Гердер И. Идеи о философии истории человечества
advertisement
Гердер И.Г. ИДЕИ О ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВСЕ СОЗДАНИЯ НА ЗЕМЛЕ ОБРАЗУЮТ ВОСХОДЯЩИЙ РЯД ФОРМ И СИЛ 1. От камня к кристаллу, от кристалла к металлам, далее к растительному миру, от растений к животным, от них к человеку— всюду мы видели, как совершенствовалась форма их организации, как вместе с ней все разнообразнее становились силы и инстинктивные стремления созданий природы и как наконец все они объединились в образе человека, насколько он мог их всех охватить. На человеке развитие останавливается; мы не знаем создания выше его, которое было бы многообразнее и искуснее организовано: это высшая форма организации, достижимая на земле. 2. На протяжении этого ряда живых существ, насколько позволяет их индивидуальное предназначение, мы наблюдали господство сходной основной формы, которая, бесконечно изменяясь, все больше приближалась к человеческому облику. В неодушевленной глубине, в царстве растений и простейших организмов, она еще не была заметна; в организме более совершенных существ она становилась яснее, число разновидностей сокращалось, и наконец она растворилась и слилась в человеке. 3. Мы видели, как к нему приближались не только внешние формы, но также силы и инстинктивные стремления. Начавшись с питания и размножения у растений, сила инстинкта привела к искусству насекомых, к домашней и материнской заботливости птиц и наземных животных — наконец, к человекоподобным мыслям и к самостоятельно приобретенным навыкам, пока все не объединилось в разуме, свободе_и гуманности человека. 5. Чем существо организованнее, тем больше в его строении участвуют низшие царства природы. Это многообразие начинается под землей, и оно все усиливается в растениях, животных, вплоть до самого многообразного существа — человека. Его кровь и его многоименные составные части представляют собой как бы сгусток всего мира: известь и земля, соли и кислоты, масло и вода, силы роста, раздражения и ощущения в нем органически слиты и взаимно переплетены. Мы должны либо рассматривать эти явления как игру природы (а разумная природа никогда не тешится бессмысленной игрой), или нам приходится признать и царство невидимых сил, в котором царят такие же тесные связи и плавные переходы, какие мы наблюдали во внешних образованиях. Чем больше мы познаем природу, тем больше мы замечаем в ней эти внутренние силы — даже и в самых низших созданиях: мхах, губках и т. п. В животном, которое почти 'неистощимо воспроизводит само себя, в мышце, которая сокращается быстро и разнообразно под влиянием внутреннего раздражения, наличие их неоспоримо, — и, таким образом, все исполнено всемогущей органически-действующей силы. Мы не знаем, ни где она начинается, ни где кончается; ибо где во вселенной есть действие, там и сила; где проявляется жизнь, там есть и внутренняя жизнь. Итак, в незримом царстве творений несомненно существует не только взаимосвязь, но и восходящий ряд сил, ибо мы видим их проявление в зримом мире, в организованных формах... ХОТЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РОД ПОЯВЛЯЕТСЯ НА ЗЕМЛЕ В САМЫХ РАЗНООБРАЗНЫХ ФОРМАХ, ОН ВСЮДУ ПРИНАДЛЕЖИТ К ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПОРОДЕ * Если в природе на одном дереве не бывает двух одинаковых листьев, то тем более это относится к двум человеческим лицам и двум человеческим организмам… Каждый человек оказывается в конце концов целым миром; правда, снаружи это довольно похожие явления, но внутри он — особое существо, не соизмеримое ни с каким другим… Но поскольку человеческий разум в любом многообразии ищет единства, а его прообраз, разум божественный, сочетал на земле бесчисленнейшие различия с единством, то и мы можем вернуться из необъятного мира изменений к самому простому положению:, весь род человеческий на земле принадлежит к одной и той же породе... Мне хотелось бы, наконец, чтобы те деления, в которые пытаются втиснуть род человеческий из похвального усердия к научным обобщениям, не переступали определенных границ. Так, те четыре или пять разновидностей, которые сперва были установлены по месту жительства или даже по цвету кожи, некоторые люди рискнули назвать расами; я не вижу для этого оснований. Раса подразумевает разницу происхождения, а ее или вовсе не было, или в каждом из этих поясов и при любом цвете кожи оказываются объединенными самые различные расы. Ибо всякий народ есть народ; у него свой национальный склад, как и свой язык. Правда, каждая страна света накладывает на одних свою печать, а на других—только слабый налет, но это не нарушает исконного образа нации. Это распространяется даже на отдельные семьи, и переходы эти переменчивы и неуловимы. Короче говоря, на земле нет ни четырех или пяти рас, ни взаимно исключающих друг друга разновидностей. Различия цвета кожи переходят одни в другие; формы различаются по происхождению; а в целом все это — лишь оттенки одной большой картины, которая простирается через все земные пространства и времена. Она входит поэтому не столько в систематическую естественную историю, сколько в физико-географическую историю человечества... СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА ВСЮДУ НОСИТ ОРГАНИЧЕСКИЙ И КЛИМАТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР, НО ОНА ВСЮДУ УПРАВЛЯЕТСЯ ТРАДИЦИЕЙ* 1 ...