м. горький и культура - Филологический факультет ННГУ
advertisement
Министерство культуры Нижегородской области Администрация города Нижнего Новгорода Институт мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского Нижегородский государственный педагогический университет им. Козьмы Минина Государственный музей А.М. Горького М. ГОРЬКИЙ И КУЛЬТУРА Горьковские чтения – 2010 29–30 марта Материалы XXXIV Международной научной конференции Нижний Новгород РИ «Бегемот» 2012 УДК 821.161.10 ББК 83.3(2=Рус)6-8 Г 71 Г 71 М. Горький и культура. Горьковские чтения 2010 года: Материалы XXXIV Международной научной конференции. – Нижний Новгород: РИ «Бегемот», 2012. 480 с. ISBN 978-5-904926-15-1 Редакционная коллегия М.Г. Уртминцева (отв. редактор), Г.С. Зайцева, В.Т. Захарова, И.К. Кузьмичев, Л.А. Спиридонова, Т.А. Рыжова XXXIV Международная научная конференция «Горьковские чтения2010. М. Горький и культура» состоялась 29–30 марта 2010 г. в Нижнем Новгороде. Культура в понимании М. Горького – явление судьбоносное, воплотившееся в его художественном творчестве, в публицистической и общественной деятельности, сыгравшее определяющую роль в формировании мировоззрения писателя. Материалы исследований посвящены роли М. Горького в становлении отечественной культуры, многогранным взаимоотношениям писателя с деятелями русской культуры, вопросам научной биографии художника, проблемам эстетики художественного творчества, изучению архивов и эпистолярия писателя, а также в теории и практике музейной работы по сохранению и интерпретации его наследия. М. Горький и вопросы культуры ISBN 978-5-904926-15-1 © Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского. 2012 3 ГОРЬКИЙ И СОЗДАНИЕ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ Л.А. Спиридонова (Москва) Активная подготовка к проведению писательского съезда началась в СССР с конца апреля 1932 г. Для этого была образована комиссия Политбюро ЦК ВКПб по литературным вопросам, в состав которой вошли И.В. Сталин, Л.М. Каганович, П.П. Постышев, А.И. Стецкий, И.М. Гронский1. По мысли вождя, настало время объединить разрозненные, враждующие друг с другом группы писателей в единую организацию, подконтрольную партии. Впрочем, мысль о необходимости партийного контроля над литературным процессом принадлежала не Сталину, а Л.Д. Троцкому. Еще в 1922 году он писал в ЦК, характеризуя настроения шести разных групп писателей: «Оформить настроение сочувствия нам, привлечь на свою сторону колеблющихся можно путем создания единого центра, объединяющего эти группы писателей. <…> Таким организационным центром может стать Всероссийский союз писателей»2. После 23 апреля 1932 г., когда согласно постановлению ЦК ВКП(б) ликвидировали РАПП, было решено объединить всех писателей, поддерживающих платформу советской власти, в единый союз. Для этого создали Оргкомитет, председателем которого назначили редактора газеты «Известия» И.М. Гронского. Горький приехал в СССР из Сорренто 25 апреля 1932 г., но только 18 августа был избран почетным председателем Оргкомитета и практически в его работе на первых порах не участвовал. 17 января 1933 г. он писал М.П. Томскому из Сорренто: «Оргкомитет? А он – существует? Со стороны почетного председателя вопрос этот звучит иронически, но – «почетному» ничего не из- 4 вестно о работе Оргкомитета»3. Сталин прекрасно понимал, что Горький – единственный человек, который может возглавить объединение писателей и прекратить ожесточенные споры литературных группировок. Не случайно именно в горьковском доме на Малой Никитской (д. 6) проходили наиболее важные встречи вождя с деятелями культуры, именно здесь Сталин произнес знаменитую фразу, назвав писателей «инженерами человеческих душ». Стремясь к созданию командно-бюрократической системы руководства культурой, вождь и непосредственные исполнители его воли (И.М. Гронский, П.П. Постышев, А.И. Стецкий, П.Ф. Юдин, Л.З. Мехлис и др.) заговорили о необходимости выработать единый творческий метод советской литературы, названный впоследствии социалистическим реализмом. В «Литературной газете» 23 мая 1932 года впервые появилась формулировка принципов социалистического реализма, впоследствии закрепленная в Уставе Союза советских писателей. Горький, безусловно, поддерживал идею создания союза писателей, т.к. не раз жаловался Сталину на раздоры в писательской среде. Однако он мыслил его не как бюрократическую организацию, подчиненную партийному диктату, а как творческий союз, дающий возможность росту и развитию разных индивидуальностей. К лету 1933 г., когда он окончательно вернулся на родину, деятельность Оргкомитета подвергалась резкой критике, т.к. проводилась Президиумом без учета мнений писателей, особенно беспартийных. Возвращение Горького существенно изменило ситуацию: в начале июля 1933 г. он провел совещание с группой деятелей культуры, на котором предложил активизировать и перестроить работу. Стало ясно, что съезд, который планировали провести в этом году, следует перенести на следующий. 15 августа Горький выступил на заседании Оргкомитета с речью, в которой отметил, что первый съезд советских писателей будет иметь огромный международ- 5 ный резонанс, поэтому необходимо до него выяснить все острые проблемы и придти к согласию. На этом совещании он был единогласно избран председателем Всесоюзного оргкомитета вместо И.М. Гронского. В первых числах сентября 1933 г. состоялась очередная встреча с писателями в горьковском доме на Малой Никитской, посвященная самой острой проблеме – руководству Союзом писателей. В отличие от широко известных бесед писателей со Сталиным в 1932 г., об этой встрече даже не упоминается в «Летописи жизни и творчества» писателя. Сталин запретил стенографировать выступления, поэтому скупые сведения об этом событии сохранились лишь в некоторых статьях 1930-х г.г. и воспоминаниях присутствовавших. Между тем именно на этой встрече обсуждались принципы организации Союза писателей и говорилось о форме связей между писателями и партийными руководителями. На совещании помимо Сталина присутствовали Л.М. Каганович, Н.И. Бухарин, И.М. Гронский, заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) А.И. Стецкий, будущий первый секретарь Союза писателей А.С. Щербаков, редактор газеты «Правда» Л.З. Мехлис и др. Писателей больше всего волновали два вопроса: как ими будут управлять и кто будет управлять? Заведующий ГИХЛом Н.Н. Накоряков вспоминал: «Уже тогда в писательских кругах чувствовалось, что Оргкомитет доживает свои последние дни. Его состав был очень неопределенным и, признаться, не вызывал особенного восторга в среде писателей. Между Оргкомитетом и писателями постоянной духовной связи, а особенно политической связи не было еще. Она еще не создалась. Кулуарно высказывали предположение, что в дальнейшем в руководстве писательской организацией будет играть роль особенно Александр Сергеевич Щербаков»4. Открывая собрание, Горький сказал, что писатели и работники печати приглашены, чтобы обменяться мне- 6 ниями о важных организационных вопросах, касающихся литературы. Затем слово взял Сталин. Он говорил очень долго, главным образом, о том, что партия хочет, чтобы писательское объединение работало в полном контакте с партийной организацией. От писателей потребуется глубже изучать жизнь и отмечать те изменения, которые происходят в стране. Их задача – наиболее полное и точное «изображение действительного величия и значения преобразования людей, деятелей строительства социализма». Горький поблагодарил «партию и старших товарищей» за внимание к вопросам развития литературы, однако не поддержал мысль о необходимости партийного влияния на писателей. По свидетельству Накорякова, он «остановился на трудностях выполнения тех требований или тех указаний и советов, которые мы сейчас услышали»5. Горький посетовал, что писатели разобщены, разбиты на группы и все еще находятся под властью индивидуалистических настроений. Увлеченные личными творческими планами, они мало внимания обращают на общественные цели и задачи. Все это, по его мнению, будет серьезным препятствием на пути объединения. Накоряков вспоминает: «Как всегда, он говорил очень трудно, или, вернее, затрудненно, но с глубокой искренностью, с желанием задеть самые глубокие внутренние струны писателей, их духовного мира, чтобы этим объединить усилия в создании совершенно новой организации, не просто союза, объединения писателей, а именно какого-то глубокого содружества писателей в направлении общей усиленной деятельности по созданию писательского единого организма, направленного к единой цели, и этой единой целью являются лучшие идеалы лучших людей человечества»6. Как мы видим, Сталин и Горький, работая в одном направлении, по-разному понимали задачи и цели нового писательского союза. Характерно, что на вопросы писателей отвечали Сталин и Мехлис, а не Горький. Когда Л. Сейфуллина спросила, не будет ли новая 7 организация командовать так, что писатель из творца превратится в исполнителя партийной воли, Сталин ответил: «Мы организовываем вас не для того, чтобы вами командовать, а чтобы вы сами собой командовали <...> сами себя контролировали, сами себе намечали пути и ответственно выполняли...»7. На этом собрании Горький был хмур и встревожен. Ему не понравилось предложение Мехлиса провести «чистку» в рядах писателей, чтобы освободить их от «враждебных элементов». Алексей Максимович тут же возразил, что писателям нужно предоставить право самим принимать людей в члены Союза, самим воспитывать и самим же увольнять. Горький «сидел за столом сильно возбужденный, приподнятый, волнующийся, но все время сдерживающий себя. Напротив него – Николай Иванович Бухарин, Федор Гладков, Васильев, Владимир Бахметьев, Безыменский. Подошел Сталин <...> налили вино, чокались. <...> Сталин, обратившись с бокалом к Н.И. Бухарину, смотря на него каким-то жестким взглядом, сказал: «Ну, а скоро ты нас предашь?»8. Напомним, что «дело Рютина» в это время уже было раскрыто, а члены так называемой бухаринской школы А.Н. Слепков и Д.П. Марецкий, как выяснилось на следствии, были знакомы с программными документами «Союза марксистов-ленинцев» и антисталинским обращением «Ко всем членам ВКП(б)». Поэтому Сталин подозревал, что соавтором «рютинской платформы» мог быть Бухарин. Накоряков продолжает: «Это произвело какое-то впечатление на Алексея Максимовича, что существуют какие-то силы, что есть борьба, которую, м.б., мы не учитываем или учитываем недостаточно»9. Силы действительно существовали: шла ожесточенная борьба между радикал-большевиками и сталинистами, окончившаяся кровавым 1937 годом. Потерпев временное поражение, члены оппозиции продолжали готовить заговор против Сталина, надеясь вовлечь в него и Горького. Постоянно общаясь с Н. Бухари- 8 ным, А. Рыковым, Л. Каменевым, Н. Томским и др., писатель о многом догадывался, поэтому после встречи с вождями в сентябре 1933 г. у него не возникло желание возглавить Союз писателей. Тем более что в Правление намечалось выбрать не «крепкое ядро квалифицированных писателей», как он предлагал, а партийных чиновников. Уговаривая Сталина отложить съезд, Горький писал ему: «С радостью увидел в «Правде» статью Л. Каменева. Если бы съезд отложить – докладчиком по основному вопросу, может быть, назначили бы его. Я для этой роли не гожусь – «беспартийный» и косноязычен, да и к тому же – всех писателей обидел, и они на меня сердятся»10. Сталин на это согласиться не мог: в 1932 г. Л. Каменев, вторично исключенный из партии, был по настоянию Горького назначен директором издательства «Асаdеmiа», но доверия у вождя не вызывал. Горький же требовал, чтобы доклады на съезде были поручены членам оппозиции Н.И. Бухарину и К.Б. Радеку. Сохранилось свидетельство И.М. Гронского: «Горький изнасиловал Сталина и ЦК и добился назначения докладчиками на первый съезд писателей Бухарина и Радека»11. Он приводит слова Сталина: «Горький пристал, я ему уступил»12. Можно предположить, что уступка была сделана в ответ на уступку: Горький согласился стать главным докладчиком на съезде. Из этого письма видно, что истинной причиной отказа было нежелание Горького работать с людьми, проводящими партийную линию Юдина и Мехлиса. Он писал: «Идеология этой линии неизвестна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта – имея «волю к власти» и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет права на действительное и необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы»13. 9 Итак, Горький, едва ли не единственный, пытался протестовать против партийного диктата в литературе. В процессе подготовки и проведения Съезда все чаще проявлялись разногласия Горького с партийной писательской верхушкой, выполнявшей волю Сталина. Нет сомнения, что его позиция была сложной и неоднозначной. Это выразилось не только в назначении докладчиков на съезд. Можно предположить, что, поручив Бухарину доклад «Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР», Горький тоже давал ему советы в той части, которая касалась оценки творчества Маяковского. Он не разделял лефовских принципов и рефовских деклараций, не поддерживал идею «социального заказа» и даже после смерти поэта испытывал к нему двойственные чувства. Доклад Бухарина на I съезде советских писателей должен был определить приоритеты в развитии советской поэзии и наметить задачи ее развития. Сопоставляя творчество Маяковского и Пастернака, Бухарин отдал предпочтение последнему. Он заметил, что Маяковский, как и Демьян Бедный, уже не может удовлетворить потребности времени, ибо «агитка стала слишком элементарной», а «сейчас требуется больше многообразия, больше обобщения, что вырастает потребность монументальной поэтической живописи, что раскрыты все родники лирики и что даже само понятие актуальность становится уже иным»14. Эта оценка, игнорируя интимную сторону творчества Маяковского и даже ее монументальность, фактически нацеливала советскую литературу на развитие «новой поэзии» – чистой лирики без оттенка гражданственности. Однако партийность литературы уже на Первом съезде должна была, по мысли Сталина, провозглашаться как один из главных принципов искусства социалистического реализма. Поэтому доклад Бухарина был крайне негативно воспринят «наверху». Критикуя его, А.