Не-философия Франсуа Ларюэля меж Сциллой сциентизма и
advertisement
С.С.Хоружий НЕ-ФИЛОСОФИЯ ФРАНСУА ЛАРЮЭЛЯ МЕЖ СЦИЛЛОЙ СЦИЕНТИЗМА И ХАРИБДОЙ ЗАУМИ1 Вектор философского усилия в современной культуре продолжает иметь центробежную направленность. К исходу минувшего тысячелетия эта направленность уже прочно закрепилась: ведущей тенденцией философствования стало движение к выходу за традиционные границы философского дискурса. Это движение было и продолжает быть широким и разнородным – мы видим в нем и отдельных крупных мыслителей, таких как Франсуа Ларюэль, Ален Бадью, Жиль Делез, и целые течения мысли, такие как когнитивная наука и нейронаука, аутопойезис и синергетика, лакановский психоанализ, теория сложности… Чтобы осмыслить и оценить вклад философии (она же нефилософия) Франсуа Ларюэля, нужно локализовать его мысль в этом пестром пейзаже, а для этого – разобраться в нем, найти какие-либо общие характеристики для его понимающей дескрипции. Разумеется, центробежный импульс, стремление к выходу за собственные пределы – имманентная принадлежность философии как таковой. Как констатирует Делез, существует «постоянная соотнесенность философии с нефилософией», и проявления этой соотнесенности всегда так или иначе сопутствовали философскому процессу, со временем приобретая все новые виды и формы. В качестве собирательного термина, что обнимал бы все эти проявления, мы примем термин детерриторизация философии, понимая его в прямом смысле оставления философией традиционной территории философского дискурса в пользу некоторой другой территории (и не связывая с ним всего содержания, каким он наделяется у Делеза как часть триады территоризация – детерриторизация – ретерриторизация). Во всем многообразии способов, стратегий, жестов детерриторизации прежде всего, как первый род ее проявлений, надо выделить то, что Делез именует «пре-философским»: то, что (онто)логически предшествует самим философствованию и философии как таковым, составляя их внутренние предпосылки. В данном случае, в согласии с Гегелем, порядок логический совпадает с историческим; детерриторизация в «префилософское» имеет место уже в античных истоках западного философствования. Делез фиксирует ее у Платона как «виртуальный образ уже-помысленного, которым дублируется каждый актуальный концепт»2, и в дальнейшем этот способ детерриторизации воспроизводится в русле платонизма. Затем, как детерриторизацию философии в префилософском можно интерпретировать столь же древний апофатический путь, Via negationis: здесь, в апофазе, философия в своих базовых дискурсах сущности и бытия конституируется через установление отношения с некоторой недоступной территорией, условно характеризуемой как сверхсущностное и сверхбытийное. Долгое время апофаза служила одною из наиболее продуктивных эпистемологических парадигм, имея немалую популярность. В отчетливой, эталонной форме она представлена у псевдо-Дионисия в начале 6 в., и впоследствии мы найдем ее многочисленные примеры в философии Средневековья, позднейших мистических учениях и др. Так, яркий образец апофатической детерриторизации – учение Я. Беме об Ungrund, «безосновной основе» и «беспричинной причине» Бога и бытия. Финалом же исторического пути апофазы как стратегии детерриторизации философии и 1 Работа выполнена при поддержке РГНФ, проект 14-03-00109 «Антроподиагностика современной социальной реальности на базе синергийной антропологии» (Anthropological Diagnostics of Modern Social Reality on the Basis of Synergic Anthropology). 2 Ж.Делез, Ф.Гваттари. Что такое философия? СПб., 1998. С.55. 1 как эпистемологической парадигмы можно полагать деконструкцию оснований этой парадигмы в гегелевской диалектике бытия и ничто. Но апофаза отнюдь не исчерпывает собой способов детерриторизации в префилософском, и подобная детерриторизация продолжала практиковаться. К примеру, в современности Делез усматривает ее у Хайдеггера в его «преконцептуальном» и «преонтологическом» понимании бытия (сохраняющем близость к апофазе, особенно явную в предложении писать слово «бытие», перечеркивая его крест-накрест в знак недоступности бытия). Репрезентируя нефилософские основания самой философии как таковой, префилософское играет наиболее фундаментальную роль в ансамбле всех видов детерриторизации. Тем не менее, наиболее типичные, характерные детерриторизации, практикуемые современной мыслью, – не из этого рода. Поле возможных стратегий детерриторизации почти неограниченно, и априори в рамках одной философии вполне могут одновременно присутствовать разные такие стратегии. В известном смысле, тренд или жест детерриторизации можно находить даже в самом ядре, основоустройстве (die Grundverfassung) классической метафизики – в «коперниканском перевороте» Канта, который переводит онтологию из дискурса трансцендентного в дискурс трансцендентального, с территории прямой речи о Боге и бытии на территорию речи об условиях и границах их познания, т.е. территорию эпистемологии. По мере наступления кризиса классической метафизики, подъема естествознания и вступления Запада в полосу технологических революций складывается новая конфигурация отношений между всеми составляющими в комплексе европейского знания. Влиятельную роль приобретают когнитивные парадигмы и эпистемологические установки точного естествознания. Как показал Хайдеггер, их становление связано тесной и обоюдной связью с приходом господства современной формации техники как «постава» (Gestell), которое, в свою очередь, означает вытеснение, маргинализацию отношения человека к бытию. Лидирующая роль научно-технического прогресса в жизни общества и научного мышления в познании и культуре приводит к появлению новых стратегий детерриторизации философии. В первую очередь, эти стратегии были связаны с широким распространением междисциплинарных методологий: на их почве появился обширный класс «детерриторизаций в науку». Подобные детерриторизации, чрезвычайно разнообразные, вплоть до наших дней остаются в кругу ведущих стратегий современного философствования. Именно их мы далее и будем рассматривать. 