатывали крестьяне, жившие на хуторах (называвшихся в Галлии
«мансами», «виллами» и «дворами»), состоящих из одной или нескольких семей ([82]
pp.231-232).
Таким образом, можно заключить, что из общего числа поселений даже в начале
IX в. хутора и одиночные дворы составляли в большинстве провинций порядка 97-99%1.
Между тем, мы знаем, и не только по распространенности «вилл» и «дворов» в названиях
французских городов, но и по самым разным источникам, в том числе по истории
развития городов, прослеженной историками ([128] p.69-70), что именно из этих, а также
построенных в дальнейшем «с нуля» поселений (в том числе “villeneuve”, “bastide”,
«bourg», «villefranc» и прочих) образовались тысячи городов во Франции. Итак, если
исходить из того, что в этих поселениях в V-VII вв. жило, как правило, от нескольких
человек до нескольких десятков человек, или их еще не было вообще, а в наше время в тех
же поселениях проживают тысячи и десятки тысяч, то мы говорим о росте населения с тех
пор и до наших дней в несколько сотен раз. Соответственно, если в наши дни средняя
плотность населения Франции составляет порядка 110 чел./кв. км., то в то время она, по
всей видимости, была менее 1 чел./кв.км.
Примерно те же результаты может дать и сопоставление площади «сите», то есть
старых городов античности в момент их наибольшего сокращения, с их нынешней
площадью. Например, площадь Бордо составляла в раннем средневековье 32 га, Нанта,
Труа и Руэна – 16 га, Парижа – 9 га, Бовэ, Тура и Ренна – от 6 до 10 га, в то время как
площадь Константинополя составляла в этот же период около 1500 га ([151] p.81; [149]
p.131). Соответственно, площадь указанных городов во Франции к сегодняшнему дню
выросла в сотни или даже в тысячи раз. Причем, площадь стен старого города («сите») в
ряде случаев даже преувеличивает реальные размеры этих городов в VI-VII вв. Например,
археологические раскопки в Туре показали, что многие дома в черте старого города в эти
столетия пришли в упадок, и лишь в IX-X вв. площадь внутри этой черты опять была
полностью застроена ([128] p.66).
Может возникнуть вопрос: а не могли ли города образовываться в результате,
например, слияния нескольких десятков таких хуторов, о которых шла речь выше; в этом
случае приведенные выше оценки были бы неправомерными. Имеющиеся данные
опровергают эту возможность как массовое явление. Известно, что франкские «виллы» и
«дворы» в VI-VII вв. никогда не располагались рядом, между ними всегда находились
большие пространства, покрытые лугами и пастбищами – на что указывают историки
Р.Кёбнер и М.Блох. Германцы, по-видимому, следуя своей старинной традиции,
описанной еще Тацитом, и селились на хуторах с тем, чтобы не иметь недостатка не
только в обрабатываемой земле, но и в лесах и пастбищах, где они могли пасти скот и
заниматься охотой ([82] pp.17-42, 231-232). Разумеется, по мере роста городов во втором
тысячелетии несколько бывших «дворов» и «вилл» могли оказаться в черте одного города,
но вряд ли речь могла идти о нескольких десятках2.
Итак, мы рассмотрели целый ряд демографических, финансовых и археологических
данных, а также историю упадка и последующего развития городов в Западной Европе. И
все эти факты свидетельствуют об очень существенном (в несколько десятков и даже в
сотни раз) уменьшении населения провинций Западной Римской империи к концу
античности – началу средневековья, а также об уменьшении плотности населении до
очень низкого уровня (порядка 1 чел./кв.км.). Давайте теперь посмотрим, подтверждают
ли это другие экономические показатели. Самой простой отраслью промышленности
античности, сохранившейся и в период раннего средневековья, было производство
керамики, которая использовалась в повседневном быту. Но археологические
1
С учетом того, что каждое поместье имело в обработке по меньшей мере в 10 раз больше земли, чем один
хутор или двор (манса), а в целом поместья владели лишь 10-15% всей земли во Франции.
2
Пожалуй, единственным исключением во Франции является Париж: многие районы этого огромного
мегаполиса в прошлом были самостоятельными городами или поселками.
51
исследования показали, что число гончарных мастеров резко сократилось – до такого
низкого уровня, что, как пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, в VI-VIII вв. в Галлии один или
два мастера «покрывали потребности целых областей», при том, что они производили
достаточно широкий набор изделий и население по-прежнему их приобретало ([138] p.83).
Давайте сравним это с периодом расцвета Римской империи. По данным А.Гренье, в
начале II в. н.э. на одном из крупных керамических центров в Галлии - Лезу - работало
3000 гончарных мастеров, ставивших свои личные клейма на изделиях. Причем, речь идет
только о тех, чьи клейма были обнаружены во время раскопок, и, разумеется, не считая их
помощников и наемных рабочих ([110] p.548). Промышленная зона города с печами по
обжигу керамики занимала несколько квадратных километров площади. Лезу был не
единственным центром керамической промышленности в Галлии, таких крупных центров
было несколько или, возможно, около десяти, не считая мелких локальных производств.
Если принять, что Лезу с его 3000 мастеров обеспечивал своей продукцией даже в 10 раз
бóльшую территорию, чем те 1-2 гончара, о которых говорят историки раннего
средневековья и которые «покрывали потребности целых областей», то и тогда мы
говорим о сокращении объемов производства керамики в сотни раз. Поскольку, по
мнению историков, в основной массе население Римской империи никогда не было
склонно к чрезмерному потреблению, а имело весьма скромные запросы в быту и
повседневной жизни ([151] pp.82-83), то указанную разницу в сотни раз лишь в
небольшой мере можно объяснить более скромными запросами жителей Галлии в VI-VIII
вв. по сравнению со II в., а в основном нельзя объяснить ничем иным, кроме
соответствующего уменьшения населения.
Другой отраслью, которая позволяет делать экономические сопоставления между
античностью и ранним средневековьем, является сельское хозяйство. Объем пищи,
потребляемой человеком в эти столь разные исторические эпохи, в среднем вряд ли
сильно различался. Между тем, выпуск сельскохозяйственной продукции очень
значительно сократился. Об этом свидетельствует, во-первых, очень значительное
увеличение площади лесов и болот, а также пастбищ и пустынь. Судя по описаниям, леса,
болота и пастбища в Галлии занимали в VI-VII вв. до 90% всей площади, или даже более.
Так, каждый лес имел свое собственное название, и почти не было случаев, когда лес
называли по имени прилегающей деревни или города, что стало обычным явлением уже
лишь во втором тысячелетии. Помимо вековых лесов, были в огромных количествах
пустоши между поселениями и особенно большие пограничные зоны запустения - между
территориями отдельных франкских графств и между ними и другими государствами.
Например, «брабант» на местном языке раньше означал именно такую пограничную зону
запустения, по имени которой до сих пор называется большой регион в Бельгии. Кроме
этого, особую категорию составляли земли, относительно недавно вышедшие из
употребления и поросшие кустарником, их легче было снова освоить, и в VI-VII вв.
именно такие земли выбирали для основания новых монастырей. Лишь в последующие
столетия, как указывает Р.Кёбнер, приступили к освоению других земель, которые к тому
времени превратились в лесные массивы ([82] pp.42-45). В целом этот процесс
продолжался с VI в., когда он уже упоминается в вестготских и бургундских законах, и до
конца XVIII в. - начала XIX в., когда сразу после Великой французской революции
приступили к интенсивной вырубке ранее неприкосновенных королевских и баронских
лесов ([136] p.569). При этом, лишь в XIII-XIV вв. во Франции начали запрещать
расчистку лесов посредством их сжигания или вообще запрещать вырубку – в тех
регионах, где лесов оставалось мало. Как отмечает французский историк К.Парэн,
«варварский метод расчистки посредством сжигания мог применяться, пока леса казались
неисчерпаемыми … он уничтожал ценные естественные богатства и часто превращал лес
в очень малопродуктивную пустошь» ([89]) I, pp.136-137). По одной из научных гипотез,
интенсивная вырубка лесов в Западной Европе стала одной из причин наступления на
планете, начиная с XVI в., так называемого Малого ледникового периода, продлившегося
52
до XIX в. [101] В течение XIV-XVI вв., когда количество лесов сильно уменьшилось, во
Франции были введены строгие ограничения как на вырубку лесов, так и их
использование для выпаса домашних животных.
А какая ситуация была в эпоху античности? Римский историк и географ Страбон в
начале I в. н.э. писал, что в Галлии не было неиспользуемой земли, кроме некоторых
участков, на которых были расположены болота и леса - причем, вследствие избытка
населения даже эти места были густо заселены ([55] IV,I,2). В Галлии того времени также
практически не было и открытых пастбищ – скот кормили фуражом, который специально
для этого выращивали. Кроме того, именно по причине ограниченности пастбищ и лесов
скот выращивали в очень небольших количествах. Цезарь хвалил своих солдат в Галлии за
то, что они хорошо переносят отсутствие мяса в рационе. И он также специально
дожидался, пока созреет весной фураж на полях, прежде чем начинать очередную
кампанию в Галлии – даже несмотря на то, что в его армии было очень мало кавалерии поскольку обеспечить лошадей кормом в условиях перенаселенности страны было
большой проблемой ([89], I, p.94; [60] II,2; I,15-16). Учитывая эти описания, почерпнутые
из разных источников, нельзя не согласиться с мнением французских историков, которые
оценивают размер населения Галлии в тот период в 15 или даже в 20-30 млн. чел. (см
выше). Такого же уровня населения – 20 млн. - Франция опять достигает к середине XIV
в.1, когда появляются первые серьезные ограничения на вырубку лесов, и затем, после
демографического спада, вызванного эпидемиями и другими причинами, опять к XVI в.
([136] pp.296, 389) Совершенно очевидно, что процесс вырубки лесов во Франции в
средние века, также как в эпоху античности в Галлии, отражал увеличение площади
обрабатываемых земель по мере демографического роста. И где-то при уровне 20 млн.
населения во Франции в XIV в., очевидно, был достигнут некий предел дальнейшего
роста выпуска продовольствия, связанного с вырубкой лесов и применением
традиционных методов возделывания полей.
Примерно в это же время (XIV в.) Западная Европа по уровню урожайности
зерновых приблизилась к тому уровню урожайности, которая была на этих территориях в
период античности: сам-42, дальнейшее повышение урожайности требовало уже
существенного вложения капитала и перехода к интенсивному земледелию. Но вплоть до
XVIII в. во Франции практически не применялись интенсивные методы земледелия, хотя
для этого имелись все возможности и технологии (в Англии они были уже давно, начиная
с XIV в., с успехом опробованы). По-видимому, пока были возможности для роста
экстенсивного земледелия за счет вырубки лесов, не было смысла вкладывать деньги в
интенсивное сельское хозяйство. Единственным серьезным усовершенствованием во
Франции по сравнению с античностью было введение трехпольной системы вместо
двухпольной, позволившей увеличить процент ежегодно используемых земель, но и оно к
тому времени успело распространиться лишь на севере Франции ([89] I, pp.125, 141; [136]
p.487). Лишь в XVIII в., когда население Франции, по оценкам, достигло 26 миллионов
человек ([136] p.520), оно, по-видимому, столкнулось с нехваткой земли. Об этом
свидетельствует как начавшееся внедрение интенсивных технологий земледелия, так и,
например, жадная вырубка последних оставшихся (королевских и баронских) лесов после
Великой французской революции, вызванная, по всей видимости, стремлением увеличить
дефицитные пахотные земли. Судя по описаниям Страбона и Цезаря, при той же
урожайности, дефицит пахотной земли в Галлии в I в. до н.э. уже имел место, но еще не
достиг такого состояния, как во Франции в XVIII в. и скорее сравним с ситуацией в XIV в.
или в XVI-XVII вв., поэтому для Галлии, с учетом несколько большей территории, вполне
представляется приемлемой оценка на уровне 20-25 млн., а 15 млн., пожалуй, даже
кажется заниженной оценкой.
1
При том, что территория Франции в XVI в. была по меньшей мере на 20% меньше территории римской
Галлии
2
Сам-4 означает, что засеянное и собранное в качестве урожая зерно соотносятся в пропорции 1:4
53
Что касается V-VIII вв., то средняя урожайность в Европе упала в эти столетия до
сам-2, вместо сам-4 - сам-8 в эпоху зрелой античности ([118] p.196; [131] p.768). С точки
зрения землепользования такое изменение означало, что для производства того же
количества зерна для потребления требовалось в 3-7 раз больше земли. При этом уже в
начале IV в. н.э. античный автор Мамертин писал об болотах и лесах на том месте, где
раньше были поля ([110] pp.593-594). А в V в., когда в Галлии расселились бургунды и
вестготы, то они получили 2/3 обрабатываемых земель, и это не вызвало никаких
протестов или возражений со стороны галло-римлян. Наоборот, земли передавались по
взаимному согласию, с участием представителей обеих сторон. При этом мы знаем, что,
например, бургунды поселились на юго-востоке Галлии, где плотность населения всегда
до этого была самой высокой, и речь не шла, как в случае с левым берегом Рейна, о
поселении на практически опустевших территориях. Все это говорит о крайнем избытке
земель, в том числе обрабатываемых или недавно вышедших из обращения.
Можно примерно подсчитать, о каком избытке идет речь, на основе приведенных
цифр. Если принять, что леса и болота, о которых писал Мамертин еще в начале IV в,
сделали непригодными к V в. даже всего лишь 1/3 пахотных земель (то есть осталось в
распоряжении крестьян лишь 2/3 прежних земель); при этом ввиду перехода к
экстенсивным методам обработки земли ее теперь требовалось в 3-7 раз больше, чем
ранее; и несмотря на такие изменения, галло-римляне отдали бургундам и вестготам 2/3
обрабатываемых земель, то все это должно было привести к сокращению производства
зерна самими галло-римлянами не менее чем в 15 раз (2/3 : 3 * 1/3 = 2/27). Тем не менее,
никаких социальных или экономических последствий (включая массовые протесты или
голод среди населения) этого грандиозного земельного передела не наблюдалось.
Наоборот, галло-римляне вполне добровольно уступили 2/3 своих земель варварам.
Аналогичные процессы происходили и в Италии, Испании и Северной Африке, но
они там сопровождались образованием не лесов и болот, а пустынь и полупустынь. Это
явление хорошо известно археологам – при проведении раскопок в этих странах они часто
сталкиваются с массивными наносами из песка и гравия, относящимися к периоду V-IX
вв., высота которых иногда составляет десятки метров. Нередко целые города
оказывались погребенными под такими наносами, сделанными протекающей через город
рекой. До V в. ничего подобного не происходило. Поскольку ни один из древних авторов
не писал о существенных изменениях климата, которые могли бы привести к столь
резкому изменению ландшафта в некогда процветавших провинциях Римской империи, то
единственное возможное объяснение – это «упадок классической системы сельского
хозяйства», о котором пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус ([138] p.57). Дело в том, что
сельское хозяйство всех этих стран успешно развивалось лишь благодаря ирригационным
системам, сооруженным в эпоху античности. Как только их перестали поддерживать
должным образом, пахотные земли стали превращаться в пустыни.
Особенно большой вред ландшафту наносило сезонное пастбищное скотоводство,
которое появилось в Италии, по-видимому в I в. до н.э. Во всяком случае, впервые о нем
писал Варрон, живший в конце I в. до н.э. – начале I в. н.э. До этого скотоводство в
Италии вообще было слабо развито, так же как и в Галлии ([89] I, p.94). Это не
удивительно, учитывая, что плотность населения была очень высокой, и в условиях
дефицита земли всю ее старались использовать не для пастбищ и производства фуража, а
для производства продовольствия. Плотность населения в Римской республике в V в. до
н.э., согласно официальным цензам, превышала 120 чел./кв.км. ([79] p.136), то есть была
значительно выше нынешней средней плотности населения в Европе и была не намного
ниже нынешней средней плотности населения в Италии. Но урожайность была
значительно ниже той, что достигнута сегодня, поэтому нехватка пахотной земли и
продовольствия для населения Римской республики – постоянная проблема V-IV вв. до
н.э. ([186] p.103) Лишь по мере римских завоеваний в III-II вв. до н.э. эта проблема
уменьшилась, но и во II в. до н.э. римляне в Италии, так же как и галлы, кормили скот не
54
на пастбищах, а выращивали для него фураж, о чем упоминали древние авторы. В I в. до
н.э. ситуация изменилась: начались массовая эмиграция из Италии, демографический
кризис и вызванное этими явлениями опустошение земель. Вывод из активного
применения пахотных земель в этот период усугублялся распространением
миграционного скотоводства, связанного с сезонным перегоном скота с гор на равнину и
обратно на большие расстояния. Как указывает французский историк С.Парэн, это
наносило большой вред сельскохозяйственным землям, через которые проходили стада,
превращая их в полупустыню или в «малярийные болота» ([89] I, pp.131-132). Тем не
менее, эта практика, которая не требовала ни большого количества рабочих рук, ни
инвестиций, быстро распространилась и в Италии, и в Испании, и в других провинциях,
прилегающих к Средиземному морю.
О масштабах распространения этой практики, например, в Испании,
свидетельствуют следующие факты, приводимые английским историком Р.Смитом.
Законы вестготов, которые действовали в Испании вплоть до арабского завоевания в
начале VIII в., гарантировали всем стадам скота неограниченный доступ к любым землям,
кроме специально огороженных, и запрещали городам препятствовать такому доступу и
огораживать любые участки земли, кроме непосредственно обрабатываемой ([82] p.351).
Можно сказать, что этими законами вестготы как бы уравняли в своих правах людей и
скот: куда разрешалось ступать ноге человека (то есть практически везде), туда же
разрешалось ступать и копыту домашнего скота. Нет никакого сомнения в том, что
вследствие таких законов и те остатки римских ирригационных систем, которые могли к
тому времени еще сохраниться, были очень быстро разрушены: кто будет трудиться и
делать инвестиции в их поддержание, если их плодами будут пользоваться проходящие
мимо стада скота, которые будут поедать и вытаптывать всю растительность.
Для того чтобы дополнить эту картину, можно упомянуть еще об одном факте.
Историки до сих пор ломают головы, пытаясь объяснить загадку расселения четырех
варварских племен в Испании в начале V в. Известно, что после пересечения Пиренеев в
409 г. они распределили между собой территорию Иберийского полуострова следующим
образом. Вандалы асдинги и свевы поселились в маленькой области на крайнем северозападе страны (в нынешней испанской Галиции и на севере Португалии); вандалы силинги
– в Бетике (нынешней Андалузии) на юго-востоке полуострова, а аланы (по-видимому,
самое немногочисленное из всех четырех племен) взяли себе всю остальную территорию
полуострова – от Атлантики до Средиземного моря, исключая лишь небольшую область
на северо-востоке (Таррагону). «Почему два участника конфедерации были загнаны в
одну не очень привлекательную область без видимого протеста с их стороны?», недоумевает американский историк Р.Коллинз ([102] p.18). События становятся более
понятными, если учесть то, о чем было написано выше. Судя по массивным песчаным
наносам, обнаруженным археологами, уже к V веку вся центральная часть Испании, повидимому, представляла собой песчаную полупустынную местность с редкими оазисами.
Аланы, обитавшие ранее в степях Приазовья и Северного Каспия, были привычны к такой
местности и решили заняться кочевым скотоводством, выбрав для этого всю испанскую
равнину – от Атлантики до Средиземного моря. Выбор остальных трех племен был,
очевидно, обусловлен наличием больших горных районов на северо-западе и юго-востоке
полуострова, что создавало лучшие условия для миграционного скотоводства: летом,
когда трава на равнине высыхала, скот можно было перегонять в горы и иметь, таким
образом, круглогодичный источник корма для скота. Исходя из этого, аланам как раз
достались худшие земли для скотоводства, что компенсировалось необъятной
территорией. Однако с учетом малочисленности всех четырех народов (в 428 г. число всех
вандалов и аланов при их переправе в Африку, включая жен и детей, составило всего 80
тыс. человек), вряд ли кто-то из них испытывал нехватку земли.
Все последующие события говорят также в пользу этого вывода. Миграционным
скотоводством в Испании в дальнейшем активно занимались как вестготы, так и арабы. А
55
в последующие несколько столетий, по словам историков Р.Коллинза и Р.Смита,
центральная часть полуострова оставалась «no-man land»1, «редко населенной или
ненаселенной территорией» ([102] p.229; [82] p.346). Впрочем, такой же обезлюдевшей
территорией стал и северо-восток Испании. В дальнейшем, в IX-XI вв. эти территории
стали объектом активной колонизации со стороны вестготских и франкских государств. А
для защиты от внешних врагов повсюду начали строить небольшие крепости – castello,
откуда и названия этих регионов Испании – Кастилья и Каталония ([82] pp.64-65).
Имеющаяся информация позволяет судить о существенном демографическом росте
в Испании, начиная с IX в. Во-первых, началась активная колонизация Кастильи и
Каталонии, которые в дальнейшем из «no-man land» превратились в самые процветающие
регионы полуострова. В Каталонии к началу XIII в., по оценкам известного историка
Р.Лопеза, плотность населения составляла уже более 40 чел./кв км., и она стала самым
развитым регионом Испании, успешно конкурируя с Венецией и Генуей в морской
торговле ([83] pp.302-303, 347). Кастилья также превратилась к этому времени в один из
густонаселенных регионов. Существенное увеличение населения произошло и на северозападе и севере полуострова, где еще в период арабского владычества сохранились
независимые от арабов государства вестготов и басков, и откуда началась Реконкиста.
Вместе с тем, быстрый демографический рост происходил и на территориях,
контролируемых арабами. Известно, что если при Абдаррахмане I (756-788 гг.) сумма
налогов, взимаемых с населения, не превышала 300 тыс. серебряных динаров в год, то ко
времени Абдаррахмана II (822-852 гг.) она достигла 1 миллиона, а в эпоху Абдаррахмана
III (912-961 гг.) составила 5,48 миллионов динаров ([1] с.133). Таким образом, доходы от
сбора налогов за два столетия выросли почти в 20 раз. Известно также, что в период
арабского владычества происходил бурный рост крупных городов, прежде всего Кордобы,
Севильи и Гранады. К концу арабского правления (XIII в.) протяженность Кордобы с
востока на запад, по описанию современников, составляла около 10 миль (16 км), и в ней
было более 200 тысяч домов и более 8 тысяч лавок и магазинов ([102] p.181). Историки
считают эти свидетельства несколько преувеличенными. Возможно, это и так. Вместе с
тем, из других источников известно, что только число рабов в Кордобе возросло с 3750 в
912 г. до 13750 чел. в 961 г. ([83] p.262) – почти 4-кратное увеличение за 50 лет, что также
говорит о небывалом росте численности населения и богатства города.
О росте населения свидетельствуют и дальнейшие тенденции развития
пастбищного скотоводства. Как отмечал Р.Смит, в бесчисленных уставах, дарованным
городам в период Реконкисты (т.е. начиная с XI в.), впервые со времен Римской империи
закреплялось право неприкосновенности городских земель, а также огороженных пастбищ
для местного, не миграционного, скотоводства, и запрещалось вторжение мигрирующих
стад; и в этой связи перспектива увеличения пастбищных земель за счет присоединения
Андалузии была важным дополнительным стимулом для испанцев в их «неустанном
крестовом походе против неверных» ([82] p.351). В дальнейшем, начиная с XII-XIII вв., по
мере исчерпания возможностей получения новых пастбищ за счет Реконкисты,
развернулась настоящая борьба между скотоводами и остальным испанским населением:
во всех провинциях создаются гильдии скотоводов, объединявшие, как правило,
практически всех скотоводов данной территории, которые всеми возможными средствами
пытаются отстоять пастбища.
Итак, мы видим, что в VIII в. вся территория Иберийского полуострова
представляла собой «no-man land», на которой практиковалась неограниченная миграция
скота и города заносило песком. Но к XIII в. плотность населения на северо-востоке
(более 40 чел./кв.км) уже приближалась к нынешнему среднему показателю для Испании
(около 60 чел./кв. км.). Одновременно с этим и на остальной территории происходил
резкий демографический рост, о чем, в частности, свидетельствуют увеличение налоговых
1
безлюдная земля (англ.)
56
сборов почти в 20 раз за два столетия и резкое обострение борьбы за свободные земли
(пастбища) с XIII в., так же как это происходило и во Франции (леса). При этом, по
разным оценкам, население Испании в первой половине второго тысячелетия составляло
от 7 до 10 млн. ([82] p.360), а средняя плотность населения, соответственно, от 14 до 20
чел./кв.км. Учитывая, что речь также идет, очевидно, о росте числа жителей полуострова к
этому времени, по меньшей мере, в два десятка раз по сравнению с VII-VIII вв., можно
предполагать, что плотность населения в VII-VIII вв. в Испании, так же как и во
Франции, в среднем не превышала 1 чел./кв.км.
Имеющаяся информация по Испании и побережью Средиземного моря дает
возможность также проследить изменение арендной платы за использование
обрабатываемых земель от античности до средневековья. Этот показатель зависит от
двух факторов - во-первых, от урожайности земли в данной местности, и, во-вторых, от
дефицита или наоборот, избытка земли. В Египте, где в античную эпоху была и очень
высокая урожайность, и сохранялся дефицит земли ввиду густоты населения, арендатор
платил владельцу земли около 50% собранного им урожая ([131] p.767). Что касается
северо-западного Средиземноморья, то известно, например, что Третейским договором,
вынесенным в 117 г. до н.э. между Генуей и ее оброчными деревнями, было установлено,
что Генуя будет получать оброк с принадлежащих ей виноградников в размере 1/6 с
произведенного вина ([38] с.411). При этом данная плата за использование земли,
очевидно, не включала налоги государству, которые в период расцвета античной
экономики в среднем составляли порядка 25% от стоимости собранного урожая и которые
указанные деревни должны были уплачивать в казну самостоятельно. Примерно такой же
порядок цифр мы видим и в XII в. н.э. на севере Испании (в Арагоне), где арендная плата
за виноградники составляла от 1/5 до 1/3 от произведенного вина - очевидно, включая
налоги, которые местный феодал сам уплачивал королю ([82] p.347).
В отличие от этих нормальных с экономической точки зрения арендных
отношений, в раннем средневековье мы видим совершенно «ненормальную» картину. Как
указывает Р.Смит, обычная арендная плата с крестьянского двора в этот период в Испании
была равна 1 курице в год, и взималась в натуре ([82] p.357). Если представить, сколько
продовольствия требовалось средней крестьянской семье для существования в течение
года, становится ясным, насколько мизерной была такая «арендная плата», если
попытаться ее измерить в % к собранному за год урожаю. Тем не менее, по-видимому, она
отражала сложившую ситуацию с избытком земли, которая совершенно не стимулировала
вообще брать какую-либо землю в аренду, когда ее и без того хватало. Понятно, что
единственной возможностью в этих условиях извлекать дополнительные доходы для
«сильных мира сего» становится внеэкономическое принуждение, в том числе
закабаление крестьян и прикрепление их к земле. Характерно, что крепостное право
широко распространяется в раннем средневековье именно в Испании, Франции и Италии
и вытесняет арендные отношения.
Важным свидетельством численности народонаселения может служить
информация о численности войск, участвовавших в сражениях или военных
кампаниях. Соответствующие сведения обычно упоминаются в древних летописях и так
или иначе имеются для всех исторических периодов. Хорошо известно, что численность
римских армий достигала сотен тысяч человек. Так, численность армии под
командованием Цезаря в Галлии, не считая других римских войск, раскиданных по всему
Средиземноморью, составляла не менее 100 тыс.1, а численность галлов в битве при
Алезии в 52 г. до н.э. составляла порядка 300 тыс. ([5] с.253, 255) Римские войска при
осаде в 134 г. до н.э. Нумантии, где засели испанские повстанцы, насчитывали около 60
тысяч ([39] с.21). Имеются соответствующие цифры и для раннего средневековья. Выше
уже приводились размеры армий персов и славян в 626 г. и арабов в 717-718 гг. при осаде
1
Под началом Цезаря находилось 13 легионов по 6000 чел, а также значительное количество
вспомогательных войск и наемная галльская и германская кавалерия ([17] с.953).
57
Константинополя (соответственно 250 и 200 тыс.). А какие сведения есть в отношении
бывших провинций Западной Римской империи в эпоху раннего средневековья? Историки
часто утверждают, что нет никаких (достоверных) данных. Это так, но только отчасти.
Действительно, нет никаких достоверных данных о размере крупных армий, но есть
вполне достоверные данные о небольших армиях или отрядах. Чуть ли не единственной
армией VI-VIII вв., о которой имеется достоверная информация (взятая из арабских
источников), является армия арабов во главе с Тариком, разбившая в 711 г. армию короля
вестготов Родерика, что и определило судьбу Иберийского полуострова на последующие
несколько столетий1. Численность этой армии арабов, как указывает Р.Коллинс, была
всего 1700 человек ([102] p.151). Размер побежденной армии вестготов неизвестен, но,
судя по всему, он вряд ли превосходил арабскую армию. После разгрома Родерика арабы
прислали в Испанию дополнительные войска, и практически весь полуостров был ими
завоеван в течение последующих 3-4 лет без единого крупного сражения.
Следующий важный этап в истории Испании – переворот, осуществленный
Абдаррахманом I в 756 г. - свержение власти Аббасидов и утверждение династии
Умайядов, которая в дальнейшем правила почти всем Иберийским полуостровом в
течение нескольких столетий. Известно, что важную роль в указанном перевороте и
последующих военных столкновениях с представителями Аббасидов сыграли 500
мувалладов – обращенных в мусульманство воинов арабской армии, которые были
преданы династии Умайядов, и их участие в основном и решило дело в пользу последней
([102] p.170).
Карта исламских завоеваний в VII в. н.э. (наложенная на современную политическую
карту). Источник: http://ru.wikipedia.org
Итак, мы видим, что в первом случае судьбу власти на полуострове решили 1700
чел., а во втором случае – 500 человек. И лишь позднее, в конце VIII в., – когда, согласно
древним источникам, сын Абдаррахмана, Аль Хаким (правил в 778-795 гг.) решил
увеличить численность своей армии до 6000 человек ([102] p.193), мы видим более
внушительную цифру. Но это сообщение также дает нам понять, что до этого всю
Испанию арабам удавалось держать в повиновении с еще меньшим числом войск –
очевидно, всего лишь с 2-4 тысячами человек. Если сравнить приведенные цифры с тем
1
Имя Тарика с тех пор увековечено в названии скалы и территории на юге Испании – Гибралтар (в
оригинальной версии – Гебель-Тарик, то есть гора Тарика).
58
количеством войск, которые в свое время пришлось держать в Испании римлянам в
течение первого столетия после ее покорения (около 100 тыс. чел. в течение ряда лет,
особенно в периоды войн с повстанцами в 149-133 гг. и в 80-72 гг. до н.э. [187] p.673; [74]
p.219), то мы говорим о разнице в несколько десятков раз.
В отношении Галлии нет столь достоверной информации в письменных
источниках. Но, например, известный немецкий военный историк Г.Дельбрюк писал о
ничтожности армий франкских королей в численном отношении. По его оценкам, армии
франкских королей даже в эпоху империи Карла Великого и его преемников (первая
половина IX в.), как правило, не превышали 5000-6000 человек ([17] с.344; [19] c.2077) –
при том, что в это время на севере Франции, где базировались франкские короли, уже
наблюдался бурный демографический рост ([128] p.68). Что касается нескольких
имеющихся больших цифр о количестве армий и потерь в сражениях, приводимых
древними источниками, то они вряд ли вызывают доверие. Например, после битвы
франков с арабами при Пуатье в 732 г., которую некоторые западные историки до сих пор
приравнивают к величайшим сражениям мировой истории, франкские летописцы и поэты
писали про уничтожение 375 тысяч (!) сарацинов – что было, по-видимому, в десятки раз
больше, чем их вообще когда-либо до этого появлялось в Европе. При этом потери
франков в этой битве, по данным тех же летописцев, составили лишь 1500 человек.
Однако судя по описаниям этой битвы, франкская пехота в течение всего ее хода отбивала
атаки арабской кавалерии, а после этого арабы ускакали, и франки их не преследовали
(так как почти не имели конницы). Поэтому потери арабов не должны были быть
бóльшими, чем потери франков, и приводимые франкскими летописцами цифры о 375
тысяч убитых сарацинов являются чистым хвастовством1.
Другим примером являются 10 тысяч бургундов, якобы посланных королем
франков Теодебертом в 538 или 539 году для оказания помощи остготам против
византийской армии в Италии. Поскольку войска были посланы в ответ на просьбу
остготов, то Теодеберт, очевидно, был заинтересован в том, чтобы объявленная цифра
была как можно большей. Но посланные бургунды так и не пришли на соединение с
готской армией. Вместо этого они стали грабить мирное готское и римское население на
севере Италии и вскоре с добычей вернулись обратно ([153] p.52). Понятно, что оценить
реальный размер этой «армии» было некому, да и сам характер ее действий не внушает
никакого доверия к объявленной цифре.
Как видно из этих примеров, очень часто сведения о численности войск
противника и числе павших в бою с его стороны сильно преувеличены летописцами, а в
некоторых случаях можно считать преувеличенными и сведения о размере собственной
армии. Сильные искажения числа убитых с побежденной стороны можно легко объяснить
– хоронили со всеми подобающими почестями лишь своих воинов, а убитых врагов
оставляли на поле боя, и никто не мог подтвердить или опровергнуть их точное
количество. Например, Григорий Турский, живший в VI в., описывает сражение между
свевами и саксами в Германии, в котором якобы из 26 тысяч саксов погибло 20 тысяч, а из
6000 свевов – всего только 480 человек, и несмотря на такое количество погибших саксов,
совсем не упоминает о пленных ([202]V: XV). Очевидно, что победившие в битве свевы
похоронили и пересчитали своих погибших, и, наверное, этому числу (480) можно
доверять, а число погибших саксов (20 тысяч), судя по всему, было придумано самими
свевами ради хвастовства. Историки не без основания многие такие данные подвергают
сомнению. Но в большинстве случаев даже в «темные века» (V-IX вв.), о которых имеется
не слишком много информации, вряд ли были серьезные основания искажать размер
потерь собственной армии, а также число пленных и убитых среди мирного населения.
1
По мнению известного военного историка Ч.Омана, никакого решающего значения эта битва не имела. Он
отмечал, что арабы за 40 лет, предшествовавших этому сражению, проявили себя настолько «разобщенными
и неуправляемыми», занимаясь в основном грабежом на юге Галлии, что, даже если бы они победили, самое
большее, что они смогли бы сделать – это установить контроль над Аквитанией. ([175] pp.294-295)
59
Преувеличивать собственные потери не было никакого смысла, кроме того, было много
свидетелей (оставшиеся в живых воины и командиры), которые могли уличить летописца
в искажении правды, если бы он допустил такое искажение в своих сочинениях. Обычно
было много свидетелей и в случаях с пленными или убитыми мирными жителями.
Последних хоронили оставшиеся в живых; пленных надо было конвоировать, кормить и
размещать на ночлег. Да и собственную армию, если это, конечно, была армия, а не банда
грабителей, также надо было обеспечивать снабжением и ночлегом, в чем было
задействовано немало свидетелей, и искажать ее размеры для летописцев было
бессмысленно и в какой-то мере опасно – так как их ложь могла быть разоблачена.
Давайте с учетом этого сравним имеющиеся цифры по Галлии и Испании в VI-VII
вв. с цифрами по Византии для того же периода. Известно, например, что византийскому
императору Маврикию (582-602 гг.) ставили в упрек, что он пожалел выкупа за 12 тыс.
византийцев в аварском плену, которых аварский каган после этого в раздражении
приказал умертвить ([58] с.592). После взятия Иерусалима в 614 г. персы убили 57 тысяч
мирных жителей и 35 тысяч увели в качестве пленников ([91] p.290; [59] с.36). Армия
византийского императора Ираклия (610-641) во время его похода в Персию в 623-624 гг.
составляла 120 тыс. человек, в ходе военных действий он захватил в плен 50 тысяч персов,
которых впоследствии отпустил на свободу. Византийская армия, потерпевшая поражение
от арабов на реке Ярмук в Сирии в 633 г., насчитывала 80 тыс. чел ([59] с.43-44, 200, 229;
[91] p.294). После попытки внезапного штурма Константинополя аварами в 617 г. они
разграбили все его окрестности и увели за Дунай 270 тысяч пленников, где их и поселили,
при этом некоторым из них удалось вернуться ([91] p.291). Император Юстиниан II (685695 гг.) во время похода в Болгарию взял в плен 30 тысяч болгарских воинов, из которых
он затем сформировал вспомогательные войска для защиты восточной границы Византии
([175] p.249).
Все эти военные кампании и сражения подробно описаны летописцами. По
арабским источникам, во время осады Константинополя арабами в 717-718 гг., 100тысячная армия Маслама, отрезанная византийским флотом от азиатского побережья, где
находилась остальная часть арабов, была практически полностью уничтожена. При этом
часть армии умерла от голода и болезней, 22 тысячи погибли в сражении с болгарским
войском, выступившим на стороне Византии, а бóльшая часть оставшихся 30 тысяч
погибла во время шторма на пути домой ([175] pp.302-303). Г.Дельбрюк в своем труде
приводит подробное описание сражения, взятое из арабских источников, между арабской
и сирийской армиями в Сирии в 657 г., численность которых составляла соответственно
70 и 80 тысяч человек ([18] с.2412-2419).
Приведенные факты, подробно описанные в разных летописных источниках, не
оставляют сомнения относительно масштаба военных действий и численности армий
Византии, Аварского каганата, Персии, Арабского халифата и Болгарии в VI-VIII вв.,
равно как и относительно численности населения этих стран восточного
Средиземноморья. Понятно, что население крупных городов исчислялось сотнями тысяч,
число взятых в плен воинов – десятками тысяч, а численность армий достигала 100 тысяч
человек и более.
В отношении Галлии и Испании для VI-VIII вв. нет никаких летописных описаний,
в которых фигурировала бы сколько-нибудь крупная армия, за исключением уже
упоминавшейся выше армии Тарика в количестве 1700 человек в сражении с вестготами в
711 г. и 1500 убитых франков в битве при Пуатье в 732 г. Что касается большого числа
пленных, то, возможно, единственное такое упоминание: более 2000 пленных, - мы
находим у Григория Турского в его описании разгрома армии франков вестготами на юге
Галлии в 589 г. При этом он сообщает, что готы захватили в плен всех пеших франкских
воинов, поскольку они не могли убежать от готской конницы ([202] IX: XXXI). Таким
образом, речь идет, очевидно, о пленении всей франкской армии или, во всяком случае, ее
60
бóльшей части, поскольку в этот период франки еще предпочитали сражаться пешими1.
Что касается, например, взятия арабами Карфагена в 698 г., то известно, что арабы
обратили в рабство большинство жителей города, но об их числе нет никаких сведений
([59] с.222). Между тем, результаты археологических раскопок свидетельствуют о том
(см. выше), что к моменту прихода арабов Карфаген был уже, по выражению Р.Ходжеса и
Д.Уайтхауза, «своей собственной тенью» ([138] p.170), и в нем оставалось очень мало
жителей. Скорее всего, именно по этой причине летописцы и умалчивают о числе
обращенных в рабство жителей, не считая его достойным упоминания. Очевидно, по той
же причине франкские летописцы не упоминают ни об одном пленном после битвы при
Пуатье в 732 г., хотя и торжествуют по поводу уничтожения «375 тысяч сарацин».
Как уже отмечалось, отсутствие больших (вызывающих доверие) цифр по
западному Средиземноморью не означает, что нет вообще никаких цифр. Вот лишь
некоторые примеры. Григорий Турский пишет, что поводом к войне между франками и
тюрингами в VI в. явились бесчинства последних, которые убили 200 женщин и еще
какое-то количество детей. Он также подробно описывает эпизод, в котором франки,
осаждая хорошо защищенный замок Марлак, взяли в плен 50 галло-римлян и потребовали
за них выкуп, который и получили ([202] III: VII,XIII). В достоверности этих цифр вряд ли
приходится сомневаться, так же как и в числе пленных франков (2000) при Вуйе, по уже
приводившимся выше соображениям. Характерным эпизодом военных действий той
эпохи является также следующий, приводимый английским историком И.Вудом. Во время
осады вестготами Клермона, одного из самых больших городов Галлии, галло-римлянам
удалось снять осаду города удачной контратакой, в которой участвовало, по одним
данным, 18, по другим – 10 человек ([81] p.507).
Даже в более поздний период, характеризовавшийся заметным демографическим
ростом, мы еще не видим во Франции ни больших армий, ни большого числа пленных. В
течение IX в. Франция сильно страдала от набегов викингов, которые три раза
захватывали и сжигали Париж (в 845, 856 и 860/61 гг.). Известно, что в большинстве
случаев их армии не превышали нескольких тысяч человек, тем не менее, франкские
короли были бессильны против них. Например, в 853 г. датчане, приплывшие на 105
небольших кораблях и грабившие франкские селения вдоль течения Сены, встретились с
объединенной франкской армией во главе с двумя королями, внуками Карла Великого,
Шарлем и Лотаром, в королевства которых входили вся нынешняя Франция, половина
Италии, Бельгия и Нидерланды. Казалось бы, прекрасная возможность расправиться с
шайкой грабителей. Но франки не решились принять сражение и отступили, предоставив
датчанам возможность и дальше грабить свою территорию (что они преспокойно и
делали). Этот эпизод вызвал недоумение известного французского историка Ф.Лота,
который не мог понять, каким образом «два короля, один из них – император [Римской
империи]2, с объединенной армией, оказались неспособными дать сражение армии,
насчитывавшей самое большее 4000 человек (105 кораблей)!» ([153] p.360). Другим
известным примером является осада Парижа крупными силами норманнов в 885 г., когда
франкский король Карл, «собрав все военные силы империи» ([19] с.2180) и прибыв с
ними для взятия осады, предпочел откупиться от норманнов, нежели дать им сражение.
Как писал Г.Дельбрюк, «трудно объяснить себе, каким образом не могли осилить
норманнов даже тогда, когда удавалось собрать военные силы всей империи, причем
норманны, вместо того чтобы возвращаться к своим кораблям, принимали сражение. …
Таким образом, мы должны выяснить и раз навсегда считать исходной точкой нашего
исторического понимания тот факт, что объединенных сил громадной каролингской
1
Григорий Турский также пишет о 5000 убитых (очевидно, в основном со стороны франков), что
противоречит его же собственным словам о том, что «все пешие воины» были взяты в плен. Но выше уже
приводились примеры того, как легко (в том числе и самим Турским) в десятки раз преувеличивалось число
убитых среди побежденных, которое никто не мог (и возможно не хотел) точно засвидетельствовать.
2
Карл Великий и его наследники носили этот титул, оставаясь королями франков
61
империи и еще достаточно крупных образовавшихся из нее отдельных королевств еле
хватало на то, чтобы кое-как поддерживать равновесие в борьбе со вторгшимся мелким
варварским народцем» ([19] с.2178, 2182).
В тех известных случаях, когда франки все-таки давали бой норманнам, последних
насчитывалось не более чем несколько сотен. Например, как указывает Ф.Лот, в битве при
Пуатье в ноябре 855 г., когда «основная часть» норманнов была взята в плен, пленных
оказалось всего 300 человек. А в схватке между 400 норманнами и объединенными
силами трех или четырех графств Франции осенью 866 г. норманнам удалось отбиться, и
после того как были убиты два графа, франки отступили, предоставив возможность
норманнам вернуться к своим кораблям, оставленным на Луаре ([153] pp.363, 370-371).
Итак, мы видим, что в раннем средневековье нет недостатка в описаниях битв,
численности войск, числа пленных и жертв среди мирного населения, причем, как на
Востоке, так и на Западе. Есть недостаток лишь в одном, и то лишь на Западе – в
(достоверных) больших числах, касающихся как численности армий и потерь в
сражениях, так и особенно – того, что труднее всего фальсифицировать: пленных врагов и
убитых мирных жителей. Вернее, мы видим полное отсутствие таких больших чисел.
Самые большие встречающиеся цифры – 3-4-значные, в то время как на Востоке в это же
время, как и на Западе в эпоху античности, 5-6-значные1. Как писал Р.Лопез о раннем
средневековье (применительно к Западной Европе), «несколько тысяч участвующих в
битве, несколько сотен убитых: такую оценку можно дать самым кровавым сражениям,
тем, которые описаны летописцами в самых драматических красках» ([149] p.119). Таким
образом, и здесь мы видим разницу в численности населения Западной Европы между
ранним средневековьем и античностью, по меньшей мере, в несколько десятков раз.
Подтверждают этот вывод и расчеты, сделанные историками. Г.Дельбрюк
подсчитал, что при наборе войска франкские короли могли собрать с контролируемой ими
территории не более нескольких сотен человек с одного графства размером в среднем 100
кв. немецких миль, то есть примерно 1 чел. с 10 кв. км.2 Мнение Ф.Лота еще более
категорично: он полагал, что с одного графства франки могли набрать лишь 100-150
воинов, то есть примерно 1 чел. с 30 кв. км ([19] с.2058; [153] p.371). Причем, судя по
имеющейся информации, при наборе в армию ими не делалось исключений для галлоримлян. Известно, что римляне сражались в составе армии франкского короля Хлодвига в
период завоевания им Галлии ([91] p.141). Григорий Турский писал, что в одной из
важнейших битв того времени - битве франков с вестготами при Вуйе в 507 г. было убито
«очень большое число арвернов, пришедших под командованием Аполлинария» ([202] II:
XXXVII). Он явно имел в виду галло-римлян, проживавших в соответствующей области
на юге Франции (Овернь с главным городом области Клермоном), которые сражались в
армии Хлодвига против готов. Известно много других примеров, когда галло-римляне
сражались под началом франкских королей. Так, по сведениям, приводимым Ф.Лотом,
галло-римляне активно участвовали как в междоусобных войнах между самими членами
королевской династии Меровингов, так и в ряде других междоусобных войн на
территории Галлии, и составляли большинство в так называемых «франкских» армиях
([153] p.176; [151] p.373). Не делалось франками исключений при наборе в армию и для
свободных крестьян ([151] p.378).
Таким образом, можно утверждать, что во франкских королевствах существовала
всеобщая воинская повинность, причем уклонение от участия в военном походе строго
наказывалось. Так, в целом ряде указов франкских королей устанавливалась обязанность
всего мужского населения, включая крестьян, присоединяться к армии при объявлении
1
Даже по самым строгим подсчетам, проделанным историками, число обращенных в рабство галлов в
период завоевания Галлии Римом в I в. до н.э. исчислялось сотнями тысяч человек, а древние авторы писали
о миллионе галлов, взятых в плен, и еще миллионе галлов, убитых войском Цезаря. О числе взятых в плен
кимбров и тевтонов и их участии в армии Спартака см. главу I.
2
1 немецкая миля равна примерно 7 км.
62
всеобщего сбора, и за уклонение от призыва был назначен огромный по тем временам
штраф – 60 солидов ([19] с.2097-2101, 2136-2139). Тем не менее, мы видим, каким низким
был результат при наборе в армию. Г.Дельбрюк в своем труде не перестает удивляться:
Карл Великий под страхом большого наказания мобилизует все мужское население к
западу от Сены (то есть на территории около 2/3 современной Франции!), что способно
вызвать, по словам историка, «настоящее переселение народов», а на его призыв является
ничтожное количество – не более чем несколько тысяч человек ([19] с.2097-2101, 2114).
Для сравнения с периодом античности можно привести следующие цифры.
Мобилизационные списки в Риме перед Второй Пунической войной (знаменитая война с
Ганнибалом конца III в. до н.э.) включали 780 тысяч человек, при этом площадь
контролируемой Римом территории составляла в то время около 130 тыс. кв. км ([187],
p.75-77). Причем, известно, что в ходе этой войны с Карфагеном римляне мобилизовали в
армию не менее половины от указанного числа ([116] p.84). Таким образом, римляне в
Италии могли мобилизовать в армию 6 человек с 1 кв. км., а франкские короли – всего 1
чел. с 10 или с 30 кв. км. – разница в 60-180 раз.
Эта ситуация меняется лишь в начале второго тысячелетия, когда и по всем другим
признакам (см. выше) наблюдается мощный демографический рост в Западной Европе.
Тогда же впервые начинают упоминаться западноевропейские армии, исчисляемые
десятками тысяч человек, какие участвовали, например, в крестовых походах конца XI –
начала XII вв. И наконец, к XVII в. армии Западной Европы опять достигают тех же
размеров, что мы видели в античности: в середине XVII в. совокупная численность всех
французских армий составляет уже 150 тысяч человек ([136] p.422).
Еще одно явление, имевшее место при переходе от античности к средневековью,
позволяет также сделать выводы о размерах сокращения населения Речь идет об
исчезновении в VI-VII вв. в Галлии, Испании и других бывших провинциях Западной
Римской империи латинского языка как живого, разговорного языка. Известно, что в IIII вв. н.э. латинский язык стал основным языком общения почти повсеместно в западной
части Римской империи, за исключением части Британии и некоторых других,
относительно небольших, территорий, например, области проживания басков на севере
Испании. За 5-7 столетий римского господства жители Галлии и Испании в подавляющем
большинстве перестали употреблять свой родной язык и перешли на использование в
ежедневном общении латинского языка. Не буду в деталях описывать или строить
предположения относительно того, как это происходило, остановлюсь на этом лишь
кратко. Историки полагают, что важную роль в процессе романизации сыграли римские
легионы, постоянно базировавшиеся на покоренных территориях, возле которых
постепенно возникали целые города, а также итальянская эмиграция. По подсчетам
П.Бранта, число римлян и других италиков за пределами Италии в 14 г.н.э. составляло
почти 2 миллиона человек ([74] p.154). Важную роль в романизации сыграло и массовое
привлечение местного населения в армию под командование римских офицеров в виде
вспомогательных войск. Так, во время осады в 134 г. Нумантии, где укрывались
испанские повстанцы, из общей численности осаждающих в размере 60 тыс. человек,
вспомогательные войска, набранные из самих жителей Испании, составляли около 40
тысяч1.
Так или иначе, но, по мнению большинства историков и лингвистов, к моменту
расселения варваров на территории Западной Римской империи местное население, за
некоторыми исключениями2, считало себя римлянами и говорило преимущественно на
латинском языке. Так, по мнению М.Баньяра, написавшего несколько книг по этому
вопросу, к наступлению эпохи поздней античности «латинский глубоко укоренился среди
населения империи» ([167] p.697). И наилучшее этому подтверждение – тот факт, что и
варвары, в тех местах, где существовало значительное местное население, также
1
2
Rome et la conquete du monde mediteraneen. ed. par C.Nicolet, Paris, 1979, tome 2, p. 664
Имеются в виду в основном баски и кельты Британии и Бретани
63
постепенно перешли на употребление латинского языка. Почему это произошло –
становится понятным, если рассмотреть, как происходило расселение варваров. В
противовес существовавшим в прошлом воззрениям, археологические раскопки показали,
что и вестготы, и франки, и остготы, и бургунды расселялись не отдельно от римлян
компактными поселениями, а вперемешку, по одной или нескольку семей в уже
существующие поселения римлян ([82] pp.171-176). Известно также, что в большинстве
случаев они не поселялись в качестве «господ», порабощая местное население, как,
например, норманны после завоевания Англии. И если сдвиг в сторону более высокого
положения варваров и происходил, то не сразу, а в течение десятилетий или даже
столетий. Как указывает историк А.Допш, в списках крепостных колонов в Италии в
период существования там остготского королевства (конец V в. – начало VI в.) есть
немало готских имен ([82] p.171). Пленных франков в течение IV в. селили в Галлии
также в основном в качестве крепостных колонов, остальные франки в этот период
селились в основном на пустующих землях, при условии подчинения римским законам,
или получали землю от императора в качестве вознаграждения за службу в римской
армии. Известно о существовании значительной римской аристократии, владевшей
землями, рабами и крепостными колонами в варварских государствах вплоть до VII в., и
почти нет примеров массовых конфискаций собственности или притеснений местной
аристократии со стороны варваров1. Более того, предоставление варварам 2/3 или 1/3
обрабатываемых земель было добровольным и взаимовыгодным решением. Кассиодор,
выступая в римском сенате перед крупнейшими римскими землевладельцами после
предоставления 1/3 земель остготам, всячески хвалил данное решение, указывая, что оно
укрепило дружбу между римлянами и готами, кроме того, посредством предоставления
части земель удалось приобрести защитника (в лице остготов), и тем самым защитить
собственность римской аристократии от возможных притязаний ([130] p.251). Известно,
что при выделении 2/3 земель вестготам в Аквитании остались нетронутыми многие
поместья римских землевладельцев, из чего можно заключить, что выделялась в основном
брошенная земля, не имевшая хозяев или, во всяком случае, не используемая. А спорные
случаи, в которых принадлежность той или иной земли была не ясна, решала смешанная
комиссия, в состав которой вошли избранные от лица римлян и вестготов представители.
Как отмечал А.Допш, при выделении земли вестготам римляне были защищены от
волюнтаристских посягательств на их собственность, а распределение земли по жребию
касалось лишь того, как выделенная земля распределялась среди самих вестготов ([82]
p.173). Расселение франков, по мнению историков, вообще в основном происходило в
течение IV в., когда Галлия полностью подчинялась императорской власти и действию
римских законов, и если и могла иметь место при этом дискриминация, то не по
отношению к галло-римлянам, а скорее по отношению к франкским колонам ([153]
pp.124, 129; [82] pp.176-178).
Итак, варвары расселились рядом или вперемешку с римлянами и начали осваивать
латинский язык, хотя известно, что между собой в течение многих десятилетий или даже
столетий они продолжали говорить на своем родном языке. Но то, что произошло
впоследствии – в течение VI-VII вв. – никак не укладывается в рамки традиционного
представления о сравнительной численности германцев и римлян. Так, в Галлии в течение
этого относительно короткого периода произошла кардинальная трансформация
латинского языка, причем именно его разговорной формы, что привело к образованию
нового языка, положившего начало современному французскому языку. Не буду утомлять
читателя лингвистическими подробностями, ограничусь лишь ссылкой на Ф.Лота,
проведшего лингвистический анализ и пришедшего к выводу, что латинский язык в
Галлии подвергся сильной трансформации под влиянием германского диалекта, на
котором говорили франки. Изменился не только словарный запас, с сотнями слов,
1
Возможно, единственным исключением являются две африканские провинции, в которых вандалы
конфисковали ряд земель у местной аристократии в V в.
64
перешедших их германского диалекта франков1, но кардинально изменилось, например,
склонение существительных, спряжение глаголов, построение будущего времени глаголов
и другие грамматические правила. Полностью изменилось произношение – до такой
степени, что многие звуки либо слились в один (например «б» и «в»), либо вообще
исчезли ([153] pp.146, 142-145, 230-231; [151] pp.402-403). Как писал Ф.Лот, пропасть
между письменным и разговорным языком понемногу увеличивалась, контакт между
ними прервался, а затем исчезли и люди, понимающие латынь – до такой степени, что
когда в VIII в. Карл Великий захотел реанимировать латинский язык, то он не смог найти
никого знающего латынь во Франции, и пришлось привлекать таких людей из Италии и
других стран ([151] pp.402, 405).
Каким образом франки, которые «совершенно очевидно, не были
многочисленными» ([152] p.125), смогли вызвать такую трансформацию языка галлоримлян, что это привело к его полному исчезновению и появлению нового языка всего в
течение 2-3 столетий? В истории нет ничего похожего. Например, в США к началу XIX в.
проживало лишь около 5 млн. человек, а общее число иммигрантов, въехавших в США в
течение XIX в., составило несколько десятков миллионов человек. При этом большинство
этих иммигрантов не были англоязычными. Так, в 1790 г. выходцы из Великобритании и
Ирландии составляли 81,4% белого населения США, а к 1920 г. эта доля сократилась до
52,6% ([94] p.165). Таким образом, если учесть черных и цветных иммигрантов, то
выходцы из англоязычных стран к 1920 г. уже составляли меньшинство населения. Тем не
менее, такой мощный поток иноязычных иммигрантов оказал очень слабое воздействие на
английский язык в США, который на большинстве их территории не очень сильно
отличается от британского английского.
Можно взять другие исторические примеры сосуществования бок о бок разных
народов. Одним из таких примеров может служить завоевание норманнами Англии в XI в.
Норманны до этого жили на севере Франции и говорили на французском языке.
Поскольку они захватили все командные посты после завоевания англичан и в основном
сформировали королевский двор, то сложилась интересная ситуация: двор и аристократия
говорила по-французски, а население продолжало говорить по-английски. Возможно,
норманны полагали, что, поскольку они завоевали Англию, то она должна научиться
говорить на языке завоевателей. Но этого не произошло. В XIV в. (то есть через три
столетия!) королевский двор перестал говорить по-французски и перешел на английский
язык. И хотя в него в этот язык было привнесено много французских слов, но, как
указывает Ф.Лот, ни грамматическая основа языка, ни произношение не претерпели
существенных изменений, как это произошло с латинским языком в течение VI-VII вв.
([153] p.152) Собственно, привнесение в любой язык иностранных слов происходило во
все времена, даже и без иностранных завоевателей и без большого притока иммигрантов,
и этому можно привести бесчисленные примеры; во всех языках время от времени
менялись грамматические правила; но от этого ни один язык не исчезал и не превращался
в другой язык за два столетия, став непонятным для тех, кто его знает. Например, в
русском языке за последние два столетия исчез один падеж, появилась масса новых слов,
а ряд слов вышел из употребления. Но язык Пушкина, писавшего два столетия назад, и
сегодня считается образцом русского языка и понятен каждому знающему этот язык. И
так же понятен любому французу Монтескье, писавший три столетия назад, а любому
англичанину Шекспир, со времени жизни которого прошло четыре столетия.
Правление норманнов в Англии в XI-XIV вв. в целом имеет мало общего с
ситуацией, сложившейся в Галлии и Испании в V-VI вв. еще по другой причине. И
франкские, и вестготские короли ощущали преемственность своей власти по отношению к
Римской империи и старались воспринять ее культуру. Выше уже приводилось мнение
1
Из германского диалекта франков перешли, например, слова, обозначающие некоторые цвета, части света,
многие части тела, многих животных и растений, строительство, военное дело, жилье, одежду, управление,
право и.т.д.
65
историков о том, что вестготы и в VI в. продолжали управлять Испанией как бы от лица
Западной Римской империи, которой к тому времени уже давно не существовало, но с
которой они в V в. заключили договор о расселении на землях юга Галлии и севера
Испании ([102] p.30). Само собой разумеется, что они очень быстро перешли на латинский
язык и использовали его в официальных документах и в общении со своими подданными.
Что касается первых франкских королей, то они также были не королями франков, а
королями всех своих подданных. Первые их законы не делали различия в правовом
статусе франков и галло-римлян1. Двор франкских королей в большинстве состоял из
галло-римлян: как подсчитал Ф.Лот, из 55 графов, то есть руководителей графств или
округов, упоминавшихся Григорием Турским и Фортунатом (VI в.), приблизительно 2/3
были галло-римляне; а из числа епископов, подписавших решения церковных соборов в
период с 475 г. по 578 г., 508 были галло-римлянами, и лишь 28 – франками ([153] p.156).
Сами короли династии Меровингов в начале VI в. в совершенстве знали латинский язык,
на котором и разговаривали преимущественно со своим окружением, читали античных
авторов и даже пытались писать стихи по-латыни. Таким образом, и в Испании, и в
Галлии в VI в. мы видим ситуацию, когда правящая иностранная верхушка старалась
воспринять культуру большинства подвластного ей народа и активно привлекала его к
управлению государством. И это мало похоже на правление норманнов в Англии, когда
сформировавшие высший класс норманны три столетия отказывались говорить на
местном языке. Тем не менее, результаты правления вестготских и франкских королей в
Испании и Галлии оказались совершенно противоположными тому, что можно было
ожидать: латинский язык в течение двух столетий стал для всего населения чужим
языком.
Как показывают приведенные примеры, и это мнение разделяет Ф.Лот ([153] p.151)
и другие историки и филологи, такие изменения в языке не могли идти сверху, даже если
бы верхушка, как в примере с норманнами, и желала бы их; они могли идти только снизу,
от самого народа. Два народа: галло-римляне и франки, - поселившиеся бок о бок, должны
были постоянно общаться между собой и для этого должны были в буквальном смысле
«находить общий язык». «Сколько раз должны были обменяться своими обычными
представлениями завоеватели и местное население, - спрашивал французский филолог Г.
Пари, - чтобы оно стало называть чужими словами географические понятия и понятия в
области культуры, объекты природы, деревья и растения, животных, даже части
человеческого тела, чтобы оно признало превосходство германского языка над латинским
в обозначении цветов…» ([153] p.145). К этому можно добавить: что должно было
заставить галло-римлян изменить произношение (в том числе с твердого латинского «р»
на грассирующий германский звук), начать по-другому произносить практически все
латинские слова, перестать вообще употреблять некоторые ранее распространенные
звуки в своей речи и изменить грамматические правила собственного языка.
Не вдаваясь в детали, можно с уверенностью сказать: к такому смешению двух
языков могло привести лишь полное равноправие франков в численном отношении с
галло-римлянами. По-видимому, если бы последние превосходили первых по численности
хотя бы в несколько раз, такого бы не могло произойти. С учетом того, что мы знаем о
типичной для раннего средневековья системе хуторов или «вилл» (см. выше), если бы,
например, к жившим на хуторе 3-5 семьям галло-римлян подселилась одна семья франков,
или к одной семье галло-римлян подселился в качестве работника или арендатора один
франк, и такая ситуация сохранялась бы в течение VI-VII вв., то франки рано или поздно
неизбежно должны были ассимилироваться с местным обществом и выучить латинский
язык. И если бы в нем и произошли в итоге какие-то изменения, например, заимствования
слов, то это бы не привело к такой сильной трансформации. Если же в какой-то момент
иммигранты и местное население оказались на большинстве таких хуторов в
1
Речь идет, в частности, о первом из дошедших до нас законов: Pactus Lex Salica, вышедшим, очевидно, в
период правления Хлодвига в начале VI в.
66
приблизительно равной пропорции – тогда могла образоваться смесь двух разговорных
языков, а оба эти языка могли выйти из активного употребления и в дальнейшем
исчезнуть.
Имеется один похожий современный пример, который дает возможность
проследить, как могло происходить такое смешение языков. Речь идет об особом
разговорном диалекте в штате Техас в США, который сильно отличается по
произношению, и очевидно, по набору слов, от того английского языка, на котором
говорят на остальной территории Северной Америки1. Мне не удалось найти какого-либо
исследования, которое описывало бы историю образования этого диалекта. Но известно,
что до середины XIX в. Техас принадлежал сначала Испании, а затем Мексике, при этом
оставаясь малонаселенной территорией. В 1820-х годах в Техас приехали около 30 тысяч
колонистов из США, а в 1830 г. правительство Мексики, испугавшись роста числа
иммигрантов, закрыло границу [159]. За этим последовали почти два десятилетия
дипломатических и военных конфликтов, закончившихся присоединением Техаса к США.
По-видимому, в течение всего этого времени, пока была остановлена дальнейшая
англоязычная иммиграция, въехавшие 30 тысяч иммигрантов, которые рассеялись на
огромной территории Техаса, сравнимой с площадью Франции2, должны были находить
общий язык с местным испаноязычным населением, часто не имея никакого другого
общества, в результате чего и мог образоваться техасский диалект. Численность
испаноязычных жителей, проживавших в то время на этой территории, установить
сложно. Но известно, например, что в составе повстанцев, воевавших за независимость
Техаса, были и американцы, и мексиканцы. При этом число повстанцев было небольшим
и, как правило, исчислялось сотнями, как при обороне крепости Аламо, осажденной
мексиканскими войсками. Поэтому речь, очевидно, шла об очень малонаселенной
территории и очень маленьком обществе, состоящем из испаноязычных и англоязычных
техасцев, примерно равных по численности, которые, несмотря на разность языка,
прекрасно друг друга понимали и даже образовали свое государство – Техасскую
республику. Очевидно, в процессе такого интенсивного сближения представителей двух
наций в течение нескольких десятилетий и выработался техасский диалект. А
последующим иммигрантам, приезжавшим в Техас, ничего не оставалось, как к нему
приспосабливаться.
Приведенный пример демонстрирует, что на малонаселенной территории
смешанный диалект может вытеснить все другие языки – поскольку для того, чтобы языки
существовали параллельно друг другу, нужны обособленные языковые сообщества,
которым в условиях малонаселенного Дикого Запада просто неоткуда было взяться. Но в
дальнейшем, по мере роста населения, эти вновь образовавшиеся смешанные языки
приобретают удивительную стойкость, о чем свидетельствует и сохранение до сих пор
техасского диалекта. Точно также можно удивляться количеству языков и диалектов,
существующих в нынешней Европе или, например, на Кавказе, которые в наш век
глобализации должны были, вроде бы, давно исчезнуть. Например, в Дагестане
проживают около 40 разных народов и каждый имеет свой язык, хотя некоторые из этих
народов насчитывают всего по нескольку тысяч человек; но при этом каждый из них
живет обособленно и имеет свое языковое сообщество.
Таким образом, сам факт исчезновения латинского языка в противовес стойкости
языков, которую мы видим даже в наш глобальный век, свидетельствует о крайне малой
населенности Западной Европы в раннем средневековье. Впрочем, безотносительно
1
Я сам пытался общаться с техасцами, говорившими на этом диалекте, и при моем хорошем знании
английского, на котором я повсюду в США общался без каких-либо проблем, я не мог понять ни слова из
того, что говорили техасцы. Сами американцы мне потом говорили, что в Техасе говорят на странном и
непонятном для них самих языке.
2
Хотя указанные мексиканские территории были несколько меньше нынешнего американского штата Техас,
но все равно речь идет об огромной территории.
67
вышеприведенных соображений, связанных с историей образования техасского диалекта,
факт исчезновения в течение короткого периода времени разговорного латинского языка и
образование смешанного латино-германского языка свидетельствует о том, что
численность франков и галло-римлян была вполне сопоставима. И если общее число
салических франков, поселившихся до начала V в. на территории Галлии, по оценкам,
вряд ли превышало 100 или 200 тысяч человек (см. выше), то численность местного
населения в этом случае к началу V в. была сопоставима с этим количеством или самое
большее, была в 2-3 раза больше. В противном случае, если бы число местных жителей
было больше указанного, и эта пропорция между местным населением и иммигрантами
оставалась неизменной, то франки должны были неизбежно ассимилироваться.
Похожие процессы происходили и на территории Иберийского полуострова:
латинский язык и здесь очень быстро вышел из разговорного употребления и был
вытеснен диалектами. Как отмечал известный бельгийский историк А.Пиренн, «в
Испании в IX веке даже христиане больше уже не знают латинского языка и тексты
церковных соборов переводят на арабский язык» ([180] p.132). Такого глубокого анализа
испанского и португальского языков, какой предприняли историки и лингвисты в
отношении французского языка, судя по всему, не проводилось. Но М.Баньяр и другие
специалисты высказывают предположение, что процесс формирования испанского и
португальского языков, так же как и итальянского, был аналогичен процессу
формирования французского языка ([167] p.699). Действительно, языковые ареалы на
Пиренейском полуострове и юге Франции удивительным образом совпадают с местами
расселения тех или иных варварских народов, поселившихся там в конце античности.
Например, американский историк Э.Джеймс отмечает, что тот диалект разговорного
латинского языка, на котором говорили в раннем средневековье в областях расселения
вестготов на юге Франции, был схож с тем диалектом, который существовал и на севере
Испании, но отличался от того латинского диалекта, который сложился в области
расселения франков на севере Франции ([128] p.21)1. При этом результаты
археологических работ говорят о том, что вестготы и римляне жили вперемешку в одних и
тех же поселениях как на юге Галлии (см. выше), так и на севере Испании, в т.ч. в
Астурии и Леоне – будущем центре возрождения вестготской государственности в период
арабского господства ([102] p.102). Поэтому скорее всего тот диалект, который дал начало
в дальнейшем испанскому языку, подобно тому как это произошло во Франции, мог
явиться результатом смешения латинского языка и языка вестготов. А ареал
распространения португальского языка также удивительным образом совпадает с
областью расселения свевов - другого народа, поселившегося в V в. на развалинах
Западной Римской империи. Таким образом, факт исчезновения латинского языка на
Иберийском полуострове и образования там двух новых языков – испанского и
португальского – в областях расселения вестготов и свевов, может говорить о том, что, вопервых, вся или почти вся территория полуострова в раннем средневековье была
малонаселенной2; во-вторых, что вестготы и свевы не растворились в массе иберо-римлян,
и их численность (по-видимому, не более 100 или 200 тысяч в V в.) была с ними
сопоставима, как и сравнительная численность франков и галло-римлян в Галлии.
Примерно такую же картину мы видим и в Северной Африке, с той разницей, что
латинский язык в раннем средневековье там исчез совершенно бесследно, не оставив даже
никакого языкового наследства. Как отмечал Р.Лопез, «арабы были столь же
малочисленными, как и германцы, но они вымели романские языки из Африки» ([149]
p.205). При этом, в период расцвета римской Африки (не включая Египет) в I-II вв. н.э. ее
население достигало, по оценкам, 6-7 миллионов человек [173]. Совершенно очевидно,
что исчезновение языка, на котором говорило такое большое население, могло произойти
1
Очевидно, именно так можно объяснить происхождение провансальского языка или диалекта на юге
Франции, который очень близок испанскому языку.
2
Только так можно вообще объяснить исчезновение языка
68
только в том случае, если это население либо полностью исчезло, либо сократилось до
незначительной величины, не превышавшей то небольшое число арабов и берберов,
которые остались жить на этой территории.
Комментарии к Главе III
1. Расчет количества детей в Александрии в III в. н.э.
Известно, что в нескольких районах Александрии в соответствии со списками
получателей бесплатного хлеба в середине III в. на 11000 человек в возрасте между 14 и
80 годами пришлось 5365 человек в возрасте между 40 и 70 годами ([9] с.297). Если не
учитывать жителей старше 70 лет, то среднее число одногодок в «пожилой» возрастной
группе (40-70 лет) составляло 179, а в «зрелой» группе (14-39 лет) – 217 человек, то есть
на 21% больше. Мы можем «достроить» эту демографическую пирамиду, предположив,
что средняя рождаемость и смертность в Александрии в течение двух поколений не
менялась. В этом случае среднее число одногодок в «детской» группе (0-13 лет) было бы
также примерно на 21% больше, чем в «зрелой» группе (14-39 лет), или приблизительно
260 человек. Тогда общее число детей составило бы 260 х 14 = 3640; общее число жителей
- 11000 + 3640 = 14640. Дети, таким образом, составили бы 25% от общего числа жителей.
2. Расчет вмененного налога в четырех провинциях римской Африки
Площадь обрабатываемых земель
Известно, что, по данным официальных римских цензов, общая площадь
обрабатываемых земель в двух африканских провинциях: Проконсульская и Бизацена, сократились в 422 г. с 5,96 млн. до 2,66 млн. югеров, и эти цифры практически не
изменились к 442 г., для которого мы имеем почти такие же цифры: из 5,98 млн. югеров
только 2,68 были обрабатываемыми ([131] p.816; [89] I, p.105). Поскольку в Римской
империи уже начиная с III в. применялись законы, не позволявшие отказываться от
плохих или необрабатываемых земель или продавать хорошие земли отдельно от плохих
(так называемое правило эпиболы), то количество земли в обработке в 422 и 442 гг. может
быть сильно завышено. Но сколько земли из 2,68 млн. югеров в 442 г. реально, а не на
бумаге, обрабатывалось, неясно. Поэтому имеет смысл в основном исходить из того
количества обрабатываемой земли, которое было до ее списания в 422 г.
Теперь нужно определить площадь земель во всех четырех африканских
провинциях, подвластных Риму в V в. По данным, приводимым французским историком
Э.Стейном, площадь обрабатываемых земель в двух других африканских провинциях:
Нумидии и Ситифенской Мавритании, была приблизительно на 8% меньше, чем двух
вышеуказанных, или около 2,45 млн. югеров. А по оценке А.Джонса, размеры официально
списанных земель в Нумидии были такого же порядка, как и в двух первых провинциях
([195] p.343; [131] p.816). Если мы возьмем такой же процент списания земель в Нумидии
и Ситифенской Мавритании, как и в этих провинциях, то получим 5,49 млн. югеров до
списания. Итак, в целом по всем четырем провинциям мы имеем 11,45 млн. югеров
обрабатываемой земли до ее списания и, соответственно, 5,11 млн. югеров – после
списания.
Расчет производства зерна
Теперь давайте посчитаем, какой урожай могли собирать с этих земель до их
списания при их нормальном использовании. По расчетам Р.Дункан-Джонса, обычная
урожайность в римской Африке и Египте (за вычетом семенного зерна, при двух урожаях
69
в году) составляла порядка 18 артаб с аруры в год, или 55,5 модий с югера (около 15-16
центнеров с гектара)1; те же данные приводит А.Джонс ([108] p. 55; [131] pp.807-808).
Таким образом, общее количество зерна, производимого 4 африканскими провинциями,
до списания части обрабатываемых земель, должно было составлять 635,5 млн. модий или
190,7 млн. артаб в год. Вполне вероятно, что в период наивысшего расцвета этих
провинций (II-III вв. н.э.) они могли давать такой урожай, учитывая, что уже в I в. до н.э.,
то есть до массовой колонизации римской Африки, она поставляла только в Рим, не
считая собственного потребления и возможные другие поставки, ежегодно 40 млн. модий
([186] p.184).
Если по тем же принципам рассчитать, сколько должно было составлять
производство зерна только с земель, числящихся официально используемыми после 422 г.
(5,11 млн. югеров), то это количество должно было составлять ежегодно 283,6 млн. модий
(или 85,1 млн. артаб) зерна, то есть в два с небольшим раза меньше, чем производилось во
II веке.
Расчет вмененного налога
Сельскохозяйственный налог в I-II вв. н.э. в африканских провинциях достигал
33% урожая, а в Египте в среднем, по расчетам, составлял 25-28% ([108] p.55), поэтому
для расчета вмененного налога вполне оправдано применение ставки налога в размере
25%.
Сначала рассчитаем, какие налоги Рим мог собирать с указанных четырех
провинций до официального списания земель. Стоимость произведенного с 11,45 млн.
югеров зерна (635,5 млн. модий или 190,7 млн. артаб) с учетом его цены в IV-V вв. 0,1
золотых солида за артабу ([131] p.808), должна была составлять 19,1 млн. солидов, а
налоги (25%) – соответственно, 4,77 млн. солидов.
После списания более половины обрабатываемых земель в 422 г., стоимость
произведенного с 5,11 млн. югеров зерна (283,6 млн. модий или 85,1 млн. артаб) должна
была составлять 8,5 млн. солидов, а налоги (25%) – соответственно, 2,13 млн. солидов.
Расчет фактически собираемых налогов в V веке
По расчетам Э.Стейна, земельные налоги до снижения ставки налога в 442 г. и до
вторжения вандалов в Африку в 428 г., т.е. в начале V века, для четырех африканских
провинций составляли 228 тысяч солидов. Примерно такие же результаты расчетов – у
А.Джонса по двум провинциям ([195] p.343; [130] p.463).
После снижения налогов мы имеем точную цифру налогов, собранных с двух
провинций в 445 г. – 15 тысяч солидов; соответственно, со всех четырех провинций эта
сумма составляла бы около 30 тысяч солидов ([195] p.343; [130] p.463).
Для 451 г. мы имеем единую ставку земельного налога для всех земель Нумидии
(по данным, приводимым Валентинианом III) - в размере 20 силиков (5/6 солида) за
центурию (200 югеров) ([130] p.464). Если предположить, что та же ставка применялась и
в Ситифенской Мавритании, то со всех используемых земель этих двух провинций (2,45
млн. югеров) империя собирала в качестве земельного налога в 451 г. 10 тысяч солидов, а
со всех четырех провинций эта сумма составляла бы около 20 тысяч солидов.
3. Комментарии к инфляции и денежному обращению в Римской империи
О причине гиперинфляции в Римской империи
1
Арура (ар.), так же как и югер (юг.) – единицы измерения площади в Римской империи. 1 арура = 0,27 га, 1
югер = 0,25 га. Артаба и модий – единицы измерения объема. 1 артаба = 30 литров, 1 модий = 9 литров.
70
Инфляция в Римской империи усиливалась в течение II-III вв. и к началу IV в.
переросла в гиперинфляцию. С I в. н.э. и до начала IV в. цена на хлеб в денариях выросла
в 200 раз ([161] p.242). А с 324 г. до конца IV в. инфляция (рост цен золота в денариях)
составила 10 000 раз ([130] p.440). Причиной такой сильной инфляции не могло быть
уменьшение серебряного содержания денария и превращение его в медную монету. Как
будет показано далее, эта причина связана с демографическим и экономическим крахом
Римской империи.
Известные в истории периоды гиперинфляции, например, начало 1920-х годов в
Германии (когда немецкая марка обесценилась в сотни миллионов раз), были связаны с
обращением бумажных денег, изготовление которых обходилось очень дешево. Причем,
стоимость их изготовления не зависела от номинала – от приписывания все большего
числа нулей на банкноте эта стоимость не менялась, поэтому печатание денег для
правительства все равно оставалось прибыльным занятием. И это – одна из причин,
почему печатный станок в Германии в те годы работал на полную мощность.
Ничего подобного не могло происходить при выпуске медных или бронзовых
денег. Себестоимость их выпуска довольно высока, и в условиях сильной инфляции и
обесценения монет дальнейший их выпуск неизбежно должен был стать убыточным. Что
же явилось причиной такого беспрецедентного (в 2 миллиона раз) обесценения римских
денариев? В любом случае, в этом нет вины римских императоров. Выпуск новых медных
и бронзовых монет для них с какого-то момента стал настолько убыточным, что вряд ли
они даже помышляли о том, чтобы продолжать их чеканку. Количество бронзовых и
медных монет на руках у населения в III-IV вв. было так велико, что расчеты велись в
мешках (follis) медной монеты. Один золотой солид при Диоклетиане (284-305 гг.)
приравнивался к 348 мешкам медной монеты ([195] p.117). При этом в каждом мешке
было порядка 1000 монет ([130] p.440). Очевидно, что при таком курсе медных монет –
намного ниже себестоимости их производства – предположить, что императоры
продолжали их чеканить, вбрасывая все новые массы монет в обращение, равносильно
тому, что обвинить их в идиотизме.
Кроме того, даже чисто физически они не имели никакой возможности
изготавливать новые деньги с такой скоростью, с какой происходила инфляция. Так, с 324
г. примерно за 10 лет денарий обесценился по отношению к золоту в 60 раз, что
свидетельствует об инфляции в размере приблизительно 50% в год ([130] p.440). Для того
чтобы достичь такой инфляции посредством выпуска новых денег, императоры должны
были удваивать общее число всех выпущенных бронзовых и медных денег в Римской
империи каждые два года, что физически было сделать невозможно. Поэтому римские
императоры не виноваты в гиперинфляции III-IV веков. Наоборот, известно, что начиная с
III в., они прилагали большие усилия, направленные на стабилизацию денежного
обращения.
Кроме того, если бы такая массовая чеканка действительно имела место, то
археологические раскопки, относящиеся к V-VI вв., должны были бы продемонстрировать
огромные россыпи медных денег, которые все жители империи должны были носить с
собой огромными мешками (как это было в III-IV вв.). Но они говорят об обратном.
Например, были произведены раскопки на огромном участке некогда большого римского
города Луни на севере Италии, и найденное там количество монет, относящихся к
раннему средневековью (VI-VIII вв.), приблизительно в 100-200 раз меньше, чем на таком
же участке городской территории сирийского города Дехес ([81] pp.355-356). Таким
образом, мы видим сначала бешеную инфляцию и рост цен, а вслед за этим исчезновение
денег! Это могло произойти лишь в одном случае: императоры действительно
предпринимали серьезные усилия по упорядочению обращения медных монет, как,
например, Аврелиан (270-275 гг.), Диоклетиан (284-305 гг.) и Валентиниан III (425-455
гг.); в этих целях они проводили денежную реформу. Они вводили в обращение новые
71
медные или бронзовые монеты и устанавливали курс обмена старых монет на новые –
например, мешок старых монет обменивался на одну новую монету. Но проблема
состояла в том, что под влиянием внешних факторов (и главный фактор –
беспрецедентное сокращение населения) инфляция продолжалась, и цены, выраженные
уже в новых монетах, а не в старых мешках монет, все равно продолжали расти 1. Поэтому
через какое-то время опять приходилось проводить денежную реформу – обменивать
мешки старых монет на новые монеты. И так до тех пор, пока, как мы видим по
результатам раскопок, медных монет в городах Италии не осталось в 100-200 раз меньше,
чем в городах Сирии.
Сказанное выше касательно обмена денег и нестабильности денежного обращения
подтверждено письменными источниками и является установленным фактом. Хорошо
известно по историческим документам, что, хотя усилия по стабилизации денежного
обращения предпринимались и в западной, и в восточной части империи, но результат их
был совершенно разным. Попытки ввести стабильное обращение медных монет в V в.
предпринимал не только император Валентиниан III, но и короли вандалов в Африке. Но
все они не были успешными – стоимость новых медных монет по отношению к золоту и
ко всем товарам опять стала падать вскоре после введения их в обращение. В отличие от
них, императору Анастасию (491-518 гг.) в Восточной римской империи удалось успешно
ввести новые медные деньги и поддерживать их стабильный курс к золотому солиду
([130] pp.443-444). Таким образом, начиная с V в., когда произошло разделение империи
на западную и восточную части, на Востоке мы видим все признаки стабильного
денежного обращения, а на Западе мы видим продолжение инфляции.
Все сказанное выше свидетельствует о том, что чеканка монеты не могла быть
причиной гиперинфляции в Западной Римской империи. Одной из главных причин было
непрерывное сокращение населения, вызывавшее избыток денег на руках и
соответствующий рост цен. Другой важной причиной была, очевидна, очень высокая
монетизация экономики на Западе. В главах VIII и IX об этом будет сказано подробнее, но
суть состоит в том, что в западной половине Римской империи сложилась и
функционировала в течение нескольких столетий высокоспециализированная рыночная
экономика с массовым производством товаров на рынок. А на Востоке экономика была
более примитивной, с преобладанием натурального хозяйства. В течение III-IV вв.
размеры рыночной экономики на Западе очень резко сократились и она откатилась до того
уровня, что существовал в восточных провинциях.
Поэтому часть указанного обесценения (в 2 000 000 раз к концу IV в.), очевидно,
объясняется сокращением населения, а часть – переходом от рыночной экономики к
полунатуральному хозяйству. Но полного возврата к натуральному хозяйству, как
полагают многие авторы, не произошло, или еще не произошло к V-VI вв. Керамика и
зерно Северной Африки продолжали, хотя и в небольших количествах, отгружаться в
Рим, южные города Галлии, Испанию. В Италии продавалась недорогая одежда из Сирии.
Сирийские, еврейские и карфагенские торговцы продолжали в V в. и начале VI в. активно
торговать товарами из Восточной Римской империи и Африки как в Италии, так и в
Галлии и Испании. Григорий Турский (живший в VI в.) упоминал о поставке вина из
Сирии в Галлию, имеется много других упоминаний о самых разных товарах,
1
Еще раз повторю, что специально чеканить медную и бронзовую монету в таких количествах, как это было
в III-IV веках, императоры не могли, поскольку очень быстро курс этих монет упал намного ниже
себестоимости их производства. Денарии содержали в начале IV в. 5% серебра ([161] р.242), то есть их
серебряное содержание уменьшилось в 20 раз, а обесценились они к этому времени уже в 200 раз, что
сделало их чеканку страшно убыточной. То же относится и к медным монетам, которые обменивались в
конце III в. в соотношении 348000 : 1 к золотым монетам. Реальная стоимость меди не может быть в 348 000
раз меньше стоимости золота, это в сотни или тысячи раз меньше реальной стоимости меди. Поэтому
чеканка новой монеты при таком курсе приносила бы очень большие убытки казне, не говоря уже о том, что
высокая инфляция подрывала доверие к императору и могла вызвать очередной всплеск гражданской
войны.
72
привезенных с Востока, в западных провинциях ([138] pp.27, 23-24; [131] p.850). Как
видим, торговля далеко не ограничивается предметами роскоши: торгуют недорогой
одеждой, африканской кухонной керамикой, зерном, вином и т.д. Да и большинство
найденных монет (как в Луни, так и в Карфагене) – бронзовые, использовавшиеся для
текущих расчетов. В Луни в этот период даже чеканили свинцовые монеты ([138] p.72),
возможно из-за нехватки бронзы или ее дороговизны; в любом случае, они были
предназначены также для мелких расчетов. Поэтому торговля и денежные расчеты в
Западной Римской империи не исчезли, они просто стали более простыми и
примитивными – такими, какими были до этого на Востоке империи.
Как же определить, какая часть обесценения римских монет (в 2 миллиона раз)
связана с сокращением населения, а какая часть – с изменением характера товарообмена и
степени монетизации экономики? Определить это, конечно, только имея цифры инфляции
невозможно. Но у нас имеются археологические данные, свидетельствующие, что разница
в количестве монет на городской территории в Италии и Сирии в VI-VII вв. составляла
100-200 раз. Эти данные и есть не что иное, как демографический показатель, который
указывает на 100-200-кратную разницу в плотности городского населения в Италии и
Сирии в тот период (ведь хорошо известно, что итальянские города в то время пришли в
полнейший упадок, а многие и вовсе исчезли). Что касается самого механизма, при
помощи которого образовалась эта разница в количестве монет на Западе и на Востоке
(периодические изъятия западными императорами мешков с медными монетами (follis) и
их замена на новые медные и бронзовые монеты), то этот механизм выше был подробно
описан.
Глава IV. О «белых пятнах» в истории античности и раннего средневековья
В предыдущей главе было показано, что, какие бы мы ни использовали источники
информации и в какой бы то ни было области: демография, финансы, денежное
обращение, экономика промышленности, растениеводства и животноводства, рост и
сокращение городов, образование и исчезновение деревень, образование и исчезновение
лесов и пустынь, войны и военные действия, исчезновение и образование языков, - все
свидетельствует о произошедшем к началу средних веков катастрофическом уменьшении
населения большинства западных территорий Римской империи (Галлии, Испании,
Италии и северной Африки). И нет никаких серьезных доказательств обратного, то есть
наличия в раннем средневековье существенного населения на этих территориях, опять, к
каким бы источникам и в какой бы области мы ни прибегали. Поскольку по всем
приведенным оценкам население на этих территориях по сравнению с периодом расцвета
античности сократилось в несколько десятков раз или даже в 100 раз и более, то
определение точного размера этого сокращения, или точного размера населения тех или
иных стран в эпоху раннего средневековья, не имеет большого смысла, и я не буду
пытаться дать этим показателям более точную оценку. Для исторического анализа, в
отличие от точных наук, важны не точные цифры, а понимание порядка этих цифр.
Важно еще отметить тот факт, что, хотя отдельные сделанные выше оценки можно
попытаться оспорить, и у меня нет сомнений, что такие попытки будут предприняты, но
многие из них сделаны на основе данных археологии, которые, как отмечали английские
историки Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, обладают одним важным качеством – они не лгут. В
своих книгах, опубликованных еще в начале 1980-х гг., они писали о необходимости с
учетом этих археологических данных пересмотреть существующие взгляды на так
называемые «темные века» (V-IX вв.), поскольку, как они указывали, эти данные
свидетельствуют о том, что территория Западной Европы в этот период была очень слабо
населена, намного слабее, чем в эпоху поздней античности и чем в последующие столетия
([138] pp.176, 106).
73
Однако этот вывод и эти археологические результаты в своем большинстве до сих
пор так и не были приняты во внимание. Например, в Энциклопедии Британника 2005 г.
можно прочитать, что варвары, поселившиеся в Испании в V в., насчитывали около 200
тысяч, а проживавшие там римляне – «возможно около 6 миллионов» [193]. Возникает,
вопрос, откуда взялась эта оценка, и почему она не согласуется со всей другой
информацией по Испании для V-VIII вв. (см. главу III). Наиболее вероятно, что эта оценка
(6 миллионов) была сделана еще в XIX веке К.Белохом, который в то время имел очень
мало археологической информации, в сравнении с тем, что мы имеем сегодня; кроме того,
эта сделанная им оценка относилась к концу правления Августа (14 г. н.э.) [68]. Но если
это так, то это все равно что писать, например, что население Северной Америки в XVI в.
было «возможно» 200 миллионов, поскольку именно такой величины оно достигло в XX
в. Если же брать оценки именно для поздней античности и раннего средневековья, то
демографические историки еще задолго до появления книг Р.Ходжеса и Д.Уайтхауза по
археологии высказывали мнение о значительном сокращении населения по сравнению с
расцветом античности. А.Джонс в 1964 году, на базе данных римского ценза, приводил
оценку населения Галлии в начале IV в.: менее 2,5 млн. чел., что означало сокращение по
сравнению с периодом расцвета античности примерно в 6-8 раз (см. главу III).
Известно, что численность населения во все исторические периоды сильно
менялась, и практически невозможно найти длительный период, в течение которого
население какой-либо страны оставалось неизменным, что признают все демографические
историки ([139]; [99]). Например, за последние несколько столетий произошли прямо-таки
кардинальные демографические изменения. Всего за три столетия: с начала XVIII в. до
начала XXI в. население Великобритании увеличилось в 8-9 раз, население России – в 1213 раз, а население Северной Америки – примерно в 300 раз ([99] p.64). И хотя в
последнем случае такой рост объясняется в основном иммиграцией, но основная часть
этих иммигрантов приехала из той же Великобритании, России и других европейских
стран. Эти цифры показывают, как значительно только за три последние столетия выросло
европейское население, включая переселенцев из Европы в другие части света. Как уже
говорилось выше, бурный демографический рост происходил в Европе и в
предшествовавшие столетия, начиная приблизительно с IX-X вв., в течение которых (т.е. к
началу XVIII в.) население также выросло, по-видимому, в десятки раз. По словам
Р.Лопеза, писавшего в 1960-е гг., «демографический взрыв десятого века был началом
цепной реакции, которая еще не закончилась по прошествии тысячи лет» ([149] p.120). Но
история человечества не ограничивается последними 10-12 столетиями, а более или менее
известная нам сегодня, насчитывает 4-5 тысячелетий. И в периоды расцвета древних
цивилизаций: в Греции и Риме в эпоху античности, в Месопотамии и Египте в еще более
древнюю эпоху, – там была очень высокая концентрация населения, достигавшая,
например, в античных греческих государствах и в Римской республике, по оценкам
историков и по данным римских цензов, 80-100 человек на кв. км. и более ([125] II, p.396;
[79] p.136). Это существенно выше нынешней средней плотности населения в Европе - 32
чел./кв.км. [111] А соответствующий средний показатель средиземноморских стран в
эпоху расцвета античности составлял, по оценкам историков, 20-25 чел./кв.км. ([186] p.85)
Совершенно естественно, что если население бурно росло 10-12 столетий и сегодня мы
имеет плотность населения, сопоставимую с той, что была две или две с половиной
тысячи лет назад, то между этой эпохой и эпохой бурного демографического роста
(начиная с IX-X вв.) должен был быть период, также достаточно продолжительный (если
только речь не шла о тотальной катастрофе), в течение которого оно уменьшалось.