И. Стецкий заявил: «Наша линия – это линия социалистического реализма»15. Столь же негативно оценили ру- 10 ководители доклад К. Радека, который, говоря о зарубежной литературе, уделил главное внимание признанным классикам и обошел молчанием творчество молодых революционных писателей Запада. С Радеком на съезде полемизировали А. Мальро и немецкий писатель-антифашист Ф. Вольф, возмущенный тем, что Радек обошел молчанием творчество таких писателей, как И. Бехер, В. Бредель, Б. Брехт и многих других. Доклад самого писателя, хотя и назывался «Советская литература», в основном касался роли труда в процессе формирования культуры, отражения реальной жизни в фольклоре разных народов, критики буржуазной философии и современной западной литературы. Вместо ожидаемого анализа творчества советских писателей, Горький говорил о романтизме и реализме, о значении мифа, о творчестве Достоевского, Л. Андреева, В. Розанова и др. В докладе прозвучала и его любимая мысль о новом человеке, организуемом процессами труда. Он резко критиковал советскую критику, особенно газетную, называя ее неталантливой, схоластичной и малограмотной. Если учесть, что в газетах ведущие посты занимали критики марксистско-ленинского направления, именно им была адресована его фраза: «Из всех чужих мыслей, которыми пользуются критики, они, видимо, совершенно забыли ценнейшую мысль Энгельса: «Наше учение – не догма, а руководство к действию» [XXVII, 326]. Говоря о том, что «самокритика необходима», Горький подкрепил эту мысль таким рассуждением: «Коммунизм идей не совпадает с характером наших действий и взаимоотношений в нашей среде – взаимоотношений, в коих весьма серьезную роль играет мещанство, выраженное в зависти, в жадности, в пошлых сплетнях и взаимной хуле друг на друга» [XXVII, 327]. Теперь, зная горьковские письма Сталину, можно сказать, что упрек в мещанстве был адресован группе партийных деятелей, пытающихся руково- 11 дить писателями. Горький предостерегал: «Партийное руководство литературой должно быть строго очищено от всяких влияний мещанства <…> партийное руководство должно явить всем своим поведением морально авторитетную силу» [XXVII, 329]. В этом контексте многозначительно звучали его слова, обращенные к «героям» капиталистической действительности (Эберт, Носке, Гитлер и подобные): «Вождизм» – это болезнь эпохи» [XXVII, 326]. Горький тут же продолжил: «Но у нас в качестве наследия мещанства еще остались кое-какие прыщи, не способные понять существенного различия между «вождизмом» и руководством…» [XXVII, 327]. В докладе была точно определена позиция Горького по отношению к созданию новой писательской структуры. Он сказал: «Союз писателей создается не для того, чтоб только физически объединить художников слова, но чтобы профессиональное объединение позволило им понять свою коллективную силу, определить с возможной ясностью разнообразие направлений ее творчества, ее целевые установки и гармонически соединить все цели в том единстве, которое руководит всею трудотворческой энергией страны. Речь идет не о том, чтобы ограничить индивидуальное творчество, но чтобы предоставить для него широчайшие возможности дальнейшего мощного развития» [XXVII, 329]. Как мы видим, такой доклад тоже не мог вызвать одобрения у партийной верхушки писательского объединения. Из переписки Сталина и Л. Кагановича, опубликованной только в 2001 г., стало известно, что вождь тоже был недоволен: «Получился доклад не о советской литературе, а о чем-то другом»16. Судя по письмам Кагановича от 12 и 14 августа 1934 г., члены правительства (Молотов, Ворошилов и Жданов) пытались заставить Горького внести изменения в доклад, но в целом он остался прежним. Подводя итоги съезда, Горький ориентировал писателей на борьбу за высокое качество прозы и поэзии, неустанное совершен- 12 ствование и непрерывную заботу об искусстве книги. Что касается перспектив развития, об этом были сказаны лишь общие слова: что некоторые «колеблющиеся» писатели признали «большевизм единственной боевой руководящей идеей в творчестве и живописи словом», что культуры братских республик должны стать национальными по форме и социалистическими по существу, что понятие «беспартийный литератор» останется только формальным, внутренне же каждый писатель почувствует себя «действительным членом ленинской партии». Трижды выступив на съезде, Горький употребил термин «социалистический реализм» лишь один раз, определив его так: «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого – непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он сообразно непрерывному росту его потребностей хочет обработать всю как прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью» [XXVII, 330]. Как мы видим, эта формулировка совсем не похожа на ту, что записана в Уставе ССП. Можно лишь представить себе, какая ожесточенная борьба шла за кулисами Первого съезда, когда решался состав правления Союза писателей. В него вошли рекомендованные Горьким Л. Каменев, Вс. Иванов, И. Луппол, Н. Тихонов, Р. Эйдеман, которые должны были проводить горьковскую линию. Как известно, трое из них после смерти писателя были арестованы и расстреляны. 7 ноября 1934 г. Горький писал Сталину: «...я с первых шагов работы в литературе привык считать и чувствовать всю ее целиком – моим личным делом. Именно поэтому как для издателей, так и для многих литераторов, я был – и остаюсь – фигурой весьма одиозной. Говоря это, я не жалуюсь и не хвастаюсь, а только объясняю мое право вмешиваться в дело строительства советской литературы. Съезд 13 литераторов, даже при крайне плохой его организации, показал ее значение в Союзе и Европе и показал, какие высокие, строгие требования предъявляет к литераторам пролетариат Союза, как жадно он хочет иметь книгу»17. Возглавив, по настоянию Сталина, правление Союза писателей, Горький продолжал критиковать партийных вельмож. В начале января 1936 г. он писал В.М. Молотову: «Стыдно пред революционной литературой Европы, которая читает наши книги все больше и внимательнее». Заметив, что за полтора года в Союзе писателей не было ни одного дискуссионного собрания, а стоило бы поспорить по поводу статьи Эренбурга о Маяковском или о пределах свободы творчества, он спрашивал: «И – что делает партруководство Союзом, какие принимает меры для расширения социального кругозора литераторов?»18. Выступая против партийной верхушки правления Союза писателей, Горький упрекал ее в сектантстве, а главное, в том, что «люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они»19. Характерно, что в членах оппозиции он тоже видел людей, значительно более «грамотных», чем Сталин. Крах горьковских иллюзий был связан с угнетавшей его мыслью о невозможности примирения враждующих сторон, гибелью мечты о европеизации и демократизации страны. После смерти сына и убийства Кирова, он ограничил свои контакты с оппозицией, перестав доверять многим ее членам, но и со Сталиным встречался реже. Повторилась ситуация 1909 г., когда после краха Каприйской партийной школы Горький на какое-то время перестал общаться и с Лениным, и с Богдановым. 3 января 1936 г. В.М. Молотов писал Горькому: «Слышал, что Вы заняты усиленной литературной работой, и думаю, что Вы хорошо сделали, разгрузившись от некоторых оргдел для этого прекрасного дела»20. Горький и вправду охладел к «оргделам» Союза писателей и с головой ушел в работу над окончанием «Жизни Кли- 14 ма Самгина». Тем не менее, история создания Союза советских писателей неразрывно связана с его именем. Примечания 1 Литературная газета. – 2009. № 33–34. 26 авг. – 1 сент. 2 Источник. – 1995. № 6. С. 135–136. 3 Архив А.М. Горького. ПГрл-45-24-7. 4 Источник. – 2003. № 5. С. 58. 5 Там же. 6 Там же. 7 Там же. 8 Там же. С. 60. 9 Там же. 10 Новый мир, 1998. № 9. С. 157. 11 Архив А.М. Горького. МоГ-10-13-3. 12 Там же. 13 Горький М. Неизданная переписка. – М., 1998. С. 295. 14 Там же. С. 296. 15 Правда. – 1934. 30 авг. 16 Литературная газета. – 1934. 1 сент. 17 Сталин и Каганович. Переписка 1931–1935 гг. – М., 2001. С. 466. 18 Новое литературное обозрение. – 1999. № 40. С. 266. 19 20 Архив А.М. Горького. ПГрл-26-41-2. Там же. КГод-2-60-5. 15 А. БЛОК О КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ МИССИИ М. ГОРЬКОГО Н.Н. Примочкина (Москва) В ряде статей 1908–1909 гг. А. Блок выдвинул оригинальную концепцию личности и творчества Горького, связав ее с одним из самых важных вопросов того времени – вопросом о трагическом разрыве русского народа и интеллигенции. Проблема культурного и духовного разделения единого национального организма России на народ, сохранявший древние восточно-византийские традиции, и интеллигенцию, активно осваивающую западный образ жизни и мысли, возникла очень давно, вскоре после реформ Петра Первого, прорубавшего «окно в Европу». С годами этот разрыв, взаимное непонимание и даже враждебность все более увеличивались. Особенно остро эта проблема стала осознаваться русским обществом в связи с осмыслением уроков первой русской революции. Как известно, роли русской интеллигенции в истории России и ее отношениям с народом был специально посвящен знаменитый сборник «Вехи» (1909). Горький в эти годы также решал мучительный для него вопрос, почему не удалась революция в России, напряженно размышлял над ее историей и особенностями русского национального характера. Этой теме он посвятил ряд новых произведений, и среди них повесть «Исповедь» (1908), вызвавшую огромное число откликов и рецензий. Причем некоторые его друзья – социал-демократы – стали самыми строгими судьями писателя. Например, Г.В. Плеханов и В.И. Ленин, оставляя за скобками художественные достоинства произведения, обрушились на Горького с критикой за «мистику» и богостроительство. В то же время многие известные 16 русские писатели (А. Белый, Д. Философов, А. Амфитеатров) отметили «Исповедь» как «перелом» и возрождение его таланта, услышали в ней «вопящий голос русской мать-сырой земли» [IX, 539]. Среди этих последних оказался и А. Блок, который также посчитал необходимым откликнуться на выход новой повести. Этой теме он посвятил статью «Народ и интеллигенция» (1908). Упомянув в ее начале о богостроительстве, которым в это время вслед за А.В. Луначарским увлекся Горький, Блок писал: «…если в выводах своих Горький соприкасается с Луначарским, то в своих подходах к делу, в размахе души, в бессознательном – он бесконечно дальше и выше Луначарского. Горький – русский художник и Луначарский – теоретик социал-демократии – несоизмеримые величины. Есть факты неоспоримые, но сами по себе не имеющие никакого значения; например: Бэкон Веруламский – взяточник, Спиноза – стекольщик, Гаршин – переплетчик, Горький – социалдемократ. «Социал-демократизм» Горького говорит мне гораздо меньше, чем, например, землепашество Толстого или медицинская практика Чехова»1. Эти заявления Блока звучат до сих пор весьма актуально. Русская интеллигенция никогда не относилась к Горькому, прежде всего, как к большому художнику. Всегда его революционная и общественная деятельность, его публицистические выступления заслоняли глубинную суть его творчества. В начале века, накануне первой русской революции, демократические слои русского общества боготворили писателя и буквально носили его на руках, после ее поражения стали его развенчивать за те же социал-демократические убеждения и классовость. В советский период, не без помощи правящей партийной верхушки, он снова превратился в обязательного для поклонения литературного кумира. После падения советского режима, в годы «перестройки» та же интеллигенция постаралась поскорее «сбросить» писателя с «парохода современности», обви- 17 нила во всех смертных грехах. При этом его гораздо более сложная и глубокая художественная сущность, его уникальная способность воплощать в своем творчестве «глубины народного духа» [Блок. 5, 265] частенько ускользали от внимания его критиков и оппонентов. Поэтому Блок своей статьей «Народ и интеллигенция» преподал урок настоящего отношения к большому художнику не только своим современникам, но и будущим исследователям. Говоря о страшной трагедии России, о разделении ее населения на враждебные друг другу неравные группы – народ и интеллигенцию, Блок в этой статье определил уникальное, особое положение Горького в современном обществе и в литературе: «Последним знаменательным явлением на черте, связующей народ с интеллигенцией, было явление Максима Горького <…> Любит он ту же Россию, которую любим и мы, но иной и непонятной любовью. Его герои, в которых живет его любовь, – чужие нам; это – молчаливые люди «себе на уме», с усмешкой, сулящей неизвестное. Горький по духу – не интеллигент: «мы» любим одно, но разной любовью; и от разлагающих ядов «нашей» любви у него есть противоядие – «здоровая кровь»» [Блок. 5, 265]. Поэт рассматривал творчество писателя в широком историколитературном контексте и призывал интеллигенцию полюбить Россию, русский народ так, как любит их Горький: «…сердце <…> Горького тревожится и любит, не обожествляя, требовательно и сурово, по-народному, как можно любить мать, сестру и жену в едином лице родины – России. Это конкретная, если можно так выразиться – «ограниченная» любовь к родным лохмотьям, к тому, чего «не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный». Любовь эту знали Лермонтов, Тютчев, Хомяков, Некрасов, Успенский, Полонский, Чехов» [Блок. 5, 262]. Предчувствуя скорое наступление трагических событий, революционную катастрофу России, которую он сравнивал с летящей 18 гоголевской тройкой, Блок предостерегал интеллигенцию, что она погибнет, если не сумеет по-настоящему понять и полюбить народ. «Что, если тройка <…> летит прямо на нас? – вопрошал он в конце статьи. – Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель» [Блок. 5, 268]. Как видим, первой и самой важной «точкой пересечения» Блока и Горького в 1908–1909 гг. стало их напряженное размышление о судьбах родины, России, их стремление постичь душу русского народа. Вторым, тоже очень значимым для обоих писателей и объединяющим моментом было их отношение к Италии – «другой родине», как называл ее Блок. Поэт провел в Италии лето 1909 г. «Другая родина» явилась для него мощным источником поэтического вдохновения, породила цикл «Итальянских стихов» и неоконченную книгу статей «Молнии искусства». Для Горького Италия надолго стала второй родиной не только в ментальном, культурном плане, но и в каждодневной реальности. Он поселился на острове Капри осенью 1906 г. и прожил там полных семь лет. После Октябрьской революции писатель в 1924 г. снова вернулся почти на целое десятилетие в Италию. Конечно, и отношение к России, и отношение к Италии у таких непохожих личностей и художников, как Блок и Горький, сильно различалось. Как известно, Блок сложно, очень неоднозначно и зачастую весьма критично оценивал приметы культуры, подавлявшей, по мнению поэта, живую современную жизнь Италии. Он различал трагические черты уродливой цивилизации, проступавшие сквозь омертвевшую, окостеневшую, утратившую «дух музыки» культуру. (См., например, его стихотворение «Умри, Флоренция, Иуда…» и некоторые другие из итальянского цикла). Горький относился к культуре Италии более восторженно, но менее глубоко. По приезде в эту страну он так же, как Блок, начал 19 с присущей ему энергией осматривать многочисленные памятники и музеи, о чем упоминал в письмах различным корреспондентам. Однако эти культурные ценности, которыми он шумно и вполне искренно восхищался, почти не нашли отражения в его художественном творчестве. А это свидетельствовало о том, что европейское искусство не проникало, видимо, в его подсознание, зрительные впечатления не превращались в художественный инстинкт. Зато всем сердцем Горький полюбил простых итальянцев, их легкий, веселый нрав, их дружелюбие и отзывчивость. Поэтому такой солнечной, радостно-оптимистичной получилась у него написанная вскоре книга «Сказки об Италии». Совершенно разным было вначале отношение Блока и Горького и к трагическим событиям, постигшим Италию накануне нового 1909 г. – сильнейшему землетрясению, разрушившему десятки городов Калабрии и Сицилии, погубившему сотни тысяч человек. Блок узнал о нем из сообщений в российских газетах и сразу же откликнулся на него в своем докладе «Стихия и культура». Поэт воспринял этот природный катаклизм в апокалипсическом, символическом духе, как подтверждение неотступно владевших им в то время предчувствий готовящейся социальной грозы, неминуемой социальной катастрофы. Продолжая тему, начатую в докладе «Народ и интеллигенция», Блок предостерегал: «А уверены ли мы в том, что довольно «отвердела кора» над другой, такой же страшной, не подземной, а земной стихией – стихией народной?» [Блок. 5, 278]. По Блоку, между культурой, которая «становится все более железной, все более машинной», и земными природными стихиями издревле существует взаимная вражда. Интеллигенты, сторонники прогресса, чужды этой стихии, они копят месть и «тайную злобу» против нее. Но есть на земле иные – «стихийные люди», которые живут в согласии с природными стихиями. Блок ждал от этих лю- 20 дей, которые пока «спят», скорого приближения грозы, огненной стихии и в тревоге размышлял об их природе: «…каков огонь, который рвется наружу…? Такой ли, как тот, который опустошил Калабрию, или это – очистительный огонь?» [Блок. 5, 283]. Заметим, что этот вопрос будет его мучить и останется до конца не разрешенным и спустя десятилетие, в годы революции 1917 г. В статье «Стихия и культура» не упоминается напрямую имя Горького, но его присутствие ощутимо, так как Блок развивает здесь прежнюю тему доклада «Народ и интеллигенция»: «Распалилась месть Культуры, которая вздыбилась «стальной щетиною» штыков и машин. Это – только знак того, что распалилась и другая месть – месть стихийная и земная. Между двух костров распалившейся мести, между двух станов мы и живем» [Блок. 5, 283]. Как мы помним, именно Горького, и только его, Блок провозгласил ранее «последним знаменательным явлением», соединяющим эти враждебные друг другу станы. Горький жил во время итальянского землетрясения на Капри и стал очевидцем массового героизма, солидарности и взаимопомощи итальянцев. Он не только лично помог деньгами, но и обратился с призывом о помощи в российские газеты, к Ф. Шаляпину и, кроме того, решил написать очерк о землетрясении и издать его отдельной книгой, чтобы вся выручка от ее продажи была перечислена пострадавшим. Несмотря на описания всяческих нечеловеческих ужасов, вызванных землетрясением, писатель считал необходимым оставаться оптимистом, возбуждать в отчаявшихся людях энергию к борьбе против злой стихии. Его очерк «Землетрясение в Калабрии и Сицилии» кончался прославлением героизма маленькой страны: «Великолепный Человек эта Италия: умеет она работать и умеет жить. Неизмеримо горе прекрасной страны, и нет в сердце слов и красок, которые могли бы исчерпать скорбь и гнев человека, по- 21 раженного злым ударом слепой, враждебной людям стихии <…> Тяжело ранена Италия, но – жива ее душа, во дни национального горя она показала миру чудеса мужества, любви, и ярко горел в эти дни факел благородного демократизма итальянцев!» [XI, 314]. Горький написал очерк очень быстро и в 20-х числах января 1909 г. послал его издателям. Но по техническим причинам издание задержалось на несколько месяцев и стало вроде бы неактуальным. Русское общество, в первые дни несчастья проявившее искреннее сочувствие к пострадавшим итальянцам, успело уже позабыть о трагедии далекой страны. Поэтому очерк Горького был оценен критикой холодно, ему предъявлялись претензии в художественной слабости, выспренности и т.