1. На ранних стадиях детерриторизации в науку строились, как правило, в русле прямолинейного сциентизма – позиции, которая видит в естественных науках единственный эталон достоверного познания и, соответственно, целиком подчиняет философский дискурс, философский разум научному разуму и дискурсу в той или иной их формации. В дальнейшем, однако, они прошли значительную эволюцию, в основе которой легко заметить весьма простой механизм, конкуренцию двух взаимно противоположных факторов. Во-первых, почти каждое новое впечатляющее продвижение естественных наук получало отражение в философии, стимулируя появление новой волны и новой формации сциентизма, тенденции к подчинению философии науке. Но, во-вторых, с другой стороны, в философии происходило последовательное углубление методологической и эпистемологической рефлексии, которая все отчетливее показывала и закрепляла принципиальные, неснимаемые различия философского и научного подхода к реальности и когнитивного способа. Взаимные отношения этих двух формообразующих тенденций можно передать строкой Пушкина: «Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый». Первый исторический пример этой парадигмы научного (точнее, естественнонаучного) натиска и философского отпора можно, пожалуй, видеть в соотношении Ньютоновой «натуральной философии», стоящей на математических 2 началах, и Кантовой трансцендентальной метафизики, которая как бы в ответ развертывает цельный способ аутентично философского, отнюдь не натуралистического познания, характеризуемого виртуозной архитектурой трансцендентальных предикатов. Дальнейший натиск производят термодинамика и теория электричества в середине 19 в., сказавшиеся в философии рядом концепций типа «энергетизма» В. Оствальда, согласно которому «энергия – единственная субстанция мира». В этот же период тенденцию сциентизма представляют «первый», или «классический» позитивизм» Конта – Милля, рассматривающий философию как «теорию науки», а также естественнонаучный материализм Бюхнера и целого ряда других философствующих естественников. Затем существенный вклад вносит Дарвинова теория эволюции, на базе которой возникает влиятельная философская формация сциентистского характера. Сложившись еще в конце XIX в. трудами Т. Хаксли и др., она активно развивается и дебатируется в течение всего XX в., сохраняясь до наших дней как набор разнообразных модернизированных форм (синтетическая теория эволюции, эмерджентная эволюция и др.). С началом XX в. продолжающийся наплыв сциентистских концепций начинает сопровождаться критической рефлексией, проявлениями «философского отпора». Одно из первых таких проявлений – эмпириокритицизм Маха и Авенариуса, в котором сциентистская абсолютизация научного познания сочетается с постановкой в центр эпистемологических задач исследования истоков и структур опыта. Сформированные здесь установки необходимой критики и очищения опыта были в немалой мере восприняты в научном сообществе, послужив началом преодоления старого сциентизма с его лобовым натурализмом и редукционизмом. В дальнейшем это преодоление продолжилось в многочисленных исследованиях структуры науки, научного знания и научного развития, которые интенсивно осуществлялись в XX в. В теориях Поппера, критикующего «физикалистский редукционизм» и намечающего систематический органон научного знания, в философии процесса Уайтхеда, в концепции «личностного знания» Полани и ряде других концепций научной рациональности детерриторизация в науку достигает уровня современной когнитивной культуры. Но вместе с тем, она сохраняет и сциентистскую ориентацию. Продолжается «натиск пламенный», рождаются все новые поражающие воображение научные открытия и теории – и тенденция к тому, чтобы философию поставить под эгиду науки, нисколько не исчезает. Доминирующее влияние, конечно, оказывают физико-математические науки, которым принадлежат самые громкие открытия XX в.: теория относительности, специальная и общая, в начале столетия – квантовая механика и квантовая теория поля в середине века – квантовая космология, синергетика, компьютерная наука в конце его. Все эти направления порождают философские концепции, которые в целом носят сциентистский характер, но стремятся также учесть специфику философского познания и предмета, не разрушая и не вытесняя философский дискурс, а реорганизуя и реконфигурируя его на базе естественнонаучных методов и понятий. К примеру, еще в начале XX в. так возникает «физический идеализм», сочетающий понятия и идеи новой тогда релятивистской физики с эпистемологическими установками эмпириокритицизма. Подобные формации «эпистемологически усовершенствованного» сциентизма появляются на всем протяжении XX в., сопровождая все ступени прогресса естественных наук. К концу века некоторые из них достигают довольно высокой эпистемологической организации. Такова, скажем, «функционалистская теория сознания» Деннета, базирующаяся на компьютерных аналогиях, но одновременно фундируемая из феноменологической концепции интенциональности. Не менее значительный пример – теория аутопойезиса, возникшая у У. Матураны на эмпирической базе биологических и нейробиологических процессов: дополнившись разработками Дж.Спенсер-Брауна, Х. фон Ферстера и главным образом, Н. Лумана, она выросла в масштабную «системную теорию», обладающую большой общностью, – она применяется в теории коммуникации, 3 теории конфликтов и многих других областях социологии, психологии, культурной антропологии. Наконец, наибольшей эпистемологической самостоятельности достигает, пожалуй, детерриторизация философии у Делеза (или Делеза-Гваттари). Эта детерриторизация захватывает ареалы сразу ряда наук, однако ведущую роль играет механика: еще в ранней, «шизо-аналитической» версии этой философии, в «Анти-Эдипе», авторы заявляли: «Шизо-аналитик – это механик». 