Население целой части света не может целое тысячелетие бурно расти и
оставаться при этом на том же уровне, какой был до этого роста. Точно так же оно
не может внезапно куда-то исчезнуть или взяться ниоткуда, такие изменения обычно
происходят постепенно, в течение многих столетий.
74
Но не следует ожидать, что мы получим кем-то сделанный подробный
статистический отчет о том, что происходило в низшей фазе демографического кризиса.
Как отмечал демографический историк Т.Холингворт, «сокращение населения часто
означало отсутствие каких-либо записей … это отсутствие исторических свидетельств мы
видим там, где гибнут империи, рушатся города, вырождаются народы. Их численность
уменьшалась и не оставалось никаких, или оставалось слишком мало, записей, для того
чтобы засвидетельствовать сам этот факт, не говоря уже о его объяснении» ([139] p.335).
К счастью, сегодня мы имеет результаты большого количества археологических
исследований, которые дают возможность с полной уверенностью установить
произошедшее в течение I-VI вв. н.э. существенное сокращение населения в Западной
Европе, которое перестало быть гипотезой и стало научно установленным фактом.
Читатели могут спросить: а так ли важны демографические тенденции для
понимания истории и исторических процессов. Да, они очень важны. Ведь история в
конечном счете – это не история жизни отдельных выдающихся личностей, а история
народов и населения конкретных стран или территорий, и от того, сколько было этого
населения, зависело очень многое, в том числе и действия этих отдельных выдающихся
личностей. Кроме того, многие исторические явления вообще невозможно понять или
объяснить, если не знать, хотя бы приблизительно, какова была населенность тех или
иных стран в данный исторический период. В предыдущих главах был описан ряд
явлений, которые до сих пор остаются непонятными, и их можно с полным основанием
считать «белыми пятнами» исторической науки. Самое удивительное, однако, состоит в
том, что многие эти непонятные явления можно достаточно легко объяснить, стоит только
принять тот вывод, который был доказан в предыдущих главах – о том, что в течение I-VI
вв. население большинства территорий на Западе Римской империи неуклонно
сокращалось, так что к VIII в. они представляли собой почти необитаемые пустыни или
лесные массивы. Список некоторых из них представлен в таблице:
Таблица 1. Некоторые явления в истории поздней античности – раннего
средневековья, не получившие удовлетворительного объяснения
1. Затяжной экономический и
социальный кризис в Западной
Римской империи в I-V вв.
2. Хроническая инфляция и
гиперинфляция на Западе
Средиземноморья (в отличие
от Востока) в I-V вв.
3. Исчезновение армии
Западной Римской империи в
начале V века
4. Добровольное или
вынужденное подчинение
Западной Римской империи в V
в. власти варваров.
5. Добровольное
предоставление римлянами
варварам 2/3 или 1/3 своих
обрабатываемых земель в
Галлии и Италии
6. Исчезновение римлян как
Возможное объяснение – непрерывное сокращение населения в
западной части Римской империи в течение I-V вв. (см. главу II)
Возможное объяснение – непрерывное сокращение населения в
западной части Римской империи в течение I-V вв.(см. главу III)
Возможное объяснение – демографический кризис в западной
части Римской империи, достигший максимума к V в.
Совокупная военная мощь варваров, подчинивших своей власти
Западную Римскую империю, по имеющимся данным, не
превышала 150-200 тысяч человек. Для сравнения: только в двух
войнах в последнем столетии Римской республики римские
войска под командованием Мария и Цезаря уничтожили и взяли
в плен около 3 млн. варваров (см. главу III)
Возможное объяснение – демографический кризис в западной
части Римской империи, достигший максимума в V в.
Возможное объяснение – демографический кризис в западной
части Римской империи, приведший к образованию огромного
количества пустующих земель.
Возможное объяснение – постепенное вымирание римлян во всех
75
народа в Галлии, Испании,
Северной Африке, Британии и
Италии в течение V-VIII вв.
7. Исчезновение латинского
языка как разговорного в VIVIII вв. на всех территориях,
ранее входивших в Западную
Римскую империю.
8. Каким образом горстке
арабов удалось захватить
власть над Испанией в начале
VIII в. и сохранять ее в течение
700 лет – до XV в.
9. Загадка «великого
переселения» народов на
территорию Западной и
Центральной Европы в V-IX
вв.
10. Причина зарастания Галлии
лесами в IV-VIII вв. и
образования в этот же период
пустынь в Испании, Северной
Африке и Италии
11. Резкое сокращение морской
торговли в Западном
Средиземноморье в V-VII вв., и
ее полное исчезновение в VIIIIX вв.
12. «Господство кавалерии» в
военных действиях в Западной
Европе в IV-X вв.
13. Возникновение феодальных
отношений на территории
Западной Европы в конце
античности и раннем
средневековье
указанных провинциях в течение эпохи античности, и
ассимиляция остатков римлян с варварами в VI-VIII вв. с
формированием новых европейских наций (см. главу VI).
Возможное объяснение – ассимиляция остатков римлян с
поселившимися среди них варварами в VI-VIII вв. с
формированием новых европейских языков (см. главу III).
Известно, что арабское войско под командованием Тарика,
разбившее вестготов и захватившее власть в их королевстве,
насчитывало всего 1700 человек. И вплоть до конца VIII в. арабы
с войском, насчитывавшим всего лишь несколько тысяч (менее
6000) человек, контролировали почти весь Иберийский
полуостров.
Возможное объяснение – крайне малое население полуострова,
который к тому времени фактически превратился в пустыню
(см. главу III).
В V-IX вв. Западная и Центральная Европа стала центром
притяжения множества народов (англов, саксов, франков,
фризов, готов, аланов, вандалов, свевов, славян, гуннов, авар,
арабов, берберов, скандинавов, болгар, мадьяр и т.д.). Все они
каким-то образом расселились на ее территории, и не просто
расселились, а в большинстве случаев положили начало новым
народам (современным европейским нациям) – случай,
уникальный в мировой истории.
Возможное объяснение – исчезновение прежнего населения на
территории большей части Западной и Центральной Европы к
концу античности.
Возможное объяснение – резкое сокращение населения
указанных регионов к концу античности (см. главу III).
Возможное объяснение – демографический кризис в Западной
Европе привел к такому сокращению населения к VIII-IX вв., что
торговцы потеряли всякий интерес к этим территориям, найдя
другие, более привлекательные торговые пути, в частности,
пролегавшие через Древнюю Русь (см. главу VI).
Сколько-либо удовлетворительного объяснения этому явлению
не существует. Попытки объяснить его «новым словом» в
военном искусстве противоречат мнению ведущих военных
историков, которые говорят об упадке военного искусства в этот
период. Попытки объяснить его внедрением новых изобретений
не подтверждаются фактами. Других объяснений нет.
Возможное объяснение: «господство кавалерии» было всегда
там, где имелись большие малонаселенные территории, будь то
страны Востока, Северная Америка или Россия в
соответствующие исторические эпохи (см. главу V).
Причина возникновения феодальных отношений во Франции,
Испании, Италии в раннем средневековье неясна, равно как и их
отсутствие в этот период в странах Северной Европы (Норвегия,
Швеция, Дания, Голландия, Англия), а также в Древней Руси и
Византии.
Возможное объяснение – они были следствием
малонаселенности соответствующих стран и территорий (см.
главу V).
76
Как видим, многие из тех «белых пятен», которые до сих пор вызывают
недоумение историков, имеют вполне логичное и научное объяснение (подробнее
некоторые из них рассматриваются в главах V и VI). Более того, сам основополагающий
вывод, который дает возможность стереть эти «белые пятна» из учебников, уже давно
признан и многими историками античности (см. главу I), и большинством историков,
специализирующихся на эпохе раннего средневековья. Так или иначе, все историки,
посвятившие себя изучению этой эпохи, понимали и понимают, о каком обществе идет
речь. Например, крупнейший историк раннего средневековья Ф.Лот пишет о Галлии этого
периода как об «обществе, без сомнения, малочисленном» ([153] p.233). Известный
итальянский историк К.Сиполла указывает, что в VIII-IX вв. «людей было мало» ([118]
p.11). Р.Лопез пишет о «малонаселенных темных веках» ([83] p.262). Р.Кёбнер и
А.Верульст пишут о колонизации Галлии и Испании в раннем средневековье германцами
([82] pp.42, 48, 64-65; [136] p.171). Лависс в свое время отмечал, что в Галлии в VI в.
«были лишь горы и равнины, реки и поля, и человеческий материал, который станет
нацией лишь через много веков» ([151] p.347). Р.Коллинc и Р.Смит пишут об Испании
раннего средневековья как о «безлюдной земле», «редко населенной или ненаселенной
территории» ([102] p.229; [82] p.346). А вот что пишет известный французский историк
Ж.Дюби о Западной Европе в 1000 году, то есть уже после того, как там начался
демографический рост, зафиксированный археологией: «Первое, что нужно отметить, это
то, что людей было мало, очень мало. Возможно, в десять, двадцать раз меньше, чем
сегодня. Плотность населения – порядка той, что нынче встречается в Центральной
Африке» ([23] с.10-11). Или, например, типичное описание историками пейзажа Франции
в раннем средневековье: «Опасности, связанные с пейзажем Темных Веков, трудно
преувеличить. В лесах из бука и дуба, покрывавших все эти равнины и холмы, можно
было встретить лишь случайное поселение … Волки водились в больших количествах …
Путешественники, которым приходилось ночевать в пути и которым не удавалось
добраться до какой-нибудь деревни или дома до темноты, рубили или ломали шиповник,
росший густыми колючими зарослями, и окружали им свое пристанище или сооружали
хитрые убежища, чтобы уберечься от кабанов, диких собак, зубров и волков» ([105]
p.124).
Вместе с тем, все эти выводы историков – специалистов по поздней античности и
раннему средневековью - никак не повлияли на общую историческую концепцию,
принятую на Западе, которая и сегодня не делает существенных различий между
населенностью Западной Европы в эпоху расцвета античности, раннем и позднем
средневековье. Почему эта концепция до сих пор кардинально не пересмотрена, несмотря
на многочисленные и неопровержимые данные, мнения историков и их призывы к такому
пересмотру? Почему остальные историки упорно не желают слушать своих коллег и не
замечают приводимых ими неопровержимых доказательств? Подробнее мы об этом
поговорим далее (см. главу XIII), а пока ограничимся лишь констатацией того, что все
указанные выводы и факты не привели ни к какому пересмотру «официальной»
исторической концепции, принятой на Западе.
Разумеется, раз никакого пересмотра не произошло, то все «белые пятна», о
которых шла речь выше, с точки зрения «официальной» истории, так и остаются белыми
пятнами. Надо полагать, такая ситуация устраивает тех, кто руководит западной
исторической наукой. Тем не менее, эти «белые пятна» ставят в недоумение и многих
людей, и самих историков, и последним приходится все же каким-то образом
комментировать эти «белые пятна», но правда, исходя из «официальной» исторической
концепции. Что из этого получается, я хочу показать на нескольких примерах.
Так, в выпущенной французскими историками в 1997 г. книге «История Франции»
содержится утверждение, что города, построенные римлянами в период своего расцвета,
были чем-то вроде «потемкинских деревень», в которых якобы почти никто не жил. А
построены они были исключительно в целях пропаганды, для того чтобы «показать в
77
своей архитектуре величие и могущество Рима». В качестве единственного аргумента в
пользу данного утверждения приводится тот факт, что в каких-то случаях важные
городские кварталы римских городов были расположены вне стен города, например, на
другом берегу реки ([136] p.106). Другими словами, римляне жили за чертой города, а в
сам город только иногда ходили, как в музей. Так современными французскими
историками объясняется факт резкого сокращения в конце античности площади городов:
дескать, никакого сокращения не было, а повсюду стояли «потемкинские деревни» (по
200 гектаров площади, застроенные десятками тысяч зданий, большей частью
многоэтажных), которые в какой-то момент их немногочисленные создатели решили
порушить. Какой был смысл строить такие гигантские «потемкинские деревни» и нести
огромнейшие затраты, и откуда у жителей античности взялись средства и силы для этого
(в то время как у современной цивилизации не хватает сил и средств, чтобы даже
обеспечить всех жильем), историки не объясняют.
Другим примером может служить утверждение (которое приводит целый ряд
западных авторов) о том, что широкое распространение лесов во Франции и Германии в
раннем средневековье объясняется религиозной любовью германцев к лесу, которую они
смогли привить и галло-римлянам после переселения в Галлию ([190] pp.164-165). Таким
образом, опять объективное историческое явление (каким является массовое
распространение лесов в Западной Европе в раннем средневековье) объясняется какимито непонятными, в данном случае религиозными, мотивами живших в то время людей.
Выше уже приводились и высказывания античных авторов, и данные археологии о том,
что лесами зарастали не только луга и пустоши, но и пахотные земли, которые, таким
образом, становились непригодными для сельского хозяйства. Поэтому когда читаешь
такие утверждения, то возникает естественный вопрос: как собирались поддерживать свое
существование галло-римляне и вновь поселившиеся германцы, у которых было столь
сильно развито религиозное чувство к лесу, что совсем не оставляло им возможности
заниматься сельским хозяйством?
Еще один пример «глубокой религиозности» галло-римлян и франков дает нам уже
упоминавшаяся «История Франции». Там приводится следующее объяснение
продолжавшемуся упадку и опустошению городов на юге Галлии в течение VII-VIII вв.
(подробнее об этом см. главу VI). Дело, якобы, в том, что в этих городах в течение многих
десятилетий постоянно не хватало епископов, поэтому их жители покинули города и
переселились в сельскую местность, где по какой-то причине им показались более
привлекательными частные церкви, построенные местными феодалами ([136] p.149). А
почему этих епископов там именно в эти столетия хронически недоставало, куда это они
все подевались, историки нам не объясняют. Опять мы видим, как вполне объективные
исторические явления, такие как упадок городов, объясняются какими-то «не от мира
сего» действиями массы населения, впавшего в какой-то языческо-католический
фанатизм. Действительно, получается, что население было одновременно проникнуто и
языческим фанатизмом, не позволявшим ему вырубать леса под сельское хозяйство, и в то
же самое время оно представляло собой глубоко верующих католиков, бросающих свои
дома и нажитое имущество из-за отсутствия католического епископа. Пожалуй, стоит
удивиться, как вообще все эти «не от мира сего» жители Западной Европы не вымерли
окончательно, и как из них получились столь прагматичные европейцы, которых мы
видим в той же Западной Европе в последние столетия.
Конечно, отсутствие католических епископов в ряде городов юга Франции с VII по
VIII вв., а в некоторых городах - до X века, - факт довольно примечательный. Известный
бельгийский историк А.Пиренн привел в свое время список, включавший 33 города, то
есть практически все города южных областей Франции, где не было епископов по
меньшей мере в течение 100 лет, а в некоторых городах – в течение 300-400 лет. И, по его
мнению, сам этот факт указывает на упадок городов и всех городских учреждений юга
Франции ([180] pp.174-175). Но современным французским историкам каким-то образом
78
удалось прийти к прямо противоположному выводу - что отсутствие епископов служило
не свидетельством или результатом упадка городов в раннем средневековье, а самой
причиной этого упадка.
В предыдущей главе говорилось о том, как в IX в. франкские короли со всей своей
объединенной армией не решались вступать в сражение с несколькими тысячами
норманнов. Вряд ли это можно объяснить военным превосходством последних, что и
отмечают французские историки. Но в современной «Истории Франции» предлагают
такое объяснение данного феномена: франкские короли умели только наступать, но
совершенно не умели обороняться, так как для сбора армии требовалось очень много
времени ([136] pp.188-189). Именно поэтому они смогли в какой-то момент захватить
половину Европы, но были бессильны против нескольких тысяч норманнов,
разгуливавших по их стране и разграбивших и сжегших десятки городов. Однако это
противоречит фактам: в главе III приводилось несколько примеров, с комментариями
Ф.Лота и Г.Дельбрюка, когда франкские короли успевали собрать всю свою армию и все
равно не принимали сражение против нескольких тысяч норманнов.
Еще одно историческое «белое пятно»: прекращение участия Галлии в VIII-IX вв. в
международной торговле в Средиземном море (см. более подробно главу VI), современные французские историки объясняют тем, что галло-римляне и франки не умели
дружить с арабами и непрерывно с ними воевали, в отличие, например, от итальянцев,
которые умели дружить с арабами и поэтому развивали с ними торговлю ([136] pp.199200). Надо полагать, что неумением дружить должен объясняться также тот факт, что
Галлия почти не торговала в этот период и со скандинавами, и с Византией, и с теми же
итальянцами. То есть, на несколько столетий все население Франции вдруг стало страшно
недружелюбным, а потом опять резко изменилось и стало со всеми дружить и торговать.
Наконец, еще один исторический феномен: переименование в VII-VIII вв. тысяч
населенных пунктов в Галлии в германские имена, часто по имени поселившейся там
германской семьи, - французские историки объясняют тем, что так галло-римлянам
приказали «господа», то есть франки ([136] p.133), которым по каким-то соображениям
вдруг пришла в голову такая прихоть. Надо отметить, что подобного феномена массовых
переименований деревень не встречалось в истории даже при самых жестоких
подавлениях местного населения иностранными завоевателями (не считая, конечно,
случаев его полного уничтожения и заселения территории новыми народами1). А в Галлии
в раннем средневековье мы видим не столько завоевание и подавление, сколько мирное
сосуществование франков и галло-римлян, поэтому данное объяснение совсем не
соответствует имеющимся историческим примерам.
Однако большинству из существующих «белых пятен» не дается на сегодняшний
день никаких объяснений, историки предпочитают их просто не замечать, хотя многие из
них представляют важные или даже фундаментальные исторические явления, как,
например, установление в Западной Европе системы феодальных отношений. Как пишут
Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, «в средневековой истории рассмотрение важных тем вышло из
моды, и большинство историков заняты детализированными описаниями деревьев, а не
анализом всего леса» ([138] p.vii). Лишь в некоторых работах, как, например, в книге
Р.Лопеза «Рождение Европы», вышедшей еще в 1960-е годы, была сделана попытка
провести целостный анализ явлений, произошедших при переходе от античности к
средним векам. И автор, так же как и Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, пришел к выводу о
произошедшем в этот период «глубоком и продолжительном демографическом кризисе»,
который не закончился с концом античности, а продолжался еще и в VII-VIII вв. ([149]
pp.53, 81) До этого подобный анализ и с примерно теми же выводами сделал Ф.Лот в
1
Но даже и в этих случаях не происходило массового переименования – например, в США, несмотря на
уничтожение или изгнание индейцев с их исконных земель, для наименований многих населенных пунктов
были использованы индейские названия.
79
своей книге «Конец античного мира и начало средних веков», впервые опубликованной в
начале прошлого века.
Дальнейшая цель и содержание настоящей книги
Полагаю, что приведенные в предыдущих главах факты и сделанные на их основе
выводы позволяют утверждать, что первая половина задачи, поставленной в настоящей
книге, была выполнена. Основная причина гибели Западной Римской империи и
античного мира была выше названа и доказана огромным количеством имеющихся
фактов. Эта причина – перманентный демографический кризис (прежде всего, хронически
низкая рождаемость), охвативший Запад Средиземноморья в эпоху античности (I-V вв.
н.э.) и приведший к VII-VIII вв. к катастрофическому сокращению населения – в
несколько десятков или даже в сотни раз. Но вслед за обнаружением и обоснованием этой
причины сразу же возникает следующий вопрос – а каковы были причины самого этого
перманентного демографического кризиса и низкой рождаемости? Пока они не будут
найдены и обоснованы, говорить о решении загадки краха античного мира еще слишком
рано.
Поиску ответа на этот вопрос посвящена вся вторая часть настоящей книги. Что
касается этой и двух последующих глав первой части, то они будут посвящены
рассмотрению некоторых исторических «белых пятен» (в том числе упоминавшихся
выше), поскольку проведенный выше анализ позволяет по-новому взглянуть на эти
«белые пятна» и, возможно, стереть их совсем.
В этой связи необходимо сказать следующее. Для анализа, проделанного в
предыдущих главах, были задействованы факты и знания, относящиеся не только к общей
истории, но также к экономике (и экономической истории), к демографии (и
демографической истории), к лингвистике (и к истории формирования языков) и к
географии (и к географической истории планеты). Анализ, который будет проводиться во
второй части книги, также основан на синтезе знаний и фактов в разных науках. И то же
самое касается многих «белых пятен», о которых пойдет речь ниже. Анализ и попытка
найти разгадку этим «белым пятнам» не могут быть осуществлены в рамках лишь общей
истории, для этого необходим синтез знаний в нескольких разных областях. Именно
поэтому я, будучи экономистом по специальности, посчитал себя вправе заняться данным
анализом и синтезом – потому что без серьезного знания экономики, равно как знания
общей истории, основ демографии и, например, без знания нескольких иностранных
языков такой анализ и синтез проводить было бы невозможно.
Подобный анализ и синтез, который я далее буду называть «историческим
синтезом», не является чем-то совершенно новым. Историческим синтезом занимались,
например, такие известные исследователи как И.Валлерстайн и Л.Гумилев. И так же как в
области естественных наук почти все открытия в последние десятилетия происходят на
стыке двух или нескольких наук, такие же тенденции, надо полагать, будут и в области
общественных наук: сложные явления и закономерности (а простые все уже так или иначе
известны) можно объяснить и открыть лишь посредством анализа и синтеза фактов,
относящихся к разным областям научных знаний – к истории, экономики, демографии,
лингвистике, географии и т.д.
Чтобы не перегружать читателя историческим синтезом в области экономической и
демографической истории, чему была посвящена бóльшая часть предыдущих глав, а
также будет посвящена почти вся вторая часть книги, оставшуюся часть настоящей главы
я хочу посвятить другому направлению исторического синтеза – синтеза общей истории с
историей развития этносов и языков. Речь идет о еще одном «белом пятне» в истории
поздней античности и раннего средневековья.
О роли славян в истории краха Западной Римской империи
80
В XX веке многие западные историки писали о «германцах», разрушивших
Западную Римскую империю или поселившихся на ее развалинах, ставя почти знак
равенства между «германцами», то есть представителями германских народов, и
«варварами», в том смысле как они понимались античными жителями. Между тем,
известно, что среди варваров далеко не все были германцами. Например, жители Дакии,
завоеванной римским императором Траяном в начале II в. н.э., по общему мнению
историков, не были германцами. Некоторые историки относят их к сарматам, другие (в
том числе западные историки) - к славянам. Но среди российских историков существует
точка зрения, согласно которой названия «сарматы», равно как и «скифы», были просто
более древними названиями славян1. Еще больше народов, не являвшихся германскими,
мы видим среди варваров, вышедших на сцену в конце существования Западной Римской
империи и сыгравших важную роль в истории ее окончательного краха.
Российские историки Ю.Петухов и Н.Васильева полагают, что большинство этих
народов были не германцами, а славянами, и приводят этому ряд убедительных
доказательств [43]. Надо сказать, это соответствует той роли, которую играли славяне
среди народов, живших в то время к северу от Римской империи. Так, античный историк
Иордан, живший в начале VI в. н.э., писал, что славяне – многочисленный народ,
занимавший огромные территории на востоке и в центре Европы ([43] с.117). И
следовательно, славяне никак не могли остаться в стороне от тех процессов, которые
происходили в конце существования Западной Римской империи.
Одним из славянских народов, вышедших в то время на историческую сцену,
очевидно, были вандалы. Это является более чем гипотезой, тому есть множество
доказательств. Так, австрийский посол в России С.Герберштейн в начале XVI в. и еще ряд
средневековых западноевропейских авторов, ссылаясь на древние источники, писали о
том, что вандалы были славянами ([29] с.38, 46). Римляне называли славян «вендами», это
созвучно слову «вандалы» и является еще одним доказательством в пользу
вышесказанного. К тому же весьма маловероятно, что, будь вандалы германцами, они
назвали бы себя именем, созвучным названию славян.
Очевидно, славянским народом были и аланы, основным районом обитания
которых были донские и волжские степи юга Русской равнины2. Д.Бьюри указывал, что
известный византийский полководец Аспар, который в начале VI в. чуть было не стал
императором Византии, был по национальности аланом ([75] p.317). Его ближайшего
соратника, воевавшего вместе с ним, звали Острый – явно славянское имя. Аспара
заподозрили в том, что он сознательно подвел византийский флот к гибели в 468 г., когда
тот был потоплен и сожжен вандалами во время морской экспедиции в Африку – и
заподозрили потому, что он (как полагали византийцы) был одной национальности с
вандалами. Следовательно, аланы были народом, родственным вандалам, то есть
славянами. Это подтверждается и более ранней историей: будучи в 429 г. в Испании,
аланы добровольно пошли под начало вандалов, влились в их ряды, отправились затем
вместе с ними в Африку и после этого растворились среди вандалов. Из этого вытекает,
что и те, и другие были славянами. Если бы, к примеру, один из них был бы германским, а
второй – славянским племенем, то невозможно себе представить, что они заключили бы
между собой такой тесный добровольный союз и так быстро бы друг с другом
ассимилировались без каких-либо трений. Тем более что германцы всегда стремились
поработить соседних варваров, особенно иноязычных, а не сотрудничать с ними (как это
1
Такого же мнения придерживались целый ряд древних летописцев, которые ставили знак равенства между
скифами, сарматами и славянами. См. [43] Если же это было не так, то в таком случае невозможно
объяснить, куда могли вдруг исчезнуть столь многочисленные народы (скифы, сарматы) и откуда вдруг на
тех же территориях могли появиться столь же многочисленные славяне.
2
И уж германцами аланы не могли быть ни в коем случае, так как никаких следов пребывания германцев на
Дону и нижней Волге не обнаружено.
81
было, например, в Британии – см. главу VI). Итак, целый ряд свидетельств и весьма
убедительных фактов доказывают, что вандалы и аланы были славянами.
Больше всего неясностей существует в отношении готов – народа, оставившего,
наверное, самый большой след в истории падения Западной Римской империи. Известно,
что скандинавский (германский) народ готы в античную эпоху (в I в. н.э.) мигрировал в
Восточную Европу из Скандинавии и осел на территории современной Польши; спустя
два столетия часть готов переместилась на северное побережье Черного моря, где
образовалось готское государство; и уже в самом конце античности (в конце IV в.)
значительная их часть мигрировала на запад на территорию Римской империи. Но,
согласно античному писателю Иордану, весь готский народ при переезде из Скандинавии
на южное побережье Балтики уместился на 3 кораблях ([43] с.96). Поэтому готовгерманцев изначально было очень мало. По-видимому, это было лишь одно племя, и его
численность не превышала численности тех племен, которые мигрировали на территорию
Западной Римской империи в V веке: вандалов, аланов, бургундов и т.д. (см. выше).
Поскольку это небольшое племя поселилось среди славян на очень большой территории,
включавшей современную Польшу и часть Украины, то логично предположить, что готы
просто ассимилировались со славянами, и от прежних германцев к концу IV века осталось
лишь само название – готы.
Вышесказанное подтверждается целым рядом фактов. Например, у многих готов
были типично славянские имена - Витимир, Тудемир, Радегаст, Витигес, Витица, Раймир
([43] с.126). Другая же часть встречавшихся среди них имен имела римское или греческое
происхождение: историки отмечают, что римские и греческие имена были в то время
вообще очень распространены среди варваров ([130] pp.622-623). И ничто в готских
именах IV-V вв. не указывает на германское происхождение готов1. Об этом же писали
древние авторы. Прокопий Кесарийский (VI в.) прямо указывал, что готы – не что иное,
как прежние скифы-сарматы, но только под новым именем, и что они выглядят как
славяне и говорят на одном языке с другими славянами ([43] с.103). Одоакр,
провозглашенный в 476 г. готскими солдатами императором Западной Римской империи,
согласно летописям, был по национальности «скиром» (то есть скифом). Готскую партию
в Италии в начале V в. возглавлял вандал Стилихон, и готская армия под началом Алариха
мстила римлянам за его убийство. Следовательно, готы были народом, родственным
скифам и славянам. Как отмечают Ю.Петухов и Н.Васильева, археологические раскопки
поселений готов на Украине не выявили ничего «скандинавского» или «германского» - и
антропологические типы людей, и культура схожи с тем, что было вокруг них ([43] с.96).
А в московских источниках XV-XVI вв. упоминают, как о чем-то само собой
разумеющемся, о войнах римского императора Феодосия с русскими ([43] с.104). Речь в
данном случае может идти лишь о войнах Феодосия с готами, вторгшимися в 380-е годы
на территорию Римской империи. Таким образом, и все иностранные, и все русские
источники считают готов славянами или русскими, ряд других фактов это тоже
подтверждают, а археология также не видит разницы между поселениями готов и славян.
Выше говорилось о том, что в Италии в V веке готы расселились среди местного
населения, и им по обоюдному согласию была предоставлена 1/3 обрабатываемых земель
Италии, которые оказались к тому времени неиспользуемыми. Следовательно, количество
готов, поселившихся в то время в Италии, было сопоставимо с количеством проживавших
там римлян, что подтверждают и последующие события. Так, в течение VI века мы видим,
что готы по-прежнему играют очень важную роль в исторических событиях,
происходивших на территории страны. Сначала там возникло остготское государство во
главе с королем остготов Теодориком, которое контролировало всю Италию. А после
1
Как указывали ряд авторов, звучащие по-германски имена типа Теодорих на самом деле не имеют ничего
германского: Теодор, он же Федор – греческое имя, а рих – более поздняя трансформация от латинского
слова «король» - «рекс», которое у славян произносилось как «рик». В действительности Теодорих, повидимому, произносился как Феодорик или Федорик и был чисто славянским именем.
82
разгрома его армии византийскими войсками и подчинения Италии власти Византии в
середине VI в. мы видим готского вождя Тотилу, который во главе армии готов и римлян
в течение многих лет ведет вооруженную борьбу против византийского императора
Юстиниана.
В предыдущей главе приводились мнения французских историков и лингвистов,
которые пришли к выводу, что трансформация латинского языка в языки романской
группы (французский, итальянский, испанский, португальский) произошла в течение VIVIII вв. под влиянием двух групп населения, проживавших в то время на территории
бывшей Западной Римской империи: прежнего римского населения и поселившихся
между ними варваров. И если во Франции среди варваров основную часть составляли
франки, то в Италии это были остготы – восточные готы, проживавшие ранее на
территории Украины. Следовательно, именно они могли сыграть важную или решающую
роль в трансформации латинского языка на территории Италии и в превращении его в
современный итальянский язык. Для того чтобы проверить приведенные выше факты о
том, что остготы были славянами, мною был проведен выборочный анализ итальянского
языка с целью выявить, действительно ли он подвергся влиянию со стороны славян.
Хотя анализ был не полным, а выборочным, но он привел к положительным
результатам (подробнее см. Комментарии в конце главы). В современном итальянском
языке было обнаружено несколько десятков (около 60) слов, имеющих славянское
происхождение. Причем, некоторые из этих слов обозначают части тела (например, “golo”
- горло) и базовые понятия (движение, качественные характеристики и т.д.), которые в
нормальной ситуации никогда не заимствуются из других языков. Так, сегодня во всех
языках мира можно встретить заимствования из английского языка, но все эти слова
связаны с новыми современными явлениями («пиар», «аудит», «брэнд» и т.д.); и никогда
не заимствуются базовые слова и понятия, которые во всех языках давно устоялись. Такое
заимствование могло происходить лишь в эпоху исчезновения прежнего языка (латыни) и
образования нового языка, из которого сложился современный итальянский язык.
Обращает на себя внимание и характер произошедшей в Италии трансформации
латинских слов. Многие латинские слова, ранее имевшие сходство со славянскими
(очевидно, произошедшие от одного арийского корня) в современном итальянском языке
звучат совсем по-славянски. Так, oculus (глаз) превратился в occhio [окио] и стал почти
созвучен славянскому слову «око». И таким же образом трансформировались многие
другие латинские слова (см. Комментарии). Кроме того, из славянского языка были взяты
ряд грамматических правил. Слова женского рода в итальянском получили окончание «а»
(например, cavalla – кобыла). Стала широко использоваться приставка «с», которая, как и
в русском языке, в итальянском означает прекращение или завершение действия (ехал –
съехал).
Общий вывод состоит в том, что итальянский язык при его формировании
подвергся существенному воздействию со стороны славян, и это воздействие не
ограничилось лишь заимствованием новых славянских слов, а заключалось также в
трансформации самого латинского языка, на котором ранее говорило население Италии.
Таким образом, данный вывод подтверждает то, что остготы были славянским народом,
говорившим на славянском языке – поскольку никакой другой славянский народ не
присутствовал в сколько-либо значительном количестве на территории Италии в VI-VII
вв. и не мог оказать подобного влияния на трансформацию латинского языка.
Влияние славян не ограничилось территорией Италии. Вандалы и аланы до своего
переезда в Африку некоторое время жили в Испании; а во Франции известны целые
поселения аланов, возникшие в то время (см. выше). Имеются факты, показывающие, что
и бургунды, поселившиеся на юго-востоке Франции, также были славянами. Даже первый
король франков был, судя по всему, славянином. Как указывал Ф.Лот, его настоящее имя
было не Хлодвиг, используемое российскими историками, и тем более не Clovis,
83
используемое западными историками, а Хлодович, и один из его сыновей носил имя
Хлодомир ([153] pp.14, 41). Оба имени – типично славянские.
Во Франции с раннего средневековья существовал языковой барьер между
северной и южной частью страны, о котором знает каждый французский школьник. Север
назывался «страной ой», а Юг – «страной ок», откуда и происхождение названия южной
провинции Лангедок1. Эти названия отражали различия в произношении латинских слов
на Севере и Юге: латинское слово «глаз» (oculus) на Севере стало произноситься «ой»
(oeil), как в современном французском языке, а на Юге оно стало, как и в Италии,
произноситься «ок» или «око», подобно тому, как это слово произносили славяне. Все это
указывает, что среди варваров, поселившихся на юге Франции, преобладали славяне, и
указанный языковой барьер был не чем иным как условной границей, отделявшей
преимущественно славянскую эмиграцию на территорию бывшей Римской империи от
преимущественно германской эмиграции. Это подтверждается и тем фактом, что
грассирующий звук «р» был всегда только на Севере, и его не было на Юге страны. А
между тем, грассирующий или гортанный звук «р» - это характерная особенность
германского языка, которую мы видим повсюду в местах обитания германцев: от
Скандинавии и самой Германии до Англии и Франции, - но не видим к югу от указанной
языковой границы: на юге Франции, в Италии и Испании2.
Конечно, все эти соображения нельзя считать доказательством того, что
большинство варваров, поселившихся к югу от данного языкового барьера, были
славянами. Вместе с тем, они, пожалуй, являются достаточным доказательством того, что
эти варвары (поселившиеся на юге Франции и в Испании) не были германцами: если бы
они были такими же германцами, как большинство франков, то откуда тогда взялся этот
языковой барьер? Что касается этнической принадлежности этих народов: бургундов,
басков, вестготов, свевов, - то сказать что-либо определенное можно лишь о басках:
иберийском народе, жившем на севере Испании еще до римского завоевания. О других
трех народах можно сказать лишь то, что они не были чисто германскими народами (о чем
свидетельствует вышеупомянутый языковой барьер), а были либо славянами, либо
какими-то другими этносами.
Самым многочисленным из этих народов, поселившихся в V в. на юге Франции и в
Испании, были вестготы, которые в последующем оказали важное влияние на
формирование испанской нации и испанского языка. Ряд фактов говорит в пользу того,
что они не были такими же славянами как остготы, а отличались от них, прежде всего, по
языку. Об этом свидетельствует и само разделение на вестготов и остготов, и те
неславянские слова, которые мы у них встречаем (например, слово “bastir” – строить3).
Вместе с тем, они не были и германцами, о чем свидетельствует тот языковой барьер, о
котором выше говорилось. Наиболее вероятно, что вестготы являлись смешанным
славяно-германским народом, который образовался на территории Польши после того как
прибывшие из Скандинавии готы расселились среди местного славянского населения.
Подтверждением этому может служить и само слово “bastir”, вошедшее в дальнейшем в
испанский язык: как видим, оно образовалось в результате слияния немецкого слова
“bauen” (строить) и славянского слова «строить». Получилось “ba” + “str” = “bastr” =
“bastir”.
Известно, что спустя два столетия после проживания на территории Польши
(предположительно в начале III в. н.э.) какая-то часть вестготов двинулась дальше на
1
В переводе с французского Langue d’oc означает «язык ок». Сегодня этот язык сохранился лишь в качестве
одного из диалектов южной Франции, а «язык ой» превратился в современный французский язык.
2
Как указывает Э.Джеймс, «страна ок» лежала к югу от линии: устье Луары - восточная граница Галлии
([128] p.14)
3
До сих пор самое распространенное слово в названиях городов в Испании и на юге Франции – “bastida”,
подобно словам “ville” и “court” на севере Франции. «Бастиды» остались с тех времен, когда эти территории
контролировались вестготами.
84
восток, на территорию Украины, и там превратилась в остготов. Скорее всего, в данном
случае речь шла о сравнительно небольшой группе завоевателей, которые, подобно
норманнам в Англии, установили контроль над местным славянским населением на
Украине, дали свое название местному государству (готское королевство) и его
подданным (готы), но, как и норманны, сами в дальнейшем ассимилировались с местным
населением и стали говорить на его языке. Отсюда и те различия между остготами и
вестготами: прежде всего языковые, - которые возникли после переселения готов на
территорию Римской империи в конце IV века. В дальнейшем эти языковые различия
между восточными и западными готами сыграли, судя по всему, решающую роль в
возникшем между ними в V веке расколе и в том, что они разделились на две
самостоятельные ветви и положили начало двум разным европейским нациям – испанской
и итальянской.
Комментарии к Главе IV
О влиянии славян на формирование итальянского языка
В ходе проведенного выборочного анализа современного итальянского языка были
выявлены следующие слова, которые по всем признакам имеют славянское
происхождение:
Таблица 2. Итальянские слова, имеющие славянское происхождение
Итальянское слово
1. andiamo
2. buzzo
3. che
4. colica
5. corto
6. cupone
7. da dove
8. destra
9. dovere
10. gobba-gobbo
11. gola
12. goloso
13. istante
14. latta
15. levogiro
16. licere
17. lista
18. marame
19. mestiere
20. moccio [мокио]
21. orgoglioso
[оргалиозо]
22. ontano
23. ospodaro
Перевод на русский
идем, пошли
брюхо
что, чем
колика
короткий
купон
откуда
десница
долг, обязанность
горб-горбун
горло
прожорливый
истец
жестянка
левовращающийся
приличествовать (уст.)
полоска бумаги,
полотнище
отбросы
ремесло, занятие
сопли
Ст.-славянс./русское
слово
идемо/идем
брюхо
что, чем
koliti (колоть)
короткий
купити/купить
откедова/откуда
десница
доверие
горб
горло
голод
iстец/истец
lata-laty/латы
левый
лицо
лист
гордый
marati/марать
mesto (селение)/мастер
mokva
(жидкость)/мокрый
гордый
ольха
господарь (ист.)
olьхa/ольха
господарь
85
24. osteria
25. palata
26. palco
27. pasqua
28. pecchia
29. pica
30. puttana
гостиница (уст.)
свайное сооружение
помост
пасха
пчела
пика, копье
распутная
31. rebrezzo
32. riscaldare (a rosso)
33. roba
34. rozzo-rozza
35. rubare-rubatore
отвращение
раскалять
одежда (уст.), ткань
грубый - старая кляча
грабить, похищатьграбитель
отрыжка - рыгать
шкатулка
шаль
шлюпка
сокращать-сократить
36. rutto-ruttare
37. scatola
38. scialle [шиале]
39. scialuppa
40. scortare-scortire
[скортире]
41. scotennarescotennato
42. siero
43. sprone
44. stare
45. steccaia
46. stegraio
47. sterleto
48. stoppare
49. strale
50. strano
51. straniere
52. svitare
53. tara
54. ucase
55. vite
56. zappa [цапа]
57. zar-zarina
58. zeccare
59. zizza [цица]
60. zolla
гость
палаты
пол
пасха
пчела
пика, копье
путаная, путаться (с кем
попало)
брезгати/брезгать
kalenjьe/раскалять
роба
рожа
рубить-рубака
рот
шкатулка
шаль
шлюпка
сокращать-сократить
свежевать-свиное сало
скот
сыворотка
шпора
стать
плотина, запруда
скирда, стог
стерлядь
конопатить
стрела (поэт.)
странный
иностранец
отвинчивать, свинчивать
тара
указ
винт
цапка, мотыга, сапа
царь-царица
чеканить монеты
женская грудь (уст.)
ком земли
сырая, сырой
шпора
стать
стекать
скирда
стерлядь
штопать
стрела
странный
иностранец
свинчивать
тара
указ
винт
цапка, сапа
царь-царица
чеканить
титка (слав.)
зола
Источники: [26]; [50]; [61]; [32]; [16]
Все эти слова имеют несомненное сходство с аналогичными по смыслу русскими
или славянскими словами, и ничего похожего им не имеется в латинском языке, из чего и
делается вывод об их происхождении. Как видим, некоторые из этих слов обозначают
части тела (“golo” – горло), действия (“andiamo” – пойдем), качественные характеристики
(“corto” – короткий, “goloso” – прожорливый, “strano” - странный) и ключевые понятия
(“dovere” – долг, обязанность). Это очень необычные заимствования, которые в
нормальных условиях, как правило, не встречаются. Обычно заимствуются новые слова,
86
обозначающие какие-то новые понятия, а в данных примерах речь идет о базисных
понятиях, которые в любом сформировавшемся языке уже давно устоялись. Из этого
можно сделать вывод, что данные заимствования из славянского языка происходили
именно в момент формирования нового (итальянского) языка, которое началось в VI-VII
вв. на фоне исчезновения и трансформации латинского языка.
Активное участие славян в этой трансформации латинского языка подтверждает
также следующая таблица:
Таблица 3. Трансформация латинских слов в итальянском языке
Латинское
слово
1. balnea
2. caballus
Итальянское слово
Перевод на русский
Ст.-славянс./русское слово
баня
лошадь, кобыла
bania/баня
кобыла
3. lacus
bagno [банио]
сavalla [кавала]caballa [кабала]
(сев-ит. диал.)
lago [лаго]
озеро
4. minor
5. mixto
6. mensis
7. meta (I)
meno [мено]
meschiare [мескияре]
mese [мезе]
meta [мета]
менее
мешать, смешивать
месяц
(I) рубеж, отметина
(II) помёт
8. nebula
nebbia [небия]
туман
9. nox, noctis
10. oculus
notte [ноте]
occio [окио] - occhi
[оки]
prevedere [преведере]
seme [семе]
sogno [сонио] – sonno
[соно]
sole [соле]
stalla [стала]
suino [суино]
vedova [ведова]
voglia [волия]
ночь
глаза
lagoda (беззаботность,
удовольствие)
менее
мешать
месяц
(I) meta(отметина)/метка
(II) metačь (уборщик), metivo
(подметание)/помёт
небесье (русс. диал.:
облака)/небо
ночь
oko-oki/око-очи
предвидеть
семя
сон
предвидеть
семя
сон
солнце
конюшня, стойло
свиной
вдова
охота, желание, воля
солнце
стойло
свиной
вдова
воля
11. providi
12. semen
13. somnus
14. sol, solis
15. stabulum
16. suillus
17. vidua
18. volentia
Источники: те же
Как полагают историки и лингвисты, и латинский язык, и древнеславянский имели
некогда в качестве первоосновы арийский (индоевропейский) язык, на котором говорили
наши далекие предки. Поэтому латинский и славянский языки имеют много
однокоренных или похожих слов с одинаковым значением. Как видно из представленных
данных, в итальянском языке многие из этих латинских слов претерпели трансформацию,
став намного ближе по звучанию к аналогичным славянским словам: «бальнео» - «баниа»
(баня), «окулус» - «окио» (око), «волентиа» - «волия» (воля) и т.д. А некоторые слова,
например, “meta”, приобрели второе значение, которое есть у аналогичного славянского,
но не было у прежнего латинского слова. Таким образом, и эти данные свидетельствуют о
важной роли славян в формировании итальянского языка.
87
Для сравнения в следующей таблице приведены примеры трансформации,
произошедшей с одними и теми же латинскими словами во французском и в итальянском
языке:
Таблица 4. Трансформация латинских слов во французском языке в
сравнении с итальянским
Латинское слово
Французское слово
Итальянское слово
1. balnea
2. caballus
3. manus
4. mare
5. minor
6. mensis
7. meta
8. molo
9. nebula
10. nox, noctis
11. oculus
12. ossis
13. providi
14. sedeo
15. sedes, sessus
16. semen
17. somnus
18. sucus
19. vero
20. vidi
21. vidua
22. vesper
23. vita
24. volentia
bain [бэн]
cheval [шваль]
main [мэн]
mer [мер]
moins [муан]
mois [муа]
metre [метр]
moudre [мудр]
nebuleux [небюло]
nuit [нюи]
oel [ой]-yeax [ё]
os [о]
prevoyer [превуайе]
assis [асси]
siege [сьеж]
semence [семанс]
sommeil [сомей]
jus [жюс]
vrai [врэ]
vois [вуа]
veuve [вёв]
soir [суар]
vie [ви]
volonté [волонтэ]
bagno [банио]
cavalla [кавала]
mano [мано]
mare [марэ]
meno [мено]
mese [мезе]
meta [мета]
mola [мола]
nebbia [небия]
notte [ноте]
occio-occhi [оки]
ossa [осса]
prevedere [преведере]
sedere [седере]
sedia, sedile [седиле]
seme [семе]
sogno [сонио] - sonno
succo [суко]
vero [веро]
vedere [ведере]
vedova [ведова]
vespro [веспро]
vita [вита]
voglia [волия]
Перевод на русский
(однокорен. слово)
баня
лошадь, кобыла
рука (манить)
море
менее
месяц
рубеж (метка)
молоть
туман (небо)
ночь
глаза (очи)
кости
предвидеть
сидеть
сиденье
семя
сон
сок
верно
видеть
вдова
вечер
жизнь (byto/бытие)
желание, воля
Источники: те же
Как видим, подавляющее большинство латинских слов, имевших аналоги в
славянском языке, при формировании французского языка изменились буквально до
неузнаваемости: «кабаллус» - «шваль» (кобыла), «менсис» - «муа» (месяц), «моло» «мудр» (молоть), «види» - «вуа» (видеть), «веспер» - «суар» (вечер) и т.д. Очевидно, это
было связано с тем, что для германоговорящих франков эти слова были совершенно
чужими, а также труднопроизносимыми – поскольку принципы построения речи у
германцев сильно отличаются от принципов ее построения у славян. То есть результат
был прямо противоположным итальянскому языку. Тот стал более близок и схож со
славянским языком, чем латинский, а французский, наоборот, стал менее близок и схож со
славянским.
Приобретение итальянским языком новых черт сходства со славянскими языками
выразилось также в новых грамматических правилах и оборотах, заимствованных у
славян. Так, слова женского рода в итальянском языке имеют окончание «а», как в
русском языке (например, cavalla – кобыла). Большое распространение в итальянском
языке имеет приставка «с» в глаголах, которая, как и в русском языке, в итальянском
связана с прекращением или завершением действия (ехал – съехал): например, mangiare
(есть) – smangiare (разъесть, съесть).
88
В целом можно сделать вывод о сильном влиянии, оказанном славянами на
процесс формирования итальянского языка.
Глава V. О причинах возникновения феодализма и феодальных отношений
На первый взгляд может показаться, что тема настоящей главы находится в
стороне от основного изложения, и что она скорее достойна отдельного научного труда,
чем главы в научно-популярной книге. Но это не совсем так. Возможно, она
действительно достойна отдельного объемистого труда, но, как станет ясно далее, она
самым непосредственным образом связана с теми выводами, которые были сделаны в
предыдущих главах.
Демографические тенденции и хотя бы приблизительную их количественную
оценку можно отнести к ключевым элементам, без которых невозможно понять
закономерности развития общества в тот или иной исторический период, как прочное
здание невозможно построить без каркаса. Как отмечал, например, французский историк
Л.Генико, «во всей истории средних веков немного найдется вопросов, столь
фундаментальных, как этот [оценка демографических изменений]». Но он же далее писал,
что «ни один из классических учебников по средневековой и новейшей экономической
истории не уделяет этой проблеме даже раздела или главы» ([95] pp.22, 29). Вопрос,
который в этой связи возникает – как соотносятся указанные выше демографические
особенности раннего средневековья, то есть крайне слабая населенность Западной
Европы, с теми фундаментальными явлениями этого периода, которые нашли свое
отражение в классических учебниках. И не возникнет ли здесь каких-либо противоречий,
которые могут опровергнуть эти выводы, или, наоборот, новых открытий, позволяющих
лучше понять сами эти явления.
Одним из таких фундаментальных явлений, представляющих большое «белое
пятно» в современной исторической науке, является возникновение феодализма и
феодальных отношений – как в Западной Европе в период раннего средневековья, так и
вообще, включая причины их возникновения в разных странах в разные исторические
периоды. Значение этого вопроса трудно переоценить, тем не менее, как писал
французский историк М.Блох, «следует признать, что процесс зарождения этого
института [феодальных отношений], который сыграл столь значительную роль в
европейской истории, в значительной степени покрыт туманом неизвестности» ([82]
p.226). Он же еще в середине прошлого века предпринял одну из немногих попыток
проанализировать это явление1. Давайте и мы, с учетом сегодняшних знаний и следуя его
совету о необходимости сравнения процессов развития феодализма в разных странах
Европы и в других частях света, попробуем провести такой анализ.
Для начала я постараюсь кратко, чтобы не утомлять читателей, сформулировать
основные черты феодализма, в том виде как их понимают ведущие западные историки.
Первая черта – это существование крепостного права или иного варианта
внеэкономического принуждения части населения, которое обязано в силу установленных
законов или порядков работать или отдавать часть своего продукта феодалам и не имеет
права, причем, обычно под страхом сурового наказания, покинуть место проживания или
отказаться от выполнения этих обязанностей. Вторая черта – это вассально-ленные
отношения, пришедшие на смену отношениям собственности. В частности, главное
богатство: земля, - при феодализме уже не является объектом права собственности и
1
Во избежание путаницы в терминологии здесь и далее «феодализм» рассматривается как синоним другого
известного термина: «вотчинная система» (английский эквивалент - «manorial system», французский
эквивалент -«seigneurie»), - так же как, например, их рассматривает в качестве синонимов Энциклопедия
Британника (см. [115]).
89
купли-продажи. Вся земля считается как бы собственностью главного феодала (короля
или князя), но основная ее часть передана в пользование его вассалам в обмен на их
обязательства нести воинскую повинность и, возможно, выполнять другие обязанности (а
те, в свою очередь, могут ее передавать в пользование своим вассалам). Соответственно,
ленное владение землей не имеет ничего общего с правом собственности на землю: вассал
не может продать эту землю, и, если она переходит по наследству, то наследник нередко
также приносит сюзерену клятву верности, и она переходит к нему во владение с согласия
последнего1. Именно указанные две черты феодализма обычно подчеркиваются многими
историками. Например, М.Блох и Ч.Оман подчеркивают роль крепостного права, а
Р.Лопез и Г.Дюби – вассально-ленных отношений ([82] pp.224-230; [175] p.306; [149] p.
163; [136] pp.204-205). Вместе с тем, как будет показано ниже, характерные черты
феодального общества, сформировавшегося в раннем средневековье, не ограничивались
этими двумя чертами, а включали и ряд других.
Любопытный факт, который сразу бросается в глаза при рассмотрении истории
возникновения и распространения феодальных отношений в Западной Европе – это
неравномерность этого процесса. Так, во Франции, Испании, Италии и в южной
Германии они приняли яркие, «классические» формы в период «темных веков», включая
вассалитет и суровые крепостные порядки, а затем, начиная с XII-XIII вв., стали
постепенно исчезать. Например, во Франции в начале XIII в. крепостные крестьяне в
массовом порядке выкупались из крепостной зависимости, а в северной Италии, а также в
испанской Каталонии, уже в XII в. активно развивалась капиталистическая торговля и
промышленность, и параллельно с бурным ростом городов и городских свобод исчезало
крепостное право и феодальные порядки ([95] p.6; [83] pp.302, 320; [149] pp.166, 172). Что
касается других западноевропейских стран, то там ситуация очень сильно отличалась от
указанной. Например, как указывает М.Блох, в Голландии, Фландрии, Норвегии и
Швеции феодальных отношений в период средних веков вообще практически не
возникало ([82] p.227). А в Англии и Дании в раннем средневековье их также не было, и
они возникли позднее в сильно урезанном виде. В частности, в Англии в раннем
средневековье (до XI в.) не было ни крепостного права2, ни вассально-ленных отношений.
Некоторые черты того и другого были привнесены норманнами, которые к ним привыкли
во Франции, после завоевания ими Англии в XI веке. Но даже тогда они были внедрены в
Англии в очень ограниченном виде. Например, там не было строгой зависимости
привязанных к земле крестьян от феодала, как в Италии, Франции, Испании и южной
Германии – они могли, в частности, уйти к другому феодалу ([199] p.259). А король в
военном отношении полагался в основном не на своих вассалов, как во Франции, а на
внушительную профессиональную армию [204]. Примерно такую же картину мы видим и
в Византии. Император Юстиниан (527-565 гг.) в условиях массовых эпидемий и
демографического кризиса делает первые шаги по прикреплению крестьян к земле, а
других жителей империи – к своей профессии, но в густонаселенных восточных
провинциях Византии эти меры так и не были доведены до конца. Во всяком случае, к
началу VIII в. в Византии мы видим ситуацию, когда нет никакого крепостного права, и
вся земля обрабатывается свободными крестьянами – либо собственниками, либо
арендаторами земли ([175] p.306). Не сложились в Византии и вассально-ленные
отношения – землевладельцы здесь по-прежнему владели землей по праву частной
собственности, а не на основе бенефиций, пожалований от государя.
1
По крайней мере, так обстояло дело в классической феодальной модели, хотя в практике встречались
самые разные варианты, касающиеся права наследования феодального имущества и клятвы верности
сюзерену.
2
В Англии, как и в Скандинавии, были рабы, но их было сравнительно немного и обычно это были
захваченные в плен иностранцы (в частности, кельты у англосаксов). А подавляющее большинство
населения, в отличие от континентальной Западной Европы, составляли свободные крестьяне ([199] pp.1516).
90
Итак, получается, что в тех странах, которые не страдали от нехватки населения в
«темные века», феодальных отношений в этот период не возникло, да и в дальнейшем их
либо не было вообще, либо они существовали в очень слабо выраженной форме.
Очевидно, что ни в Норвегии, ни в Швеции, ни в Дании в раннем средневековье не было
недостатка населения, раз выходцы из этих стран (викинги) умудрились держать в страхе
всю Европу и даже Византию, вести интенсивную торговлю с арабскими странами и
колонизировать или захватить власть в Нормандии, Сицилии, южной Италии, основать
колонии в Исландии и Гренландии и наводнить своими эмигрантами Англию и Киевскую
Русь. На это указывал, например, Р.Кёбнер, который писал, что нашествия викингов
имели причиной рост населения в Скандинавии сверх обычных размеров ([82] pp.50-51).
Не было недостатка населения и в Голландии с Фландрией. Здесь уже в XI в. начались
гигантские работы по отвоеванию больших участков земли у моря, в частности
посредством строительства дамб (откуда происходит и название Нидерланды – «нижние
земли»), и по осушению озер и болот. Можно сравнить это с соседней Францией, где в
этот же период все еще продолжали расчищать новые участки земли путем сжигания леса,
и где переход от двухпольной системы к трехпольной еще только начался лишь в
отдельных районах (см главу III). Достаточно сопоставить размер инвестиций и затрат
труда на сооружение грандиозных голландских дамб и на осушение образовавшихся озер
и болот с инвестициями и затратами труда, требуемого всего лишь для расчистки леса
посредством сжигания или для перехода на трехпольную систему, чтобы понять, какой к
XII в. была уже нехватка земли в Нидерландах и каким был еще ее избыток во Франции.
В отношении Англии также есть ряд данных, показывающих значительно бóльшую
плотность населения в раннем средневековье, чем во Франции. Согласно оценке,
приводимой английским историком Х.Хамероу, население острова в период поздней
античности составляло порядка 3-4 миллионов ([166] p.265), что дает среднюю плотность
населения около 15 человек на кв. км., в отличие от 2 человек на кв. км., которые мы
видим в Галлии в начале IV в. на базе прямых данных о ее населении (см. главу III). И
хотя, по имеющимся данным, в конце IV в. – начале V в. там также произошло
значительное сокращение населения, но за этим последовала интенсивная иммиграция
германских племен англов, саксов и ютов, которая, по крайней мере частично, должна
была восполнить образовавшийся дефицит населения. Так, современные методы научного
анализа показали, что в Англии не было массового образования лесов, как в Галлии в
раннем средневековье, а значит, и не было такого избытка земли ([166] p.268). Кроме того,
как указывает экономический историк С.Парэн, уже в начале XIV в. там начали
применять интенсивные капиталистические методы в земледелии, позволившие в
несколько раз увеличить собираемый урожай ([89] I, p.126). Опять речь идет в данном
примере о значительных инвестициях в землю, несопоставимо бóльших, чем во Франции,
где вырубка лесов, особенно на юге, еще вовсю продолжалась, и таким образом, для
увеличения производства хлеба требовалось лишь расчистить лес. Это отражало уже
возникший дефицит земли в Англии в данный период и еще его отсутствие во Франции,
где интенсивные методы в земледелии начали применяться лишь в XVIII в. ([136] p.487)
Итак, можно констатировать, что феодальные отношения в раннем средневековье
возникли именно в тех странах, где после развала Западной Римской империи была очень
низкая плотность населения (Франция, Испания, Италия и южная Германия), и они либо
не возникали, либо были слабее выражены в других странах, где такой проблемы не
существовало, или она была не столь острой. Этот вывод можно дополнить результатами
анализа, проведенного в главе I, который показал, что и в Римской империи - Византии
возникновение и укрепление крепостного права в IV-VI вв. в западных провинциях, в
отличие от восточных, было следствием резкого демографического спада и нехватки
рабочих рук, что, в частности подтверждается проведенными археологическими
исследованиями поселений римской Африки, Италии и Галлии, о которых уже говорилось
выше.
91
Мысль о том, что введение или отмена крепостного права в истории разных
государств были в первую очередь связаны с дефицитом населения, то есть с дефицитом
рабочих рук, уже неоднократно высказывалась историками1. Что касается второго
основного элемента феодализма – вассально-ленных отношений, то нетрудно заметить,
что они могли существовать только при крайне низкой стоимости земли, либо даже при
полном отсутствии стоимости земли в условиях ее крайнего избытка. В противном случае
совершенно непонятно, почему главный землевладелец (король или князь) должен был
раздавать землю другим феодалам бесплатно в обмен лишь на обещания военного
содействия с их стороны, которые, как будет показано далее на множестве примеров, в
течение всего раннего средневековья хронически не выполнялись. Более того, эти
могущественные вассалы при первой удобной возможности поднимали оружие против
своего господина. Совершенно очевидно, что если бы во Франции, в Италии и Испании в
раннем средневековье была возможность сдавать землю в аренду или хотя бы
устанавливать налоги на землю (которых практически не было) и на вырученные деньги
содержать армию, то все короли именно так бы и сделали. Но никто из них, даже самые
выдающиеся стратеги и полководцы, как Карл Великий или Карл Мартель, ничего
подобного не делал, все продолжали полагаться на своих ненадежных вассалов. И лишь
начиная с XIII в. все французские короли, даже самые бездарные, неожиданно
«поумнели» и вместо вассалов стали набирать наемные армии, и мы видим, как с этого
времени служба в наемной армии в Западной Европе опять стала массовой профессией – в
частности, среди швейцарцев, - так же как в античности она была массовой профессией
среди греков.
Если вспомнить более раннюю историю этого вопроса (о чем говорилось в главах
I-III), то земля начала терять свою стоимость в западной половине Римской империи уже с
конца II в., когда императоры начали ее раздавать бесплатно, еще и освобождая при этом
от налогов. А начиная с IV в. императоры запретили кому бы то ни было продавать
хорошие участки земли отдельно от плохих или отказываться от плохих участков, и
соответствующее правило (эпибола) вошло во все законодательные акты того периода. В
дальнейшем, как уже говорилось, в течение нескольких столетий на Западе не
совершалось никаких сделок купли-продажи земли, хотя по Египту и другим странам
восточного Средиземноморья известно о массе таких сделок. Вспомним также о
добровольной передаче римлянами в Галлии 2/3 (и в Италии 1/3) обрабатываемых земель
готам и бургундам. А в течение VI-VII вв. земля становится в таком избытке, что речь уже
не идет о ее разделе или переделе. Все, что хотят монастыри для основания новых
поселений – это получение для них специальных прав, чтобы привлечь в них поселенцев.
Но даже при этом они часто вынуждены отказываться от этой затеи по причине
отсутствия таковых (см. выше). В итоге если и возникает где-то аренда земли, то речь
идет о чисто символической арендной плате - курице с крестьянского хозяйства в год.
Возможно, в данном случае даже имеет смысл говорить не об аренде, а лишь о
компенсации затрат по расчистке леса, ведь любой новый поселенец может взять
прилегающий участок леса и сам его расчистить. И лишь к XII в. на севере Испании мы
опять видим нормальную арендную плату за пользование землей – от 1/5 до 1/3 от
произведенного на этой земле вина. Таким образом, речь идет фактически об
исчезновении стоимости земли – земля становится таким же бесплатным и
общедоступным ресурсом, как воздух и вода, и заставить кого-либо добровольно платить
за ее аренду или использование нет никакой возможности, как нет возможности взимать
плату за воздух или за воду в реке или озере.
Параллельно с этими явлениями мы видим и возникновение вассальных
отношений. Вся политика Западной Римской империи с конца IV в., когда, вместо
формирования собственной армии, она начинает все больше и больше полагаться на
1
Например, К.Кларком, Д.Блюмом, Л.Генико и Е.Домаром, см. соответственно: [99] pp.274-275; [71]; [95]
p.23; [107]
92
армии варваров-федератов, которые в обмен на выделение им земель принимают
обязательства (также весьма сомнительного характера) по защите империи, есть не что
иное, как переход к вассальным отношениям. И такие вассальные отношения продолжают
сохраняться на всех территориях Западной Римской империи, где произошел
демографический кризис, вплоть до конца «темных веков», когда население вновь начало
расти. Таким образом, вся история этого вопроса говорит о том, что именно резкое
уменьшение населения и крайний избыток земли и невозможность извлекать
существенные доходы от владения землей и послужили причиной возникновения и
сохранения вассально-ленных отношений в течение целого ряда столетий.
Если рассмотреть более древнюю историю, то мы увидим, что вассальные
отношения стары как мир. Рим даже в эпоху своего расцвета, когда речь шла о
малонаселенных или труднодоступных территориях, предпочитал не завоевывать эти
территории и вводить там свое прямое правление, а устанавливать вассальные отношения
с местными князьями. Такие вассальные государства довольно долго существовали,
например, в пустынных областях Северной Африки: Нумидии и Мавритании, - а также в
гористых областях Малой Азии: Коммагене и Каппадокии. И лишь спустя много лет
вассальные отношения с этими областями были заменены прямым их вхождением в
Римскую империю. А на ряде других пустынных или гористых территорий (Армения,
Набатея, Пальмира, ряд территорий Центральной Европы, где проживали варвары, и даже
Боспорское царство на побережье Черного и Азовского морей с прилегающими степями)
Рим в период своего расцвета совсем не счел необходимым устанавливать свое прямое
правление, предпочитая видеть их в качестве своих вассалов. Как видно из этих примеров,
все эти вассальные государства включали большие необитаемые или малонаселенные
территории гор, пустынь, степей или лесов и экономически их присоединение к Риму не
давало ему никаких выгод, представляя, наоборот, лишь обузу. И наоборот, как указывает
английский историк Ф.Миллар, после завоевания Месопотамии во II в. н.э. Рим ввел там
прямое правление ([161] p.118), поскольку присоединение такой густонаселенной области
сулило большие доходы в бюджет империи – хотя с военно-стратегической точки зрения
образование такого римского анклава среди враждебных стран и территорий вряд ли было
дальновидным решением1. При этом установление вассальных отношений с
государствами, располагавшимися, как правило, вдоль границ империи, имело для Рима
целый ряд неоспоримых преимуществ. Во-первых, они сами организовывали свою
оборону от внешней агрессии, тем самым защищая и римскую границу. Во-вторых,
обычно они были обязаны участвовать в предпринимаемых Римом военных действиях
против соседних государств. В-третьих, утрата Римом этих территорий не приводила к
существенным экономическим потерям. Но все эти преимущества сразу же оборачивались
недостатками, стоило только Риму на какое-то время ослабнуть или погрузиться во
внутренние распри. Так, пока римские императоры и их противники в III в. были заняты
междоусобными войнами, Пальмира, бывшая до этого римским вассалом, захватила чуть
ли не всю восточную половину Римской империи, и в дальнейшем Риму потребовалось
приложить немало усилий, чтобы вернуть утраченные территории.
Успехи арабов, не только завоевавших, но и удержавших в своей власти в течение
многих столетий Северную Африку, Испанию и юг Франции, во многом объясняются тем,
что они умело выстраивали систему вассальных отношений с завоеванными народами и
территориями. Как отмечал, например, немецкий историк К.Бекер в начале прошлого
века, «арабы не были столь глупы, как многие современные завоеватели, которые сначала
разрушают административную систему, которую они находят в завоеванных ими странах,
а затем неожиданно сталкиваются с непреодолимыми трудностями. В соответствии с их
фундаментальной политической концепцией они оставляли нетронутым то положение
вещей, которое существовало до их прихода, ограничиваясь требованием от местных
1
Уже через несколько десятилетий Месопотамия была утрачена Римом
93
властей установленной дани. Как ее собирали, было для них совершенно безразлично»
([91] pp.361-362). Поэтому, несмотря на то, что арабы на всех завоеванных ими
территориях составляли незначительное меньшинство населения, но они сумели так
учесть интересы своих важнейших вассалов, что те преданно служили их интересам. Так,
основную роль в завоевании Испании сыграли берберы, составлявшие основную часть
арабской армии. При этом, как отмечал К.Бекер, «арабам было очень трудно внушить
берберам …, что в их реальных интересах – поддерживать ислам, а не бороться против
него. Как только они осознали это, они приняли арабов в качестве своих руководителей и
наводнили Южную Европу…» ([91] pp.366). И в последующие столетия именно берберы в
основном защищали интересы ислама в Испании и Южной Франции.
Но такая политика арабов была эффективна лишь на малонаселенном Западе. Уже
через столетие после установления своей власти на густонаселенном Востоке арабы были
отстранены от руководящих постов, арабская династия свергнута, и там надолго
установилась власть персидской династии Аббасидов (750 г.). Дело в том, что персы были
намного многочисленнее арабов, и при первой удобной возможности этим
воспользовались ([91] p.364). А в Испании арабское государство просуществовало более
700 лет - вплоть до XV в., когда выросшее местное население не захотело больше терпеть
власть иностранных завоевателей и окончательно изгнало их с испанской территории.
Таким образом, арабы преуспели только на Западе, но не смогли долго продержаться на
Востоке, и причина, как мы видим, все та же, что и в других различиях между развитием
Востока и Запада в этот период. Этот пример (700-летнее господство арабов в Испании)
наглядно также демонстрирует как крайнюю пассивность населения, так и
отсутствие на Западе в этот период всяких национальных и демократических
движений, что можно также считать одной из характерных черт феодального
общества. Собственно говоря, это явление наблюдалось уже в V в., когда историки
отмечают апатию населения, «упадок боевого духа» и хроническую неспособность
противостоять внешним агрессорам. А в последующие века власть на бывших
территориях Западной Римской империи захватывают то одни иностранные правители, то
другие, подвергая местное население страшному насилию, но оно никак на это не
реагирует. Нет ни массовых восстаний, ни борьбы народных масс за свои права. Если
сравнить это с Востоком, или, например, с Британией, то ситуация там совершенно
другая. Кельты Британии, начиная с V в. в течение многих столетий боролись за свою
независимость от англосаксов. И в Сирии, и в Персии были народные восстания в период
арабского господства. Известно о больших народных волнениях и в Византии: наиболее
известное из них – восстание Ника в Константинополе в 532 г., во время подавления
которого было убито 30 тысяч жителей ([58] с.485). И лишь во втором тысячелетии
начинаются национальные и демократические движения и на Западе европейского
континента: Реконкиста в Испании, борьба городов севера Италии и севера Франции за
получение своих собственных политических прав. Но Фландрия и в этом отношении
опережает своих соседей: здесь уже начиная с XIII в. происходят широкие
революционные восстания народных низов с попыткой захвата власти и многие города
получают таким образом политическую независимость от герцогов и королей и
устанавливают первые демократические формы правления ([84] pp.34-35).
Однако отсутствие народных волнений на Западе совсем не означало, что ситуация
была стабильной. Наоборот, еще одной характерной чертой этого периода является
хроническая нестабильность и непрочность государственных образований. Так, в
Испании в течение короткого периода сменили друг друга государства свевов, вестготов,
затем правление Византии (на юге), и, наконец, арабское правление, которое также было,
как будет показано далее, весьма непрочным. В Италии за это время сменили друг друга
государства Одоакра, остготов Теодорика, правление Византии, государство лангобардов,
затем север Италии вошел в империю сначала франкских Каролингов, потом саксонских
Оттонов, а юг отошел сначала к арабам, потом к норманнам, с образованием ряда
94
независимых государств в центре и все большей тенденцией к распылению Италии на
мелкие государства. В Галлии хотя и доминировали франки, но ни одно из государств,
сформированных ими на ее территории в течение VI-IX вв., не смогло долго
просуществовать в неизменных границах. Да и сами эти государства, включая их
названия, несколько раз за это время кардинально менялись, так что не имеет смысла даже
говорить о какой-то их преемственности по отношению друг к другу1. Как отмечает
Э.Джеймс, всего через полтора столетия после смерти Карла Великого (768-814 гг.) его
огромная империя, занимавшая чуть ли не половину площади Европы, распылилась до
такой степени, что его наследник контролировал лишь небольшую область, не
превышавшую своими размерами (100 на 200 км.) маленькое графство ([128] p.187).
Варварские королевства на территории Галлии в 561 г. и в 741-768 гг. Источник:
www.castlemaniac.com
Существует ошибочное представление, что при франкской династии Меровингов (VI начало VIII вв.) происходил некий процесс образования единого государства франков. В
действительности ничего подобного не происходило. Как видим, ситуация даже в 741 г. (после
смерти Карла Мартеля, первого из династии Каролингов) мало отличалась от ситуации 561 г.:
тогда Галлия была поделена на 4 королевства и еще 2-4 независимые территории, и теперь мы
видим ее поделенной между 3-4 королевствами и 2-3 территориями, причем это деление почти
ничего общего не имеет с предыдущими делениями страны. В действительности единственная
попытка создать некое подобие единого государства была предпринята лишь Пипином
Коротким (741-768 гг.) и его сыном Карлом Великим, но после смерти последнего начался развал
созданной ими империи, приведший спустя столетие к ситуации, ничем не отличавшейся от 561
года.
Да и сам Карл Великий при жизни рассматривал свое творение не как империю, а
как частную собственность, которую в 806 г. поделил на три части – между троими
сыновьями. Лишь смерть двух сыновей в 810-811 гг. нарушила эти планы и позволила
третьему сыну унаследовать всю империю, но она все равно вскоре начала разваливаться.
Чем объясняется это, по словам Ф.Лота, «загадочное» поведение Карла Великого? ([153]
p.309) И почему его сын, Людовик Благочестивый (814-840 гг.), который всерьез
воспринял имперскую идею и стал себя столь же серьезно называть римским
императором2, не встретил никакой поддержки у своих подданных, которые, как пишет
1
Австразия, Нейстрия, Бургундия, Аквитания; затем империя Карла Великого; затем ее деление на
Западную, Центральную и Восточную части; затем их деление на более мелкие государства; затем империя
саксонских Оттонов и т.д.
2
Карл Великий, несмотря на провозглашение его императором, до конца жизни не отказывался от своего
прежнего титула: король франков и лангобардов
95
историк, «похоже, не поняли его устремлений» к сохранению целостности государства
([153] p.327). Людовик сначала пытался подавить стремления к сепаратизму, и делал это
довольно жестко, но затем восстание его подданных приняло такой всеобщий характер,
что он был лишен всякой реальной власти и практически заключен под домашний арест.
И тогда он начал раздавать куски уже фактически не принадлежавшей ему империи,
чтобы такой ценой купить мир с другими претендентами на наследство Карла Великого и
сохранить за собой хотя бы его часть ([136] pp.163-164). И это дробление империи и ее
деление между все новыми и новыми претендентами на наследство продолжилось в
последующие десятилетия. А унаследовавший остатки империи в X в. Рауль Бургундский
предпочел сам отдать контроль над частью своей территории другим претендентам,
оставив себе только Бургундию, где были расположены его собственные земли и откуда
он получал основные доходы ([136] p.163).
Раздел империи Карла Великого в 843 г. Источник: www.air-tours.ru
В действительности, нетрудно понять, что причина такой непрочности
государственного устройства, которую мы видим в раннем средневековье, связана с
самим существованием в феодальном обществе вассальных отношений; они
удерживаются только до тех пор, пока вассал осознает силу своего сюзерена. Как только у
него появятся сомнения в этой силе, он, скорее всего, постарается как можно быстрее
выйти из вассальной зависимости – во-первых, ввиду появившейся возможности, а вовторых, поскольку военная поддержка слабого сюзерена может стать для него
непосильной обузой. Кроме того, он прекрасно понимает, что его собственные вассалы,
скорее всего, отнесутся к такому решению или с пониманием, или попросту с
равнодушием, поскольку в соответствии с известным изречением «вассал моего вассала –
не мой вассал». А в случае явной слабости сюзерена у вассала может возникнуть и
желание захватить его власть или территорию, как в случае с вассалом Рима Пальмирским царством в III в.
Сказанное выше можно подтвердить бесчисленным множеством примеров. Король
испанского государства вестготов Тейдис (531-548 гг.) был убит в 548 г. своим бывшим
вассалом, ставшим и его личным врагом, который, для того чтобы усыпить его
бдительность и приблизиться для совершения убийства, симулировал помешательство.
96
Следующий король Тейдискал (548-549) через год после прихода к власти был убит
группой своих подданных. В период правления Агилы (549-554) восстали его крупные
вассалы: город Кордуба и крупный землевладелец Атанагильд. Причем, после нескольких
лет безуспешных военных действий Агила был убит собственными людьми. Ставший
королем Атанагильд (554-568 гг.) и сменивший его затем Леовигильд (569-586 гг.)
показали себя сильными правителями и смогли продержаться у власти дольше других. Но
попытки сбросить вассальную зависимость продолжались и в течение их правления.
Наиболее известной из них было провозглашение в 579 г. территориями юга Испании
своим королем Херменгильда, сына Леовигильда, с независимостью которого его отец не
захотел смириться и начал против него войну. В дальнейшем, взяв штурмом несколько
городов и взяв в плен собственного сына, он подавил очаги восстания ([102] pp.38-48).
Такую же картину мы видим и в правление короля Рекареда (586-601 гг.), в течение
которого произошло четыре заговора или восстания. Все они сопровождались военными
действиями, убийствами, казнями и жестоким подавлением восстаний. Ранее
предполагали, что их причиной могли быть религиозные противоречия между арианами и
католиками, но в последнее время историки пришли к другому мнению ([102] p.57). Не во
всех из этих четырех восстаний участвовали епископы, зато во всех – другие крупные
феодалы, что касается епископов, то они также в то время были крупнейшими феодалами
и по сути – вассалами короля. Да и дальнейшие события, уже без епископов,
продолжаются в том же духе. Следующий король вестготов Лиува II (601-603 гг.) был
отстранен от власти и убит своим вассалом Виттериком (603-610 гг.), который сам стал
королем.
Эти примеры можно продолжать до бесконечности, также в отношении франкских
королей и их вассалов, и также в отношении самого крупного вассала короля – церкви.
Например, католическая церковь в Галлии объявила своих католических правителей –
Карла Мартеля и Карла Великого – посланниками сатаны, но не в связи с разногласиями
по вопросам веры, а за то, что они отбирали у церкви неиспользуемые земли и раздавали
их своим сторонникам ([128] p.153). Известны также два случая заговора против Карла
Великого со стороны его вассалов. Вся история королей династии Меровингов, да и
история прихода к власти династии Каролингов, свергнувших Меровингов, и история
наследников Карла Великого – это непрерывная борьба за власть, борьба между королем и
вассалами, законным и незаконными правителями, которые периодически менялись
местами.
Если продолжить примеры из испанской истории, то в VII в. борьба между
пришедшим к власти королем вестготов Чиндасвинтом (642-653 гг.) и феодалами дошла
до того, что он уничтожил или обратил в рабство 700 феодалов, а их земли конфисковал и
раздал своим сторонникам. VII век был отмечен в Испании, пожалуй, рекордным числом
успешных заговоров и восстаний, приведших к свержению или убийству короля и захвату
власти его противниками (в 603, 621, 631, 642 и 680 гг.). Мирный переход власти от
одного короля к другому в VII в. был уже скорее исключением, чем правилом. И наконец,
в 711 г. арабы высадились в Испании не случайно, а по приглашению вассалов короля
вестготов Родерика (710-711 гг.), и в частности, по приглашению его сыновей, которые
воевали вместе с арабами против своего отца. Но и после установления господства арабов
в Испании ничего принципиально не изменилось – по прежнему, в течение VIII-IX вв. мы
видим все ту же постоянную борьбу теперь уже арабских правителей со своими
собственными вассалами, в том числе носящими арабские имена и имеющими
мусульманскую веру. Так, губернатор Туделы Муса ибн Муса дважды в IX в. поднимал
восстание против своего арабского сюзерена, причем второй раз (847 г.) – успешно, после
этого он добился независимости своей территории и сохранял ее в течение 15 лет.
Практически был независим в своей области на северо-востоке Испании в IX в. и другой
мусульманский вассал - Бану Кази, также периодически воевавший со своим сюзереном.
В течение VIII-IX вв. было несколько восстаний мусульман-берберов, когда они
97
сражались с мусульманами-арабами, причем в середине VIII в. речь шла фактически о
гражданской войне между ними, длившейся почти два десятилетия. В Толедо в течение
VIII-IX вв. было шесть восстаний, в Мериде – пять, в Сарагосе – шесть, иногда успешных.
Как писал Р.Коллинс, причины этих восстаний против арабских правителей Испании
«возможно, те же», что ранее приводили к восстаниям против вестготских монархов
([102] p.189, а также pp. 115, 151, 167-193).
Как видим, все отношения в рамках феодальных обществ, возникших в
средневековье, строились на грубой силе. Это касалось как взаимоотношений феодалов и
их крепостных, так и взаимоотношений сюзерена и его вассалов; и между этими двумя
типами взаимоотношений существовало не такое уж большое различие. Не случайно
поэтому даже слово «вассал», как указывает Э.Джеймс, первоначально означало не что
иное как «раб», и лишь позднее трансформировалось в то понятие, которое мы придаем
этому слову сегодня ([128] p.187).
В целом отношения между королем и его подданными в раннем средневековье не
имели ничего общего с государством в его более позднем понимании, возникшем в
Западной Европе уже во втором тысячелетии, когда власть короля признавалась всеми
членами общества и даже считалась божественной, не говоря уже о современных
демократических государствах, где власть главы государства делегируется народом.
Государства как такового в VI-VIII вв. не существовало – ни в Испании, ни в Галлии, - и
даже в IX веке, как показывает история развала империи Карла Великого, концепция
государства еще никому не была понятна. Папа Григорий (590-604 гг.), один из
просвещенных людей того времени, писал византийскому императору Фоке в 603 г., что
он один правит свободными людьми, в то время как все короли на Западе правят лишь
рабами ([180] p.126). Это отразилось и в названии: например, власть короля в Галлии в
раннем средневековье называли «regnum», что, по словам Ф.Лота, являлось «скорее [его]
частной собственностью, чем государством» ([153] p.168). А власть императора в
Восточной Римской империи (Византии) авторы того времени по-прежнему называли
«respublica» (власть народа) ([202] t.1, p.21). Даже в этих названиях отразилась глубокая
разница между Востоком и Западом: в первом случае государство – по прежнему «власть
народа», а во втором – королевская собственность. Но, надо отметить, собственность
весьма иллюзорная, которую надо непрерывно отстаивать в сражениях со своими
подданными.
Если рассмотреть этот вопрос с экономической стороны, то мы придем к выводу,
что в условиях слабой населенности государство не имеет никакой экономической основы
для своего существования. Арендной платы за землю, как было показано выше, в этих
условиях практически не существует – это все равно, что плата за воздух. Налогов также
не существует, прежде всего ввиду технической невозможности организовать их сбор с
такого малого населения. Кроме того, собирая налоги в цивилизованной стране,
государство обычно тратит бóльшую их часть на нужды самого населения (оборону,
строительство дорог, охрану общественного порядка и т.д.). А в условиях Дикого Запада
оно ничего не могло ему предложить взамен – нет возможности ни организовать оборону,
ни построить инфраструктуру, ни обеспечить порядок на такой огромной малонаселенной
территории. Например, как отмечает Р.Лопез, дороги, которые старались привести в
порядок франкские короли Каролингской династии, были вскоре опять заброшены:
слишком мало по ним ходило людей, и они зарастали сорной травой ([149] p.105).
Поэтому, как пишут Ф.Лот и Р.Лятуш, все люди, жившие в ту эпоху, воспринимали
любые попытки взимания налогов как грабеж или воровство со стороны государства
([153] pp.184-185; [202] t.1, pp.21-22). Известен характерный пример, когда к
представителю франкского короля Тьерри II (587-613), приехавшему в город Бурж для
сбора налогов с населения, вышел навстречу местный епископ, почитаемый в качестве
святого, и стал осыпать его проклятиями за его неправедные намерения, угрожая, что он
98
подвергнется суровой божьей каре, если только войдет в город. Тот испугался и ни с чем
вернулся обратно к королю ([153] p.184).
По сути, единственные существенные доходы, которые получали франкские
короли в VII-VIII вв., - это доходы с их собственных земель (продукты или работа/услуги,
оказываемые их собственными крепостными крестьянами и другими зависимыми
людьми). Именно по этим причинам, возможно, некоторым франкским королям типа
Рауля Бургундского (см. выше) были совершенно безразличны те территории, где не было
их собственных земель, а находились только земли их вассалов. Помимо этих доходов
существовали торговые сборы, но поскольку торговли почти не было, то и доходов от них
тоже. Была также нерегулярно уплачиваемая дань с тех или иных вассалов или
покоренных народов, но, как указывает А.Верульст, серьезной роли (до второй половины
VIII в.) она не играла ([136] pp.169-171). Например, в VI в. саксы обязались уплачивать
франкским королям дань в размере 500 коров, но, судя по всему, делали это крайне
нерегулярно; намного чаще вместо этого грабили франкскую территорию или воевали с
франками ([91] p.610). При этом, компенсация только за одного убитого франка в
соответствии с салическими франкскими законами составляла 200 солидов или 200 коров,
а боевое снаряжение одного воина обходилось в 45 коров1, что демонстрирует, сколь
невелик был размер этой дани в масштабах государства – она соответствовала стоимости
боевого снаряжения лишь для 10-11 воинов. Однако франкские короли и через 200 лет
продолжали требовать с саксов установленную когда-то дань в 500 коров, что показывает,
сколь ничтожным было финансовое положение франкского государства в раннем
средневековье.
Указанные экономические причины объясняют, почему провалились все попытки
государственного строительства в Западной Европе в раннем средневековье, и в
частности, самая известная из этих попыток – империя, созданная Карлом Великим. Как
писал в этой связи А.Пиренн, экономическая база государства в то время не была
достаточной для осуществления задачи его строительства, которую ставил перед собой
Карл Великий. «Без сомнения, - пишет историк, - Карл хотел управлять, но не мог» ([180]
pp.249-250).
Еще одна особенность раннего средневековья: мы часто видим, как армии и
франкских, и вестготских королей, а позднее арабских правителей Испании грабят не
только чужие, но и подвластные им области – иногда в целях наказания за какие-то
действия, а иногда и просто в целях грабежа. Этот грабительский характер
взаимоотношений государства и его подданных и необходимость регулярных
карательных операций, собственно говоря, вытекает из того, о чем уже говорилось: из
преобладания вассальных и крепостных отношений, признающих лишь право сильного, и
из того факта, что население любые налоги и сборы, взимаемые государством,
воспринимает как грабеж или воровство. Разумеется, и получить что-либо с вассалов и
крепостного населения при этом можно только с применением военной силы или при
угрозе ее применения. Примеров таких грабительских и карательных операций великое
множество, и они продолжаются в течение всего раннего средневековья. Практически
любое передвижение войск по собственной территории связано с тем или другим. Вот,
например, описание одного их военных походов того времени, которое приводит Ф.Лот.
Объединенная армия, посланная франкским королем Гонтраном в 586 г. для завоевания
Септимании2 у вестготов, и включавшая как прибывших с севера франков, так и
присоединившихся к ним галло-римлян из Бургундии, «грабила берега Соны и Роны, где
захватывала урожай и уводила скот. Они совершили в своей собственной стране
множество убийств, поджогов, грабежей и дошли до Ним3, грабя церкви и убивая
служителей и священников» ([153] pp.186-187). Далее франкская армия потерпела
1
В салических законах 1 солид приравнивался к одной корове. ([18] с.2113, 2056)
Нынешний юг Франции
3
Город на южном побережье Франции
2
99
поражение от вестготов. И начав беспорядочное отступление, остатки этой армии теперь
уже подверглись мести со стороны населения, которое нападало на разрозненные отряды
и добивало то, что осталось от их собственной армии.
В период правления Меровингов в Галлии и вестготов в Испании, то есть в VI-VII
вв., карательно-грабительская система отношений государства и его подданных еще не
сложилась, произвол со стороны государства и его армии носил бессистемный характер,
как в указанном выше примере. Лишь у арабов, захвативших Испанию в VIII в., мы видим
попытки придать этим отношениям некую систему. Начиная с середины VIII в. и в
течение последующих столетий карательные экспедиции проводились арабами ежегодно
(один или два раза в год), и их целью, судя по всему, являлось не какое-то окончательное
присоединение зависимых народов или, тем более, их истребление, а, прежде всего, сбор
дани или захват добычи, что в условиях раннего средневековья было почти одно и тоже.
При этом арабский правитель получал определенную долю захваченной добычи, а
остальное делилось между участниками экспедиции. Р.Коллинс отмечает и другие цели,
которые могли преследовать последние, помимо захвата добычи: устрашение и наказание
за сепаратистские действия, что было, как было показано выше, необходимым условием
поддержания власти сюзерена над вассалами, а также поддержание высокой боевой
готовности собственной армии и повышение ее военного опыта ([102] pp.198-199).
Именно тем, что природная тактика и привычки кочевых восточных народов так
хорошо вписались в малонаселенный пейзаж раннего средневековья и сложившиеся
феодальные отношения, и объясняется удивительный успех этих, казалось бы, очень
малочисленных народов (арабов и берберов), которые доминировали в этот период во
всем западном (и отчасти в восточном) Средиземноморье, контролируя почти всю
Испанию, юг Франции, юг Италии, Сицилию и Северную Африку. Успех Карла Мартеля
(715-741 гг.), остановившего продвижение арабов вглубь Франции, и Каролингов: Пипина
Короткого (741-768 гг.) и его сына Карла Великого (768-814 гг.), создавших некое подобие
империи, - во многом объясняется тем, что они выстроили такую же карательнограбительскую систему, какая существовала у арабов. Как отмечает, например,
английский историк Д.Нельсон, во время правления Карла Великого «грабеж и дань были
главными формами королевского дохода». Франки в этот период так разбогатели от
награбленной добычи, особенно после разгрома Аварского каганата и захвата его
сокровищ, что «складывалось впечатление, что до этого они были просто нищими» ([91]
p.393). Завоевание, а затем карательные экспедиции Карла Великого против саксов в
Германии длились в общей сложности более 30 лет. Известно, что в ходе одной такой
карательной операции он казнил 4500 саксов, выданных ему в качестве зачинщиков
восстания ([91] p.612).
Так же как и арабы, Карл Мартель, Пипин и Карл Великий снаряжали военные
экспедиции ежегодно (каждую весну). Не случайно их называли «королямикочевниками»: было подсчитано, что в течение всей своей жизни Карл Великий принял
участие примерно в 50 военных экспедициях, проезжая ежегодно в среднем 1500-2000 км
([18] с.2436). Вплоть до последних лет жизни он не имел даже постоянной резиденции,
замка или дворца, а имел лишь несколько загородных домов, да и в них останавливался
лишь на какое-то время1. Все остальное время он проводил в седле: или в военных
походах, или навещая своих вассалов в сопровождении дружины. Даже его придворные:
«сенешаль» (заведующий королевским столом), и «бутелье» (королевский виночерпий)
командовали не поварами и слугами, как мы привыкли видеть в позднем средневековье, а
вооруженными отрядами ([136] pp.168-169); и поэтому можно легко догадаться, как при
почти полном отсутствии торговли и продовольственных рынков в ту эпоху они
обеспечивали короля и его дружину во время длительных походов продовольствием и
напитками.
1
Судя по их реконструкции археологами, это были небольшие двухэтажные дома, которые, очевидно,
использовались лишь для временного проживания – что-то типа «охотничьих домиков» (см. [138] pp.86-88).
100
Мы видим, что Пипин Короткий и Карл Великий были достойными учениками
арабов, во многом превзошедшими своих учителей. Но и созданная ими империя скорее
походила на империю арабов или империю Чингисхана и не имела ничего общего с
Римской империей, хотя и стала так называться после провозглашения Карла Великого
императором в 800 г. Так, помимо того, что у государства Карла Великого не было
практически никаких доходов, кроме дани и военной добычи, и не было собственной
армии, кроме небольшой дружины короля (остальное войско собиралось из тех людей, что
приводили на войну вассалы), но и созданное им административное устройство –
графства, возглавляемые графами, - было чисто номинальным. Как пишет А.Верульст, в
отличие от римских провинций, у графства эпохи Карла Великого не было никакой
администрации, кроме самого графа и нескольких его помощников, не было никакого
собственного бюджета, и не было никаких собственных вооруженных формирований
([136] p.166). По сути, графы были лишь крупными феодалами, распоряжавшимися
большими участками территории и имевшими своих собственных вассалов. И как любого
феодала их, должно быть, интересовали доходы с их собственных крепостных крестьян и
лояльность их собственных вассалов, но, судя по всему, мало волновали вопросы
администрации и управления графством и империей. Иначе трудно объяснить тот факт, о
котором пишет французский историк Ж.Донт, что во время раздела империи Карла
Великого в 842 г. между его наследниками никто в ее административном аппарате не имел
ни малейшего представления, какие именно земли входили в состав империи, а какие нет
([136] p.187). Точно так же, наверное, и при разделе огромной империи Чингисхана в
середине XIII в. его наследники плохо себе представляли точные ее границы. Как писал
Ф.Лот, «от Империи, существовавшей в далеком прошлом, не осталось и следа. Новый
император не мог опереться ни на наемную армию, которая была бы под его началом, ни
на регулярные финансовые поступления – они исчезли – ни даже на администрацию в
действительном смысле этого слова… Понятие “государство” исчезло, или, по меньшей
мере, стало неясным, и воспринимались лишь личные взаимоотношения между одним
человеком и другим, между вассалом и сюзереном» ([153] p.306).