п. В дальнейшем это действительно написанное «наспех», с благородными, но вполне утилитарными целями произведение писатель не включал в последующие издания и собрания сочинений. На фоне придирчивой русской критики отзыв Блока, обычно очень строгого и принципиального в своих оценках, кажется даже слишком снисходительным. В статье «Горький о Мессине», напечатанной 16 октября 1909 г. в газете «Речь», он высоко оценил искренний порыв писателя, увидел в этой «непритязательной», но «доброй и простой» книге очень важные для себя лично и всего образованного русского общества нравственные посылы и «уроки». Видимо, поэту, объявившему в это время войну декадентству и разлагающей иронии, стремившемуся постичь сердцем Россию, импонировал мужественный тон Горького, его стремление в самых жестоких сценах нечеловеческого горя разглядеть героический дух человека. Свою статью Блок начал со справедливых упреков в адрес русской публики, что у нее «коротка <…> память», что она через полгода перестала уже «вспоминать об итальянской катастрофе». «Любой факт, сообщаемый этой книгой, – писал далее Блок об очерке Горького, – производит впечатление неизгладимое 22 и безмерно превосходящее все выдуманные ужасы современных беллетристов…» [Блок. 5, 298]. Пересказав некоторые особенно трогательные истории о несчастных потерпевших, отметив необычайное национальное единение итальянцев, поэт открыто присоединялся к героической позиции Горького и явно полемизировал с упадническими настроениями в современной русской литературе (Ф. Сологубом, Л. Андреевым и др.). Блок утверждал в финале своей небольшой статьи: «Так вот каков человек. Беспомощней крысы, но прекрасней и выше самого прозрачного, самого бесплотного видения. Таков обыкновенный человек. Он не Передонов и не насильник, не развратник и не злодей, не корчится ни перед какими «железными вратами» и не капризничает перед двумя, тремя и четырьмя и т.д. Анфисами. Он поступает страшно просто, и в этой простоте только сказывается драгоценная жемчужина его духа» [Блок. 5, 301]. Все вышесказанное позволяет, на наш взгляд, воспринимать статьи «Народ и интеллигенция», «Стихия и культура» и «Горький о Мессине» как цикл статей Блока о Горьком, как своеобразный литературный триптих, воссоздающий субъективный, символический, мифологизированный, но в главном очень точный и психологически глубокий портрет большого писателя. В эпоху революции 1917 г. начали сбываться многие мрачные предчувствия и пророчества Блока об опасной пропасти, разделяющей русское общество на тонкий культурный слой интеллигенции и враждебную ей народную стихийную массу. В эти годы Горький и Блок оказались среди тех немногих представителей русской творческой интеллигенции, которые приняли происходящие события как историческую закономерность и неизбежность. Они вместе работали в редколлегии издательства «Всемирная литература» и других культурно-просветительских организациях. Итогом размышлений Блока о личности и творчестве Горького 23 стало краткое выступление поэта на горьковском юбилее 30 марта 1919 г. Здесь он повторил и развил свои прежние мысли об особой национальной и культурно-исторической миссии Горького – человека и писателя. «Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя, – сказал Блок. – Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией, между двумя станами, которые оба еще не знают ни себя, ни друг друга. Так случилось недаром: чего не сделает в наши дни никакая политика, ни наука, то может сделать музыка. Позвольте пожелать Алексею Максимовичу сил, чтобы не оставлял его суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки, которому он, как художник, верен» [Блок. 5,451]. Выполнил ли Горький ту миссию, которую, по мнению Блока, возложили на него история и судьба? Отвечая на этот трудный вопрос, следует признать, что на протяжении всей жизни писатель делал все от него зависящее, чтобы стереть «недоступную черту» между русским народом и интеллигенцией, уменьшить разделяющую их глубокую пропасть. На это были направлены не только все его грандиозные литературно-издательские начинания и культурные проекты, но и художественное творчество. Примечания 1 Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. – М., 1971. С. 260. Ссылки на это издание далее даются в тексте в квадратных скобках: оно условно обозначается «Блок», затем указываются том и страница. ГОРЬКИЙ И ПАРИЖСКИЙ КОНГРЕСС ПИСАТЕЛЕЙ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ (1935)* М.А. Ариас-Вихиль (Москва) С 21 по 25 июня 1935 г. в Париже проходил Всемирный конгресс писателей в защиту культуры. На протяжении ряда лет появляются все новые свидетельства, письма, публикуются ранее неизвестные архивные материалы, проливающие свет на подготовку и проведение этого уникального мероприятия, одного из последних выходов на международную арену российской творческой интеллигенции перед окончательным падением железного занавеса. В числе публикаций последних лет, воспроизводящих события семидесятипятилетней давности: «Московский дневник» Р. Роллана (перевод М.А. Ариас, коммент. Н. Ржевской. // Вопросы литературы. – 1989. № 3–5.); переписка А.М. Горького с Р. Ролланом (М. Горький и Р. Роллан. Переписка (1916–1936). Серия «Архив А.М. Горького». Т. XV. – М.: Наследие, 1995); переписка И. Эренбурга и М. Кольцова («Пошли толки, что деньги московские…» И. Эренбург, М. Кольцов. Письма Ильи Эренбурга Михаилу Кольцову 1935–1937 гг. Вступительная статья, публикация и комментарии А.И. Рубашкина. Послесловие Ю. Кублановского // Новый мир. – 1999. № 3); хранящиеся в Архиве А.М. Горького письмо М.Е. Кольцова из Парижа от 23 мая 1935 г. А.С. Щербакову и А.М. Горькому о результатах подготовки Конгресса; письмо Арагона Кольцову о событиях, сопутствующих подготовке Кон*Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 11-24-17001а/ Fra «Отношение к иностранной культуре в советской литературе, искусстве, теории 1917–1941». 24 25 гресса, предполагаемая программа съезда, порядок проведения, состав участников и т.д., а также отчеты об организации и проведении конгресса по горячим следам: письмо-отчет И.Г. Эренбурга Н.И. Бухарину (от 20 июля 1935 г.); письмо-отчет заведующего отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б) А.С. Щербакова и М. Кольцова Сталину (от 21 июля 1935 г.). Необходимо отметить, что все эти документы еще не были исследованы и сопоставлены должным образом и представляют собой лишь материал, который нуждается в серьезном анализе. В Париж съехались писатели в основном прокоммунистической и левой ориентации. Левые взгляды как ответ на происходившие в мире события (существование СССР, наступление фашизма, Народный фронт) характерны для интеллигенции между двумя войнами, что неоднократно отмечалось исследователями и современниками: «Европейская интеллигенция в ее радикальной части, а к ней принадлежат сейчас очень многие из виднейших писателей Европы и Америки, смертельно напугана фашизмом и призраком грядущей войны… В таком душевном состоянии радикальная интеллигенция, напуганная фашизмом, готова броситься в объятия коммунизма. Это настроение очень выпукло передал Томас Манн, когда заявил в ответ на приглашение принять участие в конгрессе: «Если придется выбирать между фашизмом и коммунизмом, я выбираю коммунизм». Эти слова Томаса Манна очень типичны для европейского «левого» интеллигента»1. Однако, пассивно выбирая «из двух зол», писатель забывает о том, что не следует выбирать зло, каким бы оно ни было. Политическая подоплека антифашистского движения, руководимого товарищами из Москвы, использовавшими конгресс для пропаганды советского режима, оттолкнула от него ряд крупных художников. Не было никого из выдающихся американских литераторов: не приехали Томас Манн, Герберт Уэллс и Бернард Шоу. 26 Две главные фигуры, под имена которых собирался Конгресс – М. Горький и Р. Роллан – также отказались от участия в Конгрессе. Председатель советской делегации М. Горький направил свое «Обращение к съезду», Роллан прислал «Приветственную телеграмму»2. Тем не менее, Конгресс получил общественный резонанс. В нем приняло участие 230 писателей из 38 стран. В составе советской делегации было 20 человек. В советскую делегацию входили: Борис Пастернак, Исаак Бабель, Алексей Толстой, Николай Тихонов, Всеволод Иванов, Илья Эренбург, Федор Панфёров, Владимир Киршон, Анна Караваева. Внутренний механизм действий советской делегации ни для кого не был секретом, как об этом свидетельствует по горячим следам А.Л. Бем: «Чиновниками, приставленными к литературе, были Иван Луппол, Михаил Кольцов и Александр Щербаков. На них-то и лежала ответственная роль руководства всей игрой»3. С французской стороны конгресс готовили Анри Барбюс, Андре Мальро, Жан-Ришар Блок, Луи Арагон, Андре Жид, приехали также Генрих Манн, Лион Фейхтвангер, Альду Гексли Форстер, Стречи, Шервуд Андерсен, Уолд Френк, Карел Чапек и др. Таким образом, событие приобрело соответствующий задаче размах, позволивший прессе русского зарубежья определить его как «похищение Европы» (А. Бем). Естественно, съезду предшествовала серьезная подготовка со стороны сталинского руководства. Нас будет интересовать вопрос о том, какова была роль А.М. Горького в подготовке и проведении этого конгресса. Подготовкой Парижского конгресса занималось Политбюро ЦК ВКП(б), а значит, лично Сталин. В постановлениях, принятых Политбюро в связи с подготовкой съезда (от 19, от 26 апреля и др.), Горький назначался главой советской делегации. В Постановлении «О международном съезде писателей в Париже» от 19 апреля 1935 г. говорится: 27 «1. Утвердить делегацию на Международный съезд писателей в составе: М. Горький, Кольцов, Шолохов, Щербаков, Толстой, Эренбург, Тихонов Н., Луппол, Киршон, Караваева, Лахути, трех представителей украинской литературы, двух представителей Закавказья. Поручить тт. Стецкому, Щербакову, Кольцову наметить делегатов Украины и Закавказья, согласовав кандидатуры с ЦК КП(б)У и Заккрайкомом. 2. Председателем делегации утвердить А.М. Горького и его заместителями Кольцова и Щербакова. 3. Отпустить на расходы советской делегации на Международном съезде 20 тыс. рублей золотом. 4. Предложить т. Кольцову выехать в начале мая в Париж для содействия в организации съезда. 5. Предложить советской делегации выступить на съезде с содокладами и речами по главнейшим пунктам порядка дня»4. Как же случилось, что Горького не оказалось в составе делегации? Действительно ли нездоровье помешало ему принять участие в Конгрессе или его отсутствие было вызвано какими-то другими причинами? В связи с отсутствием А.М. Горького на Конгрессе возникло немало легенд, смысл которых сводится к тому, что Горький отсутствовал не по своей воле: после его возвращения в СССР в 1933 году Сталин поместил его в «золотую клетку». Этой версии придерживается, например, такой авторитетный исследователь, как Л. Флейшман («Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов». – СПб.: Академический проект, 2005): руководить советской делегацией должен был Горький, но он в Париж не поехал: официально объявленная причина – слабое здоровье (о чем он сам написал Конгрессу специальное письмо), неофициальная – нежелание выпускать Горького за границу. Дмитрий Быков в книге «Борис Пастернак» воспроизводит версию, изложенную Лазарем 28 Флейшманом5. В публикациях средств массовой информации последних лет появилось множество гипотез: например, Аркадий Ваксберг утверждает, что Горький, выражаясь современным языком, стал невыездным, и включение в последний момент (Постановлением Политбюро от 19 июня 1935 г.) Пастернака и Бабеля в состав советской делегации маскировало этот факт. Б. Носик идет еще дальше, утверждая, что Сталин срежиссировал приезд Роллана, чтобы замкнуть его на Горького и тем самым лишить обоих писателей возможности участия в Конгрессе, так как ни одному, ни другому советское руководство не могло доверить защиту СССР: оба так или иначе поднимали вопрос о репрессиях в СССР и вступались за осужденных, а этот вопрос должен был неизбежно возникнуть на Конгрессе. В этой связи Б. Носик пишет: «Роллан много рассуждает в своем тайном дневнике, преданном, наконец, гласности, об «интригах» Аросева. Он правильно почувствовал: интрига была, но о смысле ее до сих пор спорят исследователи. Судя по хитрому письму, написанному Кудашевой Горькому, одной из главных целей приезда супругов Роллан, совпавшего по времени с Парижским конгрессом, где должен был председательствовать Горький, было дать еще один аргумент против поездки Горького в Париж (Горький стал уже «невыездным»). Как верно отмечает писатель А. Ваксберг, письмо М. Кудашевой Горькому похоже на ультиматум: «Роллану надо с вами встретиться, и встретиться не в Париже, а в Москве. Врачи-гепеушники поддержали этот нажим своими средствами, приурочив к конгрессу очередное «ухудшение»...»6. Однако все происходило по совсем иному сценарию. Восстановив ход событий по архивным документам, мы можем ответить на очень важный вопрос: почему Горького не было в Париже? Ключом к решению этого вопроса является телеграмма Сталина Горькому с просьбой не отказываться от поездки в Париж. Этот 29 недавно опубликованный архивный документ из личного архива вождя позволяет исправить неточности, которые повторяются из одной публикации в другую. Действительно, Парижский конгресс был своего рода продолжением Первого съезда советских писателей в Москве и собирался под имя Максима Горького. Но если Горький принимал активное участие в подготовке Первого съезда советских писателей, считал его делом своей жизни и даже окончательно вернулся в СССР для подготовки этого съезда, то подготовкой Парижского конгресса руководили совершенно другие люди. Идея принадлежала «советскому парижанину» И. Эренбургу, который через своего друга юности и однокашника Н.И. Бухарина довел ее до Сталина, заинтересовавшегося возможностью повысить авторитет СССР и советского руководства в Европе. По решению Политбюро в Париж был отправлен М. Кольцов (руководитель секретариата Конгресса), на которого легла вся тяжесть сложной организационной работы. К концу мая Кольцов прислал А.М. Горькому и его заместителю по делам Конгресса, секретарю правления ССП А.С. Щербакову отчет о своей работе. Копия кольцовского письма-отчета сохранилась в Архиве А.М. Горького. Ввиду крайней важности этого документа, приведем некоторые пассажи, касающиеся, в частности, особой роли А.М. Горького: «Письмо М.Е. Кольцова в Союз писателей СССР. Париж, 23 мая 1935 года Копия письма Горькому А.М. 6 л.: т. А.М. Горькому Неавторизованная машинопись. Дорогие товарищи! I. Положение с международным съездом писателей довольно тяжелое. В подготовительной работе совершен целый ряд ошибок. Настроившись на «широкий охват», организаторы, и в частности 30 коммунисты, переборщили через край и привлекли в число участников съезда и даже инициативной группы нескольких людей, выступлений которых они теперь очень опасаются. Например – фашиствующий Жюль Ромен, троцкиствующий Анри Пулайль и т.п. Целые заседания уходят на споры, как отразить их возможные прогитлеровские или даже антисоветские речи. Между тем можно было совсем с этими людьми не соприкасаться. Приезд большинства крупных иностранцев – под большим сомнением. До моего приезда здесь даже не очень горевали по этому поводу. Мальро при первой встрече сказал мне, что единственным достижением съезда он мыслит, кроме французской части, – возможность предоставления в Париже трибуны советским писателям. Приходится лишний раз поражаться проницательности И<осифа> В<иссарионовича>, сразу предугадавшего и предостерегшего нас от узко франко-советского и чисто антигерманского характера, который может принять конгресс. <…> Французы беспрестанно капризничают, еще хуже, чем наши советские гении. Знаменитости больше склонны отделаться денежным пожертвованием, чем проявить общественную активность; приходится тянуть их на веревке. Охотно и преданно работают Мальро и Блок. Коммунисты-французы, кроме Арагона и Муссинака, ленятся и беспорядочны. С Роменом Ролланом – плохо. Очень серьезно болен, еле двигается, говорит о намерении ехать в CCСР умирать. К поездке в Париж не обнаруживает склонности. Сейчас ложится на 3 недели в санаторий. При всем этом – шансы на успех съезда все-таки немалые (вспомним, что и накануне советского съезда пророчили провал и неудачу). Громадным стимулом для всех является приезд Алексея Максимовича. Все без исключения говорят, что это сразу подбрасывает все дело вверх. Для многих приезд A.M. предрешает их 31 собственное участие в съезде. Для Парижа приезд A.M. будет событием первого ранга. <…> Выделен список 40 важнейших писателей всех стран, и приезд их обеспечивается всеми силами. Им заново посланы телеграммы, призывы. Около 10 человек получают проезд. Для некоторых (подчеркнуто Кольцовым. – М. А-.