Записки адвоката - Московский центр непрерывного
advertisement
свободный человек Дина Каминская Записки адвоката Н О В О Е издательство УДК 323.22 ББК 66.1(2)6 К18 Серия «Свободный человек» издается с 2007 года; с 2009 года — в рамках издательской программы проекта «InLiberty.Ru: Свободная среда» «Библиотека свободы» И з д а т е л ь Андрей Курилкин Р е д а к т о р Филипп Дзядко Д и з а й н Анатолий Гусев Издательство благодарит за cодействие Бориса Кузнецова Текст печатается по изданию: Каминская Д.И. Записки адвоката. Benson: Khronika Press, 1984. В оформлении обложки использованы фотографии Алексея Куденко и Кирилла Тулина К18 Каминская Д.И. Записки адвоката М.: Новое издательство, 2009. — 412 с. — (Свободный человек) ISBN 97855598379511950 В качестве адвоката Дина Каминская участвовала почти во всех самых громких политических процессах 1960–19705х годов: она защищала Владимира Буковского, Юрия Галанскова, Анатолия Марченко и многих других участников диссидентского движения. Описываемые в мемуарах Каминской приметы судебной практики — фальсификация доказательств, самооговор подсудимых, лжесвидетельство, давление государственного аппарата — хорошо знакомы и современному читателю; реализованные в ее поступках и словах представления о правосудии, человеческом достоинстве и гражданской ответственности сегодня столь же исчезающе редки, как и в позднесоветские годы. УДК 323.22 ББК 66.1(2)6 © 1982 by Dina Kaminskaya. All rights reserved ISBN 97855598379511950 © Новое издательство, 2009 Оглавление Борис Золотухин. «Кто устоял…» (адвокат Дина Каминская) Часть первая Глава первая. Почему я решила стать адвокатом Глава вторая. Почему я стала политическим адвокатом Глава третья. Что такое советское правосудие Часть вторая. Признание, или Дело мальчиков Следствие В преддверии первого судебного процесса Первый процесс. Московский областной суд Второй судебный процесс. Московский городской суд Кассация Третий процесс. Верховный суд Российской Республики Послесловие Часть третья Глава первая. Как я не защищала Юлия Даниэля Глава вторая. Мой первый политический процесс Следствие Суд Глава третья. Уголовное дело № 41074/56568с «О нарушении общественного порядка и клевете на советский государственный и общественный строй» Глава четвертая. Он не искал ни богатства, ни карьеры, ни славы Глава пятая. Продолжение Глава шестая. Как это случилось 7 19 47 63 79 94 114 141 161 170 180 185 199 200 217 240 303 367 380 «Кто устоял…» (адвокат Дина Каминская) В несвободной стране мы старались жить как в свободной. Дина Каминская. «Записки адвоката» Новое издание книги Д.И. Каминской «Записки адвока5 та» — счастливая возможность еще раз воздать должное ее оратор5 скому дару, виртуозному мастерству судебного исследователя и гражданской отваге. Д.И. Каминская принадлежит к славной пле5 яде выдающихся российских защитников, чьи талант и нравствен5 ные принципы определяли профессиональное и общественное лицо отечественной адвокатуры на каждом этапе ее истории. Таких эта5 пов всего четыре: это золотой век, черные годы унижения, короткое, но яркое возрождение и, наконец, современный период. Золотой век нашей адвокатуры — время от учреждения в Рос5 сийской империи сословия присяжных поверенных в 1864 году и до Октябрьского переворота 1917 года. Это эпоха признания выдаю5 щейся роли адвокатуры в правосудии и в общественной жизни. В ту пору адвокаты лидировали не только в судах, но и во влиятельных общественных организациях, в демократических партиях и в Госу5 дарственной думе. Адвокатуру золотого века олицетворяли имена Александрова и Спасовича, Плевако и Андреевского, Урусова и Ка5 рабчевского, Набокова и Керенского. После Октябрьского переворота и до конца 605х годов ХХ ве5 ка — черные годы профессии, время ее унижения государством. То5 талитарный режим истребил практически все сословие присяжных поверенных и уничтожил самоуправление адвокатских коллегий. Лишенная свободы адвокатура не могла полноценно исполнять свое предназначение. На месте непокорного, исполненного чувства соб5 ственного достоинства института гражданского общества образова5 7] лась «советская адвокатура». Чистки и репрессии вынудили ее при5 нять унизительные условия существования. Само слово «адвокат» в советское время приобрело презрительный оттенок и чаще всего употреблялось с прилагательными «непрошеный», «незадачливый», «самозваный». Открытые политические процессы конца 305х годов стали демонстративным унижением адвокатуры. Своих оппонентов Сталин не судил, он их уничтожал. Слово «суд» в общепринятом зна5 чении неприменимо к политическим процессам конца 305х годов. В первую очередь это относится к фарсу, инсценированному в Ок5 тябрьском зале Дома Союзов в августе 1938 года, — делу «Об антисо5 ветском правотроцкистском центре» (дело Бухарина, Рыкова и дру5 гих). Для этого и подобных процессов не нужны были адвокаты, честно выполняющие профессиональный долг. Требовались юри5 сты, согласные на роли лакеев, раболепно поддакивающих обвине5 нию. Опубликованная стенограмма процесса по делу Бухарина — убийственное тому свидетельство. Поражает чудовищность и бездо5 казательность возводимых на подсудимых поклепов. Адвокаты, лю5 ди с репутациями знаменитых защитников, несмотря на очевидную абсурдность обвинения не осмелились даже слабо возражать проку5 рору Вышинскому, который вел себя как распоясавшийся визгливый хулиган. Они лишь униженно пролепетали просьбы о снисхождении к их подзащитным. Недостойные роли, сыгранные адвокатами в этих процессах, разумеется, не столько вина их, сколько беда. Неизвест5 но, перед каким, возможно роковым, выбором поставила их власть, прежде чем они согласились войти в зал суда. Но даже при этом, оценивая роль адвокатов — участников показательных процессов 305х годов, приходится признать, что с их именами связано время исторического позора российской адвокатуры. Этот трагический период, длившийся почти сорок лет, сменился коротким, но ярким ее возрождением. С конца 605х и до начала 905х годов ХХ века российская адвока5 тура вновь завоевала доверие общества. Профессия адвоката, как и столетие назад, стала не только уважаемой, но и почетной. Возвра5 щением высокого престижа она обязана политическим защитникам нового времени — Д.И. Каминской, С.В. Каллистратовой, их колле5 гам и единомышленникам. Во второй половине 605х годов прошлого века возникло обще5 ственное явление, названное Демократическим движением. Горстка отчаянных смельчаков, которых нарекли «диссидентами», открыто заявила о попрании в СССР прав человека, записанных в Конститу5 ции. Особенность Демократического движения состояла в том, что его участники действовали открыто, подписывали самиздатские 8] публикации своими именами и даже указывали домашние адреса и номера телефонов. Власть, ошеломленная такой дерзостью, неза5 медлительно ответила единственно известным ей способом — арес5 тами. Но о репрессиях против диссидентов всему миру немедленно сообщали московские корреспонденты западных СМИ. Скрывать по5 литические судебные процессы стало невозможно. Для защиты смельчаков5диссидентов понадобились и отважные адвокаты. Пер5 выми из них стали Д.И. Каминская и С.В. Каллистратова. Конечно, все без исключения политические процессы по5прежнему остава5 лись фарсами. Роли для этих судебных спектаклей сочиняли в КГБ, а финалы писали в ЦК КПСС. Но если суд — это фарс с заранее извест5 ным приговором, то какова в нем роль адвоката? Ответить на этот вопрос, и прежде всего для себя самих, должны были политические защитники нового времени. Ответ Д.И. Каминской в ее книге звучит так: «У меня никогда не возникала мысль, что обреченность дела мо5 жет позволять работать хуже, чем я умею, и, следовательно, хуже, чем обязана». Это означало, что каждая защита, принятая Д.И. Ка5 минской, будет принципиальной и бескомпромиссной, чем бы это ни грозило ей самой. Защитительные речи становились обличением государственного беззакония. Сторонники подсудимых, пробивав5 шиеся на процессы, старались записывать и распространять ее вы5 ступления. В пишущую машинку вместо обычной бумаги заклады5 валась папиросная, чтобы получилось как можно больше копий. А затем они расходились по Москве и многим крупным городам. Ре5 чи Д.И. Каминской и ее коллег5адвокатов можно было найти в выс5 ших учебных заведениях, в курилках публичных библиотек, в мно5 гочисленных НИИ, в клубах творческих союзов. Их обсуждали, о них спорили на кухнях — единственно возможных островках свободо5 мыслия. Они были источником правды о политических процессах и одновременно уроками мужества. Открытая гражданская позиция адвокатов испугала власть. Деятельность адвокатов обсуждало выс5 шее политическое руководство страны. 10 июля 1970 года глава КГБ СССР и будущий Генеральный секретарь ЦК КПСС Андропов обра5 тился с секретным письмом в ЦК КПСС о «неправильном поведении» в судебных процессах некоторых адвокатов, и в первую очередь Д.И. Каминской и С.В. Каллистратовой. Председатель КГБ доносил в ЦК КПСС о том, что адвокаты в судебных процессах отрицают на5 личие состава преступления в действиях подсудимых, «нередко дей5 ствуют по прямому сговору с антиобщественными элементами, ин5 формируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых в процессе следствия и суда». По этому письму было принято решение Секретариата 9] ЦК КПСС. Спустя несколько недель Московский горком партии со5 общил в ЦК КПСС: «…адвокаты Каминская, Каллистратова, Поздеев и Ромм впредь не будут допущены к участию в процессах по делам о преступлениях, предусмотренных ст. 19051 УК РСФСР» («Распро5 странение заведомо ложных измышлений, порочащих советский го5 сударственный и общественный строй»). Такой была реакция власти. В то же время множество людей отдавало должное честности и мужеству адвокатов. Никогда еще в российской истории престиж профессии не был так высок. Ах, честное русское слово — луч света в кромешной ночи… — пел замечательный бард Юлий Ким в «Адвокатском вальсе», который он посвятил С.В. Каллистратовой и Д.И. Каминской. А Давид Самойлов, друг Д.И. Каминской, в стихотворении, об5 ращенном к ней, написал: Кто устоял в сей жизни трудной, Тому трубы не страшен судной Звук безнадежный и нагой. Вся наша жизнь — самосожженье, Но сладко медленное тленье И страшен жертвенный огонь… Д.И. Каминская и С.В. Каллистратова олицетворяли период возрож5 дения российской адвокатуры так же, как Александров, Спасович, Плевако и их именитые коллеги — ее золотой век. Современный, четвертый этап истории российской адвокату5 ры ведет отсчет с начала 905х годов, когда руководство Минюста по недомыслию и безответственности позволило практически любой группе юристов объявлять себя коллегией адвокатов. В адвокатуру хлынул поток людей, скомпрометировавших себя на работе в мили5 ции, прокуратуре и в суде. Прежде доступ к профессии адвоката этой публике был закрыт. Новый «призыв» не мог не оказать влияния на нравственный и профессиональный уровень адвокатуры. Хочется на5 деяться, что этот период истории нашей адвокатуры окажется не слишком продолжительным, тем более что нужда в отважных адво5 катах уже появилась. В конце 605х годов Д.И. Каминская прочно занимала место в числе лучших московских адвокатов. Мастерство и талант ее были столь очевидны, что получили признание даже на государственном уров5 10 ] не. В книге о советской адвокатуре, вышедшей не только на русском, но и на иностранных языках, содержалась высокая оценка ее ра5 боты. Но настоящую славу Д.И. Каминской принесли политические защиты. Д.И. Каминская участвовала практически во всех самых гром5 ких процессах конца 605х — начала 705х годов. Ее подзащитными бы5 ли Владимир Буковский, Юрий Галансков, Илья Габай, Павел Литви5 нов, Лариса Богораз, Анатолий Марченко, активисты движения за возвращение на родину крымских татар, высланных Сталиным в Среднюю Азию. Об этих делах Д.И. Каминская рассказывает в своей книге, и, разумеется, излишне ее пересказывать. Однако об одном из дел нельзя умолчать. Это ее первый политический процесс — дело Владимира Буковского. 22 января 1967 года около 6 часов вечера в центре Москвы, у памятника Пушкину, несколько десятков молодых людей прове5 ли демонстрацию с требованиями освободить арестованных КГБ Доб5 ровольского, Галанскова, Лашкову и Радзиевского и пересмотреть статьи Уголовного кодекса об антисоветской агитации и пропаганде и о «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих со5 ветский государственный и общественный строй». Руководил демон5 страцией двадцатичетырехлетний Владимир Буковский. О готовя5 щемся выступлении молодежи в КГБ знали заранее. Участников демонстрации схватили, едва они развернули лозунги. На скамье под5 судимых рядом с Буковским оказались два его товарища. С первых шагов следствия Буковский занял непримиримую по5 зицию. Он признавал все фактические обстоятельства: и то, что он был инициатором демонстрации, и то, что сочинял и изготавливал лозунги, и то, что вывел своих друзей на площадь. При этом обвиняе5 мый настаивал на своем праве устраивать демонстрации, критико5 вать действия властей, вступаться за арестованных, требовать отме5 ны законов — словом, открыто заявлять и отстаивать гражданскую позицию, поскольку это право записано в Конституции СССР. На са5 мом деле Конституция СССР, по остроумному замечанию одного за5 рубежного советолога, была «документом, не рассчитанным на при5 менение». Требование соблюдать эту Конституцию, принимать ее всерьез означало потрясение основ советского строя. Кто настаивал на соблюдении фальшивой Конституции, объявлялся врагом режи5 ма, его ждали Мордовские лагеря. Перед Д.И. Каминской и ее коллегами, адвокатами двух дру5 гих обвиняемых, возник роковой для советской адвокатуры вопрос о пределах дозволенного в политическом процессе. Традиция со5 стояла в том, чтобы просить суд о снисхождении, поскольку спорить 11 ] с обвинением было опасно для адвоката. Однако Д.И. Каминская, вступая на путь политической защиты, сразу установила для себя высшую планку — требование полного оправдания подзащитного. Признавать вслед за Буковским, что он совершил все вменяемые ему действия, и при этом утверждать в суде, что он невиновен, и требо5 вать его оправдания, означало, что адвокат защищает не только «преступника», но и преступление. В глазах власти такой адвокат немедленно превращался из защитника подсудимого в соучаст5 ника преступления, поскольку защищал «право на преступление». Но именно это сделала Д.И. Каминская, потребовав оправдания Буковского. Из всех возможных вызовов, которые адвокат способен бро5 сить власти, этот самый дерзкий и опасный. Два других адвоката, участвовавших в деле, последовать при5 меру Каминской не решились. К сожалению, сегодня мы лишены возможности читать судебные ре5 чи Д.И. Каминской. Сама она не готовила их для издания. Никто не собирал этот бесценный для истории адвокатуры материал. Немно5 гочисленные сохранившиеся стенограммы разрознены и недоступны читателю. Но, кажется, еще не потеряна надежда отыскать и опубли5 ковать их. КГБ, следя за рассмотрением в судах дел, изготовленных в недрах ведомства, вел звукозапись процессов. Расшифрованные стенограммы речей должны храниться в архивах госбезопасности, и извлечение их оттуда со временем вполне возможно. Защитительные речи выдающихся адвокатов — всегда самая яркая и наиболее впечатляющая часть судебного процесса. Но речь — только финал, венец работы защитника до суда и во время судебного следствия. Как часто, перечитывая судебные выступле5 ния ораторов Античности, знаменитых французских мэтров или корифеев золотого века российской адвокатуры, досадуешь на не5 возможность проследить за подготовительной работой масте5 ров. Узнать, как они добывали материал для своих шедевров, как это удавалось им в борьбе с противниками, стремившимися утаить или исказить правду. И если речи Д.И. Каминской сегодня еще не5 доступны нам, то благодаря «Запискам адвоката» у нас появилась редкая возможность пройти рядом с выдающимся защитником весь путь от первого знакомства с обвиняемым до приговора и по5 бывать, как говорится, в его мастерской. Эту возможность дала нам Д.И. Каминская, описывая нашумевшее в свое время «Дело мальчиков». 12 ] В июне 1965 года в районе подмосковного писательского по5 селка Переделкино исчезла пятнадцатилетняя школьница Марина К. Через несколько дней ее труп нашли в местном пруду. Экспертиза установила, что Марину изнасиловали, а затем утопили. Спустя два месяца арестовали человека, раньше судимого за изнасилование и другие преступления. Он «чистосердечно» сознался, что изнаси5 ловал и убил Марину ножом, а потом сбросил в пруд. После получе5 ния заключения судебно5медицинской экспертизы, не обнаружив5 шей на теле Марины никаких ножевых ранений, арестованного освободили. «Чистосердечное» признание оказалось самооговором, вырванным у него в результате так называемых незаконных мето5 дов следствия. Писательская общественность поселка, обеспокоенная про5 должительной безнаказанностью преступников, освобождени5 ем «признавшегося убийцы», по тогдашнему обычаю обратилась в ЦК КПСС, откуда последовал свирепый окрик в областную проку5 ратуру. Немедленно назначили другого следователя, который арес5 товал двух одноклассников Марины. Через несколько дней после ареста следователь передал родителям мальчиков записки, где они почти одинаковыми словами писали, что изнасиловали и убили де5 вочку. Потом подростки от признания отказались. Правда, один из них после бесед с новым следователем вернулся к признанию. Он утверждал, к отказу его склонил адвокат. Защитник был немедлен5 но отстранен от дела. В таком положении, по просьбе коллег5адвокатов, защиту это5 го мальчика приняла Д.И. Каминская. Читатель узнает, как Д.И. Каминская и ее товарищ по защите, замечательный адвокат Л.А. Юдович, преодолели последствия лож5 ного самооговора подсудимых и разоблачили изощренную фальси5 фикацию доказательств. Как вывели на чистую воду лжесвидетелей. Как общественный обвинитель, постепенно убеждавшийся в неви5 новности подсудимых, превратился в общественного защитника. Как, наконец, после блестящих защитительных речей свершилось полное оправдание мальчиков. Работа защиты по «Делу мальчиков» — это школа адвокатуры, которая не только показывает образцы профессионального мастер5 ства, но, что особо актуально сегодня, утверждает нравственные на5 чала профессии. Блестящую деятельность Д.И. Каминской в российской адво5 катуре власть прекратила в 1977 году. Под угрозой неминуемого арес5 та Д.И. Каминскую и ее мужа К.М. Симиса, известного ученого и адво5 ката, вынудили эмигрировать из СССР. 13 ] Советская власть могла отнять у Д.И. Каминской судебную трибуну, но не заставила замолчать. В эмиграции Д.И. Каминская нашла новое применение своим дарованиям. На протяжении многих лет Д.И. Ка5 минская и К.М. Симис вели передачи на «Голосе Америки» и на «Ра5 дио Свобода». Просто и увлекательно рассказывали они о сложных проблемах права и делали поистине просветительскую работу. Мил5 лионы людей в нашей стране стали поклонниками их знаменитого радиодуэта. Там же в годы эмиграции Д.И. Каминская написала свою заме5 чательную книгу. Ее «Записки адвоката» останутся примером отваж5 ного и бескорыстного служения подлинному правосудию в России. Борис Золотухин Посвящаю эту книгу памяти тех, кому обязана всем лучшим, что есть во мне, — моим родителям Ольге Карловне и Исааку Ефимовичу Каминским Но в памяти такая скрыта мощь, Что возвращает образы и множит, Шумит, не умолкая, память-дождь, И память-снег Летит и пасть не может. Давид Самойлов Часть первая Глава первая. Почему я решила стать адвокатом Огромное старинное здание. Высокие сводчатые по5 толки. Такие высокие, что кажется, они уходят в небо. На стенах боль5 шие портреты, как в Большом зале консерватории. Люди на них в чер5 ных мантиях и белых париках. Их лица полны внутреннего достоинства и внутренней силы. И вокруг меня — тоже люди в таких же черных мантиях и белых париках. И мне не смешно, что сейчас — в XX веке — так запросто ходят в завитых париках и что на женщинах не пестрые платья с коротки5 ми рукавами и декольте, а черная мантия и белая манишка. Мне не кажется это несовременным и смешным, как не может казаться не5 современным или смешным религиозный обряд. Ведь я в храме. И одежда эта — символ извечной важности великого дела, которое они вершат. Так я ощутила Лондонский суд — английский храм пра5 восудия. Я шла впервые в моей жизни в суд не работать, а только смот5 реть и слушать. Ошеломляюще точно, ровно в два часа, как и было назначено, распорядитель объявил открытым судебное заседание. Судья занял место на высоком помосте. Один, возвышающийся над всеми. И про5 цесс начался. Я слушала процесс, который велся по чужим для меня законам, по чужим для меня правилам, на чужом для меня языке. Слушала вопросы, которые задавал прекрасный адвокат Макдональд. И мучи5 тельно ему завидовала. Завидовала тому, что он, а не я, стоит в этом суде, что на нем, а не на мне, эта черная мантия, что он, а не я, задает эти вопросы. 19 ] Я вспоминала часы и дни, которые проводила в темных и гряз5 ных комнатах, отведенных в лучших судах Москвы для работы ад5 вокатов. Вспоминала я все это потому, что и грязь, и ожидание, и гру5 бость секретарей, и яркие туалеты женщин5адвокатов — это тоже на5 ши советские парик и мантия, тоже символ и показатель отношения к великому институту правосудия. И завидовала я не только потому, что мне нравилась вся обста5 новка суда и это здание, такое великолепное, где все дышит уважени5 ем к правосудию. И не потому, что сама одежда адвоката казалась мне свидетельством его высокого престижа. Завидовала потому, что очень люблю свою профессию, кото5 рой посвятила 37 лет своей жизни. Мне было 17 лет, когда я решила поступить в юридический институт. Несомненно, на мой выбор повлияло то, что моя старшая сестра в это время заканчивала юридический институт. Отец тоже был юристом по образованию, и дома часто обсуждались разные правовые вопро5 сы. Сестра после окончания института хотела поступить в аспиранту5 ру и стать научным работником. Она осуществила эту мечту и защи5 тила последовательно кандидатскую и докторскую диссертации и до дня своей смерти работала в научно5исследовательском правовом ин5 ституте. Я же, строя планы своей дальнейшей жизни, считала, что по5 сле окончания учебы пойду работать в прокуратуру. С таким намерением в 1937 году я подала заявление о приеме в Московский юридический институт и успешно сдала вступительные экзамены. На третьем курсе института предстояла первая студенче5 ская практика. Нам была предоставлена возможность выбирать место прохождения этой практики в системе судебной или следственно5про5 курорской. Подавляющее большинство моих сокурсников просили на5 править их в прокуратуру, несколько человек попросили направить их в суд. Но я не помню никого, кто бы тогда пожелал ознакомиться с работой адвоката. Объяснялось это, конечно, и тем, что все мы бы5 ли увлечены лекциями любимого профессора, читавшего курс уголов5 ного процесса. А если в этих лекциях и упоминался адвокат, то лишь в роли жалкого и поверженного противника. Но уверена, что в не меньшей степени это объяснялось и тем, что, не понимая еще до кон5 ца всей непрестижности адвокатской профессии в советском государ5 стве, мы уже очень хорошо понимали ее непопулярность. Я была среди многих, кто хотел работать в прокуратуре, и меня направили для прохождения курсовой практики в прокуратуру Ле5 20 ] нинградского района Москвы. Я работала под руководством опытно5 го следователя, который учил меня методике расследования уголов5 ных дел, тактике допроса свидетелей и обвиняемых, проведению всех следственных действий от осмотра места происшествия и обыска до составления обвинительного заключения. Вместе с прокурором я уча5 ствовала в судебных процессах. Так появился подлинный интерес к практической деятельности, интерес к изучению дела, к выработке позиции. Но романтический ореол, который был создан кинофильмами, книгами и, особенно, лекциями, от сопоставления с повседневной ра5 ботой следователя значительно потускнел. Я поняла, что основная масса дел, которыми занимаются следователи прокуратуры, вовсе не увлекательные загадочные происшествия. Следователи были завале5 ны делами о незначительных кражах с предприятий нашего Ленин5 градского района. Дела эти очень несложны. Как правило, обвиняе5 мыми по ним были те рабочие и служащие, которых задерживала охрана завода или фабрики в проходной. Неумело спрятанное похи5 щенное тут же изымалось, и работа следователя по этим делам пре5 вратилась в простое оформление необходимыми протоколами мате5 риалов, которые поступали в прокуратуру от предприятий. Больше всего меня привлекал азарт состязательности судебно5 го процесса. А выступления в суде в качестве стажера5прокурора убе5 дили меня, что я смогу стать неплохим судебным оратором. Поэтому, оканчивая институт, я выбирала между двумя привлекательными для меня возможностями специализации. Прокурора5обвинителя, от имени государства поддерживающего обвинение в суде, или адвока5 та, защищающего человека от обвинения. Я благодарна тому, что тогда, в юности, наверное, какое5то шестое чувство помогло мне найти эту, такую необходимую для меня работу. Работу, которая позволила мне защищать человека от жесто5 кой и часто противозаконной мощи советского государства. Два месяца студенческой практики были достаточными, что5 бы я увидела и поняла, сколь незавидно было положение адвоката в советском суде. Его не пытались скрывать в разговорах. Оно про5 являлось во всем. Часто во время судебного заседания судья грубо обрывал адвоката, запрещал ему задавать вопросы, необходимость которых была для меня очевидна. Но тот же самый судья никогда не позволял себе этого в отношении прокурора. Я видела, как во время перерыва прокурор свободно и уверенно направлялся в кабинет су5 дьи, куда адвокату заходить не разрешалось. Я присутствовала при том, как в этом кабинете во время перерыва прокурор, судья, а часто и следователь обсуждали рассматриваемое дело. Вместе оценивали 21 ] доказательства, а зачастую тут же решали и судьбу человека — вопрос о его виновности и даже то, какой срок лишения свободы ему нужно определить. Установленное законом равенство сторон в суде, равенство прав прокурора и адвоката не только никогда не соблюдалось, но не было даже попытки замаскировать, сделать не таким явным преиму5 щество, оказываемое представителю государственного обвинения. Чем же объяснялась в те годы абсолютная непрестижность ад5 вокатской профессии? В системе советского государства сталинского периода, когда нарушение советских законов было не эксцессом отдельных долж5 ностных лиц, а партийной и государственной политикой, сама про5 фессия адвоката, защищающего от государственного обвинения, а в тех условиях — от государственного произвола, была чужеродной. Адвокатуру терпели как некий необходимый для государствен5 ного престижа вовне, за пределами страны, анахронизм, но не при5 знавали за ней пользы для внутренней жизни страны. Структура адвокатуры — самоуправляющейся организации — в государстве с тотальной регламентацией тоже определяла ее чуже5 родность и, следовательно, непрестижность. И, наконец, коллегии ад5 вокатов пришли на смену разрешенной после Октябрьской револю5 ции частной адвокатской практике. В коллегии объединились бывшие присяжные поверенные, в подавляющем большинстве беспартийные, чье общественное и по5 литическое лицо, с точки зрения государства, было весьма сомни5 тельным. Государство не уважало адвокатскую профессию и не доверя5 ло адвокатуре. Но в то же время я увидела и другое. Я уже тогда поняла, что унижаемый самодовольными и часто совершенно некультурными судьями и прокурорами адвокат, как правило, и почти без исключений, был гораздо образованнее. Его профессионализм был значительно выше. Это объяснялось тем, что следователями, прокурорами и судья5 ми в те предвоенные годы работали так называемые выдвиженцы — представители партийной прослойки рабочего класса. Многие из них не имели не только специального юридического образования, но да5 же не окончили десятилетней школы. Они совмещали свою ответ5 ственную правовую работу с занятиями на курсах усовершенствова5 ния или в специально для них организованной юридической школе. В адвокатуре же тех лет было много старых адвокатов с блестящим еще дореволюционным образованием. 22 ] Я поняла тогда и то, что унижаемый в суде адвокат был гораз5 до свободнее этих судей и прокуроров. Он сам определял позицию по делу, он ни с кем не должен был ее согласовывать. Поняла я и то, что такие независимые в судебном заседании государственные об5 винители обязаны были предварительно доложить как само дело, так и свою позицию по нему прокурору района; что мнение началь5 ства было практически для них обязательным. Я уже знала, что, если версия обвинения в судебном заседании будет опровергнута или по5 колеблена, выступающий в суде прокурор, обязанный в силу зако5 на отказаться от обвинения, фактически это сделать не мог. И если в такой ситуации он просил объявить перерыв перед своей речью, то все понимали, что он идет согласовывать свою позицию с проку5 рором района. Студенческая практика дала мне и другие знания, выходящие из круга чисто профессиональных. Она оказалась для меня первой жизненной школой — не только полезной, но и необходимой. Семья, дружеское окружение и школа поставили меня в пер5 вые годы моей сознательной жизни в исключительное (по сравнению с основной массой подростков) положение. Условия моего воспита5 ния были благоприятны для того, чтобы я стала интеллигентным, об5 разованным человеком, но в то же время они изолировали меня от ре5 альной жизни, лишили знания ее и, следовательно, и возможности понимать ее. Какой я была к девятнадцати годам, когда произошла эта моя первая встреча с жизнью? О чем думала? Во что верила? Для того чтобы ответить на эти вопросы, мне придется сделать отступление назад — в детство и юность. В те условия жизни, которые определили мои склонности и характер, выбор профессии и весь мой дальнейший жизненный путь. Много раз, уже зрелым человеком, оглядываясь назад, я не уставала удивляться тому, как счастливо складывалась моя жизнь. Мои родители дожили до глубокой старости, не узнав ни тюрьмы, ни лагеря. Это было исключительным счастьем в той среде интеллиген5 тов5специалистов, к которым они принадлежали. Это было порази5 тельно еще и потому, что отец еще до революции, молодым челове5 ком, был сначала членом партии эсеров, а затем стал активным деятелем партии конституционных демократов. Свою прошлую пар5 тийную деятельность он никогда не скрывал и неизменно во всех ан5 кетах писал в графе о партийной принадлежности — бывший эсер, бывший кадет. Еще более поразительно было то, что в советское время, вплоть до осени 1937 года, он — беспартийный специалист — занимал очень 23 ] высокое положение, являясь директором Промышленного банка СССР, который в те годы осуществлял финансирование всего капи5 тального строительства в стране. Оба они — и отец и мать — происходили из бедных еврейских провинциальных семей, но оба они, каждый по5своему, были людьми высокой духовности и безупречной порядочности. Мама — в силу при5 родной доброты и какого5то особого врожденного благородства, для которого не нужно ни образования, ни специальных познаний. Все мои друзья любили ее и восхищались ее красотой. Ее лицо было дей5 ствительно прекрасно какой5то спокойной, я бы сказала, пастельной красотой. Она была хороша не только в молодости. Меняясь с годами, старея, она и в 80 лет поражала всех, приходивших в наш дом, «лица необщим выражением», выражением доброты и благородства, ари5 стократической простотой. Очень мягкая по своей натуре она с уди5 вительной стойкостью и силой характера переносила любые невзго5 ды и болезни. Единственное, чего она боялась, — это старческой беспомощности. Мама умерла счастливой мгновенной смертью, ког5 да ей было 86 лет, сохранив до последнего дня живой ум и достаточ5 ную физическую работоспособность. Я не знаю, был ли добрым человеком мой отец. Чрезвычайно замкнутый и суровый, он не имел друзей и не только не искал челове5 ческой дружбы, но и избегал ее. Отец обладал фантастической рабо5 тоспособностью и целеустремленностью и никогда не только не жа5 ловался на усталость, но и не уставал. Я уверена, что, если бы не Октябрьская революция, он достиг бы очень высокого положения, так как его яркие способности в сочетании с характером рано дали ему возможность продвинуться на политической и деловой арене. Мой отец, окончив юридический факультет Харьковского уни5 верситета, начал работать в Южном отделении Русско5Азиатского банка и очень скоро стал его вице5директором. Ум, общественный темперамент и ораторские способности обусловили выдвижение его кандидатуры в депутаты от партии кадетов в первое Всероссийское учредительное собрание. Революцию он не принял не потому, что она лишила его поло5 жения и богатства (богатства никакого и не было). Он не принял ее за кровь и насилие, за беззаконие и ложь. И это осталось навсегда, до самой смерти. Внешний облик отца удивительно соответствовал его харак5 теру. Он был высокого роста и худощав. Вспоминая отца, более всего я помню его глаза — глубокие и очень умные; тонкие, всегда сжатые губы и постоянное подергивание головой. Этот нервный тик, кото5 рый начался у него вскоре после первой революции, был всегда в од5 24 ] ном и том же направлении. Только горизонтально, слева направо. Так, как будто он жестом многократно говорил: «нет». Как5то раз ему посоветовали обратиться к хорошему врачу нев5 ропатологу. Тот очень внимательно его обследовал и сказал: — Существует что5то, что вы решительно отвергаете. Надо сделать все, чтобы устранить причину, и тогда ваш тик немедленно пройдет. Помню ответ отца, значение которого поняла намного позже: — Значит, это останется на всю жизнь. Это подергивание было непроизвольным отрицанием того, что стало внешним спутником его жизни. Это было «нет» лжи и на5 силию. Знаменательно, что последними словами отца в день его смерти были: — Я устал жить в этой атмосфере лжи. После революции весь свой политический темперамент, всю целеустремленность отец перенес из внешней жизни во внутрен5 нюю. Литература, музыка, живопись, философия, биология, история и особенно религия — вот что составляло круг его интересов. Он со5 брал великолепную библиотеку русской идеалистической филосо5 фии, поэзии. Книги стали его повседневной фанатичной страстью. Он сам иногда смеялся над фанатичностью этой страсти, но отде5 латься от нее не мог. Во время войны вся наша семья была в эвакуации. Отец пер5 вым, еще в 19425м, вернулся в Москву и там обнаружил, что большая часть его библиотеки разграблена. Библиотеку он решил восстано5 вить любой ценой. Каждый день после работы он отправлялся в об5 ход по букинистическим магазинам. Он искал книги с собственным экслибрисом и покупал их вновь. Он восполнял пропажу, покупая новые книги. Примерно за год он восстановил почти всю свою биб5 лиотеку. Но какой ценой? Ведь большую часть своего скромного за5 работка он отсылал маме, оставляя себе лишь немного для питания. Чтобы покупать книги, ему пришлось ограничить себя в покупке са5 мых необходимых продуктов. Но денег на книги все равно не хвата5 ло, и он стал продавать тот скудный хлебный паек (400 граммов в день), который выдавался по карточкам. От постоянного недоеда5 ния у него отекли ноги, начались головокружения, а он все продол5 жал покупать книги. Только мой, а затем мамин приезд помогли на5 ладить его здоровье. Отец всегда был с книгой и потому особенно любил книги ма5 ленького карманного формата, которые мог брать с собой и читать по дороге или во время неизменных воскресных прогулок по Под5 московью. 25 ] Каждое летнее воскресенье мы вставали рано, брали свои не5 сложные бутерброды и уезжали. Отец был неутомимый ходок и не знал ко мне никакого снисхождения. Ни слезы, ни уверения, что я сейчас, в этот момент умру от усталости, на него не действовали. Самым употребляемым в разговорах со мной словом было слово «надо». Надо есть рыбу, которую я терпеть не могла, надо вставать рано (а я до сорока лет любила поздно спать), надо самой решать проклятые математические задачи, которые я так никогда и не смогла понять. И, хотя отец очень любил меня, он всегда был строг. Я не унаследовала от отца ни его политического темперамен5 та, ни целеустремленности, ни аскетизма. Я люблю жизнь со всеми ее недуховными удовольствиями и комфортом. Мой дом в Москве счи5 тался одним из самых гостеприимных, и для меня всегда были радо5 стью и удовольствием красиво накрытый стол, вкусная еда и люби5 мые друзья — главная ценность моей взрослой жизни. Но любовь к искусству и культуре отец сумел не только пробу5 дить, но и сделать неотъемлемой частью моей жизни. Я понимаю сей5 час, что все, что открылось мне в искусстве и в культуре впервые, — открылось с ним. От него я услышала Пушкина, Жуковского, Гете, Бай5 рона, Шекспира. С ним впервые слушала Баха и Моцарта. Для меня нравственный авторитет моих родителей был непре5 рекаем. Вспоминая теперь мое детство и юность, я понимаю, какое огромное влияние на формирование моего отношения к жизни име5 ла сама обстановка и стиль отношений внутри семьи, где никому не завидовали, где карьера и богатство никогда не были не только це5 лью жизни, но даже и темой семейных разговоров, где понятие «нуж5 ного» знакомства вообще не существовало. Несмотря на то что отец, как я уже писала, не принял револю5 цию, он не только не воспитывал меня в антисоветском духе, но да5 же, как я потом поняла, избегал каких5либо политических оценок в моем присутствии. Я росла вполне советским ребенком. В положен5 ное время в школе стала пионеркой, охотно участвовала во всех школьно5пионерских мероприятиях. Начало массового террора 1936–1938 годов совпало с моей юностью и поступлением в институт. Помню, как отец, приходя с ра5 боты, рассказывал об очередных арестах его сослуживцев. Помню, как арестовывали родителей моих школьных, а потом институтских товарищей. Помню, как исчезали профессора, которые читали нам лекции, и даже знакомые студенты. Помню ощущение страха при ночных звонках в дверь. Но все это не вошло тогда в мое сознание. Я даже могу ска5 зать — не омрачило моей жизни. Не омрачило по5настоящему моей 26 ] жизни и то, что отец остался без работы и долгое время не мог никуда устроиться, что он жил под угрозой ареста. Но в то время я не осозна5 вала реальности этой угрозы и жила прежней беспечной студенче5 ской жизнью. Много лет спустя мы вспоминали эти годы вместе с моей боль5 шой приятельницей, с которой познакомились в 1937 году. Тот разговор начался с моего рассказа. Рассказа о том, как я бы5 ла счастлива в детстве, как подлинная жизнь тех лет прошла, не задев ни моего ума, ни моих чувств. Соглашаясь со мной, она говорила, что и ее мучит непонимание этого поразительного феномена, когда це5 лое поколение, за очень небольшим исключением, сознательно или бессознательно, лишило себя права на сомнение. Верило в то, что все справедливо. Не понимало ужаса и отчаяния, которые поразили в те годы наших отцов. И тогда же она рассказала мне один эпизод из ее жизни. Эпизод не слишком значительный, но очень характерный и для обстановки тех лет, и для нашего к этой обстановке отношения. Это было в 1938 году, когда она была студенткой. Однажды, возвращаясь домой ночью с очередной студенческой вечеринки, она обнаружила, что забыла ключи от квартиры. Ничего не оставалось, как позвонить в дверной звонок и разбудить родителей. Довольно долго никто не отзывался. Она позвонила второй раз. Вскоре послы5 шались шаги и дверь открылась. Перед ней стоял отец. Он был одет, как будто не ложился, как будто он только что вошел или, скорее, со5 брался куда5нибудь уходить. Он был в темном костюме, в рубашке с аккуратно завязанным галстуком. Увидев дочь, он молча смотрел на нее, а потом, также не говоря ни слова, ударил ее по лицу. В то время, когда она мне рассказывала эту историю, мы обе прекрасно понимали и почему долго не открывалась дверь, и почему отец был так одет, и почему молча смотрел на нее, как бы не понимая происходящего. Мы уже знали, как тогда воспринимался ночной зво5 нок в дверь. Понимали, что пока она стояла у дверей отец одевался, чтобы уйти из дома навсегда. Ведь он не сомневался, что это пришли за ним, что это арест и гибель. Но тогда, когда все это происходило, единственное чувство, ко5 торое владело ею, — это было чувство обиды от незаслуженного ос5 корбления. Она плакала и жалела себя и осуждала отца. А потом во5 обще об этом забыла. Должны были пройти годы, чтобы в воспоминаниях вернулось к ней бледное лицо отца, его молчание и этот удар, наверное, единст5 венный удар, который он нанес в своей жизни. Я помню, с какой болью она мне рассказывала все это, как му5 чилась этой жестокой виной, общей для нас виной непонимания. 27 ] А ведь мы не были ни равнодушными, ни запуганными. Мы бы5 ли готовы и способны отозваться на любую несправедливость. С юно5 шеской категоричностью и бескомпромиссностью мы осуждали любое проявление нетоварищества в нашей среде. Мы любили и ува5 жали своих родителей и, случись с ними беда, не отказались бы от них, верили бы в их невиновность. Наша умственная слепота объяс5 нялась скорее добрыми качествами, нежели дурными. Наши чувства и ум не могли принять мысль о возможности такого страшного зла, как сознательное уничтожение ни в чем не повинных людей. Имен5 но поэтому мы и не сумели разделить страха и тревог наших родите5 лей. Ведь в их5то невиновности мы были уверены. Я вовсе не хочу вычеркнуть из моих воспоминаний эти годы. Не только я «строк печальных не смываю», а не могу сказать, что это печальные строки. Мы радовались жизни… мы изведали любовь и истинную дружбу. Я решила вставить эту цитату из очень интересной и искренней кни5 ги Евгения Гнедина «Катастрофа и второе рождение». Я решила это сделать не только потому, что меня поразило почти дословное совпа5 дение оценки нашего с ним мироощущения тех лет, но и особенно по5 тому, что автор этой книги намного старше меня. В те годы он был уже зрелым человеком (в 1938 году ему было 40 лет), у него за спи5 ной были годы работы в отделе печати Народного комиссариата иностранных дел, заведующим которым он был. Степень его инфор5 мированности несопоставима с нашей. Более того, он лично знал очень многих из невинно арестованных и погубленных людей. Он присутствовал на самых знаменитых политических процессах, заме5 чал «некоторые несообразности» в обвинении. И все же не понимал, что он свидетель «судебной комедии и трагедии невинных людей». Так ли уж удивительна после этого наша слепота и наше непо5 нимание? Но, задавая себе уже теперь этот риторический вопрос, я не нахожу на него разумного ответа. Просто было бы объяснить это нашей молодостью, незнанием жизни, условиями воспитания. Значительно труднее понять, как со5 четание двух гипнозов — гипноза революционных идеалов и гипно5 за циничной и неприкрытой лжи — могло одурманить целый народ, лишить его желания видеть и возможности понимать происходящее. А теперь вновь отступление в детство. Когда мне было пять лет, мои родители получили квартиру во вновь выстроенном поселке, тогда на далекой окраине Москвы, в рай5 оне, где жили извозчики, наездники и цыгане и где теперь выстроен огромный комбинат — и издательство, и редакция — газеты «Правда». 28 ] Это был большой участок земли, обнесенный деревянным забором, на котором стояло более тридцати деревянных вновь отстроенных коттеджей с фантастическими по тем временам и особенно для того района удобствами (водопроводом, канализацией и даже с ванной комнатой). Место это называлось поселком Народного комиссариата фи5 нансов, и дома эти были частями сданы в аренду ответственным ра5 ботникам. Мы занимали половину такого дома, то есть три большие комнаты. Я оказалась в среде детей из интеллигентных семей. Мы познакомились, когда нам было по пять5шесть лет, мы вместе росли, вместе формировали наши интересы, и с большинством из них я со5 хранила дружбу до конца моей жизни в Москве. Это было большим счастьем и исключительной удачей. Все свободное, а в школьные годы — и несвободное время (мы все стали плохо учиться и охотно, тайком от родителей, прогуливали уроки) мы проводили вместе. Здесь было все: лыжные прогулки, песни и танцы, походы в кино и театры, бесконечные чтения стихов. Но все было вместе. Вместе собирали деньги, даваемые нам родите5 лями на завтраки, чтобы двое из наших друзей могли летом отпра5 виться в пеший поход по Крыму, вместе встречали Новый год, вме5 сте уезжали по воскресеньям купаться и гулять по лесу. Особенно интересной и интенсивной наша детская жизнь ста5 ла с 1934 года, когда в нашу компанию прочно вошел и стал несо5 мненным главой нашего содружества поэт Павел Коган. Погиб Павел во время войны, на которую он ушел доброволь5 цем, но имя его и теперь достаточно известно среди московского сту5 денчества. Все мы оказались под его влиянием. У нас появились свои песни, слова которых писал Павел, а музыку — другой мой друг из По5 селка, нежность и любовь к которому я сохранила на всю жизнь. Самая знаменитая из этих песен, которую поют и теперь, через 40 лет, молодые люди по всему Советскому Союзу, — это «Бриганти5 на» — романтическая песня о далекой бригантине, о людях «ярост5 ных и непокорных» и «презревших грошевый уют». Я пишу обо всем этом, чтобы было понятно, что не только се5 мья, но и сверстники, окружавшие меня, были образованней огром5 ного большинства московской молодежи. Но и самый умный из нас, страстный и непримиримый в своих оценках Павел, в эти страшные годы террора написал песню, в которой были такие строки: Здесь так свободно верится, Здесь так привольно дышится. Прекрасная, любимая советская страна. 29 ] И мы в 1936–1937 годах с упоением ее пели. Или такие стихи: Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью Над временем большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года… Мы так часто и с такой радостью читали эти стихи, что сейчас, почти полвека спустя, я цитирую их по памяти. Помню, как мы встречали новый — 19405й — год. С этого новогоднего вечера прямо на фронт добровольцами уходили студенты — поэты Сергей Наровчатов и Михаил Молочко. На финскую войну. Помню, как мы восхищались их мужеством, каки5 ми героями они были в наших глазах. И ни у кого не возникло даже мысли о том, что эта война — позор, что они идут убивать людей ма5 ленькой и мужественной страны только за то, что те не хотят поко5 риться огромной и сильной державе. Вспоминая это уже потом, я понимала, что с самого детства ме5 ня окружало ужасающее человеческое горе — нищие на улицах во время голода на Украине, рассказы о коллективизации, аресты и ги5 бель людей, в чьей невиновности я не должна была сомневаться. И страшно сознание, какое ужасное умственное оцепенение владело мною и всем моим дружеским окружением. Школа, в которой я проучилась 10 лет, оказала значительно меньшее влияние на формирование моего характера, чем семья и друзья по Поселку. Отдавая меня в эту школу, очень отдаленную от нашего до5 ма (мы ходили туда с папой пешком, и дорога занимала больше часа), мои родители руководствовались тем, что само ее территориальное расположение обеспечивает и лучший состав преподавателей и луч5 ший контингент учеников, чем это было в нашем цыганско5извоз5 чичьем районе. И, действительно, моими соучениками, товарищами по классу были тоже дети из интеллигентных семей. Школьная среда, в которой я оказалась, давала мне возмож5 ность видеть и наблюдать жизнь и быт более обеспеченного, более культурного и привилегированного слоя. Реальную жизнь рабочих — того класса, во имя которого вершилась революция, во имя блага ко5 торого шло все строительство «социализма» в моей стране, — впер5 вые я получила возможность увидеть во время студенческой практи5 ки в прокуратуре. Это было в 1939–1940 годах, через 22 года после победы революции. 30 ] Я помню эти страшные деревянные бараки без водопровода и канализации. Крохотные каморки, в которых буквально вповалку спали взрослые и дети, молодые и старые. Я приходила туда вместе со следователем на обыски и опись имущества, подлежащего конфиска5 ции у людей, которых именем советского закона называли «врагами народа». Это были женщины, которые пытались вынести несколько кусков сахара или печенья с кондитерской фабрики «Большевик», где они работали, чтобы накормить своих голодных детей. Это были муж5 чины и женщины, задержанные и арестованные с катушкой ниток, не5 сколькими пачками папирос, с кусками хлеба. По советскому закону — знаменитому закону от 7 августа 1932 года — они признавались опасными преступниками и осужда5 лись к лишению свободы на 10 лет. Почти по каждому из этих дел мы составляли акт об отсутствии имущества, подлежащего конфискации (а ведь конфисковать можно всю мебель, кроме одного стола на се5 мью, одного стула на каждого члена семьи и кровати). То, что я увидела, — это было не отсутствие достатка, даже не бедность. Это была нищета. Все это я видела раньше в кино или читала об этом в книгах. Но там это относилось к далекому для меня прошлому, к тому времени, которое определялось термином «до революции». Там это служило иллюстрацией нищеты рабочего класса при царе. Я впервые встретилась с человеческим горем, которое опре5 делялось не временной катастрофой — болезнью, смертью близких, стихийными бедствиями, а горем, которое сопутствовало людям по5 стоянно, всю их жизнь. Это было первое, абсолютно реальное несоответствие между тем, что я увидела своими глазами, и тем, что читала о жизни рабо5 чего класса в советских газетах, книгах, видела в советских кино5 картинах. Тогда же, во время этой практики, я поняла, что работа в про5 куратуре не соответствует складу моего характера. И не только пото5 му, что те следователи и прокуроры, которые окружали меня, пора5 жали своим равнодушием и пренебрежением к человеческой судьбе. Дело в другом. Увидев, как живут, что едят, во что одеваются те люди, которых привлекали к ответственности за мелкие кражи или другие не очень значительные преступления, я стала сомневать5 ся, справедливо ли поступает в этих случаях государство, так жесто5 ко — тюрьмой — карающее голодных людей. Я понимала, что за преступлением должна следовать кара. Когда те же следователи аре5 стовывали, а затем суд осуждал к суровому наказанию убийц, граби5 телей, насильников, я находила это неизбежным и даже справедли5 31 ] вым. Но ведь такое же наказание назначалось и за мелкую кражу и только потому, что похищенный кусок хлеба или несколько кусков сахара назывались «социалистической собственностью» (а, следова5 тельно, всякий на нее покушающийся — «враг народа»). Когда я представила себе, как буду стоять перед судом и име5 нем государства требовать беспощадного наказания этим людям, я поняла, что просто не смогу этого делать. Именно тогда, во время этой практики, у меня появилось со5 мнение в правильности сделанного выбора. И вновь передо мной стал вопрос — кем же я буду? Чем больше я думала, тем больше склонялась к мысли о работе в адвокатуре. Тогда мною не руководило (во всяком случае, не было осознанным) так необходимое для адвокатской работы чувство ис5 креннего сострадания к каждому, даже виновному, но защищаемому им человеку. Это чувство — способность сопереживания — пришло ко мне уже потом, с годами работы. А тогда я просто хотела выступать в суде, произносить речи (мне казалось, что все они будут хорошими). Но я хотела делать это в условиях большей независимости и творческой свободы. Сама орга5 низация адвокатуры, специфика этой профессии представляли наи5 большую в условиях советского государства (хотя, конечно, далеко не полную) свободу. Адвокатура — это самоуправляющаяся общественная организация. Адвокаты, в отличие от подавляющего большинства всех работа5 ющих советских людей (за исключением колхозников), не являются государственными служащими и не получают от государства ника5 кой зарплаты или иных видов денежных дотаций. Производственной, финансовой и организационной работой каждой коллегии руководит выборный орган — президиум коллегии адвокатов. Это орган, наделенный реальной властью над каждым ад5 вокатом. Его решением принимаются новые члены коллегии, его же решением исключаются адвокаты, совершившие серьезные дисцип5 линарные проступки, назначаются заведующие консультациями. Мне довелось начинать свою работу в коллегии среди адвока5 тов, сохранивших старые традиции отношения к профессии, старую культуру судебного процесса, старые представления. В те годы в ее со5 ставе были действительно выдающиеся адвокаты, выдающиеся су5 дебные ораторы. Много раз я выступала в процессах вместе со старым московским адвокатом, начинавшим свою адвокатскую деятельность еще до революции. Леонид Захарович Кац был блестящий мастер су5 32 ] дебного следствия и блестящий судебный оратор. Среди большинства тех, с кем мне приходилось выступать, его отличало совершенно безупречное знание материалов дела. В скольких бы томах ни содер5 жались эти материалы, имели ли они непосредственное отношение к его подзащитному или нет, Леонид Захарович знал все. Он великолепно формулировал свои вопросы. Всегда четко и коротко. Он подходил к выяснению существенных для него обстоя5 тельств издалека. Но ответ на каждый последующий вопрос логиче5 ски вытекал из ответа на предыдущий. Леонид Захарович был очень красив. Высокого роста, строй5 ный, с небольшой, очень аккуратно подстриженной бородкой, всегда строго и элегантно одетый, он с годами приобретал все более аристо5 кратическую внешность. Мы, адвокаты, между собой его иначе как «английский лорд» не называли. Его речи были образцом ораторского мастерства. В них было все: и четкая конструкция изложения материалов дела, и прекрасный анализ доказательств, и безупречная логика. Кац говорил очень эмоционально. Все, что он использовал как оратор в своей речи, было к месту: и модуляции голоса, и жест, и при5 веденная цитата. Но мне всегда казалось, что его речь теряет убедительность из5за ее изысканности, из5за пафоса, который оставлял меня спо5 койной. Я помню, как интересны были процессы, в которых одно5 временно выступали Кац и Николай Николаевич Миловидов — любимец московской адвокатуры того времени и, что не менее важ5 но, любимец московских судей. Было бы несправедливо не сказать, что он тоже был хорош собой. Не так изыскан, но, я бы сказала, не ме5 нее аристократичен в своей абсолютной естественности. Николай Николаевич был барином, ленивым русским бари5 ном, кутилой, любителем ресторанов, которые в Москве в то время были отличными. В судебном следствии он задавал мало вопросов. Я всегда по5 дозревала, что он не очень хорошо знает дело. Как5то он сказал мне: — Я уверен, что все, что мне нужно для защиты, я услышу в су5 дебном заседании. Думаю, что в этой шутке была большая доля правды; садясь в дело, он еще не владел его материалом. Но все, что происходило в суде, он впитывал в себя как губка. Каждая мелочь, каждый нюанс в показаниях свидетелей или подсу5 димых откладывался в его памяти и обретал самое убедительное объяснение. 33 ] В его речи не было никаких украшений. Но для меня он был оратором самого высокого класса. Я помню, как Миловидов медленно вставал из5за адвокатско5 го стола, также не спеша поворачивался лицом к суду и начинал свою речь очень спокойным, тихим голосом. Это было похоже даже не на речь, а на какую5то очень доверительную беседу, в которой два собе5 седника — суд и он. Очень часто Николай Николаевич выходил на се5 редину зала и останавливался прямо перед судейским столом. Ему, казалось, было не важно, есть ли кто5нибудь в зале, слушают ли его. Ему нужно было видеть только суд. Ему нужен был контакт только с судом. Многие судьи называли его шаманом. — Бог его знает, как у него получается. Слушаешь его и всему веришь, — говорил мне один из самых страшных судей сталинских времен Иван Михайлович Климов. Действительно, что5то завораживающее было в спокойной, но такой внутренне напряженной речи Миловидова. Мне всегда каза5 лось, что произнесенное им слово и есть то единственное, которое способно полно выразить мысль, что заменить его каким5либо дру5 гим — невозможно. Все то, что он говорил, мысли, которые он выска5 зывал, всегда казались как5то само собой разумеющимися, и я только поражалась тому, как это мне самой раньше не приходило в голову. Я уверена, что, если бы в Советском Союзе был суд присяжных, Николай Николаевич Миловидов не знал бы в нем поражений. И, как в детстве мечтала о куске шагреневой кожи, чтобы петь как гениальная певица Обухова, так мечтала я в те годы о времени, когда смогу вести допрос, как Леонид Захарович Кац, и произносить речи с тем же благородным талантом, как Николай Николаевич Ми5 ловидов. Шагреневая кожа мне так и не досталась. Но и у меня коллеги по защите спрашивали: — Дина, в каком томе накладная от такого5то числа? И я, глядя в свои записки, отвечала на этот вопрос. Все новое пополнение адвокатуры в годы, предшествовавшие моему поступлению, шло в основном за счет приема в нее бывших со5 трудников прокуратуры и органов госбезопасности, судей, которые за какие5то (часто очень неблаговидные) проступки увольнялись с прежней работы и по указанию партийных органов направлялись в адвокатуру. Это была очень неоднородная часть адвокатуры. Среди них были и несомненно талантливые люди, очень быстро и успешно ов5 ладевшие адвокатской профессией. Но были и люди, не только не 34 ] имевшие специального юридического образования, но и просто эле5 ментарно неграмотные. Однако эта новая часть адвокатуры имела огромное преимущество перед старыми адвокатами. Все они, откуда бы ни пришли — из КГБ, суда или прокуратуры, были членами ком5 мунистической партии. Только из их числа назначались заведующие консультациями, именно через них осуществлялся партийный кон5 троль и партийное руководство. Они были хоть и провинившиеся ра5 нее, хоть и изгнанные с более престижной работы, но все же свои люди, представители того же класса, той же правящей партии. Для этих лю5 дей приход в адвокатуру означал резкое падение вниз, к самому подно5 жию официальной иерархической пирамиды, и закрывал всякую воз5 можность дальнейшего служебного и партийного продвижения вверх. За период с 1940 года и до того момента, когда я покинула страну, я зна5 ла много адвокатов, которые ранее занимали высокое положение в со5 ветской иерархии. Я помню таких адвокатов, которые до адвокатуры были следователями прокуратуры СССР по особо важным делам. Пом5 ню адвокатов, которые ранее были членами Верховного суда республи5 ки или военных трибуналов военных округов. Но за все это время я не могу вспомнить ни одного случая, ни одного адвокатского имени (за единственным только исключением), когда бы из адвокатуры человек направлялся в центральный судебный или прокурорский аппарат или на партийную работу. Первым и, насколько я знаю, единственным исключением бы5 ло назначение бывшего председателя президиума Московской кол5 легии адвокатов Василия Александровича Самсонова членом Верхов5 ного суда РСФСР. Но это было в 1967 году, через 27 лет после моего поступления в адвокатуру и, следовательно, через 27 лет после того времени, о котором я сейчас рассказываю. А в те годы профессия ад5 воката давала лишь определенное удовлетворение для тех, кто любил эту работу, и определенное материальное благополучие, но очень далекое от того материального уровня, которое связывается с пред5 ставлением о заработках адвокатов на Западе. Заработки адвоката складываются из тех гонораров, которые клиенты вносят в кассу юридической консультации, строго в соответ5 ствии с существующей таксой на разные виды юридической помощи. Каждый такой гонорар зачисляется на счет адвоката, который ведет это конкретное дело, и в конце месяца выплачивается ему, за вычетом всех тех налогов, которые взимаются со всех граждан Советского Сою5 за, и дополнительных сумм, удерживаемых на содержание обслужи5 вающего штата коллегии и на аренду помещений для юридических консультаций и президиума. В общей сложности эти отчисления в раз5 ное время составляли от 20 до 30 процентов от заработка адвоката. 35 ] И все же даже при очень интенсивной работе (на мой взгляд, неизбежно сказывающейся на ее качестве) официальный заработок адвоката, который проводит мелкие дела продолжительностью от одного до трех дней, не может обеспечить ему приличного уровня жизни. Как это ни парадоксально, но в еще худшем положении ока5 зываются более квалифицированные адвокаты, участвующие в дли5 тельных сложных делах, требующих серьезной подготовки. Именно это и породило то явление, которое прочно и почти всеохватывающе вошло в жизнь адвокатуры и которое на адвокат5 ском жаргоне называется «микст». «Микст» — это дополнительное, неофициальное вознаграждение, которое платит клиент непосред5 ственно адвокату. Но это не взятка. «Микст» дается не за результат по делу, который от адвоката не зависит. Это гонорар за работу. «Микст» составляет существенную часть заработка адвоката. Я пишу об этом, хотя и понимаю, что мой рассказ не украшает коллегию, а ее интересы и ее престиж мне очень дороги. Но, расска5 зывая в книге и хорошее, и дурное о суде и прокуратуре, я не вправе умолчать и об этом. Уверена, что большинство адвокатов даже не видит в получе5 нии дополнительного вознаграждения ничего безнравственного, считая, что явно несправедливая система оплаты труда дает им право на этот корректив. Конечно, каждый предпочел бы открытое и узако5 ненное свободное соглашение с клиентом этому неофициальному, а потому и очень опасному методу оплаты. Ведь адвокат, получивший «микст», оказывается в положении унизительной зависимости от своего клиента. Он знает, что, если клиент сообщит о том, что платил деньги не только в консультацию, но и лично ему, — исключение из коллегии неизбежно. Нелегальность этого вознаграждения и риск, связанный с ним, привели к тому, что некоторые адвокаты стали назначать непомерно высокие, явно не соответствующие работе гонорары. Размеры «микста» очень различны. Они зависят от желания и возможностей клиента, от характера дела, но главным образом, ду5 маю, от характера самого адвоката. Есть адвокаты, которые назнача5 ют размер этого дополнительного вознаграждения сами и только на этих условиях соглашаются принять дело. Есть адвокаты, которые по5 лагаются на «совесть» клиента. Но за многие годы моей работы я зна5 ла лишь нескольких, кто не брал «микст» вообще. Несмотря на то что получение «микста», как я уже писала, свя5 зано с риском, между собой адвокаты говорят о нем открыто. Знали об этой практике и судьи, и прокуроры и в частных разговорах не только не осуждали ее, но и находили разумной и справедливой. 36 ] Поэтому те, кто лишался по разным причинам возможности продолжать свою работу в государственных правовых учреждениях, охотно соглашались на обещанный им прием в адвокатуру. Они по5 нимали, что навсегда теряют возможность удовлетворения своего об5 щественного честолюбия, но зато приобретали более высокий мате5 риальный уровень жизни. В последние годы положение изменилось. В коллегию адвока5 тов стремятся многие оканчивающие университеты студенты. При5 ем в Московскую коллегию очень ограничен, и попасть в нее — боль5 шая удача, доступная далеко не всем желающим. Наличие высшего юридического образования — обязатель5 ное требование, предъявляемое к каждому адвокату в Москве и в крупных городах; а в отдаленных местах еще много адвокатов, не имеющих юридического образования. Адвокатов стали избирать делегатами местных Советов, при5 глашать на престижные заседания, включать в делегации юристов, направляющихся за границу. Но и теперь нет ни одного адвоката ни в высших государственных и партийных органах, ни среди депутатов Верховных Советов СССР и союзных республик, ни даже среди по5 стоянных членов консультативных советов при Верховных судах Со5 юза и республик. Я думаю, что стремление молодых юристов стать адвокатами (если оно не вызвано только материальными соображениями) — это стремление людей, намеренно и сознательно отказывающихся от активной общественной жизни в рамках официальной системы. Стремление строить свою жизнь в условиях той относительной неза5 висимости от государства, которую действительно предоставляет ад5 вокатская профессия. По5прежнему из суда и прокуратуры переходят в адвокатуру следователи, прокуроры и судьи. Но если в первые годы моей работы в подавляющем большинстве это были худшие, то те5 перь вместе с этими худшими стали приходить и другие. В адвокату5 ру приходят прокуроры, которые не хотят подчиняться требованиям вышестоящего начальства и поддерживать в суде обвинение против людей, чью вину они считают недоказанной; судьи, которые убежда5 ются в том, что их судейская независимость — это независимость мнимая. Они все стояли перед выбором: либо беспрекословно подчи5 ниться тому, что в Советском Союзе называется «карательной поли5 тикой» (не закон, а именно политика), либо неизбежно (добровольно или вынужденно) уйти с судейской или прокурорской работы. Средний профессиональный уровень московской адвокатуры несомненно вырос, но в то же время он нивелировался. Нет больше та5 ких ярких индивидуальностей, какие были в начале моей адвокатской 37 ] деятельности, когда мы — молодые адвокаты — специально ходили слушать дела с участием корифеев. Да нынешним молодым адвокатам и нет времени для этого. Они должны выполнять обязательный фи5 нансовый план. А это значит — переходить из одного дела в другое, не имея времени ни на настоящую подготовку к делу, ни на подлинное совершенствование в своей профессии. Но это теперь. Мое же первое знакомство с адвокатской про5 фессией относится к периоду ее абсолютной непрестижности. Права, а следовательно, и возможности, которые, по советскому за5 кону, имеет адвокат, значительно меньше прав и возможностей ад5 воката в Америке или в Европе. По действующим законам все адвокаты могут вести во всех су5 ществующих в стране судах любые уголовные и гражданские дела. Однако в действительности права адвокатов и подсудимых наруша5 ются самим государством. Я имею в виду систему допуска. Суть этой системы заключается в том, что по делам, расследо5 вание по которым производилось КГБ (это почти все политические дела, а также дела о незаконных валютных операциях, связанных с иностранцами, и некоторые другие), допускаются только те адво5 каты, которые получают специальное на то разрешение. Напрасно специалисты по советскому праву стали бы искать в законах СССР какое5либо указание или намек на систему допуска. И уголовно5процессуальный кодекс, и «Положение об адво5 катуре» исходят из полного равенства всех членов коллегии. Ни опыт, ни способности не дают никаких преимуществ ни в праве на выступление в любых судах и по любым делам, ни в размере гоно5 рара. Фактически же неравенство существует. И это неравенство определяется лишь степенью политического доверия адвокату. Фор5 мальным показателем этого доверия является наличие «допуска». Президиум коллегии, по согласованию с КГБ, определяет чи5 сло адвокатов, которым такой допуск предоставляется. (В Москве его имело примерно 10% от общего числа адвокатов, то есть 100–120 че5 ловек.) Допуск всегда дается всем членам президиума коллегии, всем заведующим и всем секретарям партийных организаций юридиче5 ских консультаций. Кроме того, от каждой консультации допуск по5 лучали 3–4 рядовых адвоката, чаще всего члены партии. Я в течение нескольких лет тоже имела такой допуск. (Наверное, я была не един5 ственная, но вспомнить, кто еще из беспартийных имел допуск, не могу.) 38 ] Надо подчеркнуть, что нельзя ставить знак равенства между допуском адвоката по делам, расследуемым КГБ, и обычной формой получения допуска к секретной документации, которая существует для всех граждан Советского Союза, работающих на секретных пред5 приятиях. Это неравнозначно потому, что большинство тех дел, по которым адвокату требуется допуск, не содержит никаких секретных сведений и документов и часто дела эти даже слушаются в открытых судебных заседаниях. Государство, которое строго контролирует любое публичное высказывание, имеющее идеологический или политический харак5 тер, не могло дать согласие на неконтролируемое использование су5 дебной трибуны адвокатом, не прошедшим дополнительной провер5 ки на политическое послушание. Я довольно быстро была лишена допуска. Не за разглашение каких5то секретных сведений, которых, кстати, ни в одном деле, рассматривавшемся с моим участием, вооб5 ще не было. Я лишена была допуска по той причине, что не выдержа5 ла этого экзамена на политическое послушание. О том, что такая система допуска фактически существует, зна5 ет каждый адвокат, знают все, кому приходилось обращаться за по5 мощью к адвокатам по этой категории дел. До недавнего времени об этом говорили совершенно открыто. Не только чиновники5руководители, но и сами адвокаты при5 выкли к этому нарушению закона, смирились с ним, как с чем5то естественным и неизбежным. Правда, в разговорах между собой мы иногда возмущались этой дискриминацией. Но лишь тогда, когда речь шла о валютных или хозяйственных делах, которые адвокат не смог принять из5за отсутствия допуска. Возмущались потому, что это било нас по карману (это самая высокооплачиваемая категория дел), лишало нас хорошего заработка. И совершенно не думали при этом, что в еще большей степени, чем наш имущественный интерес, ущем5 ляется и нарушается установленное законом право обвиняемого на то, чтобы его защищал именно тот адвокат, которому он доверяет. Что для него выбор защитника ограничен теми примерно 10 процен5 тами адвокатов, которым доверяет КГБ. О незаконности допусков впервые публично заговорили в свя5 зи с политическими процессами в Советском Союзе. Допуск стал на Западе термином известным. В корреспонденциях и в статьях, посвя5 щенных делам Щаранского, Орлова и некоторым другим, неизменно отмечалось, что эти люди были лишены возможности пользоваться помощью тех защитников, которым они доверяли. Но тем не менее в декабре 1977 года в Лондоне я потратила бо5 лее часа, чтобы растолковать старому опытному адвокату, готовившему 39 ] материал для выступления в защиту Щаранского перед общественным трибуналом, состоящим из членов английского парламента, что такое допуск. Боюсь, что он так и не смог усвоить до конца суть этого поня5 тия. Уж слишком противоестественной казалась вся эта процедура его понятиям юриста английской традиции. Советское руководство поняло, что нанесен удар по престижу советского правосудия. Систему допуска, правда, не отменили, но ста5 ли делать все возможное, чтобы ее существование стало менее явным. Еще в 1972 году представитель президиума Московской колле5 гии адвокатов, не усомнившись, мог написать на заявлении Нины Ивановны Буковской (она просила разрешения на то, чтобы я защи5 щала ее сына Владимира), что адвокат Каминская не может быть до5 пущена к участию в этом деле, так как право на защиту в подобных де5 лах имеют лишь адвокаты, включенные в список, утвержденный КГБ. Но в 1977 году на аналогичном заявлении матери Анатолия Щаран5 ского он уже такой надписи не сделал. Ее также лишили возможности выбрать защитника для сына, но сделали это устно. Да и мне при5 шлось выслушать упрек от заместителя председателя президиума. — Зачем тебе надо было говорить о допуске и давать повод для ненужной шумихи? Надо было сослаться на то, что ты больна или за5 нята и потому не можешь принять дело. Так сказал он мне по телефону сразу после того, как мать Ща5 ранского вышла из его кабинета. А вскоре я была отчислена из кол5 легии и нас с мужем вынудили подать просьбу о разрешении на эмиграцию. Но об этом дальше будет отдельный рассказ. Таким образом, существует целая категория дел, в которых ос5 новная масса адвокатов не может принимать участия. Во всех же остальных случаях право адвоката принимать на себя защиту по лю5 бому уголовному или гражданскому делу бесспорно. Как правило, адвокат получает возможность участвовать в уго5 ловном деле лишь с того момента, когда предварительное следствие уже закончено. (По делам, где обвиняемыми являются несовершен5 нолетние, и в некоторых других очень редких случаях — с момента предъявления обвинения.) Вступив в дело, адвокат впервые встреча5 ется со своим арестованным подзащитным, как в присутствии следо5 вателя, так и (с его разрешения) наедине. Участие адвоката в предварительном следствии — это прежде всего ознакомление с материалами дела. Это право неограниченное, реализовать которое я всегда имела полную возможность. Имеет ад5 вокат и право представлять доказательства, то есть различные до5 кументы, имеющие значение для дела, а также заявлять различные 40 ] ходатайства (о дополнении следствия, о вызове и допросе свидетелей, о проведении очных ставок или назначении новой экспертизы) или об изменении выводов следствия — об изменении квалификации, о полном прекращении уголовного преследования или об исключе5 нии из обвинения отдельных эпизодов и т.д. Однако это лишь право просить. А удовлетворить такую просьбу следователь вовсе не обязан. Не вызывают возражений лишь те ходатайства, которые не могут поколебать основные выводы след5 ствия, например ходатайства о приобщении к делу справок о состоя5 нии здоровья, о наличии детей, положительные отзывы о работе или справки о правительственных наградах. Остальные ходатайства за5 щиты удовлетворяются редко. Это и потому, что никто из следовате5 лей не хочет дополнять материалы дела тем, что может ослабить или даже подорвать его версию обвинения — результат многомесячной работы. Но и потому, что у следователя уже нет времени на удовле5 творение серьезных ходатайств — истек срок содержания обви5 няемого под стражей. Получение разрешения на продление этого срока — довольно хлопотная процедура, и затевать ее, да еще себе же во вред, никто не хочет. Таким образом, пока дело не передано в суд, возможности за5 щиты ограничены правом знакомиться со всеми материалами дела и обсуждать совместно с обвиняемым план и тактику защиты. Естественно, что в моей практике и в практике моих товари5 щей были случаи, когда наши серьезные ходатайства удовлетворя5 лись следователями. Но это случалось тогда, когда следователь или прокурор понимали абсолютную бесспорность аргументации и зна5 ли, что отказ в таком ходатайстве неизбежно приведет к возвраще5 нию дела из суда на доследование. Однажды — это было в последний год моей работы в москов5 ской адвокатуре — мне позвонил мой друг и попросил согласиться за5 щищать его знакомую журналистку. Она обвинялась в соучастии в групповом хищении государственной собственности. Ей грозило наказание — лишение свободы до семи лет. Фабула этого дела абсолютно проста, и сам факт преступления не вызывал сомнений. Эта журналистка хотела отремонтировать пар5 кетный пол в своей квартире. Достать паркет в магазине было невоз5 можно. И тогда она решила поступить так, как обычно в таких случаях поступают миллионы советских людей. Она пошла на ближайшую стройку жилого дома и договорилась с рабочими о покупке у них нуж5 ного ей количества паркета. Конечно, она понимала, что собственно5 го паркета у рабочих быть не может и что продавать ей будут тот пар5 кет, который они украдут на стройке. 41 ] В тот момент, когда паркет грузили в ее машину, все они были задержаны милицией. Исход этого дела зависел от стоимости укра5 денного паркета. Если его стоимость не превысит 100 рублей, то уго5 ловное дело может быть прекращено и передано в товарищеский суд как малозначительное. Однако следователь провел товароведческую экспертизу, и стоимость паркета была определена в 284 рубля. Когда я знакомилась с делом, я обратила внимание на два об5 стоятельства. Специалисту эксперту паркет для оценки предъявлен не был, а стоимость его определили по прейскуранту. И второе. Украденный паркет был не в фабричной упаковке, а «навалом». Это последнее по5 казалось мне странным. Для меня было совершенно очевидным, что значительно проще вынести и уложить в багажник небольшой легко5 вой машины аккуратно связанные пачки паркета, чем распаковы5 вать, ссыпать в большие неудобные для переноски мешки, выносить их в таком виде, а затем высыпать паркет в машину. И я подумала, что единственным разумным объяснением может быть то, что рабочие просто собрали валявшиеся отдельные доски паркета. Те доски, кото5 рые по каким5то причинам не были использованы для настила полов, скорее всего нестандартный и бракованный паркет. Это была лишь моя догадка. Проверить ее было проще всего до5 просом самих рабочих. Я просила следователя вызвать их и допро5 сить. В этом мне было отказано. Я просила предъявить мне паркет для обозрения. Следователь обязан был сделать это, но и в этом он мне от5 казал. Тогда я заявила ходатайство о проведении товароведческой экспертизы с обязательным предъявлением эксперту всего изъятого паркета, а не отдельных его образцов. И опять я получила отказ. Сле5 дователь сказал мне, что понимает обоснованность моего ходатай5 ства, но расследование дела затянулось и у него нет времени на прове5 дение новой экспертизы. Однако на следующий день утром следователь просил меня срочно приехать в прокуратуру. Он объяснил, что получил указание от прокурора удовлетворить мою просьбу и провести экспертизу, так как в противном случае был риск возвращения дела на доследование. И вот мы в кабинете следователя. Я и эксперт сидим на полу, а между нами огромная куча сваленного паркета. Мы разбираем ее по дощечке, предварительно осматривая. Я обращаю внимание экс5 перта на каждый сучок, каждую трещину. Отбираем хороший пар5 кет и кладем его налево, бракованные доски — направо. Так прохо5 дит около двух часов, и я с радостью вижу, что правая куча делается все больше. И, наконец, все разобрано. Наступил решающий мо5 мент оценки. 42 ] Мы оба — следователь и я — в равной мере волновались. Он — потому, что решался вопрос о качестве проведенного им следствия, я — потому, что решалась судьба моей подзащитной. Наконец эксперт закончил свои расчеты и объявил нам резуль5 тат. Общая стоимость похищенного — 93 рубля 75 копеек. Меньше 100 рублей. Я получаю право заявить ходатайство об изменении ква5 лификации преступления, так как это хищение на мелкую сумму. Од5 новременно прошу о прекращении дела за малозначительностью. Че5 рез день получаю официальный ответ: дело в уголовном порядке прекращено. Я рассказала эту — не очень5то увлекательную — историю, чтобы показать, как работает адвокат в этой подготовительной ста5 дии. Чтобы подтвердить, что хотя его возможности и очень ограни5 ченны, но все же участие адвоката нельзя считать абсолютно беспо5 лезными. После того как дело поступает в суд, наступает основная стадия как подготовки к делу, так и ведения самой защиты. Вновь читаю досье в суде, проверяю, не упустила ли чего5либо. Делаю дополнительные выписки из дела. В помещении Верховного суда РСФСР имеется специальная комната, где адвокаты готовятся к делам. Это комната № 13 на первом этаже. Здесь мы изучаем наиболее сложные, многотомные дела. Пять небольших столов, поставленных почти вплотную друг к другу. Окно выходит на внутреннюю лестницу. Нет ни естественного освещения, ни притока воздуха. И летом и зимой дышать совершенно нечем. А мы сидим там часами, днями и неделями, исписывая от руки страницу за страницей, все это адвокат делает сам, без всяких помощников. Есть комната дня работы адвокатов и в Московском городском суде и даже с окном на улицу. Но в ней всегда холодно. Какой5то де5 фект отопления, который не могут устранить уже 30 лет. Да и нико5 му не интересно — ведь это комната для адвокатов. А вот в Московском областном суде и в большинстве народных судов вообще никакого специального места, где адвокат мог бы изу5 чать дело, нет. Бегаем с томами дела с этажа на этаж в поисках пусто5 го судебного зала. Если повезет, располагаемся там и работаем, пока не появится секретарь суда и не скажет: — Товарищ адвокат, мы начинаем дело. И тогда вновь собираем свое пальто, портфель, многочислен5 ные выписки и тома судебного дела и вновь с этажа на этаж — искать свободное помещение. А если не повезет — тогда работаем в кори5 доре, примостившись где5нибудь на скамейке, а иногда даже и на по5 доконнике. 43 ] За те годы, что я живу на Западе, я имела возможность побы5 вать и в английском, и во французском суде. Я завидовала прекрас5 ным судебным помещениям, спокойной и деловой обстановке в суде, уважительному тону судьи при обращении к защитнику. Завидовала и отпечатанным на машинке адвокатским досье и целому аппарату помощников — юристов, стенографисток, клерков. Завидовала и прекрасным помещениям, где расположены ад5 вокатские конторы. Не их роскоши, а тому, как удобно и спокойно мо5 жет адвокат в них работать. Но постепенно, чем больше я бывала в западных судах, чем больше слушала выступления адвокатов, у меня возникало и новое чувство — чувство гордости за нашу профессию. Потому, что я убеж5 далась, что, сидя на подоконниках или на скамейках, бегая из зала в зал, мы умудрялись изучать дела не хуже, а иногда, мне кажется, и лучше наших западных коллег. Ведь идеальное знание материалов предварительного след5 ствия — обязательно для добросовестного и эффективного ведения защиты в советском суде. У нас адвокат не может ориентироваться на то, что он разобьет обвинение, представив в судебном процессе но5 вые доказательства или вызвав новых свидетелей. Он не может так строить свою защиту прежде всего потому, что не знает заранее, со5 гласится ли суд вызвать дополнительных свидетелей и согласится ли суд принять от защиты дополнительные доказательства. И потому первая задача защиты — это подорвать доверие суда к тем доказательствам, которые собраны следователем, пробить сте5 ну предубеждения, сложившуюся у суда. Любой следственный документ, мелкая подробность в опи5 сании вещественных доказательств — все может иметь значение в сложной работе опровержения. Когда я в следующих главах буду рассказывать о своей работе по отдельным, конкретным делам, мой читатель сможет проследить за тем, с каким трудом преодолевается естественное предубеждение против обвиняемого. Я называю это чувство естественным потому, что суд, знако5 мясь с делом до начала процесса, видит лишь старательно собранные следователем доказательства против обвиняемого и в пользу обви5 нительной версии. Именно эти материалы формируют и обусловли5 вают тот психологический настрой недоверия к обвиняемому, не признающему себя виновным, с которым судья приступает к слуша5 нию дела. Вот почему в условиях советского суда основными требова5 ниями, которым должен отвечать хороший адвокат, являются дос5 кональное знание материалов дела, способность к строгому логиче5 44 ] скому мышлению, способность к быстрой, мгновенной реакции во время судебного заседания, умение очень точно формулировать свои вопросы, способность к самоограничению при постановке во5 просов (ведь адвокат не знает заранее, какой ответ он получит), и на последнем месте в этом ряду — ораторские способности. Это, конечно, не значит, что адвокат может и не быть хо5 рошим оратором. Я хочу лишь подчеркнуть, что на советского профессионального судью в спорных делах логика и факты ока5 зывают значительно большее впечатление, чем эмоциональная окраска речи. В открытом судебном процессе у адвоката бо´льшие возможно5 сти, чем на предварительном следствии, где сам закон устанавлива5 ет явное преимущество следователя и прокурора. В суде же обвини5 тель и защитник по закону уравнены в своих правах и возможностях. Осуществление законных прав в обычных (не политических) уголовных делах часто зависит и от настойчивости и принципиаль5 ности самого адвоката, и от личных качеств судьи, который рассмат5 ривает дело. Конечно, преимущественное положение государствен5 ного обвинителя бытует и в суде. Ходатайство прокурора отклоняется реже, чем ходатайство защиты. И это не потому, что они более обос5 нованны. За каждым прокурором стоит авторитет государства — он «государственный» обвинитель. Чем дальше от центра, от столицы, тем это неравенство более откровенно. Чем ниже судебная инстанция, тем, как правило, труд5 нее адвокату бороться за осуществление реальной защиты. Но все же было бы несправедливым не сказать, что культура су5 дебного процесса за последние десятилетия значительно выросла. Что все реже мне приходилось сталкиваться (особенно в Москве) с судьями невежественными и потому грубыми. Мне кажется, что судьи, которые и теперь пренебрежительны и грубы по отношению к любому защитнику, делают это не потому, что осуществляют ка5 кую5то мне неизвестную партийную или государственную директи5 ву, а в силу давней традиции, во5первых; и, во5вторых, потому, что та5 кой судья всегда предубежден против подсудимого, всегда заранее смотрит на него как на виновного. А если так, то, естественно, все ходатайства адвоката он вос5 принимает как ненужные, затягивающие рассмотрение дела, кото5 рое так просто закончить, переписав в приговор обвинительное за5 ключение и только прибавив к нему, на какой срок он отправляет подсудимого в лагерь или тюрьму. Не уважая работу адвоката, они в то же время завидуют ему, считая адвокатский труд легким и до5 ходным. 45 ] Для меня моя работа никогда не была легкой. Любя ее, я назы5 вала ее мучительной. Она никогда не отпускала меня. И в те часы, ког5 да я читала дело, и по дороге домой на улице или в метро, за поздним обедом, когда мы вдвоем с мужем, — все время где5то подсознательно шла параллельная работа мысли. Как5то раз на заседании криминалистической секции Москов5 ской адвокатуры, посвященной только что мною проведенному делу, меня просили рассказать о методологии моей работы. Мне нечем бы5 ло удивить моих коллег. Мой метод — это доскональное изучение каждого дела (мне всегда казалось, что непрочитанный лист может оказаться самым главным) и долгие раздумья, вживание в дело, в ха5 рактер и психологию того, кого я защищаю. Я никогда не сетовала на отложение дела или затяжку. Никогда не ощущала время лишним. Оно всегда было мне нужным. Еще раз пойти в тюрьму, еще раз пого5 ворить с подзащитным. Иногда как будто даже о чем5то постороннем, но помогающем понять человека. У актеров есть термин — «вжива5 ние в роль». Мне всегда нужно было «вжиться» в дело. Так вырабатывалась позиция, так приходили формулировки. Я никогда не писала своих речей, но и никогда не произносила их экспромтом. Самым любимым и эффективным способом окончатель5 ной подготовки к речи для меня было раскладывание пасьянсов. Поч5 ти всю жизнь (пока были живы мои родители и пока сын с женой в 1972 году не уехали в Соединенные Штаты) я работала ночью на кухне. Потом у меня появился свой отдельный кабинет и собствен5 ное очень красивое бюро для работы. За этим бюро я никогда не рабо5 тала. Моим подлинным рабочим местом стал угловой диван и стояв5 ший перед ним овальный стол. На диване я раскладывала стопками свои выписки по делу. На столе раскладывался пасьянс и лежало не5 сколько небольших листов бумаги для заметок и плана. Иногда по много часов я сидела, передвигая карты и мысленно проверяя убеди5 тельность и последовательность защитительной аргументации, ста5 раясь поставить себя на место судьи и его ухом слушать мою защиту. А сейчас, заканчивая эту главу, мне хочется сказать, что я ни5 когда не пожалела о сделанном еще в институтские годы выборе. Что моя профессия не только соответствовала моим способностям и ха5 рактеру. Она сделала меня лучше и добрее. Глава вторая. Почему я стала политическим адвокатом — Что это вы, товарищ адвокат, все таких людей защи5 щаете? И ведь не по назначению, а сами соглашаетесь. Таким вопросом меня встретил Писаренко — член Ташкентско5 го городского суда, куда я в 1970 году приехала, чтобы защищать Илью Габая. Габай обвинялся в клевете на советский государственный и об5 щественный строй. (Его делу посвящена глава в этой книге.) — Зачем тебе это нужно? Защищала бы лучше лавочников — это куда доходнее и, главное, спокойнее, — спросил меня мой това5 рищ по консультации, старый опытный адвокат. Что я могла ответить им? Что я соглашаюсь защищать всех, кто нуждается в моей помощи. Что это моя работа, моя профессия и я не вижу оснований для того, чтобы отказывать в этой помощи Габаю или Буковскому, Литви5 нову или Галанскову. Мое участие в политических процессах определялось не только политическими, но и, в не меньшей степени, этическими соображе5 ниями — моим профессиональным долгом. Когда я дала согласие на защиту Владимира Буковского (это было мое первое политическое де5 ло), я еще не знала ни его политических убеждений, ни его человече5 ских качеств. Для меня он был человеком, участвовавшим в мирной демонстрации и обвиненным за это в совершении уголовного преступ5 ления. Я согласилась бы защищать Буковского независимо от того, разделяла или не разделяла бы я его политические взгляды. Этим же я руководствовалась и принимая защиту по другим аналогичным делам. Конечно, мне было небезразлично, что во многом взгляды лю5 дей, которых я защищала, совпадали с моими. Но, повторяю, давая согласие их защищать, я руководствовалась главным образом тем, что это моя работа, мой долг, моя обязанность. 47 ] Даже тогда, когда я не разделяла некоторые их убеждения, это не влияло на мое решение. В самом деле, разве адвокат должен обя5 зательно соглашаться с мотивами поступков своих подзащитных или разделять их взгляды? Разве не дала бы я, ни минуты не колеблясь, со5 гласие на защиту таких диссидентов, чьи националистически5шови5 нистические взгляды мне глубоко чужды? Я считала своей главной задачей защиту права на свободное выражение взглядов. Права, гарантированного советским законом и неизменно нарушаемого самим фактом привлечения к уголовной ответственности за инакомыслие. Какое же внутреннее чувство может заставить профессиональ5 ного защитника отказаться от ведения таких дел и тем самым нару5 шить свой долг? Я уверена, что главным образом — страх. Страх вполне обос5 нованный и понятный. Страх, который оправдывает такой отказ в глазах коллег. Когда я пишу, что страх мог удержать от участия в защите по политическим делам, я должна объяснить, чего, собственно, мог и должен был бояться защитник в такой ситуации. Ведь это была вторая половина 605х годов. Не было ни массо5 вых арестов, ни массового террора. Принимая защиту по полити5 ческим делам, я ни разу не опасалась, что могу быть за это аресто5 вана. Я считала, что, защищая в рамках, поставленных законом (а именно в этом я видела свою профессиональную задачу), я не рискую свободой. Уверена, что и мои коллеги, соглашавшиеся и не соглашавшиеся участвовать в политических процессах, опасались не ареста и не осуждения. Они боялись, с полным для этого основа5 нием, что принципиальная защита (защита, основанная на матери5 алах самого следственного досье и анализе действующих советских законов) может повлечь за собой исключение из коллегии адвока5 тов, боялись навсегда потерять возможность заниматься своей про5 фессией. Я знаю случаи, когда в Московской коллегии адвокатов по пря5 мому приказу свыше восстанавливали адвокатов, исключенных за со5 вершение серьезных дисциплинарных проступков или даже за про5 фессиональную безграмотность. Были случаи (и их было немало), когда в Коллегии восстанавливали адвокатов, несправедливо осуж5 денных в годы сталинского террора, а впоследствии реабилитирован5 ных. Но адвокатов, исключенных за политически неправильное вы5 ступление в суде, не восстанавливали никогда. Сколь велика та жертва, на которую должен был быть готов адвокат, соглашавшийся и соглашающийся сейчас участвовать в по5 48 ] литических процессах и выполняющий такую защиту в соответ5 ствии со своим профессиональным долгом? Каким мерилом следует ее мерить?.. Александр Исаевич Солженицын, отказывая тому слою людей, к которому принадлежала и я, в праве называться интеллигенцией, определил нас как «образованщину». И я не спорю с ним потому, что советская интеллигенция в своей подавляющей части заслужила поч5 ти все, что он гневно о ней пишет. И вправе он призывать людей с со5 вестью к «сознательной добровольной жертве». «Придется потерять, — пишет он, — не музейную икру, но апельсины, но сливочное масло». Это, конечно, жертва, и не такая уж маленькая, когда это на5 долго, но и не такая великая, чтобы на нее не пошли многие из тех, кого я знала и кто составлял мой круг «образованщины». Но ведь есть и другая жертва — жертва духовная, которую в расчет не при5 нимает ни Солженицын — один из самых духовных людей совре5 менной России, ни его сторонники и последователи. И жертва эта побольше той, которую зовет нас принести Александр Исаевич. Как5то раз один мой очень близкий друг, который пошел на «жертву», сказал мне в доверительном личном разговоре (потому и имени его не называю): — Знаешь, — сказал он, — я давно уже мертвый. Это сказал человек, который никогда не пожалел о том, что он по5 ступил так, как велела его совесть, который, если бы вновь сложилась такая ситуация, поступил опять так же, зная, что за этим последует. А ведь он после изгнания из адвокатуры нашел прилично опла5 чиваемую работу. Он имел не только «кусок хлеба» и «сливочное мас5 ло», но и автомобиль, и прекрасную семью, и близких, дорогих ему друзей. Значит, жертва была действительно больше той, на которую добровольно и сознательно и, наверное, легко пошел сам Александр Исаевич и которую он считает непомерно тяжелой для других. Счаст5 лив Солженицын, несмотря на все пережитое им, что ценой его ду5 ховной свободы не должно было стать его творчество. Что, утверждая свою духовную свободу, он тем самым утверждал и свое право на творчество, которое, уверена, неотделимо от его жизни. Что, ограни5 чив себя самой скудной пищей и самым убогим кровом, он мог пи5 сать, то есть служить своему призванию. Счастлив он и в том, что имел возможность осуществить такое естественное и необходимое для каждого писателя желание — иметь своего читателя — и тогда, когда его книги печатались большими тиражами, и, в не меньшей степени, тогда, когда не только его творчество, но и имя его было под строжайшим запретом. 49 ] Ни я, ни мои друзья, ни мои коллеги, оказавшиеся перед выбо5 ром — участвовать или не участвовать в политических процессах, ко5 нечно же, не обладали той степенью таланта, которой Бог наградил Александра Исаевича. Не могли мы и претендовать на роль, уготован5 ную ему в духовном становлении страны. Но от этого жертва, к кото5 рой призывает Солженицын всю «образованщину», не становится меньше той, которую принес бы он, если бы пришлось ему навсегда отказаться от счастья и муки творчества. Ведь размер жертвы опре5 деляется не степенью таланта, а ценностью для каждого человека то5 го, чем он жертвует. Вот почему я никогда не осуждала тех, кто отказывался участ5 вовать в политических делах. Вот почему сама я, согласившись участвовать в таких процессах, обдумывала формулировку каждой мысли, которую собиралась высказать в своей речи или написать в жалобе. Меня никогда не покидала вера в то, что я сумею избежать этой страшной для меня опасности — опасности потери своей про5 фессии, именно той единственной работы, которая была моей, ко5 торую я умела делать и которая приносила мне в каждом деле (в вы5 игранном и проигранном) чувство моей нужности. И все же сама я никакой «жертвы» не приносила и ни на какую «жертву» сознательно не шла. Более того, могу с уверенностью ска5 зать, что участвовала в политических процессах не только потому, что этого хотели мои подзащитные, но и, в не меньшей степени, потому, что это нужно было мне самой. А теперь опять отступление. Отступление о страхе. Страх незащищенного человека перед произволом, страх перед воз5 можным арестом совершенно ни за что прочно вошел в мою жизнь и стал спутником ее лишь в последние годы жизни Сталина. Годы Большого террора с 19365го по 19395й — это годы моего детства и ранней юности. Как я уже писала, юности достаточно без5 заботной. Потом началась война. Страх, который я испытывала тогда, был естественным, и в нем не было ничего постыдного. Это был страх за судьбу моей страны, которую я очень любила. Это был страх перед фашизмом, который я ненавидела. Это был страх за жизнь близких и дорогих мне людей. Тот страх, о котором я пишу в этой книге, и подлинное отвра5 щение к происходящему вокруг начались с кампании против «космо5 политов», развязанной властями в 1948 году. Явный антисемитский характер кампании слегка маскировал5 ся тем, что жертвы травли и преследований именовались не евреями, 50 ] а «безродными космополитами» — людьми, не имеющими родины и связанными какими5то таинственными узами в единый междуна5 родный заговор. Это была кампания, организованная и дирижируемая сверху. Весной 1949 года по всем университетам и научным инсти5 тутам страны прокатилась волна собраний, на которых заранее подобранные и проинструктированные ораторы выступали с обви5 нениями против евреев5ученых в каких5то зловредных «космополи5 тических» ошибках. Затем каждое собрание единогласно принимало резолюцию, осуждало «безродных космополитов» и требовало их из5 гнания. И изгнание наступало незамедлительно. Евреев пачками из5 гоняли с работы и, уж конечно, их никуда не брали на работу. Газеты публиковали статьи о таинственных «агентах Джойн5 та» — международной организации еврейского шпионажа. Но своего апогея антисемитская кампания достигла тогда, ког5 да появились сообщения о так называемом деле «врачей5убийц». В 1952 году была арестована группа крупнейших московских врачей — светил медицинской науки, состоящая (за одним, если па5 мять мне не изменяет, исключением) из евреев. Их обвинили в том, что они намеренно, с целью убийства неправильно лечили своих вы5 сокопоставленных пациентов — членов правительства и политбюро коммунистической партии. Роль провокатора в этом деле была пору5 чена ассистентке одного из этих профессоров Лидии Тимощук, кото5 рая по заданию КГБ «разоблачила» их злодеяния. Портретами этой «благородной русской патриотки» украше5 ны были первые полосы всех газет. За «подвиг» ее наградили орде5 ном Ленина. 13 января 1953 году в газетах было опубликовано официаль5 ное коммюнике об этом деле. Сообщалось, что преступники созна5 лись во всех своих злодеяниях и что вскоре они предстанут перед су5 дом. Этот день навсегда останется в моей памяти. Дело в том, что 13 января — это день моего рождения. В этот день по многолетней традиции друзья вечером приходят к нам в дом, чтобы поздравить меня. И в этот раз — 13 января 1953 года — мы жда5 ли друзей. Наступил вечер. Но ни один человек — буквально ни один — к нам не пришел. Мы понимали, что наступила катастрофа. Мы не знали еще все5 го того, о чем узнали много времени спустя, после смерти Сталина. Не знали (хотя и догадывались), что признание вины добыто страш5 ными пытками, что принят план, согласно которому после судебного процесса над врачами5убийцами, в момент, когда их выведут из зда5 ния суда, они будут растерзаны толпой агентов КГБ, изображающей 51 ] священный гнев русского народа. Что после этого должен быть издан указ Президиума Верховного Совета СССР о депортации всех евреев в лагеря в Сибирь и Казахстан, чтобы уберечь их от справедливого гнева русского народа. Не знали мы и о том, что бараки для этих ла5 герей уже строятся. Ничего этого мы еще не знали. Обо всем этом нам еще пред5 стояло узнать. А пока — 13 января 1953 года — мы с мужем молча си5 дели одни в ярко освещенной комнате за празднично накрытым сто5 лом, молча подняли и выпили заздравный бокал. Мы понимали, что наша нормальная жизнь кончена, что нас, как и всех евреев, ждет неч5 то страшное. Понимали это и наши друзья — и русские и евреи. По5 нимали, и потому ни у одного из них не достало духа прийти на празд5 ничный вечер. Это были страшные годы. Страшные и трудные. Для нашей се5 мьи, как и для многих тысяч других еврейских семей, были они труд5 ны и материально. Мой муж, доцент Высшей дипломатической школы и Инсти5 тута международных отношений, без всяких объяснений был уволен с работы и вплоть до лета 1953 года оставался полностью безработ5 ным, несмотря на то что готов был пойти на любую, самую скромную работу. Моя сестра — старший научный сотрудник Института госу5 дарства и права Академии наук — тоже оказалась безработной. Все ее попытки устроиться на юридическую работу в любой точке стра5 ны неизменно оканчивались неудачей. Ни ее ученая степень, ни пе5 чатные труды, ни репутация талантливого ученого не помогли ей. Почти семь лет она и ее несовершеннолетняя дочь жили только бла5 годаря помощи родителей. Да еще некоторые друзья поручали ей работу, которую затем публиковали под своими именами, отдавая ей гонорар. Но, когда я вспоминаю эти годы, как самые тяжелые в моей жизни, я думаю не о материальных лишениях. Я продолжала рабо5 тать, и моего заработка хватало на очень скромное существование. Эти годы вспоминаются мне как годы отвратительной лжи, лишен5 ной даже лицемерной попытки выглядеть правдоподобно. Аресты, которые тогда, как в 305е годы, были массовыми, поражали полной абсурдностью обвинений. Один наш знакомый был арестован и осуж5 ден на многие годы заключения в лагерях по обвинению в прекло5 нении перед буржуазным западным искусством — он в какой5то компании с восхищением отозвался о фильмах Чаплина. Травля ев5 реев с каждым днем принимала все более откровенный и разнуздан5 ный характер. Я — еврейка. 52 ] Меня научили этому в Советском Союзе в годы кампании, це5 лью которой было раздуть в стране антисемитизм и направить народ5 ный гнев против евреев. Уехав из Советского Союза, я вновь не знаю — кто я? Мой родной язык, единственный, который я знаю, — русский. Моя культура — русская. Моя история — русская. Но антисемитскую кампанию «борьбы против космополитизма» я восприняла острее и болезненнее, чем многие русские. Это потому, что я была более не5 защищенной. Антисемитизм обособил нас — евреев, выдвинул на пе5 редовую линию огня. Национальная принадлежность сама по себе стала угрозой. И отсюда — большее чувство страха за себя, за родных, за друзей5евреев. Но чувство отвращения не стало у меня больше только потому, что я была еврейкой. Много раз за прошедшие с того времени годы я спрашивала себя: «А если бы так унижали, оплевывали, угнетали не только евреев, испытывала ли бы я такую же силу презрения, было ли бы мне это так же отвратительно?» И я ни разу не усомнилась в ответе. Я не только ненавижу расизм. Я просто не умею быть расист5 кой. Я не верю в то, что чувство национальной гордости и националь5 ного самоуважения может быть совместимо с ненавистью и презре5 нием к людям другой расы. Я пишу сейчас о самом горьком чувстве из всех пережитых и переживаемых мной. Это чувство так горько потому, что оно не против советской власти. К ней у меня по этому поводу счета нет. Я давно поняла, что эта власть — безнравственная, и поэтому к нрав5 ственности ее и взывать нечего. Это счет за отнимаемую у меня родину к достаточно заметной части русской интеллигенции. И не к тем, кто, живя в Советском Со5 юзе, видит в антисемитизме средство сделать успешную карьеру. Для кого антисемитизм — удобный способ устранения талантливых и до5 стойных конкурентов. Это счет к тем, кто, живя в эмиграции или на родине, как будто печется о будущем своей страны, кто призывает к нравственному со5 вершенствованию, кто ищет пути духовного становления России и совмещает это с расизмом; кто тщится по признаку крови заклей5 мить любого еврея — будь то Осип Мандельштам или Борис Пастер5 нак — клеймом безродного космополита. Но есть и другие русские интеллигенты. Я помню, как в разгар антисемитского разгула 1948–1949 го5 дов ко мне подошел старый русский адвокат, человек высокой интел5 лигентности и настоящих русских традиций. Это было в зале суда, 53 ] в перерыве между двумя судебными заседаниями, в присутствии множества людей. В этот день в газете «Известия» был опубликован очередной антисемитский фельетон с очередной антисемитской ка5 рикатурой. Он подошел и сказал громко и внятно: — Я хочу, чтобы вы знали, что мне очень стыдно. Сегодня я стыжусь, что я — русский. Это был Дмитрий Михайлович Дацюк — адвокат юридической консультации Октябрьского района. Я помню, как знаменитый русский адвокат Казначеев сказал мне в те же годы: — Это отвратительно. Это страшнее, чем было при царизме. Отвратительнее потому, что тогда этим занимались откровенные по5 громщики, а теперь — интеллигенты, выдающие себя за интернацио5 налистов. Эти адвокаты не публиковались в «самиздате» или «тамизда5 те». Они не выступали глашатаями национальной чести и достоин5 ства. Они были просто порядочными людьми и даже не особенно смелыми. Но я несколько отвлеклась от рассказа о страхе. А между тем в непосредственной опасности наша семья оказалась, когда в 1952 го5 ду арестовали нашего близкого друга — молодого талантливого уче5 ного5юриста Валентина Лифшица. Историю его ареста и гибели я должна рассказать здесь со всеми подробностями и потому, что ис5 тория эта сыграла значительную роль в моем духовном формирова5 нии, и потому, что в ней отражена история и жизнь моей страны в эти страшные годы. Валентин Лифшиц был арестован и осужден к расстрелу за по5 кушение на Сталина. Валя был моложе нас. Он был аспирантом в Институте государ5 ства и права Академии наук, где в 1945 году мой муж работал науч5 ным сотрудником. Там, в институте, они познакомились с известным историком русского права профессором Серафимом Александрови5 чем Покровским. Покровский был человеком очень ярких дарований и большой эрудиции. Он был не только талантливым ученым, но и от5 личным собеседником, прекрасно знавшим и понимавшим поэзию, музыку, живопись. Внешне Покровский удивительно похож был на Достоевского. Он всячески подчеркивал это сходство: отрастил небольшую бородку клином, одевался зимой в стилизованные под моду XIX века тяжелую шубу на меху с бобровым воротником и бобро5 вую высокую шапку. И Валя и мой муж были им покорены. Очень скоро он стал по5 стоянным спутником их развлечений, а затем и другом, которому они 54 ] полностью доверяли. Я этого человека невзлюбила с первого взгляда. Это была безотчетная неприязнь. Я не могла привести ни одного ра5 зумного довода, оправдывающего это чувство. Единственное, что я могла им сказать и всегда говорила: — Что ему надо от вас? Вы еще мальчишки, а он пожилой чело5 век. Почему он так настойчиво ищет близости с вами? Я не могу сказать, что подозревала в нем провокатора. Я про5 сто не верила ему. Это был единственный случай в моей жизни, когда я сказала: — Не хочу, чтобы этот человек бывал в нашем доме. И я была в этом последовательна. Но мой муж и Валя продол5 жали встречаться с Покровским и проводили втроем большую часть свободного времени. А потом настали времена борьбы с «космополитизмом». Муж остался без работы и вынужден был уехать на время в Ростов5на5Дону, где ему предложили прочесть курс лекций в университете. Валя блес5 тяще защитил диссертацию, но при Институте права оставлен не был. Он получил более чем скромное назначение в филиал Всесоюзного заочного юридического института в город Горький. Дружба моего мужа с Серафимом Покровским прервалась сама собой. Зато Валя и Серафим стали совершенно неразлучны. Все то время, что Валя проводил в Москве, он проводил с ним. Летом Покров5 ский жил у Вали на даче, объясняя это тем, что поссорился с женой, часто оставался ночевать в его городской квартире. А потом, в самом начале 1952 года, Валю арестовали. Это про5 изошло в Горьком, где он жил один, и никто не видел ордера на его арест, никто не знал, за что он арестован. Все попытки Валиной матери — старого заслуженного профес5 сора — узнать что5либо о его судьбе окончились неудачей. Только спустя несколько месяцев мы узнали, что наших общих знакомых вы5 зывали в КГБ и требовали от них показаний о Валиных антисоветских взглядах. Среди тех, кого вызывали, был и Серафим Покровский. В последних числах декабря 1952 года начался суд над Валей. Его судил военный трибунал, что уже свидетельствовало о тяжести обвинения. Судебное разбирательство проходило при закрытых дверях (в зал не была допущена даже Валина мать) и без участия адвоката. Поэтому мы знали только то, что в трибунал вызваны были всего два свидетеля: молодая женщина, с которой Валя познакомился в Горь5 ком и которая была его невестой, и Покровский. Приговор был огла5 шен 31 декабря 1952 года — Валя был осужден за покушение на Ста5 лина к высшей мере наказания — расстрелу. 55 ] Я не умею рассказать о том, каким это было страшным потрясе5 нием и горем для всех нас и для всех, кто знал и любил Валю. Ведь ни5 кто ни на одну минуту не сомневался в полной вздорности этого об5 винения. Валя не только по условиям жизни был поставлен в такое поло5 жение, при котором он никогда не мог бы даже увидеть Сталина. Он был прежде всего человеком абсолютно неспособным ни на какое на5 силие, ни на какую жестокость. Вскоре после вынесения приговора я встретилась с одним из самых давних и близких Валиных друзей, которого всегда считала и продолжаю считать человеком безупречной порядочности. Со слов Валиной невесты — Насти, которая присутствовала на суде как сви5 детель, он сказал, что Валя был осужден по показаниям Серафима По5 кровского. Настя говорила, что когда увидела Валю, то не узнала его. Он был совершенно седой (а ведь ему не было и тридцати лет), а его опухшее лицо было похоже на запудренную маску. Все время, пока Настя давала показания (после чего ее удалили из зала), Валя сидел согнувшись и закрывая лицо руками. Только отвечая на вопросы председательствующего, он приподнял голову и открыл лицо. Сведения о том, что Валю погубил Серафим Покровский, было для нас вторым потрясением. Я не могла представить себе, что этот человек способен на такую страшную провокацию. И мы твердо ре5 шили: на этом суде были только два человека — Настя и Серафим. Кто5то из них погубил Валю, и каждый будет стараться обвинить дру5 гого. Мы не вправе верить ни одному из них. В конце апреля мать Вали добилась приема у заместителя Бе5 рии. Он заверил ее, что Валя еще жив, что дело будет пересмотрено и что жизни его теперь ничто не угрожает. И этому можно было ве5 рить. Ведь после смерти Сталина была объявлена большая амнистия для уголовных преступников, и все ожидали, что изменится и судьба тех, кто осужден по политическим делам. Но мы не знали и не могли знать, что в тот день, когда заместитель Берии уверял Валину мать в том, что его жизни ничто не угрожает, Вали уже не было в живых. 16 апреля он был застрелен в подвалах внутренней тюрьмы КГБ. Его не расстреляли в соответствии с приговором трибунала, а именно пристрелили. А матери через месяц сообщили, что ее сын покончил самоубийством (событие во внутренней тюрьме КГБ абсолютно не5 возможное). Действительные обстоятельства Валиного дела мы узнали лишь три года спустя — после XX съезда партии — от московского ад5 воката Г., который вел дело о посмертной Валиной реабилитации. От него мы узнали и о роли, которую сыграл в нем Серафим Покровский. 