Империя Каролингов, построенная Карлом Великим, напоминала скорее не
государство, а куклу-матрешку: под внешней оболочкой, называвшейся «империя»,
скрывалось несколько как бы самостоятельных государств. В двух из них, королевствах
Аквитании и Баварии, были свои короли ([128] p.167). Помимо этих двух, существовали
еще несколько крупных государственных формирований: Нейстрия, Австразия,
Бургундия, Саксония и т.д. Но большинство из них представляли собой такую же
матрешку-пустышку, как и сама империя, так как кроме названия и наличия или
отсутствия своего собственного короля во всех этих «государствах» не было никаких
других признаков государства. Вхождение или не вхождение их в империю и,
соответственно, существование самой империи зависело от чистой случайности,
например, от того, как долго проживет император и сколько у него будет наследников. От
этого зависело, поделят ли они империю на несколько частей, или она просуществует еще
какое-то время. Эти крупные государства-матрешки, в свою очередь, делились, как уже
было сказано, на графства, у которых также не было ни бюджета, ни администрации, ни
собственных вооруженных формирований, а были лишь вассалы со своими
вооруженными людьми и крепостными крестьянами1.
В действительности такая империя могла существовать лишь до тех пор, пока во
главе стояли непобедимые полководцы, как Пипин Короткий и Карл Великий, внушавшие
уважение и страх их вассалам, пока они продолжали свои непрерывные карательные
экспедиции, и пока по воле случая власть переходила к единственному наследнику –
такому же неутомимому военачальнику. Поскольку совпадение всех этих условий было
1
Надо также отметить, что каждый из этих феодалов мог произвольно или в зависимости от сложившихся
обычаев устанавливать на подвластной территории свои законы, отличные от общих, установленных
верховным правителем.
101
большой редкостью, то она не имела никаких шансов на длительное существование. И так
же как империя Чингисхана, уже через несколько десятилетий после смерти ее создателя
она развалилась сначала на несколько крупных матрешек (842 г.); а затем они, в свою
очередь, начали распадаться на более мелкие (начиная с 855 г.). Наконец, во второй
половине X в. на подвластной некогда Карлу Великому территории существовало уже
несколько десятков самостоятельных феодальных государств, и не осталось и следа от
былой империи. А в конце X в. саксонские короли Отоны, как бы в насмешку над 30летними усилиями Карла Великого по покорению саксов, сами покорили франков. Теперь
уже франки стали вассалами саксов и вошли в состав саксонской империи, которая также
стала называться «римской».
В отличие от стран, входивших ранее в Западную Римскую империю, в Восточной
Римской империи (Византии) мы не видим в раннем средневековье исчезновения
государства. Как отмечал Р.Лопез, в Византии «верховный правитель никогда не
превращался, как на Западе, в короля-лежебоку или в воеводу аристократии или
духовенства. Законы Империи никогда не приходилось переделывать по желанию
отдельных лиц или в соответствии с местными обычаями. Никто не подвергал сомнению
право Императора объявлять призыв в армию и собирать налоги, когда он этого желал»
([149] p.68).
Что касается, например, Англии, то здесь мы также видим явные признаки
государства уже в раннем средневековье. Так, в отличие от Каролингской Франции, при
англосаксонских королях существовал совет, который регулярно собирался, и
существовали регулярные налоги. И хотя норманны в XI в. стали внедрять в Англии
вассалитет по французскому образцу – король норманнов раздавал земли своим
сторонникам - но он, в отличие от Франции, предпочитал собирать с них деньги и на них
содержал наемную армию. А норманнские феодалы, раз заплатив королю за землю, после
этого считали ее своей собственной, а не предоставленной в ленное пользование. Таким
образом, кроме слова «вассал» и красивой «феодальной» оболочки (клятва вассала,
рыцарские турниры и доспехи и т.д.) в Англии мы не видим почти никаких важных черт
феодализма, которые существовали в континентальной Западной Европе: наличия
крепостного права, отсутствия налогов, арендной платы и права собственности на землю,
отсутствия также государственных и административных органов и постоянной армии. В
Англии, наоборот, мы видим после норманнского завоевания в XI в. введение некоего
подобия единого земельного кадастра и земельного налога, который уплачивали королю
все крупные феодалы. Кроме того, король норманнов сохранил и англосаксонский совет,
который к XIII в. перерос в парламент, что также, помимо налогов и профессиональной
армии, является признаком существования государства в Англии уже в X-XI вв., в
отличие от Франции, где и регулярные налоги, и профессиональная армия, и парламент
появились на несколько столетий позже, чем в Англии.
Итак, мы видим, что характерной особенностью феодальных государств Западной
Европы (Франции, Испании, Италии и Германии) в раннем средневековье были
крепостное право, вассально-ленные отношения, нестабильность государственного
устройства и исчезновение самого понятия государства, насильственный характер власти,
которая могла поддерживаться только посредством регулярного террора и внушения
страха своим подданным, а также пассивность населения как в плане самообороны, так и в
плане отсутствия национальных и демократических движений, крайняя неразвитость
торговли и переход к преимущественно натуральному хозяйству. В то же время, в других
странах (Северная Европа, Голландия, Британия, Византия) этих феодальных черт либо не
было вообще, либо они существовали в очень слабо выраженной форме. И судя по
многочисленным данным археологии, письменным источникам, оценкам и т.д. в этой
второй группе стран в раннем средневековье не было такого запустения территории и
такого дефицита населения, как в первой группе. Из этого можно сделать один главный
вывод – феодализм и феодальные черты вообще присущи малонаселенным странам и
102
территориям, и они, как правило, исчезают по мере увеличения плотности
населения. Этот вывод, конечно, не означает, что те или иные феодальные черты
автоматически появляются или исчезают по мере достижения определенного уровня
плотности населения. Данная закономерность действует как тенденция, и в зависимости
от привычек и культурных особенностей того или иного народа феодальные черты могут
или исчезнуть очень быстро, или, наоборот, появиться или существовать долго даже после
того, как для этого нет объективных предпосылок (низкой плотности населения). Но
существование такой общей закономерности несомненно, и оно подтверждается всем
ходом исторического процесса за последние два тысячелетия.
В действительности многие историки если не признали эту закономерность, то уже
вплотную приблизились к ее пониманию. Выше уже упоминался ряд историков, которые
писали о том, что крепостное право всегда в истории возникало в условиях редкого
населения. А вот какую характеристику феодализму дает, например, видный французский
историк Ж.Дюби: феодализм – это «дробление власти на множество автономных единиц.
В каждой из них господин, сюзерен, имеет право, как частное лицо, приказывать и
наказывать... Посредством такой раздробленности, таким образом, обеспечивается
эффективная адаптация политических и социальных отношений к конкретной реальности
примитивной и полностью аграрной цивилизации, где имелись огромные территории,
разделенные между собой бесчисленными препятствиями, где людей было мало, они были
разделены между собой трудно преодолимыми расстояниями (курсив мой – Ю.К.) и
имели столь примитивную культуру, что не могли постичь своим сознанием абстрактного
понятия власти: господин мог добиться послушания, лишь явившись лично и
продемонстрировав свое физическое присутствие» ([136] pp.204-205). Как видим,
закономерность возникновения феодальной раздробленности Ж.Дюби объясняет в первую
очередь огромными территориями и редким населением, и во вторую очередь
примитивной культурой.
Что касается последнего, то нет смысла отрицать примитивную культуру
феодальных обществ, но, как представляется, она сама была следствием скорее первой
причины, указанной Ж.Дюби, чем каких-либо иных обстоятельств. В противном случае
непонятно, почему культура потомков римлян и поселившихся между ними варваров в
Испании, Галлии и Италии оказалась более примитивной (поскольку именно там развился
феодализм в раннем средневековье), чем культура тех же варваров, но поселившихся на
новых землях отдельно от римлян – в частности, предков современных голландцев и
англичан, а также скандинавов, у которых феодализма в его классических формах не
возникло. Ряд фактов свидетельствует как раз об обратном – о более примитивной
культуре англосаксов и скандинавов в раннем средневековье, чем франков и вестготов.
Например, как указывает Б.Вард-Перкинс, англосаксы, поселившиеся в юго-восточной
части Британии, в отличие от последних, не имели навыков гончарного производства с
использованием гончарного круга и в течение долгого времени пользовались самой
примитивной посудой, грубо вылепленной руками из обычной глины ([81] p.352). А
скандинавы вплоть до XI в. приносили человеческие жертвоприношения своему
языческому богу Одину ([207] p.224), в то время как и франки, и вестготы уже в V в.
приняли христианство и приобщились к римской культуре. Тем не менее, несмотря на эти
примеры, указывающие на более примитивную культуру англосаксов и скандинавов в
раннем средневековье, чем франков и вестготов, живших среди галло-римлян и имевших
намного больше возможностей повышать свою культуру, феодализм развился в этот
период именно у последних, а не у первых. Нельзя различиями в культуре объяснить и
другие примеры возникновения феодальных отношений, которые будут приведены ниже.
Если проследить эволюцию феодальных отношений вне Западной Европы,
например, в России, то указанная выше закономерность полностью подтверждается. Судя
по археологическим и письменным источникам, в России в XII-XIII вв. и затем опять на
рубеже XVI-XVII вв., происходили значительные сокращения населения, что, судя по
103
всему, и обусловило очень низкую плотность населения в течение XVII-XIX вв. и
установление в этот период феодальных отношений. В 1858 году, за три года до отмены
крепостного права в России, численность ее населения составляла 74 миллиона человек, а
площадь территории – 22 миллиона кв.км.: плотность населения соответственно всего
лишь 3,4 чел./кв.км., в то время как в Западной Европе она уже измерялась десятками или
даже сотнями человек на кв.км., и там феодальные отношения уже давно исчезли. А всего
за 100 лет до этого, в середине XVIII в., и численность, и плотность населения России
были еще примерно в 4 раза меньше - менее 1 чел./кв. км. ([191] pp.1, 62), и, таким
образом, еще не было никаких объективных условий для исчезновения феодализма.
Если обратиться далее к истории Америки, то и здесь, как ни удивительно, мы
также находим все ту же обозначенную выше закономерность. Америка в XVI-XVII вв.
была очень малонаселенной территорией. Плотность населения даже в более населенной
тогда Латинской Америке была менее 1 чел./кв.км. А в Северной Америке она составляла,
при населении приблизительно 1 млн. чел., порядка 1 человека на 20 кв.км. И в процессе
своего образования и развития в XVI-XVIII вв. и английские, и голландские, и
французские, и испанские колонии в Америке имели все те характерные черты
феодальных отношений, о которых шла речь выше. Крепостное право здесь приняло
несколько иные формы, отличные от тех, что существовали ранее в Европе. В испанских
колониях была введена так называемая «encomienda» - крепостное право для всего
индейского населения. Каждый испанский колонист получил группу крепостных
индейцев, которые были обязаны работать на него или платить ему ежегодно дань или
оброк, а в его обязанности входила их защита. При этом, индейцы Латинской Америки
даже в середине XVII в., несмотря на высокую смертность, прежде всего от болезней,
составляли еще более 80% населения (потом эта доля уменьшилась), а с учетом
привезенных чернокожих рабов удельный вес населения, находившегося в крепостной и
рабской зависимости, составлял около 90% ([103] pp.19, 21).
Надо отметить, что принудительный труд существовал в Латинской Америке еще
до прихода испанцев – в государствах ацтеков и инков, поэтому введение этого института
испанцами не было для местных индейцев чем-то новым. В Северной Америке ситуация
была иная. Североамериканские индейцы, привыкшие к свободе, не годились для роли
крепостных. Поэтому с самого образования английских, голландских и французских
колоний в Северной Америке там сложилась система крепостного права, основанная на
привлечении рабочих по контракту. Контракт заключался на территории этих стран в
Европе – как правило, с молодыми белыми англичанами, голландцами и французами, срок
контракта, как правило, варьировал от 3 до 7 лет. Но громким словом «контракт»
маскировался факт закабаления контрактного рабочего на весь период контрактного
рабства. Контракт прежде всего обеспечивал права его хозяина, который мог его продать,
подвергать телесным наказаниям и использовать на любых самых тяжелых работах, а
контрактный рабочий был обязан выполнять любую предложенную ему работу, ему было
запрещено работать на кого-либо еще, кроме его хозяина, а также, например, жениться и
посещать таверну. Крепостные контрактные рабочие обычно работали на лесоповале или
на других самых тяжелых работах, под присмотром надсмотрщика, и, как отмечают
историки, их положение мало отличалось от рабов ([103] pp.86, 60-62). Многие из них не
доживали до истечения срока контракта, другие к концу контрактного рабства сильно
подрывали свое здоровье. О масштабах распространения контрактного рабства говорит
тот факт, что, например, в XVII в. более половины эмигрантов, приезжавших из Европы в
британские, голландские и французские колонии Северной Америки, составляли
крепостные контрактные рабочие ([103] pp. 55, 87-88, 62). Разумеется, нередки были
случаи бегства. Но вокруг была враждебная индейская территория, кроме того, в колониях
были приняты специальные законы, установившие строгие наказания как для самих
беглых рабочих, так и для тех, кто предоставил им убежище. Известно также, что,
например, власти голландской колонии Нового Амстердама (будущего Нью-Йорка)
104
сотрудничали с властями британских колоний Новой Англии и Вирджинии в поимке
беглых крепостных рабочих, укрывшихся на иностранной территории, для чего также
были приняты соответствующие законы ([103] p.66).
Таким образом, хотя в Англии и Голландии никогда не было крепостного права в
форме жесткой привязки крепостного к его хозяину, но в их колониях эта форма
внеэкономического принуждения не только допускалась, но стала доминирующей над
нормальными экономическими отношениями. Более того, колониальные власти приняли
специальное законодательство в отношении крепостных рабочих и сотрудничали друг с
другом в их поимке. Надо ли говорить о том, что это законодательство коренным образом
отличалось от того права, которое действовало в то время на территории Англии и
Голландии, где уже преобладала капиталистическая экономика, и где ни о каком
феодализме и крепостном праве или принудительном труде не было и речи1.
Другим серьезным отличием от метрополий была система земельных отношений.
Если в западноевропейских странах к XVII-XVIII вв. прочно утвердилась частная
собственность на землю со всеми ее атрибутами, то в колониях сложилась система,
схожая с той, какая существовала в континентальной Западной Европе в эпоху раннего
средневековья. Несмотря на использование разных терминов для ее обозначения
историками – «сеньориальная», «манориальная», «патримониальная» и т.д. (см. ниже) – у
всех разновидностей сложившейся в американских колониях системы земельных
отношений была одна важная общая черта – так же как ленная система в раннем
средневековье она фактически была построена не на праве собственности, а на праве
пользования землей с неопределенным правовым статусом самой земли. В принципе
считалось, что вся земля в колониях принадлежит короне (британской, испанской,
французской и т.д.). Но фактически земля после основания колоний была передана в
управление, пользование или в иной вид распоряжения, часто весьма неопределенный,
частным компаниям, крупным землевладельцам или религиозным общинам. Последние, в
свою очередь, передавали эту землю в пользование колонистам, первоначально также
бесплатно, но уже мелкими участками. Например, в голландской колонии Новый
Амстердам всей землей распоряжались три частные компании, которые передавали
участки земли в пользование колонистам – причем, деньги за пользование землей не
взимались, а взимались лишь налоги, да и то – лишь начиная с 11-го года после поселения
([103] pp.60, 70-71). В английской колонии Вирджиния на начальном этапе (начало XVII
в.) землей распоряжалась частная Вирджинская компания, предоставлявшая 50 акров
земли всякому, кто за свой счет приехал в колонию. В колонии Мэрилэнд всей землей
распоряжался лорд Калверт, получивший соответствующее право от английской короны.
Основателями нескольких колоний в Новой Англии были религиозные общины,
устанавливавшие строгие правила для всех вновь прибывающих и фактически являвшиеся
для них местной властью [205].
Как при классическом феодализме вассалы получали землю от сюзерена и
распоряжались ею, имея при этом полную власть над своими подданными, так это
происходило и в американских колониях. Практически везде эти колониальные вассалы,
будь то частные компании, отдельные крупные землевладельцы или религиозные
общины, устанавливали суровые законы, не имевшие почти ничего общего с законами,
действующими в метрополиях. Например, пуритане, основавшие колонию в
Массачусетсе, требовали от колонистов неукоснительного соблюдения в повседневной
жизни и в работе пуританских норм, которые были зафиксированы в специальных
уставах. В колонии Вирджиния действовали правила и законы, установленные
1
Кстати говоря, возникновение крепостного права в британских и голландских колониях среди коренных
британцев и голландцев, у которых его ранее никогда не существовало, также никак не вяжется с тем
объяснением (см. выше), что одной из причин возникновения феодализма является более примитивная
культура. Очевидно, культура здесь совершенно ни при чем.
105
Вирджинской компанией. В частности, там действовал строгий трудовой распорядок,
обязательный для всех, за нарушение которого любой колонист, в том числе женщины и
дети, подвергались суровым телесным наказаниям, включая избиение плетьми. А после
нескольких таких нарушений его отправляли на британскую каторгу. Но как в раннем
средневековье сюзерен мог лишить своего вассала всех его прав, включая права
распоряжения землей, такие же примеры мы видим и в британских колониях. Так, спустя
два десятилетия после основания колонии Вирджиния, Вирджинская компания была
отстранена от управления и заменена прямыми представителями британской короны. В
Мэриленде после восшествия на британский трон Вильгельма III и Мэри II в 1689 г. семья
Калвертов также была отстранена от управления. Но в 1715 г., на следующий год после
восшествия на трон Георга I, права семьи Калверт в Мэриленде были восстановлены, она
опять стала управлять колонией как своей собственностью, а прямое британское
правление было упразднено [205].
Как видим, в американских колониях XVII-XVIII вв. права собственности на землю
фактически не существовало. Колонисты получали землю бесплатно и не платили
никакой арендной платы, и даже первые 10 лет не платили никаких налогов. А английские
монархи с такой же легкостью даровали, отбирали, и вновь даровали частным компаниям,
семьям и религиозным общинам право распоряжения колонией, в зависимости от того,
насколько они им нравились или не нравились, с какой франкские короли в VI-X вв. это
проделывали со своими вассалами (см. выше). С такой же легкостью происходил и
переход колоний от одного государства к другому. Огромные территории французской
Луизианы в 1803 г. были проданы Наполеоном Соединенным Штатам, за несколько лет до
этого эти территории с такой же легкостью перешли от Испании к Франции. Испания
отдала Британии Флориду, с тем, чтобы восстановить свой контроль над Гаваной ([146]
p.147). Россия продала Соединенным Штатам Аляску. Мексика в середине XIX в. за 10
млн. долларов продала им территории к югу от реки Гила [159]. Можно ли себе
представить, что в XIX в. французское правительство продало бы часть Франции
англичанам или, например, немцам, с которыми из-за двух маленьких провинций Эльзаса и Лотарингии – французы с немцами столько раз вели упорные войны? А в
Америке, как видим, в это время продавались и покупались огромные территории, в
несколько раз превышающие и Францию, и Англию, и Испанию, вместе взятых. И это не
удивительно – ведь жителям американского Дикого Запада и Аляски в то время было,
скорее всего, безразлично, к какому государству относиться. Этого государства они
практически не ощущали, вся их жизнь ограничивалась очень маленьким обществом, со
своей властью, будь то власть местных лендлордов, религиозной общины или бандитов. А
если бы кто-то и выступил против такой продажи – Дикий Запад был еще таким
малонаселенным, что вряд ли какое-то европейское правительство того времени, да и
правительство США, всерьез стало бы принимать во внимание мнение небольшой группы
людей.
Все описанное выше: наличие феодальных отношений в американских колониях в
XVI-XVIII вв. со всеми признаками феодализма, включая крепостное право, вассальноленные отношения, отсутствие государства в его современном понимании – не является
какой-то моей выдумкой, а признается современными историками. Е. ван ден Боогарт и
П.Эммер пишут, что факт существования контрактного крепостного рабства в
американских колониях не требует особого объяснения: его причина - в слабой
населенности Америки и отсутствии местных трудовых ресурсов, вследствие чего
свободный труд стоил чрезвычайно дорого и был фактически недоступен ([103] pp.8-9).
Р.Биман отмечает, что в XVIII в. «в Нью-Йорке, с его развитой системой поместий и
поместных лордов, часто проявлялись типично феодальные отношения», а по мнению
В.Мортона и Д.Беркьюсона, во французской Канаде в XVII в. в области земельной
собственности начала складываться «сеньориальная (то есть феодально-вотчинная –
Ю.К.) система» [205];[93]. И если Ф.Лот писал, что государства франкских королей в
106
раннем средневековье были скорее их частной собственностью, чем государством (см.
выше), то американский историк Л.Лэнгли называет Испанскую Америку XVIII в.
«патримониальным государством»1, связанным определенным образом с испанской
короной ([146] p.211). Что касается Британской Америки, то, например, Р.Биман отмечает,
что семья Калвертов управляла колонией Мэриленд как собственным имуществом [205].
А основатели США Т.Джефферсон, Д.Адамс и Д.Вилсон, выступавшие в конце XVIII в. за
независимость американских колоний от Британии, полагали, что колонии с самого
начала были самостоятельными государствами, подчинявшимися только английскому
королю, но не английскому парламенту, и это мнение разделяли многие жители колоний
[205]. Таким образом, по сути американские колонии по отношению к метрополиям, их
учредившим, являлись не чем иным, как феодальными вассальными государствами.
Именно этим, по большому счету, и объясняется их последующее отделение от
метрополий. Казалось бы – подавляющее большинство английских колоний составляли
британские подданные, которые и не думали отделяться, пока жили в Англии. Наоборот,
они проявляли чудеса патриотизма по отношению к Британии, сражаясь за нее на море и
на суше против Испании и Франции. Вообще XVIII в. считается «золотым веком» Англии,
когда не было ни гражданских войн, ни каких-либо серьезных социальных конфликтов. И
вдруг те же британские подданные, но оказавшиеся за океаном, начали войну с
собственной родиной и решили от нее отделиться.
В действительности, эти понятия (родина, патриотизм) совсем не были чужды
британцам в английских колониях. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что, по
оценке Д.Адамса, 1/3 местного населения в колониях выступала против отделения от
Британии. И около 80 тысяч американцев, сражавшихся на противоположной стороне, за
Британию (так называемые тори), были вынуждены покинуть территорию бывших
британских колоний после поражения Британии [205]. Но причины для отделения
колоний от Британии были весьма серьезные. Как было показано выше на некоторых
примерах, и как считали многие американцы (см. выше), американские колонии
представляли собой по существу отдельные вассальные государства. Но английский
король и парламент в большей степени были склонны их рассматривать как продолжение
самой Британии. Например, войну с французскими колониями в Канаде начали сами
английские колонисты, а британское правительство было вынуждено посылать туда
войска и нести большие расходы. Другой пример: британское правительство прилагало
большие усилия к тому, чтобы установить нормальные отношения с индейцами, но
английские колонисты нарушали все достигнутые договоренности, лезли на индейские
территории и начинали войну, в которой в конечном счете были вынуждены участвовать
и британские войска ([146] pp.19-20). Получалось, что колонии сами выстраивали свою
политику по отношению к ближайшим соседям, а метрополия, вместо того чтобы
наблюдать со стороны за поведением своего неспокойного вассала и ждать развития
событий, неизменно брала на себя все тяготы военных действий. При этом, несмотря на
такие значительные расходы, от американских колоний в британскую казну почти не
поступало никаких доходов.
Во второй половине XVIII в. эта ситуация перестала устраивать английский
парламент и взошедшего на трон короля Георга III (1760-1820 гг.), и они решили
заставить колонии платить налоги, так же как их платили другие британские подданные. В
этих целях были приняты специальные налоговые законы 1764 г. (Plantation Act) и 1765 г.
(Stamp Act). Кроме того, они решили их заставить соблюдать британскую торговую
монополию. Оба эти требования были, конечно, справедливыми по отношению к
британским подданным на Британских островах, но они не были справедливыми по
отношению к вассалам, какими и являлись американские колонии. Точно так же, как в
раннем средневековье к сбору налогов со стороны короля относились как к грабежу,
1
От слова «patrimony» - наследственное имущество
107
примерно так же к идее сбора налогов в пользу правительства в Лондоне отнеслось и
население британских колоний. И это было совершенно нормальной реакцией. Население
британских колоний к 1760 г. составляло около 1,7 млн. человек [205] при площади, раз в
5 превышающей саму Британию, и при средней плотности порядка 1-2 чел./кв.км. Даже
если бы государству удалось собрать налоги со всех жителей колоний, то при всем своем
желании оно ничего бы не смогло им дать взамен – ни построить дороги на такой
огромной территории, ни навести порядок, ни, например, ввести систему медицинского
обслуживания, которая уже начинала создаваться в самой Англии. Жители колоний
прекрасно понимали, что никакое правительство в Лондоне не сможет им ничем помочь в
их проблемах, и поэтому любые налоги рассматривали как скрытую форму грабежа1.
Точно так же американские предприниматели и землевладельцы рассматривали и
установление британской монополии на торговлю. Они видели в этом лишь попытку
ущемить их собственные интересы. Если до этого колониальная элита могла напрямую
торговать с испанскими и французскими колониями, равно как и с самой Францией и
Испанией, то теперь ей это было запрещено. Она теперь могла делать закупки и продавать
свои товары лишь через английские торговые компании, которые не могли не
воспользоваться своим монопольным положением для того, чтобы перетянуть на себя всю
прибыль от торговли. Собственно, это и было основной причиной, по которой
американские предприниматели и крупные землевладельцы, которые также боялись
потерять свои доходы от региональной торговли, сначала призывали к бойкоту
английских товаров, затем организовали массовые беспорядки в Бостоне с уничтожением
английского чая (1773 г.) и вооруженное сопротивление британским войскам. При этом,
как отмечал Л.Лэнгли, местная колониальная элита «пыталась манипулировать
городскими низами – с тем, чтобы превратить запрет на импорт и потребление английских
товаров в национальную идею» ([146] p.26). А для организации в 1774 г. армии
сопротивления была привлечена и церковь: священники в своих проповедях называли
английского короля антихристом, а после проповедей раздавали оружие. Поэтому, по
описаниям очевидцев, женщины, более склонные к посещению церкви, своим антибританским пылом намного превосходили мужчин, всячески побуждая их к участию в
армии сопротивления ([146] p.32).
Основная часть местного населения, тем не менее, оставалась в целом
безразличной к идее независимости. Поэтому для привлечения в армию сопротивления
использовались самые разные стимулы. Чернокожим рабам обещали освобождение,
остальным пришлось время от времени платить военное жалование. По существу, войну
против Британии организовала местная колониальная элита, мобилизовав
часть
населения. Но все равно британская армия значительно превосходила американскую
армию во всех отношениях. Тем не менее, Британия войну проиграла. Несмотря на
победы в ряде сражений, британская армия была бессильна в своих попытках
контролировать огромную территорию, равную пяти Британиям, и подавлять
вспыхивавшие то там, то здесь очаги сопротивления. Чем дольше продолжалась война,
тем становилось очевиднее, что Британия никогда не сможет достичь тех целей, которые
она перед собой ставила. Кроме того, сыграла свою роль и неспособность британской
армии обеспечивать собственное снабжение на такой малонаселенной территории. В
отличие от Европы, ей просто неоткуда было взять продовольствие и боеприпасы для
такой большой армии. Поэтому чем дольше она воевала, тем больше превращалась в
армию бродяг, и тем более очевидной становилась бессмысленность военных действий.
Поэтому, как отмечает Л.Лэнгли, не столько американцы выиграли войну, сколько
Британия ее проиграла ([146] p.43).
1
Даже в конце XVIII в., уже после образования 13 штатов, независимых от Британии, попытки ввести
местные налоги вызывали протесты американского населения: примером служит знаменитый “whisky
rebellion” – восстание 1794 г. в Пенсильвании из-за введения там налога на алкоголь.
108
В целом, говоря о причинах отделения американских колоний, можно сказать
следующее. Британские колонии в Америке были похожи на империю Карла Великого:
огромная территория и редкое население, где в принципе никакого государства еще не
могло существовать, в современном его понимании. Установление полного и прямого
контроля над такой территорией, с взиманием с населения налогов и установлением там
законности и порядка в XVIII в. было так же нереально, как и в Западной Европе в IX в.
Это в течение XIX в., когда население Северной Америки многократно увеличилось за
счет иммиграции, ситуация в корне изменилась. Но тогда, в XVIII в., британский король и
парламент, так же как некогда сын Карла Великого, Людовик Благочестивый, увлеклись
имперской идеей и решили в один миг преобразовать огромные малонаселенные
территории Северной Америки в старую добрую Англию. Трудно сказать,
руководствовались ли британцы при этом идеей воссоздать некое подобие Римской
империи, подобно Каролингам в IX в. Но результат действий английского короля Георга
III в XVIII в. был такой же, как и результат действий франкского короля Людовика в IX в.
– отпадение от империи огромных территорий, не пожелавших становиться частью
единого государства. И основной движущей силой этой революции, которую Л.Лэнгли
называет «революцией сверху» ([146] p.14), так же как и при распаде империи Карла
Великого в IX в., стала местная элита, которой не понравилось стремление сюзерена к
концентрации в своих руках слишком большой власти и навязывание ей имперской идеи1.
Итак, история создания и развития колоний в Америке полностью подтверждает
сделанные ранее выводы о том, что основные черты феодализма, характерные для
континентальной Западной Европы в раннем средневековье, обусловлены не культурными
особенностями отдельных народов и не наступлением некоего мистического «часа Х», в
котором «рабовладельческий строй» в Европе и Средиземноморье вдруг поменялся на
«более прогрессивный» феодальный строй (к чему по сути сводился марксистский взгляд
на этот вопрос) Развитие феодализма и феодальных отношений в Западной Европе было
обусловлено крайне слабой населенностью бывших провинций Западной Римской
империи в раннем средневековье, и как мы видели выше, эта закономерность повторяется
во всех других примерах, в которых речь идет о малонаселенных странах или
территориях. История крепостного рабства в Новой истории не ограничилась
американскими колониями и Восточной Европой и не закончилась в середине XIX в.
вместе с отменой рабства в Америке и крепостного права в России и Австро-Венгрии2. В
ряде колоний, где было мало своего собственного населения (Суринам, Фиджи, Момбаса,
Малайя, Куба, Гавайи, Австралия, Реюньон и других), вплоть до конца XIX в., а в
некоторых – до середины XX в., существовало контрактное рабство. При этом в качестве
контрактных рабов использовали уже не европейцев, как в британских, французских и
голландских колониях в Северной Америке, а привезенных на эти территории китайцев,
индусов, японцев, полинезийцев и африканцев. Но суть заключенного с ними крепостного
контракта оставалась такой же, как и в Северной Америке в XVII в. ([103] pp.272-276) И
лишь с ростом населения указанных стран и территорий эти феодальные отношения
окончательно исчезли.
В заключение настоящей главы я бы хотел остановиться еще на одном явлении,
уже в области военной истории, также не нашедшем до сих пор удовлетворительного
объяснения, которое также, по-видимому, можно считать характерным для феодальных
1
Как указывает известный американский историк И.Валлерстайн, сразу же после отделения Америки от
Британии вражда между ними была забыта и они стали между собой активно сотрудничать и торговать,
игнорируя при этом Францию и Испанию, к большому неудовольствию последних, затративших огромные
средства на поддержку Америки в войне против Британии в расчете отбить этот растущий рынок у англичан
([212] p.83). Это лишний раз показывает, как мало было реальных противоречий между Америкой и
Британией (если они вообще были), и что в сущности основная причина американской революции состояла
в упрямстве английского короля и парламента.
2
В Австро-Венгрии крепостное право было отменено в 1848 г., в России – в 1861 г., рабство в США – в 1861
г.
109
обществ. Так, во всех военных энциклопедиях и книгах по военной истории можно
прочитать, что начиная с конца античности и вплоть до XII-XIII вв. в Европе установилось
господство кавалерии как доминирующего рода войск, а пехота практически исчезла.
Некоторые авторы связывали это с новыми изобретениями (седло и стремена, более
совершенные виды лука). Но эти предположения не вяжутся с имеющимися фактами.
Седло и стремена были изобретены еще во II в. до н.э. [198], а тенденция к преобладанию
кавалерии в Европе обозначилась лишь спустя 5 столетий. Что касается лука, то,
например, по мнению известного военного историка Г.Дельбрюка, лук и техника
стрельбы из него были известны на Востоке с незапамятных времен и принципиально не
изменились к концу античности, о чем свидетельствуют древние изображения; поэтому
его распространение в Западной Европе в раннем средневековье как обязательный
элемент вооружения конного воина нельзя объяснить какими-либо серьезными
техническими усовершенствованиями ([18] с.1949).
Другие авторы преподносили «господство кавалерии» как некое новое слово в
военном искусстве, которое было якобы связано с развитием военной тактики. Но видные
историки и специалисты в области военной истории говорят как раз об обратном. Ф.Лот,
ссылаясь также на мнение известного военного историка Ч.Омана, писал: «с того дня,
когда кавалерии удалось вытеснить пехоту1 … настоящего искусства войны больше не
существует. Оно возродится вновь лишь в XIV в., в ходе Столетней войны, и особенно в
XV в., вместе со швейцарской пехотой» ([151] p.209). Г.Дельбрюк критиковал авторов,
утверждавших, что трансформация в сторону увеличения роли кавалерии началась еще
при Александре Македонском и продолжалась в последующие столетия. Наоборот,
утверждал он, доказывая на цифрах, соотношение пехоты и кавалерии во всех известных
войнах и сражениях античности не менялось, кавалерия и у Александра, и у Ганнибала, и
у Цезаря составляла, как правило, не более 1/5 от всего войска ([17] с.433; [18] с.1943). И
он также связывал тенденцию к преобладанию кавалерии с упадком военной тактики,
ссылаясь при этом в свою очередь на Аристотеля, который писал в своей "Политике":
«Тяжеловооруженной пехотой нельзя пользоваться при отсутствии тактического порядка.
И так как в древности не имели об этом представления и не знали этого искусства, то сила
войска основывалась на одной лишь коннице» ([18] с.1934). И далее Г.Дельбрюк отмечал,
что «о настоящем военном искусстве в эпоху Средних веков мы слышим очень мало»
([18] с.2031). Получается, что не было никакого «нового слова» в военной тактике, скорее
наоборот – все историки от Аристотеля до Г.Дельбрюка и Ф.Лота писали об исчезновении
военного искусства вместе с распространением кавалерии. С чем же был связан этот
феномен, и какими соображениями руководствовались Константин Великий в IV в. н.э. и
Карл Мартель в VIII в., внедрявшие кавалерию соответственно в римскую и франкскую
армию? Мы знаем из военной истории, что оба были незаурядными полководцами,
победившими немало своих врагов, но далеко не военными гениями. Что же им удалось
увидеть такого нового, что заставило их изменить военную тактику, чего до них не
увидели действительные военные гении: Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, давайте посмотрим, в чем собственно
состояло изменение военной тактики в раннем средневековье по сравнению с
античностью. Можно констатировать два основных изменения. Первое – все воины
становятся, по определению Г.Дельбрюка, «одиночными бойцами». По его словам, «эта
эпоха уже неспособна создавать тактические части. Вся боевая сила основывается на
одиночном бойце, на личности» ([18] с.1940). Соответственно, практически все эти
«одиночные бойцы» - на коне, но при необходимости могут сражаться и пешими, как
делали, в частности, западноевропейские рыцари вплоть до конца средних веков. И набор
их вооружения включает почти все известные в то время виды оружия – меч, щит, копье и
лук, а иногда дополнительно еще и булаву или топор. Такими мы видим и воинов Карла
1
Имеется в виду битва при Адрианополе между готами и римлянами в 378 г.н.э.
110
Великого, и арабских воинов в раннем средневековье ([19] с.2092, 2408-2410). Второе
изменение – преобладание нерегулярной войны1, войны, в которой практически нет
сражений. Как отмечал Г.Дельбрюк, в раннем средневековье «настоящие сражения были
так редки, что ни выработки традиционных устойчивых форм тактики, ни истинного
искусства сражаться быть не могло» ([19] с.2095). Он, в частности, указывал, что за 33
года войны Карла Великого с саксами было только два настоящих сражения, и каждое из
них продолжалось 5 недель(!) ([19] с.2095). В свою очередь, Р.Коллинс, комментируя
военные действия арабов в Западной Европе в VIII-X вв., указывал, что «решительные
битвы очень редки и никогда не заканчиваются полной победой … В целом военные
столкновения, похоже, были небольшими и часто с таким неясным результатом, что были
случаи, когда обе стороны в своих летописях заявляли об одержанной ими победе» ([102]
p.197).
В действительности, оба этих изменения – и неспособность создавать тактические
части и, как результат, появление конных «одиночных бойцов», и распространение
нерегулярной войны без сражений – свидетельствуют об одном: об очень малой
численности армий Западной Европы в раннем средневековье. Об этом уже говорилось в
главе III, но вопросы военной тактики не затрагивались. Если же говорить именно о
тактике нерегулярной войны и о преобладании кавалерии, то мы эти явления видим везде,
где есть очень большие территории с малой плотностью населения. В военной
энциклопедии указывается, что преобладание кавалерии и нерегулярная война в античную
эпоху были распространены почти везде в Азии, за исключением Индии ([5] с.325).
Причем, азиатские кочевые народы были мастерами нерегулярной войны: конные
лучники обстреливали противника издали стрелами, но избегали вступать с ним в
ближний бой. Римляне неоднократно терпели неудачу в своих экспедициях на Восток
(наиболее известный пример – поражение Красса при Каррах в 53 г. до н.э.), причем не в
результате крупного сражения, а вследствие применения против них такой «восточной»
тактики ([17] с.864-872). В Индии ситуация была иной: там, в отличие от большинства
других азиатских стран, известных в то время европейцам, было густое население, что
практически исключало возможности ведения нерегулярной войны. Впрочем,
нерегулярная война и «господство кавалерии» в античную эпоху были не только в Азии. С
тем же самым столкнулись римляне при попытке подавить восстание в уже завоеванной
ими ранее Германии в I в. н.э. Как уже говорилось, Германия в то время была
сравнительно слабо населена, кроме того, германцы имели сильную конницу, и в целом
это создавало прекрасные условия для нерегулярной войны, о чем есть подробные
описания ([18] с.1282-1331). Римская армия под предводительством Германика несколько
лет вела там боевые действия, но так и не достигла решающего успеха, и в конце концов
римляне приняли решение окончательно оставить Германию.
Если обратиться к более поздней истории, то схожие примеры мы видим и в других
странах в другие исторические периоды. В России в условиях большой малонаселенной
территории конница играла решающую роль вплоть до начала XX в. А «одиночные
бойцы» Дельбрюка в России – это казаки, и их стихия – нерегулярная война. Они
уступали регулярным конным формированиям – например, кирасирам и уланам – на
полях сражений Центральной и Западной Европы, но зато идеально подходили для
нерегулярной войны против вторгшейся в Россию в 1812 г. армии Наполеона, перерезая
коммуникации, уничтожая склады снабжения и нападая на отдельные отряды французов.
И именно следование русскими генералами (Кутузовым и Барклаем) в основном приемам
нерегулярной войны привело к поражению и почти полному уничтожению огромной 600тысячной армии Наполеона, которой в противном случае у них не было никаких шансов
противостоять. Казаки сыграли большую роль и во многих других нерегулярных войнах, в
том числе на Кавказе, в Сибири и Средней Азии. Точно таких же «одиночных бойцов»,
1
Да простит меня читатель за это новое выражение. Но поскольку в русском языке уже есть такое понятие,
как «нерегулярные войска», то вполне может быть и «нерегулярная война».
111
ведущих нерегулярную войну – рейнджеров - мы видим и в Америке в XVII-XVIII вв.
Американский историк Р.Райт пишет даже о «природном гении» американцев к военным
действиям с использованием рейнджеров ([216] p.140). Известно, что рейнджеры и другие
конные отряды проявили себя очень успешно в военных операциях как против индейцев,
так и, например, в партизанских действиях против британской армии во время войны за
независимость в 1775-1781 гг. ([216] pp.140, 134), где их роль была примерно такой же,
как роль казаков в войне с Наполеоном в 1812 г. А успех армии Вашингтона с
превосходящей ее британской армией во многом объяснялся тем, что после первых
поражений она стала широко использовать приемы нерегулярной войны и партизанских
действий1. Исключительно большую роль сыграла кавалерия и в войне США с Мексикой
в 1845-1848 гг., развернувшейся на огромной малонаселенной территории Техаса.
Причем, и казаки, и рейнджеры, так же как и воины Карла Великого, были
универсальными бойцами: они имели полный набор вооружения и при необходимости
спешивались и принимали бой на земле.
Можно привести и обратные примеры: далеко не все народы Европы в раннем
средневековье перешли от преимущественно пешего к преимущественно конному войску.
На территории Британии в течение всего раннего средневековья преобладала пехота, а не
конница. То же самое относится и к скандинавам (викингам), которые сражались в
основном в пешем строю и не боялись вступать в битву с франкской конницей. Скорее
наоборот – франкская конница боялась вступать в сражение с пешими викингами (см.
выше). То же самое относится и к русским и византийским армиям IX-XI вв., в которых
преобладала пехота. А конец «господству кавалерии» в Западной Европе наступил вместе
с ростом населения: уже в XIII в. в битвах при Каркано и Леньяно в Италии итальянская
пехота и городская милиция, вооруженная копьями и пиками, нанесла жестокое
поражение немецким конным рыцарям во главе с Фридрихом Барбароссой, что было
началом конца конного рыцарства. А его окончательный конец наступил в течение XIVXV вв., когда в ряде европейских войн пехота и лучники, даже еще до массового
распространения огнестрельного оружия, доказали свое полное превосходство над
конными рыцарями.
Таким образом, экскурс в историю показывает, что распространившееся в ряде
стран Западной Европы, начиная с поздней античности, «господство кавалерии» вовсе не
является чем-то исключительным и характерным только для той эпохи, а, вкупе с
появлением «одиночных бойцов» и нерегулярной войной, наблюдается везде, где есть
большая территория и низкая плотность населения. И это явление, так же как и другие
описанные в настоящей главе, объясняется одной и той же причиной – резким
сокращением населения континентальной Западной Европы.
Подводя итоги вышесказанному, можно сделать вывод о том, что феодализм, в том
виде в котором он сложился в раннем средневековье в нескольких странах
континентальной Западной Европы, и позднее во всех основных чертах повторился в
Восточной Европе, России, Северной и Южной Америке, характерен для всех стран и
территорий с низкой плотностью населения, независимо от их культурных особенностей и
исторической эпохи, хотя и то, и другое, без сомнения, может вносить в него свою
специфику. К основным феодальным чертам, характерным для этих стран и территорий,
относятся:
- крепостное право или иной вид внеэкономического принуждения;
- вассально-ленные отношения и неопределенность правового статуса земельной
собственности;
- нестабильность государственного устройства и исчезновение самого понятия
государства (как единой и неделимой власти, руководствующейся интересами населения);
1
За восемь лет Войны за независимость Континентальная армия США потеряла убитыми всего лишь 6,8
тыс. человек (!), в то время как в европейских войнах той эпохи за один день гибли десятки тысяч солдат,
участвовавших в сражениях.
112
- возникновение вотчин, когда территория, контролируемая феодалом, в том числе
королем или князем, со всем на ней находящимся (включая в определенной степени и
людей) начинает рассматриваться им как собственность;
- насильственный характер власти, которая может поддерживаться только
посредством регулярного террора и внушения страха своим подданным;
- пассивность населения, в частности, отсутствие национальных и демократических
движений;
- неразвитость торговли и преобладание натурального хозяйства;
- «господство кавалерии»1.
Глава VI. Темные века – последний акт античной трагедии и мучительное рождение
нового мира
В предыдущих главах уже приводились мнения некоторых историков о том, что
демографический кризис на территории Западной Римской империи не прекратился
вместе с ее распадом, а продолжился в VI-VIII вв. Но прежде чем перейти к описанию
этого последнего акта античной трагедии, мне бы хотелось остановиться на некоторых
особенностях того, как этот демографический кризис протекал в античную эпоху: в
Римской империи, а до этого – в Греции и эллинистических государствах, возникших
после распада империи Александра Македонского.
Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что демографический кризис в античном
мире не был связан с проблемами физиологического характера, несмотря на то, что такие
предположения выдвигались. Например, было выдвинуто предположение, что у римлян
была очень высокая смертность в связи с тем, что они употребляли свинец для
изготовления водопроводных труб и посуды. Но свинцовые трубы использовались вплоть
до недавнего времени и современной цивилизацией, и никаких проблем это не вызвало.
Кроме того, многочисленные источники и археология свидетельствуют о том, что
основная проблема античного мира, во всяком случае, до начала массовых эпидемий во
второй половине II в.н.э., заключалась не в высокой смертности, а в низкой рождаемости.
Причем, до римлян с точно такой же проблемой низкой рождаемости столкнулись и
греки, и это привело к опустошению Греции еще задолго до того, как аналогичные
проблемы возникли в Италии.
Что касается физиологической способности к воспроизводству, то и здесь у
римлян, похоже, было все в порядке. Например, демограф Д.Ридл на основе анализа
сохранившихся женских скелетов пришел к заключению, что средняя рождаемость в
Римской империи составляла 3,3 ребенка на одну женщину, а Д.Расселл на основе анализа
различных данных сделал вывод, что рождаемость в античности не сильно отличалась от
средних веков, и была в среднем на уровне 4,2 ребенка ([185] p.14; [190] pp.154-155). При
этом, по его мнению, нормальное воспроизводство населения при существовавшей в то
время смертности обеспечивалось при рождаемости 3,5 ребенка на женщину ([190] p.147).
Конечно, если сравнить оценку, сделанную Д.Ридлом в целом для Римской империи (3,3
ребенка), например, с оценкой, сделанной демографами Р.Багналлом и Б.Фриером для
Египта: 6 детей на женщину (также на основе анализа женских скелетов: [66] pp.150-151),
то это уже может свидетельствовать об искусственном ограничении рождаемости. Об
этом писали многие древние авторы. Например, судя по сатирам Ювенала, римские
женщины неплохо разбирались в том, как предохраниться от беременности или не
допустить рождения ребенка ([76] p.753). Есть немало упоминаний о том, что женщины
делали аборт или применяли снадобья или яды для избавления от плода во время
1
Хотя, если допустить, что феодальные отношения могут возникать на малонаселенных территориях и в
наше время, то надо будет уже говорить не о «господстве кавалерии», а скорее о господстве мобильных
боевых отрядов, типа тех, что сегодня воюют в Афганистане или в малонаселенных районах Африки.
113
беременности: об этом писали, кроме Ювенала, например, епископ Милана Амброзий (IV
в.н.э.) и епископ Арля Цезарий (V в.н.э.), Тертуллий и Мануций Феликс в Африке ([140] p.
97; [147] pp.502-503); а, Светоний писал, в частности, что император Домициан заставил
свою сестру сделать аборт ([53] 22). Известно также много описаний противозачаточных
средств и методов, сохранившихся с периода античности, хотя некоторые авторы и
высказывают сомнения в их эффективности.
Тем не менее, несмотря на применение противозачаточных средств и абортов, судя
по приведенным выше оценкам (3,3 – 4,2 ребенка), в Римской империи должно было
рождаться достаточное количество детей для обеспечения, по крайней мере, стабильного
населения. Проблема, однако, заключалась в том, что у родителей не было желания
оставлять и воспитывать всех родившихся детей. Избавление от уже родившихся детей
стало в античном мире широко распространенным явлением. В главе II был приведен
список античных авторов, писавших о малодетности. Не меньшим, а возможно, даже
бóльшим, было число писавших о том, что родители избавляются от новорожденных. Об
этом, в частности, писали Апулей, Дионисий Галикарнасский, Стобий, Музоний Руф,
Амброзий, Цезарий, Тацит, Плавт, Теренций, Тертуллий, Лактий, Иоанн Златоуст,
Полибий, Жюстин-мученик, Ксенофонт, Августин – вот далеко не полный перечень ([157]
p. 54; [140] pp. 96-97, 78; [74] pp. 149-150; [178] p. 182; [81] p. 410). Как следует из этих
описаний, имели место как детоубийство (инфантицид), так и выставление детей «на
холод, голод и собакам», а также всевозможные другие варианты, например, когда
новорожденных оставляли в людном месте, или возле дороги, или продавали в рабство и
т.д., и у детей теоретически был шанс на спасение. Но, как отмечали древние авторы,
лишь очень немногие такие дети выживали, а тех, кого подбирали, или тех, кого продали в
рабство, чаще всего в дальнейшем использовали для проституции ([137] p.11; [178] p.182).
Указанная практика была настолько широко распространена среди греков и
римлян, что Тацит писал как об удивительной вещи о том, что германцы и иудеи к ней не
прибегают; Страбон то же самое писал о египтянах, а Дион Кассий – о шотландцах ([57]
V, 5; [55] XVII, II, 5; [110] p.11). Причем, чаще всего римляне и греки избавлялись от
новорожденных девочек. Как отмечает демографический историк Д.Мартин, оставлять
родившихся мальчиков и избавляться от новорожденных девочек стало среди греков и
римлян почти признаком здравого смысла, о чем писали многие античные авторы ([157]
p.54). Даже римские законы (так называемый «закон Ромула») обязывали родителей
вырастить всех родившихся сыновей и лишь первую родившуюся дочь. Но даже эти
древние законы носили скорее морально-религиозный характер, чем характер настоящего
закона, и вместе с распадом родового строя в Риме потеряли свою силу. Лишь в IV в. н.э. в
Римской империи были опять введены строгие законы, запрещавшие детоубийство и
другие методы избавления от новорожденных ([74] pp.148-149).
О масштабах распространения указанной практики свидетельствует тот хорошо
известный факт, что в Италии и ряде других провинций Римской империи преобладали
мужчины, а женщины находились в явном меньшинстве. Например, Дион Кассий во II в.
н.э. писал о том, что среди свободных жителей Рима мужчин намного больше, чем
женщин ([178] p.100). Это подтверждается множеством археологических данных, и не
только для Рима и Италии, а для всех западных и центральных провинций Римской
империи. Например, число надгробных надписей, посвященных мужчинам, в указанных
провинциях намного превосходило число тех, которые были посвящены женщинам ([190]
p.47). И хотя некоторые историки и демографы пишут о том, что это несоответствие могло
объясняться другими причинами, например, что меньшая часть умерших женщин
удостаивалась надгробной надписи, по сравнению с мужчинами ([178] p.17), но раскопки,
проведенные на кладбищах, а также анализ сохранившихся списков детей и взрослых,
дают такую же картину. Так, проведенный Д.Мартиным анализ списков детей в надписях
римского периода, найденных на западном побережье Малой Азии, показал, что число
мальчиков примерно в 2 раза превышало число девочек ([157] p.53). Анализ различных
114
списков и надписей в римской Африке, проведенный французским историком
Ж.Лассером, показал, что число мужчин в среднем в 1,5-2 раза превышало число женщин
([147] p.510). По подсчетам демографов, на римских кладбищах в Британии число
мужских скелетов, как правило, значительно (иногда в несколько раз) превышало число
женских скелетов, такая же картина наблюдалась на римских кладбищах в Венгрии ([178]
pp.52-54; [157] pp.54-55). По данным Д.Рассела, суммировавшего результаты
археологических раскопок на 23 римских кладбищах, общее число похороненных там
мужчин в 1,7 раза превышало число женщин ([190] pp.174, 154). В то же время,
результаты аналогичной археологической работы, проведенной на англосаксонских
кладбищах, совершенно противоположны: число похороненных мужчин, как правило,
было там даже немного меньше, чем женщин ([178] pp.55-57), что, впрочем, вполне
естественно – часть мужчин погибала в военных походах и на охоте, вдалеке от места
проживания. Но такая обратная картина вполне соответствует словам Тацита о том, что
германцы, в отличие от римлян, не избавлялись от новорожденных детей. Не была такая
практика распространена в античную эпоху и в Египте: как указывает демограф Т.Паркин,
анализ цензовых списков и другой информации по Египту показал, что число мужчин там,
как правило, примерно соответствовало числу женщин ([178] pp.21-22).
В целом все это создавало на большей части территории Римской империи (кроме
восточных провинций) довольно уникальную ситуацию: мужчины в количественном
отношении значительно превосходили женщин. С этим связан был, в частности, тот факт,
что, несмотря на частые разводы, среди женщин было очень мало незамужних, опять же,
за исключением восточных провинций, в частности, Египта, а среди мужчин – наоборот,
много холостяков ([74] p.152; [178] pp.132, 196-197). Возможно, этим отчасти объяснялась
и значительная степень эмансипации женщин, которую мы видим и в эллинистическом
мире, и в Римской империи. Но для демографии эта ситуация имела катастрофические
последствия: поскольку число женщин в отношении ко всему населению было
значительно меньше, чем 50%, то воспроизводство его численности становилось просто
невозможным. Как отмечает Д.Рассел, высокая смертность в античную эпоху не привела
бы к значительному сокращению населения, если бы не столь большая разница между
количеством мужчин и женщин ([190] p.169). При этом, конечно, не надо забывать, что
первопричиной такого положения был тот факт, что родители избавлялись от части
родившихся детей, в основном от девочек.
Точно такая же ситуация была и до образования Римской империи – в
классической Греции и в эллинистических государствах. Как указывают историки У.Тарн
и Г.Гриффит, было найдено и проанализировано много семейных списков из Милета,
Афин, Дельф, Эретрии и других городов Греции и западного побережья Малой Азии,
относящихся к IV-II вв. до н.э. – и везде число мужчин намного (как правило, в 2 раза или
более) превышало число женщин, а число сыновей – число дочерей ([201] p.101).
Что касается возможных причин, вызвавших ограничение рождаемости, в том
числе указанную массовую практику избавления от новорожденных в античном мире, то
этот вопрос будет рассмотрен во второй части книги. А сейчас хочу остановиться на
другом вопросе. Нет необходимости еще раз доказывать, что в эпоху античности
произошла демографическая катастрофа – это уже было сделано в предыдущих главах.
Очевидно также, что именно ограничение рождаемости, или, скажем, нежелание иметь
детей или много детей, принявшее массовый характер, было основной причиной этой
катастрофы. Можно сказать, что античное общество утратило способность к
воспроизводству и было, таким образом, обречено на вымирание. Но события V в.,
закончившиеся распадом Западной Римской империи, привели к кардинальным
изменениям в жизни людей: античный мир и миропорядок фактически перестали
существовать, и на их месте возник совершенно другой мир со своими законами. Могли
ли в этих условиях включиться какие-то защитные механизмы, своего рода «закон
115
сохранения нации», которые бы защитили римлян от полного исчезновения, или болезнь
перешла в такую стадию, когда смерть пациента уже была неизбежна?
Факты свидетельствуют о том, что римское население во всех западных и
центральных провинциях Римской империи продолжало сокращаться и после ее распада.
На это указывает, например, исчезновение разговорного латинского языка в VII-VIII вв.,
хотя еще в VI в. на нем повсеместно говорили и в Галлии, и в Испании, и в Италии, и в
Северной Африке, о чем выше уже говорилось (см. главу III). Об этом свидетельствуют и
другие приводившиеся выше факты: дальнейший упадок культуры, образования,
литературы во всех вышеуказанных странах в VI-VIII вв., несмотря на стремление
германских королей развивать латинскую культуру ([151] p.400); массовые
переименования в Галлии в VII-VIII вв. тысяч мелких населенных пунктов – в основном
по имени поселившихся там франков (см. главы III и IV). Обращает на себя внимание
одновременность всех указанных явлений.
Продолжение демографического упадка зафиксировано и археологией. Как
указывают Б.Вард-Перкинс и Д.Уаллас-Хадрил, в ходе археологических исследований
было установлено, что в Галлии и Италии процесс сокращения поселений продолжался и
в VI-VII вв. ([81] pp.354-355; [207] p.2) А французский историк П.Риш отмечает, что, по
данным археологии, в Галлии к югу от Луары даже и в VIII-IX вв. происходил
дальнейший упадок городов ([136] p.149). Кроме того, письменные источники
свидетельствуют о дальнейшем сокращении в этот период не только городского, но и
сельского населения в Галлии в южных провинциях. Например, в письме, написанном в
начале IX в., говорится о том, что число крестьянских дворов во владениях Лионской
церкви (на юго-востоке Галлии) уменьшилось с 1239 до 982 ([70] p.55).
Еще одним свидетельством продолжавшегося демографического кризиса может
служить острая нехватка людей во вновь образовавшихся варварских государствах,
которая усиливалась в течение VII-VIII вв. И короли вестготов в Испании, и короли
франков в Галлии в течение этих столетий предпринимали почти отчаянные попытки
набрать а армию достаточное количество людей, что можно объяснить лишь их
физической нехваткой. Например, законом вестготского короля Эрвига от 681 г. было
установлено, что при объявлении военного призыва должны были явиться все свободные
жители Испании, и привести с собой десятую часть своих рабов или крепостных. За
неявку на военный призыв было установлено суровое телесное наказание и денежный
штраф, а при неспособности его уплатить – обращение в рабство ([18] с.1950-1951).
Франкские короли в начале IX в. ввели огромный штраф - 60 солидов - за уклонение от
воинского призыва, в котором было обязано участвовать все свободное мужское
население, владевшее хотя бы небольшим имуществом, и даже часть неимущих. При
неспособности уплатить этот штраф человек попадал в кабалу до тех пор, пока этот штраф
не отработает. Как отмечал Г.Дельбрюк, отрабатывать такую сумму, возможно, пришлось
бы до конца жизни ([19] с.2111-2115, 2097-2098).
Одновременно в этих государствах происходило ужесточение крепостного права,
что, как уже было показано на многих примерах, также является признаком серьезного
дефицита рабочих рук. В частности, в VII в. и в Испании, и в Галлии крепостное право
было распространено не только на значительную часть вестготов и франков, но и на
бóльшую часть поселившихся там евреев ([102] p.144). Карл Великий (768-814 гг.)
переселил большое количество завоеванных им саксов в Галлию, в том числе большое
саксонское племя нордальбингцев, расселив их там маленькими колониями ([175] p.366).
Известно также, что Карл Великий и его сын Людовик Благочестивый привлекали
поселенцев из Испании, предоставляя им земли на юге Галлии ([70] pp.55, 68). Все эти
факты также свидетельствуют о нехватке людей в Галлии и Испании как об острой
проблеме раннего средневековья.
116
О продолжении демографического кризиса а этот период свидетельствует и
дальнейший упадок городов (см. главы III и IV), который подтвержден летописными и
археологическими данными ([180] pp.174-176), а также дальнейшее свертывание товарноденежных отношений и торговли. Медные монеты в VI-VII вв. в Галлии и Испании
исчезли практически совсем, а в VII в. в Галлии перестали чеканить и золотую монету.
Впрочем, и те золотые монеты, которые чеканили вестготские и франкские короли в этот
период, не предназначались для расчетов и торговли, которая к VII-VIII вв. практически
исчезла. Самая мелкая из этих золотых монет (tremissus), хотя и была меньше римского
солида, но все равно, как указывает Р.Лопез, была эквивалентна запасу продовольствия
для целой семьи на несколько месяцев ([89] II, p.311). Понятно, что такую монету можно
было использовать лишь в очень редких случаях для крупных покупок. Но и этого не
было. В основном эти монеты выпускались в качестве символа богатства или величия того
или иного короля, барона и епископа, а может быть и в качестве украшения или предмета
искусства. Как указывает английский историк Х.Лойн, золотые монеты в Галлии в этот
период изготавливали примерно в 2000 разных мест, включая поместья феодалов,
аббатства, города, деревни и т.д. ([199] pp.17-18) Это, в частности, означало, что не было
никакого единообразия монет: все они имели разный вес, золотое содержание, внешний
вид, - и их использование в расчетах было практически невозможно. Но такая
необходимость к тому времени практически уже не существовала из-за повсеместного
свертывания торговли.
В отличие от Галлии и Испании, в Англии в раннем средневековье, наоборот, было
довольно интенсивное и упорядоченное денежное обращение, причем монеты чеканили
не в 2000 мест, а всего лишь на 60-70 монетных дворах под жестким контролем
англосаксонского короля. При этом было запрещено внутри страны использовать в
расчетах иностранные монеты, любой въезжающий в Англию был обязан поменять
иностранные деньги на английские ([177] pp.40, 54). Как отмечает Х.Лойн, аналогичные
усилия по установлению единого монетного стандарта в этот период предпринимались в
Европе еще лишь во Фландрии и в Германии ([199] pp.11-12) - то есть в тех странах, где,
помимо Англии, развивалась торговля – но вовсе не в Галлии и Испании.
Даже большинство законов, принятых франкскими и вестготскими королями в этот
период, предусматривали возможность выплаты штрафов или компенсаций либо в золоте,
либо в быках, овцах и зерне – причем, между ними часто устанавливалось твердое
соотношение: своего рода твердый валютный курс быка к золоту (обычно один бык был
равен одному солиду). По-видимому, это отражало недоверие к золотым монетам, среди
которых было много подделок1, да и разобраться в которых ввиду их многообразия было
довольно сложно. Вряд ли в таких условиях, учитывая отсутствие мелких разменных
монет и отсутствие какого-либо порядка в выпуске золотых и серебряных монет, мог
существовать регулярный обмен товарами, по-видимому, он носил случайный характер, и
преобладало натуральное хозяйство. Не лучше была ситуация и в VIII в. Например, как
указывает Р.Коллинс, попытки арабских правителей в Испании в этот период ввести в
обращение мелкую бронзовую монету оказались безрезультатными, и они отказались от
этой идеи ([102] p.176).
Возврат к натуральному хозяйству и свертывание международной торговли в
континентальной Западной Европе в раннем средневековье представляют собой одну из
исторических загадок, по поводу которой уже давно ведутся споры между историками.
Причем, и в период правления Карла Великого и его преемников во Франции ситуация не
сильно изменилась. Скорее наоборот: как писал Р.Лопез, «несомненно, Франция периода
Каролингов и первых Капетов (то есть в IX-X вв. – Ю.К.) постепенно поворачивалась
спиной к собственному средиземноморскому побережью» ([83] p.271). Даже
традиционные торговые пути, пролегавшие в античности по рекам Галлии из
1
Некоторые средневековые авторы упоминают, что в Галлии в ходу были медные монеты, покрытые сверху
тонким золотым слоем, которые использовали для обмана доверчивых продавцов.
117
Средиземного моря в Британию и северную Германию1, в раннем средневековье
перестали существовать. Вместо них торговцы предпочитали крайне неудобный и
затратный путь из Италии через Альпы в Германию, который экономически был оправдан
лишь для перевозки предметов роскоши (золотые украшения, шелк и т.д.) ([83] p.333). А
Скандинавия, Фландрия, Британия и Северная Германия, торговавшие с арабским миром
и Византией, стали использовать для этой торговли, вместо прежних торговых путей,
новые торговые пути, пролегавшие через реки Древней Руси (Днепр и Волгу) в Черное и
Каспийское моря ([138] pp.125-158). Причем, как отмечают Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, когда
Каролинги подчинили себе Фландрию и Северную Германию, то торговые пути ничуть не
изменились. Получалась интересная ситуация: для обмена посольствами с Багдадом и
Константинополем франкскими королями использовался более короткий и удобный путь
по рекам Франции и Средиземному морю, а для торговли – намного более длинный и
затратный путь по русским рекам (так называемый путь «из варяг в греки»).
Как выше уже отмечалось, французские историки объясняют свертывание
средиземноморской торговли постоянными войнами франков с арабами и их взаимным
антагонизмом (см. главу IV). Р.Ходжес и Д.Уайтхауз предлагают другое объяснение:
противоборство франкских королей с Византией, в частности, из-за Венеции, в связи с чем
Византия могла чинить препятствия развитию взаимной торговли с Францией ([138]
p.159). Получается, что франки два или три столетия находились в состоянии постоянной
войны или конфронтации и с арабами, и с Византией, и от этого им пришлось в этот
период полностью свернуть свою торговлю. Но даже если принять оба эти объяснения,
непонятно, почему не было торговли Франции даже с Италией, а вместо прежнего
удобного пути по французским рекам итальянские торговцы стали использовать тяжелый
путь через Альпы. И почему почти не было торговли со Скандинавией. Проведенные на
территории Скандинавии археологические работы выявили очень малое количество
франкских монет по сравнению, например, с арабскими, несмотря на значительно
большее расстояние между арабами и скандинавами, чем между скандинавами и
франками. Причем, и те франкские монеты, которые там были найдены, в основном
относятся к тем годам, в которые викинги совершали свои рейды во Францию, когда они
получали выкуп и грабили франкские города ([138] p.166). Нет объяснения и тому факту,
что во Франции в IX в. по-прежнему преобладало натуральное хозяйство и практически
отсутствовало как обращение мелкой бронзовой монеты, так и какое-либо регулярное и
упорядоченное обращение золотой и серебряной монеты. Да и в отношении Византии и
арабов получается что-то непонятное: викинги досаждали им не меньше или не намного
меньше, чем Франции2, но они с ними тем не менее интенсивно торговали, а вот в
торговле с Францией у всех их соседей почему-то все время были непреодолимые военнополитические препятствия.
Как представляется, у всех этих явлений была одна причина. Историки уже давно
почти ставят знак равенства между демографическими процессами какой-либо страны или
территории и тенденциями развития ее торговли и экономики. Например, Р.Лопез
основной причиной резкого прогресса в экономической жизни Европы в X-XIV вв.
считал существенное увеличение населения, происходившее в этот период ([83] p.293).
Б.Вард-Перкинс рассматривал затухание экономической жизни в западных провинциях
Римской империи в поздней античности как явный признак сокращения населения ([81]
p.327). Соответственно, и дальнейшее свертывание экономической жизни во Франции и
Испании, а также в Северной Африке в раннем средневековье и переход к натуральному
хозяйству нельзя объяснить ничем иным, как только дальнейшим сокращением населения,
1
В частности, два наиболее интенсивных пути из Средиземного моря в Северную Европу периода
античности - это Рона-Луара-Атлантический океан-Британия и Рона-Рейн-побережье Северного и
Балтийского морей.
2
Известно о многочисленных грабительских походах викингов в VIII-IX вв. в арабскую Испанию,
византийскую Италию и другие территории, контролировавшиеся арабами и Византией.
118
которое подтверждается множеством другой информации: археологической, летописной и
т.д.
Что касается свертывания средиземноморской торговли, то объяснение этого
явления требует более подробных комментариев. Безусловно, его причиной являлось
также сокращение населения, но не повсеместное. Известно, что в некоторых областях на
севере Франции, в местах наибольшего расселения франков, уже в VIII-IX вв. происходил
демографический рост ([128] p.68; [139] p.271). И здесь же мы видим в это время первые
признаки экономического роста и оживления торговли: например, появление большого
торгового города Квентович возле пролива Ла Манш. Хотя, конечно, в соседней
Фландрии эти процессы шли намного быстрее: несмотря на малые размеры страны, там к
этому времени появилось уже много торговых городов (Дорштад, Гент, Брюгге,
Антверпен и другие). В то же время, на юге Франции поселений франков было очень
мало. Как отмечает Э.Джеймс, в VIII в. слово «франк» означало не что иное, как жителя
северной Франции, и наоборот, жителей юга Франции нередко называли «римлянами», и
многие из них сами себя считали таковыми ([128] pp.31, 19, 25). Так вот, именно на юге
Франции, вплоть до X-XI вв. происходило сокращение населения. Об этом
свидетельствует как продолжавшийся там в VIII-IX вв. упадок городов и сокращение
сельского населения (см. выше), так и отсутствие каких-либо признаков оживления
экономической жизни. Например, Э.Джеймс отмечал, что многие евреи в городах
Прованса в XI в. были связаны с земельной собственностью, а не с торговлей, как на
севере Франции или в Англии, что историки считают одним из признаков того, что
экономическое возрождение в Провансе началось значительно позже, чем в других местах
([128] p.71).
Итак, мы видим, что на севере и на юге Франции и демографические, и
экономические процессы в раннем средневековье были прямо противоположными.
Исходя из этого, изменение торговых путей в этот период представляется совершенно
естественным. Какой смысл было купцам плыть со своими товарами по рекам южной
Франции, если там в то время было очень редкое население и почти никакой
экономической жизни? Намного более привлекательными были те торговые пути, где на
всем их протяжении можно было торговать и делать прибыль. Поэтому не удивительно,
что основной торговый путь проходил вдоль побережья Северного и Балтийского морей,
и далее по рекам Древней Руси до Византии и Персии. Именно там, на всем протяжении
этого пути стояли большие торговые города. И причина их появления там, равно как их
исчезновения на юге Франции была одна и та же – демографическая1.
В целом, вся имеющаяся информация: археологические и письменные данные о
сокращении поселений и крестьянских дворов, исчезновение латинского языка, массовые
переименования крестьянских дворов или хуторов, нарастание трудностей с набором в
армию, ужесточение крепостного права, продолжающийся упадок городов,
экономической жизни и торговли, изменение торговых путей, - свидетельствует об одном:
о продолжении в течение раннего средневековья демографического кризиса среди
населения Франции, Испании, Северной Африки и некоторых других стран, ранее
входивших в Западную Римскую империю2. Наконец, только этим фактом можно
объяснить окончательное исчезновение римлян как нации.
Существовало много гипотез, объяснявших это явление. Самые древние
объяснения были выдвинуты еще в раннем средневековье. Так, в манускрипте IX века
(Liber Historiae Francorum) было написано, что первый король франков Хлодвиг (481-511
1
Хорошо известно, что Древняя Русь была в то время густо населена, о чем свидетельствует археология и
летописные источники. Например, русские армии во время их походов на Византию в X в. достигали 50-100
тысяч человек ([5] с.595-604).
2
По-видимому, те же процессы происходили и среди населения Италии. Но там было несколько волн
иммиграций – больше, чем в указанных странах, возможно поэтому и демографический подъем там начался
раньше.
119
гг.) уничтожил всех римлян, живших в Галлии, так что почти никого не осталось ([128]
p.31). Но, как показала археология и как свидетельствует множество других фактов,
ничего подобного не было в действительности. Как уже отмечалось в главе III, галлоримляне первоначально (в V в.) составляли большинство населения Галлии и, в частности,
подавляющую часть земельной аристократии и священнослужителей. Но как отмечает
Ф.Лот, уже в VI в. заметен рост числа франков по отношению к галло-римлянам,
например, среди священников и в списках прихожан церквей, и этот рост ускоряется в
VII-VIII вв. ([153] p.137) В это же время, начиная с VI в., становится все меньше и меньше
галло-римских захоронений, и растет число франкских захоронений ([153] p.133).
Наконец, в VIII в. галло-римские имена почти полностью исчезают, и в дальнейшем почти
все имена во Франции имеют франкское происхождение ([153] p.137)1.
На этом апокалипсис, длившийся много столетий, закончился, и вместе с ним
исчезла нация римлян, покорившая почти все известные ей в то время народы и
обратившая многие эти народы в свою культуру. Во всех странах, где жили римляне и где
они успели романизировать местное население, ни римлян, ни романизированного
населения не осталось. Они либо бесследно исчезли, причем, не в результате массового
уничтожения2, а, судя по всему, в результате постепенного вымирания (в Северной
Африке, Британии, в прирейнских и придунайских областях),
либо их остатки
ассимилировались с иммигрантами (в Галлии, Испании, Португалии, Италии, Румынии),
оставив о себе память в виде романских языков. Таким образом, исполнилось
предсказание святого Бенедикта, который задолго до падения Рима писал, что римляне не
будут уничтожены, а на них обрушатся разнообразные бедствия, и они погибнут сами по
себе ([12] с.85).
Говоря об этой последней стадии апокалипсиса, нельзя не отметить, что большую
роль в сокращении населения в этот период могли сыграть эпидемии и болезни. В главе I
уже говорилось об эпидемиях, пронесшихся по Европе и Средиземноморью в VI в.,
сравнимых по своим последствиям с «черной смертью» XIV в. Во время первой вспышки
эпидемии чумы в 542 г., по свидетельству очевидцев, умерла половина населения
Константинополя ([139] p.367), а таких вспышек, по данным Д.Расселла, только в течение
VI в. было зарегистрировано 15 на востоке Средиземноморья ([190] p.125). Многие из них
докатились и до Западной Европы. Известно о широком распространении в этот период
туберкулеза и малярии, что, возможно, отчасти было связано с изменением ландшафта и
климата в результате заболачивания местности. Так, первое упоминание и описание
туберкулеза было дано Гиппократом около 300 г. до н.э. Причем, речь шла о настоящей
эпидемии туберкулеза в Греции – примерно к этому времени там разразился
демографический кризис, сопровождавшийся образованием болот. А в Риме эта болезнь
приобрела массовый характер лишь через 4 столетия, во II в. н.э. (до этого о ней нет
упоминаний) – опять же, в период обезлюдения Италии и образования там болотистых
местностей ([190] pp.93, 101). Далее я укажу еще и на другие факторы (в экономической
области),
которые
также,
по-видимому,
способствовали
более
широкому
распространению эпидемий и болезней.
Вместе с тем, хотя эпидемии и болезни и могли оказать большое влияние на
численность населения, но не стоит его преувеличивать. По мнению демографов, и судя,
1
Представляется маловероятной гипотеза о том, что галло-римляне, составлявшие большинство, в массовом
порядке ассимилировались с франками, взяв не только их имена, но и обычай хоронить. Например, Ф.Лот
писал, что такую ассимиляцию никак невозможно объяснить, а Э.Джеймс указывал, что и в X в. некоторые
потомки галло-римлян в Провансе хвастались своим римским происхождением ([153] p.113; [128] p.25).
Представляется наиболее вероятным, с учетом изложенного выше, что количество римлян, живших в
основном на юге страны, в течение VI-VIII вв. резко уменьшилось, и, оказавшись в меньшинстве, они
постепенно ассимилировались с франками.
2
Теория массового уничтожения римлян, как уже выше было сказано, не подтвердилась нигде, даже в
Британии и Северной Африке, о чем свидетельствуют археологические раскопки и письменные источники.
В отношении Британии см.: [166] pp.263-265
120
например, по опыту XVIII в., о котором есть достаточно точные данные, при нормальном
воспроизводстве населения последствия даже самой страшной эпидемии для его
численности должны быть полностью преодолены в течение 1-2 поколений ([85] p.20).
Что касается раннего средневековья, то более значительный удар в результате эпидемий
чумы пришелся на Византию, а не на западное Средиземноморье, поскольку эпидемии
приходили с Востока. Так, по данным Д.Расселла, в VII в. - первой половине VIII в. в
восточном Средиземноморье было зарегистрировано 9 эпидемий чумы, из них только 4
добрались до Италии, и лишь одна – до Марселя ([190] p.125). Тем не менее, численность
населения Византии, судя по всему, быстро восстановилась: иначе ей вряд ли удалось бы
выстоять против арабских нашествий, к тому же, в начале VIII в. мы не видим там, в
отличие от западного Cредиземноморья, никакого крепостного права и других
феодальных признаков, о которых говорилось выше ([175] p.306). Да и в Западной Европе
эпидемии и болезни не смогли помешать росту численности населения в раннем
средневековье в основных местах расселения франков на севере Франции, фризов во
Фландрии, англосаксов в Британии, и т.д. Проблема, таким образом, в основном состояла
не в этих бедствиях, а в том, что, римское население себя не воспроизводило. Массовое
распространение эпидемий и болезней лишь усугубляло демографический кризис, но не
было его причиной, наоборот, в случае с туберкулезом и малярией именно
демографический кризис и заболачивание местности стали одной из причин их
распространения. «В обществе, которое поощряет браки и отличается трудолюбием, писал Э.Гиббон, - скоро заглаживаются потери, причиняемые случайными бедствиями
моровой язвы или войны, но так как большинство римлян было обречено на безвыходную
нищету и на безбрачие, то уменьшение населения было непрерывно и заметно, а мрачное
воображение энтузиастов предвидело предстоящее пресечение человеческого рода» ([12]
с.85).
Тот факт, что большие различия в уровнях рождаемости между разными народами
сохранялись в раннем средневековье, можно иллюстрировать следующим примером.
Известно, что часть бриттов (то есть нероманизированных кельтов Британии) в поздней
античности переселилась в Бретань на северо-востоке Галлии, откуда и пошло название
этого полуострова. Бритты очень сильно отличались от местного галло-римского
населения, несмотря на то, что последнее представляло собой тех же кельтов, но
романизированных, перемешавшихся с римлянами и говоривших на латинском языке.
Отличие бриттов состояло не только в том, что они говорили на кельтском языке и были
менее цивилизованными, чем галло-римляне, но и, в частности, в том, что у них были
многодетные семьи. Причем, разница была столь существенной, что, по свидетельству
летописцев, «их многолюдность приписывалась, из зложелательства, безнравственной
привычке к многоженству, и, если верить рассказам, в доме каждого из этих распутных
варваров жило по десяти жен и по нескольку десятков детей». Как указывал писавший об
этом Э.Гиббон, обвинение в многоженстве впоследствии было опровергнуто
бенедиктинскими издателями ([11] с.167). Но сам по себе этот факт является весьма
примечательным, и он говорит о многом не только в отношении иммигрантов-бриттов, но
и в отношении коренного населения - галло-римлян, проживавших в Бретани и
рассказывавших про бриттов такие истории. Точно так же римский писатель Страбон в
начале I в.н.э. писал, как о примечательном факте (упоминая его даже дважды), об
исключительной способности женщин Галлии рожать и воспитывать детей ([55] IV,I,2;
IV,IV,3). Оба эти факта говорят об одном и том же – о резкой разнице в количестве детей.
И если в начале I в.н.э. римлян удивляла исключительная многодетность галлов, то в V-VI
вв. уже романизированные галлы могли лишь удивляться и рассказывать небылицы про
количество детей у своих нероманизированных сородичей.
Но времена изменились. Если в I в.н.э. правили балом римляне, а достижения и
величие римлян были таковы, что галлы и другие завоеванные народы стремились
воспринять римскую культуру, то к V-VI вв. не осталось и следа от былых достижений
121
римлян, да и балом правили уже не они. Теперь уже римские нравы вызывали все
бóльшую критику. Например, Сальвиан (V в.) обличал продажность и распутство римлян,
сравнивая их с высокими моральными качествами и сексуальной порядочностью
германцев ([195] pp.344-346). Выше уже отмечалось, что очень многие авторы того
времени обличали принятую у римлян практику избавления от новорожденных и их
бездетность или малодетность. Вероятно, можно составить такой же большой список тех,
кто, так же как Сальвиан, обличал сексуальную распущенность и свободные нравы
римлян в поздней античности – раннем средневековье1. И здесь мы подходим к еще одной
загадке темных веков. Известно, что в течение раннего средневековья в странах Западной
Европы был принят целый ряд канонических (церковных) законов, имевших ярко
выраженный анти-сексуальный характер. Эти законы не только относили к тяжким
преступлениям те действия, которые ранее преступлениями вообще не считались,
например, гомосексуализм, супружеская измена, аборт, сожительство между
родственниками (инцест), но и вводили строгие ограничения на секс между супругами.
Как указывает английский историк Д.Брандидж, каноническими законами запрещались
любые виды секса между супругами, кроме традиционного, причем совершенного в
«миссионерской» позиции, запрещался секс в период менструации, беременности и
лактации, в течение приблизительно 2 месяцев в году в связи с рождественскими
праздниками и 40 дней во время весеннего поста, а также в отдельные дни недели и даже
в день свадьбы ([73] III, pp.197-200). Католическим священникам было запрещено вообще
с кем-либо вступать в половую связь, были введены строгие правила относительно
одежды, какую позволительно было одевать женщинам, были запрещены любые
изображения человеческого тела и любые «неподобающие» описания в письменных
источниках.
Речь в данном случае идет об уникальном явлении в истории человечества.
Никогда, за всю известную нам сегодня историю человеческой цивилизации, не было
ничего подобного. С давних времен известны изображения обнаженного человеческого
тела, сохранившиеся в виде скульптур и рисунков: в Египте II тысячелетия до н.э., в
Греции и Италии первой половины I тысячелетия до н.э., не говоря уже об эпохе
античности. Более того, во многих древних цивилизациях секс являлся частью
религиозных обрядов. В индуистской религии в Индии издревле существовал культ
поклонения фаллосу, а в Месопотамии и восточном Средиземноморье в III-II
тысячелетиях до н.э. была распространена храмовая проституция и ритуальные
совокупления царей и жриц во время религиозных праздников. У славян существовал
праздник Ивана Купалы, во время которого снимались сексуальные табу и запреты. Что
касается античной эпохи, то она известна распространением полной свободы сексуальных
отношений и отсутствием каких-либо запретов. Храмовая проституция в эпоху
античности распространилась по всему Средиземноморью (культы Астарты, Афродиты и
Венеры); изображения обнаженного тела были не просто распространены, а стали, как
известно, одной из характерных черт этой эпохи, равно как и свободные нравы населения.
И вдруг такая перемена, произошедшая в странах, считавших себя преемницами античной
цивилизации. Большинство историков, пишущих про это явление, возлагают «вину» на
христианство - дескать, все это пошло от христианских авторов: святого Августина (354430 гг.), святого Джерома (347-419 гг.) и других, писавших о сексе как о грехе и занятии,
недостойном человека. Действительно, несколько христианских авторов в раннем
средневековье в Западной Европе обличали секс и полагали, что с точки зрения
христианской морали он оправдан лишь для производства детей, но ни в коей мере не для
получения удовольствия. Но еще намного ранее такие же идеи высказывали стоики,
например, Сенека и Музоний (I в.н.э.) ([73] II, pp.1-7). Однако эти взгляды стоиков не
привели в античную эпоху ни к каким переменам, подобным тем, какие произошли в
1
святой Августин, святой Джером, Иоанн Златоуст и т.д.
122
раннем средневековье, несмотря на то, что учение стоиков пользовалось довольно
большой популярностью1.
Многое указывает на то, что, хотя указанные анти-сексуальные взгляды и запреты
и были связаны с христианством, но их распространение было вызвано не христианским
учением, а какими-то иными обстоятельствами. Во-первых, в раннем христианском
учении (I-III вв. н.э.) нет никакого намека на изобличение секса как греха, в этом можно
убедиться, например, почитав Библию (Ветхий Завет). Об этом христианские авторы
начали писать лишь в IV в., и как полагают историки, эти взгляды были заимствованы ими
у стоиков ([73] II, pp.5-8). Во-вторых, в православной христианской религии в Византии,
России и других православных стран никогда не существовало таких строгих сексуальных
запретов, какие были введены католической церковью в Испании, Италии, Франции. Втретьих, эти запреты появились и приняли наиболее жесткую форму в определенный
период времени – в VII-VIII вв., в дальнейшем они постепенно стали ослабляться, пока не
исчезли совсем. Наконец, в-четвертых, речь идет не только о канонических (церковных)
правилах и запретах. Целый ряд обычных законов, принятых в этих странах в тот же
период, содержит такие же сексуальные запреты, что и канонические законы. Например,
по закону города Куэнка в Испании, содомита, застигнутого на месте преступления,
надлежало сжечь заживо. Такая же участь ждала двоеженца и женщину, сделавшую аборт
или намеренно убившую плод в своем чреве. Женатого мужчину, открыто содержащего
сожительницу, надлежало вместе с ней подвергнуть публичной порке ([23] с.47-48, 68-69).
В соответствии с законами Каталонии, супружеская измена, совершенная женой
крестьянина, каралась штрафом; а если крестьянин умирал бездетным, то от 1/3 до 1/2 его
имущества получал местный феодал, и лишь остальную часть могли унаследовать жена и
другие родственники ([82] p.349).
Нетрудно заметить, что все указанные светские законы были направлены либо на
увеличение рождаемости (запрет абортов, гомосексуализма, запрет наследовать все
имущество бездетной вдове), либо на укрепление моногамной семьи (наказания за
двоеженство и супружескую измену), которая в то время, да и в современном мире,
считается лучшим механизмом воспроизводства населения. Рассмотрение антисексуальных канонических (церковных) законов Западной Европы показывает, что
подавляющая их часть либо перечисляла те же «преступления», что и светские законы
(гомосексуализм, измена и т.д.), либо преследовала те же цели, что были указаны выше,
то есть, в конечном счете, также была направлена на повышение воспроизводства
населения. Например, секс во время беременности, а также в день свадьбы после
употребления алкоголя мог угрожать здоровью будущего ребенка. Такие же последствия
для здоровья ребенка могло иметь зачатие, произошедшее ранней весной, во время поста,
когда организм женщины был ослаблен после зимы, или зачатие, произошедшее сразу
после рождения ребенка. По-видимому, именно забота о здоровье будущего ребенка или
вообще о возможности его выносить и родить может объяснять, почему супругам
запрещался секс в соответствующие периоды или при данных обстоятельствах.
Запрет на изображение обнаженного тела, а также на ношение женщинами
слишком открытой одежды, возможно, должен был способствовать тому, чтобы мужчины
поменьше отвлекались от своей семьи и супружеских обязанностей. Но особенно
показателен введенный в VII-VIII вв. суровый запрет на любые нетрадиционные виды
секса между супругами (оральный, анальный), а также придание половому акту статуса
супружеской обязанности, при невыполнении которой супруг мог обратиться в суд (и
было немало случаев таких обращений) ([73] XI, pp.82-85; I, p.381). Похоже, в данных
случаях авторы канонических законов явно старались обеспечить, чтобы ни по вине
одного из супругов, ни в результате их совместных ухищрений, им не удалось избежать
1
Известно, например, что римский император Марк Аврелий (161-180 гг.) был убежденным сторонником
стоицизма.
123
появления ребенка. В частности, святой Августин рассматривал нетрадиционный секс
между супругами как самое серьезное преступление, более серьезное, чем инцест и
супружеская измена. Что касается секса как супружеской обязанности, то это положение
было в этот период принято не только каноническим правом, но и большим числом
светских судов, в частности, во Франции ([73] I, pp.372, 381).
По-видимому, заботой о повышении воспроизводства населения объяснялся и
двухмесячный запрет на занятия сексом в ноябре-декабре, который, как и другие
канонические законы, нередко вызывает недоумение или насмешки современных
историков1. Между тем, совершенно очевидно, что запрет супружеским парам заниматься
сексом в течение 44 дней до Рождества и 12 дней после него был направлен на то, чтобы
исключить появление детей в августе-сентябре, то есть в период уборки урожая. Именно в
этот период, когда на женщин ложилась огромная физическая нагрузка, был очень велик
риск смерти новорожденных – у матерей исчезало молоко, и новорожденных просто не
было возможности выкормить. В последующем, когда эти жесткие запреты были
отменены, даже в XVII-XVIII вв. в Западной Европе, родившихся в крестьянских семьях в
период уборки детей, особенно в августе, ждала почти неминуемая смерть. Известный
французский историк П.Шоню называл рождение августовских детей во Франции в ту
эпоху «массовым и мрачным убийством невинных» ([96] p.210). Как видим, канонические
запреты были хотя и примитивным, но, возможно, достаточно эффективным средством
уменьшения детской смертности. Соответственно, вычислить «нарушителей закона» было
очень легко, если был налицо результат – ребенок, родившийся в период уборки. Да и
«божья кара» (смерть младенца) наступала почти неумолимо.
Впрочем, не все анти-сексуальные канонические законы можно объяснить
стремлением к повышению воспроизводства населения и укреплению семьи. Похоже, в
некоторых случаях авторы канонических законов прямо ставили целью сократить занятия
сексом, не способные привести к рождению ребенка. Так, женщине запрещался половой
акт со своим супругом во время менструации. А мужчины наказывались за секс с
проституткой, причем не только женатые, но и холостые. При этом, сами проститутки
почти никогда не подвергались наказанию ([73] XIV, p.844). Из этого видно, что авторы
канонических законов не преследовали цель искоренения проституции как таковой: ведь к
услугам этих дам могли прибегать не только крестьяне, но и сильные мира сего. Что
касается других упомянутых выше запретов, то для их понимания надо учитывать
условия, в которых жило население в период раннего средневековья. Тот избыток
свободного времени, который был у людей в античности (что делает античность похожей
на наше время), перестал существовать вместе с концом рыночной экономики и возвратом
к натуральному хозяйству. Для того, чтобы поддерживать свое существование,
крестьянину опять, как в доантичную эпоху, приходилось попеременно становиться то
пахарем, то животноводом, то плотником, то ткачом, то портным, то сапожником, и т.д.
Причем, ему нужно было успеть обеспечить не только себя и свою семью, но еще и, как
правило, местного феодала или церковь – в зависимости от того, кто был его хозяином.
Разумеется, по этой причине и феодалы, и церковь были заинтересованы не только в том,
чтобы у крестьянина было много детей, и увеличивались бы в дальнейшем их доходы, но
и чтобы крестьянин поменьше отвлекался от работы. Вряд ли чем-то другим можно
объяснить некоторые сексуальные запреты, ограничивающие чрезмерное, по мнению их
авторов, занятие сексом, например, в отдельные дни недели. Еще одним примером такого
же рода может служить установленный епископом кантерберийским в VII в. запрет на то,
чтобы муж видел свою жену обнаженной, поскольку это могло привести к «чрезмерной»
половой активности ([73] XI, p.83).
1
Некоторые из них не видят вообще никакого смысла во всех упомянутых выше запретах, они
преподносятся как полная бессмыслица, которая могла способствовать лишь усилению демографического
кризиса (см. [73] III, pp.201-204).
124
Конечно, как и во всем, что касается религии, под все запреты требовалось
подвести «идеологическую базу». И вот любой секс, не приводящий к рождению ребенка,
а также чрезмерный секс с собственной женой был объявлен грехом, за который
католиков ждало божье наказание; ну а уж нетрадиционный секс и вовсе стал считаться
преступлением против Бога и христианской морали. Все эти положения и запреты в
раннем средневековье стали элементом церковного и семейного воспитания, которое, как
отмечает Д.Брандидж, с малолетства закладывало в девочках, воспитанию которых
уделялось
особое
внимание,
соответствующие
стереотипы
и
требования,
предъявлявшиеся к их сексуальному поведению ([73] I, p.375).