В.) призыв Горького является решающим аргументом. Поэтому сегодня я отправляю вам тексты нескольких телеграмм от имени А.М., которые надо немедленно отправить из Москвы. Обратился от имени A.M. к Роллану с настоятельным призывом приехать хотя бы на 48 часов в Париж – показаться на съезде и увидеться с A.M. <…> Ваш Мих. Кольцов»7. Из письма Кольцова ясно видно, что ставка при привлечении западноевропейских писателей делается на два имени – Нобелевского лауреата Роллана, имевшего большой международный авторитет, и на равновеликого ему в глазах западных литераторов Горького, четырежды за прошедшее десятилетие номинированного на Нобелевскую премию, долгое время жившего в Европе и недавно вернувшегося из эмиграции в СССР. Однако Роллан, который не был в Париже со времен Первой мировой войны и жил в Швейцарии, избегая публичных выступлений, на Конгресс не собирался. Он собирался в СССР, и именно это его желание привело, в конечном счете, к тому, что Горький не поехал в Париж. Проследим эту цепочку событий до конца. Для привлечения Роллана в СССР Госиздат начинает в 1928 г. издавать собрание его сочинений с предисловиями М. Горького, А. Луначарского и С. Цвейга, а сам Роллан получает приглашение посетить СССР. Помимо Горького, к переписке с Ролланом привлечены партийные функционеры: директор Госиздата А. Халатов и председатель Всероссийского общества культурных связей с заграницей А. Аросев. 32 Однако из года в год Роллан откладывает поездку в СССР по разным причинам, и вот, наконец, 15 апреля 1935 г. Роллан написал Горькому о своем желании посетить его: «Я думаю приехать в Москву дней на двадцать приблизительно в середине июня. Главная цель моей поездки – встретиться, наконец, с Вами <...> со Сталиным, если он пожелает меня принять. Будете ли Вы в Москве в половине июня: ибо, если я Вас не застану, я откажусь от поездки»8. В ответе Роллану от 27 апреля 1935 г. Горький пишет: «В июне я вместе с группой литераторов должен буду ехать в Париж, на съезд, организуемый Барбюсом – Эренбургом. Точное время съезда еще не установлено и, наверное, вы об этом узнаете раньше, чем я. Очень радостно взволнован решением вашим приехать в Москву. Хорошо бы выехать из Франции вместе с Вами – как Вы думаете?»9. В это же время Горький с энтузиазмом пишет А.С. Щербакову: «<Тессели, конец апреля – начало мая 1935 г.> Дорогой Александр Сергеевич, Ромен Роллан сообщил мне о его решении приехать в Москву в июне и просит меня сообщить, буду ли я в это время в Москве? Отсюда – ясно, что его еще не известили о Съезде и времени Съезда. <Затем он выражает желание повидаться с Иосифом Виссарионовичем, о чем я прошу Вас сообщить И.В.> (При публикации письма эта фраза была опущена и восстановлена мною по автографу. – М. А.-В.) Если Съезд состоится в июне – мы могли бы привезти Роллана в Москву – не правда ли? Жму руку. А.П.» 10. Однако присутствие на Конгрессе Роллан не планировал, задолго до этого он написал Барбюсу в ответ на приглашение принять участие в Конгрессе, что «почва во Франции гнилая и опору 33 надо искать в СССР, центром антифашистского движения должна оставаться Москва»11, да и вообще Роллан не склонен объединяться и организовываться, пытаясь сохранить верность своей позиции «над схваткой». Несмотря на это, Горький надеется склонить его к приезду в Париж хотя бы на 48 часов, чтобы показаться на съезде. Но Роллан готов сдвинуть сроки своего пребывания в СССР, чтобы дать возможность Горькому побывать на съезде без него, он просит Горького выкроить хотя бы неделю для встречи. Одновременно Роллан пишет председателю ВОКСа Аросеву, который пересылает письмо Роллана Горькому: «Выписка из письма Ромена Роллана: «Но мое самое большое желание, Вы это знаете, это встретиться в Москве с Горьким и иметь краткую беседу со Сталиным. Мне необходимо знать, имею ли я какие-либо шансы их увидать в это время. Я знаю, что Горький приглашен на конгресс писателей в Париж; дата этого конгресса мне еще неизвестна, но приблизительно намечается на 21/VI. Мог ли бы я узнать, направляется ли туда Горький и есть ли у него намерение остаться в Париже на некоторое время, или вернуться к концу июня в Москву. На основании этих данных, я назначу окончательную дату моей поездки, так как при всех условиях я не смогу остаться в Москве более трех недель. Ромен Роллан. Верно: Секретно (возможно, рукой Аросева (синие чернила). – М. А.-В.). Всесоюзное общество культурной связи с заграницей Москва 56. Б. Грузинская, 17. Тел. Д 1-65-03, Д 1-09-81, Д 1-5481. Адрес для телеграмм: Москва, КУЛЬТСВЯЗЬ Т. ГОРЬКОМУ А.М. Москва, 17 мaя 1935 г. 34 Дорогой Алексей Максимович, Посылаю Вам выдержку из письма Ромэна Роллана и прошу Вас поставить меня в известность, как Вы будете реагировать на просьбу Ромэна Роллана, так как я с ним по поводу приезда и не только, в связи с приездом, нахожусь в длительной и систематической переписке. С товарищеским приветом А. Аросев Надпись рукой Горького (синий карандаш. – М. А.-В.): Дорогой П.П. (Крючков. – М. А.-В.) Пожалуйста, ответьте Аросеву. А.П.»12. Горький посылает Роллану в ответ три телеграммы подряд: 23 мая, 1 и 8 июня, в которых уточняет сроки своей поездки. В последней из трех он пишет: «Буду в Москве на обратном пути из Парижа в начале июля. Настоятельно прошу Вас, не дожидаясь моего возвращения, приехать отдыхать ко мне вместе с женой»13. Таким образом, даты согласованы, и Роллан указывает дату своего приезда: 23 июня. Между тем сам Горький начинает сомневаться в целесообразности своей поездки в Париж, о чем сообщает партийному функционеру, занимающемуся делами Союза писателей и организацией Конгресса, А.С. Щербакову: 22 мая 1935 г. Горький пишет Щербакову из Тессели (в собрании сочинений Горького письмо публиковалось с купюрами): «Я начинаю дряхлеть. Падает работоспособность, а количество работы –увеличивается. Вот – надо писать книгу о «Красном командире». Это – дело чести, очень важное дело. Требуется прочитать 40 биографий и огромную груду иного материала, а у меня с некоторого времени – явилась боязнь ослепнуть, идиотская боязнь. Однако – мешает. Сердце работает лениво и капризно. Не представляю, как поеду в Париж, и завидую Шоло- 35 хову (который отказался от поездки в Париж. – М. А.-В.). А тут еще приедет Роллан – в Париж он, вероятно, не явится во избежание враждебной встречи и скандала, который ему грозит со стороны фашистов. Меня фашисты не беспокоят, но было бы крайне неприятно «разъехаться» с Ролланом. Вот такая штука. Весна была отвратительная и мало помогла мне. Радости меня волнуют до слез, но горе я переживаю молча (гибель сына Максима в мае 1934 г. – М. А.-В.). Однако нелепая гибель аэроплана «Горький» заставила меня взвыть волком… Что-то я заныл. Не хорошо»14. Взволнованный сомнениями Горького, Щербаков пишет 27 мая Сталину: «Считаю необходимым направить Вам полученное мною письмо А.М. Горького, в котором он ставит под вопрос свою поездку в Париж. Должен от себя добавить, что о такого рода настроениях, каким проникнуто письмо, мне приходится от Горького слышать впервые»15. Сталин реагирует незамедлительно, пытаясь переубедить «патриарха» советской литературы. 31 мая Сталин и Молотов лично обращаются к Горькому, все еще находящемуся в Тессели, в Крыму. Он отправляет Горькому телеграмму: «Алексею Максимовичу Горькому. Копия: Щербакову. По нашему мнению, Вам обязательно нужно поехать в Париж на съезд писателей, если, конечно, состояние здоровья позволяет. Сталин. Молотов. 31.5.35. 14 ч. 35 мин.» (РГАСПИ. Ф. 558. Oп. 11. Д. 52. Л. 108; там же, Л. 109: Автограф Сталина)16. Эта телеграмма опровергает сложившееся мнение, что Горького не выпустили в Париж: напротив, Сталин был заинтересован в его поездке, так как отказ Горького заставлял пересмотреть концепцию поездки и состава делегации, лишавшейся главной фигуры. При всей важности этой телеграммы, она ни разу не упоминалась в работах исследователей, занимавшихся историей Парижского конгресса, а также в работах горьковедов, изучающих научную биографию А.М. Горького. 36 8 июня Горький получил заграничный паспорт, что также противоречит версии о запрете на выезд17. В ситуации отказа Горького давление оказать на него было непросто, так как за его отказом маячила тень Роллана. Горький прекрасно понимает это. Однако он не торопится дезавуировать свое участие в Конгрессе: ведь, как писал Кольцов из Парижа в своем письме от 23 мая, «приезд Горького предрешает участие многих других писателей». Отказ Горького от поездки в последний момент наносит удар по организации и работе Конгресса, как об этом свидетельствуют отчеты его непосредственных организаторов: Эренбурга, Кольцова и Щербакова. Эти отчеты для служебного пользования партийного руководства опубликованы. В отчете Щербакова и Кольцова Сталину содержится свидетельство о реакции Эренбурга на сообщение о неприезде Горького: «При получении известия о неприезде Горького Эренбург заявил, что не верит в болезнь Горького и считает неприезд его и Шолохова маневром» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 710. Л. 30–34)18. В этом же отчете А.С. Щербаков и М. Кольцов сообщают Сталину: «Тяжелым ударом, почти было сорвавшим конгресс, были внезапная болезнь и неприезд Горького. Часть французовинициаторов отказались проводить конгресс без Горького; советской делегации стоило громадных усилий уломать их»19. Эренбург в письме Н.И. Бухарину признается: «Еще накануне за два дня до открытия съезда мне приходилось уговаривать Жида и др., которые в последнюю минуту хотели отказаться... Когда выяснилось, что Горький и Шолохов не приезжают, наших французских друзей охватила паника. Андре Жид, Мальро и Блок звонили в полпредство. Жид даже хотел идти к Потемкину, чтобы просить о посылке Бабеля и Пастернака»20. Факт отказа Горького от поездки на Парижский конгресс нуждается в интерпретации: исследователи еще не дали ему должную оценку, и с точки зрения психологического состояния писателя 37 в этот момент, и с точки зрения истории его взаимоотношений с советским руководством, учитывая отказ Горького выполнить волю вождя. я пишу Барбюсу, «Почва Парижа недоброкачественна. Рано или поздно она губит все, что порождает». Москва должна, по моему мнению, оставаться центром великого нового движения. К ней обращены и к ней должны все более и более обращаться взоры свободных и смелых умов всего мира. <…> Нужно было бы Примечания 1 Бем А.Л. Похищение Европы (О Конгрессе писателей в защиту культуры) // Меч. – 1935. 8 сент 2 Международный конгресс писателей в защиту культуры. Париж, июнь 1935. постоянно сохранять в центре испытанное руководство, неизменно бдительное и крепко держащее в руках вожжи. – Нет, еще не время для послаблений». (Переписка А.М. Горького с зарубежными литераторами. Серия «Архив А.М. Горького». Т. VIII. – М.: Наука, 1960. С. 353). Доклады и выступления. Редакция и предисловие И. Луппола. Переводы Э. Трио- 12 Архив А.М. Горького ИМЛИ РАН (КГ-коу 3-87-9). ле. – М.: Гос. изд. «Художественная литература», 1936. С. 39–40, 43.. 13 М. Горький и Р. Роллан. Переписка (1916–1936). С. 307. 14 Горький М. ПСС. Т. 30. – М., ГИХЛ, 1955. С. 389–390. 15 Власть и художественная интеллигенция… С. 256–257. 16 Большая цензура. Писатели и журналисты в Cтране Советов… 1917–1956. 3 Бем А.Л. Похищение Европы (О Конгрессе писателей в защиту культуры) // Меч. 1935. 8 сент Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) – ВКП(б), 4 ВЧК – ОГПУ – НКВД о культурной политике. 1917–1953. – М.: МФД, 2002. С. 254–255.. Документы. – М.: МФД, 2005. С. 385. 17 Факт получения Горьким заграничного паспорта упоминает и Б. Фрезин- 5 Быков Дм. Борис Пастернак. – М.: Молодая гвардия, 2008. С. 538–539. ский, давший свою версию работы Парижского конгресса («Международное 6 Носик Б. Кто ты, Майя? // Звезда. 2001. №4. См. также: Ваксберг А. Мадам антифашистское представление в 3 актах (продюсер И. Сталин)» в монографии Ромен Роллан // Литературная газета. 1–7 ноября. 2006. С. 15. «Писатели и советские вожди». – М.: Эллис Лак, 2008. Архив А.М. Горького ИМЛИ РАН (КГ-П 36-23-14). Это письмо было опу- 18 Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов… С. 388. бликовано в кн.: Счастье литературы. Государство и писатели. 1925–1938. Доку- 19 Там же. С. 387. менты. – М.: Росспэн, 1997. С. 191 и далее. 20 Там же. С. 382. 7 8 М. Горький и Р. Роллан. Переписка (1916–1936). Серия «Архив А.М. Горько- го». Т. XV. – М.: Наследие, 1995. С. 302. 9 Там же. С. 303. 10 Автограф хранится в Архиве А.М. Горького ИМЛИ РАН (ПГ-рл 55-1-35). Опубл. в кн.: Горький и советская печать. Серия «Архив А.М. Горького». Т. X. Кн. 1. – М.: Наука, 1964. С. 370–371. 11 8 декабря 1934 г. Роллан писал Горькому: «Барбюс извещает меня, что Международное объединение революционных писателей (МОРП) реформировано и будет заменено новой организацией, с более широко открытым доступом, основное местонахождение которой будет в Париже. – Я сожалею об этом. Как 38 39 Горьковская концепция культуры и русская действительность в романе «Жизнь КЛИМА САМГИНА» Л.К. Оляндэр (Луцк,Украина) Актуальность имагологического подхода к творчеству писателя, предложенного Международными ХХХІV Горьковскими чтениями, очевидна, хотя нельзя сказать, что он определился впервые только теперь. Осуществление новых конкретных шагов в этом направлении становится возможным в результате достижений всего горьковедения. Среди огромной научной литературы о писателе необходимо выделить – как определенные вехи – монографии: «Творчество М. Горького и мировая литература. 1892–1916» (1965) Б. Михайловского; «За горьковской строкой» (1972) И. Вайнберга; «М. Горький: диалог с историей» (1994), «М. Горький: новый взгляд» (2004) Л. Спиридоновой; «Проза М. Горького Серебряного века» (2008) В. Захаровой; документальную повесть «Последние дни М. Горького» И. Кузьмичева. Значительно расширяют возможности осмысления горьковской концепции культуры научные сборники материалов Горьковских чтений, издания Института мировой литературы им. М. Горького РАН, в частности, книга «Публицистика М. Горького в контексте истории» (2007) со вступительными статьями Л. Спиридоновой, М. Семашкиной, И. Ревякиной, Е. Никитина, Л. Смирновой и др. Большую роль играют исследования методологического характера, такие, как «О методологии и перспективах исследования «проблемы крестьянства» в творчестве М. Горького» Г. Зайцевой1 и др. Цель статьи состоит в том, чтобы, учитывая достижения горьковедения, раскрыть те аспекты отношений горьковской концеп- 40 ции культуры с изображенной в романе «Жизни Клима Самгина» действительностью, которым не уделялось еще должного внимания. При этом следует иметь в виду, что горьковская концепция культуры чрезвычайно обширна и противоречива, в силу чего она не исчерпывается даже совокупностью посвященных писателю трудов, которые в настоящее время и сами по себе тоже нуждаются в новом осознании и переосмыслении достигнутых в них результатов. Безусловно, эта тема не может быть раскрыта и в рамках одной статьи, поэтому, на наш взгляд, целесообразно выделить – и в дальнейшем анализе исходить из них – две особенности, характеризующие системный взгляд писателя на культуру: всеобъемлющий подход М. Горького к ней и горьковский гуманизм. Феномен М. Горького, если идти за М. Хайдеггером, можно определить как способность вмещать Целое. Это накладывало отпечаток на все виды деятельности писателя. Неслучайно предпринятое им издание художественного наследия человечества носило название «Всемирная литература», а не «Литература народов мира», ибо первое охватывало Целое, тогда как второе дробило бы Целое на составные части. Себя М. Горький считал профессиональным читателем2, и, постигая через чтение не только национальную, но и общечеловеческую культуру, он первую осознавал как неотрывную составную второй, что нашло отражение и в романе «Жизнь Клима Самгина», где представлена возможность ощутить объём огромной памяти всечеловеческой культуры, развивающейся в неограниченном времени/пространстве. И на этом фоне отчетливо видны особенности функционирования ее частей в обществе, пребывающем в определенном