Всюду мир фантазии отражает климат и характер народов. Сравните гренландскую мифологию с индийской, лапландскую с японской, перуанскую с негритянской: какая всеобъемлющая география поэтической души! У брахмана вряд ли возник бы какой-нибудь образ, если бы ему прочитали и объяснили Волуспу * исландцев; а исландцу так же чужды были бы Веды. * Характер представлений каждой нации глубоко запечатлелся в ней, потому что он ей принадлежит, связан с ее небом и ее землей, возник из ее образа жизни, унаследован ею от отцов и дедов. То, чему особенно удивляется чужеземец, для них кажется самым понятным; там, где он смеется, они остаются серьезными. Индийцы говорят, что судьба человека начертана в его мозгу, тонкие извилины которого изображают непостижимые письмена из книги судеб; нередко самые произвольные национальные понятия и взгляды являются такими рисунками в мозгу, вплетенными в него линиями, неразрывно сросшимися с телом и душой. 3. Из этого видно, у каких народов сила воображения должна быть особенно напряженной: именно у тех, которые любят уединение, которые обитают в диких местностях, в пустынях, среди скал, на берегах бурного моря, у подножия огнедышащих гор или в других местах земного шара, полных чудес и движения. С древних времен Аравийская пустыня была матерью возвышенных вымыслов, и те, кто предавался им, в большинстве случаев были одинокие люди, изумленные созерцатели. В уединении открылся Магомету его коран; его возбужденная фантазия возносила его на небо и показывала ему ангелов, блаженных и все миры. Никогда его душа не бывает пламеннее, чем когда он рисует молнию в одинокой ночи, день великого возмездия и другие неизмеримые предметы. 4. О том, что большое влияние оказывает при этом образ жизни и национальный склад каждого народа, почти не стоит упоминать. Пастух смотрит на природу иными глазами, чем рыболов или охотник; и в каждом поясе земли эти промыслы тоже различаются, как и национальные характеры. Меня, например, поражало в мифологии такого северного народа, как камчадалы, какое-то дерзкое сладострастие, которого скорее можно бы ожидать от южного народа. Однако их климат и их сложившийся характер дают ключ и к этой аномалии. В их холодной стране есть огнедышащие горы и горячие источники; там борются леденящий холод и кипящий жар; их чувственные нравы, как и их грубые мифологические шутки, являются естественным продуктом того и другого. То же можно сказать о сказках болтливых, всегда возбужденных негров, в которых нет ни начала, ни конца; то же о сжатой, сухой мифологии североамериканских индейцев; то же о цветистой фантазии индусов, которая, как и они сами, дышит сладострастным покоем рая. Их боги купаются в молочных и сахарных морях, их богини живут на прохладных прудах, в венчиках благоухающих цветов. Короче говоря, мифология каждого народа — отпечаток того, как он смотрел на природу, в особенности же — находил ли он в ней, сообразно своему климату и характеру, больше хорошего или дурного, и как он пытался объяснить себе одно через другое. Итак, даже в самых диких местностях и в самых безобразных своих чертах она является философской попыткой человеческой души, которая, прежде чем проснуться, видит сны и охотно пребывает в состоянии детства. ПРАКТИЧЕСКИЙ РАЗУМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВСЮДУ ВЫРОС ИЗ ПОТРЕБНОСТЕЙ ДАННОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ; НО ОН ВСЮДУ ЯВЛЯЕТСЯ ЦВЕТОМ НАРОДНОГО ГЕНИЯ, СЫНОМ ТРАДИЦИИ И ПРИВЫЧКИ* Мы привыкли делить народы земли на охотников, рыболовов, скотоводов и земледельцев и в зависимости от этого деления определять не только степень их культуры, но и самую культуру как необходимое следствие того или иного образа жизни. Превосходно — если бы только каждый образ жизни сам был вполне определенным, но они меняются почти в каждом поясе земного шара и обычно так тесно переплетаются между собой, что применение четкой классификации становится чрезвычайно затруднительным. Гренландец, который забивает кита, охотится за оленем, убивает тюленя,— рыболов и охотник; но совсем не такой, как негр, который ловит рыбу, или арауканец, о-хотящийся в пустынях Анд. Бедуин и монгол, лапландец и перуанец—пастухи; но насколько они отличаются друг от друга, если один пасет верблюдов, другой — лошадей, третий — оленей, четвертый — альпак и лам! * Земледелец в Ундах и в Японии так же не похожи друг на друга, как английский и китайский купец. По-видимому, потребность сама по себе тоже не способна создать культуру, даже если у народа достаточно сил, ожидающих своего развития; ибо как только лень человека примирится с нуждой и от обоих родится дитя, которое он называет довольством, человек застывает в своем состоянии, и его очень трудно побудить к совершенствованию. По-видимому, дело заключается в других действующих причинах, которые так или иначе определяют образ жизни народа; здесь же мы примем их как данные и исследуем, какие в них проявляются активные душевные силы. Люди, питающиеся корнями, травами и плодами, долго остаются праздными и ограниченными в своих способностях, если этому не помешают особые движущие силы культуры. Рожденные в прекрасном климате, дети мирного народа, они ведут мирный образ жизни. Да и к чему им враждовать, если богатая природа дарует им все без труда? Зато их искусства и изобретения удовлетворяют только их ежедневные потребности. Островитяне, которых природа питала плодами, в особенности благотворным плодом хлебного дерева, одевая их корой и ветвями под прекрасным небом, вели тихую, счастливую жизнь… Даже там, где введено было земледелие, стоило немало труда прикрепить людей к определенному клочку земли и ввести «мое» и «твое». Некоторые народности маленьких, более или менее культурных, негритянских королевств до сих пор не имеют об этом понятия: земля, по их словам, принадлежит всем. Они ежегодно делят пашню между собой и обрабатывают ее без особого труда; когда урожай собран, земля снова принадлежит сама себе. Вообще ни один образ жизни не произвел в сознании людей столько изменений, как' земледелие на огражденном участке земли.* Вызвав к жизни ремесла и искусства, местечки и города и, следовательно, законы и цивилизацию, оно в то же время неизбежно должно было открыть путь тому ужасному деспотизму, который, зная, что он найдет каждого на своем поле, в конце концов стал предписывать каждому, что именно он должен делать и чем быть на этом клочке земли. Теперь уже не земля принадлежала человеку, а человек земле. В результате отсутствия упражнения вскоре утратилось даже ощущение действовавших прежде сил: погрязнув в рабстве и трусости, порабощенный перешел от трудолюбивой скудости к изнеженной роскоши. Вот почему по всей земле обитатель палатки смотрит на жителя хижины как на связанное вьючное животное, как на жалкого выродка человеческой породы. Самая суровая нужда кажется ему удовольствием, пока она скрашивается и вознаграждается самоопределением и свободой; а все лакомства превращаются в яд, если они размягчают душу и похищают у смертного создания единственное наслаждение его бренной жизни — достоинство и свободу. ХОТЯ ЧЕЛОВЕК ВООБРАЖАЕТ, ЧТО ОН ВСЕ ПРОИЗВОДИТ ИЗ САМОГО СЕБЯ, ОДНАКО В РАЗВИТИИ СВОИХ СПОСОБНОСТЕЙ ОН СИЛЬНО ЗАВИСИТ ОТ ДРУГИХ * …Подобно тому как человек не рождается физически из себя самого, так же мало он является самородком в пользовании своими духовными силами. Не только зачатки наших внутренних способностей носят врожденный характер, как и строение нашего тела, но и дальнейший рост его зависит от судьбы, которая поместила нас здесь или там и окружила нас вспомогательными средствами для развития соответственно времени и возрасту. Глаз должен научиться видеть, а ухо — слышать; а насколько искусственно усваивается важнейшее орудие наших мыслей, язык,— это ни для кого не тайна. Очевидно, природа устроила весь наш механизм, а также особенности и продолжительность возрастов нашей жизни, в расчете на эту постороннюю помощь. Мозг детей мягок и еще прикреплен к черепу; медленно вырабатывает он свои извилины и лишь с годами становится плотнее; постепенно он затвердевает и уже не принимает новых отпечатков. Таковы же члены тела и чувства ребенка: первые нежны и приспособлены к подражанию; вторые впитывают все, что они видят и слышат, с необыкновенно живым вниманием и внутренней жизнеспособностью. Итак, человек — это искусственная машина, правда, одаренная врожденными склонностями и полнотой жизни; но эта машина не управляется сама собой, и самый способный человек должен научиться управлять ею. Разум — агрегат наблюдений и навыков нашей души, итог человеческого воспитания, которое воспитуемый в конце концов сам на себе завершает, следуя данным извне образцам, словно посторонний художник. В этом—основной принцип истории человечества, без которого этой истории не было бы вовсе. Если бы человек все извлекал из себя самого и развивал это без связи с внешними предметами, то, правда, была бы возможна история человека, но не людей, не всего рода человеческого. Но наш специфический характер заключается именно в том, что, рожденные почти без инстинктов, мы только путем упражнения в течение всей жизни воспитываемся до уровня человечности, и на этом основывается наша способность как к совершенствованию, так и к порче и разложению. Потому-то и история человечества обязательно должна быть единым целым, то есть цепью общения и воспитывающей традиции от первого до последнего звена... Тут же нам открываются и принципы этой философии, простые и неоспоримые, как сама естественная история человека; они называются традицией и органическими силами. Всякое воспитание может осуществляться только через подражание и упражнение, то есть через переход прототипа в копию; а как лучше назвать это, если не преданием и традицией? Но у подражающего должны быть силы, чтобы воспринять то, что ему передается или может быть передано, и превратить его в свою природу, подобно пище, которою он живет. От кого, что и сколько он воспринимает, как он это усваивает, использует и применяет, — все это зависит только от его собственных сил; тем самым воспитание человеческого рода становится в двойном смысле генетическим и органическим: генетическим через передачу, органическим через принятие и применение переданного. Мы можем при желании дать этому второму рождению человека, проходящему сквозь всю его жизнь, название, связанное либо с обработкой земли — «культура»,* либо с образом света — «просвещение». Эта цепь культуры и просвещения охватывает всю землю, от края до края. И калифорниец и обитатель Огненной Земли учились делать лук и стрелы и пользоваться ими; своему языку и своим понятиям, своим искусствам и навыкам они учились, как учимся и мы; так что они действительно становились культурными и просвещенными, хотя и на низшей ступени . Разница между просвещенными и непросвещенными, культурными и некультурными народами заключается не в специфике, а только в степени. Общая картина народов заключает в себе бесконечное множество оттенков, которые меняются в зависимости от времени и места. Значит, и здесь, как во всякой картине, все зависит от того, под каким углом зрения рассматривать ее фигуры. Если мы будем исходить из понятия европейской культуры, то ее можно, конечно, найти только в Европе; а если мы еще установим произвольные различия между культурой и просвещением (хотя по-настоящему одно не может существовать без другого), то мы еще дальше уйдем в заоблачный мир. Если же остаться на земле и рассмотреть в самых общих чертах то, что сама природа, лучше всего знающая цель и характер своего создания, поставила перед нашими глазами как образование человека, то оно окажется не чем иным, как традицией воспитания, ведущей к какой-нибудь определенной форме человеческого благополучия и образа жизни. Она всеобъемлюща, как само человечество, и даже зачастую бывает действеннее всего среди дикарей, хотя и в более узкой сфере. Если человек остается среди людей, то он не может избежать этой развивающей или уродующей культуры: традиция овладевает им, формирует его мозг и развивает члены его тела. Какова эта традиция и насколько эти последние поддаются воздействию, — таким становится человек, такой облик он и принимает. Даже дети, попавшие в среду зверей, если только они до того жили некоторое время с людьми, приносили с собой человеческую культуру, что видно из большинства известных примеров; напротив, ребенок, который с рождения был бы отдан волчице, явился бы единственным человеком на земле, не затронутым культурой... ...Всем созданиям бога свойственно одно: хотя все они принадлежат к одному необозримому целому, однако каждое из них само по себе тоже представляет собой единое целое и носит божественную печать своего предназначения. Так обстоит дело с растением и с животным; неужели же к человеку и его предназначению это не относится? Неужели тысячи были произведены только ради одного, все предыдущие поколения — ради последнего, и, наконец, все индивидуумы— только для своего рода, то есть для образа, абстрактного имени? Так премудрый не играет нами; он не сочиняет отвлеченных, призрачных фантазий; в каждом своем детище он любит и ощущает себя отцовским чувством, словно это создание у него единственное в мире. Все его средства — это цели, все его цели — средства к более высоким целям, в которых бесконечный открывается, наполняя собою все. То, что представляет собой каждый человек и чем он может стать, — это и должно быть целю рода человеческого. Что же это такое? Человечность и благополучие: в определенном месте, в определенной степени, как то, а не иное звено в цепи развития, проходящей через все человечество. Где и кем ты родился, о человек, там ты и есть, тем ты должен быть; не отрывайся от этой цепи и не пренебрегай ею; а крепче ухватись за нее! Только сохраняя эту связь в том, что ты принимаешь и даешь, то есть в обоих случаях — в своем деятельном становлении, только в этом для тебя жизнь и покой... ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ - ЭТО ПОРЯДОК, УСТАНОВЛЕННЫЙ СРЕДИ ЛЮДЕЙ, ЧАЩЕ ВСЕГО ПО УНАСЛЕДОВАННОЙ ТРАДИЦИИ • Естественное состояние человека — это общество: в нем он рождается и воспитывается, к нему ведет его пробуждающееся влечение прекрасной юности; и самые нежные человеческие имена — отец, дитя, брат, сестра, любимый, друг, кормилец, все это — узы естественного права, имеющиеся во всяком первобытном человеческом обществе. На них основаны самые древние формы правления среди людей — семейный уклад, без которого наш род не может существовать, законы, "продиктованные природой и ею же самой в достаточной мере ограниченные. Назовем их первой ступенью естественной формы правления; они же останутся самой высшей и последней. На этом природа закончила фундамент общества и предоставила разуму или потребности человека возводить на ней более высокие здания. Всюду на земле, где отдельные племена и роды менее нуждаются друг в друге, они меньше интересуются друг другом и, следовательно, не думают о крупных политических учреждениях. Так обстоит дело на побережье — у рыболовов, на пастбищах — у скотоводов, в лесах — у охотников; там, где у них кончается родительское и домашнее управление, дальнейшие связи между людьми основываются обычно лишь на договоре или поручении. Например, охотничье племя отправляется на охоту; если ему нужен вождь, то это должен быть охотничий вождь, и оно выбирает для этого самого умелого, которому подчиняется по свободному выбору и для целей своего общего дела. У всех животных, живущих стадами, есть такие вожаки. При передвижениях, обороне, нападении, да и при всяком общем занятии массы, необходим подобный король на час. Назовем это второй ступенью естественного управления; она встречается у всех народов, следующих только своим потребностям и живущих, как мы называем, в естественном состоянии. Даже избранные народом судьи принадлежат к этой ступени правления, умнейшие и лучшие избираются на свою должность для выполнения определенного дела, и вместе с этим делом кончается и их власть. Насколько отличается третья ступень, наследственное управление людьми! Где тут прекращаются законы природы или где они начинаются? То, что спорящие выбирали судьею самого справедливого и самого умного человека, это было в порядке вещей; а если он оправдывал их ожидания, то мог оставаться судьей хоть до глубокой старости. Но вот старик умирает; почему же судьей должен стать его сын? Ведь то, что его породил умнейший и справедливейший отец, — это еще не основание: ведь он не мог заложить в него ни свою мудрость, ни справедливость. И еще меньше, по сути дела, народ обязан признавать сына на том основании, что он когда-то за его личные качества избрал судьей его отца: ведь сын — это совсем не отец. А если бы народ и пожелал установить в пользу всех еще не рожденных закон, обязующий признавать права сына, и от имени их будущего разума заключил бы на вечные времена договор, согласно которому каждый еще не рожденный член этого рода должен быть по рождению судьей, вождем и пастырем народа, то есть самым храбрым, самым справедливым, самым умным из всего народа, и поэтому все должны почитать его таковым из-за его происхождения, — то было бы трудно согласовать наследственный договор такого рода — не скажу с правом, но хотя бы с разумом. Природа распределяет свои благороднейшие дары не по семейному принципу; право крови, согласно которому один нерожденный по праву рождения будет иметь право господствовать над другим нерожденным, когда оба будут рождены, — это для меня одна из самых темных формул человеческого языка. Должны существовать другие причины по которым было введено наследственное управление среди людей, и история о них не умалчивает. Кто дал Германии, кто дал просвещенной Европе их правительства? Война. Орды варваров напали на эту часть света; их вожди и знать поделили между собой земли и людей. Отсюда возникли княжества и ленные владения; отсюда возникла крепостная зависимость порабощенных народов. Завоеватели владели всем, а те изменения, которые со временем происходили в этом владении, вызывались опять-таки переворотами, войной, соглашениями между власть имущими, то есть всегда правом сильного. История шествует этим царственным путем, а факты истории неоспоримы. Что подчинило мир Риму, Грецию и Восток — Александру? Что возвышало, а затем разрушало все великие монархии вплоть до Сезостриса и легендарной Семирамиды? Война. Насильственный захват заменял право и становился им лишь в дальнейшем, за давностью, или, как говорят наши политики, по молчаливому соглашению. Но «молчаливое соглашение» в данном случае означает только, что сильный берет то, что хочет, а слабый отдает или терпит то, чего он не в силах изменить. Таким образом, право наследственного управления, как и почти всякого другого наследственного владения, держится на цепи традиций, первый столб которой был вбит удачей или силой и которая развертывалась дальше, кое-где с добротой и мудростью, но чаще опять-таки благодаря удаче или превосходству силы. Преемники и наследники получали, родоначальник брал; тому, кто имел, давалось все больше, чтобы у него было изобилие, —это не нуждается в дальнейшем разъяснении. Такое положение — естественное следствие вышеуказанного первоначального овладения землями и людьми... ДАЛЬНЕЙШИЕ МЫСЛИ ПО ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА* ...В чем же заключается основной закон, который мы наблюдали во всех крупных исторических явлениях? Мне кажется, в том, чтобы на нашей земле всюду появилось то, что может на ней появиться, отчасти в зависимости от расположения и потребностей данного места, отчасти от условий и обстоятельств времени, отчасти от врожденного или развившегося характера народов.. Поставьте живые человеческие силы в определенные условия пространства и времени на земле, и тогда произойдут все изменения человеческой истории. Здесь кристаллизуются монархии и государства, там они распадаются и принимают новые формы. Здесь из кочевой орды образуется Вавилон, там среди преследуемого прибрежного народа — Тир. Тут в Африке возникает Египет, там среди Аравийской пустыни — Иудейское государство. И все это в одном и том же поясе земного шара, в близком соседстве друг с другом. Лишь эпохи, лишь места и национальные характеры, короче говоря, все взаимодействие живых сил в их определенной индивидуальности, оказывают решающее влияние как на все создания природы, так и на все события в человеческом мире. Осветим же этот господствующий закон мироздания так, как он этого заслуживает. 1. Живые человеческие силы — вот главная пружина истории человечества; а так как человек берет начало из определенного рода и внутри его, то тем самым его развитие, воспитание и образ мыслей определяются генетически. Отсюда те поразительные национальные характеры, которые наложили такую глубокую печать на самые древние народы и с полной очевидностью проявляются во всей их деятельности на земле. Как источник заимствует состав, свойства и вкус той почвы, в которой он возник, так древний характер народов произошел из родовых черт, из местности, образа жизни и воспитания, из прежних занятий и действий, свойственных этому народу. Нравы отцов глубоко внедрялись и становились истинным образцом всего рода. Иллюстрацией может служить образ мыслей евреев, который нам особенно хорошо известен из книг и примеров их поведения: в стране отцов, как и посреди других наций, они остались тем, чем были, и даже при смешении с другими народами их черты можно узнать на протяжении нескольких поколений. То же самое было и есть у всех народов древнего мира— египтян, китайцев, арабов, индусов и т. д. Чем более замкнуто они жили и даже чем сильнее их притесняли, тем тверже становился их характер; так что если бы каждая нация оставалась на своем месте, то на землю можно бы смотреть как на сад, в котором цветут здесь одно человеческое национальное растение, а там другое, каждое со своими собственными формами и со своим складом; здесь одна, а там другая порода животных ведет образ жизни, соответствующий ее потребностям и характеру. Но поскольку люди — не растения, вросшие корнями в землю, то со временем они могли и должны были менять местожительство, часто вследствие таких суровых случайностей, как 'голод, землетрясение, война и т. п., и в другой местности устраивали себе жизнь, более или менее отличную от прежней. Ибо хотя они с упорством, почти равным инстинкту животных, сохраняли обычаи своих предков и даже давали своим новым горам, рекам, городам и общественным учреждениям названия своей старой родины, все же, при значительной перемене воздуха и почвы, сохранять вечное подобие во всем было невозможно. И переселенный народ начинал строить себе улей или муравейник по-своему. Строение складывалось из идей их старой родины и их новой страны, и в большинстве случаев это новое устройство выражало юношеский расцвет народов. Так финикияне, пришедшие с берегов Красного моря, устроились на побережье Средиземного; так хотел устроить израильтян Моисей; так случилось со многими азиатскими народами. Ведь почти каждому народу на земле рано или поздно, хотя бы один только раз, довелось странствовать в течение долгого или короткого времени. Нетрудно понять, что большое значение при этом имело время, когда совершалось это переселение, обстоятельства, вызвавшие его, продолжительность пути, характер культуры, с которой народ покидал родину, соответствие или противодействие, с которыми ему пришлось встретиться на своей новой земле, и т. д. Поэтому даже у несмешанных народов историческое летосчисление уже по одним только географо-политическим причинам становится настолько запутанным, что требуется не поддающийся гипотезам ум, чтобы не потерять нить. Особенно легко ускользает она, если какой-нибудь народ становится нашим любимцем и мы презираем все остальные. Историк человечества должен быть нелицеприятен, как создатель нашего рода или как гений земли, и должен судить совершенно бесстрастно. Естествоиспытателю, который хочет изучить и упорядочить все классы своего царства, одинаково ценны роза и чертополох, вонючка, ленивец или слон; он больше всего исследует то, на чем он больше учится. Природа же подарила сынам человеческим всю землю и дала зародиться на ней всему, чему только позволяли зародиться место, время и сила. Все, что может существовать, существует; все, что может возникнуть, возникнет, если не сегодня, то завтра. Год природы долог, цветы ее растений столь же многообразны, как они сами и как элементы, питающие их. В Индии, Египте, Китае совершилось то, что уже больше никогда и нигде не совершится на земле; точно так же в Ханаане, Греции, Риме, Карфагене. Закон необходимости и согласованности, который слагается из сил, места и времени, всюду 'приносит разные плоды. 2. Если главное значение имеет то, к какому времени и месту относится возникновение какогонибудь государства, из каких частей оно состояло и какие внешние условия его окружали, то в этих особенностях, как мы видим, заложены в значительной степени и судьбы этого государства. Монархия, созданная кочевниками, отражающая и в своей политике их образ жизни, вряд ли может быть долговечной; она разрушает и порабощает, пока сама не будет разрушена; захват ее столицы, а иногда просто смерть царя, кладет конец всей ее разбойничьей драме… Другое дело те государства, которые выросли из собственных корней и опираются на самих себя; они могут быть побеждены, но нация остается. Таков Китай; известно, какого труда стоило завоевателям ввести там всего один-единственный обычай — монгольскую стрижку волос. То же относится к брахманам и иудеям, которых уже один дух их обрядности навсегда отделяет от всех народов на земле. Так Египет долго противился смешению с другими народами. А как трудно было истребить финикиян — только потому, что они были в этом месте коренными жителями! Если бы Киру удалось основать государство, подобно Яо, Кришне, Моисею, то оно, хотя бы и разрушенное, продолжало бы жить во всех своих частях. Этим объясняется, почему древние государства обращали такое внимание на формирование нравов путем воспитания: ведь от этой мощной пружины зависела вся их внутренняя устойчивость. Новейшие государства зиждутся на золоте или на механическом государственном искусстве, тогда как те опирались на весь образ мыслей нации с самого детства; а так как для детства нет более действенной силы, чем религия, то большинство древних, особенно азиатских государств были в большей или меньшей степени теократическими. 3. Наконец, во всем поясе земного шара, который мы обошли, мы видим, как непрочно всякое дело рук человеческих и как даже самый лучший способ правления становится людям в тягость через несколько поколений. Растение цветет и увядает, отцы ваши умерли и гниют, ваш храм разрушается, нет больше ни шатра твоего оракула, ни скрижалей твоего закона; даже сам язык, вечная связь между людьми, и тот ветшает. И что же — неужели созданный людьми государственный строй, политическое или религиозное управление, которое может быть построено только на основе всего этого,— неужели же оно должно или может длиться вечно? В таком случае на крылья времени были бы наложены цепи, и вращающийся земной шар превратился бы в неподвижную льдину над пропастью… Традиция — сама по себе превосходное, необходимое людям установление природы, но когда она начинает сковывать всякую силу мысли и в практике государственного устройства и в преподавании, препятствовать всякому прогрессу человеческого разума и совершенствованию в зависимости от новых обстоятельств и времени, то она становится настоящим духовным опиумом как для государств, так и для сект и для отдельных людей. Великая Азия, мать всякого просвещения на нашей населенной планете, много отведала этого сладкого яда и дала отведать другим. В ней спят великие государства и секты, как, по преданию, святой Иоанн спит в своем гробу; он тихо дышит, но он умер уже почти две тысячи лет назад и дремлет в ожидании, когда придет избавитель, который разбудит его. ОБЩИЕ СООБРАЖЕНИЯ И ВЫВОДЫ* …Подобно пластам земли в нашей почве, чередуются в нашей части света пласты народностей, часто вперемешку, но еще различимые в исходном своем положении. Исследователям их нравов и языков следует использовать то время, пока они еще отличаются друг от друга; ведь в Европе все клонится к постепенному стиранию национальных особенностей. Но только пусть при этом история человечества остережется избрать один какой-либо народ своим исключительным любимцем, принижая этим другие, которым обстоятельства отказали в счастье и славе. И от славян германцы кое-чему научились; кимвр или латыш мог бы стать греком, если бы он занимал другое положение среди народов. Мы можем радоваться, что римские владения заняли не гунны или булгары, а народы с такой сильной, прекрасной, благородной