2. Таков тот идейно-исторический контекст, на фоне которого естественно рассматривать проект «генерической науки» Ларюэля (она же «не-философия» и «нестандартная философия»). Рамки доклада не позволяют дать общее описание проекта, и я укажу лишь его отдельные черты, элементы, важные для моей задачи – раскрыть природу той детерриторизации философии, что проводит мыслитель. Прежде всего, следует отметить, что не-философия желает начинать с чистого листа – Ларюэль в корне критикует все предшествующие способы и стратегии детерриторизации в науку. В основе этой критики – его метафора, представляющая философию как «детскую болезнь мысли, находящейся на стадии зеркала и нарциссистского ощущения всемогущества»3. Эта метафора легко приводит к заключению о неполноценности и неэффективности взаимодействия философии с наукой: «Какой бы ни была наука, вводимая в философию, … она (философия) всегда находит способ сохранить доминирующее положение и сделать из этой науки одно из своих зеркал… Вместо того, чтобы использовать ее (науку) для ослабления своей зеркальной природы, философия снижает вирулентность (заразительную способность) науки… Все известные зеркала – чувственное, языковое, а теперь и математическое (Бадью) – принципиально неплодотворны: они служат скорее воспроизводству философии, чем ее преобразованию»4. Не-философия выдвигает новую, собственную стратегию детерриторизации философии, и нет сомнения, что эта стратегия также осуществляет некоторую детерриторизацию в науку. У Ларюэля изобилуют прямые утверждения о том, что в составе, в дискурсе не-философии первенство и приоритет принадлежат не философии, а науке. Этого уже достаточно для нашего вывода – но в связи с критикой «зеркальности» философии мы сразу же замечаем и то, что все указанные утверждения Ларюэля всегда подчеркивают: характер первенства науки – крайне особый, специфический. Вот типичный пример: «Генерическая наука… ее самой общей, весьма неопределенной формулой было бы единство науки и философии под эгидой науки (sous la science)» 5. (Оговорим, что «эгиду» мы вынуждены были добавить при переводе, ибо «единство под наукой» звучит косноязычием или бессмыслицей. Но формулы, нарушающие конвенциональные смысловые связи, семантические согласования, типичны для не-философии: в этом проявляется ее важная черта, которую мы еще рассмотрим ниже.) Приведенная формула затем поясняется. По Ларюэлю, она выражает такое же отношение между философией и наукой, какое существует у Маркса между производительными силами и производственными отношениями: это последнее отношение тоже можно передать как «единство производительных сил и производственных отношений под эгидой производственных отношений (sous les RP)». Даются уточнения: «Наша формула… 1) вводит в игру дисциплинарные переменные или же конституированные комплексы теоретических знаний, 2) наука фигурирует в первом случае как одна из переменных, а во втором как принцип или фактор, 3) операция «под» остается неясной (ambiguё)» (68). Не раз варьируется и такая более развернутая формула: 3 Ф.Ларюэль. Представление не-философии // Философия и культура. 2011. № 4(40). С.99. Там же. С.100. 5 F.Laruelle. Philosophie non-standard générique, quantique, philo-fiction. Éd. Kimé, Paris, 2010. P.68. (Курсив автора.) В дальнейшем ссылки на это издание будут даваться в тексте указанием номера страницы после цитаты. 4 4 «Не будем говорить, что наука имеет приоритет, скажем, онтологический, над философией, но – что она имеет пред-приоритет (avant-priorité) перед самим приоритетом. Этот пред-приоритет есть попросту Последняя Инстанция, которая не возвращается в порядок, предписанный философией. И вместе с тем (du coup) последняя останется в неком смысле первой («второй первой»)» (186, ср. также 86). Наконец, стоит привести и еще одну формулировку, где эксплицируется внутренняя связь с гуссерлевским проектом «философии как строгой науки», присутствующая, конечно, во всех этих построениях Ларюэля: «Дело не обстоит так, что философия должна стать строгой наукой: она этого сделать не может… Однако должна быть изобретена строгая неэмпирическая наука, теория, которая предшествует философии и будет наукой философии. Стать научной – это сущностный предикат и телос философии, некий неопределенный проект»6. Эти уточнения и вариации существенны, но все они, как уже можно видеть по нашим примерам, никогда не доходят до однозначного смысла, отсылая ко все новым темным понятиям (как «Последняя Инстанция») или недоопределенным отношениям (как «неопределенный проект» или «под наукой»). Дальше нам станет ясно, что значит эта особенность не-философии, а пока мы лишь констатируем, что сколь бы ни оставалось в ней таинственным отношение философии и науки, но детерриторизация в науку в ней безусловно налицо. Конкретно, в качестве науки в не-философии выступает, как известно, трансформированная квантовая механика. Более точно, не-философия в своей крупной структуре – это «междисциплинарная архитектура», тройственное образование, включающее: а) две обращенные друг к другу «створки», которые суть «наука философии» («стандартная», или трансцендентальная философия) и «генерическая квантика» («рациональное концептуальное ядро» квантовой механики, ее когнитивно продуктивный ресурс, где она выступает «как мысль, а не только как позитивная наука»), б) «генерическая матрица», где совершается «генерическая трансформация», прежде всего, квантовомеханического ядра, но также и другой, философской створки междисциплинарной архитектуры. Основу квантовомеханического ядра составляют 4 принципа: два первых из них – это 1) принцип суперпозиции, 2) принцип некоммутативности; два же других суть следствия первых: «3) суперпозиция влечет за собой принцип неопределенности, или «принцип Гейзенберга», 4) некоммутативность влечет за собой принцип дополнительности, или «принцип Бора». Три первых принципа имеют ясную алгебраическую суть и трактуются физиками довольно одинаково, тогда как четвертый имеет многие трактовки, идущие от явно философских («диалектика» Бора) к математическим («декогерентность»)» (107). Вслед за ними в фонд привходят также концепты волны, частицы, волновой функции (вектора состояния), амплитуды вероятности, кванта действия и др., квантовые парадоксы «кота Шредингера» и Эйнштейна-Подольского-Розена. В зависимости от конкретной темы, могут привлекаться и иные содержания – скажем, туннельный эффект, спин. Генерическая трансформация элементов квантовомеханического фонда превращает их в элементы «квантики», адаптированные для задач не-философии, задач радикальной обновляющей перемены философского дискурса. Эта трансформация не просто доставляет обширный, разнообразный арсенал новых средств, но создает цельную основу иного, альтернативного способа философствования – действительно, уже не-философии, или «нестандартной философии» (терминологический отсыл к «нестандартному анализу» 6 F.Laruelle. A Rigorous Science of Man // Id. From Decision to Heresy. Experiemnts in Non-Standard Thought. Ed. by R. Mackay. Urbanomic/Sequence. 2012. P.51-52. 5 в математике). Ведущую роль в этом способе играют новые правила организации, синтаксиса дискурса и новые когнитивные парадигмы. Перестройка синтаксиса осуществляется, в первую очередь, на базе центрального принципа не-философии – принципа односторонней дуальности. Синтаксис «стандартной» философии, по Ларюэлю, укоренен в дуализме, понимаемом вольно и широко, не только как конкретноисторический платоновский или картезианский дуализм, но и как специфический способ связывания и организации философских понятий. Внедрение альтернативного принципа односторонней дуальности призвано изгнать этот дуализм. «Односторонняя дуальность» – некое несимметричное бинарное отношение, которое, как и все ключевые элементы не-философии, не получает законченного определения и содержательно раскрывается лишь через свои конкретные репрезентации, главная из которых – корпускулярно-волновой дуализм, отношение волна/частица в квантовой механике. Другая часто используемая репрезентация – векторная: по Ларюэлю, отношение модуль/фаза, совокупность которых задает вектор в комплексной плоскости, тоже соответствует односторонней дуальности. Критически важное свойство «односторонности», несимметричности этого отношения обеспечивается его происхождением из квантовомеханического принципа некоммутативности; и именно это сугубо нефилософское происхождение делает принцип односторонней дуальности архимедовым рычагом превращения философии в не-философию. Философ систематически применяет свой принцип для переинтерпретации и снятия базовых оппозиций философского дискурса, таких как оппозиция имманентное – трансцендентное. Мотивы, стоящие за этим принципом, за стремлением к дискурсу, свободному от методологии дуализма, от диктатуры бинарных оппозиций, понятны и достаточно основательны. Но стоит вспомнить, что в мировой мысли давно существуют и другие русла для подобного освобождения от дуальности. Устранение дуальности, снятие бинарных оппозиций – одна из ведущих интуиций и эвристических установок буддийского мышления. Она проводится последовательно и всесторонне, отражаясь даже в буддийской иеротопии, организации сакрального пространства: на территории буддийских храмовых комплексов нередко выстраиваются «Путь к Недуальности» и «Врата Недуальности», так что принцип недуальности получает сакральнотопологическую репрезентацию. Поскольку же базовые принципы европейского философского дискурса чужды буддийской мысли, мы можем видеть в ней еще один пример детерриторизации философии, также обеспечивающий освобождение от дуальности. Сопоставление квантической детерриторизации Ларюэля с этой буддийской детерриторизацией – любопытная проблема, включающая, в частности, и вопрос о том, нельзя ли найти в изощренной буддийской эпистемологии некоторого аналога принципа дополнительности, который в не-философии тесно связан с односторонней дуальностью. Далее, из новых когнитивных парадигм самой общей и крупной является «коллайдер частиц знания», или «коллайдер концептов», появляющийся в не-философии лишь недавно, на ее последнем, пятом этапе. Это – определенная интерпретация самой генерической матрицы в целом: та трансформация, которую в ней проходят все содержания квантовомеханической, а также и философской створки не-философии, трактуется как результат столкновения (квази)физических и философских содержаний в неком воображаемом коллайдере. В таких столкновениях рождаются все специфические концепты и парадигмы «квантики» – принцип односторонней дуальности, «квантовая мысль», «концептуальная частица», «философская траектория»… – и задачей является раскрыть механизм этих столкновений, научившись его эксплуатировать: «Необходимо построить коллайдер концептов – механизм, порождающий изобретения в области 6 мысли»7, причем Ларюэль подчеркивает, что его коллайдер «является скорее физическим, нежели математическим устройством», «квантическим, а не логико-цифровым», и продвижение к нему лежит отнюдь не на пути развития компьютерных технологий. 3. Не станем продолжать описание достижений и плодов генерической трансформации. К нему можно было бы добавить еще многое – однако наша тема ведет в другом направлении. Мы должны вспомнить, что в современной мысли давно существует линия, развивающая критику в адрес всей стратегии детерриторизации в науку в целом, как таковой. Эта линия – самая бескомпромиссная, но также и наиболее фундированная форма «философского отпора» сциентистским тенденциям. Ее корни уходят глубоко – еще Платон подверг решительной уценке разум «тех, кто занимается геометрией и им подобных». В этой же линии и Гегель; но нам сейчас нет необходимости заходить дальше 20 в. Указанная критика – один из важных сквозных мотивов Гуссерля в его финальном «Кризисе европейских наук». Так передает задачу этого труда Вальтер Бимель, его первый исследователь и публикатор: «Показать, как науки, отбирающие место у философии, неизменно оказываются несостоятельными, поскольку от них остается (и не может не остаться) скрытым их собственный смысловой фундамент… – это составляет основную задачу Гуссерля»8. Сам же Гуссерль развивает подробную аргументацию, показывая принципиальную невозможность корректной и полноценной постановки главных, коренных проблем философии на базе «объективных наук»: ибо этим наукам по самой их природе присущ «натуралистический объективизм». Как он находит, «пытаться обсуждать трансцендентальные проблемы на наивно-объективной почве и методом объективных наук означало бы попасть в замкнутый круг абсурдности»9. В эпоху «Кризиса», в 30-е гг., лидерство в научной мысли давно и прочно принадлежало физике (вкупе с математикой), и потому непосредственным предметом критики Гуссерля оказываются «физикалистский объективизм» как эпистемологическая установка, «физикализм» как форма сциентизма и стратегия детерриторизации в науку, и «методический идеал физикализма». Заключает же он так: «Только слепота в отношении трансцендентального … делает в наши дни возможным возрождение физикализма… Называть физикализм философией означает лишь выдавать омонимию за решение наших познавательных затруднений»10. И вскоре за этим суждением следуют выразительные слова – последние слова в последней книге философа: «Присущее предельному самопониманию познание может быть только… самопониманием в форме философии»11. Затем критику детерриторизации в науку продолжает Хайдеггер. По сути, его критика базируется на тех же основаниях, что критика Гуссерля, однако она проводится категоричней и резче. В одном позднем интервью он говорит так: «Сегодня то, что называют философией, редко бывает чем-либо иным, кроме как отпечатком технической идеологии, заимствующим методы, свойственные физике и биологии. Это не является подлинным философским вопрошанием»12. Суть же и квинтэссенция его критики – это знаменитый пассаж в «Was heisst Denken?» (1952), главные места которого я приведу, вопреки их общеизвестности. «Наука не мыслит. Она не мыслит, ибо по способу своего действия и своим средствам, она никогда не может мыслить по образу мыслителей… Это 7 Ф.Ларюэль. Представление не-философии (Доклад в ИФ РАН 21 октября 2010 г.) // Философия и культура. 2011. №4(40). С.100. 8 В.Бимель. Предисловие издателя // Э. Гуссерль. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб., 2013. С.14. 9 Э. Гуссерль. Цит. соч. С.336. 10 Там же. С.431. 11 Там же. С.442. 12 М.Хайдеггер. Интервью журналу «L’Express», 20-26 окт. 1969 // Он же. Разговор на проселочной дороге. М., 1991. С.157. 7 не недостаток ее, а преимущество. Оно одно лишь дает ей возможность внедриться исследовательским способом в современную предметную сферу… Отсюда следует далее, что наука, как и всякое деяние и пребывание человека, зависима от мышления. Отношение науки к мышлению лишь тогда истинно и плодотворно, когда становится зрима пропасть (die Kluft), имеющаяся между наукой и мышлением, и притом зрима как такая пропасть, которую не замостить. От науки к мышлению нет мостов, только прыжок. Куда он нас принесет, там не только другая сторона, но совершенно другая местность»13. Позицию, что выражена в этом тексте, по-хайдеггеровски безапелляционном и плотном, можно считать, пожалуй, прямой противоположностью позиции Ларюэля: то, что она утверждает, есть на языке Ларюэля некое единство философии и науки под эгидой философии, sous la philosophie. При этом онтологическая эгида и эпистемологический приоритет философии утверждаются в самой предельной степени, предполагающей несоизмеримость и несопоставимость философии и науки, бездну меж ними, абсолютно разную их местность (völlig andere Ortschaft – дискурс детерриторизации у Хайдеггера). Однако при всем максимализме такой позиции, который может казаться утрированным, в ней есть простое рациональное зерно: указание на то, что в мышлении как таковом и мышлении философском есть некие измерения или аспекты, которые отсутствуют в науке. Указание это – не риторическое, в корпусе текстов Хайдеггера оно предметно фундировано, и считаться с ним следует. Наконец, линия не иссякла и в наши дни. У Хабермаса мы вновь обнаруживаем ее, хотя и в более умеренном выражении, чем у Хайдеггера. Хабермас критикует «системы описания естественнонаучного происхождения», находя, что «они ставят перед собой задачу ввести в жизненный мир отчуждающие самоописания»14; критикует он также «физикалистские и другие сциентистские убеждения», расценивая их как маргинальные. Вместе с тем, обсуждая системную теорию Лумана, которую он квалифицирует как «движение мысли от метафизики к метабиологии», Хабермас соглашается признать, что в этой теории детерриторизация в «кибернетический и биологический контекст» производится, «не снижая уровня рефлексии». Grosso modo, позиции его критики могут рассматриваться как близкие к вышеописанной критике Гуссерля. Итак, в европейской философской традиции мы видим устойчивую линию, где последовательно воспроизводится критика в адрес детерриторизации в науку, и критика весьма принципиального рода. Мы привели очень разные ее примеры, но в крупном у них всех есть общее, которое для краткости я бы выразил на шахматном языке: утверждается, что для философии детерриторизация в науку всегда есть некая жертва качества, онтологического и эпистемологического. Но ситуация в философии и «пламенный натиск» сциентизма ныне таковы, что современные опыты детерриторизации философии вполне могут пренебрегать этой критикой, оставлять ее в стороне, невзирая на ее основательность и на авторитет ее авторов. Подобный путь избирает, скажем, Бадью, выступающий с откровенно сциентистской апологией математизации философии (ср.: «Мое предложение – отождествить онтологию, т.е. дискурс о бытии, с математикой»15). 4. Стратегия Ларюэля, однако, совершенно не такова. Он нисколько не упускает из вида всю эпистемологическую критику детерриторизации в науку, говоря, например, так: «Речь явно идет об инверсии эпистемологической иерархии, теперь наука ставит философию под определяющее условие. Налицо инверсия, но после Маркса, Ницше и Хайдеггера мы знаем теоретическую слабость этого жеста» (185, курсив наш). 13 M.Heidegger. Was heisst Denken? // Id. Vortraege und Aufsaetze II. Pfullingen, Neske Verlag, 1967. S.7-8. (Перевод мой – С.Х.) 14 Ю.Хабермас. Философский дискурс о модерне. М.. 2008. С.389. 15 А.Бадью. Философия и событие. М., 2013. С.131. 8 Признавая, таким образом, «теоретическую слабость», присущую детерриторизации в науку, не-философия затем находит собственный способ учесть и скорректировать эту слабость. Суть этого способа в том, что детерриторизация в науку дополняется в нефилософии другой стратегией детерриторизации, во многом противоположной. Предварительно мы охарактеризуем эту стратегию как детерриторизацию в не- или же пара-семантику, иначе говоря, выход за пределы конвенциональной семантики. Присутствие формул, конструкций, фраз и целых пассажей, нарушающих обычные семантические отношения, в дискурсе не-философии неоспоримо – они тут на виду, на каждом шагу. Это и отдельные выражения, такие как трансцендентальный пловец, квантовая феноменология цунами, идемпотентная рыба-вода, векторная имманентность как подвешенное линейное повторение, комплексная волновая функция на философских предикатах… и т.