историческом периоде на просторах России. Об этом писал М. Горький в письме С. Цвейгу от 15 мая 1925 г. из Сорренто: «Это будет, как мне кажется, нечто чрезвычайно азиатское по разнообразию оттенков, пропитанное европейскими влияниями, отраженными в психологии, умона- 41 строении совершенно русском, богатое как страданиями реальными, в равной мере, и страданиями воображаемыми»3. Горьковская мысль о русской ментальности стимулирует процесс дальнейших размышлений над текстом «Жизни Клима Самгина» с позиций последующего развития истории. Кроме того, нынешнее обращение к заявленной в заглавии статьи проблеме продиктовано не только тем, что настало время проанализировать и систематизировать имеющиеся результаты, но и необходимостью ответить на некоторые, на наш взгляд, слишком пристрастные, а потому и упрощенные трактовки концепции культуры М. Горьким. В этом отношении характерен тезис, выдвинутый в недавно переизданной – во многом интересной – монографии В. Храмовой «Целостность духовной культуры» (2009). В ней автор замечает: «…любопытен крах оптимистических идей двух прогрессистов, писателей мировой известности Г. Уэллса и М. Горького. <…> Писатель-гуманист не разглядел изначальную порочность самой идеи насильственной переделки человека с его «инстинктом собственника», лишенный сострадания, согласился (так ли это? – Л. О.) с изуверским уничтожением миллионов невинных жертв. И Уэллс, и Горький в течение жизни пережили ряд потрясений и в минуты просветления, в конечном счете, отказались (один явно, другой – втайне) от собственной интеллектуальной конструкции, опиравшейся на религиозный оптимизм. Последствия оказались роковыми: Уэллс перед смертью был на пороге самоубийства, а Горький – на грани безумия»4. Такой вывод относительно русского писателя сделан, вероятно, на основе слишком прямолинейно воспринятого – с пропуском слова кажется – горьковского признания: «Самгин» ест меня. Никогда еще я не чувствовал так глубоко ответственности своей перед действительностью, которую пытаюсь изобразить. Ее огромность и хаотичность таковы, что иногда 42 кажется: я схожу с ума»5. Не вступая с В. Храмовой в развернутую дискуссию в связи с этим ее суждением о М. Горьком, укажем, что в данном случае она не заметила самого важного в состоянии писателя. Автор «Жизни Клима Самгина», ощущая огромность и хаотичность действительности, оказался на пороге смены «парадигмы линейности парадигмой нелинейности» при изображении кризисного момента истории в судьбе России. А это в свою очередь повлекло за собой «принципиальные изменения в научной картине мира и методологии»6 и, конечно, в художественном методе писателя, что нашло свое отражение в продиктованной самой жизнью структуре произведения. Для наиболее полного постижения всеобъемлющего образа духовной русской жизни, изображенной в «Жизни Клима Самгина», целесообразно рассматривать роман на путях скрещения методологических подходов – традиционных и нетрадиционных, таких, как герменевтика и акцентированная интертекстуальность. Чтобы передать огромность и хаотичность – в том числе и культурного – бытия в России начала ХХ века, писателю пришлось модернизировать романную форму, которая только на первый взгляд сохраняет свой классический вид, но в действительности – в строгом смысле – таковой уже не является. Структура романа «Жизнь Клима Самгина» такова, что широко представленные в тексте многочисленные интертекстуальные вкрапления, на долю которых ложится функция обозначения объёма памяти культуры в целом – своей и чужой, выполняют смыслообразующую роль. Традиционные пути анализа романа, когда он рассматривается как художественная целостность, обеспечивают, условно говоря, горизонтальное его прочтение. Они заставляют прослеживать день за днем развитие исторических событий в стране и мире, судьбы героев, их духовную сущность, общее состояние русской культуры на определенном отрезке времени и т.д. Традиционные методы 43 исследования текста являются единственным ключом к секретам создания эффекта беспрерывного течения жизни. Нетрадиционные пути анализа обращают внимание реципиента на вертикальные потоки социальных процессов и культурных проявлений. Включенный в нарративную систему интертекст активизирует тезаурус реципиента, понуждая его к обширным интенциям, которые находятся в диалогических отношениях с автором романа «Жизнь Клима Самгина». Такой подход расширяет подступы к разгадке того, каким образом реалисту М. Горькому удалось объективно создать в романе огромный, сложный по своей структуре гипертекст русской культуры, вбирающий в себя ее прошлое и настоящее. Без нарушения органической целостности произведения писателем представлены многочисленные ценностные её пласты, активно взаимодействующие между собой, отражающие основные этапы и глубинные корни культурного развития России и культурного состояния её народа. Проиллюстрировать это положение можно изображением фольклорного пласта, который реализуется в тексте двумя видами кодификации. Первый вид – это внутреннее, специфичное мифопоэтическое свойство народного творчества; второй – способ изображения его функционирования в общественном сознании и эмоциональном переживании в определенную эпоху. В первой ипостаси фольклорный пласт неоднократно раскрывается непосредственно в пении, но «каждый раз по-иному»7 звучащей «Дубинушки», выступлении сказительницы Орины Федосовой, в которой писатель «увидел крупное явление России конца прошлого века»8. Несмотря на то, что смыслообразующая роль народной песни и былины о ссоре Ильи Муромца с Владимиром в художественной системе романа уже рассматривалась горьковедами, в частности, И. Новичем, тема эта не является до конца исчерпанной. На поверхности текста факт психологический – переживания 44 этого культурного феномена героями, выражение состояние народного духа, а где-то в недрах подтекста содержится переживание самого автора, и свойства этих переживаний не до конца тождественны. Диалог с М. Горьким – согласия/несогласия с ним – у современного реципиента, знакомого с произведениями В. Белова («Лад»), В. Распутина («Прощание с Матёрой») и др., становится очень напряженным, особенно в тот момент, когда сталкивается восприятие романа профессиональным читателем с тем, что было сказано писателем в статье «Две культуры» (1919). Другой ипостасью является знаковое использования имен собирателей фольклора в качестве кода. Каждое такое имя является проводником глубинного культурологического интертекста, который в новой исторической обстановке актуализируется особым образом. Наиболее наглядно это представлено в характерной реплике Платона Довганова: «Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит, что славянофилы – баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, – Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирёв, вот кто учит слышать душу народа» [XXII, 183]. Очевидно, что названные деятели русской культуры – Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирёв и другие тут не названные этнографы и фольклористы, но присутствующие в тезаурусе реципиента, – одновременно вызывают в памяти их труды, собрания народных песен, сказок, былин – все то, что в мифопоэтической форме содержит в себе ментальные ценности народа, продолжающие так или иначе функционировать в духовной жизни России не только на грани конца ХІХ – начала ХХ вв. Все это концентрируется в подтексте романа. Но есть еще и затекстовое содержание, которое проявляется 45 во множественных и разнообразных интенциях, вызванных этим фрагментом из «Жизни Клима Самгина». С одной стороны, всплывает в памяти высказывание М. Горького из «Несвоевременных мыслей»: «Немцы подсказали нам славянофильство, немцы указали нам необходимость изучения народного творчества»9; с другой стороны – упреки писателя из цикла «Письма к читателю»: «…не пошли дальше убогого славянофильства и панславизма»10. А отсюда и размышления/вопросы о неоднозначном отношении самого писателя к славянофильству. Нельзя тут не вспомнить о надеждах западных славян на объединение благодаря России, об одесском периоде деятельности болгар В. Априлова, Н. Герова, В. Друмева, Х. Ботева, об участливом отношении к молодым болгарским писателям И. Аксакова, о роли славянофильства в становлении их взглядов – и вместе с тем замечания М. Горького по этому поводу: «Мечтая объединить славян всего мира, мы не успели объединиться внутри страны»11. И далее он пишет о необходимости знать и понимать культуру, запросы духа людей всех национальностей, входящих в состав России. На этой социально-культурной базе возникают многочисленные субъективно/объективные интенции. Сама структура романа, провоцируя на какой-то момент «выход» реципиента «Жизни Клима Самгина» за текстовые пределы, обеспечивает затем его возвращение в текст, но уже обогащенным собственными раздумьями. Продемонстрированный номинативный прием – в разных его формах широко и продуктивно применяется писателем, достигая нужного эффекта. Подобный способ фиксации культурных событий в романе «Жизнь Клима Самгина» позволяет судить о горьковском видении общечеловеческой и национальной культуры как явлении диалектическом. За строкой, где упоминается знаковое имя, часто стоят целые эпохи в их наивысших моментах, в точках кипения идейных страстей и противоречий. Широко представлен 46 в романе пласт русской литературы, что требует специального рассмотрения. Знаменательно изображение М. Горьким беспрецедентного явления – утилитарного подхода властей к литературе и интеллигенции, настоятельных попыток с их стороны поставить эту часть культуры себе на службу. В этом отношении показательна сцена в жандармском отделении, когда полковник Васильев, склоняющий Клима к сотрудничеству с охранкой, говорит: «Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» – читали? – торопливо говорил он. – Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном. <…> Путь, который я вам указал, – путь жертвенного служения родине, – ваш путь. <…> Тоже вот о няньках написали вы, любопытнейшая мысль,­ вот бы и развить ее в статейку» (курсив мой. – Л.О.) [XXII, 207–­ 208, 216]. Сцены в жандармском отделении содержат три семантических узла, которые образуют взаимодействующие между собой интенсиональные поля: жертвенное служение – «Конрад Валленрод» – статья о няньках. Все три момента действуют в двух направлениях: горизонтальном и вертикальном. По горизонтали – они усиливают мотив иезуитства в предательстве, обряжая его в благородные «белые одежды» патриотизма и благие намерения спасти юношество от опасных заблуждений, а по вертикали, – обеспечивая паузу и активизируя с помощью интертекстуализации фоновые знания реципиента, опять-таки выводят его размышления на некоторое время за пределы текста. С упоминанием поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод» ассоциативно актуализируется в памяти реципиента возникшая вокруг нее дискуссия, начатая статьей И. Франко «Поэт измены», ставшей причиной ссоры между друзьями, И. Франко и польским поэтом Я. Каспровичем. Дискуссии о валленродизме, 47 то есть об этике измены и мести, уделяет большое внимание и современное польское литературоведение12. А это еще раз свидетельствует об актуальности для наших дней содержания анализируемого горьковского фрагмента. Важно обратить внимание на своеобразную парадигму, образованную с использованием двух противоположных по своей сущности понятий, которые вкладываются в словосочетания «жертвенное служение». На одном полюсе находится благородное жертвование собой в борьбе с тиранией: «Жертвенное служение», – думал он (Клим. – Л.О.), всматриваясь в чахоточное лицо Белинского» [XXII, 210]. На другом – приношение в жертву судеб и жизней других людей, сопряженное с одновременной утратой своей чести. Именно к этому склонял Клима служитель правопорядка, которому «необходимы интеллигентные и осведомленные в ходе революционной мысли, – мысли заметьте! – информаторы» [XXII, 207]. И все это под фальшивой заботой о молодежи: ведь написать по просьбе жандармского полковника о няньках в этом контексте означало донос. Знаменательна фраза жандармского полковника Васильева, где им упоминается слово культура: «Мы – это те силы России, которые создали ее международное блестящее положение, ее внутреннюю красоту и своеобразную культуру» [XXII, 206]. Ситуация значима в том отношении, что не только раскрывает фарисейство монархической деспотии, выдающей себя за творца русской культуры, но и намерение использовать ее в антинародных целях. Эта сцена показательна для понимания конструкции горьковского текста, который, сохраняя себя в целостности, в то же время дает почти неограниченные возможности для аллюзий, что в определенном смысле делает роман открытым, способным взаимодействовать с другими текстами, созданными позже. Достаточно вспомнить сцену разговора Сталина с Дымковым в романе Л. Леонова «Пира- 48 мида», где тоталитаризм намеревался подчинить себе уже не только культуру, но и само Добро. Состояние мышления современного реципиента, сформированное под воздействием учений М. Бахтина, Ж. Дерриды, Р. Барта, Р. Нича и др., позволяет рассматривать в едином гипертексте произведения, созданные независимо друг от друга, которые, будучи поставленными в один ряд, создают диалогические отношения между собой и тем самым раскрывают таящиеся внутри них глубинные смыслы. В цикле «Письма к читателю» М. Горький писал: «…мы, Русь, во всех слоях, – народ не культурный, социально-косный, политически малограмотный»13. В романе «Жизнь Клима Самгина» эта оценка русской действительности находит свое отражение в размышлениях Варавки, в сценах Ходынки (масса людей бездумно хлынула, соблазнившись ожиданием зрелищ, развлечений и подарков), в контрастных картинах Всероссийской выставки, о которой Иноков, ворчливо ругаясь, говорил: «Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на песке и болоте. С одной стороны – выставка, с другой – ярмарка, а в середине – развеселое Кунавино-село, где из трех домов два набиты нищими и речными ворами, а один – публичными девками» [XXI, 542]. О недостатках политической культуры ярко свидетельствуют и сцены в Думе. В свете выбранного подхода отчетливо проступают и дополнительные функциональные оттенки образа Клима Самгина как носителя чужого слова – и для него и для той среды, где он его произносит. Это провоцирует особое напряжение текста, которое отражает кризисное состояние общества. Выражение этого состояния усиливается такими словами и словосочетаниями, как хаос вещей, кавардак, катавасия и т.д. Конкретные образы беспорядка, отражающие исторические реалии, одновременно приобретают символическое значение, соотносясь через аллюзии с философским пониманием беспредельного пространства, представляющего 49 собой смесь разнородных и разрозненных элементов, из которых должен образоваться новый порядок. Очевидно, что М. Горький, изображая хаос, благодаря гениальной интуиции художника оказался на пороге синергетического мышления. А «синергетику проницают фундаментальная идея необратимой истории, системы, которая актуализирует структурированную группу категорий – хаос, порядок, история, а также фундаментальная идея развития как самоорганизация системы посредством самодействия»14. В заключение следует добавить, что горьковская гуманистическая концепция культуры – концепция действенная. Русская действительность, культурное состояние России показаны в романе «Жизнь Клима Самгина» во всей своей противоречивости и контрастности. При этом М. Горький, ведя борьбу с бескультурьем, не прибегает к очернительству, которое порождает пессимизм и угнетает творческую энергию человека. Его роман, аккумулируя в себе пласты всемирной культуры и взаимодействуя с последующими эпохами, выражает главную суть жизнедеятельности писателя – стремление защитить Человека в человеке и его культуру. 6 Храмова В. Указ. соч. С. 143 7 Нович И. Художественное завещание Горького. – М.: Сов. писатель, 1965. С. 482 8 Там же. С. 480 9 Публицистика М. Горького в контексте истории. С. 375 10 Там же 11 Там же.С. 312 12 Literatura polska. Encyklopedia PWN: epoki literackie, prądy i kerunki, dzieła i tworcy. – Warszawa: Wydawnictwo Naukowe, 2007. S. 426 13 Публицистика М. Горького в контексте истории. С. 312 14 Храмова В. Указ. соч Примечания 1 Зайцева Г. О методологии и перспективах исследования «проблемы крестьян- ства» // Максим Горький – художник: проблемы, итоги и перспективы изучения. Горьковские чтения 2002. Материалы Международной конференции. – Н. Новгород: Изд-во Нижегородского госуниверситета, 2002. С. 13–20 2 Публицистика М. Горького в контексте истории. Серия «М. Горький. Мате- риалы и исследования». Вып. 8. – М.: ИМЛИ РАН, 2007. С. 132 3 Переписка М. Горького. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1986. С. 196 4 Храмова В. Целостность духовной культуры. – К.: Феникс, 2009. С. 250– 252. 5 Цит.: Кузьмичев И. Последние дни М. Горького. – Н. Новгород: Изд-во «Кни- ги», 2005. С. 163 50 51 ВОПРОСЫ КУЛЬТУРЫ В КНИГЕ М. ГОРЬКОГО «Жизнь Клима Самгина» Т.Д. Белова (Саратов) Вопросы культуры в творчестве М. Горького, в его мировосприятии занимают одно из ведущих мест. Как и многие писатели Серебряного века, Горький, как глубокий мыслитель, рано осознал основополагающее значение не только идеи социальной справедливости, но и культуры в жизни человека, общества, страны и мира в целом, воспринимая её как силу, способную повлиять на социально-экономическое, политическое и духовное развитие человечества. Многие беды в ситуации дефицита культуры и разноголосицы мнений о сущности культуры стали ясны ему, очевидцу и участнику первой русской революции. Расширил и укрепил он свои представления о роли духовной культуры в каприйский период, о чем свидетельствует его публицистика и переписка 1910– 1912 гг. Именно тогда открылось Горькому, что крайне необходимо внедрить в сознание соотечественников идею собирания интеллектуальных сил страны, идею европейской, единой планетарной культуры. По словам автора статьи «Две души» (1915), цель европейской культуры – «быть культурой планетарной, объединить в своём труде, в своих идеях всё человечество нашей планеты <…> на основаниях изучения, знания, деяния»1. Однако далеко не сразу и не всеми современниками была понята и принята культурологическая концепция писателя из демократических низов. Более того, его называли врагом культуры (З. Гиппиус и др.), в крайнем случае, до недавнего времени – певцом культуры материальной (Б. Парамонов и др.). Проблема культуры в мировоззрении и творчестве 52 М. Горького привлекала внимание исследователей (Б.В. Михайловского, Н.Н. Жегалова и др.), которые рассматривали эти вопросы в соответствии с идеологическими установками доперестроечного времени. Попытка пересмотра сложившихся тенденций была предпринята автором настоящей статьи2. Однако сквозная тема культуры в её непосредственном проявлении и в дискуссионном преломлении, мощно заявленная в итоговой книге, оказалась за пределами интереса истолкователей и до сих пор остается неисследованной. Характерно, что свои концептуальные заметки «о революции и культуре», известные сегодня как «Несвоевременные мысли» (1917–1918), М. Горький начал призывом «дружно взяться за работу всестороннего развития культуры». 9(22) мая 1917 г., в период разгула погромов, диких выходок солдат на железнодорожных станциях и ряда других «фактов распущенности, хамства», Горький писал: «Мне кажется, что возглас «Отечество в опасности!» не так страшен, как возглас: «Граждане! Культура в опасности!»3. Тревоги, вызванные сознанием культурной отсталости во всех сферах жизни, не оставляли писателя и в годы строительства социализма в стране. Свидетельствуют об этом его письма 1919–1921 годов, а также художественные произведения («Работяга Словотеков», «Заметки из дневника. Воспоминания», рассказ «Орёл»), его статьи («О культуре», «О культурах», «Ответ»). Показательны в этом плане задуманные в начале 1930-х и оставшиеся в набросках статьи «Культурная отсталость», «О распределении культурных сил», где отразилось устойчивое представление Горького: «Культура – дисциплина ума и чувства», а также его неотступное беспокойство, что культурные силы страны сосредоточены в столицах, что в краеведческой литературе встречаются нередко утверждения: «необразованный всегда будет иметь преимущество пред образованным»4. 53 Как видим, проблемы основ культуры и культурного развития в родной стране во всех их проявлениях, в столице и в провинции, продолжали остро волновать писателя в годы его работы над «Жизнью Клима Самгина», что естественно получило многогранное художественное воплощение в картинах быта, салонной жизни, в сюжетных линиях книги. К сожалению, эта концептуально важная сторона содержания осталось за пределами внимания горьковедов предшествующих десятилетий5. Не прокомментированы многие разноплановые, нередко противоречивые высказывания персонажей «Самгина» о культуре и в примечаниях к книге в XXV томе академического Полного собрания сочинений писателя. Между тем в них не только отражение идей «забытого и утраченного основания нашего времени» (Б. Пастернак), но и многое из нерешенных и сегодня насущных вопросов. Заметим, что Горький не принял богдановскую концепцию «пролетарской культуры». Обвиненный в «попутничестве» деятелями Пролеткульта, он продолжал отстаивать идею единой планетарной культуры. Отсюда нередко звучащие из разных уст мысли о том, что «классовая вражда неизбежно задерживает развитие культуры» [XXI, 329], что «культура невозможна вне сотрудничества классов» [XXIII, 307], что отрицать эту истину могут только люди, «совершенно лишенные чувства ответственности перед историей». И неважно, что мысли эти выражены разными людьми. В первом случае – Владимиром Лютовым, «белой вороной» в среде фабрикантов, в другом – юристом-кадетом, бывшим поверенным в делах Марины Зотовой. Эти суждения отчасти близки были автору, который, внимательно прислушиваясь к разговорам, выступлениям по этим вопросам, наблюдая за ходом жизни в стране, вырабатывал свою концепцию культуры. Характерно, что именно Лютову, воплотившему некоторые черты фабриканта Саввы Морозова, 54 европейски образованного человека, автор доверяет сокровенные слова: «Разрушать имеет право только тот, кто знает, как надобно строить, и умеет построить» [XXIII, 315]. Разумеется, Горький не мог разделять убеждение чуждых ему персонажей в том, что культуру творит меньшинство, что интеллигент-революционер «по смыслу деятельности своей… – предатель культуры», что социалисты прокламируют «возвращение человека назад, в первобытное состояние, превращение существа, тонко организованного веками культурной жизни в органическое вещество, каким история культуры и социологии показывает нам стада первобытных людей…» [XXIV, 542, 544], но он озвучил эти высказывания неслучайно. Эти речи «мудрецов» внимательно слушал студент, «повертывая неестественно белое лицо от одного к другому». Более того, увиденные глазами Самгина сцены в революционном Петрограде в февральские дни воспринимаются как свидетельство всплеска анархии, бескультурья. Вопросы культуры в книге Горького возникают в связи с разными ситуациями и идеями, в том числе, с внедрением идеи социализма, насколько он естественен у нас: «В стране, где возможны Разин, Пугачев, аграрные погромы… » [XXIV, 216]. В связи с национальным составом населения, которое «включает пятьдесят семь народностей, совершенно ничем не связанных», что говорит о необходимости в разноплеменном государстве «культурной центральной власти <…> благожелательной, энергичной интеллектуальной силы» [XXIV, 495]. Эти слова Самгина не были приняты людьми в косоворотках, которые демонстративно направились к двери, «топая по паркету, как лошади». Характерная деталь культурного диссонанса. Еще в 1890-х годах Горький с сожалением писал о том, что дворянство, «подняв на своих плечах культуру, надорвалось, и поднять эту ношу некому…» В итоговой книге автор поручает дворянину 55 Алябьеву фразу, из которой следует, что «наше купечество оказалось вполне способным принять и продолжить культуру дворянства, традиции аристократии. Купцы начали поощрять искусство, коллекционировать, отлично издавать книги, строить красивые дома…» [XXIV, 497]. В ряду высказываний о культуре существенна цитата из статьи С.Л. Франка, одного из авторов сборника «Вехи», содержащая осуждение русской интеллигенции, которая «не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности, человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению человека, обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии <…> и морали» [XXIV, 230–231]. Важно здесь то, что духовная культура квалифицируется как «идеальная сила» в деле очеловечения человека. Союз «ценностей» (науки, искусства, религии), вызвавший вполне понятную иронию циничного скептика Дронова, сегодня прочитывается как вполне реальный, практически осуществимый, при доминирующей роли науки, положительных знаний. С первых страниц повествования, описывая время появления заглавного героя на свет, автор акцентировал мотив «отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством … и безграмотным народом…» [XXI, 10]. Ироническая оценка народнических иллюзий о мужиках как существах «исключительной духовной красоты» не помешала повествователю констатировать: «Неисчислимо количество страданий, испытанных борцами за свободу творчества культуры» [XXI, 11]. Так, в книге Горького определена историческая роль народничества 1870-х годов как «борцов за свободу творчества культуры», и это в ситуации, когда народничеству инкриминировалось враждебное отношение к марксизму. 56 Правда, раскрывая суть бесед народнической интеллигенции в доме Самгиных, где культовым было учение Л.Н. Толстого, автор заметил, что говорили здесь не столько о культуре, сколько «о царе и народе». Впервые подошли к необходимости говорить о культуре и цивилизации после возвращения Тимофея Варавки из-за границы. Там он отчетливо понял «мрак заблужденья» прежде господствовавших идей, призывов «идти в деревню и пахать землю». Симптоматичен вопрос миролюбивого Ивана Акимовича Самгина о компромиссе как необходимом условии цивилизации, доказанном опытом английской государственности [XXI, 49]. Но это вызвало, с одной стороны, резкое возражение ортодоксальной народницы Марьи Романовны, с другой – признание Верой Петровной правоты слов Варавки. По её мнению, «многое, принятое <…> на веру, необходимо пересмотреть». Незаметно, но неотвратимо энергичный квартирант в доме Самгиных занимает господствующее положение. Доминирующими, весомыми оказываются и многие его мысли и дела. Безусловно, близкими горьковской концепции культуры являются высказывания культуртрегера Тимофея Степановича, убежденного европейца, одержимого строителя городов: «Город – это <…> улей, в городе скопляется мёд культуры. Нам необходимо всосать в города половину деревенской России, тогда мы и начнём жить» [XXI, 173]. Его озабоченность тем, что «Русь всё ещё не нация», и это во многом обусловлено раздробленностью, ироническим и даже враждебным отношением сословий друг к другу, как к племенам различных культур («каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его, и спокойно мирятся с этим…» [XXI, 144], думается, не случайно зафиксирована в тексте повествования. Она импонировала автору с его устойчивым интересом к глубинным явлениям российской истории в её прошлом, настоящем и будущем. 57 В исследованиях о «Жизни Клима Самгина» Варавка обычно представлен как выразитель буржуазной идеологии, «философии господствующих классов» (А.И. Овчаренко), как разбойникбуржуа, ассоциируемый с персонажем евангельской легенды Вараввой6. Между тем Горький именно Варавке доверяет роль строителя культурных заведений в родном городе, о чем с благодарностью вспоминают жители на его похоронах. С сожалением отмечают они, что не оставил покойный продолжателя своих дел. Не идеализируя моральный облик отчима Самгина, автор поручает ему свои ранее высказанные мысли о том, что «тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами» [XXI, 185]. Примерно в этом же духе сказано было Горьким о «склоке» среди недавних товарищей-социалистов в письме к Е.П. Пешковой в 1911 году: «Гг. А.Б.В. – и т.д – весь алфавит – люди не столько талантливые, сколько самолюбивые; их главнейшее стремление – выскочить вперёд, на позиции «вождей» общественного мнения. Их отношение друг ко другу – отношение лихачей-кучеров: катай во всю мочь и, во что бы то ни стало, дави встречных, опрокидывай друг друга – лишь бы обогнать!» [Письма. Т. 9. С. 193]. Интересно в свете реалий Российской действительности тех лет суждение Варавки о христианской культуре. В разговоре с Климом и Верой Петровной он между прочим заметил: «Так называемая христианская культура – нечто подобное радужному пятну нефти на широкой мутной реке. Культура – это пока книжки, картинки, немного музыки и очень мало науки. Культурность небольшой кучки людей, именующих себя «солью земли», «рыцарями духа» и так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно и с иронией говорят о ватерклозете. Все живущие «во Христе» глубоко антикультурны в моём смысле понятия культуры. Культура – это, дорогая моя, любовь к труду, но такая неукротимо 58 жадная, как любовь к женщине…» [XXI, 186]. Такое определение культуры, выходящее за рамки узко материальных представлений, тоже созвучно было Горькому, многократно высказано им в художественных произведениях, в письмах и публицистике. В поле зрения Клима Самгина оказываются явления и «так называемой культурной жизни» столичного и провинциального быта, сомнительная культура диалога, родственных, семейных отношений, как правило, неустойчивых, далеких от моральных канонов. В родном городе Клима, «тихом, пыльном, деревянном на три четверти», «не спеша никуда, смиренно жили дворяне, купцы, мещане, ремесленники, пасомые духовенством и чиновниками» [XXI, 144]. Десять лет спустя прежняя «смиренность» сонной (читай – «антикультурной») повседневности обернулась дикой, жестокой расправой монархистов с молодежью, вышедшей на улицу с красным знаменем в дни дарованных царём свобод. В том же духе предстает и культурная жизнь губернского Русьгорода, с его «плохоньким театром», купеческими особняками, стойкой жизнью в крепко построенных домах, обитатели которых «за всю жизнь не ставят пред собою вопросов – божество или человечество, вопросов о достоверности знания…» [XXIV, 150]. Так представлена «отдыхающая» после революции провинция, где каратели порют мужиков, а в театре показывают «Горе от ума», зал купеческого клуба встречает овациями исполнительницу народных песен, студенчество распевает свои песни, высмеивая царскую конституцию и местных либералов. Террористы в ответ на действия карателей взрывают сани с проезжающим губернатором, грабят одиноких дельцов-предпринимателей на нужды партийных касс. Поездки в провинцию по адвокатским делам патрона и в начале 1910-х годов наводят Самгина на мысль о неизменности устойчивой жизни её обитателей, у которых после 1905–1907 годов «окрепло сознание их права обильно и разнообразно кушать». 59 С нескрываемой иронией повествует автор о том, что местная пресса в лице передовой газеты «Наше слово», как ни в чём не бывало, публикует статьи «искренних демократов», сторонников «культурной эволюции», и некролог о некоем Упокоеве, человеке «глубоко культурном», обладавшем «объективизмом истинного гуманиста». Лицемерный пафос этой характеристики обнажается в словах работников газеты, которые называют покойного «жулябией», «иезуитом», вспоминают «пламенную речь» охранителя устоев: «Не довольно ли света? Не пора ли вам, господа, погасить костры культурных усадьб? <…> Все видят сокрушительную работу стихийных сил жадности, зависти, ненависти – работу сил, разбуженных вами!» [XXIII, 145]. Выразителем чуждой автору философии культуры предстает в книге образ доцента Пыльникова. Совместив частную поездку в Русьгород с возможностью выступить с лекцией перед местным обществом, обладатель символической фамилии негативно отзывался о сборниках «Знания». «Тон и смысл городской, культурной жизни», по мнению лектора, давала интеллигенция, руководимая лидером партии «кадетов» П.