Итак, можно сделать следующие выводы относительно причин описанного выше
явления. Появление строгих анти-сексуальных канонических законов в Западной Европе в
VII-VIII вв. вряд ли объясняется естественным развитием христианского учения, несмотря
на то, что изначально, конечно, это учение высоко ставило моральные и семейные
ценности. Тем не менее, отсутствие тенденции к усилению анти-сексуальной
направленности в православной религии, в отличие от католической, параллельное
принятие целого ряда не только канонических, но и светских анти-сексуальных законов в
Галлии, Испании и Италии в этот же период и совпадение этих явлений с дальнейшим
развитием демографического кризиса в этих странах, дают основания полагать, что они
имели определенную практическую направленность. По-видимому, авторы указанных
канонических и светских законов были обеспокоены продолжавшейся тенденцией к
сокращению населения, что приводило к снижению доходов земельной аристократии и
церкви, и стремились разработать комплекс мер, направленных на повышение
рождаемости и количества детей в крестьянских семьях, уменьшение детской смертности,
а также, заодно, и на то, чтобы молодые крестьяне не слишком отвлекались от
сельскохозяйственного труда на всякие посторонние занятия.
Что касается вопроса о том, насколько эффективны были указанные меры для
повышения рождаемости, то на этот счет имеются разные мнения. Д.Брандидж и
Д.Расселл указывают, что не все эти законы были эффективны, а некоторые даже могли
привести к обратному результату ([73] III, pp.203-204; [190] p.150). Но для нас намного
важнее не степень эффективности этих законов, которую вряд ли возможно реально
оценить, а причины их появления и цели, которые они преследовали – именно в этом в
основном и состоит та загадка, которую мы пытаемся разгадать. Как следует из
приведенных выше фактов и соображений, главная цель, которую преследовали данные
законы, могла быть лишь одна – повысить рождаемость и количество детей.
Законодатели, принимавшие эти законы, а также местные правители и католические
епископы, следившие за их выполнением, по всей видимости, верили в их эффективность,
в противном случае вряд ли это явление приняло бы такой массовый характер. Возможно,
эти законы внесли свой вклад в тот демографический взрыв, который произошел в
Западной Европе, начиная с X в., особенно если учесть, что соответствующая религиозная
идеология вбивалась в головы с детства. Насколько велик был этот вклад, сказать,
конечно, сложно – прежде всего, потому, что неясно, какая часть населения действительно
соблюдала те или иные требования и запреты. Вместе с тем, как указывает Д.Расселл, уже
тот факт, что христианство запретило аборты и детоубийства, был способен резко
увеличить количество детей в христианских семьях ([190] p.166).
Следует отметить, что, конечно, не все канонические законы католической церкви,
относившиеся к регулированию семьи и личных отношений между людьми, были столь
примитивны и прямолинейны, как те, что были описаны. Так, в последующие столетия, по
мере роста населения и смягчения анти-сексуальных законов католическая церковь
разработала новую духовную концепцию семьи. В соответствии с ней брак мог
существовать лишь тогда, когда супруги испытывали взаимные чувства. Если их не было,
брак не считался таковым, а секс между такими псевдо-супругами считался развратом
([73] I, p.383). Можно привести немало других примеров, когда христианская церковь
125
выполняла другие важные духовные и гуманитарные миссии. Но в основном эти миссии
будут решаться в последующие столетия. А тогда, в VII-VIII вв., без сомнения, лишь
чрезвычайные обстоятельства могли заставить католическую церковь, а также королей и
аристократию принять столь примитивные законы, смысл которых состоял в том, чтобы
искусственно навязать обществу, потерявшему способность к воспроизводству, жесткие
правила самосохранения, и не допустить его уничтожения.
О том, как сильны были эти чрезвычайные обстоятельства, свидетельствует
постоянный страх конца света, апокалипсиса, присущий западноевропейскому обществу в
раннем средневековье. Как пишет Р.Лопез, «чувство, что Бог гневается, сохранялось в
течение столетий, усиливаясь с каждым вторжением, возобновляясь с каждым голодом,
создав психоз Антихриста, который, похоже, принимал человеческий облик в лице
каждого, творящего зло. Этот страх исчезнет лишь постепенно вместе с Ренессансом
позднего средневековья, и станет объектом насмешек только в XVIII веке...» ([149] p.25).
Спрашивается, могло ли быть иначе в обществе, жившем в состоянии упадка в течение
многих столетий. Ведь уже в III в. н.э. живший в Северной Африке святой Киприан писал:
«Мир постарел и потерял былую силу… Зима уже не дает достаточного количества
дождя, чтобы прорастало зерно, а лето не дает достаточного количества солнца, чтобы
вызревал урожай, карьеры опустошены и дают мало мрамора, шахты выработаны и дают
мало золота и серебра… в полях не хватает крестьян, в море – матросов, в армии –
солдат… нет больше ни справедливости в судах, ни компетентности в профессиях, ни
дисциплины в быту… эпидемии косят человечество… настает День Страшного Суда»
([149] p.25). Как видим, даже такое явление, как разрушение систем орошения в Северной
Африке, святой Киприан был склонен приписывать божьему гневу (зима уже не дает
дождя). Но, с другой стороны, вера в Бога и продолжение жизни человека на небесах, и
даже в реинкарнацию, которая также являлась частью раннего христианского учения,
помогала людям жить и выживать в мире раннего средневековья, мире
непрекращающегося упадка и запустения.
Следует отметить, что вымирание римлян, о котором выше говорилось, привело не
только к упадку и запустению на огромной территории, входившей некогда в Западную
Римскую империю. Оно дало шанс на будущее народам, поселившимся на опустевших
землях – англосаксам, фризам, франкам, вестготам, остготам и т.д. В отличие от галлов,
иберов и многих других народов, сначала завоеванных и романизированных римлянами, а
потом исчезнувших вместе с ними, эти новые иммигранты, смешавшись с местным
населением, дали начало современным европейским нациям: англичанам, голландцам,
французам, испанцам, итальянцам и т.д.
Но крушение античного мира, которое дало такой шанс вновь вышедшим на
историческую сцену народам, обернулось катастрофой как для римлян, так и для
некоторых других народов Римской империи, привыкших пользоваться благами античной
цивилизации и не готовых к новым условиям, наступившим в раннем средневековье.
Например, кельты Британии были завоеваны римлянами уже тогда (I в. н.э.), когда
рабство в Римской империи как массовое явление стало отмирать. Во всяком случае, как
известно, рабства в Британии в римский период практически не было. Зато оно появилось,
и в широких масштабах, после иммиграции туда англосаксов в V веке. Для англосаксов
проживавшие в Британии кельты на несколько столетий стали постоянным источником
рабов, которых они использовали на сельскохозяйственных работах и в качестве
прислуги. Слово «кельт» («wealh») у них стало синонимом слова «раб», в соответствии с
англосаксонскими законами любой кельт имел более низкий социальный статус, чем
англосакс ([166] pp.265-266). Археологические работы показали, что в англосаксонских
деревнях, кроме дома хозяина-англосакса, обычно были еще помещения для рабов или
прислуги, а кельтские женщины, возможно доставшиеся в качестве «военной добычи»,
часто жили, очевидно, в качестве рабынь или наложниц, среди англосаксов ([177] pp.139,
29). Известно и о существовании детей от сожительства между англосаксами и кельтами.
126
Как писал Х.Лойн, «кельтские рабы с Гебридских островов, из Ирландии, из Уэльса
помогали осваивать новые сельскохозяйственные земли», отмечая далее, что современные
исследования групп крови в Англии подтверждают наличие существенной доли
кельтского элемента в современном английском населении ([199] p.16). При этом, в
английском языке практически нет кельтских слов, что указывает на то, что англосаксы, в
отличие от франков в Галлии, вестготов в Испании и остготов в Италии, не видели
необходимости понимать язык местного населения, которое они приравнивали к рабам.
Таким образом, вопреки расхожим фразам марксистских историков, писавших о падении
Западной Римской империи как об окончательном крахе «рабовладельческого общества»,
в Британии оно привело как раз к появлению рабовладельческого общества, которого там
никогда не было в эпоху античности.
Судя по всему, кельты, хотя и оказывали упорное сопротивление англосаксам в
течение нескольких столетий, но не могли противостоять им в военном и, возможно, в
организационном отношении, если их родовой строй был до этого разрушен под влиянием
римской цивилизации, и были вынуждены постепенно сдавать свои позиции. В
дальнейшем кельтское население сохранилось лишь в Уэльсе, Шотландии и Ирландии.
Возможно, эта межнациональная война и широкое использование кельтов в качестве
рабов (что, очевидно, не способствовало у них высокой рождаемости), объясняют, почему
население Британии, которое было довольно значительным в начале раннего
средневековья по сравнению с континентальной Западной Европой, в последующие
столетия росло очень медленно, и никакого демографического взрыва там не
происходило. По оценкам английских историков, население Британии уменьшилось с 5
миллионов во II в.н.э. до 2 миллионов в конце VI в. ([177] pp.140, 152) На этом фоне в V в.
в Англию иммигрировали нескольких сотен тысяч англов, саксов и ютов, для которых она
стала новой родиной; а в последующие несколько столетий туда иммигрировало еще
довольно большое число скандинавов. Тем не менее, несмотря на такую иммиграцию,
население Англии в течение средних веков (то есть за 1000 лет) выросло очень слабо и в
первой половине XVI в., согласно довольно точным оценкам, сделанным на основе
приходских книг, составляло чуть более 2,5 миллионов человек ([218] table 7.8)1. Но
задолго до этого кельтское население на территории Англии исчезло, хотя в V-VI вв.
кельты там составляли подавляющее большинство населения.
История взаимоотношений франков и галло-римлян в целом отличается от
событий, происходивших в Британии, но, как будет показано ниже, имеет и некоторые
общие черты. Первые примеры массовой иммиграции франков в Римскую империю
относятся еще к III в. н.э., затем она продолжилась в течение IV в. Судя по всему, она
происходила двумя путями. Франкам, желавшим поселиться в пределах Римской
империи, предоставлялись опустевшие территории, а они брали обязательство
подчиняться римским законам и служить в римской армии. Второй путь – принудительное
поселение: римляне захватывали франков и других варваров в плен вместе с их семьями и
переселяли на территорию империи, как правило, в качестве крепостных крестьян или
рабов. Каково было соотношение между этими двумя видами иммиграции – добровольной
и принудительной, сказать сложно, но, по-видимому, до второй половины IV в.
преобладала принудительная иммиграция, а во второй половине IV в. мы видим несколько
массовых примеров добровольной иммиграции франков: например, в Токсандрию на
территории современной Бельгии и на левый берег Рейна ([110] pp.598-599; [195] p.3; [82]
p.176).
Соответственно, принудительные иммигранты вплоть до середины IV в. оставались
людьми «второго сорта». В соответствии с римскими законами, принятыми еще
императором Каракаллой (211-217 гг.), они были единственной категорией жителей
империи, на которых не распространялось римское гражданство, и в этом отношении их
1
Без учета Уэльса, Шотландии и Ирландии. Во Франции к тому времени население, по оценкам, достигло
уже 20 миллионов человек.
127
положение можно сравнить с нелегальными иммигрантами в западных странах в наше
время. По-видимому, их фактическое положение мало чем отличалось от положения
крепостных крестьян, зависимых от римского господина. Но в дальнейшем, как отмечал
А.Гренье, этот рабский статус, который ранее имели лишь иммигранты-варвары, в
течение IV в. был распространен и на остальных крестьян в Западной Римской империи в
результате повсеместного введения крепостного права, и их положение между собой
фактически уравнялось ([110] p.599).
По-видимому, иммиграция франков на территорию современной Франции в
основном закончилась в IV в – начале V в. Во всяком случае, как писал Ф.Лот, никакие
археологические факты не указывают на то, что была какая-либо существенная
иммиграция франков после этого; он даже предположил, что имевшие место теории о
массовой иммиграции франков в Галлию в конце существования Западной Римской
империи были придуманы по политическим мотивам ([153] pp.135, 129). Вплоть до начала
VI в. франки, в отличие от других варваров, поселившихся в V в. на территории Западной
Римской империи (вестготов, свевов, вандалов, остготов, англосаксов) никак себя не
проявляли. Но к началу VI в. многим франкам удалось добиться высокого положения
среди галло-римской аристократии. Отчасти этому способствовала служба в римской
армии, за что франкские офицеры получали от римского императора большие наделы
земли. Примером может служить отец франкского короля Хлодвига, который, судя по
всему, был военачальником в римской армии1. Возможно, в других случаях франки
просто использовали римское «соседское право наследования» ([82] p.177), которое
предоставляло им возможность прибирать к рукам собственность галло-римской
аристократии, по мере того как последние ее представители умирали, не оставив
наследников. Во всяком случае, к началу VI в. среди крупных землевладельцев в Галлии
уже было немало франков, и этот передел собственности произошел вполне мирно, без
вооруженной борьбы.
На то, что это было именно так, что франки мирно жили среди римлян в течение
двух-трех столетий до начала своего возвышения, а не пришли на римскую территорию
целым народом в V-VI вв., как готы, англосаксы и вандалы, указывают все имеющиеся
факты. Помимо отсутствия всяких археологических или письменных следов такого
переселения, имеются многочисленные упоминания о франках, служивших в римской
армии и живших на территории римской Галлии в III-IV вв. Например, император
Констанций (293-306 гг.) в числе мер по восстановлению города Августодуна в Галлии,
пострадавшего во время гражданской войны, поселил в городе пленных франков,
захваченных вместе с женами и детьми ([110] p.596-605, 632). Как указывает А.Джонс, все
франкские офицеры, служившие в римской армии, прекрасно говорили по латыни, но при
этом многие из них быстро забывали язык своих предков. Император Юлиан (360-363 гг.)
с трудом нашел среди своих офицеров-франков2 одного, хорошо говорившего на
германском языке, чтобы послать его к королю германцев Гортарию ([130] p.622).
А.Джонс приводит еще один пример, который, по его мнению, свидетельствует об
ассимиляции франков с римлянами. Франкский офицер Сильваний был в правление
Констанция II (421 г.) обвинен в намерении захватить императорскую власть, что
фактически означало при этом подозрительном императоре смертный приговор.
Сильваний в этот момент находился в Кельне, на границе империи и за Рейном уже жили
свободные франки. Он хотел было убежать к франкам, но затем испугался, что его
соплеменники могут его предать и выдать римлянам, и сам добровольно сдался
представителям императора ([130] pp.622-623). Как писал живший в VI в. Григорий
Турский со ссылкой на нескольких современных ему авторов, известно имя короля
любого народа, пришедшего на территорию Римской империи, будь то вандалы, аланы,
1
Наверно, правильнее в данном случае говорить, что он, как и другие франки в V в. служил не в римской
армии, которой уже практически не существовало, а в наемных войсках на службе у римского императора.
2
Выше говорилось о том, что уже при Юлиане римская армия чуть ли не полностью состояла из варваров.
128
готы и т.д., тем более что король всегда возглавлял свое войско в сражении. Франки тоже
участвовали в сражениях, но никто никогда не указывал имя короля франков и никто
никогда о таком не слышал, известно только о франкских «графах» (то есть крупных
землевладельцах) ([202] II: IX). А, описывая битву римского войска с саксонцами,
Григорий Турский называет солдат, сражавшихся за римское войско попеременно то
«римлянами», то «франками», по-видимому, затрудняясь дать им точное определение
([202] II: XIX).
Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что франки изначально не были
каким-то отдельным народом. Скорее всего, франками римляне первоначально называли
вообще всех варваров, живших вдоль границ Галлии1, а затем ими стали называть
варваров, поселившихся в северной части страны. Но даже несмотря на очевидное
преобладание среди них германцев, мы видим множество фактов, свидетельствующих о
присутствии среди франков представителей самых разных этносов: в том числе славян и
даже сирийцев. Именно об отсутствии народа франков как такового до его расселения на
территории будущей Франции свидетельствуют приведенные выше факты: что никогда не
было никакого франкского короля или князя (а, следовательно, и народа франков как
такового – какой же народ без вождя?); что среди офицеров-франков в римской армии
оказался лишь один, хорошо говоривший на германском языке; что франк Сильваний
предпочел быть казненным римлянами, нежели уйти к франкам за Рейн - возможно, за
Рейном возле Кёльна жили вовсе не его соплеменники, а их злейшие враги, которые могли
подвергнуть его намного худшей казни и мучениям, чем римляне.
Еще один пример, который приводит А.Джонс: один из франков в римской армии в
IV веке вдруг прекрасно заговорил по-сирийски и, надо полагать, это был его родной
язык: то есть франк на поверку оказался никаким не германцем, а сирийцем ([130] p.622).
В конце античности мы видим очень большой наплыв в Галлию и сирийцев, и
представителей самых разных народов. Как указывал А.Гренье, многие деревни во
Франции до настоящего времени так и называются по имени своих первых поселенцев,
сохранив свои названия с тех времен: Sermesse (сарматы), Bourgogne (бургунды), Alain
(аланы), Allemagne (аллеманы), Tiffailles (тиффалы) и т.д. ([110] pp.598-599) Многие из
этих племен в дальнейшем, очевидно, растворились среди франков, так как никаких
упоминаний о них больше нет. Между тем, например, сарматы и аланы не были
германскими народами, а были родственны славянам, о чем выше говорилось. Наконец,
первый король франков также был, судя по всему, не германцем, а славянином: его звали
на самом деле не Хлодвигом, а Хлодовичем, и одного из его сыновей звали Хлодомиром
([153] pp.14, 41)2.
Да и последующая история Франции подтверждает вышесказанное: хотя страна в
течение раннего средневековья никем не завоевывалась, как, например, Италия и
Испания, но ничего похожего на единую нацию во Франции не сформировалось – в
отличие, например, от Англии, где английская нация начала складываться уже к концу I
тысячелетия. Во Франции же, пишет Э.Джеймс, в районе 1000 года не было еще никаких
признаков французской нации, а вместо нее проживало, по меньшей мере, 8 различных
народов, имевших свою территорию и свое сообщество: франки, аквитаны, бургунды,
готы, гасконцы, бретонцы, норманны и аламаны ([128] p.13).
Все вышесказанное объясняет, почему мы не видим среди франков такой
сплоченности, какая была среди других варваров, пришедших на территорию Западной
1
Известно, что такое название - франки (что очевидно означало «свободные») одно время носил союз
племен нижнего Рейна, проживавших вдоль границы с римской Галлией. Кроме того, некоторые
производные от слова franc, вошедшие во французский язык, также связаны с границей: franchir (франц.) –
пересекать (границу).
2
На присутствие славян, пусть и небольшое, среди франков, указывают также некоторые славянские слова,
вошедшие во французский язык, причем, характеризующие ключевые понятия: например, слово jaune [жон]
– желтый.
129
Римской империи: они не были единым народом, а были разноязычной смесью варваровиммигрантов, похожей на современную разношерстную толпу иммигрантов в Западной
Европе или, например, в современной России. И процесс формирования французской
нации из этой разношерстной толпы занял почти целое тысячелетие.
Первые три десятилетия после падения Западной Римской империи в 476 году на
большей части Галлии были периодом полного безвластия и мирного сосуществования
галло-римлян и франков. Крупные землевладельцы, неважно, галло-римляне,
унаследовавшие земли от своих родственников, или франки, получившие их за военную
службу и прибравшие к рукам то, что плохо лежало, практически стали
самостоятельными феодалами или князьями на принадлежащей им территории. Первый
вооруженный передел собственности произошел в начале VI в., когда франкский
аристократ Хлодвиг объединил бóльшую часть земель Галлии, действуя в основном с
помощью своего собственного войска и иногда беря в союзники других феодалов. При
этом он без тени сомнения расправлялся как с галло-римскими князьями или графами,
правившими в соседних областях (с Сиягриусом), так и с франкскими. Например, он убил
нескольких своих ближайших соседей - франкских феодалов - и даже нескольких своих
родственников, выступавших до этого в качестве его союзников, и завладел их земельной
собственностью. Да и после объединения этих земель речь не шла о создании какого-то
королевства для франков, где бы они играли роль господ, а галло-римляне – рабов, как это
было в Британии. Хлодвиг считал себя королем всех своих подданных – и галло-римлян, и
франков, и в первом известном салическом законе, вышедшем при его жизни (Pactus Lex
Salica), не делалось различий между теми и другими ([128] p.82). Более того, и в войске
Хлодвига с самого начала сражалось немало галло-римлян ([91] p.141). Как писал Ф.Лот,
«по отношению к галло-римлянам, Хлодвиг не был завоевателем», указывая далее на
отличие в этом отношении его завоевания Галлии от завоевания Британии англосаксами
([151] pp.274, 344).
Но в течение VI в. ситуация изменилась. Хлодвиг не считал необходимым менять
сложившиеся порядки, рассматривая свою власть полностью преемственной по
отношению к Западной Римской империи. Он даже получил от Восточной Римской
империи знаки консульской власти и поэтому «был в глазах галло-римлян как бы
представителем императора» Восточной Римской империи и вполне законным правителем
([151] p.274). Но его последователи отвергли всякую связь с Восточной Римской империей
и начали в корне менять законы и обычаи, установленные ранее римлянами. Например,
уже в следующем салическом законе франкских королей, принятом до конца VI в.1, были
введены статьи, которые ставили галло-римлян в более низкое положение по отношению
к франкам. В частности, закон ограничил наказание за убийство человека компенсацией,
которую в основном получали родственники убитого (и 1/3 ее суммы – король). При этом,
в случае убийства галло-римлянина убийца мог отделаться суммой, в два раза меньшей
(100 солидов), чем за убийство франка (200 солидов). Кроме того, в целом ряде случаев
компенсация за убийство франка еще утраивалась по сравнению с этой суммой, чего не
было в случае убийства галло-римлянина ([128] pp.82-87)2. Таким образом, франкский
закон конца VI в. в этом отношении уже ничем не отличался от англосаксонского закона,
который устанавливал сумму штрафа за убийство кельта в два раза ниже, чем за убийство
англосакса.
Резко изменились и правила судопроизводства. Вместо строгой и логичной
системы римского права, основанной на презумпции невиновности (то есть когда
совершение преступления необходимо было доказать уликами и фактами), новые
франкские законы устанавливали совершенно иной принцип доказательств – в частности,
при помощи испытаний. Обвиняемому в совершении какого-либо преступления нужно
1
Точная дата неизвестна
В частности, если его убили во время военной экспедиции, или в собственном доме с участием группы
людей, или если спрятали его труп.
2
130
было пройти испытание – например, достать небольшой предмет из котелка с кипящей
водой, или пройти аналогичное испытание раскаленным железом, или сразиться в
поединке со своим обвинителем. Если обвиняемый не прошел испытание, неважно, были
ли доказательства его вины или нет – он считался виновным. Как правило, он был обязан
в этом случае либо выплатить истцу компенсацию (а суммы были огромны и, например,
простой крестьян их выплатить был не в силах), либо поступал ему в кабалу – долговое
рабство. Очевидно, что ни о какой презумпции невиновности при таком судопроизводстве
речь уже не шла. Также были введены в судопроизводство клятвы: например, согласно
указу франкского короля Шильдеберта II от 596 г., в случае, если 5 или 7 человек
заявляли, что какое-либо лицо – преступник, то его следовало казнить ([128] p.90).
Эти нововведения также носили дискриминационный характер в отношении галлоримлян. Дело в том, что франки, в отличие от галло-римлян, были клановым обществом,
жившим интересами своего клана, что в то время, по-видимому, вообще отличало
франков от коренных жителей Римской империи. В случае смерти своего родственника
франки, в соответствии с обычаями кровной мести, были обязаны отомстить убийце, а в
случае спора или суда – встать на сторону своего клана. Поэтому для них, например, вряд
ли представляло сложность найти 5 или 7 человек, которые бы подтвердили суду то, что
было в интересах клана, даже если это была заведомая ложь. Известны случаи, когда при
необходимости находилось несколько сотен франков (принадлежавших к одному клану),
готовых подтвердить что угодно ([11] с.141).
По-видимому, такое распространение кланов среди франков как раз и было связано
с тем, что они не были единым народом, как, например, остготы или вестготы (в законах и
обычаях которых мы совсем не видим какого-либо распространения кланов), а состояли
из представителей множества самостоятельных варварских племен и народов. Подобно
тому как сегодня иммигранты на территории Европы и России, особенно из числа малых
народов, повсюду формируют этнические диаспоры, члены которых связаны между собой
кровными узами и обычаями, то же, надо полагать, происходило и с варварамииммигрантами в Галлии в конце существования Западной Римской империи. Вероятно, из
таких же этнических диаспор, объединявших представителей каждого варварского
народа/племени, и выросли те кланы, в которые были объединены варвары-иммигранты, в
отличие от галло-римлян, оказавшихся перед лицом этих варварских кланов совершенно
беззащитными.
Это в первую очередь касалось и самих германцев, составлявших большинство
франков, у которых, как пишет А.Джонс, «не было национального чувства». Даже те
германские племена, которые в поздней античности объединились во франкский союз
племен и назвали себя «франками», как указывает историк, находились между собой в
ожесточенной вражде ([130] pp.621-622), и это название, таким образом, ничего не
значило. Такую ситуацию с германцами эпохи раннего средневековья можно сравнить,
например, с современным Северным Кавказом или с Дагестаном, где на территории одной
небольшой республики проживают 40 самостоятельных народов, и слово «дагестанец» так
же ничего не означает в плане определения какого-либо народа, как ничего не означало
слово «франк» в эпоху раннего средневековья.
Поэтому салические законы, которые фактически узаконили власть кланов и
обычаи круговой поруки и судебного поединка, поставили в еще более ужасное
дискриминационное положение все галло-римское население. О каком «судебном
поединке» могла идти речь, если против одного человека или одной семьи выступал
целый варварский клан, связанный кровными узами и обычаями кровной мести? Да и сам
факт, что вместо нормального судопроизводства, существовавшего в Римской империи,
были введены законы, которые, как отмечал Э.Джеймс, в наши дни существуют лишь
среди некоторых диких племен Африки ([128] p.90), был, очевидно, шоком для галлоримлян. Тем не менее, им ничего не оставалось, как смириться со своим положением и…
продолжать тихо вымирать. Как писал о них Э.Гиббон, «выродившиеся туземцы,
131
прикрывавшие свое слабодушие благовидными названиями благовоспитанности и
миролюбия, были вынуждены подчиняться оружию и законам свирепых варваров,
относящихся с презрительным пренебрежением и к их собственности, и к их свободе, и к
их личной безопасности» ([11] с.150).
Следует отметить, что указанные изменения происходили в то же время (VI-VII
вв.), когда наблюдалось дальнейшее углубление демографического кризиса среди галлоримлян. И это совпадение, по-видимому, не случайно. Теперь, когда варвары-иммигранты
если еще не составляли большинство населения в северной части Галлии, то уже,
очевидно, были близки к этому, а старение и вымирание галло-римлян становились все
более очевидными, франкам уже не надо было играть по правилам, установленным
римлянами, теперь они устанавливали свои правила, выгодные им, теперь они
становились господами, а римляне – «вторым сортом». И чтобы уже ни у кого не
оставалось в этом сомнений, в преамбуле к более позднему варианту салического закона
(VIII в.) утверждалось, что франки пережили тяжелое «римское иго», которое им в конце
концов удалось свергнуть ([128] p.32) - и поэтому римляне, угнетавшие франков, сполна
заслужили то жалкое положение, в которое их поставили салические законы.
Пожалуй, это уникальный пример в истории, когда вчерашние рабы стали
господами, а вчерашние господа – рабами. Причем, стали рабами не в результате военного
поражения, а в результате собственной деградации и вымирания1. И из этого примера, о
котором, в отличие от Э.Гиббона, не очень любят писать современные
западноевропейские историки, было бы полезно сделать соответствующие выводы (как
для Европы в целом, так и для России). Римляне, когда завозили варваров к себе как
рабочую силу и селили их в качестве рабов или крепостных, вряд ли думали о том, что
они впоследствии станут их господами, а римляне сами станут для них рабами и
крепостными. И когда они с удовлетворением отмечали, что многие варвары перенимали
римские имена и начинали говорить по-латыни, забывая свой родной язык и принимая
римскую культуру, они вряд ли могли подумать, что те в недалеком будущем отвергнут
эту культуру и сформируют свои собственные, варварские, законы и обычаи,
дискриминирующие римлян, и уже римляне будут брать варварские имена и стараться
ассимилироваться с варварами, а латинский язык бесследно исчезнет, как и сами
римляне2.
1
Слово «рабы» в данном случае можно понимать и буквально: как указывает Р.Лопез, в раннем
средневековье процветал экспорт рабов из Галлии в арабские страны и Византию, была налажена целая
индустрия работорговли, причем в качестве рабов вывозили в основном детей и молодежь ([83] pp.262-271).
Отсюда совсем несложно понять, почему галло-римляне на территории Франции продолжали вымирать в
течение темных веков, и почему страна к VIII-IX вв. окончательно запустела, города превратились в
деревни, торговля полностью исчезла и т.д.
2
Тенденция к ассимиляции римлян с франками проявилась в VII веке: как указывает Ф.Лот, начиная с этого
времени все или почти все галло-римляне берут сами или дают своим детям франкские имена, римские
имена с этого времени исчезают. Французский историк недоумевает по этому поводу: как могли римляне
стремиться забыть, что они наследники Рима с его тысячелетней историей и стремиться стать варварамииммигрантами? ([153] pp.113, 129).
132
Поэтому те легенды, которые к VIII в. сложились на территории Франции и были
записаны летописцами: в одной говорилось, что франки уничтожили всех римлян, в
другой – что бургунды уничтожили всех римлян и т.д. ([128] p.24), - не являются совсем
неправдой. Никакой массовой резни римлян или их целенаправленного уничтожения,
конечно же, не было. Но римляне были поставлены в такие условия существования, что
никакого другого результата, кроме их окончательного исчезновения и ассимиляции с
варварами, и не могло быть.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ. Причина демографического кризиса в античности и в
современную эпоху
Глава VII. Краткий обзор социальной жизни в эпоху античности
В предыдущих главах был описан демографический кризис, произошедший
главным образом в античную эпоху – так как в раннем средневековье мы видим уже лишь
финал этого кризиса и его последствия. Теперь необходимо остановиться на причинах,
вызвавших этот кризис в античную эпоху. Поскольку очевидно, что демографический
кризис был связан с массовым нежеланием сначала греков, а затем римлян и
романизированных народов Римской империи иметь и воспитывать детей, или, в лучшем
случае, с желанием ограничиться малым их количеством (см. главы II и VI), то речь идет о
социальном явлении, существовавшем в течение многих столетий. И для того, чтобы
приблизиться к его пониманию, следует рассмотреть, что из себя представляло античное
общество и какими были его характерные черты в сравнении, например, с более поздними
обществами, о которых мы имеем большее представление. При этом, совершенно
очевидно, что начинать этот обзор социальной жизни нужно не с поздней античности (IIIIV вв.), когда жизнь античного общества круто изменилась уже под влиянием последствий
демографического кризиса, а с эпохи расцвета античного общества, когда этот кризис
только начался. Как писал американский историк Ф.Вальбэнк, указывая на полное
исчезновение латинских писателей после 250 года н.э., «упадок Империи не был вызван
какими-то обстоятельствами, которые появились незадолго до 250 года, некоторые из этих
факторов активно действовали в течение столетий до этого» ([209] p.100).
133
Макет центральной части Древнего Рима в эпоху его расцвета. Источник:
http://3darchaeology.3dn.ru
На переднем плане (справа): ипподром («цирк Максима») и дворцовый комплекс на Палатинском
холме, где располагались дворец императора и дворцы виднейших представителей римской
знати. На заднем плане: справа – Колизей, слева - Римский форум.
Римский форум в эпоху расцвета
www.vokrugsveta.ru, www.int-nt.ru
империи
(реконструкция).
Источники:
Начну с общего описания того, что из себя представляло античное общество в
период своего расцвета1. Пожалуй, если бы это можно было сделать одной фразой, то
лучше всего привести высказывание английских историков В.Тарна и Д.Гриффита,
которые писали, что сходство античного мира с миром сегодняшним «почти пугающее»
([201] p.3). Действительно, внешний облик античных городов и сельской местности
походил на то, что мы имеем сегодня в Европе: вся территория была густо населена и
покрыта обрабатываемыми полями, садами и виноградниками, необрабатываемых
участков, покрытых лесами или лугами, было очень мало.
1
То есть применительно ко всему Средиземноморью приблизительно в период с III в. до н.э. по II в. н.э. Но
к этому надо прибавить Грецию и греческие города-государства в V-IV вв. до н.э., которые опережали
другие страны в своем развитии.
134
Многоэтажный дом в городе Остия в Италии во II в. н.э. (Casa dei dipinti): внешний вид,
воссозданный архитектором И.Джисмонди. Источник: [48] с. 129.
Попробуйте найти хоть одно внешнее отличие от современных многоэтажных домов. Стекла в
окнах использовались уже в то время; что касается лифтов, то и сегодня далеко не все 4-5
этажные дома ими оборудованы. Согласно античным источникам, только в Риме таких
многоэтажных домов было более 46 000 и в них могло проживать, по оценкам, около 1 миллиона
человек (Каркопино Ж. Повседневная жизнь Древнего Рима. Апогей империи. Москва, 2008, с. 3639)
В городах было много многоэтажных домов, в которых, как и в современной
Европе, жили в основном представители средних и низших классов. Четырех- и
пятиэтажные жилые здания были обычным явлением, но в Карфагене, до его разрушения
римлянами в 146 г. до н.э., по описанию римского историка Аппиана, было много 6этажных зданий ([3] Кн. VIII, 1, XIX, 128), а в Риме были и 7-этажные. В античном мире
были даже небоскребы: так, знаменитый Фаросский маяк в Александрии представлял
собой не что иное, как здание высотой в 40 этажей, на вершине которого находился маяк.
Именно распространением многоэтажного строительства можно объяснить, каким
образом сравнительно небольшие по территории города могли вместить большое
население. Так, число жителей Рима, по оценкам историков, доходило до 1 миллиона,
Карфагена – возможно, до 700 тысяч, Александрии и Антиохии – 500 тысяч, Лиона – 200
тысяч ([184] p.10; [55] XVII, III, 15; [126] p.419; [188] p.498; [110] p. 530). Соответственно,
плотность населения этих городов приближалась к тому, что мы имеем сегодня в крупных
европейских городах.
135
Александрийский маяк и остров Фарос в бухте Александрии с панорамой города
(реконструкция). Источники: http://ctoday.ru, www.historyweb.ru
По своим размерам Александрийский маяк сопоставим с небоскребами Нью-Йорка; по существу
он и представлял собой 40-этажный небоскреб, на вершине которого находился маяк.
Человечество вновь научилось строить такие здания лишь к XX веку.
Как и в наши дни, население крупных античных городов, как правило,
представляло собой разношерстную многонациональную толпу. Это было следствием
массовых миграций населения. Уже в Греции, начиная с V-IV вв. до н.э. отмечено все
большее число иммигрантов, как с востока и севера, так, например, и с запада, из Италии.
В Афинах во второй половине V в. до н.э. из населения в 400 тысяч человек, по оценкам,
около 2/3 составляли иностранцы, включая свободных иностранцев (метэков) и рабов
([125] II, p.228). В Риме к началу II в.н.э. из миллионного населения, по оценкам, около
90% составляли иммигранты или их потомки ([76] p.750). Число самих римлян,
эмигрировавших из Италии в период II в. до н.э. – I в. н.э., преимущественно в западное
Средиземноморье, исчислялось миллионами человек ([74] p.154). И эта римская
эмиграция породила такую же разношерстную толпу в городах Северной Африки,
Испании, Галлии, какая была в самом Риме, к которой в дальнейшем в больших
количествах прибавились иммигранты с Востока (греки, сирийцы, евреи) и с Севера
(германцы, славяне). По данным французского историка М.Леклэ, в крупнейшем городе
Галлии – Лионе – во II в. н.э. у 22% его жителей были греческие имена, большой процент
населения составляли также итальянцы, сирийцы, карфагеняне и другие иммигранты
([136] p.110). В плане смешения различных народов и национальностей крупные города
античности были похожи на древний Вавилон или, например, на современный Лондон.
Помимо многоэтажного строительства и большого количества иммигрантов, были
и другие явления жизни городов, похожие на наше время. Характерным явлением,
например, стали массовые праздники и другие массовые развлечения. Многие авторы
любят акцентировать внимание на гладиаторских боях. Но их организация стоила
огромных денег, и их проведение могли время от времени себе позволить лишь крупные
города, имевшие специальную арену, да и то, как правило, при наличии богатого
спонсора. Кроме того, некоторые императоры старались их ограничить: при Августе (43 г.
до н.э. – 14 г. н.э.) был введен запрет на проведение гладиаторских игр более 2 раз
(впоследствии – 3 раз) в году и на участие в них более 60 пар гладиаторов1. По-видимому,
1
Эти ограничения просуществовали до середины I в. н.э., и были отменены Калигулой (37-41 гг. н.э.). См.
[4] с.405
136
намного более частым явлением были разнообразные религиозные шествия, часто
называвшиеся «мистериями», или другие праздники. Они постоянно проводились то в
честь одного бога, то в честь другого, которых было несколько десятков (Дионис, Зевс,
Гермес, Кибела, и т.д.), причем не только в крупных, но и в небольших городах, и с
хождением из одного города в другой. В них принимала участие, как правило, вся
городская толпа, которую развлекали танцоры и артисты, передвигающиеся вместе с
процессией, и, как отмечает немецкий историк Р.Меркельбах, эти религиозные шествия
очень походили на современные карнавалы ([158] pp.73, 122), находящие сегодня все
большее распространение в различных городах мира. Разница, по-видимому, была лишь
во внешних атрибутах праздника, но и здесь мы видим одинаковые тенденции. Например,
праздники и мистерии в честь бога Диониса (Вакха) в античности имели сексуальную
атрибутику: участники мистерий наряжались в вакханок и фавнов и несли корзины с
фруктами, в одной из которых находился завернутый в полотенце фаллос ([158] p.83-97,
113). А, например, на современном берлинском или бразильском карнавалах мы видим
еще более ярко выраженную сексуальную атрибутику.
Другим типом религиозных мистерий были представления, устраивавшиеся, как
правило, бесплатно, в античных амфитеатрах, которые имелись практически в каждом
городе и которые вмещали десятки или сотни тысяч зрителей. Религиозные мистерии и
праздники в античности, по мнению американского историка Р.Макмуллена, «играли
центральную роль в экономической жизни» ([155] p.50), поскольку на них стекались
толпы народа из сельской местности и других городов. Соответственно, доходы города от
продажи населению товаров и услуг в дни праздников резко возрастали, и скорее всего,
они превышали те организационные затраты, который нес при этом город (оплата труда
артистов, предоставление помещений и т.п.), поэтому города старались устраивать их как
можно чаще, часто даже придумывая все новые и новые праздники ([201] p.87). Так, в
период поздней Римской республики было около 160 праздничных дней в году, то есть
практически каждый второй день был каким-нибудь праздником; в последующие столетия
это число еще более возросло ([46] с.70). Кроме толп населения, на праздники стекались и
разнообразные торговцы, ремесленники, гадалки и т.д., предлагавшие свои товары или
услуги, известно даже о гастролирующих труппах проституток, перемещавшихся от
одного праздника к другому в расчете найти там большое количество клиентов ([155]
p.52).
Обязательным элементом религиозных праздников ([155] p.46-47), и, по-видимому,
в целом, городских развлечений, были танцы под громкую музыку, а развлечения и
народные гуляния могли происходить каждый день и каждую ночь. Поэтому
неудивительно, что римский писатель Ювенал писал о том, что в античных городах
«больной умирает от того, что ему не удается заснуть» и «для того, чтобы уснуть в городе,
нужно потратить целое состояние» ([76] p.751). Ночная жизнь крупных городов
античности вряд ли была менее оживленной и насыщенной, чем ночная жизнь
современного Лондона или Нью-Йорка, но, по-видимому, более шумной. Наряду с
праздниками и карнавалами, очень распространенным в античности было участие в
различных клубах по интересам: например, в клубах, посвященных тому или иному
языческому богу, в философских, поэтических, артистических клубах и т.д. Обычно даже
в небольших городах были десятки таких клубов ([201] pp.94-95). Членство в них, повидимому, преследовало те же цели, что и участие в массовых праздниках и развлечениях:
дать возможность даже оторванным от своих корней иммигрантам не чувствовать себя
одиноко, а развлечься и погрузиться в некий коллектив, будь то толпа на карнавале или
тусовка в клубе.
Хотя религиозные мистерии и клубы, посвященные различным богам, были очень
распространены, большинство их участников, по мнению историков, не питало никакого
интереса к религии ([155] pp.52-53; [158] p.122). В этом также можно констатировать
сходство людей античности и современных людей. В результате одни и те же толпы
137
принимали участие в праздниках, посвященных как греческим и римским, так и
восточным богам, и лишь для того чтобы развлечься и удовлетворить любопытство. Культ
персидского бога Митры стал очень популярным в римской армии, как полагает
Р.Макмуллен, по той простой причине, что он способствовал хорошему
времяпрепровождению ([155] p.196). После принесения жертвы (барана или птицы) все
участники этой церемонии получали по куску ее мяса, после чего могли его жарить на
свежем воздухе с сослуживцами, запивая вином. Участие в такой церемонии, помимо
всего прочего, повышало статус такого времяпрепровождения в глазах военного
начальства – как-никак, это был не просто отдых с шашлыками, а отправление
религиозного обряда. Как писал Страбон, богу Митре был важен лишь факт принесения
жертвы, поэтому все мясо жертвенного животного жарилось и разбиралось участниками
церемонии, Митре же оставалась лишь его душа ([55] XV, III, 13). Надо полагать, такие
исключительные удобства, связанные с отправлением культа Митры и отсутствие какихлибо затрат и неудобств и объясняют столь широкое распространение, которое этот культ
приобрел в Римской империи в эпоху ее расцвета.
Античным жителям не была свойственна не только религиозность, но и наивность
людей, живших в средние века. Как было показано выше, миллионы людей в античности
перемещались из одной страны или провинции в другую, либо в качестве мигрантов, либо
в качестве путешественников и коммерсантов, и это было совершенно обычным
явлением, не вызывавшим каких-то эксцессов. Например, путешествие морем из Греции в
Египет или на побережье Черного моря для семьи с детьми и багажом в IV в. до н.э.
стоило всего 2 драхмы (около 15 долларов в переводе на современные деньги, или
средний дневной заработок рабочего в Греции) и было обычным делом, учитывая размеры
миграций, происходивших в ту эпоху ([126] pp.352, 338). В отличие от античности, первое
же массовое перемещение людей в средние века – крестовые походы - как известно,
сопровождалось
массовыми
эксцессами
и
гибелью
людей.
Большинство
западноевропейцев, принявших участие в первом крестовом походе 1099 г., а это были
сотни тысяч человек, были столь наивны, что не имели ни денег для осуществления столь
дальнего похода, ни даже приличного вооружения. Поэтому они занимались воровством и
грабежом по дороге, чтобы добыть себе провиант, и массами гибли в стычках с местным
населением. Те, что уцелели при переходе через Европу, были уничтожены турками в
Малой Азии или погибли там от нестерпимой жары и голода. До Сирии и Палестины
дошла лишь малая часть из тех, что отправились в поход: в основном графы и бароны со
своими вассалами-рыцарями и их вооруженными людьми, а вся крестьянская масса была
уничтожена. Еще бóльшим примером наивности является так называемый детский
крестовый поход 1212 г., когда подростки, девушки и даже взрослые женщины, также под
влиянием религиозных проповедей, массами покинули свои деревни во Франции и
Германии и отправились в Палестину. Как пишет Ж.Дюби, многие из них, доверившиеся
хитрым судовладельцам в итальянских портах, были увезены за море и там проданы в
рабство арабам, лишь часть из ушедших подростков и женщин вернулась в свои деревни,
не раз в пути подвергшись изнасилованию и лишившись всяких иллюзий ([23] с.68-69).
В отличие от средневековых жителей, наивность которых отчасти объясняется тем,
что они никогда не покидали своей деревни, античные жители, как и современный
человек, были частью глобальной цивилизации. Эта цивилизация имела универсальный
характер: как сегодня путешествующий по Европе может даже не замечать, что он
переехал из одной страны в другую, примерно то же самое, по-видимому, было и в
античности, например, при переезде из одного портового города в другой. Как и в
сегодняшней Европе, городская жизнь в эллинистическом мире и в Римской империи
была универсальной, везде действовали одни и те же законы, а вместе с эмигрантами
повсеместно распространялись одни и те же городские обычаи и привычки, предлагаемые
развлечения и услуги. Человек, куда бы он ни приехал, мог чувствовать себя как дома.
Собственно говоря, и массовые миграции в античную эпоху, в отличие от крестовых
138
походов средневековья, характеризовались тем, что сами мигранты преследовали вполне
конкретные экономические цели по улучшению своего материального положения – такие
же цели преследуют сегодняшние иммигранты, наводнившие Западную Европу. Таким
образом, античных жителей, как и современных, но в отличие, как видим, от
средневековых, характеризовали вполне рациональные действия и отсутствие наивности
или религиозных иллюзий.
Но указанное выше сходство между античным и современным обществом не дает
нам причину демографического кризиса в античности, несмотря на то, что он является
характерной чертой и современной Европы, и современной России, и многих других стран
в современном мире. Например, никто не может с уверенностью утверждать, что
миграции населения сами по себе должны вызывать падение рождаемости. Массовое
стремление к развлечениям, как в античности, так и в наши дни, вряд ли само по себе
может объяснить нежелание заводить детей, хотя, возможно, между этими явлениями и
есть определенная связь. Большое городское население (в сравнении со средними веками),
чем античность также походит на современную эпоху, а также рационализм в принятии
решений, конечно, можно ассоциировать с малым количеством детей в семьях1, но в
истории есть примеры, когда и то, и другое сочеталось с многодетностью (например, в
Англии в течение XVIII в. и первой половины XIX в.).
Не могут серьезно помочь в поисках причин демографического кризиса и особые
черты, приписываемые античному обществу, как, например, наличие рабов. Как выше уже
говорилось, число рабов в Римской империи вряд ли, даже после великих завоеваний
Рима, превышало несколько процентов от всего населения. После восстания Спартака (7371 гг. до н.э.) не было ни одного крупного восстания рабов. Зато было несколько
разрушительных гражданских войн (в течение I в. до н.э. – I в.н.э.), в которых рабы не
принимали участия. Да и в самой армии Спартака, кроме рабов, было много свободных
пролетариев, недовольных своим положением, которые примкнули к его восстанию ([186]
p.226). Собственно говоря, и до этого большую роль в других восстаниях рабов в Риме,
как правило, играли пролетарии, о чем писали, например, Аппиан и Саллюст([186] p.206).
Как выше уже отмечалось, кроме Италии, рабы в Римской империи в сколько-нибудь
заметных количествах были еще лишь в Испании, в других же провинциях о них вообще
почти нет никаких упоминаний (см. главу I). Поэтому нет никаких оснований говорить о
рабстве как о социальном явлении, которое бы могло вызвать перманентный
демографический кризис в Римской империи.
Некоторые историки видят причины демографического и экономического упадка
Римской империи в падении нравов римского общества и в слишком далеко зашедшей
коррупции (см. главу II). Но с этим слишком много неясного. Ибо, прежде всего,
непонятно, откуда могли взяться падение нравов и коррупция – их причины надо сначала
объяснить. Во-вторых, непонятно, почему они должны были приводить к падению
рождаемости – это также надо доказать, чего пока никто не сделал. В-третьих, нет фактов,
доказывающих, что в античности или в Римской империи падение нравов и коррупция
были распространены намного больше, чем в другие эпохи. В действительности в эпоху
античности мы не видим ничего такого в этой области, чего бы не было, например, в
современную эпоху. Если взять, к примеру, Римскую республику, то там были очень
строгие нравы. Известно, что Катон (II в. до н.э.) заставил прогнать из римского сената
уважаемого человека только за то, что тот позволил себе поцеловать свою жену в
присутствии своей дочери ([46] с.173). Гомосексуализм между римскими гражданами в ту
эпоху был запрещен, застигнутые за этим занятием подлежали наказанию; известно даже
о нескольких случаях смертной казни виновных в гомосексуализме ([46] с.184).
В период Римской империи нравы стали намного более свободными, но вряд ли
более свободными, чем мы видим в современном обществе на Западе или в России в
1
Поскольку, например, некоторые социологи связывают падение рождаемости с урбанизацией.
139
начале XXI века. Целый ряд небылиц, сочиненных про античность, не подтверждаются
фактами. Например, не подтверждаются имеющейся информацией утверждения о
распространенности в Риме массовых сексуальных оргий с участием десятков тысяч
людей. Известно о двух случаях распущенного сексуального публичного поведения за
несколько столетий, вызвавших большой скандал ([158] p.122), остальные носили
закрытый и камерный характер. Римский историк Тацит описывал праздник, устроенный
Тигеллином, одним из высших чиновников при Нероне (I в.н.э.), который можно
трактовать как своего рода оргию ([56] XV, 37). Но участие в нем ограничивалось
представителями высшей римской знати. Вполне вероятно, что нечто подобное
происходило и в клубах Диониса (Вакха), существовавших, как правило, под патронажем
очень богатых людей, откуда, по-видимому, происходит слово «вакханалия». Но клубы
Диониса обычно включали очень небольшое число членов, и все они давали клятву о
неразглашении того, что происходило на закрытых сессиях, откуда даже появилась
греческая пословица «Молчалива, как вакханка» ([158] pp.101-102). Впрочем, аналоги
таких закрытых клубов, без сомнения, имеются и в наши дни, и, возможно, существовали
в любые эпохи. Соответственно, если и происходили сексуальные оргии в таких клубах с
участием самое большее нескольких десятков человек, то, как утверждает Р.Меркельбах,
ничего подобного не было во время мистерий и праздников Диониса, в которых
принимали участие десятки или даже сотни тысяч людей и которые представляли собой
вполне невинные по современным меркам народные гуляния ([158] p.122).
Подтверждением того, что массовые оргии в Риме – не более чем выдумка более поздних
авторов, является и тот факт, что ранним христианским общинам в Риме молва
приписывала тайные сексуальные оргии. Спрашивается, какой смысл было приписывать
христианам совершение чего-либо тайно, если бы в Риме все это происходило открыто, с
участием множества людей?
Действительно свидетельствовать о массовом падении нравов в Римской империи
могут широко распространившиеся, особенно с конца I в.н.э., гладиаторские бои и
массовые убийства людей на арене, совершавшиеся на потеху публике, а также широкое
распространение проституции, в том числе храмовой (в храмах Афродиты и Венеры). Но
все равно, по размаху проституции Рим вряд ли превзошел современное общество. А
зрелища насилия и убийств сегодня так широко культивируются современным
кинематографом и телевидением, что по степени воздействия на публику они, пожалуй,
уже превосходят то, что было в античности. Конечно, массовые детоубийства (избавления
от новорожденных) среди греков и римлян в античности (см. главу VI) также являются
несомненным признаком всеобщего падения морали и нравов. Но и сегодня, например, в
России мы видим множество брошенных детей. К тому же, по мнению демографов, в
древние времена это заменяло те способы контрацепции, которые были придуманы
современной цивилизацией.
Что касается коррупции, то и здесь Рим вряд ли превзошел то, что мы видим в
наши дни. Есть также много других исторических примеров не меньшей коррупции, о чем
выше уже говорилось. Не является чем-то из ряда вон выходящим и нищета античных
пролетариев – подобные примеры массовой бедности встречались и в другие эпохи, в том
числе встречаются они во множестве и в современном мире.
В целом мы не видим в социальной жизни античного общества ничего такого, чего
бы не было в другие эпохи, включая современную. А те социальные явления, которые
могут в какой-то мере объяснить перманентный демографический кризис (например,
всеобщее падение нравов и массовые убийства новорожденных), невозможно объяснить
лишь на основе внешнего наблюдения социальной жизни. Они требуют более глубокого
изучения основы существования античного общества – прежде всего, его экономической
основы. Итак, поскольку внешние проявления социальной жизни в эпоху античности не
дают никакого ключа к объяснению демографического кризиса, то, возможно, этот ключ
140
будет найден при рассмотрении экономики и экономической жизни античного общества, к
которому мы переходим в следующей главе.
Глава VIII. Краткая экономическая история античности (в сравнении с историей
«европейской мировой экономики»)
Общепризнанно, что главная причина многих социальных явлений лежит в сфере
экономики, будь то войны (стремление к обогащению, переделу рынков, захвату
источников сырья), революции (стремление к переделу собственности), массовые
протесты (недовольство экономическими условиями жизни) или другие социальные
явления. Поэтому и анализ данного социального явления – затяжного демографического
кризиса – как представляется, невозможен без понимания экономических условий и
законов, определявших жизнь людей в эпоху античности.
Что же представляли собой эти экономические условия и законы? Для того чтобы
это понять, необходимо сначала кратко остановиться на том, как происходило
становление античной экономики. В первой части говорилось о Западной Европе, которая
в период раннего средневековья перешла к натуральному хозяйству. Каждая крестьянская
семья в этот период сама выращивала все необходимые ей сельскохозяйственные
продукты, шила одежду, осуществляла строительство и ремонт своего дома и подсобных
помещений и т.д. И лишь небольшую часть необходимых ей товаров и услуг (например,
отдельные гончарные и металлические
изделия) она выменивала на
сельскохозяйственные продукты. Такая ситуация, по мнению экономических историков,
продолжалась приблизительно до середины XII в., когда вместе с ростом плотности
населения в Западной Европе начался переход от полунатурального хозяйства к иной
экономической модели, которую И.Валлерстайн назвал «европейской мировой
экономикой» ([210] pp.18, 15), и которую я далее буду называть глобальной рыночной
экономикой. Нечто подобное происходило за две тысячи лет до этого, на заре античности.
Так, в VIII в. до н.э. в Греции еще преобладало натуральное хозяйство, и живший в то
время там Гесиод писал о том, как важно иметь хорошего соседа, взявшего на себя
выполнение отдельных видов работ, которые каждому крестьянскому хозяйству
приходилось выполнять самостоятельно ([160] S.101). Кроме того, так же как в ряде стран
Западной Европы в средние века, в некоторых областях Греции в ранней античности
существовало крепостное право1, которое полностью исчезло лишь спустя несколько
столетий – явно феодальный признак, свидетельствующий обычно, как уже говорилось, о
редком населении. Но, очевидно, вместе с ростом плотности населения, достигшей к V в.
до н.э. в ряде областей Греции, по оценкам французского историка Г.Глоца, более 80
чел./кв.км. ([125] II, p.396), в течение VII-V вв. до н.э. произошел переход от натурального
хозяйства к рыночной экономике, когда крестьяне уже значительную часть своей
продукции продавали на рынке, и на вырученные деньги покупали необходимые им
промышленные товары, одежду и услуги. Это сопровождалось быстрым ростом городов и
городского населения: ремесленников, строителей, торговцев. И это дало большой
выигрыш крестьянам: они освободились от утомительных побочных работ: пошива
одежды, строительства и т.д., поскольку могли теперь все покупать на рынке.
Нечто подобное происходило в течение XII-XIV вв. и в Западной Европе. Здесь
центрами формирующейся глобальной рыночной экономики выступали северная Италия
и Фландрия, имевшие в то время самую высокую плотность населения в Европе. Так,
плотность населения Флоренции с прилегавшей сельской местностью, в XIII-XIV вв., по
оценкам Р.Лопеза, составляла порядка 80 чел./кв.км. ([83] p.306) Такая же плотность
1
В Фессалии, Спарте и на Крите, что является общепризнанным фактом ([77] p.425). Кроме того, на
Балканах и в Испании до прихода туда римлян также, по-видимому, существовало крепостное право ([48]
с.199, 383).
141
населения (80 чел./кв.км) была, по оценкам П.Шоню, в герцогстве Милан и в Нидерландах
([96] p.254). По мнению историков, именно бурный демографический рост в
предшествовавшие столетия и стал причиной взрыва экономической активности в этих
странах Западной Европы в конце эпохи средневековья ([83] p.293).
Первая эпоха западноевропейской глобализации. Примерная территория распространения
глобализации (интенсивной международной торговли) в XII-XV вв. (выделена темным
цветом)
Здесь, наверное, уместен вопрос: каким образом Западная Европа, столь мало
населенная в раннем средневековье, имела к началу XIV в. уже достаточно густое
население. В главах III и VI указывалось, что, по имеющимся данным, к IV в. н.э.
плотность населения в Галлии упала до приблизительно 2 чел./кв.км., и, очевидно, еще
более снизилась в течение V-VIII вв. А в начале XIV века средняя плотность населения во
Франции составляла, по оценкам французских историков, уже более 35 чел./кв.км. ([95]
p.23) Но не случайно X-XIII века во Франции и в других странах континентальной
Западной Европы считаются периодом демографического взрыва ([149] pp.120, 118). Как
только население Западной Европы смогло преодолеть демографический кризис,
продолжавшийся и в античности, и в раннем средневековье, то население начало очень
быстро расти, и первые признаки этого роста появились в IX веке. Конечно, у нас нет
никаких сколько-либо достоверных данных относительно темпов роста населения в
Западной Европе в IX-XIII вв. Но что такое демографический взрыв, мы можем понять,
например, из демографической истории Финляндии XVII-XX вв., о которой имеются
достаточно точные данные. В начале XVII в. Финляндия находилась в составе Швеции и
была для нее примерно тем же, чем сегодня является Аляска для США – малонаселенной
второстепенной провинцией с холодным климатом. Население Финляндии в 1620 г.
составляло 150 тыс. человек, то есть лишь 7% от всего населения Швеции (2 млн.).
Однако к 1815 г. население Финляндии выросло уже до 1,1 млн., а к 1929 г. – до 3,6 млн.
чел ([96] p.268; [152] p.225). Сегодня по количеству населения Финляндия лишь
ненамного уступает Швеции. Таким образом, за три столетия быстрого роста (с 1620 г. по
1929 г.) население Финляндии, часть территории которой находится за северным
142
полярным кругом1, выросло в 24 раза. Соответственно, если речь идет о 4 или 5 столетиях
демографического взрыва во Франции, Италии и Испании в IX-XIII вв., где климат
намного более благоприятный и должен был способствовать более низкой смертности и
большей продолжительности жизни, то рост населения в 20 или даже в 30-40 раз за это
время вполне допустим.
Примерно такие же явления, судя по имеющейся информации, происходили и в
Греции в первой половине I тысячелетия до н.э. Их результатом стала перенаселенность
Греции – ее первые признаки появились уже в середине VIII в. до н.э., когда началась
массовая эмиграция греков в колонии ([77] p.157). Другим результатом, как уже было
сказано, стало быстрое развитие товарно-денежных отношений. Что касается приведенной
выше цифры плотности населения (80 чел./кв.км.), одинаковой для античной Греции и для
Северной Италии и Нидерландов позднего средневековья – это, конечно, совпадение, все
три цифры взяты из разных источников и представляют собой совершенно независимо
сделанные оценки. Но это совпадение лишний раз показывает, какую роль играла
концентрация населения в развитии рыночных отношений: рост населения был и в других
странах, но именно этим, наиболее густонаселенным, было суждено стать на первом этапе
центрами формирующейся глобальной рыночной экономики2. Это также говорит о том,
как много общего между этими явлениями, происходившими с интервалом в два
тысячелетия.
Мысль о том, что экономическое развитие Западной Европы во II тысячелетии в
значительной степени повторяло те процессы, которые происходили в античности, уже
много раз высказывалась различными авторами, среди которых, например, такие
известные историки и экономисты как Ф.Лот, Э.Майер, Т.Моммзен, Р.Пёльман,
М.Ростовцев, Д.Хикс, И.Валлерстайн. Э.Майер, в частности, полагал, что в эпоху
античности человечество прошло капиталистическую стадию развития, а ей
предшествовал феодализм – в эпоху, описанную Гомером в «Илиаде» и «Одиссее» (конец
II – начало I тысячелетия до н.э.). Т.Моммзен писал о капиталистах в Древнем Риме,
Р.Пёльман – об античном пролетариате, социализме и коммунизме ([151] pp.72-73; [160]
S.99-130; [182]). М.Ростовцев считал, что различие между современной
капиталистической экономикой и капиталистической экономикой античности – чисто
количественное, но не качественное, и писал, что по уровню развития капитализма и
рыночных отношений античность сопоставима с Европой XIX-XX вв. ([219] S.334-335;
[48] с.21) Д.Хикс писал о рыночной экономике в античности и проводил параллель между
расцветом Афинского государства в V-IV вв. до н.э., с одной стороны, и расцветом
Венеции, Голландии и Англии в XIII-XVIII вв. н.э., с другой стороны ([135] pp.61-63, 143145). И.Валлерстайн писал, что до образования «европейской мировой экономики» во II
тысячелетии н.э., в Римской империи в эпоху античности также существовала «мировая
экономика» ([210] p.16).
Вместе с тем, несмотря на очевидные параллели между экономическим развитием
Средиземноморья в античности и Европы во II тысячелетии н.э., никто пока не проводил
их серьезного сравнительного анализа, хотя, без сомнения, подобный анализ помог бы
выявить такие закономерности, которые по-другому понять невозможно. Но имеет ли
смысл сравнение экономик этих двух столь различных эпох? Ведь многие современные
авторы указывают на коренное отличие экономики Западной Европы во II тысячелетии,
где произошла научно-техническая или промышленная революция, от античной
экономики. Тем не менее, такое сравнение имеет смысл, поскольку основные
экономические законы сохраняют свое действие независимо от технологического уровня,
на котором находится то или иное общество. Главное, что объединяет современную эпоху
1
И практически вся ее территория лежит к северу от 60-й параллели, которую, например, П.Шоню считал
своего рода границей для нормального физического существования в XVII-XVIII вв. ([96] p.265)
2
Не случайно и то, что в последующем центр античной экономики переместился в Рим. По данным римских
цензов, плотность населения в Римской республике в начале V в. составляла 120 чел./кв.км. ([79] p.136)
143
с античностью – это наличие в античности высокоразвитой рыночной экономики, которое
совершенно неоспоримо, об этом говорят все имеющиеся факты. Например, известно о
существовании в Риме 264 видов различных профессий ([203] p.xvi), что свидетельствует
о необычайно высоком уровне специализации. Ведь для существования любой профессии
нужен устойчивый денежный спрос на соответствующие товары и услуги. Полагаю, и
сегодня в целом ряде стран третьего мира не найдется такого числа профессий, какое мы
видим в Риме. Можно привести, например, еще такой факт: как отмечает А.Джонс, со
ссылками на древние источники, даже бедняки в Римской империи не изготавливали себе
одежду сами, а покупали готовую ([131] p.848). В отличие от Римской империи, в
современном мире еще и в XX веке можно было найти целые страны и регионы, где в
сельской местности люди сами себе изготавливали одежду.
Что касается научно-технического прогресса, то он происходил и в античности.
Так, к V-IV вв. до н.э. в 3 раза, по сравнению с предшествующей эпохой, выросла
скорость движения торговых судов, что было связано с усовершенствованиями в
судостроении и мореплавании1. В античную эпоху появилось множество изобретений,
включая передовые в то время технологии амелиорации и орошения, растениеводства и
животноводства, использование стекла для окон, первые машины для сбора урожая,
водяные мельницы, использование цемента в строительстве и высокопрочного
углеродистого железа для производства вооружений, и даже появились такие изобретения
как водяные помпы и паровые машины2. Беда некоторых из них, сделанных уже в конце
расцвета античного общества, состояла в том, что они не нашли широкого применения:
уже со II в. до н.э. в эллинистическом мире (а в Италии – с I в. н.э) начался затяжной
демографический и экономический спад, а в условиях спада, как правило, никто не
заинтересован в инвестировании, тем более в такую рискованную сферу, как технические
изобретения.
1
Она достигала в то время 6-7 узлов (около 11-13 км. в час), а в эпоху, описанную Гомером в «Одиссее»,
была не более чем 2-3 узла, т.е. 4-5 км./ч. ([126] p.350)
2
Машины для сбора урожая применялись в Карфагене, и намного позднее (I-II вв. н.э.) в Галлии.
Углеродистые процессы в металлургии, применяемые для повышения прочности железа, использовались
Карфагеном и были утрачены, впоследствии вновь открыты уже в современную эпоху. Паровые машины
были изобретены в I в.н.э. в Александрии, но не нашли широкого применения, и в дальнейшем это
изобретение также было утеряно вплоть до его открытия вновь в XIX в.
144
Две водяные мельницы. Картина Я.Рейсдала.
Ветряные мельницы в Испании (www.rposter.ru)
Конечно, большинство этих изобретений не были совсем утрачены в период
поздней античности и раннего средневековья, а были лишь на какое-то время забыты. В
дальнейшем, уже в начале II тысячелетия, античные водяные мельницы стали характерной
частью средневекового пейзажа. А затем это римское изобретение было приспособлено и
в ряде других видов деятельности – в частности, водяной привод стал использоваться в
металлургии и в текстильной промышленности, где вода приводила в движение молоты
для ковки железа и для валки сукна. Нашли применение и водяные помпы – при осушении
болот в Голландии в XIV в. Одновременно с античными нашло широкое применение в
Западной Европе и персидское изобретение – ветряная мельница, а также арабское
изобретение – треугольный парус. Большой толчок экономическому развитию Западной
Европы дали китайские изобретения: порох и огнестрельные орудия, компас, бумага и
книгопечатание. Внедрение этих (прежде всего, китайских) изобретений в Европе в XIIIXV вв. и означало, по мнению некоторых западноевропейских авторов, первую
промышленную революцию ([212] p.33).
145
Древний китайский компас (современная реконструкция). Источник: http://geo.web.ru
Компас был изобретен китайцами почти 2500 лет назад, но освоен европейцами лишь 700 лет
назад.
Китайские фейерверки (современное фото)
Порох бы изобретен китайцами приблизительно во II в. н.э., но в течение многих веков
использовался исключительно в мирных целях: для фейерверков, в медицине (для
прижигания ран), для борьбы с насекомыми и т.д.
Если же посмотреть, а какой, собственно, вклад в научно-технический прогресс
внесла сама Европа в период с X по XVII вв., кроме того, что она улучшала и
приспосабливала античные изобретения и изобретения, сделанные на Востоке, то этот
вклад окажется совсем небольшим, и практически весь он относится к XVII в.:
изобретение машины для вязки шерстяных чулок, некоторые усовершенствования в
стекловарении и открытие кокса, применение которого в металлургии начнется уже в
146
XVIII в.1 Действительно большой поток новых изобретений в Западной Европе начался в
XVIII в., и с ним в первую очередь связана Промышленная революция, произошедшая
или, скорее, начавшаяся в Англии в этот период и продолжающаяся до настоящего
времени.
Китайские изобретения: ракеты и книгопечатание. Источник: www.rimv.ru
Ракеты были впервые применены китайцами во время боевых действий в XI в. и позднее активно
использовались армиями Чингисхана и его преемников. В XIII в. в Китае было впервые применено
некое подобие ружья, стреляющего металлическими шариками. Книгопечатание появилось в
Китае, по-видимому, в районе VIII в., хотя бумага была изобретена еще во II в.н.э. и с тех пор
широко использовалась.
Но это означает, в частности, что с точки зрения применяемых технологий
экономика Европы вплоть до середины или конца XVIII в. мало отличалась от экономики
античности. Что же касается, например, эффективности сельскохозяйственного
производства или размеров и эффективности промышленного производства и транспорта,
то различий и вовсе не было в пользу Европы, они также появились лишь в XVIII в. или
даже еще позднее. Например, такой средней урожайности пшеницы, какая была в римской
Африке и Египте: сам-20 с учетом двух урожаев в году или 15-16 центнеров с гектара (см.
выше), - наиболее передовые европейские страны смогли достичь лишь во второй
половине XIX столетия2. Так, еще в начале XIX в. средняя урожайность пшеницы
составляла сам-11 в Англии и Голландии и всего лишь сам-6 во Франции, в Италии и
Испании ([86] p.81). Вплоть до XVI в. в металлургии Западной Европы использовались
такие же небольшие малопроизводительные печи, какие были в античности. Лишь со
второй половины XVI в. в Англии и других странах начали строить более крупные печи,
1
Кроме этого, можно еще упомянуть изобретение очков, механических часов и парашюта, применение
которому найдут лишь с появлением воздушных шаров в XVIII в. Но эти изобретения не имели такого
революционного значения для экономического развития, как, скажем, изобретение бетона, водяного колеса,
ветряных лопастей, пороха, компаса и книгопечатания.
2
Кто-то может сказать, что эта разница объясняется в основном уникальными климатическими условиями
Северной Африки, то есть досталась античной экономике «даром». Но и античные, арабские и китайские
изобретения (см. выше) также достались «даром» Западной Европе, тем не менее, некоторые авторы
указывают на технологическое преимущество Западной Европы в XIII-XVII вв. перед античностью как на
свидетельство отсталости последней и отсутствие способностей к инновациям.
147
без принципиального изменения самого металлургического производства ([112] p.95) - эти
изменения начались, как уже было сказано, лишь в XVIII в. При этом металлургические
центры Западной Европы в XVI-XVII вв. по объемам производства еще, по-видимому,
были вполне сравнимы с металлургическими центрами Галлии I-II вв. н.э.,
представлявшими собой целые города из металлургических печей.
Самым крупным предприятием на территории Германии и Австрии в XVIII в. была
шерстяная мануфактура в г. Линц, где работало более 1000 человек; в одном из
крупнейших центров французской промышленности XVIII в. – городе Эльбёф в
Нормандии на шерстяных мануфактурах работало 5000 человек ([162] pp.86, 95). А в
одном из крупнейших центров античной промышленности – в г. Лезу на юге Галлии во II
в. н.э. на керамических производствах работало не менее 6000-10000 человек ([110]
p.548). Средняя грузоподъемность торговых судов в Римской империи составляла порядка
300-400 тонн, крупных торговых судов – порядка 1000-1500, а отдельных торговых судов
в античности достигала 4000-5000 тонн ([184] pp.17, 123; [186] p.159; [126] p.440). А
максимальный тоннаж торговых судов в Западной Европе вплоть до XVIII в. не превышал
1000 тонн. Именно такой была максимальная грузоподъемность генуэзских судов в XV в.,
для голландских судов XVII в. она не превышала 900 тонн ([145] p.231; [118] p.316; [112]
pp.244-245). Но даже в XVIII в. по грузоподъемности торговых судов Западная Европа
еще не опережала античность, это произошло, по-видимому, лишь в XIX в.: так, средний
тоннаж французского торгового флота (второго по размерам после английского) в 1780-е
годы составлял около 150 т. ([162] p.108)
Западноевропейские суда XIII-XVII вв. Источники: www.epochtimes.com.ua, http://korap.ru
Ганзейское военно-торговое судно – когг (слева) - типовое судно, использовавшееся для перевозок
торговых грузов в Балтийском море в XIII-XV вв. Длина – порядка 20 м, грузоподъемность
измеряется даже не сотнями, а всего лишь десятками тонн. Галеон-пинасс XVII века (справа) самый распространенный тип крупных военно-торговых судов той эпохи, наряду с галерами,
каравеллами и каракками (в то время практически не было различия между военными и
торговыми судами - все эти суда являлись и военными, и торговыми одновременно). Длина самых
крупных трехмачтовых кораблей составляла порядка 40 м, максимальная грузоподъемность –
1000 т, хотя есть мнения, что тоннаж отдельных экземпляров галеонов (пинасс) мог достигать
1500 т, а некоторых каракк - 2000 т.
(http://flaco.ucoz.ru/blog/korabli_i_korablestroenie_15kh_18kh_vekov/2009-11-30-51)
Вместе с тем, максимальная грузоподъемность судов в античности достигала 4000-5000 т.
148
Римские императорские галеры (реконструкция и остов) Источник: http://korabli.ucoz.ru
Остовы двух этих галер эпохи императора Калигулы (37-41 гг. н.э.) были подняты со дна озера
Неми в Италии в 1920-е годы. Длина кораблей составляла около 70 м, ширина – 20 м. Галеры
имели водопровод с горячей и холодной водой и систему отопления, для чего использовались
свинцовые и керамические трубы, были снабжены насосами для откачки воды и имели
вращающиеся платформы, для чего применялись шарикоподшипники.
http://korabli.ucoz.ru/news/samie_bolshie_korabli_mira/2009-05-01-233
Водоизмещение и грузоподъемность каждой из этих двух античных галер в разы превышали
водоизмещение и грузоподъемность самых крупных западноевропейских судов XVII века.
Что же касается наземного транспорта, то никакого серьезного прогресса по
сравнению с античностью не было вплоть до XIX в.: как и в древности, преобладал
гужевой или вьючный транспорт. При этом Вольтер в середине XVIII в. писал, что из всех
наций лишь у Франции и Бельгии есть дороги, которые достойны сравнения с римскими
дорогами в античности ([113] p.249).
Таким образом, по эффективности сельского хозяйства, концентрации
промышленности, уровню развития транспорта и объемам торговли1 отрыв Западной
Европы от античности произошел лишь в XIX в., и лишь по производительности труда
промышленности и скорости морского транспорта – по-видимому, несколько ранее (в
XVIII в. или в XVII в.), за счет накопленных Европой к тому времени технологий. Так или
иначе, но никаких серьезных качественных различий между античной и европейской
экономикой мы не видим вплоть до XIX в., поэтому сравнение этих двух экономик не
просто возможно, а удивительным является то, что никто его до сих пор обстоятельно не
делал.
Следует отметить, что во всех приведенных выше примерах речь идет о рыночной
(капиталистической) экономике: известно, что и промышленные центры Галлии, и
римские торговые суда находились в частной собственности ([184] pp.71, 88-90; [110]
pp.556-562), и их появление было результатом, прежде всего, частной инициативы, как и
развитие промышленности и торговли в Западной Европе во II тысячелетии. Поэтому
предположения о том, что это своего рода «потемкинские деревни», созданные римскими
императорами специально для того, чтобы морочить голову окружающим (см. похожие
предположения, высказываемые в отношении античных городов – глава IV), следует сразу
отмести как безосновательные.
1
Грузоподъемность торговых судов прежде всего связана с объемами торговли – см. график 1
149
Итак, уже было сказано о том, что в XII в. в Западной Европе, а до этого, в V в. до
н.э. в восточном Средиземноморье начала формироваться глобальная рыночная
экономика. Чем отличается глобальная экономика от обычной? В обычной экономике,
существовавшей в Западной Европе до середины XII в., торговля произведенными
товарами в основном ограничивалась сравнительно небольшим регионом, например,
отдельно взятой страной или даже одной или несколькими соседними провинциями.
Торговля осуществлялась в основном через местные ярмарки, где крестьяне обменивали
произведенную ими продукцию (зерно, мясо или вино) на промышленные товары, а
ремесленники совершали обратный обмен. Наряду с этим, существовала торговля между
странами, которой занимались купцы. Они, как правило, на свой страх и риск закупали
товары на местной ярмарке или непосредственно у производителей и везли его морскими
и речными путями в другую страну, иногда преодолевая тысячи километров, в расчете
перепродать с большой выгодой. Затем на вырученные деньги они приобретали товары
местного производства и везли их обратно, также в расчете их перепродать значительно
дороже. Вывозились обычно те товары, которые в данной стране были дешевы и в
избытке, а ввозились те, которые были в ней дороги и в дефиците, поэтому такая
торговля, существовавшая в небольших объемах, по сути способствовала лишь
избавлению от произведенного избыточного товара и устранению создавшегося дефицита,
не оказывая значительного влияния на внутреннюю торговлю и цены внутреннего рынка.
Очевидно, что-то подобное происходило и в VI в. до н.э. в античной Греции, когда в
торговле впервые стали использовать монеты из электрона (смеси золота и серебра), то
есть деньги приобрели привычную для нас сегодня форму. Греция в тот период ввозила в
небольших количествах лес и металлы, которых ей недоставало, и еще почти не ввозила
зерно, которым обеспечивала себя сама, а вывозила шкуры и скот ([77] p.427; [188] pp.9193).
Несмотря на небольшие объемы внешней торговли, а скорее всего, именно
вследствие этого, она была, хотя и рискованным, но очень прибыльным бизнесом. За одну
торговую экспедицию купец мог увеличить первоначальный капитал, помещенный в
товары, в 2-3 раза, а иногда и больше. На это указывает, например, процент по так
называемым морским ссудам, то есть ссудам, предоставлявшимся греческим купцам под
осуществление определенной торговой экспедиции, который обычно был на уровне 30%,
но иногда, по наиболее рискованным предприятиям, достигал 100% за экспедицию ([126]
p.292). Конечно, этот процент отражал высокий риск (в случае кораблекрушения или
утраты товара ссуда не возвращалась), но также и прибыльность торговых операций.
Аналогичные морские ссуды существовали и в Западной Европе, и процент по ним
достигал таких же размеров. Так, процент по морским ссудам, выданным под торговые
экспедиции итальянских купцов в Сирию и Александрию в XII в., достигал 40-50% за
экспедицию ([84] p.53). А прибыль, которую могли получать купцы от заморской
торговли, хорошо характеризуют следующие цифры. В 1560-е годы, когда португальские
купцы освоили торговый путь в Индию вокруг Африки, они покупали в Калькутте перец
по цене 5 крузадо за легкий центнер и продавали его в Лиссабоне по цене 64 крузадо,
выигрывая в цене почти в 13 раз! ([113] p.17)
Данный пример характеризует торговлю со странами, лежавшими за пределами
постоянных или регулярных торговых связей, только этим можно объяснить такой
большой размер торговой прибыли. Формирование глобальной рыночной экономики как
раз и означало, что целая группа стран и территорий настолько развивали взаимную
торговлю, что цены между ними начинали выравниваться, и торговая прибыль падала. В
итоге их экономика приобретала совсем иной характер – возникал общий рынок этих
стран и территорий. До этого каждая страна была в основном самодостаточной – то есть
она полностью обеспечивала себя самыми необходимыми товарами и продовольствием, и
приобретала на внешнем рынке лишь «экзотические» товары (типа перца и других
пряностей и предметов роскоши) или дефицитные (например, дерево для античной
150
Греции). А после резкого увеличения внешней торговли каждая страна начинала все
больше производить те товары, которые были у нее более дешевыми или более
качественными, и свертывать те производства, которые не выдерживали конкуренции с
более дешевыми или качественными импортными товарами.
Так, Греция с V в. до н.э. начала в значительных количествах закупать зерно,
поскольку бóльшая часть ее территории плохо подходила для его выращивания, и его
урожайность была низкой, и экспортировать в больших количествах вино (виноград
хорошо рос на горных склонах), а также оливковое масло и различные промышленные
изделия: керамику, изделия из металлов ([188] pp.92-94). Наиболее интенсивная торговля
велась между самой Грецией и греческими городами-полисами, основанными, начиная с
VIII-VI вв. до н.э., по всему восточному Средиземноморью, в южной Италии, на Сицилии
и на побережье Черного моря. Соответственно, в V-IV вв. до н.э. размеры глобальной
экономики, то есть общего рынка античности, по-видимому, ограничивались указанными
регионами. В дальнейшем, по мере продолжавшегося роста торговли, глобальная
экономика разрасталась и захватывала все новые регионы: по-видимому, с III в. до н.э. в
общий рынок уже входили Италия и Карфаген с прилегающей территорией. Но
распространение глобальной рыночной экономики далее на запад, судя по всему,
сдерживала монополия Карфагена на мореплавание, установленная им в этот период1. А
распространение на восток и юг сдерживали пустыни Ливии, Аравии и Сирии и горы
Малой Азии, служившие труднопреодолимым препятствием для развития торговли2.
В дальнейшем, после Пунических войн и уничтожения Карфагена Римом, все
препятствия для расширения глобальной экономики на запад были уничтожены, а затем
завоевания Рима значительно ускорили процесс глобализации, то есть создания общего
рынка3. При этом центр глобальной экономики ко II в. до н.э. переместился в Рим, а до
этого, в III в., Карфаген претендовал на то, чтобы самому стать таким центром, перехватив
лидерство у эллинистических государств. Можно предположить, с учетом имеющейся
информации об интенсивности и основных направлениях торговли в Римской империи,
что к I-II вв. н.э. глобальная экономика включала, помимо восточного и центрального
Средиземноморья, практически все завоеванные Римом территории - Испанию, Северную
Африку, Галлию, придунайские и прирейнские территории и Британию (или, по крайней
мере, ее юго-восточную часть).
Разумеется, как только греческие города-государства перешли в V-IV вв. до н.э. от
эпизодической к регулярной торговле и увеличились ее объемы, прибыль по торговым
операциям также понизилась. Но, с другой стороны, сильно уменьшились и риски
торговых экспедиций по тем направлениям, где установились постоянные торговые пути.
В предыдущие столетия каждая торговая экспедиция носила характер авантюры: купцы не
были уверены, смогут ли они реализовать свои товары (так как спрос на импортные
товары был еще очень мал) и купить с выгодой другие, дефицитные в их собственной
стране, нередко для достижения этих целей им приходилось совершать очень длительные
плавания. Но к V в., и еще более к III-II вв. до н.э., ситуация изменилась. Теперь торговцы
хорошо знали, что они могут, например, купить по определенной цене зерно в греческих
городах на побережье Черного моря, и без особых проблем продать его, также по
определенной цене, в Греции (поскольку там существовал постоянный спрос), а на пути
из Греции в Черное море захватить греческие товары (вино, оливковое масло, керамику,
металлические изделия) и продать их в расположенных там греческих городах. Кроме
1
Карфаген вплоть до конца III в. запрещал любым иностранным судам приближаться к его территориям в
Испании, на Сардинии и в Северной Африке к западу от самого Карфагена под угрозой конфискации судна
и всех товаров.
2
В частности, М.Ростовцев отмечал, что греческие товары никогда не проникали в больших количествах
внутрь Азии, и торговля на Востоке в основном ограничивалась бассейном Средиземного моря и
непосредственно прилегающими к нему территориями ([188] pp.90-94).
3
Далее под «глобализацией» я буду иметь в виду именно экономическую глобализацию, то есть
интенсивную международную торговлю, ведущую к образованию общего рынка ряда стран и территорий.
151
того, греческие государства предпринимали усилия для того, чтобы очистить моря от
пиратов, и, хотя им никогда не удавалось достичь такой безопасности мореплавания,
какая была потом в Римской империи, но все же определенных успехов в этом
направлении они достигли. Резкое увеличение объемов торговли и уменьшение рисков,
связанных с торговлей и мореплаванием, привело к снижению как прибыльности
регулярных торговых операций, так и процента по ссудам, что показано на Графике 1.
График 1. Число кораблекрушений, процент по ссудам и грузоподъемность
торговых судов в античности
160
30,0
140
25,0
120
20,0
100
80
15,0
60
10,0
40
5,0
20
0
600
650
60
0
550
55
0
500
450
400
350
300
250
200
150
100
0
Число кораблекрушений за 200 лет
50
50
100
150
200
250
300
350
400
450
500
550
600
0,0
Процент по обычным ссудам (правая шкала)
1600
1400
1200
1000
800
600
400
200
65
0
50
0
45
0
40
0
35
0
30
0
25
0
20
0
15
0
10
0
50
0
50
10
0
15
0
20
0
25
0
30
0
35
0
40
0
45
0
50
0
55
0
60
0
0
максимальная грузоподъемность торговых судов, в тоннах
Источники: Процентные ставки: [188] p.404; [126] pp.292, 437; [201] pp.115-116; [110]
p.491; [49] с. 181; [131] pp.863, 868. Число кораблекрушений: [141] p.106. Грузоподъемность
торговых судов: [125] II, p.414; [184] p.17; [131] p.843
152
График 1 иллюстрирует данные о числе кораблекрушений в различные периоды с
600 г. до н.э. по 650 г.н.э., по результатам находок останков кораблей в Средиземном
море. Как видно на графике, число кораблекрушений резко возросло в период с 200 г. до
н.э. по 200 г.н.э. – примерно в 5-6 раз по сравнению с 600-400 гг. до н.э. и по сравнению с
400-650 гг. н.э., что отражает резко возросшие объемы торговли. Одновременно
увеличилась и грузоподъемность торговых судов. В период ранней античности (до III-II
вв. до н.э.) и поздней античности (начиная с середины или конца III в. н.э.) лишь
отдельные суда имели грузоподъемность свыше 300 тонн. А в период расцвета
античности тоннаж крупных судов превышал 1500 тонн (см. График 1), то есть
увеличился в 5 раз, отдельные же торговые суда, как уже говорилось, могли брать на борт
до 4-5 тысяч тонн груза. У нас нет статистики средней грузоподъемности торговых судов
в разные периоды античности. Но если предположить, что в период расцвета античности
она увеличилась пусть не в 5 раз, а в 3-3,5 раза по сравнению с ранней античностью, и
одновременно в 5-6 раз возросла интенсивность движения торговых судов, как видно из
статистики кораблекрушений, то можно сделать вывод, что объемы торговли в указанный
период были раз в 20 больше, чем в ранней и поздней античности.
Имеются и другие данные, подтверждающие резкий рост объемов торговли по мере
развития античной цивилизации. Например, в начале II в. до н.э. торговый оборот Родоса,
который был в то время самым крупным торговым центром восточного Средиземноморья,
в 5 раз превышал торговый оборот Афин в начале IV в. до н.э., а они были крупнейшим
торговым центром всего Средиземноморья в то время ([126] p.445). Со 157 г. по 80 г. до
н.э. количество римских серебряных монет в обращении увеличилось в 10-12 раз, другое
значительное увеличение денег в обращении произошло в конце I в. до н.э. ([141] p.109;
[110] p.510) Как отмечают многие экономические историки, это было также связано с
дальнейшим ростом объемов торговли и размеров рыночной экономики, для
обслуживания которой требовалось больше денег ([186] p.170; [203] p.xxi). С другой
стороны, в главе III уже приводились данные о размерах инфляции в Римской империи в
III-IV вв. н.э., то есть в период краха античной рыночной экономики, сопровождавшегося
резким сокращением объемов торговли и постепенным переходом к натуральному или
полунатуральному хозяйству. С I в. н.э. до конца IV в. цены в Римской империи (на хлеб и
золото) выросли в 2 000 000 раз, и, как говорилось в главе III, такое обесценение медных и
бронзовых денег невозможно объяснить «порчей» монет императорами. Значительная
часть указанного роста цен, наряду с сокращением населения Римской империи,
объясняется резким падением в III-IV вв. объемов торговли, достигавшей столь больших
размеров в I-II вв. н.э. (см. График 1). Огромная масса бронзовых и медных денег,
ставших ненужными в III-IV вв. ввиду резкого сокращения объемов торговли, быстро
обесценивалась, что приводило к беспрецедентно высокой инфляции. Размеры
гиперинфляции III-IV веков, таким образом, дают нам возможность представить, каких
больших размеров достигла глобальная рыночная экономика античности в период ее
расцвета.
На Графике 1 показаны также изменения процента по ссудам в эпоху античности.
Как уже было сказано, рост объемов торговли и уменьшение торговых рисков и рисков
мореплавания, начиная с V-III вв. до н.э., приводил к снижению как прибыльности
торговых операций, так и процента по ссудам. Это объясняется очень просто: кредиторы,
как правило, всегда хорошо представляют размер прибыли по тем операциям, которые
они кредитуют. В этих целях и банки, и частные заимодавцы, до появления банков, всегда
внимательно изучали бизнес тех, кому они ссужали деньги. Соответственно, чем меньше
становились прибыли торговцев и бизнесменов, тем меньший процент они были готовы
платить своим кредиторам1. До формирования глобальной экономики в античности и
1
Если кому-то это объяснение кажется слишком примитивным, то можно привести и более сложные
объяснения, например, через изменение спроса и предложения на рынке кредитов в условиях резкого
153
после ее краха в IV в. н.э. прибыльность торговых операций была самой высокой, что
отражало как небольшие объемы торговли и, соответственно большую разницу в ценах
между разными странами, так и высокие риски торговли и мореплавания (см. выше
пример с португальской торговлей индийскими пряностями). Соответственно, и ставки
обычного процента были наивысшими – более 20% годовых1. Очевидно, что такой
высокий уровень процента мог существовать лишь в странах, где преобладало
полунатуральное хозяйство, и он не мог сохраниться там, где развивалась или где уже
сложилась рыночная экономика, как мы это видим и на примере Западной Европы во II
тысячелетии н.э. (см. ниже). Точно такие же процессы происходили в Греции в V в. до н.э.
С ростом объемов торговли прибыльность и рискованность торговых операций упала, во
всяком случае, очевидно, по основным, коротким торговым путям. Кроме того, ссуды
начали предоставлять не только под торговый бизнес, но и под создание небольших
производств: так, в Афинах в V-IV вв. были производства, на которых работали сотни
человек. Ссуды также могли предоставлять под развитие товарного сельского хозяйства –
например, разведение виноградников для производства вина с целью его экспорта.
Разумеется, прибыль, которую рассчитывали получить такие предприниматели, не могла
сравниться с той, которую получали купцы по дальним морским экспедициям, поэтому и
уровень процента, характерный для нерыночной экономики (более 20%) стал для них
неприемлем: он установился в V-IV вв. в ведущих греческих государствах на уровне 12%.
В дальнейшем, по мере роста объемов торговли и размеров глобальной рыночной
экономики, уровень процента продолжал снижаться: к началу III в. он опустился до 10%, а
в первой половине II в. до н.э. – установился на уровне 6 2/3-7% (см. график 1)2.
Уменьшился процент не только по обычным ссудам, но и по морским ссудам (где
кредитор нес риск потери товара) ([126] p.442), поскольку и в морской торговле, и в
других видах предпринимательской деятельности действовала одна и та же тенденция –
снижение как прибыльности, так и рискованности ведения бизнеса по мере развития
рыночной экономики. Как видно на Графике 1, во второй половине II в. до н.э. эта
тенденция приостановилась, и процент немного повысился, а в период с 80-х до 20-х
годов до н.э. он даже опять вернулся к уровню 12%, который был в V-IV вв. до н.э. По
видимому, основную роль в этом сыграли особые факторы – войны Рима за передел мира
и гражданские войны в Риме, в ходе которых происходили массовые конфискации и
уничтожения собственности, и которые могли серьезно повысить рискованность ведения
бизнеса и ссудных операций (подробнее см. Комментарии). Но в дальнейшем тенденция к
снижению стоимости кредита продолжилась, и с последней четверти I в. до н.э. процент
по обычным ссудам упал до уровня 4% годовых, на котором и оставался до начала III в.
н.э.
Далее мы еще вернемся к рассмотрению тех явлений, которые сопровождали
процесс глобализации в античности. А пока давайте посмотрим, как формировалась
глобальная рыночная экономика в Европе во втором тысячелетии нашей эры, поскольку
главное содержание и характерные признаки этого процесса соответствовали тому, что
происходило в древнем мире. Во-первых, так же как и в античную эпоху, расширение
глобальной экономики во II тысячелетии шло постепенно. Так, по мнению
И.Валлерстайна, в XIII-XVII вв. она включала бóльшую часть Европы (исключая Россию
и Турцию), а также, начиная с XVI в., некоторые колонии европейских государств в
Америке; во второй половине XVIII в. она постепенно начала охватывать другие страны, в
падения прибылей предпринимателей. Но суть от этого не изменится: взаимосвязь процента и
предпринимательской прибыли как долгосрочная тенденция несомненна (см. также График 2).