56 ] Мы узнали, что Валина невеста Настя давала совершенно безуп5 речные показания, а единственным свидетелем обвинения был Сера5 фим Покровский. Узнали, что на его показаниях основывалось страш5 ное обвинение в покушении на террористический акт на Сталина. Покровский утверждал, что в разговорах с ним Валя желал Сталину скорейшей смерти. (Этого в те годы было совершенно достаточно, что5 бы осудить человека за покушение на террористический акт.) Но это было не самым страшным из того, что мы узнали о роли Серафима в Валиной судьбе. Покровский, оказывается, был не просто доносчиком, предавшим доверившегося друга, но и провокатором, сфабриковавшим по заданию КГБ фальшивые доказательства. Г. рассказал нам, что в Валином деле фигурировало письмо в ЦК КПСС, напечатанное на его пишущей машинке. Содержание этого письма было квалифицировано обвинением и судом как резко антисоветское. Но в то время, когда дело готовилось к пересмотру для Валиной посмертной реабилитации и когда адвокат Г. с этим делом знакомился, было бесспорно установлено, что автором этого письма и тем, кто его на Валиной машинке отпечатал, был Серафим Покров5 ский. Оставаясь один в Валиной квартире, он отпечатал это письмо и отправил его в ЦК. Но, даже узнав обо всем этом, мы еще не знали всей правды. И потому я должна продолжить рассказ. После того как решением Военной коллегии Верховного суда СССР Валя был признан невиновным «в связи с отсутствием в его дей5 ствиях состава преступления», разбитая горем и совершенно ослеп5 шая мать решила добиться хоть какого5то наказания для Серафима. Ведь он остался членом партии, ученым юристом, сотрудником само5 го престижного в стране правового института — Института государ5 ства и права Академии наук СССР. Все уже знали, что он провокатор; все знали, что он — причина Валиной гибели, и продолжали подавать ему руку. Одни это делали из страха, укоренившегося и привычного страха, который стал свой5 ством их характера. Другие — от полной безнравственности и безраз5 личия. Все обращения матери Вали, Софьи Евсеевны Копелянской, к директору Института государства и права не привели ни к чему. Не дало результата и ее обращение в партийную организацию института. Тогда Копелянская подала заявление в Комитет партийного контроля Московского комитета партии. Это было уже после XX съез5 да, осудившего террор и беззакония периода «культа личности». Она требовала исключения Покровского из партии. Специальное засе5 дание Комитета было посвящено этому делу. Серафим признал там, что вел с Валей провокационные разговоры и что письмо в ЦК было 57 ] сфабриковано и послано им. Но объяснил, что делал это по прямому указанию органов госбезопасности и видел в этом свою граждан5 скую и партийную обязанность. И Комитет партийного контроля при Московском комитете партии разделил его точку зрения, признав, что он действовал соглас5 но долгу коммуниста. Только в конце 1957 или начале 1958 года Копелянской уда5 лось добиться рассмотрения этого вопроса в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС. Там уже не ограничились тем, что заслушали объяснения По5 кровского. Были прослушаны все магнитофонные пленки бесед, ко5 торые он вел с Валей в барах и ресторанах. Намеренно провокацион5 ный характер этих разговоров был очевиден. На этот раз Покровский был исключен из партии. Я не знаю, сколько загубленных жизней на счету Покровского. Но думаю, что не он выбрал Валю в качестве жертвы. Ведь, как это ни покажется чудовищным, Покровский был привязан к Вале. Но в пе5 риод кампании борьбы с космополитизмом органы государственной безопасности готовили несколько крупных антиеврейских дел. Одним из них было дело врачей5убийц, о котором я уже рассказывала, а дру5 гим — дело юристов5вредителей. Роль провокатора по этому делу бы5 ла поручена Серафиму Александровичу Покровскому. Валентин Лифшиц пал первой и единственной жертвой этой провокации. Выбор пал на него как на самого близкого Серафиму че5 ловека, что облегчало возможность создания фальсифицированных против него доказательств. Но главной причиной явилось то, что он был любимым учеником двух крупнейших советских ученых в обла5 сти права, членов5корреспондентов Академии наук Арона Трайни5 на и Михаила Строговича. Именно они должны были стать главными обвиняемыми, именно против них требовали от Вали показаний. Каким высоким мужеством, какой честью и благородством должен был обладать Валя, чтобы выдержать все пытки и не назвать ни одного имени, не оговорить ни одного человека. Вот именно тогда мы до конца поняли, почему в суде его лицо бы5 ло подобно запудренной маске, почему он стал совершенно седым. Я пишу обо всем этом, когда Серафима Покровского уже нет в живых, когда с момента описываемых мною событий прошло 30 лет. Моя профессия научила меня лучше понимать людей и чаще прощать их. И время, и смерть должны были снять и чувство презре5 ния, и чувство ненависти, которые я испытывала к этому человеку. Но этого не произошло. Я не сумела ни забыть, ни простить. И я даже не стыжусь этого. 58 ] Я так много места посвятила истории гибели нашего друга и истории провокатора потому, что без этого невозможно было бы объяснить то чувство страха, которое владело мною в те годы и кото5 рое не уходило до самой смерти Сталина. Более того. Первое безотчетное чувство, которое я испытала, услышав сообщение по радио о смертельной болезни Сталина, было тоже страхом. И когда муж сказал мне: — Чего же ты боишься? Ведь умирает тиран, убийца, — я, со5 глашаясь с ним и понимая, что он прав, все равно боялась. Умирала эпоха, и я не знала, что ждет нас впереди. Либерализация советской жизни, которая последовала после смерти Сталина, привела к тому, что люди начали постепенно осво5 бождаться от страха. Они стали спокойно спать ночью, они перестали бояться поздних телефонных звонков и ночных шагов по лестницам. Этот процесс освобождения у одних шел быстрее, у других — медлен5 нее. Были и такие, у которых страх, соединенный с безусловным по5 слушанием, остался на всю жизнь. Я не могу сказать, что я полностью освободилась от страха. Мо5 жет быть, потому я и не стала диссидентом в том высоком и героиче5 ском смысле этого слова, который вкладываю в него, когда называю имена Ларисы Богораз5Даниэль, Владимира Буковского, Павла Литвинова и многих других, чьи имена стали частью истории стра5 ны. Но я очень старалась жить так, чтобы страх не руководил моими поступками. К тому моменту, когда я начала участвовать в политических делах, я была уже в таком возрасте, когда научилась держать ответ перед своей совестью. Когда повторение нравственной слепоты моей юно5 сти было для меня не только непростительно, но и невозможно. Может быть, это покажется несколько наивным и смешным, но так необходимое для каждого человека и в каждом обществе чув5 ство личной ответственности за участие в любой несправедливости или беззаконии, пусть санкционированном и насаждаемом государ5 ством, пришло ко мне как четко сформулированное жизненное пра5 вило из американского кино. Это был художественный фильм «Нюрнбергский процесс». Это был фильм о послевоенном суде над нацистской Германией, над ее юстицией, над ее бесчеловечными законами. Я сейчас уже плохо помню детали этого фильма. Но помню, что он потряс меня своей нравственной силой, совпадением ситуаций, порождаемых советским и нацистским правосудием. В этом фильме 59 ] ставились и разрешались проблемы, над которыми я тогда думала и которыми продолжала мучиться. Есть ли у меня, адвоката, место в правосудии? Являюсь ли я его участником? Это были для меня не праздные вопросы. Это были вопросы, от решения которых зависело и то, отвечаю ли я в какой5то мере за все, что происходит и происходило в советском правосудии. Помню, как 12 января 1968 года, после вынесения приговора по делу Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова и других, я вместе с моими коллегами стояла в холле Московского городского суда. Мы стояли, подавленные суровым и несправедливым приговором, хотя и суровость его и несправедливость не были для нас неожиданностью. И когда я подумала, что должна сейчас выйти на улицу к тем, кто в лю5 тый январский мороз стоял там, не веря в справедливость и все же на5 деясь на нее, я почувствовала острое чувство стыда. Чего я стыдилась? И, может быть, прав был мой товарищ по за5 щите, когда сказал: — Ты не вправе стыдиться. Мы все были отдельно от них (от су5 да). Мы не отвечаем за это правосудие. И мы вышли на улицу. И нас встретила толпа ожидавших изму5 ченных и замерзших людей, отгороженных от здания Московского городского суда цепью милиционеров. Они уже знали приговор, но не расходились. Они хотели видеть нас. Я помню, как они кричали «Спасибо, спасибо!», как преподно5 сили каждому из нас по букету живых цветов. (Как только они сумели сохранить их в этот сорокаградусный мороз?..) Мы сели в такси. Мой друг, замечательный адвокат Борис Зо5 лотухин, и я ехали молча. А потом он сказал мне: — Ты знаешь, это глупо, но мне тоже стыдно. Чего стыдился он, произнесший накануне блестящую речь? Речь, которую потом цитировали во многих иностранных журналах как пример мужественной и принципиальной зашиты. Речь, за кото5 рую через несколько месяцев он был исключен из коммунистической партии и из адвокатуры. Я уверена, что этот стыд определялся в какой5то мере са5 мим фактом профессиональной сопричастности к советскому пра5 восудию. Некоторые из моих коллег, отказываясь от участия в политиче5 ских делах, говорили, что отказываются не из страха. Они считали, что участие избранного подсудимым защитника создает иллюзию демо5 кратического и справедливого суда, и не хотели участвовать в этой лжи. Я разделяла эту аргументацию, но сама каждый раз принимала решение участвовать в деле. Я всегда знала, что буду приходить в от5 60 ] чаяние от своей беспомощности, от омерзения к этому циничному фарсу и от безотчетного стыда за него. Но я также всегда знала, что если бы я отказалась, то сты5 дилась бы значительно больше, и этот стыд был бы вполне обосно5 ванным. Адвокатура была моим местом в жизни. Способом моего уча5 стия в ней. Как ни постыден был тот суд, в котором мне приходилось участвовать, я не считала для себя возможным устраниться от этого и тем самым снять с себя ответственность. Все, что я рассказывала в этой главе до сих пор, было для меня связано с ответом на вопрос: почему я соглашалась защищать дисси5 дентов? Почему считала себя обязанной делать это? А теперь несколько слов о том, почему я хотела защищать дис5 сидентов, почему это нужно было мне самой. Ответ на этот вопрос прямо связан с моим отношением к существующему в Советском Со5 юзе политическому строю. Для меня давно прошло время юношеских иллюзий. Я не мо5 гла также считать, что все беззаконие, жестокость, презрение к челове5 ческой личности в моей стране были связаны только с «нарушением социалистической законности в период культа личности Сталина». После страшных разоблачений на XX съезде коммунистической пар5 тии и клятвенных заверений новых правителей, что это никогда не повторится, я видела зарождение и развитие «культа Хрущева». И опять это было связано с ложью и беззаконием, с постыдной раз5 нузданной травлей великого русского поэта Бориса Пастернака, с по5 давлением всяческой свободы — свободы творить, думать, говорить то, что думаешь. Я поняла, что эта несвобода — свойство системы, ее неотъ5 емлемый признак. Советские диссиденты, которых я защищала, не были ни тер5 рористами, ни экстремистами. Это были люди, легально боровшие5 ся за соблюдение законных и естественных прав человека. Я не просто разделяла их взгляды. Я считала, что они открыто и по велению чув5 ства долга борются за то, за что мы — юристы — призваны бороться в силу самой нашей профессии. Защищая их, я считала, что и сама в какой5то мере участвую в этой борьбе. Несмотря на то что я прекрасно понимала, что исход всех этих дел не зависит от того, что и как я скажу в суде, что приговоры по этим делам предрешены, я не считала свое участие в политических делах бессмысленным. Я уверена, что помогала своим подзащит5 ным и нравственно и профессионально, что моя помощь была для них полезна. 61 ] Думаю, что ставшая наглядной для всего мира неоснователь5 ность осуждения диссидентов в Советском Союзе стала возможна и благодаря адвокатам. Возможности защиты по политическим делам в Советском Союзе чрезвычайно ограниченны. И не столько пределами самоцен5 зуры, которая довлела над каждым из нас, сколько тем, что советский суд не вправе признать неконституционность того или иного закона. Поэтому бессмысленно, с правовой точки зрения, ссылаться в суде на то, что статья уголовного кодекса об антисоветской пропаганде или статья о клевете на советский государственный и общественный строй противоречат конституции, а потому сами по себе являются незакон5 ными. Однако, когда адвокат в публичном судебном заседании давал правовой анализ этих статей и утверждал, что даже по их смыслу обвиняемые не совершили уголовного преступления, что критика и несогласие с любыми действиями советского правительства и его руководителей являются правом советского человека, а убеждения че5 ловека по самому закону не могут признаваться клеветой, то я думаю, что адвокат в этих случаях осуществлял не только правовую, но и поли5 тическую защиту. Я никогда не называла себя диссидентом. Ни тогда, когда жила в Советском Союзе, ни, тем более, после того, как его покинула. Я не присваивала себе этого титула в силу его несомненной для меня почет5 ности. Я всегда понимала разрыв между мужеством, которое требова5 лось для того, чтобы выйти на Красную площадь, демонстрируя свой протест против оккупации Чехословакии, и той степенью смелости, ко5 торой должен обладать адвокат, защищая этих людей. Но, защищая инакомыслящих, я считала, что тем самым уча5 ствую и в развитии правосознания советских людей, и в развитии все5 го правозащитного движения. Глава третья. Что такое советское правосудие Завершающей стадией правосудия является рас5 смотрение дела в суде. Рассмотрению в суде уголовных дел предше5 ствует очень длительное (зачастую многомесячное) предваритель5 ное расследование, которое проводят органы, независимые от суда и с ним организационно никак не связанные. Это прокуратура, ми5 лиция, КГБ. Все следственные действия должны быть письменно за5 фиксированы. Показания всех допрошенных свидетелей, вне зависи5 мости от ценности, подробно протоколируются и приобщаются к делу. О любых следственных действиях — обысках, изъятиях, осмот5 рах вещественных доказательств и места преступления — составля5 ются протоколы, которые также обязательно должны быть включе5 ны в досье. А итогом предварительного расследования является обвинительное заключение, составляемое следователем и утвержда5 емое прокурором. Это важнейший следственный документ, с оглаше5 ния которого потом начинается судебная процедура. В обвинительном заключении следователь обязан указать не только, в чем обвиняется каждый привлеченный к ответственности, но и какую статью закона он нарушил, и подробно перечислить все доказательства, подтверждающие вину. Если обвиняемый не призна5 ет себя виновным, следователь обязан изложить сущность его показа5 ний и все те доводы, которыми эти показания опровергаются. Недостаточность доказательств, то есть неполнота следствия, да5 ет суду право не принять дело и направить его обратно для дополни5 тельного расследования. И потому мало5мальски сложное уголовное дело расследуется по многу месяцев. Особенно долго расследуются хо5 зяйственные дела, по которым необходимо проведение очень сложных экспертиз — бухгалтерских и других. Многотомное (от тридцати до ста и более томов) хозяйственное дело — это привычная норма. 63 ] По советскому закону обвиняемый может быть оставлен на свободе до суда. В этих случаях с него берется подписка о невыезде. Это означает, что ему запрещено выезжать с места жительства без разрешения следователя. Обычно такая подписка берется по делам о незначительных правонарушениях и чаще всего в отношении не5 совершеннолетних, тяжелобольных или женщин, у которых есть ма5 ленькие дети. В Советском Союзе человек, находящийся под следствием, мо5 жет быть оставлен на свободе, если он уплатит залог. Закон предус5 матривает такую возможность, но за все годы моей работы я с такими случаями не сталкивалась ни в собственной практике, ни в практике моих коллег. Я уверена, что за последние 40 лет таких случаев в Со5 ветском Союзе вообще не было. Таким образом, по подавляющему большинству дел обвиняе5 мые до суда содержатся в тюрьме в строжайшей изоляции, без права на переписку, без свидания с родными, без права на встречу со своим защитником до тех пор, пока следствие не закончится. Кормят их в тюрьме очень скудно, а передачи с воли они могут получать только от родственников и только 5 килограммов в месяц. В таких условиях, которые, по существу, являются тяжелым наказанием, люди, еще не признанные судом виновными, содержатся по многу месяцев. Советский закон ограничивает срок содержания под стражей до суда девятью месяцами. Однако в конце 505х — начале 605х годов была установлена противозаконная практика, при которой этот пре5 дельный срок может быть продлен специальным указом Президиума Верховного Совета. Когда следствие по делу закончено, следователь должен предо5 ставить обвиняемому (а при его желании и защитнику) для ознакомле5 ния все материалы. Это правило соблюдается всегда и, на мой взгляд, дает обвиняемому существенную гарантию его права на защиту. Готовясь сам или вместе со своим адвокатом к суду, он строит свою защиту, уже зная все, что собрано против него обвинением. Бо5 лее того, из обвинительного заключения, которое ему вручают не менее чем за трое суток до суда, обвиняемому и адвокату становятся известны те логические доводы, которыми прокуратура обосновы5 вает обвинение. Точно так же и суд, знакомясь с материалами дела до рас5 смотрения в судебном заседании, заранее знает и содержание пока5 заний свидетелей, которые будут допрашиваться, и заключения экс5 пертиз, и доводы обвинения, которые потом, иногда с изменениями и дополнениями, а чаще всего в неизменном виде, услышит в конце процесса в обвинительной речи прокурора. 64 ] Вот почему судебная процедура является в основном провер5 кой всего того, что было собрано следователем и утверждено про5 курором. Все уголовные и гражданские дела в Советском Союзе, незави5 симо от их значимости, рассматриваются судом, состоящим из трех человек — судьи и двух народных заседателей, по закону наделенных равными правами с судьей. Народные заседатели не только имеют право активно участвовать в исследовании доказательств в ходе су5 дебного следствия, но и совместно с судьей они разрешают все те во5 просы, которые стоят перед судом при вынесении приговора: доказа5 но или не доказано предъявленное обвинение, правильно ли оно квалифицировано, какое следует избрать наказание, если обвинение признано доказанным. Решение принимается большинством голо5 сов. Приговор считается вынесенным, даже если профессиональный судья имеет мнение, отличное от мнения двух народных заседателей. По тем же правилам рассматриваются и гражданские дела. Таким образом, сам закон устанавливает демократический по5 рядок разбирательства дел и вынесения приговоров и решений. Од5 нако читатель получил бы искаженное представление о советском суде, если бы предположил, что именно так — на основе полного ра5 венства судьи и народных заседателей — решаются уголовные и гражданские дела. Практически роль народных заседателей если и не ничтожна, то во всяком случае очень невелика. Сама организация суда, само то обстоятельство, что народные заседатели обсуждают все аспекты дела совместно с судьей, неизбеж5 но ставит их в положение зависимое. Судья влияет на них своим про5 фессиональным авторитетом потому, что народные заседатели не имеют юридических познаний и просто не могут без помощи судьи разобраться в правовой квалификации, в правильности той или иной правовой оценки действий подсудимого. Многие годы работы убедили меня в том, что только в исклю5 чительных случаях заседатели являются подлинными участниками судебного процесса. В моей практике было всего два таких дела. В од5 ном из них заседателем оказался профессиональный юрист, а в дру5 гом — журналист, неоднократно до этого выступавший в печати со статьями о правосудии. Так народный заседатель превратился в декоративную, почти всегда безмолвствующую, а то и просто дремлющую фигуру. И опре5 деляется это не только общей тенденцией советских граждан к безус5 ловному подчинению любому стоящему над ними государственному авторитету, в данном случае — судье, но и тем, что заседателям предо5 ставлены полномочия, заведомо для них непосильные. 65 ] Основополагающим принципом всякого правосудия является независимость судей при разрешении судебных дел. В Советском Союзе провозглашен принцип полной независи5 мости суда от всяких влияний и подчиненности суда только закону. Этот принцип декларировался в годы разгула сталинского террора и беззакония, декларирован он и в новой — «брежневской» — кон5 ституции. Однако, как это ни грустно, я не могу не сказать, что таких необходимых для правосудия — независимых — судей я за годы сво5 ей работы просто не встречала. Полная зависимость судьи от партийных и государственных директив в проведении общих карательных установок существовала в Советском Союзе всегда и осталась неизменной и по сей день. Что же касается зависимости судьи при рассмотрении конкретного дела, то степень этой зависимости с годами уменьшилась. Многое в Советском Союзе мешает судье быть независимым. Должность судьи является выборной. Срок его полномочий, на какой бы ступени иерархии он ни стоял — от народного судьи и до председателя Верховного суда СССР, — ограничивается пятью годами. Все кандидатуры на судейские должности всегда и обязательно выдви5 гаются и утверждаются партийными органами. Таким образом, каж5 дый судья знает, что вопрос о том, будет ли его кандидатура выдвинута на новых выборах и, следовательно, будет ли он судьей и впредь, зави5 сит от оценки его деятельности партийными органами. И каждый судья понимает, что может рассчитывать на переизбрание только в том слу5 чае, если он в своей работе будет строго следовать конкретным указа5 ниям и общим партийным установкам. В таких условиях принципи5 альность и независимость неизбежно влекут за собой недовольство партийных органов и, как следствие, утрату судейского поста. В структуре партийных органов функционируют специаль5 ные административные отделы (в райкомах — инструкторы), кото5 рые наблюдают за работой суда и прокуратуры и осуществляют руководство ими от имени партии. Следует при этом также учиты5 вать, что подавляющее большинство судей в Советском Союзе явля5 ются членами коммунистической партии и что в силу одного этого они обязаны подчиняться всем решениям партийных органов. Но судьи зависимы не только от партийных органов. Они зави5 симы также и от вышестоящих судов. Примерно один раз в неделю каждый вышестоящий суд собирает на инструктивное совещание всех судей города или области. Я всю свою жизнь работала в Москве и потому, естественно, рассказывать буду о том, как все это происходит в Москве. 66 ] Каждую среду в Московский городской суд собираются народ5 ные судьи города. Они приходят на это совещание, где председатель суда или кто5нибудь из его заместителей сообщает, какими партий5 ными или государственными указаниями они должны руководство5 ваться в своей судейской работе при разрешении уголовных и граж5 данских дел. И эти указания для судей обязательны. На этих же совещаниях обсуждается работа районных судов и отдельных судей, и ей дается оценка в зависимости от того, насколько последовательно и послушно проводят они в жизнь указания партии и правительства. Суровость приговора никогда не считалась в советском госу5 дарстве недостатком. Даже если потом вышестоящие суды эти при5 говоры изменяли, снижали наказание, считая его несоизмеримо тя5 желым, судья оставался спокоен. Он знал, что ничего ему не грозит. А вот отмена приговора за мягкостью наказания — это ЧП, это гро5 зит судье серьезными неприятностями. И если такой судья не изме5 нит карательной политики и впредь опять будет проявлять «мягко5 телость» и «либерализм», то его шансы на избрание на судейскую должность на следующее пятилетие будут равны нулю. Написала все это и подумала: а ведь это неполная правда. Было время, когда Московский городской суд ежедневно отменял и изме5 нял приговоры, чтобы сделать их более мягкими. Когда излишняя су5 ровость приговора была самым страшным недостатком в работе судьи. Когда судьи боялись осуждать виновных к лишению свободы. Это было невероятное и ужасающее в своей трагикомичности время. И о нем стоит рассказать подробнее. Это было время, когда Никита Хрущев уже обладал всей полно5 той власти. Каждое его слово — относилось ли оно к внедрению куку5 рузы в сельское хозяйство или к расширению производства белых эмалевых кастрюль (было и об этом специальное постановление ЦК КПСС и Совета Министров) — воспринималось как безусловное руководство к действию. И то, о чем я буду сейчас рассказывать, яви5 лось результатом выступления Хрущева. Какова бы ни была предыстория этого выступления — действи5 тельно ли его растрогал рассказ бывшего вора5рецидивиста, с кото5 рым он встретился и беседовал на отдыхе в Сочи, были ли другие, бо5 лее глубокие тому причины, — во всяком случае Хрущев призвал советских судей к более гуманному подходу при решении человече5 ских судеб. Он говорил о том, что лишение свободы — тюрьма и ла5 герь — это тяжелое наказание, которое следует применять лишь тог5 да, когда совершено тяжкое преступление. Помню, с какой радостью читала я газетные статьи того време5 ни, как ждала поворота советского правосудия к разумному и гуман5 67 ] ному отношению к человеческим судьбам. И такой поворот наступил. Все судьи страны были собраны на специальные инструктивные со5 вещания в районные и областные комитеты коммунистической пар5 тии. Что им там говорили — точно не знаю. Но результаты этого ин5 структажа немедленно дали себя знать. Как раз в первые дни после совещания я должна была защи5 щать молодого человека, который вместе с двумя своими товарища5 ми проник в кассы Белорусского вокзала, взломал находившиеся там сейфы и похитил большую сумму денег. Вскоре все трое были задер5 жаны, а деньги — изъяты. Обвиняемые признались в совершенном преступлении. Если еще учесть, что все они ранее были судимы и только что были освобождены из лагерей, станет понятно, что это было одно из самых безнадежных дел из всех, какие я когда5либо вела. Мой подзащитный, которого я посетила в Бутырской тюрьме, тоже понимал, что он обречен. Понимали это и его родители. Единствен5 ное, на что мы могли рассчитывать, — это то, что суд определит ему не максимальную меру наказания. Каково же было мое удивление, когда уже в процессе слушания дела я почувствовала какое5то совершенно незнакомое мне раньше в этом суде заботливое, я бы даже сказала, почти любовное отноше5 ние к подсудимым, которые, право же, даже в глазах адвокатов вовсе не заслуживали такого к ним отношения. И тогда мой коллега по за5 щите, старый коммунист сказал: — Не удивляйтесь. Райком дал указание проявлять гуман5 ность — вот они ее и проявляют! И проявляли судьи эту гуманность с такой поразительной по5 следовательностью, что прокурор Ленинградского района, которого все знали как человека сурового и бескомпромиссного в своей сурово5 сти, просил суд не приговаривать их к лишению свободы. Суд, при5 знав их виновными, приговорил к условной мере наказания, и все они были торжественно освобождены из5под стражи здесь же, в зале суда. Не нужно думать, что все судьи легко и без всякого внутренне5 го сопротивления подчинялись и подчиняются этой общей зависимо5 сти. Что они не понимают ни унизительности своего положения, ни того, что весь этот идеологический инструктаж — не что иное, как на5 другательство над правосудием. И здесь мне хочется рассказать о судье, который плакал. Это было в народном суде Ленинградского района Москвы в тот короткий период хрущевского либерализма, о котором я писа5 ла выше. В этот день я пришла в суд, чтобы получить разрешение на сви5 дание с моим подзащитным в тюрьме. Судья, к которой я обратилась 68 ] за разрешением на свидание, сидела одна в своем кабинете. Незадол5 го до моего прихода она огласила приговор по какому5то уголовному делу и очень устала. У нее был настолько изнуренный вид, что я спро5 сила, не больна ли она, не нужно ли ей чем помочь. И вдруг она раз5 рыдалась. Это было поразительно. Судья, которая никогда не отлича5 лась сентиментальностью или мягкостью характера, рыдала от отчаяния после вынесенного ею же приговора. — Это ужасно, — говорила она, — что нас заставляют делать! Я сейчас выпустила на свободу двух настоящих бандитов. Бандитов, которые завтра же кого5нибудь ограбят. Это чудовищно, но я не мо5 гу поступить иначе. Я не спрашивала ее ни о том, кто ее заставляет, ни о том, поче5 му она не могла поступить иначе. Мне и так все было ясно. Правда, этому судье недолго пришлось себя преодолевать. Из5 менилась обстановка, изменились и инструкции свыше. И она, уже не рыдая, посылала своими приговорами в тюрьму и женщин, имею5 щих маленьких детей, и подростка, укравшего в клубе гитару, чтобы иметь возможность играть в музыкальном ансамбле. Неоправданная жестокость и суровость были куда ближе ее женскому сердцу, чем неоправданный либерализм. Необходимость «вершить правосудие» в соответствии со всякий раз меняющимися директивами дала свои плоды. Именно отсюда, дума5 ется мне, то равнодушно5циничное отношение к человеческой судь5 бе, которое характерно для многих советских судей. В этом же, увере5 на, лежит одна из причин почти поголовной коррупции судей. Коррупции, которая стала заметным явлением в жизни страны во вре5 мя Отечественной войны, а в 505е годы стала особенно наглядной и всеохватывающей. Вынужденные постоянно нарушать закон судьи потеряли к нему уважение, и именно это создало обстановку, при которой закон стал нарушаться не только по указанию свыше, но и за день5 ги. Конечно, немаловажное значение при этом имела и чрезвы5 чайно низкая в те годы оплата работы судей, следователей и про5 куроров. Во второй половине 505х годов по всему Советскому Союзу прокатилась целая серия крупных так называемых хозяйственных дел, в основном связанных с мелкими фабриками, входящими в сис5 тему промышленной кооперации. Обвиняемыми по этим делам бы5 ли начальники и мастера цехов, иногда директора и бухгалтеры та5 ких небольших фабрик. Как правило, вина их заключалась в том, что, 69 ] сдав государству всю продукцию, полагающуюся по плану, они про5 изводили еще сверх того значительное количество продукции, кото5 рую скрывали от учета и продавали ее через своих сообщников, рабо5 тающих в маленьких (а иногда и в больших) государственных магазинах. Деньги, вырученные от таких операций, делились меж5 ду участниками. Подсудимые бывали обычно очень богатыми людь5 ми, и судьи, которые слушали такие дела, может быть, впервые в сво5 ей жизни сталкивались с подлинным богатством, с деньгами, которые лежали спрятанными в тайниках потому, что потратить их было невозможно. Что в таких условиях могло противостоять постоянному иску5 шению, которому подвергались судьи? Только вера в правосудие, в святость закона, внутренняя убежденность в том, что закон превы5 ше всего. И когда эта вера была разбита и уничтожена самой властью, преград не стало. В послесталинские годы, в конце 505х — начале 605х годов, в го5 ды так называемой борьбы за законность, в одной только Москве бы5 ли арестованы и преданы суду за вынесение неправосудных пригово5 ров за взятки почти весь состав судей Калининского района, работники прокуратуры этого же района во главе с районным проку5 рором, почти весь состав следователей и прокуроров Московской области, многие судьи Московского областного суда. Почти полно5 стью был арестован и осужден за получение взяток весь народный суд Киевского района Москвы. Не миновала эта эпидемия и Московский городской суд и Московскую городскую прокуратуру. Если в Москве вынесение приговора за взятку было явлением достаточно распространенным и привычным, то в провинциальных судах и прокуратурах (и особенно в национальных республиках) это приняло характер абсолютно повседневный. В Грузии, Армении, Уз5 бекистане и во многих других местах судья, не берущий взяток, был явлением не только исключительным, но и почти невероятным. Взяточничество стало явным. О нем говорили почти открыто. Клиенты, которые приходили к адвокатам, часто искали в нас не про5 фессиональных защитников, а людей, которые могут посредничать в передаче взятки судье. Так в коррупцию правосудия оказались во5 влеченными и некоторые адвокаты. То, что я сейчас пишу о несомненной для меня связи между необходимостью судить, руководствуясь партийными директивами и находясь в положении полной зависимости от власти, с одной сто5 роны, и массовым взяточничеством судей, с другой, — это почти до5 словное повторение защитительной речи, произнесенной мною мно5 го лет назад в Верховном суде РСФСР. 70 ] Помню длинный, плохо освещенный и очень холодный зал судебного заседания. Привычная для меня обстановка. Сейчас введут обвиняе5 мых. Это тоже привычно. Сколько лет смотрю я на этих людей! Моло5 дые и старые, мужчины и женщины. Какими разными, наверное, бы5 ли они раньше, на свободе, а теперь одинаково бледные особой тюремной бледностью лица; руки за спиной, голова опущена. А жен5 щины! Опускающиеся чулки (ведь колготок тогда у нас еще не было, подвязки запрещены, и чулки просто подкручивали под коленом, как когда5то в русских деревнях), никакой косметики (запрещена тюрем5 ными правилами), волосы, заплетенные в косички и завязанные тря5 почками (заколки и шпильки также запрещены). Сколько им лет — этим женщинам, которых проводят под конвоем по судебным кори5 дорам? Как часто потом, слушая их показания в суде, я ловила себя на мысли: «Эта моложе меня, и эта тоже моложе». И, глядя на них, не могла верить этому. В тот день все привычное было для меня необычным. В судебный зал под конвоем должны были ввести людей, которых я знала раньше. Перед которыми годами стоя я давала объяснения и произносила за5 щитительные речи. А они сидели в судейских креслах с высокими дубо5 выми спинками, увенчанными гербом Советского Союза. Среди них введут человека, который много раз был моим противником в уголов5 ных делах, требуя именем государства наказания виновным, а иногда и невиновным. Это один из самых опытных прокуроров Москвы. Это мой подзащитный Рафаил Асс. Он обвиняется в том, что систематиче5 ски получал деньги за благоприятный исход дела в суде. Часть этих денег передавал судьям, а часть оставлял себе. Иногда это были очень большие суммы — несколько десятков тысяч рублей, иногда — когда дела бывали незначительные — 3–4 тысячи. Когда я принимала это дело, я была почти уверена, что мне предстоит защищать невиновного человека. Асс был из тех немногих, кого, как мне казалось, нельзя было заподозрить в нечестности. Он выгодно отличался от других своих коллег высокой профессиональ5 ностью и манерой держаться — манерой культурного и воспитанно5 го человека. Как волновалась я, идя на первую встречу с Ассом! Каким най5 ду его после стольких месяцев тюремного заключения? Но не сомне5 валась, что, каким бы ни было его физическое состояние, я найду в нем подлинного помощника при разработке тактики защиты — ведь это юрист5практик, прекрасно знающий судебную и следова5 тельскую работу. Ко мне в кабинет ввели совершенно раздавленного человека. От страха и отчаяния он утратил способность ориентиро5 ваться. Его показания поражали беспомощностью. 71 ] Асс признал свою вину уже через несколько дней после ареста, поверив обещаниям следователя, который убедил его, что уже распо5 лагает бесспорными доказательствами его вины (хотя и не конкрети5 зировал их). Асс назвал имя работника одного из московских магази5 нов, через которого получал деньги от разных лиц, и имена судей, которым он эти деньги передавал. Почему Асс так повел себя? Естественно было бы предполо5 жить, что к этому его привело раскаяние. Что, оказавшись в тюрьме, он нашел облегчение в том, чтобы сказать правду, хотя и понимал, что ему грозит суровое наказание — многие годы лишения свободы. Но очень скоро я поняла, что причина была другая. Что настоящего ра5 скаяния, нравственного самоосуждения не было. Что этот человек давно разучился уважать закон и правосудие, и то, что он совершил, вовсе не казалось ему таким безнравственным. Я помню, как, обсуждая позицию защиты, убеждал он меня, что правосудие, собственно, нисколько не страдало оттого, что судьи получали взятки, так как деньги брались только за вынесение право5 судных приговоров. И что если судья за взятку выносил приговор бо5 лее мягкий, чем он (Асс) считал правильным, то, пользуясь своим пра5 вом прокурора, он приносил в вышестоящую судебную инстанцию протест на мягкость приговора. Я спросила: — Это по тем делам, по которым вы получали деньги? И Асс, как бы удивленный моей несообразительностью, с не5 доумением ответил: — Ну конечно же! Я же объясняю вам, что правосудие от взя5 ток не страдало. Для меня ознакомление с этим делом, а затем и слушание его в суде стало настоящей мукой. Когда я читала, а потом слушала по5 казания свидетелей о том, как и через кого передавались взятки, ког5 да узнавала, что правосудие вершилось задолго до суда в маленьком деревянном пивном ларьке около Киевского вокзала, меня охватыва5 ло и отвращение и отчаяние. Я думала о том, сколько сил, нервов, вре5 мени я тратила на каждое дело, чтобы увидеть потом равнодушные глаза судьи и услышать привычное: — Приговор оставить в силе. Услышать от тех самых судей, которых в тот первый день про5 цесса ввели под конвоем в зал. Как защищать в таком деле? Где найти позицию, которая мо5 гла бы помочь моему подзащитному в деле, где всё и все против него? Всё — это он сам, его собственные показания. Все — это остальные подсудимые, большинство из которых не признавали себя виновны5 72 ] ми и видели в нем предателя. Все — это так называемые взяткодатели, те, кто давали через посредников деньги и узнали теперь, что отмена благоприятного в отношении их близких приговора была результа5 том его протестов. Все — это многочисленные родственники подсу5 димых, ожидающих целыми днями в коридорах суда; это адвокаты, защищающие тех, кто не признавал себя виновными и показания против которых дает Асс. Как защищать человека, когда сама не можешь найти ему оправдание? Я жалела его, видя, как он изменился, какой жалкий и расте5 рянный сидит он, отгороженный барьером от всего мира. Я могла произнести вполне искреннюю речь, взывая к милосердию суда. Но было необходимо найти такую линию, которая дала бы мне самой возможность понять, как это могло с ним случиться. Почему именно он, о котором адвокаты с уважением говорили — «сенатор», стал взя5 точником. Я понимала, что причиной была не крайняя нужда, не мате5 риальные лишения. У Асса никогда не было детей, и вся его семья — это он сам и его жена, которая работала и неплохо зарабатывала. У них была очень приличная квартира. Им было на что жить и где жить. Читая показания многих свидетелей, я убеждалась, что мои представления о его образе жизни и привычках были правильны5 ми — он не участвовал в пьянках и оргиях, подобно другим проку5 рорам и судьям, не имел любовниц, не играл на бегах. Много часов, еще тогда, когда изучала дело в Бутырской тюрьме, я думала об этом. Чтобы разобраться во всем, я просила Асса рассказать о старых уголовных делах, которые ему больше все5 го запомнились и больше всего его потрясли. И он рассказал, как вскоре после окончания войны выступал государственным обвини5 телем по делу, где обвиняемой была женщина, укравшая небольшой кусок масла на кондитерской фабрике «Большевик», на которой она работала. — Я просил для нее десять лет заключения в лагерях, — расска5 зывал Асс. — И суд осудил ее к этому наказанию. Я понимал, что это жестоко и несправедливо, но ведь таким был закон. И он был прав. Таким был закон. Но для тех, кто применяет подобные законы на практике, это не может пройти безнаказанно. Закон нужно уважать, а несправедли5 вость и жестокость уважать невозможно. Так постепенно у судьи или прокурора исчезало чувство полезности своей деятельности, и он из служителя правосудия в том высоком смысле, который всегда следует вкладывать в это слово, превращался в равнодушного чиновника. 73 ] Как они — судьи и прокуроры — сами относились к такому «правосудию»? Разные люди — по5разному. Но независимо от того, задумыва5 лись ли они над этим или нет, мучились этой проблемой или спокой5 но подчинялись, не обременяя себя угрызениями совести, — все они в равной мере смеялись над понятием «святости закона», а потому не могли уважать и само правосудие. Я поняла и то, что Асс, окруженный людьми, которые начали брать взятки задолго до него, постепенно терял остроту нравственно5 го осуждения этого преступления, а потом и вовсе привык к этому. И тогда единственной преградой остался страх. Чувство, которое, на мой взгляд, никогда не являлось надежной охраной правопорядка. Каждый адвокат вырабатывает свой стиль, свой почерк построения речи, свою манеру говорить, стоять перед судом. С го5 дами появляется мастерство и, к сожалению, пусть свой, индивиду5 альный, но штамп. Штамп, который незаметен слушателям, но ко5 торый адвокат чувствует безошибочно. И тогда он знает, что речь не удалась. Речь в защиту Асса я считаю одной из своих удач. Все, что я рас5 сказала здесь, говорила я и в Верховном суде. В советских условиях то, что я говорила, было неожиданно. И это заинтересовало слушате5 лей и, что главное, суд. Я считаю, что это сказалось и на приговоре. Асс получил минимальное, по сравнению с другими осужденными, наказание — 4 года лишения свободы. И, хотя это было обычное уголовное дело, я считаю, что имен5 но в нем, а не много лет спустя, защищая Владимира Буковского, я на5 чала путь политического защитника. Но, несмотря на все мною сказанное, а может быть, и вопреки это5 му, советские суды выносили не только обвинительные, но и спра5 ведливые оправдательные приговоры. Не часто, реже, чем это тре5 бовало истинное правосудие, но выносили. Я могу найти в своей памяти очень много дел, когда суд осуждал человека виновного к мере наказания значительно более суровой, чем я считала спра5 ведливым и целесообразным. Но всегда эта мера была в пределах за5 кона. Я могу найти в памяти немало дел, по которым суд соглашал5 ся с правовой оценкой действия обвиняемого, предложенной прокурором, безмотивно отвергая вполне аргументированные со5 ображения защиты. Но память подсказывает мне и такие дела, в которых защита до5 бивалась правильной правовой оценки. Я могу вспомнить и немало 74 ] дел, где адвокатам удавалось добиться полного оправдания. Иногда этого удавалось добиться сразу в суде первой инстанции. Чаще победа приходила после длительного хождения по судам высших инстанций. Их было совсем немало — этих дел с оправдательными приго5 ворами и у меня — за долгие годы моей адвокатской работы. И каж5 дое из них было и осталось событием в моей жизни, нравственной на5 градой за мучительную работу, которую я так любила, которую вправе назвать профессией всей моей жизни. Часть вторая. Признание, или Дело мальчиков Следствие В самых первых числах февраля 1967 года мне позвонил адвокат Лев Юдович. Мы были знакомы много лет и, хотя нас не свя5 зывала тогда личная дружба, относились друг к другу с уважением. — Я к тебе с опасным предложением, — сказал Лев. — Я хочу, чтобы ты приняла участие в потрясающе интересном деле. Два маль5 чика — Саша и Алик — обвиняются в изнасиловании и убийстве своей четырнадцатилетней школьной подруги. Я уже знакомился с материа5 лами в прокуратуре — они совершенно невиновны. Я в этом уверен. Де5 ло уже назначено к слушанию. Прими ты защиту второго мальчика. — Все это прекрасно. Я верю, что дело интересное. Но почему оно опасное? — удивилась я. — Уголовное дело безо всякой примеси политики. Что тут может быть опасного для адвоката? — Дело в том, что оба мальчика признавали себя виновными. Потом оба отказались от своих показаний. Мой — Алик — не призна5 ет себя виновным и сейчас. А Саша, после того как ознакомился с де5 лом вместе со своим адвокатом Ириной Козополянской, заявил следо5 вателю, что именно она научила его отказаться от признания, а на самом деле и он и Алик виноваты. Ирину отстранили от участия в деле. Ей грозит исключение из коллегии. А Саша через несколько дней на5 писал заявление о том, что он совершенно не виноват и его прежние показания, в которых он признавался в изнасиловании и убийстве, — ложные, что оговорил он своего адвоката по настоянию следователя. Ирина просила коллегу по консультации защищать Сашу (Лев назвал имя одного из лучших московских адвокатов), но тот категорически отказался, сказав, что не может отдать свою судьбу в руки вздорного мальчишки, который с такой легкостью предал своего адвоката. Так что дело действительно опасное для тебя. Но учти — это невероятно интересное дело. Может быть, самое интересное в моей жизни. 79 ] — Учла, — сказала я. — Присылай родителей к шести часам в консультацию. Так я стала защитником Саши Кабанова. Недалеко от Москвы есть деревня Измалково. Она стоит на высоком берегу целой системы Измалковско5Самарийских прудов. Длинный, узкий деревянный мост — лавы — соединяет ее с другим берегом. Там — знаменитый дачный поселок писателей Переделкино. Даль5 ше — Генеральское шоссе и генеральские дачи. Дача, крайняя к пру5 дам, принадлежала очень популярной исполнительнице народных русских песен Руслановой. Там же — дача легендарного командира Красной конницы времен Гражданской войны маршала Семена Буденного. В 1965 году дачу Буденного ремонтировали. Каждое утро из расположения ближайшей воинской части грузовики доставляли на «объект» весь необходимый строительный материал, а также рабо5 чих — солдат этой воинской части. Вечером приезжала машина и уво5 зила их в расположение части. 17 июня на строительстве работали трое солдат: Базаров, Зуев и Согрин. Вечером, когда закончили работу, они пошли в деревню к спортивной площадке, где обычно собиралась деревенская моло5 дежь. В это же время на площадку пришли Саша и Алик (им было око5 ло пятнадцати лет) и четырнадцати5шестнадцатилетние девочки, жи5 тельницы этой же деревни. Все вместе играли в волейбол. Около одиннадцати часов солдаты собрались уходить (их уже должна была ждать машина), а все подростки договорились идти гу5 лять через лавы на Генеральское шоссе. Часть девочек — Нина и На5 дя Акатовы, Лена Кабанова (Сашина сестра), дачница Ира — вместе с солдатами пошли вперед, а Саша, Алик и Марина Костоправкина немного задержались: Алик — чтобы отнести домой баян, Марина — чтобы взять вязаную кофточку, Саша — чтобы предупредить мать. Через 5–7 минут они уже шли по главной улице деревни вниз мимо единственного в деревне двухэтажного санаторского дома. Это боль5 шой деревянный барак. В каждой комнате живет семья, каждое окно открыто — ведь очень тепло; в каждой комнате свет — еще не ложи5 лись спать. Трое детей, знавших друг друга с самого рождения, учивших5 ся в одном классе, шли веселые, смеющиеся по направлению к дому Акатовых, не подозревая, что эти минуты станут роковыми для каж5 дого из них. Что впереди катастрофа — страшная гибель Марины, го5 ды тюрьмы для Саши и Алика. 80 ] Девочек дома не оказалось. Решили, что те, не заходя домой, пошли к лавам. От дома Акатовых до лав — дорога по той же главной улице, слева от дороги — последний дом, Богачевых. За ним фрукто5 вый совхозный сад, который тянется вдоль берега пруда. Потом не5 большой овраг, а дальше старый деревянный забор, отгораживаю5 щий руслановскую дачу от деревни. Вся дорога от дома Акатовых до лав занимает не более 5 минут. Через какое5то время Саша и Алик возвратились к дому Акатовых, но уже вдвоем, без Марины. Все девочки дома. Рассказывают, что шли другой дорогой, хотели отвязаться от солдат, чтобы те не узнали, где они живут. Опять минуты (как потом будут считать эти минуты!) — и девоч5 ки Надя и Нина Акатовы, Лена Кабанова, Саша и Алик уже идут через ла5 вы на Генеральское шоссе. Их видели сидевшие на берегу рыбаки (а эти пруды славились карасями, и рыбаков было много). Их слышали жители ближайших домов, потому что ребята громко пели и смеялись. Так с песней они прошли через лавы. Кто5то из девочек спросил: — А где же Марина? Кто5то из мальчиков ответил: — Решила пойти вперед догонять вас на Генералке, не захоте5 ла вернуться с нами. И опять кто5то из девочек сказал (они сами потом не могли вспомнить — кто): — Вечно Марина все делает по5своему. И больше о ней никто не вспоминал. Совсем уже поздно в этот день дети разойдутся по домам, и только на рассвете мать Марины будет бегать из дома в дом по всей деревне и спрашивать, не видел ли кто Марину. Марина не вернулась домой. Слух о том, что Марина пропала, с невероятной быстротой раз5 несся по деревне. Один за другим к дому Костоправкиной подходили односельчане. Среди них и те, кто видел детей, накануне вечером игравших в волейбол, и те, кто слышал голоса детей, переходивших по лавам через пруд, и рыбаки, которые с берега или с лодок видели их и даже узнавали голоса — ведь сестры Акатовы первые певуньи на деревне, их голоса не спутаешь. С самого утра в доме Костоправкиных — работник милиции — дознаватель. Он спрашивает каждого приходящего в дом и тщательно запи5 сывает все показания; фиксирует время, когда дети разошлись с во5 лейбольной площадки, когда их слышали рыбаки и жители прибреж5 ных домов, записывает показания Алика, Саши, Нади, Нины, Иры, Лены и многих других. 81 ] Особенно придирчиво допрашивает он Алика и Сашу — ведь они последние, кто видел Марину. Только они могут разъяснить, поче5 му вдруг расстались с Мариной, почему она одна пошла вперед и не за5 хотела вернуться с ними. Ни Алик, ни Саша не могут объяснить этого. «Не пошла, и все», «Не захотела, и все». А в это же время оперативные работники милиции и добро5 вольцы — жители деревни прочесывают весь берег пруда и совхоз5 ный сад, осматривают каждый куст, каждую тропинку. Искали до су5 мерек. Никаких следов Марины обнаружено не было. 19 июня с самого утра поиски возобновились. Только к вечеру наткнулись на небольшую полянку в овраге около руслановской да5 чи. Там, на сильно помятой траве, под небольшими кустами нашли вязаную кофту Марины, рядом оторванную от нее пуговицу. Немно5 го в стороне — мужскую старую фуражку и белую пуговицу — белье5 вую (такие пришивают к самому дешевому мужскому нижнему белью). В Измалково прибыли водолазы — искали труп Марины. Не5 сколько часов подряд обследовали они дно пруда. Безрезультатно. А потом опять дни опросов всех, кто был в тот вечер в деревне, всех тех жителей близлежащих сел и поселков, на кого по оператив5 ным милицейским данным могло пасть подозрение. Первые из них — солдаты. Их показания о том, как возвраща5 лись в часть после игры в волейбол, противоречивы. Особенно насто5 раживают следователя показания шофера грузовика, на котором сол5 даты возвращались в часть. Шофер утверждает, что приехал за солдатами в условленное время — к 11 часам вечера, но их на месте не было. Появились они только в час ночи и просили никому не говорить об их позднем возвра5 щении. Но солдаты — военнослужащие. Для них своя — военная — прокуратура, свой суд — военный трибунал. Военный прокурор отка5 зался их арестовать — доказательств вины недостаточно. А чем даль5 ше, тем показания солдат все больше и больше сближаются между со5 бой, все меньшим делается время их неоправданного отсутствия. Так прошла неделя. 23 июня днем Саша вместе с товарищами и подругами катался на лодке. Как всегда в эти дни, говорили о Ма5 рине. Саша рассказывал, как они вместе шли к Акатовым, о чем гово5 рили по дороге. Внезапно он замолчал и, как рассказывали его друзья, стал такой бледный, что они испугались. Рядом с лодкой, почти каса5 ясь ее борта, плыл страшный, вздувшийся труп. Это была Марина. По заключению экспертов5медиков, Марина погибла «от асфик5 сии в результате утопления». Эксперты также высказали предположе5 ние, что смерти предшествовало насильственное половое сношение. 82 ] Хоронили Марину всей деревней, всей школой с учителями. Класс за классом подходили к могиле прощаться. Это были похороны, где горе было неподдельным, как неподдельной была и жажда мести этому еще не найденному убийце. Шло время. За месяц, который прошел с 17 июня, дня, когда погибла Марина, работники милиции и уголовного розыска района задержали более двадцати человек, на которых по каким5то причи5 нам могло пасть подозрение в причастности к убийству. Среди них судимый раньше за кражи и хулиганство Садыков, живший в неболь5 шом поселке недалеко от Измалкова. В ту ночь с 17 на 18 июня Сады5 ков не пришел ночевать домой. Только утром жена нашла его, совер5 шенно пьяного, спящим в сарае в изодранной и окровавленной одежде. Его продержали в камере предварительного заключения при милиции три дня. Но друзья Садыкова подтвердили следователю, что они вместе пили, что во время выпивки была драка. И Садыкова от5 пустили. Знакомясь потом с материалами следственного дела, я пора5 жалась совершенно очевидной беспомощности следователя, который метался от одной версии к другой, от одних подозрений к другим, но ни одной версии не проверил досконально. Каждый раз ограничивал5 ся самыми поверхностными допросами. Следователь не пытался вы5 яснить причины противоречий в показаниях (в случае с солдатами). Не направил на экспертизу окровавленную рубаху Садыкова, дове5 рившись показаниям его собутыльников. Не провел биологическую экспертизу одежды всех тех, кто подозревался и задерживался. А так важно было проверить, нет ли на ней пятен спермы — ведь эксперты уже высказали предположение о том, что Марина была изнасилова5 на. Уходящее время работало против следователя и против правосу5 дия. Все более уверенными становились показания подозреваемых, все меньше в них оказывалось противоречий, все больший круг сви5 детелей называли они в подтверждение своей невиновности. В нача5 ле августа 1965 года вызовы к следователю почти прекратились. След5 ствие явно зашло в тупик. И вдруг где5то в 205х числах августа по всей округе пронеслась весть. Убийца найден. Арестован. Это настоящий преступник5реци5 дивист. Он уже раньше был судим за изнасилование и убийство. Ма5 рина не единственная его жертва. Уже называют его имя — Назаров. А тут новость — преступник сознался. Рассказал следователю, как мучил и насиловал Марину, как потом убил ее и сбросил труп в воду. То естественное чувство мести, та жажда возмездия, которая всегда сопутствует преступлению, стали главным содержанием 83 ] мыслей и чувств не только матери Марины, но и большинства жите5 лей деревни. Считали недели до окончания следствия и суда. Слова «смертная казнь», «расстрел» стали едва не самыми распространен5 ными словами в разговорах. Но время шло, а об окончании следствия ничего слышно не было. В конце того же 1965 года новое ошеломляющее известие — «Следствие по делу гибели Костоправкиной Марины приостановле5 но за нерозыском преступника». Целая делегация от деревни идет к прокурору требовать объяс5 нений. Как же так? Ведь преступник есть. Он сам сознался. Кого же может удовлетворить объяснение прокурора, что признание это бы5 ло ложным, что Назаров отказался от первоначального признания, сказал, что оговорил себя, а других доказательств его вины нет. Кто может поверить, что невиновный человек будет призна5 вать себя виновным не просто в преступлении, а в таком, за которое по закону ему грозит смертная казнь? Да еще если это опытный пре5 ступник, ранее судимый. Да еще если этот человек вновь совершил преступление, — потому что известно, что его скоро будут судить за изнасилование другой девочки и за несколько ограблений. Великая магическая сила этого слова — «признался». Кто не оказывался в ее опасном плену? Разве: «Если признался, то виноват, а не был бы виноват — не признался бы» — думают и говорят только люди далекие от правосудия? Разве мало следователей, прокуроров и даже судей, уверенно отвечавших в студенческие годы на экзаме5 нах: «Признание не является царицей доказательств. Оно требует проверки и подтверждения, как и любое доказательство по делу» — и осуждавших людей только на основе этого признания даже тогда, когда остальные доказательства сомнительны? И судьи делают это с убежденностью и сознанием своей право5 ты потому, что внутренний голос чувства вопреки разуму говорит им: «Раз признался — значит, виноват». И не заставило умолкнуть этот внутренний голос и то, что сот5 ни тысяч людей признали себя виновными в страшных преступле5 ниях, которые не совершали. Ведь это было в другое — сталин5 ское — время. И не умолкает этот внутренний голос, когда читает судья очередное определение Верховного суда РСФСР или СССР по делу, где необоснованно осуждены люди только на основании их признания на следствии — следствии, проведенном с наруше5 нием закона. «Ведь это не у нас, в другой прокуратуре. У нас закон не на5 рушают». 84 ] Жителей деревни Измалково не убедили объяснения прокуро5 ра. Они не понимали, что происходит. Они знали, что возмездие, ко5 торое должно было удовлетворить их чувство мести, возмездие, ко5 торое уже было таким близким, отнято у них. И тогда в ЦК КПСС стали направлять письмо за письмом, заяв5 ление за заявлением. «Найти и наказать преступника». Этого требова5 ли уже не от прокурора, не от следователя, а от всесильной коммуни5 стической партии. Наступил 1966 год. Скоро уже год со дня смерти Марины, а следствие молчит — дела не возобновляет. Не помогли письма и в ЦК КПСС. Тогда решают включить в эту борьбу писателей. Ведь писатель5 ский поселок на другом берегу пруда. Дети из деревни часто ходят ту5 да в знаменитую детскую библиотеку, созданную на свои собствен5 ные средства замечательным писателем Корнеем Чуковским. (Случай благотворительности для Советского Союза едва ли не уни5 кальный.) Марина была постоянной посетительницей и, говорят, люби5 мицей Корнея Ивановича. Именно к нему идет Александра Косто5 правкина. Его и несколько других писателей просит употребить их авторитет, их известность. ЦК не отвечает на ее письма, письма про5 стой деревенской жительницы. Но ведь им5то ответят. Что значит — «Не могут найти убийцу». Он должен быть найден. И писатели пишут. Пишут в ЦК КПСС, тоже требуют найти и наказать. 17 июня — годовщина смерти Марины. И вновь на сельском кладбище собрались родственники и сосе5 ди Костоправкиных, учителя школы, дети — товарищи Марины. Но уже меньше слез, чем год назад. Дети стоят молча, взрослые пьют при5 несенную с собой водку — полагается помянуть Марину. Но слезы будут. Для этого специально приглашена на клад5 бище старая жительница этой деревни Екатерина Марченкова — не5 пременная участница похорон в деревне. Она стоит в стороне — ху5 дая седая женщина в очках с толстыми стеклами. На голове большой черный платок. Тихо, нараспев, постепенно убыстряя речь, начина5 ет она говорить. Говорит о том, какая Мариночка была умница и красавица и как злой человек сгубил ее. Вот уже и слезы в голосе, все сильнее и сильнее прорываются рыдания сквозь слова. Уже запричитала Александра Костоправкина и вторит ей: «Доченька, красавица, и ка5 кой же злодей сгубил тебя, доченька…» А Марченкова причитает все громче, все надрывнее: 85 ] Мариночка, деточка, Прости меня, старую! Отпусти меня. Зачем снишься ты мне каждую ночь?! И уже плачут все присутствующие, и почти не слышно того, что поет5 причитает у Марининой могилы Марченкова. Только потом, возвратясь домой, спросит крестный отец Ма5 рины — Захаров — у Александры Костоправкиной, слышала ли она, как Марченкова причитала, что виновата перед Мариной, что могла ее спасти и не спасла. В этот же вечер Костоправкина позвала Марченкову в свой дом на поминки. Опять выпили водки, а потом стали спрашивать, что она знает о Марининой гибели, почему говорила, что могла ее спасти и не спасла. Сначала Марченкова отрицала, что говорила на кладбище такие слова. И только перед уходом домой рассказала, что ровно год назад — день в день 17 июня — поздно вечером она была дома в своей комнате на втором этаже санаторского дома. Окно было открыто, и она услы5 шала громкий разговор. По голосу узнала, что это была Марина. — Алик, отстань! Чего пристаешь? Как не стыдно. Сашка! Не приставай, чего тебе нужно от меня! Чего вы пристали? В ответ кто5то из ребят громко рассмеялся. — Я не придала этому значения, — продолжала Марченко5 ва. — Подумала: просто балуют, — и легла спать. Наверное, для постороннего и спокойного слушателя в этом рассказе не было ничего сенсационного. Ведь даже если поверить тому, что Марченкова действительно слышала такой разговор и именно 17 июня 1965 года и по голосу пра5 вильно опознала Марину, то никто из мальчиков — ни Саша, ни Алик — не отрицал, что 17 июня вечером они вместе с Мариной про5 ходили мимо этого дома. Они в первый же день рассказали об этом матери Марины и следователю. Само содержание разговора, пере5 данное Марченковой, тоже ни в чем не уличало ни Сашу, ни Алика. Ведь Марина не плакала, не звала на помощь, хотя шли они по глав5 ной улице деревни, где в каждом доме люди, готовые прийти на по5 мощь. Слова же «Алька (или Сашка), отстаньте!» могли быть реакци5 ей на любую мальчишескую шутку. Именно так рассудил прокурор района, к которому на следую5 щий же день обратилась Александра Костоправкина с заявлением, что они сами нашли убийц Марины, что преступники Саша Кабанов и Олег (Алик) Буров. 86 ] Тогда возмущенная Костоправкина обратилась с жалобой в Москву — в прокуратуру Московской области. Вскоре ей сообщили, что расследование дела о гибели Марины передано в прокуратуру Московской области и поручено опытному следователю Юсову. Довольно высокого роста, худой. Удлиненный овал бледного лица. Больше всего бросаются в глаза большие очки на подслепова5 тых маленьких глазах — почти щелочках — и длинные тонкие губы. Юсов принял Костоправкину незамедлительно. Внимательно выслушал. Особенно подробно расспрашивал о рассказе Марченко5 вой. А прощаясь, заверил ее, что теперь все будет по5другому. Дело на особом контроле в ЦК КПСС (реакция на письмо писателей), куда он должен докладывать о результатах расследования. Он найдет пре5 ступников, чего бы это ему ни стоило. 22 июня 1966 года Саше Кабанову исполнилось 16 лет — воз5 раст, который дает ему право на получение паспорта. Все необходимые справки уже сданы в паспортный стол мили5 ции. Назначен и день получения паспорта — 31 августа. Оделся в специально купленную к этому дню новую рубашку, в тщательно отутюженные матерью брюки и уехал. А дома к его воз5 вращению уже готовят праздничный обед — вот еще один сын стал взрослым. Старший сын женат, живет отдельно; второй служит в ар5 мии, дочь Леночка тоже уже работает, теперь недолго остается и Саше до армии. Семья Кабановых большая и очень дружная и, главное, непью5 щая, что редко в деревне. Уже собрались все, ждут только Сашу. Внезапно в дом входят двое. Один — знакомый инспектор местной милиции. Второго видят впервые — высокий, худой, в больших очках, с плотно сжатыми тон5 кими губами на бледном лице. Представляется новым инспектором Отдела народного образования. — Завтра первый день учебы. Вот и пришел познакомиться с Сашей, старшеклассником. Расспрашивал родителей о том, как Саша учится, где делает уроки, помогает ли матери по хозяйству. Разговаривал инспектор вежливо и доброжелательно. Пришедшего Сашу тоже расспрашивал про учебу, о книгах, которые читает, просил показать уже приго5 товленные к завтрашнему дню новые учебники и тетради. Поблаго5 дарил за приглашение к обеду, но — некогда. Нужно обойти все дома, в которых живут старшеклассники. Может, Саша поможет ему — проводит до ближайшего дома, и тут же вернется, не опоздает к обеду?.. 87 ] Так они вышли: новый инспектор, Саша и работник милиции. Только через час Сашиной маме расскажут, что Сашу и Алика увезли на милицейской машине. А через 4 дня, после долгих поисков и волнений — ведь куда и кто увез детей, никому не известно, — роди5 тели наконец узнают, что один из них содержится в камере предва5 рительного заключения города Звенигорода, а другой — в камере предварительного заключения поселка Голицыно и что задержаны они по постановлению старшего следователя прокуратуры Москов5 ской области Юсова. На следующий же день матери Бурова и Кабанова поехали в Москву в прокуратуру. В кабинете на втором этаже за столом сидел человек с бледным вытянутым лицом, в больших очках, с плотно сжатым и длинным ртом. Но он уже не улыбался приветливо, не спрашивал о том, где и как мальчики готовят уроки. Он в своей подлинной и настоящей ро5 ли. Не инспектор Отдела народного образования, а старший следова5 тель Юсов. Сухо, сдержанно отвечает он на вопросы пораженных этой встречей родителей. Он уверен, что Алик и Саша убили Марину, но обвинения им еще не предъявлял. Иронически выслушивает завере5 ния матерей, что их дети ни в чем не повинны. Сколько таких завере5 ний и по скольким делам ему уже приходилось выслушивать! Все это привычно и скучно. Когда закончится дело, еще неизвестно; когда можно пригласить адвоката, тоже еще неизвестно. Он обязательно предупредит об этом родителей. Дети без адвоката в советской стра5 не не останутся. Все будет по закону. Конечно, никакой переписки — это строжайше запрещено; и он, Юсов, этого никак позволить не может. И опять идут дни, а Алик и Саша по5прежнему в камерах пред5 варительного заключения. И родители не жалуются. Они ведь не зна5 ют, что максимальный срок содержания в таких условиях — 3 дня и что еще 3 сентября Юсов получил письменное предписание проку5 рора о переводе мальчиков в московскую тюрьму, которую называ5 ют поэтически «Матросская тишина» (по названию улицы, около ко5 торой она расположена) и которая теперь официально именуется «Учреждение № 1». 6 сентября перед концом рабочего дня на работе у Лены Каба5 новой (сестры Саши) раздался телефонный звонок. Незнакомый приятный голос. — Леночка, это говорит следователь Юсов. Здравствуй, Леноч5 ка. Я решил, хотя и не положено это, передать тебе письмо от Саши. Встретимся через час в вестибюле метро. 88 ] Юсов передал Лене запечатанный конверт. Сказал: — Вскроешь дома, при родителях. Значит, скорее на вокзал, успеть на электричку — следующая только через час. А потом от станции Баковка почти бегом эти кило5 метры по лесной дороге, бегом по лавам и главной улице, мимо во5 лейбольной площадки, и, вбежав в дом: — Письмо от Саши! Юсов передал письмо от Саши! Какое это счастье — весть от сына, первая весть от ее ребенка, ко5 торого увезли тайно, даже не дав попрощаться, перемолвиться словом. Вскрыли конверт. Письмо на одном небольшом листке бумаги: Дорогие мама, папа, Леночка, и братья, и тетя Маруся. Обо мне не беспокой5 тесь, со мной обращаются хорошо. Я рассказал, что мы с Алькой совершили с Мариной. Изнасиловали ее, а потом утопили. Пришлите мне, пожалуйста, чистые трусы и сухарей побольше. Следователь Юсов обещал все передать. Простите меня. Наверное, скоро увидимся. Ваш сын Саша. 6 сентября 1966 г. Много позже Сашина мама Клавдия Кабанова рассказывала мне, что, прочитав письмо, даже не плакали. Сидели все молча, ни о чем не разговаривали. Не думали ни о чем — полная пустота отчаяния. А заговорили — ни один из них ни на минуту не допустил, что написанное Сашей — правда. Узнав этих людей, я верила, что так и было. Эти совершенно необразованные, простые люди всегда поражали меня той благо5 родной сдержанностью, с которой они переносили свалившееся на них горе. За два с половиной года моего участия в деле Алика и Саши в одних только судебных заседаниях допросили более 100 человек — жителей Измалкова, дачников, которые в это лето были там на отды5 хе, учителей школы, где учились дети. Из всей этой массы взрослых свидетелей только два человека выделялись благородством поведения, полным отсутствием жестоко5 сти и вульгарности. Это была учительница старших классов Волкон5 ская и мать Саши Клавдия Кабанова. Как сумела она, родившая и вос5 питавшая шестерых детей, вырастившая их в тяжелых условиях русской деревни, работая с утра до ночи по хозяйству и в совхозе, — как сумела она не ожесточиться, держаться всегда с таким достоин5 ством? Как сумела она внушить к себе уважение не только детям, ко5 торые беспрекословно слушались ее, но и всем односельчанам? Как сумела сохранить внешность и легкую поступь настоящей русской красавицы? И пепельные, почти без проседи, волосы и удивительную прозрачность светло5голубых глаз?.. 89 ] Клавдия — несомненная глава семьи, но она никогда не при5 казывает, даже просит редко. Как5то все сами знают, что нужно сделать и как правильно поступить. Сашин отец работал шофером грузовика в Москве. Домой приезжал поздно вечером. С семьей, с детьми — только по воскресеньям. Поздно вечером того же 6 сентября в дом к Кабановым пришла задыхающаяся от быстрой ходьбы мать Алика. Сразу закричала, заплакала. Оказывается, Юсов передал письмо не только от Саши, но и от Алика. Теперь обе семьи вместе читали и перечитывали эти письма. Вот письмо Алика: Дорогие мама, папа и Галя. Обо мне не беспокойтесь. Меня никто не обижает. Я рассказал следователю, что мы с Сашкой изнасиловали Марину, а потом бросили ее в пруд. Пришлите мне новую фуражку и побольше сухарей. Следо5 ватель Юсов разрешил передать. Простите меня. Ваш сын и брат Алик. 6 сентября 7 сентября с самого утра Клавдия Кабанова уехала в Москву. Надо купить продукты для передачи детям — и Алику и Саше. Уже днем с двумя сумками добралась до прокуратуры. Но передать ничего не удалось. Юсова в прокуратуре нет и сегодня не будет. Так вместе со всем закупленным вернулась домой в деревню. И опять новость. Днем в деревню привозили Алика. Он шел че5 рез всю деревню от волейбольной площадки до пруда. Рядом, не от5 ступая ни на шаг, шел следователь Юсов. По бокам — работники ми5 лиции со сторожевыми собаками. Сзади несколько незнакомых мужчин (понятые) и человек с кинокамерой. Сбежались все, кто был в деревне, — взрослые и дети. Они сами слышали, как Алик неторопливо и удивительно спокойно показывал дорогу, по которой шел с Мариной от площадки по главной улице, ми5 мо «санаторского» дома, мимо дома Акатовых. Здесь, у последнего дома Богачевых, они с Сашей пристали к ней, заломили назад руки. Она пыталась закричать — заткнули ей рот новой фуражкой Алика. (Той, которую он просил прислать в пе5 редаче.) Протащили ее немного по тропинке в яблоневый колхозный сад и повалили под деревом. По предложению следователя, не задумываясь ни на минуту, показал дерево, под которым он первым изнасиловал Марину. Потом насиловал Сашка, а затем задушил ее. Тогда они взяли ее за руки и за ноги и потащили к берегу пруда. Пошел к берегу (все снималось ки5 90 ] нокамерой) и указал место, с которого, раскачав труп Марины за ру5 ки и за ноги, бросили его в пруд. Рассказывал и показывал это не только спокойно, но как5то со5 вершенно не смущаясь присутствовавших соседей, взрослых и детей. Все стояли молча, потрясенные этим страшным рассказом, с чудо5 вищными подробностями насилия, с бесстрастным, безо всякого вол5 нения и сожаления описанием убийства. И даже, когда уже вели назад к машине, прибежавшая Александра Костоправкина — мать Мари5 ны — кричала: «Убийца! Негодяй! Растерзать тебя мало!» И тут Алик оставался спокойным. 9 сентября рано утром в Измалково приехал работник мили5 ции и пригласил родителей мальчиков — Марию Бурову и Клавдию Кабанову — поехать с ним в Звенигородское отделение милиции, где их ожидает следователь Юсов. Взяли с собой припасенные ранее продукты для передачи и по5 ехали. В кабинет к Юсову их не пустили — просили ждать в коридоре, но передачу взяли немедленно. Ждать пришлось очень долго, несколь5 ко часов. Наконец Юсов, а с ним и какой5то высокий плотный мужчи5 на подошли к ожидавшим Кабановой и Буровой, и Юсов представил: — Вот ваш защитник — адвокат Борисов. Сейчас я в его при5 сутствии допрашивал ваших сыновей. Я предъявил им обвинение по статье 102 Уголовного кодекса в убийстве. Можете сейчас побеседо5 вать с товарищем адвокатом. Это было совершенно неожиданно. Советуясь друг с другом, Бурова и Кабанова уже решили пригласить двух адвокатов — для каж5 дого из сыновей отдельно и, что главное, из Москвы. Почему следова5 тель, который всего несколько дней назад говорил, что к защитнику обращаться еще рано, что он их обязательно предупредит, когда на5 ступит время, вдруг сам назначил для Алика и Саши адвоката? Как бы предчувствуя эти вопросы, Юсов тут же добавил: — Да вы не волнуйтесь. Товарищ Борисов очень опытный ад5 вокат, и не просто адвокат, а заведующий консультацией. Вы можете ему полностью довериться, а мне пора, уже поздно, поговорим в дру5 гой раз. Беседа с адвокатом Борисовым тоже не отняла много времени. — Мальчики во всем признались. Они совершили это по глупо5 сти. Нет, вы не сомневайтесь. Они действительно виноваты, — не бы5 ли бы виноваты, не признавались бы. Нет, их никто не бил. Следова5 тель Юсов очень хороший человек, к ребятам относится хорошо. Да что вы так волнуетесь?.. Ведь они несовершеннолетние, их не рас5 стреляют — посидят несколько лет, и все. А сейчас поедем в консуль5 тацию. Вам нужно уплатить деньги в кассу за мою работу. 91 ] Входя к нему в небольшой кабинет, заметили на дверях таблич5 ку: «Заведующий Юридической консультацией Борисов А.С.». Зна5 чит, Юсов не обманул — действительно опытного адвоката выбрал для мальчиков. Сашу привезли в деревню 105го утром. И опять сбежались все. И опять шли за Сашей и рядом с ним идущим Юсовым, и милиционе5 рами с собаками, и понятыми, и человеком с кинокамерой. И вновь тот же рассказ, такой же бесстрастный и спокойный, с теми же ужасающими подробностями. Только Саша сказал, что Ма5 рину он не душил. Наверное, сама задохнулась — ведь Алик крепко закрыл ей рот кепкой, как кляпом. И уже не только Александра Косто5 правкина, но и вся толпа кричит: «Убийца! Негодяй!» А Саша, не поворачивая к ним головы, так же медленно про5 должает рассказ. Прямо из Измалкова Сашу отвезли опять в камеру предвари5 тельного заключения в Звенигород и там допросили в присутствии учительницы, которую он любил и уважал, — учительницы Волкон5 ской. Тот же спокойный рассказ, те же подробности, ни больше ни меньше. А дальше каждый день допросы всех тех, кто видел детей 17 июня 1965 года на волейбольной площадке; девочек, которые играли в волейбол и с которыми потом гуляли. И у всех спрашивали время. В котором часу начали играть? До которого часа играли? Сколько минут шли до дома? Через сколько времени пришли Алик и Саша? Для допросов вызывают уже в Москву — 17 сентября Алик и Саша переведены в тюрьму для несовершеннолетних. Нина и Надя Акатовы, Ира Клепикова, Лена Кабанова (сестра Саши) — у следователя почти ежедневно. Как и в первые дни после гибели Марины, они утверждают, что от момента их ухода с волей5 больной площадки до прихода мальчиков в сад Акатовых прошло не более 15–17 минут. Но Юсов убеждает их, что они ошиблись, что этого не могло быть. Ведь за 15–17 минут такое преступление совершить невозмож5 но, а мальчики сами признались, что все это было. — Вы и им не поможете, и себе жизнь портите. Ведь вас могут привлечь за ложные показания, — убеждал Юсов. (По советскому закону ответственность за дачу ложных пока5 заний несут только по достижении 16 лет. Ко времени допросов толь5 ко Лене Кабановой было 16, остальным девочкам уголовная ответ5 ственность не угрожала.) 92 ] Девочки упорствуют. И тогда всем им дают очные ставки с Са5 шей. И Саша при них спокойно и бесстрастно рассказывает, как и что он и Алик делали с Мариной и как убили ее. При них говорит, что от5 сутствовали они с Аликом 35 минут. И тут же на вопрос следователя: — Подтверждаете ли вы показания обвиняемого? Нина, Надя и Ира ответили: — Да, подтверждаем. И только Лена, сестра Саши, ответила на этот вопрос: — Нет. Несмотря на запрещения следователя, Лена спросила Сашу: — Почему ты врешь? Я ведь сама была там, я знаю, что вы при5 шли через пятнадцать минут. Но следователь закричал на нее, велел подписать протокол и выйти из кабинета. Потом внезапно очные ставки прекратились. И напрасно мать Саши и мать Алика просили их тоже вызвать на очную ставку, чтобы хоть раз увидеть сыновей, чтобы хоть раз самим услышать то, что они показывают. Следователь отказывал им и в этом, и в свидании. Прошло еще очень немного времени, и Юсов сказал, что след5 ствие заканчивается. На этот раз матери категорически заявили, что отказываются от адвоката Борисова, что они хотят, чтобы их детей за5 щищали московские адвокаты, тем более что суд будет в Москве. Так вступили в это дело адвокаты Лев Юдович и Ирина Козопо5 лянская. Уже от них матери узнали, что Алик и Саша не признают себя виновными, что утверждают, будто бы заставил их признаться следо5 ватель Юсов. Что на самом деле они не виноваты. Узнала об этом и мать Марины. Узнала от Юсова, который объяснил ей, что подкупленные родственниками адвокаты уговорили Алика и Сашу отказаться от показания. Но суд разберется во всем. В Измалкове почти не осталось нейтральных. Вся деревня включилась в борьбу за возмездие, а значит, против мальчиков. В борьбу против их родителей, которые продолжают верить в их не5 виновность, и, конечно, против этих продажных и бессовестных ад5 вокатов, которые пытаются выгородить сознавшихся, а значит, бес5 спорно, виновных преступников. И уже забыли все, что раньше, до их ареста, считали Алика и Сашу хорошими детьми — Сашу получше, Алика похуже (он грубил взрослым), что никому в голову не могла прийти мысль об их при5 частности к гибели Марины. Вот таким было это дело, когда я сказала «согласна» и приняла на себя защиту Саши. В преддверии первого судебного процесса До начала судебного процесса оставалось немногим более двух недель, и я понимала, что все это время должно быть цели5 ком отдано изучению такого сложного дела. Уже с утра я — в Московском областном суде. Все складывается на редкость удачно. Я одна в пустом зале. У меня большой стол, на нем два тома дела, листы бумаги, на которых делаю выписки. Тихо. Никто не мешает сосредоточиться. Открываю обвинительное заключение. 34 страницы густого, через один интервал машинописного текста. Примерно половина об5 винительного заключения — длинные цитаты из показаний Алика и Саши, когда они признавали себя виновными. Еще по дороге, не доходя до колонки, Сашка предложил мне изнасиловать Ма5 рину. Я сказал, что не буду. У колонки встретили Марину и вместе пошли к мо5 сту. Прошли двухэтажный санаторский дом и дом Акатовых. Там никого не было. Так дошли до крайнего дома, где живет Богачева тетя Надя. На углу за5 бора стали приставать к Марине, крутить ей руки. Марина сказала, что будет кричать. Я кепкой зажал ей рот, и мы потащили ее к яблоне в совхозный сад. Сашка тащил ее за левую руку, а я левой рукой за правую. В правой руке у ме5 ня была кепка, и я этой кепкой зажимал ей рот» (показания Алика Бурова. Том 3, листы дела 84–88). И дальше еще несколько страниц его показаний с мельчайши5 ми подробностями того, как повалили Марину во втором ряду яблонь, как Сашка держал ей ноги, когда он — Алик — насиловал Марину, как Сашка потом душил ее и как они вместе несли ее труп к пруду. А потом опять несколько страниц — цитаты из тех показаний Саши, в которых он признавал себя виновным. 94 ] Вместе с Аликом от его дома мы пошли к колонке. Там стояла Марина. По пу5 ти к Марине Алик предложил изнасиловать ее, и я дал свое согласие. Вместе с Мариной дошли до санаторского дома, и там Алик пристал к Марине. Она сказала: «Отстань», — и мы пошли вниз. В доме Акатовых никого не было. Пошли дальше. У крайнего дома Богачевых мы остановились, и Алик наскочил на Марину, закрыл ей рот кепкой. Мы взя5 ли ее под руки и пошли к саду» (показания Саши Кабанова. Том 3, листы де5 ла 107–108). И дальше те же подробности, что и в показаниях Алика. Только утверждает, что, когда кончили насиловать, Алька сказал Марине: «Вставай». Она не отвечала. Мы пытались ее поднять, но она не поднималась. Алька вынул изо рта Марины кепку. Мы решили, что она умерла, но отчего — не знали, может быть задохнулась. Алька сказал, что ее лучше закопать, чтобы никто не нашел, но потом решили снести в пруд (по5 казания Саши Кабанова. Том 3, листы дела 110–111). И так страница за страницей. Показания с очень незначитель5 ными изменениями, которые кажутся мне совершенно несуществен5 ными. Показания, насыщенные деталями, которые выглядят так правдоподобно. В самом конце третьего тома заявление, написанное детским почерком. Собственноручное заявление Саши. Я решил рассказать правду, так как я хочу идти в жизнь с чистой совестью. Я совершил преступление, но я за него буду нести ответ, и мне не хочется, что5 бы меня мучила совесть за то, что я не раскаялся в этом поступке. Но я в этом поступке раскаиваюсь, и такого больше не повторится, так как это вышло по глупости и по предложению Бурова Алика. Сам бы я до этого не додумался (том 3, лист дела 224). Все чаще приходит мысль: «А может быть, это действительно они?» Я знаю и Льва Юдовича, и Ирину Козополянскую. Я не верю в то, что они уговорили Алика и Сашу изменить показания — отка5 заться от признания. Не верю потому, что Лев и Ирина прежде все5 го порядочные люди, неспособные на такое нарушение своего про5 фессионального долга. Не верю и потому, что оба они опытные и разумные адвокаты, прекрасно понимающие, какие последствия для них неизбежно наступят, если суду станет известно, что из5 менение показаний обвиняемых — результат воздействия на них адвокатов. 95 ] Но я также понимаю, что за те месяцы, которые прошли до су5 да, оба мальчика получили новый — тюремный — опыт. Что, если я допускаю, что их «признание» было результатом незаконного дей5 ствия следователя, я не могу исключить и то, что отказ от такого при5 знания явился результатом влияния более опытных сокамерников. В момент этих размышлений дверь зала открылась, и ко мне подошел человек: — Здравствуйте, товарищ адвокат. Узнал, что вы читаете дело, и решил зайти познакомиться с вами. Вы ведь раньше в моих делах не участвовали. — И представился: Судья Кириллов. Кириллов сравнительно молодой член Московского областно5 го суда. Адвокаты, которым довелось участвовать в делах под его председательством, неизменно отмечали его ум и правовую образо5 ванность, но одновременно — жесткую, почти деспотическую мане5 ру ведения процесса. Говорили и о том, что он часто бывает резок и даже груб по отношению к адвокатам. То, что он пришел специально знакомиться со мной, приятно удивило. Такой традиции в московских судах не существовало. Ча5 ще бывало, что знакомый судья, у которого ты уже много раз высту5 пал, проходит мимо, даже не повернув голову в твою сторону. А Кириллов продолжал: — Я рад, что вы будете участвовать в этом деле. Дело очень ин5 тересное, но очень тяжелое. Не правда ли, товарищ Каминская, это очень тяжелое дело? — Я думаю, что всякое дело об убийстве — тяжелое. А тут еще и обвиняемые — подростки. Конечно, дело тяжелое. — Это, конечно, так, товарищ адвокат. Но ведь в этом деле мно5 го особенностей. Так сказать, борьба за честь прокуратуры и за честь адвокатуры. Ведь кто5то научил этих мальчиков или ложно признать5 ся в том, чего они не совершали, или, отказавшись от неправильных показаний, оклеветать следствие. — Честь следователя Юсова — еще не честь прокуратуры, рав5 но как и поведение адвоката Козополянской — это еще не поведение адвокатуры. — Ну, тут, товарищ адвокат, вы меня неправильно поняли. Но дело очень, очень тяжелое. Вы уже смотрели первый том? Нет? Обяза5 тельно посмотрите, хотя бы бегло, перед тем как ехать в тюрьму. Вы, кстати, когда собираетесь поехать на свидание? — Завтра с самого утра. Как раз хотела идти вас разыскивать, чтобы получить разрешение. Вот и заявление у меня уже готово. Внезапно лицо Кириллова каменеет. И совершенно жестким, не допускающим возражения тоном он говорит: 96 ] — Сегодня я вам разрешения не дам. В тюрьму вы завтра не по5 едете. Приезжайте завтра к концу рабочего дня, и я вам дам разреше5 ние. Послезавтра вы можете ехать на свидание. Такого в моей практике еще не было. Право адвоката на свида5 ние с подзащитным до суда в любое удобное адвокату время соблю5 дается всегда. Единственное ограничение — это часы работы тюрь5 мы. Никогда ни один судья не интересовался вопросом, в какой день или в какой час адвокат поедет к своему подзащитному. Я мгновенно решаю, что добьюсь этого разрешения обязатель5 но и именно сегодня. Если отказ в нем — результат простого самодур5 ства, мне важно, чтобы судья понимал, что я умею отстаивать свои права. Иначе такой судья, чувствующий податливость адвоката, бу5 дет бесконечно снимать важные вопросы, безмотивно отказывать в удовлетворении существенных ходатайств. Если же за этим скры5 ваются какие5то более серьезные причины, то мне необходимо самой решать, как правильнее поступить. Поэтому, как мне кажется, тоже достаточно жестким и непре5 клонным тоном я отвечаю: — Вы ошибаетесь, товарищ Кириллов. В тюрьму я поеду имен5 но завтра. Так мне удобно. И никто не вправе мне в этом препятство5 вать. Поэтому прошу вас сейчас же подписать разрешение на свидание. Вы знаете, что это — мое право и что ваш отказ незаконен. — Я не собираюсь обсуждать с вами, что законно и что незакон5 но. Завтра получите разрешение. И вот я в кабинете у заместителя председателя Областного су5 да Черноморца. Он знает меня, я выступала у него по многим делам. Встречает меня приветливо. Выслушивает внимательно. — Это какое5то недоразумение, товарищ Каминская. Не вол5 нуйтесь. Сейчас я поговорю с Кирилловым и выясню. Никто в нашем суде не собирается ущемлять ваших прав. Выхожу в приемную. 5 минут. 10 минут. 15 минут. Наконец ме5 ня вызывают в кабинет. — Товарищ Каминская, ну почему вам нужно ехать именно завтра? Перенесите свидание на любой другой удобный для вас день. Мы вот с товарищем Кирилловым договорились, что он подпишет вам сегодня разрешение, но только дату на нем поставит послезавт5 рашнюю. Так что вам даже специально заезжать за разрешением не придется. Черноморец явно смущен. — Пока я не пойму, почему меня ограничивают в возможности свидания, я не изменю своего решения и требую разрешения сего5 дня же. 97 ] — Понимаете, товарищ адвокат, вы только, пожалуйста, не обижайтесь. Мы лично против вас ничего не имеем. Но вы знаете, что адвокатура в этом деле как5то уже скомпрометирована. Судья должен проявлять осторожность и предусмотрительность… Я слушаю его и ничего не понимаю. Если мне не доверяют, то почему это недоверие распространяется только на завтраш5 ний день? — Скажите мне прямо, почему судья не хочет, чтобы именно завтра у меня было свидание с моим подзащитным? И опять так же смущенно Черноморец говорит: — Кириллов уже подписал на завтра разрешение адвокату Юдовичу. Он считает нецелесообразным, чтобы вы и он в один день были в тюрьме. По правде говоря, такое объяснение было для меня полной не5 ожиданностью. Оно не приходило мне в голову прежде всего потому, что было нелепо. Судья прекрасно знал, что обвиняемые, арестован5 ные по одному делу, содержатся в тюрьме в условиях полной изоля5 ции друг от друга. Будем мы с Юдовичем в тюрьме в одно время или в разное, администрация тюрьмы организует наши свидания таким образом, чтобы Алик и Саша даже не видели друг друга. Значит, су5 дья, возражая против нашего, как он считал, одновременного сви5 дания, боялся контактов между адвокатами. Пытался таким, явно несостоятельным способом помешать нам выработать совместную тактику защиты. — Так чего же вы, собственно, опасаетесь? Моей встречи с Юдовичем? Его влияния на меня? Черноморец молчит. — В тюрьму я поеду завтра. И я хочу, чтобы вы четко понима5 ли — если я найду нужным влиять на подзащитного, я в состоянии это сделать сама. Если я найду целесообразным обсудить свою пози5 цию с Юдовичем, я это сделаю сегодня и сделаю это дома, а не в при5 емной тюрьмы. Черноморец протягивает руку: — Давайте мне ваше разрешение, я сам его подпишу. Действи5 тельно, какая5то глупость. И вот я опять в зале судебного заседания. Сажусь за стол, по5 двигаю к себе первый том. Открываю. Большая, во весь лист фотография. Одно лицо крупным планом. Смотрит оно прямо на меня. Смеющееся лицо. Яркие, блестящие глаза. Выражение такого бесхитростного счастья. Это девочка. Это Марина. Я медленно поворачиваю страницу. 98 ] Опять фотография. Страшный вздувшийся труп. Обезображен5 ное черное лицо. Какие5то остатки одежды прикрывают верхнюю часть того, что когда5то было телом. Это тоже Марина. И опять мысль: «А может, это действительно они? И я буду по5 могать им? Помогать совсем уйти от ответственности, избежать вся5 кого наказания за это? Это ужасно». Поздно вечером мне домой позвонил Лев Юдович. — Ну как, смотрела дело? По моему тону он чувствует, в каком я состоянии. — Дина, это пройдет, — говорит он. — Пройдет, как только ты поговоришь с Сашей, когда начнешь по5настоящему читать дело. По5 верь мне. Я был в еще большем отчаянии. И Лева рассказывает мне, как по предложению Юсова он начал знакомиться с делом с прослушивания магнитофонной записи призна5 ния мальчиков и проведенной после этого очной ставки между ними. — Это было так страшно, — говорит он. Я верю ему. И хотя я только читала эти показания, но и у меня в ушах стоят эти никогда не слышанные мною голоса. — Это Сашка предложил. Я не хотел, я только потом согласился. Сашка душил ее, а я стоял в стороне. — Предложил Алик. Зачем ты на меня наговариваешь? Ведь ты предлагал, а я по глупости согласился. Ты врешь, что я ее душил. Никто ее не душил. От5 чего она умерла? Не знаю я, отчего умерла. Откуда мне знать. Может, и задох5 нулась, а может, еще от чего. Мне кажется, что два затравленных зверя бросаются друг на друга в надежде отвоевать себе кусочек снисхождения. Весь эмоцио5 нальный накал, вся страстность только в споре за второе место. На следующий день с самого утра еду на свидание с Сашей. В тюрьме мне достался кабинет № 30. Он в конце коридора, большой, светлый — окна выходят на улицу. В нем удобно работать — большие столы, в ящиках которых тут же предусмотрительно прячу бутерброды и шоколад, которыми нас всегда снабжают родственники. (Может, удастся покормить во время свидания. Конвой на это смот5 рит снисходительно. Лишь бы в камеру с собой ничего не уносили.) Вводят Сашу. Как сейчас отслоить то первое впечатление от всех последу5 ющих? От времени, когда уже знала его, когда его лицо казалось мне милым и привлекательным, когда, разговаривая со мной, он научил5 ся улыбаться. 99 ] Саша высокого роста, черноволосый, черноглазый. Тюремная куртка ему мала — из5под коротких рукавов торчат покрасневшие от хо5 лода руки. На ногах грубые рабочие ботинки. Ботинки без шнурков (за5 прещенных тюремными правилами), а потому болтаются на ногах. Брю5 ки тоже короткие. Весь он такой нескладный, угловатый. Смотрит на меня исподлобья. Я рассказываю ему о родителях, о брате, о сестре. Все подробности, которые специально узнавала для него. Знала, как ждет этих вестей — ведь после свидания с Ириной Козополянской прошло уже более двух месяцев. За это время ни свиданий, ни писем. Но этот разговор нужен не только Саше. Это и для меня время, когда могу как5то приглядеться к нему. Привыкнуть к его манере го5 ворить, выражать свои мысли. Это время необходимо, чтобы устано5 вился какой5то личный контакт, без которого не начинаю основного разговора о деле. Саша говорит очень медленно, почти не поднимая головы. Предлагаю ему бутерброд, шоколад — отказывается. Когда я закури5 ла, попросил у меня сигарету. — Только маме не говорите, она расстроится. Вдруг прерывает свой рассказ. — А вы Козополянскую знаете? — Знаю. Она просила передать тебе привет. — Я понимаю, что она теперь защищать меня не будет. Мне так стыдно перед ней. Я рада, что он произнес именно это слово — стыдно. Не так уж часто приходится слышать его в тюрьме. Но я молчу, ничего ему на это не отвечаю. И Саша опять рассказывает о том, как жил, как учил5 ся, сколько дел было по дому — ведь, когда он не в школе, все заботы о младшем братишке на нем. И о том, как любил животных — и со5 бак, и кошек, и кроликов, и птиц. И что дома у него остались его люби5 мые котенок и собака. Нет, собака не породистая, просто дворняга, но очень умная, все понимает. Наверное, скучает без него. И опять молчит. И потом без всякого перехода: — Неужели вы тоже верите, что я этими руками душил Ма5 ринку?.. Его красные, обветренные руки ладонями вверх лежали на сто5 ле, и он пристально разглядывал их. Как искренне он произнес эти слова! Мне так хочется верить ему. Но в ушах теперь уже его голосом звучат слова: Алик предложил изнасиловать ее, и я дал свое согласие… Алик сказал, что ее лучше закопать, чтобы никто не нашел, но потом решили снести в пруд. 100 ] И тогда, вместо ответа, я прошу его рассказать все, что с ними случилось в тот вечер 17 июня, в вечер гибели Марины. Я говорю ему, что мне сейчас совершенно неинтересно, что он говорил Юсову или другим следователям, почему признавался и по5 чему отказался потом. Я просто хочу услышать от него самого, как они играли, как шли к пруду, как расстались с Мариной. — Только, пожалуйста, — прошу я, — рассказывай очень по5 дробно, старайся вспомнить все мелочи. О чем говорили по дороге, встречался ли кто5либо вам по пути. Старайся все вспомнить и все рассказать. И опять очень медленно, с паузами после каждого слова, начи5 нает он рассказывать этот день с самого утра. Скажет фразу и молчит. Каждую следующую фразу начинает: — Ну вот, значит… Уже скоро двенадцать, а он еще рассказывает о том, как днем ходил в магазин, и что купил, и как потом ходил к тете Марусе за молоком. Что, если так же медленно он будет говорить в суде? Я уже представляю себе раздраженные реплики прокурора и даже судьи. — Ну, чего ты резину тянешь! Наверное, когда договаривался о преступлении, умел говорить быстро, а теперь, видите ли, он не уме5 ет! — таким слышался мне воображаемый голос прокурора. Или: — Так мы твое дело за три месяца не рассмотрим. Говори бы5 стрее (это уже судья). Я обязательно должна научить его говорить хоть немного бы5 стрее и без постоянных «ну вот, значит» или «значит, так». Но в тот день я не торопила его, не задавала никаких вопросов. Только когда он кончил свой рассказ, я спросила: — Ты сказал, что, после того как Марина ушла от вас, вы не сра5 зу вернулись к дому Акатовых, а минут десять стояли за санаторским домом. Почему ты и Алик сначала показывали, что пошли к клубу? — Мы к клубу не ходили. — Но почему же вы оба на первом допросе сказали, что пошли к клубу? Саша молчит. — Ты должен мне это объяснить. Если ты мне не скажешь, как я смогу помогать тебе? — Ну вот, значит. Мы договорились так сказать девчонкам, если спросят, почему задержались, а потом — раз им так сказали, то и следователям это же говорили. 101 ] — А почему вы не хотели сказать девочкам, что были за сана5 торским домом? И опять после паузы, после «значит, так»: — Мы пошли за санаторский дом, за сарай и там курили. Я не хотел, чтобы об этом узнали девчонки, и Лена там тоже была. Она бы маме нажаловалась. — Дома не знали, что ты куришь? — А я и не курил тогда, только попробовал. Это я теперь курю, но мало. Мама ведь не знает, не передает мне сигарет. Вы тоже маме не говорите, она очень расстроится. Лучше уж так, без сигарет. Да и товарищи меня угощают, мне хватает. Мы заканчиваем наше свидание. Наверное, Саша ждет, что я ему скажу, что поверила, что теперь вижу, что он ни в чем не вино5 ват. Но вместо этого я говорю ему: — Ты уже около шести месяцев под стражей. Я понимаю, что это такое, как это трудно. Я буду помогать тебе. Я знаю, что за это время тебе давали много советов. Кто5то советовал тебе говорить неправду. Не будем сегодня говорить — кто. Наверное, тебе говорили и о том, что если раскаешься — тебе дадут меньше. Не думай сейчас об этом. Я уверена, что ты можешь защищаться только правдой. Не только по5 тому, что считаю, что всегда нужно говорить правду. В суде тебе будут задавать очень много вопросов судья и прокурор, и общественный об5 винитель, и мать Марины, и мы — адвокаты. Заранее предусмотреть все эти вопросы невозможно. Тебя будут ловить на каждом мелком противоречии, тебе будут обещать снисхождение, если ты признаешь5 ся, и угрожать суровым приговором, если ты не будешь признавать се5 бя виновным. Обдумай все это. Пойми и другое. Есть люди, которые умеют хорошо лгать. Они хорошо ориентируются, быстро понимают, как выгоднее ответить на вопрос. Я тебя слушала очень внимательно и вижу, что ты с этим просто не справишься. Тебя запутают и собьют очень быстро. Я еще не знаю твоего дела и не даю тебе сейчас никаких советов, кроме одного. Подумай серьезно над тем, что я тебе сейчас сказала. — Я уже обо всем этом думал. Я вам действительно говорю пра5 вду. Мы этого не делали. Я ехала в переполненном вечернем автобусе, потом в перепол5 ненном метро, потом опять в автобусе и не замечала ничего вокруг себя. У меня перед глазами было Сашино лицо, его жест, когда он про5 тянул и положил на стол руки. «Неужели вы тоже не верите, что я этими руками…» И уже затих, почти совсем замолчал тот внутренний голос, ко5 торый напоминал мне страшные подробности признания. 102 ] Каждому адвокату очень важно искренне верить в то, что ему предстоит отстаивать в суде. Наверное, именно поэтому мы так охот5 но верим нашим подзащитным. Сила убедительности защитительной речи основывается, ко5 нечно, в первую очередь на анализе доказательств, на непогрешимо5 сти аргументации. Но составной частью ее воздействия являются и манера говорить, и жест, и то, как стоишь перед судом, как смо5 тришь на него. Вот почему защитительная речь — это всегда устное творчество. Ораторский стиль речи может быть очень различен. Даже один и тот же адвокат, если он действительно хороший оратор, должен ин5 туитивно подчинить свою манеру изложения аргументации особен5 ностям конкретного дела. Но, конечно, каждый адвокат имеет свой индивидуальный, органически ему присущий стиль. Я говорю очень просто — так я умею и так мне нравится. Я действительно «люблю обычные слова, как неизведанные страны» (это строка из стихов любимого мною современного поэта Давида Самойлова), и уверена, что простыми словами можно выра5 зить и самую сложную мысль, и самое тонкое чувство. Но такая мане5 ра речи — лишенная всяких украшений — не терпит фальши. Ее про5 сто нечем скрыть. Это, конечно, не значит, что эту фальшь от внутренней неубеж5 денности почувствует каждый сидящий в зале или даже судья. Нужно иметь чуткое ухо, чтобы ее уловить. Но мне кажется, что я этой спо5 собностью обладала. И не только оценивая речи моих коллег, но и, что гораздо важнее, оценивая свои речи. У меня наступало какое5то странное ощущение, когда я вдруг начинала слышать собственный голос как бы в пустом зале. Знаешь, что это именно твой голос, но он отдельно от тебя, живет своей собственной чужой жизнью. Это слу5 чалось не часто. Только тогда, когда не было искренней убежденно5 сти в нравственности моей позиции. Принимая на себя защиту Саши, я хотела не только поверить ему. Мне была необходима абсолютная убежденность в его невинов5 ности. В правоте, а следовательно, и в нравственности той позиции, которую мне предстояло отстаивать. Слишком тяжким по нравствен5 ным критериям любого общества было то преступление, в соверше5 нии которого он обвинялся. Потянулись дни подготовки к делу. Каждый документ, каждое свидетельское показание я оценивала сначала как прокурор. Пыта5 лась дать им наихудшее для Саши объяснение. А потом сама же опровергала его, игнорируя при этом полностью показания Алика и Саши. 103 ] И с каждым днем я все больше и больше убеждалась, что един5 ственным доказательством их вины в этом деле было признание. Задачей защиты было не только показать, что это признание не подкреплено, как этого требует закон, другими бесспорными до5 казательствами вины. Необходимо было еще и убедить суд, что содер5 жание этого признания, те детали, которые в нем имеются, не соот5 ветствуют реальным и объективным фактам, сопутствовавшим преступлению. В тех условиях, в которых оказалась защита, эта задача была не просто трудной, она была почти невыполнимой. Ведь бесспорными, существующими вне зависимости от пока5 заний Алика и Саши были только следующие обстоятельства: 1. Совместная игра с Мариной в волейбол, время окончания которой не было точно установлено. 2. Тот факт, что после окончания игры подростки разделились на две группы. 3. Что девочки5сестры Акатовы, вместе с Ирой Клеповой и Леной Кабановой, а также трое солдат ушли вперед. 4. Что Алик, Саша и Марина Костоправкина задержались в деревне. 5. Что Алик и Саша пришли через какое5то время без Марины в дом Акатовых. 6. Что Алик, Саша и девочки пошли гулять по Генеральскому шоссе. 7. Что Марина Костоправкина не вернулась домой. 8. Что 19 июня была найдена в овраге ее кофта. 9. Что 23 июня был обнаружен ее труп. 10. Что по заключению экспертизы она попала в воду живой и утонула. Все остальное, что приводилось в обвинительном заключении как «объективные обстоятельства» гибели Марины, целиком взято из показаний мальчиков. Если, признавая себя виновными, они говорили правду, то со5 держание их показаний правильно отображало реальные обстоятель5 ства гибели Марины. Но если они говорили неправду? Как доказать суду, что показания Алика и Саши противоречат действительным обстоятельствам гибели Марины, когда эти действи5 тельные обстоятельства никому не известны? Решаем поехать «на место». Проехали по Генеральскому шоссе, потом свернули к магази5 ну в писательский поселок Переделкино. Спустились к берегу. Вот они, лавы. Длинный, узкий деревянный мост. А прямо от него вверх «главная улица» — дорога к спортивной площадке. Направо от край5 него дома Богачевых, сразу за ним начинается то, что в обвинитель5 104 ] ном заключении названо фруктовым садом, — несколько рядов дале5 ко стоящих друг от друга яблонь. Мы увидели, как все там было почти вплотную. Вторая яблоня от края, под которой, по обвинительному заключению, была изнаси5 лована Марина, и дом Богачевых, и дом Акатовых, и главная улица, и пруд, и сад. Как тут подсчитаешь время, которое надо было затратить, что5 бы пройти от санаторского дома до совхозного сада? Мне понадоби5 лось 4 минуты, Леве — 3. Так и следователь считал, когда доказывал, что у мальчиков бы5 ло достаточно времени на убийство. От санаторского дома 3–4 мину5 ты, от совхозного сада до пруда — 2 минуты, от пруда до дома Акато5 вых — 5 минут. Остается 30 минут. А этого совершенно достаточно, пишет сле5 дователь, чтобы за это время по очереди изнасиловать Марину, заду5 шить ее, перетащить ее труп к берегу и, раскачав его держа за руки и за ноги, сбросить с высокого берега в реку. И действительно, поди знай, достаточно или недостаточно бы5 ло этих минут для четырнадцатилетних мальчиков, чтобы совершить все это, вернуться к своим подругам и через 30 минут, громко распе5 вая веселую песню, идти гулять по Генеральскому шоссе. Фактору времени как косвенному доказательству вины маль5 чиков следователь придавал первостепенное значение. Значит, и мы — адвокаты — должны проанализировать, по крупицам собрать все сведения о времени окончания игры в волейбол до момента воз5 вращения Саши и Алика в дом Акатовых. Ведь никто в тот день 17 июня по минутам время не фиксиро5 вал. Все называли его приблизительно. «Закончили игру в 22 часа 40 минут». «Закончили игру в 22 часа 35 минут». «Закончили игру в 22 часа 45 минут». Какое из этих показаний суд возьмет за отправную точку? Если 22 часа 45 минут, — значит, не они. Если 22 часа 35 минут, — у них было совершенно достаточно времени… Строго по закону суд должен избрать наиболее выгодный для Саши и Алика вариант расчета — ведь всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Но мы с Юдовичем прекрасно понимаем, что на это полагаться не можем. В таком деле мы должны искать и найти бесспорное то, что поставило бы суд перед неизбежно5 стью отказа от «признания» как от достоверного доказательства по делу. 105 ] Не менее важно объяснить причины, которые заставили да5 же не одного, а одновременно двух обвиняемых оговорить себя, признаться в том, чего они фактически не делали. Объяснить так, чтобы у суда не оставалось сомнений, что такие причины действи5 тельно были, и в том, что они были достаточно серьезны для само5 оговора. Все наши беседы с подзащитными посвящены этому поиску. — Саша, почему 6 сентября, в тот день, когда ты в первый раз признал себя виновным, ты показал, что изнасиловали Марину на противоположном от совхозного сада берегу пруда? — Я ведь не знал, где ее изнасиловали. Я показал то место, око5 ло которого увидел потом ее труп. — А почему потом стал говорить, что изнасиловали Марину под второй яблоней в совхозном саду? — Юсов сказал, что так показывает Алик. Он даже показал мне листок, такой небольшой серый лист, написанный рукой Алика. Вот я и подтвердил. Я достаю скопированный мною из дела план совхозного сада с нанесенными на нем яблонями и пешеходной тропинкой к берегу пруда. Нахожу вторую по счету яблоню (от дома Богачевой) и прошу Сашу показать путь от этой яблони к тому месту, с которого они, по их показаниям, сбросили тело Марины в воду. Саша смотрит на меня с недоумением. — Почему от этой яблони? Я ведь указывал на другую. И уверенно опускает палец на вторую по счету яблоню, но толь5 ко с другого конца совхозного сада, с того края, который примыкает к небольшому оврагу и забору руслановской дачи. — Ты уверен, что показал именно эту яблоню? Ты ведь пом5 нишь, что в совхозный сад вместе с тобой приезжали понятые. Суд мо5 жет их вызвать. — Я точно помню, что я показал именно эту яблоню. Еще за два дня до этого разговора, читая первый том следствен5 ного дела, я обратила внимание на упущение, которое сделал следова5 тель Юсов при составлении протокола выезда на место преступления вместе с Сашей. Протокол «выезда на место», как его сокращенно называют, — очень важный следственный документ. В нем следователь фиксиру5 ет не только, каким путем обвиняемый шел, около какого предмета остановился, на что показывал следователь, но и расстояние, которое отделяет один ориентир от другого. В аналогичном протоколе выезда с Аликом Буровым Юсов так и записал: 106 ] Дошел до дома Богачева. Повернул налево. Через 13,5 метра показал на вто5 рую от дома Богачевых яблоню, находящуюся в 6 метрах по прямой от пеше5 ходной тропы. В протоколе же выезда с Сашей написано так: …дошел до дома Богачевых. Повернул налево. По пешеходной дорожке дошел до второй от края яблони и показал на нее как на место, где они с Буровым из5 насиловали Марину. А дальше во всех следственных документах Юсов писал, как нечто бесспорно установленное, что Алик и Саша показали на одно и то же место — под второй яблоней от края — как на место совер5 шения преступления. Но, хотя я это упущение зафиксировала, в тот момент я вовсе не придавала ему серьезного значения. Я считала, что его можно объяс5 нить простой небрежностью следователя — ведь составлял он этот протокол в тот период, когда Саша признавал себя виновным. А в та5 ких случаях часто документы оформляются небрежно — раз обвиняе5 мый сознался, какие еще доказательства его вины потребуются суду! Иначе расценил это Лев Юдович, когда я в разговоре с ним упо5 мянула о недостатках этого протокола. — Ты Юсова не знаешь. Я достаточно наблюдал его, пока зна5 комился с делом. Он подлец, но он формалист и опытный следова5 тель. За этим что5то кроется. Я уверен, что это сознательная фаль5 сификация. Сейчас Левины подозрения получили свое первое подтверж5 дение. На следующий день в суде опять берусь за первый том. Там все фотографии выездов. Кадр за кадром. И волейбольная площадка, и улица с санаторским домом. Вот дом Богачевых. Наконец, фотогра5 фия Алика. Он стоит боком к яблоне и показывает на нее вытянутой рукой. Яблоня большая, с раскидистыми ветвями, с густой листвой. Только нижние толстые ветви проступают сквозь нее. В глубине на фо5 не неба — высокий деревянный столб электропередачи. Саша на фотографии стоит в той же лозе, так же протянута ру5 ка. Только яблоня мне кажется меньше, и справа от нее виден в тра5 ве пенек от срубленного дерева. Столба электропередачи нет. Но фотография плохая — вся верхняя часть какое5то расплывчатое грязное пятно. На следующий день с утра берусь за второй том. Несколько дней подряд изучаю его. Юсов запротоколировал показания понятых, 107 ] выезжавших вместе с Аликом. Но показаний тех понятых, которые присутствовали при выезде в деревню Саши, в деле не было. Это уже нельзя было считать оплошностью. Это не могло быть случайностью. Помимо того, что косвенно подтвердилось, что Саша показал на другое дерево, это свидетельствовало и о большем. Очень часто следователь выбирает понятых из числа лиц, ми5 лиции хорошо известных, состоящих в ее «активе». На таких понятых следователю легко влиять. Они не подведут, когда речь пойдет о ка5 ких5то нарушениях, допущенных следователем. То, что Юсов не до5 просил этих понятых, свидетельствовало, что они были людьми по5 сторонними, влиять на которых он или боялся, или даже не мог. Значит, защита должна ходатайствовать о допросе их в суде. В удовле5 творении такого ходатайства суд никогда не отказывает. По мере изучения дела я находила ряд мелких деталей, кото5 рые поначалу казались мне совершенно незначительными. Но насту5 пал какой5то момент, когда подсознательная работа мысли выталки5 вала такую деталь на поверхность и заставляла думать о ней. Так, в одном из первых показаний говорилось, что, закончив играть в мяч, подростки пошли к колодцу, чтобы помыть мяч и руки. Следствие учитывало эту подробность при расчете времени — на мы5 тье мяча и рук следователь отпустил им 2 минуты. Но почему они все5таки мыли руки? И не только руки, но и мяч? Я знала, что в тот день, 17 июня, была хорошая солнечная по5 года. Днем дети купались — значит, было жарко. Если бы мяч во вре5 мя игры попал в какое5то грязное место (а такие места, конечно, в де5 ревне есть), то возникла бы необходимость вымыть мяч. Мыть же руки должен был бы только тот из них, кто этот мяч доставал из грязи. Но руки мыли все. Значит, я могу допустить, что накануне был сильный дождь. Сильный потому, что, несмотря на жаркую погоду, за день грязь не высохла. Но если грязь не высохла в самой деревне, где ходят люди, где спортивная площадка, то тем более должно быть грязно в совхоз5 ном саду и по дороге от сада к пруду. Если на минуту допустить, что мальчики проделали весь тот путь, который им приписывают по об5 винительному заключению, они не могли прийти сухими и чистыми в дом Акатовых. В беседе с Сашей выясняю все эти подробности. Он утвержда5 ет, что действительно накануне был сильный дождь. Более того, го5 ворит, что место на берегу пруда, с которого, по версии обвинения, был сброшен труп Марины, всегда очень грязное, болотистое. И еще 108 ] Саша рассказывает, что мать Акатовых очень строгая хозяйка и, если бы у него или у Альки были грязные ботинки, она бы их на порог до5 ма не пустила. Так возникает новое ходатайство, которое суд обычно тоже удовлетворяет, — запросить данные о погоде за дни, предшествовав5 шие 17 июня 1965 года. И, конечно, центральное место в наших разговорах занимает вопрос о том, почему же Саша признавал себя виновным. Саша не жаловался на дурное с ним обращение, на побои, на те действительно необычно трудные условия, в которых он находился до перевода в тюрьму. Условия в камере предварительного заключе5 ния были хуже домашних, но они поразили его намного меньше, чем если бы он был городским мальчиком, привыкшим к водопроводу, канализации, горячей воде и другим благам городского комфорта. Как ни трудно было спать на жестких голых, ничем не прикрытых де5 ревянных нарах, есть всухомятку (кухни при камерах предваритель5 ного заключения нет), мерзнуть ночью и изнемогать от духоты невен5 тилируемого помещения днем, — но не это заставило его признать себя виновным. Юсов Саше не угрожал. Он просто поместил с Сашей в камере некоего «дядю Ваню» — взрослого мужчину, который рассказывал Са5 ше об ужасах тюрьмы Московского уголовного розыска — знамени5 той Петровки, 38, о том, как там избивают, как издеваются над людь5 ми и сами заключенные, и надзиратели, и следователи. А Юсов каждый день говорил Саше, что от его признания за5 висит, в какой тюрьме его будут содержать до суда. Если признает5 ся — «Матросская тишина», не признается — Петровка, 38. Более того, Юсов говорил Саше, что если бы он признал себя виновным, то отпала бы необходимость содержать его под стражей до суда. Дядя Ваня, который находился неотлучно при Саше все дни, вплоть до самого признания, и был переведен из Сашиной камеры, как только Саша подписал протокол этого признания, ежедневно и ежечасно уговаривал Сашу признаться. Признаться не потому, что Саша действительно виноват, а потому, что в его невиновность ни5 кто не поверит. — У тебя нет другого пути, кроме признания, — говорил дядя Ваня. — Если ты не признаешься, тебя переведут на Петровку, 38, и там уже, хочешь не хочешь, придется признаться. И будут еще даль5 ше мстить. И срок дадут больше и потом, когда исполнится тебе восемнадцать лет, отправят в самый далекий и плохой лагерь. Ты бу5 дешь среди убийц, которые проигрывают людей в карты, а убить или изуродовать им вообще ничего не стоит. 