Н. Милюковым. В заслугу ему и именитым профессорам, читающим в провинции «лекции по вопросам культуры», Пыльников ставил цель – «воспитать русского обывателя европейцем» для противодействия молодежи искаженным толкованиям марксизма со стороны людей, которые «толкали студенчество в среду рабочих с проповедью анархизма» [XXIV, 152]. Ложный посыл либерального лектора венчает не менее странное утверждение, что «создателем действительно культурных ценностей всегда был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью как основой культуры» [XXIV, 153]. Мастер пускать пыль в глаза вездесущ. Полупьяному купечеству на свадьбе он обещал лекцию на тему «Религия как регулятор 60 поведения» и «выразил пламенное убеждение, что Русь неизбежно придёт к теократической организации государства» [XXIV, 162]. В вагоне поезда, везущего Самгина в Петербург, опять раздается голосок неугомонного «просветителя»: «Отказываемся мы от культуры духа, построенной на религиозной, христианской основе, в пользу культуры, насквозь материалистической, варварской – отказываемся или нет?» Вопрос, естественно, риторический. Позиция Пыльникова ясна. Однако автор довершает раскрытие внутреннего мира псевдоученого-матафизика, отрицающего возможность достоверности знаний: «Да и – при чём здесь научное знание? Научной этики – нет, не может быть…» [XXIV, 167]. Неприятие бредовых идей «кандидата в «учителя жизни» оказывается созвучно Самгину, у которого появилось «злое желание заткнуть рот Пыльникова носовым платком». Жест, тем не менее, далекий от культуры и этики спора. В необычайно богатом по содержанию сюжете автор нередко включает ситуации, в той или иной степени связанные с вопросами культуры. События 1905 года в Москве, с бессудными убийствами, разгулом черносотенных отрядов, хулиганскими разбойными нападениями, внушили Варваре (дом которой, как и дом Варавки, стал приютом для защитников баррикады, для Любы Сомовой, Кутузова и других) мысли о необходимости повышать культуру участников борьбы, иллюзорную надежду на то, что «Дума создаст широкие возможности для культурной работы», что, «не повысив уровня культуры народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы» [XXIII, 200]. Эта мысль, актуальная и в 1920–1930-х годах, подкреплена эпизодом встречи Клима Самгина с пассажирами вагона второго класса: «Именно эти люди, – думал Клим, видя жующих, суетно озабоченных обывателей, – основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается всё остальное человеческое, культурное. Они и – крестьянство. Это – демократия, под- 61 линный демос – замечательно живучая, неистощимая сила. <…> Социалисты недооценивают значение демократии» [XXIII, 204]. Фраза героя, несомненно, спроецированная на текущую современность, призвана была акцентировать одну из существенных задач строителей нового мира, нового общества. Разноголосица, спутанность высказываний и проявлений так называемой культурной российской повседневности (в отличие от Варавки, убежденного в том, что «в городе скопляется мёд культуры», его дочь Лидия, согласная с политикой Столыпина, увлечена идеей «восстановлять культурные хозяйства, фермеров надобно разводить» [XXIII, 263]; называющий себя народником Ногайцев вопиет: «Мы народные социалисты, чистейшие демократы, не мыслим рост культуры без участия деревни» [XXIV, 291]) провоцирует сбой в суждениях заглавного героя. То ли с грустью, то ли цинично Самгин думает о том, что надо «обработать в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди перестали относиться к своему прошлому подобострастно – как к его превосходительству» [XXIII, 319]. При этом он вспоминает Иоганна Шерра, который советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, и в то же время соглашался с Гёте в том, что «быть человеком – значит быть бойцом». Специфическая функция образа Клима Самгина, который не укладывается в рамки ненавистного автору героя, заключается в диалектически сложном переплетении его ипостасей. Крайний индивидуалист, человек завышенных самооценок, болезненного самолюбия, он интересен как внимательный наблюдатель, очевидец и свидетель сумятицы, тяжелых несообразностей российской действительности. Обращает на себя внимание тот факт, что о культуре в горьковской книге говорят в основном люди из салонов, действующие или когда-то услышанные Самгиным. В россыпи суждений, не близких и даже чуждых автору, порой слышим 62 высказывания, притягательные своей нетленной ценностью. Так, один из юристов в комнате присяжных поверенных, «рыхлый старик», враг «пораженцев», названный Казимиром Богдановичем, неожиданно произнёс: «Я не купец, не дворянин, я вне сословий. Я делаю тяжелую работу, защищая права личности в государстве, которое всё ещё не понимает культурного значения широты этих прав» [XXIV, 510]. Не заметить эти слова в контексте 30-х годов, да и нашего времени – значит не понять что-то существенное в горьковской концепции культуры. Симптоматична и другая ситуация. Вовлеченный в водоворот затеи Дронова открыть свою газету, куда он собирался привлечь «все светила науки, литературы, Леонида Андреева», с тем чтобы объявить войну реалистам «Знания», Самгин вообразил «себя редактором большой газеты», работником культурного фронта, который «корректирует все течения, все изгибы… мысли современной ему. К его вескому слову прислушиваются политики всех партий, просветители, озабоченные культурным развитием низших слоев народа, литераторы, запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно знакомые с философией и плохо знакомые с действительной жизнью» [XXIV, 246]. В этих честолюбивых мечтаниях – программа одного «из диктаторов интеллектуальной жизни страны», но в её пунктах нет ничего призрачного, одиозного, в ней зафиксированы действительно непростые реалии текущего времени. Так Горький, по существу, напоминал соотечественникам, собратьям по перу о трудностях и ответственности работников культурного строительства. Наметив лишь некоторые аспекты освещения проблемы культуры в итоговой книге писателя, убеждаемся в необходимости ещё раз подчеркнуть её важность для Горького, который говорил о недавнем прошлом, чтобы более понятным был день сегодняшний. До последних дней он остался верен высказанному в молодо- 63 сти принципу принимать «культуру, если она вполне закончена», а также – стремлению быть не «последней спицей» в «культурной колеснице» страны [Письма. Т. 1. С.73, 143]. Прочтение «Жизни Клима Самгина» в этом и других новых аспектах делает прощальную книгу Горького актуальной в наши дни, по-новому значимой в поисках национальной идеи, путей разрешения многих вопросов истории, политики, литературы, религии, философии и, конечно, культуры в её изначально широком, ёмком смысле7. Примечания 1 М. Горький. Две души // Максим Горький: pro et contra. – СПб.: РХГИ, 1997. С. 96. 2 См.: Белова Т.Д. М. Горький: концепция культуры. Художественное и публи- цистическое воплощение. – Саратов: Изд-во Сарат. пед. ин-та, 1999. C. 159. 3 М. Горький. «Несвоевременные мысли» и рассуждения о революции и куль- туре (1917–1918). – М.: МСП «Интерконтакт», 1990. С. 39. 4 См.: Архив А.М. Горького. Т. XII. – М., 1969. С. 150. 5 Только А.И. Овчаренко обратил внимание на черновой набросок речи Куту- зова о людях, которые «считают только себя истинно культурными людьми…» / А.И. Овчаренко. М. Горький и литературные искания XX в. – М., 1971. С. 163. 6 См.: Некоркина Н.В. Мотив в сюжетно-композиционных связях «Жизни Клима Самгина» М. Горького // Поэтика художественной прозы М. Горького. Межвузовский сборник. – Горький, 1989. С. 113. 7 О необходимости такого прочтения, преломленного сквозь призму нашей современности, справедливо писала Л.Ф. Киселева в середине 90-х годов. См.: Киселева Л.Ф. «Жизнь Клима Самгина» в зеркале современности // Неизвестный Горький. М. Горький и его эпоха. Материалы и исследования. Вып. 4. – М.: Наследие, 1995. С. 98–102. 64 ХУДОЖЕСТВЕННОЕ И КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ М. ГОРЬКОГО НАЧАЛА ХХ ВЕКА В ВОСПРИЯТИИ ПОЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ОБЩЕСТВЕННОСТИ И. Рудзевич (Ольштын, Польша) На протяжении веков литературные отношения между Польшей и Россией были частью диалога культур двух народов, составляя комплекс взаимосвязей и взаимовлияний духовной культуры, воплощенной в литературных произведениях. «Литература является важнейшим компонентом этого комплекса, но все же одним из его составляющих, к которым относятся и народная культура, фольклор, разные виды искусства, религиозная мысль и письменность, общественно-политические идеи, историко-философские концепции и многое другое»1. В развитии национальной культуры, составных частей культурного процесса, «всех феноменов культуры доминирующую роль в формировании национального сознания, во всяком случае, в Польше и в России, играла литература»2. Существенную роль в начале XX века в развитии русской литературы, в том числе и творчества Максима Горького, сыграло тяготение к этическим вопросам, к тематике, связанной, прежде всего, с нравственностью, с моральными проблемами, касающимися человека и общества. Для автора «На дне» и многих других писателей нравственные нормы были основой системы морали, в которой важное место находили универсальные принципы, «вечные» вопросы, такие, как добро, правда, сострадание, любовь, справедливость, истина, становясь основой и сутью человеческого бытия, человеческого духа и культуры в начале XX века. Зна- 65 чительное место в творчестве этих писателей занимает развитие духовного начала, духовного совершенствования человеческой личности. У Горького это пристальное внимание к нравственному потенциалу человека проявляется прежде всего в образе простых людей, психике «маленького человека» с его особым, неповторимым характером, своеобразной личностью, где немаловажную роль играют христианские ценности. Для Горького это были герои-бунтари, не принимающие любой несправедливости, лживой морали, эгоизма и подлости, образы «босяков», отвергающих всякое несовершенство как в среде людей, общества, так и в мире природы, нравственных норм. В начале века для Горького основа всего развития «основа культуры... труд человека»3, который преображает как людей, так и среду их обитания. Первое упоминание о Горьком-писателе появилось в Польше уже в конце XIX века («Przegląd Tygodniowy», 1898), а начиная с 1900 года переводились и печатались его рассказы и тексты драм, которые ставились на многих польских сценах, вызывая «niezwykły oddźwięk w krytyce i u publiczności», a «mocny realistyczny talent Maksyma Gorkiego nie tylko jako wyraziciela nowych poglądów demokratycznych radykalnych Rosjan, ale i jako twórca pełnego współczucia dla niedoli nędzarzy i wydziedziczonych»4 – отмечали в различных издательствах. Во многих католических газетах и журналах («Czas», «Przegląd Polski», «Przegląd Powszechny») писали о Горьком, восхищаясь умением писателя в каждой, наиболее обездоленной, заброшенной, бедной и безнравственной личности увидеть человека, говорить о нем с сочувствием и верой в его возрождение и в его человеческие возможности. Особое внимание уделялось ярко выраженному стремлению молодого писателя будить совесть, искать добро в людях, под- 66 черкивать значение и роль нравственных норм и гуманизма в отношениях между людьми, критиковать и осуждать, ненавидеть и отбрасывать грязь и неправду, несправедливость и несвободу, а не личность, которая всегда может восстать, возродиться к другой жизни, к новому труду силой своей воли, своим желанием, своими стремлениями. В статьях, рецензиях и публикациях других жанров подчеркивались достижения Горького в создании новой литературы, в которой писателем велась борьба за нового человека, за свободу личности и за свободу человеческого духа, ставились проблемы развития общества, страны и личности в переломные моменты истории России. Отмечалось умение Горького защищать тех, кто был наиболее обижен, обездолен, умение раскрыть и показать их внутренний мир, их мечты и стремления, их жажду свободы и деятельности, а также умение рассказать о труде человека так, чтобы видны были не только трудности и тяжести работы, но и красота созидательного труда. «Gorki, – писал один из критиков, – stał się w literaturze rosyjskiej świadomością ludzi nieuświadomych, głosem tych, którzy milczą, albo niezrozumiale pomrukują, krzykiem z przepastnych nizin społecznych, obrońcą wydziedziczonych, żywych świadectwem ich ducha»5. В некоторых работах объясняется это биографией самого писателя, его личным знанием жизни, многих профессий и людей, о которых он пишет. Детские и юношеские годы, вся взрослая жизнь писателя принесли ему огромный жизненный опыт, обогатили его знанием жизни всех слоев, классов и общественных групп России. Это низы общества и рабочий класс, о жизни которых писатель знал не понаслышке, знакомство и тесное общение со многими представителями русской интеллигенции, русской культуры, литературы, политики и науки, это и стремление узнать и понять идеологию, психику нравственные нормы и моральные устои русского 67 мещанства, купечества, а также представителей бюрократии. Несмотря на все жизненные трудности и препятствия, Горький сохранил веру в людей, в человеческую доброту, в желание действовать и стремиться к свободе6. Герои Горького, считают польские авторы, выбирают свою жизнь сознательно, протестуя этим выбором против несправедливости, цивилизации, общественных норм и законов, которые признают права только избранных. Они готовы отвечать за свой выбор, за себя, за свою свободу и за стремление к счастью и поэтому «to żywiołowe ukochanie wolności i szczęścia ma być tak niezrównanie piękne, tak mocne, nawet romantyczne»7. В польских исследованиях и критических работах разных лет отмечалось все более значительное влияние писательской манеры и творчества Горького на создателей польской литературы, в частности драмы «На дне», для развития польской драматургии, актерских поисков, польской молодой культуры8. В статьях и разных материалах говорилось об актуальности культурного взаимодействия России и Польши, о том, как в новых тенденциях, психологических ситуациях, эстетических проявлениях в польской литературе проявился интерес к новым явлениям в литературной жизни России, отличавшейся от западной, стараясь тем самым пробудить интерес среди польских читателей и критиков к России, где все больше внимания уделялось широкому и разностороннему представлению в литературе различных общественных групп, кругов, героев. Эти черты характерны были и для творчества Горького, которого интересовал процесс рождения, развития и существования новых форм человеческого труда, роста новой культуры, борьбы за настоящий гуманизм в жизни, за право на труд, счастье и свое место в обществе и мире. Он протестовал против буржуазных и мещанских норм и законов, боролся за новые культурные ценности и за свободу выбора для каждой личности9. 68 Писатель считал, что права на свободу и счастье особенно заслуживают «русские люди – люди мучительно тяжелой истории» [29, 282] и в этом они близки к полякам, и он «jako człowiek, który chyli czoło przed narodem polskim, niezmordowanym w swej walce o wolność, jestem gorącym wielbicielem literatury polskiej i cieszyłbym się niezmiernie, gdybym mógł zapoznać naród rosyjski z życiem duchowym jego braci złączonych z nim wspólnotą krwi»10. И хотя польская литература непосредственно не повлияла на творческие достижения Горького, но «listy, recenzje, artykuły i rozprawy publicystyczno-filozoficzne autora, „Na dnie” dowodzą, że pisarz dobrze znał tę literaturę i że literatura ta była dla niego argumentem w sprawach i badaniach literacko-społecznych»11. Автор «Коновалова» постоянно, разными способами и методами боролся за нравственную чистоту людей, за радость жизни, за счастье, за глубокий гуманизм, что особенно видно в текстах, где появляются элементы, связанные с религией, с верой, с христианством, как, например, в сказке «Девушка и Смерть», где истинная и верная любовь Девушки, радость и желание жизни, вера в другого человека, в чувства побеждают даже Смерть. Эти религиозные настроения, библейские мотивы, вопросы веры проходят сквозной темой сквозь творчество писателя и связаны, как кажется, с одной стороны, с религиозным возрождением в России в начале века, с другой – с детством и воспитанием, с влиянием бабушки и ее сказок, ее веры и молитвы12. Со временем исследователи горьковского наследия стали обращать внимание на увлечение молодых польских новеллистов, авторов «малых жанров» в польской литературе, достижениями Горького – создателя новой литературы, писателя, который «stworzył legion postaci żywych, kruszących wymiary przeciętności… roztoczył obrazy zgnuśniałego społeczeństwa»13 и показал новые оригинальные темы и проблемы, раскрыл духовные и нравственные 69 поиски героев, в которых «zabrzmiała pełna, niczym nie sfałszowana pieśń swobody, ..ujaniła się prawdziwa myśl twórcza, ogołocona ze wszystkich łachmanów przeszłości…»14. Молодых польских писателей привлекала в творчестве Горького постоянная вера в человека, в его возможности, в силу истинного гуманизма, силу человеческого добра и взаимопонимания, а также оправдание и правомерность борьбы, ее даже необходимость, если она утверждает и укрепляет устремление людей к свободе, к общечеловеческой справедливости, всеобщей свободе выбора. Они замечали сочувствие и сострадание человеческому горю, активное отношение ко всяким проявлениям сопротивления бездействию, поддержку всех стремлений к деятельности и свободе у горьковских героев особого типа. Обычно они были представлены в романтическо-аллегорическом изображении, с использованием символики, романтической условности, сказочности, аллегории в жанре фантастического рассказа, романтического повествования, сказки, что давало возможность более детально познать и понять духовный