д. и т.д. Это также фразы, такие как «Сущность генерической четверти может назвать себя лишь с помощью средств суперпозиции с волной» (261) или «Философия никогда не рассматривала проблему спина, присущего индивидуальному (частному) понятию, которое она скорей растворяет в бездонной циркулярности» (263). Это и пассажи типа: «Волновое расстояние – это короткое замыкание, неделимое, но имманентное чередованию вершин и впадин, тут есть материальность избытка, но не недостатка, как в философии (волновая впадина не есть недостача, это амплитуда или составляет часть амплитуды). Волновое расстояние не делает шва, ибо шов есть только между краями ничто и трансценденции, он скорей сковывает амплитуды своей имманентной переправой, завершает, но никогда не закрывает их, это туннельный эффект сквозь препятствия посредством имманентности»16. Или вот, тоже на тему туннельного эффекта: «Всякая инаковость аннулируется идемпотентноcтью, которая есть полукруг, но нейтрализованный или недоразвитый, ибо идемпотентность способна продолжаться неопределенно. Если философия заштопывает мостом два берега, которые она сливает в поток, волна в своем сейсмическом толчке – это туннельный эффект, скорей чем эффект моста, и под землей она пересекает горы воды, которые мечтают ее сковать»17. Что сей сон значит, какие выводы заставляют нас сделать эти примеры? Сам по себе, каждый из них можно счесть простой вольностью и отдельным случаем – случаем обращения к образному или метафорическому стилю, к приблизительной и фигуральной речи. Но их множество, плотная насыщенность ими всего дискурса, всего текста нефилософии убедительно говорят, что выходы в не-семантику выражают какое-то общее качество, присущее самой природе этого дискурса. Фактор количества (и всеприсутствия) оказывается значим, тут именно тот случай, когда количество переходит в качество. Мы констатируем, что проект не-философии последовательно и систематически практикует выход за пределы конвенциональной семантики. По отношению к философскому дискурсу, такой выход есть некоторый способ детерриторизации философии, и мы получаем первый вывод: стратегия детерриторизации в не-философии – это не просто детерриторизация в науку, но сочетание двух разных способов, детерриторизации в науку и детерриторизации в не-семантику. Рассмотрим ближе этот новый способ. Заметим, прежде всего, что выходы в несемантику наиболее сконцентрированы в третьем, ключевом блоке не-философии – блоке «генерического», которое сводит воедино два других блока, «философию» и «квантовое ядро», посредством «генерической трансформации», происходящей в «генерической матрице». Практически все основные формулировки, которыми вводятся положения и конструкции «генерической науки», «квантики», включают те или иные не- или пара16 F.Laruelle. Le tsunami et le mythe du poisson-eau. Petit essai de zoologie fantastique à ajouter à Borges et Schrödinger // Philo-fictions. La revue des non-philosophies/ 2009. №2. P.12-13. 17 Ib. P.13 9 семантические элементы, даже когда на вид эти формулировки выглядят правильными определениями. Во многих случаях такие формулировки и псевдо-определения обсуждаются, разъясняются, однако разъяснения, как уже отмечалось, никогда не доходят до конца, до появления отчетливого и однозначного смысла – всегда остается неустранимый «парасемантический остаток». И это значит, что детерриторизация в несемантику – никак не акциденция, не побочная дополнительная черта для генерической трансформации. Нет, она входит в ее суть и специфику, она – сама основа ее внутреннего содержания, наряду с детерриторизацией в науку. К подобным выводам приходила и Л.А.Гоготишвили: в своем обзоре не-философии она весьма прямо говорит об «отречении Ларюэля от семантики», находя, что такое отречение – не что иное как один из принципов работы «коллайдера понятий»: «Он [Ларюэль], похоже, имеет в виду поиск таких результативных сталкиваний концептов… которые происходили бы вне всякой связи с лингвосемантическими закономерностями дробления и сращивания языковых семантических единиц»18. Говоря кратко, происходящее в коллайдере – это «несемантическая коллизия понятий». Учитывая же, что генерическая трансформация – это процедура, связывающая воедино две «створки» не-философии, философию и «квантовое ядро», мы можем теперь существенно уточнить характер отношения между философией и наукой в проекте Ларюэля. Выше мы описали стратегию этого проекта в той ее части, что отвечает детерриторизации в науку, и пришли к выводу, что позиция Ларюэля в трактовке данного отношения прямо противоположна позиции Хайдеггера. Однако детерриторизация в несемантику также отражается на этом отношении, и весьма существенно. В самом деле, за счет нее соотнести, связать философию и «квантовое ядро», ergo, философию и науку, в рамках не-философии оказывается невозможно без выхода за пределы конвенциональной семантики. Но ведь такой выход – это выход в алогизм, в абсурд или иную темную, деструктивную стихию, для него нет правил, формально он запрещен, он не существует. Поэтому философия и наука у Ларюэля – две створки, две территории, два дискурса нефилософии – разделены так, что между ними нет никакого дискурсивного перехода. — И тут мы замечаем, что противоположности сходятся! На поверку, меж створками философии и науки у Ларюэля мы обнаруживаем точно то, о чем говорил Хайдеггер: бездну, которую нельзя замостить, eine unüberrückbare Kluft. И единственный возможный вид связи меж ними – «прыжок», der Sprung. Данный термин можно считать вполне адекватным обозначением для происходящего в «генерической матрице». Конечно, и различия остаются, французский философ не разделяет хайдеггеровского онтологического превознесения философии. Есть и другое различие, которое сейчас для нас более существенно: Ларюэль находит конкретный способ, как проделать прыжок (и этот способ заведомо чужд Хайдеггеру). Не-философия подробно развертывает определенную стратегию выхода за пределы семантики. Текстуальные примеры таких выходов мы приводили выше, и теперь вопрос в том, чтобы понять их природу, осмыслить их. Прежде всего, немало указаний мы найдем у самого Ларюэля, ибо нефилософия насыщена анализом и рефлексией (образующими колоритное, характерно французское сочетание с парасемантикой). Философ говорит об «экспериментировании мысли не в философском элементе и скорее в физическом, нежели метафорическом» (68), о «выдумке новых ситуаций для мысли», «системе взаимных аллюзий или метафорических касаний» и т.п. Для этого экспериментирования, совершаемого в «генерической матрице», он охотно использует свой неологизм philo-fiction, вводимый, очевидно, в пандан к philo-sophie: не фило-софия, а фило-фикция, выдумка, измышление, произвол случая. («Philo-fictions» даже стало 18 Л.А.Гоготишвили. Имманентное, трансцендентное и дуальное на пятом этапе не-философии Ф.Ларюэля // Философия и культура. 2011. № 4(40). С.118. 10 названием журнала, посвященного не-философии). Все это уже ориентирует нас в определенном направлении, а следующее простое суждение еще прибавляет ясности: «Генерическое… это не какая-то дисциплина, а скорей стиль» (69). Конечно, мы этого и ожидали: «прыжок» мысли – разумеется, не дисциплина, а стиль. Но теперь, когда сам философ говорит о «генерической трансформации» как о стилистическом явлении, мы уже уверенно заключаем, что детерриторизация философии в не-семантику у Ларюэля – это такое экспериментирование мысли, которое родственно не философским или научным построениям, а экспериментам авангардистского искусства. 5. Разрушение конвенциональной семантики – одно из направлений (или одна из техник) в составе широкого, гетерогенного течения в авангардном искусстве, которое развивалось активно почти всюду в Европе в первой четверти или трети 20 в. Принципом этого течения было использование эксцентрических и экстремистских приемов, выводящих за грань понятного, - аграмматизма, нонсенса, алогизма, абсурда… В России в 10-20е гг. прошлого века это течение процветало, получив имя «заумь» (transraison). Позднее оно много исследовалось, и крупнейший его теоретик Джералд Янечек (США) предложил следующую классификацию видов зауми: 1) фонетическая заумь – буквы не складываются в морфемы, 2) морфологическая заумь – морфемы не складываются в осмысленное, опознаваемое слово, 3) синтаксическая заумь – слова нормальны, но не складываются в нормальные фразы (аграмматизм), 4) супрасинтаксическая заумь – конструкции правильны, состоят из обычных слов, но их смысл отсутствует или недоступен (простейший пример: «пепел запятых», Бен Лившиц). Последний вид можно также назвать «семантической заумью», и ясно, что к нему с полным правом можно отнести все обсуждавшиеся нами формулировки из сферы «генерического». Поэтому выход в не-семантику «генерической науки» Ларюэля может быть включен в контекст мыслительного экспериментирования 20 в. как один из примеров «семантической зауми». Нетрудно найти в этом контексте и прямые сближения с (вне-)семантическим экспериментированием Ларюэля. Есть опыты зауми, которые наряду с общностью приемов и принципов не-семантики, разделяют с не-философией и некоторые ее темы, мотивы, образы. В целом, развитие зауми продвигалось от простых опытов фонетической бессмыслицы в дадаизме и русском футуризме к более организованным видам 3, 419. На переходе от дадаизма к сюрреализму во Франции появляется манифест А.Бретона (1924), название которого – та же парасемантическая формула, которая лет через 80 возникает у Ларюэля (без ссылки на Бретона и, видимо, независимо от него). Точнее, формула лишь почти та же: у Бретона это – «растворимая рыба», le poisson soluble, у Ларюэля – «рыбавода», le poisson-eau. Но смысл формулы у двух авторов вполне сходен, для поэта это – формула человека («А что, разве я не растворимая рыба?»), для философа – формула трансцендентального субъекта («рыба-вода… это океан, становящийся субъектом»20). Богатейший набор всевозможных семантических сдвигов, разрывов, нарушений находим у Хлебникова. И очень интересно заметить, что во втором поколении русского авангарда, в опытах семантической зауми у русских обериутов 30-х гг. выход в не-семантику отчасти питался, как сегодня у Ларюэля, впечатлениями от квантовой механики, тогда свежепоявившейся. Прежде всего, воображение будила идея корпускулярно-волнового дуализма, алогического и, если угодно, парасемантического тождества волны и частицы. В философских беседах обериутов, явно под ее влиянием, обсуждается то, что они называют «волновым строением мира» и, в частности, намечается нечто вроде «волновой модели человека», прямо перекликающейся с «волновым мифом» не-философии: «Есть 19 Хотя можно отметить, что уже и в первом дадаистском манифесте Хуго Балла (1916), помимо лозунга «отказа от языка», выдвигался и тезис о выходе в не-семантику: «Все дело в связях, в том, чтобы их вначале слегка нарушить». 20 F.Laruelle. Le tsunami… P.11. 11 как бы две волны, волна человека и волна мира… Их взаимное покачивание и есть человек… Индивидуальность… два изгиба одной волны, личность и окружающее, произойдет интерференция, их не станет»21. А что касается генерического принципа коллайдера понятий, то задолго до появления самого слова «коллайдер», этот принцип был одним из привычных, осознанных принципов поэтики обериутов. Еще в 1928 г. Заболоцкий писал: «Столкновение словесных смыслов выражает предмет с точностью механики… В творчестве Введенского… нужно рассмотреть столкновение словесных смыслов»22. Мы совершенно не ставим целью описать все сближения, что существуют между выходами в не-семантику в не-философии, с одной стороны, и в опытах авангарда 20 в., с другой. Вероятно, такие сближения нашлись бы и во французском сюрреализме, у Арто, Раймона Русселя, возможно, и в английском русле нонсенса, у Кэрролла (который уже давно привлекал философов). Но в любом случае позднее творчество обериутов принадлежит к тем явлениям в искусстве, которые всего ближе к выходам в не-семантику в «генерической науке». Отметим в заключение еще одну общую их черту. Как у Введенского, Хармса, так и у Ларюэля практикуется не просто выход из семантики, но выход определенного рода, который специалисты иногда называют «выход направо». Это – такой выход, который предполагает не простое нарушение и отбрасывание конвенций (левацкий жест, «выход налево»), а их превосхождение, когда они учитываются и преодолеваются по существу. Нет нужды доказывать, что у французского философа выход – именно такого рода. Но он таков же и у обериутов. Заболоцкий прямо заявляет: «Мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его»23. У других обериутов найдем и настоящие штудии по такому углублению. Введенский, например, говорит: «Я провел как бы поэтическую критику разума… и я убедился в ложности прежних связей, но я не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира»24. У Хармса же есть ряд текстов, где выход из семантики подвергается рефлексии и своеобразному пара-философскому анализу; и в основном из них даже намечается цельный способ мышления за пределами семантики: «Любой ряд предметов, нарушающий связь их рабочих значений, … есть ряд нечеловеческий и есть мысль предметного мира. Рассматривая такой ряд как целую величину и как вновь образовавшийся синтетический предмет, мы можем приписать ему новые значения… Переводя этот ряд в другую систему, мы получим словесный ряд, человечески БЕССМЫСЛЕННЫЙ»25. Стихии «генерического» в не-философии подобные идеи, мыслительные практики близки и созвучны. Итак, антисемантические, парасемантические коллайдеры понятий работают в современной поэзии, и в этом смысле, не-философия поэтична. При чтении многих текстов Ларюэля настойчиво возникает мысль: как позднему Хайдеггеру жизненно необходим Гельдерлин и органически близок Рене Шар, так у не-философии мог бы быть свой поэт, свой интимно ей близкий дискурс в искусстве. Но она пока не нашла его. 6. Ясно без доказательств, что детерриторизация в не-семантику не имеет ничего общего с тенденциями сциентизма и физикализма, присущими детерриторизации в науку. Тем самым, эта стратегия позволяет не-философии избежать «жертвы качества» – 21 Л.Липавский. Разговоры // Логос. Философско-литературный журнал. 1993. № 4. С.42, 49, 23. Н.А.Заболоцкий. Поэзия обэриутов // А.Введенский. Полное собрание произведений в 2-х тт. Т.2. М., 1993. С.146-147. 23 Там же. С.146. 24 Л.Липавский. Цит. соч. С.16. 25 Д.Хармс. Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом // Логос. Философсколитературный журнал. 1993. № 4. С.114. (Прописной шрифт – автора.) 22 12 опасностей эпистемологической редукции или деградации, на которые указывает критика Гуссерля и других. Но! Вместо этого, она вносит другую опасность, ничуть не меньшую. Выход в не-семантику недаром культивировался всегда лишь в крайних направлениях искусства, но никак не в философии. Уход в заумь – прямой риск срыва в герметический, закрытый дискурс или точнее, вне-, пара-дискурсивный текст (самый знаменитый пример – «Поминки по Финнегану» Джойса), в рамках которого невозможно никакое представление и развертывание смысловых содержаний. В итоге, ситуация не-философии, строящейся на сочетании двух столь разных детерриторизаций, прямо воспроизводит классический мифологический образец: знаменитый эпизод «Одиссеи» с прохождением между Сциллой (хватающей часть всего, проплывающего мимо) и Харибдой (бурлящей бездной, где гибнет всё). Одиссея не-философии – в эпистемологическом плане: Сцилла сциентизма угрожает утратой определенных элементов, качеств философского способа и дискурса, тогда как Харибда зауми – утратой самой возможности содержательного и коммуницируемого философского высказывания. Проект не-философии проходит меж Сциллой и Харибдой не менее успешно, чем корабль Одиссея. Трудно не признать, что комбинация из двух противоположных способов детерриторизации выстроена виртуозно и работает эффективно, осуществляя взаимную нейтрализацию опасных свойств этих способов. «Квантика» включает и активно эксплуатирует обширный фонд квантовомеханических содержаний, однако основоустройство не-философии отнюдь не приобретает физикалистской организации и методологии. Равным образом, «генерическая наука» вся насыщена и пронизана выходами из семантики, но в ее рамках успешно формулируется комплекс философских концепций и программ. Как и предполагал замысел жанра philo-fiction, происходит «взаимное высвобождение возможностей» различных дискурсов. Однако достаточно ли этого для достижения всех целей проекта? По замыслу, эти цели включают в себя ключевые, глобальные задания современной мысли. Не-философия стремится осуществить эпистемологический «форсаж» философии, равновеликий тому предшествующему «форсажу», что создал классическую или, по Ларюэлю, «стандартную» трансцендентальную философию. Должны возникнуть и «новая фигура человека меж Землей и Водой», и «другая мысль», которая была бы «самостоятельной трансформацией философии» – настолько самостоятельной, что уже «не отсылала бы к ней» (92), преодолела бы старое структурирование знания, его сегодняшнее членение на «дисциплины», дисциплинарные дискурсы. Мы согласимся, что главные задания сегодня именно таковы. Согласимся и с тем, что не-философия делает обещающие продвижения к ним. И все же… То, что сегодня делается и в не-философии, и в других поисках современной мысли, неизменно несет на себе печать некоего промежуточного периода, печать устремлений к чему-то еще отсутствующему, еще не увиденному. Эти качества выражает и язык наших поисков. Де-территоризация, не-философия… – кажется, что все это – временные, ненастоящие имена! Мы ждем, когда мысль снова сможет характеризовать себя своей собственной территорией, а не как опыт ухода, побега с какой-то другой территории и не как отрицание какого-то негодного или недостаточного способа мысли. Мы ждем, когда наши сегодняшние не-философии найдут наконец, откроют настоящее, свое имя. И тогда, вероятно, все наши «детерриторизации» станут казаться – вспомним одно сравнение Пастернака – побегами чеховских школьников в Америку. 13