109 ] И дядя Ваня поднимал рубашку и показывал огромный шрам, который проходил от груди через весь живот. — Видишь, как меня отделали? Чудом спасся. Каждый день Юсов вызывал Сашу для допроса и спрашивал: — Ну как, надумал признаваться? Не надумал — иди подумай. Мне торопиться некуда, я могу и еще подождать. Когда Саша пытался объяснить, что он действительно ни в чем не виноват, Юсов отвечал, что эти сказки ему слушать не интересно. Что этому он не верит, да и ни один суд не поверит. И Саша возвращался в камеру. И дядя Ваня вновь начинал рас5 сказывать, как хорошо относится суд к подросткам, которые призна5 ют себя виновными. И как мало им дают. — Если признаешься, дадут тебе не больше пяти лет. А могут и совсем отпустить как малолетку. Дадут из школы хорошую характе5 ристику. И семья у тебя хорошая, трудовая. Вполне могут отпустить. И так каждый день. Но Саша стоял на своем: — Не виноват. Все решило заявление Алика, которое Юсов показал Саше. В этом заявлении Алик писал, что он решил во всем признаться и что совершил преступление, «поддавшись предложению Саши». Саша не знал тогда, что уговорил Алика написать это заявление специально посаженный к нему «дядя Сережа». — Вот видишь, Саша, — сказал Юсов. — Теперь тебе уж сов5 сем деться некуда. Будешь упорствовать, так Алик все на тебя свалит. Ему все снисхождение — он ведь раскаивается, а тебе все наказание. И Саша понял, что нужно торопиться. Теперь уже не было сомнений в том, что прав дядя Ваня, прав Юсов. — Кто же поверит, что ничего этого не было? Что не насилова5 ли, не убивали? Нужно скорее признаться, чтобы в тот же день, а не позднее, чем Алик. Тогда и ему будет снисхождение. Нужно признать5 ся и сказать, что первым предложил Алька и что он — Саша — Мари5 ну не душил. Чтобы не быть главным обвиняемым. Саша уже знал от дяди Вани, что такое главный обвиняемый — «паровоз» и что «паровоз» всегда получает срок намного больше. В тот же день, 6 сентября, Алик стал Сашиным врагом не на жизнь, а на смерть в борьбе за второе место в этом деле. И не знал Са5 ша, что в том же сентябре, через несколько дней после страшной меж5 ду ним и Аликом очной ставки эта борьба кончилась. Что Алик подал заявление, что он ложно оговорил себя и Сашу. А тогда — 6 сентября — Саша с надеждой слушал заверения следователя, что никто не узнает, что Алик подал заявление первым. 110 ] И что, когда Саша признается, он ему разрешит написать письмо до5 мой. А потом, и, наверное, очень скоро, Юсов сможет отпустить его домой до суда. Так объяснял мне Саша причину своего ложного признания. Убедительно ли это? Убедительно ли, что то ощущение полной безнадежности, не5 возможность вырваться из этого круга «Юсов — дядя Ваня», потеря не только веры, но и надежды на то, что тебе поверят, захотят разо5 браться, явилось достаточной причиной, чтобы взять на себя вину в тяжком преступлении, которого не совершал? Я уверена, что однозначно на этот вопрос ответить нельзя. Для одних этого может оказаться достаточным, для других — нет. Может быть, для тех взрослых, которых задерживали по подозрению в убий5 стве Марины (солдат Согрина, Зуева, Базарова, хулигана Садыкова и других), этого оказалось бы недостаточным. Возможно, у них ока5 залось бы больше силы воли, осмотрительности, умудренности, жизненной опытности для того, чтобы все это противопоставить след5 ствию, тем противозаконным приемам психологического воздей5 ствия, которые применил Юсов. Они могли не убояться запугиваний дяди Вани, не поверить обещаниям Юсова. Алик и Саша не смогли выдержать этого нажима. У них не бы5 ло ни силы характера, ни образования, ни жизненного опыта. Это были обычные деревенские мальчики, которые ни разу в жизни не расставались с родителями, которые воспитывались в условиях бес5 прекословного послушания взрослым и полного доверия к авторите5 ту образованного человека. Я убеждена, что никто не может определить предел той сопро5 тивляемости, которой обладает человек. Это трудно сделать даже в от5 ношении самой себя. Многие склонны преувеличивать эти пределы, некоторые недооценивают силу своего собственного характера. Тем более невозможно установить этот предел для другого. Единственное мерило — субъективное эмоциональное мнение оценивающего. Я поверила Саше. И тогда мне сразу стали понятны все те грубые нарушения за5 кона, которые допустил следователь Юсов. Он не мог не понимать, что условия содержания в камере пред5 варительного заключения значительно хуже тюремных, что даже взрослых людей не разрешается содержать там свыше трех суток. Юсов содержал в этих условиях подростков 14 суток. В расчете на то, что сами условия содержания будут способствовать более быстрому признанию. 111 ] Закон категорически запрещает содержать совместно в одной камере взрослых и подростков. Раздельное содержание несовершен5 нолетних — безусловное требование закона. Юсов пошел и на это на5 рушение, надеясь, что эти два взрослых человека уговорят мальчиков признаться. Мало того, сам арест Саши и Алика был произведен вопреки за5 кону. И дело не только в том, что Юсов путем обмана увез мальчиков из дома, не объявив им и их родителям о том, что арестовывает их. Основным нарушением закона было то, что Юсов вообще не имел права их арестовывать. В распоряжении следователя Юсова не было ни одного из пе5 речисленных в законе оснований для ареста. Саша и Алик не были застигнуты на месте преступления. Гибель Марины была окружена полной тайной, и очевидцев ее не было. Ни на теле, ни на одежде, ни в доме мальчиков ничего, что могло быть отне5 сено к свидетельству против них, обнаружено не было. Почему же опытный следователь шел на такое грубое наруше5 ние закона? Получив это дело для расследования более чем через год после гибели Марины, Юсов видел только один путь расследования — по5 лучение признания. Он знал, что мальчиков допрашивали много раз до того, как дело было передано ему. Он знал и о том, что задержива5 лись по подозрению в этом деле и другие люди. Но он сосредоточил все следствие только на Саше и Алике. Он сразу отбросил все осталь5 ные версии, как не сулившие ему успеха. Он понимал, что теперь, че5 рез столько времени, получить признание в совершении преступле5 ния он может, только сломив волю неизобличенного человека. Сломить волю Зуева или Согрина было труднее, чем волю Саши или Алика. Вот почему выбор пал на них. А все нарушения закона стали способом и методом подавления их воли. Я знала, что раньше Юсов делал довольно успешную карьеру следователя. Затем за служебные нарушения был переведен в провинциальную прокуратуру, где рабо5 тал несколько лет. Дело Алика и Саши было чуть ли не одним из первых (если не первым), порученных Юсову после возвращения на работу в цент5 ральный аппарат Московской областной прокуратуры. Успешное раскрытие этого преступления сулило ему быстрое продвижение по службе (особенно с учетом того, что дело было на контроле в ЦК КПСС). Юсов мог пойти на нарушение закона в расчете на то, что рас5 крытие преступления с признанием вины снимет с него ответствен5 ность за эти нарушения. (По правилу «Победителей не судят».) И тог5 112 ] да начали одновременно действовать два фактора, между собою свя5 занные. Желание сделать карьеру и страх, что уже допущенные им служебные злоупотребления станут известными. В этих условиях уже не реальное раскрытие преступления, а только осуждение мальчиков стало его целью. И для достижения этой цели он не останавливался ни перед чем. Фальсификация доказа5 тельств стала методом расследования дела. По советскому закону вся работа следователя должна прохо5 дить втайне. Лица, разглашающие данные предварительного след5 ствия, отвечают за это в уголовном порядке. Методика ведения след5 ствия по делу мальчиков была удивительной и непохожей на другие дела еще и тем, что следователь Юсов настойчиво и целеустремлен5 но сам разглашал материалы следствия. Каждому свидетелю, кото5 рого Юсов вызывал к себе на допрос, он не только рассказывал об5 стоятельства дела так, как он считал нужным, но и показывал заключение экспертов5гидрологов. И если жители деревни сомнева5 лись вначале, возможно ли вообще было утопить Марину в том ме5 сте, на которое показывали Алик и Саша, то, читая заключение экс5 пертизы, они верили ученым и соглашались с тем, что утопить Марину было возможно. Юсов показывал свидетелям фотографии той одежды, которая была на трупе Марины, — разорванных в клочья спортивных трико5 тажных брюк. И говорил: — Видите, они порвали эти брюки, когда раздевали Марину. Рассказывал Юсов свидетелям только о тех показаниях маль5 чиков, в которых они признавали свою вину, и только о тех доказа5 тельствах, которыми, по его мнению, эта вина подтверждалась. Юсов создал особую категорию свидетелей — свидетелей при5 знания. Эти люди вызывались в суд только для того, чтобы рассказать, что Юсов допрашивал Алика или Сашу вежливо и спокойно. Ни к че5 му их не принуждал. И что признавались мальчики добровольно. Но и остальные свидетели в результате разговоров с Юсовым перестали быть обыкновенными свидетелями, на объективность и добросовестность которых мы могли рассчитывать. Они стали сви5 детелями убежденными. Те незначительные факты, очевидцами ко5 торых они были, обросли таким количеством деталей и соображений, полученных ими от Юсова, что они уже и сами не могли (а зачастую и не хотели) отделить правду от вымысла. Раз от раза показания этих свидетелей становились все пространнее и категоричнее. Первый процесс. Московский областной суд К началу процесса у меня с Сашей установился полный контакт. Каждую нашу встречу начинали с того, что он давал мне по5 казания так, как если бы это было в суде. Мне приходилось учить его, как стоять перед судом, когда он обязан вставать, когда и кому он мо5 жет задавать вопросы. Сама задавала ему множество вопросов. Тех, которые, несомненно, будут задавать ему прокурор и судья. Все это необходимо потому, что контакты между подзащит5 ным и адвокатом в период процесса очень затруднены. Суд разреша5 ет адвокату беседовать с подзащитным во время перерывов, до и по5 сле судебного заседания, но только в присутствии конвоя. Это единственная для подсудимого возможность общаться со своим ад5 вокатом. Я предупредила Сашу, что такие беседы у нас будут. Учитывая то столкновение, которое у меня уже было с судьей, мы договорились, что Саша сам будет просить разрешение на эти беседы. И вот первый день. Дело слушается в большом зале Московского областного суда. Собрались все вызванные свидетели — более ста человек. Для нас с Юдовичем ни одного знакомого лица. Мы никогда раньше их не ви5 дели, не слышали звука их голосов. Всегда допрос свидетеля в суде мо5 жет принести много неожиданностей. А в этом деле? Нам с Юдовичем надо добиться, чтобы свидетели показывали правду. И только то, что им действительно известно. О чем они свидетельствуют? О времени, когда закончили играть в волейбол, и о времени, когда услышали пение девочек. Или о том, как побледнел Саша, уви5 дев всплывший труп Марины. («Так побледнеть мог только убийца».) 114 ] Или о том, что родители Алика плохие люди и, конечно же, в такой се5 мье не мог вырасти хороший сын. Но суд будет их допрашивать — эти сто человек. И эмоцио5 нальный заряд ненависти и мести, который они накопили, будет ежедневно и ежечасно действовать на суд. Укреплять его предубеж5 дение против обвиняемых в том недоверии, которое возникает всег5 да и которое определяется самим фактом привлечения к уголовной ответственности. Мы смотрим на всех этих толпящихся людей и пытаемся уга5 дать, кто мать Марины — Александра Костоправкина, кто мать дево5 чек Акатовых. Внезапно мы видим женщину. Она стоит в группе сви5 детелей и что5то им объясняет. Среднего роста, очень приземистая, почти квадратная, старая. Стриженые, совершенно седые волосы за5 виваются мелкими кольцами. В волосах большой гребень. Мне кажется, что одновременно мы со Львом произносим: — Берта Карповна. Берта Бродская. Почему мы так хорошо запомнили это имя? Имя жительницы Измалкова, которая и свидетельницей5то не была. В те дни, когда пропала Марина, Бродской не было. Она отды5 хала. Когда Бродская вернулась в Измалково, первые страсти уже по5 утихли. Люди вернулись к своим повседневным делам, без которых жить невозможно. У Бродской был дом, в котором она жила одна, и неугасший общественный темперамент, для которого уже давно не было выхода. Берта Карповна принадлежала к той породе людей, ко5 торых не только в официальных документах, но и в быту называют «старые большевики». Это не только партийная принадлежность. Это типаж. Часто и внешний облик как у Берты. Это особым образом ровно под гре5 бешок, в одну линию подстриженные волосы. И манера одеваться, сохранившаяся с первых лет после революции. Но главное — это ми5 ровоззрение. Мировоззрение несгибаемого, никогда ни в чем не сомневающегося человека. Им не свойственны предположения — суждения всегда категоричны. Эти люди на работе были источни5 ком многих бед для сослуживцев. Уйдя на пенсию, они становятся «общественниками». Этот титул дает им право бесцеремонно вме5 шиваться в чужую жизнь, следить за «моральным обликом» своих соседей. Сделаться вершителями общественного суда над чужой жизнью. Берта Бродская была именно таким человеком. Включив ее в список свидетелей, чей вызов он считал обяза5 тельным, Юсов знал, что никаких свидетельских показаний Бродская дать не может. 115 ] Не было ни одного, даже самого мелкого обстоятельства, кото5 рое Бродская могла бы подтвердить или опровергнуть. Юсов вызвал ее, чтобы ее устами в суде говорил «народный гнев», чтобы от нее услышали требования беспощадного приговора. Старая коммунистка5пенсионерка, она стала первым возбуди5 телем злобы. Все заявления с требованием смерти мальчикам, кото5 рых по закону расстрелять нельзя, были написаны ею. Ее подпись на этих петициях была первой. В ее показаниях было записано: «Ника5 ких сомнений в том, что они убийцы. Я убеждена в этом, и я требую для них смертной казни». «Независимый» судья, вынося приговор, будет не только учи5 тывать, что дело это на контроле ЦК. Он знает, что если его приговор не удовлетворит такого человека, как Берта Карповна, то за этим по5 следует поток негодующих заявлений. Только для такого психологического давления и могла быть вызвана эта свидетельница. Мы стояли с Юдовичем в коридоре, ощущая враждебность всех этих людей, переносящих свою ненависть к обвиняемым на нас, их защитников. Дело мальчиков трижды рассматривалось в судах первой инстанции. В общей сложности одни судебные заседания по их делу продол5 жались пять месяцев. Пять месяцев сконцентрированного драматиз5 ма. Пять месяцев напряженной работы. Как передать эту скрытую на5 пряженность судебного заседания? Когда внимание обострено до предела. Когда каждая минута ожидания ответа — испытание. Не знаю, можно ли вообще передать рассказом эту особую, вол5 нующую и изнуряющую атмосферу суда. Судебные речи — это устное творчество. Компонентами их воздействия является не только мысль и даже не только слово, эту мысль выражающее, но жест, взгляд, иногда улыбка, тембр и модуля5 ции голоса. Судебное следствие в не меньшей степени устное творчество. Даже стенографическая запись не дает нам о нем представления. В стенограмме все бесстрастно. И слова, и паузы. Читатель не видит, как судья слушает свидетеля и слушает ли вообще. Или сидит, отки5 нувшись на высокую спинку своего кресла, и думает о чем5то своем. Читатель не слышит, каким тоном задают свои вопросы судья или про5 курор. Он не знает, слышалась ли в них благожелательность или угро5 за, а может быть, и откровенная ирония. Читатель не видит, как смот5 рит судья на подсудимого и что находит подсудимый в его взгляде. 116 ] И, наконец, читатель не слышит паузы — живого, полного смыс5 ла минутного молчания в судебном зале, когда говорят взгляд или жест и когда бессмысленно и мертво в стенографическом отчете. Пожалуй, самым трудным, на самом высоком напряжении бы5 ло это первое слушание дела в Московском областном суде. Мы понимали, что впереди сложные перекрестные допросы. Понимали, что деспотический характер Кириллова будет создавать дополнительную, не деловую, а потому и наиболее тяжело переноси5 мую нервозность. И все же… Судебное заседание объявляется открытым. Оглашено уже обвинительное заключение. Сейчас те первые вопросы, которые неизменно задаются по установленному законом порядку. — Гражданин Буров, понятно ли вам предъявленное обвине5 ние? Признаете ли себя виновным? Место Алика сзади за спиной Юдовича. Сейчас он встанет и бу5 дет отвечать. Все знают, что он не признает себя виновным. Его ответ не должен быть неожиданностью. Лев слегка поворачивает голову, чтобы видеть Алика. И вдруг резкий окрик: — Я вам запрещаю смотреть на Бурова! Не смейте поворачи5 ваться! Это кричит не конвойный. Это судья Кириллов так разговари5 вает с адвокатом. Когда Лев волнуется, он бледнеет. Когда он злится, у него раз5 дуваются ноздри. Сейчас он стоит, готовый отвечать, бледный, с плотно сжатыми челюстями, с раздувающимися ноздрями. И опять окрик: — Товарищ адвокат, садитесь! Я не разрешаю вам вступать в пререкания с судом. — Я требую, чтобы суд дал мне возможность сделать заявление. Прошу занести в протокол мои возражения против действий предсе5 дательствующего. И снова судья: — Товарищ адвокат, садитесь. В свое время я дам вам такую возможность. И Лев вынужден подчиниться. Председательствующий — «хо5 зяин» процесса. И адвокат, и прокурор обязаны выполнять даже такое, не только не законное, но и лишенное всякого смысла распо5 ряжение. Я не сомневаюсь, что Лев в удобный момент вновь вернется к этому вопросу, что этот инцидент найдет отражение в протоколе 117 ] судебного заседания. А сейчас он поступает совершенно правильно, что не дает конфликту перерасти в откровенную перебранку. Сашиного ответа все ждут с напряженным нетерпением. Ведь он отказался от данного им признания в самом конце следствия, дей5 ствительно уже после беседы с адвокатом Козополянской, а по5 том вновь признал себя виновным, а потом опять изменил свои показания. К счастью, мне незачем поворачиваться, чтобы увидеть его. Он сидит ближе к суду, наискосок от меня, и его лицо мне прекрасно видно. — Гражданин Кабанов, понятно ли вам предъявленное обви5 нение? Признаете ли вы себя виновным? Я чувствую, как общее волнение передается мне. Вижу, как Саша медленно встает. Его лицо мне кажется блед5 нее обычного. Успеваю заметить, как пристально, глаза в глаза, смо5 трит на него председательствующий. И вдруг Саша резко поворачивается ко мне спиной. Так, что он уже не вполоборота к суду, а прямо лицом к ним. Сзади мне видно, что его голова не опущена, — значит, продолжает смотреть на суд (это как я его учила) и четко произносит: — Виновным себя не признаю. — Ни в чем? — Ни в чем. И вздох в зале. В этом зале, где только родные подсудимых, мать Марины и еще несколько человек, получивших на это разреше5 ние, — каждый звук раздается очень громко. И этот вздох облегчения родителей, и: — Мерзавец! — (это прошептала Александра Костоправкина). Жду привычных слов: — Садитесь, Кабанов. Но вместо этого Кириллов просит конвой подвести к нему об5 виняемого. И вот Саша стоит перед судейским столом, один среди пу5 стого пространства. В своих коротких, выше щиколотки, брюках, в се5 рой тюремной куртке из «чертовой кожи», в огромных, явно не по ноге, башмаках. Такой нескладный и жалкий. А Кириллов, приподнявшись с кресла, перегнувшись через стол, отчетливо произносит: — Еще раз ответь мне на этот вопрос: признаешь ли ты себя ви5 новным? И не спеши, думай. Мы будем ждать… И вновь Сашино: — Нет, — в молчании зала. — Не слушай никого, кто учил тебя лгать. Суд умеет отличить ложь от правды. 118 ] Саша молчит. — Чего же ты молчишь? Кто тебя учил лгать? Говори правду, никого не бойся. Саша опять молчит. Чувствую, что мое вмешательство в этот момент может только повредить, только усилить недоверие к Саши5 ным показаниям. И Лев тоже шепчет мне: — Молчи. Пусть допрашивает сам, лишь бы поверил. — Тебя кто5нибудь учил говорить неправду? — опять спраши5 вает судья. — Учил. — Кто? — Это вскрикивает Кириллов. — Кто? — доносится с прокурорского места. — Дядя Ваня. Это ответ ошеломляющий. Ни о каком дяде Ване в деле нет ни малейшего упоминания. (Мне о нем стало известно только из Саши5 ного рассказа.) — Какого еще дядю Ваню выдумал? — Я не выдумал. Его посадили со мной сразу в одну камеру. Он и учил меня: «Все равно не поверят, ни следователь, ни судья, что это не вы сделали. Только хуже тебе будет. В суде нужно только призна5 ваться. Все судьи любят, когда сознаются…» — Нечего нам рассказывать, что судьи любят, а что не лю5 бят, — прерывает Кириллов Сашин ответ. — Садись. Наш прокурор, незабываемая «прокурорша» (так называла ее Сашина мама) — Волошина. В этом сложном деле, где все было загадкой, все неизвест5 ным, — для нее все было ясно. Все было, как говорила она, «проще прощего». В ней гармонично сочетались глупость с полной правовой не5 образованностью. Кроме того, она была груба и невоспитанна. Един5 ственный способ поддержания прокурорского авторитета Волошина видела в том, чтобы задавать вопросы как можно громче, с какой5то уже выработанной иронически5уничтожительной интонацией. Вне судебного заседания она сразу менялась. Вполне дружелюбно с нами разговаривала и непрерывно жаловалась на возрастные смены на5 строения, на «приливы», которые ее мучили. Эти смены настроения наступали внезапно. Иногда в ходе до5 проса, который она вела. Тогда происходящее уже совершенно переставало быть похожим на судебное заседание. Волошина не в состоянии была слушать ответ на вопрос, прерывала допрашива5 емого, не давая ему закончить мысль. Вмешивалась в допросы, кото5 рые вели мы. 119 ] Ее правовая необразованность создавала для нее безусловное преимущество. Нормы ведения процесса ее не ограничивали — она их просто не знала. Вот так и начался этот процесс. С жестким и вспыльчивым председательствующим, с истеричной прокуроршей, с негодующей потерпевшей. И еще один участник процесса — общественный обвинитель. Это учительница той школы, в которой семь лет учились Марина, Алик и Саша. Как велика была сила предубеждения, как безоговорочно отда5 валось доверие слову «признался», как всеохватывающа была злоба, чтобы даже школа оказалась втянутой в эту борьбу против мальчи5 ков — их учеников. Чтобы те учителя, которые семь лет были их ду5 ховными воспитателями, которые ежегодно отмечали их отличное по5 ведение, которые знали их как добрых и послушных, послали своего представителя в суд. Послали с одним требованием: «Осудить и нака5 зать по всей строгости закона без всякого снисхождения». Эта учительница пришла в суд с твердой убежденностью — «виновны». «Раз признались — значит, виновны». И ничто не могло поколебать этой страстной веры. Помощь, которую она оказывала прокурору, поистине была неоценимой. Каждый день, во всех пере5 рывах она наблюдала за нами, адвокатами. Старалась прислушивать5 ся к тому, о чем мы между собою говорим. Следила за тем, чтобы ни5 кто из свидетелей не только не говорил с нами, но и не смотрел в нашу сторону. В такой обстановке окружающих нас подозрений, скрытого за нами наблюдения и нескрываемого недоброжелательства мы рабо5 тали все полтора месяца, пока длилось судебное следствие в Москов5 ском областном суде. В первый день подсудимых не допрашивали. Читали обвини5 тельное заключение, обсуждали ходатайства о вызове дополнитель5 ных свидетелей и решали другие организационные вопросы судеб5 ной процедуры. Закончили раньше обычного — около 5 часов. Следующий день с утра начнется допросом Саши. Я обращаюсь к суду с просьбой разрешить мне поговорить с ним. Хочу немного подбодрить его, обсу5 дить еще раз некоторые тактические вопросы. — Товарищ адвокат, беседовать с вашим подзащитным вы будете только в тюрьме и только после окончания судебного след5 ствия. Раньше этого я вам свидания не дам. В равной мере это от5 носится и к адвокату Юдовичу. Вам понятно? Все. Судебное засе5 дание… 120 ] Он хочет закрыть судебное заседание и лишить меня и Льва воз5 можности официального возражения. Потому я и прерываю его. Я по5 дробно аргументирую требование о предоставлении свидания, ссы5 лаюсь на статьи закона, которые мне такое право предоставляют. Я это делаю не для него. Он закон прекрасно знает. И не для засе5 дателей, которым все безразлично. Мне нужно, чтобы секретарь запи5 сал мои возражения в протокол. Это уже работа на последующую су5 дебную инстанцию. Если Кириллов осудит мальчиков и мы будем обжаловать приговор, такое нарушение будет считаться серьезным. А в совокупности с другими нарушениями, в особенности с сомнитель5 ностью самого обвинения, оно может привести к отмене приговора. Кириллов слушает меня спокойно, с чуть снисходительной улыбкой. — Все, товарищ адвокат? Вы закончили? И, глядя на уже встающего Юдовича: — Вы, конечно, присоединяетесь к этой аргументации? Вас устроит, если мы запишем в протокол, что вы сделали аналогичное заявление? И опять Кириллова перебивают. На этот раз Саша. Он тоже встал и просит разрешения обратиться к суду. — Ну, что у тебя там такое? Уже адвокат за тебя сказал. — Я хочу сказать, — говорит Саша, — что отказываюсь от всех свиданий с адвокатом, пока вы сами не предложите. Я не хочу, чтобы вы думали, что меня подучают. И пауза. Длительная пауза, когда председательствующий при5 стально смотрит в глаза Саши. И мне кажется, что в этом взгляде жи5 вой интерес, а не угроза. И я быстро думаю: «Какой Саша молодец! Как достойно он это сказал!» Слежу за секретарем: записывает ли она заявление Саши в про5 токол? Это очень важно. Адвокат в кассационной инстанции может ссылаться только на то, что отражено в протоколе судебного заседания. Сколько длится эта пауза — секунды или минуты? Мне она ка5 жется очень длинной. А Кириллов молчит и смотрит на Сашу. И Саша не опускает голову и продолжает смотреть прямо Кириллову в глаза. — Хорошо, Кабанов. Я принимаю это условие. Я сам скажу, когда будет можно переговорить с адвокатом. На сегодня мы окон5 чили работу. Завтра начинаем с твоего допроса. Обдумай все. И я еще раз напоминаю тебе — говори нам правду. Мы со Львом сидим уже в пустом зале, подавленные всем, что происходило. И грубостью председательствующего, и оскорблениями от матери Костоправкиной, и больше всего откровенным нарушени5 ем закона. Как защищать в условиях, когда наши подзащитные пол5 121 ] ностью изолированы, оторваны от нас? Даже ведь взрослые, образо5 ванные и опытные обвиняемые с нетерпением ждут встречи, чтобы спросить у нас: «Ну как? Как ваше мнение? А правильно я сказал?..» Мы обдумываем и согласовываем те заявления, которые каж5 дый из нас в письменном виде подаст суду. Об ущемлении законных прав обвиняемых, о тех незаконных препятствиях, которые чинит нам суд. Мы абсолютно согласно решаем, что так в письменном виде бу5 дем фиксировать каждое допущенное судом грубое нарушение зако5 на, каждую откровенную грубость со стороны суда, как по отношению к Алику и Саше, так и в наш адрес. Но так же согласно решаем все тер5 петь от Костоправкиной — матери погибшей Марины. Матери, дей5 ствительно ослепленной страшным горем. Мы были готовы прощать ей грубость, уважая ее горе. Но, принимая решение «терпеть», мы не представляли всего того, что нам придется услышать и вытерпеть. Рассказывая о деле мальчиков, я употребляю местоимение «я» только потому, что это мои мемуары. Все то полезное, что сделала защи5 та в этом деле, делали двое. И роль Льва Юдовича была отнюдь не менее активной, чем моя. Мы работали в этом деле не просто дружно и согла5 сованно. Мне кажется, что никого из нас тогда не интересовал личный успех. Все было действительно подчинено той единственной задаче, ко5 торая стояла перед нами, — задаче защиты. Мы вместе обсуждали каж5 дую деталь этого дела, вместе вырабатывали общую тактику защиты. Я ценила страстную и смелую напористость допросов, которые проводил Юдович, и его блестящее знание материалов дела. Были допросы, которые лучше удавались ему. Бывало и так, что допрашивала я, и Лев, считая, что все исчерпано, не задавал потом ни одного вопроса. Мы не боролись за лидерство в защите. Но в одном лидерство, несомненно, принадлежало Юдовичу. Главная ненависть Костоправ5 киной в этом первом судебном процессе была направлена на Льва. Ему выдержать наше обещание — терпеть — было значительно труд5 нее. Это было особенно трудно потому, что судья не только не делал Костоправкиной замечаний, не только не пресекал ее грубые выход5 ки, но было видно, что он получает истинное удовольствие, глядя, как Костоправкина стоит подбоченившись перед судейским столом в той позе, в которой, наверное, привыкла стоять в ссоре со своими де5 ревенскими соседями. Крепкая, сильная, еще не старая женщина в скорбном черном платке на голове со сверкающими от гнева глаза5 ми. И громким голосом, почти крича, говорит суду: — Этому нанятому адвокату я вообще отвечать не буду. У ме5 ня дочь убили, а он денежки получает, свинину ест… — Почему свинину? — спрашиваю я Льва. 122 ] Он удивленно пожимает плечами. Только потом мы узнали, что уже написано и отправлено в разные партийные и правитель5 ственные инстанции заявление Костоправкиной–Бродской о том, что родители Бурова зарезали своего кабана и кормят этой свининой Юдовича. На мои вопросы Костоправкина отвечает. Стоит, не поворачи5 вая ко мне головы, поджав губы. А потом обязательно спрашивает у судьи: — Я должна отвечать этому адвокату? — Отвечайте, — как5то с сожалением говорит Кириллов. И так несколько дней подряд до тех пор, пока нам со Львом де5 лается окончательно понятно, что решили мы терпеть и не реагиро5 вать неправильно. Что мы не только переоценили свои возможности терпеть, но что наше молчание воспринимается Костоправкиной как слабость, как разрешение продолжать. А между тем за те дни, которые прошли, допрошены оба — и Саша и Алик. Уже прозвучал в суде рассказ об условиях, в которых их содержали, об уговорах и обманах со стороны Юсова. Уже расска5 зал Саша, что, признаваясь, показал на выезде совсем другое место преступления, чем Алик. Уже решил суд вызвать понятых, запросить справку из камеры предварительного заключения о том, кто содер5 жался совместно с мальчиками, запросить сведения о погоде за дни, предшествовавшие гибели Марины. Все эти наши ходатайства, не5 смотря на возражения прокурора, были удовлетворены. Кириллов слушал показания Саши более спокойно, и нам даже казалось — с интересом. И среди тех вопросов, которые он задавал, было действительно много нужных и разумных, и было видно, что не только мы, но и он дело знает. Уже должен был начаться допрос свидетелей, когда вдруг Ки5 риллов объявил перерыв на целый день и, подчеркнуто обращаясь к Саше, сказал: — Кабанов, я держу свое слово. Я сам предлагаю вам свидание с адвокатом. Товарищи адвокаты, можете сегодня у меня получить раз5 решение на свидание. Завтрашний день в вашем распоряжении. Каким нам это казалось в тот момент добрым предзнаменова5 нием! Но еще много раз потом, в течение полутора месяцев судебно5 го разбирательства, охватывало нас отчаяние. Казалось — все. Суд слушает дело явно с одной тенденцией — обвинительной. День объявленного судом перерыва я провела с утра в суде, а в тюрьму решила поехать во второй половине дня. Выходя из Обла5 стного суда, я встретила Юдовича. Он тоже собрался ехать в тюрьму. Это было очень удачно для меня — ведь у него машина, и мне не надо 123 ] будет тащиться с пересадками на метро, а потом троллейбусом, а по5 том пешком. Словом, прямо во дворе Областного суда я села ко Льву в машину, и мы поехали. Выезжая, увидели прокурора Волошину, ко5 торая внимательно смотрела на нас. А на следующее утро, когда я стояла на лестничной клетке и ку5 рила, я услышала оживленный голос нашего прокурора: — Ну, сегодня они у нас получат! Это будет хороший пода5 рочек. А через несколько секунд увидела поднимавшихся по лестни5 це Волошину и Костоправкину. — Здравствуйте, товарищ адвокат. Ну как, были вы вчера у своего подзащитного? Александра Тимофеевна прошла мимо нас, не поворачивая го5 ловы в мою сторону. Не здороваясь. О каком «подарочке» они только что говорили? Какая неожи5 данность нас ждет? Со Львом переговорить не успела. Он пришел точно в назна5 ченное время. Вышел состав суда. Судебное заседание объявляется откры5 тым. Мы все садимся. Волошина продолжает стоять. — Я должна срочно предъявить суду очень важный документ и прошу приобщить его к делу, — говорит она и передает суду какую5 то маленькую бумажку зеленоватого цвета. Кириллов читает. Потом передает ее молча одному заседате5 лю. Тот многозначительно кивает головой. Потом — второму. Та же реакция. Теперь — очередь Костоправкиной. Она берет ее в руки и, даже не глядя на нее, произносит: — Прошу приобщить. Что это может быть? Неужели камера предварительного заключения дала справку, что с мальчиками никто больше не содер5 жался? Тогда это действительно удар. Это мгновенно проносится в го5 лове, пока судья произносит обычное: — Товарищи адвокаты, ознакомьтесь с документом. И вот эта бумага в наших руках. Справка: На запрос прокуратуры Московской области сообщаем, что согласно данных регистрации 24 февраля сего года были предоставлены свидания Юдовичу с его подзащитным Буровым. Время прихода — 15 часов 35 минут, время ухо5 да — 18 часов 20 минут; адвокату Каминской с ее подзащитным Кабановым: время прихода — 15 часов 35 минут, время ухода — 18 часов 50 минут. Основание — решение Московского областного суда. Гербовая печать Учреждения № 1. 124 ] Времени на раздумье у нас нет, да оно и не очень нужно. Неза5 конность и необоснованность такого ходатайства очевидна. И не толь5 ко потому, что, поехав совместно в тюрьму, мы не нарушили ни одного закона, никакой инструкции, никакой этической нормы поведения ад5 воката. Главная необоснованность этого ходатайства в том, что содер5 жание справки никакого отношения к делу мальчиков не имеет. Смотрю на Льва. Как и положено — бледное лицо и раздува5 ющиеся ноздри. Он уже готов кинуться в бой. И решаю — отвечать буду я. Какое у меня лицо, когда я не просто волнуюсь, а злюсь? Когда негодование — основное чувство, владеющее мною? Мне никогда никто об этом не говорил. Самой мне кажется, что лицо у меня не ме5 няется. Я знаю, что не бледнею и не краснею. Только ощущение ока5 менелости в лице. И говорю несколько медленнее. Отчеканиваю каждое слово. Сейчас очень важно не терять самоконтроля, не допу5 стить, чтобы «понесло». Потому, что ходатайство прокурора не та5 кое безобидное, как это может показаться сначала. Оно не грозит ни мне, ни Льву никакими личными неприятностями. Но это тоже ра5 бота на будущее — на возможную отмену приговора и направление на доследование. А тогда, если справка будет в деле, следователь мо5 жет вызвать на допрос Юдовича или меня, просто чтобы проверить, соответствует ли эта справка действительности. И вот уже основа5 ние для отстранения нас от участия в деле. Свидетель по делу не мо5 жет быть защитником по этому делу. Вот стою я сейчас перед судом и, как мне кажется, очень спо5 койно, чеканя каждое слово, прошу, чтобы представитель государ5 ственного обвинения подробно разъяснил, в подтверждение какого пункта обвинения Бурова и Кабанова в убийстве Марины Костоправ5 киной просит он приобщить эту справку. Хорошо помню и сейчас ли5 цо Кириллова в этот момент. Его голову, откинутую назад к спинке кресла, и выжидающий взгляд, и даже небольшую паузу после моей просьбы5вопроса. Он явно ждал, что я разражусь гневной тирадой. И мне действительно этого хотелось. Но я должна сдерживать себя и стоя ждать, пока он повернет голову налево — в сторону Волоши5 ной — и произнесет: — Вы действительно не аргументировали свое ходатайство. Вопрос адвоката обоснован. В подтверждение каких обстоятельств этого дела вы просите приобщить справку? Но я не сажусь, прошу разрешения продолжить. Я прошу, чтобы одновременно представитель государственно5 го обвинения разъяснил, на основании какого закона прокуратура делает самостоятельные запросы в период рассмотрения дела в суде. 125 ] У меня есть все основания предполагать, что подобный вопрос не был согласован с судом, который по собственной инициативе предложил нам свидание в один и тот же день. Если я ошибаюсь, то прошу озна5 комить меня с текстом ходатайства прокурора и с резолюцией суда. И Кириллов, опять откинувшись на спинку кресла, смотрит на меня, и я на него. И небольшая пауза, когда мертвая тишина в зале. И потом голос судьи: — Вы не ошиблись, товарищ адвокат. Суду об этом ничего из5 вестно не было. И, повернувшись к Волошиной: — Вы продолжаете настаивать, товарищ прокурор? Вы будете аргументировать свое ходатайство? — Да, я прошу обсудить мое ходатайство. Я считаю его обосно5 ванным. Больше мне добавить нечего. И привычный кивок председателя вправо — к одному заседа5 телю и влево — к другому. — Запишите определение. (Это уже секретарю.) Совещаясь на месте, судебная коллегия по уголовным делам определяет: в ходатайстве прокурора, как необоснованном, отказать. Справку вернуть, как не имеющую отношения к делу. А теперь встает Лев и со всей силой своего воинственного тем5 пераментa делает заявление. Он просит суд указать прокурору на недопустимость и противозаконность его действий. Он говорит и о том, что все это время мы проявляли терпение и выдержку, не реагируя на оскорбления со стороны Костоправкиной, что делали это, сочувствуя ее горю. Мы были вправе ожидать, что сам председа5 тельствующий разъяснит Костоправкиной недопустимость ее пове5 дения. Наши ожидания оказались напрасными. Сейчас мы настой5 чиво просим суд обеспечить нормальную возможность работы и оградить от дальнейших оскорблений. И опять кивок направо и налево и голос Кириллова: — Костоправкина, суд вас предупреждает: в судебном заседа5 нии вы должны вести себя прилично. Товарищ прокурор, суд делает вам замечание. С этого дня уже не повторялись безобразные сцены первых дней процесса. Проходит несколько дней, и вот мы всем составом суда, вме5 сте с подсудимыми, их родственниками и Костоправкиной перехо5 дим в маленькую комнату с плотно зашторенными окнами. Нам предстоит слушать магнитофонные записи и смотреть кинокадры. Там уже все оборудование. Киноустановка, магнитофон. На стене висит киноэкран. 126 ] Первые кадры. Как старое немое кино с убыстренными движе5 ниями. В большой группе людей с трудом узнаю Алика и чуть впереди него — Юсова. Набегающие друг на друга, сменяющиеся кадры как5 то даже увеличивают количество людей, количество сторожевых не5 мецких овчарок, которых ведут на поводках конвойные. Видны подбе5 гающие человеческие фигуры, но все это нечеткое, размытое. Вот Юсов приостанавливается, и Алик тут же вслед за ним. А может быть, мне только показалось, что Юсов первый, — это ведь доля секунды. Алик протягивает руку и… Лента обрывается, только белый освещенный экран и щелканье проекционного аппарата сви5 детельствуют о том, что это не конец. И опять вижу улицу и идущих людей — в середине между соба5 ками Саша. Идет опустив голову. Юсов рядом, положив ему руку на плечо. Вот дошли до дома Богачевых, повернули налево и… Опять только треск и освещенный экран. Прокурор объясняет: это дефекты съемки. Снимал кинолюби5 тель. Сейчас будут следующие кадры. Толпа людей. Юсов и Саша рядом. Протянутая Сашина рука. Куда он показывает? Какой путь они прошли от дома Богачевых? До5 садно, что именно эта спорная часть пути оказалась незафиксирован5 ной, испорченной. Какое впечатление на меня произвели эти кадры? Как доказа5 тельство — никакого. Ни за обвинение, ни против. И все же эмоциональное впечатление от этих кадров было. Я впервые увидела их — Алика и Сашу — такими, какими они были в первые дни признания, выведенными на позор всей деревне — сосе5 дям, подругам, товарищам. Увидела покорность и послушность в их позах. Как5то острее почувствовала их беспомощность и потому еще больше стала жалеть их. Сейчас начнем слушать магнитофонную запись. В зале тишина. Отчетливо слышу первые слова, произнесенные следователем Юсовым. Это очная ставка. Юсов сообщает, что будет производиться магнито5 фонная запись и что при очной ставке присутствует адвокат Борисов. Голос Алика узнаю сразу. Действительно, звучит спокойно. Рассказыва5 ет подробно об игре в волейбол. Слышу слова: «Саша первый предложил изнасиловать Марину, я не хотел. Мы пошли по главной улице…» Голос Алика делается более глухим, слова менее разборчивы. Какой5то шум, сначала отдаленный, а потом усиливающийся, все вре5 мя мешает слушать. Но вот это уже не просто шум — это музыка. Пре5 красная мелодия полонеза Огиньского звучит в нашем судебном за5 ле, и как5то через нее, еле слышно, пробиваются те страшные слова, которые мучили меня в первый день: 127 ] — Это ты первый! Зачем ты на меня наговариваешь? Это ты предложил… И опять музыка, и никаких слов расслышать невозможно. — Что это такое? Это Кириллов обращается к прокурору. — Да это проще простого. Следователь забыл выключить ра5 дио. Музыка играла очень тихо и не мешала вести очную ставку, а ми5 крофон стоял как раз под репродуктором. Но это не важно. Есть ведь протокол этой самой очной ставки, записанный самим Юсовым. Он полностью соответствует магнитофонной записи. Действительно, такой протокол есть. Именно его я читала, го5 товясь к делу. Показания мальчиков записаны там очень подробно, с множеством деталей изнасилования. Записано и как раздевали, и как тащили Марину, как уронили ее труп по дороге. Все это воспро5 изводится в обвинительном заключении как безусловное доказатель5 ство вины мальчиков. Но ничего этого — ни одной из этих деталей — не донеслось до меня сквозь бравурные звуки полонеза. В перерыве решаем просить дать нам возможность еще раз прослушать эту пленку. В любое удобное суду время. В судебном за5 седании, или после него, или завтра рано утром. Но услышать, разо5 браться и записать этот текст для себя нам необходимо. Процессуальный закон, разрешающий применение звукозапи5 си при допросе, содержит обязательное для следователя правило. Он категорически запрещает производить фрагментарную запись пока5 заний. Только от начала и до конца. От первых слов следователя, объявляющего о дате и месте допроса, до последних слов допраши5 ваемого о том, что дополнений он не имеет. Таким же обязательным требованием закона является одно5 временное со звукозаписью ведение следователем обыкновенного письменного протокола. Этот письменный протокол должен по идее полностью соответствовать звукозаписи. Однако все понимают, что практически это невозможно. Следователь не в состоянии дословно за5 писать все сказанное на допросе. Поэтому фонограмма всегда полнее, а следовательно, и длиннее одновременно с ней ведущегося протокола. Наше желание восстановить полный текст звукозаписи объяс5 нялось необходимостью услышать все мельчайшие подробности, ко5 торыми сопровождались рассказы обоих мальчиков на этой очной ставке. Но не скрою, что было и другое. Мы хотели проверить, в ка5 кой мере соответствует рукописный протокол этой очной ставки то5 му, что действительно говорили Алик и Саша и что, несомненно, за5 печатлено на пленке. Наша подозрительность в данном случае подкреплялась еще и тем, что у Льва и у меня сложилось впечатле5 128 ] ние, что если читать этот протокол в том же речевом темпе, что и на фонограмме, то такое чтение займет больше времени. Значит, этот протокол длиннее. Значит, в нем есть что5то, чего нет в фонограмме и, следовательно, чего мальчики вообще не говорили. Обсудить эти наши подозрения с Аликом и с Сашей у нас воз5 можности не было. Когда еще Кириллов даст нам новое свидание? Са5 мым разумным мы считали записать всю эту фонограмму на свой маг5 нитофон и уже потом, не задерживая работы суда, самостоятельно ее расшифровать. Такое ходатайство мы и заявили, как только возобновилось су5 дебное следствие. Его обоснованность и законность очевидны. Адво5 кат имеет право знакомиться с любыми материалами дела и копиро5 вать их для себя. И опять кивок Кириллова направо к одному заседателю и на5 лево — к другому и потом секретарю: — Запишите определение. В ходатайстве отказать. Сколько раз на протяжении судебного разбирательства в Областном суде мы вновь возвращались к этому ходатайству. И устно с занесением в протокол, и с приобщением к делу письмен5 ного текста. Но опять были те же кивки головой в обе стороны и крат5 кое определение: «Отказать». А дни шли. И, мне кажется, несостоятельность обвинения дол5 жна была стать явной и для суда. Уже допрошены подруги Алика и Саши, с которыми они игра5 ли в волейбол и с которыми потом встретились в доме Акатовых. Все они утверждали, что мальчики отсутствовали не больше пятнадцати минут. Девочки говорили, что согласились на следствии увеличить это время только по настоянию следователя. С каким пристрастием их допрашивали! И не только суд и прокурор, но и общественный об5 винитель, их собственная учительница. Защита делала заявление за заявлением, что применяются не5 дозволенные меры воздействия на несовершеннолетних свидетелей. Что председательствующий не пресекает этого беззакония. И все чаще Кириллов опять обрывал нас: — Ваше заявление будет занесено в протокол. Товарищ общест5 венный обвинитель, можете продолжать. И уже всем было ясно, что «признание» мальчиков было под5 линной «царицей дела». Формула «раз признался — значит, виновен» продолжала, как нам казалось, надежно цементировать в глазах суда эту дефектную постройку. И только показания учительницы Саши и Алика Волконской не вписались в эту схему. Юсов пригласил ее участвовать в Сашином 129 ] допросе в качестве представителя школы. В суде прокурор просила Волконскую подтвердить, что Саша во время этого допроса призна5 вался добровольно, что Юсов не оказывал на него давления. После того как Волконская все это подтвердила, Волошина спросила ее: — Ну, может быть, вы хотите добавить что5нибудь к своим по5 казаниям? — Когда допрос был закончен, — ответила Волконская, — Са5 ша спросил Юсова: «Ну а теперь вы меня отпустите?» Этот вопрос по5 казался мне совершенно абсурдным. Но еще больше меня удивил от5 вет Юсова: «Что ты, Саша. Как я могу отпустить тебя сейчас. Ты ведь знаешь, что здесь полно Марининых родственников». Так неожиданно Сашино объяснение о том, что он признал се5 бя виновным потому, что Юсов обещал ему за это отпустить его, полу5 чило важное подтверждение. Из всего того, что происходило в последующие дни, расскажу лишь о допросах Бродской, Марченковой и понятых. Берта Карповна вошла в зал судебного заседания уверенно и спокойно. Так же уверенно и спокойно отвечала на вопросы суда. — Да, мне известно, что они (она ни разу не назвала мальчиков ни по имени, ни по фамилии, хотя знала их со дня рождения) убили Марину. Марина была исключительная девочка. Из таких потом вы5 растают герои. А они терзали ее, как фашисты. Они не только лишили мать любимой дочери. Они лишили весь советский народ прекрасно5 го человека, которым по праву можно было бы гордиться. И от имени всех я требую от нашего суда, суда, избранного народом: никакой по5 щады этим убийцам. Им нe место на нашей земле! Аплодисменты. Не положенные в судебном зале аплодисменты. Это общественный обвинитель и Костоправкина. Но никаких вопро5 сов. Ни суд, ни прокурор никаких вопросов Бродской не задают. Сейчас наша очередь. На вопрос суда мы — Лев и я — отвеча5 ем, что вопросы к свидетелю имеем. — Я пришла сюда, чтобы выступить перед судом. Я свою обя5 занность выполнила. Больше мне здесь не с кем разговаривать, — уве5 ренно и спокойно говорит Берта Карповна. Какое победоносное вы5 ражение у нее на лице! — Товарищ председатель, вы предупредили свидетеля об обя5 занности говорить суду только правду. Но вы, видимо, забыли предуп5 редить ее о второй обязанности — отвечать на вопросы. Я прошу объяснить это свидетельнице Бродской, предупредить ее, что отказ грозит ей уголовной ответственностью. — Свидетельница Бродская, суд вас предупреждает, что вы не вправе отказываться отвечать на вопросы участников процесса, в том 130 ] числе и адвокатов. Если их вопросы будут несущественны, суд их сни5 мет. А сейчас слушайте вопросы и отвечайте. И пошли вопросы. И после каждого Бродская спрашивает у су5 дьи, обязана ли она отвечать. И Кириллов неизменно бросает: — Отвечайте. Ни один из наших вопросов суд не может снять. — Видели ли вы сами, свидетель, что делали 17 июня от 10 ча5 сов вечера до 11 часов вечера Буров и Кабанов? — Видели ли вы, свидетель, 17 июня Марину, Алика и Сашу на главной улице? — Были ли вы 17 июня вечером в доме Акатовых? — Видели ли вы приход Бурова и Кабанова во двор к Ака5 товым? — Можете ли вы описать, в чем были одеты в этот вечер Буров и Кабанов? И на каждый вопрос получаем ответ: — Нет, не видела. Нет, не слышала. И так по каждому пункту обвинения, пока разозленная и него5 дующая Берта Карповна почти кричит суду: — Да ничего я не видела. Я пришла сюда, чтобы сказать суду свое мнение, мнение старого коммуниста. Бродская не знает, что закон специально запрещает суду ис5 пользовать мнения свидетелей как доказательства по делу. Каким бы ни был приговор по делу. Какими бы аргументами суд ни обосновал его, имя Бродской в нем уже фигурировать не должно. Совсем по5другому проходит допрос Марченковой. Вся ее внешность как будто говорила: «Чего вы от меня хотите? Вы видите, какая я старая, какая больная, какая запуганная?..» Ее одежда, походка, еле слышный голос — все подчеркивает старость и немощность. И трясущиеся от волнения руки, и палка, на которую она опирается, — все вызывает к ней жалость. На первое обращение к ней суда Марченкова вообще ничего не отвечает. При повторении вопроса медленно сдвигает теплый шер5 стяной платок, которым завязана голова. Прислоняет ладонь к лево5 му уху и просит: — Говорите очень громко. Я почти не слышу. Успеваю заметить, как переглядываются прокурор и судья, а потом Волошина вопрошающе смотрит на Костоправкину и та по5 жимает плечами. Для нас со Львом вся эта сцена тоже неожиданность. Как мог5 ло случиться, что ни Алик, ни Саша, ни их родители никогда не гово5 рили нам о том, что Марченкова почти глуха? Главная свидетельни5 131 ] ца обвинения, свидетельница «по слуху». Ведь все то, что она рас5 сказывала, что послужило основанием для ареста и обвинения маль5 чиков, сводилось к одному. Из своей квартиры, со второго этажа, че5 рез полуоткрытую форточку она услышала и узнала голос Марины. Она услышала не только голос, но и слова: «Алька, отстань, не при5 ставай. Сашка, как тебе не стыдно». И потом смех. А сейчас она стоит в непосредственной близости к судейскому столу, почти вплотную к нему, наклонив голову и просит: — Повторите. Не слышу. — И давно это с вами? — как5то растерянно спрашивает Кириллов. — Давно, очень давно. И не слышу ничего, а уж видеть и вовсе не вижу. — Это она притворяется! Совсем не такая уж глухая, — громко шепчет Костоправкина прокурору. А Марченкова не отвечает, только зло блеснули глаза под тол5 стыми стеклами очков. Действительно, впечатление некоторого наигрывания. Пото5 му и допрашивать ее начали очень осторожно: где лечится? С какого времени? У каких врачей? Сразу чувствуем, что попали на удачную тему. О болезнях от5 вечает охотно, с подробностями и с большими знаниями специаль5 ных медицинских терминов. И показывает дальше: — День запомнила потому, что не работала, была выходная. За5 нималась дома хозяйством. Голос Марины узнала. Но тогда никако5 го внимания на этот разговор не обратила. Подумала — идут себе ре5 бятишки и балуются. Только потом уже, когда прошло много времени после гибели Марины, вспомнила о нем. Поэтому я и плакала на клад5 бище. Ведь, если бы я вмешалась, ничего бы и не было. Как только закончили допрос, заявили ходатайство: запросить из санатория, где работает Марченкова, табель ее рабочих дней и дней отдыха за июнь месяц. Ведь 17 июня — это не воскресенье. Если окажется, что она в этот день работала, то не исключено, что весь этот рассказ относится к другому дню и к гибели Марины никакого отношения не имеет. Запросить из поликлиники, где Марченкова состоит на учете, историю ее болезни. Это ходатайство очень важное. Когда ознако5 мимся с документами, можно будет решать вопрос и о судебно5меди5 цинской экспертизе. Только судебно5медицинские эксперты могут твердо ответить, имела ли Марченкова возможность слышать из своей комнаты то, что говорили на улице. 132 ] Прокурор оставляет это ходатайство на усмотрение суда. Опять кивки в обе стороны. Определение: «Ходатайство оста5 вить открытым. Решить вопрос о необходимости запроса пере5 численных в нем документов после допросов всех вызванных сви5 детелей». Такой ответ адвокаты часто слышат в суде. И в подавляющем большинстве случаев это — завуалированная форма отказа. В нашем деле уже были такие определения. Оставлены открытыми до после5 дующего в конце судебного следствия рассмотрения ходатайства о вызове и допросе солдат, о допросе в суде того самого Назарова, ко5 торый признавал себя виновным в изнасиловании и убийстве Мари5 ны. Чем больше проходит времени, тем меньше у нас шансов, что их удовлетворят. Более того, некоторые из удовлетворенных судом ходатайств остались нереализованными. Не получены до сих пор справки из ка5 мер предварительного заключения Звенигорода и Голицына. Зато справка о погоде уже в суде. Дождь действительно был. И не только накануне — 16 июня, а в течение трех предшествующих дней. И допрошенные свидетели — сестры Акатовы и их мать — утверждали, что и одежда и обувь мальчиков были сухими и чистыми. Допрос понятых, вызванных по ходатайству защиты, назначи5 ли на 25 и 26 марта. Первым понятым был рабочий небольшого завода из близ5 лежащего поселка Баковка. Алика он никогда не видел и при его выезде на место не присутствовал. Сашу впервые увидел в тот день 10 сентября 1966 года, когда в качестве понятого был приглашен сле5 дователем Юсовым выехать совместно с Сашей Кабановым в дерев5 ню Измалково. Сомневаться в добросовестности и объективности свидетеля ни у суда, ни у защиты оснований нет. Он вызван по моему ходатай5 ству, и потому суд, не задавая ему никаких вопросов, предоставляет право первого допроса мне. Я проверяю, были ли разъяснены понятому его права и обязан5 ности при выполнении этого следственного действия. — Да. Следователь Юсов разъяснил, что я должен быть все вре5 мя рядом с Сашей. Внимательно следить, как он показывает дорогу. Хорошо запомнить весь путь, по которому мы будем идти, и, главное, место, на которое Кабанов покажет как на место совершения изнаси5 лования, и места, с которого сброшен был труп в воду. — Можете ли вы сейчас воспроизвести этот путь и показать по схеме те места, на которые указывал Кабанов? — Да, конечно. Я все это помню прекрасно. 133 ] Первую часть показания свидетеля слушаю спокойно. Волей5 больная площадка. Колонка, у которой мыли руки. Главная улица, дом Акатовых, санаторский дом. Постепенно чувствую, как не просто волнение — страх — охватывает меня. От того, что сейчас скажет свидетель, может зави5 сеть вся дальнейшая судьба Саши и Алика. Ведь совпадение их пока5 заний о месте преступления — одно из основных доказательств ви5 новности. Я верю тому, что мне рассказал Саша. У меня нет причин сомневаться, что свидетель скажет правду, но все равно волнуюсь с такой силой, как будто это решается моя собственная судьба. — Я хорошо помню, — продолжал свидетель, — с левой сторо5 ны улицы последний угловой дом. В протоколе мы записали фами5 лию тех, кто в нем живет. Сразу за ним мы повернули налево и по5 шли по небольшой пешеходной тропе, которая идет вдоль всего совхозного сада. Мы шли по этой тропе. Потом Саша остановился и сказал: «Здесь». И показал на яблоню. Я хорошо помню, что это вто5 рая от края яблоня. В этом ответе есть только намек, одно слово на то, что получу нужный ответ: «Шли». Та яблоня, на которую показал Алик, — в са5 мом начале сада, как только свернешь с главной улицы. — Можете ли вы найти эту яблоню на схеме? — Конечно, ведь схема составлялась при мне. Я ее хорошо помню. И свидетель подходит к столу суда, смотрит на лежащую там схему и уверенно показывает: — Вот она. Что он показал? С моего места я разглядеть не могу. Прошу раз5 решения суда тоже подойти к столу. — В этом нет необходимости, товарищ адвокат. Товарищ се5 кретарь, запишите: «Суд удостоверяет, что свидетель показал на вто5 рую яблоню от противоположного деревне конца совхозного сада, примыкающего к оврагу и забору дачи Руслановой». Записали, това5 рищ секретарь? Я удовлетворена этой записью и продолжаю допрос: — Производилось ли хронометрирование времени, необходи5 мого, чтобы преодолеть весь этот путь? — Нет, не производилось. — Измеряли ли вы длительность пути до совхозного сада и по5 сле того, как свернули на пешеходную тропу? — Еще по дороге в Измалково Юсов сказал, что замерять рас5 стояние будет только в совхозном саду. Но, когда мы свернули с ули5 цы на тропу, обнаружили, что рулетку никто не взял. Юсов предло5 134 ] жил мне замерить расстояние шагами. Я сосчитал количество шагов от начала тропы до того места, где Кабанов остановился и указал на яблоню. А результат записал на бумажке. — У вас сохранилась эта запись? — Нет. Я там же на месте передал ее Юсову. — Чем объяснить, что в протоколе выезда вы не отразили эти замеры? Ведь вы подписывали протокол? — Я предложил Юсову записать, но он сказал, что достаточно указать — «вторая яблоня от конца сада». Мне показалось, что этого действительно достаточно, поэтому согласился подписать протокол. У меня вопросов больше нет. Нет вопросов и у Юдовича, не задают вопросов судья и прокурор, и свидетелю разрешают сесть и остаться в зале. Вторым понятым тоже оказался рабочий из Баковки. Опять за5 даю ему те же вопросы, но уже меньше волнуюсь, когда жду ответов. Более уверена, что получу не просто благоприятный, но очень важ5 ный ответ. Показания свидетелей абсолютно совпадают. Уже записывает секретарь в протокол судебного заседания: «Кабанов указал на вто5 рую яблоню от конца совхозного сада, который примыкает к оврагу и даче Руслановой». У меня вопросов больше нет. Но прокурор Волошина просит разрешения тоже задать несколько вопросов. — Скажите, свидетель, с вами встречались родственники под5 судимых перед этим судом? — Нет. Я с ними незнаком. — Вас никто не просил дать именно такие показания? — Нет. Мне вчера принесли домой повестку, и сегодня утром я приехал в Москву. Со мной никто не разговаривал. — А здесь, в суде, до начала судебного заседания на вас никто не пытался воздействовать? — Да что вы! Я же объяснил вам, что я никого здесь абсолютно не знаю. Никого раньше не видел. — Вы правду показали, свидетель? Вы ведь знаете, что за лож5 ные показания вы можете быть осуждены на пять лет лишения свобо5 ды? Вы отдаете себе в этом отчет? — Суд меня предупредил, что я должен говорить правду. Да я и без этого рассказал бы то же самое. Ведь так и было на самом деле. Кириллов сидит задумавшись и, мне кажется, не слушает ни во5 просов, ни ответов. Те же равнодушные, скучающие лица у наших двух заседателей. Я даже не могу вспомнить, кто они — мужчины или женщины, молодые или старые. 135 ] За все полтора месяца я не услышала звука их голоса. Даже в та5 ком деле их ничто не заинтересовало. Только ответные кивки головой, выражающие согласие с мнением председательствующего. — Скажите, свидетель, в вашем присутствии Юсов принуж5 дал Кабанова рассказывать об убийстве? — продолжал допрос про5 курор. — Heт, не принуждал. — Значит, он рассказывал добровольно? — Юсов его не принуждал. — А дорогу он показывал добровольно? — Юсов сказал: «Иди так, как шли 17 июня». И он пошел от во5 лейбольной площадки по главной улице. — Скажите, свидетель, нам тут все уже рассказывали, что Ка5 банов был спокоен, когда рассказывал об изнасиловании и убийстве; вы подтверждаете эти показания? Так задавать вопрос нельзя. Нельзя заранее сообщать свидете5 лю, какие показания давались до него, но судья не делает замечания прокурору. — Отвечайте, свидетель. — Мне трудно сказать, волновался Кабанов или был спокоен. Го5 ворил он спокойно. Я даже помню, что меня это удивило; даже показа5 лось, что он не спокоен, а как5то безучастен. Как будто рассказывает что5то, не имеющее к нему никакого отношения. Он ни на что не реаги5 ровал. Даже когда собралось много народу и кричали: «Негодяй! Убий5 ца!», он продолжал оставаться таким же безучастным. Прокурор закончил допрос. Сейчас свидетеля отпустят, но я ре5 шила задать еще несколько вопросов. Последние ответы этого свиде5 теля заинтересовали меня. — Где составлялся протокол выезда? — Все данные записывались прямо на месте. Окончательно оформляли уже в милиции в Баковке. — С кем из участников выезда вы возвращались в Баковку? — Со мной в одной машине ехали Юсов, Кабанов, фотограф и второй понятой, фамилии его не знаю. — Спрашивал ли Юсов о чем5нибудь Кабанова в машине? — Нет. Юсов молчал, выглядел очень усталым. — А Кабанов? Он спрашивал о чем5нибудь Юсова? — Это был даже не вопрос. Он просто сказал: «Скорее бы домой». — Юсов что5нибудь ответил на это? — Да. Он сказал: «Подожди, не так быстро». — Вы хорошо это помните? 136 ] — Я помню это прекрасно. Этот разговор очень поразил меня, я ему не могу найти никакого объяснения. Этот день для нас, адвокатов, был праздником. Как и день, ког5 да допрашивали Марченкову. Впереди не оставалось ничего, что могло бы хоть как5то под5 твердить обвинение. По5прежнему только признание и показания Са5 ши и Алика о его причинах. 29 марта эксперты дали ответы на вопросы суда и сторон. Вы5 сказали свои предположения: «Возможно, имело место изнасилова5 ние», «Возможно, труп мог переместиться в воде», «Возможно, что об5 наруженные на теле кровоподтеки были прижизненными» и т.д. и т.п. Закрывая в этот день судебное заседание, Кириллов сообщил: — Объявляется перерыв на два дня. Следующее судебное засе5 дание будет открыто 1 апреля в 9 часов 30 минут. И уже нам — обвинителям и адвокатам: — Приготовьте все дополнения (это значит справки, характе5 ристики, дополнительные вопросы). После этого перейдем к прениям сторон. Дополнительное время на подготовку к речам предоставле5 но не будет. Стоим ошарашенные. Вот и ответ на все наши ходатайства, которые суд, так и не рассмотрев, оставил открытыми. Значит, 1 ап5 реля он нам просто откажет в них. Сколько зияющих пробелов в этом деле! Их по5прежнему можно закрыть только одним: «Подсудимые признавали себя виновными, и у суда нет оснований сомневаться в достоверности этих показаний». Мы решили соединить все наши ходатайства в одно разверну5 тое большое ходатайство и одновременно просить суд о назначении судебно5медицинской экспертизы в отношении Марченковой. Мы ре5 шили рискнуть, просить об этом, не ознакомившись с медицински5 ми документами. Дело в том, что все наши ходатайства суд обсуждает устно. Удовлетворяет или отказывает в них почти без аргументации: «Находит обоснованным» или «Находит необоснованным». Ходатай5 ство же о назначении экспертизы суд обязан обсуждать в совещатель5 ной комнате и вынести по нему подробно мотивированное письмен5 ное определение. Мы понимаем, что после того, как записали в протокол судеб5 ного заседания, что Марченкова не слышит вопросов суда, что, с ее слов, у нее значительная потеря слуха, суд не может найти убедитель5 ных аргументов для отказа в таком ходатайстве. Согласовали содержание ходатайства, а также кому выступать первым и как делить между собой те основные вопросы, о которых нужно говорить в речах. 137 ] По нашей договоренности моя речь должна быть посвящена психологическому и фактическому анализу причин признания. Ана5 лизу всех доказательств, относящихся к продолжительности време5 ни, которое определяло возможность или невозможность совершить преступление, и к анализу заключения всех экспертиз: судебно5ме5 дицинской (способны или не способны были Саша и Алик в том — 19655м — году к совершению полового акта), второй судебно5меди5 цинской экспертизы (трупа Марины), экспертизы одежды Марины и, наконец, гидрологической экспертизы. Потребность вновь разобраться и обдумать еще и еще раз ве5 лика. Для меня потребность даже как5то отстраниться от дела. Еще раз как бы со стороны, как бы посторонним взглядом оценить все «за» и «против», чтобы не слишком легко отбрасывать «против», чтобы не слишком доверчиво принимать все «за». В эти два дня я вновь, как при подготовке к делу, ставлю себя на место судьи. Судьи достаточно объективного, но требовательного. Что произошло тогда со мной? Я раскладывала бесконечные пасьянсы, курила сигарету за си5 гаретой, вставала и ходила по комнате. Меня распирало от количе5 ства мыслей. Но они оставались отдельными, не соединенными в необходимую непрерывную цепь. Они шли потоком, в котором не было подлинного объединяющего стержня. И тогда я решила пе5 рестать думать. Дать себе полный отдых. Заняться другими — отвле5 кающими — делами. Я быстро делаю в уме расчет. При всех условиях 1 апреля я го5 ворить не буду — на это время не хватит. А потом впереди будет це5 лая ночь — прекрасное время для подготовки. Так и прошли эти два дня в хозяйственных хлопотах, слу5 шании музыки и полном умственном безделье. Я знала, что ничем не рискую. Не рискую даже в том случае, если бы вдруг случилось невероятное и мне пришлось произнести речь. Ведь фактиче5 ски она — защитительная речь — уже давно готова. Что, как только начнет действовать сама атмосфера суда, что5то повернется и все встанет на свои места. На меня эта атмосфера судебного заседания, особенно в заключительной стадии судебных речей, всегда действо5 вала безотказно. Как бы плохо я себя ни чувствовала перед этим — все уходило, даже зубная боль. Я часто сравнивала себя со старой цирковой лошадью, которая, понуро опустив голову, стоит где5то в глубине за кулисами. Но вот раздались звуки привычного цир5 кового марша, и голова уже поднята и в нетерпении бьет она копытом. Словом, я отправилась в суд без всяких тезисов речи. 138 ] Лев был абсолютно готов к произнесению речи. И ему ведь дей5 ствительно говорить именно сегодня. Он показал мне свои наброски или, вернее, очень подробные тезисы — 80 страниц убористым по5 черком. Подготовил он и наше общее ходатайство. Он же и будет его заявлять. Выходит состав суда. Мы садимся. Кириллов объявляет судеб5 ное заседание открытым. Сейчас Лев передаст наше ходатайство. Но Кириллов останавливает его и что5то тихо шепчет заседателю спра5 ва — кивок головы, заседателю слева — кивок головы, и объявляет: — Суд удаляется на совещание для вынесения определения. Что это может значить? Что это за определение, которое выно5 сится по инициативе суда, без ходатайства прокурора, без ходатай5 ства защиты? Мы смотрим друг на друга с недоумением. Такое же не5 доумение и на лице нашей прокурорши Волошиной. Я вижу, что секретарь суда складывает свои бумаги и собирается уйти из зала. Это она может себе позволить, если предупреждена судьей, что ушли они надолго, что впереди длительное совещание… — С первым апреля, — говорю я Льву. Он смотрит на меня с удивлением. — С первым апреля! Тебя разыграл суд. Добродетель, как ей положено, наказана, а лень восторжествовала — они отправляют де5 ло на доследование. Как хорошо, что я не готовилась к речи! Суд вышел из совещательной комнаты через два с половиной часа. Они оглашают определение, по размеру равное приговору. В нем перечислены все основные дефекты следствия, основные на5 рушения закона, допущенные Юсовым. В нем дано указание разы5 скать и допросить тех, кто содержался вместе с Аликом и Сашей в ка5 мерах предварительного заключения, вновь передопросить солдат. Указано на то, что их показания были противоречивы и причину этих противоречий необходимо установить. В определении суда повторяется формулировка, которую мы, адвокаты, так часто употребляли в ходе процесса: …установить возможность для подсудимых совершить преступление еще не значит доказать, что преступление совершили именно они. И предлагается провести судебно5медицинскую экспертизу для определения степени потери слуха у Марченковой; и указывается, что суд установил, что подсудимые указывали в период признания на разные места якобы совершенного преступления. Разгромное для прокуратуры определение. Не только по дли5 не, но и по содержанию это почти приговор. Только Алика и Сашу не 139 ] выпустят на свободу. Они останутся в тюрьме. Сегодня — 1 апреля — ровно семь месяцев со дня их ареста. Через несколько минут заседание было закрыто. Все еще тол5 пились в зале. А я? Я уже, конечно, в коридоре, в положенном месте для курильщиков. И вот Кириллов. Он, улыбаясь, удовлетворенный идет по кори5 дору. Увидел меня и быстро подходит: — Ну что ж, товарищ адвокат Каминская, был рад с вами по5 знакомиться. Буду рад видеть вас и в других моих процессах. А сейчас хочу дать совет вам и Юдовичу. Передайте вы это дело другим адво5 катам. — Это, собственно, почему? Потому, что вы написали в опре5 делении и о возможном воздействии адвокатов? Вы действительно сейчас так думаете? Кириллов молчит. — Или мы были тем боярином, которого кидают с крыльца, чтобы успокоить народ? — Может быть, в какой5то мере вы и правы. И все же уходите лучше из этого дела. Неприятностей с ним не оберетесь. И не попрощавшись отошел. Но мы в деле остались. И никогда не пожалели об этом, хотя неприятности действительно были. Да и у кого из адвокатов их не бывает! Но, вспоминая много раз это дело не для мемуаров, не последо5 вательно, а как часть моей жизни, я вспоминала Кириллова не когда он кричал: «Я вам запрещаю смотреть на Бурова! Не поворачивай5 тесь!» — я вспоминала его в те минуты, когда он читал это свое опреде5 ление. Спокойно и с достоинством, как и подобает судье. Второй судебный процесс. Московский городской суд Московский областной суд предложил прокурату5 ре доследовать ряд обстоятельств и, в том числе проверить причины, по которым были допущены следователем Юсовым нарушения про5 цессуальных норм. Кому прокурор области поручит вести теперь это дело? Ответ на этот вопрос мы получили очень скоро. Новым следователем, кото5 рый должен был проверить работу Юсова, дать ей оценку и стать тем самым, в какой5то мере, его судьей, был сам Юсов. Хотя в тот день, 1 апреля, мы со Львом, конечно, не могли пред5 положить такого нового проявления необъективности со стороны прокуратуры, но все же были достаточно осторожны. Каждый из нас объяснил своему подзащитному его право заявлять отвод следовате5 лю. У нас была договоренность, что, если будет назначен Юсов, Алик и Саша заявят о своем недоверии ему. Твердо откажутся давать пока5 зания и отвечать на его вопросы. Мальчики многому научились за полтора месяца судебного следствия. Они не чувствовали себя такими потерянными и беспо5 мощными. У них появилась надежда. Они понимали, что за эту надеж5 ду стоит и нужно бороться. Мы были уверены, что эту нашу догово5 ренность Алик и Саша сумеют выполнить, какое бы воздействие на них ни оказывали. Однако, как только дело вернулось в прокуратуру, мы подали совместное заявление на имя начальника следственного отдела об освобождении мальчиков, указывали, что сам арест был незаконен, что в деле нет достаточных для содержания под стражей доказа5 тельств их виновности. Мы не рассчитывали на быстрый успех. Но также понимали, что если не начать борьбу немедленно, то и через два месяца, когда 141 ] истечет шестимесячный срок, Алик и Саша на свободу не выйдут. (Время, пока дело находится в суде, не засчитывается в установлен5 ный законом срок предварительного заключения.) Последовательно во все прокурорские инстанции мы писали заявления с просьбой освободить мальчиков. И неизменно получали ответ, что наше заявление направлено в прокуратуру области для рас5 смотрения по существу. И уже оттуда: «Оснований для удовлетворе5 ния ваших ходатайств не усматривается». И опять шло время. Мальчики продолжали сидеть в тюрьме, и мы, адвокаты, абсолютно не знали, что же происходит там, в след5 ственных кабинетах тюрьмы и прокуратуры. Позвонил мне следователь Юсов, когда он закончил все след5 ствие и предложил начать знакомиться с делом. Мы с Сашей сидели с утра до вечера и читали (а я и писала) все то, что содержалось в новых четырех томах следственного произ5 водства. Юсов проделал титаническую работу. Он допросил всю дерев5 ню. Никого из ее жителей он не обошел. Он собрал все сплетни, все слухи, которые возникали и распространялись там. Сколько внима5 ния и старания приложил Юсов, чтобы доказать, что новый плащ, ко5 торый купили Наде Акатовой, конечно, не мог быть куплен на деньги ее родителей. И давался полный расчет заработков семьи Акатовых. А следом идет допрос Бродской. Она уверена, что плащ Наде купили не иначе как на деньги Буровых, чтобы Надя в суде давала хорошие показания. И еще видели в деревне, как шла по улице одна из свиде5 тельниц, которая в Областном суде давала показания в пользу маль5 чиков. И было ясно видно, что она выпила, и, конечно, не на свои деньги. Она не такая, чтобы самой водку покупать, — любит, чтобы ее угостили. Ясно, что поднесли ей Буровы. И так страница за страницей. Единственный новый документ, приобщенный Юсовым к делу, — это справка из районного отдела милиции о том, что дей5 ствительно в камерах предварительного заключения совместно с Ка5 бановым содержался гражданин Кузнецов Иван, а с Буровым — Ер5 молаев Сергей. И что эти лица были освобождены после установления их личности с предложением «покинуть пределы города Москвы и Московской области». Это очень важно, что подтверждаются заявления Алика и Са5 ши о том, что с ними содержались взрослые люди. Но кто они? Где они? Почему их задерживали? Почему предложили покинуть Москву и Московскую область? Юсов даже не сделал попытки найти и допросить их. 142 ] Ни Алик, ни Саша показаний Юсову не давали. На первом же допросе они заявили ему отвод. Саша даже собственноручно записал в этом единственном протоколе: Я вам не доверяю потому, что вы обманули меня. Я признался потому, что вы обещали отпустить меня. Вы знали, что я ни в чем не виноват. Отвечать на ва5 ши вопросы не буду. С тех пор его и Алика Юсов не вызывал. Но это не помешало ему закончить дело, оставив в обвинительном заключении все преж5 ние доказательства виновности. Опять пишем подробное ходатайство. В его основу положены такие доводы: 1. Предварительное следствие проведено необъективно и с нарушением закона. 2. Признание вины от обвиняемых добыто незаконными методами. 3. Определение Московского областного суда осталось невыполненным. И здесь по пунктам — каждое указание суда — отдельный пункт. Просительными пунктами ходатайства были: 1. Выполнить все указания Московского областного суда. 2. Поручить расследование другому — объективному — следователю. 3. Изменить меру пресечения Бурову и Кабанову, освободив их из5под стражи. Ответа ждали недолго. Он был краток и решителен: «За необос5 нованностью отказать». И все. И жаловаться некому. Потому, что следствие уже закон5 чено и дело направлено в Московский областной суд. Уже кончилось лето. Начался новый учебный год — второй год, когда мальчики не ходят в школу, а дело в суде все не назначалось. Это могло быть и добрым признаком — может быть, Областной суд не принял дело? Может быть, вернул его на доследование? И вот в конце сентября 1967 года узнаем, что дело будет рас5 сматриваться в Московском городском суде. В «Деле мальчиков» все необычно. Необычны и причины, по которым оно передано в Московский городской суд. Областной и Городской суды занимают одну и ту же ступень в судебной иерархии. Их различия не в правах, а только в той терри5 тории, которая охватывается их подсудностью. Потому ни сложность 143 ] дела, ни его объем, ни тяжесть обвинения не могут повлечь за собой передачу дела из одного из этих судов в другой. И в данном случае причина была совсем иная. Московский областной суд отказался рассматривать «Дело маль5 чиков». Никто из судей Областного суда не захотел выносить по нему обвинительный приговор. Никто не решался оправдать их — ведь все они знали, что дело на контроле ЦК КПСС. И повод для того, чтобы им отказаться, дала сама Костоправкина. Возмущенная тем, что Кирил5 лов не осудил мальчиков, она вместе с Бертой Бродской начали писать заявления уже не только на адвокатов. Появилась также жалоба: Мы сами видели, как родители Бурова и Кабанова после окончания суда в за5 ле судебного заседания передали секретарю большой сверток, завернутый в бумагу. Это, конечно, были деньги для судьи Кириллова и для секретаря, чтобы записала в протокол только то, что выгодно подсудимым. Никаких последствий ни для Кириллова, ни для секретаря это заявление не имело. Всем контролирующим инстанциям было ясно, что взятку так не дают. Не передают деньги в присутствии многих лю5 дей прямо в зале суда. То, что заявление было только поводом для отказа, а не его ре5 альной причиной, явно видно из того, что дело не было передано лю5 бому другому судье в том же Областном суде, как это делается всегда, когда первоначальный судья оказывается чем5то скомпрометирован5 ным. Здесь все судьи сами распространили на себя подозрение, и в со5 проводительном письме в Верховный суд так и было написано, что Костоправкина выразила недоверие всему Областному суду. Они уцепились за это заявление как за якорь спасения от про5 фессионального поражения. И легко пошли на то, чтобы лишить себя профессиональной победы — вынесения правосудного при5 говора. Московский городской суд принял дело без возражений. Так случилось, что второй раз судила Алика и Сашу член Московского го5 родского суда Карева. «Дело мальчиков» слушалось в большом зале на втором этаже. Я люб5 лю этот зал. В нем я произносила свою первую защитительную речь. В нем же я выслушала первый в своей практике оправдательный приговор. Я даже немного верила, что этот зал приносит мне удачу, как школьницы верят в счастливое платье, которое помогает сдать экзамены. 144 ] Опять в зале судебного заседания Алик и Саша. За деревянным барьером, прямо за нашими спинами. Напротив нас прокурор Воло5 шина. На первой скамье Александра Костоправкина. За ней родители мальчиков. Еще дальше, сбоку, почти в конце зала еще один человек. Это известная журналистка Ольга Чайковская. Ее судебные очерки в те годы часто появлялись в «Литературной газете» и в «Известиях». Да и сейчас, уже живя в Америке, я продолжаю читать в «Литератур5 ной газете» ее статьи, посвященные советскому правосудию. Ольгу уговорила прийти на этот процесс я, когда мы со Львом решили, что пригласить корреспондента необходимо. Мы исходили из того, что присутствие корреспондента само по себе будет сдерживать суд. За5 ставлять его более строго соблюдать закон, не препятствовать осу5 ществлению защиты. Мы понимали, что, если дело будет рассматри5 ваться объективно, мальчики будут оправданы. Остаются последние минуты до открытия судебного заседа5 ния, когда Волошина обращается к Костоправкиной: — А где же общественный обвинитель? Почему ее нет? И вот тут открывается дверь и входит человек, которому суж5 дено было сыграть не просто большую, но и очень необычную роль в нашем деле, в судьбе Алика и Саши. Это женщина. Ни я, ни Лев не знаем, кто она. Только сразу об5 ращают на себя внимание приятная, мягкая улыбка и лучистые, смеющиеся глаза. А это редкость в судебных залах. Она оглядывает5 ся по сторонам, быстро подходит к столу прокурора и что5то ей шеп5 чет. Достает и показывает какую5то бумагу. А потом садится рядом с ней. Словом, видно, что собирается остаться и слушать дело. Входит суд. Все встают. А мы и не знаем, кто этот новый участник процесса, который так неожиданно появился у нас. Суд проверяет явку. Подсудимых доставили. Прокурор Воло5 шина — кивок в ее сторону, адвокаты Каминская и Юдович — кивок в нашу сторону — явились. Общественный обвинитель — вопроси5 тельный взгляд в сторону Волошиной — не явился. — Явился, — заявляет неизвестная нам женщина. — Обще5 ственный обвинитель — это я. Моя фамилия Бабенышева. Я уполно5 мочена Московской писательской организацией выступить по этому делу в качестве общественного обвинителя. Проверяются ее полномочия. Смотрим на ее бумаги и мы. Они оформлены явно неправильно. Не приложен протокол общего собра5 ния. Не соблюдена необходимая форма. Мы можем возражать про5 тив ее участия в процессе. Но тогда суд вызовет первого обществен5 ного обвинителя. Ту учительницу, которую мы уже знаем. А это все5таки писательница, интеллигентный человек. Есть надежда, что 145 ] захочет разобраться или во всяком случае не будет такой кровожад5 ной. И мы соглашаемся. — Возражений не имеем, — записывает секретарь. И дальше: «Суд определил допустить к участию в деле по обви5 нению Бурова и Кабанова общественного обвинителя гражданку Ба5 бенышеву Сару Эммануиловну». С этого началось слушание дела. И опять допрос Саши, а потом Алика. Карева не кричит на них. Не смотрит пристально в глаза, ког5 да они дают показания. Не делает нам замечаний, когда мы повора5 чиваем голову. Спокойно, плотно поджав губы, она слушает. Когда сама допрашивает Сашу, не призывает его говорить правду и не угро5 жает ему. Только когда переходим к допросу свидетелей, Карева перестает быть спокойной и сдержанной. Все свидетели четко разделены ею на две группы: «хороших» — против мальчиков и «плохих» — за мальчиков. С первыми говорит любезно и доброжелательно. Других, из второй группы, прерывает, непрерывно напоминает об уголовной ответствен5 ности за дачу ложных показаний. И тут оказывается, что Юсов проде5 лал вовсе не бесполезную работу, собрав все сплетни, кухонные дрязги и пересуды, которыми полна была деревня. Особенно тяжело досталось семье Акатовых — матери и двум сестрам Наде и Нине; Лене Кабановой — Сашиной сестре и Ирочке — дачнице, которая вместе с матерью в то лето снимала комнату у Ака5 товых. И это понятно. Эти свидетели показывают время прихода мальчиков, и противопоставить их показаниям судье нечего. Никто, кроме них, не видел и не знает, когда Алик и Саша пришли в дом Ака5 товых. Часами, не минутами, а часами держит их Карева перед судей5 ским столом. И вновь, и вновь задает одни и те же вопросы. Расчет на изнеможение, на то, что не устоят. Надя старше, ей уже больше шест5 надцати лет — возраст, с которого наступает уголовная ответствен5 ность за ложные показания в суде. Каждый ее ответ прерывается на5 поминанием об этом. И детально спрашивают, когда купила плащ и на какие деньги. — Но я ведь уже работаю! Это моя первая зарплата. Почему вы мне не верите? У меня же другого плаща не было. Ведь все в нашей де5 ревне ходят в плащах. И опять вопрос о времени. И опять напоминают об уголовной ответственности. Надя стоит бледная и только повторяет: — Но я же говорю правду. 146 ] Так прошло все утро. Потом объявили перерыв на обед и Каре5 ва сказала: — После обеда мы продолжим ваш допрос. А в зале сидит корреспондент «Литературной газеты» Чайков5 ская и все это слушает и пишет. И наш расчет, что присутствие кор5 респондента как5то свяжет судью, явно не оправдывается. Пусть не думает мой читатель, что Лев и я принимали это как нечто естественное, обычное. В книге Владимира Буковского «И возвращается ветер…» есть такие строчки: В кодексе я вычитал, что имею право делать замечания на действия судьи… Сомневаюсь, чтобы кто5нибудь с принятия кодекса этим правом пользовал5 ся, — конечно, судья эту статью не помнит… Это напрасные сомнения. Статью 243 Уголовно5процессуаль5 ного кодекса РСФСР знают и помнят все судьи. Это статья, которая определяет обязанности председательствующего в судебном заседа5 нии. Знают они и заключительные строки этого закона: …в случае возражения кого5либо из лиц, участвующих в судебном разбира5 тельстве, против действий председательствующего эти возражения заносятся в протокол судебного заседания. В этом процессе такие наши возражения заявлялись неодно5 кратно. Карева выслушивала их, смотрела на нас холодным взглядом своих светлых глаз, еще сильнее поджимала губы, но не прерывала, не обрывала. На какое5то время ее допрос становился более спокой5 ным, более академичным. А потом все начиналось сначала. Не лучше обстояло дело и с удовлетворением самых насущных наших ходатайств. Отказали нам и в вызове в суд для допроса долж5 ностных лиц милиции, по незаконному распоряжению которых Алик и Саша содержались вместе со взрослыми и при попустительстве ко5 торых мальчиков держали в камере предварительного заключения сверх установленного законом срока. А ведь так важно было устано5 вить, почему было допущено это нарушение. Уже дважды в этом су5 де отказали нам в возможности скопировать или хотя бы несколько раз прослушать магнитофонную запись «признания» и очной ставки. Дважды заявляли мы ходатайство о выезде всем составом су5 да для осмотра места происшествия. Мы уже знали, какие серьезные доказательства невиновности дадут нам результаты этого выезда. 147 ] Еще летом, когда дело было в прокуратуре, мы со Львом выез5 жали туда. Исходили все берега Самаринско5Измалковских прудов. Спускались с высокого берега — того места, с которого, по обвине5 нию, Алик и Саша бросили тело Марины. И убедились — этого не мог5 ло быть. Не могло быть потому, что большая часть пути от совхозного сада к берегу проходит по грязной и мокрой тропинке. Но, главное, потому, что прямо под горкой, с которой якобы бросали тело в воду, оказалась песчаная коса, довольно далеко уходящая в воду. Чтобы добросить тело рослой четырнадцатилетней девочки до того места, где было глубже, где тело Марины могло бы утонуть, были недоста5 точны усилия и нескольких взрослых. А мальчикам в то время еще не было пятнадцати лет. Мы увидели, что яблони, под которыми якобы насиловали Ма5 рину, расположены почти вплотную к нахоженной пешеходной тро5 пе. И трудно, даже невозможно предположить, что кто5либо мог ре5 шиться именно там совершить насилие. Мы убедились в том, что место, где найдена была кофта Мари5 ны, пуговица от ее плавок и пуговица от мужского белья, совершенно закрытое, защищенное кустами и деревьями от всякого посторонне5 го взгляда. Увидели, что прямо от этого места по каменным плитам старой разрушенной плотины можно совершенно незаметно подойти к тому концу пруда, где и был впоследствии обнаружен всплывший труп Марины. Прокурор Волошина дважды возражала против выезда суда в Измалково: — Все ясно. Ходатайство адвокатов приведет только к ненуж5 ной затяжке процесса. Дважды Карева, кивнув направо и налево уже новым заседате5 лям, отказывала нам. Правда, были и такие ходатайства, которые суд удовлетворил. Вызваны и допрошены в судебном заседании солдаты Согрин, Зуев и Базаров. Их показания в суде, на мой взгляд, должны были еще бо5 лее усилить подозрения, которые возникли против них сразу после гибели Марины. Они ушли от волейбольной площадки вместе с девочками Ака5 товыми (то есть в 22 часа 30 минут — 22 часа 40 минут), на 4–5 минут раньше Марины, Алика и Саши. Их путь от главной улицы деревни шел по пешеходной тропе через весь совхозный сад, а потом вдоль забора дачи Руслановой (значит, мимо того места, где была найдена кофта) к даче маршала Буденного. В своих первых показаниях на следствии в 1965 году солдаты говорили, что сразу, не задерживаясь на даче, они вышли на шоссе, 148 ] где их ждала машина. Шофер же машины Полещук утверждал, что приехал за солдатами около 23 часов, ждал их 2 часа и только око5 ло часа ночи «они подошли к машине все трое». Правда, потом Поле5 щук изменил показания, перенеся время прихода солдат на более раннее, «исключающее возможность совершения преступления» (из приговора Московского городского суда по делу Бурова и Каба5 нова). Но в распоряжении суда появились новые данные, начисто подрывающие доверие к этому, выгодному для солдат варианту их показаний. Свидетель Полещук показал в суде, что он ждал солдат не один. Что еще по дороге к даче Буденного он заехал за своей знако5 мой Галей и она вместе с ним находилась в машине, пока не пришли солдаты. На обратном пути в часть он завез Галю домой. Эта свиде5 тельница по ходатайству защиты была разыскана и допрошена. День, о котором шла речь, она запомнила очень хорошо, — на следующий день после этого она переезжала на другую квартиру. С шофером Полещуком вечером я ездила только один раз и спутать этот день с другим не могу. Я хорошо помню, что он заехал за мной в 22 часа и предло5 жил поехать с ним посмотреть дачи генеральского поселка. Я раньше там ни5 когда не бывала. Мы приехали на угол Минского шоссе. Ехали 20–30 минут. Потом посмотрели очень красивую дачу Буденного и еще кого5то рядом с ней. Вернулись к машине в 22 часа 50 минут. Я это время помню, потому что смот5 рела на часы. Я очень волновалась потому, что пришлось долго ждать, а было уже поздно. Полещук был расстроен, что так подвел меня, извинялся. Они при5 шли только около часа ночи. Я это хорошо знаю, так как приехала домой в на5 чале второго часа ночи. Как же допрашивает Карева эту свидетельницу? О чем спра5 шивает? О том, почему Галя решила поехать так поздно вечером с посторонним мужчиной. И почему пошла с ним вдвоем смотреть чужие дачи. — Но я ведь думала, что там его товарищи, что мы не будем вдвоем. И мы не делали там ничего плохого. Посмотрели и ушли. — И часто вы так с незнакомыми мужчинами катаетесь по ночам? Галя стоит бледная, глаза полны слез. — Вы ведь сами меня нашли и сами меня вызвали. Сказали, го5 ворить все, что знаю. За что же вы на меня так нападаете? Я сказала все, как было. — Никто на вас не нападает, свидетель. Вы в суде. Суд не напа5 дает — суд разъясняет вам ваше поведение. 149 ] Что5то записывает в свой блокнот Ольга Чайковская. Что5то пи5 шет в свои листки Сара Бабенышева — наш общественный обвинитель. В первые дни процесса она задавала много вопросов Алику и Саше. Их показания в суде явно поразили ее. А потом допрашивали Александру Костоправкину. Сара слуша5 ла ее показания о том, какой хорошей девочкой была Марина. Сара верила Александре Костоправкиной. Да ведь и в процесс Бабенышева шла с полным убеждением в виновности мальчиков. Шла обвинять. Но прошло несколько дней, и я услышала, как в перерыве Сара сказала, обращаясь к прокурору: — Какое страшное и какое странное дело. — Чего же здесь странного? Все проще простого. Убили, а те5 перь выкручиваются. Где5то с этого времени стало меняться отношение к Бабеныше5 вой прокурора, а потом и суда. Им не нравилась необычайная для представителя общественности активность. Не нравилось, что она не запугивает свидетелей, не стыдит их, а спокойно задает вопросы. Они сидели за одним столом — Бабенышева и Волошина, — как живой пример контраста между интеллигентным и безграмотным, но само5 довольным человеком. Ее несовместимость с судом была очевидной. И это понимал суд. Он перестал видеть в ней помощника. Он начал подозревать в ней противника. Вопросов, которые задавала Бабенышева, не снимали, но всем своим видом Карева показывала, что не только сами эти вопросы, но и вообще ее участие в этом деле суду совершенно не нужно. Как5то по5 сле очередного нашего ходатайства о выезде на место преступления и возражения на него прокурора Карева сказала: — Общественный обвинитель, конечно, поддерживает хода5 тайство? — Поддерживаю. И считаю очень важным. Я ведь живу в Пере5 делкино. Я сама много раз бывала в этих местах… — Товарищ общественный обвинитель, я вам разъясняю, что вы не свидетель. Мы выслушали ваше мнение по заявленному хода5 тайству. Садитесь. А через два дня после этого утром к началу заседания появи5 лась в зале учительница — наш первый общественный обвинитель. И прокурор, и Костоправкина просили допустить ее в качестве вто5 рого общественного обвинителя. Но суд этого сделать не мог. Ведь ее полномочия относились только к процессу в Московском област5 ном суде, новых она не представила. Суд вынужден был признать на5 ши возражения обоснованными и отказал в допуске второго общест5 венного обвинителя. 150 ] Трудно передать, какой травле подвергалась Бабенышева со стороны Костоправкиной. Ее озлобленность усиливалась тем, что ведь это по ее — Костоправкиной — просьбе писательская организа5 ция выделила общественного обвинителя. Ведь это она — сама Косто5 правкина — буквально умолила Сару дать свое согласие на участие в процессе, то есть на полтора месяца ежедневной, абсолютно безвоз5 мездной работы, совершенно ей чужой. Я помню, как бывало стыдно нам, адвокатам, когда поздним дождливым вечером мы отъезжали от здания суда на Левиной маши5 не, а Бабенышева и Чайковская шли пешком до метро (это не менее 15 минут хода). И мы не могли предложить им довезти их. Боялись од5 ним этим повредить делу и скомпрометировать Ольгу и Сару. Допросили в Московском городском суде и Назарова — того, кто еще до Алика и Саши признался, что изнасиловал и убил Марину. Его показания очень интересны. Они важны, как опроверже5 ние тезиса: «Раз признался — значит, виноват». Вот он стоит в зале суда, доставленный в сопровождении кон5 воя из тюрьмы, и само его присутствие заставляет каждого, дове5 ряющего признанию как неопровержимому доказательству за5 думаться. Как же так! Ведь он признался. Раз он признался — значит, ви5 новат. Но тогда не виноваты Алик и Саша. А если виноваты Алик и Са5 ша, то не виноват Назаров. Значит, одного признания мало. Значит, нужны и другие доказательства. Я много пишу об этом. Я делаю это потому, что абсолютно убеждена, что как ни разработана эта проблема теорией права, как ни декларируется во всех учебниках, что на признание нельзя безо5 говорочно полагаться, но в подавляющем большинстве случаев эти правильные слова остаются декларацией. Человеку, не пережившему ужаса незаслуженного ареста, му5 чений недоверия и пренебрежения к нему, трудно вместить в свое сознание ту силу психологического коллапса, который приводит к самооговору — ложным показаниям на самого себя. Показания Назарова важны для нас и как ответ на вопрос о возможных причинах самооговора. Назарова допрашивал другой следователь, не Юсов. А причины его признания и признания маль5 чиков оказались совершенно одинаковыми. Когда Назаров говорил, что не виноват, ему не верили — ведь он уже ранее был судим за из5 насилование. Каждую его попытку доказать невиновность следова5 тель отвергал, как не заслуживающую внимания. Назаров долго дер5 жался, говорил: — Не я. 151 ] А потом наступил срыв, и он признался в том, чего, очевидно, не совершал. Были и обещания облегчения участи, были и угрозы рас5 стрелом. Но, по его словам, главной причиной была безнадежность. Понимание того, что ему все равно не поверят. И еще одно важное обстоятельство, которое необходимо было выяснить путем допроса Назарова. Ведь Назаров не просто признал себя виновным. Запись его показаний изобилует конкретными дета5 лями, связанными с обстоятельством гибели Марины. Он указал день, когда это случилось, время и место изнасилова5 ния. Он рассказывал, что изнасиловал девочку 14–15 лет под неболь5 шим деревом в овраге, около забора какой5то дачи. То есть описал то самое место, где уже была найдена кофточка Марины. Рассказывал, как снимал с нее эту самую красную кофточку. Говорил, что после из5 насилования убил девочку и бросил ее тело в пруд. Откуда все это было ему известно, если он не убийца? Назаров утверждал, что все это, все эти детали стали ему из5 вестны от самого следователя. Единственное, что не мог ему сказать следователь, — это как, каким способом была убита девочка. Заклю5 чения судебно5медицинской экспертизы тогда еще не было. И Назаров показал, что он зарезал ее, нанеся несколько ноже5 вых ранений. А потом пришло к следователю заключение экспертов5 медиков, и узнали, что никаких следов ножевых ранений на трупе не было. Показания Назарова в Московском городском суде поразитель5 но совпали с показаниями мальчиков. Ведь оба они утверждали, что описание нижней одежды Марины они узнали от Юсова. Юсов не только рассказывал им об этом, но и показывал фотографии всех этих вещей. Единственное упущение Юсова — это то, что он показывал фо5 тографии в присутствии понятых. И только благодаря этому рассказ мальчиков нашел подтверждение в суде. Наконец наступил момент, когда суд решил удовлетворить на5 ше ходатайство и дал нам возможность получить стенографические записи всех допросов и очной ставки, которые были записаны на маг5 нитофонную пленку. Нам не доверили самим провести эту работу. Ее поручили прокуратуре Московской области. Работники прокуратуры подготовили стенограмму магнито5 фонной записи, а нам предоставили необходимое время, чтобы сопо5 ставить ее с рукописным текстом допроса, составленного Юсовым. Изучая стенограмму, мы установили 26 случаев несоответ5 ствия. И каждый из них представлял себой приписку тех самых фак5 тов и деталей, по поводу которых в обвинительном заключении на5 писано: 152 ] Вина Бурова и Кабанова в предъявленном им обвинении подтверждается тем, что, признавая себя виновными в изнасиловании и убийстве Марины Косто5 правкиной, они сообщили следствию о таких деталях, которые могли стать им известны только в связи с совершением преступления. Их вина доказыва5 ется также и тем, что, допрошенные отдельно, они сообщили следствию одни и те же детали, относящиеся к месту и способу изнасилования и убийства. Теперь нам предстояло добиться, чтобы результаты нашей про5 верки были официально признаны судом, приобщены к делу. Только после этого мы получим право говорить о них в защитительных речах и, если понадобится, писать об этом в кассационных жалобах. У нас был только один путь. Заставить, именно заставить суд в судебном за5 седании проверить наши утверждения пункт за пунктом. И по каждо5 му пункту отдельно записать в протоколе судебного заседания: «Суд удовлетворяет следующие несоответствия» — и далее кавычки и пол5 ный текст выявленной приписки. Мы предвидели, что это наше ходатайство вызовет решительное сопротивление суда. Поэтому необходимо было заявить его так, чтобы суд поначалу даже не подозревал его подлинной цели и смысла. На следующий день Юдович принес в суд большой разграфлен5 ный лист бумаги. Первая графа — текст стенограммы по каждому из 26 пунктов. Вторая графа — текст протокола по этим же пунктам. Третья — фиксация выявленных расхождений. Лев сам предложил, чтобы ходатайство об удостоверении су5 дом расхождений заявляла я. Как только открылось судебное заседание, я попросила о при5 общении к делу стенограммы магнитофонных записей. Прокурор мое ходатайство поддержал, и без всяких осложнений оно было удо5 влетворено. С этого момента стенограмма стала «материалами де5 ла» и я получила право удостоверять любые имеющиеся в ней фор5 мулировки. Рассмотрели еще какие5то незначительные вопросы судебной процедуры, и вот суд объявил: — Переходим к дополнениям к судебному следствию. Какой5то дополнительный вопрос задала Волошина. Спокой5 но провел дополнение и Юдович — все то, что он просил, суд удосто5 верил. Наконец наступила моя очередь. Я начала с того, что задала один и тот же вопрос Бурову и Кабанову: — Не задавал ли следователь Юсов каких5либо дополнитель5 ных вопросов уже после того, как была прекращена запись показаний на магнитофон? 153 ] И оба мальчика ответили: — Нет. Карева и Волошина охотно выслушали такие ответы. Они ви5 дели в них свидетельство того, что закон соблюден. Все, что говори5 лось, записано на пленку, ничего не упущено. А мне была важна фик5 сация этого обстоятельства, чтобы предупредить возможность объяснения, дописок, то есть фальсификаций, чисто техническим на5 рушением правил звукозаписи. Мол, допрос был закончен, следова5 тель не успел все записать и потому вновь уточнял какие5то второсте5 пенные детали. Как договорились, начала уточнять отдельные формулировки из заключений экспертиз, даты некоторых документов. То есть все то, что определяется формальным требованием, — в речи можно ссы5 латься только на то, что проверено и удостоверено судом. И вот: Я : В протоколе очной ставки между Буровым и Кабановым в томе третьем на листе дела 129 имеется следующая запись: «…» К а р е в а : Товарищ секретарь, запишите: «Суд удостоверяет наличие следу5 ющей записи в протоколе очной ставки в томе третьем на листе дела 129…» Я : В стенограмме этой же очной ставки по этому же вопросу имеется следую5 щая запись: «…» (опять цитата). Я привожу запись, в которой никаких существенных расхождений нет. Оба текста почти дословно совпадают. К а р е в а : Товарищ секретарь, запишите: «Суд удостоверяет…» Так еще две цитаты с очень небольшими расхождениями. А потом: Прошу удостоверить. В томе третьем на листе дела 86 в протоколе допроса Бу5 рова записано: «Марина вырвала левую руку, и я сильнее стал держать ее. У Марины были еще плавки. Плавки с нее снял Сашка». К а р е в а : Суд удостоверяет… Я : Прошу удостоверить, что в стенограмме эта запись отсутствует. Никакого упоминания о плавках и о том, кто их снимал, в ней нет. И пауза. Та самая, которая так невыразительно выглядит в книге и которая почти как взрыв там, в суде. К а р е в а : Товарищ адвокат, что вы хотите этим сказать? Я : Я хочу сказать, товарищ председательствующий, что в томе третьем на листе дела 86 имеется запись, которую вы уже удостоверили. Я также хочу сказать, что в стенограмме такая запись отсутствует. Прошу вас проверить и в соответствии с законом удостоверить правильность моего утверждения. 154 ] И опять пауза. А потом Карева медленно произносит: Товарищ секретарь, суд удостоверяет, что такая запись в стенограмме отсут5 ствует. Я : Прошу удостоверить, что в рукописном протоколе допроса подсудимого Кабанова в томе третьем на листе дела 96 записано: «Я бросил кофту Марины недалеко от забора руслановской дачи». В магнитофонной записи эти его показания зафиксированы: «Кто из нас пря5 тал кофту Марины и где — не помню». Хорошо помню, как вскочила Волошина с криком: — Этого не может быть! Наверное, есть уточнение в конце про5 токола! Но я спокойна. Ни в начале, ни в конце представленной самим прокурором расшифровки этого нет. И опять: К а р е в а : Товарищ секретарь, суд удостоверяет… Еще одно такое сопоставление, и взрывается Карева: Товарищ адвокат, суд вновь предлагает вам аргументировать ваше ходатай5 ство. Объясните, для чего вы заставляете нас делать эту работу? Я: Пожалуйста, товарищ председатель. Основанием моего ходатайства являет5 ся статья 294 Уголовно5процессуального кодекса РСФСР. Она обязывает меня просить вас об удостоверении тех материалов дела, которые имеют значение для защиты. Поскольку протоколы допросов моего подзащитного и его очных ставок несомненно являются доказательством по делу, а стенограмма вами уже приобщена, я и прошу вас об удостоверении отдельных выдержек из них. К а р е в а : Это все, что вы можете сказать в обоснование вашей просьбы? Я впервые вижу Кареву такой. Все ее лицо покрыто красными пятнами. Она с трудом сдерживает не волнение даже, а бешенство. Бешенство от впервые ощущаемого ею собственного бессилия — у нее нет возможности отказать мне. Она вынуждена каждый раз про5 износить: — Удостоверяю. Говорю спокойно, каким5то, как мне казалось, даже скучным голосом. Только почему5то не могу остановить дрожь в коленях, скры5 тых от всех адвокатской трибуной. Но это не потому, что боюсь и вол5 нуюсь. Это от необходимости сдерживать презрение к ней, судье — «объективному и беспристрастному избраннику народа». 155 ] Уже потом, в перерыве, Юдович и Чайковская сказали, что ни разу в процессе не видели у меня такого лица. Лица, полностью ли5 шенного всякого выражения. Так продолжалось около часа. А потом Карева сделала еще од5 ну попытку остановить меня: — Товарищ адвокат, по плану работы суда мы должны сегодня закончить судебное следствие. Мы слушаем вас достаточно долго. У суда нет времени целый день тратить на такую работу. — Вы ошибаетесь, товарищ председательствующий. У суда всегда есть время, чтобы проверить материалы дела так, как этого требует закон. Вы знаете, что не можете отказать мне в осуществле5 нии моего права на защиту из5за отсутствия на то времени. И так было до конца. Пока все 26 пунктов нашего списка не бы5 ли внесены в протокол. Так закончилось судебное следствие в Московском городском суде. Прения сторон — заключительная часть судебного процесса. После речей обвинителя и защиты только последние слова подсуди5 мых и… приговор. Подсудимые ждут этого дня почти с таким же волнением, как дня приговора. Большинство из них твердо уверено — как скажет прокурор, так и будет. Может быть, только год или два суд сбросит. В том, что Волошина будет просить признать мальчиков винов5 ными, сомнений ни у кого из нас не было. Понимали это Алик и Са5 ша. Понимали это и их родители. И все же мы не только предполагали, мы были почти уверены, что нас ожидает во время прений сторон нечто необычное. И что это необычное прозвучит с трибуны обвинения. Так это и случилось. Первый раз слова «вина не доказана» и «прошу оправдать» в де5 ле мальчиков произнесли не мы, адвокаты. Этими словами закончи5 ла свою речь общественный обвинитель Сара Бабенышева. Передо мной и сейчас лицо Сары, ее смущенная улыбка, когда прозвучало: «Слово для поддержания обвинения предоставляется об5 щественному обвинителю товарищу Бабенышевой». Ее первый, чуть растерянный, даже испуганный взгляд. Пом5 ню, как медленно она встала, слышу ее негромкий голос. Кажется, она начала так: «Я шла в суд с чувством глубокого сочувствия горю мате5 ри, трагически потерявшей своего ребенка. Я шла с чувством ужаса перед совершенным преступлением и негодованием против тех, кто виновен в гибели Марины. Я сохранила эти чувства и сейчас. Так же, как и тогда, я готова просить суд наказать убийц Марины. Но сегод5 ня я не знаю, кто они». 156 ] Сара рассказывала (именно рассказывала) в своей речи, как она постепенно, слушая показания Саши и Алика, теряла ту непоколе5 бимую уверенность, с которой шла в суд, согласившись быть обвини5 телем. Как зарождались у нее сомнения в правдивости показаний мальчиков. То, что произошло у нас в процессе, было просто уникально. Та5 кой самостоятельности и независимости, думаю, не продемонстри5 ровал ни один из общественных обвинителей. Но помимо этого общего значения речь Сары Бабенышевой была очень интересна и самим анализом доказательств. Особенно в той ее части, которая относилась к показаниям свидетельницы Марченковой. Много раз, думая о том, как родились эти показания, впервые прозвучавшие на кладбище над могилой, я ощущала их истерич5 ность. Про себя я называла Марченкову кликушей, не находя для нее более точного определения. Бабенышева назвала ее «плакальщи5 цей». Читая показания этой свидетельницы, записанные следовате5 лем, Бабенышева сумела ощутить в них традиционный народный ритуал обрядного «плача» над могилой усопшего. И, произнося свою речь, цитируя эти показания, произнося их чуть нараспев, Са5 ра заставила всех нас увидеть и почувствовать это. Она сумела показать, что само построение показаний Марченковой точно укла5 дывается в законы фольклорного жанра. Сначала сожаление о по5 гибшей, неутешность горя о ней. Потом восхваление ее достоинств: «умница», «красавица». Вина живых в том, что недоглядели, не убе5 регли: «Прости, Мариночка, деточка, прости меня, старую. Отпусти меня. Зачем снишься мне каждую ноченьку. Не уберегла тебя, не спасла тебя» и т.д. Сара говорила, что содержание посмертного оплакивания, в котором единственное достоверное — смерть оплакиваемого, след5 ствие сделало краеугольным камнем обвинения. Придало силу сви5 детельского показания литературному вымыслу. Я хорошо помню, что Юдович произнес в тот день блестящую защитительную речь. Но вспомнить сейчас, через многие годы, от5 дельные куски его речи, строй его аргументов я не могу. Я помню сей5 час свою речь только потому, что привезла с собой ее стенограмму. Я помню куски из речи прокурора Волошиной, но именно те куски, которые цитирую или на которые отвечаю в своей речи. Это не потому, что мы, адвокаты, произнесли плохие, неинте5 ресные речи. Отнюдь нет. Стенографические записи наших речей бы5 ли предметом специального изучения и обсуждения на заседании криминалистического общества Московской коллегии адвокатов. 157 ] Обсуждались и изучались наши речи и на специально посвященных этому производственных совещаниях в юридических консультациях. Но эти речи, при всей непохожести стиля, манеры изложения, все же оставались традиционными судебными речами. Это не сла5 бость? Это закон профессии. Речь Бабенышевой так запомнилась именно в силу ее абсолютной нетрадиционности, необычности для су5 да. В этом была особая сила эмоционального ее воздействия. Речь прокурора Волошиной, как мы и ожидали, была дослов5 ным повторением того, что записано в обвинительном заключении. И хотя прокурор вынуждена была признать, что следователь Юсов до5 пустил нарушения закона при производстве расследования, закончи5 ла она свою речь так: «Я не могу не признать, что Буров и Кабанов бы5 ли хорошими мальчиками. Ничто в их поведении не свидетельствует о том, что у них были преступные наклонности. Если бы они не отка5 зались от признания своей вины, они могли бы прийти в суд с гордо поднятой головой. Но они от этого признания отказались. Я считаю их вину доказанной и прошу суд приговорить их по статье 102 Уго5 ловного кодекса РСФСР к 10 годам лишения свободы каждого». Мне казалось тогда, да и сейчас я придерживаюсь этого мне5 ния, что ничто лучше не выражает психологическое пристрастие к «признанию», его гипнотическую силу, чем эти слова: «Они могли бы прийти в суд с гордо поднятой головой». Слова, произнесенные в отношении тех, кого сама прокурор считала виновными в совершении одного из самых тяжких и самых безнравственных преступлений. Прения сторон по делу мальчиков длились два дня. Я произно5 сила речь на второй день. После моей речи был объявлен обеденный перерыв. Мы стояли в длинной очереди в столовой Городского суда меж5 ду судьями, прокурорами, адвокатами. Некоторые из них слушали на5 ши речи. Левину — вчера, мою — сегодня. Нам обоим довелось тогда выслушать много лестных слов в наш адрес. И то, что это говорили су5 дьи и прокуроры, было не только приятно. Это вселяло и некоторую надежду. Нам казалось, что если они, судьи, так безоговорочно при5 знают убедительность наших доводов, если они соглашаются с тем, что мы опровергли достоверность признания, то ведь и Карева такая же судья, как и они. Может быть, и она, несмотря на свою предубежден5 ность, спокойно оценит все «за» и «против». Именно в этот момент, когда мы со Львом обменивались этими словами, вошла Карева и, обращаясь ко мне, громко сказала: — Товарищ Каминская, я не могу удержаться, чтобы не сказать вам, что вы сегодня произнесли замечательную речь. 158 ] А я стояла подавленная, понимая, что надеяться не на что. Что Карева никогда не сказала бы так в присутствии своих и моих коллег, если бы не решила безоговорочно, что мальчиков она осудит. А через три дня — 23 ноября 1967 года — мы, стоя в зале Мо5 сковского городского суда, слушали приговор. С волнением, когда кажется, что сердце замирает, ждали, когда же услышим те главные слова, ради которых работали столько месяцев. Ради которых дей5 ствительно не спали ночами. Ради которых вкладывали в эту работу не просто умение и добросовестность, но и кусок своей жизни. И вот они звучат, эти слова. Именем Российской Социалистической Федеративной Республики. Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда приговорила… признать Бурова и Кабанова виновными в предъявленном им обвинении по статье 102 Уголовного кодекса. И определить им наказание в виде 10 лет ли5 шения свободы каждому. Как мы ни были к этому готовы, каким тяжким, как будто не5 предвиденным грузом ложатся эти слова. И так всегда. Во всех делах, где уверен в своей правоте. Как бы ни понимала умом, что осудят, все равно абсолютно иррационально надежда продолжает жить до этой последней минуты. Я, как, наверное, и все адвокаты мира, немного волнуюсь пе5 ред речью. Мне, как и всем, хочется сказать ее хорошо. Здесь и чув5 ство профессиональной чести, наверное, и немного тщеславия. Кому не приятно услышать после речи похвалу?.. Но я никогда не сравню интенсивность этого волнения с той, которую испытываю в день вы5 несения приговора. И когда меня товарищи спрашивали: «Когда ты больше волнуешься — перед речью или после нее?» — я всегда отвечала: — Больше всего, несравнимо больше волнуюсь, ожидая приго5 вор и во время его чтения. Суд очень утомляет. Часто, приходя домой вечером, я от устало5 сти не хотела и не могла ни с кем разговаривать. Молча ела обед, молча, не читая, не глядя на телевизор, сидела потом у себя в кабинете. После обвинительного приговора это была уже не просто уста5 лость, а изнеможение. Ощущение такой слабости, когда трудно и лень протянуть руку, сделать лишний шаг. В день вынесения приговора Саше и Алику, бессонной ночью, я думала: «Проклятая работа. Я ненавижу эту профессию. Лучше стать дворником, прислугой — кем угодно, но не участвовать в этой гнус5 ной комедии». 159 ] И я действительно в эти часы ненавидела свою профессию — ту, которую называю профессией моей жизни. Карева вынесла не только обвинительный приговор. Она вы5 несла еще частное определение, утверждая, что Саша отказался от тех показаний, где признавал себя виновным, под влиянием адвоката Ко5 зополянской. Карева не нашла ничего предосудительного во всех тех беззакониях, которые творил Юсов. Она не только не вынесла част5 ного определения в его адрес, но и в самих формулировках приговора обошла все то, что бесспорно было установлено в суде. И незаконный арест, и незаконное — сверх срока — содержание в камере предвари5 тельного заключения, да еще вместе со взрослыми. Ни слова не было сказано в приговоре о приписках к протоко5 лу допроса, которые она сама же удостоверила. Карева вынесла определение против Козополянской не пото5 му, что было доказано в суде, что под ее влиянием Саша изменил свои показания. Осуждая мальчиков, она была обязана указать причину изменения ими показаний. Определение против Козополянской ра5 ботало на обвинительный приговор. Карева обошла молчанием все нарушения, совершенные Юсо5 вым, не потому, что не понимала их серьезности. Но определение против Юсова работало бы против обвинительного приговора. Кассация Самое трудное в том состоянии подавленности, в кото5 рое меня привел этот чудовищно несправедливый приговор, было не поддаться отчаянию, не потерять активности в борьбе. Не дать овла5 деть собою ощущению безнадежности от сознания — все, что делали, все, чего добились в Областном суде, было впустую. Заставить себя надеяться — ведь впереди Верховный суд. На следующий день после приговора, вечером, у меня была назначена встреча с родителями Саши. На эту встречу с Сашиным отцом Георгием и с Клавдией Каба5 новыми я шла с чувством глубокой вины и стыда перед ними. И ника5 кие самоуспокоения — я ведь сделала все, что могла, — не снимали этого чувства. Клавдия и Георгий пришли в консультацию с огромным буке5 том роз. И опять я поразилась врожденному чувству благородства и чуткости этой простой женщины. После такого приговора, на сле5 дующий день после того, как ее сын, в невиновности которого она бы5 ла уверена, получил 10 лет, Клавдия пришла ко мне только для того, чтобы сказать: — Я благодарю вас. Я никогда не забуду того, что вы для нас делаете. Не я успокаивала ее, а она говорила мне все те слова, которые собиралась сказать ей я. — Ведь это не конец, Дина Исааковна, — говорила она. — Не может быть, чтобы Верховный суд оставил приговор в силе. Мы ве5 рим, что вы и Юдович добьетесь правды. А на следующий день в следственном кабинете тюрьмы № 1 почти те же слова повторил мне Саша. И слова благодарности, и сло5 ва непоколебимой уверенности, что все будет хорошо. 161 ] Их вера в советское правосудие была больше моей — ведь они его меньше знали. В отличие от них я никогда не могла сказать: «Не может быть…» У меня было право только на слово «Надеюсь…». Наступил новый, 1968 год. С момента ареста Алика и Саши прошло 16 месяцев. За это время они имели одно свидание с родите5 лями — после вынесения приговора. Теперь же дело направлено в Верховный суд, и права на свидание нет и у нас — адвокатов. Алик и Саша будут сидеть в тюрьме в полном неведении о том, что проис5 ходит с их делом, до тех пор пока Верховный суд республики не рас5 смотрит его. А тогда — либо лагерь, если приговор останется в силе, либо опять тюрьма, если приговор отменят с направлением на новое дополнительное расследование. Поэтому хотелось, чтобы этот срок особенно строгой изоляции был как можно короче. Чтобы дело в Вер5 ховном суде назначили как можно скорее. Но помочь этому никакой адвокат не может. Это та рутина, изменить которую невозможно. Наконец нам сообщили — 9 апреля 1968 года в 10 часов утра дело слушается в Верховном суде. Состав коллегии нам хорошо известен — эти судьи рассматри5 вают все жалобы на приговоры Московского городского суда. Пред5 седательствовал в тот день один из лучших судей Верховного суда Ро5 манов. Докладчик — член суда Карасев. Народу собралось очень много. Пришли наши товарищи адво5 каты. Все уже были наслышаны о том, какое это спорное и интерес5 ное дело. Карасев докладывал больше часа. Изложил доводы пригово5 ра, положенные в обоснование осуждения мальчиков. Очень подроб5 но изложил аргументацию наших кассационных жалоб. Левина жа5 лоба очень большая, обстоятельная, почти 50 страниц. Моя несколько короче, но тоже 30 страниц. В ней пять основных разде5 лов. Вот их заголовки. I. В материалах дела нет объективных доказательств вины Кабанова. II. Ни один из допрошенных свидетелей не изобличает Кабанова в изнасилова5 нии и убийстве Марины. III. Обвинительный приговор основывается на самооговоре Бурова и Ка5 банова. IV. Признавая себя виновными, Буров и Кабанов дали противоречивые пока5 зания. V. В материалах дела имеются бесспорные доказательства невиновности Кабанова. Жалоба заканчивалась так: 162 ] На основании изложенного, считая, что Кабанов осужден Московским город5 ским судом за преступление, которого он не совершал, что материалы дела не только не подтверждают обвинительной версии, но и полностью опровергают ее, прошу Судебную Коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР приговор Московского городского суда в отношении Кабанова отменить и де5 ло производством прекратить. После докладчика давали объяснения мы, адвокаты. Слушали нас внимательно, с интересом, который, мне казалось, не ослабевал. По установленному порядку адвокат в кассационной инстан5 ции лишь дополняет жалобу, более подробно, детально аргументиру5 ет отдельные ее тезисы. Несмотря на то что мы подали очень подроб5 ные жалобы, таких дополнений к ним было много. С не меньшим интересом выслушал суд и объяснения Бабе5 нышевой. А потом встал прокурор — представитель высшей прокурорской инстанции Республики. Его заключение сводилось к следующему. Дело расследовано достаточно полно. Вина подсудимых бес5 спорно доказана их собственным признанием на предварительном следствии. Их вина также доказана показаниями свидетельницы Мар5 ченковой и других многочисленных свидетелей, утверждающих, что Буров и Кабанов отсутствовали не менее 35–40 минут. Этого времени было совершенно достаточно, чтобы изнасиловать и убить Марину. И суд его слушал так же внимательно и так же благожелатель5 но, как и нас. И уже третий раз мы стоим, встречая выходящий из совеща5 тельной комнаты суд. В руках у Романова два небольших листа. Это слишком мало для определения об отмене приговора. И мы — я и Лев — смотрим друг на друга с таким отчаянием. Ведь это почти конец. Почти безнадежность. Оглашается резолютивная часть определения. Мы переглядываемся — опять надежда. Для того чтобы отка5 зать нам, не надо много времени. Не надо писать только заключитель5 ные строки. И вот: Руководствуясь статьей 339 Уголовно5процессуального кодекса, Судебная Коллегия постановила: Приговор Московского городского суда от 23 ноября 1967 г. в отношении Бу5 рова и Кабанова отменить. Дело о них направить в тот же суд на новое рассмо5 трение со стадии предварительного рассмотрения. Меру пресечения Бурова и Кабанова не изменять. 163 ] Как мы счастливы! Как тогда, в Областном суде, год тому назад, когда Кириллов тоже признал доказательства вины недостаточными и направил дело на доследование. Мы были счастливы тогда, хотя по5 нимали, что для Алика и Саши впереди еще месяцы тюрьмы. Понима5 ем мы это и сейчас. Но ведь все5таки отменили. Все же признали, что суд осудил мальчиков неправильно. Через три дня я сижу в Верховном суде и читаю полный текст определения. Все наши доводы, именно в наших формулировках во5 шли в текст этого определения как обоснование отмены приговора. Тут и то, что приговор суда основывается только на самооговоре под5 судимых, и то, что в деле отсутствуют объективные доказательства вины, что заключения экспертиз не дают оснований для утвержде5 ния, что «убийство М. Костоправкиной было совершено именно под5 судимыми». И так по всем пунктам. Специально фиксируются в определении все те нарушения за5 кона, которые допустил Юсов во время расследования дела, — на че5 тырех страницах определения полностью цитируются разделы наших жалоб, посвященные этому вопросу. Это была победа. Это была серьезная награда за наш труд. А Са5 ша и Алик ничего об этом не знают и еще не скоро узнают. Ведь права на свидание с ними опять не имеют ни родители, ни мы, адвокаты. Наконец 29 мая узнаю, что дело отправлено в прокуратуру. И в тот же день мы с Юдовичем направляем прокурору Московской области Гусеву заявление. Мы пишем, что Буров и Кабанов содержат5 ся под стражей сверх установленного законом предельного срока, и просим немедленно их освободить. Никакого ответа. Какая5то стена молчания окружала «Дело мальчиков». От ро5 дителей Саши и Алика знаем, что никого из измалковских свидете5 лей в прокуратуру не вызывают. Впечатление такое, что делом вооб5 ще никто не занимается. Так прошло три месяца, и нам ничего не удавалось добиться, ничего узнать о деле. 17 августа мне и Льву были переданы телефонограммы: на сле5 дующий день в 10 часов утра прокурор Московской области Гусев мо5 жет принять нас. И вот мы у него в кабинете. Высокий мужчина сидел за огромным старинным письменным столом. Увидев нас, даже не приподнялся, только кивнул головой, что должно было означать или «здравствуйте», или «садитесь». Я решила расценить это как и то и другое и, не ожидая приглашения, села 164 ] в стоящее прямо у стола кресло. Рядом со мной Лев. Гусев не дал нам выговорить ни единого слова. — Я решил удовлетворить вашу просьбу. Дело для расследова5 ния передано следователю прокуратуры товарищу Горбачеву. Я так5 же принял решение удовлетворить вашу просьбу и освободить Буро5 ва и Кабанова из5под стражи. В ближайшие дни они будут дома. Можете сообщить это родителям. Как прекрасно это неожиданное известие! Скорее вниз по лестнице на улицу, через дорогу, на любимый всеми москвичами Пушкинский бульвар. Где старые липы, а на скамейках всегда пен5 сионеры и влюбленные. И где сейчас стоим мы — сияющие и смеющиеся. Ведь у нас та5 кая радость — наших мальчиков выпускают, наши мальчики уходят из тюрьмы. В такой день невозможно заниматься никакими делами. У нас праздник. Только одно дело мы не можем отложить. Надо скорее со5 общить об этом родителям. Донести этот праздник, эту радость до них. Позвонить в Измалково мы не можем — ни у одного из ее жи5 телей телефона нет. Поехать туда мы тоже не можем. Если увидят в деревне нас, входящих в дом Буровых или Кабановых, будет скан5 дал. Встречаться с родителями мы можем только в консультации. Решаем заехать ко мне домой, взять моего сына, довести его до ближайшего к деревне места на шоссе и там ждать, пока он пешком пойдет в дом Кабановых. Через два часа мы вернулись ко мне домой. Все было прекрас5 но, Лев поднял наш традиционный тост: — За нашу профессию! Как мы любили ее — нашу профессию — в этот день! А тут раздался телефонный звонок. И когда я подняла трубку, там только рыдания. Ни одного слова. Только рыдания, которые невозможно сдержать. И я тоже начинаю плакать вместе с ней — с Сашиной мамой. 20 августа 1968 года, через 23 месяца и 20 дней, мальчики вер5 нулись домой. С этого же дня возобновилось следствие по их делу. Оно длилось семь месяцев. И мы опять не знали ничего о том, что про5 исходит там, уже в другом следственном кабинете, у другого следова5 теля, но в той же прокуратуре Московской области. Через несколько дней после отмены приговора в Верховном су5 де, когда я переписывала определение, ко мне подошел Карасев, кото5 рый был докладчиком по нашему делу. — Что, товарищ Каминская, продолжаете свою работу над де5 лом? — полушутя спросил он, увидев, как я, почти дословно, перепи5 сываю весь текст. 165 ] — Не могу отказать себе в удовольствии иметь полный текст этого определения. — А я им недоволен. — И в ответ на мой вопросительный взгляд добавил: — Дело нужно было прекращать. Здесь нечего досле5 довать. Но потом решили предоставить эту возможность прокуратуре. Пусть они сами тихо прекратят это дело. Так будет меньше жалоб, меньше шума. Мы с Юдовичем мало верили, что прокуратура прекратит де5 ло. Слишком много нарушений было допущено не только Юсовым, но и начальником следственного управления прокуратуры и самим Гусевым, санкционировавшим незаконный арест Саши и Алика и не5 законное их содержание под стражей. Уже не только защита Юсова, — им бы пожертвовали легко, — но и защита чести мундира всей прокуратуры области определяла их настойчивость — добиться осуждения мальчиков и этим самым спи5 сать допущенные нарушения закона. Наступил 1969 год. В середине марта следователь Горбачев вызвал мальчиков, Юдовича и меня, чтобы объявить, что расследование по делу закон5 чено. Нам предоставлена возможность вновь знакомиться с делом. после чего оно будет направлено в суд. Сейчас это уже 10 толстых то5 мов от 300 до 500 страниц в каждом. Начинаем с девятого тома, с документов, идущих после опре5 деления Верховного суда. И сразу неожиданность. В то время как мы посылали жалобы с просьбой освободить Алика и Сашу, в то время, когда мы тщетно ждали ответов на эти жало5 бы, дело вновь рассматривалось в Верховном суде РСФСР. В его Пре5 зидиуме, с участием самого Льва Смирнова — в то время председателя Верховного суда РСФСР, а ныне председателя Верховного суда Союза ССР. Только теперь — в марте 1969 года — нам, защитникам, делает5 ся известным, что еще в июне 1968 года заместитель прокурора РСФСР принес протест на определение Верховного суда. Просил от5 менить его и оставить в силе приговор Московского городского суда. По закону адвокатов не извещают о дне слушания протеста. Но ведь нас не просто не известили, от нас скрыли сам факт, что такой протест принесен. К счастью, в этом нашем случае Президиум Верховного суда РСФСР протест прокурора отклонил. Более того, в постановлении, ко5 торое он вынес, еще более резко отмечались нарушения закона и низ5 кое качество расследования. А если бы было принято другое, противо5 166 ] положное решение? Разве не чудовищна сама возможность полного лишения права на защиту в такой высокой судебной инстанции? Лишение адвокатов права не только дать объяснения при рас5 смотрении дела (это предусмотрено законом), но даже написать и по5 дать свои возражения на протест. Вторая, не менее поразительная неожиданность, — это то, что прокуратура разыскала и допросила взрослых, которые содержались в камерах предварительного заключения с Буровым и Кабановым. Разыскать их оказалось совсем не трудно. Все это время они безвыездно проживали в самом Одинцове. Но самое поразитель5 ное — это то, что Кузнецов оказался вовсе не Кузнецовым, а Сквор5 цовым. И именно под этой фамилией та же одинцовская милиция его задержала. А Ермолаев оказался совсем не Ермолаевым, а Демен5 тьевым. Во имя чего начальник милиции Одинцовского района подпи5 сал справку в суд, в которой все было неправдой — и фамилии задер5 жанных, и их возраст, и то, что им было предложено милицией вы5 ехать из Москвы и из Московской области? Скрывать подлинные имена этих взрослых было нужно и выгодно только в одном случае — если эти взрослые были посажены в камеры предварительного заклю5 чения со специальной целью, специальным заданием. И выгодно это было не руководству милиции, а следователю Юсову и тем работни5 кам уголовного розыска, которые по его заданию такую оперативную разработку проводили. Скворцов и Дементьев давали показания очень скупо. За что их задержали, не знают. Сказали, какая5то проверка. Почему держа5 ли целую неделю, тоже не знают. Выпустили их в один день — 7 сен5 тября 1966 года (на следующий день после того, как Саша и Алик признались). Никаких подписок о выезде из Московской области с них не брали. Действительно, оба они содержались в одной каме5 ре с мальчиками. Сейчас уже смутно помнят и самих мальчиков, и о чем разговаривали. Но никто им не поручал уговаривать маль5 чиков признаться. Третья неожиданность. Следователь Горбачев вновь выезжал с понятыми на место происшествия, в совхозный сад. Отдельно с каждым из тех шести по5 нятых, которые уже раньше выезжали туда вместе с Юсовым и Буро5 вым и Кабановым. Каждый понятой указал в совхозном саду место под яблоней, на которое в 1966 году показывали Буров и Кабанов, как на место изнасилования Марины. Тут же при выезде были про5 ведены все необходимые замеры. Результаты замеров во всех шести случаях были абсолютно одинаковыми. Утверждения Алика и Саши 167 ] о том, что они показывали на разные места, на вторую по счету ябло5 ню от противоположных концов сада, результатами этих измерений опровергались. Это было тем более удивительно, что двух из этих понятых до5 прашивали в Московском областном суде и тогда они полностью под5 твердили показания Саши по этому вопросу. Обсуждая со Львом эти новые данные, я прочла ему выписки из протоколов всех шести выездов на место происшествия. На каж5 дом из этих протоколов стояла дата выезда — одна и та же на всех ше5 сти. На каждом из них проставлено время, когда начался выезд и ког5 да он закончился. Одно и то же время на всех протоколах. Значит, ясно было, что было сделано не шесть выездов отдельно с каждым по5 нятым, не шесть замеров, которые все совпали сантиметр в санти5 метр, а один выезд и один замер. Это еще не свидетельство того, что мы получим при допросе этих понятых правдивые ответы. Это толь5 ко первая ниточка, потянув за которую мы можем рассчитывать до5 биться правды. Оба согласованно решаем — о вызове и вторичном допросе по5 нятых просить сейчас не будем. Об установленной нами новой фаль5 сификации, кроме нас двоих, никто не должен знать. Весь расчет — на полную неожиданность при допросе понятых в суде. Было и еще одно немаловажное изменение — свидетель Мар5 ченкова на допросе у следователя Горбачева показала, что ранее дава5 ла неправдивые показания, так как боялась мести со стороны роди5 телей Бурова. Что она не только слышала голос Марины, но и видела Марину и мальчиков. Явная неправдоподобность этих показаний бы5 ла очевидна для каждого, кто видел, как Марченкова, несмотря на сильные стекла очков, ощупывает палкой дорогу перед собой. И это в освещенном помещении суда. Как же могла она увидеть из окна сво5 ей комнаты лица тех, кто находился от нее на расстоянии 15 метров, да еще при условии, что люди эти были в темноте? Повторяем вновь то ходатайство, которое заявляли еще в Мо5 сковском областном суде, — истребовать из поликлиники, где Мар5 ченкова состоит на учете, подлинную историю ее болезни. 28 марта 1968 года все мы — Юдович, я, Саша и Алик — подпи5 сали необходимый протокол в том, что с материалами дела мы пол5 ностью ознакомились. Теперь надо ждать того дня, когда оно вновь, уже в третий раз, начнет слушаться в суде. Как долго придется ждать, никто предсказать не может. Один5 два, а может, и четыре месяца. Счастье, что мальчики теперь на свобо5 де, дома, что это многомесячное испытание будет не таким тягост5 ным и мучительным. 168 ] Ровно через два месяца — 28 апреля Сашу и Алика опять аре5 стовали. Это сделал прокурор Московской области, впоследствии заме5 ститель Генерального прокурора СССР, а ныне заместитель предсе5 дателя Верховного суда СССР Гусев, который так «великодушно» ре5 шил отпустить Алика и Сашу всего только шесть месяцев назад. Зачем это было сделано? Расследованию дела мальчики поме5 шать не могли хотя бы потому, что следствие уже было закончено. Опасаться того, что они скроются от суда, никаких оснований не было. Находясь эти шесть месяцев на свободе, они вели себя безупречно. Я могу найти этому только одно объяснение. Это был психоло5 гический шантаж, и шантажировал Гусев тот суд, который должен был рассматривать дело. Арестовав мальчиков, он тем самым говорил: «Мы тверды в своей позиции и не отступимся от нее. И будем бороться за нее со всей той мощью и полнотой власти, которую имеем». Наверное, Гусеву было безразлично, на свободе эти самые Алик и Саша или в тюрьме. Он это сделал не против них. И арест про5 сто оказался орудием давления на суд. И Гусев использовал это ору5 дие безо всякого сожаления. И опять шли месяцы. И мы опять не имели права поехать в тюрьму к своим мальчикам, которые уже повзрослели, которых уже и мальчиками назвать неправильно. Там, в тюрьме № 1, они отпразд5 новали свое гражданское совершеннолетие. Учитывая необычайную сложность этого дела, Верховный суд РСФСР по нашей с Юдовичем просьбе принял его к своему произ5 водству. Третий процесс. Верховный суд Российской Республики В сентябре 1969 года началось третье судебное рас5 смотрение дела по обвинению Бурова и Кабанова. Мы шли в этот суд с сознанием предельной, на последней чер5 те, личной ответственности. Для нас это был действительно послед5 ний судебный бой по этому делу: «Приговор Верховного суда оконча5 телен и кассационному обжалованию не подлежит». Опять за нашей спиной деревянный барьер, по бокам которого конвойные. А за барьером — «мальчики». Сашу я уже видела до суда несколько раз. Видела, как он похудел, побледнел после этого второ5 го ареста. Встретил меня, когда пришла к нему со словами: — Вот и опять тюрьма. Видно, из этого не вырваться. Саша понимает, что надежда есть, она не потеряна. Но этот второй арест после счастья свободы сломил его. Поэтому я ездила к нему на свидание несколько раз, хотя по делу говорить уже нечего. За эти два с половиной года все достаточно выяснялось, проверялось и согласовывалось. Петухова, члена Верховного суда РСФСР, председательству5 ющего по делу мальчиков, я увидела впервые, когда он в сопровож5 дении двух заседателей вышел в судебный зал, чтобы открыть за5 седание. Впервые в этот же день увидела заместителя прокурора Московской области Кошкина. Он новый обвинитель в нашем деле вместо Волошиной. Гусев и тут решил продемонстрировать свою ре5 шимость бороться, поручив поддерживать обвинение своему перво5 му заместителю. Не сидит за прокурорским столом и Сара Бабенышева. Обще5 ственного обвинителя вообще нет. Оглядываю зал — только роди5 тели Алика и Саши да Александра Костоправкина. И мы: Лев Юдо5 вич и я. 170 ] Если, рассказывая о стиле работы судьи Кириллова (Москов5 ский областной суд), я больше всего писала о его грубости, а стилем работы Каревой в нашем деле была нескрываемая и неподавляемая необъективность, то отличительной чертой работы Петухова было спокойствие. Спокойно выслушивал наши многочисленные ходатайства, спокойно выслушивал и возражения на них прокурора. А потом та5 ким же спокойным, даже излишне тихим голосом оглашал определе5 ние: «Удовлетворить» или «Отказать». Правда, почти все наши основные ходатайства были удовлет5 ворены. Вызван начальник Одинцовского отделения милиции, на5 чальник уголовного розыска того же района. Истребована копия истории болезни свидетельницы Марченковой. Истребована по нашему ходатайству и книга регистрации задержаний в камере предварительного заключения за август–сентябрь 1966 года. Нам важно было проверить по документам, под какими фамилиями были задержаны Кузнецов (он же Скворцов) и Ермолаев (он же Дементьев). Но отказано в ходатайстве о выезде составом суда на место про5 исшествия «за нецелесообразностью». Невозмутимость и спокойствие Петухова передалось и всем участникам процесса. Абсолютно корректен был прокурор Кошкин. Не кричал, не возмущался, когда Алик и Саша говорили, что невинов5 ны. Не кричал и не возмущался, когда свидетели давали показания, идущие вразрез с версией обвинения. Сдерживала свою ненависть и Александра Костоправкина. Но это не произошло само собой. В один из первых дней, когда Юдович начал задавать ей вопросы, Александра, не поворачивая к нему голо5 вы, не глядя на него, решительно заявила: — Этим адвокатам — Юдовичу и Каминской — я вообще отве5 чать не буду. Они за деньги выгораживают истинных убийц. Они не советские защитники. Так советские защитники себя не ведут. Костоправкина стояла подбоченившись, в той, уже привычной для нас позе, которой выражала презрение к нам. — Прежде всего, Александра Тимофеевна, опустите руки. Вы разговариваете с Верховным судом. Так в суде стоять нельзя. А теперь выслушайте меня внимательно. Если вы хотите, чтобы мы вас слуша5 ли, если хотите рассказать нам о том, что вам известно, вы должны от5 вечать на вопросы всем участникам процесса. Товарищи адвокаты добросовестно выполняют свою обязанность — они защищают своих подзащитных. Именно для этого они и пришли сюда. Их помощь нам нужна так же, как и помощь товарища прокурора. Мы очень уважаем 171 ] ваше горе. Мы помним, как погибла ваша дочь. Но просим и вас пом5 нить, что для того, чтобы правильно разобраться в этом деле, мы дол5 жны работать, и работать спокойно. И Костоправкина приняла это условие. Она поняла, что нару5 шать его ей не позволят. За те почти два месяца, в течение которых слушалось это дело, я два раза заметила на лице Петухова признаки раздражения. Но и то только потому, что специально наблюдала за ним в эти важные для нас, адвокатов, минуты. А голос его и тогда оставался таким же тихим и невозмутимым. Первый раз это было связано с допросом шести понятых. Еще утром, до начала судебного заседания, Петухов, встретив меня в коридоре, сказал: — У вас сегодня тяжелый день. Ведь показания понятых проку5 ратура расценивает как очень важное доказательство. Я ничего ему не ответила. Ведь мы с Юдовичем твердо реши5 ли, что обнаруженная нами фальсификация должна быть полной не5 ожиданностью для всех, в том числе и для суда. И вот допрос понятого, который первый раз выезжал с Аликом Буровым. Очень кратко рассказывает, как следователь Горбачев предло5 жил ему поехать вместе с ним в Измалково. Следователь просил его показать место — яблоню, на которую Алик показывал 7 сентября 1966 года. — Я сразу ее узнал и показал следователю. Мы замерили рас5 стояние и записали в протокол. У суда к свидетелю вопросов нет. У прокурора — тоже все ясно. — Скажите, свидетель, с кем вместе вы ехали в Измалково? — Это я задаю вопрос. — Я ехал вместе со следователем Горбачевым. — На чем вы туда ехали? — Мы ехали на автомашине. — Вы не припомните марку автомашины и ее цвет? — Помню. Это был голубой микроавтобус. — Кроме вас и следователя, больше никого в этой машине не было? — Только мы и шофер. — А на месте, в Измалкове, когда вы показывали на яблоню и производили замеры, были еще какие5либо люди? — Нет. Только я и следователь. — Не можете ли вы вспомнить число и время этого выезда? 172 ] — Число помню очень хорошо — это было 2 марта 1969 года. А время я сам сказал следователю. Он его по показаниям моих часов и внес в протокол. Там оно записано точно. — У меня к свидетелю вопросов больше нет. Прошу суд меня проверить. В томе десятом на листе дела 52 имеется протокол этого выезда. На нем дата — 2 марта, время выезда 10 часов 15 минут, вре5 мя возвращения в Одинцово — 12 часов. И хотя Петухов смотрит на меня тем же ничего не выража5 ющим взглядом, я уверена, что он разочарован. Зачем эти вопросы? Что я выяснила? Чего добилась? Но вот второй свидетель. Тоже понятой, выезжавший с Буро5 вым. Тот же рассказ. Ни у суда, ни у прокурора вопросов нет. Я по5 вторяю все свои вопросы. Ответы этих свидетелей абсолютно сов5 падают. — Никаких противоречий. — Это реплика прокурора. — Действительно, никаких противоречий. Я прошу суд запом5 нить, что эту оценку первым дал прокурор. А теперь прошу проверить дату и время, указанные в протоколе этого выезда — том 10, лист де5 ла 53. И Петухов читает: «2 марта. Время выезда 10 часов 15 минут, время возвращения в Одинцово — 12 часов». Когда начал давать показания третий свидетель, я увидела, что Петухов сам перевернул следующий лист дела. И вот тут5то я и заме5 тила, что его всегда бледное лицо покраснело. Но уже через минуту он сам своим тихим голосом задавал сви5 детелю мои вопросы и спокойно выслушивал ответы. — Да, ехали только я и следователь. Больше никого с нами не было. Ехали на голубом микроавтобусе. Так прошел допрос и оставшихся трех свидетелей. И уже не нужно было объяснять Петухову, что все шесть протоколов — это фальсификация. И что все шесть свидетелей лгут. Когда закончился допрос последнего свидетеля, Петухов сказал: — Свидетели, я мог бы напомнить вам, что за дачу ложных по5 казаний вы несете уголовную ответственность. Я не угрожаю вам. Я призываю вас дать добросовестные показания суду. Я прошу вас сказать правду. И тогда они рассказали, как было на самом деле. Как всех их 2 марта собрали в Одинцовском отделении милиции. Как следо5 ватель Горбачев объяснил, что произошла техническая ошибка в оформлении старых протоколов выездов. Поэтому сейчас всем необходимо поехать туда, вместе постараться найти место, которое 173 ] показывали Буров и Кабанов. Рассказали, что там, в Измалкове, они спорили, показывали разные места. И тогда следователь сказал, что надо решать большинством голосов. Так победу одержало мнение че5 тырех понятых, которые выезжали с Буровым. Двое, выезжавшие ра5 нее с Кабановым, оказались в меньшинстве, но протокол подписали все. Вчера их всех опять собрали в Одинцовском отделении милиции и сказали: «Раз каждый подписал отдельный протокол, то и в суде нужно говорить, что был один со следователем, что больше никого не было». — Мы так и поступили. Так совпадение времени в шести протоколах помогло защите опровергнуть серьезное доказательство, выдвинутое прокуратурой. Но вот в зал судебного заседания входит свидетельница Брод5 ская. Бродская просит разрешения давать показания сидя — она пло5 хо себя чувствует. Суд делает для нее исключение. И вот между сто5 лом защиты и столом обвинения поставлен специально для нее принесенный стул. Она сидит на нем плотно и уверенно, «сильная ду5 хом», не знающая колебаний. Громким голосом, чеканя каждое слово, Бродская произносит знакомый нам текст: — Мне известно, что они убийцы. Я в этом уверена, и никто не может в этом сомневаться. Бесчестные люди (взгляд в нашу сторону) подучили их отказаться от признания. Как старая коммунистка, я об5 ращаюсь к вам — советскому суду — с требованием беспощадно нака5 зать их! Так она закончила свои показания. И опять тихий голос Пе5 тухова: — Свидетельница Бродская, мы вас слушаем, мы ждем ва5 ших свидетельских показаний. Расскажите суду, что вам известно по делу. — Но я же вам сказала, мне известно, что они убийцы. Мне из5 вестнo, что они терзали и мучили Марину. Они сами в этом призна5 лись. Что же еще вам нужно? Каждый советский человек понимает, что у нас в стране могут признаться только виновные! И Бродская, как5то забыв, что она больна, что просила разре5 шения давать показания сидя, встает и уже вновь требует у суда не только от своего имени, но и от имени всех честных советских лю5 дей — осудить и сурово наказать. И тут опять покрывается краской около скул всегда бледное лицо Петухова, как5то особенно плотно сжимаются его губы. Но через долю минуты, когда пауза почти незаметна, его голос тих и спокоен: 174 ] — У суда к вам, свидетель, вопросов больше нет. Товарищ про5 курор, вы имеете вопросы к этому свидетелю?.. Как будто слово «свидетель» произнесено несколько иронич5 но. А может, мне это только кажется?.. Пожалуй, самым сенсационным днем в нашем процессе был день допроса заместителя начальника уголовного розыска Москов5 ской области. Весь этот допрос от начала до конца провел Юдович, и провел так, что никому уже не было нужды задавать вопросы. Как ни старался свидетель уйти от прямых ответов, как ни ссы5 лался на невозможность раскрыть тайну оперативной работы, он вы5 нужден был признать, что взрослые Скворцов и Дементьев были по5 мещены в камеры Алика и Саши со специальным заданием, что именно поэтому скрывались их подлинные фамилии. И что проводил он эту оперативную разработку по поручению следователя Юсова. Трудно переоценить важность тех сведений, которые сообщил тот свидетель, отвечая Юдовичу. В тот же день допрашивали Скворцова и Дементьева. Свидете5 ли подтвердили, что сидели в одной камере один с Аликом, другой — с Сашей. Узнали их сразу, как только вошли в зал. Оба категорически отрицали, что оказывали какое5либо воздействие на мальчиков. Спрашиваем, рассказывали ли они об условиях содержания в лагере, о том, какая обстановка в тюрьме на Петровке, 38 — тюрьме Московского уголовного розыска. Оба свидетеля отрицают и это. Но тот, кого Саша называет «дядя Ваня», вынужден признать, что был судим за нанесение тяжких повреждений в драке. Что во вре5 мя следствия содержался в той самой тюрьме на Петровке, 38, что от5 бывал наказание в лагере строгого режима. И тогда Петухов обращается к свидетелю: — У суда к вам просьба. Расстегните рубаху и поднимите майку. Юдович и я с напряжением ждем того, что нам сейчас придет5 ся увидеть. «Дядя Ваня» растерянно смотрит на судью, а потом расстеги5 вается, поднимает майку, и перед судом — широкая, вся покрытая татуировкой грудь, пересеченная наискосок большим багровым шрамом. Именно о таком шраме еще в первом суде рассказывал Саша. Именно таким шрамом пугал его «дядя Ваня», рассказывая о звер5 ствах, которые ожидают Сашу в лагере. Этот день стал для нас днем надежды, которая имела вполне реальную почву. 175 ] Судебное следствие подходило к концу. Уже истребована и приобщена к делу копия истории болезни Марченковой. И мы чита5 ем данные за 1965 год — год гибели Марины: «Правый глаз — практи5 чески слепа. Левый глаз — зрение сохранено на 20% при развиваю5 щейся катаракте обоих глаз. Слух снижен против нормы: левое ухо на 60%, правое ухо — на 85%». Оглашена справка — выписка из табеля рабочих дней Марчен5 ковой. 17 июня 1965 года был ее рабочим днем. А ведь она утвержда5 ла, что слышала разговор и видела Марину в тот день, когда не рабо5 тала, была выходная. Допрошены все свидетели. Ни один из них мальчиков не ули5 чал. Все шло хорошо, но тревога и неуверенность не пропадали. Слишком много разочарований принесло нам это дело. И вновь прения сторон. И вновь прокурор, уже Кошкин, а не Волошина, просит при5 знать мальчиков виновными и приговорить их к 10 годам лишения свободы. И говорит, что они виновны не только в гибели Марины. Что сейчас по их вине гибнет другой человек — следователь Юсов. Что после отмены приговора Московского городского суда он тяже5 ло заболел. У него инсульт. Он парализован, лишился речи. Что Юсов ждет — этот приговор реабилитирует его честь, последнее, что у не5 го осталось. Мне было жаль Юсова. Он должен был поплатиться за все пре5 ступное зло, которое причинил мальчикам, за то зло, которое причи5 нил правосудию. Я считала, что ему не место в прокуратуре, что его должны судить по законам о преступлениях против правосудия. Я не считала бы справедливым, чтобы то, что он сделал, осталось безнака5 занным. Но такого наказания — неподвижности и немоты — я не мо5 гла бы пожелать никому. Но, слушая эту часть речи прокурора, я одновременно думала о тех двух людях, о тех двух «мальчиках», которые самые лучшие, са5 мые безоблачные, самые беззаботные и радостные годы в жизни каждого человека провели в тюрьме. И виновником этого был Юсов. Я думала о Клавдии и Георгии Кабановых, родителях Саши; о роди5 телях Алика, которые 3 года жили с ежечасным чувством несправед5 ливости и незаслуженности горя, свалившегося на их семьи. Я дума5 ла, что возраст от 16 до 19 лет у меня, у всех моих сверстников был возрастом наибольшего накопления знаний, формирования вкусов, взглядов на жизнь, нравственных принципов. Для Саши и Алика эти 3 года тоже были годами накоплений знаний и опыта. Они узнали, что такое коварство и ложь. Их опытом юности стала тюрьма, их 176 ] друзьями стали сокамерники. Их нравственные принципы форми5 ровали тюремные надзиратели. Нелегко им будет в жизни, если даже теперь, через 3 года, они вернутся домой. Нелегко будет вернуть до5 верие к людям. А если не вернутся сейчас? Если 10 лет лишения сво5 боды, которые нужно отбывать с сознанием, что это ни за что, что их осудили неправильно?.. После Кошкина слово для защиты было предоставлено Юдовичу. Слушать нас в этот раз пришло много народу. Помимо обыч5 ных посетителей пришли наши коллеги. Пришли стажеры и молодые начинающие адвокаты. Пришли друзья Льва. Впервые за годы моей работы я разрешила прийти и своим друзьям. Речь Льва произвела на всех огромное впечатление. Его по5 здравляли все, и поздравляли заслуженно. Я помню, как мой друг жал Льву руку и говорил: — Это замечательно! Это блестящая речь. Подошла ко Льву и я. — Ты бандит, разбойник с большой дороги, — сказала я ему. — Прости меня, Диночка, я виноват. Я это сделал не нарочно. Я просто увлекся. Конечно, это было именно так. Лев увлекся и забыл о том рас5 пределении материала, которое существовало с самого начала. Он не только захватил «мои» темы. Он говорил о них в моих формулировках, которые осели в его памяти и перестали для него быть чужими. Я была не просто в растерянности, я была в отчаянии. Но по5 том — как я была благодарна Льву за то, что он лишил меня права повторять самое себя. Благодаря ему моя речь получила нужное внутреннее напряжение, когда мысли и слова приходят сами. Когда продуманная речь приобретает достоинства экспромта. То, как мы говорили, я написать не умею. Да через 15 лет это и невозможно. Мне кажется, что это была лучшая из произнесенных мною речей. После коротких последних слов Алика и Саши, в которых они сказали, что ни в чем не виноваты, и просили их оправдать, суд ушел на вынесение приговора. И вот через три дня опять большой зал Мо5 сковского областного суда. Я сижу за тем же столом, что и тогда, зи5 мой 1967 года, когда впервые увидела большую, во весь лист, фотогра5 фию — смеющееся лицо Марины. Я сижу одна, еще никто не пришел. И я рада, что я одна, что есть время справиться с волнением. 9 часов утра. Ввели Алика и Сашу. Опять по бокам барьера сол5 даты с винтовками. Только сегодня их больше, чем обычно. В день вы5 несения приговора всегда усиленный конвой. Пришел Юдович. Уже впустили публику и родителей. 177 ] И наконец: — Прошу встать. Суд идет. — Именем Российской Советской Федеративной Социалисти5 ческой Республики. — Это звучит тихий, спокойный голос Петухо5 ва. — Проверив материалы дела, выслушав показания свидетелей, речь прокурора, полагавшего обвинение доказанным, и речи защит5 ников, просивших об оправдании обвиняемых, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР находит… Мне кажется, что я стою совершенно спокойно. Только руки, опущенные вниз, крепко сжаты в кулаки. — Судебная коллегия находит… Как5то очень торжественно вдруг зазвучали эти слова, необы5 чайно громок голос судьи Петухова. Быстро смотрю на Льва. Какое бледное, напряженное у него лицо… А судья продолжает: — …обвинение, предъявленное Бурову и Кабанову, недока5 занным. И дальше какие5то слова, которые уже не слышу. Впервые смо5 трю назад, в зал. Первым замечаю лицо писателя Сергея Смирнова. Ли5 цо, залитое слезами, которые он даже не пытается скрыть. А потом ка5 кой5то вскрик. И из дальнего конца зала с протянутыми вперед руками бежит прямо к арестованным Леночка — сестра Саши. Помню, как начальник конвоя преградил ей дорогу: — К арестованным подходить не положено. Как Петухов, на минуту прервав чтение, сказал: — Пустите ее. И как они — Саша и Леночка, — крепко обнявшись, не разжи5 мая рук, не отпускали друг друга ни на мгновение, слушали всю остальную, очень длинную часть приговора. И, наконец, последние слова приговора. Торжественные слова. — На основании изложенного и руководствуясь статьями 303, 310, 316, 317, 319 Уголовно5процессуального кодекса РСФСР, Судеб5 ная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР приго5 ворила: Бурова Олега и Кабанова Александра по суду считать оправ5 данными. Меру пресечения, избранную Бурову и Кабанову, отменить и из5под стражи освободить немедленно в зале судебного заседания. Команда начальнику конвоя: — Освободить оправданных. И открывается дверь деревянного барьера, который три года отгораживал Алика (Олега) и Сашу (Александра) от жизни. 178 ] А мы с Левой здесь же, на глазах у всех, что5то кричащих, пла5 чущих и смеющихся, целуемся. И я чувствую слезы у него на лице и говорю: — Лева, это неприлично — ты плачешь. — А ты знаешь, как ты слушала приговор? Хочешь, я тебе пока5 жу? — Он быстро произносит: Предъявленное Бурову и Кабанову об5 винение находит недоказанным. — И вдруг всплескивает руками и хватается за голову: Думаешь, это прилично адвокату хвататься за голову во время чтения приговора? И мы опять смеемся, и нас целуют уже родители, и Леночка, и Саша, и Алик. Милый Саша, может, он был и не лучше многих других маль5 чиков его возраста. Но для меня он стал любимым. Как, наверное, становятся любимыми выхоженные и вынянченные твоим уходом безнадежные больные. Даже покидая свою страну и беря с собой са5 мые любимые книги и самые любимые фотографии, я взяла с собой фотографию Саши. Фотографию, которую он мне прислал много лет спустя. Там он взрослый, в военной форме и со значком отличника боевой подготовки, которым награждают старательных солдат, с трогательной и смешной надписью: «Дорогая Дина Исааков5 на! Желаю вам большого счастья в личной жизни, труде и учебе. Ваш Саша». Кто же, пережив все это, может назвать работу адвоката мучи5 тельной? Я уверена, что это — самая счастливая работа на свете. Послесловие Шло время . Новые дела, новые подзащитные. Новые поражения и победы. А значит, и новые разочарования и радости. Но «Дело мальчиков» я не забывала, как, уверена, не забывали о нем и другие участники этого трудного судебного процесса. В двух номерах «Литературной газеты» была напечатана огромная статья Ольги Чайковской. Как и эта часть моих воспоминаний, статья назы5 валась «Признание». Как5то раз, это было через два или три месяца после вынесе5 ния приговора, я встретила в коридоре Верховного суда Петухова. Мы обрадовались друг другу, как радуются друг другу люди, совмест5 но участвовавшие в чем5то хорошем, имеющие общее воспомина5 ние, которое дорого обоим. Петухов пригласил меня в свой кабинет, и мы сидели и вспоми5 нали, как все это происходило. Я рассказала, что мальчики учатся, ста5 раются наверстать упущенное и закончить десять классов школы. А потом я спросила у Петухова: — Почему вы отказали нам в таком важном ходатайстве, как выезд на место в Измалково? Ведь это было так важно для вас самому все увидеть. — Вы правы, это действительно очень важно. — И тут Петухов улыбнулся. — Это так важно, что я сразу, как только начал знако5 миться с делом, понял это. И тут же поехал туда. Один. Пока меня ни5 кто из свидетелей не знал. И все это видел. Совхозный сад, и берег пруда, и песчаную косу, уходящую далеко в воду, и поляну, спрятан5 ную сзади кустов, где нашли кофту Марины. Так что я имел основа5 ние отказать вам в ходатайстве за нецелесообразностью. Я слушала это и думала: «Какое это счастье, когда правосудие вершит такой судья! Спокойный, с трезвым умом и подлинным стрем5 лением разобраться в деле». 180 ] А потом опять прошли годы. Саша отслужил военную службу, женился. У него родился сын. Он продолжал жить в том же Измалко5 ве. И многие из тех, кто кричал ему: «Убийца! Негодяй!», приходили к нему в гости и поражались тому, как они могли поверить, что имен5 но он — Саша — изнасиловал и убил Марину… Как5то раз московский корреспондент «Вашингтон пост» Пи5 тер Оснос попросил меня рассказать ему о каком5нибудь интересном уголовном деле, потому что он задумал написать серию статей о со5 ветском суде. И, конечно же, я ему рассказала о «Деле мальчиков». По5 казала ему и статью Чайковской об этом деле. А потом мне позвонил сын, который за несколько лет до этого эмигрировал и жил в Вашингтоне. Он позвонил и сказал: — Как приятно было читать в нашей газете о деле, которое я так хорошо помню. Так мне стало известно, что и американский читатель позна5 комился с Сашей и Аликом и узнал о страшной гибели Марины. Прошло еще несколько лет. И вот я сижу в кабинете следовате5 ля прокуратуры Москвы Пантюхина. Он вызвал меня не как адвока5 та. Я — подозреваемая. И его интересует, кому я рассказывала о «Деле мальчиков». И зачем я рассказывала о нем иностранному корреспон5 денту, и какую цель преследовала я, делая это достоянием прессы им5 периалистической страны. И, наконец, понимаю ли я, что подобные мои действия могут быть расценены как направленные на подрыв ав5 торитета Советского Союза. Я искренне ответила, что нет, не понимаю. Плохие следовате5 ли, прокуроры, судьи есть всюду. Я уверена, что мой читатель поймет, что это сложное дело является гордостью советского правосудия. Пра5 восудия, которое сумело отрешиться от плена признания, пробиться через толщу общественного негодования, забыть о том, что дело на5 ходится на специальном контроле ЦК КПСС. Так я и сказала следователю Пантюхину. И добавила, что гор5 жусь тем, что участвовала в деле, в котором правосудие восторже5 ствовало. И я действительно этим горжусь. Часть третья Глава первая. Как я не защищала Юлия Даниэля Первым политическим делом в моей адвокатской прак5 тике было дело, в котором я не участвовала. Первой защитительной речью в политическом процессе была непроизнесенная речь в защи5 ту писателя Юлия Даниэля. Сейчас, когда пишу эту книгу, в моем распоряжении только па5 мять и маленький квадратный листок пожелтевшей бумаги с типо5 графски отпечатанным текстом: Московская Городская Коллегия Адвокатов Регистрационная карточка № 279 12 января 1966 г. ОРДЕР № 89 Юридическая консультация Ленинградского района поручает адвокату Ка5 минской Д.И. вести уголовное дело гражданина Даниэля Ю.М. в (где) — след5 ственном отделе К.Г.Б. при Совете Министров СССР. Заведующий Юридической Консультацией — (Подпись). Этот документ свидетельствует о том, что договор с клиентом на защиту оформлен и гонорар внесен в кассу консультации. Этот до5 кумент — единственное установленное законом официальное полно5 мочие на защиту. Он создает права и обязанности не только для ме5 ня, но и для следователя. Для меня — право и обязанность защищать, для следователя — предоставить мне возможность ознакомиться с ма5 териалами дела вместе с Даниэлем. Когда адвокат приступает к изучению дела, он должен вручить ордер следователю. Ордер № 89 остался у меня. 185 ] Все мои попытки осуществить право и обязанность защищать Юлия Даниэля были пресечены самым решительным образом. О самом деле Синявского и Даниэля, о деле двух писателей, осужденных советским судом к длительным срокам лишения свобо5 ды, написано уже много. «Белая книга» по делу Синявского и Даниэля, труд и честь в составлении которой принадлежат Александру Гинзбургу, содер5 жит не только зарубежные и отечественные отклики на этот про5 цесс, но и почти полную его стенограмму. Книга эта переведена на несколько европейских языков, и интересующийся читатель может прочесть ее. Мне же хочется рассказать не о процессе, участ5 ником которого я не была. Я хочу рассказать о том, как организо5 вывался этот процесс, какие задачи ставились перед его участника5 ми5адвокатами и какими методами власти достигли выполнения этих задач. Это известно очень ограниченному кругу людей даже в Совет5 ском Союзе. Я в их числе. Мой рассказ об этих событиях — показания свидетеля5очевидца. Мне хочется также попытаться воссоздать атмосферу, царив5 шую в то, уже далекое, время конца 1965 — начала 1966 года, время от ареста Синявского и Даниэля до их осуждения к семи и пяти годам заключения в лагерях строгого режима. Это мне кажется тем более необходимым, что, вспоминая сей5 час эти события, я еще раз убеждаюсь, что они явились поворотным и определяющим рубежом. Заставили многих заново определить свое место в жизни, свою нравственную позицию. В годы, прошедшие после смерти Сталина, и особенно после XX съезда коммунистической партии, в Советском Союзе шел непре5 рывный процесс самоосознания. Процесс для людей старшего и даже моего поколения достаточно мучительный. Менялось само понятие смелости, гражданского мужества, порядочности. Этот медленный в рамках жизни одного поколения процесс раскрепощения духа был поразительно быстрым и стремительным даже для такого молодого государства, как Советский Союз. Я помню страшные и позорные дни травли Пастернака — во5 истину великого поэта России. Травли, вызванной его романом «Док5 тор Живаго», который был напечатан на Западе и публикация которо5 го в Советском Союзе была запрещена. Награждение Пастернака Нобелевской премией за его литературное творчество явилось как бы сигналом, по которому началась организованная государством кампа5 ния, целью которой было заставить Пастернака отказаться от премии и публично покаяться в «предательстве». 186 ] Тогда звучала только официальная пропаганда. Ни один голос в моей стране не прозвучал открыто в его защиту. И это не потому, что не было людей, мучительно страдавших от этой гнусной и безжалост5 ной травли. И даже не потому, что чувство страха не ушло еще из созна5 ния людей. Мне кажется, что многим, к которым причисляю и себя, просто даже и не приходила в голову сама возможность свободного уча5 стия в общественной жизни. От рождения до зрелости общественная жизнь в моем сознании привычно ассоциировалась с участием в офи5 циальных демонстрациях, митингах и собраниях, организуемых вла5 стями. Единственной законной и понятной для меня и тех, кого я знала, формой выражения несогласия было молчание. Молчание стало мери5 лом мужества и порядочности человека. С этим мерилом подходили к поступкам людей и в «пастерна5 ковские» дни. Даже такой близкий и любимый Пастернаком человек, как Ольга Ивинская, в своей книге «В плену времени» (изданной в 1978 году на Западе) продолжает измерять мужество и порядоч5 ность этим же мерилом — неучастием и молчанием. Первым известным мне открытым выражением подлинного отношения общества к творчеству Пастернака и к его творческой судьбе стали его похороны. Пастернак умер 30 мая 1960 года. Ни в одной из газет сообще5 ние о его смерти не появилось. Лишь на третий день — 2 июня — в «Ли5 тературной газете» было напечатано извещение о смерти «писателя, члена Литературного фонда СССР Пастернака Бориса Леонидовича». Даже обычных традиционных слов «с глубоким прискорбием» в этом извещении не было. Не сообщалось и о том, где и в какое время со5 стоятся похороны. А ведь извещение было напечатано в день похо5 рон, тщательно и продуманно организованных Литературным фон5 дом по указанию КГБ. Проводить Пастернака в последний путь приехали в подмос5 ковную деревню Переделкино тысячи москвичей. Звонили друг дру5 гу по телефону и сообщали место и время похорон. Около касс Киев5 ского вокзала и в поездах были вывешены самодельные объявления, написанные от руки на листках, вырванных из ученической тетради, с указанием точного маршрута к дому Пастернака в Переделкино. Я знаю, что руководству Литературного фонда было дано указа5 ние не допустить, чтобы похороны превратились в демонстрацию. Было заранее решено (это мне известно достоверно), что специаль5 ный похоронный автобус с гробом Пастернака и членами его семьи быстро проедет дорогу от дома до кладбища, где немедленно, не ожи5 дая всех собравшихся, гроб будет захоронен. Но осуществить этот план руководителям Литературного фонда не удалось. Не удалось 187 ] потому, что гроб несли на руках всю дорогу до кладбища (примерно полтора километра), сменяя друг друга и не допуская к нему никого из официальных лиц. Ольга Ивинская имела основание назвать главу о похоронах Пастернака строкой из стихов: «Несли не хоронить, несли короновать». Талант Бориса Пастернака был достаточно велик, чтобы тысячи людей пришли проводить своего поэта. Но людьми, пришедшими на эти похороны, владело не только чувство утраты, но и чувство соли5 дарности. Желание хоть в этот последний трагический момент выра5 зить свое несогласие с позицией властей и выразить не неучастием, а, может быть, впервые в жизни — действием. И также, наверное, впервые в жизни эти несколько тысяч знакомых и незнакомых между собой людей почувствовали себя духовно близкими. Это было новое, ранее не испытанное чувство соборности. С того дня, дня похорон Пастернака, до ареста Синявского и Даниэля прошло всего 5 лет. Очень скоро и из передач зарубежного радио, и из рассказов, передаваемых от одного к другому, стало из5 вестно, что оба они передали какому5то зарубежному издательству свои повести и рассказы. Что эти произведения были опубликованы во Франции под псевдонимами. (Псевдоним Синявского — Абрам Терц, псевдоним Даниэля — Николай Аржак.) Стало известно, что со5 держание этих произведений явилось причиной их ареста и обвине5 ния в антисоветской пропаганде и агитации (по статье 70 Уголовно5 го кодекса РСФСР). С кем бы мы ни встречались тогда, разговор об аресте Синявско5 го и Даниэля возникал неизбежно. Не все были единодушны в своих оценках. Я помню разговоры о том, что, передав свои произведения без разрешения властей иностранному издательству, согласившись и даже желая, чтобы эти произведения были там опубликованы, Си5 нявский и Даниэль предали интересы либеральных, но официально публикуемых писателей. Что в результате этого неизбежно ожесточит5 ся цензура, исчезнут последние признаки того времени, которое не только называли, но и ощущали как оттепель. (Интересно, что точно та5 кие же упреки выдвигались впоследствии и против евреев5эмигран5 тов, «предающих интересы оставшихся, подрывающих своим отъез5 дом остатки государственного доверия к евреям».) Но я не могу вспомнить ни одного человека, который бы не только одобрял, но и не осуждал бы самым безоговорочным образом как сам факт привлечения Синявского и Даниэля к уголовной ответ5 ственности, так и их арест. Мы (я и муж) были единодушны. Для нас было несомненно мо5 ральное и юридическое право писателя печатать свои произведения 188 ] в любой стране, не испрашивая специального разрешения. Также не5 сомненна для нас была и правовая несостоятельность применения по5 нятия антисоветской агитации или пропаганды к художественному творчеству. Но, несмотря но это, мы понимали, на какой отчаянный риск пошли Синявский и Даниэль. Понимали и то, что арест их был согласован КГБ с высокими партийными инстанциями и уже одно это предрешало неизбежность суда и осуждения. Не зная лично Синявского и Даниэля, мы не сомневались, что оба они пошли на этот риск во имя осуществления права писателя на свободу творчества. Поэтому мы испытывали уважение к их поступку и восхищались их мужеством. Часто в разговорах со мной и друзьями муж говорил, что с ра5 достью принял бы на себя защиту одного из них. И хотя никто из род5 ственников или знакомых Синявского и Даниэля к нам за помощью тогда не обращался, мы обсуждали это дело как адвокаты5практики. Обсуждали тактику защиты и правовую аргументацию. Когда я сейчас пишу все это, я стараюсь с наибольшей степе5 нью правдивости и точности воспроизвести не столько даже общий интерес к делу Синявского и Даниэля, а наше — мое и мужа — к нему отношение. Мы вместе сейчас вспоминаем и отдельные разговоры и последовательность событий, и все же многое — особенно даты, а иногда и хронологическая последовательность — ушло из нашей памяти. Когда это случилось? Когда произошла наша первая встреча с Ларисой Богораз (женой Даниэля) и Марией Розановой (женой Си5 нявского)? Скорее всего, в начале декабря 1965 года. Но оба мы пре5 красно помним, как это случилось. И вечерний поздний телефонный звонок наших друзей, и слова: — Как было бы отлично, если бы вы сейчас приехали к нам. И что5то неуловимое в тоне, каким эти слова были произнесе5 ны. Что5то, заставившее нас, несмотря на усталость и на какие5то сов5 сем другие планы на остаток вечера, бегать по улице в поисках такси, чтобы скорее добраться, узнать, что же случилось. Прямо не снимая теплых пальто, прошли на балкон, выхо5 дящий на одну из центральных московских улиц (наивная кон5 спирация). — Нужна ваша помощь. — Это говорит наш друг. — Ларисе и Марье необходимо с вами посоветоваться. Они сейчас придут сюда. Наш друг явно взволнован ожидаемым приходом. Он внима5 тельно смотрит вниз и на противоположный тротуар — нет ли там праздно стоящих или медленно прохаживающихся фигур, чей внеш5 ний облик никогда не вызывает сомнений — наружное наблюдение. 189 ] А потом мы сидим в очень большой комнате на мягком диване за низким журнальным столиком, а напротив нас в глубоких кре5 слах — Мария и Лариса. Собственно, как оказалось, обе они хотели не столько посоветоваться, сколько узнать, не согласится ли кто5ни5 будь из нас защищать их мужей. Мы были не первые адвокаты, к ко5 торым они обращались. Но те, с кем им пришлось разговаривать до нас, предупреждали, что смогут просить суд лишь о смягчении нака5 зания. Очевидно, мы были первыми, кто в такой предварительной беседе сказал, что советский уголовный закон не преследует за опу5 бликование произведений за рубежом, что в действиях Синявского и Даниэля нет состава преступления и что в суде следует ставить во5 прос об оправдании. Нам с мужем оставалось решить, кто же из нас двоих станет за5 щитником Синявского или Даниэля. Кто из нас — потому что, хотя мы оба были согласны на защиту, совместное наше участие в деле было невозможно. Президиум Коллегии адвокатов считал чрезвы5 чайно нежелательным одновременное участие адвокатов5супругов в одном (даже обычном) деле. Тем более мы понимали, что в деле по5 литическом нам вместе участвовать не разрешат. Кроме того, у ме5 ня было и второе, для меня не менее важное соображение. Я предпо5 лагала, что осуществление принципиальной защиты, активный спор с обвинением может повлечь за собой исключение из адвокатуры. И считала, что рисковать этим одновременно мы не можем. Значит, кто же из нас? У мужа допуска не было. Но мы тогда считали это легкоустра5 нимым препятствием. Существовала практика «разовых» (на одно де5 ло) разрешений. Мы были уверены, что кандидатура мужа не встре5 тит возражений, так как у него была хорошая профессиональная репутация. Это нам казалось тем более реальным, что председателем президиума Коллегии адвокатов был в то время наш близкий друг Ва5 силий Александрович Самсонов. От него в основном зависело благо5 желательное решение этого вопроса, и на его помощь мы твердо рас5 считывали. Более того, мы надеялись, что Самсонов согласится принять защиту второго обвиняемого. За его плечами уже был опыт участия в политических процессах (он участвовал в получившем ши5 рокую известность деле Краснопевцева и других). Зная Самсонова очень близко, мы считали, что его согласие будет гарантией достой5 ного выполнения профессионального долга. В тот вечер мы согласованно решили, что, если Самсонов со5 гласится участвовать в этом деле, он будет защищать Синявского, а мой муж — Константин Симис — Даниэля. Почему же все5таки муж, а не я? 190 ] Я думаю, что мы оба понимали, что Константин к такой защи5 те психологически более готов, чем я. Я была согласна защищать, я не считала возможным отказаться от участия в политическом деле. Муж же этого хотел. Зная его характер и убеждения, я понимала, что для него участие в таком процессе связано с большим риском, чем для ме5 ня. Но я также понимала, что им двигала глубокая внутренняя по5 требность выразить свое отношение к беззаконию и произволу в наи5 более для него доступной и свойственной форме профессиональной защиты. Кроме того, я была уверена, что защищать в этом деле он смо5 жет лучше меня. И это не потому, что вообще считала его лучшим, чем я, защит5 ником. Наоборот. Если допустимо в отношении самой себя приме5 нить слово «дар», то, мне кажется, я этим даром обладала в большей степени. Но специфика именно этого процесса, в котором требовался не только правовой, но и глубокий литературоведческий анализ, де5 лала кандидатуру Константина наилучшей. Через несколько дней вопрос об организации защиты был пол5 ностью решен. Самсонов согласился защищать Синявского. Кроме то5 го, он сказал, что разовый допуск для защиты Даниэля муж несомнен5 но получит. Все дальнейшие переговоры о защите Андрея Синявского Мария вела уже непосредственно с Самсоновым. И опять не помню, сколько прошло времени, — наверное, две или три недели, когда к нам вечером приехал Василий Александро5 вич и сказал, что оформление разового допуска для мужа очень осложнилось, что делу придается где5то на самых больших верхах осо5 бое значение и что, хотя еще нет окончательного отказа, надо иметь в резерве другого адвоката для защиты Даниэля. Естественно, что этим резервным адвокатом стала я. Лариса — жена Даниэля — дала безоговорочное на это согласие. В первых числах января 1966 года стало окончательно извест5 но, что мужу в допуске отказано. Так я стала официальным защитни5 ком Даниэля. Имя Андрея Синявского было мне известно еще до ареста. Я читала его блестящее предисловие к однотомнику Бориса Пас5 тернака, его литературно5критические статьи в журнале «Новый мир». Но я не только никогда не читала художественной прозы Си5 нявского, но и не знала о ее существовании. Имя Юлия Даниэля впервые услышала только в связи с его арестом. Уверена, что при5 мерно такая же степень осведомленности или, вернее, неосведом5 ленности была и у большинства. Ведь оригинальные художествен5 ные произведения этих двух писателей в Советском Союзе никогда не издавались. 191 ] Взрыв общественного возмущения, который охватил тогда небы5 вало широкий круг людей, определялся не местом Синявского и Даниэ5 ля в литературе, не преклонением перед их талантом (теперь для меня несомненным), а самим фактом привлечения к уголовной ответствен5 ности за содержание художественного произведения, возможностью су5 дить автора за слова и мысли, произнесенные вымышленными персона5 жами повестей и рассказов. Уже однажды поняв, что несогласие можно выразить не только молчанием, люди стали действовать и говорить. 5 декабря 1965 года на площади Пушкина в Москве состоялась первая после установления сталинского режима свободная демон5 страция. В преддверии неизбежного суда над Синявским и Даниэлем демонстранты требовали, чтобы этот суд был гласным и открытым. Распространялись листовки с этим же требованием. В середине декабря 1965 года Лариса Богораз обратилась с письмом к Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу, к Генераль5 ному прокурору СССР и в редакции центральных советских газет. Она писала, что репрессии по отношению к писателям за их ху5 дожественное творчество «являются актом произвола и насилия». Я утверждаю это и буду отстаивать свое мнение, как в частных беседах, так и в любой открытой публичной дискуссии. Одновременно Лариса направила председателю КГБ и Гене5 ральному прокурору письмо, в котором сообщала об угрозах со сто5 роны следователя уже в ее адрес. Меня не пугают эти — и любые другие — угрозы… Мне нечего бояться, мне нечего терять; материальных ценностей я за всю свою жизнь не приобрела и научилась не дорожить ими, а мои духовные ценности останутся при мне при всех обстоятельствах… Я никого не прошу ни о каких одолжениях, снисхождениях, льготах. Я требую соблюдения норм человечности и законности. С письмом к Генеральному прокурору СССР и председателю КГБ обращается и жена Синявского Мария: Очень может быть, что результатом этого письма будет и мой арест (мне по5 стоянно этим угрожают)… но даже естественный страх перед подобными ре5 прессиями не может меня остановить… Я утверждаю и буду утверждать впредь повсюду, что в них (произведениях Си5 нявского. — Д.К.) нет ничего антисоветского, что это — беллетристика, и только беллетристика. 192 ] Проза Терца может нравиться или не нравиться, но несходство литературных вкусов и оценок не повод для ареста писателя… Теперь, через 18 лет, в Советском Союзе и на Западе появилась уже некоторая привычка к таким письмам, утеряно то ощущение неве5 роятности, потрясения, которое они вызывали. И это напрасно. Каждое такое письмо — это и теперь акт высокого, отчаянного мужества, про5 явление подлинной стойкости человеческого духа. Но тогда, когда впер5 вые прорвалось это, десятилетиями длившееся, навязанное сверху мол5 чание, впечатление от этих писем было совершенно ошеломляющим. Я начала с этих двух писем, хотя вовсе не уверена, что они бы5 ли первыми. Писали ученые, художники, искусствоведы, писатели. Эти письма, подписанные полными именами авторов, с невероятной быстротой расходились по Москве, порождая новые письма, обраще5 ния и требования. Редкий день не приносил нам тогда известий и о тех, кто высту5 пил в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля за рубежом. Газе5 ты Вашингтона, Нью5Йорка, Парижа, Рима, Лондона, писатели, уче5 ные и артисты почти всех стран мира высказывали свое возмущение арестом и озабоченность судьбою двух писателей. С призывом по5 мочь им обращались к Союзу советских писателей, к лауреату Нобе5 левской премии писателю Шолохову, к министру культуры Фурцевой, к председателю Совета Министров Косыгину. Советские люди, которые писали письма в защиту Синявского и Даниэля, вряд ли надеялись повлиять на исход их дела. Если такие оптимисты и были, то очень немного. Мне кажется, что основное чувство, которое определяло поведение, было: «Не могу молчать». Понимание того, что промолчать и не возразить будет недостойно. Значение перелома, который произошел тогда в сознании и поведении людей, трудно переоценить. Дело Синявского и Даниэля стало поводом для общественного движения за соблюдение законов, гласности, свобод. Круг людей, включившихся в него, все более и более расширялся. Если в период травли Пастернака мерилом порядочности было «неучастие», если тогда мужеством не только считался, но и являлся отказ выступить и клеймить на митинге или в газете, то теперь неучастия было недо5 статочно. Общественное мнение уже осуждало тех, кто отказывался из страха подписать письмо или обращение в защиту. Это изменение нравственного климата ощущалось всеми, под5 нимало людей в их собственных глазах. Я не пишу историю правозащитного движения. Не ставлю пе5 ред собой и задачу дать социальный анализ тех сдвигов, которые про5 193 ] исходили в обществе. Я должна была рассказать об этом, как о явле5 нии непосредственно связанном с защитой Даниэля. Уже много лет спустя, когда состоялось мое знакомство с вер5 нувшимся из лагеря в Москву Юлием, он говорил, как важно было для него тогда, до суда, знать, что их не проклинает и не осуждает неофи5 циальное общественное мнение. Что люди, пренебрегая страхом, от5 казавшись от осторожности, встали на их защиту. Говорил о том, ка5 кую нравственную поддержку, несомненно, это оказало бы. Как же случилось, что он этой нравственной поддержки не по5 лучил? Что он и Андрей Синявский только после процесса впервые ус5 лышали о том, что внимание всего мира было привлечено к их пред5 стоящему процессу?.. Ответ на этот вопрос прямо связан с тем, как организовывался судебный процесс над ними. Следствие уже подходило к концу, и мы, адвокаты, готовились к первому свиданию с нашими подзащитными. Мне предстояло вме5 сте с Даниэлем обсудить все сложные вопросы литературоведческой экспертизы. Мы также должны были решить, каких дополнительных свидетелей необходимо вызвать, какие документы следует приоб5 щить к делу. Поэтому подробная информация о кампании в защиту Синявского и Даниэля перерастала рамки нравственной поддержки и превращалась в составную часть защиты. Мы часто встречались с Самсоновым и вместе обсуждали ряд общих вопросов предстоящего дела. Василий Александрович пре5 красно понимал, что участие в политическом процессе всегда связа5 но с личным риском для адвоката, но не считал тогда, что нам может грозить исключение из коллегии. Я уже прочла те произведения Си5 нявского и Даниэля, которые им вменялись в вину, и у меня не возни5 кало сомнений, что в суде мы будем ставить вопрос об их полном оправдании. Помню, как Василий сказал мне: — Я уже слишком долго на посту председателя президиума. Я предпочитаю уйти с этого поста красиво. Самсонов понимал, что после того, как он произнесет в этом процессе слова: «Прошу оправдать», председателем президиума сто5 личной Коллегии адвокатов он уже больше не будет. Шла нормальная, хотя и очень напряженная подготовка к де5 лу, и ничто не предвещало значительных осложнений. И в тот день звонок Василия не внес никакой тревоги. — Мне нужно обсудить с тобой кое5какие вопросы. Я просту5 дился — лежу в постели. Так что приезжай ко мне, и мы вместе об5 мозгуем, как поступить. Наш разговор начался сразу с категорического утверждения: 194 ] — Ни я, ни ты в этом процессе выступать не будем. Мы сами должны отказаться от защиты. — И, не давая мне возможности воз5 разить или спросить, продолжал: — В этом процессе нам с тобой де5 лать нечего. Этот процесс установочный и, если хочешь знать, поста5 новочный. Защищать по5настоящему нам не позволят. Позорить свое имя я тоже не хочу. Поэтому я отказываюсь. Для тебя это тоже единственный выход из положения. Я прошу тебя во имя тебя самой отказаться от этого дела. — Мы не можем этого сделать. Ни ты, ни я. Мы знали, что идем на какой5то больший или меньший риск. Риск оказывается больше, чем ты предполагал. Неужели для тебя ничего не значит, что ты сам себе должен сказать, что ты струсил? Что боишься добросовестно вы5 полнить свой долг? Я от защиты не откажусь. Но Василий опять продолжал меня убеждать, говорил о том, как любит нас с мужем, как ему дорого наше благополучие. Что он не может допустить, чтобы я пожертвовала собой ради чужих, неиз5 вестных мне людей. Я уверена, что это были не пустые слова, что Василий действи5 тельно боялся за меня, что им в тот день руководило в первую очередь дружеское чувство. Это был долгий, тяжелый разговор, где каждый старался убе5 дить другого, и ни один в этом не преуспел. Мы расстались возмущенные друг другом. Я — тем, что опре5 деляла как профессиональное предательство; он — моей неблагодар5 ностью, нежеланием внять тому, что он называл «голосом рассудка». Расстались на том, что он волен поступать как хочет, я же остаюсь за5 щитником Даниэля. А через день после этого ко мне в консультацию позвонила се5 кретарь президиума Городской коллегии адвокатов и попросила срочно приехать на какое5то совещание. Самсонов принял меня в своем кабинете. Он уже не убеждал меня. Он просто информировал: — Нас вызывают в Московский комитет партии. Пока не позд5 но, ты еще можешь отказаться от защиты. Ах, ты предпочитаешь по5 ехать в МК? Хорошо, тогда выйди, пожалуйста, в коридор. Я скоро освобожусь, и мы поедем. Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Самсонов вышел из кабинета. — Ты еще здесь? — Конечно. Мы же должны ехать в МК. — Я еду один, тебе там делать нечего. Но я хочу тебя предупре5 дить, что защищать Даниэля ты не будешь. Мы не позволим тебе ста5 вить всю адвокатуру под удар. 195 ] Помню, я еще сказала Василию, что он не может запретить мне защищать Даниэля, что у него нет такого права. Что отстранить меня от работы или лишить допуска можно только решением всего пре5 зидиума. — У меня нет времени на дискуссии. Единственная просьба — прислать сегодня же ко мне обеих жен. Я должен срочно выделить им других адвокатов. Прощай. Так мы расстались. Расстались навсегда. Встречаясь в судах или на совещаниях, мы еле кивали друг другу головой и проходили мимо, не останавливаясь. Терять друзей очень трудно. Я знаю, что это было тяжело и Василию. Как5то через несколько месяцев после этого наше5 го «прощай» он говорил общему другу, что разрыв с нами для него «не5 заживающая рана». Говорил о том, что со временем я сумею оценить, что именно он меня спас от позора или исключения из коллегии. Я это не оценила. Я не осудила бы Самсонова, если бы он с самого начала отка5 зался от защиты Синявского. Каждый человек вправе сам решать такие вопросы. Я осуждала Самсонова за то, что он дважды предал на5 шу профессию. Он — председатель Коллегии адвокатов — капитули5 ровал перед незаконными требованиями Московского комитета пар5 тии. Я знаю, что этими требованиями были: 1. Полностью скрыть от обвиняемых тот общественный резонанс, который имело их дело. 2. Отказаться в защитительной речи от критики литературоведческой экспер5 тизы. 3. Отказаться от произнесения в публичном судебном заседании прямой просьбы об оправдании подзащитных. Я считала, что он дважды предал нашу профессию, потому что выполнение этих требований ослабляло законные возможности за5 щиты не просто абстрактного обвиняемого, но его собственного кли5 ента, его собственного подзащитного. Я ни в какой мере не хочу сказать, что за годы нашей дружбы я считала Василия своим политическим единомышленником. Но я была уверена, что нас связывает общность взглядов на профессио5 нальный долг. Когда общие друзья говорили, что мы должны простить Васи5 лия, что он вынужден был поступить так, мы с этим согласиться не могли. Самсонов нас ничем не обидел. Просто он оказался не тем че5 ловеком. И нам уже не о чем было с ним разговаривать, а значит, и не5 зачем было встречаться. Я думаю, что и он не вправе был ждать от 196 ] меня благодарности. Непреклонность той линии, которую он провел в этом деле, определялась уже не заботой обо мне, а боязнью за свое положение. Ведь лично ему Московский комитет КПСС поручил ор5 ганизовать защиту соответственно с выдвинутыми требованиями. Как бы перебирая все, только что написанное, моя память вос5 крешает прекрасные дни нашей дружбы. И время, когда мы вчетве5 ром на террасе в благословенной подмосковной Жуковке, и долгие ночные разговоры. И, главное, ту атмосферу дружеской благожела5 тельности, почти родственной любви, которая всегда окрашивала наши прошлые отношения. Мне было бы легче вовсе не вспоминать эту неприглядную историю, скрыть ее ото всех, благо мало кто об этом знал и еще меньше людей, которые об этом помнят. Я расска5 зываю это не только потому, что, приступая к книге, приняла реше5 ние писать все так, как это было, как я помню. Иначе вообще не сто5 ило браться за это нелегкое для меня дело. Главное, что заставило меня рассказать все это с такой дотош5 ной подробностью, была давно преследующая меня мысль, что наи5 большее зло в те послесталинские годы творили вовсе не злодеи и па5 лачи, а соглашатели. Что, наверное, те врачи5психиатры, которые обрекали и обрекают здоровых людей на «пытку психиатрией», де5 лают это тоже не потому, что причинять людям страдание является их внутренней потребностью. Вовсе нет. Их ставят в такие условия, когда они должны или подчиниться, или быть выброшенными. А судьи? Разве не хотели бы они быть справедливыми и беспри5 страстными? Но и перед ними стоит тот же выбор. Мы — адвокаты, су5 дьи, врачи — избрали себе профессию, которая дает нам право участво5 вать в разрешении чужих человеческих судеб. И если уж людям таких профессий пренебрегать своим профессиональным долгом во вред дру5 гому, зависимому от них, — лучше уж действительно идти в дворники. Вот почему я тогда так сурово осудила поведение Самсонова. Я рассказываю об этом с непрошедшим чувством боли и утра5 ты. Я всегда считала Самсонова одним из лучших адвокатов моего по5 коления, не только в силу его таланта, но и по чувству личной ответ5 ственности, которое ему было присуще. Я жалею его потому, что и он оказался жертвой системы, которая либо подчиняет себе человека полностью, либо выбрасывает его. О том, как дальше развивались события, мне осталось расска5 зать немногое. Расставшись с Самсоновым, я тут же, как он просил, вызвала к себе в консультацию Марию и Ларису и передала им содержание на5 шего с ним разговора. Я сказала Ларисе, что от защиты Даниэля не от5 кажусь, но сомневаюсь, что меня допустят к участию в деле. 197 ] Я ни разу — ни до, ни после — не видела Ларису и Марию в та5 ком состоянии отчаяния и растерянности, как во время этого разгово5 ра. Ведь у них совсем не оставалось времени. В последнюю минуту их мужья остались без адвокатов. Кого искать? И стоит ли искать вооб5 ще, если каждый избранный ими адвокат будет поставлен в положе5 ние, при котором защищать невозможно? На следующий день вечером я была в консультации на произ5 водственном совещании, когда мне вновь позвонил Самсонов: — Только что от меня ушли эти дамочки. Не дай тебе бог когда5 нибудь выслушать то, что они позволили себе сказать мне. И он повесил трубку. А еще через день от Ларисы я узнала, что они вынуждены были согласиться на кандидатуры других адвокатов, рекомендованных им Самсоновым. Так закончилась длинная история о том, как я не защищала Юлия Даниэля. История, которая в «Белой книге» Александра Гинз5 бурга заключается в одной строке: «Кандидатура защитника Камин5 ской была отведена Коллегией адвокатов без объяснения причин». Глава вторая. Мой первый политический процесс В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом: а) свобода слова; б) свобода печати; в) свобода собраний и митингов; г) свобода уличных шествий и демонстраций. Эти права граждан обеспечиваются предоставлением трудящимся и их организациям типографий, запасов бумаги, общественных зданий, улиц, средств связи и других материальных условий, необходимых для их осуществления. Конституция СССР 1936 года Статья 125 1978 год. Позади отъезд из Советского Союза. Месяцы ожидания амери5 канской визы в Италии. Приезд в Соединенные Штаты. Первые встре5 чи с американцами. Первое время вхождения в совершенно новую, во многом непонятную и неожиданную жизнь. В тот вечер мы с мужем были гостями американской семьи. Это не просто дружеское приглашение на обед. Нас, вынужден5 ных покинуть Советский Союз, знакомят с американским инакомыс5 лящим, американским борцом за права человека. Мы сидим за столом, и каждый из нас высказывал суждение о том, чего он не знал. Наш собеседник ничего не знал о жизни в Со5 ветском Союзе. Мы имели только первое и потому очень приблизи5 тельное представление об Америке. Он утверждал, и пытался в этом убедить и нас, что в Советском Союзе есть подлинная свобода слова и убеждений, что СССР — страна демократическая. А то, что сажают 199 ] в тюрьмы, судят и осуждают за политические преступления, — это, конечно, нехорошо. — Но ведь это не только у вас, — говорил он. — В Америке тоже нарушают права человека, тоже есть свои политические судебные процессы, свои несправедливо осужденные. Это был долгий и нелепый спор безо всякой надежды на взаи5 мопонимание. И хотя мы говорили как будто об одном и том же, каж5 дый из нас вкладывал в этот термин — «политическое преступле5 ние» — привычный для социальной системы своей страны смысл. Когда я рассказывала о политических процессах, в которых участвовала сама, наш оппонент слушал меня с явным недоверием. Он не мог поверить, что единственным основанием ареста и осужде5 ния может явиться открытое и публичное выражение мысли. Что по какой бы статье Уголовного кодекса ни были осуждены советские борцы за права человека (по статье ли 70 — антисоветская агитация и пропаганда или по ст. 1905153 — грубое нарушение общественного порядка и клевета на советский общественный и государственный строй), они отбывают годы тюрьмы, лагеря и ссылки только за то, что воспользовались дарованным им Конституцией правом на сво5 бодное выражение своих убеждений или своего отношения к кон5 кретным действиям советского правительства. С подобным недоверием мне потом приходилось сталкивать5 ся довольно часто. — Наверное, их обвиняли в чем5то еще. Не может быть, чтобы их судили только за это… Так реагировали на мои рассказы и начинающие жизнь амери5 канские студенты, и люди с большим жизненным опытом. Вот почему я решила начать эту главу с рассказа, который буду вести не я, а представители советского правосудия. Я хочу, чтобы с этих страниц зазвучали их жесткие голоса. Пусть вместо меня гово5 рят следователи прокуратуры и КГБ, судьи высших судебных инстан5 ций, члены специально созданного комсомольского отряда при Мо5 сковском комитете ВЛКСМ. Пусть они сами дадут обоснование обвинительному приговору. У меня есть возможность вести рассказ от их имени: передо мной — выписки из реального уголовного дела. Итак: «Уголовное дело „О грубом нарушении общественного порядка“». СЛЕДСТВИЕ Говорят свидетели — члены комсомольской оперативной дру5 жины. Протокол допроса свидетеля Малахова 26 января 1967 года (том 1, лист дела 14): 200 ] Я член комсомольской оперативной дружины. 22 января сего года нас известили о необходимости наблюдать за порядком на площади Пушкина, так как там ожи5 дается какое5то нарушение. Мы прибыли на площадь вечером, примерно в 5 ча5 сов 30 минут — 5 часов 40 минут. Около 6 часов у памятника Пушкина собралась группа молодежи, думаю, человек 30. Они стояли около самого памятника тес5 ной группой. Вскоре появились три плаката на белом материале. На одном из плакатов было написано: «Свободу Добровольскому, Галанскову, Лашковой и Радзиевскому». Нам было известно, что это имена лиц, недавно арестованных органами КГБ. На двух других: «Требуем пересмотра статей 70 и 190 Уголовного кодекса как противоречащих конституции». Я и командир отряда Двоскин подошли к ближайшему плакату об отмене анти5 конституционного Указа. Его держали девушка и парень. Я попросил их отдать плакат. Они отдали без сопротивления. Все произошло очень быстро и тихо. Протокол допроса свидетеля Клейменова 26 января 1967 года (том 1, лист дела 144): Я являюсь инструктором Городского комитета ВЛКСМ и начальником опера5 тивного отряда при Московском комитете комсомола. Вместе с членами оперативной комсомольской дружины я 22 января сего го5 да вел наблюдение на площади Пушкина. Нас предупредили, что мы должны явиться на площадь вечером, после 5 часов 30 минут. Примерно в 5 часов 45 минут члены дружины начали наблюдение, рассредоточившись в несколь5 ких пунктах. К 6 часам на площади собралась группа молодых людей, которые подошли к памятнику Пушкина. Их было человек 20. Затем несколько чело5 век из этой группы встали на постамент и молча подняли над головой антисо5 ветские лозунги. Увидев, что содержание лозунга антисоветское, мы быстро окружили эту группу и отобрали лозунги. Один из участников, сейчас мне известна его фамилия — это Хаустов — начал сопротивляться и лозунга не отдавал. Завязалась борьба. Когда мы возились с Хаустовым, я услышал чей5то голос из группы, стоявшей на пьедестале: «Не сопротивляйся! Витька, не сопротивляйся». Хаустов сопротивление прекра5 тил, и его доставили в штаб дружины на Советской площади. Вообще на площади было тихо. Когда уже увели задержанных и граждане ста5 ли расходиться, высокий молодой человек в толпе выкрикнул: «Долой дикта5 туру». Наши дружинники его немедленно задержали и тоже доставили в штаб. Он оказался Евгением Кушевым. Больше никто никакого сопротивления не оказывал. Абсолютно аналогичные показания дали все остальные члены оперативной дружины и несколько работников милиции. 201 ] В последних числах марта 1967 года расследование дела подо5 шло к концу. Уже допрошены свидетели, обвиняемый, их родствен5 ники, друзья и просто знакомые. Следователь должен составить по5 следний документ по делу — обвинительное заключение. Но этого не произошло. Говорит прокурор города Москвы Мальков. Препроводительное письмо от 8 апреля 1967 г. (том III, лист дела 1). Начальнику Комитета Государственной Безопасности по Москве и Москов5 ской области генерал5лейтенанту Светличному. Направляется в порядке статьи 126 Уголовно5процессуального кодекса РСФСР дело по статье 19053 Уголовного кодекса РСФСР для дальнейшего расследования. Препроводительное письмо прокурора Малькова — это обра5 зец циничного нарушения закона. Статья 126 Уголовно5процессуального кодекса не давала права прокурору Москвы направить дело в КГБ. По делам о преступлениях, предусмотренных статьями… 19051, 19052, 19053 Уго5 ловного кодекса РСФСР, предварительное следствие производится следова5 телями органов прокуратуры. Эта статья запрещает следственному аппарату КГБ расследо5 вать дела, отнесенные к подследственным прокуратуры. Передача дела из прокуратуры в КГБ обычно свидетельствует, что делу придается особое значение, что по важности оно приравни5 вается к особо опасным государственным преступлениям. В августе 1967 года следствие закончилось. Было составлено обвинительное заключение. Говорят старший следователь КГБ капитан Смелов — автор этого документа, начальник Следственного управления КГБ по Москве и Московской области полковник Иванов и начальник Упра5 вления КГБ по Москве и Московской области генерал5лейтенант Светличный, утвердившие обвинительное заключение (том III, лист дела 248): …будучи знаком с Галансковым, Лашковой, Радзиевским, Добровольским, встал на незаконный путь выражения своих требований и организовал демон5 страцию с требованием их освобождения и пересмотра статей 70 и 1905153 Уголовного кодекса РСФСР. 202 ] На его квартире был изготовлен лозунг «Свободу Добровольскому, Галанско5 ву, Лашковой и Радзиевскому». Он пригласил других лиц на демонстрацию и сам принимал в ней активное участие, держа лозунг. Следовательно, совершил преступление, предусмотренное статьей 19053 Уго5 ловного кодекса РСФСР. Человека, о котором говорится в этом документе, защищала я. Я признавала все: и то, что он организовал демонстрацию, и то, что сам участвовал в ней, и то, что изготовил лозунг, а затем на площа5 ди молча поднял его над своей головой. Я не признавала только того, что это — уголовное преступление. Свобода демонстраций гарантируется советской Конституцией. Более того, в Советском Союзе нет таких законов, инструкций или цирку5 ляров, которые запрещали бы участие в самодеятельных демонстрациях или регламентировали бы порядок их проведения. Вот почему я заявила следователю Смелову ходатайство о прекращении дела «за отсутствием состава преступления в действиях моего подзащитного». Следователь Смелов в этом ходатайстве мне отказал. Я защищала этого человека в Московском городском суде и просила о его оправдании. Судебная коллегия Московского городского суда под предсе5 дательством судьи Шаповаловой признала его виновным и осудила к максимальной по статье 19053 мере наказания — к трем годам ли5 шения свободы. Я обжаловала этот приговор в Верховный суд РСФСР. В кассационной жалобе я писала: Не оспаривая фактических обстоятельств дела, изложенных в приговоре, счи5 таю, что они не дают оснований для признания моего подзащитного винов5 ным в совершении уголовного преступления. Я просила Судебную коллегию Верховного суда РСФСР: Отменить приговор Судебной коллегии Московского городского суда и дело производством прекратить. Говорят члены Судебной коллегии Верховного суда РСФСР Ка5 расев, Ершов, Гаврилин: Сам осужденный не отрицал, что он организовал сбор людей на площади с тем, чтобы публично объявить требования о пересмотре уголовных законов 203 ] и освобождения его знакомых, арестованных за антисоветскую агитацию и про5 паганду, для чего составил тексты лозунгов и сам изготовил один из лозунгов. Он также не отрицал, что принял активное участие в организованной им де5 монстрации. Суд обоснованно пришел к выводу, что этими действиями был грубо нарушен общественный порядок. Приговор Московского городского суда был оставлен в силе. Осужденный полностью отбыл весь трехгодичный срок наказания. Я ничем не смогла ему помочь. Я проиграла в этой битве с советским правосудием. Проигра5 ла в споре о том, имеют ли граждане СССР право на публичное выра5 жение своих мнений, имеют ли они право на демонстрации. А теперь отступление. Я сижу за большим письменным столом. Напротив меня моло5 дой человек. На нем клетчатая рубашка с отложным воротником. Ко5 ротко, пo5тюремному остриженные волосы. Что5то — может быть, выражение глаз, высокий лоб, ощущение внутренней силы — напо5 минает портреты молодого Ленина. Время действия — конец июля 1967 года. Место действия — Лефортовская тюрьма, следственный изолятор КГБ. Действующие лица — я и мой предполагаемый подзащитный. «Предполагаемый» не потому, что я еще не дала согласие на за5 щиту. Мною решение уже принято. Не решил еще он. — Вы член КПСС? — Нет. — У вас есть допуск к политическим делам? — Есть. Это не следователь задает мне вопросы. Это меня допрашивает мой подзащитный. Это он обвиняется в организации демонстрации у памятника Пушкину 22 января 1967 года. Это он держал лозунг «Тре5 буем пересмотра и отмены антиконституционных законов». Так состоялось мое первое знакомство с человеком, имя которого теперь стало знаменитым. Это он удостоился вполне заслу5 женной чести быть гостем английской королевы и беседовать с пре5 зидентом США Картером. Это его, «недоучившегося студента», «уго5 ловного преступника», «тунеядца», «хулигана» (так писали о нем в советских газетах) советское правительство обменяло на генераль5 ного секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Имя этого человека Владимир Буковский. И было ему тогда 24 года. И не было известности, славы, сопут5 ствующего им почета. 204 ] За 24 года он достиг очень малого. Окончил школу и поступил на биологический факультет Московского университета. Потом был из него то ли исключен, то ли отчислен «по собственному желанию». Ни профессии, ни того, что принято называть общественным поло5 жением. Следствие по его делу закончено. Нам предстоит вместе знако5 миться со всеми материалами, заявить ходатайства, а затем ждать су5 да. Мы почти не разговариваем. И не потому, что мешает сидящий ря5 дом с нами следователь. Нам просто пока не о чем говорить. И о чем, действительно, беседовать с человеком, который начинает знаком5 ство с обидного недоверия, на которое у него есть право. Он меня не знает. Наличие допуска в его глазах говорит явно не в мою пользу. И я не пытаюсь разубедить его. Единственное, что можно противопоставить этому недоверию, — это сказать, что буду просить о его оправдании. Но и этого пока сделать не могу — ведь я еще не читала дела. Не знаю показаний свидетелей, не знаю право5 вой аргументации обвинения. И я говорю ему то единственное, что соответствует правде: — Мне надо ознакомиться с делом. Только тогда я скажу свои выводы, скажу о той позиции, которую смогу занять в суде. Я хочу, чтобы вы понимали, что мною могут руководить только эти сообра5 жения. Если я буду считать, что в ваших действиях есть состав уголов5 ного преступления, я вам об этом скажу, и мы сможем расстаться. Если же материалы дела дадут мне возможность утверждать, что на5 рушения общественного порядка не было, что демонстрация не пре5 пятствовала нормальной работе транспорта, я, естественно, должна буду ставить вопрос о вашем оправдании. Другой позиции у юриста быть не может. А я — юрист. Вот мы и сидели друг против друга и работали. Я тщательно пе5 реписывала все показания свидетелей, обвиняемых, протоколы мно5 гочисленных обысков. Это мое досье. То досье, которое удалось при5 везти с собой и которое дает мне возможность сейчас рассказать об этом деле. А теперь говорит Владимир Буковский. Протокол допроса подозреваемого 26 января 1967 г. (том II, лист дела 7). Виновным себя не считаю. Мне не понятно, в чем меня подозревают. То, что произошло на площади Пушкина 22 января, не считаю нарушением общественного порядка. 22 января в 18 часов я находился на постаменте па5 мятника Пушкину. Всего к памятнику собралось около 50 человек. Кто имен5 но — говорить отказываюсь. Примерно через три минуты были подняты 205 ] транспаранты: «Свободу Добровольскому, Галанскову, Лашковой и Радзиев5 скому» и «Требуем пересмотра статьи 70 и нового Указа, противоречащих Конституции». Я являюсь участником демонстрации и полностью разделяю эти требования. Никаких нарушений общественного порядка не было. Рабо5 ту транспорта никто не нарушал. Через несколько минут на площади появи5 лись люди, не имевшие повязок или других отличительных знаков, указывав5 ших на то, что они — представители власти. Не представляя никаких документов, с разного рода криками и угрозами они набросились на демонстрантов и стали вырывать плакаты. На площади я дер5 жал плакат с требованием пересмотра законов. На все вопросы, относящиеся к участию в демонстрации других лиц, отвечать отказываюсь. Протокол допроса обвиняемого Буковского 6 марта 1967 г. (том II, лист дела 11). Виновным себя не признаю. Статьи 70 и 19053 считаю антиконституционны5 ми и антинародными. Считаю демонстрацию не нарушением общественного порядка, а гарантиро5 ванным конституцией правом. Я являюсь одним из организаторов и инициа5 тором демонстрации и активным ее участником. Протокол допроса обвиняемого Буковского 27 марта (том II, лист дела 13). Почти всех участников демонстрации приглашал я; кого конкретно — не на5 зову. 22 января у себя на квартире я собрал часть участников демонстрации — примерно 30 человек. Я инструктировал их о порядке проведения демонстра5 ции. Было твердо решено не оказывать никакого сопротивления представи5 телям власти и при первом же требовании расходиться. Эти последние показания, которые Владимир давал следовате5 лю прокуратуры. Много раз потом, выступая в других политических процессах, я думала о том, насколько легче быть мужественным в суде, чем на следствии. В судебном заседании сама обстановка, присутствие слу5 шателей и зрителей, даже та минимальная гласность, которой сопро5 вождаются политические суды в Советском Союзе, создают допол5 нительный и очень мощный импульс для проявления мужества. Сознание того, что тебя слышат, что твои слова станут известны то5 варищам и единомышленникам, — это огромная нравственная под5 держка. А в групповых процессах, где рядом с тобой равные тебе това5 рищи по скамье подсудимых, поведение каждого — пример и помощь другому. 206 ] Буковский был один. Он давал показания безо всякой надеж5 ды на то, что они станут кому5нибудь известны. И в самом деле, мог ли он предположить, что я, его адвокат, че5 рез многие годы буду радоваться тщательности, с какой переписыва5 ла тогда эти поразившие меня показания. Не предполагала такой возможности и я. Просто готовилась к очень трудной защите (ведь это было первое политическое де5 ло в моей адвокатской практике) и выписывала все то, что могло мне для этой защиты понадобиться в суде. Но, читая показания Владимира, оценивая их, я с каждой страницей дела все больше по5 ражалась его твердости, все больше думала о том, какую дорогую цену готов платить этот еще только начинающий жить человек за то, чтобы быть самим собой, за право думать и говорить то, что он думает. Я уважала Буковского за твердость, с которой он отстаивал свои взгляды, за то, как он оберегал своих товарищей. Во всех своих показаниях он употреблял только одно местоимение — «я». «Я орга5 низовал», «Я инструктировал», «Я предлагал тексты лозунгов». Он ни разу не ответил ни на один вопрос о роли и действиях других участников демонстрации, ни разу не назвал их имен. Не из5 менил он своего поведения и тогда, когда узнал, что он одинок. Что наступил такой этап следствия, когда один из участников демон5 страции вообще перестал употреблять местоимение «я», а говорил только «он». В книге Буковского «И возвращается ветер…» есть такие строчки: Быть одному — огромная ответственность. Прижатый к стене человек созна5 ет: «я» — народ, «я» — нация… и ничего другого. Он не может пожертвовать своей честью, не может разделиться, распасться и все5таки жить. Отступать ему больше некуда. И инстинкт самосохранения толкает его на крайность — он предпочитает физическую смерть духовной. Это высокое чувство личной ответственности, органическая не5 возможность пожертвовать своей духовной свободой являются той ос5 новой, которая определяет сознательный героизм. Порождает ситуа5 цию, когда героизм становится естественной, единственно возможной для человека формой его поведения. Это дано немногим. Владимиру это было дано. Но возможность нравственного противостояния далась и ему не сразу, а с приобретением определенного жизненного опыта. Печального опыта преследований КГБ, обысков, допросов, арестов, тюремной жизни. 207 ] Его арестованные товарищи по демонстрации были намного моложе его. Их оппозиционность к существующему в стране режиму определялась скорее эмоциональным неприятием жестоких требо5 ваний цензуры к людям искусства (оба они были начинающими поэ5 тами), чем сложившимися политическими убеждениями. Они согла5 сились принять участие в демонстрации протеста против ареста их товарищей импульсивно, а потом сомневались в правильности при5 нятого решения. Оба они пошли на демонстрацию не потому, что ви5 дели в этом личную потребность, а скорее потому, что «неудобно от5 казаться», «неудобно изменить данному слову». Арест стал первым в их жизни настоящим столкновением с мощью советского аппарата подавления. Итак, говорит второй участник демонстрации Евгений Кушев. Допрос подозреваемого 24 января 1967 г. (том I, лист дела 92). Я полностью признаю себя виновным по статье 19053 Уголовного кодекса РСФСР в том, что принял участие в сборище, грубо нарушившем обществен5 ный порядок в городе Москве… Буковский предложил мне принять участие, и я не отказался. Я пришел на площадь Пушкина уже тогда, когда все начали расходиться. Это было в 18 часов 10 минут. Мне рассказали, что дружинники задержали несколько человек и увезли их. Мне было неудобно, что я не при5 шел на демонстрацию, и потому я решил крикнуть «Долой диктатуру». Ко мне подошли какие5то люди и увели меня. С этого дня я нахожусь под стражей. Я очень раскаиваюсь в том, что согласился на предложение Буковского, тем более что вовсе не разделяю его взглядов. Я осуждаю свое поведение. В этих показаниях Кушева нет ничего, что могло бы ухудшить положение Буковского. Буковский сам признавал, что был одним из организаторов демонстрации, и Кушев, несомненно, был осведомлен об этих его показаниях. Все последующие показания Кушева для меня, защитника Бу5 ковского, особого интереса не представляли. То, что он говорил о Вла5 димире, относилось больше к их литературным интересам и попытке создания молодежного литературного объединения «Авангард». На вопрос о политических взглядах и убеждениях Буковского Кушев ответил: — На политические темы мы с ним не разговаривали. Никакой эволюции в этих показаниях не было. Свое раскаяние и сожаление о случившемся он пронес от начала следствия и до само5 го его конца. По5иному выглядят показания Вадима Делонэ. 208 ] Говорит Вадим Делонэ. Показания подозреваемого 27 января 1967 г. (том II, лист дела 39). Считаю, что нарушения общественного порядка не было. Я, совместно с Хаус5 товым, держал лозунг «Свободу Добровольскому, Лашковой, Галанскову и Радзиевскому». Никакого сопротивления не оказывал. Лозунг отдал по пер5 вому требованию. Допрос обвиняемого 6 марта 1967 г. (том II, лист дела 41). Виновным себя не признаю. Считаю, что статьи 70 и 1905153 неконституцион5 ные. На площадь Пушкина я пришел, чтобы выразить свой протест против этих статей и ареста моих знакомых Добровольского, Галанскова и других. Что случилось с Вадимом потом, когда расследование дела пе5 решло в руки КГБ? Почему остальные его показания звучат совсем по5 другому? Я вправе высказать лишь те мысли и предположения, к кото5 рым пришла еще тогда, знакомясь с делом. Возможно, два месяца тюрьма исчерпали его силы. Он не мог больше сопротивляться страху перед неизбежным наказанием, про5 тивостоять соблазну обрести свободу, заплатив за это нравственным осуждением демонстрации, открытым раскаянием в том, что пришел, чтобы в ней участвовать. Когда я впервые увидела Делонэ, совсем мальчика, красиво5 го, интеллигентного и раздавленного той ролью, которую ему пред5 стояло сыграть в суде, у меня не достало духа осудить его, хотя все его последующие показания создавали тяжелый фон в обвинении Буковского. Не осудило его тогда и общественное мнение. Но суд его собственной совести оказался более суровым и непримиримым. И я уверена, что в значительной мере именно потребность само5 реабилитации, потребность вернуть себе право на самоуважение привели его 25 августа 1968 года на Красную площадь и толкнули на участие в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию. Вадим заслужил право на самоуважение тем спокойным мужеством, с которым держал себя во время су5 да в 1968 году. Именно это заставило меня назвать его имя, имя человека, тюрьмой, лагерем и вынужденной эмиграцией полно5 стью искупившего ту давнюю вину, которую многим другим без5 оговорочно и легко прощали. Вину, которую многие легко проща5 ли сами себе. 209 ] 16 марта 1967 года Делонэ обратился к следователю с «Заявле5 нием о чистосердечном раскаянии». В этом заявлении были все те слова, которыми люди обычно осуждают свое поведение и поступки. Сожаление о прошлом, обеща5 ния на будущее. Не удивило меня и то, что этим «сожалениям» была придана строгая правовая форма. Следователи часто подсказывают та5 кие формулировки обвиняемым. Это делается тогда, когда целью след5 ствия перестает быть проверка доказательств. Это случается тогда, ког5 да все усилия следствия направлены на то, чтобы добиться раскаяния. В деле о демонстрации раскаяние следствию было необходи5 мо. Властям нужно было организовать судебный процесс над людьми поверженными. Я думаю, что передача, вопреки закону, дела из про5 куратуры в КГБ преследовала эту цель. Здесь действовал фактор устрашения. И не только за счет «солидности фирмы», но и потому, что передача дела КГБ — свидетельство большей тяжести преступле5 ния, большей опасности его для общества. Но когда одного устрашения мало, его обычно подкрепляют обещанием свободы. Вот почему следователь не ограничился тем, что просто записал в протокол допроса Делонэ: «Я раскаиваюсь, я сожа5 лею о содеянном». Ему нужно было, с одной стороны, закрепить это раскаяние так, чтобы от него нельзя было отказаться. С другой — облечь это раскаяние в такую форму, которая дала бы суду основание применить к Вадиму меру наказания, не связанную с лишением сво5 боды. Ведь когда следователь говорил Делонэ, что в случае чистосер5 дечного раскаяния наказание, которое изберет суд, не будет суровым, он не обманывал его. Он знал, что суд несомненно согласится с пред5 ложениями о мере наказания, которые будут исходить от такого мощ5 ного органа, как КГБ. Так появился в деле документ, названный «Явка с повинной». Итак, «Явка с повинной» (том II, лист дела 60). Буковский очень сильно воздействовал на меня. Буковский считал, что можно добиться чего5то только демонстрациями, а иначе нас просто танками раздавят. Далеко идущие планы Буковского, которые зиждутся на его глубокой неприяз5 ни, если не сказать — ненависти — к коммунизму, меня отнюдь не устраивали. А вот и то, ради чего обвиняемый все это писал: Я пишу это потому, что, если мое дело не передадут в суд или мерой наказа5 ния будет не заключение, я приложу все силы к исправлению своих ошибок и предостерегу других. А это будет небесполезно. 210 ] Этот документ, обеспечивающий обвиняемому бесспорное снисхождение суда, открывал новый этап следствия. А 31 мая 1967 года появляются самые тяжелые из показаний Делонэ против Буковского (том III, лист дела 107): Буковский лидер молодежного подполья. Буковский политик со сложившимися убеждениями, что при существующем государственном строе демократические преобразования невозможны. Мечта Буковского — создание в нашей стране многопартийной системы. Я понимал, что его позиция близка к антисоветчине. Я понимал, что мне с ним не по пути. Трудно сказать, ограничивались ли намерения КГБ в этот пе5 риод расследования только задачей психологического воздействия на Буковского, желанием добиться компромиссного соглашения с ним, надеждой на то, что под угрозой привлечения по статье 70 Уго5 ловного кодекса он согласится покаяться в суде, осудить сам факт де5 монстрации и свою роль в ее организации. Или действительно было намерение дополнительно предъявить ему обвинение в антисовет5 ской агитации и пропаганде. Бесспорно одно — запугать, деморали5 зовать Владимира им не удалось. И опять говорит Владимир Буковский. Показания 5 мая 1967 г. (том III, лист дела 157). Свои политические убеждения не скрываю и привык говорить о них открыто. Мои политические убеждения как противника коммунизма сложились к 1960 году и с тех пор почти не претерпели изменений. Я противник монопольной роли коммунистической партии в осуществлении демократических свобод. Считаю, что демократическим и правовым государ5 ство будет только тогда, когда обеспечит гражданам демократические свобо5 ды. Изменять свои убеждения или отказываться от них я не собираюсь. Этими словами закончил Буковский в том — 19675м — году свой разговор с КГБ. Больше ему вопросов не задавали. Наверное, никогда раньше, до защиты Владимира, я не испыты5 вала такого страстного желания помочь человеку, желания, соединен5 ного с пониманием того, что передо мной стена, прошибить которую не могу ни логическими рассуждениями, ни ссылками на закон. (Потом, в последующих политических делах оба этих чувства возвращались всегда. Они не ослабевали со временем, не станови5 лись менее мучительными.) 211 ] Дни и часы я проводила за изучением этого, такого несложно5 го по своей фабуле, по правовой структуре, но такого необычного для советской жизни дела. Для меня было уже совершенно ясно, что я бу5 ду ставить вопрос об отсутствии состава преступления и об оправда5 нии Владимира. Сказала я об этом и ему. Так из «предполагаемого» защитника я превратилась в защит5 ника, которому он начал доверять. Помогло этому и то, что я не последовала совету моих товари5 щей по защите и не заявила ходатайства о проведении повторной стационарной судебно5психиатрической экспертизы. Мои коллеги были тут, собственно, передаточным звеном. Инициатива, как я по5 няла, исходила от руководства Следственного управления КГБ. Такое ходатайство открывало новый, казавшийся моим това5 рищам выгодным путь для разрешения всего дела: «Буковского направят на экспертизу, и дело будет приостановлено. Это даст воз5 можность оттянуть слушание дела до празднования пятидесятиле5 тия советской власти, а следовательно, до амнистии. При любом заключении экспертизы Буковский выигрывает. Если он будет при5 знан здоровым, он, как и наши подзащитные, подпадет под действие Указа об амнистии. Если же, вопреки ожиданиям, его признают ду5 шевнобольным, то принудительное лечение в психиатрической больнице все равно лучше, чем суд и лагерь». Мои коллеги были со5 вершенно искренни, давая такой совет. В те годы никто из нас даже отдаленно не мог предположить, что психиатрия станет средством борьбы с инакомыслием, способом самой чудовищной, антигуман5 ной расправы с ним. Дело Буковского было первым в моей практике, породившим такие подозрения. О том, что Владимир уже несколько раз подвергался психиат5 рическому обследованию и даже принудительному лечению в спе5 циализированной больнице, я знала еще до встречи с ним, как знала до встречи с ним о его детстве, обстановке в семье. Знала о его вкусах и склонностях, интересах, особенностях его характера. Его мать — Нина Ивановна Буковская — очень быстро почув5 ствовала ко мне доверие. Поняла, что я спрашиваю ее обо всем этом не из любопытства, что это часть моей подготовки к защите. А я, в свою очередь, радовалась, что она человек умный, наблюда5 тельный и очень объективный в своих оценках. Но когда она сказа5 ла, что Владимира признавали невменяемым, направляли на при5 нудительное лечение, долгое время держали в сумасшедшем доме только за его политические взгляды, что он совершенно здоровый человек, — я ей не поверила. 212 ] Нина Ивановна прекрасно знала, что надежды на то, что Вла5 димира после суда отпустят домой, нет. Она знала, что его ждет лише5 ние свободы. Я видела, чего ей стоило быть всегда выдержанной, дер5 жаться с достоинством. Но когда нам приходилось говорить о времени, которое Владимир провел в психиатрической больнице, она теряла самообладание. Она никогда не плакала, но лицо ее по5 крывалось сплошным красным пятном. Я видела, что она боится боль5 ницы для Владимира гораздо больше, чем лагеря. И все же я не могла поверить в то, что она рассказывала. Не могла допустить, что в сумасшедший дом сознательно помещали здо5 рового человека. И, естественно, считала, что не могу руководство5 ваться ее мнением и противопоставить его мнению профессионалов. Сомнения появились и все более увеличивались после встречи с Вла5 димиром. Его ясный ум, способность логически мыслить и четко формулировать мысль, отсутствие всякой нервозности, взвинченно5 сти удивительно противоречили моему хотя и непрофессионально5 му, но и не совсем дилетантскому представлению о душевнобольном человеке. Заключения психиатров усилили мои сомнения. За сравнительно короткий срок (с 1963 года) Владимир успел пройти два стационарных обследования в Московском институте имени Сербского, два года находился в специальной Ленинград5 ской психиатрической больнице, затем в такой же больнице в под5 московном городе Люблино, потом в психиатрической больнице «Столбовой». В период следствия по нашему делу его вновь подвергли пси5 хиатрической экспертизе и на этот раз признали вменяемым. Сколько врачей его смотрели за это время, а выводы оказыва5 лись совершенно разные, взаимоисключающие: «вялотекущая фор5 ма шизофрении», вывод — «невменяем»; «психопатическое развитие личности», вывод — душевным заболеванием не страдает, вменяем, ответственен за свои действия. Я не могла отнести противоречивость выводов за счет сложно5 сти диагностики, неясности клинической картины или существенных изменений в его состоянии — развитии или компенсации заболева5 ния, так как в описательной части каждого из актов экспертизы пере5 числялись одни и те же симптомы. Я впервые столкнулась с медицин5 скими документами, в которых независимость политических суждений и критика советского образа жизни открыто признавались признаками душевного заболевания. Я обратилась за консультацией к двум крупным психиат5 рам — клиницистам с многолетним опытом работы в психиатриче5 213 ] ских больницах. Оба моих консультанта, независимо друг от друга, пришли к абсолютно совпадающим выводам. Они отказались дать категорическое заключение о психическом состоянии человека, ко5 торого не видели, но утверждали, что приведенная в документах симптоматика не давала оснований для признания его душевно5 больным. Помню, как один из них все никак не мог поверить, что я пока5 зываю ему точную копию заключения экспертизы. — Вы уверены, что переписали все, ничего не упустили? Не мо5 жет быть, чтобы только по таким симптомам врач позволил себе кон5 статировать болезнь. Это было бы чудовищно! Когда мои коллеги пришли ко мне с предложением заявить хо5 датайство о направлении Владимира на экспертизу, я уже прошла весь этот путь от сомнений до уверенности. Я считала, что не обяза5 на, пользуясь противоречиями в заключениях, настаивать на повтор5 ном обследовании. А право на то, чтобы использовать эти противоре5 чия для «облегчения» участи Владимира, принадлежит не мне, а ему. Я считала, что только он может решить, действительно ли это облег5 чение и хочет ли он этим облегчением воспользоваться. Вот почему я отказалась заявить ходатайство. Не согласился на этот путь, на это «облегчение», и Владимир. Именно тогда, по собственному его признанию, он окончательно по5 верил в то, что у него «честный» адвокат. Мы привыкли друг к другу в долгие часы и дни ознакомления с делом; и все же настоящей слаженности в работе, которая была у меня потом с Павлом Литвиновым и Ларисой Богораз (Даниэль), не получилось. Частично это можно объяснить несовпадением задачи, кото5 рую каждый из нас ставил перед собой. Моей задачей было защи5 щать, то есть применительно к этому делу дать правовой анализ статьи 19053 Уголовного кодекса, статьи 125 Конституции и тех ма5 териалов дела, которые непосредственно относились к самой демонстрации. Владимир же ждал суда как открытой трибуны, кото5 рая впервые даст ему возможность высказать «все». Защита право5 мерности демонстрации была для него лишь частью общей задачи. Он хотел втиснуть в рамки последнего слова все свои политические взгляды и убеждения. Я стремилась помочь ему, чтобы его выступ5 ление было очень четким, концентрированным, чтобы он не загро5 мождал его несущественными деталями. Главным препятствием, как это ни покажется странным, ока5 зались познания Буковского в уголовно5процессуальном законода5 тельстве. 214 ] Время содержания под стражей до суда он использовал для изу5 чения процессуальных законов и пришел на свидание со мной с ощу5 щением первооткрывателя. Его цепкая память действительно вобра5 ла, наверное, все 420 статей российского процессуального кодекса. Но от этого он не стал юристом, не обрел способности отбора. Его зна5 ния были знаниями дилетанта, уверенного в том, что он один являет5 ся обладателем этого богатства. Интересно, что тогда, во время нашей беседы в тюрьме, бук5 вально засыпая меня номерами статей Уголовно5процессуального ко5 декса, которые не были соблюдены следствием, он ни разу не загово5 рил о действительно серьезном нарушении закона. В самом начале расследования дела о демонстрации из него бы5 ли выделены все материалы об одном из ее участников (Хаустове), и дело в отношении его рассматривалось судом отдельно. Постанов5 ление о выделении дела Хаустова было грубым нарушением закона и реально ущемляло законные интересы остальных обвиняемых. Вошедший в законную силу приговор по делу Хаустова пред5 определял судьбу остальных обвиняемых. Этот приговор не только устанавливал, что сам факт активного участия в демонстрации 22 ян5 варя около памятника Пушкину является грубым нарушением поряд5 ка и, следовательно, уголовным преступлением, но и перечислял име5 на тех, кто был этими активными участниками. Так задолго до суда над Буковским, Делонэ и Кушевым вопрос об их виновности был за5 креплен приговором по делу Хаустова. Возможно, есть доля и моей вины в том, что Владимир не сумел почувствовать ко мне полного доверия еще тогда, в следствии, а по5 тому не воспользовался некоторыми из моих советов. Зато, как это ни странно, я почувствовала необычайное дове5 рие ко мне со стороны одного из следователей, который отсиживал положенные часы, наблюдая за нашей работой. Часто уже после того, как Владимира уводили в камеру, мы оставались с ним в кабинете вдвоем. Я читала дело, а он просто томился от скуки. Тогда постепен5 но он начал рассказывать мне о себе, о своей прежней — до КГБ — работе, о жене, о сыне, которому было тогда 17 лет. Почти каждый такой разговор переходил на дело, которое я изу5 чала. Видно было, что оно его очень интересует, что ему любопытно, какую позицию по этому делу я займу. Как5то раз он прямо спросил: — И о чем же вы будете просить суд, Дина Исааковна? — Об оправдании. Следствие не доказало нарушения общест5 венного порядка. Он посмотрел на меня очень внимательно и только сказал: — Трудное у вас положение, Дина Исааковна, — и замолчал. 215 ] А на следующий день опять: — Вот вы говорите — оправдать. А как его оправдывать, когда он враг. На него ведь никакие уговоры не действуют. У него характер несгибаемый. Конечно, вы защитник, вы должны защищать, но что5 то с ним делать все5таки надо. Прошло еще несколько дней, и мы опять остались вдвоем. — Знаете, Дина Исааковна, я все время думаю о вашем подза5 щитном. Все рассуждаю — в чем мы промахнулись, упустив такого че5 ловека. С таким ведь в разведку идти не страшно, такой никогда не подведет. В мужестве ему не откажешь. Он это сказал так искренне, с таким неподдельным желанием самому разобраться в этом противоречии — «враг» и «в разведку ид5 ти не страшно», — что я поверила, что разговор, который он ведет, — это не провокация. Что он просто пользуется возможностью, редкой возможностью для работника КГБ, говорить с человеком, которого может не опасаться. Владимир Буковский тоже вспоминает в своей книге этого сле5 дователя. Он пишет о рассказе следователя, почти дословно совпадаю5 щем с тем, который в те же дни довелось услышать мне. Это рассказ о войне. О том, как погибли, но не сдались его товарищи. О том, как нем5 цы, по приказу своего командира, хоронили их с воинскими почестями. — Они так хоронили своих врагов, но врагов мужественных. Вот и ваш Буковский хоть и враг, но за мужество я его уважаю. Слово «враг» он употреблял в каждом разговоре о Владимире. Употреблял его как некое заклинание, успокаивающее совесть. Обычно я его слушала молча, не вступая с ним в разговор, не возражая ему. Он следователь, я адвокат. Не с ним обсуждать мне до5 стоинства или недостатки человека, которого он обвиняет, а я защи5 щаю. Но в этот раз я не промолчала: — Ну что же, будем считать эти слова о Володином мужестве теми воинскими почестями, которыми вы сопровождаете вами же подготовленные похороны. Следователь больше не заводил со мной разговор ни в этот, ни в несколько последующих дней, последних дней моего ознакомле5 ния с делом. Наступил последний день. Все материалы дела — показания об5 виняемых, свидетелей, заключения экспертиз — были уже мною дос5 конально изучены. Но я не уходила домой — хотела дочитать фотоко5 пию книги Джиласа «Новый класс». Когда еще представится такая возможность! Мне было неловко, что я задерживаю нашего следова5 теля — ведь он не вправе был уйти раньше меня. Я нервничала и мыс5 ленно ругала Владимира за отвратительное качество этой копии. 216 ] — Читайте спокойно, Дина Исааковна, — вдруг сказал следо5 ватель. — Я ведь тоже только здесь это прочел. Я подожду. Мне торо5 питься некуда. Когда мы прощались в этот вечер, он очень прочувственно жал мне руку и желал всяческого счастья. На улице было уже совсем темно. Я шла узким безлюдным пе5 реулком вдоль длинной стены, отгораживающей Лефортовскую тюрьму, как вдруг услышала поспешные шаги. Обернувшись, увиде5 ла догонявшего меня следователя. — Мне хочется сказать вам еще несколько слов, Дина Исааков5 на. Я хочу сказать, что вы взяли на себя трудную задачу. Я не желаю вам успеха — ведь и вы понимаете, что судьба Буковского уже реше5 на. Мы были обязаны его изолировать. Я вам рассказывал о моем сы5 не. Я его очень люблю. Я очень хочу, чтобы он был счастливым, чтобы у него была хорошая жизнь. Но я хотел бы, чтобы он обладал такими же человеческими качествами, как Буковский. — Боюсь, что счастливая жизнь с такими человеческими каче5 ствами несовместима. Прощайте, я вам тоже желаю всего хороше5 го, — ответила я. Больше этого человека я никогда не встречала. Не знаю, ушел ли он из КГБ, как пишет об этом Буковский. Хотелось бы верить, что это действительно так. Уж очень хорошая у него раньше была рабо5 та — работа школьного учителя. СУД Я ждал этого суда, как праздника, — хоть раз в жизни есть возможность громко высказать свое мнение… Никакой торжественности, трагичности — обычная казенщина, канцелярская скука и безразличие. В. Буковский. «И возвращается ветер…» Я не знаю судебного процесса, дни которого были бы для ме5 ня будничными и обычными, а тем более скучными. Наверное, по5 тому они сейчас в моей памяти. С лицами судей, прокуроров, адво5 катов и, конечно, моих подзащитных. Помню их имена, за что судили, где судили, кто судил. Дни суда над Владимиром были для меня необычнее этих всег5 да необычных дней. Неожиданность, необычность наступала по мере того, как я подходила к зданию Московского городского суда. Одиноко стоящие 217 ] «фигуры в штатском» среди спешащей толпы привокзальной улицы. Необычайное скопление машин возле суда. Вместо «Здравствуйте, товарищ адвокат», которым многие го5 ды приветствовал меня постоянный милиционер суда, слышу: — Вам куда? — И незнакомый человек в штатском прегражда5 ет мне дорогу, внимательно рассматривает мое адвокатское удостове5 рение. — Вы защитник Буковского? Проходите. 9 часов 50 минут. Звенит звонок, предупреждающий о начале рабочего дня. Сейчас вся ежедневная толпа посетителей, ожидающая на улице, вольется в здание, заполнит лестницы, коридоры, залы. Я уже слышу шум голосов… Пустой коридор Московского городского суда. Я никогда не ви5 дела его таким. Ни посетителей, ни адвокатов, ни работников суда. Уже потом узнала, что для нашего процесса полностью освобо5 дили целый этаж. Перенесли слушание других дел, переместили в дру5 гие комнаты справочное бюро и канцелярию. Все для того, чтобы никто из посторонних не мог проникнуть в этот коридор, чтобы никто из непосвященных не узнал, что слушает5 ся политическое дело, что судят за демонстрацию. Начало процесса задерживается — ждут прихода знаменито5 го эксперта5психиатра доктора Даниила Лунца. Суд вызвал его в засе5 дание для дачи заключения о психическом состоянии Владимира Бу5 ковского. А Владимир сидит за моей спиной, и каждый раз, поворачива5 ясь к нему, я вижу бледное спокойное лицо и улыбку. Он прекрасно владеет собой, но я знаю, что это спокойствие человека решившегося. Что он только ждет минуты, когда судья произнесет: — Подсудимый Буковский, суд предлагает вам дать показания по предъявленному обвинению. И тогда он выскажет им все, что он думает о советской демо5 кратии, коммунизме, тоталитаризме. Это его цель. Его задача. И ни5 кто и ничто не может его остановить. Владимиру нужно, чтобы судья и прокурор прерывали его. Тог5 да он сможет изобличать их в нарушении законов, требовать занесе5 ния этих нарушений в протокол судебного заседания. Мне нужно, чтобы дело слушалось спокойно, чтобы суд не ограничивал меня в возможности выяснить у свидетелей то, что я считаю необходимым. Владимир поставил перед собой цель доказать, что статья 19053 Уголовного кодекса противоречит Конституции, что она незаконна. Я буду доказывать, что эта статья не противоречит Конституции. Это демагогический путь. Но для меня — единственный путь в борьбе с обвинением. 218 ] В Советском Союзе нет такой судебной инстанции, которой было бы дано право признать закон «противоречащим Конституции». У суда нет права критиковать закон. У него есть только одна обязан5 ность — соблюдать закон. Поэтому и адвокат не может просить суд сделать то, чего закон суду не дозволяет. Но я могу и должна утверждать в суде, что и после принятия нового закона — статьи 19053 — граждане вправе пользо5 ваться гарантированными Конституцией СССР политическими сво5 бодами. Что автоматически ставить знак равенства между демон5 страцией протеста и грубым нарушением общественного порядка недопустимо. Такое утверждение полностью основано на законе. Ни в самом тексте статьи 190 Уголовного кодекса, ни в последующих к ней ком5 ментариях слово «демонстрация» вообще никогда не употреблялось. Для меня это не просто позиция в заведомо безнадежном де5 ле. Для меня это часть борьбы с произволом и беззаконием. Это мое участие в правосудии. Мое место в борьбе за соблюдение закона. Забегая несколько вперед, я хочу рассказать о небольшом эпи5 зоде, связанном с показаниями Буковского в суде. Владимир говорил суду, что, организовывая демонстрацию, он был абсолютно уверен, что она будет разогнана, что в распоряжении демонстрантов окажутся считанные минуты. И тогда судья спросила его: — Зачем же вы тогда затевали это бессмысленное дело? — Я не считал нашу демонстрацию бессмысленной и сейчас уверен в том, что это не так. Люди, которые шли по улице, сохранили в своей памяти, что они были свидетелями свободной демонстрации. Они вспомнят о том, что этот забытый метод выражения протеста су5 ществует. Вот и вы, гражданин судья, не забудете нашего дела и нас. Вы и потом будете думать о людях, которые вышли открыто выразить свое мнение и которых вы осудили. Так что наша демонстрация была совсем не бесполезной. Я помню, как внимательно слушала Владимира судья Шапова5 лова. Ее долгий, пристальный взгляд, пауза… И потом: — Продолжайте, Буковский, мы вас слушаем. Так и я, несмотря на то что знала предрешенность этого дела, не считала занятую мною позицию бессмысленной. Как никогда не считала бессмысленной борьбу за точное соблюдение закона, сколь5 ко бы раз ни приходилось терпеть в этой борьбе поражение. Мне больше никогда не приходилось участвовать в судебных процессах под председательством Шаповаловой. Она стала членом Верховного суда РСФСР и уже не слушала дел по первой инстанции. 219 ] Но мы часто встречались в коридорах суда. Еще издали, завидев меня, она замедляла шаг и с подчеркнутой приветливостью здо5 ровалась. Судья Шаповалова перебивала Владимира, когда он проводил параллель между фашистской Испанией и Советским Союзом. Она перебивала его, когда он говорил о произволе в нашей стране. Но я не знаю другого судьи, который позволил бы сказать ему и половину то5 го, что выслушала Шаповалова. Шаповалова осудила его, прекрасно понимая правовую абсурдность обвинения. Но мне кажется, что она не забыла ни этого дела, ни Буковского. …Наконец появился наш эксперт Даниил Лунц. Невысокого роста, всегда очень тщательно одетый, очки в тол5 стой роговой оправе. Гладко зачесанные, поседевшие на висках черные волосы. Многие называли его потом «полковником КГБ в белом хала5 те». Но он не был похож на полковника. У него был вид вполне интелли5 гентного штатского человека. И он действительно происходил из очень интеллигентной и достойной семьи. Его отец был еще до революции из5 вестным в Москве детским врачом. Пользовался огромным уважением и популярностью. Он бросил Москву, бросил годами налаженную прак5 тику и уехал в деревню — бесплатно лечить крестьянских детей. Имя его сына — эксперта5психиатра Даниила Лунца впослед5 ствии получило широкую известность, но известность печальную и позорную. Он — ученый, врач с многолетним опытом — стал тем, чьими руками КГБ карал инакомыслящих «пыткой психиатрии». Сей5 час начнется судебный процесс. Секретарь дает распоряжение впустить публику. И сразу же наш небольшой зал наполнился, набился до отказа какими5то не5 обычными для суда людьми. Они все знали друг друга, громко разго5 варивали, смеялись, какая5то единая по своему облику «оперативно5 комсомольская» масса. Потом это станет привычным, будет повторяться во время каждого процесса над инакомыслящими. Я начну отличать тех, кого видела раньше, от тех, кого впервые включили статистами в эту мас5 совку. Они нужны были для того, чтобы заполнить зал «своей», на5 дежной публикой, чтобы не пустить в зал других — тех, кто с утра до вечера в течение трех дней будет стоять на улице перед судом и ждать каждой вести о своих друзьях5подсудимых. Так власти пы5 таются обеспечить закрытость этих «открытых» процессов. Так пыта5 ются пресечь всякую возможность утечки информации из зала суда. И все же, чаще всего кому5нибудь из родственников подсудимых уда5 валось пронести в сумочке или в кармане пиджака магнитофон или кто5то умудрялся тайно стенографировать ход процесса. 220 ] Так после каждого процесса появлялась почти дословная за5 пись всего того, что происходило в суде. За столом защиты я и мои коллеги. Товарищи по профессии — противники по позиции в этом деле. Делонэ защищает адвокат Мела5 мед, Кушева — адвокат Альский. Для них, как и для меня, это первый политический процесс. Каждый советский адвокат, да и каждый человек, разбира5 ющийся в советской действительности, прекрасно понимает разни5 цу между тем, чтобы сказать в суде по политическому делу: «Мой под5 защитный этого не сделал, это не доказано, и поэтому он должен быть оправдан», и утверждением: «Да, он это сделал, это доказано, но это не преступление». Первое утверждение абсолютно аполитично и потому для адвоката безопасно. Второе же, пусть даже строго основанное на зако5 не, всегда находится в оппозиции к идеологической партийной уста5 новке. Именно поэтому оно перерастает рамки правовой и приобре5 тает черты политической защиты. Если бы мои коллеги могли оспаривать сам факт участия Де5 лонэ и Кушева в демонстрации, они безо всяких колебаний и огово5 рок ставили бы вопрос об их оправдании. Они произнесли бы эти ма5 гические слова: — Прошу оправдать, — и снискали бы международную славу мужественных и принципиальных адвокатов. Но такая позиция в на5 шем деле была исключена. Участие всех обвиняемых в демонстрации было доказано. А защищать само действие, защищать право челове5 ка на участие в демонстрации протеста они не решались. Оба они члены партии, и им вести идеологический спор в суде труднее, чем мне. Для них реально существует понятие партийной дисциплины и, особенно, партийной ответственности. Как я жалела тогда, что дело Хаустова уже рассмотрено, что ря5 дом со мной нет такого единомышленника, как Софья Васильевна Каллистратова. Мы с ней всегда поражались «синхронности» наших мыслей и даже совпадениям формулировок. Уже после того, как моя кассационная жалоба была рассмотрена и отклонена Верховным судом РСФСР, Павел Литвинов принес мне за5 пись нашего процесса и суда над Хаустовым. Даже из краткой записи вид5 но, что, хотя Каллистратова признавала вину Хаустова в сопротивлении дружинникам, она, так же как и я и до меня, говорила о том, что участие в демонстрации не образует состава уголовного преступления, и проси5 ла об оправдании Хаустова по статье 19053 Уголовного кодекса РСФСР. Позиция Меламеда и Альского значительно облегчалась тем, что само государственное обвинение признавало роли Делонэ и Кушева 221 ] второстепенными. В тексте обвинительного заключения было записа5 но, что они не были ни инициаторами, ни организаторами демонстра5 ции. А их непосредственное участие расценивалось КГБ как менее ак5 тивное по сравнению с Буковским и ранее осужденным Хаустовым. Поэтому в суде допрос свидетелей по фактическим обстоятель5 ствам дела для Меламеда и Альского должен был быть подчинен то5 му, чтобы эту второстепенную роль представить еще менее значи5 тельной. Доказать суду, что по степени активности действия Вадима и Евгения мало чем отличались от действий остальных участников демонстрации, которых к уголовной ответственности вообще не привлекли, хотя их имена были известны следствию. Признавая сам факт участия в демонстрации преступным, ад5 вокаты должны были убедить суд в несправедливости применения к их подзащитным сурового наказания — лишения свободы. Такая прось5 ба к суду была тем более обоснованной, что санкция статьи 19053 предусматривает, помимо лишения свободы, и такое наказание, как штраф или исправительно5трудовые работы (без направления в лагеря). Тогда — 29 сентября — перед началом судебного заседания те5 зисы будущих защитительных речей моих коллег Меламеда и Альско5 го кратко и упрощенно формулировались так: 1. Преступление доказано. 2. Преступные действия квалифицированы правильно. 3. Участие подсудимого в преступлении доказано. 4. При избрании меры пресечения просим учесть… И далее обычное перечисление: молодость, первая судимость, чистосердечное раскаяние, тлетворное влияние Буковского и так да5 лее и тому подобное. Вправе ли были мои коллеги соглашаться с обвинением, осно5 вываясь на том, что Делонэ и Кушев признавали себя виновными? Обязаны ли были они следовать в защите линии признания вины, ко5 торую избрали их подзащитные? Было ли это полезно для достиже5 ния конкретной цели — защиты человека, которая всегда стоит пе5 ред адвокатом, независимо от того, выступает он в уголовном или политическом деле? Советское право не дает четких ответов на эти вопросы. Исхо5 дя из общих положений советского права и по установившейся прак5 тике, позиция подзащитного может считаться обязательной для его защитника только в том случае, когда подсудимый утверждает, что он не совершал тех действий, в которых его обвиняют. Адвокат не вправе признать в суде доказанными те факты, которые отрицает его подза5 222 ] щитный. В тех же случаях, когда обвиняемый признает себя винов5 ным, адвокат, в определенных ситуациях, может разойтись с ним в по5 зиции. Если защитник видит, что обвинение основывается на призна5 нии, что нет других бесспорных доказательств вины, что признание противоречит объективным фактам, он не только вправе, но и обязан суд просить об оправдании «за недостаточностью доказательств». Такая позиция не является чисто академической. Судебная практика знает случаи (хотя их, естественно, очень мало), когда суд, соглашаясь с такой позицией защиты, оправдывал обвиняемого. Совершенно бесспорно, на мой взгляд, что в тех делах, где защи5 та не оспаривает фактов, где возражения против обвинения ограни5 чиваются толкованием закона и правовым анализом предъявленного обвинения (а именно таким было наше дело), адвокат абсолютно са5 мостоятелен в выборе позиции и ни в какой мере не может считать се5 бя связанным тем, что его подзащитный признает себя виновным. Ведь, не обладая юридическими познаниями, обвиняемый может оши5 бочно признавать совершенные им действия преступными в тех слу5 чаях, когда закон их преступлением не считает. Значительно труднее ответить на вопрос: являлась ли позиция моих коллег тактически полезной? Имела ли она больше шансов на успех в силу ее реалистичности, чем заведомо безнадежная просьба об оправдании? Естественно, что у адвоката, когда он просит о снисхождении, значительно больше надежд на то, что суд удовлетворит его просьбу (полное оправдание — явление достаточно редкое в советском право5 судии) и победа будет одержана. Но я уверена, что и тот адвокат, ко5 торый обоснованно просит суд об оправдании, если и терпит пораже5 ние, то при этом добивается такого же смягчения участи для своего подзащитного. Добивается потому, что, понимая необоснованность обвинения, но не решаясь вынести оправдательный приговор, судья всегда компенсирует это возможно более мягким наказанием. Имен5 но это последнее соображение давало мне, помимо законного, и мо5 ральное право никогда не занимать в суде компромиссную позицию. Именно потому я считала, что позиция моих товарищей не оправдыва5 лась желанием реально облегчить участь Делонэ и Кушева. Ведь, участвуя в политических процессах, адвокат не может руководство5 ваться тем, что исход дела предрешен. Он должен защищать так, как этого требуют закон и материалы дела. Иначе он неизбежно превра5 щается в пособника судебного произвола. Задача, которую я ставила перед собой, готовясь к допросу под5 судимых и свидетелей, естественно определялась избранной мною позицией защиты Буковского. 223 ] В моем досье сохранились краткие тезисные наброски — план моей защиты. Привожу их в том виде, в каком были они тогда, когда я вовсе не предполагала выносить их на суд читателей. 1. Право граждан на демонстрацию гарантировано советской конституцией. 2. Являясь организатором демонстрации на площади Пушкина, Буковский предпринял все необходимое, чтобы никто из ее участников не нарушал об5 щественный порядок. 3. Являясь участником демонстрации, Буковский сам не нарушил обществен5 ный порядок. 4. Вмешательство комсомольской оперативной дружины и последующий раз5 гон мирной демонстрации были вызваны только содержанием поднятых ло5 зунгов. 5. Такое вмешательство нельзя признать правомерным, так как содержание лозунгов не образует состава преступления, предусмотренного статьей 19053 Уголовного кодекса РСФСР. 6. Вывод — просьба об оправдании Буковского. Этой аргументации и соответствовал круг тех вопросов, кото5 рые я собиралась задавать свидетелям. Мне было важно, чтобы они подтвердили, что демонстрация не сопровождалась шумом и бесчин5 ством, что вмешательство комсомольской оперативной дружины бы5 ло вызвано только содержанием лозунгов, которые они (члены дружи5 ны) считали «антисоветскими» и «незаконными». Это последнее было особенно важно. Дело в том, что статья 1905153 предусматривает ответ5 ственность за совершение трех разнородных преступлений. Первым из них является распространение в устной, письмен5 ной или иной форме клеветнических измышлений, порочащих совет5 ский государственный и общественный строй. Такое обвинение в на5 шем деле предъявлено не было. Это была серьезная ошибка следствия, просчет в конструкции обвинения. Просчет, который давал защите не только возможность оспаривать обвинение по существу, но и формальное право утверж5 дать, что противоправными были действия не участников мирной демонстрации, а тех, кто без законных к тому оснований эту демон5 страцию разогнал. Судебное следствие по делу о демонстрации на площади Пуш5 кина продолжалось два дня. Третий день процесса — прения сторон и приговор. Как и в любом уголовном деле, судебное следствие началось с оглашения обвинительного заключения и последующих обязатель5 ных вопросов, которые председательствующий задает каждому из подсудимых отдельно. 224 ] — Понятно ли вам обвинение? — Признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обви5 нении? Вадим Делонэ и Владимир Буковский ответили на эти вопросы точно так же, как отвечали на них следователю. В а д и м : Обвинение понятно. Виновным себя признаю. В л а д и м и р : Обвинение непонятно. Виновным себя не признаю. Неожиданным был ответ Евгения Кушева. (Цитирую его по протоколу судебного заседания, лист дела 353, оборот.) К у ш е в : Обвинение мне понятно. Все те события, в которых меня обвиняют, в обвинительном заключении описаны правильно. Но мне не кажется, что я на5 рушил общественный порядок, возмутил покой граждан или помешал нор5 мальной работе транспорта. С каким упреком и, мне кажется, с мольбой смотрел в этот мо5 мент на Евгения адвокат Альский. Ведь ответ Кушева был предвест5 ником новой позиции. Кушев не говорил суду «Я не признаю себя ви5 новным», но он отказывался сказать «Я виноват». Его ответ ставил адвоката перед необходимостью самому от5 ветить на этот вопрос, лишал его того естественного прикрытия, ка5 ким было для него «признание» Кушева. Первым в суде давал показания Вадим Делонэ. Он говорил очень спокойно, с подкупающей, я бы даже сказала — с артистиче5 ской искренностью. Его слушали внимательно, не перебивали, давая возможность высказать все, что он считал нужным. В суде Вадим уже не говорил о том, что его участие в демонстрации объясняется влиянием Буков5 ского, ни словом не обмолвился о политических взглядах и убежде5 ниях Владимира. Давая такие показания, Делонэ не мог не понимать, что это мо5 жет очень тяжко отразиться на его последующей судьбе. Но он уже обрел мужество и уверенность в себе. И, если я уж цитировала показа5 ния Вадима на предварительном следствии, было бы несправедливо скрыть то, что он говорил в суде. Цитирую его показания по протоколу судебного заседания, лист дела 359, оборот. Я считаю, что демонстрация сама по себе не является нарушением обществен5 ного порядка. 225 ] Лист дела 359: Владимир нисколько не принуждал меня идти на демонстрацию. Это реше5 ние я принял сам. Лист дела 358: Когда Владимир спросил меня, согласен ли я с содержанием лозунгов, я отве5 тил, что согласен. Я знал, что Советский Союз подписал Декларацию прав че5 ловека и что Советская Конституция признает право на демонстрации. Лист дела 357: О порядке демонстрации говорил все время Буковский. Он инструктировал нас не сопротивляться. Это он крикнул на площади Хаустову, чтобы он не со5 противлялся и отдал лозунг. А вот показания Евгения Кушева. Лист дела 361: Арест Галанскова и Добровольского меня очень взволновал. Их идеи я не счи5 таю антисоветскими. Кроме того, считаю, что с идеями надо бороться идея5 ми, а не тюрьмой. Лист дела 363, оборот: Владимир всех предупреждал не сопротивляться, и лозунги отдать по первому требованию и разойтись. Нарушения общественного порядка со стороны де5 монстрантов не было. Кушев говорил суду о том, что считал себя обязанным принять участие в демонстрации во имя дружбы, которая связывала его с аре5 стованными КГБ Галансковым и Добровольским. — Для меня в этом решении главным была наша друж5 ба. Правовые вопросы меня тогда не занимали. Я не верил в то, что мои друзья могли совершить что5нибудь непорядочное, а тем более преступное, поэтому не мог оставаться сторонним наблю5 дателем. Когда прокурор Миронов спросил Евгения, понимает ли он, что сама демонстрация была незаконной, Кушев ответил: — Я не могу с этим согласиться. Я не считаю демонстрацию незаконной. Наша конституция разрешает демонстрации. Демон5 226 ] страция является естественной и законной формой проявления гражданских чувств. Ни Вадиму, ни Евгению судья Шаповалова не задала ни одно5 го вопроса. Она ни разу не прервала их. Не пыталась уличить в том, что на предварительном следствии они по5другому оценивали свое участие в демонстрации. Это не было безразличием человека, уже принявшего решение. Это было проявлением свойственной именно ей корректности и под5 линного профессионализма. Она старалась не изменить присущей ей спокойной манере ведения процесса и тогда, когда начал давать пока5 зания Владимир Буковский. Вот произнесены традиционные слова: — Подсудимый Буковский, суд предлагает вам дать показания по существу предъявленного обвинения. И Владимир начал: — Я уже заявил суду, что не признаю себя виновным. Более того, я не понимаю, в чем меня обвиняют. Меня судят за то, что не может считаться преступлением ни в одном демократическом государстве, не должно считаться преступлением даже в такой стра5 не, как Советский Союз. Буковский говорил, что в Советском Союзе свобода слова реаль5 но не существует, что еще в 1961 году его друзья Осипов, Кузнецов и Бокштейн были осуждены судом только за то, что издавали рукопис5 ный журнал, что дело это не единственное — в Советском Союзе много таких дел, например недавнее дело писателей Синявского и Даниэля. Шаповалова слушала показания Буковского до этой последней фразы с таким спокойным, непроницаемым выражением лица, как будто ничего необычного не происходило. Как будто не впервые в этом судебном зале звучали слова: — В Советском Союзе — атмосфера несвободы. Гарантирован5 ные конституцией права граждан не соблюдаются. Но когда были названы имена Синявского и Даниэля, судья пе5 ребила Владимира — в первый и в последний раз за все время, что он давал свои пространные и очень резкие по тону показания: — Буковский, суд рассматривает дело о событиях 22 января. Я прошу вас давать объяснения именно по предъявленному вам об5 винению. Мы не уполномочены сейчас обсуждать дело Синявского и Даниэля. Так же спокойно, с тем же непроницаемым выражением лица выслушала она жалобу Буковского на ее действия, на то, что она пре5 рвала его показания, не дает ему возможность объяснить мотивы своих действий. 227 ] — Секретарь, запишите заявление Буковского в протокол су5 дебного заседания. Буковский, вы можете продолжать показания по предъявленному вам обвинению. Вся остальная часть показаний Буковского была столь же рез5 кой по тону, с теми же непримиримо четкими формулировками его отношения «к любой форме тоталитаризма», непримиримости ко всякому подавлению демократии. Но все эти формулировки были ло5 гически связаны с целью демонстрации или с тем, как эта демонстра5 ция была разогнана. И Шаповалова его не прерывала. Показания всех вызванных защитой свидетелей полностью под5 тверждали, что демонстранты молча подняли лозунги, что их действия не сопровождались нарушением порядка. Это же подтвердили и члены комсомольской дружины, разогнавшей демонстрацию. Свидетель Клейменов (начальник комсомольской оператив5 ной дружины, инструктор Московского комитета ВЛКСМ): Мы подошли к группе у памятника только после того, как появились лозунги. Я видел нарушение общественного порядка в том, что группа собралась с ло5 зунгами (листы дела 367, оборот — 368). Свидетель Двоскин (начальник дружины): До того, как толпа не выбросила лозунги, мы не подходили к ней; нас привлек5 ло содержание лозунгов (лист дела 369). Дал свое заключение и эксперт5психиатр Даниил Лунц: Буковского, как не душевнобольного, следует признать вменяемым. Заклю5 чение о том, что Буковский страдает вялотекущей шизофренией, было оши5 бочным. Судебное следствие подошло к концу. И вновь мы, адвокаты, собрались вместе, чтобы обсудить пози5 цию защиты. Дело в том, что после проведенного судебного следствия мои коллеги понимали, что непристойно адвокату полностью согла5 шаться с обвинением; признавать, что действия их подзащитных гру5 бо нарушили общественный порядок. Мы пришли к общему решению, что Меламед и Альский основ5 ную часть своих речей посвятят характеристикам подзащитных, ана5 лизу обстоятельств, которые привели их к решению принять участие в демонстрации. Оба они скажут, что судебное следствие не установи5 ло ни одного факта нарушения общественного порядка. Решено было, 228 ] что от имени всей защиты я дам подробный юридический анализ всего того, что произошло на площади Пушкина. Так разрешился наш спор, который начался еще в то время, когда мы изучали дело перед окончанием следствия. 1 сентября 1967 года судебное заседание открылось речью про5 курора Миронова. У меня нет возможности цитировать ее по протоколу судебного заседания — прения сторон в нем не фиксируются. Но сохранились моя запись и запись, сделанная Павлом Литвиновым. Это позволяет мне по5 казать, как обосновало государственное обвинение свою просьбу об осуждении Буковского к трем годам лишения свободы. Итак, речь прокурора Миронова: Анализ материалов дела дает мне основания утверждать, что подсудимые со5 вершили преступление, представляющее большую опасность для нашего госу5 дарства. Преступление, которое они совершили, очень редкое в нашей стране. Именно поэтому оно особенно опасное. Буковский и Хаустов, узнав об аресте своих товарищей, организовали демон5 страцию протеста против этого ареста и против этих законов. Они выражали свое несогласие в обход существующих правил, и в этом я вижу нарушение об5 щественного порядка. Их лозунги требовали свободу арестованным и пересмотра советских зако5 нов. Я считаю, что квалифицирующий признак «грубого» нарушения порядка заключается в дерзости этих лозунгов. Подсудимые позволили себе выступить против наших законов, против органов государственной безопасности. Их действия были направлены на подрыв авторитета наших законов, на подрыв авторитета КГБ. В этом большая общественная и политическая опасность действий подсуди5 мых. Все трое являются активными участниками преступления, и я прошу со5 ветский суд всех их признать виновными. Слово для произнесения речи в защиту Вадима Делонэ было предоставлено адвокату Меламеду. Его речь, как мы и договорились, была посвящена характери5 стике Вадима, условиям его воспитания, мотивам, которыми он ру5 ководствовался, приняв участие в демонстрации. Сказал Меламед и о том, что Делонэ не нарушил общественный порядок и потому по статье 19053 Уголовного кодекса он должен быть оправдан. И все же я считаю, что он, а вслед за ним и адвокат Альский на5 рушили нашу договоренность. Разрушили то единство в позиции, до5 стигнуть которого нам стоило большого труда. 229 ] Как и почему родилась юридически порочная формула «не пре5 ступное, но противоправное деяние», которую Меламед настойчиво проводил через всю защитительную речь с самых первых ее слов? Как может юрист признавать общественно опасным осуществ5 ление гражданином предоставленного ему конституционного права? И как адвокат мог говорить о «противоправности» демонстра5 ции, если нет ни одного закона, ни одной нормы не только уголовного, но и административного права, которая была бы нарушена? Ни на один из этих вопросов речь Меламеда ответа не давала. Адвокат Альский не говорил ни об общественной опасности, ни о противоправности. Он просто заявил, что разделяет правовую позицию, которая только что была доложена суду. Никто из них не сказал о том, что мне от имени всей защиты поручено дать правовой анализ предъявленного подсудимым обви5 нения. Я думаю, они не захотели разделить и поддержать мою пози5 цию не только потому, что опасались неприятностей. Меламед и Аль5 ский не могли принять мою позицию и внутренне. Существует некая психологическая преграда, которая часто мешает людям принимать непривычное или непонятное. На нашей памяти (а Меламеду, старшему из нас, было тогда около 55) не было ни одной стихийной демонстрации, ни одного ми5 тинга или шествия, которые не были бы санкционированы соответ5 ствующими партийными инстанциями. Демонстрация, которую ор5 ганизовал Буковский, выходила за рамки того, что мои коллеги могли считать дозволенным. Годами выработанный стереотип мышления сопротивлялся этому. Кроме того, наверное, каждому человеку свойственно, пусть даже подсознательно, соразмерять степень личного риска с важно5 стью для него того, во имя чего на такой риск решаться. Мои коллеги считали демонстрацию 22 января бессмысленной и не хотели риско5 вать своим положением из5за идеи, которая была им чужда. Помимо общей для нас темы — обсуждения вопроса о законно5 сти демонстрации — была еще одна тема, которой адвокат Альский посвятил значительную часть своей защитительной речи. Это — ре5 лигиозность Кушева и то влияние, которое свидетель Левитин5Крас5 нов оказал на религиозное мировоззрение Евгения. Анатолий Эммануилович Левитин5Краснов человек глубоко религиозный. Наверное, действительно под влиянием частных встреч и бесед с ним Кушев принял православие. Адвокат Альский — член коммунистической партии и атеист — не мог с этим примириться. Вот цитаты из его защитительной речи: 230 ] Кушев — способный поэт, круг его знакомых составляли такие непризнанные поэты, как Галансков и другие. Но воинствующие защитники религии страш5 нее непризнанных поэтов. Граждане судьи, я прошу вас своим приговором оградить от Левитина5Красно5 ва свидетелей Людмилу Кац, Воскресенского и других юношей и девушек. Ведь это бесчеловечно — тащить в религию неустойчивых юнцов. Альский был искренен. Эта часть его речи, совершенно не свя5 занная с предъявленным Кушеву обвинением, явилась эмоциональ5 ным порывом, проявлением безнравственной ограниченности, не5 терпимости, воспитанной школой и комсомолом. Адвокат Меламед был хорошим и совсем не глупым челове5 ком. Он заслуженно считался квалифицированным адвокатом. Но, защищая Делонэ, к которому религиозность Кушева уж совсем ника5 кого отношения не имела, тоже не удержался от этого «внутреннего порыва». И ему зачем5то понадобилось вспомнить о том, что Кушев крестился, что его крестным отцом был Левитин5Краснов, и уверять суд, что «то, что сделал Левитин5Краснов с Кушевым, было действи5 тельно ужасно». Во время перерыва, который был объявлен перед моей речью, я спросила у Альского, что, собственно, он имел в виду, предлагая «оградить этих юношей и девушек»? Посадить Левитина? Или отпра5 вить его в ссылку? Или, может быть, этих самых юношей и девушек изолировать в какой5то специальный интернат и таким способом «от5 тащить» их от религии? И тогда вмешался присутствовавший при этом Меламед: — Я не понимаю твоего возмущения. Альский совершенно прав. Мы не можем оставаться равнодушными и мириться с тем, что молодые люди увлекаются религией. Закончили свои речи Меламед и Альский совершенно оди5 наково: — Материалами дела не доказано, что мой подзащитный нару5 шил общественный порядок. Поэтому по статье 19053 прошу его опра5 вдать. Но если суд со мной не согласится и признает, что нарушение общественного порядка было, то прошу избрать меру наказания, не связанную с лишением свободы. Разница заключалась в том, что адвокат Меламед просил суд: — Не разрушать светлый творческий мир Делонэ. А адвокат Альский: — Пощадить светлые молодые ростки, которые появились в ду5 ше Кушева за те месяцы, пока он находился в тюрьме. Признание того, что демонстрация 22 января была противо5 правной, было компромиссом, но компромиссом, который нисколь5 231 ] ко не ухудшал положение Делонэ и Кушева. Я ни тогда, ни сейчас не упрекаю моих товарищей за то, что они пошли по такому пути. Но эта их позиция поставила меня перед необходимостью возражать не только представителю обвинения, но и им. У меня сохранились довольно подробные тезисы моей речи. Поэтому я могу и сейчас передать ее содержание. Я говорила суду, что осознаю сложность стоящей передо мной задачи. Что я сознательно лишаю себя права говорить, подобно мо5 им коллегам, о трудных обстоятельствах жизни Владимира, которые позволили бы просить о снисхождении к нему. — Адвокат не может просить о снисхождении к невиновному, и единственная просьба, с которой я обращаюсь к суду, — это прось5 ба об оправдании Буковского. Я говорила о том, что не могу согласиться с утверждением об5 винения и моих товарищей по защите, что дарованное конституци5 ей право на демонстрацию может быть ограничено. Говорила и о том, что показания всех допрошенных свиде5 телей дают мне основание утверждать, что демонстрация не сопро5 вождалась шумом или бесчинством. Собравшиеся около памятника Пушкину не нарушили работы учреждений или предприятий, не пре5 пятствовали свободному движению транспорта. Дружинники подо5 шли к демонстрантам только после того, как были подняты лозунги. Именно содержание лозунгов было причиной их вмешательства. В содержании этих лозунгов видит нарушение общественного по5 рядка и прокурор. Я соглашалась с тем, что по советским законам одно содержа5 ние лозунга может явиться основанием для привлечения к уголовной ответственности. Лозунги могут быть оскорбительными, содержащи5 ми призыв к совершению преступления, призыв к разжиганию нацио5 нальной розни. Тогда для тех, кто их демонстрирует, может наступить уголовная ответственность по соответствующим статьям Уголовного кодекса: за оскорбление, за подстрекательство к преступлению и так далее, но вовсе не за нарушение общественного порядка. Лозунги, поднятые на площади Пушкина, ничью честь не оскорбляли, не содержали призыва к совершению преступления. Кри5 тика же органов КГБ, как и критика любого органа государственно5 го управления, является правом гражданина. Требование пересмотра законов и освобождения арестован5 ных не образует состава преступления. Я возражала прокурору, который говорил о том, что, хотя сти5 хийные демонстрации в нашей стране не запрещены, но эта демон5 страция была организована «в обход установленных правил». 232 ] — Какие это правила? — говорила я. — Если они установлены не уголовным законом, то и не уголовным законом должно караться их нарушение. Но мне вообще такие правила неизвестны. Не назвал их и прокурор. Вот краткий анализ материалов дела, которые предопределили естественный из него вывод — просьбу об оправдании Буковского. Я и потом, после того как приобрела опыт участия в политиче5 ских процессах, считала, что позиция, которую заняла в этом деле, бы5 ла правильной. Я никогда не упрекала себя за то, что не защищала по5 литических взглядов Владимира, не солидаризировалась с его оценками политического строя в Советском Союзе, хотя с некоторы5 ми из них была согласна. Это та грань, которую адвокат не может пе5 рейти, если не намеревается занять место своего подзащитного на скамье подсудимых. Такого намерения у меня не было. Но со временем, с приобретением опыта защиты в политиче5 ских процессах, я по5новому оценила эту первую свою защититель5 ную речь. Защита Буковского против обвинения в грубом нарушении общественного порядка вовсе не требовала анализа его убеждений. Но, правильно отказавшись защищать его убеждения, я не должна была и давать им оценку. Я упрекала себя впоследствии за то, что позволила себе в этой речи назвать убеждения Буковского несерьезными и тем самым дала понять суду, что я его взгляды не разделяю. Как потом я ни старалась найти себе оправдание, я потерпела поражение в этом споре, который вела со своей совестью. Если бы этот спор относился ко мне одной, я могла бы на этом признании поставить точку. Но это был грех общий. Его тогда разде5 ляли со мной и те адвокаты, чье мужество не подвергается сомнению. И объяснить подлинную причину такого поведения мне кажется необходимым. В советской адвокатуре существовало (да и поныне сущест5 вует) неписаное правило, которое требует от адвоката, выступающе5 го по делу, связанному с идеологией, не просто осудить «вредные», с официальной точки зрения, убеждения, но и выявить свою граж5 данскую позицию. Называя взгляды Буковского несерьезными, отмежевываясь от них, я это делала не только в силу инстинкта самосохранения (хотя и это имело место), но (и это — главным образом) бездумно следуя привыч5 ной установившейся схеме. Должно было пройти время, мое сознание должно было значительно эволюционировать для того, чтобы я могла поставить перед собой вопрос: «Почему и для чего я должна в защити5 тельной речи выявлять свою гражданскую позицию?» 233 ] Судят не меня, а другого человека, следовательно, суду мои убеждения должны быть безразличны. Так для чего же адвокат дол5 жен произносить эти слова осуждения? Во имя чего я должна выяв5 лять свое «гражданское» отношение? И я не могла не ответить на этот вопрос однозначно: только во имя самосохранения. В последующих политических процессах я тоже не переходила грань — не солидаризировалась с теми оценками советской действи5 тельности, которые декларировали мои подзащитные. Иногда это не вступало в конфликт с моей совестью потому, что я действительно не разделяла их взглядов. Бывало, что это являлось результатом со5 знательного компромисса, от которого просто не хватало мужества отказаться. Но ни в одном из последующих политических дел я уже этой традиции не следовала и свою «гражданскую» позицию не вы5 являла. Интересно, что первое за годы моей работы взыскание (в 1971 году) президиум Московской коллегии объявил мне за то, что, произнося речь по политическому делу, я не выявила свою «гражданскую» позицию. Последние слова подсудимых — последняя возможность для них обратиться к суду. Как правило, в обычном уголовном деле последнее слово бы5 вает очень кратким. Несколько слов о раскаянии и просьба о снисхож5 дении, если подсудимый признает себя виновным, и просьба об опра5 вдании, когда он свою вину отрицает. Для обвиняемых в политическом преступлении, особенно для тех, кто спорит с обвинением, последнее слово часто — главная стадия процесса. В последнем слове они могут сказать все то, что считают важ5 ным и полезным для своей защиты, в том числе и о мотивах, которые ими руководили. Никто из участников процесса не вправе в этой ста5 дии задавать им вопросы, прерывать их, не вправе ограничивать подсу5 димых во времени. Только в одном случае председательствующий мо5 жет останавливать подсудимого во время произнесения последнего слова, —5 если он «касается обстоятельств, не имеющих отношения к делу» (статья 297 Уголовно5процессуального кодекса РСФСР). Мне очень понравилось последнее слово Вадима Делонэ. Слу5 шая Вадима, я вновь отмечала врожденный артистизм. Умение гово5 рить с такой подкупающей искренностью, когда каждое сказанное слово действует на ум и сердце слушателя. Это была прекрасная за5 щитительная речь, произнесенная с тактом, чувством собственного достоинства и сдержанностью. Вадим в этой речи ни разу не сказал, что признает себя ви5 новным. 234 ] — Я не даю юридической оценки своим действиям. Вам, а не мне решать — преступил я границу закона или нет. Могу сказать од5 но: принимая участие в демонстрации, я никак не предполагал, что совершаю правонарушение. (Последние слова всех подсудимых ци5 тирую по записи Павла Литвинова.) Очень удачно использовал он ту часть речи прокурора Миро5 нова, где тот говорил о стихийных демонстрациях. — Прокурор приводил пример, когда люди, радуясь очередному запуску космонавтов и желая поделиться с другими своей радостью, выходят на улицу с самодельным лозунгом «Ура! Наши в космосе!». Ну а мы хотели поделиться своим горем: арестовали наших приятелей, и мы хотели поделиться своим беспокойством за их судьбу. Делонэ считал свое участие в демонстрации ошибкой, но не по5 тому, что признавал ее незаконной, а потому, что не считал демонстра5 цию наилучшим способом выражения своей точки зрения. — Я вышел на площадь, не думая, что совершаю что5то проти5 возаконное, да и сейчас полагаю, что мы ничего не нарушили, — так начал свое последнее слово Евгений Кушев. — Главным для меня, — говорил он, — была дружба. И я вышел на площадь именно потому. Кушев говорил и о том, что религия — это личное дело каждо5 го человека. Что он не может понять, почему здесь, в судебном про5 цессе, столько страстных и несправедливых слов было сказано о его пути к христианству. Все, кто был в зале, — публика, участники процесса, судьи — слушали Вадима и Евгения внимательно, но все понимали, что глав5 ное — впереди, что «главным» будет последнее слово Буковского. Та5 ким оно и оказалось. «Главным» по взрывной силе, по бесстрашности формулировок, по откровенному нежеланию считаться с ограничи5 тельными рамками дозволенного в суде. При всей своей нетради5 ционности и неожиданности для советского суда это последнее сло5 во было абсолютно традиционным для политических процессов дореволюционной России, когда обычно судебная трибуна использо5 валась для пропаганды политических убеждений. Предъявленное об5 винение для Буковского было только предлогом, и мне временами ка5 залось, что он о нем просто забывает. Забывает и о себе, и о том, что ждет его дальше, о тех последствиях, к которым может привести его последнее слово. — Для чего внесена в советскую конституцию гарантия улич5 ных шествий и демонстраций? Для чего внесена такая статья? Для октябрьских и первомайских демонстраций? Но для демонстраций, которые организует государство, не нужно было вносить такую 235 ] статью — ведь и так ясно, что этих демонстраций и так никто не раз5 гонит. Нам не нужна свобода «за», если нет свободы «против». Мы знаем, что демонстрация протеста — это мощное оружие в руках трудящихся, это их неотъемлемое право во всех демократических государствах. Где отрицается это право? Передо мной лежит газета «Правда» от 19 августа 1967 года. В Мадриде происходил суд над участниками первомайской демонстрации. Их судили по новому за5 кону, который недавно был принят в Испании и предусматривает тюремное заключение для участников демонстрации от полутора до трех лет. Я констатирую трогательное единодушие между фа5 шистским испанским и советским правительствами. Свобода слова и печати есть в первую очередь свобода крити5 ки; хвалить правительство и так никто не запрещает. Если внесены в конституцию статьи о свободе слова и печати, то имейте терпение выслушивать критику. Как называются страны, в которых запреще5 но критиковать правительство и протестовать против его действий? Может быть, капиталистическими? Нет, мы знаем, что в буржуазных странах существуют коммунистические партии, которые ставят сво5 ей целью подрыв капиталистического строя… Закончил Буковский так: — Существуют понятия честности и гражданского мужества. Вы — судьи, в вас предполагаются эти качества. Если у вас действи5 тельно есть честность и гражданское мужество, вы вынесете един5 ственно возможный в этом случае — оправдательный — приговор… Я абсолютно не раскаиваюсь в том, что организовал эту демон5 страцию. Я считаю, что она сделала свое дело, и, когда окажусь на сво5 боде, я опять буду организовывать демонстрации. …Я привела эти длинные цитаты не столько для того, чтобы подтвердить ими митинговый характер последнего слова Буковско5 го, сколько для того, чтобы сказать моему читателю: в этот день, 1 сентября 1967 года, в Московском городском суде впервые со вре5 мени наступления сталинского террора в открытом судебном заседа5 нии звучали слова такой беспощадной критики в адрес советского строя. Впервые говорил человек, которого не мог остановить судья, которого не испугало заявление прокурора о том, что «…здесь совер5 шается новое уголовное преступление». Поздно вечером 1 сентября 1967 года был оглашен приговор: Делонэ и Кушев вышли на свободу. Они были признаны виновными и осуждены к условной мере наказания. Владимира, как организато5 ра демонстрации и как человека, отказавшегося раскаяться, приго5 ворили к трем годам лишения свободы — максимальному наказанию по статье 19053 Уголовного кодекса РСФСР. 236 ] Этот приговор, вынесенный именем Российской Федерации, был продиктован суду высокими партийными инстанциями и, вплоть до меры наказания каждому из подсудимых, согласован с КГБ. Но подписала этот приговор, понимая всю его правовую несостоятель5 ность, судья Шаповалова. И если признать, что существует личная ответственность чело5 века, что конформизм в условиях государственного подавления лич5 ности не является достаточным оправданием, — то ответственность за этот неправосудный приговор, за годы лишения свободы, на кото5 рые был обречен Владимир Буковский, несет именно она. И опять свидание в Лефортовской тюрьме, обсуждение вопро5 сов, которые неизбежно возникают после суда в преддверии кассации. В Верховном суде Республики я выступала уже одна (мои кол5 леги были довольны приговором и не обжаловали его). В моих объяснениях были высказаны те же мысли, что и в за5 щитительной речи, только манера их изложения была иная, менее эмоциональная, почти как голая архитектурная конструкция. Пом5 ню, как закончила эти объяснения: — Считаю, что Буковский осужден неправильно — он не совер5 шил уголовного преступления, не нарушал советского закона. Ваше определение должно разрешить не только его судьбу. Оно явится и от5 ветом на вопрос — существует ли в Советском Союзе та свобода демон5 страций, которая декларирована нашей конституцией. Никто из состава этого «высокого» суда не сделал мне замеча5 ние, прокурор не воспользовался правом реплики. Но ответ на по5 ставленный мною вопрос был дан отрицательный — приговор Мо5 сковского городского суда был оставлен в силе. С того времени и до моего отъезда из Советского Союза мы с Владимиром виделись только однажды. Это было после его возвра5 щения из лагеря и незадолго до нового ареста и нового суда. Я уже была лишена допуска к политическим делам. Владимир пришел спросить меня, соглашусь ли я опять его защищать, если он добьется разрешения. Не откажусь ли я от этого согласия, даже если от меня этого потребуют. Вспоминая этот разговор в своей книге, Владимир пишет, что, заручившись моим согласием, он был уверен, что я не откажусь от не5 го «даже на смертном одре». Мне трудно судить, как бы я себя повела «на смертном одре», но твердо могу сказать, что в более для меня привычной ситуации от5 казаться от его защиты меня бы никто не уговорил. И все5таки я его не защищала. Не помогли ни его феноменальное упорство, ни длитель5 ная голодовка, которую он держал. 237 ] Нина Ивановна Буковская, мать Владимира, обратилась к пред5 седателю Московской коллегии адвокатов с просьбой разрешить мне защищать Владимира. На этом заявлении Апраксин написал: Ваша просьба не может быть удовлетворена. Адвокат Каминская не имеет до5 пуска к подобным делам в соответствии со списком, утвержденным КГБ. В результате в этот раз Буковского защищал адвокат Швейский, имеющий допуск «в соответствии со списком, утвержденным КГБ». Больше с Владимиром в Советском Союзе нам повидаться не удалось. У него опять ни дня на свободе, опять годы лагеря и тюрьмы. Но я не забывала его. После каждого свидания с Владимиром его мать переда5 вала мне от него приветы и даже поздравления с праздником. Значит, и он не забыл своего первого адвоката. Я безотказно оказывала Нине Ивановне Буковской всю ту юридическую помощь, которая была в моих силах. Знала от нее и о том, что с Советским Союзом ведутся долгие переговоры об обмене Владимира. В 1976 году мы вместе с нашими друзьями уезжали на дачу в Перхушково в тридцати километрах от Москвы. Это было днями полного отрыва от обычной московской жиз5 ни — ни газет, ни радио. Только прекрасный зимний лес, долгие лыж5 ные прогулки, долгие вечерние разговоры за обедом, переходящим в ужин. В тот день наши друзья привезли с собой транзисторный при5 емник. Мы сидели все вместе за круглым столом в нашей маленькой столовой и слушали «Голос Америки». Пробиваясь сквозь какой5то треск и музыку, прозвучал голос диктора: «Самолет, на борту которо5 го находится Владимир Буковский, прибыл в…» И дальше сплошной треск разрядов. Уже потом, перебивая друг друга, повторяя каждое услышанное слово, поняли, что этот давно ожидаемый обмен состоялся, что Владимир свободен. Впервые за многие годы Буковский был исключен из тради5 ционного тоста московских интеллигентов — тоста номер два, тоста за тех, кто «там». Впервые пили за него в этот вечер все тосты — за его свободу, за его будущее, за то, чтобы слава не испортила его. — Вот и еще один человек уехал. Еще одного больше никогда не увидим, — сказала я. Зима, проливной дождь. Я, мой муж и еще трое наших спутников, каким5 то чудом втиснутые в маленький автомобиль, едем по уже темной дороге. 238 ] Человек, сидящий со мной рядом, обращается ко мне: — Дина Исааковна, это невероятно, что мы вместе едем в этой машине, безо всякого дела, просто в гости. Ведь обычно я встречался с вами в Лефортовской тюрьме… Время действия — декабрь 1977 года. Место действия — дорога из Лондона в Брайтон. Действующие лица — я и Владимир Буковский. Глава третья. Уголовное дело № 41074/56@68с «О нарушении общественного порядка и клевете на советский государственный и общественный строй» Не ругайте нас, как все нас сейчас ругают. Каждый из нас сам по себе так решил, потому что невозможно стало жить и дышать… Не могу даже подумать о чехах, слышать их обращения по радио, — и ничего не сделать, не крикнуть. Лариса, 25 августа 1968 г. Позади только что закончившийся суд над Анатолием Марчен5 ко, известным диссидентом, автором книги «Мои показания», в ко5 торой он — бывший политический заключенный — описал тюрьмы и лагеря времен правления Хрущева. Его осудили за нарушение паспортного режима. Но это была лишь внешняя причина. Подлинным основанием привлечения его к уголовной ответственности были написанные им и переданные на Запад для публикации открытые письма в поддержку нового направ5 ления демократизации в Чехословакии. В народный суд Тимирязевского района Москвы, где слуша5 лось это дело, пришли многие друзья Анатолия. Помню Павла Литви5 нова, Бориса Шрагина, Анатолия Якобсона и других, имена которых мне были известны по их участию в борьбе за права человека в Совет5 ском Союзе. Среди пришедших был и самый близкий и дорогой Ана5 толию человек, его нынешняя жена — Лариса Богораз5Даниэль. По иронии судьбы, судебный процесс над Анатолием происходил в тот самый день — 21 августа 1968 года, когда советские войсковые части вступили на территорию Чехословакии, оккупировали ее для того, чтобы, как сказано было в «Правде» 21 августа, «…служить делу ми5 ра и прогресса». Все мы, собравшиеся в народном суде, уже знали об оккупации Чехословакии. Все, кроме Марченко. Меня специально просили ни5 240 ] чего ему об этом не говорить. Его друзья не сомневались, что он в су5 дебном заседании будет протестовать против вторжения и этим на5 влечет на себя новые преследования. После приговора (Марченко был осужден к одному году ли5 шения свободы) народный судья сказал, что я смогу ознакомиться с протоколом судебного заседания 26 августа и тогда же получу раз5 решение на свидание с Анатолием в тюрьме. Я обещала Ларисе и Павлу Литвинову встретиться с ними до того, как пойду на свида5 ние с Анатолием. Мы назначили и время встречи — 25 августа в 6 часов вечера. Наше знакомство с Ларисой Богораз5Даниэль началось с моей неудачной попытки защищать ее бывшего мужа — писателя Юлия Да5 ниэля. Знакомство это не оборвалось тогда. У Ларисы и ее друзей часто возникала необходимость получить у меня совет. Но, помимо этого и независимо от этого, мы просто испытывали друг к другу чувство ис5 кренней симпатии, довольно быстро перешедшее в дружбу. С Павлом Литвиновым я познакомилась позже, наверное в 1967 году, когда начала выступать в политических процессах. Но родители Павла — мои добрые и давние знакомые, с которыми меня связывали и общий круг друзей, и любовь к музыке, и совместные туристские походы. Поэтому, хотя мои встречи с Павлом носили де5 ловой характер и были связаны с организацией защиты по несколь5 ким политическим делам, дружба с его родителями сразу же опреде5 лила неформальный характер наших отношений. Кроме того, Павел мне очень нравился мягкостью, терпимостью и личным мужеством, в котором я имела возможность убедиться еще во время процесса над Юрием Галансковым и Александром Гинзбургом. 11 января 1968 года, накануне окончания этого процесса, Па5 вел и Лариса написали и передали на Запад для публикации обраще5 ние «К мировой общественности». В то время в Москве и других городах страны многие писали и подписывали самые разнообразные письма протеста, в которых резко критиковали нарушения «социалистической законности», вы5 ступали с требованиями соблюдения демократических норм. Каж5 дое из этих писем было заметным явлением общественной жиз5 ни. Слушали их по западным радиостанциям, читали и передавали из рук в руки тонкие листки папиросной бумаги с еле различимым текстом. Каждый вечер, когда я приходила в консультацию, секретарь передавал мне пачку почтовой корреспонденции. Я вскрывала кон5 верт за конвертом. Это были письма совершенно незнакомых мне людей. Большинство начиналось так: 241 ] Генеральному прокурору СССР Верховный суд РСФСР Копии: Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н.Б. Подгорному Председателю Совета Министров СССР А.Н. Косыгину Адвокатам: Б.А. Золотухину, Д.И. Каминской Почти в каждом из этих писем перечислялись нарушения, до5 пущенные судом при рассмотрении дела Галанскова и Гинзбурга и других. Почти каждое письмо содержало требование к властям — соблюдать собственные законы. Каждое такое письмо для его автора могло повлечь полное крушение всей его сложившейся жизни и тре5 бовало незаурядного мужества, а все вместе они свидетельствовали о возрождении общественного мнения, уничтоженного в нашей стра5 не еще в начале 205х годов. Обращение Павла и Ларисы заметно отличалось от большин5 ства полученных мною писем своим нравственным, гражданским па5 фосом. Они обращались не к властям, не к правительству и коммуни5 стической партии, а к каждому из нас — «к каждому, в ком жива совесть». Они ставили каждого человека перед необходимостью нрав5 ственного выбора. Помню, мы слушали это обращение по радио вместе с пришед5 шими к нам друзьями: Граждане нашей страны! Этот процесс — пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас… Сегодня в опасности не только судьба трех подсудимых — процесс над ними ни5 чем не лучше знаменитых процессов 305х годов, обернувшихся для нас таким по5 зором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться. Мы слушали, боясь пропустить хоть одно слово — ведь это впервые голос диктора обращался непосредственно к нам, взывал к нашей чести. Ведь родилось, выросло и даже успело состариться целое поко5 ление, к которому никогда так не обращались и для которого поэтому звучание слов «совесть» и «честь» было особенно торжественным. Ставшие сейчас привычными термины «диссиденты», «инако5 мыслящие» тогда только приобретали права гражданства. В те годы 242 ] мне приходилось встречаться с теми, кто впоследствии приобрел ши5 рокую известность своим участием в диссидентском движении. Их, безусловно, объединял нонконформизм и достойное уважения муже5 ство, готовность жертвовать своим благополучием и даже свободой. Однако это были очень разные люди. Иногда мне казалось, что некоторых из них слишком увлекает сам азарт политической борьбы. Разговаривая с ними, я явно ощуща5 ла, что, борясь за свободу высказывания своих мнений, они в то же время недостаточно терпимы к мнениям и убеждениям других лю5 дей. Недостаточно бережно, без необходимой щепетильности распо5 ряжаются судьбами тех, кто им сочувствует. Помню, как5то после одной такой беседы я, вернувшись домой, сказала мужу: — Знаешь, они, конечно, очень достойные и мужественные люди, но, когда я подумала, что вдруг случится так, что они окажутся у власти, — мне этого не захотелось. Мое отношение к Павлу, Ларисе и многим другим определя5 лось не только тем, что я разделяла их взгляды, что наши оценки со5 ветской действительности совпадали. Меня привлекала нравствен5 ная основа их убеждений и методов, которыми они и движение (получившее впоследствии название «правозащитного») пользова5 лись. Некоторые из участников этого движения силою внешних об5 стоятельств стали моими подзащитными. Моими друзьями они ста5 новились по моему внутреннему выбору. Вот почему, договариваясь с Павлом и Ларисой и уже считая их своими друзьями, я попросила их прийти 25 августа 1968 года ко мне домой, а не в юридическую консультацию. Воскресенье 25 августа. Я хорошо помню этот день и наше воз5 вращение с загородной прогулки в Москву, обусловленное встречей с Ларисой и Павлом. Помню и то, как негодовала, когда они не при5 шли в назначенное время, даже не позвонив, не предупредив, что на5 ше свидание откладывается. А потом сквозь треск и шум, всегда сопровождавшие передачи западного радио, мы услышали: Сегодня на Красной площади в Москве небольшая группа людей пыталась продемонстрировать протест против оккупации Чехословакии. И я сразу же сказала: — Это они. Ничто в наших предшествовавших разговорах не давало мне оснований для такого предположения. Более того, у меня было впе5 243 ] чатление, что Павел и Лариса лично для себя не считали демонстра5 цию наилучшим способом выражения несогласия или протеста. Что им более свойственны индивидуальные письма и обращения к обще5 ственности, которые дают возможность не только протестовать, но и подробно этот протест аргументировать. Но я видела, как Павел и Лариса были потрясены оккупацией Чехословакии, и, зная этих лю5 дей, понимала, что они не смогут промолчать. Исключительность са5 мого события определила и выбор исключительной, несвойственной им формы протеста. А уже на следующий день — 26 августа — я держала в руках ту записку, которую поставила эпиграфом к этой главе. Короткую, обращенную ко мне записку, которую Лариса во время обыска у нее на квартире каким5то чудом смогла написать и пе5 редать для меня. …Не ругайте нас, как все нас сейчас ругают. Каждый из нас сам по себе так ре5 шил, потому что невозможно стало жить и дышать… И тут же несколько слов для Анатолия: …Пожалуйста, прости меня и всех нас за сегодняшнее — я просто не в состоя5 нии поступить иначе. Ты знаешь, какое это чувство, когда невозможно ды5 шать. На следующий день мне стали известны имена всех участни5 ков демонстрации: Константин Бабицкий, Лариса Богораз5Даниэль, Наталья Горбаневская, Вадим Делонэ, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг. Когда я узнала, что Вадим Делонэ был одним из участников де5 монстрации, первое чувство, которое испытала, было чувство острой жалости. Я понимала, что он был самым обреченным из всех этих, обреченных на наказание людей. Ведь он уже был осужден за участие в демонстрации на площади Пушкина, и новое осуждение, да еще за совершение аналогичного преступления, давало право суду не толь5 ко назначить ему максимальное наказание (три года лишения сво5 боды), но и присоединить весь срок, не отбытый по предыдущему приговору. — Почему не оберегли его? Как могли допустить, чтобы он принял участие в демонстрации?.. Но еще до первого свидания с Павлом и Ларисой я знала, что свойственная им человечность и чувство ответственности за судьбы других не изменили им и в этот раз. Для них приход Вадима на Крас5 244 ] ную площадь был полной неожиданностью. Никто из остальных участников демонстрации Вадиму о своих намерениях не рассказы5 вал. Не рассказывали именно потому, что хотели уберечь его. Не знаю, права ли я была в своей уверенности, но ни тогда, ни позднее не сомневалась в том, что кроме общей для всех причины де5 монстрации — протеста против ввода советских войск в Чехослова5 кию — у Вадима была и вторая, глубоко личная причина, которая привела его тогда на Красную площадь. Для него участие в демон5 страции являлось и формой самореабилитации. Я употребляю тер5 мин «самореабилитация» потому, что ему не было необходимости реабилитировать себя в глазах других. Никто его не винил за те про5 шлые показания в КГБ, которые он давал по делу о демонстрации на площади Пушкина. Некоторые вообще не признавали морального права за людь5 ми, никогда не терявшими свободы, судить тех, кто на себе испытал тяжесть тюремного заключения. Но все соглашались с тем, что поведение Вадима на том прошлом суде не вызывало никаких на5 реканий. Я с большим уважением отношусь к этой второй причине, как к проявлению чувства высокой требовательности к самому себе. Мне кажется, что в этот же день, но во всяком случае в первые же дни после демонстрации мне стало известно, что Лариса просит меня быть ее адвокатом. Вскоре с аналогичной просьбой о защите об5 ратилась ко мне и Флора — мать Павла Литвинова. Созвонившись со следователем, советником юстиции Акимо5 вой, и удостоверившись, что в показаниях Ларисы и Павла нет проти5 воречий, я приняла защиту обоих. От следователя Акимовой я также узнала, что всем арестованным участникам демонстрации предъ5 явлено обвинение в грубом нарушении общественного порядка и в клевете на советский общественный и государственный строй. (Статьи 19051 и 19053 Уголовного кодекса РСФСР.) Расследование дела было закончено небывало быстро — в те5 чение двух недель, и с 14 сентября полностью укомплектованный со5 став защиты приступил к ознакомлению с материалами дела. Поми5 мо меня в деле участвовали: Софья Каллистратова — защитник Вадима Делонэ, Николай Монахов — защитник Владимира Дремлю5 ги и Юрий Поздеев — защитник Константина Бабицкого. В отноше5 нии Файнберга и Горбаневской дело было выделено в связи с тем, что они были направлены на судебно5психиатрическую экспертизу. Итак, 14 сентября 1968 года — день, когда я начала изучать де5 ло, а значит, и день первой встречи с подзащитными в Лефортовской тюрьме — следственном изоляторе КГБ. 245 ] Я знала, что Лариса и Павел ждут моего прихода. Что они видят во мне не просто защитника, которому можно доверять, что сам факт встречи именно со мной будет для них радостью. Возможность уви5 деть их, говорить с ними была горькой радостью и для меня. Впервые за годы своей работы я ехала в тюрьму на свидание с людьми, которые были мне дороги, которых я любила и которыми восхищалась. Мое знакомство со следователем Галаховым состоялось, как только я пришла в Лефортовскую тюрьму. Галахов — член бригады следова5 телей, которая постановлением прокурора Москвы была специально создана для расследования этого дела. Теперь, когда следствие уже закончено, ему поручено обеспечить мне возможность ознакомить5 ся с делом, с каждым из моих подзащитных в отдельности. Галахов предупредил меня, что наша работа должна быть за5 кончена в максимально сжатый срок. — Руководство приняло решение передать дело в суд до истече5 ния месячного срока. Просьба к вам организовать работу так, чтобы нас не задерживать. Вы можете работать так поздно, как вам это будет необходимо, — с администрацией тюрьмы этот вопрос согласован. Расследование дела о демонстрации на Красной площади бы5 ло закончено в небывалый, поражающий своей сжатостью срок. Зная стиль и условия работы следственного аппарата прокуратуры, я могу с уверенностью сказать, что этот срок был определен в каких5то очень высоких инстанциях, явно выходящих за рамки прокуратуры. Следо5 ватели в течение двух недель не только завершили допросы семи арестованных демонстрантов, примерно тридцати свидетелей, но и обеспечили проведение шести психиатрических экспертиз, проис5 ходивших в тюрьме, одной психиатрической экспертизы в Институте имени Сербского (в отношении Натальи Горбаневской) и судебно5 криминалистической экспертизы в специализированном научно5ис5 следовательском институте. Мне, как и другим адвокатам, было совершенно ясно, что всем этим дирижировало, обеспечивало незамедлительное выполнение этиx формально необходимых следственных действий ведомство сильное и авторитетное, то есть КГБ. А для того, чтобы удобнее было руководить расследованием, КГБ распорядился содержать всех арестованных по нашему делу в тюрьме, которая прокуратуре неподведомственна и куда по поста5 новлению, подписанному прокурором, арестованного вообще не примут, — в следственном изоляторе КГБ в Лефортове. 246 ] Просьба ознакомиться с делом в пределах сентября была абсо5 лютно выполнима. Мне было ясно, что при ежедневной работе я ус5 пею прочесть все материалы следственного досье, сделать из него необходимые выписки и что у меня останется достаточно времени, чтобы подробнее обсудить позицию защиты и подготовить моих под5 защитных к суду. Я понимала, что следователь не разрешит нам втроем работать одновременно в одном кабинете, так как это нарушало бы обязатель5 ную изоляцию обвиняемых, и, в свою очередь, попросила организо5 вать работу так, чтобы я могла видеться с каждым из моих подзащит5 ных ежедневно. Я хотела иметь возможность видеть Павла и Ларису каждый день, чтобы рассказывать им о семьях и о близких им людях и обязательно каждый день их «кормить». Опыт общения со следователями по предыдущим политиче5 ским делам убедил меня, что одни следователи быстрее и без особо5 го противления, другие после уговоров, но все они в конце концов со5 глашались на это отступление от тюремных правил и разрешали в их присутствии «кормить» арестованных. Единственное требование, ко5 торое они ставили и которое мы неукоснительно соблюдали, — все должно быть съедено здесь, в следственном кабинете, в камеру ниче5 го уносить нельзя. Предложенный мною порядок работы — с одним из подзащит5 ных до обеда, а со вторым — после обеда — возражений не вызвал. Договорились с Галаховым и о том, что Ларису и Павла на обед уво5 дить не будут, что даст нам возможность сохранить много времени для работы. С этого дня я ежедневно приносила обильные обеды, пригото5 вленные матерью Павла. Когда утром я приходила в тюрьму, сгиба5 ясь под тяжестью огромного портфеля, с которым муж обычно ходил за покупками, Галахов, укоризненно качая головой, неизменно по5 вторял: — И охота вам, Дина Исааковна, таскать такую тяжесть? Ну, принесли бы пару бутербродов, яблоки. А то настоящие горячие обеды приносите, да еще на двух человек! 14 сентября в первую половину дня я решила работать с Лари5 сой Богораз. Лариса вошла в комнату легко и непринужденно, без всякой те5 ни подавленности, и сразу ко мне, путая официальное «Дина Исааков5 на» и фамильярное, уже ставшее для нас привычным дружеское «ты». Подготовка к защите на этом этапе — это тщательное изучение всех материалов, которые за две недели собрала и запротоколирова5 ла бригада следователей. 247 ] Формулировка обвинения, предъявленного всем привлечен5 ным к ответственности, кроме Ларисы, совпадала дословно. Она — общая для всех, безо всякой попытки индивидуализации, хотя это бе5 зусловное требование закона. Расследованием по делу установлено: Павел Литвинов (или Вадим Делонэ, или Константин Бабицкий. — Д.К.), буду5 чи несогласен с политикой КПСС и Советского Правительства по оказанию братской помощи чехословацкому народу в защите его социалистических за5 воеваний, одобренной всеми трудящимися Советского Союза, вступил в пре5 ступный сговор с другими обвиняемыми по настоящему делу (перечисляются фамилии остальных обвиняемых. — Д.К.) с целью организации группового про5 теста против временного вступления на территорию ЧССР войск пяти социали5 стических стран. Ранее изготовив плакаты с текстами, содержащими заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, а именно: «Руки прочь от ЧССР», «За вашу и нашу свободу», «Долой окку5 пантов», «Свободу Дубчеку», «Да здравствует свободная и независимая Чехосло5 вакия» (на чешском языке), 25 августа сего года в 12 часов дня явились к Лобно5 му месту на Красной площади, где совместно (перечень фамилий остальных обвиняемых. — Д.К.) принял активное участие в групповых действиях, грубо нарушивших общественный порядок и нормальную работу транспорта: развер5 нул вышеуказанные плакаты и выкрикивал лозунги аналогичного с плакатами содержания, то есть совершил преступления, предусмотренные статьями 19051 и 19053 Уголовного кодекса РСФСР. Для того чтобы эта формулировка соответствовала требова5 ниям советского закона, в ней, помимо общего изложения событий, обязательно должно было быть указано: что конкретно в каждом из плакатов следствие считает «ложным измышлением», кто из обвиняе5 мых какой из этих плакатов «изготовлял» (ведь изготовление клевет5 нических произведений образует самостоятельный состав уголов5 ного преступления — статья 19051), какие именно тексты и кто из обвиняемых выкрикивал. От обвинительной власти требуется индивидуализировать ви5 ну каждого обвиняемого и степень его активности по сравнению с другими участниками групповых действий. Не менее наглядно пренебрежение к требованиям закона про5 явилось и в том, как было сформулировано дополнительное обвине5 ние в отношении Ларисы Богораз: Будучи не согласна с действиями КПСС и Советского Правительства по оказа5 нию братской помощи чехословацкому народу, она 22 августа 1968 года на5 248 ] правила об этом два заявления на имя директора и в профсоюзную организа5 цию Всесоюзного научно5исследовательского института технической инфор5 мации и координирования. Из этой формулировки нельзя понять ни то, какие именно за5 явления направила Лариса, ни то, почему направление заявления яв5 ляется уголовным преступлением, ни то, какое преступление она со5 вершила. Для того чтобы это обвинение перестало быть таинственным, я сразу приведу текст этих абсолютно одинаковых заявлений: В знак протеста против оккупации Чехословакии Советскими войсками я объявляю забастовку с 21 по 31 августа (том 3, листы дела 193, 194). Я знаю, как работают следственные органы Москвы, и могу сказать с уверенностью, что подобные формулировки не были резуль5 татом неопытности или небрежности. Я не допускаю и мысли, что старший следователь прокуратуры Москвы, советник юстиции Аки5 мова позволила бы себе такое нарушение закона по любому из тех многих (не политических) уголовных дел, которые ей приходилось расследовать. То, что именно так были оформлены следственные до5 кументы по делу о демонстрации на Красной площади, я могу объяс5 нить двумя причинами. Первое. Необходимостью выполнить поручение высоких пар5 тийных инстанций и КГБ и привлечь всех без исключения участни5 ков демонстрации к уголовной ответственности. И второе. Невозмож5 ностью в полном соответствии с законом оформить обвинение в действиях, которые по этим же законам не являются преступными. Материалы дела о демонстрации — это три толстых тома. Но уже с первого дня мне стало ясно, что для защиты важен первый том — с показаниями свидетелей — и те части остальных двух томов, где со5 держатся очные ставки. Обвиняемые же на большинство вопросов следователей отвечать отказывались. Перечитывая сейчас свои выписки из следственного досье, от5 бирая те показания, которые интересно представить читателю, я ви5 жу, что все они значительно менее эффектны, чем бьющие в глаза своей непримиримостью и политическим темпераментом показания Владимира Буковского. Это не потому, что участники демонстрации на Красной площади — люди менее мужественные, менее убежден5 ные. Просто они другие. 249 ] Сдержанный тон показаний более свойственен их характеру, возрасту и той позиции поведения на следствии, которую каждый из них избрал самостоятельно, но в которой все они оказались порази5 тельно солидарны. Если Владимир Буковский говорил следователю: «Свои поли5 тические убеждения не скрываю и привык говорить о них открыто», то все участники демонстрации на Красной площади вообще отказа5 лись беседовать со следователями о своих взглядах и убеждениях, ограничив свои объяснения мотивами демонстрации. Пожалуй, единственным человеком, который по складу свое5 го характера мог нарушить этот общий тон сдержанности, был Вла5 димир Дремлюга. Но на следствии он давать показания отказался, сохранив для суда весь свой темперамент бойца. Солидарность и непреклонность в избранной линии поведе5 ния была первой особенностью, которую я отметила, читая показа5 ния обвиняемых. Самые подробные показания, которые Лариса Богораз дала на следствии, заняли несколько строк: 25 августа пришла на Красную площадь. Подняла транспарант с протестом против ввода войск в Чехословакию. На вопрос о том, какой плакат держала я и какие именно плакаты держали мои товарищи, отвечать отказываюсь. Мои действия не нарушили общественный порядок и движение транспорта, не препятствовали воскресной npoгyлкe граждан. Само выражение протеста не нарушает общественного порядка. Лозунги не содержат клеветнических измышлений, а выражают критическую точку зрения по одному конкретному вопросу. Обвинение против нас считаю несостоятельным. Отказываюсь при5 нимать участие в работе следствия и больше ни на какие вопросы отвечать не буду (том 3, лист дела 182). Так же кратко выглядят показания Павла Литвинова от пер5 вых — в день задержания — и до последних 12 сентября. От показаний отказываюсь. Считаю задержание насилием со стороны лиц в штатском. Через следствие я обращаюсь с жалобой на лиц, задержавших нас. На все остальные вопросы отвечать отказываюсь (том 3, лист дела 7, 25 августа). Читая показания Ларисы и Павла, я с удовольствием отмечала не только их мужество — оно не было для меня неожиданностью, но и сдержанный, спокойный тон этих показаний. Та же спокойная сдер5 жанность была и в более подробных показаниях двух других участни5 ков демонстрации — Вадима Делонэ и Константина Бабицкого. 250 ] В самый день задержания, 25 августа 1968 года, Константин Бабицкий, молодой ученый, автор трудов по математической линг5 вистике, сказал: Сегодня я пришел на Красную площадь, чтобы выразить свой протест против трагической ошибки нашего правительства — вооруженного вмешательства в дела Чехословакии (том 2, лист дела 20). В своих последующих показаниях Бабицкий говорил, что не боится назвать цель демонстрации высокой. То же осознание высокой цели пронизывало показания не только обвиняемых, но и их друзей и родственников, которые были очевидцами демонстрации. Том 2, лист дела 70. Показания свидетеля Татьяны Велика5 новой: Вопрос следователя: Расскажите, что вам известно по этому делу? О т в е т : Утром в воскресенье мой муж Константин Бабицкий сказал, что дол5 жен быть на Красной площади у Лобного места в 12 часов, чтобы выразить протест против введения войск в Чехословакию. На мой вопрос он ответил, что кроме него будут и другие участники, но кто именно — я не спрашивала. Вопрос: Пытались ли вы воздействовать на мужа, отговорить его? Ведь у вас трое несовершеннолетних детей, и вы должны были понимать послед5 ствия. О т в е т : Я не пыталась отговорить. Если муж считал, что во имя совести он должен так поступить, — отговаривать его было бы просто бесчестно. А сейчас мне кажется необходимым сделать небольшое отсту5 пление и вновь вернуться к словам записки Ларисы Богораз: «Не ру5 гайте нас, как все нас ругают». В один из первых дней после демонстрации к нам домой при5 шел друг Ларисы и Юлия Даниэля Анатолий Якобсон. Только однаж5 ды потом за долгие годы нашей дружбы я видела Анатолия в состоя5 нии такого безудержного отчаяния. Тот второй раз был в день прощания, когда Анатолия изгнали из Советского Союза. Навсегда в моей памяти осталось его залитое слезами лицо и то, как он сквозь рыдания пытался читать болезненно им любимые строки прощания с Ленинградом из стихов Анны Ахматовой: Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима, Тень моя на стенах твоих… 251 ] Я никогда после этого прощания Анатолия не видела. Он дей5 ствительно был неразлучим со своей страной и в изгнании покончил жизнь самоубийством. А в тот августовский день в 1968 году Анатолий сидел в моей комнате, закрыв лицо своими сильными руками, и сквозь рыдания повторял раз за разом: — Я должен был быть с ними. Я должен был быть с ними. Я дол5 жен был быть с ними. 25 августа Анатолия не было в Москве. Только на следующий день он узнал о демонстрации и об аресте самых близких своих друзей. Анатолий написал замечательное по силе и точности откры5 тое письмо, посвященное демонстрации на Красной площади. Руко5 писный подлинник этого письма, ставший теперь для меня печаль5 ной реликвией, лежит в моем досье по делу о демонстрации с тех самых дней. Многие люди, гуманно и прогрессивно мыслящие, признавая демонстрацию отважным и благородным делом, полагают одновременно, что выступление, которое ведет к неминуемому аресту участников и к расправе над ними, не5 разумно, нецелесообразно… От Анатолия я узнала то, о чем мне потом рассказывали дру5 гие друзья демонстрантов: намерение провести демонстрацию про5 теста не встретило поддержки у многих из их единомышленников. Делались отчаянные попытки отговорить их, предотвратить демон5 страцию именно потому, что считали ее «неразумной», «нецелесооб5 разной». Вот чем объяснялись эти, поначалу непонятные для меня, по5 вторяющиеся слова в записке Ларисы — «не ругайте», «простите». Как5то совсем недавно я разговаривала уже здесь, в Америке, с моим добрым другом, тоже эмигрантом, изгнанным из Москвы. Он был в числе тех, кто 24 августа объезжал квартиру за квартирой. К Бабицкому, к Ларисе, к Павлу Литвинову — с единственным наме5 рением удержать их, предотвратить демонстрацию. Им руководила абсолютно гуманная цель — уберечь их. Ведь он, как и другие, пред5 видел единственно возможный в советских условиях исход такого открытого протеста. — Сейчас я понимаю, что был не прав. Я не должен был их отго5 варивать. Я должен был быть с ними. Письмо Анатолия Якобсона было ответом всем тем сочувству5 ющим, кто осуждал демонстрацию: 252 ] К выступлениям такого рода нельзя подходить с мерками обычной политики, где каждое действие должно приносить непосредственный, материально из5 меримый результат, вещественную пользу. Демонстрация 25 августа — явление не политической борьбы, а явление борь5 бы нравственной… Исходите из того, что правда нужна ради самой правды, а не для чего5нибудь еще; что достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, даже если он бессилен это зло предотвратить… И еще: Семеро демонстрантов, безусловно, спасли честь советского народа. Значе5 ние демонстрации 25 августа невозможно переоценить. Анатолий с полным правом назвал всех участников демонстра5 ции героями 25 августа. С каждым новым днем работы над делом я все больше и больше убеж5 далась, что первое дело о демонстрации (дело Буковского и других) принесло определенный опыт не только мне. Следственные органы по5своему тоже этот опыт учитывали и старались избежать тех явных дефектов в конструкции обвинения, которые были допущены в пер5 вом деле. Тогда, конструируя обвинение, КГБ исходили из того, что уже одно содержание лозунга может рассматриваться как нарушение общественного порядка. Следствие тогда вполне устраивали пока5 зания свидетелей комсомольцев5оперативников, что их вмешатель5 ствo, то есть разгон демонстрации и задержание участников, было оправдано «антисоветским» или «клеветническим» характером лозунгов. Формально суд разделил эту позицию и осудил Буковско5 го и других по статье 19053 Уголовного кодекса. Но правовая несо5 стоятельность обвинения после суда стала очевидна всем, в том числе и КГБ. Поскольку советская власть не может и не хочет мириться с инакомыслием, в какой бы форме оно ни выражалось, то отпадал естественный и законный вывод из прошлой ошибки — признание демонстраций гарантированным конституцией правом граждан на5 шей страны. Вместо этого было добавлено второе обвинение — в из5 готовлении и распространении клеветнических измышлений, ква5 лифицированное по статье 19051 Уголовного кодекса. 253 ] Предъявив это дополнительное обвинение, следственная власть, вопреки закону, полностью освободила себя от обязанности его доказать или аргументировать, ограничившись простым перечис5 лением текстов плакатов. Вторую же часть обвинения она старалась доказать любыми способами, и доказать так, чтобы избежать упре5 ков защиты в том, что сам факт демонстрации рассматривается как нарушение общественного порядка. Обвинительную власть уже не могли устроить показания сви5 детелей, что нарушение общественного порядка они усмотрели в со5 держании плакатов. Необходимы были доказательства, что демон5 страция сопровождалась бесчинствами и нарушала нормальную работу транспорта. В распоряжении следствия по этому пункту обвинения, поми5 мо показаний обвиняемых, были показания трех групп свидетелей. Первая группа — это друзья и родственники подсудимых. Вторая — свидетели Ястребова и Леман. Свидетели незаинте5 ресованные, чьи показания полностью подтверждают рассказы обви5 няемых и их друзей. Третья группа — это подлинные свидетели обвинения, то есть те, чьи показания используются обвинением как доказательство ви5 ны в нарушении демонстрантами общественного порядка и нормаль5 ной работы транспорта. Я хочу представить моим читателям равную с судом возмож5 ность самим оценить материалы дела и самим сделать вывод о дока5 занности обвинения. Итак, показания свидетелей первой группы. Татьяна Великанова, жена Константина Бабицкого (том 2, лис5 ты дела 70–71 оборот): Я видела, как муж вместе с остальными участниками демонстрации сели вокруг Лобного места и развернули плакаты… Примерно через 2 минуты подбежали две группы мужчин и стали эти плакаты вырывать. Один, я хорошо запомнила его в лицо, ударил Файнберга ботинком в лицо. У Файнберга весь рот был в крови. Никто из знакомых мужа даже не поднялся и никак не реагировал на про5 вокацию. В том крыле, где сидел Литвинов, тоже кого5то били, кого — не рассмотрела. Какой5то мужчина ударил пинком моего мужа в бедро. Побои наносили не из толпы собравшихся граждан, а определенные специаль5 ные люди, но без повязок. Свидетель Панова, знакомая Татьяны Великановой (том 2, лист дела 72–73, допрос 12 сентября): 254 ] Направляясь на Красную площадь к Татьяне Великановой, увидела, как у Лоб5 ного места кольцом сели на ступеньки люди и развернули белые полотна с надписями. Было 12 часов. Почти сразу к ним с двух сторон бросились люди в гражданской одежде, сразу начали избивать тех, кто сидел с плакатами, и от5 нимать эти плакаты. Все происходило очень быстро. Бабицкий сидел рядом с человеком, у которого было разбито, окровавлено лицо. Никто из тех, кто сидел у Лобного места, даже не повернулся и ничего не сказал, когда их нача5 ли избивать. Абсолютно аналогичные показания дали и другие знакомые и друзья демонстрантов. Показания второй группы свидетелей — очевидцев демонстра5 ции, которые при разных обстоятельствах оказались 25 августа на Красной площади. Свидетель Ястребова (том 1, лист дела 90, допрос 28 августа): Мое постоянное место жительства — Челябинск. В Москву приехала в отпуск. 25 августа я пришла на Красную площадь в 11 часов 50 минут — просто хотела посмотреть площадь и мавзолей Ленина. Я видела, как к Лобному месту под5 ходила эта группа, и все сели на парапет. Буквально мгновенно подняли вверх руки, в которых были лозунги… Почти сразу подбежали мужчины и отобрали лозунги. Эти люди даже не поднялись на ноги — продолжали сидеть. Один мужчина сгоряча ударил довольно увесистым портфелем по голове од5 ного из сидящих. Люди из толпы его останавливали. Видела, как еще один мужчина на них замахивался. Когда их задерживали, они шли спокойно… Свидетель Леман (том 1, лист дела 5, допрос 25 августа): 25 августа был на Красной площади, увидел толпу у Лобного места и подошел. Какой5то человек ударил сидящего в зеленой рубашке по зубам. В этот момент их стали сажать в машины. Вдруг ко мне подбежали несколько человек и схва5 тили меня за руки. Один сказал: — Этот? — Другой ответил: — Нет. Но первый повторил: — Этот. — Они заломили мне руки, дали по шее и затол5 кали в машину; так я оказался в пятидесятом отделении милиции. Никого из задержанных я не знаю. Прокуратура Москвы очень тщательно проверяла обстоятель5 ства, при которых свидетель Леман оказался на Красной площади и был задержан. Было бесспорно установлено, что никого из демон5 странтов он не знал, очевидцем демонстрации оказался совершенно случайно и его задержание было ошибкой. 255 ] И, наконец, показания свидетелей третьей группы — свидете5 лей обвинения. Из них я приведу только те, которые были наихудшими для об5 виняемых и на которых впоследствии базировался обвинительный приговор. Свидетель Богатырев (том 1, лист дела 54, допрос 27 августа): 25 августа пришел на Красную площадь около 12 часов, чтобы погулять там. Уви5 дел толпу у Лобного места. Там кто5то выкрикивал «Свободу Дубчеку». Я побе5 жал. Этих граждан уже сажали в машины. Картина была омерзительная. Задер5 жанные вырывались, оскорбляли граждан, выкрикивали лозунги — вели себя как отъявленные хулиганы. Одна из женщин обзывала собравшихся сволочами, провокационно кричала, что ее избивают, хотя никто ее не бил, визжала. Кто5то передал мне отобранные у них плакаты, я не читал их и передал в милицию. В машине они продолжали кричать. В отделении милиции я сообщил свой ад5 рес и ушел. Свидетель Веселов (том 1, лист дела 90, допрос 28 августа): 25 августа пришел к 12 часам на Красную площадь для прогулки. Увидел боль5 шое скопление народа, шум. Я подошел. У Лобного места стояла группа лю5 дей. Они держали транспаранты, кричали. Я видел, как их сажали в машину. Женщина, которая стояла у Лобного места, ударила меня ногой и кричала «Ти5 раны», «Насильники». Свидетель Давидович (том 1, лист дела 26, допрос 27 августа): В Москве был проездом. Мое постоянное место жительства — Коми АССР. 25 августа был в ГУМе и вышел из него на Красную площадь около 12 часов. Увидел группу людей, двигающуюся по площади к Лобному месту. Они сели около Лобного места со стороны Красной площади. Тут же развернули плака5 ты «Руки прочь от ЧССР», второй на чешском языке. Стала собираться толпа. Участники этой группы начали произносить речи. Собравшиеся граждане требовали, чтобы их задержали. Мужчины в штатском стали активно сажать участников этой группы в подо5 шедшие автомашины. Я тоже стал помогать. Их никто не бил. И, наконец, полностью приведу документ, против которого в моем досье стоит знак «NB». Том 1, лист дела 7. Рапорт инспектора отдела регулирования Уличного дви5 жения Куклина. 256 ] 25 августа во время несения постовой службы заметил на проезжей части Лоб5 ного места группу лиц с плакатами. Стоя на проезжей части с плакатами в ру5 ках, они кричали. Эта группа мешала движению транспорта, идущего из Спас5 ских ворот Кремля на улицу Куйбышева и обратно. На мое требование уйти с проезжей части граждане не реагировали и продолжали стоять и кричать. Все это — и показания последней группы свидетелей, и ра5 порт инспектора ОРУДа — серьезный обвинительный материал. Если суд будет с доверием относиться к их показаниям, он их ис5 пользует как доказательство вины в нарушении общественного по5 рядка, а рапортом подкрепит обвинение в нарушении нормальной работы транспорта. Оставаясь наедине с каждым из моих подзащитных, мы обсуж5 дали эти показания. И Павел Литвинов говорил мне: — Дина Исааковна, ведь это полное вранье. Демонстрация бы5 ла сидячая. Мы сидели на тротуаре и не поднимались до тех пор, пока нас не стали сажать в машины. За все то время, что мы там были, через площадь не прошла ни одна машина. — Диночка (это уже говорит Лариса), но ведь всем понятно, что это неправда. Никто из нас ни на секунду не поднимался. Мы так решили заранее — сидеть на тротуаре и не поддаваться ни на какую провокацию. Ведь даже когда били, ни один из нас не крикнул, не от5 толкнул от себя. И Павлу, и Ларисе я верю безоговорочно. Верю потому, что это говорят именно они. Но, помимо этого, еще когда читала дело, про5 фессиональная привычка удержала в памяти такие детали, которые позволяли сначала сомневаться, а потом уже в суде безо всякого со5 мнения сказать: — Вся эта группа свидетелей дает ложные показания по целому ряду самых существенных для обвинения деталей. Рапорт инспекто5 ра ОРУДа — фальсификация. Что породило у меня сомнения в правдивости этих сви5 детелей? Прежде всего, конечно, то, что их рассказ (о том, как происхо5 дила демонстрация и как задерживали демонстрантов) опровергал5 ся показаниями обвиняемых, которым, повторяю, я верила, и всех остальных очевидцев демонстрации, в числе которых были люди со5 вершенно незаинтересованные, в чьей объективности сомневаться было нельзя. Теоретически свидетели обвинения — Веселов, Богатырев и другие — также посторонние, значит, тоже незаинтересованные и объективные, как Ястребова и Леман. 257 ] И вновь перелистываю страницы дела, чтобы проверить себя. И вписываю в свое досье против каждого из свидетелей: Свидетель Веселов — сотрудник воинской части 1164. Свидетель Богатырев — сотрудник воинской части 1164. Свидетель Иванов — сотрудник воинской части 1164. Свидетель Васильев — сотрудник воинской части 1164. Как случилось, что все они оказались в один и тот же день и час в одном и том же месте? Почему ни один из них не сказал на допросе, что договорился встретиться со своими сослуживцами или хотя бы случайно встретил их на Красной площади? Почему следователь, который у всех свидетелей подробно выяс5 нял все, связанное с приходом на Красную площадь, ни одному из этих свидетелей не задал само собой напрашивающийся вопрос: была ли их встреча случайным совпадением или обусловлена договоренностью? Следователь не спросил их даже о том, знакомы ли они вообще друг с другом. Как будто бы надеялся на то, что никто из участников процесса не заметит, что все эти свидетели, согласованно дающие по5 казания против обвиняемых, являются сотрудниками одной и той же воинской части. И еще одна деталь. Заполняя анкетные данные свидетеля, сле5 дователь не может ограничиваться лишь указанием номера части. Он должен указать звание свидетеля и то министерство, в ведении кото5 рого эта воинская часть находится (Министерство обороны, Минис5 терство внутренних дел, КГБ). В анкетных данных этих свидетелей в графе «Занимаемая должность» — загадочное для воинской части и принятое только в системе КГБ слово «сотрудник». К какому министерству относится воинская часть 1164, указано не было. Из анкетных данных свидетеля Давидовича я узнала, что у не5 го высшее юридическое образование, что он предъявил следовате5 лю не паспорт, а удостоверение личности Министерства внутренних дел и что место его работы — воинская часть 6592. Сопоставляя это с тем, что его постоянное место жительства и работы Коми АССР (республика, где сосредоточены лагеря строгого режима и тюрьмы), у меня были все основания предполагать, что Давидович является от5 ветственным (о чем свидетельствует наличие высшего юридическо5 го образования) работником тюрьмы или лагеря. Конечно, само по себе это еще не означает, что он говорит след5 ствию неправду, но относиться к его показаниям как к показаниям 258 ] человека объективного я уже не могла. Кроме того, в показаниях Да5 видовича была одна подробность, явно свидетельствующая, что он либо говорит неправду, либо сознательно скрывает обстоятельства, при которых оказался на площади. Давидович утверждал, что он вышел из ГУМа. Но каждый мос5 квич знает, что в воскресенье в ГУМе торговли не бывает, для покупа5 телей он закрыт. Значит, если Давидович, как он утверждал, пришел на Красную площадь просто для воскресной прогулки, он в помеще5 ние ГУМа попасть не мог. Другое дело, если он был участником «опе5 ративного мероприятия». ГУМ своим фасадом выходит на Красную площадь, а торцовой частью на улицу Куйбышева, то есть на «правительственную маги5 страль», по которой следуют машины в Кремль и из Кремля на Ста5 рую площадь, в здание ЦК КПСС. Поэтому в здании ГУМа расположе5 ны круглосуточные посты оперативного наблюдения. Если Давидович, утверждая, что на Красную площадь он вышел из ГУМа, сказал правду, это значит, что он находился там как участ5 ник запланированного «оперативного мероприятия». Мой опыт работы адвоката избавлял меня от сомнений по по5 воду того, согласятся ли «сотрудники» — участники этого мероприя5 тия — давать любые показания, которые от них потребует КГБ. Та5 кое понятие, как уважение к правосудию, к обязанности гражданина говорить в суде только правду, в Советском Союзе вообще встреча5 ется нечасто. Те же свидетели, о которых пишу сейчас, могли не опа5 саться и привлечения к уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Более того, они знали, что ни следователь, ни судья не бу5 дут даже пытаться уличить их во лжи, какой бы явной эта ложь ни была. Что потом каждое слово, сказанное ими по подсказке КГБ или прокуратуры, суд будет защищать от критики со стороны адвокатов и самих подсудимых. Но я понимала, что весь этот ход рассуждений, важный для мо5 ей оценки показаний свидетелей, не может быть использован в суде, пока я не найду подтверждения того, что КГБ действительно оказы5 вал давление на этих свидетелей. Но, как ни скрывай, ложь обязательно где5то проявится. И вот: Том 1, лист дела 69, допрос свидетеля Куклина 27 августа. 25 августа стоял на посту на углу улицы Куйбышева. Заметил группу в 8–10 че5 ловек, которые шли по направлению к Лобному месту. Не знаю, почему, но я сразу обратил на них внимание и сразу побежал туда. Когда я прибежал на площадь, я увидел что5то в руках у граждан, которые сидели на тротуаре Лоб5 259 ] ного места… Близко к Лобному месту я не подходил и потому лозунгов не видел и выкриков не слышал… В этот же день после сдачи смены я написал рапорт. Противоречия между показаниями Куклина и им же написан5 ным рапортом очевидны. В показаниях: «…Выкриков не слышал». В рапорте: «…Они стояли на проезжей части и кричали…» В рапорте: «На мое требование уйти с проезжей части эти граж5 дане не реагировали, продолжали стоять и кричать». Но как мог свидетель обратиться к демонстрантам с каким бы то ни было требованием, если близко к Лобному месту он не подхо5 дил (протокол допроса)? Куклин — не обычный свидетель. Он инспектор ОРУДа. Ему был доверен один из самых ответственных постов в Москве — уча5 сток правительственной трассы, соединяющей Кремль с ЦК. Все его внимание сосредоточено на обеспечении правильного и безаварий5 ного движения машин на обслуживаемой им территории, куда вхо5 дит и Красная площадь. Естественно, что его показания представля5 ют наибольшую ценность для решения вопроса о том, действительно ли демонстрация привела к нарушению нормальной работы транс5 порта. В рапорте он пишет: Эта группа мешала движению транспорта, идущего из Спасских ворот Кремля на улицу Куйбышева и обратно. В протоколе допроса об этом ни одного слова. И что особенно странно — следователь его об этом тоже не спрашивает. И не только при первом допросе, но и впоследствии. Не спрашивает его, была ли задержана в движении машина, а если была, то на какое время. Все это могло бы вызвать у защиты серьезные недоумения и подозрения. Но они остались бы только подозрениями, если бы не небрежность, недосмотр следователя. Тот самый недосмотр, который всегда помогает обнаружить ложь и фальсификацию. Допрашивая Куклина 27 августа, следователь записал с его слов: В этот же день (т.е. 25 августа) после сдачи смены я написал рапорт. А на приобщенном к делу рапорте стоит написанная Куклиным дата — «3 сентября». Значит, это другой, новый рапорт, который написан взамен пер5 вого. Значит, содержание первого рапорта следствие не устраивало. 260 ] И не устраивало настолько, что работник городской прокуратуры изъял его из дела, то есть совершил уголовное преступление. Конечно, следователю ничего не стоило договориться со свидетелем, чтобы тот датировал свой новый рапорт прежним числом, то есть 25 августа. Сле5 дователь, очевидно, просто не обратил на это внимание. Забыл, что в показаниях Куклина есть эта последняя — изобличающая — строчка: В этот же день я написал рапорт. Многие, с кем мне приходилось разговаривать, уже здесь в Америке, спрашивали меня: — А зачем вам, адвокатам, надо было выискивать все эти про5 тиворечия, разрабатывать планы допроса свидетелей, если действи5 тельно исход всех этих политических процессов предрешен заранее? Если вы твердо знали, что никакие аргументы защиты на приговор суда не повлияют? Этот же вопрос, но несколько в иной редакции, задавали мне в Советском Союзе. Там все сами понимали предрешенность этих дел. Там говорили просто: — Ведь все равно известно, что их осудят, и осудят на тот срок, который определят КГБ и партийные инстанции. Зачем тратить столько сил и нервов на заведомо обреченную защиту? В те годы один из известных московских бардов написал песню «Юридический вальс». Он посвятил ее адвокатам, участвовавшим в политических процессах: Судье заодно с прокурором Плевать на детальный разбор. Им лишь бы прикрыть разговором Готовый уже приговор. А дальше об адвокатах: Скорей всего, надобно просто Просить представительный суд Дать меньше по сто девяностой, Чем то, что, конечно, дадут. Откуда берется охота, Азарт, неподдельная страсть Машинам доказывать что5то, Властям корректировать власть?.. 261 ] Так откуда же, действительно, бралась охота, и если не азарт (это слово мне не кажется правильным), то неподдельная страсть? Наверное, разные адвокаты должны были по5разному ответить на этот вопрос. Для некоторых главной движущей силой было стрем5 ление разоблачить, сделать наглядным для всех тот трагический фарс, каким являлись все политические процессы, в которых нам при5 ходилось участвовать. Но для меня разоблачение было следствием ра5 боты, результатом той тщательности, с которой готовилась к каждо5 му делу, но не ее причиной. У меня никогда не возникала мысль, что обреченность дела может позволить работать хуже, чем я умею, и, следовательно, хуже, чем я обязана. Лариса Богораз и Павел Литвинов изучали дело тоже очень внимательно. С каждым из них я подробно обсуждала показания сви5 детелей, разъясняла намеченную мною линию защиты, учила тому, как правильно ставить вопросы. Особенно детально я готовила к предстоящему суду Ларису, которая решила, что в суде откажется от адвоката и будет защищаться самостоятельно, чтобы получить право, помимо последнего слова, произнести и защитительную речь. В Советском Союзе адвокат, участвующий в политическом про5 цессе, поставлен перед необходимостью осудить политические взгля5 ды своего подзащитного. Дать им «правильную», «партийную» оцен5 ку. Лишь очень ограниченный круг адвокатов, выступавших в таких делах, отказывался следовать этой традиции. Пойти на большее, то есть солидаризироваться с политическими воззрениями и оценками подзащитных, и остаться после этого в адвокатуре было невозможно. Вот почему мы должны были сознательно ограничивать себя чисто правовыми аспектами защиты. Я знаю, что ни тогда, ни позднее никто из самых требователь5 ных и бескомпромиссных диссидентов не осуждал нас за это. Но да5 же сейчас, когда вспоминаю тот свой разговор с Ларисой, вспоминаю и острое чувство стыда, когда услышала от нее: — Я должна сама произнести защитительную речь. Ведь кто5 то должен от имени всех подсудимых открыто выступить против ок5 купации Чехословакии. Я думаю, что я это сделаю лучше других. Я знала, что Лариса справится с этой задачей. Она обладала прекрасной способностью четко формулировать мысли. Ход ее рас5 суждений всегда строго логичен. И все же я особенно тщательно и придирчиво старалась оценить каждое слово, которое Ларисе пред5 стояло сказать в суде. Я настойчиво повторяла: — Помни, тебе могут запретить говорить о твоих взглядах и убеждениях, но никто не может лишить тебя права рассказать о том, почему ты пришла на Красную площадь. По закону суд обя5 262 ] зан установить мотивы тех действий, в которых обвиняется под5 судимый. Мы договорились с Ларисой, что о ее намерении защищаться в суде самостоятельно никто, кроме самых близких, знать не должен. Ей важно было сохранить право на встречи со мной до суда. Договорились и о том, что после суда я вновь стану ее офи5 циальным защитником и буду представлять ее интересы в Верховном суде РСФСР в кассационной инстанции. Так шли эти недолгие дни подготовки к делу. Каждое утро я ехала в Лефортово с чувством, что меня ждут, что я нужна. Какой тя5 желой оказалась для меня потеря этого чувства в нынешней уравнове5 шенной и размеренной жизни в эмиграции!.. Следователь Галахов был достаточно снисходительным «надзи5 рателем». Скучая от безделья, он часто отлучался из кабинета, чтобы, как он говорил, «потрепаться» с кем5нибудь из знакомых следовате5 лей. В эти свободные минуты наедине мы переставали говорить о деле. Я рассказывала Павлу и Ларисе об их друзьях, о близких и родных им людях. Говорили о стихах, о любимых книгах, о кино. С Ларисой больше всего говорила о ее сыне Саньке и о Толе Марченко. Рассказала ей и о том поразительном разговоре, который был у меня с народным судьей, судившим Марченко Когда я в пер5 вый раз сразу после вынесения приговора по делу Анатолия Марчен5 ко зашла в кабинет судьи, он весьма нелестно отозвался о Ларисе (она была свидетелем по делу), Павле и других друзьях Анатолия, ко5 торых он видел в суде. Он считал, что все эти интеллигенты просто боялись подписы5 вать «открытые чешские письма» своими именами. Что они восполь5 зовались Анатолием — «простым русским рабочим парнем» (как он его назвал) как прикрытием. Именно они обрекли его на тюрьму, а сами остались в безопасности. 28 августа, уже после демонстрации и ареста Павла и Ларисы, я вновь пришла в тот суд, чтобы сдать кассационную жалобу по делу Анатолия. Секретарь суда сказала, что народный судья просил меня обя5 зательно зайти к нему. Я вошла в зал судебного заседания, когда там слушалось какое5то уголовное дело. За судейским столом сидели те же женщины — народные заседатели, которые участвовали в суде над Марченко. Одна из них увидела меня и, наклонившись к судье, что5 то прошептала. Неожиданно судья прервал свидетеля, объявив перерыв на пять минут, и, обращаясь ко мне, попросил зайти с ним в совещательную комнату. А там после небольшой паузы он произнес следующие слова: 263 ] — Нам всем, — и он кивнул на заседателей, и они тоже соглас5 но кивнули головой, — очень хотелось увидеть вас, чтобы сказать, что мы были несправедливы. Мы неправильно думали и говорили о тех людях, если вам представится возможность увидеть их, скажите им об этом. — Наверное, я их увижу и тогда обязательно передам ваши слова. И хотя судья не назвал тогда ни одного имени, я считаю, что обещание выполнила, пересказав все это Павлу и Ларисе. (Этот судья вскоре оставил свой пост. Как говорили, он сам от5 казался от выдвижения своей кандидатуры на новых выборах.) Много позже Павел и Лариса в письмах, которые я получала от них из далекой ссылки, вспоминали эти наши долгие разговоры в Ле5 фортове. А ведь, честное слово, хорошее было времечко сентябрь–октябрь, да? …А халва, увы, для меня теперь дорога больше как память, кажись, заработала в этапах какую5то хворобу… Диночка, пишу эту короткую записку пока. Мне просто захотелось поговорить с вами — просто так, ни о чем. Как тогда в сентябре, — писала Лариса. Милая, дорогая моя адвокатка! (Это мой лефортовский сосед говорил: — Опять к тебе адвокатка пришла.) Большое спасибо за суд, за наши разгово5 ры в Лефортове. Помните? Так начиналось первое письмо, полученное мною от Павла Ли5 твинова. Помню. Грустное и смешное. Важное и незначительное. Пом5 ню до нелепых, никому, кроме меня, не нужных подробностей, плот5 но осевших в памяти. 