мир и действительность, настроение и психику людей в переломный период, в эпоху исторических перемен15. В Польше отмечена непрерывная борьба молодого писателя за новую, нравственную, истинную культуру, которая создается творческой деятельностью человека и которая обогащает и воспитывает его. Горький беспрерывно подчеркивал роль и значение создателей и творцов всех форм искусства, которые в своей массе воспитывают как отдельную личность, так и новое поколение людей, творят самую высокую, ответственную и новую культуру, не забывая о прошлом и не отбрасывая наследия многих поколений – создателей материальных и духовных ценностей. В научном сборнике «Поляки и русские в глазах друг друга» отмечено, что литературные образы, «создаваемые творческим воображением автора, опирающегося на сложившуюся культур- 70 ную традицию, играют активную роль в формировании как мировоззрения, идеалов, психики современников, так и будущих поколений»16 Особую роль в развитии культуры видел Горький в книгах, в литературе, в художественных произведениях, в чтении, о чем многократно говорил и писал в статьях, письмах, публицистических текстах. Отмечалось это и в польских трудах, обращавших внимание на издательскую, критическую, публицистическую, воспитательную и литературную деятельность в начале века, на создаваемые писателем просветительные общества, издательства, рабочие университетыx17. Польских читателей и критиков привлекало в творчестве молодых русских писателей, в том числе и Горького, критическое отношение ко многим известным, устоявшимся, традиционным общественным нормам в конце XIX – начале XX века; высокий нравственный потенциал многих их произведений; пристальное внимание к вопросам религии, к борьбе доброго и злого в душе человека, что лежит в основе христианского религиозного сознания, к столкновению высокодуховных поисков и желаний с осознанием негативных сторон многих действий, черт характера и поступков; постоянный призыв к активности, к реальной деятельности, чтобы не только пользоваться, но и умножать и улучшать культурное наследие и культурные ценности прошлых поколений. В дальнейшем развитии, в стремлении к переменам, к новым художественным открытиям, к передовому нельзя, считал писатель, забывать о прошлом, о традиционном, необходимо учитывать все старое, ценное, устоявшееся, ибо «культура человечества – это активная память человечества, активно же введенная в современность»18. Современные художники – создатели новой нравственной культуры, в том числе и Горький, не без основания отмечали в Польше 71 в начале XX века и позже, в трудное переломное время, в моменты кризиса человеческого сознания, необходимость утверждения гуманизма, моральных законов, извечных этических ценностей, отражая и показывая их по-новому, приближая современному человеку, призывали присмотреться к ним, переосмыслить, пережить, переоценить, сопоставляя свой современный духовный опыт с общечеловеческим, с культурным наследием прошлого, накопленного усилиями, трудами, работами многих поколений, которое дает основу культуре нового времени. В Польше, как нам кажется, высоко оценили значение личности и творческих достижений Максима Горького в развитии новой русской культуры и литературы в начале XX века. aktorski moich czasów. – Warszawa, 1957; Jeż T.T. Od kolebki przez życie. – Kraków, 1937. T. 3. 9 См.: Ewolucja znakomitego pisarza (Dwóch Gorkich). // Wiadomości Literackie, 1924. № 18; Serge V. Nowa literatura rosyjskaю. // Kultura Robotnicza, 1922. № 12; Stern A. Prawda Rosji a prawda Europy. // Wiadomości Literackie, 1924. № 4; Wandurski W. Nowa proza rosyjska. // Wiadomości Literackie, 1924. № 32. 10 Wcisło Z. Nieznany list Maksyma Gorkiego. // Slavia Orientalis, 1960. № 4. S. 527. 11 Lenarczyk J. Maksym Gorki a literatura polska. / O wzajemnych powiązaniach literackich polsko-rosyjskich. Tom poświęcony VI Międzynarodowemu Kongresowi Slawistów w Polsce. / Pod red. S. Fiszmana i K. Sierockiej; Przy współudziale T. Kołakowskiego. – Wrocław–Warszawa–Kraków, 1969. S. 173–174. 12 См.: Ханов В.А. Религиозно-философские истоки творчества М. Горького. – Н. Новгород 2000; Кунарев А. Путь к истине. Христианские мотивы в повести Примечания «Мать». // Литература и религия, 2000; Рудзевич И. Библейские и религиозные 1 Поляки и русские в глазах друг друга. – М.: Индрик, 2000. С. 22. мотивы в русской литературе на занятиях со студентами-филологами (на примере 2 Там же. С. 22. анализа сказки Максима Горького «Девушка и Смерть»). / Русистика на рубеже 3 Горький и его корреспонденты. – М., 2005. С. 398. веков. Юбилейная книга в честь профессора Антония Палиньского. / Ред.: Зофия 4 Kotarbiński J. W służbie sztuki i poezji. – Warszawa, 1929. S. 184–185. Чапиги, Гжегож А. Зенталя. – Жешув, 2009. С. 150–155. 5 Belmont L. Maksym Gorki (Sylwetka). // Prawda, 1901. № 27. S. 333. 6 См.: Baumfeld G. Maksym Gorki (Śladami człowieka). – Stanisławów, 1906; 13 Mazanowski A. Gorki. / Tenże, Gorki, Czechow, Wieriesajew, Andriejew. Studia. – Kraków, 1907. S. 51–59. Wyd. 2, 1914; Czapiński K. Mistycyzm we współczesnej rosyjskiej literaturze. – 14 Jabłonowski Wł. Maksym… Op. cit. Lwów: Widnokręgi, 1910. S. 77–78; Jabłonowski Wł. Maksym Gorki. – Warszawa, 15 См.: Barański Zb. Literatura polska w Rosji: na przełomie XIX–XX wieku. 1906; Kutyłowki B. «Bosacy» i «bosactwo». // Kraj, 1904. № 4. S. 20–21; [Lange – Wrocław, 1962; Czachowski K. Obraz współczesnej literatury polskiej. – A.], Wrzesień A. Z obcej niwy. Maksym Gorki. // Tydzień (dodatek literacko-naukowy Lwów, 1934. T. 3; Klonowski S. Z dziejów Gorkiego w Polsce. – Twórczość, «Kuriera Lwowskiego»), 1904. № 36. S. 288; № 38. S. 302–303; Mazanowski A. 1953. № 6; Krzyżanowski J. Neoromantyzm polski. – Warszawa, 1963; Pigoń Nowa powieść rosyjska. Maksym Gorki. // Przegląd Powszechny, 1902. T. 76. № 10. S. Władysław Orkan. – Kraków, 1958; Sielicki F. Maksym Gorki w kręgu spraw S. 19–37, 210–229; 1903. T. 77. № 1. S. 42–64. polskich. – Warszawa, 1971; Urbanowska J. Radziecka powieść rosyjska w 7 Jabłonowski Wł. Maksym Gorki. / Tenże, Dookoła Sfinksa. Studia o życiu i twórczości narodu rosyjskiego. – Warszawa, 1910. S. 153–202. 8 См.: Chlebowski B. Literatura polska porozbiorowa. – Lwów, 1935; Czachowski J. Gabriela Zapolska. – Kraków, 1966;. Grzymała-Siedlecki A. Świat 72 Polsce w latach 1918–1932. – Wrocław–Warszawa–Kraków, 1966; Żakiewicz Z. Literatura rosyjska lat 1895–1914 w kręgu Młodej Polski. –Slavia Orientalis, 1968. № 4. S. 488–491. 16 Поляки... Op.cit. S. 24. 73 17 См.: Bruckner A. O literaturze rosyjskiej i naszym do niej stosunku teraz i lat temu trzysta. – Lwów–Warszawa, 1906; Korespondencja Maksyma Gorkiego z pisarzami. TT. Zofia Korczak-Zawadzka i Wacław Zawadzki. Wybór, wstęp i przypisy R. Śliwowski. – Warszawa 1966; Szymak J. Maksym Gorki. / Autorzy naszych lektur. Szkice o pisarzach współczesnych. Pod red. Wł. Maciąga. Wyd. 3, uzup. – Wrocław– КОНЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ М. ГОРЬКОГО И РОМАН В.Я. ЗАЗУБРИНА «ГОРЫ» Л.В. Суматохина (Москва) Warszawa–Kraków–Gdańsk, 1973. S. 291–305. 18 74 Лихачев Д.С. Письма о добром и прекрасном. – М., 1985. С. 200. Среди произведений советских писателей, которые Горький особо выделял в 30-е годы, следует назвать роман В.Я. Зазубрина «Горы» о кампании хлебозаготовок и начале коллективизации на Алтае. Ему посвящена большая доля переписки писателей, опубликованная лишь частично. Изучив ее в полном объеме, можно с уверенностью сказать, что первая книга романа увидела свет только благодаря неоднократной поддержке Горького. Он также не раз защищал роман от жестокой критики. Объяснить высокую оценку Горьким этого произведения можно не столько художественными достоинствами романа (которых он, впрочем, не лишен), сколько совпадением концептуальных положений Горького с художественной идеей романа Зазубрина. Рассмотреть горьковскую концепцию личности в рамках доклада в полной мере невозможно. Остановимся на тех ее аспектах, которые непосредственно связаны с оценкой писателем коллективизации и романа Зазубрина. В публицистике М. Горького 1930-х гг. концепция личности приобрела отчетливые очертания мифа о «новом типе человека, созданного советской действительностью» [27, 84]. Эту концепцию можно назвать стержнем мировоззрения писателя в последние годы жизни. С ней связано, в частности, и отношение Горького к коллективизации, которую он в письме И.В. Сталину 8 января 1930 г. оценил как «переворот почти геологический»: «Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного 75 ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника»1. Из приведенной цитаты видно, что Горького волновали не столько экономические цели сталинской политики, сколько перспектива масштабного изменения сознания миллионов людей. В публицистике Горького 1930-х годов эта мысль развивается последовательно и настойчиво: «Ведь нельзя не радоваться, видя и чувствуя, как перерождается мелкий собственник крестьянин, становясь настоящим общественником <…> Бывало, товарищи, работаешь у зажиточного крестьянина или казака и видишь: разумный человек, а односельчанам своим – лютый враг. Сытость и здоровье его скота ему дороже не только жизни прохожего батрака, а дороже и жизни односельчан и даже родственников, которые беднее его» [27, 78]; «…мужицкая сила – сила социально нездоровая <…> в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения». Его «перевоспитание <…> имеет целью изменить классовый тип человека, воспитанного веками зверской собственнической культуры» [27, 148–149]. В статье «Литературные забавы» Горький писал: «Основная тема всесоюзной литературы – показать, как отвращение к нищете перерождается в отвращение к собственности. В этой теме <…> заключен материал для создания «положительного» типа человека-героя…» [27, 257]. В Архиве Горького сохранились письма и документы, по которым можно судить, что Зазубрин имел довольно трезвое и ясное представление о том, что творится в деревне, обо всех «перегибах» и злоупотреблениях. И он не оставлял Горького в неведении об этих фактах. Позиции Горького и Зазубрина совпадали в главном. 5 мая 1930 г. Зазубрин писал Горькому: «Конец 29 и начало 30-го гг. были для СССР полны событиями, по размаху близкими к Октябрьской революции»2. В следующем письме, от 17 июня, За- 76 зубрин развил эту мысль: «…Очень жаль, что не можете приехать. Ведь у нас буквально прошел шквал третьей революции. <…> Особенно интересные события разыгрались как раз на территории Сибири. <…> Нынешней зимой я бродил по тайге, объехал массу деревень, видел и слышал все своими собственными глазами и ушами»3. Через год, 22 июня 1931 г., он охарактеризовал роман как «книгу жизнерадостную и полнокровную» и отмечал: «Книгу свою я пишу как итог всем попыткам крестьянства устроить свою жизнь по-своему и как первый шаг рабочего класса к овладению дикой стихией частных собственников»4. Здесь наиболее отчетливо проявилось совпадение замысла Зазубрина с концепцией Горького. В первую очередь, убеждениям Горького в романе «Горы» соответствовал образ кулака Андрона Морева. Защищая роман от критика З. Штейнмана, Горький писал в статье «Литературные забавы», что действие этого произведения «развертывается на Алтае, в среде звероподобного сибирского кулачья» [27, 267]. Создавая образ кулака, Зазубрин использовал традиционный сюжетный ход сибирского романа, рассказав историю рода Моревых. Родоначальник этого семейства, дед Магафор, – убийца и насильник. История семьи показана как ежедневная привычная будничная цепь преступлений. Богатство крепкого хозяина замешано на крови, обмане, жадной жестокости. Такова же история рода Чураевых в романе Г.Д. Гребенщикова, Громовых в романе В.Я. Шишкова «Угрюм-река». Зазубрин постоянно подчеркивает звериное начало в человеке и человеческих отношениях. Через весь роман проходит образ медведя, становясь символически многозначным. Зазубрин даже переиначивает на свой лад известную пословицу. «Человек человеку медведь», – говорится в романе. Как реализация метафоры воспринимается и поговорка «медвежий угол». Когда в конце пер- 77 вой книги романа арестованный Андрон Морев бежит из-под стражи, коммунист Безуглый комментирует. «Одним медведем в горах стало больше». Зверь в изображении заядлого охотника Зазубрина силен и красив, а человек звероподобен. Идея Зазубрина достигает кульминации в сцене срезки рогов у маралов, когда дед Магафор сосет кровь из обрубков рогов, и сноха едва отрывает его от ослабевшего марала. Натуралистическая сцена воспринимается как своеобразная реализация расхожей политической метафоры той эпохи: «Кровь пили все Моревы, Мамонтов, Чащегорев, Бухтеев и Пахтин»5. Как и в других сценах романа, здесь параллелизмом подчеркнуто сходство зверя и человека. Андрон своими руками убивает любимую маралиху Тонконожку. Ее глаза, по-человечьи красивые, напоминали Мореву девушку Сусанну, которую он безответно любил в молодости, и которая предпочла смерть свадьбе с Андроном. «Раз не мне, так лучше никому», – сказал он о погибшей Сусанне своему сопернику. Тонконожке Андрон перерезал горло со словами: «Товарищам тебя не покину!»6. Любовь показана Зазубриным как жажда обладания, «звериный инстинкт собственника». Однако не все так однозначно в романе. Тема зверя, особенно образ медведя, развивается и в другом направлении. Прежде всего, отметим, что во внешности самого Зазубрина, по воспоминаниям современников, было что-то медвежье. В одном из первых писем Горькому, будучи редактором журнала «Сибирские огни», Зазубрин называл себя медвежонком-пестуном, а молодых сибирских писателей и поэтов – медвежатами, у которых трещат ребра от его опеки7. Следуя традициям сибирского романа, Зазубрин изображает в «Горах» представителей исконной народности – алтайцев, с их почти первобытным мышлением. Молодые охотники Эргемей и Эрельдей разговаривали на медвежьей охоте «шепотом, на осо- 78 бом условном языке, чтобы звери не могли их услышать и понять <…>, медведя называли прадедом и великим человеком»8. Главный герой романа, коммунист Безуглый, чувствует себя на охоте почти как алтайцы, «люди-дети»: «Он не мог отвести взгляда от пятипалых отпечатков на снегу. Он не в первый раз видел следы медведей. Они всегда волновали его своим сходством с человеческими. Босые предки пробрели тут в утомительных поисках пищи. Он скоро увидит их волосатые мускулистые спины»9. По Зазубрину, в каждом человеке много первобытного, что тесно связывает его с матерью-природой, и звериного, что делает людей извечными врагами друг другу и держит их в состоянии войны всех против всех. 28 августа 1931 года Зазубрин писал своей сибирской знакомой Е.Н. Орловой: «Коллективизация, уничтожение частной собственности, а за нею и семьи – оборвут многое звериное в нас. Человека с землей, со звериной волосатой ее грудью будет связывать только женщина. В ласках мужчины и женщины еще долго будет плескаться море, море – колыбель всего живого. В ритме волн древнего океана зародилась жизнь. Мы долго еще не сможем противиться инерции этого ритма. В конце концов, нужно ли это? (Сопротивление). Я думаю, что нет»10. Нетрудно заметить, правда, что там, где Горький говорит «они», Зазубрин пишет «мы». По замыслу Зазубрина, борьба, коренной перелом происходит не только в социальной структуре общества, но, не в меньшей степени, в сознании самого главного героя. Герой романа (как Давыдов в «Поднятой целине» Шолохова) едет в алтайскую деревню проводить хлебозаготовки и создавать колхоз. Он сталкивается со множеством сложнейших жизненных противоречий, в том числе и в себе самом. Прочитав диалог Безуглого с Андроном Моревым в отрывке, предназначенном для альманаха «Год шестнадцатый», Горький совершенно справедливо 79 отметил, что «кулак весьма красноречив и философия его соблазнительна для индивидуалиста», тогда как коммунист «будто нем по природе своей»11. Безуглый действительно немногословен в политических спорах, на которые его вызывают разные герои романа. Когда он начинает говорить (например, в образцовой коммуне «Новый путь»), речь его мало убедительна, по крайней мере, с художественной точки зрения. Читатель ждет от героя активных действий, но его характер больше раскрывается во внутренних сомнениях и противоречиях. Он едет на охоту с Андроном Моревым и успокаивает себя: «Неужели я его на хлебозаготовках помилую?»12. Он с тоской вспоминает о великолепном яблоневом саде, который вырастил его дед. Желание продолжить это великолепное дело несовместимо с сознанием своей миссии в деревне, с мыслью, что кто-то (как и он) пришел описать и забрать у деда его сад. Тоску по этому саду герой буквально вырывает из себя – как собственнический инстинкт. