И можешь ли ты допустить идею, что люди, для

— И можешь ли ты д о п у с т и т ь идею, что люди, для которых ты с т р о и ш ь ,
согласились бы сами п р и н я т ь свое счастие из неоправданной крови маленького замученного, а п р и н я в , о с т а т ь с я навеки счастливыми?
— Н е т , не могу д о п у с т и т ь . Б р а т , — проговорил в д р у г с засверкавшими
глазами А л е ш а , — ты с к а з а л сейчас: есть ли во всем мире с у щ е с т в о , которое
могло бы и имело право простить? Но с у щ е с т в о это есть, и оно может всё
простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало н е п о в и н н у ю кровь свою
за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и с о з и ж д а е т с я здание, и это ему
воскликнут: «Прав ты, господи, ибо о т к р ы л и с ь п у т и твои».
— А, это «единый безгрешный» и его кровь! Н е т , не забыл о нем и удивлялся, напротив, всё время, к а к ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в с п о р а х все ваши его в ы с т а в л я ю т прежде всего. Знаешь, А л е ш а , ты не
смейся, я когда-то сочинил п о э м у , с год назад. Е с л и можешь п о т е р я т ь со
мной еще минут д е с я т ь , то я б ее тебе р а с с к а з а л ?
— Ты написал поэму?
— О нет, не н а п и с а л , — засмеялся И в а н , — и никогда в жизни я не сочинил даже д в у х с т и х о в . Но я поэму эту выдумал и запомнил. С ж а р о м выдумал. Ты б у д е ш ь первый мой читатель, то есть с л у ш а т е л ь . Зачем в самом
деле а в т о р у т е р я т ь х о т ь единого с л у ш а т е л я , — у с м е х н у л с я И в а н . — Р а с с к а зывать или нет?
— Я очень с л у ш а ю , — произнес А л е ш а .
— Поэма моя называется «Великий инквизитор», вещь н е л е п а я , но мне
хочется ее тебе сообщить.
V
ВЕЛИКИЙ
ИНКВИЗИТОР
— В е д ь вот и т у т без предисловия невозможно, то есть без л и т е р а т у р ного п р е д и с л о в и я , т ь ф у ! — з а с м е я л с я И в а н , — а к а к о й уж я сочинитель!
Видишь, действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а т о г д а , —
тебе, впрочем, это д о л ж н о быть известно еще из к л а с с о в , — тогда как раз
было в обычае сводить в поэтических произведениях на землю горние
силы. Я уж про Д а н т а не говорю. Во Ф р а н ц и и с у д е й с к и е к л е р к и , а тоже и по монастырям монахи д а в а л и целые п р е д с т а в л е н и я , в которых выводили на с ц е н у М а д о н н у , ангелов, с в я т ы х , Х р и с т а и самого бога. Т о г д а всё
это было очень п р о с т о д у ш н о . В «Notre D a m e de Paris» 1 y В и к т о р а Гюго
в честь р о ж д е н и я ф р а н ц у з с к о г о дофина, в П а р и ж е , при Л ю д о в и к е X I , в зале
ратуши дается назидательное и даровое представление народу под названием: «Le bon j u g e m e n t de la très s a i n t e et gracieuse V i e r g e M a r i e » , 2 где и является она сама лично и произносит свой bon j u g e m e n t 3 . У нас в М о с к в е ,
в д о п е т р о в с к у ю с т а р и н у , т а к и е же почти драматические представления, из
Ветхого завета особенно, т о ж е с о в е р ш а л и с ь по временам; но,
кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и
«стихов», в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила
небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием
й даже сочинением т а к и х поэм, да еще когда — в т а т а р щ и н у . Е с т ь , например, одна монастырская поэмка (конечно, с греческого):.«Хождение богородицы по мукам», с к а р т и н а м и и со смелостью не ниже дантовских.
Богоматерь посещает ад, и р у к о в о д и т ее «по мукам» а р х а н г е л М и х а и л .
Она видит грешников и мучения и х . Т а м
есть, между прочим, один
презанимательный
р а з р я д грешников в горящем озере: которые из них
п о г р у ж а ю т с я в это озеро т а к , что уж и выплыть более не м о г у т , то
1
«Соборе Парижской богоматери» (фр.).
3
милосердный суд (фр.).
161
«тех у ж е забывает бог» — выражение чрезвычайной г л у б и н ы и силы.
И вот, п о р а ж е н н а я и п л а ч у щ а я богоматерь падает пред престолом божиим и просит всем во аде помилования, всем, которых она видела там,
без различия. Р а з г о в о р ее с богом к о л о с с а л ь н о интересен. Она умоляет,
она не отходит, и когда бог указывает ей на прогвож денные р у к и и ноги
ее сына и спрашивает: к а к я п р о щ у его м у ч и т е л е й , — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и а р х а н г е л а м насть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора. К о н ч а е т с я тем, что она вымаливает
у бога остановку м у к на в с я к и й год от великой пятницы до троицына дня,
а грешники из ада т у т же благодарят господа и вопиют к нему: «Прав ты,
господи, что так судил». Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если б
явилась в то время. У меня на сцене я в л я е т с я он; п р а в д а , он ничего и не
говорит в поэме, а т о л ь к о п о я в л я е т с я и проходит. П я т н а д ц а т ь веков у ж е мин у л о т о м у , к а к он дал обетование прийти во царствии своем, пятнадцать веков, к а к пророк его написал: «Се г р я д у скоро». «О дне же сем и часе не знает
даже и сын, токмо лишь отец мой небесный», к а к изрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и с прежним умилением. О,
с большею даже верой, ибо пятнадцать веков у ж е минуло с тех пор, как прек р а т и л и с ь залоги с небес ч е л о в е к у :
Верь тому, что сердце скажет,
Нет залогов от небес.
И только одна лишь вера в сказанное сердцем! П р а в д а , было тогда и
много чудес. Б ы л и святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям и х , с х о д и л а сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось у ж е сомнение в правдивости этих
чудес. К а к раз я в и л а с ь тогда на севере, в Германии, с т р а ш н а я новая ересь.
Огромная звезда, «подобная светильнику» (то есть церкви) «пала на источники вод, и стали они горьки». Эти ереси стали б о г о х у л ь н о отрицать чудеса.
Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят
к нему по-прежнему, ж д у т его, любят его, надеются на него, ж а ж д у т пострадать и умереть за него, как и п р е ж д е . . . И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: «Бо господи я в и с я нам», столько веков взывало
к нему, что он, в неизмеримом сострадании своем, возжелал снизойти к молящим. С н и с х о д и л , посещал он и до этого иных праведников, мучеников и
святых отшельников еще на земле, к а к и записано в их «житиях». У нас
Тютчев, г л у б о к о веровавший в п р а в д у слов с в о и х , возвестил, что
Удрученный ношей крестной
В с ю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил благословляя.