1
Подробное объяснение того, откуда были взяты эта и другие процентные ставки, приводится в
Комментариях в конце главы.
2
Следует отметить, что речь идет не просто об обычных ссудах, а о ссудах в золоте или серебре, поэтому
более высокие ставки процента в V-IV вв. до н.э. не могли быть следствием, например, бумажноденежной
инфляции.
154
том числе Россию, Турцию, Индию, Западную Африку, а к началу XX в. она уже охватила
весь земной шар ([210] p.68; [212] p.129).
Во-вторых, в течение ее развития несколько раз происходил перенос основного
центра глобальной рыночной экономики. Первоначально, в XIII-XIV вв., этот центр
сформировался в Северной Италии, затем, к XVII в., переместился в Голландию. К 1815 г.,
после длительной борьбы с Францией, место лидера глобальной экономики заняла
Великобритания, но уже к началу XX в. утратила эту роль, которая к середине XX в.
перешла к США. Сегодня мы наблюдаем процессы, результатом которых может стать
перемещение центра глобальной экономики в другие страны 1. Точно так же в античности
центр глобальной экономики сначала сформировался в Греции (Афины – V-IV вв. до н.э.),
затем перенесся в другие эллинистические города-государства (в том числе Родос,
Коринф, Эфес и другие), но эту роль у них оспаривал Карфаген. В середине II в. до н.э.,
после уничтожения Римом своих конкурентов (Карфагена, Коринфа – в 146 г. до н.э.) и
подрыва им экономического могущества Родоса2, центром глобальной экономики стала
Италия. Но по мере углубления экономического кризиса в Италии центр античной
экономики в начале II в. н.э., в свою очередь, перенесся в Галлию, а в конце II в. н.э. – в
Северную Африку.
В-третьих, нет необходимости доказывать очевидный факт, что развитие
глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка сначала стран Европы, а затем –
всего мира, во II тысячелетии, так же как в античности, привело к значительному
увеличению объемов торговли. Так, объемы голландского судоходства с 1500 г. по 1700 г.
увеличились в 10 раз, а объемы экспорта всех стран Европы с 1815 г. по 1914 г.
увеличились приблизительно в 40 раз ([211] p.46; [88] p.1). В XIII-XVII вв. самые большие
торговые суда в Европе имели грузоподъемность 1000 тонн, а сегодня – сотни тысяч тонн.
В-четвертых, в течение XIII-XVII вв. произошло значительное повышение общего
уровня цен, выраженных в серебре и золоте; такое же явление произошло в античности в
V-III вв. до н.э. (см. Комментарии в конце главы).
И наконец, в-пятых, по мере развития глобальной рыночной экономики в Европе
происходило такое же понижение ссудного процента, как это было в античную эпоху (см.
График 2). Наиболее заметное снижение процента, как и в античности, произошло уже на
первом этапе развития рыночной экономики: с 20-25% в начале XIII в. он упал до 8-12% в
начале XIV в., что Р.Лопез совершенно справедливо связывал с падением в целом
предпринимательской прибыли ([83], p.334). В дальнейшем процент снизился намного
больше – до 3% в Италии в конце XVI в. - начале XVII в. и в Голландии во второй
половине XVII в., которая к тому времени стала не только торговым, но и финансовым
центром Европы (см. График 2). Известный итальянский историк К.Сиполла писал об
этом понижении процента как о настоящей экономической революции XVI-XVII вв. ([127]
p.264), точно такая же экономическая революция, как было показано выше, произошла и в
античности.
Надо сказать, что указанные процессы в Западной Европе, как и в античности, не
были непрерывными. Можно указать, по меньшей мере, на одно событие, которое
прервало на какое-то время процесс формирования глобальной экономики. Этим
событием была затяжная борьба за мировое господство между династией Габсбургов,
правивших в Испании, Австрии и ряде других государств Европы и Америки, и династией
Валуа (Франция) с конца XV в. по 1557 г. В течение этого времени война между ними шла
почти без перерыва, причем основным театром военных действий была Италия, которая
была в то время торговым, промышленным и финансовым центром Европы. Война
1
Это может быть Китай, или страны Юго-Восточной и Южной Азии, или так называемые BRIC (Бразилия,
Россия, Индия, Китай) – мнения, куда перенесется центр глобальной экономики, расходятся, но сам процесс
почти ни у кого не вызывает сомнений.
2
Рим достиг этого посредством прямых запретов на торговые операции родосским купцам и посредством
организации конкурирующего торгового центра на острове Делос ([186] p.181).
155
сопровождалась торговой блокадой и значительным ущербом промышленному и
сельскохозяйственному производству в Италии, Испании, Франции. Причем, судя по
всему, функционирование глобальной рыночной экономики в этот период было нарушено
и процесс формирования общего рынка повернулся вспять, поскольку север Европы был
отрезан от юга Европы и от Италии, которая была в то время основным торговым и
диспетчерским центром европейского общего рынка (более подробно см. Комментарии в
конце главы).
График 2. Процент по ссудам и формирование единых цен на пшеницу в Европе
25
8
7
20
6
5
15
4
10
3
2
5
1
0
1760
1740
1720
1700
1680
1660
1640
1620
1600
1580
1560
1540
1520
1500
1480
1460
1440
1420
1400
1380
1360
1340
1320
1300
1280
1260
1240
1220
1200
0
Процент по обычным ссудам (прав ая шкала)
Разница между максимальными и минимальными ценами на пшеницу (лев ая шкала)
Источники: Процентные ставки: [83] pp.334, 344; [210] pp.76-77; [97] p.213, [67] p.85.
Цены на пшеницу: [85] pp.395-400, 472-473
График 2 иллюстрирует описанные выше экономические процессы. На нем видно,
что с конца XVI в. по середину XVIII в. действовала явная тенденция к сближению и
выравниванию цен в европейских странах. Если до этого разница в ценах на пшеницу
между отдельными странами достигала 7-7,5 раз, то к концу этого периода она не
превышала 2 раз1. Это наглядно демонстрирует результаты процесса глобализации в
указанный период: европейские страны все менее функционировали как отдельные рынки
и все более становились частью общего рынка, частью глобальной экономики, а их
внутренние цены все больше определялись мировыми ценами. На графике также видно,
что процесс выравнивания цен не только приостановился в первой половине XVI в. (во
время войн между Габсбургами и Валуа), но, наоборот, даже происходило обратное –
усиление различий между уровнями цен в разных странах. Кроме того, тенденция к
1
Следует учитывать, что, так же как График 1, указанный график не показывает ежегодные и даже
ежедекадные изменения показателей. Поэтому те резкие их изменения, которые на графике выглядят так,
как будто они произошли за 1-2 года, на самом деле, по-видимому, происходили в течение нескольких
десятилетий.
156
понижению процентных ставок в этот период также не просто приостановилась - они
даже повысились (приблизительно с 4,5 до 5,5%).
В следующей главе я объясню, почему такое внимание было уделено относительно
короткому периоду (конец XV в. – середина XVI в.), в течение которого глобализация
была приостановлена. А теперь мне необходимо остановиться на других характерных
особенностях XIII-XVII веков, в течение которых происходило формирование общего
рынка в Европе и периода V-II вв. до н.э., когда такие же процессы происходили в
античности. Одним из таких особенностей стал, в частности, демографический кризис. В
первой части книги уже говорилось о сокращении населения в Древней Греции, которое
ко II-I вв. до н.э. приняло катастрофические размеры, а затем такая же катастрофа
поразила всю западную половину Римской империи. Добавлю к этому лишь то, что эти
явления начались намного раньше. Так, в Афинах в 431 г. до н.э. было 42 тысячи
граждан1, к 390 г. число граждан там сократилось до 30 тысяч, а к 310 г. до н.э. – до 20
тысяч ([125] III, pp.4, 15). Спарта во время войны с Персией в первой половине V в. до н.э.
могла выставить 8000 воинов-спартанцев, а во второй половине IV в. до н.э. – менее 1000.
Коринф в III в. до н.э. мог выставить лишь четверть тяжеловооруженных воинов-гоплитов
от того числа, которое было в V в. до н.э. ([78] p.538; [201] p.103) Несмотря на большой
приток иммигрантов из Сирии и других стран, к III в. до н.э. некоторые области Греции,
например Лариса, лишились половины населения. Некоторые греческие города, например,
Гераклея-Латимос и Тирреон в Акарнании, уже в III в. до н.э. разрушили свои прежние
стены и построили новые, меньшие в диаметре ([201] pp.102-103). Как уже говорилось,
такие же явления будут происходить, начиная с I-III вв. н.э., повсеместно в западных
провинциях Римской империи.
Что касается демографического кризиса в Европе в XIV-XVII вв., то на
сегодняшний день о нем имеется значительно больше информации, чем в отношении
Древней Греции и Древнего Рима. Это позволяет историкам и демографам не просто
констатировать сам факт сокращения населения в том или ином городе или области, но и
делать обоснованные оценки для отдельных стран в отдельные периоды. Если
суммировать выводы, сделанные в отношении основных демографических тенденций в
Европе в XIV-XVIII вв., то можно выделить 4 основных периода: (1) XIV-XV вв. – период
затяжного демографического кризиса и сокращения населения повсеместно в Европе; (2)
XVI в. – рост населения, также повсеместно (но в большинстве стран – лишь до последней
трети XVI в.); (3) с последней трети XVI в. и до середины или конца XVII в. – опять
сокращение населения в большинстве стран Европы; (4) XVIII-XIX вв. – повсеместный
рост населения. Давайте кратко рассмотрим основные выводы западных историков и
демографов по этим четырем периодам:
1. XIV-XV вв. Сокращение населения в Европе началось задолго до эпидемии
чумы («черной смерти») 1347 года, в некоторых странах: например, в Англии и Германии,
- оно началось уже в XIII в., то есть за 100 лет до «черной смерти». По данным
английского историка С.Даера, в Англии уже к 1340 г. отмечено большое количество
заброшенных земель ([177] p.160). Кроме того, как указывает демографический историк
К.Хеллеинер, демографический кризис не закончился к началу XV в., когда прекратились
эпидемии чумы, а продолжался в течение всего XV века ([85] pp.14, 94). Например,
население города Хуэска в Арагоне с 1347 г. по 1495 г. сократилось более чем в 2 раза,
число жителей Тулузы во Франции с 1335 г. по 1450 г. уменьшилось в 1,5 раза. В
Нормандии в 221 церковном приходе численность населения между концом XIII в. и
концом XV в. сократилась на 40%. В Германии в епископате Эрмланд к 1525 г., несмотря
на уже начавшийся в XVI в. демографический рост, оставались заброшенными 47% всех
крестьянских дворов, а 80 из 332 деревень вообще перестали существовать. Но городское
население также сокращалось: в Германии, по оценкам, с 1370 г. по 1470 г. (то есть уже
1
Это число включает только взрослых мужчин, не считая женщин и детей.
157
после основных эпидемий) оно сократилось на 15-20%. В некоторых случаях сокращение
числа жителей не только не замедлилось с прекращением эпидемий чумы, а, наоборот,
даже ускорилось. Так, число крестьянских дворов в районе Уазан на юго-востоке
Франции сократилось на 46% с 1339 г. по 1428 г. (то есть за 90 лет) и еще на 41% с 1428 г.
по 1450 г. (то есть за 22 года) ([85] pp.14-15). Похожая картина была и в других странах:
Италии, Англии, Нидерландах.
Основной причиной столь длительного демографического кризиса стало снижение
рождаемости и распространение практики избавления от «лишних» детей, о чем имеется
множество свидетельств. Многие историки и демографы указывают, например, на
существовавший в то время большой диспаритет между числом мужчин и женщин в
Англии ([85] p.71), что очень напоминает Римскую империю (см. главу VI). Как указывает
Д.Расселл, диспаритет между числом мужчин и женщин в Англии в 1300 г. был самым
высоким за всю ее историю, после эпидемий «черной смерти» он уменьшился, но все
равно в начале XV в. среднее соотношение составляло 160 мужчин на 100 женщин, что
свидетельствует о широко распространенной практике избавления от новорожденных
девочек. По его же данным, в некоторых итальянских городах в XV в. был отмечен
необычайно высокий процент стариков в возрасте более 60 лет: 23-26% от всего взрослого
населения старше 20 лет ([190] pp.207; 58). Такое число стариков, характерное для
современной Европы, а также для римской Африки и Испании в античности, указывает на
явные проблемы с воспроизводством населения. Многие историки указывают на очень
большой процент холостяков в европейских городах – в некоторых случаях до половины
всего взрослого населения, и отмечают, что в XV в. многие люди вообще предпочитали не
жениться ([85] p.70; [177] p.166).
2. Рост населения в XVI в. (вернее, с конца XV в. до последней трети XVI в.)
также происходил более или менее одновременно во всех странах Европы. В итоге если,
например, в середине XV в. сельский пейзаж Франции сравнивали с пустыней, где только
изредка можно было встретить ухоженные поля и виноградники, то в 1565 г.
современники писали о процветании сельской Франции ([168] p.26). Причина этого
внезапного роста так же непонятна историкам и демографам, как и причина
демографического кризиса XV века ([85] p.72). К.Хеллеинер отмечает, что по числу и
размаху войн и сопутствовавших им разрушений и эпидемий XVI век не уступал XV веку.
Тем не менее, демографический рост происходил и в тех странах, которые сильнее всего
страдали от войн. В некоторых областях Италии, подвергавшейся в течение 60 лет
непрерывным нашествиям французских и испанских войск, сопровождавшихся насилием,
грабежами и эпидемиями, население в течение XVI в. увеличилось в 2,5-3 раза ([85] pp.21,
34). По-видимому, основная причина столь резкого роста населения опять была связана с
рождаемостью. В Германии многие летописцы указывали на необыкновенно высокую
рождаемость, начиная с конца XV века ([85] pp.24-25). Д.Расселл указывает, что
соотношение числа мужчин и женщин в Англии упало со 160 мужчин на 100 женщин в
начале XV в. до всего лишь 98 в конце XV в. ([190] p.207), что указывает на отказ от
прежней практики контроля за рождаемостью. А данные, полученные английскими
демографами Э.Ригли и Р.Шофилдом на основе обработки статистики большого числа
церковных приходов со всей территории Англии, позволили им сделать вывод, что
рождаемость в стране в 1541 г1. была на очень высоком уровне, который во все
последующие столетия Англия смогла вновь достичь лишь один раз – в конце XVIII –
начале XIX вв. ([218] pp.230-231) (см. График 4 в главе X).
3. Демографический спад XVII в. (вернее, с последней трети XVI в. до второй
половины или конца XVII в.). В Италии резкое замедление роста численности населения
началось в последней трети XVI в - то есть, что удивительно, после прекращения войн и
разорения Италии французскими и испанскими войсками, продолжавшихся до 1557 г.
1
К сожалению, данных до 1541 г. в их исследовании нет.
158
([85] p.21) Но по-настоящему заметное сокращение населения произошло во многих
странах к середине XVII в., а в некоторых продолжалось до конца столетия или до начала
XVIII в. Так, число жителей Испании в течение XVII в. уменьшилось, по оценкам, на 1/4
([85] p.48). Во Франции сокращение населения было заметно уже в середине XVII в., а к
концу правления Людовика XIV (1715 г.) оно уменьшилось, по оценкам, на 4-4,5
миллиона человек ([170] p.71; [86] p.577), то есть примерно на 20-25%. К середине XVII в.
население Италии, по оценкам, сократилось на 20%, в Германии и Моравии – на 1/3, в
Богемии – наполовину ([170] p.71). В Польше, судя по данным о падении производства
зерна, население уменьшилось с 1564 г. по 1685 г. еще больше – примерно на 60%. При
этом, половина этого сокращения произошло в мирный период 1564-1615 гг., до начала
опустошительных войн последующего периода1. Хотя ранее считалось, что в некоторых
странах, в частности, в Германии, уменьшение населения середины XVII в. было вызвано
Тридцатилетней войной, но в последнее время многие историки более не видят в войне
основную причину, указывая на то, что и в Германии, как и в Польше, сокращение
населения началось задолго до войны ([171 p. 21). Кроме того, демографический кризис
серьезно затронул все европейские страны, и его нельзя объяснить одной региональной
войной, развернувшейся на территории 3-4 стран.
Указанные выше явления опять были связаны, прежде всего, с падением
рождаемости, что подтверждается множеством имеющихся данных. На графике 3 (глава
X) хорошо видно, что в Англии оно началось уже с середины XVI в., и продолжалось до
1680-х годов. Имеющаяся статистика по ряду областей Франции также показывает низкую
рождаемость в течение XVII в., которая в целом была ниже смертности. П.Шоню
подсчитал, что, по сравнению со странами с высокими темпами роста населения, как,
например, французская Канада, во Франции средний интервал между рождением детей в
браке в XVII в. был в полтора раза больше, при этом женщины вступали в брак
значительно позднее. В Нормандии средний возраст вступления в брак у женщин
составлял 27 лет ([96] pp.234-235, 203). Соответственно, во Франции женщины в среднем
рожали примерно в 2 раза меньше детей, чем во французской Канаде, где почти все
население состояло из тех же французов, недавно уехавших из Европы. К.Хелеинер
ссылается на данные 1703 года по Исландии, свидетельствующие об очень малом числе
детей в структуре населения и следовательно о низкой рождаемости ([85] p.89). В Италии
в XVII в. было очень много подкидышей, для которых существовали специальные яслиприюты, причем среди них всегда было больше девочек, чем мальчиков. В Милане в
конце XVII в. число подкидышей составляло 12% от предполагаемого общего числа
родившихся детей. При этом, несмотря на существование приютов, по данным
К.Сиполлы, 80-90% подкидышей умирали в течение первого года жизни ([97] pp.67-68).
Настроения людей того времени хорошо передал известный французский
мыслитель Монтескье, который писал в 1718 г., то есть в конце этого страшного для
Европы периода: «Почему Мир так мало населен в сравнении с тем, каким он когда-то
был? Как могла Природа потерять свою изначально необыкновенную плодовитость? …
Хотя [в Италии] все живут в городах, но они полностью опустошены и обезлюдели:
кажется, что они еще существуют лишь для того, чтобы отметить место, где существовали
могущественные города, о которых так много повествует история. Греция так
опустошена, что она не содержит и сотой части того населения, что там было в древности.
В Испании, ранее такой многолюдной, сегодня можно видеть лишь необитаемые деревни;
и Франция – ничто по сравнению с той древней Галлией, о которой писал Цезарь. В
Польше и европейской части Турции2 почти не осталось людей… Что удивительно, это
1
По данным, приводимым польским историком Яном Топольски, урожайность в Польше сократилась с сам5 в 1564 г. до сам-4 в 1615 г. (т.е. полезный выход зерна уменьшился на 25%), а количество обрабатываемых
земель – на 11%. В период 1615-1685 гг. обрабатываемые земли сократились еще на 34%. См.: [113] pp.130131
2
То есть на Балканском полуострове, который входил в Османскую империю
159
то, что обезлюдение продолжается каждый день и, если оно продлится, то через десять
веков останется одна пустыня. Вот… самая ужасная катастрофа, которая когда-либо
случалась в Мире; но ее едва ли заметили, поскольку она произошла неощутимо и в
течение многих веков; она отражает внутренний порок, секретный и таинственный яд,
продолжительную болезнь, которая поразила человеческую природу» ([165] CXII).
4. Рост населения в XVIII-XIX вв., вопреки мрачным ожиданиям Монтескье,
происходил практически во всех странах Европы. Одной из его важных причин было
повсеместное снижение смертности и рост рождаемости. Однако рост рождаемости
происходил далеко не во всех странах, и демографы выделяют по этому показателю две
группы стран – с высокими и низкими темпами роста населения ([96] p.203). К странам с
высокой рождаемостью относились Англия, Германия (уже начиная со второй половины
XVII в.), Швейцария и Россия, к странам с низкой рождаемостью – большинство других
стран Европы (подробнее см. далее).
Читателю, возможно, уже наскучил этот экономико-демографический обзор разных
эпох, но он необходим для того, чтобы перейти к вопросам, рассматриваемым в
следующих главах, ради чего он в основном и был предпринят. А в заключение настоящей
главы необходимо кратко подвести итоги вышесказанному:
1. В античную эпоху в Средиземноморье мы видим явление, подобное тому,
которое происходило в Европе с XII в. по настоящее время. Речь идет о формировании
глобальной рыночной экономики, которая в античности охватывала почти все
Средиземноморье, в Новой истории включала всю Европу и часть колоний европейских
государств на разных континентах, а к началу XXI века охватила весь мир.
2. Процесс формирования глобальной античной экономики с VI по I вв. до н.э.
почти в точности повторился в XII-XVII вв., когда формировалась «европейская мировая
экономика», и все основные экономические показатели (объемы торговли, ставка
процента, инфляция и т.д.) вели себя совершенно так же, как это было при формировании
античной экономики. Следовательно, речь идет об одном и том же явлении –
глобализации – которая не является особенностью лишь последних столетий, а была
также важной чертой экономической жизни в эпоху античности.
3. И в античности, и во втором тысячелетии н.э. глобализация сопровождалась
демографическим кризисом, который углублялся в те периоды, когда происходила
глобализация, и прекращался тогда, когда прекращалась глобализация.
Комментарии к Главе VIII
1. Процентная ставка в античности и в средние века
Нет никакой информации о том, какой была процентная ставка в Греции до V в. до
н.э., то есть до начала формирования там рыночной экономики. Поэтому в качестве
«дорыночной» ставки процента в античности (до 500 г. до н.э.) в графике 1 взята
процентная ставка по ссудам в Египте при Птолемеях в III в. до н.э.: 24% годовых. Как
указывал М.Ростовцев, Птолемеи сохранили экономическую систему в Египте в том виде,
в каком она сложилась с тех времен, когда Египтом правили фараоны с преобладанием
натуральной, нерыночной экономики ([188] pp.272-275). Поэтому указанная ставка (24%)
вполне может отражать тот уровень процента, который существовал не только в Египте,
но и во всем Средиземноморье, до V в. до н.э.1
Что касается периода с V в. до н.э. до начала III в. н.э., то имеется достаточная
информация обо всех основных изменениях процентной ставки по обычным ссудам (см.
1
Имеются и более ранние сведения о ссудном проценте в древних государствах с нерыночной экономикой.
Например, в законах Хаммурапи в древнем Вавилоне (XVIII в. до н.э.) был установлен следующий размер
процента: 20% если ссуда предоставлена в серебре, 33% - по зерновой ссуде. Как видим, порядок цифр
примерно тот же.
160
источники информации к Графику 1). Последняя имеющаяся информация относится ко
времени между правлением Каракаллы и Александра Севера, то есть между 217 г. и 222 г.
н.э., когда, как пишет М.Ростовцев, «процентные ставки сильно снизились … Люди
отказывались брать кредиты, и на рынке предложение превышало спрос» ([49] с.181).
Поскольку до этого ставки были на уровне 4% годовых, а затем они «сильно снизились»,
и, тем не менее, «люди отказывались брать кредиты», то налицо полный крах кредитного
рынка, который, очевидно, после этого просто перестал существовать. Тем более, что
вскоре начались гражданские войны (период, известный как «век 30 тиранов») и
гиперинфляция, что вряд ли способствовало существованию нормального кредитного
рынка.
И в дальнейшем мы его не видим, при том что уровень ставок по кредитам резко
вырос. Так, в IV в. - начале V в. римскими императорами был установлен максимально
допустимый размер процентной ставки – 12% годовых, что уже само по себе говорит о
резком взлете ставок и о попытках императорской власти их понизить под угрозой
законодательно-репрессивных мер. Тем не менее, известно, что землевладельцы
предоставляли кредит арендаторам-колонам в конце IV в. - начале V в. под 50% годовых
([89] I, p.124). Что касается дальнейшего периода (VI-VII вв.), то экономическая жизнь в
западном Средиземноморье в своих основных чертах уже ничем не отличалась от того,
что было в течение всех средних веков, для которых, как отмечает К.Сиполла, были
характерны неразвитость кредитной системы и очень высокие процентные ставки,
которые варьировали от 10% до 50% годовых ([84] p.404). Соответственно, поскольку мы
видим очень большой разброс процентных ставок в течение всего указанного периода
(конец IV в. – середина VII в.) - от 10-12% до 50% годовых по обычным ссудам, то на
графике 1 показан некий условный средний показатель уровня процента для этого
периода – 25%. Данная цифра, конечно, является условной и можно было бы вместо 25
поставить 20 или 30, так как никто не может точно сказать, каков был средний уровень
рыночного процента в поздней античности или в средние века. Однако не вызывает
сомнений, что процентные ставки в этот период были во много раз выше, чем в Римской
империи в I-II в. н.э., и график призван иллюстрировать этот факт1.
В целом представленная на графике 1 информация по процентным ставкам не
претендует на очень большую точность, которой для большинства рассматриваемых
периодов невозможно достичь. Но она, вкупе с приведенными выше комментариями,
позволяет сделать вывод о том, что и эпоха, предшествовавшая античности, и средние
века характеризовались, с одной стороны, очень высоким уровнем процентных ставок и, с
другой стороны, очень слабым развитием рынка кредитов или его отсутствием. А в
процессе развития античного общества произошло значительное понижение процентных
ставок и сформировался устойчивый и достаточно развитый кредитный рынок, о чем
свидетельствует как стабильный уровень процентных ставок, сохранявшихся
неизменными более 2 столетий (с конца I в. до н.э. до начала III в. н.э.), так и ряд других
фактов: существование регулярных кредитных операций не только в виде обычных ссуд,
но и, например, морских ссуд, ссуд под залог имущества и т.д., наличие банков,
предоставлявших ссуды физическим лицам (как потребительские, так и для ведения
бизнеса). В целом указанные процессы соответствовали тому, что происходило в
Западной Европе в период с XIII по XVIII вв.
Известно, что процесс снижения процентных ставок в античности не был
непрерывным (впрочем, как и в Европе в XIII-XVIII вв. – см. график 2). С середины II в.
до н.э. и почти до конца I в. до н.э. происходила обратная тенденция, особенно в период с
80-х до 20-х годов до н.э., когда они опять вернулись к уровню 12%, хотя до середины II в.
1
К приведенным выше данным можно добавить, что, например, во времена Карла Великого (начало IX в.)
ростовщичеством считалось предоставление кредита по ставке 100% годовых и более, все что ниже,
таковым не считалось, а считалось нормальным кредитом ([35] с.146).
161
до н.э. находились на уровне 6 2/3 – 7% годовых ([201] pp.115-116). По видимому,
основную роль в этом сыграли особые факторы – войны Рима за передел мира и
гражданские войны I в. до н.э. Совершенно очевидно, что войны, сопровождавшиеся
также разгулом пиратства, очень сильно увеличивали риски торговых операций и любой
предпринимательской деятельности, поэтому небольшое повышение процентной ставки –
совершенно нормальная реакция кредитного рынка. Но дальнейшее повышение ставок –
до 12% - в 80-е годы до н.э. могло иметь еще отдельные причины. Как известно, в 80-е
годы в Риме дважды к власти приходили диктаторы (в 88 г. - Марий, а в 82 г. – Сулла), что
сопровождалось кровавым террором, в ходе которого были уничтожены тысячи людей.
Причем, объектом террора Мария и Суллы были не только их политические противники,
видные сенаторы, но и просто богатые римляне. Так в период диктатуры Суллы
пострадало 40 сенаторов и 1600 всадников (предпринимателей или зажиточных граждан):
они были включены в проскрипционные списки - списки тех, кого следовало уничтожить
с конфискацией имущества; всего в эти списки было включено 4700 человек ([74] pp.301302). Конфискованного имущества было так много, что на конфискованных землях Сулла
расселил 80 тысяч своих ветеранов, предоставив каждому участок земли. Помимо
«официального» террора, санкционированного Марием или Суллой, был еще и
«неофициальный»: войска сначала Мария, а затем Суллы в течение многих лет грабили
Италию – причем, разумеется, грабили тех, у кого можно было что-то взять ([74[ pp.342,
286-287).
Террор и проскрипции не могли не привести к дестабилизации всяких кредитноссудных отношений и росту процентных ставок, поскольку риски предоставления денег в
долг в условиях гражданской войны и террора резко возросли. Не случайно процентные
ставки по некоторым кредитам в последующие годы достигли совершенно невероятных
размеров - 50% и даже 100% годовых ([151] p.90). Если учесть, что займы часто давали
политикам (например, Цезарь имел огромные долги, пока не получил власть), то это
совершенно не удивительно: кредитор вместо получения суммы долга и процентов от
политического деятеля, мог вполне лишиться и всего имущества, и головы. Имеются
основания полагать, что гражданские войны привели не только к дестабилизации
кредитных операций, но и к некоторому свертыванию торговли. Так, по данным
К.Хопкинса, если со 157 г. по 80-е годы до н.э. количество римских серебряных денариев
в обращении увеличилось в 10-12 раз, то с 80-х по 50-е годы до н.э. оно, наоборот,
уменьшилось приблизительно на 15% ([141] pp.109-111).
Террор и проскрипции были не только в 80-е годы. В течение всего периода
гражданских войн не прекращались расправы с богатыми римлянами. В последний раз к
проскрипциям прибегали члены второго триумвирата (Октавиан Август, Антоний и
Лепид) в конце 40-х годов, когда преследования затронули 300 сенаторов и 2000
всадников, почти вся их собственность была конфискована, а на конфискованных землях
Август расселил 50 тысяч ветеранов ([186] p.141). Все это, разумеется, не могло
способствовать стабилизации экономики и делового климата. Потенциальная угроза
нового террора сохранялась, пока продолжалось противоборство Октавиана Августа и
Антония в течение 30-х годов. И лишь когда после поражения Антония в 31-30 гг. до н.э.
установился прочный мир, Август объявил о прекращении гражданских войн и начал
предпринимать меры по окончательной ликвидации пиратства в Средиземном море1, то
вместе с этим стабилизировался кредитный рынок, резко снизились риски торговых
операций и, совершенно естественно, процентные ставки упали до 4%.
1
Август впервые в истории Рима создал постоянный государственный военно-морской флот, в основном
предназначенный для охраны морей от пиратов. Уже одно объявление о начале создания такого флота могло
дополнительно способствовать тому, что торговля в 20-х годах из высоко рискованного бизнеса, каким она
была в период гражданских войн, опять стала обычным бизнесом, каким была до этого, в эпоху расцвета
эллинистических государств (III в. – первая половина II в.).
162
Было бы ошибочным объяснять это снижение процентных ставок (с 12% до 4%),
как это делают некоторые историки ([108] p.22), неким мифическим золотом Клеопатры, о
котором нет никакой точной информации. Даже если это золото существовало и досталось
Августу после смерти Клеопатры, о чем точно не известно, то представляется весьма
сомнительным, что оно вообще могло оказать влияние на процентные ставки. Достоверно
известно, что в 50-х годах до н.э. Цезарь захватил огромное количество золота в Галлии,
где оно в основном хранилось в местных храмах. Его было так много, что после этого
стоимость золота по отношению к серебру в Италии упала на 25% ([40] с.280); но это не
привело к сколько-нибудь заметному понижению процента. Кстати говоря, именно такой
во все времена была обычная реакция рынка на появление большого количества золота. И
она также была всегда относительно кратковременной. В 154 г. до н.э. были открыты
таврийские золотые прииски – в результате стоимость золота по отношению к серебру в
Италии упала на 1/3 ([39] с.437), а процент не только не понизился, а, наоборот, даже
немного повысился (см. выше). Ранее, во второй половине IV в. до н.э. также произошло
обесценение золота: соотношение стоимости золота и серебра в Греции опустилось с
1:122/3 в середине IV в. до 1:10 в 336 г. (то есть более чем на 20%), что Г.Глоц объяснял
наплывом персидского золота ([126] p.280). Известно, что Персия в тот период активно
финансировала войны между греческими государствами, кроме того, в самой персидской
армии служили десятки тысяч греческих наемников, также получавших золото в оплату
своих услуг, поэтому такое объяснение выглядит правдоподобным. Что касается конца 20х годах до н.э., когда Август захватил Египет, не известно ни о каких резких изменениях
цены золота по отношению к серебру в этот период; поэтому золото Клеопатры скорее
всего не более, чем миф, или его было слишком мало, чтобы вести о нем речь. Кроме того,
мы говорим о явлении (низкие процентные ставки в Римской империи), имевшем место в
течение около 250 лет, и попытки объяснить его каким-то кратковременным вбросом в
обращение золота или другим кратковременным событием вряд ли обоснованны.
Чисто теоретически можно было бы предположить, что Август в 20-х годах стал
раздавать массированные дешевые или бесплатные кредиты, используя для этого
полученное в Египте или где-то еще золото, что могло привести к кратковременному
снижению процентных ставок на рынке, подобно тому, как в современном мире такой
эффект может дать резкое снижение учетной ставки центрального банка. Но даже при
таком кратковременном воздействии, во-первых, должно было произойти снижение цены
золота по отношению к серебру (если речь идет о кредитах в золоте), во-вторых, дешевых
императорских кредитов должно было быть очень много. Если бы это произошло, кто-то
из современников, наверное, отметил бы такие примечательные события. Но ни о том, ни
о другом нет никаких сообщений. Кроме того, непонятно, какую цель мог бы
преследовать в данном случае Август, раздавая массированные дешевые кредиты.
Поэтому следует признать, что идея о том, что золото Клеопатры или какие-то другие
награбленные Римом сокровища могли привести к столь резкому снижению процентных
ставок, не выдерживает критики. Как видно на графике 1, процентные ставки в 20-е годы
снизились лишь немного ниже того уровня, который уже был достигнут в первой
половине II в. до н.э. в эллинистическом мире, до начала войн Рима за передел мира и
гражданских войн в Риме. И это отражало не кратковременные действия тех или иных
факторов, а долгосрочную тенденцию, которая затем сохранялась в течение около 250 лет.
Поэтому если говорить в целом о причинах понижения процента в эпоху расцвета
античности, то нет причин полагать, что они отличались от причин его снижения в
позднем средневековье. Основной причиной было, без сомнения, снижение прибыльности
торговых операций в условиях резкого увеличения объемов торговли, что и составляло
основное содержание глобализации, происходившей как в ранней античности, так и в
период с XII по XVII вв.
Надо отметить, что некоторые историки пытаются доказать коренное отличие
античной экономики от западноевропейской экономики XVI-XVII вв. тем, что в древней
163
Греции и Риме сравнительно небольшое число ссуд выдавалось для целей развития
производства или торговли, а подавляющее их число выдавалось для целей потребления
([203] p.43). В действительности, это было характерно не только для античности, но и,
например, для Англии до начала Промышленной революции. Английский экономист
Д.Норс так в свое время описывал ситуацию в последней трети XVII в. в Англии: «Из тех
денег, которые в нашей стране отдаются под проценты, едва ли одна десятая часть
размещена среди торговых людей, использующих эти ссуды в своих предприятиях; в
большинстве случаев деньги даются взаймы для поддержания роскоши, для покрытия
расходов…» ([35] с.161). Даже в современном мире, где роль капитала в производстве, без
сомнения, намного выше, чем в античности и чем в Англии XVII века, размер
потребительских ссуд намного превышает размер ссуд, выдаваемых для развития
производства или торговли. Поэтому отмеченное для античности преобладание
потребительских ссуд нисколько не противоречит существованию там рыночной
экономики. Наоборот, это характерная черта любой рыночной экономики, поскольку
именно спрос, потребление является ее движущей силой.
2. Война между Габсбургами и Валуа в XVI в. и ее влияние на формирование
глобальной экономики в Европе
Резкое обострение отношений между Испанией и Францией произошло уже в
конце XV в. Но особенно сильно военный конфликт разгорелся между ними после
вступления Карла I на престол Испании в 1516 г. После смерти своего деда Максимилиана
I Габсбурга он был избран в 1519 г. императором «Священной Римской империи» под
именем Карла V. Под его властью оказались Испания, часть Италии (Южная Италия,
Сицилия, Сардиния), Нидерланды, Франш-Конте, а также испанские колонии в Новом
Свете. Франция, бывшая до этого самым сильным государством Европы (где правила
династия Валуа), не могла уступить первенство империи Габсбургов. Война между
Габсбургами и Валуа продолжалась практически без перерыва до 1557 г., когда оба
государства были уже полностью истощены войной; Карл V отрекся от престола, и его
огромная империя распалась, а Франция объявила себя банкротом. Было подсчитано, что
за полстолетия Франция и Испания не находились в состоянии войны в общей сложности
лишь около 3 лет ([169] p.346), причем основным театром военных действий была
северная Италия, которую захватывала то одна, то другая сторона, преодолевая при этом
не только сопротивление противника, но и сопротивление самих итальянцев.
Война сопровождалась торговой блокадой и значительным ущербом
промышленному и сельскохозяйственному производству в Италии, Испании, Франции.
Причем, судя по всему, функционирование глобальной рыночной экономики в этот
период было нарушено, а страны Севера Европы отрезаны от основного ее центра –
Италии. Это вытекает, в частности, из анализа, проведенного И.Валлерстайном. Он также
указывал, что, отрезав север Европы от юга, война между Габсбургами и Валуа ускорила
процесс образования нового центра глобальной экономики на севере – в Голландии ([210]
pp.165-184).
Каким образом эта война могла стать серьезным препятствием функционирования
глобальной экономики? Для того, чтобы это понять, необходимо учесть два
обстоятельства. Первое: северная Италия была в то время торговым, промышленным и
финансовым центром Европы. Она поставляла во многие страны Европы, например,
продукцию своего текстильного производства, а также пряности и другие товары, которые
она ввозила с Востока. Итальянские банкиры ссужали деньгами всю Европу. Второе:
итальянские купцы не только доминировали в средиземноморской торговле и в торговле
между южной и северной Европой, они фактически выступали в качестве диспетчеров,
управлявших торговыми потоками между Севером и Югом Европы.
164
Как только началась война между Испанией и Францией в конце XV в., торговля
между южной Европой и остальными европейскими странами была парализована. Почему
это было так, станет понятным, если взглянуть на карту Европы: главными кровеносными
сосудами глобальной экономики в XV в. были торговые пути, проходившие из Италии по
рекам Франции и Германии в Северное море и по рекам Франции в Бискайский залив и
Англию, а также по морю вокруг Испании в Португалию. Как только для торговли на этих
путях возникли препятствия в результате начала военных действий, объемы торговли
неизбежно должны были сократиться1. Причем, нападениям с самого начала (с 1494 г.)
подвергалась северная Италия – торговый, промышленный, финансовый и диспетчерский
центр европейской экономики Европы. Поэтому военные действия не просто перекрыли
главные торговые артерии Европы, они еще отрезали голову, управлявшую европейской
торговлей, от туловища. Фактически эта ситуация продолжалась до 1557 г., когда с
окончанием войны все препятствия для участия северной Италии в глобальной экономике
исчезли. Но к тому времени начал формироваться новый центр глобальной экономики –
Голландия, который в дальнейшем перехватил лидерство у Италии.
3. О всеобщем росте цен в процессе формирования глобальной экономики
В течение XIII-XVII в. в Западной Европе произошло значительное повышение
общего уровня цен, выраженных в серебре и золоте. Высказывались разные
предположения о причинах этого явления. Долгое время существовала, например, точка
зрения, что оно было вызвано притоком золота и серебра из испанских колоний в
Америке. Но это предположение противоречит фактам, о чем пишут многие
экономические историки. Быстрый рост цен, выраженных в серебре, начался уже во
второй половине XII в., то есть за несколько столетий до наплыва американского золота в
Европу, и продолжался в течение XIII в. В результате, например, средний уровень цен на
пшеницу в Англии в 1300-1319 гг. был в 3,25 раза выше, чем в 1160-1199 гг. ([174] p.48) О
существовании Америки в то время европейцам еще даже не было известно.
Основной точкой зрения в научных кругах на сегодняшний день является
предположение И.Бреннера о том, что общий рост цен в указанный период был вызван
развитием промышленности, ростом торговли и резким увеличением спекулятивной
деятельности в области земельной собственности и финансов или, в трактовке
И.Валлерстайна, «общим увеличением капиталистической деятельности» ([210] p.72; ([72]
pp.238-239) в эпоху формирования глобальной экономики. Как видим, первый период
общего бурного роста цен (вторая половина XII в. – первая половина XIV в.) совпал с
начальной фазой западноевропейской глобализации. Второй период интенсивного общего
роста цен (вторая половина XVI в. – первая половина XVII в.), когда средний уровень цен,
выраженных в серебре в западноевропейских странах увеличился примерно в 3 раза ([127]
pp.250-251), совпал со вторым этапом глобализации, которая ускорилась именно в этот
период (см. График 2).
В античную эпоху происходили такие же инфляционные тенденции, что и в Европе
в XII-XVII вв. По данным Г.Глоца, в греческих городах-государствах уровень цен,
выраженных в серебре, удвоился с начала VI в. до н.э. до начала V в. до н.э.; затем он еще
раз удвоился в период с 480 г. по 404 г., и в третий раз удвоился к 330 году ([126] p.285). В
целом за два с половиной или три столетия общий уровень цен вырос в 8 раз. Таким
образом, и период интенсивного роста цен (начальная фаза глобализации), и размеры их
увеличения по отношению к золоту и серебру (в 8 или 9-10 раз за несколько столетий) – в
эпоху античности совпадают с тем, что происходило в Европе во втором тысячелетии н.э.
1
Иллюстрацией данного тезиса может служить тот факт, что в указанный период португальцы перенесли
свою основную торговую базу, где складировали товары индийской торговли, из Италии в Нидерланды.
165
Глава IX. Глобализация и демографические кризисы в истории
Возможно, после прочтения предыдущей главы у читателей возникло ощущение,
что количество загадок и нерешенных вопросов все растет и растет, а их объяснения все
нет и нет. Действительно, к кризису рождаемости в античности в предыдущей главе
добавились еще и кризисы рождаемости XIII-XVII вв. в Европе, которым до сих пор также
не могут найти внятного объяснения. Тем не менее, мы уже очень близки к их разгадке.
Но прежде чем перейти к столь ответственному вопросу, я кратко остановлюсь на тех
объяснениях указанных явлений, которые выдвигались до настоящего времени.
Наиболее известной теорией, пытавшейся объяснить динамику роста населения,
является теория Т.Мальтуса, выдвинутая им в конце XVIII в. Она говорит о том, что
население всегда растет в геометрической прогрессии, пока хватает продовольствия и
средств к существованию. А когда того или другого начинает не хватать, то возникают
голод, войны или эпидемии, которые опять сокращают численность населения до
приемлемого уровня1. В этой связи мальтузианцы, сторонники взглядов Мальтуса,
призывали к ограничению рождаемости, вплоть до принятия соответствующей
государственной политики.
В действительности, как уже не раз отмечалось разными авторами, факты не
подтверждают теорию Мальтуса 2. Так, демографические историки К.Хеллеинер и Э.Ригли
указывают, что согласно теории Мальтуса, значительное, по меньшей мере на 1/3,
уменьшение населения в Европе в период эпидемий «черной смерти» XIV века должно
было привести к резкому увеличению рождаемости и росту населения в XV веке. А в
действительности все было наоборот: рождаемость оставалась низкой и население
продолжало сокращаться, что опровергает данную теорию ([85] p.68; [217] p.104). Явно
противоречит теории Мальтуса и последующий демографический кризис в Европе
(последняя треть XVI в. – середина-конец XVII в.), о котором говорилось в предыдущей
главе. Резкое уменьшение населения в указанный период происходило и в тех странах
(Испания, Польша, Моравия – нынешняя Словакия), где плотность населения была и без
того очень низкой, более того, население здесь сократилось даже в большей мере, чем в
густонаселенных странах (в Польше – в 2-2,5 раза, а во Франции и в Италии – лишь на 2025%). Следовательно, никак нельзя объяснить сокращение населения в этих странах
нехваткой земли для производства продовольствия – наоборот, во всех этих странах мы
видим огромный избыток земли. Не говоря уже о том, что никак нельзя с точки зрения
указанной теории объяснить то полнейшее опустошение и обезлюдение, которое
произошло в поздней античности и раннем средневековье на плодороднейших
территориях Средиземноморья и Западной Европы, обладающих самым мягким и
прекрасным климатом в мире для жизни и для занятия сельским хозяйством.
Как отмечают критики теории Мальтуса, данная теория уподобляет людей
животным или насекомым, которые размножаются до тех пор, пока находят себе
пропитание ([217] p.103). Это, конечно, слишком примитивный, и, пожалуй, даже
оскорбительный подход к человеческой расе. Как представляется, и как следует из
отмеченных выше демографических тенденций, процессы, регулирующие всплески и
спады рождаемости у людей, намного сложнее, чем у животных или насекомых. Вместе с
тем, несмотря на, казалось бы, уже не раз доказанное несоответствие теории Мальтуса
реальным фактам и явлениям, многие экономические историки продолжают ссылаться на
ее постулаты как на возможное объяснение демографических процессов, происходивших
в те или иные исторические периоды ([134] p.164; [113] p.145). Причина, по-видимому,
1
Мальтус, правда, признавал, что в Европе существует сознательное ограничение рождаемости, но
фактически лишь констатировал этот факт и не объяснял его причины, равно как и причины
долговременных спадов и подъемов рождаемости в истории.
2
Например, на это указывал американский социолог К.Дэвис, критиковавший теорию Мальтуса, и многие
другие [156].
166
состоит в том, что на сегодняшний день нет теории, которая бы могла удовлетворительно
объяснить происходившие в прошлом (и происходящие в настоящем) затяжные спады и
подъемы рождаемости.
В принципе существуют еще две современные демографические теории, хотя их
трудно назвать теориями - скорее, это «наблюдения», типа наблюдения натуралиста за
изменениями природы осенью. Первое из этих «наблюдений» состоит в том, что
человечество в последние полтора столетия испытывает «демографический переход»1, то
есть снижение рождаемости и увеличение продолжительности жизни. Выдвигались
разные причины данного явления – индустриализация, урбанизация, повышение
образовательного уровня населения, снижение детской смертности. Однако они никак не
объясняют те демографические процессы, которые происходили ранее в истории. Как
полагают историки, большинство жителей Римской империи жили не в городах, а в
сельской местности, не говоря уже о средневековой Европе, поэтому одной урбанизацией,
не говоря уже об остальных указанных выше причинах, происходившие там всеобщие
снижения рождаемости никак нельзя объяснить. Опять же, и Испания, и Польша, и
Моравия по уровню урбанизации в XVI-XVII вв. явно отставали от большинства других
стран Западной и Центральной Европы, но, несмотря на это, именно эти страны испытали
в XVII в. наиболее глубокий демографический кризис. И наоборот, в Англии в течение
XVIII в. - первой половины XIX в., где в этот период произошла Промышленная
революция и где была и индустриализация, и урбанизация, и повышение
образовательного уровня населения, и снижение смертности, одновременно со всем этим
происходило и резкое увеличение рождаемости (см. График 3).
Впрочем, указанные причины объясняют изменения рождаемости в разных странах
в течение последнего столетия так же плохо, как и в течение двух предыдущих
тысячелетий. Например, в 1950-1960-е годы во всех промышленно развитых странах
произошло резкое увеличение рождаемости, вопреки продолжавшейся индустриализации
и урбанизации (см. главу XII), что опровергло все демографические теории. Поэтому в
последнее время список указанных выше причин «демографического перехода» был
значительно увеличен, и к ним были добавлены такие факторы, влияющие на демографию
как культурные, языковые и религиозные особенности, готовность населения воспринять
идею ограничения рождаемости, распространение концепции маленькой семьи и.т.д. [183]
Поскольку никакой статистический анализ не сможет определенно показать, насколько
верна многофакторная модель, если в ней больше 2-3 факторов, то к указанным выше
возможным причинам снижения рождаемости можно было бы смело добавить и такие,
как, скажем, изменения солнечной активности или изменения в расположении планет. Во
всяком случае, практическая ценность данной многофакторной модели от этого вряд ли
бы существенно изменилась.
Существует еще одна теория или наблюдение. Некоторые историки, отмечая
высокую рождаемость в Канаде, Финляндии и США в XVII-XVIII вв., пишут о
«демографии первооткрывателей» ([96] p.268 ; [148] pp.326-327). При этом
подразумевается, что в условиях, когда происходит колонизация новых, необжитых ранее,
территорий, рождаемость населения резко повышается, а затем, по мере их освоения и
роста уровня цивилизации, она начинает снижаться. Данное наблюдение – достаточно
интересное, но оно также не всегда соответствует действительности. Например, в
предыдущей главе уже говорилось о старении населения и проблемах с его
воспроизводством в Исландии в XVII в. Но этот процесс, судя по всему, начался намного
раньше. Исландия была заселена викингами около 900 г. н.э. В 1100 г. население острова
достигло 80 тысяч человек, а плотность населения при этом была менее 1 чел./кв.км. – то
1
Несмотря на столь интригующее название, толком не объясняется, куда придет человечество в результате
этого «перехода» (хотя есть подозрение, что ни к чему хорошему). Тем не менее, «демографический
переход» (demographic transition) стал уже почти таким же общепринятым термином среди демографов, как,
например, «борт» среди людей, связанных с авиацией, или «ВВП» среди экономистов.
167
есть вполне соответствовала плотности населения Финляндии или Канады в XVII в., где
историки отмечают «демографию первооткрывателей». А к 1800 г. население Исландии
вследствие проблем с низкой рождаемостью уменьшилось до 47 тысяч ([21] с.84), в то
время как в Финляндии, находящейся примерно в той же климатической зоне, оно
практически утраивалось каждые сто лет. Причем, как пишет историк Г.Джонс, данные
регулярных исландских цензов свидетельствуют о медленном и неуклонном сокращении в
стране числа хуторов (а следовательно, и населения): спустя несколько столетий после
массовой колонизации Исландии это число уменьшилось на 1/4, а к 1703 г. – сократилось
уже почти в 2 раза ([21] с.51). Как видим, картина здесь прямо противоположная тому, о
чем говорит теория «демографии первооткрывателей».
Другим примером может служить Гренландия. Здесь в конце X в. были основаны
две колонии викингов, при общей численности населения, достигавшей 3000 человек. Но
вскоре после заселения острова рост населения прекратился и началось его постепенное
сокращение. Одна из двух колоний прекратила свое существование к 1342 г., и остатки
колонистов переселились в другую. А последний обитатель второй колонии умер около
1500 г. и остался не погребенным, поскольку некому было его похоронить. Причем, не
было объективных причин для вымирания: исследования останков колонистов показали,
что все они хорошо питались, поскольку разводили скот и всегда имели молочные
продукты и мясо, а также собирали вполне нормальные урожаи зерна ([21] с.84, 91, 107108). Не было недостатка и в корме для скота: в местах поселений были прекрасные
пастбища, и после смерти всех колонистов в колонии продолжали жить одичавшие
коровы и овцы. Нет никакой информации, которая бы свидетельствовала о серьезных
эпидемиях или внезапном истреблении колоний внешними врагами: никаких врагов у
гренландцев, равно как и у исландцев, не было и даже неоткуда было взяться. Тем не
менее, в течение всех этих двух или трех столетий постепенно уменьшалось число
обитаемых ферм ([21] с.94-95), и постепенность этого процесса указывает на проблемы с
воспроизводством населения, аналогичные тому, что мы видим в Исландии. Причем, вряд
ли подходят рассуждения о необычайной суровости климата Гренландии: юг Гренландии,
где находилась одна из двух колоний, находится на широте таких крупных городов как
Берген, Хельсинки и С-Петербург. В России можно найти десятки примеров поселений,
находившихся в намного более суровых условиях, где население росло, рождаемость была
высокой и которые просуществовали до настоящего времени, а многие превратились в
города. И к тому же большинство из них были намного больше оторваны от остального
мира, чем Исландия и Гренландия1. При этом, так же как и в отношении Исландии, в
Гренландии есть прямые подтверждения факта сознательного ограничения рождаемости.
Археологические раскопки показали, что число мужчин в могилах гренландских
колонистах значительно превышало женщин ([21] с.93), что, по мнению демографов,
является именно таким подтверждением, о чем выше уже говорилось, и, как мы видим,
такое несоответствие было характерно и для эпохи античности, и для Англии XIV в., и для
многих других стран в период острого демографического кризиса2.
Пожалуй, помимо указанных выше теорий, можно упомянуть еще одну, правда,
относящуюся не столько к демографии, сколько к развитию и угасанию наций и народов –
теорию этногенеза Л.Гумилева. Если попытаться ее пересказать в двух словах, то она
уподобляет развитие и, соответственно, демографические тенденции жизни любого
1
Как пишет Г.Джонс, «гипотеза о том, что гренландская колония постепенно вымерла в полной изоляции от
внешнего – безразличного к ней – мира, является основной в научных кругах» ([21] с.108). Между тем, и
Исландия, и Гренландия были связаны с Норвегией и Англией регулярным морским сообщением и активной
торговлей (см. ниже), чего не скажешь о многих поселениях, находившихся в глубине Сибири, которые
были действительно оторваны от внешнего мира.
2
Ввиду явного несоответствия между количеством мужчин и женщин некоторые авторы даже
предположили, что гренландские женщины-колонисты в массовом порядке уходили к эскимосам и в итоге
все с ними ассимилировались, хотя, как отмечает Г.Джонс, ни малейшего факта их смешения с эскимосами
не обнаружено ([21] с.93, 107).
168
народа или нации рождению и жизни человека или звезды. Сначала, после зарождения
народа или нации, идет период детства, затем – молодость, зрелость и старость. Развитие
нации сопровождается вспышками – выбросами энергии. Затем эта активность постепенно
угасает, хотя демографические вспышки могут время от времени еще происходить. И,
наконец, начинается период постепенного старения и смерти нации, при среднем сроке ее
жизни – около 1500 лет ([15] с.259, 407-110). Теория, конечно, красивая. Но она, к
сожалению, никак не объясняет, почему демографические вспышки происходят именно в
те, а не в другие периоды, поэтому мало что дает в плане их объяснения. Не говоря уже о
том, что «продолжительность жизни» отдельных наций уж очень сильно отличается от
того среднего уровня, который был принят Л.Гумилевым (1500 лет). Например, евреи,
армяне, китайцы, баски существуют как нации или народы уже порядка 3-4 тысяч лет, то
есть, переводя на человеческий возраст, являются столетними или даже 200-летними
стариками. Но, несмотря на это, никто из них пока и не думает стареть или умирать. С
другой стороны, можно привести много примеров, когда народы исчезали, не успев
прожить и нескольких столетий. У исландской нации сразу после «детства»,
продолжавшегося порядка 2 столетий, наступил длительный 700-летний период
«старости», а уже затем наступило что-то вроде «зрелости». Конечно, могут возразить:
Исландию колонизировали норвежцы, а у норвежской нации к XIII-XV вв. уже могли
закончиться и «детство», и «молодость»; а, например, китайская нация в ходе своей
эволюции в течение трех тысячелетий могла как бы получить второе рождение. Но в
таком случае четко сказать, в какой фазе или в каком возрасте – детском, юношеском,
зрелом или старческом - находится та или иная нация, невозможно. Поэтому, хотя в самой
теории Л.Гумилева как теории образования наций, возможно, и содержится большой
смысл, тем не менее, следует признать, что она, к сожалению, не может нам скольконибудь серьезно помочь в понимании тех явлений демографической истории, о которых
идет речь. Демография – точная наука, как и экономика, и она требует точного подхода.
Итак, мы убедились в том, что ни одна из существующих на сегодняшний момент
теорий не может объяснить те резкие и длительные снижения рождаемости, которые
происходили в истории античности и позднего средневековья и фактически имели
всеобщий характер, охватывая большинство стран, наций и народов, проживавших в
Средиземноморье или в Европе. Не могут они быть объяснены и какими-то простыми
причинами, типа резких изменений климата. Как, например, указывал Ж.Дюби,
демографический кризис в Европе начался в XIII в. в самый благоприятный в
климатическом отношении период и задолго до ухудшения климата, произошедшего
лишь спустя несколько столетий ([210] p.34). Кроме того, как видно на примере
Финляндии, Канады и России, высокая рождаемость и быстрый рост населения могут
иметь место и в условиях сурового климата.
Для того чтобы понять действительную причину указанных явлений, нужно
вернуться к тем вопросам, которые были освещены в предыдущей главе. Мы видим, что в
античности демографический кризис (Греция IV-III вв. до н.э.) начался тогда, когда
началось формирование глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка
государств Средиземноморья. И он продолжился в других странах (в Италии начиная
приблизительно с I в. до н.э., в Испании, Галлии и римской Африке – примерно начиная
со II в. н.э., в Британии – примерно с IV в. н.э.), по мере того как соответствующие
страны или территории оказывались втянутыми в этот общий рынок. То же самое
происходило в Европе, начиная с XIII в. Демографический кризис, охвативший почти все
европейские страны с конца XIII в. до конца XV в., совпал с формированием общего
рынка в Европе. Затем этот кризис прекратился – население везде стало опять быстро
расти – и это совпало с 60-летним военным противостоянием Испании и Франции,
нарушившим в этот период формирование общего рынка (см. предыдущую главу и
комментарии к ней). Военный конфликт закончился в 1557 г., и начиная с 1560-х годов до
середины или конца XVII века почти во всех странах Европы опять начался затяжной
169
демографический кризис, совпавший с ростом и укреплением глобальной рыночной
экономики.
Читатель может спросить: каким образом участие или неучастие страны в общем
рынке может влиять на сознательное ограничение рождаемости (а речь идет именно об
этом), то есть на решения, принимаемые индивидуально миллионами людей. Я
постараюсь подробно осветить этот вопрос в главе XI. Что касается в целом вопроса о
возможности экономики влиять на действия миллионов людей, то в этом нет никаких
сомнений. В современном мире очень многие решения каждого человека, будь то выбор
специальности или работы, вступление в брак, смена места жительства и т.д.,
принимаются прежде всего с учетом экономических реалий или являются
непосредственным следствием этих реалий. Но было бы иллюзией полагать, что 500 или
2000 лет назад было как-то по-другому. Наоборот, тогда от экономических реалий зависел
не просто уровень благосостояния людей, как в наши дни, а сама возможность их
существования и выживания – например, в случае взлета цен на хлеб и массового голода.
Поэтому если разобраться, то для большинства людей, как сегодня, так и во все времена,
абстрактными как раз были войны, пока они, разумеется, не коснулись каждого
конкретно. А вот цены товаров в магазине или на рынке, возможность получить работу,
повышение или снижение зарплаты и другие экономические вопросы для всех людей
всегда были очень даже конкретными.
Это, доказать очень легко: например, США за последние несколько десятилетий
много раз вели войны с применением и ядерного, и химического оружия массового
уничтожения; разрушались города и уничтожалось десятками и сотнями тысяч мирное
население в Японии, Корее, Вьетнаме, Югославии, Ираке. Между тем, популярность
американских президентов в самих США от этого всегда очень слабо зависела,
определяясь в основном тем, насколько успешной была их экономическая политика
внутри страны. За все время участия США в войнах в последние десятилетия там не было
ни одной по-настоящему массовой кампании протеста против этих войн, зато там было
много массовых движений по экономическим вопросам: взять хотя бы массовые
демонстрации нелегальных иммигрантов из Латинской Америки, в которых в начале XXI
в. участвовали в общей сложности миллионы нелегальных иммигрантов. Американское
население вряд ли является исключением, то же самое можно было бы сказать и о любой
другой нации. В Венгрии достаточно было одной неосторожной фразы премьер-министра
об истинном экономическом положении страны, как это вызвало осенью 2006 г.
многотысячные демонстрации и митинги протеста, не утихавшие несколько месяцев – при
том, что, например, массированные бомбежки НАТО соседней Югославии в 1999 г., в
Венгрии (которая расположена в 200 км от Белграда) не вызывали никаких эмоций
населения. Точно так же, можно без тени сомнения утверждать, что большинство жителей
Римской империи были абсолютно безразличны к внешним войнам, пока они шли на
чужой территории, зато их по-настоящему волновали текущие экономические проблемы,
с которыми они ежедневно сталкивались.
То же самое касается деяний правителей, императоров и «сильных мира сего».
Население в Римской империи, конечно, могло с интересом слушать и пересказывать
сплетни про императоров, а современные американцы с таким же интересом могли
следить в новостях за сексуальными похождениями президента Билла Клинтона или за
скандальными разоблачениями внешней политики президента Джорджа Буша-младшего.
Но все эти сплетни и разоблачения не оказывали ни малейшего влияния на конкретные
поступки сотен миллионов жителей этих государств в их собственной жизни и
принимаемые ими решения, включая решение о том, заводить ли им семью и детей.
Поэтому, хотя 80-90% исторической литературы посвящено именно описанию войн,
действий и поступков «сильных мира сего», а также чистоты постельного белья, на
котором они спали, и интригам, которые плело их окружение, но это были как раз те
проблемы, которые менее всего волновали подавляющую часть их подданных. Намного
170
больше и в современном мире, и в Римской империи, и в XVII в. в Западной Европе
большинство людей волновали проблемы о хлебе насущном. А они напрямую зависели от
тех процессов глобализации в экономике, которые были описаны в предыдущей главе и
которые происходят и в настоящее время. Именно они определяли, засыпали ли люди
каждый день с чувством уверенности в завтрашнем дне, или же они жили в постоянном
напряжении, ожидая то голода, то резкого взлета цен, то массовой безработицы, то
экономического кризиса, готовые при необходимости сняться с насиженного места и
отправиться туда, где жизнь лучше, и солнце ярче светит.
Но давайте отложим подробное рассмотрение этого вопроса до главы XI. Прежде
чем объяснять причинно-следственную связь между двумя явлениями: глобализацией и
низкой рождаемостью, - надо окончательно убедиться в том, что она существует. Хотя
было уже достаточно подробно описано несколько длительных исторических периодов
(античность и XIII-XVII вв.), когда эта связь имела место и проявлялась во многих странах
одновременно, кому-то может показаться, что речь идет не о причинно-следственной
связи, а о простом совпадении. Давайте рассмотрим другие примеры. Здесь возможны два
подхода. Первый – нужно взять другие исторические периоды, в которых, как полагают,
происходило формирование глобальной рыночной экономики, или, по крайней мере,
происходила резкая интенсификация торговли между несколькими странами (что и
является главным содержанием глобализации), и посмотреть, что происходило с
демографией. Ниже будут рассмотрены некоторые такие примеры. Второй подход – взять
страны или территории, которые существовали вне сформировавшегося общего рынка, то
есть были по тем или иным причинам закрыты для интенсивной внешней торговли, и
сравнить их демографические тенденции с соседними странами, открытыми для внешней
торговли.
Среди причин, по которым те или иные страны были закрыты для интенсивной
внешней торговли, могли быть как высокие таможенные пошлины, так и географические
особенности. В прошлом сфера распространения глобальной экономики очень сильно
ограничивалась расстоянием между странами, особенно если не было удобного водного
пути, их соединяющего, а также, например, горами. Например, как указывал Г.Глоц, в
Греции в IV в. до н.э. в городе Эпидавр подъем мраморных плит от порта до храма,
расположенного на возвышенности в центре города, добавлял 42% к цене этих плит ([126]
p.341). А.Джонс отмечал, что в Римской империи было дешевле перевезти зерно морем из
одного конца Средиземного моря в другой, чем отвезти его в телеге на 120 километров
([131] p.842). Экономические историки П.Гарнси, К.Хопкинс и С.Уитэйкер подсчитали,
что транспортировка по суше в эпоху античности обходилась в среднем в 60 раз дороже,
чем морем, и в 10 раз дороже, чем по реке ([203] p.xx). Эта разница между стоимостью
транспортировки по воде и по суше – в несколько десятков раз – оставалась практически
неизменной вплоть до появления в XIX в. железных дорог и автомобилей. Например, в
XV в. транспортировка грузов из Женевы в город Асти в Италии на расстояние несколько
сотен километров обходилась в 4-5 раз дороже, чем транспортировка из Генуи в
Саутгэмптон в Англии на расстояние в полторы тысячи километров ([118] p.315). Поэтому
удаленность некоторых стран или территорий от моря и от судоходных рек, и особенно
существование преград в виде горных хребтов, фактически исключало их активное
участие во внешней торговле и, таким образом, изолировало их от глобальной рыночной
экономики. Если транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в
пределах одного города увеличивала цену почти в 1,5 раза, то их транспортировка через
горы могла увеличить цену в несколько раз и поэтому такая торговля лишалась всякого
смысла. То же самое относилось и к транспортировке по ровной местности, но на большие
расстояния: так, при перевозке зерна на 500 км его стоимость удваивалась ([131] p.841).
Помимо неразвитости сухопутного транспорта, расширение глобальной экономики долгое
время сдерживалось и несовершенством морского транспорта. Как отмечал Ф.Фрид,
писавший в 1939 г., в «мировой экономике» Римской империи любое расстояние, при
171
существовавших тогда технологиях мореплавания, можно было преодолеть по морю за
40-60 дней, точно за такой же срок (40-60 дней) можно было преодолеть любое
расстояние, при технологиях мореплавания, достигнутых к XX веку, в современной ему
мировой экономике ([210] p.16). Именно по этой причине (развитие технологий морского
и сухопутного транспорта) к концу XIX – началу XX веков глобальная экономика
охватила уже весь земной шар, и никакие прежние преграды – ни горы, ни пустыни, ни
расстояния – не могли более служить для нее препятствием. Но поскольку до этого такие
преграды существовали, то, если высказанное выше предположение верно, демография
стран, защищенных этими преградами от глобальной экономики, должна была в корне
отличаться от незащищенных.
Итак, давайте рассмотрим по порядку имеющиеся примеры.
1. Ассирия – Вавилон, первая половина I тысячелетия до н.э. Ассирия-Вавилон
являются, по мнению ряда авторов, одним из первых примеров формирования рыночной
экономики, или ее прообраза ([135] p.32). Известно, что, с одной стороны, к тому времени
там была достигнута высокая концентрация населения – важная предпосылка для
развития рыночной экономики. Численность ассирийской армии составляла 120 тысяч
воинов ([24] с.150) – невиданное количество как для древних армий, так и для армий
Западной Европы вплоть до позднего средневековья. На фоне высокой концентрации
населения в X-IX вв. до н.э. в Ассирийском царстве отмечены интенсивное развитие
морской и сухопутной торговли, внедрение новых технологических процессов, в
частности, производства железа, бурный экономический подъем. То же самое
происходило и в Вавилоне, который входил в Ассирийское государство вплоть до конца
VII в. до н.э. Известно, что Вавилон вел в этот период интенсивную торговлю как с
соседними странами и городами в Месопотамии, так и с Египтом. Отмечены и другие
черты, характерные для формирования глобальной рыночной экономики или общего
рынка, включающего несколько соседних стран, о которых говорилось в предыдущей
главе: значительное увеличение количества серебра в денежном обороте, а также
значительный общий рост цен товаров, выраженных в серебре ([6] с.212).
Но, как указывает российский историк С.Соловьева, уже с конца IX в. и в течение
VIII в. до н.э. в Ассирийском государстве происходят явления, которые нам очень
напоминают Грецию IV-III вв. до н.э. и Западную Европу XIII-XVII вв.: периодические
голодоморы и эпидемии, а также сокращение численности населения ([24] с.148). Для того
чтобы восполнить убыль населения, ассирийские цари со второй половины VIII в. до н.э.
начинают систематические переселения завоеванных народов в Ассирию. Так, при
Тиглатпаласаре III (745-727 гг. до н.э.) из одной лишь Сирии было переселено 73000
человек ([24] с.151). Такую же политику проводит и Вавилон, особенно в период так
называемого Нововавилонского царства (626-539 гг. до н.э.), пришедшего на смену
Ассирийскому. После взятия Навуходоносором II Иерусалима: в 597 и в 587 гг. до н.э., оба раза в Вавилон была уведена значительная часть местного еврейского населения. То
же самое происходило и с десятками других народов, которых угоняли вавилонские цари
для восполнения нехватки собственного населения. Известное библейское выражение –
«вавилонское столпотворение», а также библейская история о смешении языков в
Вавилоне до такой степени, что люди перестали друг друга понимать, относятся именно к
этому периоду.
Есть и прямые демографические показатели. Имеются результаты переписи
населения, проведенной в VII в. до н.э. в одном из районов Месопотамии, который был
под властью Ассирии. В соответствии с ней среди зарегистрированных детей в семьях
было 75 мальчиков и всего лишь 26 девочек ([139] p.69). Такое соотношение: 3 мальчика
на одну девочку, – свидетельствует об укоренившейся практике избавления от
новорожденных и о явных проблемах с воспроизводством населения. Если принять, что
эти результаты отражают общую картину, то практически речь идет о том, что в
Ассирийском царстве в VII в. до н.э. из трех родившихся девочек оставляли в живых
172
только одну. При этом надо учесть еще и смертность по естественным причинам, от
которых в древности до 40-50% всех родившихся детей умирали до достижения зрелости;
с учетом этого до детородного возраста доживало лишь порядка 17-20% родившихся
девочек. При этом, например, в Римской империи одна женщина в среднем рожала за
свою жизнь 3-4 детей (см. главу VI), из них, таким образом, не более 2 девочек. И если 4
из 5 родившихся девочек по тем или иным причинам умирали, не достигнув детородного
возраста, то население Ассирийского государства должно было в этот период сокращаться
с необыкновенной скоростью – что, по всем признакам, и происходило, заставляя
правителей прибегать к массовым переселениям завоеванных народов на опустевшие
территории.
Дальнейшая судьба и Ассирии, и Вавилона вполне закономерна. По приводимым
историками данным, к концу VII в. до н.э. ассирийское крестьянство, составлявшее костяк
огромной армии, практически исчезло, поэтому Ассирийскому царству, как Западной
Римской империи в конце ее существования, приходилось уже почти полностью
полагаться на наемные иностранные войска ([5] с.53), а они были весьма ненадежны.
Поэтому в конце VII в. ассирийское государство пало под натиском соседних государств,
и его столица – Ниневия – была стерта с лица земли. Ассирийский народ к тому времени
настолько выродился, что, подобно римлянам, полностью ассимилировался с другими
народами и утратил собственный язык ([6] с.198). Образовавшееся с падением Ассирии
Нововавилонское царство не просуществовало и столетия, покорившись персам в конце
VI в. до н.э. Сам Вавилон, как и многие другие подчиненные ему города, не оказал
никакого сопротивления персам ([5] с.85-87): переселенные туда народы, составлявшие к
тому времени, возможно, уже большинство населения, имели все основания радоваться
приходу персов, обещавших отпустить их на родину1.
Вполне возможно, что персы, как ближайшие соседи Вавилона и Ассирии,
понимали причину ослабления этих государств, и попытались ее устранить, с тем чтобы
не повторить их судьбу. По данным Страбона, они устроили серию искусственных
водопадов на реках Тигр и Евфрат, с тем чтобы воспрепятствовать судоходству вверх по
их течению ([55] XV, III, 4; XVI, I, 8). Тем самым они могли сильно ограничить объемы
торговли между Месопотамией и восточным Средиземноморьем, где в то время уже
начинала формироваться рыночная экономика эллинистического мира2.
Евфрат,
протекающий в своем верхнем течении всего в 150-200 км. от Средиземного моря, с
древнейших времен был важным торговым путем, соединявшим Запад и Восток, как до
создания Персидского царства, так и после его завоевания Александром Македонским
([41] с.634). Но в период персидского владычества он был полностью закрыт для
судоходства вплоть до самого Вавилона, поэтому единственным видом торговли между
Средиземноморьем и Месопотамией в Персидской империи была караванная торговля,
которая ограничивалась в основном предметами роскоши и обслуживала лишь узкий слой
населения. Кроме того, внешняя торговля была исключительной монополией самого царя,
и даже сатрапы (наместники провинций) не имели права осуществлять самостоятельно
экспорт и импорт ([188] p.443). Таким образом, Персия была одним из первых государств,
которое, задолго до образования СССР, попыталось ограничить у себя развитие торговли
и рыночной экономики (капитализма). И, судя по всему, сделала это сознательно, под
влиянием краха Ассиро-Вавилонской империи, прямыми свидетелями и участниками
которого были персы.
2. Китай, III в. до н.э. – II век н.э. О том, что Древний Китай является одним из
ранних примеров глобальной экономики, также уже неоднократно писали ([210] p.16). Во
второй половине III в. до н.э. множество независимых государств, существовавших до
1
Как известно из Библии, часть евреев, пребывавших в вавилонском плену, воспользовалась этой
возможностью и вернулась к себе на родину.
2
Это подтверждают выводы М.Ростовцева, который отмечал, что греческие товары никогда не проникали
далеко внутрь Персидской империи, ограничиваясь лишь побережьем Средиземного моря ([188] p.90).
173
этого на территории Китая, были объединены в единую империю Цинь. Она охватывала
бóльшую часть территории нынешнего Китая, а также север полуострова Индокитай.
Существовавшие до этого границы и таможни были ликвидированы, была введена единая
монета, разрешена свободная продажа земель, ранее принадлежавших крестьянским
общинам. В следующие полтора-два столетия, когда правила императорская династия
Хань, происходил небывалый подъем сельского хозяйства и экономики империи в целом.
Древний китайский историк Бань Гу писал о необыкновенном расцвете торговли: не было
товаров, которые нельзя было бы купить и которых бы не было в изобилии; и не было
мест в империи, куда бы не проникали торговцы ([25] с.193). Из сообщений
правительственных чиновников II в. до н.э. известно, что значительная часть населения в
этот период перестала заниматься земледелием и занялась ремеслами и торговлей ([25]
с.202), что также является свидетельством значительного роста разделения труда и
рыночной экономики. Именно к этому периоду относится и начало регулярной торговли
вдоль Великого шелкового пути со Средней Азией и Месопотамией, а также рост морской
торговли Китая с Индией. Одновременно с этим происходили массовые миграции
миллионов китайцев из одних районов в другие, причем направления этих миграций, как
и их небывалый масштаб, очень характерны для периодов глобализации (подробнее см.
главу XI).
К этому же периоду относятся и известия древних китайских авторов о массовой
практике ограничения рождаемости ([149] p.29). К сожалению, нет точных данных о
численности населения в первые два столетия китайской глобализации, но они имеются
для последующих столетий, когда проводились всеобщие переписи населения. Во 2 г. н.э.
численность населения империи, в соответствии с результатами переписи, составляла 59
млн. человек. К середине II в. н.э. оно сократилось до 50 млн., а к середине III в.н.э. – до
7,5 миллионов человек ([25] с.275, 265). Хотя к этому времени империя потеряла часть
своей территории на севере, но именно там к тому времени население сократилось
наиболее сильно (см. ниже). Поэтому указанное сокращение населения вряд ли можно
объяснить территориальными изменениями. По-видимому, как отмечал Р.Лопез ([149],
p.26), мы имеем дело с тем же явлением, которое было в Римской империи. И
происходивший в течение I-III вв. н.э. в Китае экономический кризис имеет все те же
черты, которые были описаны в главах II и III. Так же как в Римской империи в III-V вв., в
Китае в I-III вв. н.э. происходило резкое свертывание торговли и товарно-денежных
отношений. В 220-х годах китайский император вообще отменил деньги, и в качестве
средства обмена стали использоваться зерно и шелк. До этого, в течение I-II вв. н.э., так
же как в поздней Римской империи, происходило беспрецедентное увеличение налогового
пресса, который теперь ложился на все уменьшающееся количество населения, резко
усилилась инфляция и колебания цен на продовольствие1. Это, в свою очередь, приводило
к массовому голоду и эпидемиям: известно о случаях массового людоедства, а также о
сильных эпидемиях чумы.
Последующие события (III-IV вв. н.э.) также вполне закономерны: распад империи
на несколько государств, возникновение больших опустевших территорий, на которые
императоры переселяли крестьян, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление
крестьян к земле, переход к расчетам в натуре и отказ от использования денег ([25] p. 281284). В феодальном Китае в III-IV веках (а именно тогда, по мнению российских
историков, в Китае осуществился окончательный переход к феодализму - [25] с.275; [24]
с.405) происходили те же явления, которые были характерны для Западной Европы в
раннем средневековье и которые свидетельствуют о слабой населенности. Что касается
северной части Китая, где ранее население исчислялось десятками миллионов человек
([24] с.402), то она почти полностью обезлюдела и перешла под власть кочевых народов.
В течение IV в. несколько раз одно кочевое государство сменялось другим: на смену
1
Например, в начале I в. н.э. цены на рис выросли в 50 раз ([25] с.229)
174
гуннам пришли сяньбийцы, которых вытеснили тибето-тангуты, и т.д., пока, наконец,
сяньбийцы (Тоба), насчитывавшие, по-видимому, не более 200 тысяч человек, не
установили почти на два столетия свой контроль над китайской территорией,
приблизительно равной двум Франциям1.
Итак, есть все основания полагать, что в Китае в указанный период, так же как
ранее в Ассирии-Вавилоне, происходило формирование глобальной рыночной экономики
или общего рынка территорий, объединенных китайскими императорами Цинь и Хань:
огромная территория беспошлинной торговли, резкая интенсификация торговли, уход
значительной части населения из сельского хозяйства в промышленность и ремесла,
сильные территориальные миграции населения, введение единых денег. Одновременно
мы имеем и свидетельства древних авторов, писавших о массовом ограничении
рождаемости среди населения. И мы видим результат этих явлений: сокращение
населения по официальным данным приблизительно в 8 раз за 250 лет, при том, что все
другие признаки (опустение огромных территорий, свертывание торговли, отмена денег и
переход к расчетам в натуре, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление крестьян к
земле и т.д.) не оставляют сомнения в том, что сильное сокращение населения
действительно имело место.
3. Средиземноморье в эпоху античности (V в. до н.э. – IV в. н.э.). Процесс
развития глобальной рыночной экономики в этот период достаточно подробно был описал
в предыдущей главе. Могу к этому добавить лишь цитату известного русского историка
М.Ростовцева. Давая общую характеристику экономики античности в I в. до н.э. в
специально посвященном ей большом труде, он писал: «В экономическом отношении мы
наблюдаем капитализм почти того же самого типа, который был распространен на
Востоке [Средиземноморья] до и во время эллинистического периода. В пределах
римского государства, а также между ним и его соседями существовала свобода торговли.
Важнейшей отраслью торговли был не сбыт предметов роскоши, а обмен такими
продуктами повседневного потребления, как хлеб, рыба, растительное масло, вино, лен,
конопля, шерсть, строительная древесина, металлы и мануфактурные изделия» ([48] с.51).
Итак, нет никаких сомнений, что в античности происходило формирование
глобальной рыночной экономики, и что параллельно этому процессу произошло
значительное сокращение населения (см. главы VIII и III). Но осталась невыясненной одна
загадка, непосредственно касающаяся нашей темы – загадка Восточной Римской империи,
где, как было показано на фактическом материале в главах II и III, не произошло такого
глубокого демографического кризиса или (слово «кризис» плохо подходит) такого
демографического апокалипсиса, как в западных и центральных областях Римской
империи. Можно ли это объяснить той закономерностью, на существовании которой я
настаиваю и которую подтверждают все имеющиеся факты? Выше было высказано
предположение, что воздействие глобализации на демографические процессы могло быть
сведено к нулю или сильно уменьшено в том случае, если какой-то регион по той или
иной причине оказался бы отрезан или отгорожен от глобальной рыночной экономики, и
это продолжалось бы в течение достаточно длительного периода времени. Таких причин,
как мы выяснили выше, могло быть две: наличие либо естественных барьеров (горы,
большие расстояния), либо искусственных барьеров (высокие таможенные пошлины).
Было ли что-то подобное в отношении восточных областей Римской империи? Как ни
удивительно, было! И связано это было с двумя обстоятельствами.
Первое обстоятельство касалось Сирии и Египта. Как указывал М.Ростовцев, до
установления римского владычества (соответственно в 64 и 24 гг. до н.э.) в Сирии и
Египте существовали высокие таможенные пошлины, отгораживавшие экономику этих
стран от Средиземноморья ([188] pp.385, 471). Но после вхождения этих стран в Римскую
империю ситуация принципиально не изменилась. Удивительное заключалось в том, что
1
Поскольку сяньбийцы, объединенные под властью рода Тоба, могли выставить самое большее 50 тысяч
воинов, их численность, по-видимому, не превышала 200 тысяч человек ([149] p.28)
175
римские таможни размещались не на внешних границах Сирии и Египта, а на внутренних:
в портах на сирийском побережье Средиземного моря и в дельте Нила в Египте, в
частности, на канале, соединявшем Нил с главным морским портом Египта на
Средиземном море – Александрией. Причем, по словам Страбона, который описывал эту
таможню, римляне очень тщательно подходили к сбору пошлин, в сравнении с тем, что
было в эллинистическую эпоху. Пошлина взималась с каждого корабля, проплывавшего
вверх или вниз по каналу, и в этих целях канал был перегорожен понтонным мостом ([55]
XVII, I: 13, 16). Таким образом, любые товары, попадавшие из Египта на побережье
Средиземного моря, будь то товары из Индии, Аравии, с восточного побережья Африки
или из самого Египта, облагались пошлиной, составлявшей 20-25% от цены товаров.
Причем, такой же пошлиной облагались и товары, вывозимые из Александрии, то есть с
побережья Средиземного моря, во внутренние области Египта. Похожая система
действовала и в Сирии, где пошлины в размере 20-25% взимались со всех товаров,
ввозимых в Сирию и вывозимых из Сирии в портах на побережье Средиземного моря
([41] с.455), независимо от того, были ли они предметами транзитной торговли с
Месопотамией или предметами торговли между Сирией и остальными провинциями
Римской империи. Взимание столь высоких ввозных и вывозных пошлин в портах Сирии
и Египта резко контрастировало с той свободой торговли, которая существовала на
остальной территории Римской империи: во всех других портах существовали лишь
портовые сборы, не превышавшие, как правило, 2-2,5% от цены товаров, ввозимых и
вывозимых в порт ([161] pp.90-91).
Можно предположить, что такой порядок сбора пошлин не был чьим-то злым
умыслом, призванным отгородить Сирию и Египет от остальной части империи, а
объяснялся элементарной неспособностью Рима организовать сбор пошлин на внешних
границах. Например, известно о существовании, по меньшей мере, 5 основных торговых
путей, связывавших Египет в римскую эпоху с внешним миром: двух каналов,
связывавших Нил с Красным морем, двух караванных путей от среднего течения Нила до
Красного моря и торгового пути на юг к истокам Нила в Абиссинии ([55] XVII, I, 24-25;
[41] с.635). Установить эффективный таможенный контроль на этих торговых путях было
непросто, тем более, что сухопутные караваны могли легко поменять маршрут, с тем
чтобы избежать таможенного поста. Такие же сложности существовали и с установлением
таможенного контроля на внешней сирийской границе, проходившей по сирийской
пустыне, через которую караваны от Средиземного моря до Евфрата могли идти самыми
разными путями. Намного проще было контролировать движение товаров и взимать
пошлины в самих портах на Средиземном море или возле них (как в случае с
Александрией), что римляне и делали1.
Т.Моммзен объяснял существование указанного порядка взимания таможенных
пошлин инертностью римской администрации в вопросах погранично-таможенного
контроля ([41] с.455-456). Но правильнее было бы сказать, что его причиной были
ограниченные возможности римского государственного аппарата, с одной стороны, и
желание не упустить такой богатый источник доходов для казны и для самих чиновников,
с другой стороны. При этом сам сбор таможенных пошлин, как видим, римляне наладили
очень четко – намного более четко, чем это было до установления их власти. И в
результате указанная система привела к феноменальному результату. Вследствие
существования хотя и искусственно созданного, но достаточно жесткого и высокого
таможенного барьера между Римской империей и ее восточными провинциями, торговли
между ними почти не было. Об этом можно судить, например, по тому факту, что
1
Известно, что таможенные пошлины взимались не только в портах Сирии, но, например, даже в порту
Газы на юге Палестины, куда приходили караваны из Аравии и от Красного моря. При этом в некоторых
случаях таможни существовали и на внешней границе – например, в Зегвме в Сирии, где внешняя граница
империи выходила к Евфрату ([41] с.455). Возможно, это приводило в ряде случаев к двойному взиманию
пошлин на товары, следовавшие транзитом через Сирию.
176
денежное обращение в этих провинциях было совершенно обособлено от остальных
частей империи. Как указывает Р.Дункан-Джонс, для восточных провинций чеканили
специальную серебряную монету, отличавшуюся от серебряных денариев, выпускавшихся
для западных и центральных провинций, и эти монеты почти никогда не выходили за
пределы своего региона. А золотые монеты не выпускались вообще. Кроме того, скорость
обращения монет на Востоке была намного ниже, чем в остальных частях империи (о чем
свидетельствует их слабый износ), что говорит о неразвитости торговли, на это же
указывает и тот факт, что в Египте и в римский период был широко распространен бартер
([108] pp.32, 169). Напротив, в западных и центральных провинциях была очень высокая
скорость обращения денег, происходил постоянный переток денег из одних провинций в
другие и перемешивание денег, выпущенных в разных провинциях ([108] p.172), что
свидетельствует об очень интенсивной торговле между ними. По оценке Р.ДунканДжонса, объем денег в обращении в восточной половине Римской империи был в 10 раз
меньше, чем в западной, при значительно меньшей скорости обращения денег ([108]
pp.168-170). Это означает, что по объему товарооборота, или другими словами, по
размерам рыночной экономики Запад в десятки раз превосходил Восток. А с учетом того,
что суммарное население восточных провинций в эпоху ранней Римской империи, по
видимому, не намного уступало западным, а, по мнению некоторых историков, даже
превосходило их, то данная оценка прекрасно иллюстрирует различие между глобальной
и региональной экономикой.
Таким образом, в период ранней Римской империи восточные провинции в
экономическом отношении оказались отрезанными от остальных провинций, и
существование там особого экономического механизма, отличного от того, что сложился в
целом в империи, подтверждается имеющимися данными и признается историками
(также, например, М.Ростовцевым: [49] с.17-18). Поэтому можно утверждать, что в период
ранней Римской империи Египет, Сирия и Малая Азия не входили в глобальную
экономику античности.
Что касается Малой Азии, то ситуация там была аналогична Сирии и Египту. Но
обособленность этой территории была связана не с таможенными пошлинами, а с
географией. Если взглянуть на физическую карту, то на ней хорошо видно, что почти весь
полуостров Малая Азия (нынешняя Турция), за исключением узкой прибрежной полосы,
не превышающей, как правило, 30 км, расположен на высоком плато, которое во многих
местах окаймлено горами. Высота основного плато – от 500 м на западе до 1000 м на
востоке полуострова, но оно во многих местах изрезано горами, достигающими 3-4 тысяч
метров в высоту. В древности, да и в более позднее время, вплоть до появления
современных средств наземного транспорта, такое высокогорное расположение служило
серьезным препятствием для развития торговли на большей части территории
полуострова, тем более что, в отличие, например, от Галлии, Испании и Германии реки не
могли служить торговыми путями, поскольку в условиях такого перепада высот они
изобиловали стремнинами и водопадами. Выше уже говорилось о том, что
транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного
города в античную эпоху увеличивала цену более чем на 40%. Соответственно, перевозка
вглубь страны, с поднятием на высоту 500-1000 метров или более, если требовалось
преодолеть горный перевал, не имела никакого экономического смысла, за исключением
разве лишь перевозки предметов роскоши. Имеются свидетельства на этот счет античных
авторов, писавших, что не было никакой возможности вывозить зерно, выращенное во
внутренних областях Малой Азии, в приморскую зону для его последующей продажи,
поскольку стоимость его перевозки могла превысить цену его возможной реализации ([81]
p. 373). Поэтому если во внутренних областях образовывались излишки зерна, то не было
никакой возможности вывозить его за пределы полуострова.
Итак, мы видим, что бóльшая часть Малой Азии, так же как Египет и Сирия, не
входила в общий рынок античности в период расцвета античной рыночной экономики.
177
По-видимому, зона интенсивной торговли с другими частями Римской империи на
Востоке ограничивалась лишь сравнительно узкой полосой побережья Средиземного и
Черного морей в Малой Азии и Александрией в Египте, поскольку, как уже было сказано,
все товары, вывозимые из Александрии во внутренние области Египта и ввозимые оттуда,
облагались пошлиной в размере 20-25%. Таким образом, почти вся территория Малой
Азии, Египта, Сирии и Палестины оставалась вне глобальной античной экономики1.
Совпадает ли эта экономическая граница с той демографической границей, то есть
с границей низкой рождаемости и сокращения населения, которая существовала в этот
период? По всем имеющимся данным, эти две границы совпадают с большой точностью.
Результаты переписи населения в Александрии в Египте в III в. н.э., о которых говорилось
в главе II, свидетельствуют о явном старении населения, низкой рождаемости и
стремительном сокращении населения между двумя переписями ([9] с.297), а все другие
демографические данные, относящиеся к внутренним областям Египта, наоборот, говорят
о высокой рождаемости, о преобладании молодежи в структуре населения и о вполне
нормальном соотношении между количеством мужчин и женщин - в отличие от других
римских провинций ([178] pp.150-151). Налицо явный контраст между демографией
прибрежной полосы (Александрия) и остального Египта. То же самое можно сказать и о
Малой Азии. Сведения, относящиеся к прибрежным районам Малой Азии, показывают
явное количественное преобладание мужчин над женщинами и очень малое число детей.
Так, в Милете на западном побережье полуострова в конце III в. – начале II в. до н.э.
соотношение мужчин и женщин в структуре населения было почти 3 к 1, а дети
составляли лишь 28% от всего населения ([178] pp.99-100). Данные по составу семей в
городах Олимп и Тремесс вблизи западного побережья Малой Азии в период ранней
Римской империи, приводимые Д.Мартином, показывают, что сыновей было примерно в 2
раза больше, чем дочерей ([157] p.53). Указанная информация свидетельствует о том, что
в прибрежной зоне полуострова, открытой для торговли с другими странами, как и в
египетской Александрии, население, скорее всего, не росло, а сокращалось. Нет никаких
сомнений, писал А.Джонс, что сильное сокращение населения произошло в римский
период и в соседних с Малой Азией Фракии (нынешней Болгарии) и Македонии ([130]
p.158). Вместе с тем, во внутренних районах Малой Азии, равно как и в Сирии, судя по
имеющейся информации, с демографией было все в порядке. Известно, что и в Риме, и в
Константинополе было много выходцев из этих восточных провинций; а в самой Сирии и
Малой Азии в поздней античности мы видим много густонаселенных городов, которых
совсем нет на Западе империи ([130] pp.717-718; [81] pp.355-356). Кроме того, как
указывает А.Джонс, с начала V в. н.э. именно Малая Азия стала для Восточной Римской
империи главным источником рекрутов для армии ([130] p.670), что также
свидетельствует о вполне нормальной демографии, в то время как в Западной Римской
империи армия фактически исчезла, и предпринимавшиеся неоднократные попытки
широкого набора рекрутов там не давали никакого результата.
Таким образом, все имеющиеся данные по эпохе античности подтверждают
высказанный выше тезис о воздействии глобализации на рождаемость, причем,
подтверждают до такой степени, что даже граница распространения зоны интенсивной
внешней торговли в античности, по имеющейся информации, четко совпадает с границей
низкой рождаемости.