20 сентября 1968 года адвокаты и обвиняемые полностью закончили ознакомление с материалами дела. В этот же день я заявила ходатайство об отмене постановления следователя о выделении дела в отношении Файнберга и об исключе5 нии из обвинения Ларисы Богораз эпизода, связанного с подачей ею заявления об объявлении забастовки. В тот же день в удовлетворении ходатайства мне было отказано. Аналогичный отказ в ходатайстве, связанном с делом Файнберга, получили и остальные адвокаты. Нам 264 ] было ясно, что КГБ ни при каких условиях не согласится на то, чтобы Файнберг появился в открытом судебном заседании с выбитыми при разгоне демонстрации зубами. «Утверждаю» Заместитель прокурора города Москвы 23 сентября 1968 г. В. Колосков Составлено 20 сентября 1968 г. Секретно. Экземпляр № 8 Отпечатано в 15 экземплярах Заказ № 333/531 23 сентября 1968 г. Документ, первые и последние строчки которого я привела и о секретности которого со всей категоричностью свидетельствует специальный гриф в правом верхнем углу страницы и указание на ко5 личество отпечатанных экземпляров, — это обвинительное заключе5 ние по делу № 41074/56568c о демонстрации на Красной площади. Бу5 ква «с» в конце номера — это тоже индекс секретности. Одна эта буква, стоящая на обложке каждого из томов, определяет особый путь, кото5 рым дело, минуя общие канцелярии, попадает прямо в «Специальный отдел» Московского городского суда, регистрируется по особой кар5 тотеке «Специальной канцелярии». И дальше дело пойдет этим осо5 бым, «специальным» путем, вплоть до Верховного суда. «Специаль5 ная» канцелярия, «специальная» регистрация, «специальный» состав судебной коллегии, который будет рассматривать дело. Все, кто занимался делом о демонстрации, знают, что в его ма5 териалах нет ничего, что может быть признано секретным. Здесь гриф «Секретно» — это «уши», все время тщательно скрываемые, но все же вылезающие уши КГБ. Это его индекс, его «специальная» кан5 целярия, его «специальный» состав суда. Поэтому, когда советские власти во всеуслышание, для всего западного мира утверждали, что дело о демонстрации на Красной площади — это обычное уголовное дело, они лишь пытались скрыть значение, которое сами же этому де5 лу придавали, вручив судьбу демонстрантов органу, охраняющему государственную безопасность Советского Союза. Все те понятные советским юристам приметы участия КГБ в расследовании дела, о которых я уже писала (содержание аресто5 ванных в следственном изоляторе КГБ, необычно быстрое расследо5 вание дела), вновь нашли свое подтверждение. Я уже не удивлялась молниеносности, с которой дело поступило в суд и было назначено к слушанию. Всего 9 рабочих дней оставалось 265 ] до даты, на которую было назначено рассмотрение дела. За эти 9 дней должен быть назначен судья, вручены копии обвинительных заключений всем обвиняемым (не менее чем за трое суток до суда), разосланы повестки всем свидетелям, часть из которых живет в от5 даленных от Москвы районах страны. Адвокаты должны иметь время для дополнительного изучения дела и свиданий со своими подзащит5 ными. Но главное — это судья. Судья, который еще не видел дела, ко5 торому предстоит изучить три больших тома следственных материа5 лов; решить вопрос, достаточно ли собрано доказательств для преда5 ния обвиняемых суду, подготовиться к допросу более тридцати свидетелей. Я могу твердо сказать, что девятидневный срок — это больше, чем исключение. Это уникальный по своей краткости срок, требую5 щий для его соблюдения уникальной слаженности во всех звеньях су5 дебной системы… Суд успел сделать все. Уникальную заботу проявили в отношении защитников. Судьям народных судов, Городского суда и даже Верховного су5 да РСФСР было предложено снять со слушания и перенести на другие числа все дела, в которых должны были участвовать в тот период вре5 мени адвокаты Каллистратова, Каминская, Монахов и Поздеев. Все было подчинено одному — закончить рассмотрение дела в предельно сжатый, кем5то в очень высоких инстанциях установ5 ленный срок. (Мне тогда говорили, что это указание исходило от ЦК КПСС.) Я рассталась с Павлом Литвиновым и Ларисой Богораз 20 сен5 тября. И вот прошла всего неделя, и я вновь еду к ним знакомой доро5 гой в Лефортовскую тюрьму. — Что случилось, Дина Исааковна? Я вас не ждал так скоро, — мне кажется, именно так встретил меня Павел. И уже потом: — Про5 стите, я даже не поздоровался. В нашем кабинете полная тишина. Изредка обмениваемся каки5 ми5то невыразительными репликами. Все остальное время пишем. Па5 вел прекрасно понимает, что наше свидание наедине прослушивается и записывается от начала до конца. Не сомневаюсь в этом и я. В этот день я пришла в тюрьму очень рано. Специально спеши5 ла, чтобы не ждать в «адвокатской очереди», чтобы сразу получить ка5 бинет. И действительно, в приемной, где мы, адвокаты, выписываем требования на свидания с подзащитными, я была одна. И началось ожидание. Дежурный, у которого я время от вре5 мени спрашивала, когда же я получу кабинет, неизменно отвечал: 266 ] — Приходится подождать — все кабинеты заняты. А потом мы шли с ним по коридору к освободившемуся нако5 нец кабинету. Узкий коридор. С правой стороны окна, с левой — двери в кабинеты для свидания. Все двери раскрыты нараспашку. Все кабинеты пусты. Я была единственным посетителем в эти ран5 ние часы. Мне выделили для работы последний кабинет. Самый не5 удобный — в нем не было даже звонка для вызова дежурного. Когда кончается свидание, надо выходить в коридор и кричать в старин5 ный рожок: — Дежурный! Дежурный!!! И опять ждать и гадать — услышал он твой крик или нет. Я по5 просила разрешения занять любой другой кабинет — там и удобные столы, и специальные звонки. Мой сопровождающий ответил с пол5 ной категоричностью: — Ничего не могу сделать, товарищ адвокат. Приказано пре5 доставить вам именно этот кабинет. Как я могла расценить и этот отказ, и долгое, на первый взгляд бессмысленное ожидание? У меня на это только один ответ. Я пришла слишком рано. К моему приходу кабинет не успели оборудовать специальной прослушивающей аппаратурой. Вообще5то это было идиллическое время. Мы работали в этих старых кабинетах5клетушках, в которых обычно происходят в при5 сутствии конвоя свидания осужденных с родственниками. Поэтому там и не было постоянной звукозаписывающей аппаратуры. Позже нам стали предоставлять большие светлые кабинеты на втором эта5 же с хорошими письменными столами и непременным телевизором. Там даже переписываться с подзащитным стало опасно. А почему опасно? Что криминального происходило во время свидания адвоката со своим подзащитным? Что незаконного прино5 сили им или уносили от них? Я приносила. Волнуясь, страшась разоблачения, но приносила курящим — сигареты, которые они курили во время свидания, а по5 том поштучно засовывали в специально принесенную пустую пачку от таких же сигарет, чтобы иметь возможность взять их с собой в ка5 меру. Некурящим — шоколад, который тоже тайком, отламывая по кусочку, они съедали в моем присутствии, а обертку от которого я за5 совывала обратно в портфель. Какие запрещенные темы обсуждали мы во время свидания на5 едине, что нам приходилось опасаться подслушивания? Я рассказывала Павлу и Ларисе о всех передачах западного ра5 дио о предстоящем над ними суде. А это запрещено. 267 ] Я рассказывала о судьбе их друзей и товарищей, о том, что при5 говор по делу Анатолия Марченко оставлен в силе, а сам Толя уже в тюрьме в городе Соликамске. Это тоже запрещено. Я пересказывала им, а иногда давала читать письма от родите5 лей, жен, невест, друзей. Письма полные нежности, заботы о них, вы5 ражения гордости за них и восхищения их мужеством. Если внимательно читать мое досье, то можно наткнуться на такие записи. Том 2, лист дела 87. Показания свидетеля Веселова. 25 августа я пришел… «Милый мой бесценный друг! До сих пор не могу себе простить, что меня не было в Москве в тот трудный и великий ваш день. О вас мне много говорят и много пишут. Все отдают вам великую честь». И дальше многочисленные приветы и выражения надежды на скорую встречу «куда бы ни занесла вас судьба». Просто дать прочитать такое письмо Павлу (это ему оно было ад5 ресовано) я не могла, это запрещено. Вот и вынуждена была, переламы5 вая свою природную дисциплинированность и законопослушность, ид5 ти на эту примитивную, но безотказно меня выручавшую конспирацию. Я делала это потому, что была уверена тогда, равно как и сейчас, что пра5 восудие не пострадает оттого, что обвиняемые будут знать, что они не забыты, что о них думают, что демонстрация не прошла бесследно. Павел и Лариса, с точки зрения любого адвоката, «отличные» подзащитные. Умные, образованные, умеющие прекрасно формули5 ровать свои мысли. Они ставили перед собой единственную задачу — рассказать правду о том, почему пришли на Красную площадь, какие мотивы руководили ими. Каждый из них независимо и самостоятель5 но определил и линию своего поведения в суде — не отвечать на во5 просы о действиях других. Мне не нужно было учить их, что говорить. Я должна была лишь корректировать форму их показаний в соответствии с процес5 суальными требованиями закона. Это была совсем несложная задача. И все же… Целые страницы, зачеркивая потом все написанное строчку за строчкой, посвящали мы разработке отдельных аспектов защиты. То5 му, как надо отвечать на вопросы и как их ставить. Это разрешенная для обсуждения тема. Но ведь мы вовсе не бы5 ли заинтересованы в том, чтобы наша аргументация заранее стано5 вилась известной прокуратуре и КГБ, а значит, и тем специалистам, изобличать которых во лжи нам предстояло в суде. 268 ] Так поступала не только я. Этим же способом пользовались многие адвокаты. Помню, как Каллистратова после свидания с Вади5 мом Делонэ говорила мне: — Диночка, хорошо, что я уже вполне пожилая женщина. А то что бы они (имелась в виду тюремная администрация. — Д.К.) долж5 ны были обо мне подумать! Я три часа провела на свидании с Вади5 мом, и за все это время, кроме «Здравствуй, Вадим» и «До свидания, Вадим», ничего не сказала. Нужно сказать, что сам факт прослушивания не представлял для меня чего5нибудь нового или необычного. Прослушивание ста5 ло бытовым явлением, прочно вошло в жизнь многих семей. Я зна5 ла, что не только телефонные разговоры, но и вообще каждый шорох в моей квартире прослушивается круглосуточно. Знала и то, когда именно нашу квартиру к этому прослушиванию под5 ключили. Это случилось в конце октября 1967 года. Уже после суда над Владимиром Буковским и после того, как я заканчивала знакомить5 ся с многотомным делом Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга и других, обвинявшихся в антисоветской агитации и пропаганде. Су5 дебный процесс над ними был еще впереди. Как5то вечером у меня дома собрались гости. Наш разговор был прерван появлением моего сына Дмитрия. Он вошел в комнату как5то очень растерянно улыбаясь. — Папа, — сказал он, — ты мне очень нужен, выйди ко мне на несколько минут. Муж вернулся очень скоро. Он был растерян не меньше сына. — Я должен сказать вам, что весь разговор, каждое слово, ко5 торое вы произносите в этой комнате, отчетливо слышно в комнате сына. Стоит только снять телефонную трубку. Мы жили в трехкомнатной квартире с двумя коридорами. Ком5 ната сына — первая от входной двери, наша — последняя. Нас разде5 ляли два коридора и большая комната, в которой тогда жила моя мать. В моей комнате не было ни телефонного аппарата, ни проводки для телефона. Первой моей реакцией было: — Не может быть! Но вот я уже стою в комнате сына и, сняв телефонную трубку, слушаю… Долгий телефонный гудок — и сквозь него… Мне никогда до этого не приходилось с такой отчетливостью слышать человеческий голос и каждый звук — шум льющегося в бо5 кал вина, легкий звон стекла… — все, как бы усиленное в громкости, доносится до меня из телефонной трубки. 269 ] Потом мои гости по очереди совершали этот путь от обеденно5 го стола в комнату сына. Каждый хотел убедиться сам. Все единодуш5 но считали, что прослушивающее устройство установлено не только в телефонном аппарате, но и непосредственно в моей комнате. Если это действительно так, то я с очень большой степенью ве5 роятности могу предположить, кто и когда это сделал. Среди наших знакомых был человек, с которым в течение мно5 гих лет мы регулярно встречались на театральных премьерах, на просмотрах новых кинофильмов. Но он никогда не бывал в нашем до5 ме, равно как и мы никогда не бывали у него. За несколько дней до описываемого вечера он позвонил и ска5 зал, что ему нужно срочно посоветоваться по какому5то юридическо5 му вопросу. Я предложила ему прийти ко мне в консультацию, но он так настойчиво говорил, что хочет получить совет от нас обоих, что очень важно, чтобы в обсуждении принял участие и мой муж, что пришлось разрешить ему прийти к нам домой. Когда он ушел, мы с мужем долго удивлялись — а зачем, соб5 ственно, он приходил? Настолько несерьезным оказался вопрос, ради которого он стремился встретиться с нами. За этим челове5 ком в течение многих лет шла недобрая слава секретного осведоми5 теля КГБ. Мы с мужем никогда не позволяли себе верить во многие порочащие человека слухи, лишенные реальных и бесспорных ос5 нований. Но тогда он оказался единственным, кого я могла подо5 зревать. История с телефоном нас не напугала и даже не взволновала. Приняли ее как естественное развитие моей адвокатской деятельно5 сти и тогда же решили: для нас это не существует. В своем доме мы должны жить свободно, иначе жизнь станет просто невыносимой. На следующий день после того, как мы узнали, что наша квар5 тира прослушивается, раздался звонок в дверь. Передо мной стоял незнакомый мужчина в темном пальто и меховой шапке. — Я с телефонной станции. Пришел проверить, как работает ваш телефон. — Как это любезно, — сказала я. — Ведь мы мастера не вы5 зывали. — Это теперь у нас новая форма обслуживания — сами ходим проверяем свой участок. Имеются у вас жалобы на работу телефона? Поверить в то, что это действительно обычный телефонный мастер и что советский сервис достиг такой небывалой высоты, я, естественно, не могла. Скрывать обнаруженный дефект в подслу5 шивающем устройстве я не хотела. Выслушав мой рассказ о появив5 шейся у нас счастливой возможности быть в курсе всего, что проис5 270 ] ходит в других комнатах моей квартиры, «телефонный мастер» быстро сказал: — Это индукция. — И, увидев недоумение на моем лице, вновь уверенно повторил: — Это индукция. Новый телефонный аппарат он предусмотрительно захватил с собой, чтобы заменить им наш старый. Прощаясь с мастером, я про5 тянула ему рубль. Наш «мастер» от денег отказывался с негодовани5 ем. И все же рубль он взял. Очевидно, моя аргументация показалась ему убедительной. И что мог он возразить на мои слова: — Если вы действительно мастер с телефонной станции, то и ведите себя соответственно. Они никогда от денег не отказываются. После его ухода я решила позвонить в районное бюро ремонта и попытаться выяснить, кто же был этот человек. Я сказала, что хочу направить в их адрес благодарность мастеру за быстрый и качествен5 ный ремонт. Там долго проверяли заявки и наряды на ремонт, а по5 том ответили: — Это какое5то недоразумение. Мы к вам мастера не посылали. С тех пор в кругу моих друзей слово «индукция» полностью за5 менило длинное и неблагозвучное слово «прослушивание». Когда кто5нибудь говорил: — У меня телефон с индукцией, — всем было понятно, о чем идет речь. Хотя наше дело рассматривал по первой инстанции Московский го5 родской суд, местом его слушания был избран народный суд Проле5 тарского района Москвы. Этот суд расположен в старинном здании, выходящем одной стороной на набережную реки Яузы, а всем своим фасадом — в небольшой переулок. Здесь всегда тихо — нет больших домов5новостроек, а переулок настолько узкий, что по нему нет сквоз5 ного движения транспорта. Процесс был назначен на 9 октября 1968 года в 9 часов утра — ровно на один час раньше установленного законом начала рабочего дня в народных судах и в Городском суде. И место слушания, и это раннее необычное время — все для то5 го, чтобы, по возможности, скрыть от «нежелательной» публики, где и когда будет слушаться дело. Чтобы все те, кого условно объединяют термином «либеральная интеллигенция», да еще иностранные коррес5 понденты не успели приехать до открытия судебного заседания. Как только я показалась в переулке, меня плотно окружила толпа. Знакомые и незнакомые, молодые и пожилые. Это те, кто, не5 смотря на старания властей, пришли сюда по доброй воле. Кто волнует5 271 ] ся за исход дела. Кому дороги подсудимые. Кто хотя бы самим фактом присутствия хочет выразить солидарность с ними. Все они останутся стоять на улице — их в зал суда не впустят. Практически здание народ5 ного суда было полностью заблокировано. Не пускали не только посто5 ронних, не только эту нежелательную публику, но даже и работников самого народного суда. Весь народный суд Пролетарского района пол5 ностью прекратил работу на время слушания дела о демонстрации. С трудом пытаюсь пробиться к входной двери сквозь него5 дующее: — Почему нас не пускают? — Почему каких5то специально подобранных людей проводят через запасной ход? — Мы требуем, чтобы нас пропустили! — Вы должны заявить ходатайство! Но вот уже кто5то крикнул: — Пропустите адвоката! Уже проверено мое адвокатское удостоверение, и я в здании. На третьем этаже, где должно слушаться наше дело, — пусто. Закрыты двери в судебные залы, расположенные по одну сторону ко5 ридора. Напротив дверь канцелярии по уголовным делам. Из нее слышны голоса, и я захожу туда. Я никогда не служила в армии, но в моем представлении при5 мерно так должен выглядеть ее штаб перед ответственным наступле5 нием. Председатель Московского городского суда Осетров, помощ5 ник прокурора Москвы Фунтов, какие5то неизвестные мне высокие чины из КГБ плотным кольцом окружили нашу судью Лубенцову. Не5 сколько в стороне председатель Московской коллегии адвокатов Кон5 стантин Апраксин. Все руководство заинтересованных организаций: суда, проку5 ратуры, КГБ и адвокатуры — собралось здесь, чтобы осуществлять оперативное руководство работой «независимого» суда, прокурора и адвокатов. Мне в этом «штабе» делать нечего, и я возвращаюсь в коридор и наблюдаю, как Софью Васильевну Каллистратову так же, как и меня минуты назад, окружили взволнованные, что5то ей непрерывно говорящие люди. Вижу, как она согласно кивает им го5 ловой, как перед ней расступаются, уступают дорогу. Валентину Федоровну Лубенцову, члена Московского городского су5 да, которой поручено рассматривать дело о демонстрации на Крас5 ной площади, я знала много лет, и знала довольно хорошо. Настоль5 ко хорошо, насколько вообще в Советском Союзе адвокат может 272 ] знать судью. Я встречалась с ней в суде и только по профессиональ5 ным делам. Лубенцова всегда была приветлива, в судебном заседа5 нии неизменно корректна. Не отличаясь ни выдающейся образован5 ностью, ни выдающимся умом, она была опытным судьей, разумно строгим и разумно либеральным. Я часто выступала в уголовных процессах под ее председатель5 ством. Были дела, в которых она соглашалась с моими доводами, бы5 вали и такие, когда она их отвергала. Но и в этих последних у меня не было оснований считать выносимый ею приговор вопиюще неспра5 ведливым. По всему строю своей психологии Лубенцова вполне советский человек, принимающий эту власть и в основном ею довольный. Она жена офицера — полковника Советской армии, причем полковника не строевого, а работающего в Москве в Министерстве обороны. Жи5 ли они в хорошей, благоустроенной квартире. Думаю, что Лубенцова любила свою работу; во всяком случае, очень дорожила ею. Ее мировоззрение — это конформизм, причем конформизм искренний. Она верила в то, что ей говорила Партия, и, как бы ни менялись партийные установки, принимала каждую но5 вую как единственно правильную. В том, 19685м, году процесс демократизации в Чехословакии был предметом оживленных и достаточно откровенных споров в любой аудитории. Единственный слой городского общества, с ко5 торым я никогда не имела общения и о мнении которого, естествен5 но, судить не могу, — это партийный аппарат во всех его звеньях. Многие из тех, с кем говорила я тогда, действительно поддер5 живали курс советского правительства. Они верили, что в Чехослова5 кии идет процесс реставрации капитализма, что существует реаль5 ная угроза вторжения в Чехословакию западногерманских войск. Кроме того, часто приходилось слышать и такие аргументы: — Мы за них кровь проливали, они нам обязаны спасением от фашизма, а теперь они нас же и предают. Но хотя людей, веривших в это, было много, я вовсе не увере5 на, что их было большинство. Не менее часто приходилось стал5 киваться с теми, для кого процесс либерализации в Чехословакии перестал быть событием внешней политики. Они воспринимали Пражскую весну как пример, вселяющий надежду на более свобод5 ную жизнь и внутри нашей страны. Чехам в то время завидовали, ими восхищались. Либеральная интеллигенция восприняла вторжение советских войск в Чехословакию как национальную трагедию нашей страны и как ее национальный позор. 273 ] Судья Лубенцова была из тех, кто верил советской пропаганде и оправдывал вторжение советских войск, считая эту акцию советско5 го правительства разумной и даже необходимой. В ее глазах демон5 страция на Красной площади была преступной, даже если формаль5 но она ни под какую статью уголовного кодекса не подпадала. Тут действовало то самое «социалистическое правосознание», руковод5 ствоваться которым закон обязывает судей (статья 16 Уголовно5про5 цессуального кодекса РСФСР). А правосознание советских судей — «это прежде всего отражение в их сознании партийных и государ5 ственных идей» (Комментарии к статье 16 Кодекса). Лубенцова считала справедливым, что участников демонстра5 ции на Красной площади судят; считала, что они заслуживают наказа5 ния. Но в то же время это ее убеждение носило несколько общий, абстрактный характер и не отражалось на личном отношении к под5 судимым. Как5то за несколько дней до начала нашего дела я была в одном из народных судов Москвы. О женщине5судье, с которой мне надо бы5 ло встретиться, адвокаты говорили: — Она такая жалостливая! Оправдывать она не любит, но зато и суровых приговоров не выносит. Так вот, эта «жалостливая» судья сказала мне: — Если бы я была в то время на Красной площади, я собствен5 ными руками вырвала бы их бесстыжие глаза, и сделала бы это с удо5 вольствием! Ее лицо при этом выражало такую неподдельную ненависть и жестокость, что заподозрить ее в неискренности было нельзя. Я ни5 чего ей не возразила. Смолчала и тогда, когда присутствовавший при этом разговоре юноша5секретарь судебного заседания сказал: — Как вы можете так говорить! Ведь даже слушать вас и то стыдно… Я смолчала потому, что чувствовала — стоит мне заговорить, и я не смогу сдержать себя, удержаться в нужных рамках корректно5 сти. Да у меня и не могло быть с ней общего языка, не было надежды на взаимопонимание. Уже после суда, когда Лариса, Павел и Константин Бабицкий были осуждены на долгие годы ссылки, некоторые судьи выражали не5 довольство неоправданной, на их взгляд, «мягкостью» приговора: — Их не в ссылку надо было, а в лагерь, да еще строгого режи5 ма, вместе с отпетыми уголовниками. А ссылка — это разве наказа5 ние для таких негодяев?! Уверена, что Лубенцова подобных чувств не испытывала. Во вся5 ком случае, никогда — ни в разговорах с ней до суда, ни в ее поведении 274 ] в судебном заседании, ни во время многих и достаточно откровенных с ней разговоров об этом деле уже после суда — я не почувствовала про5 явления пренебрежения или презрения к подсудимым, сожаления, что ей пришлось наказать их недостаточно сурово. Насколько я знаю, дело о демонстрации на Красной площади было первым политическим процессом в судебной практике Лубенцо5 вой. Поставленная в условия, при которых ничего не могла решать са5 ма, когда ей заранее было указано и то, что нужно осудить всех подсуди5 мых, и то, по каким статьям и к какому сроку наказания каждого из них, она приняла эти условия как естественные для такого необычного дела и ничем не унижающие ее судейского достоинства. В своем неизменном скромном костюме она сидела за судей5 ским столом не проявляя волнения, недовольства или повышенного раздражения. Лубенцова исполняла отведенную ей роль руководите5 ля судебной постановки с профессиональным умением, но, как мне кажется, без всякого интереса. Судья, которую всегда интересовал во5 прос «Почему?», здесь не только избегала его задавать, но и весьма неохотно выслушивала объяснения подсудимых, как только они пе5 реходили к мотивам или причинам своих действий. Она отказывала адвокатам и подсудимым в удовлетворении всех существенных хода5 тайств с короткой, но вполне категорической формулировкой: — Суд не видит в этом необходимости. И она была права. В этом действительно не было необходимо5 сти. Каким бы ни оказалось содержание документов, об истребовании которых просила защита, какие бы показания ни дал в суде свидетель, о допросе которого ходатайствовали обвиняемые, все подсудимые все равно были бы осуждены с той формулировкой обвинения, кото5 рая была одобрена и утверждена еще до суда. Каждый советский адвокат может привести не менее вопи5 ющие примеры, когда судья отбрасывает как несущественное все то, что говорит в пользу обвиняемого, даже не пытаясь проверить обос5 нованность обвинения в той или иной его части. Но ведь Лубенцова не принадлежала к числу таких судей. Для нее эта тенденциозная ма5 нера ведения судебного следствия, когда все было подчинено заранее принятому решению, была исключением. После дела о демонстрации на Красной площади Лубенцовой часто поручали рассматривать политические дела, но я уже в них не участвовала. Знаю только из рассказов моих коллег, что она из про5 цесса в процесс игнорировала не только все спорное, но и все то, что безусловно свидетельствовало в пользу обвиняемых. Сначала это не отражалось на ее поведении в обычных уголовных делах. Но при5 обретенная при рассмотрении политических дел привычка к нару5 275 ] шению закона оказалась мстительной. Все чаще и все более четко стали проявляться несвойственные ей раньше черты бездушного чи5 новника. — Лубенцова уже не та, — говорили не только адвокаты, но и прокуроры и даже секретари судебных заседаний. Прошло несколько лет, и стали забывать о времени, когда уча5 ствовать в деле под ее председательством было удачей. Когда можно было сказать подсудимому: — Вам повезло, ваше дело будет рассматривать хороший судья. Но вот ровно в 9 часов в переполненном до отказа зале раздается: — Подсудимая Богораз — доставлена. — Подсудимый Литвинов — доставлен. — Подсудимый Делонэ — доставлен. — Подсудимый Бабицкий — доставлен. — Подсудимый Дремлюга — доставлен. Это судья Лубенцова называет каждого из подсудимых, а секре5 тарь свидетельствует о том, что он доставлен в судебное заседание. В первые минуты слушания дела я волнуюсь больше обычного. Сейчас я защитник Ларисы Богораз и Павла Литвинова. Пройдет не5 сколько минут, и у меня останется один подзащитный — Лариса за5 явит суду, что будет защищаться сама. Первый раз в моей жизни подза5 щитный будет отказываться от моих услуг. И хотя я знаю, что Лариса заявит это ходатайство абсолютно корректно, все же не могу отделать5 ся от неприятного чувства уязвленного самолюбия. Остальные ходатайства общие у всех подсудимых и их адвока5 тов. Их несколько. Мы просили: 1. Включить в список лиц, подлежащих допросу в судебном за5 седании, дополнительно 6 свидетелей. Советское право не знает понятий «свидетелей обвинения» и «свидетелей защиты». Закон обязывает следователей включать в список свидетелей для вызова в суд — как тех, кто дает показания против обвиняемых, так и тех, кто свидетельствует в их пользу. Свидетели Леман, Великанова, Медведовская, Баева, Русаков5 ская, Панова были допрошены на предварительном следствии. Все они дали показания в пользу подсудимых. Ни одного из них следова5 тель в список не включил. 2. Направить дело на доследование для объединения его с де5 лом Виктора Файнберга. Это повторение того ходатайства, которое мы заявляли при ознакомлении с делом. 276 ] 3. Направить дело на доследование для установления лиц, про5 изводивших задержание обвиняемых, и расследования правомерно5 сти их действий. Суд удовлетворил ходатайство Ларисы и предоставил ей право защищаться самостоятельно. Частично удовлетворил наше ходатай5 ство о вызове свидетелей. Из шести человек, о допросе которых мы просили, вызвали трех — Лемана, Великанову и Медведовскую. Во всех остальных ходатайствах нам было отказано. Оглашается обвинительное заключение. Потом начнутся допросы подсудимых и свидетелей. Наверное, сейчас последний момент, когда могу представить подсудимых чита5 телю, пользуясь тем, что считал необходимым сообщить о них следо5 ватель, и тем, что сообщили они сами о себе. Владимир Дремлюга. Ему 28 лет. Из тех сведений, которые он сообщил о себе, знаю, что в 1958 году он был исключен из комсомола за «разрушение советской семьи, неуплату членских взносов». Кроме того, он был исключен из Ленинградского университета с формулиров5 кой: «За поведение, недостойное советского студента». Подлинной причиной исключения была следующая история. Дремлюга жил в коммунальной квартире. Его соседом был бывший сотрудник КГБ, к которому, судя по всему, Владимир особых симпатий не испытывал. Дремлюга договорился со своим товари5 щем, и тот передал через соседа письмо, на конверте которого было написано: «Капитану КГБ Владимиру Дремлюге». Эта, на мой взгляд, не самая удачная шутка была расценена как дискредитация органов государственной безопасности и повлекла за собой исключение из университета. Официальная характеристика Дремлюги дополняется тем, что он был судим за совершение уголовного преступления — пере5 продажу автомобильных покрышек, и тем, что во время обыска у не5 го был изъят вполне внушительный по количеству имен «донжуан5 ский» список. Это все из материалов дела. А в памяти лицо Владимира, пол5 ное живого интереса ко всему окружающему, и его шутки во время перерывов, и никакого уныния, никакой растерянности. И то, как уже на второй день процесса Владимир говорит мне, показывая на сидя5 щих в зале двух действительно очень красивых девушек: — Не правда ли, эта особенно мила?.. Неужели вы находите ту более красивой? И знаете — я влюблен. Не смейтесь, Дина Исааков5 на! Я действительно влюблен… Константин Бабицкий. 39 лет. Он закончил два высших учеб5 ных заведения, он математик и филолог. Научный работник, опубли5 277 ] ковавший 12 работ. К моменту ареста еще три написанные им науч5 ные работы были приняты к печати. У Бабицкого жена и трое детей. Старшему 15 лет, младшему — 10. Это тоже из материалов дела. А в памяти выражение сосредоточенности и углубленности в себя. Интеллигентная и очень достойная манера, в которой он от5 вечает на вопросы и дает показания. И глубокая убежденность, зву5 чащая в голосе, когда он, обращаясь к суду, говорит: — Вы видите перед собой людей, взгляды которых в чем5то от5 личаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ и потому имеют право на уважение и терпимость. Владимир Делонэ. 21 год. «Холост, образование среднее, без определенных занятий, судим». После первого судебного процесса Вадим уехал из Москвы и учился в Новосибирском университете. Писал стихи. Дважды был награжден за свое творчество премиями. Летом 1968 года решил вернуться в Москву. 12 августа он по5 лучил паспорт с временной московской пропиской. 25 августа он был арестован — в его распоряжении было 8 рабочих дней для трудо5 устройства. Он уже подыскал и место будущей работы, но оформить его там не успели. И следователь записал в его анкетных данных: «Без определенных занятий». Я не видела Вадима с того самого дня — 1 сентября 1967 года, когда его освобождали из5под стражи в зале Московского городского суда. Тогда передо мной был мальчик, которого я жалела. Теперь — серьезный, спокойный человек, обретший уверенность в правоте своего поступка. Изменился стиль его показаний. Слова, которые он употреблял, стали строже, исчезла изысканность и артистичность — появились сдержанность и уверенность. То, что он говорил, звучало не менее ис5 кренне, чем тогда, когда слушала его впервые. Он не утратил, а при5 обрел. И этим приобретением было чувство собственного достоинства. Павлу Литвинову 28 лет. «Образование высшее, по профессии физик, без определенных занятий, на иждивении сын восьми лет». Литвинов — фамилия в Советском Союзе широко известная. Максим Литвинов был одним из самых активных деятелей еще ста5 рой дореволюционной большевистской партии. Он был крупнейшим советским дипломатом, в течение долгих лет — народным комисса5 ром (министром) иностранных дел, представлял Советский Союз в Лиге Наций, был послом в США. Павел — его внук. 278 ] Жизнь Павла была вполне благополучной. Окончил универси5 тет, работал ассистентом на кафедре физики. Любил своих учеников, и они любили его. Так было до тех пор, пока он не стал активным участ5 ником правозащитного движения. В результате — увольнение из ин5 ститута, где он преподавал, невозможность устроиться на работу. И все же его нельзя было назвать человеком «без определенных занятий». Он давал частные уроки физики, имел постоянный заработок, который обеспечил ему скромное, но все же независимое существование. Весь последний год до ареста Павел жил под постоянным на5 блюдением агентов КГБ, которые следовали за ним буквально не5 отлучно. Они не отрывались от него ни на минуту. Дежурили около его дома, ждали его выхода, сопровождали его на улице, в троллейбусах, метро. Следовали за ним в специальной оперативной машине, если он ехал на такси. Это не с чужих слов рассказываю — сама видела, когда Павел приходил ко мне в юридическую консультацию. Ларисе 39 лет. Она кандидат наук, ученый. Лариса — мой друг. Я знаю ее не в пример лучше, чем других обвиняемых. Я люблю ее за мягкость и доброту, за верность в дружбе, зa готовность помочь каж5 дому, кто в ее помощи нуждается. Как5то один очень недоброжела5 тельно относящийся к ней человек сказал мне: — Я согласна с вами, что она мужественная женщина, но она плохая мать и плохая дочь. Разве не должна была она подумать о сыне и о стариках5родителях? Я уверена, что этот упрек жесток и очень несправедлив. Очень много думаю о Санюшке и не только думаю, а все время вспоминаю, каким он был тогда, каким вот тогда. Знаешь, — всегда хорошим. Я его очень люблю. А сейчас — с особой нежностью и болью… У меня к тебе большая непрофессиональная просьба. Милая, звони время от времени моим родителям, — просто чтобы утешить их, развлечь, дать воз5 можность поговорить обо мне. Не могу отвлечься от мысли о том, как им сей5 час трудно. Так писала мне Лариса из своей далекой ссылки, где мучитель5 но тяжелый быт и полное одиночество. Сколько нежных слов о «Санюшке», о родителях пришлось мне услышать от Ларисы в часы наших с ней свиданий до и после суда! В них не только любовь к ним, но и постоянная забота, беспокойство и подлинная боль из5за причиненного им горя. Тогда, в первые часы судебного заседания, слушая скупые све5 дения, которые каждый из подсудимых сообщал о себе, я все время думала: «Какие они разные, ни в чем не похожие друг на друга…» 279 ] А теперь — показания в суде (в том же порядке, который избра5 ла, рассказывая о каждом из них). Владимир Дремлюга: Я решил принять участие в демонстрации уже давно, еще в начале августа. Ре5 шил, что, если в Чехословакию войдут войска, я буду протестовать… Всю свою сознательную жизнь я хотел быть человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Я знал, что мой голос прозвучит диссонансом на фоне общего молчания, имя которому «всенародная поддержка партии и правительства». Я рад, что нашлись люди, которые вместе со мной вырази5 ли протест. Если бы их не было, я вышел бы на площадь один… Константин Бабицкий: Полагая, что ввод советских войск в Чехословакию наносит прежде всего вред престижу Советского Союза, я считал нужным донести это свое убеждение до сведения правительства и граждан. Для этого в 12 часов 25 августа я явился на Красную площадь… Я шел на Красную площадь с полным сознанием того, что я делаю, и с пони5 манием возможных последствий. Вадим Делонэ: 21 августа я узнал о вводе советских войск в Чехословакию и был возмущен этой акцией правительства… Мне казалось, что если я не выражу своего про5 теста, то тем самым своим молчанием поддержу это действие… Я не стыдил5 ся и не стыжусь сейчас, стоя перед судом, своих действий, своего участия в протесте против ввода советских войск в Чехословакию. Павел Литвинов: 21 августа советские войска перешли границы Чехословакии. Я считаю эти действия советского правительства грубым нарушением норм международ5 ного права… Мне очевиден ожидающий меня обвинительный приговор. Этот приговор я знал заранее — еще когда шел на Красную площадь. Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса — выйти или не выйти? Лариса Богораз: Мой поступок не был импульсивным. Я действовала обдуманно, полностью отдавая себе отчет в последствиях своего поступка… Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: 280 ] —Я против, я не согласна. Если бы я этого не сделала, я бы считала себя ответственной за действия пра5 вительства. Мне кажется, более того — я почти уверена, что если бы напи5 сала эти выдержки из показаний единым потоком, то вряд ли кто5ни5 будь мог определить, какие слова из приведенных мною принадле5 жат исключенному из комсомола Дремлюге, а какие — серьезному ученому Константину Бабицкому. Что говорил начинающий жизнь студент Вадим Делонэ, а что — зрелый человек, кандидат наук Лари5 са Богораз. Общая нравственная основа их подвига как бы сравняла их, определив и общую позицию, и общий стиль поведения в суде. Дело о демонстрации на Красной площади было третьим поли5 тическим процессом в моей практике. В первых двух КГБ удавалось противопоставить одних обвиняемых другим. В этом же деле, хотя и были объединены очень разные люди с разным жизненным опытом и разной степенью образованности, я не могу выделить никого, ни за кем не могу признать преимущества в мужестве, стойкости и нрав5 ственности занятой позиции. Среди подсудимых не было главных и второстепенных, не бы5 ло организаторов и вовлеченных. Не было и сомневавшихся или рас5 каявшихся. Каждый из них был готов разделить судьбу остальных. В этом несомненная особенность судебного процесса о демонстра5 ции на Красной площади. Первый день судебного процесса мы работали с 9 часов утра до 7 ча5 сов 30 минут вечера. Второй день не легче — начали судебное заседа5 ние в 10 часов утра, а закончили в 10 часов 45 минут вечера — почти 13 часов напряженной работы в переполненном, непроветриваемом зале. Каждые два–два с половиной часа перерыв на 10 минут. Для ме5 ня и Каллистратовой — вожделенный перекур. Но и на это времени хватает далеко не всегда. Перерыв — время, когда суд разрешает бе5 седовать с нашими подзащитными. Перерыв — время, когда их род5 ственники окружают нас с бесчисленным количеством одинаковых вопросов. — Как прошел допрос? — Какое впечатление от свидетеля? Но, если бы даже не это, передохнуть за эти 10 минут невозмож5 но — просто негде. Небольшой коридор, плотно забитый людьми, гряз5 но и шумно. Специальной комнаты для отдыха адвокатов в судах не бы5 вает. Выйти на воздух тоже нельзя — такая толпа окружает здание. 281 ] В середине дня — обеденный перерыв. Состав суда, прокурор и все руководство уехали обедать в какую5то «закрытую» столовую. Их отвезли туда на черных «Волгах» — машинах КГБ. (На этих же ма5 шинах их вечером развозили по домам.) Мы, адвокаты, во время обеденного перерыва остаемся в суде. Нам идти некуда. Поблизости — ни кафе, ни ресторана. После такого дня вернулась домой усталая и голодная. А до5 ма — телефонные звонки. Сколько их было в тот первый вечер после суда, сосчитать невозможно. Друзья: — Диночка! Я знаю, что ты очень устала, но хоть несколько слов — как там? Знакомые: — Дина Исааковна, простите, что отрываю вас, знаю, что очень устали. Но хоть несколько слов — как там? И знакомые моих друзей, и друзья моих подзащитных — каж5 дый с одним вопросом: — Как там? Как прошел первый день суда? А потом, уже ночью, когда все спят, я сижу на кухне, пью чер5 ный кофе, курю и, конечно, раскладываю пасьянс. А перед глазами опять суд и лица свидетелей, и даже слышу их голоса. Как будто кто5то взялся специально для меня повторить эти больше всего бьющие по нервам кадры, перемешав их порядок, нару5 шив последовательность. — Свидетель, сообщите суду ваше место работы и занимаемую должность. — Вопрос снимаю. Свидетель, можете не отвечать. Это судья Лубенцова снимает вопрос, которым судьи во всех процессах сами начинают допросы свидетелей, но который именно этому свидетелю не был задан. И уже по следующему свидетелю: — Сообщите суду место вашей работы и занимаемую долж5 ность. — Вопрос снят. Можете не отвечать. Так поочередно допрашиваем свидетелей Долгова и Ивано5 ва — «сотрудников» воинской части 1164. — Свидетель Долгов, видели ли вы 25 августа на Красной пло5 щади своих знакомых или сослуживцев? — Нет. — Есть ли знакомые среди вызванных в суд свидетелей? — Нет. — Знаете ли вы Иванова? — Нет. 282 ] — Знакомы ли вы с Веселовым, Богатыревым и Васильевым? — Нет. Он стоит перед судом, чуть повернув к нам голову. Он знает, что всем нам — судье, прокурору и адвокатам — ясно, что он лжет, но он нисколько не волнуется, не боится разоблачения. Когда Дол5 гов произносит свое очередное «нет», он смотрит на нас и улыбает5 ся какой5то даже обезоруживающей своей наглостью улыбкой. Как бы говорит нам: «Не верите? Ну и не верьте. А все равно сделать вы ничего не можете». И молчит судья Лубенцова, и не говорит ему: «Что вы, свидетель! Как можно поверить, что вы не знакомы ни с одним из ваших сослуживцев, которые 25 августа в 12 часов вместе с вами бы5 ли у Лобного места?» И прокурор тоже молчит. И мы должны подавлять в себе буквально захлестывающее нас чувство ненависти и отвращения и к этой лжи, и к тем, кто ее защищает. — Свидетель Иванов, вы знакомы со свидетелем Долговым? — Конечно, мы ведь вместе с ним работаем. — Свидетель Долгов тоже знает вас? — Ну как же! Я знаю его, и он знает меня. — Свидетель Васильев вам тоже знаком? — Да. — А свидетель Богатырев? — Да, и его я знаю. — Видели ли вы этих ваших знакомых 25 августа на Красной площади? — Нет, никого не видел. И опять у меня перед глазами лицо свидетеля Долгова и его улыбка, как будто он говорит нам: «Но вы ведь и без Иванова знали, что я вру. Но и он не говорит правды — ведь не сказал же он, что видел меня на площади. И не скажет. И другие не скажут. Так что волновать5 ся нечего». Лубенцова — судья, который прекрасно умеет вести перекрест5 ный допрос. Она любит острые ситуации в судебном следствии, когда целой серией вопросов заставляет свидетеля отказаться от лжи и ска5 зать правду. А здесь… Спокойно слушает она эти взаимоисключающие друг друга ответы и не обращается к Долгову со своим обычным: «Как согласо5 вать ваши показания с показаниями свидетеля Иванова?» Или: «Кто же из вас, свидетель, сказал суду правду? Кому из вас мы должны верить?» Для адвокатов и подсудимых важно было доказать, что свиде5 тели Долгов и Иванов лгут, хотя бы в этой части, чтобы подорвать 283 ] доверие к остальным их показаниям. Важно было иметь право ска5 зать суду, что это недобросовестные свидетели и на их показаниях нельзя строить обвинение. Но та борьба, которую мы вели, имела и другие цели. Чтобы понять их, нужно прежде всего ответить на вопросы: для чего защита стремилась доказать, что Долгов, Веселов, Иванов и дру5 гие являются сотрудниками КГБ или Министерства внутренних дел (милиции), и почему, вопреки закону, прокуратура и суд с невероят5 ным рвением пытались это скрыть? В советском суде тот факт, что свидетель является сотрудником КГБ или милиции, никак не обесценивает значимость его показаний. Приговоры по множеству уголовных дел основываются целиком или в основном на показаниях оперативных работников милиции и уго5 ловного розыска. Что мешало свидетелям просто сказать суду: — Да, мы сотрудники КГБ. В нашу обязанность входило наблю5 дение за порядком на Красной площади. Мы считали, что сидячая де5 монстрация нарушает порядок, и задержали демонстрантов. Или еще более правдиво: — Мы провели задержание по прямому указанию руководив5 ших нами сотрудников КГБ. И назвать их имена. Имена тех лиц, об установлении которых защита ходатайствовала еще при изучении дела, и вновь повторила это ходатайство в суде. Но власти не хотели открыто признать, что считают мирную демонстрацию преступлением. Им выгодно было перенести ответ5 ственность за разгон демонстрации и избиение демонстрантов на простых советских граждан. Они ограждали себя от надоевших упре5 ков Запада в том, что советское государство нарушает конституцион5 ные права своих граждан, и получали вместе с тем возможность использовать разгон демонстрации как наглядный пример «едино5 душного одобрения всем советским народом политики партии и пра5 вительства». Власти требовали от суда осуждения демонстрантов. Но требо5 вали сделать это таким образом, чтобы никто не вправе был сказать: — Их осудили за демонстрацию. Вся конструкция обвинения была подчинена этой задаче. Весь ход процесса преследовал эту цель. Противоречия в показаниях сви5 детелей Долгова и Иванова ослабляли эту конструкцию. Повторения подобного руководители процесса допустить не могли. И выход из по5 ложения, вполне примитивный, но зато абсолютно радикальный, был найден незамедлительно. 284 ] По распорядку работы, который был принят судом, допрос остальных свидетелей — сотрудников воинской части — был назна5 чен на 10 октября. Весь этот день, допрашивая разных свидетелей, мы помнили, что впереди допрос Веселова, Васильева, Богатырева. Готовились к нему, обсуждали тактику постановки вопросов. И вот все свидете5 ли уже допрошены, остались только эти трое. Единым движением мы, адвокаты, перевернули страницы на5 ших досье, чтобы иметь перед глазами протоколы допросов этих сви5 детелей на предварительном следствии. Но в тот же момент услыша5 ли спокойный голос Лубенцовой: — Суд ставит стороны в известность: свидетели Веселов, Бога5 тырев и Васильев неожиданно выехали из Москвы в служебную ко5 мандировку. Суд ставит на обсуждение вопрос о возможности закон5 чить дело в их отсутствие. Ни один руководитель учреждения не вправе воспрепятство5 вать свидетелю явиться в суд. Никто не взял бы на себя ответствен5 ность отправить сразу трех свидетелей в командировку, не получив на это специального разрешения. Несомненно, что реализацию тако5 го «выхода из положения» взяли на себя те работники КГБ, которые осуществляли оперативное руководство всем ходом нашего процес5 са. Но несомненно также и то, что решение это принималось согласо5 ванно с руководством суда. В противном случае Лубенцова поступила бы так, как этого требовал закон: она потребовала бы вызвать свиде5 телей из командировки, признала бы невозможным закончить рас5 смотрение дела в их отсутствие. Все подсудимые, защита в полном составе настойчиво ходатай5 ствовали, чтобы явка этих свидетелей была обеспечена. Если бы слу5 шалось обычное дело, Лубенцова такое ходатайство, несомненно, удовлетворила бы. Ведь неполнота судебного следствия — основание для отмены приговора и направления дела на новое рассмотрение. В деле о демонстрации Лубенцова этого не боялась. Она знала, что Верховный суд РСФСР все равно утвердит обвинительный приговор, и в ходатайстве нам отказала. Так же просто и молниеносно решились и другие спорные во5 просы, возникавшие в ходе судебного следствия. Показания работника милиции Стребкова, который 25 августа нес службу на патрульной машине на Красной площади, неопровер5 жимо доказывали, что демонстрация не создала препятствий нор5 мальной работе транспорта. Цитирую показания Стребкова в суде по официальному прото5 колу судебного заседания (листы дела 56–57): 285 ] 25 августа нес патрульную службу на Красной площади на автомашине «Вол5 га». В 12 часов получил распоряжение срочно подъехать к Лобному месту. В этот день был допуск граждан в мавзолей, и проезд через площадь обычных машин был полностью закрыт. Правительственные машины могут следовать через Красную площадь, но это в другом месте. Задержанные граждане и толпа, собравшаяся вокруг них, стояли в стороне. Если машины шли из Кремля, проезд для них был свобод5 ным. Толпа им не мешала. Значение показаний Стребкова для защиты не только в том, что они опровергали сам факт нарушения работы транспорта. Такие показания на предварительном следствии давали многие свидетели. Но все они — обычные граждане. Суду было просто отвергнуть их по5 казания, сославшись на то, что внимание этих свидетелей было обра5 щено на демонстрантов, а не на проезжавшие машины. Кроме того, рапорт сотрудника ОРУДа Куклина безусловно имел преимущество при оценке судом доказательств по этому вопросу. Но свидетель Стребков — не простой свидетель. Он специалист, знающий по роду своей работы правила движения транспорта на Красной площади. Наиболее ценным в его показаниях было утверждение экспертного характера: Нарушения работы транспорта не только не было, но и не могло быть. Теперь нам надо было только ждать допроса Куклина, кото5 рого вызвали на следующий день — 10 октября, чтобы путем пере5 крестного допроса этих двух свидетелей (Куклина и Стребкова) пол5 ностью опровергнуть рапорт Куклина, то есть то единственное доказательство виновности подсудимых в нарушении работы транс5 порта, которое было в распоряжении суда. Но ничего этого не произошло. Вновь «руководство» и суд на5 шли самый простой для них выход из этой опасной для обвинения си5 туации. Определением суда, несмотря на возражения подсудимых и за5 щиты, Стребков был освобожден от дальнейшей явки в суд. И вот на следующий день — 10 октября — допрашивается сви5 детель Куклин. Задают вопросы адвокаты и подсудимые (протокол судебного заседания, листы дела 72–74): В о п р о с : Когда вы написали и подали рапорт о событиях на Красной площа5 ди 25 августа? О т в е т : В тот же день 25 августа. 286 ] В о п р о с : Уточните время его написания. О т в е т : Вечером, после того как сдал смену. В о п р о с : Чем объяснить, что рапорт датирован 3 сентября, а не 25 августа? О т в е т : Это второй рапорт. В о п р о с : Чем объяснить, что вы писали два рапорта об одних и тех же собы5 тиях? О т в е т : Первый рапорт был неполный. В о п р о с : Где находится ваш первый рапорт? О т в е т : Не знаю. Я его передавал своему начальству (начальнику четверто5 го отдела ОРУД). Потом мне сказали, что его передали следователю. В о п р о с : Вы писали второй рапорт по собственной инициативе или кто5ни5 будь предложил вам это сделать? О т в е т : Начальство мне сказало, что первый рапорт нужно дополнить. В о п р о с : Чем нужно было дополнить первый рапорт? О т в е т : Что главная помеха в нашем деле затор транспорта. В о п р о с : Когда вам было дано указание о необходимости дополнить рапорт? О т в е т : Я писал второй рапорт сразу после того, как мне начальник об этом сказал, значит, 3 сентября. Далее в протоколе записано: По ходатайству защиты суд удостоверяет, что допрос свидетеля Куклина на предварительном следствии (том 1, лист дела 69) датирован 27 сентября 1968 года. Даже самый далекий от работы правосудия человек не может не понять, что показания Куклина в суде полностью дискредитиро5 вали содержавшееся в его втором рапорте, дописанное им по указа5 нию руководства утверждение: «Эта группа мешала движению транспорта». В этих условиях для того, чтобы исключить всякие сомнения и возможность судебной ошибки, защите и объективному суду было необходимо ознакомиться с подлинным документом — с тем рапор5 том, который Куклин писал по собственной инициативе, по собствен5 ному разумению и в самый день события. По советскому закону вся первичная документация, относящая5 ся к событию преступления, обязательно приобщается к делу. Это га5 рантирует суду и сторонам возможность самостоятельно анализиро5 вать содержание этих документов. В нашем деле таким первичным документом был рапорт инспектора ОРУД Куклина от 25 августа. По5 этому вся защита и все подсудимые заявили ходатайство об его истре5 бовании. Такое ходатайство подлежало безусловному удовлетворению. 287 ] И вновь суд выносит определение: …в ходатайстве об истребовании рапорта инспектора ОРУДа Куклина от 25 августа отказать, так как суд не видит в этом необходимости. Последовательно и целеустремленно охранял суд все то, что подкрепляло обвинение. У адвокатов оставалась только одна возмож5 ность, один метод защиты — критика собранного следователем об5 винительного материала. Самое важное для меня, когда анализирую показания уже до5 прошенных свидетелей, — это «забыть». Забыть внешность свидете5 ля, интонацию, с которой он дает показания. Забыть все то, что соз5 дает эмоциональное воздействие свидетельских показаний, вызывает симпатию или антипатию, чтобы не позволить себе слиш5 ком поспешно принять на веру показания благожелательного свиде5 теля либо также поспешно отвергнуть, как не заслуживающие дове5 рия, показания «недругов». Так и в этот раз. Стоило мне заставить себя отрешиться от не5 приязни к свидетелям обвинения — Долгову, Иванову, Давидовичу и другим, забыть откровенно издевательский тон, которым Долгов отвечал на наши вопросы: «Нет, никого из знакомых на Красной пло5 щади не видел. С Ивановым незнаком. Веселова не знаю»; стоило за5 быть внешность Давидовича — его пересеченное шрамом лицо ганг5 стера, — как я видела, что нет ничего страшного в тех показаниях, которые давали эти столпы обвинения. Изобличающую, обвинительную силу их показаниям придава5 ли не факты, а оценки. «Поведение этих лиц было безобразным», «Они вели себя провокационно», «Я, как и все граждане, был воз5 мущен их наглым поведением». Но суд не вправе пользоваться оцен5 кой события, которую дает свидетель. Обязанность суда — самостоя5 тельно оценивать доказательства, то есть сообщенные свидетелем факты. И я должна, как потом обязан это сделать и суд, освободить по5 казания свидетелей от всего второстепенного, оставляя в них только то, что прямо относится к ответу на вопросы: нарушили ли подсуди5 мые общественный порядок, имело ли место нарушение нормальной работы транспорта. Показания в суде свидетеля Долгова (лист дела 59 оборот — 60): Увидел всю эту группу. Они держали в руках плакаты. Собралась толпа. Лю5 ди, окружавшие их, возмущались, выкрикивали в их адрес оскорбления. Ког5 да их задерживали, сопротивления с их стороны не видел. К Лобному месту подошли машины, в которые посадили задержанных. 288 ] Показания свидетеля Иванова в суде (лист дела 62–62 оборот): Увидел на Красной площади толпу. Подбежал к Лобному месту. Вокруг них со5 бралась толпа человек 30. Народ возмущался. Я помог посадить Дремлюгу в машину. Он сопротивлялся, это выражалось в том, что не хотел идти, упи5 рался. Показания свидетеля Давидовича в суде (листы дела 64 обо5 рот — 65): Они сидели у Лобного места и держали лозунги провокационного характера. В течение двух5трех минут они громко обращались к собравшимся с речами митингового характера. Один из сидящих сказал, что ему стыдно за наше пра5 вительство. Я помог посадить одного из них в машину — он сопротивлялся. А вот показания еще одного свидетеля обвинения, на объек5 тивность которого, несомненно, будет ссылаться прокурор: он не сотрудник воинской части 1164, не работник милиции; он просто один из толпы. Один из тех, кто действительно был возмущен де5 монстрацией. Показания свидетеля Федосеева в суде (листы дела 65–66): Они сидели у Лобного места с провокационными плакатами. Подошли маши5 ны, и их туда посадили. У одного из задержанных лицо было в крови (Файн5 берг). Когда его сажали в машину, он крикнул: «Долой правительство тира5 нов!» Кроме того, один сказал, что ему стыдно за наше правительство. Больше ничего я не слышал. На все возмущение толпы сидящие ничего не говорили. Так записаны в официальном протоколе судебного заседания показания самых агрессивных свидетелей обвинения в наихудшем для подсудимых виде. В том виде, в каком будут лежать они перед со5 ставом суда в часы вынесения приговора. Многое из того, что эти же свидетели отвечали на вопросы ад5 вокатов, в протоколе не записано. Это тоже не случайность. Председа5 тельствующий не только следит за тем, как секретарь записывает по5 казания, но и проверяет весь протокол, указывает, что нужно добавить, что, наоборот, убрать. Иногда по указанию судьи секретарь переписывает целые страницы протокола, иногда вставляет в него или вычеркивает целые фразы. Так из протокола судебного заседания по делу о демонстрации на Красной площади были выброшены все упоминания о работниках КГБ, которые принимали участие в задержании демонстрантов. 289 ] Я, как и все адвокаты, веду во время судебного заседания свой, неофициальный, протокол, в который записываю самое важное из показаний свидетелей. В моем протоколе записано: С в и д е т е л ь С т р е б к о в : В отделении милиции, куда я доставил гражданина Бабицкого, я видел гражданина, который принес плакат «Руки прочь от Чехо5 словакии». Он оказался сотрудником КГБ. Так он сам отрекомендовался. Это5 го гражданина я видел 25 августа на Красной площади. Свидетель Давидович: В задержании участвовали работники оперативной группы (КГБ). Все они были в штатском. Один из них предъявил свое удосто5 верение. В официальном протоколе эти показания записаны не были. Но не только это. Официальный протокол по нашему делу искажал показания свидетелей. Там, где свидетель уверенно говорил, что машины через Крас5 ную площадь не проходили, в протоколе записывалось: Я не видел, чтобы машины проходили, но было много народа, и я мог не за5 метить. Или: Я не слышал, говорили ли они что5нибудь, но было шумно, и я мог не услышать. Это вместо: Подсудимые ничего не говорили. Записи в протоколе, сделанные по этому методу, обесценили такие важные для защиты доказательства, как показания свидетеля Ястребовой и Лемана. Но, несмотря на это, отбрасывая в сторону все, что говорилось в суде в пользу подсудимых, я с убежденностью при5 шла к выводу: показания всех свидетелей обвинения даже в том ви5 де, как они записаны в официальном протоколе, не изобличали под5 судимых в совершении уголовного преступления. Описанный мною метод подготовки к защите — метод «от5 странения», «взгляда со стороны», — наверное, совсем не оригина5 лен. Я таким методом пользовалась всегда, но это не научило меня быть равнодушной в суде. В каждом новом процессе я вновь с симпа5 тией и доверием выслушивала благоприятные для моих подзащит5 ных показания, вновь внутренне негодовала, слушая показания сви5 290 ] детелей обвинения, чтобы потом усилием воли на какое5то время за5 быть, кто «враг», а кто «друг», и выуживать из их показаний по крупи5 цам факты, факты и только факты. Этот нелегкий для меня процесс разделения того, что воспри5 нимается слитно, как нечто целое, дает очень недолговечный резуль5 тат. И эмоциональное восприятие возвращается вновь и так и оседа5 ет в памяти на годы, а многое даже навсегда. Я не верю, что наступит время, когда забуду и то, что говорила тогда на нашем процессе Татья5 на Великанова, и то, как звучал ее голос: Они не реагировали даже на то, что их били. Сидели не поднимая головы. Не сопротивлялись, когда их били ногами. Как будто это не их, как будто они на другом свете. Помню, как я опустила голову, чтобы никто не заметил моего волнения, когда слушала ее рассказ — рассказ женщины, на глазах которой избивают мужа и которая сумела себя сдержать и не вме5 шаться, не защитить. Ведь она обязана была выполнить взятую на себя роль свидетеля5очевидца, чтобы потом в суде, неизбежность ко5 торого она понимала, иметь возможность рассказать правду о демон5 страции. Помню и то, как постепенно затихал враждебный гул «публи5 ки», и наступила тишина, в которую падали полные достоинства сло5 ва, сказанные в ответ на вопрос прокурора: Я не считала себя вправе его отговаривать. Он поступил так, как требовали его совесть и его убеждения (лист дела 79). Эффект, произведенный ответом Татьяны, был для прокурора настолько неожиданным и непонятным, что он растерялся и замол5 чал. Только после того, как все адвокаты закончили допрашивать это5 го свидетеля, прокурор попросил у суда разрешения продолжить ее допрос. Даже сейчас, когда заканчиваю воспоминания об этом необыч5 ном деле, мне почти нечего сказать моему читателю о прокуроре. Раз5 ве что он обладал резким неприятным голосом и странной фамили5 ей Дрель. Когда, уже после вынесения приговора, мои товарищи по консультации просили меня рассказать о судебном процессе, расска5 зывала о подсудимых, о суде, об адвокатах, но никогда о прокуроре. В ходе судебного разбирательства он не задал ни одного ново5 го существенного вопроса, ограничиваясь повторением тех, которые раньше до него задавал следователь. Его обвинительная речь… 291 ] Но раньше нужно рассказать о том, в каких условиях начались судебные прения. 10 октября, в конце обеденного перерыва, когда публику еще не впустили в здание, я стояла одна в пустом коридоре. В это время из канцелярии вышел председатель Московского городского суда Нико5 лай Осетров и направился в совещательную комнату. Увидев меня, он остановился в нерешительности, а потом подошел. — Хорошо, что судебное заседание еще не началось, — сказал мне Осетров. — Я хочу предупредить вас и прошу передать остальным адвокатам, что принято решение заслушать речь прокурора и речи адвокатов сегодня. И, как бы предвидя мои возражения, добавил: — Перенести прения сторон на завтра мы не можем. — Еще не закончено судебное следствие, еще не допрошен ряд свидетелей, после которых у защиты возникнут дополнитель5 ные ходатайства. Кроме того, нам всем требуется время для подго5 товки к речам… — Судебное следствие будет закончено сегодня. Суд объявит небольшой перерыв и даст вам разумную возможность подготовить5 ся к речи. Я думаю, одного часа адвокатам будет вполне достаточно. Не возражайте, товарищ адвокат, — добавил Осетров, видя, что я со5 бираюсь спорить с ним. А потом, уже не смущаясь тем, что при мне идет в совещатель5 ную комнату, Осетров направился передавать судье это новое распо5 ряжение о порядке слушания дела. Следующим человеком, который сообщил мне эту новость, был председатель президиума Московской коллегии адвокатов Константин Александрович Апраксин. Он вышел из канцелярии почти сразу после того, как Осетров зашел в кабинет к Лубенцовой, и потому не знал, что сообщаемая им «новость» уже не является для меня новостью. А я слушала его рассказ и думала: «Неужто оба они не понима5 ют, что это непристойно? Неужто привычка к вмешательству партий5 ной власти в дела правосудия так велика, что они даже не пытаются скрыть, что там, „наверху“, решают все вопросы, которые должен и вправе решать только суд?..» От Апраксина я узнала, что речи адвокатов будут стенографи5 роваться. — Будьте осторожны, — сказал мне Константин Александро5 вич, — обдумывайте каждое слово, каждую формулировку. На вас ле5 жит ответственность перед всей коллегией. А когда обдумывать? Ни я, ни мои коллеги, которым тут же я передала весь разговор, не сомневались, что решение это было не5 292 ] ожиданным не только для нас, но и для Лубенцовой, Осетрова и Ап5 раксина. Апраксин этого не скрывал. Когда я упрекнула его, что не предупредил нас заранее, он откровенно сказал, что сам об этом узнал недавно и что возражать бессмысленно. После этого разговора суд быстро отказал нам во всех ходатай5 ствах, и судебное следствие объявили законченным. Через два часа судебное заседание возобновилось. Прения сто5 рон откроются речью прокурора. А пока мы, адвокаты, расселись по раз5 ным углам зала. Кто сидит за столом и пишет, кто примостился в углу на скамейке, разложив на подоконнике свое досье. Я просто хожу по кори5 дору вперед и назад и опять вперед и назад. В общем5то защитительные речи, их основной стержень, у всех нас готовы давно. Да и накануне каж5 дый из нас дома, как я — за кухонным столом, или лежа без сна в посте5 ли, вновь проверял свою аргументацию и обдумывал основные форму5 лировки, чтобы во время речи не «понесло», чтобы суметь удержать себя в рамках допустимого, дозволенного политической цензурой. Государственному обвинителю, поддерживающему обвине5 ние в таком деле, как наше, было предельно просто произнести дема5 гогическую пропагандистскую речь. Но дать правовой анализ, не от5 казываясь при этом от обвинения, была задача не просто трудная, но, на мой взгляд, невыполнимая. Наш прокурор перед собой этой зада5 чи не ставил. Обвиняя подсудимых именем государства в нарушении обще5 ственного порядка и клевете, прокурор говорил о «подрывной деятельности международного империализма, и в первую очередь о США». О том, что «…международный империализм развернул кам5 панию антисоветской пропаганды по поводу оказания Советским Союзом братской помощи Чехословакии», что «буржуазная пропа5 ганда распространяет клевету против Советского Союза». Значительная часть речи прокурора была посвящена тому, что Советская армия в годы Отечественной войны освободила Чехосло5 вакию от фашистских захватчиков и что плакаты «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия» или «За вашу и нашу свобо5 ду» — это надругательство над памятью погибших в тех боях совет5 ских воинов. Наш прокурор настолько увлекся политической частью своей речи, что не заметил, как в тех действиях, которые следствие рассматривало как клеветнические и квалифицировало по статье 19051 Уголовного кодекса, он усмотрел нарушение общественного порядка (статья 19053 Уголовного кодекса), и, наоборот, ту часть об5 винения, которую следствие признавало «действиями, нарушающи5 ми общественный порядок», прокурор просил признать клеветой и квалифицировать по статье 19051. 293 ] Свою обязанность доказать обвинение прокурор реализовал в двух фразах: Нет надобности доказывать, что эти плакаты носили явно клеветнический характер. И: Наша печать разъяснила всем гражданам прогрессивный характер действий советского правительства, и не понимать это невозможно. Прокурор решительно возражал против термина «демонстра5 ция» применительно к нашему делу. Он признал, что конституция га5 рантирует советским гражданам право на свободу демонстраций, но утверждал (и в этом он абсолютно прав), что партия и правительство признают демонстрацией только то, что организовано или санкцио5 нировано властью. Весь этот набор демагогических фраз и политических лозунгов вполне привычен на митинге. В суде от прокурора, даже по полити5 ческим делам, ждут большего. Лубенцова была явно разочарована. С нескрываемой иронией слушала она «правовую» часть речи проку5 рора и, наверное, досадовала на то, что ей придется заново в приго5 воре решать вопросы квалификации, так безбожно перепутанные об5 винителем. Но вот наступают минуты, когда прокурор обращается к суду с предложением о наказании. Все замерли, понимая, что именно сейчас решается судьба под5 судимых, что в этом случае устами прокурора Дреля будет говорить государство, послушным рупором которого он является. Уже перечислены все «нравственные пороки» подсудимых, ко5 торым советская власть дала «все» и которые вместо того, чтобы до5 верять советским газетам и советскому радио, «черпали порочную информацию из мутных зарубежных источников»; и дальше: Учитывая, что Литвинов, Бабицкий и Богораз раньше к уголовной ответствен5 ности не привлекались… при избрании меры наказания прошу применить статью 43 Уголовного кодекса РСФСР… Чуть повернув голову, я вижу широко раскрытые удивленные глаза Ларисы, слышу чей5то глубокий вздох в зале. Мы тоже растерянно смотрим друг на друга, когда в какие5то доли секунды каждый думает: «Что это значит? Почему статья 43 294 ] Уголовного кодекса, которая дает суду право избрать наказание ни5 же, чем то, которое предусмотрено в статье? Какое наказание мо5 жет быть ниже, чем минимальная санкция статьи 190 — штраф до 100 рублей?..» Но уже слышим: Литвинову Павлу Михайловичу — 5 лет, Богораз Ларисе Иосифовне — 4 года, Бабицкому Константину Иосифовичу — 3 года… Дремлюге Владимиру Александровичу и Делонэ Вадиму Николаевичу, с уче5 том прежней судимости, по 3 года лишения свободы каждому. У меня уже нет времени осознать это невероятное, ранее неиз5 вестное советскому правосудию предложение, когда просьба о смяг5 чении наказания сочетается с увеличением максимального срока, предусмотренного этой же статьей. Но даже в эти мгновения, когда слышу голос Лубенцовой: — Слово для защиты подсудимого Литвинова предоставляется адвокату Каминской, — и пока я встаю и медленно отодвигаю подго5 товленные и никогда не нужные мне во время произнесения речи те5 зисы, не перестаю думать: «…Для Ларисы, Павла и Кости ссылка — это почти счастье…» Перечитывая сейчас стенограммы защитительных речей, я еще раз убеждаюсь, что пересказать судебную речь невозможно. А жаль! Это были действительно хорошие судебные речи. Мои товарищи по защите нашли убедительные аргументы, опровергающие обвинение, и я ду5 маю, что вправе сказать, что общими усилиями всей защиты была дока5 зана правовая несостоятельность обвинения по этому делу. Мне кажется, что в нашем процессе адвокатов, как и подсуди5 мых, объединяло прекрасное чувство солидарности, готовности помочь друг другу и безусловное уважение к мотивам, которыми ру5 ководствовались наши подзащитные. Объединяло нас чувство ответ5 ственности, чувство профессионального долга, которое я, вслед за Константином Бабицким, не побоюсь назвать высоким. Мне понравились речи всех моих коллег. И речь Софьи Василь5 евны Каллистратовой, и речи сравнительно молодых адвокатов Юрия Поздеева и Николая Монахова. Впрочем, речи Софьи Васильевны нра5 вились мне всегда. Особенно ценила я безупречную «мужскую» логи5 ку ее аргументации и сдержанную страстность в манере изложения. Я любила ее хриплый «прокуренный» голос, так богатый оттенками. В каждом, даже самом безнадежном деле она умела найти свое оригинальное и убедительное решение. Недаром про нее говорили: «Каллистратова — адвокат Божьей милостью». 295 ] Мне очень понравилась речь молодого, впервые выступавшего в таком ответственном деле адвоката Николая Монахова. Они удиви5 тельно подходили друг другу — адвокат Монахов и его подзащитный Владимир Дремлюга. И общая какая5то бесшабашность характера, и жизнелюбие, и манера шутить. О своей речи рассказывать труднее всего. Хвалить себя — не5 пристойно, ругать — неприятно. Наверное, в ней были и достоинства и недостатки. Значительная часть моей речи была посвящена право5 вому анализу обвинения. Я говорила первой, и уже это одно обязыва5 ло меня сделать это от имени всей защиты. Когда5то я этой — чисто правовой — частью, этой новой аргументацией даже немного горди5 лась. Сейчас это ушло в воспоминания. Самым трудным для меня тогда, во время произнесения речи, было — удержаться. В этом деле, как ни в одном другом, я полностью разделяла взгляды подсудимых; так же, как они, считала вторжение в Чехословакию агрессией, оккупацией. Когда я узнала о вторжении советских войск в Чехословакию, у меня тоже было чувство, что нельзя не крикнуть, не сказать: «Это по5 зор!» Они сумели это сделать, я — нет. Выступая в суде по этому делу, произнося защитительную речь, я испытывала почти непреодолимую (но все же преодолимую) потребность как5то выразить и свое отноше5 ние. Эту потребность, вернее, силу ее воздействия на меня я не осозна5 вала раньше. Готовясь к речи, я полностью исключала для себя воз5 можность в любой, даже самой скрытой, самой замаскированной форме позволить себе ее проявить. В своей речи я ответила прокурору так (цитирую по стено5 грамме): Я полностью присоединяюсь к той части речи прокурора, в которой он гово5 рил о великой заслуге советского народа и Советской армии. Тогда, в тяже5 лые годы Великой Отечественной войны, наши люди и наши воины с полным правом могли поднять лозунг «За вашу и нашу свободу» …Я лично считаю, что лозунг «За вашу и нашу свободу» никогда, ни при каких обстоятельствах не может считаться клеветническим. Я всегда говорю «За вашу и за нашу свобо5 ду» потому, что считаю самым большим счастьем для человека — счастье жить в свободном государстве. Я решила процитировать этот небольшой кусок моей речи, хо5 тя понимаю, что он не может быть воспринят читателем так, как вос5 принимался моими слушателями. То, что я недоговаривала словами, звучало в долгой паузе, ко5 торая оборвала фразу: «Тогда, в тяжелые годы Великой Отечествен5 296 ] ной войны, наши люди и наши воины с полным правом могли под5 нять лозунг „За вашу и нашу свободу“…», в паузе, неожиданной для меня самой. Я даже сейчас помню, как вдруг оборвался голос, такое внутреннее напряжение испытывала я в эти минуты. Наверное, в этом секрет эмоционального воздействия, когда недоговоренное, несказанное стало понятно моим слушателям. А то, что это было именно так, — я знаю. Об этом мне сказали тогда мои товарищи по защите, говорили и подсудимые. Сказал мне об этом и представитель «публики». Закончились речи защиты. Объявлен перерыв до утра. Я стояла, облокотившись на барьер, отделяющий подсудимых от зала, и смотрела на выходящих. Этого человека я заметила еще из5 дали. Он глядел на меня с такой ненавистью, которая была, навер5 ное, не менее непреодолимой, чем чувства, только что испытанные мною. А потом, поравнявшись со мной, он остановился и отчетливо произнес: — У, ты… падло. Я помню крик Ларисы: — Как вы смеете! Как вы можете так оскорблять адвоката! Кто5то из подсудимых звал начальника конвоя, чтобы задер5 жать этого человека. Кто5то требовал немедленно составить акт. Я же не испытывала ни огорчения, ни обиды. Было даже чувство удовле5 творения, мне было ясно, что он меня понял. Но были и другие. В этот же вечер или, вернее, почти ночью — судебное заседание закончилось в 11 часов вечера — ко мне подошли два человека. Это были корреспонденты московских газет, специаль5 но командированные на этот процесс. Они назвали мне свои име5 на — я помню их и сейчас, как дословно запомнила и то, что они тог5 да мне сказали, настолько странно это было слышать от советских журналистов: — Это не первый политический процесс, на котором мы при5 сутствуем. Были мы и на всех политических делах с вашим участием. Вы, наверное, осуждаете нас за то, как мы писали о тех делах. Вот по5 этому нам и захотелось сказать, что об этом деле мы писать не будем. Статей за нашими подписями в газетах вы не увидите. Мы понимаем, какие это люди. Через много лет, когда мы с мужем покидали Советский Союз, один из этих журналистов неожиданно напомнил о себе. Случилось так, что во время тяжелой болезни сердца он оказался в одной боль5 ничной палате с адвокатом, хорошо знавшим меня. Так ему стало из5 вестно, что я уже отчислена из адвокатуры и собираюсь уехать из страны. 297 ] Вернувшись из больницы, мой коллега сразу позвонил мне: — Он так настойчиво просил передать тебе слова признатель5 ности и уважения, что я делаю это в первый же день после возвраще5 ния домой. Третий день процесса — последние слова подсудимых, и суд удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора. В зале судебного заседания остаются только подсудимые, кон5 вой и мы — адвокаты. Теперь конвой относится к нам значительно либеральнее, чем в первые дни процесса, и мы получаем возможность почти беспрепятственно разговаривать с нашими подзащитными. Это уже не профессиональный разговор — все профессиональные те5 мы на сегодня позади. Они вернутся потом, когда наступит время кас5 сации. Но это еще будет. А 11 октября мы сгрудились около деревянного барьера и сме5 емся вместе с ними, ставшими за эти три дня для нас такими близки5 ми и нужными людьми. И я уже нежно улыбаюсь не только Ларисе и Павлу, но и Косте Бабицкому, которого до начала этого процесса никогда не видела и с которым продолжить наше знакомство мне так и не довелось. Почему5то особенно запомнилось, как мы оживленно обсуждали какой5то особый, мне неизвестный сорт пирожных и как Вадим Делонэ настойчиво советовал обязательно и, главное, неза5 медлительно их попробовать. Но помню и то, как, не обращая внимания на ленивые замеча5 ния конвоя: «Товарищ адвокат, не разговаривайте с ним — это не ваш подзащитный», я говорила Вадиму, что он молодец и как заме5 чательно он сказал свое «последнее слово». И даже каким особенно красивым, даже сияюще красивым было его лицо, когда он про5 износил: — Я понимаю, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы. Последние слова всех подсудимых были прекрасны. В них боль5 ше, чем в цитированных мною раньше показаниях, отражалась ин5 дивидуальность каждого из них. Но ни тогда, ни сейчас я не знаю, ко5 му отдать преимущество; не могу решить, кто из них сказал лучше, достойнее. Наверное, каждый слушатель мог выбрать из этих «по5 следних слов» то, которое больше соответствовало его собственным взглядам, характеру и мировоззрению. Для меня особенно близким были обращенные к суду слова Ба5 бицкого: — Я уважаю закон и верю в воспитательную роль судебного ре5 шения. Я призываю вас подумать, какую воспитательную роль сыгра5 ет обвинительный приговор и какую — оправдательный. Какие нра5 298 ] вы хотите воспитать вы: уважение и терпимость к другим взглядам или же ненависть и стремление подавить и унизить всякого челове5 ка, который мыслит иначе? Во время этого же перерыва между мной и председателем пре5 зидиума Коллегии адвокатов произошел разговор, который может служить забавной иллюстрацией того, какие неожиданные вопросы приходилось решать нашему «штабу». Случилось так, что, когда Апраксин вошел в зал судебного заседания, кроме меня, никого из адвокатов там не было. Он ото5 звал меня в сторону и тихо, так, чтобы подсудимым не было слыш5 но, сказал: — Обошлось благополучно. Речами вашими там (и он поднял палец вверх) не очень довольны, но неприятностей не будет. Так что считайте, что пронесло. (Кстати, не свидетельствует ли такая молниеносная реакция «верхов» на наши речи, что они не только стенографировались, но и транслировались прямо в здание ЦК КПСС через замаскированные микрофоны?..) А потом, уже более громким голосом, Апраксин продолжал: — Не уходите сразу после того, как объявят приговор. Вас всех развезут по домам на машинах — мы ведь понимаем, как вы устали. — Почему именно сегодня, а не вчера, когда закончили рабо5 ту ночью? — спросила я. — И на каких это машинах нас собираются вывозить? — Машины для каждого из вас уже обеспечены, так что даже ждать не придется. Но мною решение уже было принято. — Я на их машине не поеду. — И в ответ на удивление Апрак5 сина добавила: — Мы — защитники, мы от них отдельно, и выезжать нам отсюда на машинах КГБ было бы просто непристойно. Мои товарищи, которые к этому моменту вернулись в зал и уз5 нали о сделанном предложении, тоже отказались воспользоваться этой «любезностью» КГБ. Не прошло и нескольких минут, как Апраксин вернулся. — Пожалуй, вы правы, — сказал он. — Может быть, действи5 тельно не стоит вам ехать на этих машинах. Но в здании суда вы за5 держитесь обязательно. — И опять тихо: — Выходите из суда пооди5 ночке и через задний ход, так, чтобы иностранные корреспонденты вас не увидели. И никаких интервью, помните — никаких интервью. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республи5 ки… 11 октября 1968 года… 299 ] Как нелепо, что эти слова звучат для меня торжественно! Как нелепо, что я чего5то жду от этого суда, который ничего не решал и ре5 шать не мог! Но я волнуюсь и жду, как ждут и волнуются мои товари5 щи, чтобы через несколько минут пережить всю полноту горечи ра5 зочарования. Так, как будто и вправду был суд, как будто могли на что5то надеяться. Уже слышу: Литвинов — 5 лет ссылки, Богораз — 4, Бабиц5 кий — 3. Дремлюге и Делонэ — лишение свободы. Все, как было из5 вестно заранее. Приговор, вынесенный Лубенцовой, отвечал полностью тем требованиям, которые партийные органы ставили перед судом. Сло5 во «демонстрация» ни разу в нем не упоминалось. Все то, что свиде5 тельствовало в пользу подсудимых, все доводы защиты безмотивно были отброшены судом. И хотя Лубенцова употребила все свое уме5 ние, чтобы устранить путаницу в юридической квалификации, ко5 торая была в обвинительном заключении и особенно в речи проку5 рора, приговор от этого не стал ни более убедительным, ни более обоснованным, чем первоначальные формулировки обвинения. В этом неудавшемся стремлении придать приговору хотя бы внешнюю правовую пристойность просто сказался свойственный Лубенцовой профессионализм, как сказался он и в ее отношении к нам, адвокатам, к той линии защиты, которую мы проводили в процессе. В силу своего «социалистического правосознания» она счита5 ла инакомыслие преступлением, но понимала, что защитник должен защищать, и потому смотрела на нашу работу как на закономерное выполнение профессионального долга. В ее отношении к адвокатам не было ни раздражения, ни враждебности. Более того, уже после вы5 несения приговора она пригласила адвокатов в совещательную ком5 нату специально, чтобы поблагодарить нас «за квалифицированное участие в этом трудном деле». И вот мы выходим через главный вход в переулок, и нас окру5 жают те самые люди, которые все три дня стояли с утра до вечера на улице, так и не получив разрешения даже войти в здание суда. И ино5 странные корреспонденты, которые тоже эти три дня стояли на улице и тоже не получили разрешения войти в суд. Нам преподносят большие букеты цветов, и кто5то торопливо извиняется, что они не такие большие и не такие прекрасные, и oбъ5 ясняет, что какие5то — гораздо лучшие — букеты у них украли. Пожалуй, только мой первый политический процесс, когда я защищала Владимира Буковского, не сопровождался большим скоп5 лением народа вокруг здания суда. 300 ] Но уже начиная со второго дела — с дела Галанскова и Гинз5 бурга приходить к зданию суда стало традицией не только для дру5 зей и близких знакомых подсудимых, но и для очень широкого круга сочувствующих. Цветы, которые приносили адвокатам, тоже стали традиционным знаком признательности. Но такого количества людей, которые пришли, чтобы стоять около здания в дни процесса над демонстрантами на Красной площади, я не видела ни до того, ни после. О том, что происходило там на улице в часы, когда шла работа суда, я узнала потом из рассказов многих очевидцев. Помимо работ5 ников КГБ в штатском и разного рода оперативных работников, мно5 гих из которых уже знали в лицо, в этот раз было много рабочих с ка5 кого5то из ближайших заводов. Им отводилась роль «возмущенного народа». И для того, чтобы они с этой ролью могли справиться воз5 можно успешнее, к их услугам были и бесплатное угощение, и бес5 платная водка. Закуска и выпивка для них были приготовлены на спе5 циально для этого расставленных столах в соседнем дворе. Цветы, которые на собранные деньги купили для адвокатов, украли тоже представители этого «народа». Они не остановились даже перед тем, чтобы на глазах у милиционеров взломать дверцы легковой автомашины, в которой эти цветы хранились в ожидании нашего по5 явления. Как5то особенно четко осталось в памяти описание сцены, ког5 да с ожесточенным удовлетворением они топтали ногами эти выбро5 шенные на асфальт цветы, чтобы ни одного живого цветка не осталось. Полученные нами цветы были куплены в последний момент на вторично собранные деньги. С этими букетами нас сфотографирова5 ли те самые иностранные корреспонденты, от встречи с которыми нас предостерегало руководство. Позже, через несколько дней, Апраксин специально вызывал меня для того, чтобы выразить недовольство: — Я же просил вас, чтобы не выходили через главный вход. Вы обязаны были посчитаться с этой просьбой. А теперь в буржуазных газетах появятся ваши фотографии с цветами, и опять будут непри5 ятности. — А ты считаешь, что было бы более прилично, если бы появи5 лась фотография убегающих адвокатов? — спросила я. — Меня такой снимок со спины не устраивает. Быстро прошло время до того дня, когда Верховный суд утвер5 дил приговор, до дня последнего свидания в Лефортовской тюрьме. А потом начались письма из далеких Усуглей, где жил в ссылке Павел; и из далекой Чуны, где жила Лариса. И та связь, которая воз5 никла между нами, верно, уже не может оборваться. 301 ] Тех, кто тогда, 25 августа 1968 года, вышел на Красную пло5 щадь, судьба разбросала по всему свету. Совсем молодым умер в Па5 риже Вадим Делонэ. Наталья Горбаневская живет во Франции, Вик5 тор Файнберг — в Англии, Павел Литвинов и Владимир Дремлюга — в Америке. Лариса Богораз и Константин Бабицкий остались в Совет5 ском Союзе. Встречая их потом, уже после ссылки и возвращения из лагеря, кого в Москве, кого в Париже, а кого в Нью5Йорке, я вновь думаю о том, какие они разные люди, как по5разному подходят ко многим явлениям в жизни. И вновь одни из них становятся мне ближе и доро5 же, другие — отдаляются. Мы можем о многом спорить и во многом не соглашаться, но даже в самые грустные минуты серьезных разно5 гласий я говорю себе: «Помни, это тот человек, который вышел на площадь…» Мое уважение к их подвигу не уменьшилось с годами и не стер5 лось в памяти. Глава четвертая. Он не искал ни богатства, ни карьеры, ни славы 29 марта 1979 года поздно вечером приехала моя дав5 няя московская знакомая — представитель Московской Хельсинк5 ской группы на Западе Людмила Алексеева. В тот день я ждала ее приезда в Вашингтон. — Ты уже знаешь новость? Алик в Нью5Йорке! Ты слышишь ме5 ня? Алик в Нью5Йорке! А через 20 минут я целую ее залитое слезами лицо и рассказы5 ваю ей, что двух советских шпионов обменяли на пять узников совес5 ти, отбывающих наказание в советских лагерях и тюрьмах. В те часы, которые прошли после первого сообщения об обме5 не, когда телефон работал у меня с такой непрерывностью, что я не успевала положить трубку, как вновь раздавался звонок, Люда прове5 ла в одном из американских аэропортов в ожидании все время откла5 дывающегося полета. Для нее Алик (Александр Гинзбург) — это то5 варищ по совместной борьбе за права человека в Советском Союзе. Для меня… Имя Алика Гинзбурга для меня связано с воспоминаниями о са5 мом трудном, самом мучительном из тех политических дел, в которых мне приходилось участвовать. И, радуясь за Алика, за всех тех, кто в этот день обрел свободу, я все время вспоминала далекий 1967 год, кабинет Лефортовской тюрьмы и странную по невероятности позы фигуру: охваченные руками коленки высоко подняты и прижаты к подбородку, а весь человек кажется как бы сложенным пополам. И удивительно добрые глаза. И попытка улыбкой скрыть страдание. Таким в момент острого приступа язвенной болезни я впервые увидела своего подзащитного Юрия Галанскова — друга и «подель5 ника» Александра Гинзбурга. Таким и запомнился он мне на долгие годы. 303 ] О Юрии Галанскове я услышала впервые в самом начале 605х годов, когда группа молодых поэтов самочинно, без согласова5 ния с официальными организациями, стала читать стихи на площа5 ди около памятника Маяковскому. Об этих чтениях, как о чем5то совершенно необычном и уже по одному этому опасном для их участ5 ников, сразу заговорила «вся Москва». Юрий был одним из организа5 торов и непременным участником этих чтений. Тогда нонконформизм еще не был заметным явлением в культурной и общественной жизни. Термины «художник5нонкон5 формист», «поэт5нонконформист» стали употребляться значитель5 но позже. Но писатели, художники, композиторы, чья творческая манера расходилась с привычным для обывателя и насаждаемым государ5 ством единым творческим методом — «социалистическим реализ5 мом», — были и тогда. В государствах с нормальными демократиче5 скими традициями творческий нонконформизм вовсе не обязательно должен привести художника к конфликту с государством, с его со5 циальной системой. В Советском Союзе такой внутренний конфликт неизбежен. Однако, мне думается, часто художник (сознательно или подсознательно) ограничивает этот конфликт своей профессиональ5 ной творческой сферой. Галанскова я бы назвала «человеком5нонконформистом». Его сферой была не только (а наверное, и не столько) поэзия, сколько вся жизнь. Все, что случалось в мире, имело к нему самое непосредствен5 ное отношение. Всякая несправедливость воспринималась им как сигнал бедствия, требующий его немедленной помощи. У Юрия бы5 ла природная, лишенная всякого насилия разума над чувством по5 требность поступать только в согласии с совестью. Сочетание такого характера с независимостью суждений и определило то, что Галан5 сков рано осознал свою оппозиционность советскому режиму, атмо5 сфере лжи и социальной несправедливости и стал активно против этого бороться. Юрий родился в 1939 году. Его мать — уборщица, отец — токарь. С детства Юрий жил в бедности и не тяготился ею. Казалось, что даже самые небольшие, самые необходимые деньги или вещи были для него лишними, он всегда находил кого5то, кому эти деньги были нужнее, чем ему; вещи — необходимее. Слова «добрый», «бескорыстный» опре5 деляют характер Юрия Галанскова, только если их употреблять в са5 мом крайнем, преувеличенном почти до невероятности смысле. Выра5 жение «Он настолько добр, что готов отдать последнюю рубашку» относится к Юрию в прямом, а не метафорическом значении. 304 ] Я не знаю, был ли Галансков религиозным человеком, но его душевная чистота, мягкость и любовь к людям, особенно к детям, со5 ответствуют тому нравственному облику, который я связываю с пред5 ставлением об истинном христианине. После осуждения Юрия я никогда его больше не видела. 4 нояб5 ря 1972 года, через 5 лет и 10 месяцев после ареста, он погиб в мордов5 ских лагерях строгого режима. Все эти годы, когда мучительные боли почти не оставляли его, когда он медленно угасал от непосильной ра5 боты, язвенной болезни и хронического узаконенного голода, он пи5 сал из лагеря письма, полные любви и нежной заботы о других: Здравствуйте все! Всех целую и обнимаю и жму руки — кого как. Милая мама и драгоценный мой папа Тимофей Сергеевич, две мои Аленки*, одна из которых Лена, я постоянно думаю обо всех вас и о своих друзьях и знакомых. Когда я ло5 жусь спать, я говорю: «Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, Леночка», и да5 лее я говорю «спокойной ночи» всем, кого я уважаю и люблю. Так что многие да5 же не подозревают, что ежедневно несу их в сердце своем. Мамочка, одет я тепло, не мерзну, желудок болит не очень. Чуть5чуть. Ты не волнуйся, береги свое здоровье. Пиши мне чаще. Я люблю твои письма. Сейчас мне сделали укол атропина, и мне стало легче… Мама, дорогая, ты, по5 жалуйста, не волнуйся… Сижу на работе, шью рукавицы. Часов в 10 случайно посмотрел в окно. Бог мой! Надел шапку, укутался в шарф, выбежал на улицу. Под золотым солнечным не5 бом покрытые снегом розовые крыши. Вот оно! — обрадовался я. Присмотрелся и вижу — из труб валит фиолетовый дым, а северо5западная часть неба — сире5 невая. А какие были закаты в первых числах января! Даже малиновые. В Сочель5 ник вспоминал о родных и близких, о дорогих нам людях. Мамочка, напеки пирогов (хорошо бы с яблоками) и отнеси Кате и Мите**. Толь5 ко побольше, целую кастрюлю. Мамочка, купи им хороших конфет на елку, толь5 ко обязательно хороших. И еще маленьких мандаринов. Мамочка, когда Катя с Митей будут приходить к тебе, ты обязательно корми их. Ладно? Здравствуйте, мама, папа и Леночка… Дня 3 или 4 я лежал в стационаре, а в первых числах сентября меня срочно увезли в больницу. Со здоровьем у меня здесь в больнице несколько лучше. Если так же будет в лагере, то жить * Алена — жена Юрия Ольга Тимофеевна; Лена — его сестра. ** Маленькие дети друзей Юрия. 305 ] вроде бы можно… Вот только что узнал: меня выписывают завтра — 25 сен5 тября… Однако пусть так. Если в лагере не очень будет болеть, то можно будет жить и там. Мамочка, для маленького Юры* нужно обязательно сделать маленькую елоч5 ку. Он, конечно, ничего не понимает, но все равно ему будет хорошо. Он будет улыбаться и шевелить ручками… И опять письмо из больницы: Сейчас ночь. Темно. Почти не видно слов. Пишу при свете уличного фонаря (из окна), подложив книжку Леопольда Стаковского «Музыка для всех нас». Приятная книжка. Еще у меня с собой книжечка стихов Бодлера… Успел при5 хватить только эти две. А без книг скучно. Да и вообще скучно одному без ре5 бят. Вот только Mишa Садо навещает меня вечером. Заварил бы я ему кофе. Да нет у меня кофе. Я свою долю отдал Юрке Иванову, а то ему в Саранске без кофе трудновато будет. Для себя Юрий просит только книги. Стихи, книги по психо5 логии, биологии, генетике, демографии, логике и… побольше ви5 таминов: Как можно чаще покупай их мне. Они дешевые. Когда читаешь все эти письма, кажется, что, наверное, и впрямь боли были терпимые, что «…жизнь идет своим чередом при всех обстоятельствах, как, собственно, она и должна идти». Международный красный крест. Комиссия по правам человека. ОБРАЩЕНИЕ 19 января 1967 года я был арестован. Нахожусь в заключении шестой год. Я болен язвенной болезнью двенадцати5 перстной кишки. Из пищи, которую я получаю в заключении, могу есть толь5 ко незначительную часть, поэтому изо дня в день я недоедаю. И в то же время условиями строгого режима я фактически лишен какой5либо реальной возможности получать необходимые мне продукты от родных и близких. У ме5 ня мучительные вечные боли, поэтому я ежедневно недосыпаю. * Сын сестры Юрия Лены; родился уже после того, как Юрий был осужден, и назван в его честь. 306 ] Я недоедаю и недосыпаю уже пять лет. При этом я работаю 8 часов в сутки. Каждый мой день — мученье, ежедневная борьба с болями и болезнью. Вот уже пять лет я веду борьбу за здоровье и жизнь… Недели, а может, даже дни между этими трагическими слова5 ми и письмом о фиолетовом дыме, который валит из трубы, и розо5 вом снеге, покрывающем крыши. И люди, читавшие это письмо тог5 да, в 1972 году, успокаивались — ведь оставалось до освобождения всего 2 года. Юрий Галансков знал, что надеяться не на что. Он понимал, что его ждет. Он сказал об этом в последних строках своего обра5 щения: Оставшиеся 2 года меня будут убивать. И я не могу об этом молчать, ибо под угрозой не только мое здоровье, но и моя жизнь. Юрий Галансков Февраль 1972 года. 4 ноября Юрия убили. Люди, в чьих руках была жизнь Галан5 скова, не вправе сказать: «Он умер от болезни». Заместитель председателя Московского городского суда Лев Миронов, осудивший Юрия по указанию свыше к семи годам лаге5 рей строгого режима, знал, что такое наказание больной человек выдержать не может, знал, что он обрекает Юрия на смерть в лагере. Администрация лагеря, которая требовала от Галанскова вы5 полнения нормы принудительного труда, знала, что требует от него невыполнимого. Лагерные врачи, отказавшие ему в освобождении от работы, в назначении специального диетического питания и лекар5 ствах, знали, что отказывают в жизненно необходимом. В июне 1971 года родители Галанскова обратились в Президи5 ум Верховного Совета РСФСР с ходатайством о помиловании Юрия. Они писали о резком ухудшении его здоровья, о том, что когда приезжаем к нему в лагерь, мы видим, как он мучается, ничего не мо5 жет даже есть, не может с нами разговаривать. Если его сейчас не освободят, то мы боимся — Юра эти 2 года до конца срока не доживет, умрет в лагере. Президиум Верховного Совета РСФСР отказался рассматри5 вать ходатайство Екатерины и Тимофея Галансковых. Семеро политзаключенных, отбывавших наказание в одном с Галансковым лагере, направили за 8 месяцев до его гибели заявле5 307 ] ние на имя Генерального прокурора СССР Руденко. Они писали, что их товарищ политический заключенный Галансков не получает ква5 лифицированной медицинской помощи, что во время обострения бо5 лезни его не освобождают от тяжелого физического труда. Нередко по нескольку ночей подряд он не спит из5за страшных болей, по не5 скольку дней ничего не ест, не имеет необходимых лекарств. Они писали, что все это может привести к преждевременной смерти, что Галансков «медленно угасает на наших глазах». Тогда в марте 1972 года, когда Генеральный прокурор получил это заявление, Юрия еще можно было спасти. Этого не сделали. Его убивали медленно, методично и совершенно сознательно. Они уби5 ли Галанскова, когда ему было всего 33 года. По делу, о котором я сейчас начинаю рассказ, к уголовной ответ5 ственности были привлечены четыре человека: Александр Гинзбург, Алексей Добровольский, Вера Лашкова и мой подзащитный Юрий Галансков. Всем им было предъявлено обвинение в антисоветской дея5 тельности (статья 70 Уголовного кодекса РСФСР). Но, в отличие от дел, о которых рассказывала в предыдущих главах, в этом деле каж5 дому из подсудимых было предъявлено отдельное обвинение, иног5 да даже не связанное с деятельностью остальных. Александру Гинзбургу — в том, что он составил и передал для опубликования на Западе сборник материалов о судебном процессе двух советских писателей Синявского и Даниэля, о котором я упоми5 нала («Белая книга»). Алексею Добровольскому — в хранении и распространении среди своих знакомых антисоветских брошюр и ряда самиздатов5 ских работ. Юрию Галанскову — в составлении неподцензурного литера5 турного сборника «Феникс566», в который он включил статьи анти5 советского содержания. Веру Лашкову обвиняли в том, что она печатала для Гинзбурга и Галанскова материалы, вошедшие в «Белую книгу» и в «Феникс566». Кроме того, и это было основным обвинением, Гинзбургу и Га5 ланскову вменялась преступная связь с зарубежной организацией На5 родно5трудовой союз (НТС), открыто призывавшей к свержению советской власти и к установлению нового политического и эконо5 мического строя. 308 ] Галансков, как и другие мои подзащитные по политическим процес5 сам, был убежденным противником насилия. Его оружием в борьбе за демократизацию советского общества всегда было только слово. Методом борьбы — открытое высказывание мыслей. Его противни5 ками были несвобода и социальная несправедливость. Ни одно из предъявленных ему обвинений не уличало его в со5 вершении безнравственных, порочащих его честь поступках. Я пишу об этом с уверенностью, несмотря на то что Юрий был признан ви5 новным не только в особо опасном государственном преступлении — антисоветской деятельности, но и в незаконной продаже иностран5 ной валюты, то есть в преступлении чисто уголовном, как правило, связанном с корыстными мотивами. Более того, я пишу это, несмотря на то что дело Галанскова бы5 ло единственным политическим процессом, в котором я не просила суд о полном оправдании моего подзащитного. Когда в начале этой главы я писала, что дело Галанскова было самым мучительным из всех моих политических дел, я имела в виду не те профессиональные трудности, с которыми адвокату приходится сталкиваться часто. Но даже сейчас, через много лет, я помню отчаяние от противоречия между «он не совершал ничего дурного, вредного, безнравственного» и «он нарушил закон». Как я завидовала тогда, изучая дело, и позже, уже в судебном процессе, моему другу и коллеге, адвокату Борису Андреевичу Золо5 тухину, защищавшему Александра Гинзбурга. Вся линия поведения Гинзбурга на следствии и в суде, последовательность и логичность его показаний давали благодарный материал для спора по тем эпизодам, в которых Гинзбург отрицал свое участие. Главное преимущество было в защите по центральному эпизо5 ду в обвинении Гинзбурга — в составлении сборника документов по делу Синявского и Даниэля, несомненным автором которого он был. Но, кроме того, так же как я, защищая Буковского, имела право ска5 зать суду: «Да, он это сделал, но это не преступление», — так и адво5 кат Гинзбурга по тем же основаниям имел возможность сказать в за5 щитительной речи: «В этом суде мне выпала почетная привилегия защищать невиновного». У меня — защитника Галанскова — такой привилегии не было. Я могла произнести слово «оправдать», и притом без суще5 ственного риска для себя по самому тяжелому эпизоду обвинения Галанскова — эпизоду «связи с НТС, получения от него средств тай5 нописи, размножения, а также распространения антисоветской ли5 тературы». Я могла утверждать, что это обвинение не доказано. Но я не могла, следуя за Галансковым, сказать: «Да, он продавал долла5 309 ] ры, но это не преступление, так как закон, запрещающий такую про5 дажу, несправедлив». Я могла говорить в суде, что сам факт составления литератур5 но5публицистического неподцензурного сборника «Феникс», редак5 тором которого был Галансков, не нарушает советский закон; могла частично спорить с обвинением в антисоветском содержании поме5 щенных в нем статей. Но у меня не было права оспаривать антисовет5 ский характер статьи писателя Синявского «Что такое социалистиче5 ский реализм», а следовательно, спорить с тем, что, публикуя эту статью в своем сборнике, Галансков нарушает закон. Я не могла занять такую позицию по чисто формальному, но обязательному для профессионального защитника соображению: ра5 нее состоявшимся приговором Верховного суда РСФСР по делу Си5 нявского эта статья была признана антисоветской. А приговор Вер5 ховного суда имеет обязательную силу для Городского суда. Я искала выход из положения, готовясь к делу; думала об этом, проверяя правильность занятой мною позиции. И уже потом годами возвращалась к этой не оставлявшей меня проблеме. Даже сейчас, когда пишу эту книгу, я вновь испытываю те же сомнения, мучаюсь той же невозможностью найти решение, которое согласовывало бы мое мировоззрение профессионального юриста и продолжающую тревожить меня совесть. Мнение моих коллег, с которыми я тогда бесконечно советова5 лась, проверяя себя, не давая себе права решать это только своим ра5 зумением, в главном, принципиальном — совпадали. Они тоже счи5 тали, что адвокат не может игнорировать закон, и потому я не вправе ставить вопрос о полном оправдании Галанскова. Большинство из них считало, что я должна поставить перед Га5 лансковым условие: он признает себя виновным по тем эпизодам, ко5 торые оспаривать невозможно, или откажется от моих услуг. Мои то5 варищи резонно говорили, что, когда обвиняемый не признает себя виновным, позиция защитника, который не просит о его оправдании, всегда будет восприниматься как предательство. — Неужели ты не понимаешь, — говорили они, — что никто не будет считаться с теми границами допустимого, которые опреде5 ляет сама профессия юриста, а не митингового оратора. В их глазах позиция защитника, который просит об оправдании обвиняемого, отрицающего свою вину, всегда будет восприниматься как преда5 тельство. Никто не вправе требовать от нас, чтобы мы добровольно шли на такое незаслуженное унижение. Ты должна объяснить Галанскову: раз он признает, что он совершил эти действия, то един5 ственный логический вывод — это признание вины. Ты ничем не 310 ] поступишься против совести, если уговоришь его произнести эти слова, так же как произнесли их двое других обвиняемых — Добро5 вольский и Лашкова. Было бы неправдой сказать, что эта сторона конфликта, отно5 сящаяся к моей репутации, меня не волновала. Мне было бы намного легче и спокойней, если бы Галансков признал свою вину, то есть дал правильную правовую оценку тем действиям, совершение которых он не отрицал. Я соглашалась, что единственный логический вывод в случае конфликта между обвиняемым, отрицающим свою вину, и адвокатом, его вину не оспаривающим, — это отказ от услуг такого адвоката. Но ставить перед Галансковым условие: либо признайся, либо защищайся сам — я просто не могла. Юрий просил меня быть его защитником и с полным пониманием, без всяких возражений со5 гласился с занятой мною линией защиты. Что такое интересное дело? Для слушателя или читателя интерес к делу, как правило, опре5 деляет его фабула. Для юриста — проблема, которую это дело ставит. Социальная или глубоко личная, но всегда психологическая и нрав5 ственная. Политические процессы ставили перед адвокатами множество глобальных проблем — проблем социальных и нравственных, психо5 логических и правовых. Спор о фактах, а значит, и анализ доказа5 тельств в этих делах, как правило, имел второстепенное значение. Это определялось самим характером деятельности наших подзащитных. Ее преднамеренной открытостью и легальностью. Так было, когда за5 щищала участников демонстрации Владимира Буковского и Павла Литвинова. Да и остальные обвиняемые по этим делам, независимо от того, признавали они себя виновными или нет, не отрицали своего участия в демонстрации. Дело Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашковой то5 же ставило перед защитой общие для всех политических дел пробле5 мы. Но, помимо этого, оно было сгустком ожесточенной борьбы меж5 ду обвинением и защитой и по самим фактам. Эта борьба осложнялась тем, что кто5то из обвиняемых совер5 шил те действия, которые КГБ считал преступными. Главный спор заключался в том, кто — Галансков, как утверждал КГБ, или Добро5 вольский, как об этом свидетельствовали все объективные доказа5 тельства? Начиная писать книгу, я была уверена, что расскажу о деле Га5 ланскова так, как оцениваю его сегодня. Когда профессиональная 311 ] страстность уже отошла. Время не только отделило события, но и при5 несло знание новых фактов, которое не могло не повлечь за собой и новые оценки. Но с каждой, с каждой написанной мною страницей я чувствовала, как все пережитое тогда вновь возвращается ко мне. Па5 мять не только воскрешает детали, казалось, давно уже забытые, но возвращает и прежнее отношение, прежний психологический и эмо5 циональный настрой. Отстраниться от этого оказывалось все труднее. И я решила сдаться. Писать так, как будто не прошли эти годы, без вся5 кой корректировки, без учета изменений в моих оценках, которые произошли значительно позже. Так я вернулась в сентябрь 1967 года, когда вместе с Юрием изучала дело в Лефортовской тюрьме, когда Добровольский был для меня врагом № 1. Мысль о жалости к сломленному и раздавленному жизнью че5 ловеку пришла позже. Тогда я испытывала к нему лишь брезгливое презрение, видела в нем лжеца и предателя. Ощущала его личным врагом, не отделяя от себя то зло, которое он принес Юрию. В середине января 1967 года в приемную КГБ в разное время явились граждане Цветков и Голованов — работники одной из мо5 сковских проектных организаций. По роду своей работы они занима5 лись размножением на специальной множительной машине всей необходимой служебной документации. В беседе с сотрудником КГБ Голованов и Цветков (каждый в отдельности) рассказали, что по просьбе своего знакомого Радзиевского они согласились за неболь5 шую оплату сделать так называемую левую работу (то есть частную работу в рабочее время на оборудовании, принадлежащем учрежде5 нию). Радзиевский принес им папку, в которой находились листы с машинописным текстом. Однако, ознакомившись с содержанием материалов и поняв, что они антисоветские, каждый из них самостоятельно принял решение отнести эти материалы в КГБ. Вслед за этим был задержан и допрошен в КГБ Радзиевский. Он подтвердил показания Цветкова и Голованова и утверждал, что все это — его товарища Алексея Добровольского. Сам он эти материалы не читал и не знал, что, выполняя просьбу Доброволь5 ского, передает тексты антисоветского содержания. В один и тот же день, 17 января, и даже в одни и те же часы бри5 гады сотрудников КГБ провели обыски на квартирах Добровольского, Галанскова, Гинзбурга и Лашковой. У каждого из них были обнару5 жены и изъяты различные машинописные тексты писем, обращений к общественности. Кроме того, у Гинзбурга и Галанскова изъяли по одному экземпляру отпечатанного на машинке сборника «Феникс5 66». В тот же день Лашкова была арестована. А Галансков и Добро5 вольский — 19 января. 312 ] Почему КГБ провел обыски у людей, чьи имена не были назва5 ны ни Цветковым, ни Головановым? В отношении Добровольского это можно объяснить тем, что под одним из сданных в КГБ документов стояла его подпись. Но глав5 ным, подлинным основанием для обысков было то, что КГБ давно сле5 дил за всеми этими людьми и искал лишь повод, чтобы начать распра5 ву над ними. В КГБ знали, что Александр Гинзбург составил «Белую книгу». Гинзбург не только не делал из этого секрета, но один экзем5 пляр этого сборника, подписанный его именем и с указанием своего адреса, сам направил в КГБ, подчеркивая этим легальный характер своей деятельности. Известно было КГБ и о том, что Галансков составил литератур5 но5публицистический неподцензурный сборник «Феникс» и что ма5 териалы для этого сборника, равно как и для «Белой книги», печатала их общая приятельница Вера Лашкова. «Белая книга» — это сборник, лишенный авторского текста. В нем стенографическая запись самого судебного процесса над Синявским и Даниэлем, отклики на этот процесс в советской и за5 рубежной прессе, а также письма отдельных граждан или органи5 заций в адрес советских руководителей, Союза писателей или судеб5 но5прокурорские органы Советского Союза. Цель составления этого сборника сформулирована в несколь5 ких словах от автора, предварявших сборник: И пусть не смолкнет и не ослабнет голос общественного мнения до тех пор, пока не вернутся к нам те, кто думал о судьбе своей страны больше, чем о соб5 ственной судьбе, — Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Судить человека только за одну эту фразу невозможно даже в условиях «гибкого» советского правосудия. Если бы Гинзбург со5 брал в своем сборнике только протесты, только письма, в которых вы5 ражалось несогласие с процессом, то можно было бы согласиться с утверждением КГБ о тенденциозности сборника (хотя и в таком слу5 чае в действиях Гинзбурга не было бы ничего преступного). Но Гинз5 бург с поразительной добросовестностью и разоблачительной объек5 тивностью представил все погромные статьи из советских газет, в которых клеймили Синявского и Даниэля, письма возмущенных и разгневанных писателей, ученых и «простых советских людей», ко5 торыми в те дни пестрела советская пресса. Составленный им сбор5 ник не давал материала для привлечения его к уголовной ответствен5 ности ни за антисоветскую пропаганду, ни за клевету на советский государственный и общественный строй. 313 ] Поэтому КГБ искал другие, дополнительные возможности для привлечения Гинзбурга к уголовной ответственности, любого пред5 лога, который позволил бы обрушить на него репрессии. Таким пред5 логом стал машинописный сборник «Феникс» (Москва, 1966), обна5 руженный во время обыска на квартире Гинзбурга. Следователь поставил перед собой задачу доказать, что Гинз5 бург участвовал в составлении этого значительно более уязвимого, с точки зрения советского закона, журнала. 23 января Гинзбург был арестован. Первые допросы арестованных мало что добавили к материа5 лам, которые уже были в распоряжении КГБ. Галансков сразу же при5 знал, что он редактор и составитель сборника «Феникс», но на всех до5 просах неизменно утверждал, что Гинзбург никакого отношения к работе над сборником не имел, так же как и он сам ни в какой мере не участвовал в составлении «Белой книги». Рассказал Галансков и о том, что сборник «Феникс» он оставил на квартире у Гинзбурга, когда заходил к нему в последний раз перед обыском. Гинзбурга в это время дома не было, поэтому он и не мог знать, что «Феникс» нахо5 дится у него на квартире. Гинзбург тоже отрицал какую бы то ни было причастность к со5 ставленному Галансковым сборнику. Лашкова подтвердила, что пе5 чатала отдельно материалы для Галанскова и отдельно для Гинзбурга и никогда ни от кого из них не слышала, чтобы они совместно рабо5 тали над этими сборниками. Трудно сказать, как закончилось бы это дело, если бы все обви5 няемые остались на этих позициях, если бы Добровольский, а частич5 но и сам Галансков не дали бы следствию недостающий, необходи5 мый для организации громкого процесса материал. Не исключено, что следствие ограничилось бы обвинением в клевете на советский строй. Но, повторяю, необходимый дополнительный материал следо5 ватели получили от самих обвиняемых. И главным, а поначалу и единственным источником этой информации был Алексей Добро5 вольский. В показаниях на предварительном следствии Добровольский много говорил о себе, о своем детстве, о том, как формировалось его мировоззрение и отношение к советскому режиму. Алексей очень рано лишился отца. Его воспитывала мать — инженер по профессии, сталинистка по убеждениям. Он рос в атмосфере преклонения перед Сталиным, восхищался всем, что было с ним связано. Разоблачение Сталина для него, как для многих, было огром5 ным жизненным потрясением. Но справиться с этим потрясением 314 ] ему оказалось труднее. Слишком сильной и искренней была его преж5 няя вера. За выступление в защиту Сталина и против кампании «ра5 зоблачение культа личности» Добровольский был исключен из ком5 сомола. Таков был первый результат его несогласия с «генеральной линией партии». Сам Добровольский на следствии, а потом в суде говорил, что он долго и мучительно пытался самостоятельно разобраться в инте5 ресовавших его политических вопросах. Очевидно, — говорил он, — мне было это непосильно. Из разоблачения Стали5 на я сделал неправильные выводы и постепенно стал противником советской власти (том 4, лист дела 195). Когда Добровольскому было 19 лет, он был арестован и осуж5 ден за антисоветскую деятельность. Я не признал тогда себя виновным. Я считал, что меня осудили тогда непра5 вильно. Годы, проведенные в лагере, не изменили моих оценок советской дей5 ствительности, но к этому присоединилось и личное озлобление (том 4, лист дела 86). Уже после освобождения из заключения Добровольского КГБ дважды арестовывал его за антисоветскую деятельность. В первый раз дело против него было прекращено (основания мне неизвест5 ны). Второй же раз он был признан невменяемым и определением суда был направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Рассказывая сейчас об этом человеке, о том впечатлении, ко5 торое он произвел на меня, я должна сказать, что многое в его поведе5 нии осталось для меня неясным. Он не был моим подзащитным, сле5 довательно, я не имела с ним никаких личных контактов. Во время следствия у меня не было возможности задавать ему вопросы, не бы5 ло права на беседу с ним. Я не могу принять показания Добровольско5 го следователю, его рассказы о самом себе, запротоколированные следователем КГБ, за абсолютно достоверные. Я убеждена, что и эти показания, производившие на некоторых впечатление искренних, были подчинены желанию спастись. А оценки, которые Доброволь5 ский давал своим действиям, на мой взгляд, были продиктованы не раскаянием, а страхом. Многие считали главным в формировании духовного склада, характера, мировоззрения Добровольского его психическую непол5 ноценность. Считали, что резкое изменение его взглядов от фана5 315 ] тичного сталиниста до активного антисоветчика, а затем даже до монархиста — результат психопатологических изменений его лич5 ности. Этим же объясняли изменения в еще более глубокой сфере, формирующей мировоззрение, от обожествления Сталина к право5 славию. Добровольского много раз обследовали психиатры, и все кон5 статировали определенные отклонения от нормы. У него диагности5 ровали психопатию, а однажды — шизофрению. Даже при той осто5 рожности, с которой я отношусь к заключениям советских судебных психиатров, я думаю, что у Добровольского действительно была боль5 ная психика. Думаю, что это, несомненно, имело влияние на разви5 тие его характера и на его поведение. Болезнь огрубляла, усиливала свойственные ему от природы черты характера. Его переоценка собственной личности переходила границы обычной и достаточно часто встречающейся нескромности. Недовер5 чивость перерастала в подозрительность, а расчетливость — в жад5 ность. Возможно, что болезненная жажда самоутверждения толкала его к более активной деятельности, являлась дополнительным раз5 дражающим импульсом. Конечно, те, кто видел болезненные симптомы в изменении ми5 ровоззрения Добровольского, исходили при этом не из самого факта кардинальной перемены взглядов. Казались противоестественными именно его монархические убеждения. Я не знаю, был ли действитель5 но Добровольский монархистом. О его монархических взглядах заго5 ворили в связи с тем, что в его комнате висел портрет последнего рос5 сийского императора, и потому, что так его называли некоторые свидетели. Если это так, если Добровольский действительно был к тому времени монархистом, то я должна признаться, что он был первым мо5 лодым монархистом, которого я видела. Тогда у большинства тех, с кем я говорила о Добровольском, его монархизм вызывал однозначную реакцию. — Он что — абсолютный псих? — спрашивали те, кто об этом слышал впервые. Но мне кажется, что именно тем, чему учили Добровольского с самого детства, что действительно вошло в его плоть и кровь, мож5 но объяснить и пришедшие на смену сталинизму монархические убеждения и погружение в религию. Сталин был кумиром, почти божеством для Добровольского. В нем видел он воплощение мудрости и силы. Но, разочаровавшись в Сталине, Добровольский вовсе не превратился в противника абсо5 лютной власти, и идея превращения России в абсолютную монархию не противоречила представлениям о государственном устройстве, за5 316 ] ложенным в него воспитанием и ставшим частью его мировоззрения. А принцип, к которому он привык с детства, принцип сосредоточения власти в руках одного человека, не стал ему чуждым. Мне кажется, что Добровольский по своему духовному складу давно был религиозным человеком, но то, во что он верил, оказалось псевдорелигией. Разочаровавшись в ней, он не утратил потребности в вере, и его интерес к религиозно5философским вопросам опреде5 лялся потребностью обрести веру во что5то подлинное и высокое. Сле5 дует ли при этом удивляться тому, что он стал религиозным челове5 ком. Мне кажется, что в своих взглядах Добровольский был вполне логичен и последователен. Новый арест — по нашему делу — оказался непосильным ис5 пытанием для Добровольского. Слишком много ему пришлось пере5 жить раньше. Когда я впервые увидела его в сентябре 1967 года в Лефортовской тюрьме, это был совершенно раздавленный, демо5 рализованный и одновременно фанатично устремленный человек. Все его существо было поглощено одной мыслью — спастись. Цена, которую нужно было платить за это спасение, уже не имела значе5 ния. Такой ценой было «раскаяние», то есть осуждение своих соб5 ственных взглядов. Но главная цена, главное, чем он оплачивал свое спасение, — это показания против Гинзбурга и Галанскова. Любые нужные следствию показания. В какой5то мере то, что он говорил, могло быть и правдой, но в значительной мере он выдумывал и лгал с каким5то даже страстным упоением. Страстность характерна для всех его показаний. Для тех, в которых признавал свою вину и каял5 ся, и для тех, в которых вину свою отрицал. Первой реакцией на арест было отрицание. Радзиевский меня оговаривает. Он бессовестно лжет, я ничего ему не переда5 вал (допрос 19 января, том 1, лист дела 8). Радзиевский скрывает того, кто действительно давал ему эти материалы. Он бессовестно оклеветал меня. Галансков мне их не передавал, а я не передавал их Радзиевскому (допрос 20 января, том 1, лист дела 12). Допросы следуют один за другим 19, 20, 21, 25 января. И все то же: «Он клевещет», «Он бессовестно лжет», «Он оговаривает невинов5 ного». В перерывах между допросами Добровольский пишет про5 странные заявления, в которых, помимо мольбы верить ему, предла5 гает различные способы проверки своей непричастности к передаче этих материалов. 317 ] Вам будет легко в этом убедиться, если вы возьмете отпечатки пальцев, кото5 рые, несомненно, остались на папке и вложенных в нее листах машинописно5 го текста (том 1, лист дела 21). Когда я читала протоколы допросов и собственноручно напи5 санные Добровольским заявления, я уже знала, что именно Добро5 вольский передал Радзиевскому материалы. Сам Добровольский к то5 му времени уже признал это. Я не осуждала его за эту ложь. Умом понимая, что всякая ложь безнравственна, ответственность за нее я возлагала на тех, кто карает тюрьмой за одну попытку размножить критическую статью. Последний в этой начальной стадии следствия допрос Добро5 вольского датирован 28 января. После этого наступает длительный перерыв, связанный с направлением Добровольского (а также Галан5 скова) на судебно5психиатрическую экспертизу в Институт судебной психиатрии имени профессора Сербского. Но связь между следовате5 лем и Добровольским не прерывалась. Том 1, лист дела 27. Заявление Добровольского от 15 февраля 1967 года: Размышляя над нашей вчерашней беседой, готов представить следствию не5 достающие экземпляры журнала «Феникс»… С этим нельзя затягивать, так как не исключена возможность, что они уйдут за границу… Если Вы согласитесь отпустить меня хоть на несколько дней, я смогу оказать эту помощь следствию. С этого заявления начинается та линия поведения Доброволь5 ского, которую я не могла расценить иначе, как сотрудничество с КГБ. Во всех последующих заявлениях и допросах центр тяжести перено5 сился на других. Добровольский уже не ограничивается тем, что го5 ворит: «Не я». Он говорит: «Виновны другие». Том 1, лист дела 32. Заявление Добровольского от 13 марта 1967 года: Я пытался убедить Вас, что ничего, в том числе и открытого письма Шолохову, я Радзиевскому не передавал. Предлагал проверить отпечатки пальцев на письме. Предлагал и другие варианты. Вы отказались. Вы продолжаете дер5 жать меня в заключении на основании показаний одного человека — Радзиев5 ского. Его показания неверные. Письмо к Шолохову и все остальные материалы ему передал Галансков. Радзиевский показал на меня, так как знал, что я «шизо5 френик», и думал, что меня не тронут. Я абсолютно не виноват и к этим мате5 риалам никакого отношения не имел… 318 ] Том 1, лист дела 34. Заявление Добровольского от 22 марта 1967 года: В своем покаянном заявлении от 13 марта я был с Вами недостаточно искре5 нен. Я утаил, что материалы Галансков передал в моем присутствии. Я сам это видел. Это было в январе 1967 г. вечером, около памятника Лермонтову. Сей5 час я даю правдивые показания. Этим признаниям предшествовали несколько писем, которые Добровольский пытался нелегальным путем передать Галанскову и своим близким — жене и матери. Юра! — писал Добровольский. — Умоляю тебя. Возьми все на себя. Мне сейчас нельзя садиться, ты же знаешь это. Юра! Я не выдержу этого, возьми все на себя… Прошу, сделай это… И так в каждой записке. Всюду — «прошу», но ни разу — «ты должен». Ни разу нет безусловных аргументов, которые способны убедить истинно виновного снять обвинение с невиновного. Нигде не сказано: «Виноват ты, а не я, значит, и отвечать тебе». О собственной невиновности Добровольский пишет не Галан5 скову, а другим. В письме к жене и к матери он клянется, что он «не5 винная жертва», и, как бы опасаясь, что ему не поверят, призывает в свидетели «самое святое», что у него есть, — Бога. Это письмо отли5 чается возвышенностью стиля, высокопарностью выражений, дохо5 дящих почти до экстаза, до крика, до религиозной мольбы. Неужели он клянется Богом только для того, чтобы возбудить жалость к себе в тех, кто его и без того жалел, и убедить во лжи не сле5 дователя, с которым можно хитрить и которого нужно опасаться, а родную мать и преданную ему жену? Если бы Добровольский впоследствии сам не признал, что все материалы передавал он, это письмо, как будто не предназначенное для следователя, несомненно, служило бы серьезным психологиче5 ским аргументом в защите. Не исключено, что в момент, когда оно писалось, именно такую цель преследовал Добровольский. Об этом свидетельствует не только стиль письма, но и то, что у Доброволь5 ского не было практически шансов передать его по назначению. Ин5 ститут имени Сербского — это не больница. Туда направляют на экс5 пертизу только обвиняемых в совершении уголовных преступлений, которые содержатся под стражей. Ни жена, ни мать Добровольского его письмо не получили. Оно своевременно было перехвачено, пере5 дано следователю и приобщено к делу. 319 ] А вот цель, которую преследовал Добровольский, когда писал Галанскову, ясна. Здесь нет разных толкований, нет места сомне5 ниям. Эти записки лаконичны, просьба сформулирована четко — «возьми все на себя». Юрий получил эти записки и впоследствии сам передал их следователю. Они также были приобщены к делу. Нужно сказать, что, когда Добровольский писал эти последние записки, в которых «возьми вину на себя» заменено на «возьми все на себя», речь шла уже не только о передаче печатных материалов через Радзиевского. К этому времени на квартире у Добровольского произ5 вели повторный обыск. Были найдены шапирограф, специальная ко5 пировальная бумага для тайнописи, литература издательства «Посев» и довольно крупная сумма денег, происхождение которых Доброволь5 ский должен был объяснить. 24 марта 1967 года. Первые показания Добровольского по ре5 зультатам обыска (том 1, лист дела 37): В июле или августе 1966 г. я получил бандероль из5за границы. В ней были шифрограф, листы с антисоветскими текстами и иностранная копировальная бумага для тайнописи. Позже, уже перед ноябрьскими праздниками, я полу5 чил вторую бандероль. Там были книги. В конце декабря получил третью бан5 дероль — тоже с книгами издательства «Посев» и письмо от НТС. Между второй и третьей посылкой Вера Лашкова по моей просьбе написала письмо в НТС, используя присланную мне копирку для тайнописи. В письме я подтвердил получение бандеролей… И, наконец, те показания Добровольского, в которых он окон5 чательно избрал линию защиты. Допрос 28 марта 1967 года (том 1, лист дела 43): Галансков был связан с НТС. Он сам прямо сказал мне об этом. В августе он при5 нес мне шапирограф и листовки, которые просил меня размножить и разослать по определенным адресам у нас и за границей. Сначала я согласился, потом от5 казался. Так шапирограф и листовки оказались у меня. Галансков говорил, что у него постоянная связь с Западом. Давал для меня и моих знакомых книги ан5 тисоветского содержания, изданные НТС. Шифрованное письмо в НТС я давал Лашковой по поручению Галанскова, от него же получил копирку для тайно5 писи. В декабре 1966 г. я видел у Галанскова доллары — он сказал, что ему по5 могают из5за границы. В октябре 1966 г. Галансков встречался с иностранцем. Через этого иностранца он передал на Запад «Белую книгу». Все остальные показания Добровольского (а их было очень много) не изменяют, а расширяют за счет дополнительных фактов, иногда мелких деталей то основное, что он сказал 28 марта: 320 ] «Все, что у меня найдено, — я получил от Галанскова», «Книги, которые я да5 вал читать знакомым, я получал от Галанскова», «Письмо, которое печатала Вера Лашкова под мою диктовку, печаталось по поручению Галанскова», «Деньги, которые нашли в моей квартире, принадлежат Галанскову», «Ино5 странцы приезжали не ко мне, а к Галанскову». От Добровольского следствие получает нужные ему показания не только против Галанскова, но и против Александра Гинзбурга, с которым Добровольский почти не был знаком. «Я слышал, что связь с иностранцами Галанскову передал Александр Гинзбург», «Я слышал, что сборник „Феникс“ Галансков составлял вместе с Гинзбургом». Добровольский не мог привести никаких фактов в подтверж5 дение этих предположений, не мог сослаться ни на одного свидетеля. Но и этого «я слышал» оказалось достаточно, чтобы Гинзбургу предъявили дополнительное обвинение, а впоследствии и осудили его за соучастие в составлении сборника «Феникс». Мне нет надобности цитировать показания Гинзбурга. На про5 тяжении всего следствия он не сказал ни одного слова, которое хотя бы косвенно могло быть использовано против Галанскова. Не могли служить доказательством вины Юрия по обвинению в связи с НТС и показания Веры Лашковой. Следствие допросило множество свидетелей — ни один не подтвердил показания Добровольского. И все же он не был единствен5 ным обвинителем Галанскова. Нашелся еще один человек, чьи пока5 зания, может быть, в еще большей степени, чем показания Добро5 вольского, дали необходимые следствию материалы для обвинения. Этим человеком был сам Галансков. Показания Галанскова со дня ареста 19 января и до 6 мая, то есть в течение четырех месяцев, можно изложить в нескольких словах: Я автор письма Шолохову. Я составитель и редактор журнала «Феникс». Счи5 таю, что действовал в рамках закона, и потому виновным себя не считаю. На допросах 6, а затем 17 мая, который длился (с учетом пере5 рыва на обед) 8 часов (с 12 часов 40 минут до 20 часов 30 минут), Га5 лансков подтвердил все возводимые на него Добровольским обвине5 ния. Встречи с приезжавшими в Москву представителями НТС, получение от них шапирографа, копирки, денег, литературы; пе5 321 ] реписку с НТС при помощи заранее обусловленного цифрового шиф5 ра, передачу через этих представителей «Белой книги» и «Феникса». Все это с подробностями записано в пространном протоколе допроса от 17 мая (том 1, лист дела 65), который назван «Чистосер5 дечные показания». Но проходит всего несколько дней, и в эти «чистосердечные по5 казания» Галансков начинает вносить коррективы. 31 мая (том 1, лист дела 105): Кто передал «Белую книгу», я не знаю. Я в этом не участвовал. 8 июня (том 1, лист дела 111): Шифрованное письмо для иностранки Нади я писал, но не отправлял, а сжег. В этом неотправленном письме я писал о взаимоотношениях между молоды5 ми поэтами «смогистами». 12 июня (том 1, лист дела 118): О передаче «Белой книги» ничего не знаю. Газету «Посев», шапирограф и кни5 ги НТС я Добровольскому не давал. 12 июня (том 1, лист дела 127): Никаких книг НТС у меня не было. От НТС ни книг, ни посылок не получал. Показания Добровольского полностью отрицаю. 16 июня (том 1, лист дела 136): Все показания о моих встречах с представителями НТС, о получении от них шапирографа, копирки, денег, литературы — вымышленные. Я хотел выру5 чить Добровольского, который уже длительное время просит меня об этом. 19 июня (том 1, лист дела 154): Все мои показания, начиная с 6 мая, — чистый вымысел. Я сознательно ого5 ворил себя, поддавшись на просьбы, даже мольбы Добровольского. Если бы на этом можно было поставить точку! Если бы защита имела возможность в суде утверждать, что признание Галанскова бы5 ло кратковременным! Еще в ходе следствия он отказался от ложного признания и объяснил мотивы, которые его на эту ложь толкнули… 322 ] Но проходит месяц, и вновь допросы Галанскова следуют один за другим: 21 июля, 26 июля, 28 июля, 31 июля. И в каждом из прото5 колов: «Я встречался с представителями НТС…», «Я получил от них шапирограф, ли5 тературу и деньги…», «Я передал все это Добровольскому…», «Я поручил Доб5 ровольскому написать зашифрованное письмо…». 12 августа Юрий пишет собственноручные показания (том 1, лист дела 246). В протоколе этого допроса специально оговорено: «Обвиняемый Галансков выразил желание записать показания соб5 ственноручно»: В конце лета или в начале осени я последовательно встречался с четырьмя иностранцами. От них получил две папки с материалами НТС и книги. Все эти иностранцы называли себя представителями зарубежной организации — Ко5 митета содействия СМОГу. В ноябре приезжал иностранец по имени Генрих — он назвался представите5 лем какой5то организации юристов. От него я получил 260 долларов и 300 руб5 лей советскими деньгами. С ним я отправил на Запад «Белую книгу». В январе приехала иностранка по имени Надя. От нее получил копирку для тайнописи, условный цифровой шрифт и два адреса, по которым я смогу на5 правлять письма для НТС. Через Надю я передал свой журнал «Феникс». Если бы это было все. Если бы на этом можно было поставить точку… Следствие по этому делу было закончено 21 сентября, а за 3 дня до этого Юрий вновь изменил свои показания. Он теперь не отрицал встреч с иностранцами, но отрицал, что они были представителями НТС. Он не отрицал того, что писал за5 шифрованное письмо, но отрицал, что оно было адресовано в НТС. Он признавал, что в ноябре встречался с иностранцем по имени Ген5 рих, но отрицал, что передавал ему «Белую книгу». Он признавал, что встречался с иностранкой по имени Надя, но отрицал, что передал ей журнал «Феникс». Он признавал свое участие в перепродаже долла5 ров, но говорил, что получил их не от иностранца, а от Добровольско5 го, которому согласился бескорыстно помочь. Закончил он свои по5 казания так: Признавая все то, что на меня наговорил Добровольский, я хотел выручить его, считая, что мне все равно отвечать за составление журнала «Феникс» и «Открытое письмо Шолохову». 323 ] Если учесть, что Юрий относился к предстоящему суду как к ба5 лагану и видел наиболее правильную для себя линию поведения в предстоящем процессе в откровенном издевательстве над судом, ду5 маю, что мой читатель согласится с тем, что задача, стоявшая передо мной, была очень нелегкой. Юрий был трудным подзащитным. Он соглашался со всеми мои5 ми доводами, внимательно выслушивал мои советы. Был как5то по5осо5 бому нежно благодарен за каждый знак внимания и сочувствия, кото5 рые я могла проявить. Но он был предельно изнурен физически и измучен нравственно. Слабость и неудовлетворенность собой он пы5 тался скрыть бравадой, грубой насмешкой над следователем, иногда да5 же переходящей границы приличия. Он смеялся над ними, когда ему хо5 телось кричать от боли. Не хотел, чтобы чужие и враждебные ему люди видели, как ему трудно. Он шел на то, чтобы вызвать у них раздражение, так как не хотел вызвать у них чувство жалости. К 12 октября 1967 года, за несколько дней до истечения максимально5 го срока содержания обвиняемых под стражей до суда, мы закончили ознакомление со всеми девятнадцатью томами следственных мате5 риалов. Мы расставались с Юрием до суда. Мне предстояла интенсив5 ная подготовка к защите, осмысление огромного материала, который нужно было систематизировать и анализировать. Мои коллеги по процессу и я с нетерпением ждали времени, когда дело будет назна5 чено к слушанию и у нас появится возможность без следователя и без наших подзащитных вновь, только для себя, перечитать особенно важные показания и совместно обсудить линию защиты. Но время шло, а о том, когда будет рассматриваться дело, нас никто не извещал. Наконец, в самых первых числах декабря адвокатам сообщили, что дело будет слушаться 11 декабря в 10 часов утра под председатель5 ством Льва Миронова — члена Московского городского суда. Это было вдвойне нерадостное сообщение. Времени, которое оставалось до начала суда, было недостаточно для необходимой нам подготовки к делу. Перспектива участвовать в процессе под предсе5 дательством Миронова была тоже не из приятных. Я всегда очень осторожно относилась к тем оценкам, которые адвокаты дают судьям. Знаю, что зачастую хвалим мы судью только за то, что дело «хорошо» кончилось, и ругаем, когда оно закончилось «плохо». Но это далеко не самый надежный и, во всяком случае, не аб5 солютный критерий. И все же, когда узнала, что наше дело будет рас5 сматривать именно Миронов, я была искренне огорчена. Уж очень 324 ] единодушно ругали его все мои товарищи, которые знали его еще на5 родным судьей. Слишком часто применительно к нему звучало сло5 во «садист». За годы работы Миронова в Московском городском суде я ча5 сто видела его, но звучание его голоса услышала впервые, когда он произнес: — Судебное заседание объявляю открытым. За 10 лет, которые прошли после процесса над Галансковым, мы тоже встречались множество раз, но поздоровался он со мной только однажды. Это было в обеденный перерыв. Толпы посетителей, прокуро5 ров, адвокатов, судей, секретарей стремились вниз по лестнице с верхних этажей в подвал. Там расположена столовая Московского городского суда, где, простояв в очереди 35–40 минут, можно было, давясь от спешки, так как время перерыва уже исчерпано, съесть го5 рячий обед. В эти же часы по той же лестнице ежедневно спускались с третьего этажа руководители суда. Раньше — Николай Осетров и два его заместителя. Позже — Лев Алмазов и его заместители Ми5 ронов и Ряжский. Они не спеша выходили на улицу к ожидавшей их у подъезда машине и уезжали обедать в какую5то специальную сто5 ловую для ответственных работников. В тот день по лестнице спускались не трое, а четверо. Вместе с Алмазовым и его заместителями спускался Осетров, в то время и ныне заместитель министра юстиции. Они проходили мимо меня, о чем5то оживленно беседуя, что уже само по себе было нарушением обычного ритуала. Обычно Алмазов со своими заместителями всег5 да проходили молча. Глядя на этих «высоких» чиновников, мы, адвокаты, часто вспоминали время, когда Алмазов был просто народным судьей, при5 ветливым и благожелательным, выделявшимся среди многих интел5 лигентностью. Сколько раз, выступая в те далекие годы в процессах под его председательством, я видела в нем нормального живого чело5 века и очень неплохого судью. Сколько раз разговаривала с ним в ко5 ридорах того народного суда. Потом Алмазов стал заместителем Осет5 рова. Постепенно с его лица пропала приветливая улыбка, потом обычное «здравствуйте» было заменено молчаливым кивком головы. К тому времени, когда Алмазов стал председателем Московского го5 родского суда, заменив ушедшего на повышение Осетрова, исчез и этот кивок. Но в тот день, повторяю, они шли вчетвером, о чем5то ожив5 ленно беседуя, и мне даже показалось, что в лице Алмазова проступи5 ли прежние человеческие черты. 325 ] Увидев меня, Осетров внезапно остановился. Остановились и его спутники. — Здравствуйте, товарищ Каминская, — обратился ко мне Осетров. — Здравствуйте, товарищ Каминская, — как эхо повторили Ал5 мазов и Ряжский. Миронов промолчал. — Ты разве не знаком с адвокатом Каминской? Она ведь высту5 пала у тебя в процессе. Неужели забыл? — обратился к нему Осетров. Вот тогда5то и произошло это событие: Миронов сказал мне «здравствуйте». В этот день мои коллеги, наблюдавшие эту сцену, поздравили меня с официальным признанием. Никого не удивило, что со мной поздоровался заместитель министра Осетров, но Миронов… Среди моих товарищей были такие, которые неоднократно вы5 ступали у Миронова. И все они говорили: — Он не только не здоровается, но и не смотрит в нашу сторо5 ну. Ты теперь знаменитость. Прошло день или два, и мы опять почти в том же составе стояли в холле. И опять мимо нас прошел Миронов, но на этот раз без Осетрова. Он шел, как всегда, медленно, как всегда с неподвижным каменным ли5 цом, как всегда — не здороваясь. Все стало на свое место. Отношение Миронова к адвокатам следовало бы назвать пре5 небрежительным. Его отношение к подсудимым было враждебно5из5 девательским. Я не думаю, что эта враждебность определялась специ5 фикой нашего дела, его политическим характером. Миронову просто доставляла удовольствие сама возможность унизить человека, про5 явить свою власть над незащищенным, зависящим от него, будь то подсудимый или даже свидетель. Но все это я узнала потом. Первое же мое знакомство со стилем работы Миронова произошло так. Утром, когда рабочий день в суде только начался, вдоль широкого коридора третьего этажа старого зда5 ния Московского городского суда шествовала следующая процессия. Впереди, указывая дорогу, шла секретарь спецканцелярии Валя Осина. За ней адвокат Швейский, неся на вытянутых вперед руках уложенные стопкой тома дела. Замыкала это шествие я. Так же, как и Швейский, я несла большую стопку томов в коричневых обложках. На каждом томе было написано: «Дело по обвинению Гинзбурга, Га5 ланскова и других». Внезапно я услышала громкий голос. Выглянув из5за стопки то5 мов, я увидела высокого плотного мужчину, тяжело опиравшегося на палку. Он только что поднялся по крутой лестнице на третий этаж и еще не мог отдышаться. 326 ] — Почему вы позволяете себе надо мной издеваться? — гром5 ко и с явным раздражением спрашивал он, обращаясь к Вале. — Сколько раз я должен подниматься сюда и опять спускаться, чтобы получить простую справку. Я хочу знать, на когда назначено дело Гинзбурга. Почему вы не отвечаете мне? — Я уже объяснила вам, что ничего о таком деле не знаю. Та5 кого дела в нашей канцелярии нет, — отвечала ему Валентина, с от5 чаянием оглядываясь на нас и как бы проверяя, сможет ли ее собесед5 ник прочесть крупную надпись на обложке верхнего тома: «Дело по обвинению Гинзбурга…» — Владимир Яковлевич, — это незнакомец обращается к Швей5 скому, — может быть, вы объясните мне, что здесь происходит? Но Швейский не успевает ответить, как Валентина вмешива5 ется в разговор. — Я могу дать вам совет, — говорит она, — обратитесь к това5 рищу Миронову. Если такое дело действительно поступило в Москов5 ский городской суд, Миронов, несомненно, знает о нем. И уже нам: — Пожалуйста, товарищи адвокаты, пойдемте. Я покажу, где вы будете работать. Всю нелепость ситуации, в которой мы оказались, я оценила, когда узнала, что встретившийся нам мужчина был клиентом Швей5 ского по этому делу. Именно он, знаменитый генерал Петр Григорен5 ко, обратился к Швейскому с просьбой защищать Добровольского*. Надо сказать, что, направляя генерала Григоренко к Мироно5 ву, Валя прекрасно знала, что Миронов его не примет. Конечно, судья не обязан сам принимать посетителей и отве5 чать на интересующие их вопросы. Но Миронов запретил секретарям давать такие справки. Я пыталась тогда найти какое5нибудь разумное объясне5 ние этому распоряжению. Но не могла. Уверена, что распоряжение * Бывший генерал Петр Григоренко — одна из самых ярких фигур диссидентского движения. В 1961 году он — генерал, начальник кафедры Военной академии имени Фрунзе, кавалер множества боевых орденов, старый и убежденный коммунист — выступил на партийной конференции с критикой деятельности всесильного в ту по5 ру Хрущева. Тогда Григоренко отделался строгим выговором по партийной линии и переводом с большим понижением по службе на Дальний Восток. Но он и там про5 должал публично критиковать политику партии и правительства и в конце концов был изгнан из партии и из армии. А позже последовали арест и заключение в спе5 циальную психиатрическую больницу. Уже в эмиграции он подвергся в Соединен5 ных Штатах обследованию двух известных американских психиатров и был признан абсолютно психически здоровым. 327 ] Миронова было просто формой издевательства над этими и без того измученными горем людьми. Однако основное, что в те дни волновало адвокатов, был не дурной характер Миронова, а явная невозможность из5за недостатка времени серьезно подготовиться к предстоящей защите. Изучая дело в КГБ, все мы старались как можно полнее зафик5 сировать в своем досье все существенное. Но, естественно, перепи5 сать 19 томов следственных материалов было невозможно. Дома, пе5 речитывая свои записи, каждый из нас наметил вопросы, которые требовали уточнения, в которых надо было разобраться дополнитель5 но. Так неизбежно бывает при изучении большого дела с разнообраз5 ным следственным материалом. Решить эти проблемы за несколько дней, которые нам предоста5 вили для подготовки, было тем более невозможно, что каждый из нас дол5 жен был хотя бы два дня посвятить беседе со своим подзащитным, хотя бы дважды встретиться с ним до суда и вновь после полуторамесячного перерыва готовить его к судебной процедуре. В порядке судебной под5 готовки к делу, от имени всей защиты мы заявили два самостоятельных ходатайства. Первое — отложить слушание дела на 5–6 дней; второе — в соответствии с процессуальным законом слушать дело в открытом за5 седании. (Так как Миронов, без всяких к тому оснований, руководствуясь только тем, что на обложке стоял уже знакомый моему читателю индекс «С», то есть «секретно», решил рассматривать его в закрытом судебном заседании.) Вот против этого незаконного решения, никак не вытекав5 шего из сущности предъявленного обвинения, мы решили возражать. В тот вечер через секретаря нам сообщили, что дело будет слу5 шаться в точно назначенный срок, и, следовательно, в первом хода5 тайстве нам было отказано. Второе же ходатайство будет рассмотре5 но позже. Мы решили, что, как только откроется судебное заседание, вновь заявим это ходатайство, а пока, еще до встречи с нашими подза5 щитными, нам нужно было обсудить и выработать общую линию за5 щиты по центральному и наиболее тяжелому обвинению, связанному с распространением и хранением литературы, изданной Народно5 трудовым союзом (издательства «Посев» и «Грани»), а также в пре5 ступной связи с этой организацией. НТС, с точки зрения советских властей, не просто антисовет5 ская по своим идеям зарубежная организация, а организация, имею5 щая целью …свержение существующего в СССР строя и реставрацию буржуазных поряд5 ков путем идейной и вооруженной борьбы с коммунистической властью. 328 ] (Цитирую по обвинительному заключению и по приговору Мо5 сковского городского суда по делу Галанскова.) Все, исходящее от НТС, — журналы, книги, брошюры — авто5 матически признавалось антисоветским. Распространение и даже хранение такой литературы было достаточным для привлечения к уголовной ответственности. «НТС — на службе ЦРУ», «НТС — зарубежный филиал ЦРУ», «НТС — шпионская организация» — вот те обычные определения, ко5 торые сопровождали всякое упоминание об НТС в советской прессе. Первый вопрос, который стоял перед адвокатами, был: дей5 ствительно ли НТС является антисоветской организацией? Может ли защита оспаривать этот тезис обвинения? Мое знакомство с политической литературой, издаваемой НТС, ограничивалось тогда брошюрами, изъятыми при обыске у Доб5 ровольского и приобщенными к делу. Такая же степень осведомлен5 ности была и у моих коллег. Но даже того немногого, что мы прочли, было достаточно, чтобы прийти к категорическому выводу: оспари5 вать этот тезис обвинения невозможно. И не потому, что это опасно или тактически вредно, а потому, что НТС действительно является ан5 тисоветской организацией. Ее цель — не демократизация и либера5 лизация советского режима в рамках уже существующего государ5 ственного строя, а замена его принципиально новым политическим режимом. Авторы брошюры «Солидаризм — идея будущего» и других книг и статей, которые мы тогда читали, исходили при этом из того, что Советский Союз является тоталитарным государством. Авторы этих брошюр, книг и статей не только подвергали убедительной кри5 тике все основы советской государственности, но и призывали к борь5 бе со старым и за установление нового режима с использованием при этом самых разнообразных средств от идеологической борьбы до освободительной революции и насильственного свержения власти. Мы все были согласны, что спорить с антисоветским характе5 ром литературы, призывающей к свержению существующего строя, защита не может. А раз существует закон, карающий за распро5 странение такой литературы, то юрист обязан признать, что закон нарушен и его подзащитный виновен. Однако все мы были также единодушны в том, что соглашаться с обвинением можно, только анализируя содержание каждой брошюры в отдельности и катего5 рически отвергая тезис обвинения: «Все, изданное НТС, является антисоветским». Такова была общая принципиальная позиция защиты, кото5 рую мы потом последовательно проводили в судебном следствии и в защитительных речах. Никто из нас от этой позиции не отошел, 329 ] несмотря на то что Золотухин и я просили суд об оправдании наших подзащитных по всей группе эпизодов, связанных с НТС. Ария, за5 щищавший Лашкову, просил переквалифицировать обвинение со статьи 70 Уголовного кодекса (антисоветская пропаганда) на статью 19051 (клевета на советский государственный и обществен5 ный строй), а Швейский признавал обвинение доказанным. В суде Галансков отрицал сам факт получения, чтения и рас5 пространения антисоветской литературы. Именно поэтому у меня было право и даже обязанность утверждать, что это конкретное об5 винение является недоказанным. Лашкова и Добровольский призна5 ли, что читали и давали читать другим эти брошюры, и их защитники сделали все то, что, оставаясь в рамках закона, мог сделать адвокат. Второй вопрос, по которому мы, адвокаты, несмотря на ан5 тагонистические противоречия между нашими подзащитными, хо5 тели достичь единства, — это оценка криминальности литератур5 но5публицистических произведений, которые были помещены в составленном Галансковым «Фениксе566» и в «Белой книге», со5 ставленной Александром Гинзбургом. Это была очень трудная и очень ответственная часть подготовки к делу. Вновь и вновь пере5 читывали мы эти произведения, обсуждали совместно каждую со5 мнительную фразу. Тот спор, который вел с обвинением каждый из нас в суде, во многом был результатом общего, коллективного тру5 да, тех единодушных выводов, к которым мы пришли после долгих споров, расхождений в оценках и новых, уже во время судебного процесса, размышлений. С адвокатами Арией, Золотухиным и Швейским меня связыва5 ли долгие годы совместной работы и, уверена, взаимного уважения. И, как ни странно, труднее всего писать именно о них, о тех, ко5 го никогда не называла полным именем, к кому всегда обращалась с дружеским «ты», с которыми столько часов, дней и лет провела в од5 них и тех же судебных залах. Каждый из них настоящий профессионал, адвокат высокой квалификации и несомненного таланта. Семен Ария, Владимир Швейский и я — люди одного поколе5 ния. Борис Золотухин гораздо моложе. Когда слушалось дело, ему было не более 35–36 лет. В адвокатуру он пришел из прокуратуры Москвы. Пришел уже с именем прекрасного судебного оратора, с ре5 путацией образованного юриста и принципиального, независимого человека. Борис был блестящим адвокатом. Природа наградила его та5 лантом, который сочетался с требовательностью к себе, постоянной неудовлетворенностью собой. 330 ] Дело Галанскова и Гинзбурга было первым политическим де5 лом в практике Золотухина. Оно стало и последним его делом. О том, как Золотухин был исключен из Московской коллегии, как происхо5 дила эта отвратительная по своему цинизму и несправедливости рас5 права, я расскажу в следующей главе. Сейчас же мне хочется только добавить, что за все годы моей работы в адвокатуре у меня не было лучшего, более преданного и более любимого мною друга, чем он. В начале декабря мы четверо с утра до вечера, не давая себе отдыха, готовились к процессу. Назначенный день открытия про5 цесса приближался, а у нас возникали все новые и новые вопросы, порождавшие все новые и новые решения. Как вдруг на третий или четвертый день нашей работы Миронов через секретаря спецкан5 целярии сообщил: слушание дела откладывается. Наша просьба удо5 влетворена. Как радовались мы тогда в первые минуты, когда, перебивая друг друга, задавали один и тот же вопрос: — Когда будет слушаться дело? На сколько отложено? — Не знаю, товарищи адвокаты. О новой дате слушания дела вас известят дополнительно. Работайте спокойно, времени у вас те5 перь совершенно достаточно. Когда мы остались одни, когда первая минута радости прошла, так же одновременно прозвучало: — Что это может значить? Почему Миронов решил отложить процесс? Почему отложил его на неопределенный срок? Казалось бы — чему мы удивились? В чем сомневались? Сами просили отложить дело, а теперь, когда наша просьба удовлетворена, ищем в этом какой5то скрытый смысл, а может быть, и угрожающий признак. Если бы Миронов отложил дело на 3–5 дней, мы бы тоже удив5 лялись — политические процессы обычно не откладывают, как бы настойчиво об этом ни просила защита. Но дело откладывалось на неопределенный и, очевидно, длительный срок. Следовательно, сде5 лано это было не для адвокатов. Мы понимали, что за кулисами это5 го процесса что5то происходит. Что где5то вне суда принимаются, возможно, новые решения, для выполнения которых требуется вре5 мя, и что наше ходатайство было использовано лишь как благовид5 ный предлог. И опять шли дни. Мы уже закончили подготовительную рабо5 ту, уже каждый из нас по нескольку раз беседовал со своим подзащит5 ным, уже кончился декабрь и наступил новый — 19685й — год. 4 января в консультацию пришла телефонограмма: дело Галан5 скова назначено на 8 января в 10 часов утра. 331 ] На третьем этаже Московского городского суда расположены несколь5 ко кабинетов судей и один зал судебного заседания. Это самый боль5 шой зал в суде. Он занимает почти весь этаж. В этом зале происходят совещания московских судей. Когда слушаются дела с большим чис5 лом обвиняемых (20–30 человек), они проводятся в этом зале. Подсудимые тогда сидят не сбоку за барьером, а впереди — прямо перед судом. Сидят на длинных деревянных скамейках со спин5 ками и подлокотниками. По два человека на скамейке, чтобы остава5 лось место, куда положить бумагу для записи, тетрадь с выписками из дела; чтобы каждый из них, устав, мог опереться на подлокотник. Когда 8 января мы вошли в этот большой зал, где должно было начаться слушание нашего дела, мы его не узнали. Скамьи были вы5 несены. Половина зала была пуста. А перед судейским столом на зна5 чительном расстоянии друг от друга стояли четыре узких стула. За ни5 ми опять пустое пространство, и уже где5то ближе к концу зала в несколько рядов места для публики. Вскоре эти места были заняты специально приглашенными. Несколько человек из Верховного суда РСФСР, из прокуратуры респу5 блики, журналисты, подобранные властями, сотрудники следственно5 го управления КГБ. Увидела среди приглашенных и знакомого киноре5 жиссера, о чьих личных дружеских связях с высшими чинами КГБ он сам рассказывал. Даже убеждал, что Юрий Владимирович (Андропов) очень добрый человек: каждый раз, когда дает санкцию на арест дис5 сидента, он расстраивается почти до слез. Были и какие5то незнакомые мне люди из Московского коми5 тета партии, представители московского партийного аппарата. Сво5 бодными остались всего несколько мест, очевидно специально заре5 зервированных, чтобы потом по ходатайству защиты разрешить присутствовать на суде самым близким родственникам подсуди5 мых — родителям и женам. Ни одного из друзей в зал не впустили. Ввели арестованных. Впервые увидела Веру Лашкову. Вера по5 казалась мне совсем девочкой. Очень худенькая, тоненькая. На тон5 кой шее маленькая головка. Волосы затянуты назад и схвачены ре5 зинкой. Она и Гинзбург заняли первые два стула, ближе к суду. Около каждого из них — солдат с автоматом. Во втором ряду Галансков и Добровольский и тоже солдаты с автоматами. В эти считанные минуты, оставшиеся до начала заседания, мы беседуем со своими подзащитными. Какие5то последние наставле5 ния. Помню, как вступила в спор с начальником конвоя, требуя, что5 бы для подсудимых, хотя бы для больного Юрия, поставили вместо стула скамейку. Но вмешался сам Юрий: 332 ] — Мне не нужно от них ничего. Буду сидеть как все. И так провел пять дней процесса, корчась от боли, сгибаясь или стараясь поднять колени как можно выше, но ни разу не пожа5 ловавшись. Странная это вещь — адвокатская психология. Я хорошо пом5 ню, как, когда знакомилась с делом еще в первой стадии — в Лефор5 товской тюрьме, с каждым днем уходили сомнения первых дней. Как все больше крепла уверенность — Добровольский лжет, он оговорил Юрия. Это было не только результатом знакомства с материалами де5 ла. Не только потому, что объективные доказательства способствова5 ли такой убежденности. Но и потому, что, вопреки моему желанию, сознание очень охотно воспринимало все то, что говорило в Юрину пользу. Добровольский действительно в те дни стал для меня врагом номер один. Длительный перерыв до рассмотрения дела в суде был време5 нем раздумий над конструкцией защиты и анализа собранных след5 ствием документов. В вопросе о конструкции зашиты мои сомнения относились лишь к некоторым деталям. К тому, как более убедитель5 но, более аргументированно построить спор с обвинением. В том же, что я должна спорить с обвинением, сомнений никаких не возникло. Я не только не могла — я обязана была вести этот спор даже в том случае, если бы вещественные доказательства были найдены не у Добровольского, а у Галанскова. Даже если бы Юрий не три, а десять раз менял свои показания. Это профессиональный долг. Сомнения, которые мучили меня в то время, относились к другому вопросу. Ведь, защищая Юрия, я становилась в этой конкретной ситуа5 ции обвинителем другого человека, не менее Юрия перестрадавше5 го. Такая ситуация, конечно, не уникальна. В практике каждого адво5 ката в обычных уголовных делах она встречается довольно часто и требует от защитника большого профессионального умения и так5 та, чтобы не перейти грань. Не увлечься самим азартом борьбы, ко5 торый может заслонить судьбы живых людей. И не только судьбу дру5 гого подсудимого, но и собственного подзащитного. Ведь агрессивная защита всегда вызывает ответную агрессив5 ную реакцию. И тогда обвинение и суд получают возможность чер5 пать из защитительных речей новые доказательства и аргументы ви5 новности уже не одного, а обоих подсудимых. Готовясь к защите, я понимала, что спора с Добровольским из5 бежать не смогу. Больше того, я не смогу просто сказать, что Добро5 вольский оговорил Юрия; я должна буду сказать и то, во имя чего он на эту ложь пошел. А значит, сказать: он виноват, он спасает себя, пере5 кладывая вину за реально совершенные им действия на Галанскова. 333 ] Такая позиция была оправдана профессиональным долгом — защищать всеми законными средствами, а значит, и профессиональ5 но этична. И все же какое5то внутреннее сомнение оставалось. Когда перечитывала нелогичные показания Юрия, все чаще стал возникать вопрос: а вдруг? А вдруг в показаниях Добровольского о Галан5 скове не все ложь?.. Были такие детали в его показаниях, которые нахо5 дили пусть косвенное, но все же подтверждение в показаниях Лашковой, чье поведение на следствии было разумным (а потом в суде — безупреч5 ным). Я легко могла найти для всех этих деталей вполне правдоподобное объяснение. Они не изобличали Юрия, а лишь порождали сомнения. Но даже если признать, что Галансков совершил все, в чем его обвиняли, он все равно, на мой взгляд, не заслужил бы нравственного осуждения. Я не видела тогда и не вижу сейчас ничего безнравственного в том, чтобы получать, читать самому и давать читать другим литературу, изданную любым издательством и развивающую любые идеи. Не вижу ничего без5 нравственного и в том, чтобы писать зашифрованные письма, так как безнравственным может быть содержание письма (а в этом Галанскова не обвиняли), а не способ, которым оно написано. Государство само своим тотальным полицейским надзором, перлюстрацией частных пи5 сем толкает граждан на то, чтобы пользоваться такими методами. Связь с НТС тоже не вызывала у меня осуждения, если эта связь не приводила человека к совершению безнравственных поступков. Нравственный аспект защиты в политических процессах при5 обретает особое значение, и это, безусловно, сказывается на методе и тактике самой защиты. Эти методы с трудом поддаются классифи5 кации, но они, несомненно, существуют. Не случайно в деле о демон5 страции на Красной площади никто из адвокатов не пользовался в своей защите такими обычными аргументами, как меньшая, по срав5 нению с другими подсудимыми, роль его подзащитного. Не выясняли вопросов о том, кто был инициатором демонстрации, кто писал ло5 зунги. Адвокаты тогда восприняли высоконравственную линию по5 ведения своих подзащитных. Обычная для уголовных, но необычная для политических дел кол5 лизия между подсудимыми — между Добровольским и Галансковым — не освобождала адвоката от повышенных нравственных требований к самому себе. Казавшийся мне раньше справедливым пафос разобла5 чения Добровольского постепенно перестал казаться таким справедли5 вым. Упреки в его адрес переставали казаться заслуженными. С этим чувством я и пришла в суд. Я хотела сохранить это ощу5 щение отстраненности, которое давало возможность быть беспри5 страстной и объективной. 334 ] Но вот после обычной процедуры начала судебного заседания, после чтения обвинительного заключения начался допрос первого подсудимого — Алексея Добровольского. И с каждой минутой, с каж5 дой произносимой им фразой, с каждым упоминанием имени Юрия возвращалось прежнее ощущение, прежняя эмоциональность вос5 приятия. — Галансков сказал, что встречается с иностранцами, получает от них литера5 туру, средства тайнописи, деньги и шапирографы. — Литература, которую привозили Галанскову, была издана НТС. — Галансков передал на Запад «Белую книгу» через иностранца Генриха. — От Генриха Галансков получал деньги в советской и иностранной валюте. — Галансков говорил, что передал «Феникс» через иностранку Надю, — она сотрудница «Граней». — Галансков дал мне шапирограф и антисоветские листовки для размно5 жения. — Галансков говорил, что он поддерживает связь с НТС путем переписки че5 рез особую копирку — тайнописью. — От Галанскова я получил обнаруженные у меня при обыске 2 тысячи рублей. — Деньги, которые передал Генрих Галанскову, предназначались как помощь в деятельности Галанскова. — Галансков воспитывал меня в духе тех принципов, которые пропагандиро5 вал НТС (Протокол судебного заседания. Листы дела 173–176). Таково содержание ответов Добровольского на вопросы про5 курора Терехова. Нужно ли удивляться тому, что с первого же дня про5 цесса Добровольский вновь стал для меня врагом номер один. Я уже не думала о том, что Добровольский измучен арестом и длительным сроком тюремного заключения, хотя ни на минуту не забывала об этом, когда речь шла о Галанскове. Исчезло свойственное мне сочув5 ствие к человеку в беде. Если бы Добровольский, не выдержав угрозы нового и очень длительного лишения свободы, избрал покаяние, как единственно возможный метод защиты, если бы он осудил свои собственные взгля5 ды как антисоветские и потому преступные, я не считала бы его ге5 роем, но и не считала бы линию его поведения предательской. Но Добровольский защищался, губя и безжалостно предавая своих това5 рищей. Галанскова, которого считал другом, и Гинзбурга, с которым почти не был знаком, о взглядах и поступках которого почти ничего не знал. Если показания Добровольского в отношении Галанскова в какой5то мере можно объяснить тем, что их связывала общность дея5 335 ] тельности по некоторым из эпизодов обвинения, что, рассказывая о себе, ему трудно было умолчать о Юрии, то его показания в отноше5 нии Гинзбурга этим объяснить нельзя. А между тем обвинение Гинзбурга в связи с НТС были целиком построены только на предположениях Добровольского. — Я слышал, что у Гинзбурга была давно связь с заграницей. — Мне говорили, что иностранцы приезжали к Гинзбургу. — Я догадывался, что Гинзбург планировал передать «Белую книгу» на Запад. Или такой эпизод из допросов Добровольского в суде: П р о к у р о р : Приезд Генриха ожидали, чтобы передать сборник («Белую кни5 гу») за границу? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. П р о к у р о р : Они (Гинзбург и Галансков) передавали ее тайно? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. П р о к у р о р : Значит, это делалось тайно, так как в книге были антисоветские документы? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. Там были антисоветские документы. П р о к у р о р : И они опасались ответственности? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. П р о к у р о р : И таким образом раскрывалась их связь с НТС? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. Здесь особенно интересен сам характер вопросов, то, как их ставил прокурор. Он формулировал не столько даже вопрос, сколько уже готовый на него ответ. Добровольскому не было нужды сообщать суду факты — ему было достаточно соглашаться с прокурором. Такие вопросы имеют специальное название — «наводящие». Задавать наводящие вопросы законом запрещено. Это было, несомненно, из5 вестно нашему обвинителю — старшему помощнику генерального прокурора СССР Терехову. Знал об этом запрещении и председатель5 ствующий Миронов, который ни разу не прервал прокурора, не сде5 лал ему замечания. Я думаю, что этот метод допроса был избран потому, что и Те5 рехов и Миронов знали, что Добровольский абсолютно не осведомлен обо всем, что относится к обвинению против Гинзбурга; что он не сможет самостоятельно, без подсказки, дать необходимые показания. Но они правильно оценили его готовность оказывать обвинению лю5 бую помощь. Не сомневались они и в том, что он охотно скажет это «да» и подтвердит все, что нужно. 336 ] Если бы задача, которую я ставила перед собой, ограничива5 лась только тем, чтобы подорвать доверие к Добровольскому, пока5 зать суду, что он неоднократно менял свои показания, она была бы сравнительно легко выполнима, как выполнима была аналогичная задача, стоявшая перед адвокатом Золотухиным (с которой он бле5 стяще справился). Ему достаточно было добиться от Добровольского показаний, что он не видел ни одной встречи Гинзбурга с представи5 телями НТС, никогда не слышал от самого Гинзбурга о таких встре5 чах. Установить, что Добровольский не может назвать имен ино5 странцев, с которыми Гинзбург якобы встречался, места этих встреч и времени, когда они происходили. И тогда несерьезность показаний Добровольского о Гинзбурге становилась наглядно очевидной. У меня — защитника Галанскова — положение было иное. Показания Добровольского о Юрии носили вполне конкрет5 ный характер. Он называл имена людей, с которыми Галансков встре5 чался. Называл место и время этих встреч. Более того, Галансков сам не отрицал целый ряд фактов, которые стали известны следствию из показаний Добровольского, но давал им иное, отличное от Добро5 вольского объяснение. Ставя себя на место судьи, я говорила себе: — Показания Добровольского о Галанскове могут быть ло5 жью, вызванной желанием отвести удар от себя. Сказать, что все, найденное у него, принадлежало не ему, а Галанскову; что не он, а Юрий был связан с НТС. Но эти показания могут быть и правдой. Они оба встречались с одними и теми же иностранцами. У них обо5 их видели доллары (но Галансков говорил, что эти доллары — Доб5 ровольского, а Добровольский — что Галанскова). Добровольский говорил, что Галансков передал через эмиссара НТС за границу свой журнал «Феникс566» — Галансков отрицал это. Но материалы из «Феникса» были опубликованы в журнале НТС «Грани», так что по5 казания Добровольского в определенной мере подтверждались. Самый объективный судья в условиях полной независимости оказался бы перед сложным выбором между этими взаимоисклю5 чающими версиями двух подсудимых, одинаково заинтересованных в исходе дела. И я не уверена, что и в таких — идеальных для право5 судия — условиях спор решился бы в пользу Галанскова. Чего я добьюсь, если продемонстрирую суду, что Доброволь5 ский вначале скрывал свое участие в передаче через Радзиевского ли5 тературных материалов для размножения, а потом, признав это, утверждал, что выполнял поручение Галанскова? Мой внутренний оппонент резонно возражал: — Такое поведение обвиняемого встречается часто. Оно сви5 детельствует лишь о том, что Добровольский пытался уйти от ответ5 337 ] ственности и скрыть свое участие в этом эпизоде. Но это вовсе не оз5 начает, что, признав свою вину, он дает ложные показания о роли Га5 ланскова. И опять тот же внутренний, но необходимый оппонент до5 бавлял: — Не забудь, что в этих последних показаниях Добровольского есть логика и здравый смысл. Ведь материалы, которые Доброволь5 ский передал для размножения, Галансков включил в «Феникс». Как редактор и составитель, он был заинтересован в максимально воз5 можном распространении своего журнала. А зачем это нужно было Добровольскому? Я понимала, что пока не найду разумного ответа на этот во5 прос, пока не покажу суду, что у Добровольского был собственный, независимый от Галанскова интерес размножить эти материалы, его показаниям практически противопоставить нечего. У меня было очень мало шансов, что допрос Добровольского даст какие5то новые сведения. И все же ставлю ему ряд вопросов, пытаясь нащупать то на5 правление, которое впоследствии позволит утверждать: Доброволь5 ский был лично заинтересован во встречах с иностранцами и в раз5 множении литературных материалов. Я : Кто был первый иностранец, с которым вы встречались? Д о б р о в о л ь с к и й : Французский журналист по имени Габриэль. Я : Когда произошла эта встреча? Д о б р о в о л ь с к и й : В августе 1966 года. Я : О чем вы беседовали? Д о б р о в о л ь с к и й : О литературе. Я : Может быть, точнее о какой5нибудь литературной группе? Д о б р о в о л ь с к и й : Да, это верно. Мы говорили о смогистах. Я: Обращались ли вы к этому иностранцу с какими5либо просьбами? Д о б р о в о л ь с к и й : Да, обращался. Но сейчас я не помню точно… Я его о чем5 то просил… И после молчания добавляет: Я передал через него какую5то свою статью; хотел, чтобы ее напечатали. Я : Приходилось ли вам говорить об этой статье с каким5нибудь другим ино5 странцем? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. С Генрихом. Он мне сказал, что она опубликована. Я : Что еще он говорил вам об этой статье? Может быть, высказывал свое мне5 ние о ней? Д о б р о в о л ь с к и й : Да. Он поощрил меня морально. 338 ] Я : Это все, что он сказал вам о статье? Д о б р о в о л ь с к и й : Нет. Он сказал, что я получу гонорар за статью. Я : Имел ли Галансков какое5либо отношение к этой вашей статье и передал ли ее за границу? Д о б р о в о л ь с к и й : Нет. С Габриэлем я встречался один. Я : Были ли у вас другие случаи… На этом мой допрос был прерван резким замечанием судьи: — Ближе к делу, товарищ адвокат. Я пытаюсь продолжать допрос. Ставлю новый вопрос. Я : Разговор с Генрихом о вашей статье был при первой вашей встрече или позже? Д о б р о в о л ь с к и й : О статье говорил с Генрихом уже при второй с ним встрече. Я : Кто еще присутствовал при этой встрече? Д о б р о в о л ь с к и й : Никто, мы были вдвоем. И опять судья: — Товарищ адвокат, я запрещаю вам ставить такие вопросы. Добровольскому не предъявлено обвинение в передаче материалов за границу. Не возражайте, товарищ адвокат, я и впредь буду снимать такие вопросы. Действительно, такое обвинение Добровольскому не предъяв5 лено, но по закону судья вправе снимать только вопросы, не имеющие отношения к делу. Встреча с иностранцем по имени Генрих была самостоятель5 ным эпизодом в обвинении Галанскова и Добровольского, и у меня было бесспорное право выяснять все обстоятельства, сопутствовав5 шие встрече. Оставалось только возражать против действий предсе5 дательствующего, а затем подчиниться его распоряжению. Судья Миронов снял мои вопросы потому, что почувствовал их направленность, почувствовал, что они угрожают стройной конструк5 ции обвинения, по которой Добровольский выступал лишь как по5 мощник, втянутый Галансковым в преступление. Всякое упоминание о том, что Добровольский был заинтересован во встречах с иностран5 цами, всякое упоминание о самостоятельных денежных взаимоотно5 шениях Добровольского с Генрихом, который считался представите5 лем НТС, подрывали убедительность этой конструкции. Для того чтобы было ясно, что Миронов снял мой вопрос не по5 тому, что он был поставлен неправильно, приведу еще один неболь5 шой отрывок из судебного допроса. Допрашивался свидетель Епифанов. 339 ] П р о к у р о р : Что вы знаете о встречах Галанскова со шведом? Г а л а н с к о в : Я протестую против этого вопроса. С у д ь я : Подсудимый Галансков, я не разрешаю вам вмешиваться в допрос. Я : Товарищ председательствующий, я прошу снять вопрос прокурора. О встрече Галанскова со шведом нет ни слова в обвинительном заключении, этот вопрос выходит за рамки судебного разбирательства. З о л о т у х и н : Товарищ председательствующий, вы отклонили много наших вопросов и ни разу не сняли вопросы прокурора, явно выходящие за рамки данного судебного разбирательства. М и р о н о в : Товарищ прокурор, задавайте вопрос дальше. П р о к у р о р : Свидетель, ответьте на мой вопрос. С в и д е т е л ь : О встречах Галанскова со шведом ничего не знаю. Миронов был не просто необъективен. Он лишал адвокатов возможности реально осуществлять защиту. Снимал важные вопро5 сы, отказывал в существенных ходатайствах. Одним из пунктов обвинения Галанскова было получение им денег из5за границы. Поскольку при обыске у Галанскова ни денег, ни ценностей обнаружено не было, обвинение основывалось на по5 казаниях Добровольского, утверждавшего, что все полученные Га5 лансковым деньги тот передал на хранение ему. Однако еще в пе5 риод расследования дела жена Добровольского трижды обращалась в КГБ с требованием вернуть изъятые у них при обыске деньги. Она писала, что они являются частично их трудовыми сбережениями, ча5 стично одолжены мужем у его знакомых из религиозных кругов. Это противоречило показаниям Добровольского и нуждалось в проверке. На второй день процесса мне было передано письмо от генерала Григоренко, в котором он сообщал, что ему известно проис5 хождение обнаруженных у Добровольского денег и он готов дать су5 ду показания. Я заявила ходатайство о вызове его в качестве свиде5 теля. Суд отказался допросить генерала Григоренко, сославшись на то, что он состоит на учете в нервно5психиатрическом диспансере. Проходит несколько часов. Обвинитель допрашивает свиде5 тельницу Басилову, жену поэта Губанова. Губанов давал во время следствия показания, что Гинзбург иногда приводил к ним иностран5 цев. Гинзбург отрицал это. Прокурор хотел использовать показания Губанова как доказательство того, что Гинзбург поддерживал связи с иностранцами. П р о к у р о р : В показаниях вашего мужа Губанова говорится… Б а с и л о в а : Я хочу сделать заявление. С у д ь я : Не разрешаю. 340 ] Б а с и л о в а : А я все5таки сделаю. Я хочу знать, какое право имеет КГБ доводить душевнобольного человека до состояния невменяемости всяческими пресле5 дованиями и в таком состоянии допрашивать? Более того, — использовать по5 казания психически больного человека на суде?.. С у д ь я : Это клевета на КГБ. Вы будете отвечать за клевету? Б а с и л о в а : Это не клевета. Состояние моего мужа определил врач. С у д ь я : Товарищ комендант, уведите свидетельницу. З о л о т у х и н : У меня есть вопросы к свидетельнице. С у д ь я : Задавайте. З о л о т у х и н : Ваш муж состоит на учете в нервно5психиатрическом диспан5 сере? Б а с и л о в а : Да. З о л о т у х и н : Как давно? Б а с и л о в а : Шесть лет. З о л о т у х и н : С каким диагнозом? Б а с и л о в а : Шизофрения. После допроса свидетеля адвокат Золотухин обратил внима5 ние суда на медицинские документы, имеющиеся в деле, из которых видно, что свидетель Губанов в течение многих лет страдает тяжелым психическим заболеванием. З о л о т у х и н : Ходатайство адвоката Каминской было отклонено именно пото5 му, что Григоренко, судя по справке из нервно5психоневрологического диспан5 сера, является больным человеком. Почему же показаниям Губанова, человека явно больного, неоднократно стационировавшегося в больницах с диагнозом «шизофрения», придается настолько большое значение, что они признаны един5 ственным и достаточным доказательством для одного из эпизодов обвинения Гинзбурга? Золотухин просил суд исключить показания Губанова из числа доказательств. Суд, не перебивая, выслушал аргументацию моего коллеги, а в определении записал, что …не видит достаточных оснований для исключения показаний свидетеля Гу5 банова из числа доказательств по делу. Суд не допросил Губанова. Его психическое состояние было таково, что исключало всякую возможность допроса. Но в приговоре суд на его показания все же сослался как на доказательство вины Гинзбурга. 341 ] Судебное заседание почти по каждому делу приносит неожиданности, которые предугадать совершенно невозможно. Иногда они разража5 ются как взрыв и требуют от адвоката немедленной и точной реакции. 10 января 1968 года. Третий день процесса. 10 часов утра. Су5 дебное заседание объявляется открытым. Государственный обвини5 тель прокурор Терехов заявляет ходатайство: — Прошу вызвать в суд и допросить в качестве свидетеля граж5 данина Брокс5Соколова, который может дать ценные показания по настоящему делу. Кто такой Брокс5Соколов? Его имя ни разу не упоминалось в материалах предварительного следствия. Не называл его и никто из допрошенных в суде обвиняемых. Прокурор разъясняет: — Брокс5Соколов — гражданин Венесуэлы. Приехал в Совет5 ский Союз в качестве туриста. Арестован органами КГБ в декабре 1967 года. Следствие по его делу еще не закончено. Однако уже сейчас есть показания, содержание которых имеет отношение к настояще5 му делу. Для того чтобы нам, адвокатам, высказать свое мнение о таком ходатайстве, нам нужно прежде всего ознакомиться с показаниями, ко5 торые Брокс5Соколов дал на следствии по своему делу. Только тогда мы сможем судить об обоснованности ходатайства прокурора. Об этом мы и просим суд. Отказ в такой просьбе грубо наруша5 ет права защиты, ставит ее уже не только фактически, но и формаль5 но в неравное положение с обвинением. И опять встает прокурор Терехов: — Я должен заявить суду, что дело Брокс5Соколова имеет осо5 бую государственную важность и потому материалы этого дела не мо5 гут быть оглашены. Но если показания Брокс5Соколова настолько секретны, что их нельзя предъявить адвокатам, каждый из которых имеет допуск к секретным документам, участвующим в делах, связанных с охраной государственной тайны, то как тогда допрашивать этого свидетеля в суде, в открытом судебном заседании? Значит, очевидно, не все по5 казания этого свидетеля столь секретны. (Кстати, Брокс5Соколова судили в том же Московском город5 ском суде через полгода. Судили его в открытом судебном заседании, в присутствии публики и прессы. Об этом деле писали в советских га5 зетах. Никаких государственных тайн в его деле не было, и суд, при5 знав его виновным в антисоветской пропаганде, «учитывая его чи5 стосердечное раскаяние», освободил его из5под стражи тут же в зале суда после оглашения приговора.) 342 ] Заявляем новое ходатайство об ознакомлении только с теми материалами из показаний Брокса, по которым он будет допрошен в суде. Уж в этом5то суд нам не может отказать. Миронов слушает, откинувшись на высокую спинку судейско5 го кресла. Он слушает наши возражения, а потом еле заметным кив5 ком — направо к заседателю и налево к заседателю — и также не ме5 няя позы, только на лице усилилась гримаса брезгливости, которая не сходит с его лица в течение всего процесса, диктует секретарю: — Ходатайство прокурора удовлетворить. Вызвать в судебное заседание для допроса в качестве свидетеля гражданина Брокс5Соко5 лова. В ходатайстве адвокатов об ознакомлении с материалами след5 ственного дела — отказать. Весь этот день во время допросов свидетелей, когда внимание напряжено до предела, меня не оставляла мысль об этом неизвест5 ном гражданине из Венесуэлы, показания которого нам предстоит выслушать. В перерывах каждый из нас в беседе с подзащитными пытался выяснить, кто такой этот неожиданно объявившийся Брокс5Соколов. Какое отношение он, впервые появившийся в Советском Союзе через год после ареста наших подзащитных, может иметь к их делу. Но и они имя Брокс5Соколова слышали впервые. 7 часов вечера. Прозвенел громкий пронзительный звонок, возвещавший окончание рабочего дня. Шум шагов уходящих людей. Потом тишина. Суд кончил свою работу. А мы все еще допрашивали непрерывно сменяющих один другого свидетелей. Почти все свидетели, вызванные обвинением, — это знакомые подсудимых. Они сочувствуют подсудимым. Миронов благожела5 тельно слушал показания Цветкова и Голованова, сообщивших в КГБ о том, что Радзиевский принес им для размножения рукописи. Но трудно передать, что происходило в зале, когда допрашивали друзей и родственников подсудимых. Смех, грубые оскорбительные выкри5 ки из зала почти не умолкали. Смеялись, когда свидетели говорили, что Галансков — добрый и бескорыстный человек, или называли Гинзбурга талантливым лите5 ратором. Смеялись и тогда, когда свидетели говорили о себе. Под сплош5 ной смех прошли показания Басиловой, хотя, право же, ничего смешно5 го в ее показаниях усмотреть было невозможно. Если, конечно, не считать поводом для смеха рассказ о тяжелой психической болезни ее мужа — поэта Губанова, не считать смешным, что человек на вопрос о профессии отвечает: «Я поэт». Или: «Я религиозный писатель». Миронов не останавливал этих шумящих до бесчинства людей. Наоборот, видно было, что такая реакция зала, этой приглашенной 343 ] публики ему явно по душе. Сам он не смеялся над каждым, кто свиде5 тельствовал в пользу подсудимых. Он использовал свою власть пред5 седательствующего, чтобы издеваться над ними. По закону допрошенные свидетели остаются в зале и не могут удаляться до окончания судебного следствия. Однако Миронов ни5 кому из знакомых подсудимых этого не разрешал. Короткая фраза: — Свидетель, вы свободны. И судебный распорядитель, специально прикомандированный КГБ для наблюдения за порядком в нашем процессе, уже предусмот5 рительно открывает дверь в коридор, чтобы свидетель не мог задер5 жаться в зале ни одной лишней минуты. Закончился допрос свидетеля Виноградова. И уже звучит знакомое: — Свидетель, вы свободны. Но Виноградов просит разрешения остаться в зале. — Вы должны мне это разрешить. Я обязан по закону, по статье 283 оставаться здесь! — Вот по этой самой 2835й статье немедленно оставьте зал. То5 варищ комендант, проводите свидетеля. Это реплика Миронова, которая особенно нравится сидящей в зале партийной элите. Допрос свидетеля — это очень трудная часть работы адвоката. Нужно слушать, нужно успеть записать, нужно быстро уловить на5 строение свидетеля, чтобы понять, о чем полезно его спросить. А в этот день еще неотвязная мысль: «Кто такой Брокс5Соколов? Ког5 да же начнется этот неожиданный допрос?» И опять свидетели один за другим сменяют друг друга, так что нет времени даже на то, чтобы почувствовать, насколько устала за эти 10 часов почти непрерывной работы. Перед судейским столом — молодая женщина. Черные волосы, черные глаза, одета тоже в черное — на плечи наброшен большой черный в ярких красных розах платок. Это Аида Топешкина — давняя знакомая Галанскова, приятельница его жены. И опять в зале смех. Как смешно им слышать, что Галансков был беден — «гол как сокол». Смешно и то, что безотказно помогал свиде5 тельнице в трудные минуты ее жизни; смешно, что он любит детей. Это разные люди. За пять дней процесса я видела, что появля5 лись новые лица, исчезали те, кого видела накануне. Но и эти новые были такими же нагло5веселыми. Как5то во время очередного перерыва мы, адвокаты, стояли в холле около судебного зала. Огромное, почти во всю стену окно на Каланчевскую улицу. Перед зданием суда толпа. Воротники пальто 344 ] подняты, женщины замотаны в теплые платки. Эти люди стоят уже много часов на лютом морозе — около 30 градусов по Цельсию. Мы видим, как один постукивает ногой об ногу, другой хлопа5 ет себя руками, пытаясь хоть немного согреться. Женщина натяги5 вает на лоб платок так, что он почти закрывает глаза… И в это время за нашей спиной голос: — Вот бы сейчас сюда пулемет, и всех их прямой наводкой… И опять смех. Это та же публика из зала. Они не только весе5 лые. Они фашисты. Я часто вспоминаю эту сцену. Людей, которые стояли на моро5 зе и не расходились. Разве это не демонстрация? Пусть без лозунгов и плакатов, без оркестров и флагов, но демонстрация подлинной со5 лидарности. Ах, как узок круг этих революционеров. То5то так легко окружить их во дворе… — писал в песне, посвященной этому процессу, один из известных мос5 ковских бардов. Нам казалось тогда, что это — толпа; но, может быть, их было не так уж много. Считаные люди, чьи имена и под письмами протес5 та, и под обращениями к мировой общественности. Они приходят на эти молчаливые демонстрации от процесса к процессу до тех пор, по5 ка их самих не привозят в суд. Не в качестве зрителей, а уже как под5 судимых. Сколько их уже прошло этот путь от участия в демонстра5 ции солидарности до скамьи подсудимых?.. Каждый раз, когда слушались политические дела, я видела и тех, кто окружал эту толпу, — многочисленных «людей в штат5 ском». Они следили за демонстрантами, фотографировали их, устраи5 вали им провокации. Все — в надежде запугать, задушить эту тради5 цию. Казалось, «так нетрудно окружить их во дворе». Но год от года толпа не делалась меньше, и традиция не прерывалась. 10 января 1968 года, когда глядели из окна третьего этажа на стоявших внизу, мы ясно различали, кто — кто. И хотя и те и дру5 гие одинаково замерзли, одинаково втягивали головы в воротни5 ки и подпрыгивали на месте, спутать их даже на расстоянии не5 возможно. Но вот перерыв кончается, нам пора в зал судебного за5 седания. Когда Топешкина ответила на последний из заданных ей во5 просов, она хотела то ли чем5то дополнить свои показания, то ли сде5 лать какое5то заявление. 345 ] — Нас не интересуют ваши заявления. Можете идти, — резю5 мирует Миронов. А из зала уже несется: — Иди, иди — детей надо воспитывать! Совсем совесть поте5 ряла. Миронов грубостью мстил свидетелям за непокорность. За то, что они не боялись, за то, что держали себя независимо. Если бы эти свидетели хоть слово сказали в осуждение обвиняемых, Миронов от5 носился бы к ним по5другому. Допрашивается свидетельница Людмила Кац. С ней я знакома еще по процессу Владимира Буковского. Это ее адвокат Альский в сво5 ей речи просил «оттащить от религии». Людмила подтвердила, что Добровольский давал ей читать книги, изданные НТС. С у д ь я : Добровольский давал вам литературу явно антисоветского содержа5 ния. Как же вы, советский человек, могли с ним после этого иметь дело? С в и д е т е л ь н и ц а К а ц : Тогда я не знала, что он окажется таким подонком. Конечно, Миронов предпочел бы, чтобы свидетельница «осу5 дила» не Добровольского, а Галанскова или Гинзбурга. Но он благо5 дарен ей и за это. Он улыбается и разрешает Кац — единственной из всех допрошенных судом свидетелей — остаться в зале. Но проходит лишь несколько минут, и Миронов понимает, что он ошибся, что он неправильно расценил ее показания. До него доходит, что, назвав Добровольского подонком, свидетельница осудила его не за то, что он давал ей книги или рассказывал об НТС. Она осудила Доброволь5 ского за предательство. В судебном заседании объявляется перерыв, после которого Кац в зал уже не пускают. Об этом Миронов распорядился лично. И новый свидетель уже стоит перед судом… И опять Миронов не останавливает непристойные выкрики, не делает замечаний, не призывает сидящих в зале соблюдать обязательную в суде тишину и корректность. Он ведет себя так не потому, что от него этого требу5 ют, что такова директива свыше, и не потому, что он не умеет управ5 лять процессом. Просто ему нравится наблюдать, когда глумятся над подсудимыми, издеваются над их друзьями. А потом наступила тишина. Замолкли самые шумные, каза5 лось, что в зале никто не дышит. И только голос Миронова: — Свидетель, назовите вашу фамилию, возраст и националь5 ность. И в ответ: 346 ] — Брокс5Соколов, Николай Борисович. 21 год. Гражданин Ве5 несуэлы. Место рождения — ФРГ. Место жительства — Франция. С предельным вниманием слушаем мы показания Брокса. Ждем, когда прозвучит то главное, то несомненно изобличающее на5 ших подзащитных, ради чего привезли этого свидетеля из тюрьмы. — Я студент. Учусь во Франции в Гренобле. Русским языком владею хорошо и могу давать показания без переводчика. В Совет5 ский Союз приехал как турист. В ноябре 1967 года я встретился в ка5 фе с одной девушкой. Она рассказала мне о молодых русских писа5 телях, которых арестовал КГБ. Спросила, соглашусь ли я оказать этим писателям некоторую помощь во время моей поездки в СССР, опустив в Москве в почтовый ящик письма в их поддержку. Ее имя Тамара Волкова. Она назвала имена писателей, о помощи которым она просила, — Галансков, Гинзбург и Добровольский. Во время встречи с Тамарой в кафе я был убежден, что речь идет о помощи дей5 ствительно писателям, и потому согласился оказать возможную по5 мощь людям, пострадавшим за свое творчество. От Тамары я узнал, что она — представитель организации НТС. В самых первых числах декабря 1967 года я опять встретился с Тамарой. С ней был еще ка5 кой5то человек, как я понял — тоже представитель НТС. К этому вре5 мени уже была известна дата моего отъезда в Советский Союз, и мы договорились о том… — Товарищи адвокаты, перестаньте разговаривать. Вы меша5 ете работать. Это судья Миронов прервал показания свидетеля, чтобы сде5 лать нам замечание. Миронов был прав. Мы действительно разгова5 ривали. — Ты помнишь, какого числа мы просили отложить дело? — спрашивал меня один из коллег. — Теперь понятно, почему удовлетворили наше ходатай5 ство, — говорил другой. — Они его ждали, — шептала я в ответ. Правы ли были мы в своих предположениях? Точный ответ на этот вопрос может дать только КГБ. Но основания для такого пред5 положения у нас были. И основания достаточно серьезные. Ведь еще тогда, когда после категорического отказа отложить дело, наше ходатайство было неожиданно удовлетворено и нам пре5 доставили значительно больше времени, чем мы просили, мы не со5 мневались, что подлинная причина отложения дела осталась для нас неизвестной. Можно, конечно, считать, что совпадение во времени между отложением нашего дела и определившейся датой приезда в Москву 347 ] Брокса явилось случайным. Но ведь наше дело не назначалось к слу5 шанию до самого ареста и допроса Брокса. Очевидно, что в КГБ его приезд ожидали, что у них уже имелась информация о том, что едет человек со специальным заданием. Перед поездкой в Советский Союз, за день до вылета из Фран5 ции, представитель НТС передал Броксу пояс, в котором были зашиты пять писем, фотографии наших подзащитных, копирка для тайнопи5 си, шапирограф, а также три тысячи рублей в советской валюте. Брокс был арестован на третий день его пребывания в Москве. За эти дни он не выполнил и даже еще не пытался выполнить ни од5 ного из данных ему поручений. Все то, что было ему передано, он продолжал носить на себе, не вскрывая пояса. Его поведение в тече5 ние этих трех дней не отличалось ничем от поведения обычного туриста и не могло возбудить подозрений. Он не устанавливал «не5 легальных» контактов, не встречался с людьми, за которыми уста5 новлено наблюдение. Его арест был произведен на улице, в парке, при обстоятель5 ствах никак Брокса не компрометировавших. Решившись в таких условиях на арест иностранного граждани5 на, КГБ, несомненно, располагал информацией о характере задания, которое собирался выполнить Брокс. Не удивлюсь, если в КГБ было заранее известно и содержимое его пояса. Как только Брокс был арестован, как только был обнаружен и вскрыт потайной пояс, как только на стол следователя легли фото5 графии наших подзащитных, а рядом с ними копирка и шапиро5 граф, — точно такие, какие были изъяты при обыске у Добровольско5 го, наше дело было вновь назначено к слушанию. Если наше предположение, более того — уверенность, что дело было отложено в ожидании этого потенциального свидетеля, было правильным, то нужно сказать, что в плане изобличения подсудимых КГБ этим не многого добился. Был психологический эффект. Было эмоциональное напря5 жение, когда мы ждали каких5то сверхъестественных разоблаче5 ний. Но разоблачений не последовало. Осуждая себя за то, что согла5 сился выполнить поручение НТС, еще более осуждая НТС, который его «втянул и обманул доверие», Брокс в то же время не сказал суду ничего, что смогло бы послужить доказательством вины Галанскова и других подсудимых. В конвертах, которые он должен был отпра5 вить по московской почте, оказались только короткие биографии наших подзащитных с призывом бороться за их освобождение. Деньги, копирка для тайнописи и шапирограф должны были быть переданы человеку, никак с подсудимыми не связанному, и служить 348 ] вещественным доказательством вины Гинзбурга и Галанскова то5 же не могли. Вся информация, которую мог Брокс сообщить суду о деятель5 ности Галанскова, Гинзбурга и Добровольского, была почерпнута им из лекции о нелегальной советской литературе. Каждому, кто сам слышал показания Брокса, было ясно, что строить обвинение на по5 казаниях такого свидетеля нельзя. Но для достижения той цели, которая для КГБ и пропагандистско5 го аппарата была важна не менее, чем доказательство вины подсуди5 мых — для компрометации НТС, его руководителей и, естественно, нравственной компрометации Гинзбурга, Галанскова и Добровольско5 го, — показания Брокса были использованы очень широко. Не было ни одной газетной статьи, посвященной нашему процессу, где не цитиро5 вались бы его оценки «господ из НТС», его оценки подсудимых: Я думал, это — писатели. Во Франции о них говорили и писали как о писа5 телях. Я же вижу не писателей. Здесь судят уголовников за связи с НТС. 11 января судебное следствие подходило к концу. Допрошены все свидетели, проверены все доказательства. Приближалась заклю5 чительная стадия процесса — прения сторон. Как вдруг прокурор про5 сит слова для заявления нового ходатайства. В руках у него плотный лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Прокурор просит приобщить к материалам дела «документ ис5 ключительной важности». — Из этого документа видно, — говорит прокурор, — что НТС является филиалом американской разведки, состоит на ее бюджете и полностью им финансируется. Кто5то из нас, не ожидая разрешения Миронова, не без иронии спрашивает прокурора: — Это что же, ЦРУ вам выдало такую справку? — Нет, товарищ адвокат, — серьезно отвечает прокурор. — Справка не от ЦРУ, а от КГБ. Я настойчиво прошу приобщить ее к делу. И вот в наших руках этот уникальный документ. Сверху круп5 ными буквами: «Управление Комитета Государственной Безопасно5 сти СССР». Внизу — большая гербовая печать КГБ и подпись: за5 меститель отдела Управления КГБ при Совете Министров СССР Оловянников. Несмотря на возражения защиты, эта справка приобщается к делу. Вот ее полный текст (том 20, лист дела 155): 349 ] СПРАВКА КГБ при Совете Министров СССР располагает проверенными данными о том, что НТС после поражения гитлеровской Германии полностью перешел на со5 держание английской, а затем американской разведки. Американская разведка ежегодно передает НТС 200 тысяч долларов в основном на покрытие расходов, связанных с содержанием платных сотруд5 ников этой организации, а также на проведение антисоветской работы. Кроме того, ЦРУ выделяет НТС деньги на проведение отдельных антисовет5 ских акций, в том числе и на проведение идеологической диверсии против СССР, подготовку и направление в нашу страну эмиссаров и связни5 ков НТС. 10 января 1968 г. Зам. Нач. Отдела Управления КГБ при СМ СССР. Оставалось заслушать только заключение эксперта5психиатра Лунца, и судебное следствие будет закрыто. Добровольский состоял на учете в психиатрическом диспансе5 ре с 1955 года, неоднократно помещался в психиатрические лечебни5 цы. В 1966 году находился на излечении в психиатрической больнице № 3 с диагнозом «шизофрения». Галанскова тоже неоднократно помещали в психиатрические больницы. В течение длительного времени находился на излечении в Московской психиатрической больнице имени профессора Соколо5 ва. В деле, помимо общих врачебных заключений, имелось специаль5 ное «Консультативное экспертное заключение», установившее тот же диагноз, что и у Добровольского, — шизофрению. В этот раз экспертная комиссия, возглавляемая Даниилом Лун5 цем, признала их обоих вменяемыми. Вот уж воистину «управляемая наука» эта советская психиатрия!.. Мои познания в психиатрии ограничены тем, что необходимо знать адвокату. Я изучала судебную психиатрию еще в студенческие годы, потом следила за специальной литературой в этой области. Но я много общалась с Галансковым, внимательно наблюдала за ним и, естественно, имею свое суждение о его психике. На мой взгляд, в его характере и мыслях были не столько откло5 нения от нормы в медицинском понимании этого термина, сколько отклонения от стандарта мышления. Юрий был абсолютно контак5 тен и прекрасно ориентирован, его поступки были вполне логичны. Он был своеобразным человеком. Иногда мы даже вместе смеялись 350 ] над его чудачествами, всегда милыми и симпатичными. Однако ни разу у меня не возникло сомнений в его психической полноценности. Судебное следствие закончилось. В тот же день, 11 января, на5 чались прения сторон. Что же дало мне для защиты Юрия это четырехдневное иссле5 дование в суде всех материалов дела? Что нового внесли в мой план защиты показания подсудимых и свидетелей? Должна с грустью констатировать: моя позиция по5прежнему оставалась очень тяжелой. По5прежнему перед судом стояли два че5 ловека — Добровольский и Галансков, — дающие об одних и тех же событиях противоречивые, взаимоисключающие показания. Оба они меняли показания на следствии. Как и всякие подсудимые, оба заин5 тересованы в том, как решится их судьба. Но их положение неравное. Все доверие суда отдано одному из них — Добровольскому. Александр Гинзбург дал в суде великолепные показания по всем эпизодам предъявленного ему обвинения. Его объяснения бы5 ли четки, конкретны и очень убедительны. Но для защиты Галанско5 ва они имели значение только по одному эпизоду — по обвинению в совместной работе над «Белой книгой». Как и на предварительном следствии, Гинзбург утверждал, что сборник составил он один, без всякой помощи Галанскова. Показания Галанскова в суде были очень пространны. Он при5 знавал, что является редактором и составителем журнала «Феникс5 66», но не считает это криминалом. Всякую связь с НТС Галансков отрицал категорически. Отрицал передачу за границу журнала «Фе5 никс566» и «Белой книги», получение от приезжавших иностранцев литературы, денег, копирки для тайнописи, шапирограф. Свои пока5 зания на предварительном следствии с признанием всех этих фактов Юрий объяснял так: Приняв все на себя, я хотел выручить остальных, в том числе и Добровольско5 го. Но потом, узнав содержание показаний Добровольского обо мне, я был воз5 мущен его ложью и отказался от своих первых показаний. Второй раз я согласился со всем, в чем обвинял меня Добровольский, под давлением следователя (протокол судебного заседания, лист дела 253). В суде Юрий подробно рассказывал о характере этого давле5 ния. Следователь говорил, что если Галансков не вернется к своим прежним показаниям, то хуже будет не только ему, но и всем осталь5 ным; что всех, в том числе и Веру Лашкову, приговорят к работам на урановых рудниках. Однако в протоколе судебного заседания эта часть показаний Юрия не записана. 351 ] Допрос многочисленных свидетелей в суде дал мне материал для того, чтобы говорить, что Юрий — человек бескорыстный и бла5 городный. Но даже одна из самых благожелательных свидетельниц, рассказывая о том, как по поручению Юрия она занималась прода5 жей долларов (за что поплатилась долгими годами лишения свобо5 ды), показала в суде, что Юрий не мог не знать, что доллары будут продаваться на черном рынке через валютчиков. — Я уверена, — говорила она, — что Галансков потратил бы эти деньги на какое5то очень чистое «святое» дело, а не на себя. Но как каждый человек в нашей стране он не мог не знать, что продажа ино5 странной валюты — это преступление. Труднее всего мне было дать объяснения по тем доказатель5 ствам, которые исходили не от Добровольского, а от Веры Лашковой. Еще на предварительном следствии Вера подтвердила некоторые факты из рассказанных Добровольским. Она подтвердила, что в ее присутствии Галансков передавал Добровольскому книги, изданные НТС. Она подтвердила, что под диктовку Галанскова печатала пись5 мо, написанное с применением цифрового шифра. Она говорила, что видела у Галанскова доллары. В суде она уточнила эти показания. Сказала, что видела факт передачи книг, но каких именно книг — она не знает. О том, что это литература, изданная НТС, она лишь предполагает, так как в этот же день Добровольский дал ей для чтения брошюры, изданные НТС. В су5 де Лашкова показала, что видела однажды у Галанскова 1 доллар, что в значительно большем количестве она видела их у Добровольского. Подтвердила в суде Лашкова и то, что под диктовку Доброволь5 ского и Галанскова печатала письма, пользуясь конспиративными ме5 тодами — Юрий специально принес ей для этого тонкие резиновые перчатки. Но содержание письма, равно как и содержание другого, на5 писанного с применением шифра, она не помнит. Во всяком случае, го5 ворила Лашкова, оба этих письма были бытового характера, и ей неиз5 вестно, носил ли этот текст какой5то условный смысл. Еще на следствии Юрий сказал мне, что Вера говорит правду. Он объяснил мне тогда, что одно из этих писем было адресовано в ко5 митет СМОГа и содержало лишь информацию о советских поэтах5 смогистах, второе — его товарищу смогисту Батшеву, отбывавшему в то время ссылку в Сибири. Юрий объяснил, что он не мог писать их открытым текстом, так как знал, что все его письма перлюстрируют5 ся. Я приняла эти его объяснения, так как понимала, что писать в от5 крытую, называть имена людей, причисляющих себя к этому чисто литературному, но неподцензурному объединению, значило ставить этих людей под удар. 352 ] Я понимала также и то, что в сопоставлении с показаниями Добровольского объяснения Юрия для суда будут выглядеть не очень убедительно, но других объяснений у нас не было. Пожалуй, самым существенным для защиты Галанскова был рассказ Лашковой о намерении Добровольского издавать собствен5 ный журнал наподобие «Феникса». И хотя Вера оговорилась, что эти планы по рассказам Добровольского были лишены конкретности, од5 нако он уже занимался сбором материала для будущего журнала. (Это обстоятельство позже нашло подтверждение в показаниях некоторых свидетелей.) К Вере Лашковой ни у Юрия, ни у меня никаких претензий по поводу ее показаний не было. Она ни в чем не предала Юрия — меж5 ду ними существовала договоренность, что, если Веру арестуют, она будет говорить правду. Оба они понимали, что иная линия поведения была бы Вере несвойственна. Лашкова, которую я впервые увидела в суде, в достаточно тя5 желой и сложной для нее ситуации человека, обвинявшегося в совер5 шении тяжелого преступления, произвела на меня впечатление очень достойного, более того — благородного человека. Достойный тон ее показаний, отсутствие всякой угодливости по отношению к суду или к прокурору, твердость в занятой ею позиции вызывали симпатию и уважение к ней. Особенно, даже отчетливо зрительно запомнился мне момент, когда адвокат Семен Ария заканчивал допрос Веры в суде. — Вера, — спросил он, — вы уже год находитесь под стражей. У вас было время все обдумать и заново оценить свои действия. Вы сожалеете сейчас, что занимались подобной деятельностью? Вера стояла перед судейским столом, чуть повернув голову к нам, и по мере того, как говорил Ария, ее лицо каменело. А потом раздался чуть различимый шепот (это она обращалась к адвокату): — Не задавайте мне этого вопроса. Я видела, как залилось краской, стало пунцовым лицо Семена. Красной стала даже его лысая голова. Это была страшная для защит5 ника минута. Самому задать вопрос, отвечать на который его подза5 щитный не хочет, вопрос, который очевидно вреден. Но уже пристально смотрит на Веру Миронов, заинтересованно повернулась к ней народная заседательница, до этого безучастно взи5 равшая на происходящее. Умолкли голоса в зале — отступать некуда. И вновь голос Арии, с каким5то отчаянием призывавший Лашкову: — Ну почему же, Вера, мы ведь говорили с вами об этом. Сей5 час решается ваша судьба. Вы должны понимать. Ответьте на мой во5 прос. Сожалеете ли вы сейчас о вашей прошлой деятельности? 353 ] Когда вечером я рассказывала об этом дома, я сказала: — Вера стояла такая тоненькая и прямая, как свечка… Такой она и запомнилась мне — тонкой свечкой с большими глазами на маленьком лице. Запомнилось и то, как, подняв голову и спокойно глядя перед собой, она ответила: — Нет. Не сожалею. В этот вечер после судебного заседания мы, адвокаты, долго не могли успокоиться. Еще до начала процесса следователь в разговоре с одним из моих коллег сказал: — В этом деле Галансков получит самый большой срок — семь лет, Гинзбургу дадут поменьше — лет пять, Добровольскому не больше двух, ну а с Лашковой и одного года хватит. И хотя это преподносилось как собственное мнение этого сле5 дователя, опыт приучил нас к тому, что «мнение» следователя КГБ совпадает с «мнением» суда. Веру в суде допрашивали 8 января 1968 года. Арестована она была 17 января 1967 года. До окончания названного следователем срока оставалось всего несколько дней. Неужели этот ответ обернет5 ся для нее дополнительным наказанием?.. Ведь как будто каждый из нас знал, что судьба подсудимых решается не в суде. Что еще до процесса все обсудили в КГБ, а затем окончательно в высоких партийных инстанциях определили «кому — сколько». А вот случилось такое в суде, и мы искренне вол5 нуемся. Когда на следующее утро я пришла в суд, Семен Ария уже разговаривал с Верой. Я видела, как он убеждал ее, как сначала она отрицательно качала головой, потом долго его слушала. — Мы договорились, что я ей больше задавать этот вопрос не буду, — сказал мне Семен. — Но, если спросит суд или прокурор, она ответит в более сдержанной формулировке. И действительно, только открылось судебное заседание, как народная заседательница немедленно обратилась к Вере: — Я хочу, чтобы вы снова ответили на вопрос вашего адвока5 та. Сожалеете вы о сделанном или нет? Вы должны понимать, что от вашего ответа многое зависит. Вера отвечала так: — Я не сожалею, что помогала отдельным обвиняемым. Но, если мои действия, возможно, принесли вред моему народу, я об этом сожалею. Вряд ли такой ответ мог быть расценен судом как раскаяние. Я не сомневаюсь в том, что, если было бы во власти Миронова, Лашко5 ва, несомненно, поплатилась бы за это. 354 ] Но в данном случае, к счастью, принятое решение изменять было поздно, и Вера через четыре дня после вынесения приговора вы5 шла на свободу. 11 января прокурор Терехов произнес обвинительную речь, большая часть которой была посвящена НТС, антисоветской сущно5 сти этой «шпионской» организации, ее стремлениям ослабить наше государство. — Связь с этой организацией, — говорил прокурор, — являет5 ся тяжким преступлением против нашего народа. Полностью отвергая показания Галанскова, в которых тот от5 рицал свою вину, Терехов строил обвинения против него на показа5 ниях Добровольского, которому верил безоговорочно. — Добровольский был втянут в преступление Галансковым. — Добровольский активной роли не играл. — Добровольский раскаялся и доказал подлинность своего раскаяния пра5 вильным поведением на следствии и в суде. Вот те словосочетания, в которых упоминалось в речи проку5 рора имя Алексея Добровольского. А о Галанскове? — Через Галанскова осуществлялась непосредственная систематическая связь с НТС. — Галансков не только сам занимался антисоветской деятельностью, но и втянул в нее Добровольского и Лашкову. — Галансков пытался обмануть суд и уйти от ответственности и заслуженно5 го наказания, не раскаялся. «Мнение» прокурора о наказании, которое заслуживает каж5 дый из подсудимых, полностью совпало с «предположениями» следо5 вателя КГБ: Галанскову — 7 лет лишения свободы, Гинзбургу — 5, Добровольскому — 2, Лашковой — 1 год. И сразу аплодисменты, крики: — Мало! Им надо больше дать! После перерыва на обед начались речи защиты. В этот день уже с утра в зале народу было больше обычного, боль5 ше знакомых лиц среди публики. Все руководство Московского город5 ского суда во главе с Осетровым, несколько человек в прокурорских мундирах, знакомые нам члены Верховного суда, наше адвокатское ру5 ководство. Пустили в зал московских судей и даже адвокатов. Все это усиливало атмосферу напряженности и приподнятости, которая зна5 кома каждому, кому приходилось выступать в суде. 355 ] Это ощущение особой собранности я начинала чувствовать еще дома, когда собиралась в суд. Оно покидало меня только после произ5 несения речи. Может, потому, от этой углубленности в себя, я в первые минуты не заметила нечто новое, появившееся в нашем зале. Что5то из5 менилось, что5то непривычно мешало. Но что — я определить не мог5 ла. Только во время судебного заседания, когда заметила напряженный взгляд моего коллеги, неотрывно обращенный в одну точку на проти5 воположной от нас стене, я заметила это новое. Высоко, рядом с висящими светильниками, были прикрепле5 ны какие5то непонятные предметы, старательно задрапированные черной кисеей. Такой, какой обычно драпируют светильники и зер5 кала в комнате, где лежит покойник. Объяснение этому странному убранству судебного зала стало нам известно во время перерыва. Зал ночью радиофицировали. Судеб5 ный процесс в его заключительной стадии прений сторон прямо транс5 лировался в ЦК КПСС. Наша работа контролировалась не только юри5 дическим начальством, но и на очень высоком партийном уровне. Первым защитительную речь произнес Владимир Швейский в защиту Добровольского. Таков традиционный порядок — первое слово «оговорщику». Защищать Добровольского сравнительно несложно. Само следствие ограничило обвинение против него только тем, что при5 знавал Добровольский. Поэтому никакого спора по фактам у защиты быть не могло. Не могло быть спора и с антисоветским характером тех брошюр, изданных НТС, распространение которых Доброволь5 ский тоже признавал. Не было спора и по квалификации. Добро5 вольский признал в суде, что его деятельность, как и деятельность Га5 ланскова и Гинзбурга, «носила преступный антисоветский характер» и «совершалась с антисоветским умыслом». Все это и определило позицию, занятую адвокатом Швейским. Его речь в основном была посвящена психологическому анализу причин, которые привели Добровольского к преступлению. Спор с обвинением ограничился тем, что Швейский отрицал криминаль5 ный характер одного из вмененных Добровольскому документов — «Описания событий в Почаевской Лавре». В этом документе, напи5 санном и подписанном монахами Почаевской Лавры, описаны ре5 альные факты произвола и физической расправы над ними со сторо5 ны местных властей. К моменту рассмотрения нашего дела в суде достоверность изложенных в письме фактов уже была признана властями. Этот спор, продолженный потом адвокатом Ария и мною, был единственным успехом защиты. Суд с нами согласился. Но на судьбе подсудимых это никак не отразилось. 356 ] Речь адвоката Швейского была для меня интересной и значи5 тельной не столько потому, что и как он говорил, сколько потому, че5 го он не сказал. Я хорошо знала Владимира. Знала, что человек он очень честолюбивый и очень ревностно относившийся к своей адво5 катской репутации. Слава для него не «ветхая заплата», а награда за труд, и к славе он стремился. У Швейского и в этом деле была возмож5 ность произнести яркую, полную темперамента речь. Зная характер и полемический темперамент Швейского, я могу уверенно сказать, что он сознательно пересилил себя, отказавшись от агрессивной, наи5 более эффектной линии защиты, направленной против Галанскова. Он не уличал Галанскова в противоречиях, не возлагал на него ответ5 ственность за судьбу Добровольского. Он защищал Добровольского так, как будто Добровольский был в этом деле один. Швейский знал, что суд не может выйти за пределы предъявленного Добровольскому обвинения, не может признать его виновным в непосредственных, минуя Галанскова, связях с НТС, и потому, отказавшись от борьбы с Галансковым, он не предавал интересов Добровольского. Думаю, что мало кто из адвокатов пошел бы на такое самоогра5 ничение. Единственная моя претензия к Швейскому относилась к пра5 вовой оценке, которую он дал «Открытому письму Шолохову». Имя Шолохова уже давно связано с самыми мракобесными и черносотен5 ными направлениями в жизни нашей страны. На XXIII съезде КПСС Шолохов произнес речь, посвященную незадолго до этого закончившемуся судебному процессу над писате5 лями Синявским и Даниэлем. Шолохов был явно недоволен результа5 тами этого процесса. 5 и 7 лет лагерей строгого режима он считал слишком мягкой карой. Шолохов сокрушался, что прошло время, ког5 да, как он говорил, …судили, не опираясь на статьи уголовного кодекса, а руководствуясь рево5 люционным правосознанием и когда Синявского и Даниэля, опубликовавших свои художествен5 ные произведения за границей, могла ожидать любая кара, вплоть до расстрела. «Открытое письмо» Галанскова было ответом на эту речь Шо5 лохова. Швейский назвал это письмо антисоветским. Я же с такой ква5 лификацией не была согласна. Речь адвоката Арии в защиту Веры Лашковой больше всего за5 помнилась четкостью ее построения, логичностью доводов и блестя5 357 ] щим правовым анализом. Не знаю, насколько эта речь была оценена людьми, присутствовавшими в зале, и теми, кому потом удалось чи5 тать ее запись. В речи Арии не было ничего «на публику», полностью отсутствовали внешние ораторские приемы. Она могла показаться излишне бесстрастной. Но юристы, присутствовавшие тогда в зале, оценили эту речь заслуженно высоко. Семен Ария, как Швейский, не спорил с тем, что в действиях Веры есть состав преступления. Ни он, ни Швейский, ни я не могли не признать этого, так как закон действительно был нарушен. Но Ария предельно точно и очень смело определил границы понятия «антисо5 ветская деятельность» и решительно возражал против расширитель5 ного толкования этого закона. Правовой анализ приобрел в его речи черты политического. Он шел в своей речи как бы по натянутой про5 волоке — чуть качнется, и баланс будет нарушен, граница дозволен5 ного в советском суде будет перейдена. Но он ни разу не покачнулся. Четкость и продуманность фор5 мулировок позволили ему сказать все необходимое. Очень убедительны были объяснения Ария по эпизоду обвине5 ния Лашковой в перепечатке документов для сборника «Белая книга». Вера печатала много материалов для «Белой книги», но только один из них — «Письмо старому другу» — считался антисоветским. Когда я, спустя несколько лет, перечитывала этот документ, когда за моей спиной уже было участие в нескольких политических процессах, когда грани дозволенного в моем сознании значительно расширились, я уверенно считала, что с такой оценкой защита долж5 на была спорить. Тогда, слушая рассуждения моих коллег (к моей за5 щите этот документ отношения не имел), я соглашалась с ними — спорить нельзя. А если не спорить — значит, признавать вину в анти5 советской деятельности. Я не знаю кому — Золотухину, защищавшему составителя «Белой книги», или Арии, защищавшему машинистку, этот сборник печатавшую, — пришла в голову мысль, позволявшая избежать опасности спора по содержанию этого документа и в то же время да5 вавшая адвокату право просить об оправдании. Оба они — и Ария и Золотухин — эту мысль последовательно использовали в защити5 тельных речах. — Возможно, — говорил Ария, — «Письмо старому другу» содержит признаки криминальности. Но защите незачем входить в содержание этого документа. Лашкова печатала сборник для вру5 чения узкому кругу ответственных должностных лиц, а не для распро5 странения. Собирание и перепечатка любых материалов для такой цели не может быть признана преступной. 358 ] По всем остальным эпизодам, где вина Лашковой была дока5 зана, он строил свою защиту на том, что, отрицая антисоветский умысел, просил квалифицировать ее действия не как антисоветскую пропаганду, а как клевету на советский государственный и общест5 венный строй. Речью Арии в 8 часов 30 минут вечера закончилось многочасо5 вое судебное заседание. Моя речь и речь Золотухина были перенесе5 ны на 12 января в 8 часов 30 минут утра. И опять бессонная ночь, когда даже не столько проверяла свою аргументацию (все уже было готово, систематизировано, про5 думано), сколько просто не могла уснуть, оторваться от мысли: Юрию — 7 лет. Разве может больной человек выжить, выдержать эти годы в условиях лагеря! Чувство ответственности за судьбу под5 защитного, как и чувство сострадания к нему, знакомо каждому ад5 вокату. Именно по этому признаку, я думаю, проходит водораздел между подлинной адвокатурой и ремесленниками в адвокатуре. Но когда чувство ответственности сочетается с ощущением полного бессилия, когда сострадание к человеку, которого ждет наказание, сочетается с пониманием того, что это наказание равно смертному приговору… И вот я хожу по нашей маленькой кухне, чтобы не мешать сну моей семьи, и спрашиваю себя вновь: что я упустила? Что не додела5 ла? Почему против Юрия все время ощущаемое мною личное раздра5 жение у в общем5то спокойного прокурора Терехова? Почему, когда Юрий давал показания, еще больше усиливалось выражение брезгли5 вости на лице у Миронова? Ведь научить подзащитного вести себя в суде так, чтобы про5 извести хорошее впечатление или, во всяком случае, не раздражать суд, — это тоже часть работы адвоката. Я упрекала себя зря. Если бы даже Юрий не раздражал суд, если бы сумел подавить в себе полностью желание бравадой и на5 смешкой скрыть свою ослабленность и недовольство самим собой, если бы на вопрос, для чего он применял меры конспирации и шрифты, он не отвечал бы: «Я готовил себя к тому, чтобы прийти на смену Андропову и возглавить КГБ» (а подобные ответы повто5 рялись неоднократно), — он все равно получил бы этот семилетний срок. Помочь ему могло только «раскаяние», а этому я его действи5 тельно не учила. Моя речь в защиту Юрия была строго разделена на две части. Одна часть — группа эпизодов обвинения в связях с НТС. Эта доволь5 но длительная по времени часть была посвящена анализу показаний Добровольского — основного источника, из которого обвинение чер5 359 ] пало доказательства вины Галанскова. Это была наиболее эмоцио5 нальная часть моей речи, и мне кажется, что я сумела доказать, что обосновывать обвинительный приговор на показаниях Доброволь5 ского нельзя. В меру своих возможностей я дала и психологический анализ того, что привело Галанскова к самооговору, к ложному признанию того, чего он в действительности не совершал. Моя аргументация по этому — наиболее тяжелому — политическому обвинению не стави5 ла меня в опасное положение. Это была обычная защита, обычный спор по фактам, и я спокойно, безо всяких опасений для себя могла просить суд об оправдании по всем этим эпизодам. Тогда, в момент произнесения речи, да и во время всего про5 цесса, я не сомневалась в том, что Галансков действительно не был связан с НТС. Теперь я знаю, что это не так. Уже после Юриной смер5 ти НТС объявил, что он был членом их организации. Но и теперь, зная это, я ни в чем не изменила своего отноше5 ния к Галанскову. Для меня по5прежнему основным критерием для оценки остается не то, был ли он связан с НТС или не был, а то, при5 вела ли эта его связь к поступкам бесчестным и жестоким. Даже са5 мый строгий нравственный судья не мог бы упрекнуть Юрия в без5 нравственности тех поступков, за которые он был осужден. Вера в его бескорыстие и доброту осталась у меня непоколебленной. Не нужно забывать, что в те годы НТС был единственной зару5 бежной организацией, систематически оказывавшей помощь оппо5 зиционным движениям в Советском Союзе. Благодаря ее деятельно5 сти многие люди в моей стране получили возможность читать литературу, издаваемую за рубежом. С ее помощью уходили за гра5 ницу и публиковались многие самиздатовские произведения. Борьба, которую я вела тогда в суде против Добровольского, была профессионально обязательна. Но мое личное отношение к его роли в этом деле теперь изменилось. Добровольский действительно оказался в трагическом поло5 жении человека, у которого было найдено все, что свидетельствовало о связях с НТС. Нужно было обладать большой стойкостью и мужест5 вом, чтобы решиться нести ответ одному, не выдать следствию тех, с кем был связан общей деятельностью. На это у Добровольского не хватило ни стойкости, ни мужества. Не мне, человеку, никогда не терявшему свободы, судить его, в жизни которого уже были ла5 герь, тюрьма, психиатрические больницы. Добровольский — больной, сломленный человек, заслуживающий жалости, а не осуждения. 360 ] Это не мои слова. Их передал из лагеря и специально просил сделать достоянием гласности тот, кому правда была известна с само5 го начала. Эти слова принадлежат Юрию Галанскову. Значительно сложнее была задача анализа тех пяти ста5 тей, которые среди других материалов были помещены Галанс5 ковым в «Фениксе566» и которые следствие признало антисо5 ветскими. В своей речи я подробно анализировала каждую из них и при5 водила аргументы в подтверждение того, что три из этих пяти (в том числе и «Описание событий в Почаевской Лавре») вообще не являют5 ся криминальными. Оставались два документа: статья Синявского «Что такое социалистический реализм» и «Открытое письмо Шолохо5 ву». Статья Синявского мне очень нравилась. Я готова была ее защи5 щать, и, мне кажется, несмотря на ряд очень острых политических формулировок, ее можно было защищать. Но делать это нужно было раньше. Не в этом суде, а когда судили самого Синявского. Обдумы5 вая свою речь, я хотела найти такую формулировку, которая избави5 ла бы меня от необходимости соглашаться с правильностью оценки, которую этой статье уже дал Верховный суд. Подчеркнуть, что только формальные требования закона препятствуют мне спорить против этой оценки. Эту мысль я выразила в двух фразах: Вступивший в законную силу приговор Верховного суда РСФСР по делу писа5 телей Синявского и Даниэля является обязательным для Московского город5 ского суда. Именно это соображение освобождает меня от обязанности ана5 лизировать здесь эту статью. Оставалось дать объяснение по последнему пункту обвинения. Сказать суду, согласна ли я с тем, что «Открытое письмо Шолохову» является антисоветским документом, а его автор Ю. Галансков писал и распространял его с антисоветским умыслом. Может быть, нигде до этого дела, во всяком случае никогда поз5 же, меня так не мучили сомнения в правильности избранного мною пути защиты. Сколько раз тогда, потом и даже сейчас, когда пишу эту главу, я перечитываю это письмо. В нем Юрий называет советскую власть «…военно5полицейской машиной, которая по сей день занимается удушени5 ем свободы в России». Или утверждает, что «власть низвела советский народ до скотского состояния», что «…советский человек не удался в той же мере, в какой не удалась и сама советская власть». 361 ] Я не могла утверждать, что сказанное или написанное Юрием относилось не к советской власти, а к конкретному решению прави5 тельства, как говорила в речи, защищая Павла Литвинова. Не могла сказать, что здесь речь идет о критике отдельных, пусть очень высо5 ких по своему положению, лиц. Защищая Юрия против этого обвине5 ния, я избрала компромиссный путь. Моя позиция определялась не страхом за себя и не тем, что мои коллеги по процессу Швейский и Ария уже признали в своих речах «Открытое письмо» антисоветским или криминальным. Решение я принимала сама. На меня никто не оказывал давления или влияния. Моя позиция определялась только тем, что отдельные формулиров5 ки этого письма, с точки зрения советского закона, являлись крими5 нальными. Вот почему я сказала суду, что, если бы Галансков в этом пись5 ме ограничился самой резкой критикой в адрес Шолохова, я ставила бы вопрос об исключении этого эпизода из обвинения. Говорила о том, что пафос этого письма направлен против выступления лауреа5 та Нобелевской премии писателя Шолохова на XXIII съезде КПСС, ко5 торое Галансков считал антигуманным, а не против советской вла5 сти. Говорила о том, что в такой оценке речи Шолохова он не одинок. Что лишь несколько общих формулировок, а вовсе не весь смысл это5 го письма лишают меня возможности спорить с обвинением в его криминальности. Я просила суд признать, что Галансков не имел при этом умысла на ослабление советской власти, и потому квалифици5 ровать его действия не как антисоветскую пропаганду, а как клевету на советский строй. И так же, как я рассказываю о том, что в моей речи вызывает и теперь у меня сомнения, скажу о том, что отношу к ее достоинствам. Мне кажется, что мое преимущество перед коллегами, защищав5 шими Синявского и Даниэля, заключалось в том, что я не уклонилась от анализа литературных произведений, включенных в журнал «Фе5 никс». Говорила о недопустимости отождествлять автора с высказыва5 ниями литературных героев, говорила о недопустимости распростра5 нять действия уголовного закона на художественное творчество. И второе. Мне также кажется, что искреннее чувство сострада5 ния к Юрию помогло мне найти слова, когда говорила о том, что толь5 ко благородные мотивы руководили им. Мне понятно, что слова из моей речи о том, что Юрий «не ис5 кал для себя ни богатства, ни карьеры, на славы», были потом выбра5 ны для заглавия книги об этом несколько странном, но очень добром и хорошем человеке. О речи Бориса Золотухина скажу лишь несколько слов. 362 ] Как5то так случилось, что мы — друзья — ни разу до этого не участвовали в одном процессе. Для меня речь Бориса была открытием нового таланта. В ней все было продумано и все убедительно. Это од5 на из очень немногих судебных речей, которая почти ничего не теря5 ет при ее чтении. А может быть, мне помогает то, что, когда ее читаю, у меня в ушах звучит голос Бориса, его знакомая интонация. Его речь отличалась особым благородством высказанных им мыслей и смело5 стью обобщений. Я очень внимательно следила за реакцией суда на речь Золоту5 хина и твердо помню то, как с явным неодобрением слушал Миронов ту часть этой речи, которая была посвящена откликам Запада на про5 цесс Синявского и Даниэля. А когда среди деятелей, отрицательно от5 зывавшихся о процессе, были названы имена французского писателя члена ЦК Французской коммунистической партии Луи Арагона и се5 кретаря ЦК Английской коммунистической партии Джона Голлана, Миронов даже изменился в лице. Золотухин задел одну из самых чув5 ствительных для советской власти и коммунистической партии стру5 ну — впервые эти преданные друзья открыто высказывали свое осуж5 дение действий советского правительства. Это же выражение недовольства сохранялось и тогда, когда в замолкшем судебном зале мы, затаив дыхание, слушали: Гинзбург считал приговор по делу Синявского и Даниэля неверным. Я хочу поставить перед вами один общий вопрос: как должен поступить гражданин, который так считает? Он может отнестись к этому с полным безразличием, или это может вызвать у него общественную реакцию. Гражданин может без5 различно смотреть на то, как под конвоем ведут невинного человека, и может вступиться за этого человека. Я не знаю, какое поведение покажется суду предпочтительнее. Но я думаю, что поведение неравнодушного более граж5 данственно. Гинзбург сделал все, чтобы помочь Синявскому и Даниэлю. Золотухин, как и Ария, не анализировал отдельные произведе5 ния, включенные в «Белую книгу». Он просил об оправдании Гинзбур5 га, так как полагал, что составление сборника, предназначавшегося для высокого советского руководства, независимо от характера вклю5 ченных в него документов, не может считаться антисоветской пропа5 гандой или антисоветской деятельностью. По закону после речей защиты председательствующий предо5 ставляет прокурору право реплики. Прокурор может возражать про5 тив аргументации адвокатов, против искажений материалов дела, против политических ошибок, если таковые были защитой допущены. 363 ] Прокурор от права на реплику отказался. Это, а также и то, что Миронов не сделал никому из адвокатов замечаний, никого не прерывал во время речи, было первым, но серьезным сигналом, что никакие неприятности нас, адвокатов, ждать не должны. Во время десятиминутного перерыва, объявленного судом сра5 зу после речи Бориса, к нашему столу подошел прокурор. — Поздравляю вас, товарищи адвокаты, — сказал он. — Это была интересная и не казенная защита. Вы действительно сделали все возможное для своих подзащитных. А через несколько минут уже от председателя нашего прези5 диума Апраксина мы услышали: — Молодцы. Все прошло нормально. Неприятностей не будет. И я успокоилась. Чувство беспокойства, которое возникло, ког5 да слушала речь Семена Арии и Бориса Золотухина, прошло. Я помню, что всеми нами владело тогда почти праздничное чув5 ство. Мы поздравляли друг друга, с радостью выслушивали слова бла5 годарности от наших подзащитных и их родственников. Ничто не предвещало того, что пройдет несколько месяцев и для одного из нас участие в этом процессе кончится настоящей жизненной катастрофой. Короткие последние слова. Вера Лашкова, Юрий и Александр Гинзбург не просили суд о снисхождении, не каялись. Просьба, с которой Юрий обратился к суду, была сформулиро5 вана так: — Я призываю суд к сдержанности в своих решениях, каса5 ющихся Добровольского, меня и Лашковой. Что касается Гинзбурга, то его невиновность настолько очевидна, что решение суда по этому поводу не может вызвать сомнений. Александр Гинзбург, заканчивая последнее слово, сказал, что знает, что его осудят, потому что: ни один человек, обвиненный по статье 70, еще не был оправдан. Вы можете посадить меня в тюрьму, отправить в лагерь, но я знаю, что никто из честных людей меня не осудит. «Лучшие» представители «советской и партийной обществен5 ности» хохотали, слушая слова: — Я не признаю себя виновным, я был убежден в своей правоте. Заключительные слова Гинзбурга «Прошу суд дать мне срок не меньший, чем Юрию Галанскову» потонули в шуме, в выкриках: «Ма5 ло! Мало! Надо дать больше!» 364 ] Суд удалился в совещательную комнату. Увели подсудимых, и в пус5 том зале остались только мы. О чем бы ни говорили тогда, мысль каж5 дого из нас возвращалась к ожидаемому нами приговору. — Неужели они осудят Алика? — Они не могут признать Гинзбурга виновным, это будет чу5 довищно! Такими репликами мы перебивали рассуждения на совсем посторонние, вовсе не относящиеся к делу темы. Все мы понимали, что надеяться на справедливость в полити5 ческом процессе более чем наивно. Но полная недоказанность вины Александра Гинзбурга была настолько очевидна, что даже мы, совет5 ские адвокаты, привыкшие и приученные к произволу в правосудии по политическим делам, не могли принять мысль о возможности его осуждения. Думая о том, что ожидало Юрия, я понимала, что, если ему да5 дут меньше 7 лет, это будет чудом. И все же ждала этого чуда. Надея5 лась — хотя бы 5. Когда мои товарищи твердили: — Тебе надеяться не на что. Юрий получит семь лет, — я со5 гласно кивала головой, а в душе сердилась на них за эти слова и про5 должала ждать чуда. Но чуда не произошло. 7 лет лишения свободы Галанскову, 5 — Гинзбургу, 2 — Добро5 вольскому, 1 год — Лашковой. А из зала крики: — Мало! Мало! Хоть бы в чем5нибудь, хоть бы на полгода отошел Миронов от «предсказаний» следователя КГБ. Хоть не так бы явно свидетельство5 вал приговор, что пять дней судебного процесса были пустой и жесто5 кой комедией. И опять мы, четверо адвокатов, стоим в пустом холле Москов5 ского городского суда и не можем заставить себя переступить порог, выйти на улицу. Короткое ощущение праздника, радости за добро5 совестно сделанную работу ушло так, как будто его и не было. Какими глазами сейчас будут смотреть на нас родные, близ5 кие друзья и знакомые наших подзащитных? Что можем сказать мы им? Подавленность и стыд — вот все, что чувствовала я тогда. Никогда не забуду эти минуты, когда, выйдя на улицу, увиде5 ли продрогших на страшном морозе людей. Они не уходили, ждали нас, чтобы преподнести букеты красных гвоздик. Я возвращалась домой вместе с Борисом. Мы ехали молча, а по5 том он отдал мне свой букет. 365 ] — Это тебе, — сказал он. И, перебивая меня, повторил: Ты должна их взять. Пусть этот букет будет первым подарком — ведь завтра твой день рождения. И мы опять молчали, подавленные несправедливостью, болью за людей, которых защищали, и ужасным чувством бессилия. Глава пятая. Продолжение Все то, о чем я собираюсь рассказать сейчас, относится к событиям, наступившим уже после судебного процесса над Гинз5 бургом и Галансковым. Я назвала главу «Продолжение», так как со5 бытия эти явились последствием того процесса. Но эта глава являет5 ся и продолжением многих мыслей, уже высказанных в этой книге, продолжением рассказа о человеке, сумевшем преодолеть страх, и о людях, которые срослись с этим чувством навсегда. Эта глава мо5 жет быть в значительной степени названа продолжением главы «По5 чему я решила стать адвокатом», потому что рассказ в ней пойдет о событиях, происходивших внутри Московской коллегии адвокатов. Эта глава — рассказ о том, как и за что был исключен из колле5 гии адвокатов Борис Золотухин. Итак, 12 января 1968 года Московский городской суд вынес приго5 вор, по которому все обвиняемые были признаны виновными. Трое из нас, адвокатов, участвовавших в процессе, должны были подать кассационные жалобы. Золотухин — потому, что просил об оправда5 нии Гинзбурга; Ария и я — потому, что просили переквалифициро5 вать действия наших подзащитных со статьи 70 Уголовного кодекса (антисоветская пропаганда) на статью 19051 (клевета на советский государственный и общественный строй). Для Семена Арии это был просто спор о чистоте квалификации, ничего не меняющий в наказании Лашковой, — она через четыре дня после вынесения приговора уже вышла на свободу. Для Бориса и для меня кассационная инстанция — это новая битва за наших подзащитных. За свободу для Гинзбурга, за сокраще5 ние срока наказания для Галанскова. 367 ] Мы оба были подавлены суровостью и несправедливостью при5 говора. Часто и подолгу говорили об этом деле. Но я не помню, чтобы хоть раз в эти первые дни и даже недели после окончания суда кто5ни5 будь из нас высказывал опасения или предположения, что дело мо5 жет иметь неприятные последствия для адвокатов, хотя некоторые основания для этого были. Правда, непосредственно после речей защиты председатель коллегии адвокатов Апраксин сказал, что все обошлось благополуч5 но, что неприятностей не будет. Но очень скоро по коллегии пополз5 ли слухи о том, что «наверху» выражали недовольство тем, что Борис в своей речи говорил об отрицательной оценке процесса Синявского и Даниэля общественным мнением на Западе. Особое недовольство вызвали, как передавали, его ссылки на отрицательную реакцию за5 падных коммунистических партий. Но мне (думаю, что и другим) ка5 залось, что последствием этого недовольства может быть лишь то, что Московский комитет партии не будет рекомендовать и поддерживать кандидатуру Золотухина в президиум коллегии, выборы которого должны были состояться вскоре. Среди адвокатов шли разговоры о том, что Золотухина выби5 рать все равно будем. При тайном голосовании не так уж трудно пой5 ти против рекомендаций Московского комитета, а вот на пост предсе5 дателя коллегии его уже не утвердят (до нашего процесса Золотухин пользовался поддержкой партийных органов и был наиболее вероят5 ным кандидатом на этот пост, если не на ближайших выборах, то на последующих). А потом все эти разговоры прекратились. Ведь суд, который обя5 зан реагировать на всякие политически неправильные высказывания, выслушал речь Золотухина молча. В его адрес не было вынесено част5 ное определение, то есть обязательный документ, с которого начина5 ется всякое дисциплинарное дело против адвоката, связанное с непра5 вильным осуществлением защиты. И я думала: «Уж если такой судья, как Миронов, такой ненавистник адвокатов не нашел к чему „прице5 питься“, то и беспокоиться совершенно нечего». Так прошли январь и февраль. Наступил март. Мы уже кончили знакомиться с протоколом судебного заседания, уже подали развер5 нутые кассационные жалобы. Оставалось только дождаться дня, ког5 да дело будет рассматриваться в Верховном суде РСФСР. Как вдруг… Я не помню, какого числа это было. События раз5 вивались с такой быстротой, что даже последовательность их иногда восстановить трудно. Началось все со статьи во французском журнале «Нувель обсер5 ватер». В ней говорилось, что в Советском Союзе произошли большие 368 ] перемены. Что нельзя не приветствовать процесс либерализации и де5 мократизации советского общества. И в качестве иллюстрации, под5 тверждающей эту либерализацию, автор привел отрывок из речи Золо5 тухина. Тот самый отрывок, который я цитировала в предыдущей главе: Гинзбург считал приговор (по делу Синявского и Даниэля. — Д.К.) невер5 ным… Как должен поступить гражданин, который так считает? Он может от5 нестись к этому с полным безразличием, или это может вызвать у него обще5 ственную реакцию. Гражданин может безразлично смотреть, как под конвоем уводят невинного человека, и может вступиться за этого человека. Я не знаю, какое поведение покажется суду предпочтительнее. Но я думаю, что поведе5 ние неравнодушного более гражданственно. Автор статьи, приводя эту цитату, утверждал, что уже одно то, что в советском суде адвокат может ставить вопрос об оправдании че5 ловека, обвиняемого в совершении политического преступления, как и то, что защиту осуществляют не назначенные, а избранные самими подсудимыми адвокаты, несомненное и бесспорное свидетельство демократизации советского строя. Мог ли автор этих благожелатель5 ных строк предположить, что его статья станет причиной, во всяком случае, толчком к жестокой расправе?.. Уверена, что он этого не пред5 полагал. Как не могли этого предполагать мы и те немногие из наших друзей, которые имели возможность прочесть эту статью. Но лишь дни отделяли время, когда мы ее читали, от дня, когда узнали, что против Бориса возбуждено «персональное» партийное дело. 21 марта 1968 года решением бюро райкома Золотухин был ис5 ключен из партии. Одновременно бюро рекомендовало президиуму коллегии освободить его от должности заведующего юридической консультацией Дзержинского района. Незаконность преследования адвоката за выполнение им свое5 го профессионального долга, мне кажется, не нуждается в аргумен5 тации. Не было такого адвоката в Москве, который не понимал бы этого, не возмущался бы несправедливостью репрессий против Золо5 тухина. Но многие адвокаты5коммунисты говорили тогда, что жесто5 кость принятого райкомом решения объяснялась неправильным по5 ведением самого Бориса. — Ему предлагали покаяться, — говорили они, — и он должен был согласиться, не он первый, не он последний. Кроме того, от Бориса потребовали, чтобы он публично, через газету опровергнул статью во французском журнале; написал бы, что его речь была искажена буржуазной прессой. Тогда его не исключили бы из партии. 369 ] Я знаю, что такие советы Золотухину давали очень благоже5 лательно к нему настроенные люди. После исключения Бориса из партии они долю вины за случившееся возлагали и на меня. Счи5 тали, что непреклонная позиция Бориса в какой5то мере объясня5 лась моим влиянием. Но я на себя эту почетную вину принять не могу. Категорический отказ признать ошибочность избранной им позиции защиты, в правильности которой он не сомневался, определялся не посторонним влиянием, а присущим Борису чув5 ством собственного достоинства. Он не мог согласиться на предла5 гаемый ему компромисс, потому что он человек благородный и му5 жественный. Бывают люди благородные в своих помыслах, ломающие себя по слабости характера. Борис достаточно сильный человек, чтобы быть благородным в своих поступках. Он пришел в Московскую адвокатуру с прокурорской, то есть со значительно более престижной работы. Борис происходит из се5 мьи, чей общественный статус, несомненно, содействовал успеш5 ной карьере. Его родители — оба коммуниста. Отец занимал очень высокое положение в советской иерархии (он был в ранге мини5 стра) и пользовался всеми благами, которые предоставляет государ5 ство правительственной элите. Кремлевские закрытые магазины, правительственные дома отдыха и санатории — все это было знако5 мо Борису не по рассказам знакомых. Это было его жизнью, его бы5 том. Он жил и воспитывался в атмосфере абсолютной преданности власти, которая его отцу дала все; сделала его, деревенского пасту5 ха, министром. Отец, несомненно, способствовал бы успешной карьере сына. Но карьера не получилась. Она и не могла получиться. В этом не было ничего случайного. В советских условиях люди с независимым харак5 тером, люди принципиальные и благородные служебной карьеры не делают, как бы они ни относились к советскому режиму. Именно эти качества: независимость и принципиальность — и предопределили вынужденный для Бориса уход с прокурорской работы. Золотухин был пледирующим прокурором. Он от имени государства поддержи5 вал обвинение в крупных хозяйственных делах. В ходе слушания од5 ного из таких дел Борис пришел к выводу, что вина некоторых подсу5 димых не доказана. Если в результате судебного разбирательства прокурор придет к заключению, что данные судебного следствия не подтверждают предъявленного подсуди5 мому обвинения, он обязан отказаться от обвинения (статья 248 Уголовно5 процессуального кодекса РСФСР). 370 ] Именно так, в соответствии с законом, и решил поступить Зо5 лотухин. Руководство прокуратуры Москвы требовало, чтобы он на5 стаивал в суде на виновности этих лиц и на их осуждении. Слишком скандальным было само дело, и слишком долго находились подсуди5 мые под стражей до суда. Золотухин был поставлен перед выбором — либо согласиться с требованием руководства и просить суд об осуж5 дении тех, чью вину он считал недоказанной, либо уйти из прокурату5 ры. Он выбрал последнее. Золотухин произнес речь, в которой подробно аргументировал свою просьбу об оправдании подсудимых, а затем ушел из прокура5 туры. Так он стал адвокатом, а затем, через несколько лет, и заведую5 щим одной из центральных юридических консультаций в Москве, членом президиума Московской коллегии адвокатов. Исключение Золотухина из партии взволновало всю коллегию. Все понимали, что решается важный и общий для всей коллегии вопрос — может ли адвокат в политическом процессе при недоказан5 ности вины подзащитного просить о его оправдании, или он должен лишь ограничиться просьбой о снисхождении и тем самым предать своего подзащитного. Золотухина в коллегии очень любили и уважали. Однако, я ду5 маю, не только это чувство, но и понимание опасности для адвока5 туры определило то, что на первых этапах расправы над ним колле5 гия открыто его поддерживала. При рассмотрении персонального дела Золотухина в Дзержинском райкоме партии и затем при рас5 смотрении апелляции в Московском комитете партии представитель партийной организации юридической консультации, заведующим которой был Борис, пытался доказать несостоятельность возводи5 мых на него обвинений и дал ему блестящую характеристику. Думали о том, как помочь ему, и мы, адвокаты, участвовавшие вместе с ним в деле Гинзбурга. Мы решили написать письмо в Мо5 сковский комитет партии на имя его первого секретаря Гришина. От Бориса это свое решение мы договорились скрыть. После долгих об5 суждений был составлен текст, который удовлетворил всех нас. Мы писали о том, что каждый из нас имеет за плечами более чем двадцатилетний опыт судебной работы, в том числе и по делам об особо опасных государственных преступлениях. Этот опыт в соче5 тании с нашим участием в процессе позволяет нам иметь твердое суж5 дение о работе Золотухина по делу Гинзбурга. Мы писали: Позиция, определявшаяся для себя каждым из защитников самостоятельно, обсуждалась затем во избежание ошибки нами совместно. Позиция, выбран5 ная адвокатом Золотухиным, была признана всеми нами единственно воз5 371 ] можной для защиты Гинзбурга. Любой из нас, а равно и любой добросовест5 ный адвокат обязан был при указанных обстоятельствах занимать такую по5 зицию. Отход от нее, признание вины Гинзбурга, практически означал бы оставление его без защиты в суде, нарушение его права, закрепленного ст. 111 Конституции СССР. Нам известно, как была использована защитительная речь товарища Золоту5 хина буржуазной прессой. Но если его речь не была искажена, то изложение позиции товарища Золотухина может принести лишь пользу престижу нашей страны и советского правосудия, так как свидетельствовала о предоставле5 нии подсудимому квалифицированной, полноценной защиты в процессе. Все мы трое подписали это письмо, оставалось только отпра5 вить его адресату. Я не помню сейчас, кто (Ария или Швейский) по5 казал письмо Золотухину. Несомненно, при этом им руководили са5 мые добрые намерения — согласовать текст письма, узнать, не надо ли что добавить. Но делать этого было нельзя. Зная Бориса, я заранее могла сказать, что он воспротивится тому, чтобы кто5нибудь поста5 вил себя под удар. Так это и случилось. Борис позвонил мне последней. Тогда, когда уже уговорил и Швейского, и Арию отказаться от этой идеи. Уговорил он и меня, ссы5 лаясь на то, что смешно мне, беспартийной, от своего имени посылать такое письмо в партийную организацию. Я виню себя за то, что подда5 лась на его уговоры. Единственное, что могу сказать в свое оправда5 ние, — это то, что не понимала тогда всей опасности происходившего. Для меня исключение Бориса из коммунистической партии было во5 пиющей несправедливостью, но не катастрофой. Я, хоть и не говорила этого Борису, но про себя думала: «Без этой партии можно прекрасно обойтись. Как можно обойтись и без того, чтобы быть заведующим кон5 сультацией и членом президиума коллегии. Важно, что он остается в адвокатуре». А в том, что он останется в адвокатуре, я не сомневалась. И даже когда Борис сказал, что, если его исключат из адвокату5 ры, дело Гинзбурга в Верховном суде придется вести мне, я не отнес5 лась к его словам серьезно. Выругала за то, что у него могла зародить5 ся такая мысль. Мне казалось, что отсутствие частного определения суда является абсолютной гарантией того, что президиум не возбу5 дит против него дисциплинарное преследование. Прошло всего несколько дней, может быть, неделя, и уже не от Золотухина, а от одного из членов президиума коллегии я услышала, что партийными санкциями не ограничатся, что Московский комитет партии требует исключения Золотухина из коллегии адвокатов. Вот только тогда я поняла, что надвигается настоящая катастрофа. 372 ] Борис был очень счастлив в адвокатуре. Он много раз говорил мне об этом. Он очень любил нашу профессию и был глубоко ей пре5 дан. Вот почему, понимая, что ему не грозят голод и нищета, что ка5 кую5то работу он себе со временем найдет, я считала исключение его из коллегии, лишение его возможности заниматься тем, к чему у него было настоящее призвание, катастрофой. 16 апреля состоялось кассационное рассмотрение наших жалоб на приговор суда. Я сама предложила Борису, что возьму на себя защи5 ту Гинзбурга. Я знала, что это не вызовет возражений ни у самого Алек5 сандра, ни у его родных. Борис отказался от этого. Он считал себя обя5 занным, видел в этом свой нравственный долг — довести дело до конца, хотя понимал, что повторение официально осужденных тезисов защи5 ты грозит ему дополнительными неприятностями. Его объяснения в Верховном суде были безупречны по четко5 сти и убедительности аргументации. Неправосудность, бездоказа5 тельность приговора Московского городского суда была очевидна. Состав судебной коллегии Верховного суда, который рассмат5 ривал наши жалобы, был мне хорошо известен. Двое из троих — быв5 шие судьи Московского городского суда, у которых выступала мно5 жество раз. Но тогда, в обычных уголовных делах, они могли решать дело; теперь — члены спецколлегии Верховного суда — они не реша5 ют. Они выполняют. Приговор Московского городского суда был оставлен в силе. В самых первых числах мая я узнала, что вопрос об исключе5 нии Бориса из адвокатуры будет поставлен на заседании президиума коллегии. По «Положению об адвокатуре» вопросы приема и исклю5 чения из адвокатуры — прерогатива выборного органа, который управляет коллегией, — ее президиума. Московский комитет комму5 нистической партии решил не нарушать закон и поручил расправить5 ся с Золотухиным самим адвокатам. Мне достоверно известно, что представитель Московского ко5 митета партии предварительно, до заседания президиума, собрал всю его партийную группу и предупредил, что каждого, кто не под5 чинится директиве Московского комитета, каждого, кто осмелится проголосовать против исключения Бориса, ждет безусловное исклю5 чение из партии. И все же я была уверена, что, если бы все члены пре5 зидиума проявили тогда стойкость и принципиальность, эта кара не последовала бы. Слишком большим скандалом обернулось бы такое массовое исключение. Поэтому первое, что я решила сделать, — это убедить членов президиума в том, что если все они решительно откажутся подчи5 ниться этому требованию и не будут голосовать за исключение 373 ] Бориса, то Московскому комитету придется с этим смириться. Я была абсолютно убеждена, что на положении коллегии это не отразится. Максимум того, чем рисковали беспартийные члены пре5 зидиума, — это тем, что их больше не будут рекомендовать в пре5 зидиум при выборах. Положение коммунистов было значительно сложнее. Лучше всего, кажется, даже дословно запомнилась мне первая попытка. Это было в Бутырской тюрьме, куда я пришла на свидание с кем5то из подзащитных. Я поднялась по крутой лестнице и шла по длинному коридору. Навстречу мне по этому коридору шла адвокат Соколова. Имя Любови Владимировны Соколовой в то время было из5 вестно каждому адвокату. Она была одним из самых квалифициро5 ванных и опытных адвокатов того времени с безупречной репутаци5 ей и заслуженным авторитетом порядочного человека. Она первая заговорила о том, о чем собиралась говорить я. — Дина, — сказала она, — это такой ужас, такой позор. Я ли5 шилась сна. Каждую минуту думаю о Борисе. Я не могу в этом участво5 вать, я не приду на заседание президиума. Скажу, что больна, что у меня сердечный приступ. — Почему? — спросила я. — Вы обязательно должны прийти. С вами считаются. Если вы будете голосовать против исключения Бо5 риса, к вам присоединятся другие. Она стояла рядом со мной, высокая, худощавая, с чуть трону5 тыми сединой волосами, с лицом, словно сошедшим со старинной ви5 зантийской иконы. Лицо аскетическое, с удлиненными прекрасны5 ми глазами. Сильное лицо подвижницы. — Вы сошли с ума, — ответила она. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Любовь Владимировна, может быть, единственная из того со5 става президиума, которой абсолютно нечего было бояться. Ей, бес5 партийной, с исключительным положением в коллегии, не грозили никакие репрессии. Ее страх был безотчетен. Она сама говорила мне это. — Не уговаривайте меня, Дина. Я все понимаю. Я старая жен5 щина, у меня обеспеченная пенсия. Это вы хотите мне сказать? Если бы я знала, чего боюсь! Я не могу объяснить этого. Просто это выше моих сил. Но участвовать в этом позоре я не буду. Уж это5то я сделаю. Я себя не опозорю. А вот второй разговор. Тоже с женщиной и тоже беспартийной. Адвокат Благоволина — моя приятельница и друг Золотухина. Чело5 век решительный и жизнерадостный, неутомимый и великолепный 374 ] рассказчик. Сколько вечеров провели мы вместе! Всегда считали ее «своим» человеком. — Я за себя не боюсь, — говорила мне она. — Мне нечего бо5 яться. Что они могут со мной сделать? Ну, предположим, выгонят из коллегии. Мне все равно скоро на пенсию. А деньги… Так не тебе мне объяснять, что денег мне до конца жизни хватит… Но — Сере5 жа… Ты должна меня понять, у меня сын, который только начинает свою карьеру. Я не вправе ему мешать. Так что на заседание прези5 диума я не приду, а большего сделать — не в моих силах. И так один за другим — мужчины и женщины, партийные и беспартийные. Только один раз во время этих бесед я почувство5 вала недоброжелательное отношение к Борису, полускрытое осуж5 дение за то, что он своей непреклонностью ставит всех в опасное положение. И опять беспартийный Иван Иванович Паркинсон. И тоже ста5 рый адвокат, и тоже с отличной репутацией, с ореолом человека, си5 девшего в сталинских лагерях и сумевшего безупречным поведени5 ем заслужить там уважение солагерников. Мне казалось, что Паркинсон завидовал Золотухину, его моло5 дости, таланту, тому, как быстро он завоевал признание, уважение и любовь в адвокатуре. Только позднее узнала, что была и другая, бо5 лее серьезная, но не менее постыдная причина. Все же остальные действительно страдали, понимали, что им предстоит участвовать в безнравственной расправе. И все видели один выход — уклониться. Мы же — Ария, Швейский и я — вновь со5 брались вместе, чтобы написать письмо. На этот раз уже на имя пред5 седателя президиума коллегии. Решаем — каждый будет писать от5 дельно. Не помню, кто из них — Ария или Швейский — считал, что групповое письмо — или, как их называют, «коллективка», это фор5 ма протеста, осуждаемая партийными органами. А вот к индивиду5 альным письмам, как выражению собственного мнения, относятся более снисходительно. Так и решили. После неудачи, которая постигла письмо, написанное Арией, Швейским и мною, я решила действовать, не посвящая Бориса в то, что собираюсь предпринять. 31 мая я направила в президиум письмо, адресованное Апрак5 сину. Копию этого письма послала всем членам президиума. В нем в более сжатом виде повторились доводы нашего первого письма. До5 полнила его лишь тем, что еще до прения сторон Золотухин в моем присутствии информировал председателя президиума Апраксина и его заместителя Склярского о своей позиции по этому делу и что оба 375 ] они были согласны с линией защиты, избранной Золотухиным. Об5 ращаясь ко всем членам президиума, я писала: Исключение адвоката за выполнение им своего профессионального долга яв5 ляется беспрецедентным и налагает личную ответственность на каждого чле5 на президиума, поддержавшего такое решение. В заключение я просила предоставить мне возможность высту5 пить на заседании президиума с подробными объяснениями. Прошло не более двух5трех дней, как утром нам позвонил Кон5 стантин Апраксин. К телефону подошел муж, и ему довелось выслу5 шать все упреки и даже угрозы в мой адрес. Апраксин призывал мужа (они вместе учились в Московском юридическом институте) воздей5 ствовать на меня и убедить «пока еще не поздно, пока можно еще ме5 ня спасти» забрать письмо. Он сообщил, что я осталась в одиночестве, так как Ария и Швейский уже забрали свои письма. Естественно, что муж отказался от выполнения подобной миссии. А вечером к нам приехал Швейский и рассказал, что накануне его вызвали в райком партии и предложили либо немедленно за5 брать из президиума письмо, либо сдать в райком свой партийный билет. Когда он рассказывал об этом, мы видели, что ему мучитель5 но стыдно предавать товарища, но упрекать Швейского я не могла. Мы были не в равном положении. Когда он ушел, я в который раз подумала: «Господи, какое счастье, что я не в партии». К этому времени об истории с письмами узнал и Борис. Он не уговаривал меня взять письмо обратно. Он только сказал: — Ты ведь понимаешь, что ничем мне помочь не можешь. Все уже решено. Ни я, ни Борис тогда не знали, что я не была одинока, что очень резкое письмо протеста направила в президиум и Софья Васильевна Каллистратова. Первое заседание президиума, на котором стоял вопрос об ис5 ключении Золотухина, было сорвано. Подавляющее большинство членов президиума не явились по «болезни». И вновь собирают партийную группу. Вновь представитель Московского комитета предупреждает членов партии, что каждо5 му из них грозит исключение из партии, если он уклонится от голосования и не подчинится прямой директиве — исключить Золотухина. Вторично заседание президиума было назначено на 13 июня. 13 июня я пришла к зданию президиума заранее, чтобы еще раз поговорить с каждым из членов президиума. Я помню, как подходили 376 ] они с опущенной головой, как, разговаривая со мной, никто из них не смотрел мне в глаза. Единственное обещание, которое дали мне все, с кем удалось поговорить, — это поддержать мою просьбу и пре5 доставить мне слово. Заседания президиума всегда происходят открыто. Каждый ад5 вокат имеет право на них присутствовать, каждый имеет право вы5 ступить в прениях. В тот день за длинным Т5образным столом, покры5 тым зеленым сукном, сидел президиум в полном составе. Не было только Любови Владимировны Соколовой. Апраксин сообщил, что она больна, что у нее тяжелый сердечный приступ. В зале, на местах публики, всего несколько человек. Заседание президиума было спе5 циально назначено в дневное время, когда все адвокаты заняты в су5 дах. Помню только двух5трех адвокатов — друзей Бориса и несколько человек из той консультации, которой он заведовал. За столом президиума незнакомые мне люди — представите5 ли Московского комитета коммунистической партии. Апраксин объявил заседание президиума открытым и сразу об5 ратился к сидящим в зале: — Товарищи, прошу всех покинуть зал. Наше заседание будет закрытым. Кто5то встал, чтобы выйти в коридор, но я прошу Апраксина объяснить, чем вызвана столь необычная форма обсуждения дисцип5 линарного дела Золотухина. Наверное, Апраксин рассчитывал на то, что все подчинятся его требованию, что никому не придет в голову с ним спорить. Во всяком случае, к ответу он абсолютно не был готов и сказал первое, что при5 шло на ум: — Мы обсуждаем позицию защиты по делу, которое слушалось при закрытых дверях. Думаю, что более неудачно ответить было трудно. — Вы ошибаетесь, — сказала я. — Дело слушалось при откры5 тых дверях и, как писали об этом наши газеты, в обстановке полной гласности. Кроме того, я участница этого процесса. Если бы в этом де5 ле даже и были секреты, то от меня их скрывать нечего. В отличие от всех членов президиума я с этим делом знакомилась… Но Апраксин перебивает. — Я прошу вас немедленно удалиться, — уже кричит он. — Мо5 жет быть, милицию для вас вызвать? И я делаю последнюю попытку. Я обращаюсь к членам прези5 диума, я называю их по именам и прошу только об одном: дать мне — участнице процесса — рассказать о речи Золотухина, кото5 рую они не слышали. 377 ] Ни один из них — из тех, кто несколько минут назад обещал поддержку, — не произнес ни слова, ни один не поднял головы, не посмотрел на меня. И только Борис Золотухин, повернувшись, сказал: — Пожалуйста, уйди. Ты же видишь, что здесь происходит. И я ушла. Я не знаю, сколько прошло времени, пока мы стояли в коридоре около дверей в этот зал. Я даже не помню, разговаривали ли мы о чем5нибудь. Наверное, заседание длилось довольно долго. Было предложено выступить каждому. Никому не было дано права уклониться. Потом эти же самые люди наперебой рассказывали мне о том, что происходило за закрытыми дверями. Каждый хотел сказать, что он выступал более сдержанно, чем другие. Я знаю, что был один член президиума, который возражал против исключения Бориса. Влади5 мир Петров мотивировал это тем, что, поскольку Золотухину предъ5 явлены политические обвинения, решение вопроса о его пребывании в коллегии сейчас преждевременно. Еще не исчерпаны все возмож5 ности пересмотра его дела в вышестоящих партийных инстанциях. Когда на голосовании было поставлено предложение об исключении Золотухина, Петров воздержался. Он остался членом партии, и ника5 ких неприятностей у него не было. Все, кто рассказывал о выступлениях, единогласно называли имя того, кто наиболее решительно и гневно осуждал Бориса, чьи об5 винения шли дальше, чем обвинительная формулировка решения бюро Дзержинского райкома партии. Этим человеком был беспар5 тийный адвокат Иван Иванович Паркинсон. Именно тогда я узнала, что он представлен к почетному званию «Заслуженный юрист респу5 блики» и что на следующий день должен был быть опубликован указ Президиума Верховного Совета об этом. Возможно, Паркинсон боял5 ся, что, если он не поддержит предложение МК, его лишат этого офи5 циального почета, и предпочел навсегда потерять доброе имя и репу5 тацию порядочного человека. Я до сих пор не могу до конца понять, почему с Борисом распра5 вились так последовательно и неумолимо. Объяснять это тем, что он ставил в суде вопрос об оправдании Гинзбурга, как это объясняли многие на Западе, я не могу. Я знаю, что до него и после него адвока5 ты занимали такую же позицию в сложных политических делах, и это не влекло за собой осложнений для них. Думаю, что определенную роль сыграло то, что резонанс этого дела был несравненно более зна5 чительным, чем по предыдущим делам, по которым адвокаты стави5 ли вопрос об оправдании своих подзащитных, — по делам Хаустова и Буковского. 378 ] Причем если до судебного процесса общественность была оза5 бочена судьбой всех подсудимых, то после процесса главное внима5 ние уделялось именно судьбе Александра Гинзбурга. Получилось это потому, что о судьбе Веры Лашковой заботиться уже не было надоб5 ности — она уже была на свободе. О Добровольском заботиться не хо5 тели, так как знали о его предательской роли. Значительно меньше, чем до судебного процесса, стало людей, подписавших письма в за5 щиту Юрия Галанскова. Возникли сомнения по поводу того, не был ли он действительно связан с НТС. А выступать открыто за человека, который связан с такой организацией, некоторые не только боялись, но и не хотели. В письмах протестов, которые писались тогда в защиту Гинз5 бурга, обычно ссылались на речь адвоката Золотухина, «бесспорно доказавшего его полную невиновность». Имя Бориса Золотухина ас5 социировалось у партийных и советских чиновников с этой волной возмущения. Статья в «Нувель обсерватер» оказалась последним и ре5 шающим толчком. Я думаю, что настойчивое желание получить «отречение» Зо5 лотухина, причем отречение публичное, через печать, объяснялось необходимостью отвечать общественному мнению Запада. И отве5 тить не словами советского журналиста, а ответить словами человека, нравственный авторитет которого был очень высок. И вторая очень важная причина. В своей защитительной речи Золотухин завуалированно, но произнес слова личного одобрения то5 му, что сделал Гинзбург: Я не знаю, какое поведение покажется суду предпочтительнее. Но я думаю, что поведение неравнодушного более гражданственно. Золотухину ставили в вину, что он не только не отмежевался, не только не осудил «преступные действия» Гинзбурга, но и в опреде5 ленной мере солидаризировался с ним. 13 июня решением президиума Московской городской колле5 гии адвокатов Борис Золотухин был исключен из коллегии. А что сделали мы, когда бледный, но абсолютно спокойный Бо5 рис первым вышел в коридор и сказал: — Я уже больше не адвокат… Мы пошли к нему домой, чтобы выпить за его здоровье. Ведь этот день — 13 июня — день его рождения. Глава шестая. Как это случилось В ночь на 16 ноября 1977 года мне приснился странный сон. Мне снилось, что я проснулась, но еще лежу в постели. Перед мо5 ими глазами застекленная двустворчатая дверь, которая ведет в дру5 гую комнату. Там, на диване, положив руки на небольшой овальный стол, сидит совершенно незнакомый мне мужчина. На нем темное пальто, на голове меховая шапка. «Наверное, это мне снится», — подумала я и закрыла глаза. А когда я их открыла вновь, передо мной была та же застеклен5 ная дверь, за ней овальный стол и диван. На диване сидели двое. Оба в темных пальто и меховых шапках. Они сидели молча и вниматель5 но смотрели на меня. «Значит, не снится, — подумала я. — Надо спросить, кто они». И уже слышу свой голос: — Раз вы пришли ко мне в дом, то скажите хотя бы, кто вы? И ответ: — Мы пришли по государственному делу. Я проснулась. Было раннее утро. Я лежала в комнате, где пря5 мо перед моей кроватью была большая застекленная двустворчатая дверь, отделявшая спальню от гостиной. Я встала и раздвинула за5 навеску, которой всегда на ночь затягивала стекло, и посмотрела в гостиную. Там было темно и пусто. Небольшой овальный стол, ко5 торый всегда стоял перед диваном, был отодвинут к стене. На его ме5 сте — длинный стол с неубранной еще со вчерашнего дня посудой. Эту ночь мы провели на даче, которую вместе с нашими друзья5 ми Юлием Даниэлем и его женой Ириной снимали на весь сезон с осе5 ни и до весны. Накануне — 15 ноября — был день рождения Юлия, и мы приехали на дачу, чтобы его поздравить. 380 ] Еще за завтраком я рассказала мужу этот странный сон, кото5 рый не уходил из памяти, а потом преследовал меня всю дорогу до Москвы, не теряя четкости и полного ощущения реальности, обычно исчезающей после пробуждения. В Москве мы с мужем расстались. Я поехала домой, он — на ра5 боту. Необычно четко запомнилась каждая мелочь короткого пути от троллейбусной остановки до дома. Помню, как шла по своей ули5 це не как всегда, а по противоположной от дома — левой — стороне и удивлялась, что изменила годами выработанной привычке пере5 ходить дорогу всегда в одном и том же месте. Помню, что вниматель5 но смотрела на окна своей квартиры, как будто надеялась там что5то увидеть. Окна были темными, такими, какими им положено быть в пустой квартире. В подъезде было пусто и тихо. Я поднялась на лифте на пятый этаж, открыла дверь, чтобы выйти на лестничную площадку, и сразу: — Здравствуйте, Дина Исааковна. А мы вас уже давно ждем. Перед дверью стояли двое мужчин. Один помоложе, другой — средних лет. Оба в темных пальто и в меховых шапках. Мне не нужно было спрашивать, кто они и зачем пришли. Я ду5 мала только о том, что там, в квартире, куда я должна буду войти вме5 сте с ними, на письменном столе мужа и рядом на радиоприемнике лежит аккуратно сложенная, отпечатанная и отредактированная рукопись книги, над которой он работал более года и которую у нас должны были на следующий день забрать, чтобы отправить в Амери5 ку для публикации под псевдонимом*. А тем временем я уже окружена плотным кольцом сразу спу5 стившихся сверху мужчин. Уже держу в руках небольшой лист бума5 ги с хорошо знакомым мне словом «Ордер». Это ордер на обыск для изъятия литературы клеветнического и антисоветского содержания. Ордер датирован 15 ноября и утвержден заместителем проку5 рора Москвы Юрием Стасенковым. — Юрочка подписал, — механически произнесла я, назвав Стасенкова тем именем, каким по праву старшей называла его много лет назад. Тогда он только окончил юридический факультет и пришел работать в прокуратуру того же Ленинградского района, в юридиче5 ской консультации которого я работала. Мы долго стояли на лестничной площадке, так как я отказалась впустить их в квартиру, пока не придет мой муж. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Но, главное, мне нужно было уви5 * Эта книга — «СССР — страна коррупции» — была опубликована в 1982 году на Запа5 де в нескольких странах. 381 ] деть мужа. Узнать, что с ним, что он будет говорить следователям о своей рукописи, антисоветское содержание которой (с точки зре5 ния советского закона) для меня было очевидным. А потом привезли мужа. Он вышел из лифта в сопровождении двоих мужчин. Лицо одного из них было мне знакомо. — Что вы, Дина Исааковна, — сказал он в ответ на мои слова, что встречались с ним раньше. — Я вас вижу впервые. Но я точно знала, что это неправда. Как5то, гуляя на даче с же5 ной Юлия Ириной, мы встретили его и я сказала: — По5моему, это наблюдение. А она ответила: — Господи, до чего мы все пугливые. Гуляет себе человек, дышит свежим воздухом, а мы сразу же — наблюдение. Это я не только тебе говорю. Я и себя уговариваю. Мне этот человек тоже не нравится. Муж был спокоен, только бледнее обычного. Когда вошли в квартиру, он успел шепнуть мне одно слово: — Прости. «Прости» потому, что, когда уезжали на дачу, я просила его спрятать рукопись, не оставлять ее так, на самом видном месте. Он не сделал этого. Считал, что никто без нас в квартиру не придет, что остался всего один день до отправки рукописи и что беспокоиться нечего. Обыск длился 6 или 7 часов. Уже сняты и сложены на пол книги «клеветнического и антисоветского» содержания: Солженицына «Ар5 хипелаг ГУЛаг», Пастернака «Доктор Живаго», Синявского «В тени Го5 голя», много художественной литературы и стихов, отобранных толь5 ко по одному признаку — изданы за границей (Набоков, Ахматова, Мандельштам)… Всего сейчас не помню. На столе груда взятых из альбомов фотографий. Оставили толь5 ко наши и детские фотографии сына, фотографии наших покойных родителей. Все остальное, вместе с подаренным мне на день рождения фо5 тоаппаратом, забрали. Отдельно, уже связанная и опечатанная сур5 гучной печатью, лежит рукопись книги мужа. Вечером, когда обыск кончился, мне и мужу предложили одеть5 ся и следовать за ними. — Это арест? — спросил муж. — Я должен знать, как одеться. — Можете одеваться как всегда, — уклончиво ответил следо5 ватель. Мы вышли на улицу. Впереди муж с сопровождающим, сзади, с небольшим интервалом — я. Тоже, конечно, с сопровождающим. 382 ] У подъезда несколько машин. Когда мужа сажали в первую из них, он успел мне крикнуть: — Меня везут на дачу. И вот я, плотно зажатая между двумя следователями, сижу на заднем сиденье машины. Мы едем. Какое облегчение, когда я увидела, что наша машина сверну5 ла на знакомое шоссе, — значит, едем на дачу. Значит, опять какое5 то время мы еще вместе. Когда приехали, первая мысль — о Даниэлях: успели ли они уехать домой? Невозможно было даже подумать, что ему, уже отсидев5 шему 5 лет в лагерях строгого режима, пришлось бы вновь испытывать обыски, допросы. Но на даче никого нет. Значит, уехали… И сразу не5 вероятное чувство облегчения. Только ночью узнали, что Юлия и Ири5 ну задержали днем по дороге с дачи в Москву и весь день до позднего ве5 чера продержали в прокуратуре Москвы в тщетной надежде получить показания против нас. А потом, так ничего и не добившись, отпустили. Обыск на даче прошел очень быстро. Взяли только одну книгу русского философа Бердяева — тоже только потому, что издана за гра5 ницей. Из того, что происходило на даче, запомнился лишь один эпизод. Мы с мужем довольно безучастно наблюдали за процедурой обыска, зная, что на даче ничего нет. Вдруг лицо следователя букваль5 но на глазах преобразилось. Исчезло выражение скуки, в глазах по5 явился блеск. — Что это такое? — спросил он нас, протягивая небольшой бумажный блокнот, на первом листе которого печатными буквами было написано: Зайцы, лисицы, волки… Тайник на участке… Надо лить горячее молоко. — Что это такое? — уже почти кричал следователь. — Почему вы смеетесь? Это что у вас — нервный смех, что ли? Что здесь смешно5 го? Где тайник? Но мы ничего не могли ему сказать. Не знали ни о зайцах, ни о волках, ни о тайниках. Блокнот изъяли для выяснения. Оказалось, что, когда хозяйка нашей дачи была маленькой девочкой, она со своими товарищами играла в какую5то ими самими выдуманную де5 тективную игру. Запись в блокноте сохранилась с тех пор. Только по5 лучив от нее объяснения, следователь перестал допытываться у ме5 ня, где тайник и почему нужно лить горячее молоко… История с блокнотом была единственным развлечением в эти тяжелые часы, когда ни на одну минуту не оставляла мысль: «Что бу5 дет с мужем?» 383 ] За себя я не боялась. Я понимала, что пришли они к нам за ру5 кописью, что все остальное — это лишь дополнение к будущему об5 винению мужа. И вновь путь в машине, уже обратно в Москву, когда не знала, куда везут, и, главное, не знала, куда уехала машина, в которую поса5 дили мужа. Меня привезли в прокуратуру Москвы. Знакомый вход в при5 емную. Привычная фигура милиционера, дежурящего у входа. Года5 ми я входила в эту дверь, небрежно, на ходу кивая головой в знак приветствия очередному милиционеру, и, почти не замечая его, про5 ходила в нужный кабинет. Сейчас все, что вижу, отпечатывается в памяти. Пустая приемная без единого посетителя — в прокуратуре давно уже кончился рабочий день. Удивленно5узнающий взгляд ми5 лиционера. Потом большой, с двумя письменными столами, каби5 нет, куда меня заводит следователь. И тишина. Тишина, нарушаемая лишь еле слышным из5за стены прекрасным покашливанием. Какое счастье, что я слышу этот кашель — характерный кашель мужа, ко5 торый не спутаю ни с одним другим. Значит, он здесь. И я могу уже совершенно спокойно повторять следователю: — Вы совершенно напрасно задаете мне эти вопросы. Я все равно отвечать не буду. Вообще сегодня ни на какие вопросы отве5 чать не собираюсь. Сейчас уже 10 часов вечера. Вы пришли к нам с обыском около 10 часов утра. Я голодна и устала. А потом наступило самое трудное, когда на какое5то время я потеряла самообладание. Я была в кабинете одна. Следователь, который допрашивал ме5 ня, ушел согласовывать со старшим по чину, как поступить со мной, поскольку я не желала отвечать ни на один из заданных мне вопро5 сов. Я сидела и прислушивалась к тишине, ловя каждый шорох, пыта5 ясь хоть как5то услышать голос мужа. Но голоса я не слышала. Пере5 стала слышать и успокаивающее меня покашливание. А потом четко, гулко раздался шум шагов многих людей, громкое хлопанье дверями и опять полная тишина. — Увели мужа! Я кинулась к двери, чтобы выскочить в коридор — может, ус5 пею увидеть его, хоть что5то сказать ему на прощание. Дверь кабине5 та была закрыта. Я стучала в дверь и требовала у подошедшего мили5 ционера немедленно выпустить меня, хотя понимала тщетность этих просьб. Не знаю, сколько прошло времени, наверное, считаные ми5 нуты. Наконец дверь открылась. — Где мой муж? Вы обязаны мне сказать, где мой муж? — по5 вторяла я. 384 ] Мы со следователем стояли на пороге кабинета, дверь которо5 го еще оставалась открытой. В холле никого не было — даже мили5 ционер куда5то ушел. Внезапно следователь повернулся, не говоря ни слова отошел от меня и быстро открыл дверь соседнего кабинета. Муж сидел перед дверью. — Все хорошо, — взглядом сказала я ему. — Все хорошо, — также молча ответил он мне. И дверь кабинета захлопнулась. А потом этот следователь ска5 зал мне фразу, за которую я ему и сейчас благодарна: — Не волнуйтесь, никто не собирается вас разлучать. Через несколько минут мы с мужем уже ехали домой. Когда во5 шли в квартиру, первое, что всплыло в памяти, был мой сон, о котором совсем забыла за всеми событиями. А тут он нахлынул реалиями, четко5 стью виденных мною лиц и ставшими вещими словами: — Мы пришли к вам по государственному делу. Весь год, который отделял обыск от дня, когда мы вынуждены были уехать из Советского Союза, мы жили какой5то странной двой5 ной жизнью. Одна, внешняя, — я, как всегда, ходила на работу, при5 нимала клиентов, выступала в судах; вторая — вызовы к следователю на допросы, у мужа чаще, у меня реже. Поймет ли тот, кто не пережил этого сам, что чувствовала я, когда утром, перед очередным допросом мужа, раскладывала по карманам его пиджака запасной носовой пла5 ток, мыло, зубную щетку? Что чувствовала, когда проходил час, два, потом три, а я все ждала обещанного телефонного звонка: — Не волнуйся, я еду домой. Мои друзья старались, чтобы в такие дни я не оставалась од5 на. Бог знает, как устраивали свои дела мои работающие подруги, но всегда в такой день кто5нибудь приезжал ко мне и мы вместе, почти не разговаривая, проводили долгие часы. Каждый раз кто5нибудь из друзей вслед за мужем ехал к зданию прокуратуры и ждал в близле5 жащем подъезде, когда он выйдет один или когда его увезут. Однажды случилось так, что мужа вызвали на допрос не в зда5 ние прокуратуры Москвы, а в помещение районной прокуратуры, которая расположена вблизи, но на другой улице. Вслед за мужем приехала наша приятельница, преданность которой я сумела оце5 нить в эти тяжелые для нас месяцы. Она ждала мужа на первом этаже здания, где проходил допрос. Внезапно она услышала громкий голос мужа: — Вы что, поведете меня в городскую прокуратуру? А затем увидела и его самого в сопровождении следователя. Когда она выбежала вслед за ними, их уже не было видно. Она рассказывала потом, как бежала всю дорогу потому, что вначале сби5 385 ] лась с правильного пути; как, подбегая к городской прокуратуре, увидела уже отъезжавшую машину «черный ворон». Тогда она позво5 нила мне. — Дина… — сказала она и замолкла. — Как это было? — спросила я. — Я видела, как его повел следователь. Потом потеряла их из виду. А потом от прокуратуры отъехала машина. Понимаешь, спе5 циальная машина. — Понимаю, — ответила я. Раз за разом набирала я телефон следователя — все время было занято. А потом раздался телефонный звонок. Муж звонил уже из метро. Вся история с его «арестом» была чистой инсценировкой, со5 знательно разыгранным жестоким спектаклем. Преданность и трогательное внимание друзей не были для нас неожиданностью. Мы знали их достаточно хорошо, чтобы не сомне5 ваться в них. Что было действительно приятной неожиданностью, так это реакция людей более далеких, кого называли просто «знакомыми». Мы никогда не ожидали, что найдем и в этом кругу такую безотказную готовность помочь во всем. Мне ни разу ни у кого не пришлось про5 сить помощи — предлагали сами. Я понимала, что это не только про5 явление доброго отношения к нам, но и бесспорное свидетельство из5 менения общественного климата в стране. Были, конечно, и такие, кто боялся встречаться с нами, опасаясь, что это может повредить им или их близким. Но таких было немного. И знаю, что и эти немногие сты5 дились того, что отдалились от нас, и страдали из5за этого. Весь год мы жили с мужем так, как решили в первый же день после обыска, то есть ни в чем не меняя сложившийся распорядок и стиль нашей жизни. Так же уезжали по пятницам на дачу, по5преж5 нему ходили в концерты, на выставки и, конечно, много работали. Но когда оставались одни и не в московской квартире, а в лесу или на улицах, разговор неминуемо возвращался к тому дню, 16 ноября. Как это могло случиться? Почему они пришли к нам? О книге мужа мы никогда не говорили дома, в московской квар5 тире. Все обсуждения происходили на улицах или на даче, где мы чув5 ствовали себя в безопасности от подслушивания. Даже когда узнали, что на даче тоже установлено подслушивающее устройство, а потом и наружное наблюдение за нами, все равно оставался этот же вопрос: — Почему? Мы искали причину такого пристального и дорогостоящего внимания к себе, к людям, которые до тех пор, пока муж не начал ра5 ботать над своей книгой, жили вполне открытой легальной жизнью. 386 ] Перебирали в памяти все, случавшееся за последние годы, что5 бы определить — когда же это началось? От совсем недавних событий память уводила нас все дальше и дальше. Пожалуй, первое открытое, даже официальное предупреждение, сви5 детельствовавшее, что власти расценивают мою профессиональную деятельность как политически вредную, было связано с защитой Ильи Габая и Мустафы Джемилева. Судебный процесс над ними происхо5 дил в Ташкенте в 1970 году. Еще задолго до начала процесса, когда в сентябре–октябре 1969 года знакомилась с двадцатью томами след5 ственных материалов, я поняла, что мне предстоит самая сложная для политических процессов линия защиты, когда нет спора по доказан5 ности фактов, а правовой спор перерастает в политический. Джемилев и Габай обвинялись в изготовлении и распростра5 нении целого ряда «клеветнических» документов: информаций, от5 крытых писем и обращений. Оба они не отрицали, что являются соав5 торами почти всех этих документов, но утверждали, что приведенные в них факты соответствуют действительности, а потому виновными себя не признавали. У меня нет возможности в пределах одной этой главы даже кратко передать содержание тех тридцати пяти документов, которые следствие считало криминальными. Думаю, достаточно сказать, что, проанализировав каждый из них, я пришла к выводу, что эти доку5 менты резко критические, но в них не содержится «ложных измышле5 ний, порочащих советский строй». 8 октября 1969 года я подала следователю по особо важным де5 лам при прокуратуре Узбекской Республики Березовскому (он воз5 главлял следствие по этому делу) ходатайство о прекращении дела «за отсутствием в действиях Мустафы Джемилева и Ильи Габая состава преступления». В ходатайстве мне было отказано. 12 января 1970 года дело начало слушаться в Ташкентском го5 родском суде. А сейчас придется сделать небольшое отступление для истори5 ческой справки, без которой невозможно понять, за что судили и за что осудили Джемилева и Габая. Во время Второй мировой войны Крымский полуостров был оккупирован немецкими войсками. К этому времени большая часть взрослого мужского населения крымских татар сражалась в рядах со5 ветской армии, в Крыму оставались преимущественно женщины, де5 ти, старики и инвалиды. Советские войска освободили Крым лишь 387 ] в апреле 1944 года. В мае того же года Государственный комитет обо5 роны СССР издал секретное постановление, в котором весь крымско5 татарский народ огульно был обвинен в сотрудничестве с оккупанта5 ми. В наказание за это было предписано поголовное его выселение с исконных земель. В ночь на 18 мая 1944 года поселения крымских татар были окружены частями советской армии. В течение одной ночи все татар5 ское население Крыма было посажено в товарные эшелоны и вывезе5 но в специальные места поселения, из которых им запрещено было отлучаться под страхом уголовной ответственности. О тех условиях, в которых проходила депортация, и о тех условиях, в которых вынуж5 дены были жить «спецпоселенцы», свидетельствует страшная цифра. За первые полтора года изгнания только в одном Узбекистане (глав5 ном месте «спецпоселений» крымских татар) от голода и болезней по5 гибло 46,2% из общего количества депортированных*. В Крыму были закрыты татарские школы, театры, газеты, биб5 лиотеки, уничтожены книги, изданные на татарском языке. После смерти Сталина XX съезд КПСС признал незаконность этой акции, жестокость и несправедливость которой была очевидна. В 1956 году указом Президиума Верховного Совета СССР с крымских татар был снят гласный милицейский надзор, но этим же указом им было запрещено возвращение в Крым. С этого времени началось то, что не побоюсь назвать всена5 родным (для крымских татар) движением за возвращение на роди5 ну. В первые годы это движение было обособлено от общего право5 защитного движения в Советском Союзе. Методом борьбы крымских татар были массовые петиции, направленные руководи5 телям советского государства и коммунистической партии. Каждая такая петиция начиналась с заверения в преданности советской вла5 сти и коммунистической партии, ленинским принципам нацио5 нальной политики. Судебные процессы, которые начались в 605е годы над наибо5 лее активными участниками этой борьбы, были единственной реак5 цией советских властей на справедливые требования этого трудолю5 бивого и многострадального народа. Постепенно логика мирной борьбы привела крымских татар к осознанию необходимости контак5 тов с участниками общего демократического движения за права че5 ловека. Так они обрели среди других народов Советского Союза сна5 чала сочувствующих, а затем и активных помощников и преданных друзей. Имя первого такого помощника и преданного друга — писа5 * Ташкентский процесс: Сборник документов. Амстердам, 1976. 388 ] теля Алексея Костерина, верю, будет передаваться среди крымских татар от поколения к поколению. После смерти Костерина в 1968 го5 ду завещанную ему эстафету принял генерал Петр Григорьевич Гри5 горенко, включившийся в защиту крымских татар еще при жизни Костерина. В мае 1969 года Петр Григоренко по доверенности крымских татар (ее подписали около двух тысяч человек) должен был выступить общественным защитником на процессе над десятью активистами крымско5татарского движения. Однако за 20 дней до начала процес5 са его провокационно вызвали в Ташкент и арестовали. Вскоре по од5 ному с ним делу были арестованы Илья Габай и Мустафа Джемилев. Всех их привлекли к уголовной ответственности по обвинению в изго5 товлении и распространении документов, в которых содержалась ин5 формация о положении крымских татар и о той борьбе, которая ве5 лась за их возвращение в Крым. Перед окончанием следствия, по постановлению следователя Березовского, Григоренко был подвергнут судебно5психиатрической экспертизе. Комиссия, в состав которой были включены самые авто5 ритетные психиатры Узбекистана, пришла к единодушному заклю5 чению, что он абсолютно здоров. Такое заключение шло вразрез с планами КГБ, который не мог решиться на открытый суд над ста5 рым заслуженным генералом. Была назначена новая экспертиза, порученная уже Институту имени Сербского. Исполняя волю КГБ, эта экспертиза признала Гри5 горенко душевнобольным. Дело в отношении его было выделено, а сам Григоренко на долгие годы был помещен в специальную пси5 хиатрическую больницу. Дело Габая и Джемилева было в моей практике не первым де5 лом защиты крымских татар. Каждый раз, приезжая в Ташкент, я встречалась с родственниками моих подзащитных, активистами движения и просто сочувствующими. Хотя надо сказать, что слово «сочувствующие» я употребила неправильно. Сочувствующие — это лишь менее активные участники. Старые и молодые, мужчины и жен5 щины, и даже дети — все жили мыслью о возвращении на родину. Эти люди своим трудолюбием добились в Узбекистане благосостояния. Они готовы были бросить все. Отдать безвозмездно дома, фруктовые сады и виноградники, только чтобы получить право вернуться на свою родину. Они старались дать своим детям разностороннее образование, чтобы там, в Крыму, после возвращения были татары5врачи, татары5 учителя, татары5инженеры. Помню, как5то я говорила с мальчиком. Ему было не больше десяти лет. Он родился в Узбекистане, учился 389 ] в русской школе. Но родным языком для него оставался татарский, родной историей — история крымско5татарского народа. Когда я спросила его, кем он хочет быть, когда станет взрослым, он ответил: — Наверное, я буду учителем в татарской школе. Ведь когда я вырасту, мы уже будем жить дома. Крым и дом были для всех них синонимами. Один из моих приездов в Ташкент совпал с большим торжест5 вом. В эти дни вернулись трое ранее осужденных активистов крым5 ско5татарского движения. Я была приглашена на праздник в их честь. Мы сидели в саду за длинными столами, и я слушала удивительный рассказ. В день освобождения к воротам лагеря, из которого должны были выйти эти трое, подъехал автобус с встречающими. Вся дорога от ворот до автобуса была усыпана цветами. Когда открыли ворота и освобожденные вышли, их встретили музыкой — национальной му5 зыкой национального самодеятельного оркестра. А потом, уже в пу5 ти до самого Ташкента каждое татарское село встречало их цветами и накрытыми прямо у дороги столами. В каждом селе встреча превра5 щалась в стихийный митинг солидарности и верности движению. На следующий день я была на семейном празднике в доме у од5 ного из вернувшихся. Нас было всего несколько человек, я — един5 ственный гость. Я хорошо помню тост, который произнесла хозяйка дома. Тост, произнесенный женой в честь освободившегося мужа, от5 ца двух ее маленьких детей. — В нашей семье, — сказала она, — уже был такой же счастли5 вый день. Тогда мы тоже собрались, чтобы отпраздновать возвраще5 ние на свободу, но не мужа, а моего брата. «Мустафа, — сказал тогда старейший из сидевших за столом, — мы счастливы, что сегодня ты уже с нами. Но скажи, что собираешься ты делать завтра?» И Мустафа ответил: «С завтрашнего дня я возобновлю борьбу за свой народ». Я пью этот бокал, — продолжала хозяйка дома, — за то, чтобы мой муж оказался достойным моего брата. Братом этой женщины, о котором говорилось в тосте, был тот самый Мустафа Джемилев, которого я должна была защищать в Таш5 кентском городском суде. Мустафа родился в Крыму во время Второй мировой войны в 1943 году. Его отец был мобилизован в советскую ар5 мию, мать оставалась с четырьмя маленькими детьми. 18 мая 1944 го5 да, когда Мустафе не было и восьми месяцев, вся семья была изгнана из Крыма. Его детство — это насильственная депортация, тяжелый режим спецпоселений, голод и унижения. Рассказы о Крыме, о преж5 ней жизни на родине, наверное, заменили ему детские сказки. Вся его жизнь и все его помыслы были связаны с мечтой о возвращении в Крым. Он вырос бойцом, фанатично преданным этой мечте. 390 ] Когда я осенью 1969 года встретилась с Мустафой в тюрьме уз5 бекского КГБ, он был уже совершенно сложившимся человеком с ха5 рактером волевым и целеустремленным. Жизнь не воспитывала, а выковывала его. Уже тогда из своих бесед с Джемилевым я вынесла убеждение, что нет силы, способной свернуть этого человека с из5 бранного им пути, по которому он пошел с ранней юности, не зная ни сомнений, ни колебаний. Дальнейшая судьба Мустафы подтвердила правильность этого первого впечатления. Начиная с 1966 года его судили пять раз. Джемилев был тем человеком, который сумел выдержать десятимесячную голодовку протеста против незаконных репрессий. Каждый раз, освободив5 шись из лагеря, он действительно не давал себе передышки. Му5 стафа — человек несгибаемый. Я не люблю этого слова, всегда ассо5 циирующегося с привычным для советской пропаганды клише «несгибаемый большевик». Но другого слова для определения харак5 тера Джемилева я найти не могу. Он жил и живет, как бы выполняя данную им клятву (а может быть, он действительно такую клятву дал) посвятить себя без остатка борьбе за свой народ. Вторым моим подзащитным в этом процессе был Илья Габай, или, как все его называли, Ильюша. Он гуманист, интеллигент, про5 светитель. Габай жил в Москве и преподавал в школе русский язык и русскую литературу. Учить детей было его призванием, его мис5 сией. Когда в те годы и потом мне приходилось разговаривать об Иль5 юше с людьми, которые его знали, на лицах моих собеседников неиз5 менно появлялись улыбки. Они радовались, что могут говорить о нем, рассказывать о его доброте, мягкости, таланте и образованности. В характере Габая не было ничего не только жестокого, но и жесткого. Он удивительно умел понимать людей, а понимая — про5 щать. Строг он был только к себе. Еще до начала суда я получила из разных городов Советского Союза много писем от бывших учеников и просто знакомых Ильюши. В них почти полностью отсутствовала гражданская тема, так харак5 терная для всех писем в защиту подсудимых по политическим процес5 сам. Это были письма людей, благодарных за добро, за помощь, нрав5 ственную поддержку. Пишет человек, очень виноватый перед Габаем. Он нанес Илье несправедливую обиду, за которую многие друзья от него отверну5 лись. Пишет о времени, когда самоубийство казалось ему единствен5 ным выходом. Именно Илья стал человеком, который своей душевной ясностью и высотой, неприятием всякой жестокости заставил меня вернуться к нормальной 391 ] жизни, когда я не испытываю больше стыда за каждую минуту моего су5 ществования. Или письмо человека, в семье которого был тяжелый разлад: Илья сделал все, чтобы не дать почувствовать моему сыну горечи происходив5 шего. И сейчас для этого восьмилетнего малыша Илья самый лучший человек, о котором он тоскует, которого постоянно помнит, вопреки обычной детской забывчивости. Дети влюбляются в него с первого взгляда и делаются его друзьями навсегда. И в каждом письме рассказ о помощи, о добре в поступке. Са5 ма возможность судить о них была сужена, а оценка во многом опре5 делялась тем благородством и мужеством, с которыми они в равной мере вели себя на следствии и в суде. Несомненно, друзья Ильюши и Мустафы знают другие, неизвестные мне достоинства, да и недо5 статки, свойственные им, как и всем людям. Но эти же исключитель5 ные условия способствовали тому, что ярче, более четко проявлялись основные, определяющие черты их характеров. У Мустафы — каче5 ства бойца, последовательного и решительного. Ильюша же был сов5 сем другим. Он был создан для того, чтобы писать стихи (он был та5 лантливый поэт), учить и воспитывать детей, читать книги. Я люблю Ильюшу, как родного сына, — писала мне пожилая женщина, — и не представляю себе, что человек, его знающий, может не полюбить его. Я тоже не представляю себе этого. Даже следователь по особо важным делам Березовский, прожженный циник и карьерист, как5то, когда Габая не было в кабинете, сказал: — Хороший он человек, ваш Габай. Мне его жалко. Я понимаю Джемилева. Он татарин и борется за свой народ. А что надо Габаю? Зачем он, еврей, полез в это чужое для него дело?! Я хотел бы, чтобы боль чужая Жила во мне щемящей сердце болью. (Илья Габай) Готовясь к защите Габая, я прочла его стихи. Они подкупали искренним и глубоким чувством. Эти стихи помогли мне понять ду5 ховный мир Ильи, разобраться в подлинных мотивах его поступков. Вот почему я не задавала себе, подобно следователю Березовскому, вопроса — зачем он, еврей, российский интеллигент, «полез в это 392 ] чужое для него дело». Я поняла, что боль и страдания крымско5 татарского народа действительно жили в нем «щемящей сердце болью». После того Ташкентского процесса я видела Ильюшу только один раз. Это было в 1972 году. Он пришел ко мне сразу после возвра5 щения из лагеря и потому одетый во все новое, еще не обмявшееся на нем. Илья рассказывал о жизни в лагере, о людях, с которыми там встречался. Очень казнил себя за то, что в связи с его делом у меня бы5 ли неприятности. Ильюша говорил мне, что хотел бы вернуться к преподаватель5 ской работе, но понимает, что человека, осужденного за политиче5 ское преступление, не допустят к работе в школе. А потом наступили события, о которых могу судить только по рассказам его жены и близких друзей. Вскоре после этой нашей встречи были арестованы Петр Якир и Виктор Красин, игравшие в ту пору значительную роль в диссидент5 ском движении. Якир был самым близким другом Габая, человеком, которому он абсолютно доверял и которого очень любил. Юность Якира с четырнадцати лет прошла в сталинских лаге5 рях. Он пережил расстрел отца и арест матери. Для Виктора Красина этот арест тоже не был первым. Оба они не выдержали угрозы нового и очень длительного заключения. От них КГБ стали известны имена многих из тех, кто создавал «Хронику текущих событий» — информа5 ционный самиздатовский сборник, в котором фиксировались все слу5 чаи нарушения прав человека в Советском Союзе. ЦК КПСС уже давно поставил перед КГБ задачу разгромить этот особенно опасный по точности и быстроте сообщаемой информации сборник. Теперь над каждым, кто был причастен к «Хронике», нависла реальная угроза ареста и привлечения к уголовной ответственности. Это был очень трудный период в диссидентском движении. Мно5 гим казалось, что ему нанесен смертельный удар. Что движение будет раздавлено не только репрессиями властей, но и, главным образом, из5 за потери нравственного авторитета. Я хорошо помню бесконечные споры того времени, когда одни с жестокостью и бескомпромиссно5 стью (я относилась к их числу) осуждали Якира и Красина, а другие сто5 яли на позиции столь же прямолинейного и безоговорочного их про5 щения. Были среди либеральной интеллигенции и такие, кто с явным злорадством, оправдывая свое неучастие в правозащитной борьбе, го5 ворил о разложении в диссидентской среде, о «бесовщине». Илья Габай и его жена Галина, ожидавшая в то время появле5 ния второго ребенка, были в числе тех, чьи имена назвал Якир. Нача5 393 ] лись вызовы на допросы в КГБ. Стала очевидной невозможность устроиться на работу. Для Ильи, который во время следствия по своему делу не отве5 тил ни на один вопрос, затрагивающий других людей, поведение дру5 зей было тяжелым ударом. Но мне кажется, что труднее всего ему бы5 ло пережить, что предательство или слабость двоих явились в глазах многих компрометацией всего движения. Было облито грязью то, во имя чего он навсегда потерял любимую профессию, пережил тюрьму и лагерь. 5 сентября 1973 года в Центральном доме журналистов в Моск5 ве состоялась организованная КГБ пресс5конференция Якира и Кра5 сина. Миллионы советских людей смотрели эту телепередачу. Смо5 трел ее и Габай. Он увидел на экране телевизора своего друга, почти брата, как никогда чистым, хорошо выбритым, аккуратно одетым. Он слушал, как Якир говорил о своих связях с различными западными организациями, которые «лишь прикрываются лозунгами защиты прав человека», о «перерождении правозащитного движения». Мне говорили, что после этой пресс5конференции Габай не вы5 ходил из состояния полной подавленности. Метался, не умея найти для себя выхода. Утром 20 октября, когда жена, накормив новорожденную дочь, уснула, Илья выбросился с балкона своей квартиры. Он умер мгно5 венно. Илья не казался мне человеком импульсивным, а тем более — истеричным. Только стойкое ощущение полной безысходности могло привести его к этому трагическому концу. Как раз перед началом процесса в Ташкенте я получила новое преду5 преждение, которое оказалось столь же пророческим, как мой вещий сон об обыске. В сентябре 1969 года, когда я должна была изучать дело Дже5 милева и Габая, мне почему5то очень не хотелось ехать в Ташкент. Это было странно — Ташкент я люблю; знала, что меня там будут встречать, что бытовых трудностей испытывать не буду. Знала, что мне предстоит интересное дело и что защищать буду хороших людей. Мне стоило немалого внутреннего усилия, чтобы преодолеть себя и поехать. В Ташкенте это чувство прошло. И я не вспоминала о нем, пока не вернулась в Москву. Через несколько дней после приезда меня вызвал Николай Константинович Боровик, заведующий юридической консультаци5 ей, в которой я работала. Разговор шел о предстоящем суде над Дже5 милевым и Габаем. Я рассказала, что заявила ходатайство о прекра5 щении дела и что в суде буду просить об их оправдании. 394 ] — Ты не должна туда ехать, — сказал Николай. — Передай защи5 ту другому адвокату. Это мой дружеский совет — не пренебрегай им. Я знала, что совет мне дает человек, располагающий точной информацией, идущей прямо из КГБ. Боровик был тем адвокатом, ко5 торому по рекомендации КГБ была поручена защита Вина — соучаст5 ника известного американского разведчика Пеньковского. О тесных связях Боровика с КГБ знала вся Московская коллегия, хотя в те годы степень этой связи нам не была известна. Только после его смерти, когда КГБ хотел его хоронить с воинскими почестями, узнали, что Бо5 ровик был подполковником КГБ. Я работала в одной консультации с Николаем много лет (с 1945 года), и нас связывали добрые отношения. Поэтому не сомне5 валась, что, предупреждая, он действительно хотел уберечь меня от неприятностей. — Ты стала присяжным адвокатом по политическим делам, — говорил он мне в тот день. — Переходишь из одного политического процесса в другой. У нас этого не любят. И учти, разделаться с тобой в Ташкенте намного легче, чем в Москве. Обдумывая совет Боровика, я понимала, что это серьезное пре5 дупреждение. Но понимала и то, что последовать этому дружескому совету не могу. Как не хотелось мне ехать в Ташкент, когда уже определилась дата слушания дела! В этот раз это ощущение уже не было смутным и безотчетным. Я твердо была уверена, что в Ташкенте меня ждут не5 приятности. Помню, какое облегчение доставила мне нелетная пого5 да, из5за которой мой отъезд был отложен на двое суток, помню, с каким чувством обреченности слушала: «Объявлена посадка на са5 молет, следующий рейсом Москва–Ташкент». Прямо с аэродрома поехала в суд, чтобы успеть к началу судеб5 ного заседания. Судья Писаренко встретил меня словами: — И что это вы, товарищ адвокат, все таких людей защи5 щаете… И ведь не по назначению, а по персональным обращениям… В этих словах было не только искреннее недоумение. В них бы5 ла и некая, мне понятная угроза. Имена адвокатов, выступавших в по5 литических процессах тех лет, никогда не назывались в советской прессе. Судья Писаренко мог знать имена Буковского, Марченко, Ли5 твинова, Галанскова, но его осведомленность о том, что всех этих лю5 дей защищала я, свидетельствовала, что кто5то его специально об этом информировал. Особенно настораживал конец фразы: «Защищаете не по назначению, а по персональному к вам обращению». Значит: не государство, не КГБ, не президиум коллегии адво5 катов поручал вам защиту этих «отщепенцев», а сами они выбирали вас, очевидно, чувствуя в вас союзника. 395 ] Я не проявила излишней настороженности, когда именно так восприняла слова судьи. Интересно, что в этот же первый день, когда даже еще не начались допросы подсудимых, вечером, разговаривая с мужем по телефону, сказала: — Очевидно, вопрос о «телеге» (так адвокаты называют меж5 ду собой частные определения суда в свой адрес) уже решен. Сколько раз, участвуя в политических процессах, я возмуща5 лась незаконной практикой, когда в зал судебного заседания не допу5 скали друзей и сочувствующих! Когда единственной публикой были специально подобранные представители «общественности». Сколь5 ко раз жаловалась, что сама обстановка враждебности, создаваемая такой аудиторией, затрудняет работу! На этот раз вход в зал суда ни5 кем не регулировался. Зал был переполнен активистами крымско5та5 тарского движения, и все дни процесса царила атмосфера горячего сочувствия и солидарности с подсудимыми. Каждое слово подсудимых сопровождалось гулом одобрения. Каждая недоброжелательная реплика судьи и прокурора вызывала немедленную и очень бурную реакцию. Пока допрашивали Габая, еще удавалось соблюдать некоторое подобие судебной процедуры. Этому много способствовал сам характер Ильи — человека очень сдержанного. Но то, что творилось во время допроса Мустафы Дже5 милева, даже отдаленно не напоминало судебный процесс. Страстность Мустафы передавалась залу, а реакция зала делала показания Мустафы еще более эмоциональными и более категорич5 ными в оценках, более беспощадными в выводах. Как всякий хороший политический оратор, он чувствовал контакт с аудиторией и говорил не столько для суда, сколько для благодарных и восторженных слуша5 телей. Я пишу это безо всякой тени осуждения, так как не вижу мораль5 ных обязательств, которые должны были бы заставить Мустафу и его единомышленников уважать эту судебную комедию. Но работать в этой атмосфере страстной солидарности оказалось трудно. Враждебность суда ко мне — адвокату, систематически уча5 ствующему в политических процессах, — которая не скрывалась с самого начала, возрастала буквально с каждым часом судебного следствия. Когда право задавать вопросы переходило от суда и проку5 рора ко мне, Писаренко неизменно говорил: — Сейчас мы отдохнем от шума. Пожалуйста, товарищ адво5 кат, задавайте вопросы. И действительно, в зале воцарялась полная тишина. Но стоило судье вмешаться в допрос, как зал немедленно взрывался: — Позор! Правды боитесь! — За что людей судите? 396 ] Нужно было обладать большим профессиональным опытом и тактом, чтобы вести процесс в такой обстановке. Писаренко спра5 виться с этой задачей явно не мог. Не берусь судить, каков его про5 фессиональный опыт, но твердо могу сказать, что за все годы моей ра5 боты я не сталкивалась со столь элементарно необразованным, глупым и беспомощным судьей. И дело не только в его юридической необразованности. Об5 щие знания Писаренко находились на уровне ученика начальных классов. Во время допроса свидетельницы Татьяны Баевой, одной из активных участниц правозащитного движения, она на вопрос о том, почему не состоит в комсомоле, ответила, что, на ее взгляд, комсомол деградировал. — Деградирован? — переспросил ее судья Писаренко. — Не деградирован, а деградировал, — поправила его Татьяна. Я думала, что на бедную Таню обрушится поток нравоучений и угроз. Как же! Ведь она клевещет на передовой отряд советской мо5 лодежи. Но ничего не последовало. Писаренко продолжал допрос дальше. Он просто не понял, что сказала свидетельница. Но самое печальное было не в том, что Писаренко не знал при5 вычных, прочно вошедших в русский словарь иностранных слов. Страшно было то, что он не понимал смысла объяснений подсуди5 мых, аргументов, которые они приводили в свое оправдание. И не по5 тому, что они употребляли трудные слова, а потому, что Писаренко искренне не верил в саму возможность существования инакомыслия. Он твердо усвоил, что есть счастливый и прекрасный мир социализма и несчастный и бесчестный мир капитализма. В том — плохом и бес5 честном — мире живут плохие или обманутые люди. Газеты, которые там существуют, издаются для того, чтобы клеветать на советский строй. Этой же цели служат и радиостанции. Подобными и абсолютно категорическими оценками Писа5 ренко комментировал показания подсудимых неоднократно. — Как вы считаете, Габай, если в американском журнале напе5 чатана какая5либо статья, с какой целью это делается? — Может ли буржуазная газета вообще писать объективно? — Может ли газета капиталистической страны быть объектив5 ной с точки зрения советского человека? Какой неподдельный ужас и отвращение были на лице Писа5 ренко, когда Габай ответил: — Газеты капиталистических стран вполне могут быть объек5 тивными. И, кроме того, где это сказано, что коммунисты взяли мо5 нополию на правду? 397 ] С той же абсолютной убежденностью Писаренко верил каждо5 му слову, напечатанному в советской газете. Он не в состоянии был поверить, что нормальный человек может сомневаться в достоверно5 сти информации или не разделять оценки события, содержащиеся в советской прессе. — Кто дал вам право делать самостоятельные выводы? — с полной искренностью спрашивал он у Габая. А ответ: — Мне кажется, что каждый человек имеет право мыслить, — заставляет Писаренко застыть в недоумении, а затем уже с укоризной сказать: — Габай, Габай, ну как вы ничего не понимаете. Как можно го5 ворить такие вещи. Каждая реплика вызывала смех в зале. Но мне было совсем не смешно. Уже потом, через годы, перечитывая эти записи, я могла улы5 баться и говорить: — Господи, какой же он идиот! А тогда мне было страшно. Это был странный процесс, где весь диалог шел в двух непересекающихся плоскостях. Каждый говорил свое без всякой надежды быть понятым. Однажды мне показалось, что наступил момент, когда удастся заставить судью понять, что советские газеты могут хотя бы ошибать5 ся. Это был второй день процесса. 13 января 1970 года я слушаю очередную нотацию Писаренко, обращенную к Габаю, которого в тот день допрашивали. — Габай, вы сказали, что не поверили сообщениям советских газет о том, что наши войска были введены в Чехословакию по прось5 бе чехословацкого народа. Как же так можно, Габай? Ведь наши газе5 ты — орган ЦК КПСС?.. Я гляжу на суд и тихо, несколько раз повторяю каждое слово, шепчу, чтобы только Ильюша мог услышать и понять: — Враги народа, враги народа, врачи5убийцы, 13 января 1953 го5 да, 13 января 1953 года… — В 1937 году наши газеты ежедневно писали о врагах народа. Потом эти же газеты писали об их реабилитации. Сегодня 13 января. Я помню, как 13 января 1953 года было напечатано о врачах5евреях. Их обвиняли в том, что они убивали руководителей государства, умышленно применяя неправильные методы лечения. Этому я тоже должен был верить? Как внутренне торжествовала я, слушая этот ответ Габая. Мне казалось, что одно напоминание о газетных публикациях тех лет бу5 дет достаточным ответом на вопрос — обязан ли человек безогово5 398 ] рочно верить любому слову советской прессы. Но торжествовала я со5 вершенно напрасно. Писаренко в очередной раз удивился нелогич5 ности Габая, который не понимает самых простых вещей. И сейчас, перечитывая (в который раз!) запись этого удивительного диалога, я вновь вижу перед глазами бесцветное лицо и слышу бесцветный го5 лос судьи: — Габай, но вы же сами себе противоречите. Сами же говори5 те, что в советских газетах потом было напечатано опровержение. Правильно? А о Чехословакии было опровержение? Вот когда напе5 чатают в газетах, тогда и будете говорить. У меня довольно хорошая зрительная память. Я помню, что народными заседателями в этом процессе были женщины, что у од5 ной из них было очень красное воспаленное лицо, что в течение все5 го процесса она сидела, сложив свои толстые руки под грудью. Пом5 ню, что одна из заседательниц была одета в вязаную зеленую кофту. Из внешности Писаренко запомнились только маленькие глаза, ко5 торые с каждым днем источали все больше и больше ненависти. Под5 линной ненависти обывателя к каждому, кто не как все. Глядя на не5 го, я вспоминала фантастическую повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва». Эта повесть о том, как советское правительство объявляет «день открытых убийств», то есть день, когда каждый может убить каждого. Я думала о том, что, если бы Писаренко прочитал в газете, что гражданам Советского Союза предоставлено в определенный день право совершать любые убийства, он бы не усомнился и не уклонился. Он взял бы топор (за неимением автомата) и пошел бы убивать всех этих интеллигентов, инакомыслящих, всех крымских татар и, конечно же, всех евреев. К концу судебного следствия отношения между судом и обви5 няемыми были накалены сверх предела. Мустафа Джемилев, отчаяв5 шись в своих попытках хоть что5то объяснить суду, сначала отказался от моей защиты, заявив, что не может себе позволить подвергать опас5 ности своего адвоката. Потом отказался отвечать на вопросы и, нако5 нец, потребовал, чтобы его увели из зала суда. Он не хотел не только участвовать, но и присутствовать при том, что с полным правом на5 звал «позорной комедией». Даже Илье стала изменять выдержка. А я продолжала задавать вопросы, заявлять ходатайства, выслу5 шивать определения об отказе в них и вновь возвращаться к допросу. Помню, как я возражала против неправильного ведения допро5 са председательствующим. Я стояла перед судом и говорила, чув5 ствуя, как напрягается во мне каждый нерв. Мне стоило огромных усилий не дать вовлечь себя в перепалку, говорить спокойно. В этот момент дверь зала открылась и вошла женщина5почтальон с огром5 399 ] ной пачкой телеграмм. Медленно и спокойно она шла по длинному проходу и, подойдя ко мне, сказала: — Распишитесь. А потом также спокойно вышла из зала. — Я могу продолжать? — спросила я у совершенно оторопев5 шего председателя. Эффект неожиданности был так велик, что всю остальную часть моих возражений Писаренко выслушал не перебивая. В пере5 рыве он спросил у меня: — У вас сегодня какой5то юбилей? Вас, очевидно, с чем5то позд5 равляют? И, не дождавшись ответа, добавил: — Ну что же, и мы тоже найдем возможность поздравить вас. В тот день у меня действительно был юбилей — мне исполни5 лось 50 лет. Мои московские друзья, коллеги, мои бывшие стажеры прислали поздравительные телеграммы. Никто не знал, в какой го5 стинице я остановилась. Телеграммы адресовались просто: Ташкент, Городской суд, адвокату Каминской. Слова Писаренко «и мы тоже найдем возможность поздравить вас» я восприняла как прямое предупреждение перед защитительной речью. Я не собиралась отступать от позиции, которую заняла еще в следствии, когда считала, что в действиях Джемилева и Габая нет со5 става преступления и они должны быть признаны невиновными. Но впервые в жизни, готовясь к защите, я написала свою речь, полностью лишив себя права на малейший экспромт, проверяя каждое слово, ко5 торое будет произнесено в суде. Я знала, что кары мне не избежать, но не хотела давать суду оружие для расправы. В самом начале моей защитительной речи Писаренко перебил меня необычной просьбой говорить как можно медленнее, чтобы се5 кретарь успел записать мою речь дословно. (Я уже писала, что по про5 цедуре секретарь записывает только просительный пункт речей про5 курора и адвоката.) Вот когда сказалась моя ночная подготовка. Память безотказно выдавала обдуманные формулировки, ни от од5 ной из которых мне не пришлось впоследствии отказаться. Приговором суда от 19 января 1970 года Габай и Джемилев бы5 ли осуждены к трем годам лишения свободы каждый. В отношении меня было вынесено частное определение. В нем суд утверждал, что содержание речи адвоката Каминской дает основание считать, что она не сто5 ит на уровне тех задач, которые поставлены перед советской адвокатурой со5 ветскими и партийными органами. 400 ] Это определение, минуя президиум Московской коллегии, бы5 ло направлено прямо министру юстиции «для принятия соответ5 ствующих мер», то есть для исключения из адвокатуры. Но из адвокатуры меня не исключили, и я уверена, что спас ме5 ня именно судья Писаренко. Вот когда я должна была благодарить судьбу за то, что орудием расправы со мной КГБ избрал такого глупо5 го человека. Мое дисциплинарное дело, которое, по указанию министра, было возбуждено президиумом коллегии адвокатов, расследовалось ровно один год. Оно рассматривалось в президиуме точно в тот же день, 19 января, но уже не 1970, а 1971 года. 20 января мое дисципли5 нарное дело было бы прекращено за давностью. И опять, как и тогда, когда исключали Золотухина, за длинным столом президиума — мои товарищи и даже друзья. Я знаю, что стоит вопрос о моем исключении. Знаю, что неко5 торые из членов президиума категорически заявили, что будут высту5 пать категорически против моего исключения. — С меня хватит позора за то, что участвовал в расправе над Зо5 лотухиным, — так сказал мне один из заместителей председателя пре5 зидиума. Я знаю, что обследователь (а он был очень недоброжелате5 лен) не нашел ни одной ошибочной формулировки в моей защи5 тительной речи. Знаю, что на частное определение принес спе5 циальную жалобу член Верховного суда Узбекистана, который слушал дело Габая в кассационной инстанции: случай в советской практике почти уникальный. Я знаю, что председатель Верховного суда Узбекистана внес в президиум Верховного суда надзорный про5 тест с просьбой отменить это определение. (8 января 1971 года, в тот день, когда было назначено рассмотрение протеста, по настоя5 нию КГБ он свой протест отозвал.) Все это мне, несомненно, по5 могло. Но мои товарищи могли за меня заступаться, член Верховного суда мог писать жалобу, председатель Верховного суда — внести про5 тест только благодаря Писаренко. Он был настолько искренне убеж5 ден, что свобода слова, декларированная в Конституции СССР, не имеет ничего общего с правом человека на высказывание собствен5 ных мыслей, что так и записал в определении: Адвокат Каминская в открытом судебном заседании утверждала, что каждый человек может самостоятельно мыслить, что убеждения и мнения не могут повлечь за собой уголовной ответственности, и на этом основании просила об оправдании подсудимых. 401 ] Именно в этом Писаренко усматривал мое несоответствие зва5 нию советского адвоката. Президиум Московской коллегии адвока5 тов признал частное определение необоснованным, но вынес мне вы5 говор за то, что я …не выявила свою гражданскую позицию и не осудила взглядов своих подза5 щитных. Так на тридцать первом году адвокатской деятельности я по5 лучила первое взыскание. С этого же дня я была лишена допуска к ве5 дению политических дел. Так реализовалось первое сделанное мне предупреждение, которым я пренебрегла. Мое положение в адвокатуре почти не изменилось. Правда, меня пе5 рестали выбирать делегатом на адвокатские конференции, я переста5 ла получать ежегодные благодарности и премии «за безупречную и высококвалифицированную работу». Когда я принимала дела, ко5 торые слушались в других городах Советского Союза, в президиуме коллегии, прежде чем выписать командировочное удостоверение, меня неизменно спрашивали, не связано ли дело с политическими мотивами; и, только удостоверившись в том, что еду по обычному уголовному делу, оформляли необходимые документы. Единственное, из5за чего огорчалась по5настоящему, — это то, что меня лишили права руководить работой стажеров. Я очень люби5 ла своих учеников и гордилась их успехами. Это был единственный род общественной работы, от которой я никогда не уклонялась и ко5 торая давала удовлетворение. Во всем же остальном я не была ущем5 лена. Работала много и зарабатывала больше, чем прежде. Хотя я не участвовала больше в политических процессах, но почти по каждому делу ко мне обращались за консультацией; моими рекомендациями руководствовались при выборе адвокатов. Круг консультируемых с каждым годом все более и более расширялся. К нам — ко мне и к мужу — приходили евреи5активисты, художники5 нонконформисты, писатели, решившиеся на то, чтобы печататься за границей без разрешения официальных организаций. Поэтому наш дом и наша жизнь по5прежнему находились под постоянным наблю5 дением КГБ. Но никакого открытого, а тем более официального дав5 ления в те годы на нас не оказывали. В январе 1973 года наш сын и его жена эмигрировали в Со5 единенные Штаты. Мы же твердо решили оставаться. Мы оба ощу5 щали неразрывную связь с Россией и ее народом и считали, что дол5 402 ] жны разделять его судьбу. Но у каждого из нас были и свои причи5 ны. Я не мыслила жизнь вне адвокатуры и понимала, что отъезд из страны равнозначен потере этой так любимой мною профессии. Профессии, которая давала не только чувство удовлетворения, но и чувство полезности; сознание того, что я здесь нужна людям. Второе напоминание, свидетельствовавшее о том, что КГБ ме5 ня не забыл и не скрывает своего ко мне интереса, носило достаточ5 но комический характер. В сентябре 1972 года Марченко, отбыв наказание, назначен5 ное ему по прежнему приговору, поселился в Тарусе, небольшом го5 родке Калужской области. В Москве, где у его жены Ларисы Богораз была комната, ему жить не разрешили. В мае 1974 года постановле5 нием районной милиции над Марченко был установлен администра5 тивный надзор. Положение об административном надзоре предусматривает наблюдение за поведением тех, кто освободился из мест заключения, но, по мнению администрации лагеря или органов милиции по ново5 му месту жительства, «не стал на путь исправления». Административ5 ный надзор ограничивает свободу человека. Поднадзорным запреща5 ется выходить из дома в вечерние часы, посещать кино, театры, рестораны. Запрещены им выезды за пределы района без специаль5 ного разрешения милиции. Марченко — человек очень замкнутый и уравновешенный. По5 селившись в Тарусе, он работал и вел нормальный спокойный образ жизни, ничем не нарушая общественного порядка или общественно5 го спокойствия. Тарусская милиция к нему претензий не имела. Ос5 нованием для установления надзора послужило то, что он продолжал вести борьбу за права человека в СССР. КГБ официально предупредил Марченко, чтобы он прекратил всякую общественную деятельность, и настойчиво предлагал эмигрировать из Советского Союза. Подпись Марченко под Московским обращением с протестом против высылки Солженицына из Советского Союза была ответом на эти предупреж5 дения. Административный надзор над ним, установленный по распо5 ряжению КГБ, а затем и привлечение к уголовной ответственности за то, что он якобы злостно этот надзор нарушал, явились местью КГБ. Мы вместе с Ларисой Богораз обсуждали, кому из московских адвокатов поручить защиту Анатолия в первой, уже приближавшей5 ся стадии окончания следствия. Перебирали много имен. А потом ре5 шили: а почему, собственно, не взяться за это дело мне? Официаль5 ных препятствий к этому не существовало, так как обвинение, предъявленное Марченко, формально с его правозащитной деятель5 ностью связано не было. Поездка в Калугу, где Анатолий находился 403 ] в тюрьме, занимает немногим более трех часов — значит, можно обойтись обычным ордером на ведение дела без оформления спе5 циального командировочного удостоверения через президиум кол5 легии. Лариса внесла в кассу консультации положенные 20 рублей — за ведение дела, я заполнила регистрационную карточку, в которой в полном соответствии с правдой написала, что Марченко обвиняет5 ся в нарушении административного надзора. Ордер мне выписали без всяких осложнений. Накануне назначенного следствием дня приезда в Калугу я со5 звонилась с Ларисой, и мы договорились встретиться в третьем ваго5 не поезда, который отправляется из Москвы в 7 часов утра. Случилось так, что мы встретились еще на перроне и вошли в первый попавшийся вагон. Прошло не более 2–3 минут после того, как поезд тронулся, как Лариса, с которой мы оживленно разгова5 ривали, толкнула меня в бок. Я подняла глаза и сразу увидела чело5 века, который привлек ее внимание. Он шел по проходу, видимо, пе5 реходя из другого вагона, и внимательно осматривал всех сидящих. Увидев нас, он быстро прошел оставшийся путь и занял место напро5 тив нас. Это был уже очень пожилой мужчина с багрово5красным но5 сом алкоголика и таким же багровым цветом щек. Я еще подумала тогда: «Наверное, он еще и гипертоник». На нем было пальто в круп5 ную черно5белую клетку, на голове такая же клетчатая кепка. Ни его возраст, ни бросающаяся в глаза внешность никак не давали основа5 ния заподозрить в нем человека, которому поручено наружное на5 блюдение за нами. Но взгляд… Он не отрывал от нас глаз ни на секунду, как будто боялся, что мы исчезнем и ему опять придется проделать путь из вагона в вагон, разыскивая нас. — А может быть, мы ему просто понравились? — спросила ме5 ня Лариса. Я посмотрела на нее, усталую, невыспавшуюся, прикинула, как должна выглядеть я, вставшая в этот день в 5 часов утра, и категориче5 ски ответила: — Не обольщайся. Когда приехали в Калугу, мы делали все, чтобы оторваться от этого человека. Ничего не помогало. Он останавливался, когда оста5 навливались мы, бежал за нами, когда мы шли быстро. И смешно и жалко было наблюдать, как этот старый мужчина метался по залу Калужского вокзала, когда Лариса отошла к кассам, а я направилась в противоположную сторону смотреть расписание. 404 ] Там же, на вокзале, мы с Ларисой договорились, что она бу5 дет ждать меня около тюрьмы не более получаса (на случай каких5 либо неожиданных изменений в планах следователя), а если я не по5 явлюсь через полчаса, мы встретимся с ней на вокзале, чтобы вместе возвращаться домой поездом, который отправляется в 5 часов 30 минут. Наш неотлучный спутник внимательно выслушал эту до5 говоренность. По дороге в тюрьму мы его потеряли из виду. Не было его и на улице около тюрьмы. Я перегрузила в свой портфель привезенные Ла5 рисой для Анатолия бутылки с минеральной водой (Анатолий с мо5 мента ареста держал голодовку и никакой пищи не принимал), и мы расстались. Однако все получилось вопреки нашей с Ларисой договорен5 ности. Планы следователя действительно изменились, и в этот день знакомиться с делом мне не удалось. Но и освободиться сразу я тоже не смогла. Следователь решила перепредъявить Марченко обвине5 ние в моем присутствии, так как боялась, что резкое ослабление слу5 ха у Анатолия будет впоследствии использовано защитой как обстоя5 тельство, требующее обязательного участия защиты с момента предъявления обвинения. Хоть и недолгая это была процедура, поскольку Марченко от5 казался давать показания, но все же заняла более часа. Мы договори5 лись с Анатолием, что я приеду к нему вторично уже знакомиться с де5 лом, и расстались. Когда я вышла из здания тюрьмы, сгибаясь под тяжестью порт5 феля с минеральной водой, взять которую Анатолий отказался, и уви5 дела Ларису, я была по5настоящему счастлива. Оказывается, она ре5 шила ждать меня до 12 часов. До ближайшего поезда оставалось несколько часов. Все это время мы бродили по чудесному старому городу, любовались откры5 вавшимся почти с каждой улицы видом на полноводную реку. Но и не забывали оглядываться в поисках нашего «клетчатого челове5 ка». Его нигде не было видно. Ведь вот, как будто он нам ничем не ме5 шал. Ничего запрещенного мы делать не собирались, никаких се5 кретных проблем не обсуждали. Но как приятно оказалось это чувство освобожденности от непрерывно наблюдающего ока! На железнодорожный вокзал мы приехали минут за двадцать до отхода поезда и расположились в почти пустом зале ожидания. На5 шего спутника там не было. Мы сидели напротив застекленной две5 ри, ведущей на перрон, и ждали, когда подадут состав. Прошло 10 ми5 нут — поезда не было. — Странно, — сказала я. — Может, выйти и посмотреть? 405 ] — Ты ведешь себя как провинциалка, — отвечала Лариса. — Никуда наш поезд не денется. Платформа здесь, рельсы здесь. Оста5 ется только ждать. Когда до отхода поезда осталось 4 минуты, Лариса согласилась выйти на перрон. Он был совершенно пуст, только в дальнем конце его мы увидели хвостовой вагон состава. А перед глазами деревянная стрелка — указатель отправления на Москву. Как мы бежали! Я просто не думала, что у меня хватит сил про5 бежать расстояние в таком быстром темпе. Хорошо, что Лариса на бе5 гу выхватила у меня тяжелый портфель с минеральной водой; иначе я, наверное, упала бы, не добежав до вагона. Мы вскочили в послед5 нюю дверь за несколько секунд до отхода поезда. Не могли двинуться с площадки в вагон, стояли тяжело дыша. — Кто5то еще бежит, — сказала Лариса. Я выглянула. По перрону бежал, нет, он уже не бежал, — он почти падал, наш клетчатый человек. Его лицо из багрово5красного превратилось в лиловое, он задыхался. Но он успел. — Дедуся, — сказала ему какая5то сердобольная женщина, ког5 да он вслед за нами вошел в вагон, — так и умереть недолго. Ведь мож5 но ли так бегать в вашем возрасте?.. А он стоял, держась за спинку сиденья, и не мог двинуться. Краска медленно отливала от его лица, казалось, оно мертве5 ло, и только глаза были полны живой ненависти. Ведь он был уверен, что мы сидели в зале до последней минуты специально, чтобы потом убежать от него. И опять мы сидим друг против друга, и он не отрываясь смот5 рит на нас и вслушивается в каждое произнесенное нами слово. И уже не хочется разговаривать и даже читать. Когда я потом рассказывала об этой истории, я всегда спраши5 вала у моих слушателей: — Зачем это было нужно? Зачем нужно было следить за адво5 катом, который едет к своему подзащитному, да еще не на свидание наедине, а в присутствии следователя? Что могли сотрудники КГБ узнать в результате этой слежки, кроме того, что им было известно и без нее? Разногласий в ответах не было. Это была так называемая де5 монстративная слежка, цель которой — психологическое воздей5 ствие. Так стараются запугать человека, дать ему понять, что каждый его шаг контролируется КГБ. А для того, чтобы мы обязательно обра5 тили внимание на то, что за нами ведется наблюдение, был выбран шпик с легко заметной и запоминающейся внешностью, и наряжен он был в бросающуюся в глаза одежду. 406 ] В данном случае, как считали мои друзья, такое демонстратив5 ное наблюдение было и своего рода предупреждением, напомина5 нием, что они меня не забыли. Если это действительно было преду5 преждением, то и в этот раз я им пренебрегла. Я поступила так не потому, что была легкомысленна или смелее других. Просто это был стиль жизни нашей семьи. Давно принятое решение поступать так, как сами считаем нужным. Мы открыто встречались с теми корреспондентами американ5 ских и французских газет и журналов, которые нам были симпатич5 ны, и смогли убедиться, что не только русские, как это многие счита5 ют, способны на верность в дружбе. Мы старались помочь нашим новым друзьям преодолеть барьер изолированности, которым все они окружены в Советском Союзе. Показать им то хорошее, что есть в Москве и чем по праву может гордиться страна с давними культур5 ными традициями. Мы догадывались, что наши встречи фиксирова5 лись, снимались фотоаппаратами. Позже узнали, что их снимали да5 же на кинопленку. Нам, конечно, было понятно, почему КГБ наблюдает за нами. Но зачем было нужно в холодную погоду держать в засаде на улице напротив нашего дома специальных людей с киноаппаратурой, что5 бы заснять на пленку, как мы с мужем выходим из дома вместе с аме5 риканским корреспондентом и садимся в его машину, чтобы ехать к нему в гости? Это был единственный случай, когда мы днем поеха5 ли в гости к этим людям, поэтому помню его очень хорошо. Накануне по телефону он и его жена пригласили нас, чтобы по5 казать новорожденного сына. Именно для этого и просили приехать не вечером, как всегда, а в дневное время. Мы с радостью согласились. Я купила какой5то сувенир, чтобы поздравить нашу приятельницу. А ее муж — американский корреспондент — заехал за нами в назна5 ченное время. Так с большим пакетом5подарком в руках у меня, мужа и нашего друга и засняли на кинопленку. Потом, когда мы уже эмигрировали из Советского Союза, эти кадры были показаны по московскому телевидению. Их сопровожда5 ли таким текстом: Эти люди вместе с американским журналистом5разведчиком едут на выпол5 нение шпионского задания. Зачем все это делалось? Ведь в КГБ прекрасно понимали всю вздорность этой легенды. Ни разу, ни на одном из допросов в прокура5 туре Москвы или в КГБ ни у меня, ни у мужа не спрашивали об этой встрече, не упоминали о ней. Просто они накапливали материал, 407 ] который впоследствии при надобности мог стать сфальсифицирован5 ным доказательством. Меня часто спрашивают, что явилось прямой, непосредственной причиной давления на нас КГБ и последующего требования покинуть Советский Союз. И я не знаю, как на это отве5 чать, какую одну причину выделить. Вся наша жизнь была причиной. И мое участие в политических процессах, и то, что муж и я стали постоянными консультантами всех инакомыслящих, и то, что властям надоело отвечать на вопросы, по5 чему адвоката Каминскую не допустили защищать Буковского или известных участников правозащитного движения Сергея Ковалева и Анатолия Щаранского, и то, что мы свободно общались с иностран5 ными корреспондентами (а к таким неофициальным контактам со5 ветских людей с иностранными корреспондентами власти относятся крайне отрицательно). Словом, в несвободной стране мы старались жить как свобод5 ные люди. И власти сделали все, чтобы заставить нас уехать. Третьим предупреждением был обыск и привлечение мужа к уголов5 ной ответственности. Не заметить такое предупреждение было невоз5 можно. Я понимала, что это начало конца, и все же вела себя так, как будто ничего этого не было. Первым наступлением на нас после обыска была попытка высе5 лить из квартиры. После смерти моих родителей, а затем отъезда сы5 на с женой в Америку мы вдвоем продолжали жить в этой квартире, в которой прошла моя молодость, в которой я успела постареть, где родился сын, где умерли мои родители. По советским стандартам это большая квартира, площадь кото5 рой намного превышает обычную норму жилья. Но муж, как научный работник, имел право на 20 квадратных метрах дополнительной пло5 щади, а я, как адвокат, — на 10. Выселить нас по советскому закону не имели права. Как5то, вернувшись домой после тяжелого и достаточно скандального объяснения в жилищном управлении, я сказала: — Какие они все5таки дураки. Зачем они затеяли это выселе5 ние сейчас? Им нужно дождаться, когда тебя и меня выгонят с работы (а в том, что это должно случиться, я не сомневаюсь ни минуты), и тог5 да нас спокойно выселят, — ведь права на дополнительную площадь у нас уже не будет. Со следующего же дня попытки выселить нас прекратились. Нас перестали вызывать для переговоров, в нашу квартиру переста5 ли врываться люди, которым якобы уже эту квартиру предоставляют. 408 ] Воцарился относительный покой, если вообще возможно при5 менить к той ситуации, в которой мы тогда жили, это слово. Новый, хотя и давно ожидаемый удар был нанесен в четверг 19 мая 1977 года. Четверг у мужа неприсутственный день, когда он работает дома или в библиотеке. В тот день ему рано утром позвонил заведующий сектором и попросил срочно явиться в институт. Нужно было подготовить справку по проекту новой (ныне принятой) Кон5 ституции. И действительно, когда муж приехал, ему поручили подго5 товить две справки, срочность которых была так велика, что их текст передавался сразу по телефону. В час дня, когда работа была законче5 на, тот же заведующий сектором сообщил, что им нужно вместе по5 ехать в другое помещение, где находилась дирекция института, для получения какого5то нового задания. Так мужа привезли на заседа5 ние специально созванного ученого совета, на повестке дня которого стоял один вопрос — увольнение мужа. Приказ о его увольнении был вывешен в тот же день. Ока5 зывается, в то время, пока муж работал над срочными справками, заведующий его сектором сидел в соседней комнате и готовил про5 ект этого приказа. Более всего меня в этой истории поразило и да5 же больше всего огорчило то, что ученый, доктор наук, юрист, человек, с которым у мужа все 11 лет совместной работы были прекрасные отношения, вел себя как мелкий оперативный работ5 ник. Как мог он согласиться играть столь неблаговидную роль! Почему не решился сказать мужу прямо правду и о том, куда едут и зачем едут?.. В четверг 19 мая муж стал безработным. Пятница прошла бла5 гополучно. В субботу и воскресенье нас не было дома. А в понедель5 ник рано утром к нам пришли из жилищного управления. И сразу: — Нам известно, что вы уже не работаете и права на дополни5 тельную площадь больше не имеете. Так что квартиру вам придется освобождать. Дело о выселении мы передаем в суд. На этот раз я уже не комментировала их угроз дома. Понимала, что в КГБ воспользовались моим советом: «Им надо дождаться, когда тебя и меня выгонят с работы». Но мы твердо решили сопротивлять5 ся до последнего, а если не удастся отбиться, что же — жить можно и в одной комнате. Страшно было только одно — возможный арест мужа. Все остальное казалось тогда совсем незначительным. И опять шло время. Я уезжала на работу — в консультацию, в суд, в тюрьму. Муж оставался дома. Помню, как5то в Лефортовской тюрьме, куда я пришла на свидание со своей подзащитной, я стояла у окна приемной. В этот момент к воротам тюрьмы подъехала черная легковая машина. Мне показалось, что среди сидящих в ней — мой 409 ] муж. Не знаю, как я дошла до телефона, как дождалась ответных гуд5 ков — муж был дома. А когда приходила домой, мы спрашивали друг друга: — Все хорошо? И отвечали: — Все хорошо. 15 июня ко мне пришла мать Анатолия Щаранского, члена Мо5 сковской Хельсинкской группы, активиста правозащитного движения и борца за право евреев на эмиграцию. Уже более года прошло с мо5 мента его ареста. Ему было предъявлено чудовищное по необоснован5 ности обвинение в шпионаже в пользу США. Ко мне много раз прихо5 дили за консультацией по этому поводу друзья Щаранского. Его мать пришла ко мне, чтобы просить быть его адвокатом. Она знала, что у меня нет допуска, но надеялась, что добьется для меня разового раз5 решения. Знала она и о том, что случилось в нашей семье, и потому пришла ко мне уже после того, как обошла всех адвокатов, которых я через ее друзей могла рекомендовать. Желающих спорить с обвине5 нием в шпионаже она не нашла. Уже не было в коллегии Софьи Ва5 сильевны Каллистратовой, которая вышла на пенсию; исключен был из коллегии Золотухин; были отстранены от участия в политических делах и несколько других адвокатов, которые, знаю, не отказались бы от принципиальной защиты. Я согласилась. 16 июня Ида Мильгром (мать Щаранского) была на приеме у заместителя председателя президиума Московской коллегии адво5 катов. В выдаче мне разового допуска было категорически отказано. В этот же вечер мне позвонил этот заместитель председателя президиума и долго упрекал за то, что не отказалась от этого дела, со5 славшись на болезнь или занятость. Прошли пятница, суббота и воскресенье. А в понедельник утром, когда уже уходила в суд, где должна была произносить речь по делу, которое слушалось более двух недель, меня срочно вызвали в президиум. В кабинете меня принимали два заместителя председателя. Мне дали прочитать письмо, подписанное прокурором Москвы и да5 тированное 17 июня. В письме ставился вопрос о моем исключении из коллегии. В нем говорилось и об обыске, и о том, что муж является автором антисоветской рукописи, и, конечно, о том, что я встреча5 лась с иностранными корреспондентами, которых в советской прессе называли агентами ЦРУ. — Ты понимаешь, что мы ничего не можем сделать? — спро5 сили они меня. 410 ] Я действительно понимала это. Отстоять меня было не в их силах. А через несколько минут мы с мужем, который ожидал меня на улице, уже шли по направлению к суду, где мне предстояло произнес5 ти последнюю в своей жизни защитительную речь. Муж пытался ус5 покоить меня, но это было совсем не нужно. Я была поразительно спо5 койна. Как будто не произошла эта страшная для меня катастрофа, как будто не наступил конец моей профессиональной жизни. Все то, что происходило потом, — и ультимативное (под угро5 зой ареста мужа) требование уехать из Советского Союза, и судорож5 ные сборы в течение 10 предоставленных нам дней, и то, как полков5 ник КГБ сам заказывал нам билеты на самолет в Вену и помогал в оформлении необходимых документов, — все это уже за предела5 ми этой книги. 37 лет в советском суде кончились. Кончились 20 июня 1977 го5 да, в день, когда произнесла свою последнюю защитительную речь в советском суде. Дина Каминская Записки адвоката Редактор Филипп Дзядко Корректоры Елена Елочкина, Мария Смирнова Верстка Тамара Донскова Производство Семен Дымант Новое издательство 119017, Москва Пятницкая улица, 41 телефон / факс (495) 951 6050 e5mail info@novizdat.ru, sales@novizdat.ru http://www.novizdat.ru Подписано в печать 16 июня 2009 года Формат 60×90/16 Гарнитура Charter Объем 25,75 условных печатных листов Бумага офсетная Печать офсетная Заказ № Отпечатано с готовых диапозитивов в ООО «Типография Момент» 141406, Московская область Химки, Библиотечная улица, 11