Что непременно и было т а к , это я тебе с к а ж у . И вот он в о з ж е л а л появиться
хоть на мгновенье к н а р о д у , — к м у ч а ю щ е м у с я , с т р а д а ю щ е м у , смрадногрешному, но младенчески л ю б я щ е м у его н а р о д у . Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во с л а в у божию
в стране ежедневно горели костры и
В великолепных автодафе
Сжигали злых еретиков.
О, это, конечно, было не то сошествие, в котором я в и т с я он, по обещанию
своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно,
«как молния, блистающая от востока до запада». Н е т , он в о з ж е л а л хоть
на мгновенье посетить детей своих и именно там, где к а к раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между
людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного
города, к а к раз в котором всего лишь н а к а н у н е в «великолепном автодафе»,
в присутствии к о р о л я , д в о р а , рыцарей, кардиналов и прелестнейших при162
дворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена
кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков
ad m a j o r e m g l o r i a m D e i 1 . Он п о я в и л с я т и х о , незаметно, и вот все — странно это — узнают его. Это могло бы быть одним из л у ч ш и х мест поэмы, то
есть почему именно узнают его. Н а р о д непобедимою силой стремится к нему,
окружает его, нарастает к р у г о м него, следует за ним. Он молча проходит
среди их с т и х о ю улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит
в его сердце, л у ч и С в е т а , Просвещения и Силы т е к у т из очей его и, изливаясь на людей, с о т р я с а ю т их сердца ответного любовью. Он простирает к
ним р у к и , благословляет и х , и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит ц е л я щ а я сила. В о т из толпы восклицает с т а р и к , слепой с
детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и вот к а к бы чешуя
сходит с глаз его, и слепой его видит. Н а р о д плачет и целует землю, по которой идет он. Д е т и бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: «Осанна!»
«Это он, это сам о н , — повторяют в с е , — это должен быть он, это никто как
он». Он останавливается на паперти С е в и л ь с к о г о собора в ту с а м у ю минуту,
когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый
ребенок лежит весь в ц в е т а х . «Он воскресит твое д и т я » , — кричат из толпы
плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит
в недоумении и х м у р и т брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитя мое!» —
восклицает она, простирая к нему р у к и . Процессия останавливается, гробик о п у с к а ю т на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста его
тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» — «и восста девица». Девочка
подымается в гробе, садится и смотрит, у л ы б а я с ь , удивленными раскрытыми
глазками к р у г о м . В р у к а х ее б у к е т роз, с которым она л е ж а л а в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту с а м у ю м и н у т у , в д р у г проходит
мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти с т а р и к , высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми
глазами, но из которых еще светится, как огненная и с к о р к а , блеск. О, он но
в великолепных к а р д и н а л ь с к и х одеждах с в о и х , в каких красовался вчера
пред народом, когда сжигали врагов римской в е р ы , — нет, в эту минуту он
лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» с т р а ж а . Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как
поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови своп, и взгляд его сверкает зловещим
огнем. Он простирает перст свой и велит с т р а ж а м взять его. И вот, такова
его сила и до того у ж е приучен, покорен и трепетно послушен ему народ,
что толпа немедленно раздвигается пред с т р а ж а м и , и те, среди гробового молчания, в д р у г н а с т у п и в ш е г о , налагают на него р у к и п уводят его. Толпа моментально, вся как один человек, с к л о н я е т с я головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража
приводит пленника в т е с н у ю и мрачную сводчатую т ю р ь м у в древнем здании святого с у д и л и щ а и запирает в нее. Проходит день, настает темная,
горячая и «бездыханная» с е в и л ь с к а я ночь. В о з д у х «лавром и лимоном пахнет». Среди г л у б о к о г о мрака в д р у г отворяется ж е л е з н а я дверь тюрьмы,
и сам с т а р и к великий инквизитор со светильником в р у к е медленно входит
в т ю р ь м у . Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается
при входе и долго, м и н у т у или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо
подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это ты? ты? — Но, не
получая ответа, быстро прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы ты
мог сказать? Я слишком знаю, что ты с к а ж е ш ь . Да ты и права не имеешь ничего
прибавлять к т о м у , что у ж е сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам
мешать? Ибо ты пришел нам мешать, и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не х о ч у : ты ли это или только подобие
1
к вящей славе господней (лат.).
163
его, но завтра же я о с у ж у и с о ж г у тебя на костре, к а к злейшего из еретиков,
и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному
моему мановению бросится подгребать к твоему к о с т р у у г л и , знаешь ты
это? Д а , ты, может быть, это знаешь»,— прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника.
— Я не совсем понимаю, И в а н , что это такое? — у л ы б н у л с я всё время
молча с л у ш а в ш и й А л е ш а , — прямо ли безбрежная фантазия или какаянибудь ошибка с т а р и к а , к а к о е - н и б у д ь невозможное qui pro quo? 1
— Прими х о т ь п о с л е д н е е , — р а с с м е я л с я И в а н , — если уж тебя так разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего фантастического — хочешь qui pro q u o , то п у с т ь т а к и б у д е т . Оно п р а в д а , — рассмеялся
он о п я т ь , — с т а р и к у девяносто лет, и он давно мог сойти с у м а на своей идее.
Пленник же мог поразить его своею н а р у ж н о с т ь ю . Это мог быть, наконец,
просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе во сто с о ж ж е н н ы х еретиков. Но не всё ли
равно нам с тобою, что qui pro q u o , что б е з б р е ж н а я фантазия? Т у т дело
в том т о л ь к о , что с т а р и к у надо в ы с к а з а т ь с я , что наконец за все девяносто
лет он высказывается и говорит в с л у х то, о чем все девяносто лет молчал.
— А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?
— Да так и должно быть во всех даже с л у ч а я х , — опять засмеялся
И в а н . — Сам старик замечает е м у , что он и права не имеет ничего прибавл я т ь к т о м у , что у ж е прежде с к а з а н о . Е с л и х о ч е ш ь , т а к в этом и есть самая
основная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере:
«всё, д е с к а т ь , передано тобою папе и всё, стало быть, теперь у папы, а ты
хоть и не приходи теперь в о в с е , не мешай до времени по крайней мере».
В этом смысле они не т о л ь к о г о в о р я т , но и п и ш у т , иезуиты по крайней мере.
Это я сам читал у их богословов. «Имеешь ли ты право возвестить нам хоть
одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — с п р а ш и в а е т его мой старик
и сам отвечает ему за н е г о , — нет, не имеешь, чтобы не п р и б а в л я т ь к тому,
что у ж е было прежде с к а з а н о , и чтобы не отнять у людей свободы, за к о т о р у ю
ты так с т о я л , когда был на земле. В с ё , что ты вновь возвестишь, посягнет
на свободу веры людей, ибо я в и т с я к а к ч у д о , а свобода их веры тебе была
дороже всего еще т о г д а , полторы тысячи лет назад. Не ты ли т а к часто тогда
говорил: „ Х о ч у сделать вас свободными". Но вот ты теперь увидел этих „свободных" л ю д е й , — прибавляет в д р у г старик со вдумчивою
усмешкой.—
Д а , это дело нам дорого с т о и л о , — продолжает он, строго смотря на н е г о , —
но мы докончили наконец это дело во имя твое. П я т н а д ц а т ь веков мучились
мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено к р е п к о . Ты не веришь,
что кончено крепко? Ты смотришь на меня к р о т к о и не удостоиваешь
меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди
уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а м е ж д у тем сами же
они принесли нам свободу свою и покорно п о л о ж и л и ее к ногам нашим. Но
это сделали мы, а того ль ты ж е л а л , такой ли свободы?»
— Я опять не п о н и м а ю , — прервал А л е ш а , — он и р о н и з и р у е т , смеется?
— Нимало. Он именно ставит в з а с л у г у себе и своим, что наконец-то
они побороли свободу и сделали т а к для т о г о , чтобы сделать людей счастливыми. «Ибо теперь т о л ь к о (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало
возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен
бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Т е б я п р е д у п р е ж д а л и , — говорит он е м у , — ты не имел недостатка в п р е д у п р е ж д е н и я х и у к а з а н и я х , но ты не п о с л у ш а л п р е д у п р е ж д е н и й , ты отверг единственный п у т ь ,
которым можно было у с т р о и т ь людей счастливыми, но, к счастью, у х о д я ,
ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать и у ж , конечно, не можешь и д у м а т ь отнять у
нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?»
— А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? —
спросил А л е ш а .
1
«одно
вместо другого», путаница, недоразумение (лат.).
164
— А в этом-то и состоит главное, что с т а р и к у надо высказать.
«Страшный и умный д у х , д у х самоуничтожения и небытия»,— продолжает с т а р и к , — великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в к н и г а х ,
что он будто бы „ и с к у ш а л " тебя. Т а к ли это? И можно ли было с к а з а т ь хоть
что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех в о п р о с а х , и что ты отверг, и что в книгах названо „искушениями"? А между тем если было когданибудь на земле совершено
настоящее громовое ч у д о , то это в тот день,
в день этих грех и с к у ш е н и й . Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Е с л и бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для
примера, что три эти вопроса страшного д у х а бесследно утрачены в книгах
и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять
в книги, и для этого с о б р а т ь всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте,
сочините три вопроса, но т а к и е , которые мало т о г о , что соответствовали бы
размеру события, но и выражали бы сверх т о г о , в трех с л о в а х , в трех только фразах человеческих, всю б у д у щ у ю историю мира и человечества,— то
думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы
придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным
духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления,
можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена
в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых с о й д у т с я все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так
видно, ибо б у д у щ е е было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трех вопросах до того угадано и предсказано
и до того о п р а в д а л о с ь , что п р и б а в и т ь к ним или убавить от них ничего нельзя более.
Реши же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя?
Вспомни первый вопрос; хоть и не б у к в а л ь н о , но смысл его тот: „Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми р у к а м и , с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут
и осмыслить, которого боятся они и с т р а ш а т с я , — ибо ничего и никогда не
было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы,
и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и п о с л у ш н о е , хотя
и вечно т р е п е щ у щ е е , что ты отымешь р у к у свою и п р е к р а т я т с я им хлебы
твои " - Н о ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение,
ибо к а к а я же свобода, р а с с у д и л ты, если п о с л у ш а н и е к у п л е н о хлебами?
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя
этого самого хлеба земного и восстанет на тебя д у х земли, и сразится с тобою, и победит т е б я , и все пойдут за ним, в о с к л и ц а я : „Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!" Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество
провозгласит устами своей премудрости и н а у к и , что преступления нет, а
стало быть, нет и г р е х а , а есть лишь т о л ь к о голодные. „ Н а к о р м и , тогда и
спрашивай с них добродетели!" — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым р а з р у ш и т с я х р а м твой. На месте храма твоего
воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь с т р а ш н а я В а в и л о н с к а я башня, и хотя и эта не достроится, к а к и п р е ж н я я , но всё же ты бы мог избежать
этой новой башни и на т ы с я ч у лет с о к р а т и т ь страдания людей, ибо к нам же
ведь придут они, промучившись т ы с я ч у лет со своей башней! Они отыщут нас
тогда опять под землей, в к а т а к о м б а х , с к р ы в а ю щ и х с я (ибо мы будем вновь
гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: „ Н а к о р м и т е нас, ибо те,
которые обещали нам огонь с небеси, его не дали". И тогда у ж е мы и достроим их б а ш н ю , ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя
твое, и с о л ж е м , что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Н и к а к а я н а у к а не даст им х л е б а , пока они б у д у т оставаться свободными, но кончится тем, что они п р и н е с у т свою свободу к ногам нашим и ска165
ж у т н а м : „ Л у ч ш е поработите н а с , но накормите нас". Поймут наконец сами, что
свобода и хлеб земной вдоволь для в с я к о г о вместе немыслимы, ибо никогда,
никогда не сумеют они разделиться между собою! У б е д я т с я т о ж е , что не могут
быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и
бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, п о в т о р я ю о п я т ь , может ли он
сравниться в глазах с л а б о г о , вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным? И если за тобою во имя х л е б а небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч
миллионов с у щ е с т в , которые не в с и л а х б у д у т пренебречь хлебом земным для
небесного? И л ь тебе дороги лишь д е с я т к и тысяч в е л и к и х и с и л ь н ы х , а
остальные миллионы, многочисленные, к а к песок морской, с л а б ы х , но любящих т е б я , должны лишь п о с л у ж и т ь материалом для в е л и к и х и сильных?
Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и б у н т о в щ и к и , но под конец они-то
с т а н у т и послушными. Они б у д у т дивиться на нас и б у д у т считать нас за
богов за то, что мы, став во главе и х , с о г л а с и л и с ь выносить свободу и над ними господствовать — т а к у ж а с н о им станет под конец быть свободными! Но
мы с к а ж е м , что п о с л у ш н ы тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем
опять, ибо тебя мы уж не п у с т и м к себе. В обмане этом и будет заключаться
наше страдание, ибо мы должны будем л г а т ь . В о т что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что ты отверг во имя свободы, к о т о р у ю поставил выше всего. А между тем в вопросе этом з а к л ю ч а л а с ь в е л и к а я тайна мира сего. Приняв
„хлебы", ты бы ответил на в с е о б щ у ю и в е к о в е ч н у ю т о с к у человеческую как
единоличного с у щ е с т в а , т а к и целого человечества вместе — это: „пред кем
преклониться?" Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как.
оставшись свободным, с ы с к а т ь поскорее т о г о , пред кем п р е к л о н и т ь с я . Но
ищет человек преклониться пред тем, что у ж е бесспорно, столь бесспорно,
чтобы все люди разом с о г л а с и л и с ь на всеобщее пред ним преклонение. Ибо
забота этих ж а л к и х созданий не в том т о л ь к о состоит, чтобы с ы с к а т ь то,
пред чем мне или д р у г о м у п р е к л о н и т ь с я , но чтобы с ы с к а т ь т а к о е , чтоб и все
уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе.
Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и к а к целого человечества с начала веков. Из-за
всеобщего преклонения они истребляли д р у г д р у г а мечом. Они созидали
богов и взывали д р у г к д р у г у : „ Б р о с ь т е в а ш и х богов и придите поклониться
нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И т а к будет до скончания мира,
даже и т о г д а , когда исчезнут в мире и боги: всё равно п а д у т пред идолами.
Ты знал, ты не мог не знать эту о с н о в н у ю т а й н у природы человеческой, но
ты отверг единственное абсолютное знамя, которое п р е д л а г а л о с ь тебе, чтобы
заставить всех п р е к л о н и т ь с я пред тобою б е с с п о р н о , — знамя хлеба земного,
и отверг во имя свободы и хлеба небесного. В з г л я н и ж е , что сделал ты далее.
II всё опять во имя свободы! Г о в о р ю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти т о г о , кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное с у щ е с т в о р о ж д а е т с я . Но овладевает свободой людей лишь
тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя:
дашь х л е б , и человек п р е к л о н и т с я , ибо ничего нет бесспорнее х л е б а , но
если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя — о, тогда
он даже бросит хлеб
твой и пойдет за
тем,
который
обольстит
его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в
том,
чтобы т о л ь к о ж и т ь , а в том, для чего ж и т ь . Б е з твердого представления себе, для чего ему ж и т ь ,
человек не с о г л а с и т с я ж и т ь и
скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы к р у г о м его всё были
хлебы. Это т а к , но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей,
ты увеличил им ее еще больше! Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть
человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего
обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой
раз навсегда — ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял всё, что было не по силам людей, а потому поступил к а к бы
и не л ю б я их в о в с е , — и это кто ж е : тот, который пришел отдать за них
166
жизнь свою! Вместо того чтоб овладеть л ю д с к о ю свободой, ты умножил ее
и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал
свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона — свободным
сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея
лишь в р у к о в о д с т в е твой образ пред с о б о ю , — но н е у ж е л и ты не подумал,
что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою п р а в д у , если
его у г н е т у т таким страшным бременем, как свобода выбора? Они в о с к л и к н у т
наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении
и мучении более, чем сделал ты, оставив им с т о л ь к о забот и неразрешимых
задач. Т а к и м образом, сам ты и положил основание к р а з р у ш е н и ю своего же
царства и не вини никого в этом более. А м е ж д у тем то ли предлагалось тебе? Е с т ь три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных б у н т о в щ и к о в , для их с ч а с т и я , —
эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и д р у г о е , и третье и сам
подал пример т о м у . К о г д а страшный и премудрый д у х поставил тебя на вершине храма и с к а з а л тебе: „ Е с л и хочешь у з н а т ь , сын ли ты божий, то верзись вниз, ибо сказано про т о г о , что ангелы п о д х в а т я т и понесут его, и не
упадет и не р а с ш и б е т с я , и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и д о к а ж е ш ь тогда, к а к о в а вера т в о я в отца твоего", но ты, в ы с л у ш а в , отверг предложение
и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, ты п о с т у п и л т у т гордо и великолепно, к а к бог, но люди-то, но слабое б у н т у ю щ е е племя это — они-то
боги ли? О, ты понял тогда, что, сделав л и ш ь ш а г , лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы и и с к у с и л господа, и в е р у в него всю потерял, и разбился бы о землю, к о т о р у ю с п а с а т ь п р и ш е л , и в о з р а д о в а л с я бы умный д у х ,
и с к у ш а в ш и й тебя. Н о , п о в т о р я ю , много ли т а к и х , как ты? И н е у ж е л и ты
в самом деле мог допустить х о т ь м и н у т у , что и людям будет под с и л у подобное искушение? Т а к ли создана природа человеческая, чтоб о т в е р г н у т ь
чудо и в такие страшные моменты ж и з н и , моменты самых страшных основных и мучительных д у ш е в н ы х вопросов с в о и х о с т а в а т ь с я лишь со свободным решением сердца? О, ты знал, что подвиг твой с о х р а н и т с я в к н и г а х ,
достигнет глубины времен и последних пределов земли, и п о н а д е я л с я , что,
с л е д у я тебе, и человек останется с богом, не н у ж д а я с ь в чуде. Но ты не
знал, что ч у т ь л и ш ь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога,
ибо человек ищет не с т о л ь к о б о г а , с к о л ь к о чудес. И так как человек оставаться без чуда не в с и л а х , то насоздаст себе новых чудес, у ж е собственных, и
поклонится у ж е з н а х а р с к о м у ч у д у , бабьему к о л д о в с т в у , х о т я бы он сто раз
был б у н т о в щ и к о м , еретиком и безбожником. Ты не сошел со к р е с т а , когда
кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: „Сойди со креста и у в е р у е м , что это
ты". Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека
чудом и ж а ж д а л свободной веры, а не чудесной. Ж а ж д а л свободной любви, а
не р а б с к и х восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его у ж а с нувшим. Но и т у т ты с у д и л о л ю д я х слишком высоко, ибо, конечно, они невол ь н и к и , хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать
в е к о в , поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? К л я н у с ь , человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может л и , может ли он исполнить то,
что и ты? С т о л ь у в а ж а я его, ты п о с т у п и л , к а к бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и п о т р е б о в а л , — и это кто ж е , тот, который
возлюбил его более самого себя! У в а ж а я его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл.