внешностью, с такими целомудренными нравами, трезвым умом и честным характером, какими были германцы. Но считать их из-за этого избранным народом божьим в Европе, которому вследствие его прирожденного благородства будто бы принадлежит мир и которому из-за этого преимущества предназначены служить другие народы, —это было бы неблагородной гордыней варвара. Варвар подчиняет; просвещенный победитель просвещает... ГУМАННОСТЬ —ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ. И ДЛЯ ЭТОЙ ДЕЛИ БОГ ПЕРЕДАЛ В НАШИ РУКИ НАШУ СОБСТВЕННУЮ СУДЬБУ* Цель всякого предмета, если он не является просто мертвым средством, должна быть заложена в нем самом… Если мы будем рассматривать человечество таким, каким мы его знаем, по законам, которые в нем заложены, то мы не увидим в человеке ничего более высокого, чем гуманность: ведь даже ангелов или богов мы представляем себе только как идеальных, высших людей. Наша природа, как мы видели, явно организована для этой цели; для нее даны нам наши обостренные чувства и инстинкты, наш разум и свобода, наше хрупкое и, вместе с тем, длительное здоровье, наш язык, искусство и религия. Во всех состояниях и обществах человек не мог иметь в виду создать и не создал ничего иного, кроме гуманности, как бы он ее ни понимал. Во имя этого природа так организовала нас в зависимости от пола и возраста, чтобы наше детство продолжалось дольше и чтобы только при помощи воспитания мы могли учиться гуманности в том или другом из, ее проявлений. Во имя этого существуют на обширном земном шаре всевозможные различия в образе жизни людей, все типы общества. Будь он охотник или рыболов, пастух или земледелец, или горожанин, в каждом общественном положении человек учился различать средства пропитания, сооружать жилища для себя и своей семьи; он учился превращать одежду в украшение для обоих полов и вносить порядок в свой домашний быт. Он изобрел разнообразные законы и формы правления, которые все ставили себе целью, чтобы каждый, не опасаясь нападения другого, мог развивать свои силы и добиваться более прекрасного, более свободного наслаждения жизнью. Во имя этого обеспечивалась собственность и облегчались работа, искусство, торговля, общение между людьми; были введены наказания для преступников, награды для достойнейших, а также тысячи нравственных правил для разных положений в общественной и домашней жизни и даже в религии. Наконец, во имя этого велись войны, заключались договоры, постепенно образовалось нечто вроде военного и международного права, наряду с многочисленными узами гостеприимства и торговли, чтобы и за пределами отечества человека берегли и уважали. Итак, все то хорошее, что когда-либо было сделано в истории, делалось во имя гуманности, а все неразумное, порочное и отвратительное, совершавшееся в ней, было направлено против гуманности. Таким образом, человек не может представить себе иной цели для своих земных установлений, кроме той, которая заложена в нем самом, то есть в слабой и сильной, низкой и благородной природе, которую дал ему его бог. Если во всем мироздании мы познаем каждую вещь лишь через то, что она есть и как она действует, то цель человечества на земле указана нам через его природу и историю самым ясным и наглядным образом. Оглянемся на тот пояс земного шара, который мы успели обозреть. Во всех установлениях народов от Китая до Рима, во всем разнообразии их государственного строя, а также во всех их военных и мирных изобретениях, при всех ужасах и ошибках народов, основной закон природы оставался один: «Пусть человек будет человеком, пусть он строит свою жизнь так, как он считает наилучшим». Для этого люди овладевали своей землей и устраивались, как могли. Из женщины и из государства, из рабов, одежды и жилища, из пищи и увеселений, из науки и искусства они извлекали все, что считали возможным извлечь для своего или общего блага. Так повсюду мы видим, как люди обладали и пользовались правом стремиться к своему идеалу гуманности, когда он был ими осознан. Если они заблуждались или останавливались на полпути унаследованной традиции, то они страдали от последствий своего заблуждения и искупали свою вину. Божество не связывало им руки ничем, кроме их собственной сущности, времени, места и живущих в них сил. И оно также никогда не помогало им в их ошибках чудесами, но предоставляло учиться на последствиях этих ошибок и самим исправлять их. …Божество помогает нам только через наше усердие, наш разум, наши собственные силы. После того как оно сотворило землю и все создания, лишенные разума, оно создало человека и сказало ему: «Будь моим подобием, богом на земле! Владей и господствуй! Произведи все благородное и прекрасное, что ты можешь создать из своей природы; я не могу помочь тебе чудесами, потому что я вложило твою человеческую судьбу в твои человеческие руки; но тебе будут помогать все священные, вечные законы природы».