4. Европейские страны в XIII-XVIII вв. В целом основные тенденции были
описаны уже в предыдущей главе. Нет никаких сомнений в том, что в течение указанного
периода шло формирование европейского общего рынка, и это совпало с падением
рождаемости одновременно в ряде стран Европы, которое в некоторых странах (Испания,
Польша, Франция и другие) привело к серьезному сокращению численности населения.
1
В отношении Палестины неясно, была ли она полностью отрезана от глобальной экономики Римской
империи, как Сирия, или это касалось лишь ее южной части, примыкавшей к Египту в районе Газы (см.
предыдущую сноску).
178
Нет сомнения и в том, что в тот период (с конца XV в. до 1557 г.), когда война между
Габсбургами и Валуа парализовала центр европейской глобальной экономики – Италию –
и временно произошла опять ее регионализация, одновременно с этим население во всех
странах, включая и сам театр интенсивных военных действий (Италию), стало бурно
расти. Но на фоне этих общих для большинства европейских стран тенденций в области
экономики и демографии я бы хотел остановиться на двух группах стран или территорий,
которые резко отличались от остальных.
К первой группе относились те страны и территории, которые в силу своей
географии не могли войти в XIII-XVIII вв. в европейский общий рынок: Канада,
Финляндия, Россия, Швейцария. Во вторую группу входили Англия и Германия, начиная
с середины-конца XVII в. (до этого их демографические тенденции вполне
соответствовали тем, что были в большинстве других европейских стран). Давайте
рассмотрим первую группу, а ко второй группе стран вернемся в следующей главе.
Канада. Французские историки не случайно сравнивают демографию Канады и
Франции в XVII-XVIII вв. и не перестают удивляться тому факту, что первая по уровню
рождаемости примерно в два раза превышала вторую ([96] pp.232-236). Дело в том, что
большинство жителей Канады в то время были недавно уехавшими туда французами.
Казалось бы - с какой стати им было иметь сверхвысокую рождаемость, в то время как у
тех же французов, но оставшихся во Франции, она была низкой, часто намного ниже
уровня смертности? Тем более, что, как говорилось в главе V, до половины населения
французской Канады в то время были крепостными контрактными рабочими, то есть чуть
ли не рабами, работавшими на лесоповале и других тяжелых работах, которым, помимо
всего прочего, было запрещено жениться, и у которых априори должна была быть более
низкая рождаемость, чем у свободных французских граждан1. Но очевидно, все эти
обстоятельства, которые, возможно, оказывали отрицательное влияние на создание семей
и рождаемость в Канаде в XVII-XVIII вв., тем не менее, имели намного меньшее значение
для демографии и рождаемости, чем тот факт, что Канада, в отличие от Франции, не
входила в тот период в глобальную рыночную экономику, формировавшуюся в Европе.
Россия и Финляндия. О стремительном росте населения Финляндии в XVII-XIX
вв. выше уже говорилось: оно практически утраивалось каждые сто лет (см. главу VIII).
Такими же темпами росло и население России: с 12 миллионов человек в 1700 г. до 36
миллионов в 1796 г. и до 135 миллионов в 1900 г. ([191] p.76) По мнению И.Валлерстайна,
Россия до второй половины XVIII в. не входила в глобальную европейскую экономику,
затем началась ее постепенная инкорпорация. Но этому мешали как огромные
пространства суши, отделявшие наиболее густонаселенную центральную часть России от
Западной Европы, так и, в частности, протекционистская политика Николая I (1825-1855
гг.), которая отгораживала российский рынок от европейского общего рынка при помощи
высоких импортных пошлин. И лишь во второй половине XIX в. с ослаблением
таможенных барьеров и с развитием железнодорожного транспорта Россия начала
втягиваться в глобализацию. Поскольку Финляндия в XIX в., а частично – уже с начала
XVIII в., входила в состав Российской империи, то она, по-видимому, как и Россия, вплоть
до конца XIX столетия развивалась в рамках не глобальной, а региональной экономики2.
Таким образом, и в этих странах период быстрого демографического роста совпадает с
тем периодом, когда они не входили в глобальную рыночную экономику Европы.
Здесь я бы хотел вернуться к вопросу о демографическом кризисе в Исландии и в
гренландских колониях (см. начало настоящей главы). В отличие от Канады, России и
Финляндии, развивавшихся в XVII-XVIII вв. в рамках своей региональной экономики, и
1
В 1653 г. крепостные контрактные рабочие составляли половину населения Монреаля ([103] p.88).
Что касается XVII-XVIII вв., то главным критерием, по которому можно судить, входила ли Финляндия в
глобальную экономику или нет, является степень ее участия в европейской торговле. Об участии в ней
Финляндии в сколько-нибудь серьезных размерах в этот период ничего не слышно, в отличие от ее соседей
– Швеции, Прибалтики и Польши, активно в ней участвовавших.
2
179
имевших, как мы видим, очень высокий рост населения, Исландия в течение XIII-XVIII
вв. и гренландские колонии в XIII-XV вв., напротив, были очень активно вовлечены во
внешнюю торговлю с другими европейскими странами. Одной из главных форм участия
Исландии в европейской рыночной экономике был лов рыбы с поставкой в разные страны
Европы. Известно, что в XVII-XVIII вв. этим занимались в водах, омывающих Исландию,
сотни крупных рыболовецких судов. Причем, как пишет экономический историк
А.Мишель, в Исландии сложилась «наиболее продвинутая форма рыболовства – которая
была полностью ориентирована на [внешний] рынок и имела солидную коммерческую
основу» ([86] p.142). Что касается более раннего периода (XIII-XV вв.), то, кроме рыбы,
Исландия и Гренландия экспортировали в Европу многие свои изделия: шерстяную
одежду, изделия из кожи и меха, веревки и канаты и т.д.; в этих целях, например, между
Гренландией и материком регулярно курсировал норвежский торговый корабль ([21] с.80,
66, 101). Разумеется, этот экспорт не был все время постоянным, поскольку существовала
высокая конкуренция и со стороны других поставщиков этих товаров, включая рыбу, на
европейские рынки, и со стороны развивавшейся в Европе текстильной промышленности.
Но эти экспортные доходы составляли основную часть всех денежных доходов, которые
получало местное население, поскольку первоначально в самой Исландии и гренландских
колониях, по-видимому, преобладало натуральное хозяйство1, и заработать деньги иным
способом, кроме продажи изделий, рыбы или меха иностранным купцам, курсировавшим
между Исландией, Гренландией и Европой, было практически невозможно2. Поэтому
можно утверждать, что участие в европейской торговле играло для исландских и
гренландских колонистов очень важную роль, независимо от того, что они, возможно,
могли бы и совсем обойтись без доходов от экспорта, поскольку имели все условия для
нормального животноводства и земледелия.
Таким образом, мы видим, что различие между Канадой, Финляндией и Россией, с
одной стороны, где был бурный демографический рост, и Исландией и Гренландией, с
другой стороны, где население в течение нескольких столетий вымирало, нельзя
объяснить ни «демографией первооткрывателей» (исландские и гренландские колонисты
были намного большими первооткрывателями, чем жители европейской России или
Финляндии), ни климатом (у всех он примерно одинаковый), ни перенаселенностью
(плотность населения везде была крайне низкая). Единственное различие между ними
состояло, по существу, в том, что первая группа стран была обособлена от глобальной
рыночной экономики, а вторая – активно в ней участвовала.
Швейцария. Выше уже был достаточно подробно описан феномен,
наблюдавшийся в Малой Азии в эпоху античности: все признаки массового сознательного
ограничения рождаемости в прибрежной равнинной зоне полуострова (малое количество
детей по отношению ко взрослым, число мужчин или мальчиков в 2-3 раза выше, чем
женщин или девочек) и все признаки благоприятной демографической ситуации в
остальной части Малой Азии, высоко поднятой над уровнем моря. Точно такую же
картину мы видим в Швейцарии в XIII-XVIII вв. Население Швейцарии в указанный
период неуклонно росло: с 600-650 тысяч человек в 1450 г. до 800-850 тысяч в 1520 г., 1
миллиона в 1600 г. и 1,2 миллиона человек в 1700 г. ([85] pp.27, 44) При этом Швейцарию
не обошли стороной крупные европейские войны и прочие катаклизмы, которые
коснулись соседних стран. Более того, Швейцария поставляла на эти войны совершенно
немыслимое количество наемников. Так, только французские короли в период с 1474 г. по
1792 г. рекрутировали в Швейцарии в качестве наемников 700 тысяч человек. Потери
1
Изначально каждая семья колонистов имела свое фермерское хозяйство и в основном полностью себя
обеспечивала. Если она в чем-то и нуждалась, то в товарах, доставлявшихся из Европы: соль, строительная
древесина и т.д., но не в изделиях или продуктах местного производства, которых при желании каждая
семья могла произвести или добыть самостоятельно.
2
Разумеется, другой возможностью заработать деньги было наняться батраками к крупным фермерам и
матросами на крупные рыболовецкие суда, что и делали впоследствии многие разорившиеся фермеры.
180
Швейцарии убитыми (в основном среди наемников) оцениваются в 50-100 тысяч в XV в.,
250-300 тысяч в XVI в., столько же – в XVII в. и 300-350 тысяч в XVIII в.
Несмотря на такие чудовищные демографические потери, в Швейцарии не
прекращался бурный демографический рост. Как отмечает К.Хеллеинер, в самом мрачном
в указанном периоде XVII веке, когда население всех соседних стран сократилось на 2050%, в Швейцарии оно выросло на 20%, при том, что ее покинули в XVII в. в качестве
наемников или эмигрантов 300 тысяч человек, то есть 30% населения (или 60% мужского
населения), и столько же (30% всего населения или 60% мужского населения) в течение
XVII века было убито в войнах ([85] pp.27, 44-45). Такой феноменальный рост
швейцарского населения посреди всеобщего падения рождаемости и сокращения
населения в Европе тем более удивителен, что столь колоссальные потери мужского
населения и массовый уход в наемники должны были вызвать большую диспропорцию в
количестве мужчин и женщин и заметный спад рождаемости.
Итак, мы видим, что Швейцария была в Европе, так же как Малая Азия и Сирия в
античности, своего рода инкубатором, поставлявшим эмигрантов и солдат для
дряхлеющих европейских городов и армий. Причина, по которой именно Швейцария
стала таким инкубатором, надеюсь, после всего сказанного выше, также понятна:
швейцарские Альпы служили в XIII-XVIII вв., так же как и горы Малой Азии в
античности, весьма эффективной преградой для внешней торговли и для влияния,
оказываемого глобальной экономикой. О том, что дело было именно в горах, а не в чем-то
еще (скажем, в швейцарской национальности), свидетельствуют еще такие факты. На
севере Швейцарии, где нет высоких гор, но вблизи протекает Рейн, который был в то
время главной торговой артерией Германии, демографические тенденции намного больше
походили на то, что происходило в Германии, чем на то, что мы видим в горной
Швейцарии. Так, население Цюриха и Базеля значительно сократилось к середине XV в.
([85] p.16), вопреки тому росту населения, который происходил в Швейцарии в целом.
Кроме того, в этих городах были отмечены такие же явные признаки сознательного
ограничения рождаемости, как и во многих областях Германии1.
С другой стороны, как отмечает К.Хеллеинер, в горных районах Швейцарии, таких
как кантоны Юра и Во, в этот период происходил быстрый демографический рост ([85]
p.27), и именно он сделал возможным указанный феномен, когда при столь массовой
эмиграции и потерях в войнах население Швейцарии еще и удвоилось за два с половиной
столетия. Таким образом, феноменально высокая рождаемость горной Швейцарии
контрастировала с низкой рождаемостью той ее небольшой части, которая лежит на
равнине.
Мы видим этот горный феномен не только в Швейцарии и Малой Азии.
Расположенная в горах Армения побывала и под властью Ассирии, и под властью Рима.
Но армяне без особых проблем пережили и ассиро-вавилонскую, и римскую
глобализацию, хотя как мы видим, ее не смогли пережить ни ассирийцы, ни римляне, ни
многие покоренные ими народы: галлы, большинство народов, населявших Испанию,
Северную Африку, Балканы и т.д., - которые бесследно исчезли В наши дни армянская
диаспора – одна из самых многочисленных в разных странах мира. Другой горный народ –
баски – единственный, кто оказался в самом центре римской глобальной экономики и при
этом за почти 6 столетий римского господства не потерял ни способности к высокой
рождаемости, ни своего языка, ни национальной идентичности. В раннем средневековье, в
условиях обезлюдения Галлии и Испании, этот маленький горный народ распространился
1
Базель расположен прямо на Рейне, а от Цюриха эта главная торговая артерия Германии пролегает всего в
30-40 километрах. При этом, например, в Базеле в позднем средневековье (XIV-XV вв.) был рекордно
низкий для Западной Европы процент людей, состоявших в браке, по отношению ко всему взрослому
населению города – всего 32,8%, а в Цюрихе этот процент также был чрезвычайно низким – 50% ([118] p.59;
[85] p.70).
181
на огромную территорию, включая современную Гасконь1 и еще несколько областей на
юге Франции и севере Испании. В VII веке «Васконией» называли всю Аквитанию,
занимавшую примерно 1/4 территории современной Франции ([128] p.20). Франкские
короли так и не смогли покорить басков, Карл Великий потерял в схватке с ними лучшую
часть своего войска, о чем была сочинена знаменитая Песнь о Роланде. Спрашивается,
каким образом баски смогли не только сохраниться за 600 лет римской глобализации и
избежать участи всех других окружавших их народов, но и размножиться и заселить
большие соседние территории? Опять же, благодаря географии. Страна басков находится
на высоком плато в Пиренеях на севере Испании, это самая высокогорная область в
Западной Европе, исключая Альпы, которая пригодна для того, чтобы там мог жить целый
народ. И, так же как в Малой Азии, необходимость поднятия грузов на высоту 500-1000 м
(примерная высота плато) служила в античности весьма эффективным препятствием для
любой торговли с внешним миром, за исключением, разумеется, торговли предметами
роскоши и другими ценными товарами, которые не имели большого значения для жизни
большинства населения.
Есть и другие примеры указанного феномена. Как уже говорилось, бóльшая часть
территории России в прошлом, ввиду своего географического положения, климата и
отрезанности от удобных морских и речных торговых путей, также оставалась в стороне
от процессов глобализации – интенсивной морской и речной торговли. Это должно было
способствовать постоянному росту населения на большей части российской территории.
Совершенно не случайно, поэтому, мы видим периодические волны переселений народов
с территории России в Европу и Азию, и практически не видим примеров обратного
движения2. Подобные переселения народов происходили с территории России и в поздней
античности – раннем средневековье, и в более ранние эпохи, и они представляют собой
одну из больших исторических загадок.
Итак, мы видим две феноменальные территории в Евразии: горные массивы и
Север континента - Россию. Обе эти территории в течение многих тысячелетий
представляли собой своего рода «фабрики по производству населения», в то время как
остальная часть Евразии, и особенно области, прилегающие к морям, являлись
«фабриками по уничтожению населения». И этот демографический феномен, который мы
наблюдаем, по крайней мере, в течение последних трех-четырех тысячелетий, перестает
быть загадкой, если мы принимаем изложенные выше факты. В мире, таким образом, с
давних пор существовал механизм, который, с одной стороны, вопреки теории Мальтуса,
ограничивал рост населения, а, с другой стороны, вопреки тому, о чем писал Монтескье,
не позволял ему совсем исчезнуть, и всей планете превратиться в безлюдную пустыню.
Глава X. Глобализация и демографические кризисы в истории (продолжение)
В предыдущей главе приводились такие исторические примеры влияния
глобализации на демографические процессы и, прежде всего, на рождаемость, о которых
на сегодняшний день имеется достаточно информации. Во всех этих примерах есть набор
фактов, указывающих на то, что действительно происходило формирование глобальной
рыночной экономики или общего рынка нескольких стран или территорий, и есть прямые
и косвенные демографические данные, указывающие на низкую рождаемость и
сокращение населения. Далее в настоящей главе и в главе XII я продолжу описание,
исходя из тех же принципов. Но кроме таких «чистых», с точки зрения имеющейся
1
Названия Гасконь (ранее произносилось также Васконь), а также Бискайский залив – производные от
названия этого народа.
2
Например, многие народы, живущие сегодня в Западной и Центральной Европе и Малой Азии, когда-то
мигрировали туда с территории России и считают ее своей прародиной: скандинавы, финны, венгры, турки,
болгары, греки и т.д. В то же время, нет ни одного обратного примера.
182
информации, исторических примеров, есть и другие. Например, до сих пор остается
загадкой небывалый расцвет, а затем затухание и исчезновение минойской цивилизации
на острове Крит во II тысячелетии до н.э. Известно, что ее характерными чертами была
интенсивная морская торговля и бурная городская жизнь: археологические раскопки на
Крите выявили большие населенные города и огромные роскошные дворцы. Судя по
всему, минойцы не ограничивались Критом, следы их пребывания и торговой
деятельности, в том числе минойские керамические, металлические и другие изделия,
находят повсеместно в восточном Средиземноморье. Пик расцвета минойской
цивилизации пришелся приблизительно на 1600 г. до н.э., затем происходил постепенный
закат, продлившийся примерно до конца II тысячелетия. Предполагают, что Крит был
захвачен вторгшимся туда народом. Но минойцы не были уничтожены, они продолжали
жить на острове рядом с пришельцами, о чем свидетельствует слияние минойской
культуры и культуры иммигрантов, пришедших с материка, которое произошло в так
называемый позднеминойский период (1400-1100 гг. до н.э.) [163]. Тем не менее,
постепенная примитивизация и упадок культуры и жизни на острове продолжались до
конца II тысячелетия – до такой степени, что к моменту расцвета античной Греции в VIIIVI вв. до н.э. Крит представлял собой один из наиболее отсталых и малонаселенных
районов восточного Средиземноморья. Крестьянское население Крита в ту эпоху было
прикреплено к земле в качестве крепостных ([77] p.425), что свидетельствует о
малонаселенности, остров также «прославился» знаменитыми критскими пиратами,
наводившими ужас во всем восточном Средиземноморье.
Можно ли утверждать, что в середине II тысячелетия до н.э. происходило
формирование глобальной рыночной экономики с центром на Крите? Трудно сказать
определенно, но достаточно уже того, что в этот период Крит вел интенсивную торговлю
с другими странами Средиземного моря и там существовали все основные признаки
развитой торговой цивилизации. Можно ли говорить о последующем сокращении
населения на острове? Если в середине II тысячелетия до н.э. там были большие
процветающие торговые города и огромные дворцы, а спустя несколько столетий мы
видим только крепостных крестьян и морских разбойников, то, пожалуй, вполне. Есть,
правда, гипотеза о произошедшей на Крите катастрофе: гибели минойской цивилизации в
результате извержения вулкана или нашествия варваров. Но постепенность угасания этой
цивилизации, происходившего в течение целого ряда столетий, а также слияние культуры
иммигрантов-варваров с минойской говорят не в пользу данной гипотезы, которая, к тому
же, не подтверждается имеющимися археологическими данными. Наиболее вероятно, что
причина гибели минойской цивилизации – та же, что и причина гибели цивилизации
античности, а до этого – ассиро-вавилонской цивилизации. И нашествие иммигрантовварваров в конце существования минойской цивилизации не опровергает этот вывод, а
лишь подтверждает: следствием глобализации во всех рассмотренных выше примерах
было не только сокращение населения, но и военное и политическое ослабление
государств, которые либо попадали под власть чужеземных захватчиков, либо
становились жертвой политического захвата власти со стороны иммигрантов, подобно
военно-политическому перевороту, осуществленному франками в римской Галлии.
Я не могу не привести еще один исторический пример, хотя по нему у меня также
на данный момент не имеется достаточно подробной информации. Речь идет об еще одной
исторической загадке, и ее разгадка вполне укладывается в русло изложенной выше
закономерности. В главе VI уже говорилось о том, что в VIII-XI вв. н.э. происходила
интенсивная торговля по оси Англия-Скандинавия-Русь-Византия-страны Леванта и
Персия. О ее размерах можно судить, например, по огромному количеству арабских
монет, относящихся к этому периоду, найденных в Скандинавии. При этом надо учесть
большое расстояние между арабским миром и Скандинавией и те трудности, с которыми
могли быть связаны торговые экспедиции между ними. Этот факт особенно удивителен
183
на фоне малого количества найденных в Скандинавии франкских монет ([138] p.166), хотя
франки были ближайшими соседями скандинавов, и последние очень часто посещали в
тот период их земли (но в основном, очевидно, в целях грабежа, а не торговли). Хорошо
известно и о небывалом расцвете торговых городов и государств, находившихся в центре
основных торговых путей того периода: древнерусского Киева и Новгорода, а также
Хазарии – государства, контролировавшего в X в. выходы к Каспийскому и Черному
морям. Киев был в IX-X вв., по-видимому, вторым по величине и значению городом
Европы (после Константинополя) с населением, насчитывавшем сотни тысяч человек, в то
время как в западноевропейских городах оно исчислялось в лучшем случае десятками
тысяч. О расцвете торговли также весьма красноречиво свидетельствуют многочисленные
клады византийских и арабских монет, найденные вдоль торговых путей, проходивших
через Киевскую Русь. Эти торговые пути: «из варяг в греки» и «из варяг в персы»
проходили по системе рек и озер из Балтийского моря соответственно в Черное и
Каспийское моря.
Как уже говорилось, Русь в ту эпоху была очень густонаселенным государством с
большим числом крупных городов. Скандинавы называли Русь «Гардарика» - страна
городов, и этим Русь в то время резко отличалась от Западной Европы. Об этом же
свидетельствует вся имеющаяся информация по Древней Руси. По данным византийских
летописцев, русское войско князя Святослава в его походе в Болгарию в 968 г.
насчитывало 60 тысяч человек. А русское войско, отправившееся под началом князя
Олега в поход на Константинополь в 907 г., по данным русских летописцев, насчитывало
около 90 тысяч человек1 - как минимум на порядок больше, чем когда-либо имел в своем
распоряжении Карл Великий (см. главу III). Все это - признаки многочисленного густого
населения Древней Руси, и резкая интенсификация ее торговли с соседними странами –
совершенно естественное явление. Именно густое население было всегда в истории
обязательным условием интенсивных торговых связей, что можно считать таким же
непреложным законом, как, например, закон всемирного тяготения.
Соответственно, наряду с интенсификацией торговли вдоль оси Балтика – Русь –
Византия - Сирия и Персия, мы видим в этот период все прочие признаки процесса
глобализации, знакомые нам по другим описанным выше примерам. Например, мы видим
массовую эмиграцию скандинавов (викингов): массовые миграции населения, особенно с
севера на юг, всегда были характерным явлением, сопровождавшим глобализацию
(подробнее см. следующую главу). Мы видим также возникновение и рост торговых
городов вдоль всей указанной торговой оси. Так, кроме огромного Киева, Новгорода,
Смоленска и других древнерусских городов, выросших вдоль торговых путей из Балтики
в Черное и Каспийское моря, возникли крупные торговые города Булгар и Итиль (столица
Хазарии) на Волге, расцвела Корсунь (Херсонес) на побережье Черного моря.
Продолжали процветать и достигли невероятных размеров Константинополь и Антиохия
на севере Сирии. На севере Европы, как грибы, выросли целый ряд крупных торговых
городов на побережье Балтийского и Северного морей – например, Ипсвич и Хэмвих на
побережье Англии, Хедеби на побережье Дании, Дорштад и Квентович на побережье
Фризии (нынешние Голландия и северо-восток Франции), Бирка на побережье Швеции,
торговые города Славянского Поморья: Волин в устье Одера, на острове Рюген и другие
([138] pp.93, 115, 163). Все эти города в тот период росли с невероятной скоростью и
достигали невероятных для Западной Европы размеров. Так, Дорштад, основанный в VII
веке, уже к 800 году достиг 250 гектаров площади ([138] p.95), примерно в 10 раз
1
Летопись говорит о том, что для похода было построено 2 тысячи ладей, каждая ладья вмещала по 40
человек, итого 80 тысяч пеших воинов. Кроме того, имелась очень сильная конница, которая шла берегом
([5] с.593, 595).
184
превысив по своим размерам Париж, который в то время по сравнению с этими
торговыми городами был просто деревней1.
Судьба всех этих торговых городов в дальнейшем сложилась весьма печально. Они
в течение последующих веков либо совсем исчезли, как указанные города на побережье
Балтики и Северного моря, а также Итиль и Херсонес, и от них остались лишь
археологические воспоминания, либо пришли в упадок, как Константинополь и Киев.
Историки долгое время считали, что Ипсвич и Хэмвих на побережье Англии, Дорштад и
Квентович на побережье Фризии исчезли в результате набегов викингов. Но археология
показала, что они начали приходить в упадок еще до этого ([138] p.163). Поэтому викинги
могут быть лишь отчасти виноваты в их исчезновении. Можно также сослаться на пример
Антиохии, которую персы в 540 г. разрушили полностью, а развалины сровняли с землей,
но она возродилась и опять достигла прежних размеров уже к VII веку. Набеги викингов
на северную Европу практически прекратились в X в. Что мешало этим городам опять
процветать в XI веке? Кроме того, в XI веке в упадок пришли и скандинавские торговые
города, то есть города, в которых жили сами викинги (Хедеби и Бирка), что уже совсем
невозможно объяснить «набегами викингов»
Очевидно, что упадок и свертывание торговли, до такой степени, что полностью
исчезают целый ряд крупных торговых городов, должны иметь другую причину – если
такой причины нет, то города отстраиваются вновь. Об этом свидетельствует не только
пример Антиохии, но и множество других исторических примеров, которые выше
приводились. Если целый ряд крупных городов приходит в упадок или совсем исчезает, то
это, как правило, является следствием сокращения населения. Очевидно, речь в данном
случае опять идет об общем демографическом кризисе, охватившем все эти страны и
территории и вызвавшем общий экономический упадок и свертывание торговли вдоль
всей торговой оси Балтика – Русь – Византия – Левант и Персия.
Об этом свидетельствует не только исчезновение или упадок торговых городов.
Столь же печальна, как судьба городов, и судьба всех стран, принадлежавших к указанной
торговой оси. Англосаксонская Англия настолько ослабла, что ее дважды в XI веке
завоевывали скандинавы. Первый раз ее завоевали датчане в 1016 г. и правили до 1042 г.,
затем попеременно правили то англосаксонские, то скандинавские короли. А в известном
сражении при Гастингсе в 1066 г., с которым связано завоевание Англии норманнами,
речь по большому счету уже не шла о борьбе англосаксов за свою независимость:
фактически в этом сражении один потомок викингов (предводитель норманнов Вильям)
оспаривал у другого потомка викингов (короля Харольда) право быть королем
англосаксов. Полагают, что именно в XI веке в Англии наступил феодализм [196].
Известно, что именно тогда там было введено, хотя и в ограниченном виде, крепостное
право, что, как было показано в главе VI, обычно является признаком нехватки населения
и рабочих рук. Того же мнения придерживается ряд английских историков в отношении
указанного периода в истории Англии ([107] pp.18-32; [139] p.308).
Что касается Киевской Руси, то, по имеющимся данным археологии и по мнению
ряда крупных русских историков (В.Ключевского, М.Покровского, Н.Рожкова,
Б.Грекова), многие ее города и поселения стали приходить в упадок еще в XI-XII вв.,
задолго до похода Батыя ([22] с.76-82). Это также вряд ли может свидетельствовать о чемлибо другом, чем о сокращении населения. Процесс политического распада Киевской
Руси, приведший к феодальной раздробленности, также начался задолго до похода Батыя
на Русь в 1238 году. Так, известно, что в XII веке на Руси было 15 русских княжеств, а в
начале XIII века, по подсчетам историка Б.Рыбакова, их было уже около 50. И этот
процесс продолжался: в XIV веке на Руси было уже около 250 княжеств. Именно тогда,
отмечает историк, появились такие поговорки, как «В Ростовской земле князь в каждом
1
Как уже говорилось, другие западноевропейские города в то время также мало отличались от деревень.
Например, Аахен, который Карл Великий в последние годы жизни (в начале IX в.) сделал столицей своей
империи, имел население всего лишь несколько тысяч человек.
185
селе», «В Ростовской земле у семи князей один воин» ([51] с.469-472). Об исчезновении
государства, подобно тому, что мы видели в Галлии и Испании в VI-IX вв.,
свидетельствует и другой важный факт: народное вече в русских городах исчезло к концу
XII в. В дальнейшем, хотя и были отдельные примеры существования народной
демократии, но, как отмечал Н.Рожков, «все это были отдельные отголоски старины,
исторические обломки, лишенные жизненного значения и смысла: вече умерло навсегда и
окончательно» ([47] с.218).
Итак, мы видим на Руси в течение XI-XIII вв. упадок и запустение городов,
исчезновение поселений, раздробление русских княжеств на все более и более мелкие,
исчезновение народного собрания (вече), превращение городов в вотчины удельных
князьков – вряд ли совпадение всех этих признаков феодализма оставляет сомнения в
причине этих явлений. Возникновение феодализма в русских землях в XII-XIII вв., а
именно об этом пишут русские историки, является следствием сокращения населения, что
подтверждается и археологией. Но если это произошло уже к началу XIII века, то его
причиной никак не могли быть походы Батыя на Русь в 1238 и 1240 гг. Нашествие Батыя,
таким образом, могло лишь ускорить процесс сокращения населения и упадка, который
начался в Киевской Руси задолго до этого.
В XI-XII вв. произошло ослабление и других государств указанной торговой оси.
Византия была вплоть до начала XI в. самым сильным и экономически развитым
государством Европы и, возможно, всего мира. Выше приводились примеры того, какие
нашествия персов, славян, арабов и других народов она пережила в течение VI-X вв.
Безусловно, это было возможно лишь при условии, что там было густое население и что
государство не испытывало в течение этого периода демографических проблем. В эпоху
расцвета Византии (IX-X вв.) ее население составляло, по оценкам историков, порядка 20
миллионов человек ([13] с.252; [33] с.160-161). Эта цифра особенно впечатляет, если
учесть, что население Галлии в раннем средневековье составляло, судя по всему, не более
1 миллиона человек при сопоставимой площади1. Но в течение XI-XII вв. Византия
настолько ослабла, что бóльшую часть ее территории к середине XIII в. захватили турки и
западноевропейские рыцари-крестоносцы, образовавшие там свои вотчины. И в
дальнейшем процесс упадка Византии продолжался, за чем последовала ее гибель в
середине XV в. Известный историк Г.Острогорский полагает, что ослабление Византии в
XI-XII вв. стало следствием ее феодализации: постепенного захвата власти в стране
крупными землевладельцами и закрепощения ими крестьян [176]. Но мы видели на
примере других стран (см. главу V), что феодализация – это обычно прямое следствие
сокращения населения.
Имеются и прямые демографические показатели, подтверждающие, что
рождаемость и число детей в семьях в Византии были в XIII-XV вв. очень низкими. По
данным французского историка А.Гийу, в Македонии рождаемость составляла в это время
22 человека на 1000, что является очень низким показателем для того времени с учетом
того, что смертность в средние века составляла порядка 30-40 человек на 1000. При этом в
среднем на 19 мальчиков приходилось 14 девочек2, а число детей, достигших взрослого
возраста, не превышало двоих на семью ([13] с.252). И хотя данные по более раннему
периоду (XI-XII вв.) отсутствуют, из приведенных цифр совершенно очевидно, что в
последние века своего существования население Византии себя не воспроизводило и
сокращалось в силу низкой рождаемости.
Есть явные признаки ослабления в этот период (XI-XII вв.) и стран Леванта и
Персии, вся территория которых распалась на мелкие воюющие между собой княжества,
1
Данная цифра вытекает из данных римского ценза о населении одной из самых густонаселенных
провинций Галлии в начале IV в., и из тех многочисленных данных, которые свидетельствуют о дальнейшем
сокращении ее населения в последующие столетия (см. главу III).
2
Непропорциональное количество детей, как уже говорилось, обычно свидетельствует о практике
избавления от новорожденных девочек.
186
лишь формально подчинявшиеся Багдаду. Именно из-за военной и политической слабости
эти государства не смогли оказать сопротивления нескольким десяткам тысяч
крестоносцев, которым удалось добраться до Сирии и Палестины во время первого
крестового похода в 1099-1100 гг., и которым затем в течение почти целого столетия
удавалось без труда контролировать огромную территорию Сирии и Палестины, имея
ничтожно малую армию.
В итоге все государства и нации, которые в VIII-X вв. играли ведущую роль в
международной торговле и определяли ход европейской и мировой истории, начиная с
XII-XIII вв. переместились на задворки европейской и мировой истории, что, впрочем,
вполне естественно: только там место слабым. И те из них, что совсем не исчезли, как
Византия, смогли лишь начиная с XVII-XVIII вв. (сначала Голландия и Швеция, а затем
Англия и Россия) опять войти в число ведущих стран мировой экономики и политики.
Таким образом, на основе целого ряда фактов можно утверждать, что во всех этих странах
в XI-XIII вв. имел место общий демографический кризис и, как следствие, их упадок.
Конечно, теоретически можно говорить о совпадении: дескать, сокращение
населения, упадок и феодализация Киевской Руси, Англии, Скандинавии, Византии,
Сирии, Палестины, Персии в XI-XIII вв. произошли хотя и одновременно, но по разным
причинам, не связанным с указанным мною феноменом. Однако проблема в том, что
таких причин, как правило, нет, - никто на сегодняшний день не может привести
действительно веской причины такого упадка ни для одной из этих стран 1. А те, что
считались таковыми до последнего времени (внешние нашествия, сопровождавшиеся
массовыми истреблениями), в большинстве случаев опровергаются археологией,
показывающей постепенность процесса упадка всех этих цивилизаций. И поскольку
археология – это единственный бесстрастный и непредвзятый свидетель прошлого, то
можно сделать вывод, что внешние завоевания во всех или в большинстве указанных
стран являлись скорее следствием сокращения населения и ослабления государств или
городов, а не их основными причинами. Таким образом, как и в предыдущем случае
(минойская цивилизация), мы также вполне можем говорить о том, что, несмотря на
недостаточность или неполноту имеющихся данных в области демографии, раз теорема
доказана в целом, то она должна действовать и в каждом отдельном примере, и причина
одновременного упадка стран торговой оси VIII-XI вв. – та же, что и причина упадка всех
других государств в соответствующие исторические периоды, описанные в предыдущей
главе.
Два приведенных примера: минойская и скандинавско-русско-византийская
глобализация, - показывают, что действие высказанной мною закономерности не
ограничивается лишь «доказанными» случаями. Речь идет об универсальной
закономерности, которая должна в принципе распространяться на любые народы,
независимо от их культурных особенностей и которая существует, по-видимому, с тех
пор, как стала возможной торговля между разными странами или территориями. Вполне
вероятно, что за последние несколько тысячелетий можно найти еще целый ряд других
примеров из истории тех или иных государств, где речь идет о таком же феномене –
демографическом кризисе в условиях резкой интенсификации внешней торговли и
усиления зависимости страны от внешнего рынка. Но поиск всех этих примеров не входит
в круг моего рассмотрения, который я в дальнейшем постараюсь ограничить лишь
бесспорными фактами и доказательствами.
Эта задача становится тем легче, чем ближе мы приближаемся к сегодняшнему
дню. Мы остановились в прошлой главе на периоде вторая половина XVII века – первая
половина XIX века, в котором, помимо указанных выше стран (Канада, Финляндия,
1
Можно сказать, что сегодня большинством историков выдвигается одна причина для всех этих стран – их
феодализация, но никто не объясняет ее происхождение. Поэтому это не причина, а лишь констатация
факта, так как и феодализация, и упадок стран в прошлом, как правило, имел одну и ту же причину сокращение населения.
187
Россия, горная Швейцария), не входивших в сложившийся тогда в Европе общий рынок,
было еще несколько государств с высокой рождаемостью (Англия и германские
государства), которая резко контрастировала с низкой рождаемостью в остальной Европе.
Резкие различия между указанными двумя группами государств Европы по уровню
рождаемости в этот период - хорошо установленный факт, он отражает общее мнение
историков и демографов, и подтверждается неумолимой демографической статистикой. В
частности, она свидетельствует о том, что в 1771-1801 гг. средняя рождаемость во
Франции составляла 2,26 девочки на одну женщину, а в Англии – 2,62 девочки1.
Возможно, для людей, не знакомых с демографией, эта разница покажется не очень
большой, но в действительности она огромна. Около 50% детей во Франции в XVIII в.
умирало в возрасте до 20 лет ([96] pp.203-205), стало быть, из 2 рожденных девочек одна
умирала, поэтому такая рождаемость во Франции не обеспечивала почти никакого
прироста населения. А в Англии при указанном уровне рождаемости население должно
было быстро расти, что и происходило в действительности. Еще больше была разница
между этими странами в 1801-1831 гг., когда рождаемость во Франции еще более
снизилась, составив в среднем за этот период 1,93 девочки на одну женщину, а в Англии –
повысилась до средней величины 2,85 девочки на одну женщину.
Еще нагляднее видны различия между указанными группами стран, если брать не
показатели рождаемости, а абсолютный рост их населения. В середине XVII в. Франция
была самым крупным государством Европы с населением около 20 миллионов человек,
при этом число жителей Англии составляло лишь около 3 миллионов, а всех германских
государств (включая Австрию) – порядка 15 миллионов. Таким образом, французский
язык был родным в то время примерно для такого же количества человек, как немецкий и
английский, вместе взятые. Но поскольку эти страны имели разную демографическую
динамику, то спустя два с половиной столетия (к 1910 г.) ситуация кардинально
изменилась. Население Великобритании выросло почти в 7 раз и составило 41 миллион
человек, превысив число жителей Франции, которое выросло лишь в 2 раза – до 40
миллионов. И это несмотря на то, что порядка 20 миллионов англичан за этот период
эмигрировали в Америку. А население Германии выросло примерно в 5 раз - до 65
миллионов (без Австрии) ([99] pp.68, 105), хотя немецкая эмиграция в Америку была
также очень значительной и уступала по размерам лишь английской.
Это не могло не привести к кардинальным изменениям как в военно-политическом
соотношении сил между этими государствами, о чем хорошо известно по историям войн и
дипломатии2, так и в экономическом. Опережающий рост населения Великобритании и
Германии в эти столетия привел к тому, что плотность населения этих стран в 2-3 раза
превысила плотность населения Франции, и в еще большей мере – таких стран, как,
например, Испания или Польша – в прошлом также великих держав Европы. В этой связи,
как указывал П.Шоню, если до середины XVIII в. центр глобальной экономики Европы
(который совпадал с территориями с наибольшей плотностью населения) включал
Англию, Францию, Голландию и Италию, то к XX в. он сместился на восток, включив
бóльшую часть Германии и практически исключив Францию ([96] p.261). Таким образом,
Франция к началу XX в. утратила роль одного из лидеров мировой экономики, не говоря
уже об Испании и Польше, которые еще раньше из великих государств превратились, по
словам И.Валлерстайна, в «периферию» европейской экономики ([211] pp.131-190)3.
1
Здесь и далее речь идет о показателе рождаемости, который западные демографы называют валовые
коэффициенты воспроизводства населения (gross reproduction rates). Средние значения этого показателя для
Англии и Франции за периоды 1771-1801 гг. и 1801-1831 гг. рассчитаны по: [87] p.101; [218] p.230
2
Взять для сравнения хотя бы войны Людовика XIV и Наполеона, когда Франция в одиночку сражалась
против всей Европы, и последующие войны, которые Франция, даже когда вела их «один на один», почти
всегда проигрывала – как франко-прусскую войну 1870 г. Другой пример - вытеснение Франции Англией из
прежних зон ее влияния и ее колоний в Турции, Египте, на Ближнем Востоке, в Канаде и т.д. в течение XIX
века.
3
Франция, по его мнению, в XVIII веке превратилась в «полупериферию»: [212] p.89.
188
Основная причина была, по-видимому, та же, что и в отношении Франции: сначала
сокращение населения всех трех государств (середина XVI в. – начало XVIII в.), о чем уже
говорилось в главе VIII, а затем – отставание темпов роста населения от лидеров
демографического роста – Англии, Германии и России. Как писал известный английский
экономист и историк К.Кларк в конце 1960-х годов, «каждый француз сегодня с горечью
осознает, что упадок влияния его страны в мире произошел в основном вследствие
относительно низких темпов роста ее населения» ([99] p.276). Что-то подобное, наверное,
осознают и испанцы с поляками.
Итак, чем можно объяснить быстрый демографический рост Англии и Германии в
указанный период, с одной стороны, и стагнацию или сокращение населения во Франции,
Испании и Польше, с другой? Давайте опять рассмотрим, не является ли это следствием
той закономерности, о которой шла речь выше (влияние глобализации – интенсивной
внешней торговли). Как уже говорилось, страна может быть закрыта от внешней торговли
естественными барьерами, и к таким странам относятся в указанный период Канада,
Россия и горная Швейцария; но она может быть также защищена от внешней торговли
высокими таможенными пошлинами, как мы это видели в примере с Сирией и Египтом в
Римской империи. Действительно, весь указанный период (вторая половина XVII века и
весь XVIII век) вошли в историю Европы как «век меркантилизма», или, говоря более
современным языком, как эпоха протекционизма и защиты внутренних рынков от
внешней торговли. Но если эту политику проводили все европейские государства, то
тогда и результаты в области демографии должны были быть у всех одинаковыми? Я
постарался разобраться в этом вопросе.
Не буду утомлять читателей подробным разбором всех особенностей таможенных
режимов и таможенной политики, проводившейся указанными выше государствами.
Приведу лишь выводы. По мнению авторитетных экономических историков, лишь
несколько европейских государств в указанный период проводили по-настоящему
эффективную протекционистскую политику, то есть политику, закрывающую внутренний
рынок от конкуренции со стороны импорта, и к этим странам относились Англия и
большинство германских государств. В частности, как указывает известный английский
историк Ч.Уилсон, после окончания 30-летней войны (середина XVII в.) в германских
государствах были установлены такие высокие ввозные и вывозные пошлины, что,
например, цена на зерно и вино при их перевозке из Маннхайма до границы с Голландией
утраивалась – таким образом, пошлины в сумме достигали 200% от первоначальной цены
товара. Такая таможенная система в германских государствах сохранялась вплоть до
начала XIX в. ([85] p.554) Но и в течение XIX в. уровень протекционизма в Германии был,
по-видимому, самым высоким в Европе (см. главу XII). Фактически указанная система
привела к тому, что германские государства до начала XIX в. развивались по
региональной экономической модели, в которой внешняя торговля не играла скольконибудь значительной роли. Да и в течение XIX в. значительная часть внутреннего рынка
Германии была полностью защищена от внешней конкуренции.
Ситуация в Англии в целом была схожей с Германией – в том плане, что
внутренний рынок был защищен от внешнего полностью, а не выборочно по отдельным
товарам, как, например, во Франции. Это также является общепризнанным фактом. Как
отмечает И.Валлерстайн со ссылкой на ряд экономических историков, отличие
английского протекционизма от французского состояло в том, что система таможенного
регулирования в Англии защищала импортными пошлинами не только производства, уже
работавшие на экспорт, но и любые импортозамещающие производства, а также сельское
хозяйство ([211] pp.264, 267). Последнее особенно важно, поскольку в сельском хозяйстве
в то время было занято в Европе до 80% всего населения, и, следовательно, эта политика
задевала интересы не узкого слоя людей, связанных с экспортными или наиболее
передовыми производствами, как это было во Франции, а интересы всего населения. Такая
всеобъемлющая протекционистская система существовала в Великобритании с конца
189
XVII в. вплоть до середины XIX в., которую затем сменила политика торгового
либерализма и отмены таможенных барьеров.
Что касается других стран (Италия, Испания, Польша), то они вообще не прибегали
к протекционистским мерам вплоть до середины-конца XVIII в. или прибегали
эпизодически и на короткий период. По мнению Ч.Уилсона, Италия и Испания в какой-то
момент пытались копировать французскую модель, которая, как мы видим, сама страдала
ограниченностью. Но даже по сравнению с французской моделью политика этих стран, по
его мнению, не отличалась никакой последовательностью или цельностью ([85] pp.548551). О том, насколько это было так, свидетельствует следующий факт: вместо того,
чтобы стимулировать экспорт, как это делали Англия и Франция, испанское
правительство в XVII в., наоборот, запретило экспорт текстиля и одежды из Каталонии.
Причиной данного запрета было, очевидно, желание остановить рост цен на эти изделия
внутри страны. Но в итоге каталонская текстильная промышленность, потерявшая рынки
сбыта за рубежом, в течение нескольких десятилетий вообще исчезла. Лишь с середины
XVIII в. Испания начала прибегать к мерам защиты своего внутреннего рынка и
национального производства от внешней конкуренции.
Если Франция, хотя и в очень ограниченном виде, но проводила
протекционистскую политику с конца XVII в., то Голландия и Фландрия совсем не были
защищены в течение XVII-XVIII вв. от внешней конкуренции, таможенные пошлины
здесь были самыми низкими в Европе. Соответственно, демографический кризис в XVIII
в. здесь был даже острее, чем во Франции. Если во Франции численность населения,
начиная с 1720-х годов, стабилизировалась, то население Голландии продолжало
сокращаться и в последующие десятилетия. В целом в период с 1680 г. по 1750 г. оно
сократилось с 883 до 783 тысяч человек ([99] p.87). Такие же тенденции были и в соседней
Фландрии (нынешней Бельгии), где население также сокращалось в течение XVIII века. И
хорошо известно, что основной причиной такого положения была низкая рождаемость
или нежелание иметь детей. Как указывает экономический историк М.Баркхаузен, в
Брюсселе число подкидышей, найденных в течение лишь одного 1785 года, составило
2570 детей при общем населении города 70 тысяч человек ([113] p.250). Таким образом,
можно рассчитать, что почти половина брюссельских женщин, родивших в 1785 г.,
решили таким образом избавиться от своих новорожденных малышей1.
Итак, мы видим, что в тех странах, где проводилась жесткая протекционистская
политика в период с середины (Германия) или конца (Англия) XVII в. и до середины или
конца XIX в., в этот период произошло значительное повышение рождаемости, что
привело к резкому опережению роста их населения по сравнению с их ближайшими
соседями. Зависимость между протекционизмом и рождаемостью хорошо иллюстрируют
данные, представленные на Графике 3. Эти данные основаны на подробном анализе
огромного количества приходских книг Англии за соответствующие столетия, который
предприняли английские демографы Е.Ригли и Р.Шофилд, и поэтому обладают
максимальной степенью достоверности по сравнению с любыми другими имеющимися
цифрами. На графике хорошо видно, что в демографической истории Англии за
последние 5 столетий было три основных этапа. На первом этапе (середина XVI в. – конец
XVII в.) происходило неуклонное снижение средней рождаемости: с 2,8 девочек на
женщину в 1541-1551 гг. до 1,8-1,9 девочки в 1661-1676 гг. Как было показано выше (см.
График 2), именно в этот период происходила активная фаза формирования европейского
общего рынка и выравнивания внутренних цен европейских стран, и в этих процессах
глобализации Англия принимала активное участие.
1
Если предположить, что женщины в детородном возрасте составляли 1/5 всего населения города, с учетом
среднего интервала между рождением детей 28-30 месяцев (по данным П.Шоню в среднем для большинства
районов Франции).
190
График 3. Динамика рождаемости в Англии (среднее число рожденных девочек на одну женщину)
3,30
2,80
2,30
1,80
1,30
1931
1916
1901
1886
1871
1856
1841
1826
1811
1796
1781
1766
1751
1736
1721
1706
1691
1676
1661
1646
1631
1616
1601
1586
1571
1556
1541
0,80
Источники1: [218] p.230; [124] pp.13,195
На втором этапе (конец XVII в. – начало XIX в.) происходило повышение
рождаемости – до приблизительно 2,3 девочек на женщину в середине XVIII в., 2,62 в
1771-1801 гг. и 2,85 девочек на женщину в 1801-1831 гг. Именно в указанный период
Англия проводила активную протекционистскую политику. Причем, можно даже указать
точную дату: с 1673 г. Англия впервые ввела высокие импортные пошлины на зерно и
экспортные премии, стимулировавшие собственное производство и экспорт зерна ([215]
pp.147-148). Вскоре вслед за этим: в 1680-х годах, как видно на графике, наступил
перелом в тенденции рождаемости, которая начала расти. Но защита рынка страны от
внешней торговли увеличивалась очень постепенно: так, базовая или генеральная
импортная пошлина, определявшая самый низкий уровень пошлин, взимаемых по
отдельным товарам, была повышена с первоначальных 5% до 10% в 1697 г., до 15% в 1704
г., до 20% в 1747 г. и 25% в 1759 г. ([148] pp.310, 313) Таким образом, наибольшая защита
национального рынка от внешней конкуренции была достигнута к 1760 г. и продолжалась
до 1820-х годов, когда началась массированная атака на сложившуюся систему со
стороны сторонников либерализма и ее постепенный демонтаж. Именно в указанный
период, как видно на графике, в Англии была самая высокая рождаемость за последние 4
столетия.
Как видим, сразу после того как в Англии начался демонтаж системы
протекционизма, то есть начиная с середины-конца 1820-х гг., в стране началось быстрое
снижение рождаемости, которая до того времени непрерывно росла. И в течение всех
последующих 100 или более лет (1830-е – 1930-е годы) в стране преобладала устойчивая
тенденция к снижению рождаемости – с 2,85 девочек на одну женщину в 1801-1831 гг. до
2,26 в 1860-1862 гг., 1,44 в 1910-1912 гг. и 0,87 в 1935 г., когда население Англии уже себя
не воспроизводило. В этот период (окончательно – с 1846 г.) Великобритания полностью
1
На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства населения (gross reproduction
rate), который показывает, сколько девочек родятся в среднем в расчете на одну женщину в течение ее
жизни.
191
отказалась от политики протекционизма и перешла к ярко выраженной политике
свободной торговли. Но об этом периоде и о последующих событиях XX в. речь пойдет в
главе XII.
Можно привести еще немало примеров, относящихся к XVII-XVIII вв., которые
также свидетельствуют о взаимосвязи между степенью участия страны в глобализации и
ее демографией. Например, в Германии на фоне общей протекционистской политики было
несколько мелких княжеств на западе Германии, которые после Утрехтского мирного
договора 1713 г. резко снизили или отменили импортные пошлины и перешли к
либеральной политике во внешней торговле. И здесь сразу возникли демографические
тенденции, коренным образом отличавшиеся от остальной Германии, которая, как было
показано выше, прирастала населением невиданными темпами. Так, по данным
М.Баркхаузена, в графстве Клеве, проводившем после 1713 г. политику свободной
торговли, с 1722 г. по 1734 г. население сократилось на 10 тысяч человек, а столица
графства Дуйсбург с 1714 г. по 1740 г. потеряла 8% от общего числа своих жителей ([113]
p.257).
Другие данные, свидетельствующие о существовании подобной демографической
границы внутри одной нации, приводит польский историк Ян Топольский.
Проанализировав динамику резкого сокращения населения в Польше в XVII веке, которое
уменьшилось более чем в два раза по сравнению с серединой XVI в., он пришел к выводу
о том, что значительно большему опустошению подверглись те провинции, которые
активно участвовали во внешней торговле и, в частности, осуществляли экспорт зерна
([113] pp.133-139). Так, наибольшее сокращение населения (примерно в 3 раза) произошло
в Мазовии, которая активнее других занималась экспортом зерна и была выгодно
расположена для ведения внешней торговли вдоль течения Вислы. Расположенная в
глубине страны Силезия вообще не занималась экспортом, а участвовала только в
региональной торговле, поставляя все произведенное зерно на внутренний рынок – и
никаких признаков сокращения населения до Тридцатилетней войны там не наблюдалось.
В провинции Великая Польша экспорт зерна стал развиваться намного позже, чем в
Мазовии, и сокращение населения также началось намного позже. Таким образом, мы
видим, что и в Польше, как в Германии и Швейцарии, существовала своя
демографическая граница –между областями с разным уровнем рождаемости. И эта
граница, так же как и во всех других описанных выше случаях, пролегала между
территориями, более открытыми и менее открытыми для внешней торговли.
Итак, на множестве примеров и статистических данных мы установили, что
глобализация оказывает негативное влияние на демографический рост и, в частности, на
рождаемость. Но демография любой страны, как известно, складывается из рождаемости и
смертности. Приведенные выше данные не позволяют сделать вывод о том, что
глобализация оказывает столь же устойчивое и постоянное влияние на смертность, о чем
свидетельствует и современная глобализация: в одних странах (Восточная Европа)
смертность в последние десятилетия росла, в других – не росла или даже снижалась.
Очевидно, что на смертность может влиять множество самых разных факторов, в том
числе случайных: войны, эпидемии и т.д., - и поэтому сделанный выше вывод касается
уровня рождаемости, но он не касается, или касается в очень небольшой мере, уровня
смертности.
В отдельные исторические периоды влияние глобализации на смертность было
очень заметным. Но это было связано с одним очень специальным феноменом, который
выше неоднократно упоминался, и который в прошлом оказывал очень большое влияние
на демографию. Речь идет о массовых вспышках эпидемий чумы и других болезней,
которые охватывали целые страны или одновременно несколько стран: эпидемии II-III вв.
в Римской империи, «чума Юстиниана» и другие эпидемии в странах Средиземноморья в
VI веке, «черная смерть» и другие эпидемии в Западной Европе в XIV веке и т.д.
Современные исследования экономических и демографических историков показали, что
192
причины этих эпидемий и массовой смертности людей – не столько эпидемиологические,
сколько экономические. Массовые эпидемии чумы, оспы, туберкулеза и других болезней,
охватывавшие целые страны и регионы, в прошлом разворачивались, как правило, на фоне
массового голода, и именно массовый голод придавал им такую разрушительную силу и
приводил к таким смертоносным последствиям.
Характерно, что во всех известных случаях эти массовые голодоморы и эпидемии
происходили в условиях глобализации – интенсивной внешней торговли. И это было
связано с тем, что одной из основных их причин была, как правило, спекуляция зерном и
другими видами продовольствия, которая, конечно, могла осуществляться только в
условиях интенсивной внешней торговли и более того – в условиях либеральной торговли,
то есть торговли, свободной от протекционизма и других ограничений. Как видим,
глобализация выступала здесь не непосредственной причиной, а условием (но, тем не
менее, важным условием) возникновения подобных вспышек голода, эпидемий и
массовой смертности1.
Глава XI. Почему глобализация приводит к демографическому кризису?
Итак, взаимосвязь между открытостью экономики страны и интенсивностью ее
внешней торговли, с одной стороны, и темпами роста (или сокращения) ее населения и
рождаемостью, с другой стороны, не вызывает сомнения. Как бы невероятным или даже
кощунственным с точки зрения современной идеологии, восхваляющей открытость
государств и развитие внешнеэкономических связей, это ни казалось, но факты - упрямая
вещь. Ни к чему хорошему замалчивание или попытка отрицать очевидные вещи и факты
никогда не приводили, и вряд ли когда-нибудь приведут. Тем более, что, как читатель,
возможно, уже догадался, речь в настоящей книге идет не только и не столько о далеком
прошлом, сколько о самом что ни на есть настоящем, и о нашем с вами ближайшем
будущем. Демографический кризис в Европе, России и в ряде других стран мира – это
реальность сегодняшнего дня и ужас дня завтрашнего, поскольку мало кто сегодня
представляет, к каким социальным последствиям приведут нынешние демографические и
иммиграционные тенденции и какие изменения в нынешней в целом благополучной
жизни европейских народов это вызовет.
Почему открытость экономики и интенсивная внешняя торговля приводят к
падению рождаемости? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно исследовать две
области – во-первых, демографическую: какие мотивы людей в первую очередь влияют
на рождаемость, – и во-вторых, экономическую: к каким последствиям приводит
глобализация. Думаю, что после исследования этих областей ответ на данный вопрос
выяснится сам собой.
Но прежде чем заняться указанными исследованиями, давайте сразу уточним, что
речь идет, конечно, не столько о рождаемости в физиологическом смысле, сколько о
желании иметь детей. Мы видели на множестве примеров, что, хотя в прошлом не было
эффективных средств контроля за рождаемостью, но это не мешало массам людей
ограничивать количество детей, шла ли речь о массовом детоубийстве в античную эпоху
или о тысячах подкидышей в христианской Европе, также обреченных почти на верную
смерть. То есть физиологическая рождаемость была высокой, а фактическая – низкой, так
как никто не хотел иметь и воспитывать детей. Сегодня население умеет, лучше чем оно
умело в прошлом, ограничивать количество детей «цивилизованными методами»
(противозачаточные средства, аборты). Но проблема подкидышей или детей-сирот, от
которых отказались родители, все равно стоит очень остро; и она не менее злободневная,
чем проблема малого количества рождающихся детей. Обе эти проблемы вызваны одной
1
Рассмотрение данного феномена выходит за рамки настоящей книги. Он рассматривается во второй книге
трилогии: [31] п.10.2.
193
и той же причиной – массовым нежеланием иметь детей, что и является на самом деле
основной проблемой. Поэтому хотя в настоящей книге употребляется термин
«рождаемость», надо понимать, что речь в действительности идет именно о желании (или
нежелании) населения иметь детей.
Имеется множество всевозможных материалов и данных, накопленных
демографами в течение последнего столетия, которые позволяют судить о том, что и как
влияет на рождаемость. Хотя, как уже говорилось, на их основе демографам не удалось
выработать никакой целостной демографической концепции, тем не менее, собранные
ими материалы опровергают целый ряд бытовавших до последнего времени
представлений. Например, К.Кларк в одной из своих книг приводит целый ряд таких
данных по разным странам применительно к разным периодам XX века. Они опровергают
многие заблуждения, до сих пор бытующие в массовом сознании - например, о том, что
повышение благосостояния приводит к увеличению рождаемости. Приводимые им
данные показывают, что такая зависимость иногда может иметь место, но чаще
наблюдается, наоборот, обратная зависимость. Так, исследования, проводившиеся в 1930–1950-е годы среди рабочих Франции и Ирландии, показали, что, чем ниже был уровень
заработной платы и квалификации рабочих, тем больше у них было детей; аналогичная
обратная зависимость между доходами и рождаемостью наблюдалась в Швеции ([99]
pp.205-207, 190). Да и в целом в сегодняшнем мире наблюдается не прямая, а скорее
обратная зависимость: чем беднее страна, тем выше в ней рождаемость.
Что касается «демографического перехода», то есть устойчивой тенденции к
снижению рождаемости, наблюдаемой в Европе и ряде других стран мира в течение
последних двух столетий, то в главе IX уже говорилось о том, что попытки объяснить его
индустриализацией и урбанизацией натыкаются на целый ряд фактов, противоречащих
такому объяснению. Поэтому на сегодняшний день среди демографов нет общего взгляда
ни по этому вопросу, ни в целом по вопросу о том, какие причины влияют на изменения
рождаемости.
Вместе с тем, существует одна гипотеза, которая заслуживает внимания.
Английский демограф А.Карр-Саундерс в 1930-е годы выдвинул предположение, что
данный феномен (устойчивое снижение рождаемости) может объясняться ростом
конкуренции ([94] p.250). Действительно, приводимые К.Кларком данные, например, по
Франции в разные периоды XX в., показывают, что среди различных групп населения
наибольшее число детей в семьях было как у людей, связанных с сельским хозяйством,
так и, в частности, у специалистов с высокой квалификацией: инженеров, врачей и т.д.
([99] p.205). Вместе с тем, именно две указанные категории лучше всего защищены от
конкуренции, по сравнению со всеми остальными профессиями. Занятые в сельском
хозяйстве защищены, отмечает К.Кларк, уже потому, что наличие рабочей силы в
сельской местности ограничено, и наем дополнительных работников, как правило, связан
с необходимостью их переезда и обеспечения жильем. А высокие специалисты защищены
уровнем своей квалификации: для того чтобы стать квалифицированным инженером или
врачом, надо потратить как минимум 10 лет на напряженную учебу и освоение профессии,
поэтому переход на эту работу людей, имеющих другие профессии, практически
исключен. К.Кларк приводит ряд данных по разным странам (Франция, Великобритания,
Япония, США), которые показывают, что именно среди указанных двух категорий
перемена профессии случалась реже всего. Так, среди фермеров, сельскохозяйственных
рабочих и высококвалифицированных специалистов меняли свой род занятий в течение
жизни лишь порядка 20-30%, в то время как в других профессиях эта цифра составляла
50-80% ([99] pp.217, 244-245). И именно указанные категории населения, наиболее
защищенные от конкуренции, как мы видим, были склонны заводить наибольшее
количество детей.
Таким образом, социологические данные показывают, что, если и есть какая-либо
общая закономерность, которая регулирует уровень рождаемости в обществе, то это не
194
благосостояние людей, а уровень конкуренции. Но конкуренция – важный стимул
развития любого общества, невозможно себе представить, как будет оно выглядеть, если
постараться совсем оградить его членов от конкуренции. Поэтому в практическом смысле
имеет смысл говорить не о конкуренции вообще, а о справедливой конкуренции, при
которой одни члены общества не ставятся в заведомо неравное положение с другими,
будь то жители одной страны по отношению к жителям других стран, или местные
жители по отношению к иммигрантам, или одни сословия, национальности или расы по
отношению к другим.
Что такое конкуренция, причем, не в абстрактном, а в конкретном и практическом
понимании, знают сегодня все. Показателем конкуренции в обществе является
безработица: чем выше уровень безработицы, тем выше уровень конкуренции в обществе.
Можно даже, по-видимому, утверждать, что, если безработица очень высокая, как,
например, сегодня в странах Восточной Европы и бывшего СССР, то это уже признак
несправедливой конкуренции: часть населения лишена возможности нормально жить и
работать; а эти страны, вместо того чтобы развивать собственное производство и рабочие
места, увеличивают импорт, тем самым сокращая рабочие места и увеличивая свой
внешний долг, который когда-нибудь придется отдавать (или «проедая»
невозобновляемые сырьевые ресурсы). Если к этому добавить еще и проблему
нелегальной иммиграции в эти страны из стран третьего мира и из бывших азиатских
республик СССР (а речь также идет о несправедливой конкуренции), то стоит ли
удивляться, что в указанных странах: России, Латвии, Украине и т.д. (не исключая и в
прошлом благополучные Венгрию, Чехию и Восточную Германию), - все больше
нарастают социальные конфликты и происходит дальнейшее снижение рождаемости,
которая и так уже достигла катастрофически низкого уровня.
Читатель может спросить: неужели и в прошлом конкуренция могла оказывать
большое влияние на социальную жизнь общества? Безусловно, и есть множество тому
примеров. Все примеры глобализации, происходившей в разные исторические эпохи,
были связаны с резким усилением конкуренции, поскольку многократно увеличивались
объемы экспорта и импорта товаров и миграции людей. Причем, в большинстве случаев
речь шла именно о несправедливой конкуренции. Одним из показательных примеров в
этом отношении является античность. Выше уже говорилось о том, что эффективность
зернового сельского хозяйства в Северной Африке в античности была примерно в трипять раз выше, чем в Италии. В Африке средняя урожайность составляла в среднем сам10, что, при двух урожаях в год, давало за год урожайность сам-20 ([108] p.55; [131]
p.767). А в Италии средняя урожайность была сам-4 – сам-8, при одном урожае в год
([131] p.768). Разумеется, при такой разнице в эффективности сельского хозяйства
римские крестьяне не имели никаких шансов на нормальное существование, пока
существовала конкуренция со стороны Африки, то есть (до середины II в. до н.э.) со
стороны Карфагена. С их точки зрения речь шла о несправедливой конкуренции: Рим был
завален дешевыми импортными продуктами из Карфагена, который имел невероятное
ценовое преимущество не как результат больших усилий, а в силу очень благоприятных
природно-климатических условий. Поэтому войны Рима с Карфагеном возникли не
случайно, а, как пишет греческий историк Полибий, они возникли по инициативе и
единодушному решению всего римского народа. Именно под давлением римского народа,
поставившего вопрос о войне на народное голосование и принявшего такое решение,
римский сенат (а он был сначала против) был вынужден начать Первую Пуническую
войну, продолжавшуюся 23 года ([187] p.896). И готовность римских крестьян продолжать
эту войну, несмотря на чудовищные потери, поскольку они не видели иного выхода из
того экономического тупика, в котором оказались, - решила дело в пользу Рима1. Тем же
1
Более того, в конце войны собрание римских граждан не утвердило условия мирного соглашения, которое
представители сената заключили с Карфагеном, потребовав почти в 1,5 раза увеличить размер контрибуции
с карфагенян и в 2 раза сократить сроки ее выплаты - до 10 лет вместо 20 ([187] p.609). Простые римляне,
195
объясняется невероятное упорство Рима в ведении Второй Пунической войны – против
Ганнибала, продлившейся 27 лет. Известно, что Рим во время Второй Пунической войны
мобилизовал в армию около половины всего мужского населения, способного носить
оружие. Потери Рима и в Первую, и во Вторую Пуническую войну составили несколько
сотен тысяч человек; согласно античным источникам, за время последней было разрушено
400 римских городов ([3] VIII/I, 63). Историки удивляются, каким образом после такой
мобилизации и потерь Рим мог продолжать войну, а государство и экономика Рима не
рухнули ([116] p.84).
Похожа и история начала Третьей Пунической войны и разрушения Карфагена.
Начать эту войну и уничтожить Карфаген потребовала римская толпа, возглавляемая
римским патриотом Катоном. Будучи большим специалистом в сельском хозяйстве, он
съездил в Карфаген и убедился, что сельское хозяйство там по-прежнему процветает, и
никакие контрибуции и ограничения, наложенные на Карфаген ранее, не помогают
уничтожить эту язву римской экономики. И действительно, как писал греческий историк
Полибий, несмотря на потерю всех своих заморских владений (Испании, Сицилии,
Сардинии) и непомерные контрибуции, которые он перед этим выплачивал Риму,
Карфаген перед началом Третьей Пунической войны был по-прежнему самым богатым
городом мира, богаче самого Рима ([79] p.506). Вернувшись в Рим, Катон стал выступать в
сенате и перед народом, демонстрируя продукты карфагенского сельского хозяйства,
которые поставлялись в Рим по баснословно дешевым ценам – то есть, говоря
современным языком, речь шла о явном демпинге и подрыве экономики Рима. Но в то
время мир еще не дорос до таможенного протекционизма и сознательной борьбы с
демпингом, и римский сенат, опять под давлением народных масс, был вынужден принять
решение (против которого были очень многие сенаторы) об уничтожении Карфагена.
Ранее возможность такого решения проблемы неоднократно обсуждалась, в
частности, в конце Второй Пунической войны в 203 и 201 гг. до н.э. ([3] VIII/I, 31, 57-64)
Но тогда логичные доводы, приведенные видными римскими политическими деятелями,
убедили римский сенат отказаться от него. Они состояли в том, что уничтожение
Карфагена не приведет к прекращению конкуренции со стороны африканского сельского
хозяйства. Напротив, как говорил Квинт Цецилий Метелл, выступая в 201 гг. до н.э. в
римском сенате от имени победителя Ганнибала - Сципиона Африканского, на таком
плодородном месте все равно вскоре опять поселятся люди – местные жители или
римские колонисты, которые «сами будут нам страшны и будут вызывать у нас зависть,
имея страну столь обширную и много лучшую, чем наша» ([3] VIII/I, 61).
Но в 147 г. до н.э. никакие аргументы не могли убедить Катона и римскую толпу, и
сенат под их давлением принял решение об уничтожении Карфагена. Римляне заставили
карфагенян сдать оружие и выдать заложников, после чего обещали им сохранить жизнь и
имущество. Когда же это было выполнено, они объявили им о принятом решении.
Несмотря на то, что карфагеняне сдали все оружие, они отчаянно сопротивлялись, но
бесполезно: город был стерт с лица земли, все его жители были либо убиты, либо
обращены в рабов, а на территориях, где раньше были поля и оливковые рощи, было
запрещено что-либо сеять и выращивать.
Вопрос о несправедливой конкуренции, таким образом, был решен
радикальнейшим образом. В том же году (146 г. до н.э.) такая же участь постигла Коринф
в Греции, который также был стерт с лица земли и перестал существовать, а жители
уведены в рабство. А в течение ряда последующих лет в ходе систематических, заранее
спланированных операций, римскими войсками были вырублены все виноградники в
Эпире, практически все местное население было уничтожено или уведено в рабство, а
таким образом, сознательно стремились возложить на Карфаген как можно большее финансовое бремя, даже
под угрозой срыва переговоров и продолжения войны. Очевидно, они ожидали, что Карфаген для уплаты
такой огромной суммы обложит свое сельское хозяйство большими налогами, и карфагенские
сельскохозяйственные продукты перестанут ввозиться в Италию по низким ценам.
196
территория Эпира была превращена в пустыню1. И оба эти мероприятия также были не
случайны: Коринф был единственным городом эллинистического мира, имевшим прямой
выход в Адриатическое море, омывающее берега Италии, и он, единственный из крупных
греческих городов, с давних времен специализировался на экспорте в Италию как своих
собственных изделий (керамика, стекло, изделия из металлов), так и товаров из других
районов Греции. То же в отношении Эпира (нынешняя Албания и северо-запад Греции):
он находился на расстоянии всего нескольких десятков километров морем от южной
оконечности Италии и экспортировал туда многие виды своей продукции. Причем, как
отмечают историки, в то время греческое вино было лучше итальянского, и нет сомнений,
что ввоз вина из Эпира в Италию, так же как ввоз туда ремесленных изделий из Коринфа,
составлял очень сильную конкуренцию продукции итальянских виноделов и
ремесленников и должен был доставлять им немало неприятностей и вызывать их
недовольство или зависть.
Итак, мы видим, что именно конкуренция заставляла Рим обрушиваться с
неимоверной жестокостью на своих соседей и целенаправленно уничтожать жителей
ближайших стран, оказавшихся более удачливыми и успешными товаропроизводителями,
чем римские крестьяне и ремесленники. Именно эта сила дала мощный толчок ко всему
последующему завоеванию Римом Средиземноморья и к образованию одной из
величайших империй, когда-либо существовавших на планете2.
Расширение территории Римского государства с III по I вв. до н.э. Источник: www.ostu.ru
В дальнейшем именно конкуренция привела к массовой эмиграции римлян и
других италиков. Хотя Карфаген с прилегающими сельскохозяйственными районами и
был уничтожен как конкурент, но Северная Африка была густо населена и невозможно
было уничтожить все ее население. Там продолжало существовать высокоэффективное
1
Это подтверждается как древними источниками, так и археологией: [187] pp.761-762.
Мысль эта, кстати говоря, далеко не нова: ее уже высказывали, например, такие известные историки, как
Ф.Лот: [151] pp.72-73.
2
197
сельское хозяйство, которое постепенно переходило под контроль римских богачей:
известно, что шестеро из них к I в. н.э. прибрали к рукам половину земель в Северной
Африке ([44] 18, 35). Торговля между Римом и Африкой также перешла в руки римских
торговцев, и теперь уже не карфагенские, а римские торговые корабли привозили оттуда и
продавали по демпинговым ценам зерно, вино и оливки.
Что оставалось делать жителям Италии, если эффективность их сельского
хозяйства была в 3-5 раз ниже, чем в римской Африке и Египте? Ответ очевиден – либо
уезжать в Африку, либо искать другое лучшее место под солнцем. И так они, собственно
говоря, и поступали. Эмиграция только в римскую Африку из Италии за несколько
столетий составила несколько миллионов человек1. Другой, не менее мощный поток
эмиграции направлялся, как мы знаем, и в другие страны, завоеванные Римом, включая
Испанию, Галлию, Британию и Балканы, где италики, по крайней мере, первоначально,
имели преимущество перед аборигенами в возможностях ведения торговли и других
видов бизнеса и могли «снимать сливки» в этих видах деятельности за счет местного
населения. По подсчетам П.Бранта, число только римских граждан, не считая других
италиков (которые в численном отношении составляли примерно столько же, сколько
сами римляне), за пределами Италии составляло в 14 г. н.э. почти 2 миллиона человек
([74] p.121). Таким образом, мы видим, как конкуренция в античности вызвала сначала
жестокие разрушительные войны, продолжавшиеся в течение столетий, а затем –
романизацию всего западного Средиземноморья и большей части Западной Европы,
которая осуществлялась благодаря массовой эмиграции римлян и италиков.
Понятие несправедливой конкуренции и примеры из римской истории приведены
выше не для того, чтобы кого-то в чем-то обвинить. Как уже было объяснено, под
несправедливой конкуренцией имеется в виду такая конкуренция, которая ставит в
неравные условия население одной страны по отношению к другой, или одну его часть по
отношению к другой части, при этом неважно, кто виноват, и виноват ли вообще в этой
несправедливости. Как правило, в ней никто не виноват: она либо установлена природой,
как в данном примере, либо является следствием исторического развития отдельных стран
и регионов.
Другим примером, когда несправедливая конкуренция вызвала крупное социальное
явление, является гражданская война в США в 1861-1865 гг. Вы когда-нибудь задавали
себе вопрос – почему, казалось бы, сравнительно благополучная Америка в 1861 году
разбилась на два лагеря и воевала со страшным ожесточением целых четыре года? За это
время страна потеряла убитыми более 600 000 человек, еще полмиллиона было ранено
или покалечено, большие территории подверглись разрухе и запустению. При этом
население США составляло в то время всего 30 миллионов, то есть был убит примерно
каждый двенадцатый мужчина, способный носить оружие, не считая миллионов
пострадавших: покалеченных, потерявших своих близких и людей с исковерканными
судьбами. И все это – ради того, чтобы освободить три миллиона чернокожих рабов? Както плохо в это верится. В последние десятилетия, как только где-то начинало гибнуть
слишком много американцев, скажем, больше чем две или несколько тысяч (то есть сотые
доли процента от взрослого мужского населения США) – то в Америке начинали
требовать прекратить войну, и американским лидерам приходилось учитывать мнение
своего населения. Почему же за свободу трех миллионов негров американцы положили
убитыми около 8% своего мужского населения, способного воевать, и еще почти столько
же ранеными и покалеченными – то есть число, сравнимое с количеством негров,
освобожденных от рабства?
Может быть, американцы очень переживали за судьбу негров, и они воевали,
движимые христианской любовью к своим чернокожим собратьям? Но американские
историки пишут о том, что большинство аболиционистов, боровшихся за отмену рабства,
1
По подсчетам Ж.Лассера, в римский период в Северной Африке были основаны тысячи городов и в
каждый город с момента его основания приезжало по меньшей мере 2-3 тысячи италиков ([147] p.274).
198
совсем не любили негров. И они были категорически против их включения в свои ряды. А
на конгрессах аболиционистов специально подчеркивалось, что целью движения является
отмена рабства как института, но не облегчение участи чернокожих рабов, и, в частности,
не укрывательство беглых рабов ([65] p.40). Более того, современники отмечали, что
нелюбовь к людям не белой расы и расистские настроения были сильнее в северных
штатах, где уже жили несколько сотен тысяч свободных негров, чем в южных, где было
более трех миллионов чернокожих рабов ([65] p.364). И если допустить, что южане
воевали за свои материальные интересы, которые могли пострадать после отмены рабства,
то за что же воевали северяне, не щадя своей жизни? А ведь они понесли намного
бóльшие потери, чем южане1.
Ответ на этот вопрос, на самом деле, очевиден. Массовое использование труда
рабов в США создавало сильную конкуренцию свободному труду, представляя собой
прямую угрозу благополучию и самому существованию большинству белого населения
Америки. И хотя число рабов было меньше числа свободных наемных рабочих, но это
число продолжало расти, и отнимало все больше рабочих мест у американцев, которых и
так становилось меньше ввиду растущей безработицы. То есть, речь шла о
несправедливой конкуренции – такой же, какая имеет место сегодня при широком
использовании труда нелегальных иммигрантов. Рабство не только усиливало
безработицу среди белых американцев, оно еще и подрывало уровень их заработной
платы: предпринимателям на Севере страны приходилось ее снижать, чтобы выдерживать
конкуренцию со стороны дешевого рабского труда на Юге. И все это не могло не
вызывать недовольства и раздражения массы американцев.
Собственно говоря, именно об этом, о несправедливой конкуренции со стороны
рабского труда и угрозе благополучию белых американских граждан, писали и говорили
американские лидеры. Еще Бенджамин Франклин в XVIII в. писал о том, что наплыв
черных рабов лишает работы беднейшие слои белого населения [123]. А в 1850-е годы,
когда эта проблема особенно обострилась, на волне аболиционистских настроений была
создана Республиканская партия, провозгласившая одной из своих главных целей отмену
рабства. Когда ее лидер Авраам Линкольн был избран президентом в 1860 г., и отмена
рабства стала уже почти неизбежной, то это привело к провозглашению независимости
рабовладельческими штатами на Юге США и к последующей гражданской войне.
Но, как указывает американский историк Р.Дурден, республиканцы думали совсем
не о свободе или защите интересов негров, более того, они сами были расистами ([65]
p.363). Они даже составили план по депортации 600 000 негров обратно в Африку и
всерьез собирались его осуществить, несмотря на существенные издержки (100
миллионов долларов) по его реализации ([65] p.367). Сенатор-республиканец Вэйд
предлагал создать резервацию для негров на американском Диком Западе, а сенатор
Дулитл – переместить их всех в Латинскую Америку ([65] pp.373, 383). Республиканскую
партию волновало исключительно благополучие белых граждан США и угроза этому
благополучию со стороны негритянской иммиграции. Как она писала в своей программе,
опубликованной накануне гражданской войны, «существование рабства в любом штате
приводит к выживанию из него белой расы, во-первых, поскольку оно закрывает тысячу
возможностей получать достойный заработок… и, во-вторых, поскольку любой ручной
труд становится унизительным занятием. Можно ли найти что-либо большее, что было бы
в интересах человека белой расы, чем обеспечение ему спокойного владения новыми
территориями, тем самым положив конец этому преследованию его по пятам бандами
негритянских рабов, которые изгоняют его из все новых и новых штатов» ([65] p.365).
Как видим, высказывания, которые использовали Республиканская партия и
Авраам Линкольн, были похлеще, чем лозунги националистических партий в современной
Европе. Но цель и тех, и других одна и та же: борьба с несправедливой конкуренцией.
1
Потери в армии северян составили 360 тысяч убитыми, а в армии южан – 258 тысяч. [63]
199
Попробуйте в приведенной цитате заменить слово «рабство» на слово «нелегальная
иммиграция», а слово «негры» на «нелегальные иммигранты», - и Вы увидите, что ее
вполне можно было бы сегодня вставить в программу радикального движения против
нелегальной иммиграции.
Таким образом, совершенно очевидно, что миллионы белых американцев во время
гражданской войны 1861-1865 гг. сражались и умирали не за свободу негров, как это
иногда пытаются изобразить, а ради своего благополучия, и также от безысходности
своего существования, которое они надеялись изменить в результате победы над
рабовладением. Характерно и то, что указанные события в США, так же как описанные
выше события античности, совпали по времени с усилением глобализации. Так,
И.Валлерстайн и другие авторы указывают, что она резко усилилась в середине XIX в.,
когда глобальная рыночная экономика втянула в свою орбиту не только восточное
побережье США, но и начала охватывать все новые территории: Индию, Россию,
Латинскую Америку, Африку, а также внутренние области США. В отношении США
этому способствовали два обстоятельства: во-первых, резкое снижение стоимости водных
и наземных перевозок ввиду наступления эры пароходов и железных дорог, и, во-вторых,
тот факт, что США поддались британской пропаганде идей свободной торговли и снизили
свои импортные пошлины. Так, уровень импортных пошлин в 1857-61 гг., то есть
накануне гражданской войны, был приблизительно в 3 раза ниже, чем, например, в 182931 гг. ([88] p.141) Этим не замедлила воспользоваться сильная британская
промышленность, которая наводнила рынок США своими товарами. Огромный импорт из
Великобритании подрывал развитие слабой в то время американской промышленности и
способствовал росту безработицы в США накануне гражданской войны. Не случайно
именно в течение 1840-х и 1850-х годов, то есть в период низких импортных пошлин и
наплыва британского импорта, в США усилились расистские настроения и движение за
отмену рабовладения ([65] p.43), сопровождавшееся массовыми столкновениями с
противниками аболиционизма и, в целом, ростом социальной напряженности.
Итак, комбинация указанных двух факторов: несправедливая конкуренция внутри
страны (рабовладение) и несправедливая конкуренция во внешней сфере (открытие
экономики США для импорта товаров из более сильной в экономическом отношении
Великобритании), - и создала предпосылки, которые привели к величайшей трагедии в
истории США. Характерно, что американская элита извлекла уроки из гражданской
войны: она не только окончательно запретила рабовладение в 1865 г., но и резко повысила
в течение 1860-х годов импортные пошлины. Причем, урок был усвоен хорошо и надолго:
с тех пор правительство США упрямо закрывало свой рынок высокими импортными
пошлинами в течение целого столетия (!), невзирая на активную пропаганду и увещевания
со стороны своих британских партнеров ([88] p.141).
Можно без преувеличения сказать, что все или большинство крупных социальных
конфликтов, происходивших в истории, развивались на фоне глобализации. Это не
означает, что глобализация была единственной причиной их возникновения, но она их
обостряла и придавала им особую остроту и размах. Например, в главе VIII говорилось о
том, что процессы глобализации, то есть формирования общего рынка, в Европе
ускорились во второй половине XVI в. – в течение XVII в., о чем можно безошибочно
судить по резкому сближению уровней внутренних цен в европейских странах в этот
период (см. График 2). Все это время Европу сотрясали страшные социальные взрывы.
Тридцатилетняя война в первой половине XVII в. была, прежде всего, гражданской
войной, в которой участвовали массы населения: массы немцев-католиков убивали, жгли
и изгоняли немцев-протестантов. То же самое происходило почти по всей Европе. Во
Франции, начиная с первой массовой расправы (Васси, 1562 г.), католики также повсюду
преследовали и убивали протестантов, наиболее известное событие в этом ряду Варфоломеевская ночь (1572 г.), за которым последовало еще несколько десятилетий
непрерывных гражданских войн во Франции. В Англии в течение второй половины XVI в.
200
– первой половины XVII в. усиливалась социальная нестабильность и учащались
крестьянские восстания, и кульминацией стала гражданская война в 1640-х годах, в ходе
которой был свергнут и казнен английский король.
С середины XVII в. или с начала XVIII в., когда соответственно Германия и Англия
отгородились от европейского общего рынка высокими таможенными барьерами, в этих
странах на два столетия наступил социальный мир и спокойствие, которое не могли
нарушить даже наполеоновские войны. А вот Францию, которая, как было выше показано,
не сделала того же, что Германия и Англия, в частности, не оградила от внешней
конкуренции свое сельское хозяйство, продолжали сотрясать социальные катаклизмы.
Прежде всего, это проявлялось в непрерывной череде крестьянских восстаний и восстаний
городской бедноты. И Французская революция 1789 г. была также лишь кульминацией
этого нарастающего социального напряжения. Конечно, она была вызвана целым рядом
причин. Но немалую роль в усилении социального взрыва сыграло, по мнению историков
([136] p.521), заключение договора о свободе торговли с Англией в 1786 г. Этот договор
лишил защиты от внешней конкуренции последние отрасли, которые еще имели такую
привилегию. В результате уже в первый год или два после заключения договора Франция
была наводнена английскими товарами, примерно 500 000 французов потеряли работу,
разорилось 10 000 предприятий ([212] pp.91-92). Соответственно, пострадавшие от англофранцузской свободной торговли рабочие, ремесленники и мелкие предприниматели
сыграли решающую роль в последующих событиях во Франции в 1789-1893 гг.,
сопровождавшихся массовым кровопролитием и изгнанием из страны французской
аристократии. Одним из первых шагов пришедшего к власти революционного
правительства была отмена указанного договора и введение жесткого протекционизма во
Франции ([212] p.98).
Эти примеры можно продолжать применительно к другим историческим периодам.
Как будет показано в следующей главе, последние полтора столетия прошли в основном
под флагом глобализации, за исключением короткого периода в середине XX века, когда
глобализация была свернута и все ведущие страны мира проводили политику жесткого
протекционизма. Именно этот период, два десятилетия после Второй мировой войны,
когда не было глобализации, стал не только единственным периодом роста рождаемости,
но и единственным периодом социального мира в странах рыночной экономики.
Социологи заговорили об исчезновении пролетариата, превратившегося в зажиточный
средний класс. Экономисты выдвинули теорию постиндустриального общества и теорию
конвергенции, в которых утверждалось: вот, наконец, мир нашел идеальную модель
развития, капитализм движется в сторону социализма, а страны с плановой экономикой
понемногу вводят элементы рынка, и скоро везде будет построено идеальное
(полукапиталистическое, полусоциалистическое) общество. Даже фильмы 1950-х и 1960-х
годов - и западноевропейские, и американские, и советские - совершенно непохожи на
фильмы более поздней эпохи: они полны оптимизма, жизнерадостности, веры в добро,
справедливость и светлое будущее. Они очень сильно контрастируют с фильмами конца
XX в. – начала XXI в., в которых преобладают насилие, жестокость и мрачные
предвидения конца света.
Соответственно, сегодня, в условиях тотальной глобализации, социологи пишут о
том, что пролетариат как массовый класс или слой общества (который исчез в 1950-е
годы) опять появился в самых благополучных странах мира. Об этом свидетельствуют,
например, массовые проявления социального протеста во Франции и в США, в которых
участвуют преимущество иммигранты из стран Азии, Африки и Латинской Америки в
первом или втором поколении. Опять появился и расцвел терроризм, с которым мир уже
столкнулся в предыдущий период глобализации (1840-е – 1930-е годы). Возможно, у когото сложилось впечатление, что тогда это было чисто русское явление (убийство
Александра II, Столыпина, ряда других видных русских чиновников и политических
деятелей). Но это совсем не так. Например, можно вспомнить про выстрел в Сараево
201
(убийство австрийского эрцгерцога Фердинанда сербским националистом), с которого
началась Первая мировая война. А в Германии в течение 1920-х годов существовали по
меньшей мере две террористические организации, занимавшиеся организацией взрывов и
убийств представителей власти ([129] p.260). Соответственно, сегодня во всех странах
опять набирает силу крайний национализм и фашизм, которые явились кульминацией
предыдущего периода глобализации и которые в 1930-е годы стали официальной
государственной идеологией сразу двух ведущих государств мира (Германии и Италии), и
еще в целом ряде государств в тот период установились полуфашистские или
тоталитарные режимы.
Как видно из приведенных исторических примеров, глобализация и свободная
торговля приводят к усилению социальной напряженности и обострению социальных
конфликтов. Но если это так, и если мы еще раньше пришли к выводу о том, что общее
снижение рождаемости – это социальное явление, то совершенно естественно, что
глобализация, помимо роста социальной напряженности, вызывает и снижение
рождаемости. Впрочем, я думаю, найдутся скептики, которые скажут, что все
приведенные выше примеры о совпадении периодов глобализации с периодами роста
социальной напряженности и социальных конфликтов – не более, чем случайные
совпадения. Поэтому давайте рассмотрим другие последствия глобализации – не в
социальной области, а в области экономики, которая мало зависит от чьих-то идей или
действий отдельных личностей, а регулируется объективными экономическими законами.
Глобализация всегда вызывает массовые миграции, что объясняется неумолимой
экономической логикой – логикой конкуренции и стремлением людей к улучшению
условий своего существования. Если исключить отдельные примеры насильственного
изгнания по политическим или социальным мотивам, то массовые миграции всегда в
истории происходили в эпоху глобализации, и они всегда направлялись из мест, не
имеющих конкурентных преимуществ, в места, имеющие таковые. В древности и средние
века глобализация обычно вызывала массовую миграцию с севера на юг, что вполне
понятно: на юге (в северном полушарии) сельское хозяйство обычно более эффективное и
конкурентоспособное в силу лучших природных условий, чем на севере. Как уже выше
говорилось, в эпоху античности несколько миллионов римлян и других италиков
эмигрировало из Италии в Северную Африку в связи со значительно лучшими там
условиями для земледелия. В Китае со 2 г. н.э. по 140 г. н.э., в соответствии с данными
официальных переписей, население северных районов страны уменьшилось на 17,5
миллионов человек, а население центральных районов в бассейне р. Янцзы увеличилось
на 9 миллионов, что свидетельствует о массовом, чуть ли не тотальном переселении
народа с севера на юг в эпоху китайской глобализации ([24] с.402).
В эпоху скандинавско-русско-византийской глобализации все страны были
наводнены скандинавами (викингами). На Францию и другие страны Западной Европы
они обрушились совершенно внезапно в IX в. в качестве разбойников. Причем, разбоем
они занимались организованно, в составе целых армий по нескольку тысяч человек во
главе со своими князьями, и в расчете получить прибыль в звонкой монете. Как отмечает
Л.Гумилев, приводя ряд конкретных примеров, за этими армиями, передвигавшихся на
легких ладьях по рекам, часто следовали корабли еврейских купцов, которые скупали у
викингов награбленное, включая и захваченных пленников в качестве рабов ([15] с.179180). В других случаях, как уже было сказано в главе III, армии викингов просто получали
солидную дань с франкских королей или графов и уплывали грабить в другое место.
Одновременно в IX в. произошел наплыв скандинавов и в Киевскую Русь. Но здесь они не
грабили, а на первом этапе в основном занимались торговлей1, так как это было выгоднее,
да и многочисленные русские армии могли легко справиться с небольшими армиями
викингов. А затем произошло более массовое переселение скандинавов в русские земли.
1
Как указывал В.Ключевский, викинги и даны на Западе почти всегда ассоциировались с пиратами и
разбойниками, а в русских землях слово «варяг» было синонимом слова «торговец» ([27] IX).
202
Почему это явление – нашествие скандинавов на Европу – возникло в IX в.? Никто до сих
пор не выдвинул ни одного правдоподобного объяснения, так же как, впрочем, и в
отношении массовой эмиграции римлян в античности и китайцев из северных районов
Китая в I в. н.э. Между тем, незадолго до массового исхода викингов произошла резкая
интенсификация торговли в Древней Руси (возникли крупные торговые города вдоль
торгового пути «из варяг в греки») и в прибрежной полосе Северного и Балтийского
морей (возникли крупные торговые города Ипсвич, Хэмвих, Дорштад, Квентович,
Хедеби, Волин и другие), что и было, по всей видимости, причиной этого массового
исхода.
Почему эта интенсификация внешней торговли, то есть глобализация, затронула
именно скандинавов? Совершенно ясно, почему – земли и климат Скандинавии были
самыми плохими для земледелия по сравнению с любыми ее соседями, будь то Англия,
Франция, Русь или, тем более, Средиземноморье. Поэтому Скандинавия в IX в. оказалась
примерно в такой же ситуации, как Рим в III-II вв. до н.э. по отношению к Карфагену, о
чем выше говорилось. К разбою и занятию торговлей викингов вынуждало развитие
торговли и монетизация экономики: скандинавским князьям и просто предприимчивым
людям хотелось иметь деньги, как и их соседям, но Скандинавии почти нечего было
предложить для вывоза в соседние страны. Зерно в Киевской Руси стоило дешевле, а
мехов или древесины, которыми была богата Скандинавия, там и своих хватало. Кроме
того, ввоз дешевого зерна из Киевской Руси в Скандинавию обесценивал продукты
собственного труда, достававшиеся ценой намного бóльших усилий. Это, по-видимому,
приводило к осознанию своего ущербного экономического положения по отношению к
соседям и к попыткам изменить это положение. Кстати говоря, основная масса
скандинавов в последующем уже не занималась ни разбоем, ни торговлей, а простонапросто селилась на новых местах, лучших для жизни и ведения сельского хозяйства,
чем малоплодородные земли Скандинавии. Так возникли большие поселения викингов в
IX-X вв. в Нормандии, Англии и даже на Сицилии. В начале XI в. немецкий летописец
писал со слов своих соотечественников, участвовавших в военном походе на Русь, что в
Киевской земле несметное множество народа, состоящего преимущественно из беглых
рабов и «проворных данов» (то есть датчан). Комментируя эту летопись, известный
русский историк В.Ключевский отмечал, что «немцы едва ли могли смешать своих
соплеменников скандинавов с балтийскими славянами» ([27] IX). По археологии известно
и о поселениях викингов в районе Новгорода и других древнерусских городов. Что могли
делать скандинавы в таких огромных количествах в Киевской Руси? Очевидно, не
заниматься разбоем – о массовом разбое в летописях нет упоминаний. И вряд ли в таких
количествах они могли стать купцами и княжескими дружинниками. Совершенно ясно,
что основную массу скандинавов, также как в Нормандии и Англии, в Киевской Руси
составляли простые крестьяне и ремесленники, а также, по-видимому, наемные рабочие,
занятые перевалкой грузов, перетаскиванием торговых судов волоком и т.д.1 То есть это
была масса простых людей, перебравшихся с севера на юг в поисках лучшей жизни и
заработка, которые в дальнейшем ассимилировались с местным населением. То же самое
можно сказать и о поселениях викингов в Англии и Нормандии.
Другим направлением миграции в эпоху глобализации с давних времен являлась
миграция из менее населенных в более населенные места. Данное явление было прямо
противоположным тому, что обычно происходило при отсутствии глобализации. Это
также объяснимо с экономической точки зрения: в густонаселенных местах человеку надо
тратить меньше усилий на выживание: поддерживать инфраструктуру, обеспечивать
строительство и содержание жилья, безопасность от внешних врагов и дикой природы.
Здесь также намного проще и эффективнее заниматься любым бизнесом, если он связан
даже с предоставлением самых простых услуг: клиенты рядом и к ним не надо далеко
1
В 1815 г., когда торговля в России была намного меньше развита, чем в Киевской Руси, только на Волге,
по оценкам, работало около 400 000 бурлаков, сопровождавших торговые суда ([162] p.112).
203
ходить или ездить, как это было бы в малонаселенной местности. И уж тем более, если
речь идет о более сложных видах бизнеса, связанных с кооперацией: если разные детали и
части перевозить на большое расстояние, прежде чем из них будет изготовлено готовое
изделие, то его конечная стоимость может очень существенно возрасти. В условиях
высокой конкуренции и нестабильности, которыми сопровождается глобализация, эти
преимущества приобретают решающее значение.
С этим связано явление гипертрофированной урбанизации и образования зон
высокой плотности населения и высокой экономической активности, соседствующих с
зонами стагнации и запустения. Данное явление хорошо знакомо многим странам мира в
начале XXI века: взять хотя бы бурную экономическую активность Москвы и ее
окрестностей и зону запустения, начинающуюся примерно в 200 км от Москвы. Но оно
появилось намного раньше: выше уже говорилось о крупных торговых городах,
выросших, например, на северо-востоке Франции в IX в. и участвовавших в балтийскорусской торговле. И это при том, что во Франции в то время было очень редкое население
и самый крупный город там был на порядок меньше по площади и числу жителей, чем эти
торговые города.
Похожим явлением было образование городов в Киевской Руси. Как отмечал
В.Ключевский, большинство крупных русских городов в VIII- XI вв. было расположено
вдоль главного речного пути «из варяг в греки», и, таким образом, здесь образовалась
очень высокая концентрация населения ([27] VIII). В то же самое время другие города,
лежавшие в стороне от торгового пути, даже в эпоху расцвета Киевской Руси приходили в
упадок и совсем исчезали. Так исчезли в течение X-XI вв. город Гнездово возле
Смоленска, Сарское городище возле Ростова и ряд других ([42] с.11).
Если взять первую стадию западноевропейской глобализации (XIII-XV вв.), то
характерным явлением для Германии были “wustungen” (опустошения): многие районы и
поселения приходили в упадок или исчезали, в то время как по соседству с ними росли и
достигали больших размеров города. Такой же процесс в этот период происходил в
Англии и ряде других стран, причем, как отмечают историки, приходили в запустение и
исчезали, как правило, именно небольшие города и деревни, а крупные города росли
([177] p.169). То же самое, как мы знаем, происходило и в античности, где некоторые
города достигали очень больших размеров. Конечно, важным фактором здесь было
наличие удобного транспортного сообщения, что повышало конкурентоспособность и
города, и его жителей. Именно поэтому такой бурный рост населения происходил прежде
всего в городах, расположенных вдоль морского побережья или вдоль важнейших
торговых путей: будь то города античности, Киевской Руси или средневековой Западной
Европы в условиях глобализации.
Но гипертрофированный рост населения за счет миграции происходил не только в
отдельных городах, но и в больших зонах, как мы это видим на западе Европы во время
второй стадии европейской глобализации (вторая половина XVI в. - XVII в.). Так, в
Испании, на фоне всеобщего обезлюдения страны и превращения большей ее части в
пустыню, возникла зона высокой концентрации населения вдоль ее восточного
средиземноморского побережья, которое активно торговало с внешним миром. В
Германии, где также происходило запустение и население в целом сократилось чуть ли не
вдвое, такая же его концентрация возникла вдоль основной торговой артерии - Рейна. Во
Франции такая зона возникла на северо-востоке, вдоль границы с Фландрией, при
сильном опустошении южных областей, а в Англии – вдоль южного побережья и вдоль
нижнего течения Темзы ([96] pp.245, 249).
Соответственно, когда влияние глобализации по тем или иным причинам
прекращалось, как в Германии и Англии с середины – конца XVII в., то начинали
происходить обратные процессы. Исторические карты плотности населения,
опубликованные в книге П.Шоню, демонстрируют, что во второй половине XVIII в. (в
условиях системы протекционизма) население Англии было размещено более равномерно
204
по ее территории, чем за полтора столетия до этого (когда страна находилась под
влиянием глобализации) ([96] pp.245, 249). Ч.Уилсон отмечает, что если до XVIII в. на
севере Англии была очень слабо развита промышленность и там был очень низкий
уровень заработной платы среди рабочих по сравнению с южными графствами, то в
течение этого столетия промышленность там бурно развивалась, а уровень зарплаты
подтянулся почти до уровня юга Англии и Лондона ([215] p.344). В Германии за два
столетия протекционизма произошло то же самое: в XIX веке мы видим здесь достаточно
равномерное распределение населения и отсутствие такой неравномерной плотности
населения, гипертрофированного роста отдельных городов и перекосов в уровнях доходов
населения, как, например, во Франции, где глобализация все это время почти не
прекращалась. По мере изменения политики указанных стран опять резко менялись
направления внутренних миграций населения. В наши дни, после того как
Великобритания в течение полутора столетий (с небольшим перерывом) проводила
политику свободной торговли, распределение ее населения напоминает ту картину,
которая была перед гражданской войной 1640-х годов (после столетия глобализации):
гипертрофированное скопление населения
на юге страны и вокруг Лондона,
задыхающееся от нехватки питьевой воды и пространства, одновременно с запустением ее
северных областей, которое в последние годы все усиливается.
Прослеженные выше миграционные тенденции и тенденции экономического
развития отдельных стран и территорий и сами масштабы этих явлений позволяют
сделать еще один вывод. В условиях глобальной конкуренции, то есть конкуренции
между разными странами и территориями, одни априори оказываются в
выигрышной, другие – в заведомо проигрышной ситуации. Это хорошо видно на
примере Рима и Италии в античности и Скандинавии в VIII-XI вв., когда и римляне, и
скандинавы пытались, с бóльшим или меньшим успехом, преодолеть заведомый
проигрыш в экономической конкуренции не только путем эмиграции, но и путем внешних
захватов или даже тотального истребления своих конкурентов, как это делали римляне.
Но выигрывают не только страны, оказавшиеся в более благоприятных климатических
условиях, но и страны, имеющие более выгодное расположение с точки зрения торговых
путей и транспорта, а также страны, которые к моменту очередного всплеска
глобализации достигли наибольшей плотности населения. Классическими примерами
такого рода могут служить северная Италия и Голландия, необычайно бурный расцвет
которых произошел соответственно во время первой (XIII-XV вв.) и второй (вторая
половина XVI в. - XVII в.) фазы европейской глобализации. И та, и другая страна имела в
этот период наибольшую плотность среди всех стран Европы, что и определило их
ведущую роль (см. главу VIII). Но в первой фазе северная Италия имела явное
преимущество, поскольку была расположена на основных торговых путях того периода –
по Средиземному морю к Леванту и караванным путям, проходившим далее на Восток.
Это было одной из причин, позволивших ей стать на том этапе центром формирующейся
глобальной экономики. А после открытия морского пути в Индию вокруг Африки и
открытия Америки местоположение Италии потеряло свою прежнюю роль: она теперь
оказалась в стороне от наиболее привлекательных торговых путей, переместившихся на
побережье Атлантики. Соответственно, теперь уже прямой выход в Атлантику, а не в
Средиземное море стал иметь ключевое значение для успеха в глобальной конкуренции. И
эти выгоды привели не только к бурному экономическому взлету Голландии, в одночасье
превратившейся в центр глобальной экономики, но и к мощному потоку миграции туда из
соседних стран 1, которая, как мы выяснили, в условиях глобализации всегда направляется
в те страны, которые имеют конкурентные преимущества перед другими.
Еще одним следствием или закономерностью глобализации является резко
возрастающая экономическая нестабильность и неравномерность развития. Она
1
Так, население Амстердама с 1600 г. по 1650 г., то есть всего за полстолетия, в основном за счет притока
иностранцев, выросло с 50 до 200 тысяч человек ([211] p.45).
205
вытекает даже из самого факта массовых миграций, а также из того, что усиление
конкуренции и наплыв новых или более дешевых товаров заставляют население
непрерывно пересматривать как свои потребительские привычки, так и свое участие в
производстве. В итоге огромные массы людей в ходе миграций или изменения образа
жизни в корне перестраивают свое участие в международном разделении труда: в тех
отраслях, где они раньше выступали лишь в качестве потребителей, они начинают
выступать в качестве производителей, и наоборот. Это приводит к мощным сдвигам в
спросе и предложении на многие товары и постоянным и трудно объяснимым изменениям
цен. Французский экономический историк Э.Лябрус описал такие процессы,
происходившие в течение XVII-XVIII вв. во французском виноделии, в котором в то
время была занята значительная часть населения Франции, и которая была отраслью,
открытой для глобальной конкуренции. Здесь в течение всего этого периода чередовались
длинные фазы подъема и спада, которые иногда длились несколько десятилетий. Причем,
в периоды стагнации прибыль виноделов снижалась примерно в два раза по сравнению с
нормальным уровнем, и могла оставаться на таком низком уровне в течение жизни целого
поколения. Это вело к деградации отрасли, массовым личным трагедиям и росту
социальной напряженности. А затем наступал неожиданный и необъяснимый с точки
зрения здравого смысла взлет цен на вино и соответственно прибылей виноделов, после
чего бурный расцвет виноделия также мог длиться одно или два десятилетия, прежде чем
опять начиналась фаза стагнации ([144] pp.153, 618-619).
Другим примером может служить зерновое хозяйство. С конца XVII в., когда
Англия проводила политику протекционизма в отношении своего сельского хозяйства, у
нее исчезли резкие колебания цен на зерно и голодоморы, в то время как во Франции и
Испании, не проводивших такой политики, они продолжались и в течение всего XVIII
века ([218] pp.340-341; [96] pp.383, 388-389). Более того, здесь продолжалась стагнация и
упадок зерновых хозяйств, а в Англии данная отрасль в этот период бурно развивалась, и
страна превратилась в крупного экспортера зерна.
И, наконец, экономическая нестабильность и неравномерность развития в эпоху
глобализации касается не только отдельных отраслей экономики и провинций, но и
экономического развития стран в целом. За бурным расцветом Голландии в XVI-XVII
веках последовал не менее резкий спад и деградация. В начале XIX в. посол Пруссии в
Голландии писал, что половина населения Амстердама находится за чертой бедности - то
есть живет в нищете ([113] p.268). До этого, в XVII веке, такая же судьба постигла прежде
процветавшие города северной Италии: Венецию, Флоренцию, Геную1. Небывалый
подъем экономики, достигнутый Великобританией в XIX в., сменились экономической
стагнацией и утратой ею лидирующей роли в мировой экономике в течение всего
нескольких десятилетий после перехода в середине XIX в. от политики протекционизма к
политике свободной торговли. В предыдущих главах приводился ряд других примеров не
менее резкого ухудшения экономического положения тех или иных стран в условиях
глобализации (Польша, Испания, Франция в XVII-XVIII вв., Скандинавия, Русь, Византия
в XI-XIII вв. и т.д.).
Что касается региональной модели развития как альтернативы глобализации, то все
исторические примеры показывают стабильность экономического развития стран,
развивавшихся по такой модели, обособленно от внешнего рынка. Такое развитие никогда
не бывает слишком быстрым: даже США потребовалось целое столетие (1860-е – 1960-е
годы) жесткого протекционизма, чтобы вывести страну в бесспорные лидеры мировой
экономики. До этого для достижения той же цели Англии потребовалось полтора столетия
протекционизма (конец XVII в. – середина XIX в.), а Германии, где эта задача была
намного сложнее ввиду политической раздробленности и отсутствия единого емкого
1
В Венеции упадок экономики был настолько сильным, что вызвал большой поток эмиграции. В связи с
этим правительство в 1633 г. запретило крестьянам выезжать за пределы страны, то есть, как пишут
итальянские историки, ввело крепостное право в современной упаковке ([211] p.200).
206
внутреннего рынка – два с половиной столетия протекционизма (середина XVII в. - начало
XX в.). Но во всех трех приведенных примерах развитие шло неуклонно, без серьезных
спадов и кризисов, опережая все страны, развивавшиеся в рамках глобальной рыночной
экономики.
Еще одна особенность глобализации в экономической сфере состоит в том, что
резко возрастает потребность в мобильной рабочей силе, а также в недееспособной
рабочей силе, то есть к такой, по отношению к которой у работодателя не возникает
никаких обязательств. Это вытекает из усиления конкуренции и нестабильности:
предприниматели вынуждены искать способы, как уменьшить риски, связанные с резкими
изменениями экономической ситуации. При этом понятно, что, чем меньше «лишних»
инвестиций и обязательств, тем бизнес более устойчив к резким изменениям
конъюнктуры. Например, если брать на работу только нелегальных иммигрантов, то для
производства не требуется ни сооружения производственного помещения, отвечающего
современным требованиям, ни обеспечения рабочих нормальным жильем: достаточно
арендовать какой-нибудь сырой подвал для работы и бараки или вагончики для
проживания иммигрантов. В случае кризиса, обвала рынка или внезапно нахлынувшей
конкурирующей импортной продукции такой бизнес можно немедленно свернуть, не
понеся ни копейки финансовых потерь: аренду расторгнуть, а рабочих-иммигрантов
выгнать на улицу.
Конечно, можно утверждать, что всегда были и будут нечистоплотные
предприниматели, занимающиеся таким бизнесом. Но глобализация очень усиливает
стимулы к этому, как уже было сказано, ввиду резко возросшей нестабильности. Кроме
экономической логики, этот тезис легко подтвердить целым рядом исторических
примеров. Данное явление: эксплуатация, - появлялось во все эпохи глобализации,
которые выше были обозначены, причем, появлялось в массовом масштабе. В прошлом
наиболее частым случаем эксплуатации являлось рабовладение. Как известно, рабство как
таковое существовало в самые разные эпохи, но чаще в виде домашнего рабства. А вот
использование рабов в массовом масштабе и преимущественно для коммерческих целей
(в сельском хозяйстве, производстве, сфере услуг), то есть для получения прибыли, мы
видим во все эпохи глобализации. Примеры хорошо известны: восточное
Средиземноморье в середине II тысячелетия до н.э., Ассирия и Вавилон в первой
половине I тысячелетия до н.э., эллинистический мир в V-III вв. до н.э., Древний Рим с III
в. до н.э. по I в. н.э., Китай со II в. до н.э. по II в. н.э., Средиземноморье в VI-VII вв.,
Киевская Русь-Византия-арабский мир в X-XI вв., Южная Европа в XIV-XV вв. ([160]
p.178), колонии западноевропейских государств в Африке, Азии и Америке в XVIII-XIX
вв., США до 1860-х годов. Даже в последние десятилетия (после начала современной
глобализации) мы видим всплеск коммерческого рабовладения в виде международных
сетей сексуального рабства. Как видим, все эти периоды расцвета рабовладения
совпадают с теми периодами или эпохами, когда соответствующие страны оказывались в
зоне влияния глобальной экономики. Причем, не вызывает сомнения, что рабовладение
позволяет бизнесу достичь всех тех же целей, что и нелегальная иммиграция, а именно:
минимизировать инвестиции в целях собственного выживания в условиях высокой
конкуренции и нестабильности. Для организации процесса работы и содержания рабов
требуется так же мало инвестиций, как и в отношении нелегальных иммигрантов.
Единственной серьезной инвестицией является покупка самого раба, поэтому, как уже
говорилось, как только источники поступления дешевых или бесплатных рабов иссякали,
то прекращалось и массовое рабовладение (см. Комментарии к главе II).
Но и в те периоды глобализации, когда по тем или иным причинам массовое
использование рабов оказывалось невозможным или невыгодным, предприниматели
находили ему замену в лице какой-либо другой недееспособной рабочей силы. В
современном мире такой заменой является нелегальная иммиграция, а положение
нелегальных иммигрантов, работающих на подпольных производствах, часто ничем не
207
отличается от положения рабов. И массовый характер этого явления сегодня вряд ли
имеет смысл отрицать: по оценкам, число нелегальных иммигрантов и в США, и в
Западной Европе, и в России исчисляется десятками миллионов человек. В предыдущую
эпоху глобализации (конец XIX в. – начало XX в.) таким явлением массового
использования недееспособной рабочей силы стало привлечение в массовых масштабах к
производству детей и женщин, в том числе на тяжелую и вредную работу с
ненормированным рабочим днем, достигавшим, как правило, 13-14 часов в день.
В средние века в условиях глобализации происходили похожие явления. В
частности, начиная примерно с XII-XIII в. в Англии и Италии, и несколько позже – в
других странах Западной Европы происходила ярко выраженная тенденция переноса
промышленных производств из города в сельскую местность ([113] pp.48-49). При этом
всю работу выполняли крестьяне, работая у себя дома, а роль предпринимателя состояла
лишь в том, что он размещал заказ, предоставлял сырье и забирал готовую продукцию, не
делая никаких инвестиций и не неся никаких потерь, в случае если бизнес не состоялся.
Кроме того, если в городах существовали гильдии ремесленников, которые защищали
интересы работников отрасли, то есть играли в средние века роль профсоюзов, то в
сельской местности интересы крестьян не были ничем защищены. Поэтому они легко
могли стать жертвой обмана или просто объектом самой дикой эксплуатации, что и имело
место в действительности. Не случайно первые массовые восстания пролетариата в
Западной Европе были именно восстаниями такого сельского пролетариата. В 1343 г.
тысячи чесальщиков, красильщиков и прядильщиков шерсти, работавших в селах в
окрестностях Флоренции, организовали массовые выступления под лозунгами «Смерть
жирным горожанам!». В последующие годы серия восстаний сельского пролетариата
прокатилась по всей северной Италии ([7] с.16).
Порочность указанной практики вынесения производства в сельскую местность
хорошо видна на примере России, где аналогичные явления возникли в конце XIX в., в
период бурного развития капитализма, и где они хорошо известны по многочисленным
описаниям. В качестве так называемых кустарей в России работало 7-8 миллионов
крестьян ([191] p.539) - число, сопоставимое с общим трудоспособным населением таких
стран, как Англия или Италия в конце XIX в. Кустари изготавливали самые разные
изделия, даже, например, такие, как самовары. Работа по изготовлению самовара делилась
на 6 стадий; каждый кустарь выполнял только одну из них и передавал полуфабрикат
предпринимателю, который оплачивал его труд и отвозил полуфабрикаты следующему
кустарю. Работали кустари обычно в своих избах, создавая антисанитарные условия и для
жизни, и для работы. Ни длительность рабочего дня, ни техника безопасности, ни
привлечение к работе детей ничем не регулировались и не ограничивались. При этом
кустари имели весьма слабое представление о стоимости своего труда, у них не было
никакой организации, способной защитить их интересы, и поэтому они полностью
зависели от предпринимателя и в основной массе работали буквально за гроши: их
средний заработок был в несколько раз ниже средней зарплаты российских фабричных
рабочих. Разумеется, предпринимателям была очень выгодна такая организация работы:
им не надо было строить фабричное помещение, жилье для размещения рабочих,
выполнять требования трудового законодательства и т.д. В случае кризиса или
затоваривания они могли быстро свернуть все кустарные производства, бросив крестьян
на произвол судьбы, еще и не заплатив им напоследок.
Указанное явление было очень широко распространено и в Западной Европе вплоть
до середины-конца XVII в., а в некоторых странах и до конца XIX в. Некоторые авторы
считают, что причиной его были «отсталые феодальные» цеховые правила и ограничения,
тормозившие развитие новых «прогрессивных капиталистических» отношений в городах,
поэтому, дескать, произошел массовый вынос промышленности в сельскую местность.
Другие авторы – не разделяют этого мнения, указывая на иные причины ([113] pp.51-52).
Но характерно, что с наступлением эпохи протекционизма, в тех странах, которые
208
последовательно проводили политику защиты экономики от внешней конкуренции
(Англия, Пруссия), указанное явление стало тут же исчезать ([113] pp.50, 59, 76), а
промышленность сразу начала возвращаться в города, где стали сооружаться нормальные
фабрики и заводы. И совсем не удивительно, что именно эти страны стали в дальнейшем
главными индустриальными центрами Европы: как ни организуй производство кустарным
способом, никакого качественного рывка не получишь. При этом английские капиталисты
вполне конструктивно стали сотрудничать с «феодальными» цеховыми союзами
ремесленников, которые им почему-то вдруг перестали мешать, хотя до этого якобы все
время мешали. А в тех странах, где не было протекционистской системы, это явление
(кустарничество) если и начинало исчезать, то намного более медленными темпами.
Например, в одном из крупнейших центров французской текстильной промышленности –
городе Эльбёф в Нормандии в конце XVIII в. на шерстяных мануфактурах работало 5000
человек, и еще 10000 надомных рабочих-кустарей трудилось на них в сельской местности
([162] pp.86, 95). В Италии в XIX веке огромная масса женщин - надомных работниц была
занята в текстильной промышленности – в основном в качестве прядильщиц. Но как
только Италия ввела высокие импортные пошлины в 1878 г., их число резко сократилось,
а число «нормальных» рабочих, занятых на мануфактурах и защищенных трудовым
законодательством, увеличилось с 52000 в 1876 г. до 135000 человек в 1900 г. ([120]
pp.294-295)
В целом, и экономическая логика, и множество приведенных выше примеров
свидетельствуют о том, что глобализация резко увеличивает спрос на мобильную рабочую
силу и рабочую силу с ограниченной дееспособностью, даже если речь идет о незаконных
формах ее привлечения, таких как нелегальная иммиграция и сексуальное рабство в
современном мире. Поэтому задача регулирования и ограничения злоупотреблений в этой
области со стороны государства и общества в условиях глобализации резко усложняется
или становится невыполнимой. Фактически речь идет о возникновении массовой
эксплуатации, где в качестве эксплуатируемых выступает группа людей с ограниченной
дееспособностью (рабы, кустари, дети, нелегальные иммигранты), права которых не
защищены обществом.
Рассмотренные выше экономические последствия глобализации не оставляют
сомнений также и в том, что она приводит к усилению имущественного неравенства
между разными слоями населения. Как известно, слово «пролетариат» возникло в
античности: пролетарии, в основном наемные рабочие или безработные, а также рабы,
составляли основную массу миллионного населения Рима и других крупных городов
античности. Так называемые «восстания рабов», как уже не раз отмечали историки ([186]
p.226), не были восстаниями только рабов: значительную часть восставших составляли
свободные пролетарии. И в дальнейшем эта категория, то есть наиболее бедные,
эксплуатируемые слои населения, возникала всякий раз в условиях глобализации. Как
видим, чесальщики и красильщики шерсти в Италии в XIV веке были ни чем иным, как
сельским пролетариатом. Массы городской и сельской бедноты, активно участвовавшие
во Французской революции 1789 г. и в Русской революции 1917 г., также были
пролетариями. А сегодня таким пролетариатом являются иммигранты в Европе и
Америке, о чем пишут современные авторы. Но пролетариат не всегда существует как
класс или большая группа людей: когда глобализация прекращается, пролетариат
исчезает, как он исчез в 1950-е годы в Западной Европе и США. Таким образом, теория
К.Маркса о том, что пролетариат возник как особый класс в XIX веке со вступлением
капитализма в промышленную стадию и что он будет существовать всегда, пока
существует капитализм, не только изначально противоречила историческим фактам, но
была опровергнута дальнейшим ходом истории уже в течение столетия после создания
этой теории. Как видим, пролетариат – не продукт капитализма как такового, а продукт
209
глобализации, во все исторические периоды он являлся и является ее неизменным
спутником1.
Возможно, даже после всех приведенных выше примеров, показывающих, что
пролетариат и недееспособная рабочая сила появлялись в массовых масштабах именно в
эпоху глобализации, найдутся желающие утверждать, что все это является совпадением, и
что тезис о пролетариате как спутнике глобализации отражает лишь мое субъективное
мнение. Поэтому, чтобы такого желания не возникало, я готов привести целый ряд
хорошо известных историкам цифр и экономических показателей, которые подтверждают,
что с развитием процесса глобализации усиливается имущественное неравенство и
ухудшается уровень жизни и условия оплаты труда простых граждан. Вот лишь
некоторые из них. В Древней Греции средняя заработная плата неквалифицированного
свободного наемного рабочего выросла с 1 драхмы в день в V в. до н.э. до 1,5 драхмы в
день в IV в. до н.э. Но за этот же период цена хлеба выросла в 2,5 раза, поэтому реальная
заработная плата сократилась за первое столетие античной глобализации почти в 2 раза
([126] pp.337-338, 285). Известно, что и на первом, и на втором этапе западноевропейской
глобализации во II тысячелетии произошло резкое снижение реальных доходов основной
массы населения Англии. Так, с 1208 г. по 1225 г. реальная заработная плата в Англии
снизилась на 25%, и еще на 25% - с 1225 по 1348 гг. ([174] pp.48, 74) К концу XV в. (конец
первого этапа глобализации) она опять восстановилась примерно на прежнем уровне, но
затем опять начала снижаться: с 1501 г. по 1601 г. средняя реальная заработная плата
английских плотников упала в 2,5 раза. И, наконец, с началом эпохи протекционизма в
Англии она опять начала расти, увеличившись в 2 раза в 1721-1745 гг. по сравнению с
1601 г. ([210] p.80) Соответственно, в XVIII – начале XIX вв. в Англии мы уже не
встречаем больше тех описаний беспросветной нищеты массы населения, которой
характеризовались два предыдущих столетия – столетия глобализации. Но в тот же самый
период мы видим, что в некогда процветавшей Голландии царит такая же нищета и
деградация масс населения, которая была ранее в Англии2.
Приведенные выше данные об изменениях имущественного неравенства при
переходе от глобальной к региональной модели развития и обратно можно
иллюстрировать Графиком 4. На нем видно, что поляризация доходов населения была
намного больше в Англии в 1688 г., после полутора столетий глобализации, чем в 1962 г,
после трех десятилетий протекционизма. Можно с уверенностью сказать, что к началу
XXI века линия, показывающая распределение доходов в стране, опять очень заметно
сместилась вправо, к тому положению, которое существовало в 1688 г., поскольку, с
учетом массы въехавших в Великобританию иммигрантов, в стране опять произошла
очень сильная поляризация доходов между разными социальными слоями. Примеры
можно продолжать до бесконечности, включая и последнее столетие. Хорошо известно,
какое сильное расслоение общества и пауперизация масс населения существовали в
большинстве западноевропейских стран в 1920-е годы, в конце предыдущего периода
глобализации, и еще бóльших размеров они достигли во время Великой депрессии 1930-х
годов. Что касается современности, то, например, известный американский экономист
Д.Стиглиц отмечает, что вступление Мексики в 1994-1995 гг. в ВТО и зону свободной
торговли с США привело к беспрецедентному падению реальных доходов и средней
зарплаты мексиканцев и способствовало усилению бедности в этой и без того небогатой
стране. При этом никакого существенного повышения занятости не произошло, наоборот,
в первые XXI годы века занятость в промышленности снизилась на 200 000 человек,
увеличив армию безработных и поток нелегальной эмиграции в США ([197] pp.64-65).
Помимо Мексики, он приводит целый ряд других примеров, когда участие стран в
свободной торговле и глобализации принесло им резкое усиление массовой бедности и
безработицы.
1
2
Более подробно эти вопросы рассматриваются во второй книге трилогии: [31].
Как уже говорилось, половина населения Амстердама в этот период находилась за чертой бедности.
210
График 4. Распределение доходов в Великобритании в 1688 и 1962 гг.
(левая шкала - % доходов, нижняя шкала - % населения)
Источник: [97] p.15
Итак, промежуточный вывод, который можно сделать на основе изложенных выше
фактов, состоит в следующем. Глобализация всегда означает резкое усиление
международной конкуренции, и вследствие этого вызывает целый ряд (преимущественно
негативных) явлений в экономике и социальной сфере. К ним относятся: быстрый рост
одних стран и территорий на фоне стагнации или упадка других, нестабильность
экономической и деловой конъюнктуры, массовые миграции населения, широкое
использование недееспособной рабочей силы и ее эксплуатация, рост имущественного
расслоения, образование пролетариата и усиление социальной напряженности и
социальных конфликтов.
Какой может быть реакция населения на указанные явления? Даже если не
принимать во внимание социальные последствия, такие как массовая безработица и рост
социальной напряженности, а исходить только из резко возросшей конкуренции и
экономической нестабильности, то реакция будет совершенно предсказуемой. В
сущности, она будет такой же, какой будет и реакция предпринимателей, о чем выше
говорилось: население будет стремиться повысить свою индивидуальную
конкурентоспособность. Мы видим, что во все исторические периоды в условиях
глобализации предприниматели всегда начинали использовать в широких масштабах
недееспособную рабочую силу: рабов, сельских кустарей, детей, нелегальных
иммигрантов, что позволяло также резко уменьшить инвестиции в основные фонды
(фабричные здания, жилье для рабочих и т.д.), а в целом, таким образом, позволяло свести
к минимуму свои инвестиции и обязательства. Это было нужно для того, чтобы при
резких изменениях ситуации, что в условиях глобальной экономики является нормой, без
проблем и финансовых потерь быстро свернуть производство и открыть его затем гденибудь в другом месте. Но такие же резкие изменения ситуации и рост конкуренции
211
становятся обычным явлением и в жизни больших масс населения. Приток иммигрантов и
конкуренция со стороны недееспособной рабочей силы приводит к росту безработицы
среди обычных граждан и к ухудшению условий оплаты их труда. И если население
мыслит рационально, а жизнь в условиях глобализации его постоянно этому учит (не
научишься, пойдешь ко дну), то оно постепенно начинает все больше следовать данной
логике. С точки зрения этой рациональной логики любые постоянные длительные
обязательства индивида, особенно по воспитанию детей, являются для него обузой. Если
завтра он окажется без работы и захочет найти новый род деятельности или поменять
место жительства для улучшения своего положения, то любые такие обязательства будут
этому мешать. Поэтому все большее число людей перестают вообще себя связывать узами
брака или, даже связав, предпочитают не заводить детей. Или, в крайнем случае, завести
одного ребенка, чтобы сохранить относительную мобильность.
Этот феномен отмечают многие современные демографы и социологи, которые
отмечают все увеличивающуюся пропорцию неженатых и бездетных мужчин, не
желающих заводить семью. Существует даже социологическая теория (выдвинутая
Жаком Аттали, одним из идеологов современной глобализации), согласно которой
абсолютное большинство современных людей, следуя рациональной логике, в скором
времени превратится в «кочевников» - людей без национальности, без родины и без
постоянных привязанностей, готовых при неблагоприятном изменении ситуации в любой
момент полностью изменить свою жизнь: поменять род занятий, место жительства, страну
пребывания, круг общения и т.д. Разумеется, такие «кочевники» совсем не склонны
заводить семью и детей, которые являются для них лишь обузой.
Итак, проведенный выше анализ позволяет понять и сформулировать причину
падения рождаемости в условиях глобализации. Она состоит в том, что глобализация
способствует распространению в обществе особой психологии «кочевников» – людей,
стремящихся не связывать себя никакими постоянными и длительными обязательствами.
Разумеется, заведение детей и обременение себя обязанностями по их воспитанию совсем
не вписывается в эту психологию. Причем, по мере продолжения и углубления
глобализация число людей с такой психологией растет, они постепенно превращаются в
большинство, что приводит к неуклонному снижению рождаемости1.
Впрочем, для того чтобы объяснить падение рождаемости в условиях
глобализации, нам не обязательно погружаться в психологию тех или иных групп
населения. Приведенных выше фактов достаточно для того, чтобы дать этому феномену
самое простое объяснение. Как было показано выше, глобализация всегда усиливает
экономическую нестабильность, безработицу, кризисные явления в экономике и
подрывает у людей уверенность в завтрашнем дне. Совершенно естественно, что в таких
условиях они откладывают решение о том, чтобы завести ребенка, до более
благоприятного периода в своей жизни, поскольку не уверены в том, будут ли в состоянии
его воспитывать в нынешней ситуации. Но такого благоприятного периода (какого бы они
желали) никогда не наступает, потому что чем далее развивается глобализация, тем более
усиливается экономическая нестабильность и растет безработица. Разумеется, чем дольше
они откладывают свое решение, тем меньше вероятности, что они вообще когда-нибудь
заведут ребенка.
Глава XII. Глобализация в условиях промышленной и научно-технической
революции
1
Исторические примеры подтверждают этот вывод. Выше приводились данные об огромном числе
неженатых мужчин в Западной Европе в эпоху глобализации. Вот еще пример: в Московской Руси,
столкнувшейся с глобализацией в начале XVII в., пропорция бобылей по отношению ко всем крестьянам в
ряде губерний достигала 50% - беспрецедентный случай в истории России. См. [30] п.8.3
212
Мысль о том, что открытость экономики для внешней торговли приводит к
демографическому кризису, не является принципиально новой. В XVIII в. эта идея
разделялась или, по крайней мере, была понятной большинству государственных деятелей
в Европе. Считалось, что политика протекционизма, или, как впоследствии ее назвали,
меркантилизма, способствует сохранению населения, а это именно то, чем в
действительности сильны государства: чем больше и гуще население, тем крепче
государство. Эта точка зрения получила распространение под влиянием целой плеяды
английских писателей (меркантилистов), живших в XVII-XVIII вв.: Хартлиба, Буша,
Чамберлена, Гоффе, Чайлда, Мана, Брюстера, Декера и других ([215] p.232; [85] p.515).
Они, в частности, писали, под влиянием событий в Англии в XVI-XVII вв., что следствием
свободы торговли является деградация страны и ее населения, и настойчиво призывали к
введению системы высоких таможенных тарифов или прямых запретов на импорт ([211]
p.76). Эти идеи были осуществлены в Англии после победы Английской революции в
конце XVII в. Но перед этим страна пережила почти 100 лет непрерывных кризисов и
гражданских войн: крестьянские восстания 1620-х годов, гражданскую войну 1640-х
годов, смещение с трона и казнь короля, правление Кромвеля и парламента, затем
реставрацию королевской власти, новую гражданскую войну и повторное свержение
короля в 1688 г. В этот же период взгляды меркантилистов распространились в ряде
других европейских стран: в Германии, Австрии, Швеции, где также были введены
протекционистские режимы1.
Писатели-меркантилисты были искренни в своих призывах запретить свободу
торговли, и для них была очевидной взаимосвязь между свободной торговлей и
деградацией общества, в том числе безработицей и массовой нищетой. Соответствующие
примеры они черпали из окружающей их действительности. Но, похоже, мысль о влиянии
свободной торговли на демографию и рождаемость не получила у них подробного
освещения и серьезных научных обоснований. По этой причине или по причине того, что
к XIX в. население в Англии и Германии сильно выросло, что сделало неактуальными
разговоры о демографическом кризисе, именно этот важный аргумент был к этому
времени совершенно забыт. Остались лишь другие, менее важные аргументы в пользу
протекционизма (защита производителя, улучшение сальдо экспорта-импорта и т.д.),
которые были понятны большинству людей и без специальных доказательств или
объяснений.
Именно против этих аргументов выступили в конце XVIII в. – начале XIX в. Д.Юм,
А.Смит, Д.Рикардо, а позднее – Р.Кобден, пропагандировавшие свободу торговли, то есть
фактически – глобализацию, и критиковавшие протекционизм. Я не хочу утомлять здесь
читателя разбором этой критики, примеры которой приведены в Комментариях к главе
XIII. Могу лишь отметить, что набор аргументов противников протекционизма с тех пор
ничуть не изменился. Но важно обратить внимание на другой факт: Европа уже один раз,
в конце XVII века, нашла чудодейственное средство (протекционизм), позволившее
целому ряду стран (Англия, Германия, Австрия) выкарабкаться из тяжелейшего
демографического, экономического и социального кризиса, и даже совершить в
последующие полтора столетия промышленную революцию2. Но, подобно капризному
ребенку, оказавшись в полном здравии и процветании, она тут же забыла и фамилии своих
докторов, и название самого лекарства, и даже полную рецептуру его приготовления. И
поставила памятники тем агитаторам, кто заставил ее все это сделать.
Последние двести лет мы живем в условиях непрерывного научно-технического
прогресса. Это, безусловно, оказывает большое влияние и на экономику, и на социальные
1
В Германии в то же время учение о протекционизме развивали В.Зехендорфс, В.Шредерс, И.Бехерс,
В.Хорникс, а в XIX веке – Ф.Лист
2
Современные авторитетные экономические историки признают, что протекционизм способствовал
превращению Великобритании, Германии и Австрии из стран, весьма посредственных с точки зрения
экономического развития, в наиболее передовые страны ([211] pp.233-234, 95)
213
процессы. Вполне вероятно, что научно-технический прогресс и сопутствующие ему
тенденции, в том числе урбанизация и рост образовательного уровня, сами по себе
способствуют снижению рождаемости. Вряд ли в сегодняшней Европе даже при введении
жесткой системы протекционизма и при самых благоприятных обстоятельствах возможно
достижение таких уровней рождаемости (6 детей в среднем на одну женщину), какая была
в Англии в начале XIX в. Но это и не нужно. При современном уровне развития медицины
для обеспечения расширенного воспроизводства достаточно иметь хотя бы 2,2-2,5 ребенка
на одну женщину. Изменилась ли каким-то образом в этих условиях зависимость между
глобализацией и тенденциями изменений рождаемости?
Как свидетельствует График 5, эта зависимость по-прежнему имела место. В 1820-е
годы началось резкое снижение импортных пошлин в Англии и введение там режима
свободной торговли, и с этого же периода началось снижение рождаемости. К середине
XIX в. она снизилась уже до приблизительно 2,3 девочек на женщину. Дальнейший обвал
рождаемости начался в конце 1880-х гг., когда Англия утратила свое прежнее огромное
конкурентное преимущество перед другими странами по уровню развития экономики, и
ее население почувствовало иностранную конкуренцию. К 1930-м годам средняя
рождаемость в Англии упала до менее 0,9 девочки на одну женщину – то есть английская
нация перестала себя воспроизводить.
График 5. Динамика рождаемости в Англии и во Франции за последние два столетия
3,50
3,00
2,50
2,00
1,50
1,00
0,50
18
06
18
16
18
26
18
36
18
46
18
56
18
66
18
76
18
86
18
96
19
06
19
16
19
26
19
36
19
46
19
56
19
66
19
76
19
86
19
96
0,00
Рождаемость в Англии
Рождаемость во Франции
Источники1: [218] p.230; [87] I, p.101; [124] pp.13,195: [106]
Примерно такие же демографические тенденции были и во Франции, с той
разницей, что падение рождаемости у нее началось намного раньше. Уже в начале XIX
века она составляла в среднем менее 2 девочек на одну женщину. Но падение
рождаемости в течение XIX в. – начала XX в. было не таким резким, как в
Великобритании, что объяснимо: если Великобритания последовательно проводила
политику свободной торговли, то Франция в отдельные периоды (1880-1890-е годы)
1
На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства (gross reproduction rate).
214
защищала свой национальный рынок при помощи высоких таможенных пошлин,
введенных по ряду товаров.
Как видно на Графике 6, изменение понижательной тенденции рождаемости в
Англии и Франции началось в 1930-е годы, когда обе страны под влиянием Великой
депрессии ввели высокие таможенные барьеры, оградив свой рынок от импорта.
Рождаемость сначала стабилизировалась, а затем стала довольно заметно расти. Отмечу,
что в Великобритании это происходило в условиях войны с Германией и бомбежек
английских городов немецкой авиацией. В 1944 г. она достигла уже вполне нормального
уровня - 1,09 девочки, а к 1964 г. увеличилась до рекордно высокого уровня – 1,39
девочки на одну женщину. Во Франции рекордно высокая рождаемость (1,3-1,5 девочки)
установилась сразу после войны и сохранялась до середины 1960-х годов. Увеличение
рождаемости после войны произошло и в большинстве других европейских стран, в
частности, в Германии, как видно на графике.
График 6. Динамика рождаемости в странах Западной Европы в середине-конце XX века
1,60
1,40
1,20
1,00
0,80
0,60
0,40
0,20
19
30
19
33
19
36
19
39
19
42
19
45
19
48
19
51
19
54
19
57
19
60
19
63
19
66
19
69
19
72
19
75
19
78
19
81
19
84
19
87
19
90
19
93
0,00
в Великобритании
во Франции
в Германии
Источник1: [106]
Но период протекционизма и высокой рождаемости на этот раз длился недолго.
Уже в середине 1960-х годов, после так называемого Кеннеди-раунда, ведущие
европейские страны резко снизили свои импортные пошлины, и начался новый этап
глобализации, продолжающийся до настоящего времени. Это не замедлило сказаться на
уровне рождаемости. К концу 1970-х годов во Франции и в Англии она опустилась до
уровня 0,8-0,9 девочки на одну женщину, то есть ниже уровня нормального
воспроизводства населения. Такие же тенденции рождаемости происходили повсеместно
в Западной Европе, так как все эти страны после Кеннеди-раунда отказались от политики
протекционизма и перешли к практике свободной торговли. одновременно с
Великобританией и Францией. К концу XX века рождаемость в Германии, Италии,
1
На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства (gross reproduction rate).
Данные по Германии: до 1990 г. – по Западной Германии, после 1990 г. – по объединенной Германии.
215
Испании снизилась до рекордно низкого уровня – 0,6 девочек (или 1,2 ребенка) на одну
женщину. Более высокий уровень рождаемости в Англии и Франции, чем в других
странах Западной Европы в последние десятилетия (0,8 девочек), по-видимому,
объясняется в основном бóльшим количеством здесь иммигрантов из стран Азии и
Африки, которые сильно улучшают показатели средней рождаемости. Но такая
иммиграция, если и помогает решению демографической проблемы, то при этом создает
другую проблему – в социальной области.
Динамика рождаемости в странах Восточной Европы (см. График 7) подтверждает
ту же закономерность. Либерализация внешнеэкономических связей этих стран с конца
1980-х годов или начала 1990-х годов сопровождалась резким падением рождаемости. И
это при том, что экономическая модель развития всех этих стран (централизованная
плановая экономика) до этого была далека от совершенства. Тем не менее, даже в
условиях неэффективной плановой экономики региональная модель развития
обеспечивала намного бóльшую рождаемость, чем глобальная модель. При уровнях
рождаемости, установившихся к началу XXI века (1,1-1,3 ребенка на одну женщину),
которые почти в 2 раза ниже нормального уровня воспроизводства, речь идет фактически
о вымирании населения этих стран, как, впрочем, и коренного населения стран Западной
Европы.
График 7. Динамика рождаемости в странах Восточной Европы в конце XX века
2,50
2,00
1,50
1,00
0,50
0,00
1986 1987 1988 1989
1990 1991 1992
в России
на Украине
1993 1994 1995
в Польше
1996 1997 1998
в Чехии
1999 2000 2001
в Латвии
Источник1: [106]
В целом несколько десятков примеров, приведенных в главах IX, X и в настоящей
главе, не оставляют сомнений о взаимосвязи между глобализацией и падением
рождаемости. Конечно, все это не отменяет действие других факторов, которые также
могут влиять на рождаемость, например, война и оккупация страны иностранными
войсками. Но как видно на графике 6, оккупация Франции немцами привела лишь к
1
На графике представлена динамика коэффициента общей рождаемости (total fertility rate), который
показывает, сколько детей родятся в среднем в расчете на одну женщину в течение ее жизни.
216
небольшому и кратковременному падению рождаемости в 1940-1942 гг., в то время как
низкий уровень рождаемости в Западной Европе, установившийся в 1970-е годы,
сохраняется до сих пор.
Давайте теперь вернемся к проблеме экономического кризиса в условиях
глобализации и его возможных причин. Как выше уже отмечалось, он поражал не только
более слабые государства (Испания и Польша в XVII в.), но и наиболее успешные и
развитые страны, являвшиеся центром глобальной экономики: Греция в IV-III вв. до н.э.,
Италия в I-II вв. н.э., Византия и Киевская Русь в XII-XIII вв., Северная Италия в XV-XVI
вв., Голландия в XVIII в., Великобритания в конце XIX в. – начале XX в. Экономический
кризис в этих странах, как было показано выше, сопровождался демографическим
кризисом, и был во многом результатом последнего, который вызывал нехватку рабочих
рук, сокращение спроса со стороны населения и т.д. Но демографический кризис, судя по
всему, был не единственной причиной экономического кризиса. Есть еще, по крайней
мере, две причины экономического кризиса в условиях глобализации, на которых я хочу
далее остановиться. Следует также отметить, что конец последней фазы глобализации
ознаменовался особенно глубоким кризисом, поразившим все ведущие и экономически
наиболее развитые страны. При этом, как и в предыдущие периоды, больше всех
пострадали наиболее успешные страны. В ходе так называемой Великой депрессии
(начало 1930-х годов) промышленное производство в США сократилось более чем в 2
раза, а в Германии – почти на 40%. При этом на эти две страны до кризиса приходилось
порядка 60% мирового ВНП. Огромная масса людей, почти половина всего населения в
трудоспособном возрасте, в этих странах оказалась в числе безработных. Ситуация в
других странах была немного лучше, но и там экономический кризис был очень сильным.
Падение промышленного производства во Франции составило около 30%. В
Великобритании во время спада число безработных достигало 23% трудоспособного
населения ([129] p.6). По мнению историков, Великая депрессия стала основной причиной
прихода к власти фашистов в Германии ([129] p.8). В чем причина особенной остроты
этого кризиса и не может ли он повториться на нынешней фазе глобализации?
Современная экономическая наука полагает, что высокий демографический рост
способствует не увеличению бедности, как утверждал Мальтус, а, наоборот, более
быстрому экономическому росту, опережающему рост населения. Таким образом, более
быстрый рост населения должен способствовать более быстрому увеличению ВНП на
душу населения, то есть росту благосостояния населения1. И наоборот, отрицательный
демографический рост и старение населения могут оказать весьма неблагоприятное
влияние на экономику. Об этом писал, например, известный английский экономист
Д.Кейнс. Он указывал, что старение населения приводит к тому, что люди потребляют
меньшую часть своего дохода, предпочитая значительную его часть откладывать в виде
сбережений. Данный феномен вполне понятен – молодежи везде и всегда не хватает
денег: она мало того, что потратит все деньги, что у нее есть, но и наберет
потребительских кредитов для покупки автомобиля, квартиры и т.д. А старики, наоборот,
предпочитают не только не брать потребительских кредитов, но и еще держать кубышку
на черный день. Поэтому старение населения вызывает стагнацию или даже снижение
спроса на предметы потребления и приводит к прекращению экономического роста. А
поскольку бóльшая часть средств откладывается в виде сбережений, но эти деньги некуда
вкладывать (так как экономика не растет), то следствием может стать беспрецедентное
падение процентных ставок ([200] pp.429-435). Полстолетия спустя после того, как
Д.Кейнс высказал эти мысли, события в Японии полностью подтвердили их. В результате
прекращения роста японского населения и его старения экономика страны, которая еще в
1970-е годы ассоциировалась с «японским чудом», с начала 1990-х годов перестала расти,
а процентные ставки с тех пор держатся там на нулевой отметке. Таким образом, мы
1
К такому выводу пришел, например, известный американский экономист Кузнец на основе проведенного
анализа: [109] p.402.
217
видим уникальный феномен, когда кредит выдается совершенно бесплатно. Это связано с
тем, что инвестиции в экономику страны потеряли смысл: все хотят куда-нибудь вложить
свои деньги или дать их в кредит хотя бы под небольшой процент, но деньги вкладывать
некуда, и кредиты по той же причине, а также ввиду старения населения, никто не берет.
Однако и в прошлом было очень много примеров аналогичных явлений. О том, что
начиная с III в. до н.э. в Древней Греции и с I-II вв н.э. в Древнем Риме перестали
инвестировать в расширение производства и в новые технологии, выше уже говорилось.
Аналогичные явления были, например, в Италии в XV в., в Голландии и Франции в XVIII
в., то есть в тех странах, которые до этого были флагманами мировой рыночной
экономики. Некоторые историки в связи с этим даже обвиняли (по очереди) греков,
римлян, итальянцев средневековья и французов в неспособности отказаться от
«рабовладельческих» или «феодальных» привычек и воспринять «капиталистические»
методы ([203] pp.130-131; [210] pp.220, 283). Но в дальнейшем точно такие же явления
произошли с самыми что ни на есть «капиталистическими» Голландией (XVIII в.) и
Великобританией (вторая половина XIX в. – начало XX в.), которые перестали
инвестировать в производство у себя в стране и начали превращаться в страны-рантье
([211] p.57). Это так в свое время поразило Европу, что появился даже специальный
термин – «голландская болезнь», как будто до Голландии такими же «болезнями» не
страдали другие страны. И во всех этих случаях данные явления происходили на фоне
демографического кризиса и старения населения.
Но не только старение населения в этих странах вызывало снижение спроса и
экономическую стагнацию или кризис. Не меньшее, а, возможно, большее влияние на
первом этапе должно было оказывать обнищание основной массы населения. В
предыдущей главе был приведен целый ряд цифр и фактических данных, указывающих на
то, что это происходило на всех этапах глобализации. Таким образом, причиной
экономических кризисов в условиях глобализации является не только демографический
кризис и старение населения, но и всеобщее сокращением спроса. Всеобщее сокращение
спроса вызывает цепную реакцию: свертывается производство - значительная часть
населения оказывается без работы – население и предприятия не в состоянии
расплачиваться по ранее взятым кредитам – масса индивидуальных дефолтов по кредитам
приводят к всеобщему банковскому и финансовому кризису. В свою очередь, финансовый
кризис еще более усугубляет экономический кризис. Именно так события
разворачивались во время Великой депрессии в США и Германии. В США, где
финансовый кризис был особенно глубоким, только за три года (1930-1932)
обанкротилось более 5000 банков ([164] p.128). Огромные массы населения лишились
своих сбережений, размещенных в этих банках1.
Есть еще одна причина экономических кризисов в условиях глобализации, и она
также объясняет, почему эти кризисы могут иметь такой небывалый размах, какой имела
Великая депрессия 30-х годов прошлого века. Эта причина – монополизация экономики.
Тенденция к образованию монополий в принципе существовала и на предыдущих этапах
глобализации2. Но особенно ярко она проявилась в предыдущую эпоху глобализации
(1840-е – 1930-е годы), и это вполне понятно: в условиях господства тяжелой
промышленности и высокой концентрации производства монополии могли играть
намного бóльшую роль, чем ранее, когда преобладало сельское хозяйство и легкая
промышленность. Эту тенденцию к монополизации отмечали целый ряд экономистов того
времени, хорошо и подробно ее описавших. Например, Д.Клэпэм писал следующее о
Германии: «В 1882 г. там было очень мало крупных предприятий, вокруг которых был
густой слой мелких. В 1907 г. все было покрыто крупными предприятиями, а мелкие, если
были не уничтожены совсем, то были полностью заслонены от солнца крупными» ([98]
p.288). В 1920-х годах немецкие монополии и монополистические объединения (картели,
1
2
Развитие мирового финансового кризиса в 2008 г. во многом напоминает указанные события.
Подробнее этот вопрос рассматривается во второй книге трилогии: [31].
218
синдикаты) контролировали от 80 до 100% всего производства ведущих отраслей страны
- добывающей, химической, электротехнической и судостроительной промышленности
([62] p.129).
Тенденцию к монополизации в ведущих странах Запада описал В.Ленин в своих
работах начала XX века, в связи с чем он даже пришел к выводу, что капитализм пришел в
свою последнюю стадию – монополистического капитализма, за которой наступит его
неминуемый крах. В сущности, он был не очень далек от истины, и события 1930-х годов
это подтвердили. Хотя, конечно, следствием Великой депрессии был не крах капитализма
как такового, а крах той его модели, которая в то время существовала – модели
глобальной экономики. Что же касается монополизации, то нет никаких сомнений, что это
явление способствует развитию экономического кризиса. Монополии намного меньше
склонны к инновациям и вообще к любого рода производственным инвестициям, чем
небольшие компании: их монопольное положение позволяет им сидеть сложа руки и
подсчитывать прибыли, получаемые с населения и с других компаний. Это хорошо видно
на примерах сегодняшнего дня, когда мы наблюдаем явно выраженную тенденцию к
монополизации во всем мире: вместо того, чтобы больше инвестировать в новые
технологии, монополии все больше средств и сил тратят на уничтожение или скупку
своих конкурентов. Так, американская компания Microsoft приложила все усилия для того,
чтобы уничтожить своего конкурента – компанию Netscape, разработавшую более
совершенный программный продукт для работы с Интернетом. Крупнейшие нефтегазовые
компании – Conoco, Shell, Chevron, BP - тратят огромные средства и усилия на скупку
своих конкурентов по всему миру, и не торопятся инвестировать в новые технологии
развития альтернативных видов энергии.
Нет сомнения, что и в конце предыдущей эпохи глобализации (1900 г. – 1930-е
годы) также происходили подобные явления. Экономическая статистика показывает, что
размер инвестиций в экономику и научно-технический прогресс неуклонно снижался в
течение этого периода, особенно низких размеров достигнув в 1920-е годы, последнее
десятилетие перед Великой депрессией. Таковы были тенденции в экономике США,
Германии и ряда других стран ([69] p.35; [122] p.487). А в правительстве США в течение
всего кризисного периода 1930-х годов существовало стойкое мнение, что именно
вследствие монополизации экономики были свернуты инвестиции ([69] pp.188-192):
монополиям, которые и так имели свои гарантированные прибыли, инвестиции стали не
нужны. И оно предприняло целый ряд мер по борьбе с монополиями1.
Показателем, характеризующим быстроту, с которой в эпоху глобализации
происходит укрупнение компаний и монополизация экономики, может служить рост
числа корпоративных слияний и поглощений одних компаний другими. В последнее
время объем слияний и поглощений везде в мире растет так быстро, что с каждым годом
устанавливает новый рекорд. Помимо того, что слияниями и поглощениями занята часть
руководства и персонала крупных компаний, этим занята и значительная часть
банковского персонала. Инвестиционные банки на этом делают огромные состояния, а
подразделения крупных банков, занимающиеся слияниями и поглощениями, по своему
размеру и значению уже сопоставимы с теми подразделениями, которые занимаются
кредитованием и финансированием промышленности. Таким образом, деньги и
квалифицированные специалисты все больше работают не на то, чтобы инвестировать в
производство, а на то, чтобы обслуживать процесс укрупнения и монополизации отраслей
– процесс, который представляется как минимум сомнительным с точки зрения его роли в
целом для экономики и общества. Известно, что в предыдущую эпоху глобализации,
предшествующую Великой депрессии 1930-х годов, процесс слияний и поглощений шел
так же интенсивно. И на нем, так же как сегодня, многие сделали огромные состояния.
Примером может служить Я.Гольдшмидт, создатель одного из крупнейших в Веймарской
1
Подробнее см. [31] глава XVII
219
Германии 1920-х годов Данат-банка1, который заработал капитал для создания этого банка
как раз на том, что занимался слияниями и поглощениями ([129] p.144). Кстати, именно
этот банк, увлекавшийся спекуляциями с промышленными активами, и обанкротился в
июле 1931 г., усилив экономический и финансовый кризис в Германии.
Рост монополизации всегда ранее в истории также сопровождался ростом
коррупции в высокомонополизированных секторах экономики и увеличением числа
неправильных решений в инвестировании, - то есть, говоря по-простому, увеличением
количества денег, украденных чиновниками и бизнесменами, и выброшенных ими на
ветер. Это вполне закономерно – сила монополий позволяет их руководству чувствовать
себя слишком спокойно и в отношении внешней конкуренции, и в отношении контроля со
стороны общества и массы мелких акционеров, и создает иллюзию безнаказанности и
вседозволенности. Хорошо известно, что в 1920-е годы в высокомонополизированных
секторах немецкой экономики огромные суммы «выбрасывались на ветер» в виде
экономически неоправданных инвестиций или тех, которые осуществлялись лишь по
соображениям престижа. Например, по мнению известного немецкого экономиста
Й.Шумпетера, около 1/4 всех немецких инвестиций в 1920-е годы были таким образом
«выброшены на ветер» ([129] p.148).
Но аналогичную картину мы видим и сегодня вокруг крупных компаний на Западе,
что было еще совсем не характерно в 1960-е годы. Примерами могут служить недавние
коррупционные скандалы, в которых оказалось замешанным руководство компаний,
занимавших лидирующие позиции в соответствующих секторах экономики:
американских компаний Enron и WorldCom, немецкого концерна Siemens, итальянской
компании Parmalat и международной аудиторской компании Arthur Andersen. Таким
образом, нынешнее укрупнение компаний ведет к тем же явлениям, которые были
характерны для стран Запада в 1920-е годы и которые характерны для любой
монополизированной экономики.
Монополизация ведет не только к свертыванию инвестиций, научно-технического
прогресса и коррупции верхнего эшелона бизнеса. Она, как правило, усугубляет и
углубляет ход экономического кризиса после его начала. Например, образование медного
картеля в США в 1927 г. (Copper Exporters, Inc), контролировавшего более 90%
американского производства меди, привело к росту цен на медь почти в 2 раза к 1929 г. И
несмотря на начавшуюся в 1929 г. Великую депрессию и катастрофическое падение
производства и цен на все товары, медный картель продолжал поддерживать высокие
цены на медь в течение первого года Великой депрессии, ограничивая свое производство
и усугубляя кризис в промышленности, использовавшей медные детали и компоненты.
Лишь после роспуска картеля в 1930 г. цены на медь упали до прежнего уровня (то есть
почти в 2 раза) в течение нескольких месяцев, и еще в 2 раза – в течение 2 лет после
роспуска картеля ([214] p.223).
Такая же картина наблюдалась в это время в Германии. Несмотря на резкое
сокращение спроса в условиях кризиса, немецкие монополии (в металлургии,
машиностроении и т.д.) также продолжали изо всех сил удерживать прежние цены на свои
товары. В результате цены в монополизированных секторах экономики в период Великой
депрессии (с 1928 г. по 1932 г.) снизились всего лишь на 16%, в то время как в
немонополизированных секторах они упали более чем в два раза ([129] p.157). Поскольку
нашлось не очень много тех, кто мог себе позволить купить товары по монопольно
высоким ценам, то падение производства в монополизированных секторах было
катастрофическим. Так, United Steelworks, контролировавшая бóльшую часть
производства стали и проката Германии, в 1931 г. работала лишь на 1/3 от своих
производственных мощностей, но, несмотря на это, снизила отпускные цены лишь на 8%
по сравнению с докризисным 1929 годом ([62] p.165) - хотя снижение цен на другие
1
Полное название: Darmstaedter- und National Bank
220
товары и сырье (и, следовательно, издержек производства) было, как указывалось выше,
намного бóльшим. В результате такой политики монополий миллионы рабочих были
уволены, и в целом только число официально безработных в конце 1932 г. – начале 1933 г.
(накануне прихода Гитлера к власти) достигло 6 миллионов человек, или почти 40% от
всего трудоспособного населения страны ([129] pp.98, 371).
Если постараться выразить одной фразой все сказанное выше, то можно сказать,
что монополии пожирают экономику.
Факты свидетельствуют о том, что монополизация усиливалась во все эпохи
глобализации. Но чем объяснить такую закономерность? Подробно этот вопрос
рассматривается во второй книге трилогии [31]. Но можно указать, например, на такую
причину, объясняющую данный феномен. Любая компания в условиях роста
международной конкуренции и нестабильности, связанных с глобализацией, стремится к
укреплению своей внешней конкурентоспособности. Самый лучший для этого способ –
укрупнение компании путем покупки конкурента. Особенно хорош этот метод для
усиления своих позиций на зарубежных рынках. Так, добрая половина некогда ведущих
западноевропейских автомобильных концернов (Opel, Rover и другие) была приобретена
их американскими и японскими конкурентами – в целях завоевания рынка Западной
Европы. Причем, такие слияния формально не противоречили антимонопольному
законодательству стран Западной Европы – ведь у покупателей не было своего
производства в этих странах на момент приобретения. Но их следствием стало
укрупнение американских и японских автомобильных концернов и ослабление позиций
национальных производителей. Перед лицом такой экспансии во всем мире происходит
смягчение антимонопольного регулирования: чиновники в антимонопольных органах
начинают смотреть сквозь пальцы на процессы монополизации внутренних рынков, а
общественное мнение также приветствует укрупнение национальных компаний,
поскольку полагает, что это усилит национальную конкурентоспособность.
Например, вряд ли без благоприятного общественного мнения и одобрения со
стороны государства могли бы произойти такие сделки в конце XX – начале XXI вв., как
образование гигантской американской ConocoPhillips (в результате слияния двух крупных
американских нефтегазовых компаний), образование гигантского банковского баварскоавстрийско-итальянского холдинга UniCredit, слияние французских автопроизводителей
Peugeot и Citroen, слияние нескольких итальянских банков с образованием Banca Intesa,
образование английского фармацевтического гиганта GlaxoSmithKline и немецкого BayerSchering (оба были созданы в результате слияния двух крупных национальных
фармацевтических компаний), объединение всех российских алюминиевых компаний в
гигантский конгломерат с названием «Русский алюминий». В некоторых случаях
государства не только молчаливо одобряют, но и сами выступают инициаторами и
спонсорами создания монополистических объединений. Так, авиастроительный концерн
Airbus был создан ведущими государствами Западной Европы в противовес конкуренции
со стороны американского гиганта Boeing.
Но точно такие же явления происходили в предыдущую эпоху глобализации.
Процесс образования национальных монополий в Западной Европе, США и России в
конце XIX в. - начале XX в. шел либо при молчаливом одобрении государства и
общественного мнения, которые рассматривали его как фактор укрепления национальной
конкурентоспособности, либо, как в Германии и России, при непосредственной
поддержке и участии государства. При этом даже там, где существовало строгое
антимонопольное законодательство, оно под влиянием указанных тенденций смягчалось.
Так, в США в 1918 г. специальным законом были выведены из-под действия указанного
законодательства монопольные объединения, созданные в целях экспорта. А во Франции
в 1926 г. были разрешены монопольные объединения, которые ставили целью получение
не более чем «нормальной» прибыли ([214] pp.217, 219). Ясное дело, что эти поправки к
законам открыли возможности создания самых разных монополий, якобы стремящихся
221
лишь к «нормальной» прибыли или занимающихся «исключительно» экспортом, как в
случае упоминавшегося выше картеля экспортеров меди в США, фактически
монополизировавшего весь американский рынок меди. Таким образом, мы видим, что
сама логика международной конкуренции в условиях глобализации и в прошлом
столетии, и в наши дни, приводит к одному и тому же результату – к монополизации.
Но если наличие государственной компании, занимающей монопольное положение
в отраслях национальной нефте- и газодобычи может оправдываться необходимостью
государственного контроля за природными ресурсами и справедливым использованием
доходов от их использования в интересах общества, то образование монополий в
большинстве других отраслей (с участием государства или без такового) вряд ли можно
чем-то оправдать. Вернее, их можно оправдать как краткосрочную меру – попытку
поддержать национальные компании в ответ на международную конкуренцию, но в
дальнейшем эта мера неизбежно вызовет еще большее число проблем, о которых выше
говорилось. В 1930-е годы, когда опасности монополизации на Западе для всех стали
очевидными, в правление американского президента Рузвельта была разработана и
осуществлена большая программа по демонополизации всех отраслей. Американскому
правительству пришлось прибегнуть к поистине драконовским мерам: многие крупные
компании были принудительно разделены на несколько более мелких, от чего не могли не
пострадать акционеры этих компаний. Аналогичные мероприятия были осуществлены в
западноевропейских странах после Второй мировой войны. Получается, что нынешние
тенденции к слияниям и поглощениям постепенно уничтожают ту работу по
демонополизации, которую проводили западные государства в тот период и которую, по
всей видимости, опять придется повторить, в случае если указанные тенденции вызовут
новую Великую депрессию.
Итак, выше были описаны тенденции и явления, вызывающие экономический
кризис в эпоху глобализации: демографический кризис, обнищание массы населения,
монополизация экономики. Хотелось бы подчеркнуть, что все эти явления не выдуманы
мною, а хорошо известны историкам, экономистам и их свидетелями были все люди,
жившие в соответствующие эпохи. Так, именно эти причины, по мнению экономистов и
экономических историков, привели к тому, что Великая депрессия 1930-х годов стала
действительно «великой», длившейся целое десятилетие и приведшей к беспрецедентной
безработице и падению производства ([69] pp.9-20; [129] pp.418-419). Но экономисты не
могут понять, откуда взялись эти тенденции и почему они совпали во времени и в
пространстве, поразив все ведущие страны Запада в 1920-е – 1930-е годы. Проведенный
выше анализ показывает, что все эти тенденции в большей или меньшей степени
наблюдались во все предыдущие эпохи глобализации; они также происходят, как видим, и
в последние десятилетия, с конца 1960-х годов, когда началась нынешняя глобализация.
Есть ли альтернатива глобальной модели развития? В предыдущих главах уже
приводились примеры, когда в рамках отдельных стран (ряд западноевропейских стран в
XVIII веке, США в XIX веке, большинство стран Запада в середине XX века) была
реализована такая альтернативная модель – региональная модель развития. Она возможна,
когда отдельная страна или группа стран защищают свой рынок системой достаточно
высоких таможенных пошлин: исходя из западноевропейского и американского опыта,
они должны быть на уровне не менее 30-50%. Причем, сырье, а также товары, которые
страна не собирается производить, могут ввозиться беспошлинно. А импортные пошлины
на полуфабрикаты и запчасти должны быть ниже тарифов на готовые изделия – для
стимулирования в первую очередь производства последних. Такая протекционистская
система позволяет, помимо всего прочего, не утрачивать связь с внешним рынком: даже
при таком высоком уровне пошлин предприятия все равно будут понимать, что им нельзя
отставать от технологического уровня зарубежных конкурентов. Ведь при современных
темпах научно-технического прогресса цены на многие изделия снижаются очень быстро,
и если местные производители будут «спать», то им не поможет и высокий уровень
222
импортных пошлин. Но именно он позволит им самостоятельно, или, при необходимости,
совместно с иностранными производителями, наладить передовое технологическое
производство. Ведь для иностранного производителя намного выгоднее будет создать
совместное предприятие внутри страны, чем ввозить туда товары, произведенные за
границей, которые будут облагаться высокими пошлинами. А значит – результатом такой
модели развития будет рост в соответствующих странах собственного производства и
занятости, а не та картина, какую мы наблюдаем сегодня, когда собственное производство
во всех странах мира вымывается импортом из нескольких стран, и во всех странах, кроме
этих последних, растет безработица и нищета.
Читатель может спросить: в какой мере эти идеи будут понятны предпринимателям
и инвесторам. Ведь именно от них будет зависеть успех экономического развития. Мой
опыт общения с международными предпринимателями и инвесторами показывает, что как
раз им эти идеи очень понятны, в отличие от международной олигархии, или, как сейчас
говорят, космократии, которая, как будет показано в следующей главе, всеми силами
старается вести против этих идей непримиримую борьбу. В подтверждение могу привести
следующие примеры. Как только в начале 2000-х гг. Россия ввела пошлины на импорт
легковых автомобилей (в размере всего лишь 20-25%), более десяти ведущих
автомобилестроителей (Ford, Volkswagen, General Motors, Toyota, Nissan, Mitsubishi и
другие) приняли решение о строительстве в России автомобильных заводов.
Строительство этих заводов создаст тысячи новых рабочих мест и в дальнейшем может
дать толчок к развитию десятков или сотен смежных отраслей и производств, конечно,
если они также будут иметь протекционистскую защиту. В противном случае все это
ограничится «отверточной» сборкой из импортных компонентов. Вот еще один пример. В
середине 2000-х гг. я общался с представителем крупного японского банка, который
рассматривал возможность финансирования строительства в России новых мощностей
(или реконструкцию старых) в области нефтепереработки. Но его смущала
неопределенность российской государственной политики. Вот если бы, - сказал японский
банкир, - государство четко определилось, что оно будет при помощи налогов и тарифов
стимулировать производство в России нефтепродуктов, а не как сегодня, экспорт сырой
нефти с последующим ввозом в Россию нефтепродуктов по цене намного большей, чем
цена нефти, то мы бы были готовы предоставить большие размеры финансирования для
нефтепереработки.
Глава XIII. Запретные темы западной исторической и экономической науки
Возникает вопрос – почему западная историческая наука, несмотря на ее высокий
профессиональный уровень и огромные размеры выделяемого ей финансирования, не
смогла приблизиться к решению тех исторических загадок, о которых шла речь выше:
начиная с загадки гибели Западной Римской империи, исчезновения римлян и
возникновения феодализма в Западной Европе, и кончая загадкой экономического и
демографического кризиса XVII века? Слишком мало было сделано на Западе и в области
исследовании процессов глобализации в истории1, что помогло бы правильной оценке
перспектив современной глобализации. Наоборот, вместо решения или попытки решения
этих загадок, в последние десятилетия она все больше занималась их замалчиванием или
даже сокрытием тех закономерностей, которые однажды уже были открыты или описаны.
Так, после того как я уже написал главу V о причинах возникновения феодализма,
я прочитал статью американского историка Е.Домара. Оказывается, он самостоятельно
пришел к тем же выводам относительно причин возникновения крепостного права. Но
более того, после того как он уже это сделал, он обнаружил, что еще в течение XIX века
1
Пожалуй, единственным серьезным исследованием в этой области являются работы И.Валлерстайна по
«европейской мировой экономике» XII-XIX вв.
223
вышел целый ряд исторических трудов, в которых на примере большого фактического
материала было доказано, что крепостное право всегда возникало в условиях редкого
населения: [150];[172];[206]. А крепостное право – одна из основных черт феодализма.
Однако эти труды были преданы забвению – как пишет Е.Домар, они не содержатся ни в
одной библиографии современных авторитетных западных исторических сборников.
Более того, когда американский историк собрался написать статью о своем открытии, то
какой-то исторический авторитет отсоветовал ему ее писать – на том основании, что об
этом уже не раз писали, и что это – всем известный факт. В итоге он смог опубликовать
свою статью о причинах возникновения крепостного права лишь спустя 12 лет. Что это за
всем известный факт, - спрашивает Е.Домар, - который так хорошо скрывается, что о нем
нигде нельзя прочесть? ([107] pp.31-32)
Недавно Кембриджский университет (Великобритания) выпустил обновленный
сборник исторических трудов, посвященных раннему средневековью – Новую
Кембриджскую средневековую историю (1-й и 2-й том, соответственно в 2005 г. и в 1995
г.). Указанный сборник охватывает период с 500 г. по 900 г. н.э. и содержат около 60
трудов разных авторов и около 2000 страниц ([166];[167]). Казалось бы – хорошая
возможность для того, чтобы внять призывам английских историков Р.Ходжеса и
Д.Уайтхауса о пересмотре существующей исторической концепции (см. главу IV), или
хотя бы для того, чтобы осветить и подвергнуть анализу тот обширный археологический
материал, на базе которого они пришли к своим выводам (см. главу III). Но в двух
толстых 1000-страничных томах не только нет никаких попыток увязки исторической
концепции с данными археологии, но не приведено и малой части того археологического
материала по поздней античности – раннему средневековью, который Р.Ходжес и
Д.Уайтхаус систематизировали в своих книгах еще в начале 1980-х годов. Зато
предпринимаются попытки (не приводя всего набора фактов, а приводя лишь выборочные
факты!) оспорить мнения историков об упадке Западной Европы и Средиземноморья в
конце античности и раннем средневековье. То есть пересмотр концепции осуществляется,
но совсем не в том направлении, что вытекает из массы археологической информации, а в
прямо противоположном!
Так, Р.Гербердинг пишет, что никакого упадка античности, скорее всего, вообще не
было. И обосновывает это тем, что в Римской империи было много «средневековых» черт:
многие улицы, даже в Риме, были немощеные, многие дома не имели водопровода и
канализации. На многих улицах был дурной запах (из-за нечистот) и было полно нищих,
так что они были опасны для прогулок, особенно состоятельных людей ([166] pp.25-28).
Хотелось бы в связи с этим отметить, что в сегодняшнем мире, далеком от средневековья,
в эпоху научно-технической революции, в подавляющем большинстве стран: от Бразилии
до Индии, не говоря уже об Ираке, Афганистане и Судане, можно встретить повсюду
такие же дома и такие же улицы, без водопровода и канализации, опасные для прогулок
состоятельных людей. А также людей, умирающих от голода. Означает ли это также, что
бóльшая часть сегодняшнего мира до сих пор пребывает в «средневековье»? И если не
было никакого упадка при переходе от античности к средневековью, то не было и
никакого прогресса при переходе от средневековья к современности?
В другой статье А.Верхульст, опять взяв лишь один факт: наличие большого числа
заброшенных крестьянских дворов во Франции и Италии в раннем средневековье (о чем
выше говорилось), - и не пытаясь его соотнести с другими имеющимися
многочисленными фактами, пытается его оспорить, и довольно оригинальным способом.
Они, - пишет он, - «не были заброшены», а это были крестьянские дворы, «у которых
временно не было» владельца ([167] p.496). В чем состоит та существенная разница между
«заброшенными» дворами и дворами, у которых исчезли владельцы, из описания историка
224
не совсем понятно1. Но почему-то он полагает, что, раз дворы не были «заброшены», а
владельцы просто куда-то исчезли, это должно доказывать, что никакого сокращения
населения в ряде областей Франции в раннем средневековье не происходило. А в другом
месте он даже утверждает, что распространение крепостного права на всех ранее
свободных крестьян во Франции к IX веку может быть не следствием дальнейшего
сокращения населения (закономерность, о которой, как пишет Е.Домар, как будто бы
должно быть «всем известно»), а наоборот, результатом роста населения ([167] p.494).
Непонятно в таком случае, почему, если, по мнению автора, рост населения приводит к
крепостному праву, то при дальнейшем росте населения во Франции в течение X-XIII вв.
крепостное право не усилилось еще больше, а начало, наоборот, в массовом порядке
исчезать.
Аналогичные тенденции мы видим и во французской исторической науке. В главе
IV приводились комментарии современных французских историков, которые плохо
вяжутся и со здравым смыслом, и с имеющимися фактами. Утверждается, что римляне
практически не жили в тех огромных городах, которые строили, и что они так и стояли все
время пустыми. Высказывается предположение, что сокращение населения на юге
Франции в раннем средневековье происходило по той причине, что там было мало
епископов. Как видно из всех этих примеров, даются нелепые объяснения или
опровержения именно в отношении того факта, что в конце античности и в раннем
средневековье произошло резкое сокращение населения Западной Европы. Ведь если
города в Римской империи строили не для того, чтобы в них жить, то значит, и население
античности было вовсе не таким большим, как кажется. То же самое относится и к тому
много раз уже открытому и доказанному факту, что крепостное право появляется в
условиях редкого населения: если сделать вид, что никакой такой закономерности не
существует, а писавших об этом авторов исключить из библиографии, то можно
избавиться от одного из неоспоримых аргументов в вопросе об упадке Западной Европы в
конце античности – начале средних веков.
Но все-таки наиболее кардинально к вопросу о конце эпохи античности подошли в
США. Там в последнее время полностью возобладала историческая концепция о том, что
никакого кризиса и упадка античного мира не было. Просто основная жизнь по каким-то
причинам переместилась на Восток Средиземноморья. Ну а то, что происходило на Западе
в то время – просто недостойно упоминания. В этой связи, как отмечает английский
историк Б.Вард-Перкинс, в последнем издании Американского справочника (guide)
поздней античности вообще исчезли статьи о франках, вестготах и англосаксах ([213]
pp.170, 182). Как будто этих народов, сыгравших ключевую роль в европейской истории,
не было вообще. А слова «упадок» и «кризис» американскими историками античности
больше вообще не употребляются – как пишет Б.Вард-Перкинс, они стали «очень
немодными» ([213] pp.87, 170).
Переписывание истории в политических целях происходило во все времена. Но
обычно это ограничивалось историей одной страны – для придания большего значения
каким-то событиям в жизни этой страны, важных ее текущему руководству. А тут мы
имеем дело с уникальным феноменом – замалчиванием или переписыванием всей
мировой истории, причем одновременно всеми ведущими западными государствами и в
одном и том же направлении. В чем причина этого феномена?
Если взглянуть в прошлое, то мы увидим, что однажды, два столетия назад, такое
уже происходило. До XIX века в Западной Европе преобладала точка зрения о том, что
наивысший расцвет цивилизации был достигнут в античную эпоху, причем, как в
отношении материальной и духовной культуры, так и в плане количества жившего в ту
эпоху населения. Монтескье в 1718 г. писал, что население в античности в 10 раз
1
По-видимому, как следует из текста, эта разница состояла в том, что в первом случае двор остался без
присмотра и его могли окончательно разграбить, а во втором за ним присматривал местный феодал, в
надежде когда-нибудь найти нового крестьянина на место исчезнувшего.
225
превосходило уровень, достигнутый к началу XVIII века ([165] CXII). Средние века
потому и были названы «средними», что они считались чем-то промежуточным между
эпохой деяний великих людей античности и новым временем, и не были достойны того,
чтобы им дать какое-то специальное название. Западноевропейское Возрождение было
первой попыткой, путем подражания античности, вернуться к величию и сиянию той
давно прошедшей эпохи. Кроме того, как говорилось в предыдущей главе, в XVIII веке,
под влиянием идей писателей-меркантилистов и произошедшего в XVII веке в Западной
Европе сокращения населения и экономического упадка, преобладала точка зрения о том,
что протекционизм в торговле способствует сбережению и росту населения, а свобода
торговли - деградации. Следовательно, и история упадка античности, вполне возможно, у
многих в XVIII веке ассоциировалась с тем упадком, который Западная Европа пережила
в предыдущее столетие, и вызывала мысли о возможном сходстве причин этих явлений.
Но в середине XVIII века с яростной критикой этих идей выступил шотландский
философ Дэвид Юм. Он был предшественником Канта, философом-субъективистом,
отрицавшим возможность познания человеком окружающего мира и наличие в этом мире
причинно-следственных связей. Непонятно, как это у него сочеталось с новыми идеями в
области истории и экономики (предполагающими объективную картину мира), с
которыми он выступил. Тем не менее, он начал отрицать тот факт, что в античности
вообще было значительное население, вступив в спор как с предыдущими авторами,
включая Монтескье, так и с Р.Уоллесом, выступившим с опровержением его идей [142];
[208]. И что интересно: Д.Юм одновременно выступил также с критикой протекционизма
и с пропагандой идей свободной торговли, которую вскоре, уже после смерти Юма,
поддержал и развил другой шотландец - Адам Смит. То, что они оба были шотландцы,
совсем не удивительно: Англия защитила таможенными барьерами саму себя, но
проводила дискриминацию в отношении подвластных ей Ирландии и Шотландии, от чего
страдала их экономика и население1. И поскольку у обоих шотландцев были причины не
любить английскую систему протекционизма и вообще англичан2, то стоит ли удивляться,
что ее критика с самого начала не была объективной (см. Комментарии к настоящей главе,
где приводятся некоторые примеры такой критики со стороны Адама Смита). Стараясь
ниспровергнуть основы ненавистного ему английского протекционизма, Юм даже заявил,
что он «молится за процветание торговли Германии, Испании, Италии и даже Франции»
([92] p.49) - то есть пусть процветают все, кроме Англии.
Совершенно не удивительно поэтому, что Юм и Смит начали яростную критику
английской системы протекционизма. Удивительно другое: атаку на протекционизм и
пропаганду идей свободной торговли начал человек (Д.Юм), который предпринял
одновременно и атаку на существовавшую до того времени историческую концепцию. В
дальнейшем основную атаку на историческую концепцию будут вести исключительно
сторонники идей свободной торговли и экономического либерализма. И что любопытно –
они будут, как правило, проигрывать в научных спорах, но их концепции все равно будут
побеждать. У Юма вряд ли было больше аргументов, чем у Монтескье и Уоллеса, тем не
менее, именно его историческая концепция о том, что в античности не было большого
населения, была принята английской политической элитой к началу XIX века, возможно,
как отмечает Д.Холлингворт, «в квази-политических целях» ([139] p.334). Что это были за
цели? Известно, что в тот же период началось масштабное наступление на
протекционизм, которое в начале XIX века поддерживало уже большинство английского
истэблишмента. Ход дискуссий, проводившихся тогда в английском парламенте, в
отличие от тех, которые могут проводиться сегодня, для нас уже не является секретом.
1
Так, введя таможенную защиту и привилегии для английской промышленности, Великобритания
фактически разрушила процветавшую до того хлопчатобумажную промышленность Шотландии.
2
Шотландцы пытались в 1744 г. свергнуть английского короля и посадить на английский трон наследника
шотландской династии Стюартов. В ответ англичане на несколько десятилетий ввели в Шотландии режим
суровых репрессий.
226
Английская элита полагала, что устранение протекционистских барьеров в торговле с
другими странами позволит Англии, ввиду ее промышленного превосходства,
превратиться в «мастерскую мира». И именно эта цель и была поставлена. А некоторые
члены английского парламента высказывались еще определеннее. Один член партии
вигов, выступая в Палате общин парламента в 1846 г., представил свободную торговлю
как выгодный «принцип», посредством которого «иностранные государства станут для
нас ценными колониями, при том, что нам не придется нести ответственность за
управление этими странами» ([192] p.8).
Итак, в целях превращения Англии в мастерскую мира, а других стран – в колонии
или сырьевые придатки, была начата грандиозная идеологическая и пропагандистская
компания. Наиболее активным деятелем в этой компании был Ричард Кобден, в
молодости прошедший путь от коммивояжера до купца и промышленника. Сначала было
сломлено сопротивление внутренних противников свободной торговли в Англии, в том
числе партии консерваторов (тори) и чартистов, представлявших интересы английских
рабочих. Затем, в 1846 г., Кобден буквально переехал жить на континент, где в течение 13
лет переезжал из одной европейской страны в другую, агитируя за свободную торговлю
([88] pp.11-12, 28-30). Одновременно по своим каналам такую же пропаганду в Европе
вели английский парламент и британские торговые ассоциации. Кроме того, в ряде стран
были основаны общества свободной торговли, которые иногда возглавлялись
англичанами же – например, в Германии. И вот результат: как пишет экономический
историк П.Байрох, «под влиянием этих групп давления и иногда также под более прямым
влиянием британцев, большинство европейских государств провели у себя сокращение
таможенных тарифов» ([88] p.30).
И как бы совершенно случайно – параллельно с этой грандиозной кампанией
борьбы за свободу торговли в Европе начали появляться новые исторические концепции,
начисто отвергавшие все, что существовало ранее в истории и предлагавшие чуть ли не
переписать ее заново. Самой знаменитой из этих новых концепций стал марксизм,
появившийся одновременно с началом «крестового похода» за свободную торговлю – в
конце 1840-х годов1. До появления и распространения марксизма все историки писали о
капиталистах и капиталистических отношениях как о чем-то вполне естественном, что
существовало во все времена. И капитал также существовал во все времена – эффективное
сельское хозяйство в Древнем Вавилоне и Древнем Риме не было бы возможным без
больших вложений капитала в ирригационные системы. В.Ключевский, вряд ли всерьез
читавший Маркса (если вообще читавший), писал о капиталистах и о власти капитала в
Киевской Руси ([27] XIV). Т.Моммзен (который работал над своими книгами еще до
выхода трудов Маркса) и М.Ростовцев писали о капиталистах и капитализме в Древнем
Риме и Древней Греции ([40] с.537; [48] с.51). Маркс все эти идеи перевернул с ног на
голову, заявив, что капитализм возник только с появлением капиталоемкой
промышленности во второй половине XVIII века - тезис, с самого начала
противоречивший фактам2 - и что одновременно с его появлением возникли совершенно
новые классы, ранее не существовавшие: капиталистов и промышленного пролетариата, а все, что было до того, не имеет никакого значения для современной истории и
современной жизни. И, не особенно задумываясь, все, что было до XVIII века, назвал
«феодализмом», а что было еще раньше (где-то до V века – «рабовладельческим способом
производства»). Правда, спустя некоторое время, немного разобравшись в историческом
1
«Манифест коммунистической партии», в котором была впервые изложена новая историческая концепция,
был опубликован К.Марксом и Ф.Энгельсом в 1848 г., спустя 2 года после начала «крестового похода» за
свободную торговлю.
2
Впоследствии экономические историки опровергли этот тезис Маркса, показав, что сельское хозяйство в
начале XIX века в Англии было почти в 10 раз более капиталоемким, чем промышленность, в расчете на
одного занятого, и, следовательно, ни о какой принципиально новой роли капитала в промышленности не
могло быть и речи. См. [119] p.497.
227
материале, он опять начал менять и тасовать названия «способов производства» и
«измов»: дескать, помимо «рабовладельческого», «феодального» и «капиталистического»,
существовал еще и «античный», и «восточный», и «германский» способ производства как
самостоятельный, отличный от первых трех ([37] с.157; [36] с.462-469). То есть
фактически Маркс опроверг самого себя.
Но кому интересна проснувшаяся историческая ответственность автора, которого
уже избрали символом новой веры? Эти исторические откровения Маркса не были
опубликованы и, вполне возможно, ему просто не позволили их опубликовать: как
говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Уж очень стройной и простой до
сих пор смотрится эта марксистская концепция, которую де факто до сих пор
поддерживают все авторитетные западные исторические школы и которая легла в основу
школьного преподавания истории во всем мире. Чего проще: ровно в таком-то году
«рабовладельческий строй» сменился «феодализмом», а затем – в соответствующем году
– «капитализмом». И главное – никому не придет в голову сравнивать процессы,
происходившие в разные периоды и выявлять какие-то там закономерности: как можно
сравнивать рабовладельческий или феодальный строй с капитализмом. И не беда, что
десятки историков, да и сам автор данной теории впоследствии, эту примитивную схему
опровергли, и доказали совсем другую схему: можно просто удалить этих историков из
библиографии, и дело с концом. Или «не посоветовать» вообще публиковать свои идеи,
как в приведенном мной выше примере с Е.Домаром. Кстати, если бы в СССР, из
уважения к К.Марксу, в 1939 г. не решили опубликовать его поздние рукописи, то никто
бы и не узнал, что сам автор марксистской исторической концепции в зрелом возрасте
пересмотрел свои ранние взгляды на ход мировой истории.
Роль марксистской исторической концепции в сегодняшнем школьном
преподавании истории на Западе хорошо иллюстрирует следующий пример. Когда
И.Валлерстайн начал изучать мнения историков о Французской революции 1789 г., то он с
удивлением обнаружил, что они кардинально расходятся с тем, чему его самого в свое
время учили в школе и колледже. Оказалось, что большинство историков уже давно
пришли к выводу, что Французская революция была никакой не буржуазнодемократической революцией, как ему преподавали в (американской) школе, а по своей
направленности и движущим силам была антикапиталистической, то есть ничем не
отличалась от Русской революции 1917 г. Да и по своим результатам в ней не было ничего
буржуазно-демократического ([212] pp.34-51). К тому же, как отмечает И.Валлерстайн, «к
XVIII веку Франция уже не была феодальной страной в любом сколько-либо значащем
смысле этого слова»; и далее он объясняет распространенность тезиса о Французской
революции как «буржуазной революции» не чем иным, как «марксистским наследием»
([212] pp.40, 50). Таким образом, можно констатировать, что «марксистское наследие»
глубоко укоренилось не только в школах и вузах бывшего СССР, где марксизм был
частью официальной идеологии, но и в школах и колледжах на Западе, где на уроках
истории в качестве основной преподают марксистскую историческую концепцию о
«буржуазных революциях» при переходе от феодализма к капитализму.
У меня нет возможности подробно остановиться сейчас на истории возникновения
марксизма и на других основных элементах его исторической и социальной концепции
(см. вторую книгу трилогии: [31] п. 18.2). Могу лишь констатировать, что они также были
опровергнуты историками. Выше уже говорилось о том, как историки или сама история
опровергли тезисы о «рабовладельческом способе производства» и о пролетариате как
особом классе – спутнике капитализма, возникшем в XVIII веке. Но точно так же
историками на основе анализа массы исторических фактов были опровергнуты тезисы
Маркса о «первоначальном капиталистическом накоплении», о возникновении
капитализма лишь в XVIII веке, о «буржуазных революциях» при переходе от феодализма
к капитализму и т.д. Интересен еще один факт: Маркс, этот «вождь пролетариата» и
228
«защитник интересов рабочего класса», был еще и ярым сторонником идей Адама Смита1,
и выступал за свободу торговли (см. Комментарии в конце главе). Конечно, можно
удивиться: как ему удавалось это совмещать, учитывая, что почти все организованные
объединения рабочих того времени (до появления марксистских организаций) выступали
против свободной торговли, которая ассоциировалась с безработицей и наступлением на
права трудящихся ([88] pp.129, 132-133). Хороший пример того, как это удавалось, дает
выступление Маркса в 1848 г., в котором он указал, что свобода торговли приводит к
обнищанию менее развитых стран и к снижению заработной платы рабочих развитых
стран до самого минимального уровня, необходимого для поддержания жизни рабочего,
или даже еще ниже. А в заключение сказал: «… система свободной торговли действует
разрушительно. Она вызывает распад национальностей и доводит до крайности
антагонизм между пролетариатом и буржуазией. Одним словом, система свободной
торговли ускоряет социальную революцию. И вот, господа, только в этом революционном
смысле и подаю я свой голос за свободу торговли» ([34] с.418, 414-417). Как видим,
К.Маркс прекрасно осознавал те социально-экономические последствия, к которым
приведет свободная торговля. Но при этом «защитник трудового народа» вряд ли
беспокоился о том, что большинство рабочих, которых он сознательно обрек своими
высказываниями на нищету и безработицу (а все социал-демократы и другие сторонники
марксизма после этого стали выступать за свободу торговли, в пику профсоюзам рабочих:
[88] pp.131-133), могут никогда не дожить до осуществления той прекрасной
коммунистической сказки, которую он им обещал, сам имея о ней весьма туманное
представление.
Интересно отметить, что, несмотря на опровержения исторической концепции
Маркса историками, после появления марксизма многие теоретики капитализма и
свободной торговли сразу же безоговорочно приняли эту концепцию и стали яростно
отрицать, что капиталистические отношения имели место до XVIII века. Известный
немецкий экономист-теоретик В.Зомбарт писал на рубеже XIX и XX веков о
некапиталистической природе экономики средневековья и о том, что жившие в ту эпоху
бизнесмены не были «настоящими», изображая их то робкими, то скупыми, то
невежественными. Но два ведущих специалиста по истории итальянского средневековья,
Р.Дэвидсон и Х.Зивкинг, выступили с критикой его работ и заявили, что в городах
северной Италии в XIII-XVI вв. развивался самый настоящий капитализм с настоящим
классом капиталистов-бизнесменов. После такой отповеди Зомбарт сразу пошел на
попятную и признал свою неправоту ([104] p.163). Одновременно с Зомбартом целый ряд
других авторов (Родбертус, Бюхер и другие) выступили с критикой прежних
исторических взглядов на античность, утверждая, что там не было никаких
капиталистических отношений, а экономика была основана на натуральном хозяйстве. И
получили ответ со стороны известного немецкого историка Эда Майера, который заявил,
что такое представление об экономике античности не имеет ничего общего с теми
знаниями об античности, которые накоплены историками ([160] S.81-89).
Спрашивается – почему в течение всей кампании борьбы Великобритании за
либерализм в торговле, начавшейся в 1840-е годы и продолжавшейся до начала XX века,
не прекращалась критика существующей исторической концепции? И почему эта критика
исторической концепции, начатая экономистом-либералом Юмом, неизменно велась
также экономистами-либералами – Марксом, Энгельсом, Зомбартом, Родбертусом и т.д.?
Может ли это быть простым совпадением, в любом случае очень странным? Для того
чтобы это понять, нужно определить основное направление этой критики. Совершенно
очевидно, что оно состояло в том, чтобы объявить анахронизмом все прошедшие
исторические эпохи и объявить о начале новой эры, в которой (само собой разумеется) все
должно было быть по-другому, не так, как в предыдущие эпохи. Поэтому никакие
1
Как писал И.Валлерстайн, Маркс был слишком большим сторонником идей А.Смита ([212] p.51).
229
выводы, вынесенные в отношении предыдущих эпох, не годились для этой новой
капиталистической эры, эры свободной торговли. И особенно не годились выводы,
сделанные писателями-меркантилистами – ведь они были сделаны применительно к
«докапиталистическому», «феодальному» обществу, где все якобы было совершенно подругому. Тем более не годились параллели с упадком античного общества – ведь оно было
«рабовладельческим». Таким образом, ничто не должно было мешать английскому
капиталу реализовывать свою мечту о превращении Великобритании в мастерскую мира,
а другие страны – в поставщиков для нее сырья и рабочей силы. И ничто не должно было
мешать торговцам и финансистам Англии и других стран Запада наживаться на свободной
торговле, тем более что от открывшихся спекулятивных возможностей (с одной стороны,
появление дешевых видов транспорта – пароходов и паровозов, а с другой стороны,
существование огромной разницы в ценах между странами) и от ожидаемых от свободной
торговли баснословных прибылей у этих торговцев и финансистов уже захватывало дух. В
этой связи можно вспомнить характеристику свободной торговли, данную
И.Валлерстайном, который писал, что, в отличие от протекционизма, играющего важную
роль в достижении государством долгосрочных преимуществ, свободная торговля служит
«максимизации краткосрочной прибыли классом торговцев и финансистов» ([210] p.213).
Как мы уже знаем, этим планам не вполне было суждено реализоваться. Верхушка
США, пережив гражданскую войну 1861-65 гг., решила прекратить эксперименты с
«максимизацией краткосрочной прибыли» и вернулась к жесткой протекционистской
политике, в результате к концу столетия страна превратилась в мощнейшую державу и в
несколько раз по экономическим показателям обогнала Великобританию. А с недавней
«мастерской мира» свободная торговля, как уже говорилось, сыграла плохую шутку: она
превратилась в депрессивную страну, как в экономическом, так и демографическом
отношении. Когда же провозглашенная «новая эра» - эра капиталистической свободной
торговли закончилась Великой депрессией и всеобщим возвратом к протекционизму, то
пыл сторонников пересмотра исторических концепций также угас. В 1930-е – 1950-е годы
мы уже не видим попыток нового пересмотра истории. Наоборот, все бóльшая критика
раздавалась в этот период в адрес Маркса и его исторической концепции. Как писал
Ч.Уилсон в 1970-е годы, историческая концепция Маркса настолько сильно разошлась с
историческими фактами, что для ее сторонников возник риск серьезной «конфронтации
между теорией и фактами» ([86] p.6).
Надо сказать, что к тому времени западная историческая наука совершила большой
рывок. Начали появляться и анализироваться археологические данные с использованием
современных методов датирования и воссоздания утраченных объектов или веществ по
сохранившимся элементам, данные аэрофотосъемки и т.д., что позволило сделать много
удивительных открытий. С учетом массы новой достоверной информации, ряд историков
заявил о том, что в античности действительно произошла демографическая катастрофа,
еще целый ряд историков стали указывать на материалы, подтверждающие
необыкновенные размеры торговли и специализации производства в античности.
Примерно такие мнения – и о демографических кризисах, и о развитии рыночных и
капиталистических отношений – стали высказывать историки, изучающие средневековье1.
И те, и другие мнения и данные выше уже приводились. Могли бы найтись и те, кто
захотел бы увязать эти демографические кризисы и экономические процессы между
собой. Ведь, как писали К.Хеллеинер и Ч.Уилсон, наибольшие открытия в экономикоисторической науке можно ожидать именно в области изучения взаимозависимости
экономических и демографических тенденций ([215] p.361).
Но такого рода открытия не сулили ничего хорошего сторонникам свободной
торговли и глобализации. Они бы лишь подтвердили то, что и так многие грамотные люди
1
Как писал Д.Херлихи в 1971 г., недавние «исследования практически уничтожили … предполагаемую
пропасть, ранее считавшуюся огромной, между средневековой вотчинной экономикой и капитализмом
современной эпохи» ([134] p.155).
230
знали или подозревали: что свободная торговля приносит странам не процветание, а
упадок и деградацию. Поэтому одновременно со стартом новой кампании за свободу
торговли требовался и новый крестовый поход против истории – и он начался в 1960-е –
1970-е годы. Именно с этого времени начали появляться в массовом количестве работы,
которые в сущности повторяли идеи первого поколения «крестоносцев» - Маркса,
Зомбарта, Родбертуса и т.д. Но на этот раз авторами этих работ выступали уже не
либеральные экономисты или просто некие новые авторы, идеи которых затем
опровергали именитые историки. Опыт первого крестового похода был в полной мере
учтен. Авторами теперь уже нередко выступали сами именитые историки. Наиболее
ярким примером может служить выступление группы античных историков
Кэмбриджского университета в 1960-е – 1980-е годы с новой экономической концепцией
античности. По существу, эта концепция мало отличалась от взглядов Родбертуса,
раскритикованных Э.Майером в начале XX века. Они предлагали считать экономику
античности не тем, чем ее считали большинство историков, а полунатуральной
экономикой, где почти не было международной торговли. При этом никаких веских
доказательств этой точки зрения не приводилось, наоборот, они сами приводили целый
набор доказательств обратного, но при этом настаивали на своей точке зрения ([203]
pp.xii-xxi). Разумеется, большинство их коллег с ними не согласились ([213] pp.87-102). А
итальянский историк А.Карандини даже едко написала, что сотрудники кафедры
античной истории Кэмбриджского университета издают «боевой клич» против любого
упоминания о расцвете коммерческого капитализма в античном мире ([203] pp.156-157).
Да, доспехи крестоносца трудно спрятать под мантией ученого.
Примерно в то же время М.Финли, руководитель указанной кафедры
Кэмбриджского университета, выступил с другой идеей. Он предложил вернуться к
теории К.Маркса о «рабовладельческом строе» в античности и заявил, что историки
усвоили неправильные взгляды на рабство, раскритиковав при этом около двух десятков
исторических трудов, в том числе классические произведения о рабстве Э.Майера и
А.Валлона ([116] pp.32-63). На этих идеях К.Маркса и М.Финли я уже выше
останавливался, поэтому оставлю их здесь без комментариев. Любопытно лишь отметить,
что опять проповедовались исторические идеи Маркса, про которые еще М.Ростовцев
писал в 1941 г., что они давно опровергнуты историками ([189] p.1328), и от которых даже
сам Маркс при жизни отказался. Среди историков в целом предложение М.Финли
вернуться к идеям Маркса было воспринято достаточно прохладно, не считая, повидимому, опять его подчиненных из Кэмбриджского университета. Но зато это было с
энтузиазмом воспринято американским телевизионным каналом исторических программ
Discovery Civilization. В одной из передач этого канала, транслировавшейся в 2005 г.,
утверждалось, что в Римской империи около 200 г. н.э. было 10 миллионов рабов. Тем
самым канал Discovery Civilization сильно «переплюнул» самого М.Финли, который
называл цифру всего 2 миллиона, да и всех других историков, у которых, по самым
смелым оценкам, эта цифра никак не выходила больше 3 миллионов, и никак не в 200
году, а в период поздней Республики в I в. до н.э. ([116] p.80) Кстати, в подготовке
указанной программы Discovery Civilization принимали участие сотрудники того самого
Кэмбриджского университета.
Одновременно с наступлением на экономическую историю античности, началось
наступление и на ее демографическую историю. Вспомним – два столетия назад кампания
за свободу торговли, начатая Д.Юмом, тоже сопровождалась атакой на демографическую
историю. И сейчас повторилось нечто очень похожее: было заявлено, что почти все
данные, полученные о демографии в античности, недостоверны и дают неправильную
картину. Поэтому их нельзя принимать во внимание, и лучше отказаться вообще от какихлибо однозначных суждений ([178] pp.58, 69-70). И одновременно с таким заявлением все
исторические демографы и историки, как по команде, начиная с 1990-х годов стали
писать, что хотя все демографические данные эпохи античности свидетельствуют о
231
непрерывном демографическом кризисе и сокращении населения, но это указывает лишь
на несовершенство имеющихся данных, а вовсе не на то, что так и было в
действительности ([114]; [213] pp.139-142).
Можно привести также примеры, когда археологические исследования вообще
были заморожены, по-видимому, для того чтобы избежать появления новых
нежелательных данных о демографическом кризисе в античности. Так, итальянские
власти заморозили исследования сотен скелетов, обнаруженных еще в XIX веке во время
раскопок Помпей. Эти скелеты принадлежат людям, умершим в Помпеях в момент
извержения Везувия в 79 г. н.э., и их изучение могло бы дать, как пишет Д.Расселл,
представительную картину римского общества того времени ([190] p.39). Однако,
несмотря на призывы историков и демографов ([190] pp.4-7, 39), этот запрет до сих пор не
был снят, хотя материальные затраты на проведение такого исследования были бы
смехотворно малы и не идут ни в какое сравнение с теми огромными суммами, которые в
целом тратятся на Западе на историю и археологию. Впрочем, нетрудно догадаться о
причине этого запрета. Исследования скелетов могут лишь подтвердить ту картину
демографической деградации в Древнем Риме, которая известна из других источников. А
это может помешать глобализации, вызвав нежелательные параллели между событиями,
произошедшими в античности и происходящими в Европе в настоящее время.
Но запретные темы в западной науке не ограничены лишь историей, в том числе
экономической и демографической. Они в полной мере касаются и экономики. В XX веке
появилось множество всевозможных экономических гипотез и концепций, пытающихся
описать труднообъяснимые экономические явления, в том числе, например, теория
длинных циклов известного русского экономиста Кондратьева. Она говорит о
возможности существования длинных экономических циклов (длиной 80 или более лет), в
конце которого наступает очередной всеобщий кризис. С момента появления этой теории
она много раз исследовалась, приводились многочисленные комментарии и предлагались
самые разные причины длинного цикла Кондратьева. Самые разные, кроме наиболее
очевидных причин, связанных с циклами глобализации – то есть с периодами
интенсивной международной торговли. И никогда западными экономистами в гипотезах
длинных циклов не анализировались те показатели, которые, как было показано выше, и
определяют на самом деле этот длинный цикл: изменение уровня таможенных пошлин,
неравномерность распределения доходов в обществе, степень монополизации, а также
демографические волны. Хотя в принципе любой объективный экономический анализ
покажет наличие таких волн за последние 4-5 столетий.
Таким образом, несмотря на то, что вся нынешняя западная идеология построена на
восхвалении глобализации, никто из западных экономистов никогда всерьез не
рассматривал это явление – с цифрами и фактами в руках, используя данные по крайней
мере нескольких последних столетий. Итак, мы видим, что человечеству навязан
совершенно незнакомый и неисследованный путь развития (глобализация), который,
вполне возможно, ведет его к пропасти. И наложено жесткое табу на любые исследования
этого пути. Ничем иным невозможно объяснить отсутствие серьезных попыток со
стороны западных экономистов рассмотреть развитие глобализации даже за последние
несколько столетий, не говоря уже о средневековой и об античной глобализации,
поскольку, как указывалось выше, само существование глобализации в истории Европы
(начиная с XII века) было еще в 1970-е годы обстоятельно рассмотрено и доказано
И.Валлерстайном.
Но запрет наложен не только на исследование глобализации. Он распространяется
вообще на любые серьезные экономические исследования влияния протекционизма и
свободной торговли на экономическое развитие государств. В качестве примера можно
привести экономическую конференцию, которая состоялась под эгидой Международной
экономической ассоциации в 1963 г. Она была посвящена вопросам первоначальной
индустриализации – то есть, говоря простым языком, каким образом отсталая аграрно-
232
сырьевая страна превращается в промышленно развитую. Тема эта весьма актуальна
сегодня, и не только для тех стран, где никогда не было промышленности, но и для тех,
где произошла деиндустриализация – как, например, в странах бывшего СССР. В
конференции приняли участие около 40 ведущих экономистов и экономических
историков из разных стран, впрочем, с преобладанием представителей англоязычных
стран. Казалось бы, если цель конференции – разобраться в причинах индустриализации
(или ее отсутствия), то важно изучить роль разных факторов, в том числе и такого, как
наличие или отсутствие протекционизма. Но нет: в 500-страничном труде, вышедшем по
итогам конференции, слово «протекционизм» не встречается ни разу [109]. А, например,
доклад Д.Норта об индустриализации США в XIX веке, который почти полностью
соответствовал статье, опубликованной им одновременно в другом издании, уже не
содержал ни одного упоминания об американском протекционизме, которых так много
было в той статье ([109]; [87] II, pp.680-681). Конечно, такой своеобразный подход к
организации научных дискуссий вполне можно объяснить сложившейся в то время
политической ситуацией. Указанная конференция проходила накануне Кеннеди-раунда
(1964-1967 гг.), где США собирались бороться с протекционизмом Западной Европы и
добиваться снижения ими импортных пошлин. Речь шла о сотнях миллиардов долларов,
которые США в дальнейшем могли получить в виде экспортной выручки и прибыли, или,
соответственно, не получить. Поэтому американскому руководителю данной
экономической конференции – профессору В.Ростову – вряд ли удалось бы, даже при всем
желании, опубликовать выступления каких-то экономистов, ставящих под сомнение идеи
свободной торговли.
Тем не менее, кое-какие мнения на этот счет на конференции все-таки были
высказаны. Японский профессор С.Цуру заявил в своем выступлении, что Япония являет
собой особый пример индустриализации, поскольку она была проведена в условиях всего
лишь 5%-й таможенной защиты. Это был предельный уровень импортных пошлин,
наложенный на нее государствами Запада ([109] p.142). А немецкий профессор Фишер
выступил с комментарием, что, таким образом, Япония и Швейцария являются
единственными странами, которым удалось провести индустриализацию без
установления в этот период высоких таможенных пошлин ([109] p.373). Итак, мы
видим, что при желании можно вынести главный вывод конференции, тщательно
скрываемый, даже из двух коротких реплик.
У меня нет возможности в рамках этой книги рассматривать особенности
индустриализации разных стран. Могу только отметить, что, как следует из проведенного
выше анализа, и Швейцария, и Япония в период индустриализации в XIX веке еще имели
естественный протекционистский барьер, который и до этого им служил хорошей
защитой от глобализации. У Швейцарии таким барьером по-прежнему, до развития
массового автомобильного транспорта, служили горы. А у Японии до появления
современных скоростных крупнотоннажных судов таким барьером должны были служить
расстояния: 15000 км отделяло развивавшуюся японскую промышленность от ее
основных конкурентов, расположенных в Западной Европе и на восточном побережье
США. Поэтому совсем не случайно именно Швейцария и Япония стали теми двумя
единственными странами из нескольких десятков промышленно развитых стран Запада,
которым удалось провести индустриализацию в условиях низких таможенных пошлин.
В целом мы видим, что в западной исторической и экономической науке
образовались огромные запретные территории, которые со временем разрастаются и
приобретают угрожающие размеры, грозя похоронить и историю, и экономику как науку
вообще. Сегодня в американской исторической науке, как видим, уже вообще не принято
произносить слова «упадок» и «кризис», а в экономической науке – слово
«протекционизм», кроме как в ругательном смысле. В этой связи давно назрел вопрос о
том, что другие страны должны, наконец, перестать безоговорочно верить тому, что
написано западными историками и экономистами, даже если речь идет об истории или
233
экономике стран Западной Европы и США, и начинать создавать свою историческую и
экономическую науку, свободную от запретных тем и искажений (в том числе и от
марксистского наследия).
Второй вопрос – в чьих, собственно, интересах образовались все эти запретные
зоны. Если западные историки и экономисты полагают, что таким образом они помогли
своим правительствам перехитрить все остальное человечество, то они глубоко и жестоко
ошибаются. Потому что, как показывает та же история, наиболее успешные страны в
условиях глобализации в конечном счете переживают самое страшное и
головокружительное падение. Но глубокий экономический кризис, который ждет
Западную Европу и США – это лишь часть правды. Другая часть правды состоит в том,
что западноевропейским нациям грозит опасность повторить судьбу римлян в поздней
античности и раннем средневековье. Уже сегодня во Франции арабо-французы, то есть
иммигранты из арабских стран и стран Африки и их потомки, по численности очень
быстро приближаются к основной французской нации, а по количеству рождающихся
детей – во многих провинциях ее опережают. О том, что это другая нация, которая не
может или не хочет ассимилироваться, стало ясно в 2005 г. во время массовых погромов,
учиненных ею по всей Франции, которые с тех пор повторяются ежегодно. Поскольку
численность этой молодой нации очень быстро растет, а коренная нация очень быстро
стареет и дряхлеет, то в будущем неизбежно превращение Франции или ее отдельных
провинций в своего рода Ближний Восток с жестким противостоянием или войной между
двумя нациями. Войной, которой не будет конца и в которой не будет победителя, по
крайней мере, в течение многих десятилетий. И если в других европейских странах
демографический кризис еще не успел привести к аналогичным последствиям, то в
условиях глобализации это лишь вопрос времени.
Разумеется, всего этого можно было бы избежать, если бы в 1960-е годы, когда у
Франции восстановилась нормальная рождаемость, она, вместе со своими соседями или
без них, сказала бы решительное нет глобализации, навязывавшейся ей в то время из-за
океана, и продолжала бы развитие в рамках региональной экономической модели. Можно
с уверенностью сказать, на основе проведенного выше анализа, что ей в этом случае
удалось бы избежать резкого ухудшения демографических показателей. Но в этом случае,
конечно, французской правящей верхушке в 1960-1970-е годы пришлось бы отказаться от
увлекательного процесса «снятия сливок» или «максимизации краткосрочной прибыли».
В то время речь шла, возможно, о десятках миллиардов долларов, которые можно было
заработать в течение ряда лет только в результате роста международной торговли и
увеличения французского экспорта в другие страны. Правда, самой французской нации,
живущей сегодня в условиях не только демографического кризиса, но и начавшегося
цивилизационного кризиса, от этого отнюдь не стало лучше.
Судя по всему, именно этими интересами «максимизации краткосрочной прибыли»
руководствовалась правящая верхушка Запада, когда начинала в 1960-е годы проект под
названием глобализация. И именно этими интересами, а не интересами народов этих
стран, продиктованы все те запретные зоны: начиная от запрета исследования причин
гибели античного мира и возникновения феодализма и кончая запретом исследования
самой глобализации как экономического и исторического явления, – которые существуют
сегодня в западной науке. С учетом вышесказанного остается надежда, что по мере
нарастания экономического, социального и политического кризиса, с которым неизбежно
столкнется весь мир на нынешней стадии глобализации, среди экономистов и историков
во всем мире начнет появляться все больше людей, имеющих гражданскую
ответственность и выступающих со своей гражданской позицией. И которые, как
Д.Стиглиц, обрушатся с беспощадной критикой на глобализацию и как Р.Ходжес и
Д.Уайтхаус, призовут к пересмотру существующей исторической концепции.
234
Комментарии к Главе XIII
1. О критике протекционизма Адамом Смитом
Критика Адамом Смитом сложившейся в Англии системы меркантилизма, или, в
сегодняшней терминологии, протекционизма, носит предвзятый характер. Это хорошо
видно из самого ее существа и из того, как он строит эту критику, что можно
иллюстрировать несколькими примерами.
Так, основной аргумент сторонников протекционизма и противников идей
свободной торговли – о том, что свободная торговля между странами способствует
увеличению безработицы – он обыгрывает довольно своеобразно. Он, разумеется,
возражает, но помимо некоторых логических аргументов приводит также следующий
пример. Смотрите, говорит А.Смит, «в результате сокращения армии и флота по
окончании последней войны больше 100 000 солдат и матросов … были сразу лишены
своего обычного занятия; тем не менее, хотя они, без сомнения, испытали некоторые
неудобства, это отнюдь не лишило их всякого занятия и средств к существованию» ([54]
с.342). Заметим, что приведенный пример касается самой Англии (где произошло
массовое увольнение из армии), которая жила в условиях протекционизма уже целое
столетие к моменту выхода книги А.Смита. Данный пример, таким образом, не имеет
никакого отношения к свободной торговле. Скорее наоборот, этим примером можно
доказывать обратное – что в условиях протекционизма даже такое массовое увольнение не
вызывает увеличение безработицы.
Может быть, у Адама Смита не было под рукой других примеров, относящихся к
свободной торговле? Ничего подобного – сам он далее пишет о том, что Голландия – одна
из немногих стран, проводящих политику свободной торговли, ставя ее в пример Англии
([54] с.362). В таком случае, спрашивается, почему он не приводит данные о том, как
быстро рассасывается безработица в Голландии? Да очень просто – он не мог привести
таких данных, потому что именно в Голландии к тому времени безработица уже давно
приняла массовый и хронический характер. И в отличие от Англии, никуда не
рассасывалась. Так, в начале XIX в. посол Пруссии в Голландии писал, что половина
населения Амстердама находится за чертой бедности ([112] p.268). И англичанам –
близким соседям голландцев, хорошо их знавшим1 – включая, без сомнения, и самого
Адама Смита, этот факт должен был быть очень хорошо известен.
Мы видим, таким образом, классический образец того, как автор, не имея
доказательств и веских аргументов, выступает в качестве своего рода фокусника или
«наперсточника», обманывающего публику. Публика думает, что под одним из
стаканчиков находится шарик, и следит за перемещениями стаканчика по столу; а шарика
там на самом деле давно уже нет, его уже давно оттуда незаметно выкинули. И двигают
по столу пустой стаканчик, движения которого уже ничего не значат и ничего не
доказывают.
Другой пример. А.Смит, по-видимому, вполне сознательно смешивает понятия
«конкуренция внутри страны» и «свобода внешней торговли». И обвиняет сторонников
протекционизма, которым якобы присущ «дух монополизма», в стремлении к созданию
монополий ([54] с.360). Хотя, если кому-то и можно было бы предъявить претензии в
насаждении монополий и ограничении конкуренции, то уж никак не современной ему
Англии. Промышленная революция в Англии, которая, можно сказать, разворачивалась
прямо на глазах у Адама Смита, собственно и стала возможной благодаря духу
свободного предпринимательства и уничтожению существовавших ранее (при
королевской династии Стюартов) торговых и промышленных монополий2. Критика
1
В Англии в то время было очень много голландских иммигрантов; до половины английской армии,
разбившей Наполеона при Ватерлоо в 1815 г., состояла из голландцев.
2
Подробнее см. [31] п. 12.6.
235
монополизма применительно к Англии второй половины XVIII в. со стороны Смита,
таким образом, была, по меньшей мере, необъективной.
Что касается поднятого А.Смитом вопроса о том, что таможенные пошлины
усиливают монополизм отдельных стран ([54] с.360), то данное утверждение является как
минимум весьма спорным, и оно требовало с его стороны доказательств, которые он
опять-таки не представил, да, собственно, и не мог представить. Дело в том, что в силу
неодинаковых условий каждая страна изначально имеет определенную монополию по
отношению к другой. И если она посредством импортной пошлины уравнивает менее
благоприятные условия производства у себя с теми, что имеются за рубежом, то тем
самым монополизм, наоборот, устраняется, а не усиливается, как утверждал Смит. Англия
в эпоху А.Смита активно применяла аграрный протекционизм. Тем самым английское
сельское хозяйство, имевшее менее благоприятные стартовые условия по сравнению с
французским или испанским (где климат лучше подходит для растениеводства), было
уравнено с ними по прибыльности. Таким образом, посредством протекционизма был
преодолен монополизм Юга Европы по отношению к Северу. И сельское хозяйство в
Англии процветало. А когда Англия, следуя советам А.Смита, столетие спустя отказалась
от протекционизма, в том числе аграрного, то ее сельское хозяйство постиг жестокий
кризис, и оно почти полностью исчезло под влиянием иностранной конкуренции. Это –
конкретный пример, когда аграрный протекционизм способствовал устранению
монополизма отдельных стран в сельском хозяйстве, а свободная торговля, наоборот, его
опять возродила. Аргументы Адама Смита, таким образом, несостоятельны – в
действительности все не так, как он утверждал, а ровным счетом наоборот.
И наконец, утверждение А.Смита о том, что авторами и вдохновителями системы
протекционизма в Великобритании были «купцы и владельцы мануфактур», в интересах
которых, а не в интересах широкой массы населения, якобы и была создана эта система,
уже давно было опровергнуто историками. Как писал известный английский историк
Ч.Уилсон, «сегодня мы больше знаем, чем Адам Смит, о процессе выработки
меркантилистской политики в Англии. … В этом процессе участвовал очень широкий
круг людей, далеко не только купцов и промышленников. И сама “политика” состояла не
просто в удовлетворении пожеланий влиятельных купцов или компаний. Она должна
была учесть необходимость поддержания общественного порядка, который мог оказаться
в опасности вследствие крупномасштабной безработицы или дефицита продовольствия,
несовершенной системы сбора налогов и проблем с обеспечением военной безопасности»
([215] pp.165-166)1.
2. О критике протекционизма и свободной торговли К.Марксом и Ф.Энгельсом
Отношение К.Маркса к концепции свободной торговли представляет интересный
феномен. В двух речах, написанных для Брюссельского конгресса по вопросам свободы
торговли (сентябрь 1847 г.), он критикует протекционизм и положительно отзывается о
свободе торговле2. А в речи на публичном собрании Брюссельской демократической
ассоциации (январь 1848 г.) он, наоборот, подвергает уничтожающей критике свободу
торговли. В другом произведении того же периода он приветствует борьбу чартистов
против фритредеров (сторонников свободной торговли)3. Таким образом, в течение очень
1
Английская протекционистская система включала так называемый Навигационный акт, в соответствии с
которым бóльшая часть товаров, ввозимых и вывозимых из страны, должны были перевозиться
английскими судами. Это, конечно, служило не только целям защиты национального судоходства, но и
развитию национального военно-морского флота – то есть целям военной безопасности.
2
К.Маркс. Протекционисты, фритредеры и рабочий класс; Ф.Энгельс. Брюссельский конгресс по поводу
свободы торговли (речь Маркса). [34]
3
К.Маркс. Речь о свободе торговли, произнесенная на публичном собрании Брюссельской демократической
ассоциации 9 января 1848 г.; К.Маркс. Морализирующая критика и критизирующая мораль. [34]
236
короткого периода времени (примерно полугода) он дважды ругает свободную торговлю и
дважды ее хвалит. В чем причина такой странной позиции?
Причина, по всей видимости, одна, и очень банальная. На Брюссельском конгрессе
в сентябре 1847 г. собрались в основном купцы и представители международного
капитала, поддерживавшие идеи свободной торговли. Выступая перед ними, Маркс
критикует протекционизм и выступает за свободу торговли. А на публичном собрании
Брюссельской демократической ассоциации 4 месяца спустя собрались представители
широкой общественности, которая была настроена против свободы торговли. Здесь Маркс
критикует последнюю.
Если рассмотреть взгляды Маркса на этот предмет по существу, то можно
заметить, что его критика свободы торговли действительно прямо-таки уничтожающая.
Он фактически обвинил свободную торговлю во всем, в чем только можно было ее
обвинить: и в обнищании народных масс, и в ограблении слабых стран буржуазией, и в
массовой безработице, и в «распаде национальностей», и в «доведении до крайности
антагонизма между пролетариатом и буржуазией», и в «ускорении социальной
революции» ([34] с.414-418, 255). Когда он, наоборот, защищает свободу торговли и
критикует протекционизм, по-видимому, рассчитывая понравиться представителям
международного капитала, то делает это с не меньшей яростью и убежденностью. Но
аргументы не очень впечатляют. По существу он ставит в вину протекционизму
уничтожение ручной (кустарной) промышленности, вместо которой возникает
современная машинная индустрия, и ругает его за это очень сильно ([34] с.254-255). Надо
отметить, что это «обвинение» - вполне верное и соответствует фактам, выше это было
показано на нескольких примерах. Однако любой здравый человек признает, что это
никак не обвинение, а скорее большое достижение промышленной революции, ставшее
возможным благодаря протекционизму. Хотя в глазах международных купцов и
финансистов это вполне может выглядеть как обвинение – ведь протекционистская
политика заставляет их инвестировать большие финансовые средства в крупное
производство, вместо того чтобы зарабатывать легкие деньги на международной торговле
и эксплуатации надомных рабочих-кустарей, не неся при этом никакого риска.
Два других обвинения в адрес протекционизма уже и вовсе явно рассчитаны на то,
чтобы понравиться представителям международного капитала, сидящим на конгрессе.
«Система протекционизма вооружает капитал одной страны для борьбы с капиталом
других стран», - говорит Маркс, тем самым высказывая самое страшное обвинение в адрес
протекционизма, в глазах международных участников бизнес-конгресса. И еще, говорит
Маркс, сторонники протекционизма (какой ужас!) хотят «сделать капитал слабым и
уступчивым по отношению к рабочему классу» и уповают на «человеколюбие капитала»
([34] с.256).
Тем не менее, мы видим, что Маркса ничуть нельзя обвинить в необъективной
критике. Он очень четко сформулировал и те недостатки свободной торговли, от которых
страдает большинство населения, и те недостатки протекционизма, которые не нравятся
меньшинству – международной олигархии. И изложил их (отдельно) и тем, и другим.
В отличие от К.Маркса, Ф.Энгельс далеко не столь же объективен в своей критике.
Но у него, как и у шотландцев Юма и Смита, не могло не быть личного негативного
отношения к протекционизму. Он был наследником торгового и промышленного бизнеса,
часть которого находилась в Англии, а часть – за ее пределами, в частности, в Германии.
И высокие таможенные пошлины ему должны были мешать, создавая препятствия на пути
товарных потоков и не позволяя наладить эффективное управление фабриками и
торговыми предприятиями в разных странах. В своей критике протекционизма Энгельс не
признает ни одного обвинения в адрес свободы торговли, которые признал Маркс,
включая безработицу и снижение заработной платы (которое Энгельс отрицает). Но при
этом, несмотря на его критический тон в адрес протекционизма, он не находит и ни
одного веского аргумента против. Он лишь ратует за то, чтобы вопрос о таможенных
237
пошлинах был «передан всецело на усмотрение буржуазии», переживает по поводу того,
что партия, отстаивающая протекционистские пошлины, «является безусловно самой
сильной, самой многочисленной и самой влиятельной». И призывает к отмене пошлин,
после которого возникнет «только один эксплуатирующий и угнетающий класс –
буржуазия» и «лишь тогда начнется последняя, решающая борьба, борьба между
имущими и неимущими, борьба между буржуазией и пролетариатом» ([34] с.61-64).
Но в итоге они оба: и Энгельс, и Маркс, - выступают за свободу торговли. Повидимому, желание понравиться представителям крупного международного капитала
пересилило в Марксе желание понравиться широкой общественности. Поэтому в конце
всех своих выступлений (и тех, и других) Маркс говорит, что он – за свободу торговли. Но
обосновывает это тем, что это ускорит социальную революцию, вызвав такую нищету и
такой антагонизм между богатыми и бедными, что сделает ее неизбежной ([34] с.266-267,
417-418). Этот тезис можно считать гениальной находкой Маркса: с одной стороны,
поддержка им свободной торговли не могла не понравиться крупному капиталу, тем более
что в последующем все социал-демократы, с благословления Маркса и Энгельса, стали
вносить раскол в рабочее движение, выступавшее против свободной торговли. С другой
стороны, в глазах общественности он сохранил свой имидж революционера и борца за
освобождение пролетариата от эксплуатации. Таким образом, гениальность Маркса
состоит не в том, что он что-то там открыл: все основные элементы его исторической
концепции сегодня опровергнуты как не соответствующие фактам, равно как
опровергнута его теория прибавочной стоимости и другие экономические теории.
Действительная «гениальность» Маркса состоит в том, что, защищая по сути интересы
крупного капитала, как в вопросе свободной торговли, так и в других вопросах1, он
умудрился при этом остаться в глазах общественности революционером и защитником
интересов трудящихся.
Глава XIV (вместо Эпилога). Что ожидает человечество в XXI веке?
Нострадамус писал свои предсказания в 1550-е годы, в конце полувекового
периода роста и процветания Западной Европы и перед началом новой эпохи
западноевропейской глобализации. В них он утверждал, что не пройдет и полутора
столетий, как эпидемии, голод, войны и прочие бедствия так опустошат окружающий мир,
что останется мало людей и много земли будет невспаханной и бесплодной. Никто из
окружавших его в то еще счастливое время ему не верил. Но уже через несколько
десятилетий всю Европу охватят страшные гражданские войны; в течение столетия
население всей Центральной и Восточной Европы, включая Германию, Польшу, Богемию,
Моравию, Италию, Россию и Турцию, сократится в полтора-два или даже в несколько раз;
а еще спустя полстолетия к такому же упадку придут Испания и Франция. И по истечении
срока, отведенного Нострадамусом, в 1718 г., Монтескье напишет об «ужасной
катастрофе, которая поразила Мир» и воскликнет: «Почему Мир так мало населен в
сравнении с тем, каким он когда-то был?» ([165] CXII).
Я, конечно, не Нострадамус и не могу предвидеть будущее. Но изучение
глобализации в исторической перспективе позволяет сделать некоторые выводы
относительно возможного экономического и социального развития ведущих стран мира, а
также возможных военно-политических тенденций, которые неотделимы от этого
развития. Ведь как давно уже было сказано, политика есть концентрированное выражение
экономики.
Проведенный анализ позволяет утверждать, что развитие глобализации имеет
циклический характер. Даже если ограничиться последними 4 с половиной столетиями,
1
Подробнее см. [31] п.18.2
238
прошедшими после Нострадамуса, то можно выделить несколько циклов глобализации.
Вторая эпоха западноевропейской глобализации (середина XVI в. – конец XVII в.)
ознаменовалась гражданской войной и революцией в Англии, так называемыми «войнами
за реформацию церкви» и Тридцатилетней войной в центральной Европе, которую, следуя
И.Валлерстайну, можно считать «первой мировой войной капиталистической мировой
экономики» ([211] p.23).
Вторая
эпоха
западноевропейской
глобализации.
Примерная
территория
распространения зоны интенсивной международной торговли в Европе в XVI-XVII вв.
Карта Испанской империи в момент ее наибольшего расширения (конец XVI – начало XVII
вв.) Источник: www.infokart.ru
За пределами Европы процессы глобализации в ту эпоху принимали в основном форму
колонизации. Собственно говоря, строительство колониальных империй и являлось не чем иным
как одной из форм глобализации. В XVI-XVII почти все колонии за пределами Европы были
испанскими или португальскими, а после присоединения Португалии к Испании в конце XVI в. все
они вошли в состав Испанской империи. Поэтому границы распространения западноевропейской
глобализации на ее второй стадии (XVI-XVII вв.) за пределами Европы примерно совпадали с
границами Испанской империи, показанной на карте.
239
Многие народы, которые в ту эпоху оказались вовлеченными в процессы глобализации, постигла
та же участь, что и римлян. Так, в течение XVI-XVII вв. в целом ряде испанских колоний
(Филиппины, Ямайка, Гайана, многие другие острова и территории Латинской Америки)
местное туземное население полностью вымерло, и эти территории в дальнейшем заселялись
выходцами из Африки и других стран.
Затем, в XVIII в. наступила эра протекционизма (меркантилизма), когда ряд
западноевропейских государств развивался в рамках региональной экономической
модели, обособленно от мировой экономики. Но глобализация в целом не прекращалась, а
лишь перешла в иную форму, поскольку многие западноевропейские страны не проводили
протекционистскую политику или проводили ее весьма неэффективно (Франция,
Испания, Польша, Голландия и другие); кроме того, глобализация впервые начала
развиваться за счет новых стран (Северная Америка, Индия, Западная Африка), которые
впервые соприкоснулись в тот период с глобальной экономикой. Эта эпоха закончилась
Французской революцией в 1789 г. и наполеоновскими войнами за передел мира.
По окончании наполеоновских войн началась четвертая эпоха западноевропейской
глобализации. Если не считать подготовительного периода (1820-е – 1830-е годы), в
течение которого Великобритания боролась с внутренними противниками идей свободной
торговли и понемногу снижала таможенные пошлины, то начало этой эпохи можно
отнести к 1840-м годам, когда и Великобритания, и другие страны Западной Европы
осуществили беспрецедентное снижение импортных пошлин и перешли к беспошлинной
торговле. Здесь также не было полного единства, поскольку некоторые страны то
отменяли, то опять вводили высокие пошлины (Германия, Россия, Франция, Италия), а
США после гражданской войны 1860-х годов вообще отказались следовать в русле общей
политики свободной торговли. Тем не менее, международная торговля развивалась
невиданными темпами, и к концу этой четвертой эпохи (1900-1929 гг.) глобализация
впервые охватила весь мир.
Но в течение всей четвертой эпохи глобализации (1840-е – 1920-е гг.) в мировой
экономике непрерывно нарастали диспропорции и внутренние проблемы, которые
особенно усилились к концу этого периода. Во-первых, углублялось имущественное
неравенство и как следствие – усиливалось обнищание масс населения и торможение
спроса, без которого рыночная экономика не может развиваться. Во-вторых, происходил
повсеместный рост монополизации, вызывавший окостенение экономических структур,
бюрократизацию общества и торможение научно-технического прогресса. В-третьих, в
начале XX в. в Западной Европе уже начал ощущаться демографический кризис (как было
выше показано - еще одно следствие глобализации!), вызвавший старение населения и,
как следствие, еще большее сокращение спроса и появление проблемы нехватки рабочих
рук. Обнищание населения и засилье со стороны монополий и бюрократии вызвали
мощную волну социального протеста со стороны «низов» и недовольство со стороны
«верхов», которые тоже стали ощущать ухудшение своего экономического положения.
Это привело к возникновению в «верхах» националистических и реваншистских
настроений, за счет которых «верхи» пытались преодолеть волну социального протеста,
что привело к Первой мировой войне 1914-1918 гг. и ускорило революцию 1917 г. в
России. Однако война не спасла от надвигавшегося экономического кризиса, так как не
затронула его основной причины. После войны режим свободной торговли в Западной
Европе опять был восстановлен в полной мере. Но он не просуществовал и 10 лет, как
началась Великая депрессия, и все страны были вынуждены окончательно свернуть
глобализацию. Однако сама Великая депрессия вызвала такое усиление социального
недовольства, такой социальный кризис, что следствием ее стали приход к власти
нацистов в Германии и Италии и установление полуфашистских или авторитарных
режимов в большинстве государств Европы. В свою очередь, следствием установления
фашистских режимов стала Вторая мировая война 1939-1945 гг.
240
Нынешняя эпоха глобализации началась в конце 1960-х годов, когда в результате
Кеннеди-раунда были резко снижены таможенные пошлины ведущих стран Запада. Если
исходить из опыта предыдущего цикла глобализации, то фаза бескризисного
экономического развития в условиях всеобщего распространения свободной торговли
может продолжаться порядка 70-80 лет. Соответственно, если считать годом начала
глобализации 1967-й (год окончания Кеннеди-раунда), то следующая Великая депрессия
могла бы случиться в 2030-е годы. Но есть подозрения, что длина фазы бескризисного
развития не является постоянной величиной. Научно-технический прогресс и ужесточение
международной конкуренции могли сильно ускорить все экономические процессы в мире.
Об этом можно судить как по скорости происходящей монополизации (размеры слияний и
поглощений) во всех странах, так и, например, по тому факту, что хроническая
безработица даже в самых благополучных странах с высоким уровнем социальной
защиты, как, например, Германия, составляла в течение 1990-2000-х годов около 10% от
трудоспособного населения. Эта цифра уже превышает средний уровень безработицы в
Западной Европе в 1930-е годы - 7,5% ([121] p.452) - и близка к предельному уровню,
после которого может начаться необратимый социальный и экономический кризис1. С
учетом этого цикл глобализации мог вполне сократиться лет на 20-30, и Великую
депрессию можно было бы ожидать не в 2030-е годы, а в 2010-е или даже в 2000-е годы.
Поэтому наиболее вероятно, что начавшийся в 2008 году мировой финансовый кризис
есть не что иное, как начало новой Великой депрессии. В любом случае, следует ожидать,
что если в 2010-е годы и будут отдельные периоды экономического роста, то лишь
кратковременные, а в целом кризисные и застойные явления резко усилятся. Наряду с
наступлением Великой депрессии весь мир в ближайшие десятилетия ожидает
дальнейшее обострение социальных и военных конфликтов, которые могут принять
глобальный характер. Ведь и вторая, и третья, и четвертая эпоха западноевропейской
глобализации (да и первая тоже) закончились такими глобальными военными и
социальными конфликтами.
Чем Великая депрессия будет отличаться от обычных экономических спадов,
которые периодически происходили в последние десятилетия? Как и в предыдущем
глобальном цикле, Великая депрессия будет представлять собой очень сильный и
глубокий спад производства, который вызовет постепенное введение многими странами
высоких импортных пошлин и свертывание международной торговли. Поскольку
большинство стран в мире уже давно не производят многие виды необходимых им
товаров, полагаясь на импорт (включая продовольствие), но при этом производят много
товаров, которые экспортируют, то такое свертывание международной торговли приведет
к катастрофическим последствиям. Начнется падение производства товаров и услуг, ранее
экспортировавшихся, и параллельно этому начнут дорожать импортные товары и
продовольствие. В целом, следствием станет катастрофическая безработица и резкое
падение реальных доходов населения во всех странах. Причем, чем больше страна связана
с международной торговлей, тем больше будет безработица и падение доходов.
Вы можете мне возразить: западные правительства никогда не допустят такого
введения пошлин и обвала международной торговли, поскольку это для них равносильно
самоубийству. Но и в 1920-х годах никто бы не поверил, если бы ему сказали, что
ведущие западные государства через несколько лет введут у себя импортные пошлины в
размере в среднем 50% и более. А за полгода до начала Великой депрессии (в феврале
1929 г.) специальная комиссия, возглавляемая президентом США Гувером, завершила
большую работу по анализу экономики страны и пришла к выводу, что ей не грозят
кризисы и потрясения. И когда начался биржевой кризис, обвал производства и массовая
безработица (вторая половина 1929 г.), Гувер не мог поверить в реальность
происходящего. В течение следующих двух лет он несколько раз заявлял, что самое
1
Для сравнения: до начала современной глобализации, в 1960-е годы, средний уровень безработицы в
Западной Европе составлял всего лишь 1,5%, а в Западной Германии – 0,8% ([121] p.479)
241
худшее позади и вот-вот начнется подъем ([164] pp.25-27, 37). Между тем, Великая
депрессия в США продлилась 10 лет, и безработица в течение всего этого периода
составляла от 7 до 13 миллионов человек (от 14 до 26% трудоспособного населения),
исчезнув как массовое явление лишь к 1941 году ([164] pp.451, 453).
Помимо общего вывода о существовании циклов глобализации, многое в
сегодняшнем экономическом развитии указывает на то, что 2010 годы (и последующие
десятилетия тоже) станут годами Великой депрессии. Выше уже говорилось о том, что те
три негативные тенденции, которые происходили в предыдущие эпохи глобализации
(обнищание населения, монополизация и бюрократизация, демографический кризис),
развертываются со все возрастающей силой. Но к ним добавилась еще одна негативная
тенденция, связанная с несовершенством или даже, лучше сказать, порочностью
нынешней валютно-финансовой системы, основанной на использовании в
международных расчетах не золота, как это было раньше, а одной или двух национальных
валют – доллара и евро. В настоящее время во всем мире за пределами США находится
уже несколько триллионов долларов, в основном в виде так называемых валютных
резервов, хранимых государствами. Эти деньги представляют собой не что иное, как долг
США перед этими странами, который рано или поздно надо отдавать. И этот долг растет с
небывалой скоростью. Если не произойдет кризиса, связанного с долларом, уже в
ближайшие годы, то можно сказать с уверенностью, что такой кризис будет
спровоцирован по мере углубления экономического спада в ведущих странах Запада и
прежде всего в самих США. Например, в будущем может начаться следующая цепная
реакция: США в условиях кризиса станут ограничивать импорт из других стран, чтобы
обеспечить у себя бóльшую занятость и уменьшить безработицу. А в ответ другие страны,
прежде всего Китай и другие страны Азии, станут избавляться от долларов, и начнется его
неконтролируемый обвал на валютных рынках. Вероятность такого сценария будет
увеличиваться по мере усиления экономического кризиса в США в 2010-е годы.
Зачем Китаю обваливать доллар? А затем, что ему уже не нужно будет держать
доллары в таких количествах. Как отмечает Д.Стиглиц, США и Китай сегодня являются
своего рода заложниками друг друга ([197] p.258): США обеспечивают Китаю свой
огромный рынок, тем самым уменьшают китайскую безработицу и способствуют быстрой
индустриализации Китая; а Китай выступает добровольным неограниченным кредитором
США, накапливая доллары в огромных количествах1. Но стоит этому хрупкому
равновесию нарушиться, как возникнет кризис. Сегодня Китай боится избавляться от
долларов: США в ответ перекроют китайский импорт, и масса китайских предприятий
обанкротится. Кроме того, у Китая еще не полностью развеялись иллюзии относительно
возможности скупки американской собственности, хотя американский Конгресс уже
показал к этому свое негативное отношение2. Но в начале XXI века, в отличие от
предыдущих десятилетий, Китай уже делает основной упор в своей внутренней
экономической политике не на экспорт, а на развитие внутреннего спроса, понимая что
ситуация с бесконечным неоплачиваемым экспортом в США ненормальная и не может
продолжаться очень долго. Поэтому в будущем, если в условиях углубления
экономического кризиса США начнут чинить препятствия китайскому импорту (что
вполне вероятно), то ответом Китая может стать обвал доллара. Но он, в свою очередь,
настолько подорвет доверие к любым национальным валютам, что, вполне возможно,
страны вообще перестанут их свободно принимать к оплате за экспорт своих товаров3 и
начнут, как это было в 1950-е годы, переходить к двусторонним клиринговым расчетам. А
это, в свою очередь, вызовет те последствия, о которых выше говорилось – резкое
1
Сумма долларовых резервов Китая достигла к 2009 г. двух триллионов долларов и продолжает расти.
Например, он запретил китайским нефтяным компаниям в 2005 г. покупать американскую нефтяную
компанию Unocal, которая вскоре была поглощена американским гигантом Chevron. Имеется и много
других аналогичных примеров.
3
То есть исчезнет международная конвертируемость валют
2
242
сокращение международной торговли, банкротство экспортных отраслей, массовую
безработицу и пауперизацию.
Если события развернутся по описанному выше сценарию, то следствием Великой
депрессии где-нибудь в районе 2020 года может стать глобальный военный конфликт.
Поскольку многие государства не будут в состоянии быстро решить социальноэкономические проблемы, накопившиеся за 50-60 лет, которые обострятся во время
Великой депрессии, то, как это произошло в 1930-е годы с Германией, Италией и
Японией, правительства ряда государств предпочтут развязать внешнюю войну, чтобы не
быть уничтоженными волной народного недовольства. Развяжут внешнюю войну, скорее
всего, США и некоторые их союзники, поскольку именно США больше всего пострадают
от Великой депрессии, свертывания международной торговли и краха доллара. Основной
военный конфликт может развиваться по линии противостояния США – Китай (см. ниже),
а может перерасти и в глобальный конфликт по линии Запад – страны Азии (включая всю
юго-восточную Азию и весь арабский мир, а возможно – и весь исламский мир).
Но события могут развернуться и по несколько иному сценарию. В предыдущем
цикле глобализации Первая мировая война началась, не дожидаясь Великой депрессии,
поэтому и в нынешнем цикле может произойти что-то подобное. Выше было показано,
что глобализация вызвана стремлением «верхов» к «снятию сливок». Но, как только это
один раз было проделано, возможности дальнейшего «снятия сливок» или, говоря
словами И.Валлерстайна, «максимизации краткосрочной прибыли», на этом практически
заканчиваются. Далее «верхам» остается мрачно наблюдать за постепенным падением
своих прибылей и ростом социальной напряженности – такова экономическая логика
глобализации, которую я выше объяснил. Наиболее вероятно, что это растущее
раздражение «верхов» выплеснется наружу и в самом начале Великой депрессии. И
поводом могут послужить, как это было раньше в истории, либо наличие богатого, но
слабого соседа, либо обострение противоречий с основным конкурентом.
Примеры нападения на богатого, но слабого соседа в эпоху глобализации и кризиса
«верхов» - это поход Александра Македонского на Персию, завоевание Римом Дакии и
Парфии (Месопотамии) во II в. н.э., нападение Гитлера на СССР1. Кстати говоря, если бы
народам СССР не удалось отстоять свое право на жизнь в 1941-1945 гг., то история
Европы была бы совсем другой, намного больше похожей на Римскую империю в период
ее внешних завоеваний и расцвета там рабства. В годы войны в гитлеровской Германии
работало под надзором надсмотрщиков более 7 миллионов «рабов» - подневольных
работников, угнанных туда преимущественно из Польши и СССР. Германия уничтожила,
преимущественно на территории СССР и Польши, около 20 миллионов мирных жителей и
еще 4 миллиона советских военнопленных, в частности, широко применяя систему
концлагерей ([121] pp.468-469). Конечно, в настоящее время, когда существует мировое
общественное мнение, ни один агрессор не может себе позволить проводить такую
политику на завоеванной территории. США в 2000-е годы лишь несколько раз применили
химическое оружие и пытки в тюрьмах на территории Ирака и других стран, и это
вызвало бурную реакцию мировой общественности. Но вполне вероятно, что под
влиянием социального кризиса в ближайшие 2 десятилетия в ведущих странах к власти
придут реакционные и радикально настроенные правительства. И они могут оказать
сильное влияние на мировое общественное мнение или попросту начнут его
игнорировать. Некоторые страны Восточной Европы, поддержавшие США в их агрессии в
Ирак и разместившие тайные американские тюрьмы на своей территории, а также Грузия,
напавшая на Южную Осетию в 2008 г. – лишь «первые ласточки» в этом отношении, за
ними могут последовать другие страны. Это развяжет руки будущим агрессорам и даст им
возможность осуществить деяния в отношении мирного населения, сравнимые с теми,
которые совершили гитлеровские фашисты во время Второй мировой войны.
1
Хорошо известно, что Гитлер в 1941 г. спешил воспользоваться ослаблением Красной Армии в результате
сталинских репрессий в рядах советских офицеров и военного командования в 1937-1940 гг.
243
Даже слабая страна, но обладающая ядерным оружием – «жертва», слишком
опасная для самого агрессора. Поэтому вряд ли ядерные государства станут объектами
такого нападения, скорее всего это будут неядерные государства, обладающие ценными
природными ресурсами. Можно утверждать, что первым пробным таким экспериментом
стало нападение США и Великобритании на Ирак, которое может принести этим
государствам баснословные прибыли в виде доходов от добычи иракской нефти.
Помимо таких нападений на слабого соседа, вполне возможно обострение
конфликта между двумя центрами глобальной экономики – старым и новым. Мы видим,
что в условиях глобализации периодически происходила смена центра, и в этот момент
разгорались самые острые военные конфликты. Примеры такого острого противостояния
между «новым» и «старым» центром мировой экономики: Рим и Карфаген (III в. до н.э.),
империя Габсбургов и Франция (XVI в.), Франция и Англия (XVIII в. – начало XIX в.),
страны Антанты и Германия (1914-1918 гг.). Поэтому военный конфликт между новым
центром (Китай) и старым (США) в условиях современной глобализации наиболее
вероятен. Эта война совсем не обязательно должна перерасти в ядерную, поскольку все
понимают самоубийственность такого сценария. Скорее всего, она слабо затронет сами
территории Китая и США, а будет состоять из серии региональных конфликтов; но в
целом это противостояние может принять глобальный характер и будет заключаться в
попытке «выдавить» конкурента силовыми методами из тех стран, где столкнутся
интересы соперников.
Как видим, угроза и, в конечном счете, неизбежность таких военных конфликтов
содержится в самой экономической природе глобализации. В свою очередь, их
разрастание может лишь ускорить развал нынешней глобальной экономической и
финансовой системы. И последствия этого развала будут намного более
катастрофическими, чем в предыдущую эпоху глобализации. Почему? Из-за
несовершенства нынешней мировой валютной системы. Если во время Первой мировой
войны государства могли в целом торговать, как прежде, хотя и в меньших размерах,
используя в расчетах золото1, то сегодня никакой привязки международных валют к
золоту или к чему-либо еще, имеющему реальную ценность, не существует (эта привязка
была уничтожена вскоре после начала современной эпохи глобализации – в начале 1970-х
гг.). Если в какой-то момент в результате подрыва доверия к национальным валютам или в
результате глобального военного конфликта доллар и евро перестанут принимать к
оплате, то произойдет полный крах международной торговли: никто не захочет
поставлять свои товары в обмен на сомнительные бумажки. А найти адекватную замену
доллару и евро в международной торговле, тем более в военных условиях, будет
практически невозможно2. В свою очередь, свертывание международной торговли
вызовет повсеместно массовую безработицу и нарастание социального кризиса, а это
подтолкнет правительства стран мира к еще большему втягиванию во всевозможные
военные конфликты, которые, как показывает история, всегда использовались правящей
верхушкой для того, чтобы отвлечь население от внутренних социальных проблем.
Как видим, по какому бы сценарию ни разворачивались дальнейшие события:
сценарий длительного мирного существования при углублении Великой депрессии с
последующим крахом глобальной экономики и втягиванием стран в глобальный военный
конфликт или сценарий раннего возникновения региональных войн с последующим
1
Даже при том, что многие поставки товаров в 1914-1918 гг. осуществлялись странами-союзниками в
кредит (например, России Великобританией), основой этого кредита была привязка фунта к золоту и
следовательно, привязка цен товаров и сумм кредита к золоту, а не к какой-то национальной валюте, как
сегодня.
2
Конечно, по некоторым, наиболее важным поставкам (например, поставки газа и нефти из России в ЕС в
обмен на машины и оборудование и, возможно, продовольствие) страны смогут быстро договориться о
взаимном клиринге. Но этого будет невозможно достичь в отношении внешней торговли большинством
промышленных товаров, объемы которой после прекращения использования доллара и евро в расчетах
резко упадут.
244
развалом глобальной экономики, результат неизбежно будет один и тот же – Великая
депрессия и войны, приобретающие все более глобальный характер. Не исключена в
перспективе и мировая катастрофа в виде глобальной ядерной войны. Может ли что-либо
этому помешать? Как видно из исторического анализа, единственная альтернатива
глобальной модели развития, доказавшая свою жизнеспособность – это региональная
модель развития в рамках капиталистического рыночного хозяйства. Поэтому, чем
больше стран смогут в ближайшие два десятилетия отказаться от активного участия в
глобализации и перейти на региональную модель развития, тем больше вероятность, что
сила грядущей Великой депрессии будет сравнительно умеренной и она не приведет к
апокалипсису. А в политике эти государства в силу самой природы региональной модели
будут стараться занимать нейтральную позицию и оказывать отрезвляющее воздействие
на «поджигателей войны».
Насколько вероятен переход к региональной экономической модели? Наиболее
вероятные «кандидаты» для этого – Россия и, возможно, Европейское сообщество, страны
Латинской Америки и ряд стран Азии. Россия обладает целым «букетом»
неблагоприятных стартовых условий, которые не позволяют ей получать даже
минимальные выгоды от участия в глобализации. У нее очень низкая плотность
населения, намного ниже, чем у большинства других стран мира. Основная часть
населения проживает на большом удалении от моря, служащего до сих пор основным
видом глобального транспорта. И даже там, где этот выход к морю есть в местах густого
населения (Черное и Балтийское моря), есть сильные ограничения по его использованию
(перегруженность Дарданелл – выхода в Средиземное море, перегруженность портовой
инфраструктуры в районе С-Петербурга). Имеющиеся речные пути, соединяющие
внутренние области с морями, зимой покрываются льдом и поэтому судоходны лишь
примерно 6 месяцев в году. Бóльшая часть населения проживает в экстремально холодных
климатических условиях: соответственно, любое производство здесь требует неизмеримо
больших капитальных и текущих затрат, связанных с отоплением и поддержанием систем
в рабочем состоянии, чем в указанных выше регионах планеты. Таким образом, по всем
трем основным факторам, определяющим преимущества стран в международной
конкуренции (плотность населения, естественные транспортные пути, климат), Россия
очень сильно уступает большинству стран мира1.
Поэтому дальнейшее участие России в глобальной экономической модели приведет
лишь к тому, что в ближайшие годы произойдет окончательная ее деиндустриализация,
которая уже в значительной степени произошла в 1990-е годы, а большинство населения
окажется без работы, что частично уже имеет место. С учетом этого стремление России
войти в ВТО, то есть в мировую систему свободной торговли, можно объяснить только
близорукостью российской правящей верхушки. «Максимизация краткосрочных
прибылей» в результате вхождения в ВТО окажется настолько маленькой, а прибыли настолько краткосрочными, что она их даже не успеет заметить. Зато очень скоро заметит
последствия в виде социального взрыва. Социальные взрывы и возникли в России в
предыдущую эпоху глобализации намного раньше (в 1905 и 1917 гг.), чем в других
странах Европы в основном по той причине, что Россия по объективным условиям,
которые были указаны выше, намного хуже приспособлена для глобализации. Можно
определенно утверждать, что если страна в ближайшие годы не свернет с глобального
пути развития и не возьмется серьезно за проблему внутренней коррупции, то существует
реальная угроза повторения российских событий 1905 и 1917 гг. или германских событий
1929-1933 г. уже в 2010-е годы2. В этом случае высока вероятность втягивания России и
во внешние военные конфликты. Но именно по той причине, что глобализация невыгодна
1
Влияние этих факторов было показано на исторических примерах в главе XI. Можно сослаться также на
известного английского экономиста К.Кларка, который приводит именно эти факторы как определяющие
успешное развитие рыночной экономики: [99] p.274.
2
Подробнее см. третью книгу трилогии: [30].
245
даже большей части российской правящей верхушки, не считая некоторых олигархов и
торговых компаний, можно надеяться, что Россия свернет в ближайшие годы с этого пути
и начнет развиваться по региональной модели развития. Тем более, что она имеет для
этого все условия – большие размеры страны и населения (достаточно большой
внутренний рынок) и самообеспеченность по большинству видов сырья и энергии.
Бразилия во многом похожа на Россию: имеет низкую плотность населения, но при
этом большую территорию и большое абсолютное население. Это – недостаток при
участии в глобальной модели и важный аргумент в пользу перехода на региональную
экономическую модель. Но Бразилия, по-видимому, намного больше, чем Россия, зависит
от иностранного, прежде всего американского, капитала. Поэтому переход к региональной
модели развития возможен только после сильного социального взрыва, который в этой
стране вполне возможен. В принципе нельзя исключить и переход на региональную
модель развития целой группы латиноамериканских государств, если они образуют общий
рынок, который будет закрыт едиными пошлинами от внешнего рынка. Нынешние
тенденции к образованию правительств антиглобалистской ориентации (Венесуэла,
Боливия и другие) свидетельствуют о том, что это в принципе возможно.
Китай получает больше всего выгод от участия в глобальной экономике, имея для
этого все стартовые преимущества. У него очень высокая плотность населения, одна из
самых высоких в мире. Подавляющая часть населения проживает либо вдоль побережья
океана, либо вдоль незамерзающих судоходных рек, впадающих в океан. Климат –
теплый, идеально подходит для размещения любых производств, не требуя слишком
больших затрат ни на отопление, ни на обеспечение предприятий водой (в частности,
опреснение), как, например, в ряде арабских государств. В сущности, те же самые
преимущества участия в глобальной экономике имеет и ряд других стран Юго-Восточной
и Восточной Азии, а также Индия. Поэтому маловероятно, что эти страны самостоятельно
откажутся от глобализации и пойдут по пути регионального развития, если только их к
этому не вынудят чрезвычайные обстоятельства или начавшийся развал глобальной
экономики.
США получают слишком большие прибыли, в том числе от использования доллара
в международных расчетах и финансах, чтобы отказаться от глобализации. Но по
некоторым из основных факторов международной конкуренции (плотность населения)
США сильно уступают Китаю и Индии, поэтому в перспективе им не выиграть в
глобальной конкуренции – они обречены на проигрыш. Самая большая опасность состоит
в нынешней роли доллара, которая создает у американцев иллюзию небывалого богатства
и процветания. Эта та бомба замедленного действия, которую заложили под весь мир
творцы нынешней глобализации. Когда по мере развития Великой депрессии и падения
доллара американцы обнаружат, что они из самой богатой нации в мире превращаются в
бедную нацию, будет шок и социальный взрыв. А поскольку, в отличие от европейцев,
еще помнящих Вторую мировую войну, которая шла на их территории, у американцев нет
такого опыта, они могут позволить втянуть себя в военные авантюры, о которых выше
было сказано.
Что касается стран Европейского сообщества, то в последнее время здесь
наметились тенденции к экономическому национализму. С учетом застарелых
демографических проблем, возникших еще в предыдущую эпоху глобализации,
продолжение нынешней глобализации чревато не только социально-экономическими
проблемами, но и нарастанием в некоторых странах (Франция) цивилизационного
конфликта, подобно тому, что было описано в главах I и VI применительно к Римской
империи. Но все равно – отказ от активного участия в глобальной экономике чреват
глубоким экономическим кризисом для всех этих стран, которые слишком сильно зависят
от международной торговли. Поэтому переход на региональную модель развития
возможен лишь как результат долговременной сознательной стратегии, принятой
246
ведущими европейскими странами, под влиянием роста националистических настроений
и социальных взрывов.
В определенной мере такой переход облегчен тем, что ЕС уже представляет собой
некий пример региональной модели. Конечно, после последних расширений ЕС – до 27
стран-членов – встает вопрос о том, в какой мере ЕС все еще является региональной
интеграцией, и не переросла ли она уже в глобальную. Ведь страны Восточной и Южной
Европы, присоединившиеся к ЕС, очень сильно отличаются по всем своим экономическим
и социальным показателям от Западной Европы, а объединение таких стран – это уже
признак глобализации, а не региональной модели развития1.
Тем не менее, путь, уже пройденный странами ЕС в деле региональной интеграции,
может способствовать тому, что они, в условиях социального и демографического кризиса
и под давлением национальных движений, выработают стратегию постепенного
свертывания глобализации и перехода полностью к модели регионального развития. В
этом случае они, как Россия и другие страны, отказавшиеся от глобализации, могут
выступить той стабилизирующей силой, которая позволит избежать мировой катастрофы.
1
По-видимому, для перехода к региональной модели развития нынешнему «большому ЕС» придется
раздробиться на два или несколько «малых ЕС».
247
Послесловие
Начиная работу над этой книгой, я ее не собирался писать как книгу о
глобализации. Даже слова «глобализация» не было в первоначальном варианте ее
названия, оно появилось когда значительная часть книги была уже написана. Мое
отношение к глобализации раньше было таким же, как у большинства людей: как к
неизбежному процессу, сопровождающемуся несколько неприятными социальными и
культурными последствиями, но (как говорят) важному с точки зрения прогресса и
экономического процветания. Я совершенно не предполагал, что в результате работы с
историко-экономическим материалом и фактами мое представление о глобализации в
корне изменится, и я стану антиглобалистом. Тем более что антиглобалисты ранее в моих
глазах, так же как в глазах многих людей, представлялись чем-то средним между
эксцентричными хулиганами (устраивающими погромы во всех городах, где собирается
«большая восьмерка») и «зелеными», борющимися с неотвратимым процессом
наступления цивилизации на природу. Иными словами, представлялись в качестве дон
кихотов, сражающихся с ветряными мельницами. Но если «ветряные мельницы» и сами
вскоре должны неизбежно рухнуть, то борьба с ними приобретает совсем другой смысл.
Конечно, начиная сбор материалов и работу над книгой, я предполагал, что
поразивший Средиземноморье в эпоху античности демографический кризис может дать
ключ к пониманию причин нынешнего демографического кризиса в Европе и России, а
также что он имеет, хотя бы отчасти, экономическую природу. Но я не мог еще знать, что
эти события, столь далекие друг от друга по времени, так между собой связаны по своей
сути и причинам. Я это понял и смог доказать, лишь приступив к работе над второй
частью книги. На этом, собственно говоря, я мог считать свою задачу выполненной. Но в
процессе работы выяснилось, что глобализация приводит не только к демографическому
кризису, а и к ряду других серьезных последствий в экономической и социальной жизни
вовлеченных в нее стран. Поэтому я не мог оборвать изложение на полуслове, не приведя
хотя бы некоторые наиболее важные выводы и факты, касающиеся этих последствий
глобализации. Более серьезное их рассмотрение проведено во второй и третьей книгах
исторической трилогии «Неизвестная история», которые являются логическим
продолжением первой книги.
Несмотря на то, что изучение исторического материала, представленного в
настоящей книге, неизбежно приводит к выводу о гибельности процесса глобализации как
для отдельных стран, так и для мира в целом, я все равно не призываю Вас немедленно
идти бить стекла в международных бизнес-центрах, в которых встречаются лидеры
«большой восьмерки». Глобализация сегодня – это объективный процесс. Небольшие
страны в одиночку не могут с ним бороться, в силу и экономических, и политических
причин. Крупные государства в принципе могут остановить глобализацию или резко
уменьшить ее влияние в своей собственной стране, но для этого нужна большая
политическая воля и понимание необходимости такого шага. Для того чтобы это
произошло, нужна широкая общественная дискуссия о глобализации и, возможно,
формирование широкой партии или движения антиглобалистов. Но это не должно быть
экстремистское движение, способное лишь навредить диалогу с властью и подорвать свой
имидж в глазах общественности, а легальная партия или, возможно, сетевая организация,
использующая для обсуждения и распространения своих идей Интернет и другие средства
коммуникации.
Вообще, прежде чем убеждать свои страны в необходимости продолжения их
участия в глобализации, политическим лидерам не мешало бы разобраться, к каким
последствиям приведет эта политика. А как было показано выше, именно объективного
анализа глобализации как исторического, экономического и социального явления до
последнего времени не было вообще. Причем, как показывают многие факты,
248
предпринимаются сознательные попытки не допустить проведения такого анализа и
распространения его результатов. Поэтому в итоге мы имеем ужасающую картину:
человечество запустило проект под названием «глобализация», не зная закономерностей
развития этого явления и не пытаясь в них разобраться. Это все равно как если бы ребенок
решил поуправлять самолетом и взлетел на нем в воздух, не имея ни малейшего
представления о том, что делать с ним далее и каким образом посадить его на землю.
К сожалению, приходится констатировать, что незнание законов развития
человеческого общества, прежде всего его экономического и социального развития (и
глобализация – в числе этих законов), может действительно способствовать наступлению
глобальной катастрофы в XXI веке. Человек уже почти расшифровал свой ген и собрался
создавать или клонировать себе подобных; разгадал ряд загадок Вселенной и собрался
осваивать космос, научился управлять ядерной энергией, создал совершенные
электронные системы и искусственный интеллект. Но он до сих пор не может (или не
хочет) изучить законы функционирования и развития человеческого общества, с тем
чтобы учитывать эти законы при формировании государственной политики. Поэтому
человечество сегодня все больше напоминает ребенка, решившего поуправлять самолетом
в воздухе.
249
Словарь понятий и терминов
Вакханалия - 1. в античном мире: празднество в честь Вакха – бога вина и веселья; 2. (в
переносном смысле) крайняя степень беспорядка, неистового разгула
Глобализация – 1. в широком понимании: процессы интернационализации, происходящие
во всех сферах современной жизни (экономической, культурной, технической,
финансовой, в сфере коммуникаций, миграций населения и т.д.); 2. в узком
понимании, употреблявшемся еще в середине XIX в. (например, К.Марксом):
интенсивная торговля между странами, приводящая к возникновению сильной
зависимости этих стран друг от друга и имеющая следствием формирование
глобальной наднациональной экономики
Картель – одна из форм монополий: объединение крупных предприятий какой-либо
отрасли промышленности, сохраняющих коммерческую и производственную
самостоятельность, организованное в целях регулирования производства,
обеспечения господства на рынке, контроля над ценами и извлечения монопольной
прибыли
Латифундия – крупное поместье или земельное владение (в античном мире, Латинской
Америке и т.д.). Латифундист – владелец латифундии.
Левант – общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря
(Сирия, Ливан, Израиль, Египет, Турция, Греция, Кипр); в узком смысле – общее
название Сирии и Ливана
Меркантилизм – экономическое учение, возникшее в XVII в. в протестантских странах
Европы (Англия, Германия) и господствовавшее в большинстве стран Западной
Европы в течение XVIII – начала XIX вв. В основе данного учения лежало
убеждение в том, что протекционизм, то есть защита экономики страны от
иностранной конкуренции посредством импортных пошлин, ведет к
экономическому процветанию и росту населения страны. Меркантилисты –
писатели и экономисты, проповедовавшие меркантилизм
Олигархия – (в переводе с греческого «власть немногих») политическое и экономическое
господство небольшой группы представителей крупного финансовопромышленного капитала, а также сама такая группа
Панегирик – 1. (в древности) ораторская речь хвалебного содержания 2. (в переносном
смысле) восторженная и неумеренная похвала
Пауперизация – обнищание народных масс, их превращение в пауперов (нищих)
Проскрипции – в Древнем Риме списки лиц, объявленных вне закона (при Сулле, 82-79 гг.
до н.э.; при 2-м триумвирате, 43 г. до н.э.). Использовались в политической борьбе
и для сведения счетов с противниками. Имущество проскрибированных
подвергалось конфискации, а сами они подлежали казни
Протекционизм – экономическая политика государства, направленная на защиту
национальной экономики от иностранной конкуренции. Реализуется посредством
введения импортных пошлин, количественных ограничений импорта,
стимулирования экспорта, финансовой поддержки национальной промышленности
и сельского хозяйства
Рантье – человек, который живет на ренту – регулярный доход, получаемый с капитала,
имущества или земли
Сепаратизм – стремление к отделению
Чартизм – первое массовое рабочее движение в Великобритании в 1830-1850-е гг.
Требования чартистов были изложены в 1838 г. в виде законопроекта – «народной
хартии» (по-английски charter), откуда и произошло это название
250
Список использованной литературы
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
17.
18.
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
32.
33.
34.
35.
36.
37.
38.
39.
40.
41.
42.
43.
Альтамира-И-Кревеа Р. История средневековой Испании. С-Петербург, 2003
Анжель Ж. Римская империя. Москва, 2004
Аппиан Александрийский. Римская история
Валлон А. История рабства в античном мире. Смоленск, 2005
Все войны мировой истории, по Харперской энциклопедии военной истории Р.Дюпюи
и Т.Дюпюи с комментариями Н.Волковского и Д.Волковского. С-Петербург, 2004,
книга 1
Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1997, т. 3
Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1997, т. 9
Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1998, т.
11
Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1997, т. 1
Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 3
Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 4
Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 5
Гийу А. Византийская цивилизация, Екатеринбург, 2005
Грант М. История Древнего Рима. Москва, 2003
Гумилев Л. Древняя Русь и Великая степь, Москва, 2002
Дворецкий И. Латинско-русский словарь. М., 2006
Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 1
Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 2
Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 3
Джонс А. Гибель античного мира. Ростов н/Д, 1997
Джонс Г. Норманны. Покорители Северной Атлантики. Москва, 2003
Древняя Русь и славяне. Отв. ред. Т.Николаева. Москва, 1978
Дюби Ж. Европа в средние века. Смоленск, 1994
История Древнего Востока. Под. ред. В.Кузищина, Москва, 2001
История Китая. В.Адамчик, М.Адамчик, А.Бадан и др. Москва – Минск, 2005
Итальянско-русский словарь. Сост. Н.Сворцова и Б.Майзель. М., 1972
Ключевский В. Курс русской истории. Лекции I-LXXXVI
Ковалев С. История Рима, под ред. Э.Фролова. С-Петербург, 2003
Кузьмин А. «Варяги» и «Русь» на Балтийском море. Вопросы истории, № 10, 1970
Кузовков Ю. История коррупции в России. Москва, 2010
Кузовков Ю. Мировая история коррупции. Москва, 2010
Латинско-русский и русско-латинский словарь. Под ред. П.Подосинова. М., 2007
Литаврин Г. Византийское общество и государство в X-XI вв. Проблемы истории
одного столетия: 976-1081 гг. Москва, 1977
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1955, т. 4
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 25, часть II
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 46, часть I
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 48
Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 1, книга 3
Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 2, книга 4
Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 3, книга 5
Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 5, книга 8
Новосельцев А. Образование Древнерусского государства и первый его правитель.
Вопросы истории, № 2-3, 1991
Петухов Ю., Васильева Н. Евразийская империя скифов. Москва, 2007
251
44. Плиний Старший. Естественная история
45. Плиний Младший. Письма
46. Робер Ж. Повседневная жизнь Древнего Рима через призму наслаждений. Москва,
2006
47. Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы
48.
49.
50.
51.
52.
53.
54.
55.
56.
57.
58.
59.
60.
61.
62.
63.
64.
65.
66.
67.
68.
69.
70.
71.
72.
73.
74.
75.
76.
77.
78.
79.
80.
81.
82.
83.
84.
85.
86.
87.
социальной динамики) Ленинград – Москва, 1927, т. 1
Ростовцев М. Общество и хозяйство в Римской империи. С-Петербург, 2000, т. 1
Ростовцев М. Общество и хозяйство в Римской империи. С-Петербург, 2000, т. 2
Русско-итальянский словарь. Сост. Н.Сворцова и Б.Майзель. М., 1972
Рыбаков Б. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Москва, 1982
Светоний Г. Жизнь двенадцати цезарей. Книга первая. Божественный Юлий
Светоний Г. Жизнь двенадцати цезарей. Книга восьмая. Домициан
Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Москва, 1962
Страбон. География
Тацит. Анналы
Тацит. История
Успенский Ф. История Византийской империи. Москва, 2001, т. 1
Успенский Ф. История Византийской империи. Москва, 2001, т. 2
Цезарь Ю. Галльская война
Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Под
ред. О.Трубачева. М. 1978-2006
Abraham D. The Collapse of the Weimar Republic. Political Economy and Crisis. Princeton,
1981
American Civil War. Encyclopaedia Britannica, 2005
Annales litteraires de l’universite de Besancon, 163, 1974
Antislavery Vanguard: New Essays on the Abolitionists. Ed. by M.Duberman. Princeton,
1965
Bagnall R., Frier B. The Demography of Roman Egypt. Cambridge, 1994
Barbour V. Capitalism in Amsterdam in the Seventeenth Century. Michigan-Toronto, 1963
Beloch J. Die Bevoelkerung der Roemischen and Griechischen Welt, 1898
Bernstein M. The Great Depression. Delayed Recovery and Economic Change in America,
1929-1939. Cambridge, 1987
Bloch M. Les caracteres originaux de l’histoire rurale francaise. Paris, 1988
Blum J. Lord and Peasant in Russia. From the Ninth to the Nineteenth Century. New York,
1964
Brenner Y. The Inflation of Prices in the Sixteenth-Century England. Economic History
Review, XIV, 2, 1961
Brundage J., Sex, Law and Marriage in the Middle Ages. Aldershot, 1993
Brunt P. Italian Manpower, 225 B.C.-A.D.14. Oxford, 1971
Bury J. A History of the Later Roman Empire. London, 1923
Cambridge Ancient History. Cambridge, 1936, Vol. XI
Cambridge Ancient History, Cambridge, 2d. ed., 1982, Vol. III, Part 3
Cambridge Ancient History, Cambridge, 2d. ed., 1988, vol. VI
Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 1988, Vol. VII, Part II
Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 1999, Vol. XIII
Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 2000, Vol. XIV
Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1942, Vol. I
Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1942, Vol. II
Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1971, Vol. III
Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1967, Vol. IV
Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1977, Vol. V
Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1965, Volume VI, Parts 1-2
252
Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1989, Vol. VIII
Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 2d. ed., 1988, Vol. I-II
Cambridge Medieval History. Cambridge, 1936, Vol. I
Cambridge Medieval History. Cambridge, 1936, Vol. II
Cambridge Modern History. Cambridge, 1957, Vol. VII
Canada. Encyclopaedia Britannica, 2005
Carr-Saunders A. World Population. Past Growth and Present Trends. Oxford, 1936
Change in Medieval Society. Europe North of the Alps, 1050-1500. Ed. by S.Thrupp. New
York, 1964
96. Chaunu P. La civilisation de l’Europe classique. Arthaud, 1970
97. Cipolla C. Before the Industrial Revolution. European Society and Economy, 1000-1700.
New York, 1976
98. Clapham J. The Economic Development of France and Germany. Cambridge, 1936
99. Clark C. Population Growth and Land Use. New York, 1968
100. Clarke S. When Roman and Natives didn’t mix. British Archaeology, no. 14, May 1996
101. Collins Dictionary of Geology. Glasgow, 1990
102. Collins R. Early Medieval Spain: Unity in Diversity, 400-1000. New York, 1983
103. Colonialism and Migration. Indentured Labor before and after Slavery, ed. by P.Emmer.
Dordrecht, 1986
104. Day J. The Medieval Market Economy. Oxford, 1987
105. Delaney F. A Walk in the Dark Ages. Glasgow, 1988
106. Demographic Yearbook, UN, New York, 1965 – 2003
107. Domar E. The Causes of Slavery or Serfdom: a Hypothesis. Journal of Economic History,
Vol. 30, 1970, No. 1
108. Duncan-Jones R. Money and Government in the Roman Empire. Cambridge, 1994
109. Economics of Take-off into Sustained Growth. Proceedings of a Conference…, ed. by
W.Rostow, London – New York, 1963
110. Economic Survey of Ancient Rome, ed. by T.Frank. Baltimore, 1937, Vol. III
111. Encyclopaedia Britannica, 2005
112. Essays in Economic History, ed. by E.Carus-Wilson, London, 1954
113. Essays in Economic History, 1500-1800, ed. by P.Earle. Oxford, 1974
114. Family in Italy from Antiquity to the Present. Ed. by D.Kertzer & R.Saller. New Haven,
1991
115. Feudalism. Encyclopaedia Britannica ,2005
116. Finley M. Ancient Slavery and Modern Ideology. New York, 1980
117. Finley M. Aspects of Antiquity. Discoveries and Controversies. New York, 1968
118. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. I, London and Glasgow, 1972
119. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. III, Glasgow, 1978
120. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. IV, part 1, Glasgow, 1977
121. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. V, part 1, Glasgow, 1974
122. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. V, part 2, Glasgow, 1976
123. Franklin B. Observations concerning the Increase of Mankind. 1751
124. Glass D. Population Policies and Movements in Europe. Oxford, 1940
125. Glotz G. Histoire grecque. Paris, 1931, tome I, II, III
126. Glotz G. Le travail dans la Grece ancienne. Paris, 1920
127. Gould J. The Price Revolution Reconsidered. Economic History Review, XVII, 2, 1964
128. James E. The Origins of France. From Clovis to Capetians, 500-1000, New York, 1982
129. James H. The German Slump, Politics and Economics, 1924-1936. Oxford, 1986
130. Jones A. The Later Roman Empire (284-606). A Social Economic and Administrative
Survey. Baltimore, 1964, Vol. I
131. Jones A. The Later Roman Empire (284-606). A Social Economic and Administrative
Survey. Baltimore, 1964, Vol. II
88.
89.
90.
91.
92.
93.
94.
95.
253
132. Jones A. Slavery in the Ancient World. Economic History Review, 2d ser., 9, 1956
133. Jullian C. Histoire Gaule
134. Herlihy D. The Economy of Traditional Europe. Journal of Economic History, 1971, Vol.
31, No. 1
Hicks J. A Theory of Economic History, Oxford, 1969
Histoire de la France. Des Origines a nos jours, par G.Duby. Paris, 1997
History of Private Life. Ed by P.Aries and G.Duby. Cambridge, 1987, Vol. 1
Hodges R., Whitehouse D. Mohammed, Charlemagne and The Origins of Europe. Oxford,
1983
139. Hollingworth T. Historical Demography. London, 1969
140. Hopkins K. Death and Renewal. Sociological Studies in Roman History. Vol. 2,
Cambridge, 1983
141. Hopkins K. Taxes and Trade in the Roman Empire (200 B.C. – A.D. 400). Journal of
Roman Studies, Vol. 70, 1980
142. Hume D. Of the Populousness of Ancient Nations, in: Political Discourses. Edinburg, 1752
143. Koepke N. Anthropometric Decline of the Roman Empire? (unpublished article) University
of Tuebingen, 2001
144. Labrousse E. La crise de l’economie francaise a la fin de l’Ancien Regime et au debut de la
Revolution. Paris, 1990
145. Lane F. Tonnages, Medieval and Modern. Economic History Review, Vol. 17, 1964, No. 2
146. Langley L. The Americas in the Age of Revolution. New Haven and London, 1996
147. Lassere J. Ubique populus. Peuplement et mouvements de population dans l`Afrique
romaine de la chute de Carthage a la fin des Severes (146 a.C. – 236 p.C.). Paris, 1977
148. Lockridge K. The Population of Massachusetts, 1636-1736, in: Economic History Review,
Vol. 19, 1966, No. 2
149. Lopez R. The Birth of Europe. London, 1967
150. Loria A. Les bases economiques de la construction sociale, 1893
151. Lot F. La fin du monde antique et le debut du moyen age. Paris, 1968
152. Lot F. Les invasions barbares et le peuplement de l’Europe. Paris, 1937, tome 2
153. Lot F. Naissance de la France. Fayard, 1970
154. MacMullen R. Corruption and the Decline of Rome. New Haven and London, 1988
155. MacMullen R. Le paganisme dans l`empire romain. Paris, 1987
156. Malthus, Thomas Robert. Encyclopaedia Britannica, 2005
157. Martin D. The Construction of the Ancient Family: Methodological Considerations.
Journal of Roman Studies, 1996, LXXXVI
158. Merkelbach R. Die Hirten des Dionysos, Stuttgart, 1988
159. Mexico, history of. Encyclopaedia Britannica, 2005
160. Meyer E. Kleine Schriften. Halle, 1924, Bd. 1
161. Millar F. The Roman Empire and its Neighbours, London, 1967
162. Milward A., Saul S., The Economic Development of Continental Europe, 1780-1870,
Totowa, 1973
163. Minoan Civilization. Encyclopaedia Britannica, 2005
164. Mitchell B. Depression Decade. From New Era through New Deal 1929-1941. New York,
1969
165. Montesquieu. Lettres persanes
166. New Cambridge Medieval History. Cambridge, 2005, Vol. I
167. New Cambridge Medieval History. Cambridge, 1995, Vol. II
168. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1957, Vol. I
169. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1958, Vol. II
170. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1971, Vol. IV
171. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1971, Vol. V
172. Nieboer J. Slavery as an Industrial System: Ethnological Researches. 1900
135.
136.
137.
138.
254
173. North Africa, history of. Encyclopaedia Britannica, 2005
174. North D. and Thomas R. The Rise of the Western World. A New Economic History.
Cambridge, 1973
175. Oman C. The Dark Ages, London, 1923
176. Ostrogorsky G. Geschichte des byzantinischen Staates. Munchen, 1965
177. Oxford Illustrated History of Medieval England, ed. by N.Saul. Oxford, 1997
178. Parkin T. Demography and Roman Society. Baltimore, 1992
179. Piganiol A. L’empire chretien (325-395). Paris, 1972
180. Pirenne H. Mahomet et Charlemagne. Paris, 1937
181. Pirenne H. Medieval Cities. Princeton, 1925
182. Poehlmann R. Geschichte des antiken Kommunismus und Sozialismus, 1893-1901, Bd. 12, Munchen
183. Population. Encyclopaedia Britannica, 2005
184. Rickman G. The Corn Supply of Ancient Rome. Oxford, 1980
185. Riddle J. Contraception and Abortion from the Ancient World to the Renaissance.
Cambridge, 1992
186. Rome et la conquete du monde mediterraneen, ed. par C.Nicolet. Paris, 1979, tome 1
187. Rome et la conquete du monde mediterraneen, ed. par C.Nicolet. Paris, 1979, tome 2
188. Rostovtseff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941,
Vol. I
189. Rostovtseff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941,
Vol. III
190. Russell J. The Control of Late Ancient and Medieval Population. Philadelphia, 1985
191. Russie a la fin du 19e siecle, sous dir. de M.Kowalevsky. Paris, 1900
192. Semmel B. The Rise of Free Trade Imperialism. Classical Political Economy, the Empire
of Free Trade and Imperialism, 1750-1850. Cambridge, 1970
193. Spain. Encyclopaedia Britannica, 2005
194. Spartacus. Encyclopaedia Britannica, 2005
195. Stein E. Histoire de Bas-Empire. Brouwer, 1959, tome 1
196. Stenton F. The First Century of English Feudalism, 1066-1166. Oxford, 1961
197. Stiglitz J. Making Globalization Work, London, 2006
198. Stirrup. Encyclopaedia Britannica, 2005
199. Studies in Medieval History presented to R.Davies. Ed. by H.Mayr-Harting and R.Moore.
London and Rouceverte, 1985
200. Tarascio V. Keynes on the Sources of Economic Growth. Journal of Economic History,
1971, Vol. 1, No. 2
201. Tarn W, Griffith G. Hellenistic Civilization. London, 1952
202. Tours, Gregoire de. Histoire des Francs. Paris, 1963
203. Trade in the Ancient Economy. Ed. by P.Garnsey, K.Hopkins, C.Whittaker. Berkley, 1983
204. United Kingdom. Encyclopaedia Britannica, 2005
205. United States. Encyclopaedia Britannica, 2005
206. Wakefield E. A View of the Art of Colonization. 1834
207. Wallace-Hadrill J. Early Medieval History. Basil Blackwell – Oxford, 1975
208. Wallace R. A Dissertation on the Number of Mankind in Ancient and Modern Times…
Edinburg, 1753
209. Walbank F. The Awful Revolution. The Decline of the Roman Empire in the West,
Toronto, 1969
210. Wallerstein I. The Modern World-System. Capitalist Agriculture and the Origins of the
European World-Economy in the Sixteenth Century. New York, 1974
211. Wallerstein I. The Modern World-System II. Mercantilism and the Consolidation of the
European World-Economy. New York – London, 1980
255
212. Wallerstein I. The Modern World-System III. The Second Era of Great Expansion of the
Capitalist World-Economy, 1730-1840s. San Diego, 1989
Ward-Perkins B. The Fall of Rome and the End of Civilization. New York, 2005
Wilcox C. Competition and Monopoly in American Industry. Connecticut, 1970
Wilson C. England’s Apprenticeship, 1603-1763. New York, 1984
Wright R. The Continental Army. Washington D.C., 1983
Wrigley E. Family Limitation in Pre-Industrial England. Economic History Review, Vol.
19, 1966, No. 1
218. Wrigley E., Schofield R. The Population History of England, 1541-1871. A reconstruction.
Cambridge, 1981
219. Zeitschrift fuer die Gesammte Staatwissenschaften, 92, 1932
213.
214.
215.
216.
217.
256
Содержание
Предисловие
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. Гибель античного мира – апокалипсис в истории человечества
Глава I. Как погибла Западная Римская империя?
Глава II. Причины падения Западной Римской империи
Комментарии к главе II
Глава III. О размерах сокращения населения в западных провинциях Римской империи
Комментарии к главе III
Глава IV. О «белых пятнах» в истории античности и раннего средневековья
Комментарии к главе IV
Глава V. О причинах возникновения феодализма и феодальных отношений
Глава VI. Темные века – последний акт античной трагедии и мучительное рождение
нового мира
ВТОРАЯ ЧАСТЬ. Причина демографического кризиса в античности и в
современную эпоху
Глава VII. Краткий обзор социальной жизни в эпоху античности
Глава VIII. Краткая экономическая история античности (в сравнении с историей
«европейской мировой экономики»)
Комментарии к главе VIII
Глава IX. Глобализация и демографические кризисы в истории
Глава X. Глобализация и демографические кризисы в истории (продолжение)
Глава XI. Почему глобализация приводит к демографическому кризису?
Глава XII. Глобализация в условиях промышленной и научно-технической революции
Глава XIII. Запретные темы западной исторической и экономической науки
Комментарии к главе XIII
Глава XIV (вместо Эпилога). Что ожидает человечество в XXI веке?
Послесловие
Словарь понятий и терминов
Список использованной литературы
257
258