Что в том, что он теперь повсеместно б у н т у е т против нашей власти и гордится, что он б у н т у е т ? Это гордость ребенка и ш к о л ь н и к а . Это маленькие
дети, в з б у н т о в а в ш и е с я в к л а с с е и выгнавшие у ч и т е л я . Но придет конец
и в о с т о р г у ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют к р о в ь ю землю. Но догадаются наконец г л у п ы е дети, что хоть
они и б у н т о в щ и к и , но б у н т о в щ и к и слабосильные, собственного бунта своего
не выдерживающие. О б л и в а я с ь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их б у н т о в щ и к а м и , без сомнения, хотел посмеяться над
ними. С к а ж у т это они в отчаянии, и сказанное ими будет б о г о х у л ь с т в о м , от
167
которого они с т а н у т еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит
б о г о х у л ь с т в а и в конце концов сама же всегда и отмстит за него. И т а к , неспокойство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей после того,
как ты столь претерпел за свободу их! В е л и к и й пророк твой в видении и
в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и
что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой,
они вытерпели десятки лет голодной и нагой п у с т ы н и , п и т а я с ь акридами и
к о р е н ь я м и , — и у ж , конечно, ты можешь с гордостью у к а з а т ь на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во
имя твое. Но вспомни, что их было всего т о л ь к о н е с к о л ь к о т ы с я ч , да и то
богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли
вытерпеть т о г о , что могучие? Чем виновата с л а б а я д у ш а , что не в силах вместить столь страшных даров? Да н е у ж т о же и в п р я м ь приходил ты лишь к
избранным и для избранных? Но если т а к , то т у т тайна и нам не понять ее.
А если тайна, то и мы в п р а в е были проповедовать т а й н у и у ч и т ь и х . что не
свободное решение сердец их в а ж н о и не л ю б о в ь , а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Т а к мы и сделали.
Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете.
И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят
наконец столь страшный д а р , принесший им с т о л ь к о м у к и . Правы мы были,
уча и делая т а к , с к а ж и ? Н е у ж е л и мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и г р е х , но с нашего позволения? К чему же те
перь пришел нам мешать? И что ты молча и проникновенно г л я д и ш ь на меня
кроткими глазами своими? Р а с с е р д и с ь , я не х о ч у любви твоей, потому что
сам не люблю тебя. И что мне с к р ы в а т ь от тебя? Или я не знаю, с кем говорю?
Т о , что имею с к а з а т ь тебе, всё тебе у ж е известно, я читаю это в г л а з а х твоих. И я ли с к р о ю от тебя т а й н у н а ш у ? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, с л у ш а й ж е : мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!
Мы давно у ж е не с тобою, а с ним, у ж е восемь веков. Ровно восемь веков назад
как мы взяли от н е г о т о , что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него
Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными,
хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но
кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго
еще ж д а т ь завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем
и будем кесарями и тогда у ж е помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог еще и тогда в з я т ь меч к е с а р я . Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего д у х а , ты восполнил бы всё,
чего ищет человек на земле, то есть: пред кем п р е к л о н и т ь с я , кому вручить
совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и
согласный м у р а в е й н и к , ибо потребность всемирного соединения есть третье
и последнее мучение людей. В с е г д а человечество в целом своем стремилось
устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою
историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее
д р у г и х сознавали потребность всемирности соединения людей.
Великие
завоеватели, Т и м у р ы и Ч и н г и с - х а н ы , пролетели как в и х р ь по земле, стремясь завоевать в с е л е н н у ю , но и те, х о т я и бессознательно, выразили ту же
самую в е л и к у ю потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру к е с а р я , основал бы всемирное царство и дал
всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми к а к не тем, которые владеют
их совестью и в чьих р у к а х хлебы и х . Мы и взяли меч к е с а р я , а взяв его,
конечно, отвергли тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства
свободного у м а , их н а у к и и антропофагии, потому что, начав возводить
Свою В а в и л о н с к у ю башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и
приползет к нам зверь, и будет лизать ноги н а ш и , и обрызжет их кровавыми
слезами из глаз с в о и х . И мы сядем на зверя и воздвигнем ч а ш у , и на ней
будет написано: „ Т а й н а ! " Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство
168
покоя и счастия. Ты гордишься своими избранниками, но у тебя лишь избранники, а мы у с п о к о и м в с е х . Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, Из м о г у ч и х , которые могли бы стать избранниками, у с т а л и наконец,
ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы д у х а своего и ж а р сердца своего
на иную н и в у и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя
свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас же все б у д у т счастливы и не
будут более ни б у н т о в а т ь , ни истреблять д р у г д р у г а , как в свободе твоей,
повсеместно. О, мы убедим и х , что они тогда т о л ь к о и с т а н у т свободными,
когда о т к а ж у т с я от свободы своей для нас и нам п о к о р я т с я . И что ж е , правы
мы будем или солжем? Они сами у б е д я т с я , что правы, ибо вспомнят, до каких у ж а с о в рабства и смятения доводила их свобода т в о я . Свобода, свободный ум и н а у к а заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и
неразрешимыми тайнами, что одни из н и х , непокорные и свирепые, истребят себя с а м и х , д р у г и е , непокорные, но малосильные, истребят д р у г друга, а т р е т ь и , о с т а в ш и е с я , слабосильные и несчастные, приползут к ногам
нашим и возопиют к нам: „ Д а , вы были правы, вы одни владели тайной его,
и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя с а м и х " . П о л у ч а я от нас хлебы,
конечно, они ясно б у д у т видеть, что мы их же хлебы, их же р у к а м и добытые,
берем у н и х , чтобы им же р а з д а т ь , безо в с я к о г о ч у д а , у в и д я т , что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому х л е б у , рады они б у д у т
тому, что получают его из р у к наших! Ибо слишком б у д у т помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, о б р а щ а л и с ь в р у к а х их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в р у к а х их
в хлебы. С л и ш к о м , слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они б у д у т несчастны. К т о более всего
способствовал этому непониманию, с к а ж и ? К т о раздробил стадо и рассыпал
его по п у т я м неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и
уже раз навсегда. Т о г д а мы дадим им т и х о е , смиренное счастье, счастье слабосильных с у щ е с т в , какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем н а у ч и л г о р д и т ь с я ; д о к а ж е м им, что они слабосильны, что они т о л ь к о ж а л к и е дети, но что детское счастье слаще всякого.
Они с т а н у т робки и с т а н у т смотреть на нас и п р и ж и м а т ь с я к нам в с т р а х е ,
как птенцы к наседке. Они б у д у т дивиться и у ж а с а т ь с я на нас и гордиться
тем, что мы т а к могучи и т а к умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они б у д у т расслабленно трепетать гнева нашего, умы
их оробеют, глаза их с т а н у т слезоточивы, к а к у детей и ж е н щ и н , но столь же
легко б у д у т переходить они по нашему мановению к веселью и к с м е х у ,
светлой радости и счастливой детской песенке. Д а , мы заставим их работать,
но в свободные от т р у д а часы мы устроим им ж и з н ь как д е т с к у ю и г р у , с детскими песнями, х о р о м , с невинными п л я с к а м и . О, мы разрешим им и г р е х , они
слабы и бессильны, и они б у д у т любить нас к а к дети за то, что мы им позволим
грешить. Мы с к а ж е м им, что в с я к и й г р е х будет и с к у п л е н , если сделан будет
с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти г р е х и , т а к и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а
нас они б у д у т о б о ж а т ь к а к благодетелей, понесших на себе их г р е х и пред богом. И не будет у них н и к а к и х от нас т а й н . Мы будем позволять или запрещать им ж и т ь с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё
судя по их п о с л у ш а н и ю — и они б у д у т нам п о к о р я т ь с я с весельем и радостью.
Самые мучительные тайны их совести — всё, всё п о н е с у т они нам, и мы всё
разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних м у к решения личного
и свободного. И все б у д у т счастливы, все миллионы с у щ е с т в , кроме сотни
тысяч у п р а в л я ю щ и х ими. Ибо лишь мы, мы, х р а н я щ и е т а й н у , т о л ь к о мы будем несчастны. Б у д е т тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч
страдальцев, в з я в ш и х на себя п р о к л я т и е познания добра и зла. Т и х о у м р у т
они, т и х о у г а с н у т во имя твое и за гробом о б р я щ у т лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и
вечною. Ибо если б и было что на том свете, то у ж , конечно, не для т а к и х ,
как они. Говорят и п р о р о ч е с т в у ю т , что ты придешь и вновь победишь, при169
дешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем,
что они спасли лишь самих себя, а мы спасли в с е х . Г о в о р я т , что опозорена
будет б л у д н и ц а , сидящая на звере и д е р ж а щ а я в р у к а х своих тайну, что
в з б у н т у ю т с я вновь малосильные, что р а з о р в у т порфиру ее и обнажат ее
„гадкое" тело. Но я тогда в с т а н у и у к а ж у тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших г р е х а . И мы, взявшие г р е х и их для счастья их
на себя, мы станем пред тобой и с к а ж е м : „Суди нас, если можешь и смеешь".
Знай, что я не боюсь тебя. З н а й , что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я б л а г о с л о в л я л с в о б о д у , которою ты благословил
людей, и я готовился стать в число избранников т в о и х , в число могучих и
сильных с ж а ж д о й „восполнить число". Но я о ч н у л с я и не захотел служить
безумию. Я воротился и п р и м к н у л к сонму т е х , которые исправили подвиг
твой. Я у ш е л от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренн ы х . Т о , что я говорю тебе, с б у д е т с я , и царство наше созиждется. Повторяю
тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие у г л и к к о с т р у т в о е м у , на котором
с о ж г у тебя за т о , что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более зас л у ж и л наш костер, то это ты. З а в т р а с о ж г у тебя. D i x i х».
И в а н остановился. Он р а з г о р я ч и л с я , г о в о р я , и говорил с увлечением;
когда же кончил, то в д р у г у л ы б н у л с я .
А л е ш а , всё с л у ш а в ш и й его молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь б р а т а , но видимо себя сдерживавший, в д р у г заговорил, точно с о р в а л с я с места.
— Н о . . . это нелепость! — в с к р и ч а л он, к р а с н е я . — Поэма т в о я есть
хвала И и с у с у , а не х у л а . . . к а к ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе?
Т а к ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в п р а в о с л а в и и . . . Это Рим,
да и Рим не весь, это неправда — это х у д ш и е из католичества, инквизиторы,
иезуиты!.. Да и совсем не может быть такого фантастического л и ц а , как
твой инквизитор. К а к и е это г р е х и людей, взятые на себя? К а к и е это носители тайны, взявшие на себя какое-то проклятие для счастия людей? К о г д а они
виданы? Мы знаем иезуитов, про них говорят д у р н о , но то ли они,
что у тебя? Совсем они не то, вовсе не т о . . . Они просто р и м с к а я армия
для б у д у щ е г о всемирного земного ц а р с т в а , с императором — римским
первосвященником во г л а в е . . . вот их идеал, но безо в с я к и х тайн и возвышенной г р у с т и . . . Самое простое желание в л а с т и , земных г р я з н ы х б л а г , порабощения... вроде б у д у щ е г о крепостного п р а в а , с тем что они с т а н у т помещиками... вот и всё у н и х . Они и в бога не в е р у ю т , может быть. Т в о й страдающий
инквизитор одна фантазия...
— Д а стой, с т о й , — смеялся И в а н , — к а к т ы р а з г о р я ч и л с я . Ф а н т а з и я ,
говоришь ты, п у с т ь ! Конечно, фантазия. Но п о з в о л ь , однако: н е у ж е л и ты
в самом деле д у м а е ш ь , что всё это католическое движение последних веков
есть и в самом деле одно лишь ж е л а н и е власти д л я одних т о л ь к о грязных
благ? Ун; не отец ли Паисий так тебя учит?
— Н е т , нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-то вроде даже т в о е г о . . . но, конечно, не т о , совсем не т о , — с п о х в а т и л с я в д р у г А л е ш а .
— Д р а г о ц е н н о е , однако ж е , сведение, несмотря на твое: «совсем не
то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совок у п и л и с ь для одних т о л ь к о материальных с к в е р н ы х благ? Почему среди них
не может с л у ч и т ь с я ни одного с т р а д а л ь ц а , мучимого великою с к о р б ь ю и
любящего человечество? В и д и ш ь : предположи, что нашелся х о т я один из всех
этих ж е л а ю щ и х одних т о л ь к о материальных и г р я з н ы х благ — хоть один
только т а к о й , как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне
и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако ж е , всю ж и з н ь свою любивший человечество и вдруг
прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигн у т ь совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы
остальных с у щ е с т в б о ж и и х остались устроенными л и ш ь в н а с м е ш к у , что
1
Так я сказал (лат.).
170
никогда не в с и л а х они б у д у т с п р а в и т ь с я со своею свободой, что из ж а л к и х
бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не
для т а к и х г у с е й великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв всё это,
он воротился и п р и м к н у л . . . к умным людям. Н е у ж е л и этого не могло с л у читься?
— К кому п р и м к н у л , к к а к и м умным людям? — почти в азарте воскликнул А л е ш а . — Н и к а к о г о у них нет т а к о г о ума и никаких т а к и х тайн и секретов... Одно т о л ь к о разве безбожие, вот и весь их с е к р е т . Инквизитор твой
не верует в б о г а , вот и весь его секрет!
— Х о т я бы и т а к ! Наконец-то ты д о г а д а л с я . И действительно т а к , действительно т о л ь к о в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы
для т а к о г о , к а к он, человека, который всю ж и з н ь свою убил на подвиг в п у стыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он
убеждается я с н о , что л и ш ь советы великого страшного д у х а могли бы хоть
сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных б у н т о в щ и к о в ,
«недоделанные пробные с у щ е с т в а , созданные в насмешку». И вот, убедясь
в этом, он видит, что надо идти по у к а з а н и ю умного д у х а , страшного д у х а
смерти и р а з р у ш е н и я , а для того п р и н я т ь л о ж ь и обман и вести людей у ж е
сознательно к смерти и р а з р у ш е н и ю , и притом обманывать их всю д о р о г у ,
чтоб они к а к - н и б у д ь не заметили, к у д а их в е д у т , для того чтобы хоть в дороге-то ж а л к и е эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман
во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою
жизнь! Р а з в е это не несчастье? И если бы х о т ь один т а к о й очутился во главе
всей этой армии, «жаждущей власти для одних т о л ь к о грязных благ», то
неужели же не довольно х о т ь одного т а к о г о , чтобы вышла трагедия? Мало
того: довольно и одного т а к о г о , стоящего во главе, чтобы нашлась наконец
настоящая р у к о в о д я щ а я идея всего римского дела со всеми его армиями
и иезуитами, в ы с ш а я идея этого дела. Я тебе прямо говорю, что я твердо верую, что этот единый человек и не о с к у д е в а л никогда между стоящими во
главе д в и ж е н и я . К т о знает, может быть, с л у ч а л и с ь и м е ж д у римскими первосвященниками эти единые. К т о знает, может быть, этот проклятый старик, столь у п о р н о и столь по-своему любящий человечество, с у щ е с т в у е т и
теперь в виде целого сонма многих т а к о в ы х единых стариков и не случайно
вовсе, а с у щ е с т в у е т к а к с о г л а с и е , к а к тайный союз, давно у ж е устроенный
для х р а н е н и я тайны, для х р а н е н и я ее от несчастных и малосильных людей,
с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно т а к
быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в основе их и что потому к а т о л и к и т а к и ненавидят масонов, что видят
в них к о н к у р е н т о в , раздробление единства идеи, тогда к а к должно быть
едино стадо и един п а с т ы р ь . . . В п р о ч е м , з а щ и щ а я мою мысль, я имею вид
сочинителя, не выдержавшего твоей к р и т и к и . Д о в о л ь н о об этом.
— Т ы , может быть, сам масон! — в ы р в а л о с ь в д р у г у А л е ш и . — Ты не
веришь в б о г а , — прибавил он, но у ж е с чрезвычайною с к о р б ь ю . Е м у показалось к тому ж е , что брат смотрит на него с насмешкой. — Ч е м же кончается твоя поэма? — спросил он в д р у г , смотря в з е м л ю , — или уж она кончена?
— Я хотел ее кончить т а к : когда инквизитор у м о л к , то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Е м у т я ж е л о его молчание. Он видел,
как узник всё время с л у ш а л его проникновенно и т и х о , смотря ему прямо
в глаза и, видимо, не ж е л а я ничего в о з р а ж а т ь . С т а р и к у хотелось бы, чтобы
тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и г о р ь к о е , страшное. Но он в д р у г молча
приближается к с т а р и к у и т и х о ц е л у е т его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. С т а р и к вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах г у б его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более... не приходи в о в с е . . . никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник у х о д и т .
А старик?
— П о ц е л у й горит на его сердце, но старик остается в прежней идее.
— И ты вместе с ним, и ты? — горестно в о с к л и к н у л А л е ш а . И в а н засмеялся.
171
— Да ведь это же вздор, А л е ш а , ведь это т о л ь к о б е с т о л к о в а я поэма
бестолкового с т у д е н т а , который никогда д в у х с т и х о в не н а п и с а л . К чему ты
в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда,
к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, п о п р а в л я ю щ и х его подвиг? О господи,
какое мне дело! Я ведь тебе с к а з а л : мне бы т о л ь к о до тридцати лет дотян у т ь , а там — к у б о к об пол!
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! К а к же жить-то б у д е ш ь , чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал А л е ш а . — С таким адом в г р у д и и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним п р и м к н у т ь . . . а если нет, то убьешь
себя сам, а не выдержишь!
— Е с т ь т а к а я с и л а , что всё выдержит! — с холодною у ж е усмешкою
проговорил И в а н .
— К а к а я сила?
— К а р а м а з о в с к а я . . . сила низости к а р а м а з о в с к о й .
— Это п о т о н у т ь в р а з в р а т е , задавить д у ш у в растлении, да, да?
— П о ж а л у й , и это... т о л ь к о до тридцати лет, может быть, и избегну,
а там...
— К а к же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.
— Опять-таки по-карамазовски.
— Это чтобы «всё позволено»? В с ё позволено, так ли, т а к ли?
Иван н а х м у р и л с я и в д р у г странно как-то побледнел.
— А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым т а к обиделся Миус о в . . . и что так наивно выскочил и переговорил брат Дмитрий? — криво
у с м е х н у л с я о н . — Д а , п о ж а л у й : «всё позволено», если уж слово произнесено. Не о т р е к а ю с ь . Да и редакция Митенькина н е д у р н а .
А л е ш а молча глядел на него.
— Я, брат, у е з ж а я , д у м а л , что имею на всем свете х о т ь т е б я , — с неожиданным чувством проговорил в д р у г И в а н , — а теперь в и ж у , что и в твоем
сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «всё позволено»
я не о т р е к у с ь , ну и что ж е , за это ты от меня отречешься, д а , да?
А л е ш а встал, подошел к нему и молча т и х о поцеловал его в г у б ы .
— Л и т е р а т у р н о е воровство! — вскричал И в а н , переходя в д р у г в какой-то в о с т о р г , — это ты у к р а л из моей поэмы! С п а с и б о , однако. Вставай,
А л е ш а , идем, пора и мне и тебе.
Они вышли, но остановились у крыльца т р а к т и р а .
— В о т что, А л е ш а , — проговорил Иван твердым г о л о с о м , — если в самом деле хватит меня на клейкие листочки, то любить их б у д у , лишь тебя
вспоминая. Д о в о л ь н о мне того, что ты т у т где-то есть, и ж и т ь еще не расх о ч у . Д о в о л ь н о этого тебе? Е с л и хочешь, прими х о т ь за объяснение в любви. А теперь ты н а п р а в о , я налево — и довольно, с л ы ш и ш ь , довольно.
То есть, если я бы завтра и не у е х а л ( к а ж е т с я , уеду наверно) и мы бы еще
опять к а к - н и б у д ь встретились, то у ж е на все эти темы ты больше со мной
ни слова. Н а с т о я т е л ь н о п р о ш у . И насчет брата Д м и т р и я т о ж е , особенно
прошу т е б я , даже и не заговаривай со мной никогда б о л ь ш е , — прибавил
он в д р у г р а з д р а ж и т е л ь н о , — всё исчерпано, всё переговорено, так ли? А я
тебе, с своей стороны, за это тоже одно обещание дам: когда к тридцати годам я з а х о ч у «бросить к у б о к об пол», т о , где б ты ни был, я таки приду еще
раз переговорить с т о б о ю . . . хотя бы д а ж е из А м е р и к и , это ты знай. Нарочно
приеду. Очень интересно будет и на тебя поглядеть к тому времени: каковто ты тогда будешь? В и д и ш ь , довольно торжественное обещание. А в самом
деле мы, может быть, лет на семь, на десять п р о щ а е м с я . Ну иди теперь
к твоему P a t e r S e r a p h i c u s , ведь он умирает; умрет без т е б я , т а к еще. пож а л у й , на меня р а с с е р д и ш ь с я , что я тебя з а д е р ж а л . До свидания, целуй
меня еще раз, вот т а к , и с т у п а й . . .
Иван в д р у г п о в е р н у л с я и пошел своею дорогой, у ж е не оборачиваясь.
Похоже было на т о , к а к вчера ушел от А л е ш и б р а т Д м и т р и й , х о т я вчера
172
было совсем в д р у г о м роде. Странное это замечаньице п р о м е л ь к н у л о , к а к
стрелка, в печальном уме А л е ш и , печальном и скорбном в эту м и н у т у . Он
немного подождал, глядя вслед б р а т у . Почему-то заприметил в д р у г , что
брат И в а н идет как-то р а с к а ч и в а я с ь и что у него правое плечо, если сзади
глядеть, к а ж е т с я ниже левого. Никогда он этого не замечал прежде. Но
вдруг он тоже п о в е р н у л с я и почти побежал к монастырю. У ж е сильно смеркалось, и ему было почти с т р а ш н о ; что-то нарастало в нем новое, на что
он не мог бы дать ответа. Поднялся о п я т ь , как вчера, ветер, и вековые сосны
мрачно зашумели кругом него, когда он вошел в скитский лесок. Он почти
бежал. «„Pater Seraphicus" — это имя он откуда-то взял — откуда? — промелькнуло у А л е ш и . — Иван, бедный Иван, и когда же я теперь тебя у в и ж у . . .
Вот и скит, господи! Д а , да, это он, это P a t e r S e r a p h i c u s , он спасет меня...
от него и навеки!»
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей
жизни, как мог он в д р у г , после того как р а с с т а л с я с Иваном, так совсем
забыть о брате Д м и т р и и , которого утром, всего т о л ь к о несколько часов
назад, положил непременно р а з ы с к а т ь и не у х о д и т ь без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
VI
ПОКА ЕЩЕ ОЧЕНЬ Н Е Я С Н А Я
А Иван Ф е д о р о в и ч , р а с с т а в ш и с ь с А л е ш е й , пошел домой, в дом Федора
Павловича. Но странное дело, на него напала в д р у г т о с к а нестерпимая и,
главное, с к а ж д ы м шагом, по мере п р и б л и ж е н и я к д о м у , всё более и более
нараставшая. Не в тоске была с т р а н н о с т ь , а в том, что Иван Федорович
никак не мог определить, в чем т о с к а с о с т о я л а . Т о с к о в а т ь ему с л у ч а л о с ь
часто и п р е ж д е , и не диво бы, что п р и ш л а она в т а к у ю м и н у т у , когда он
завтра ж е , порвав в д р у г со всем, что его сюда п р и в л е к л о , готовился вновь
повернуть к р у т о в сторону и в с т у п и т ь на новый, совершенно неведомый
путь, и опять совсем одиноким, к а к п р е ж д е , много надеясь, но не зная на
что, многого, слишком многого о ж и д а я от ж и з н и , но ничего не умея сам
определить ни в о ж и д а н и я х , ни даже в ж е л а н и я х с в о и х . И все-таки в эту
минуту, х о т я т о с к а нового и неведомого действительно была в душе его, мучило его вовсе не то. «Уж не отвращение ли к родительскому дому? — подумал он про с е б я . — П о х о ж е на то, до того опротивел, и х о т ь сегодня я в последний раз войду за этот скверный порог, а все-таки противно...» Но нет,
и это не то. Уж не прощание ли с А л е ш е й и бывший с ним разговор: «Столько
лет молчал со всем светом и не у д о с т о и в а л г о в о р и т ь , и в д р у г нагородил
столько ахинеи». В самом деле, это могла быть молодая досада молодой
неопытности и молодого т щ е с л а в и я , досада на то, что не сумел в ы с к а з а т ь с я ,
да еще с т а к и м с у щ е с т в о м , как А л е ш а , на которого в сердце его несомненно
существовали большие расчеты. К о н е ч н о , и это было, то есть эта досада, даже
непременно д о л ж н а была быть, но и это было не т о , всё не то. «Тоска до
тошноты, а определить не в с и л а х , чего х о ч у . Не д у м а т ь разве...»
Иван Ф е д о р о в и ч попробовал было «не думать», но и тем не мог пособить. Главное, тем она была досадна, эта т о с к а , и тем р а з д р а ж а л а , что имела
какой-то с л у ч а й н ы й , совершенно внешний вид; это ч у в с т в о в а л о с ь . Стояло
и торчало где-то какое-то с у щ е с т в о или предмет, вроде к а к торчит чтонибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не
замечаешь его, а между тем видимо р а з д р а ж а е ш ь с я , почти мучаешься, и
наконец-то д о г а д а е ш ь с я отстранить негодный предмет, часто очень пустой
и смешной, к а к у ю - н и б у д ь в е щ ь , з а б ы т у ю не на своем месте, п л а т о к , упавший на пол, к н и г у , не у б р а н н у ю в шкаф, и п р о ч . , и проч. Н а к о н е ц Иван
Федорович в самом скверном и раздраженном состоянии д у х а достиг родительского дома и в д р у г , примерно шагов за пятнадцать от калитки, взглянув на ворота, разом д о г а д а л с я о том, что его так мучило и тревожило.
173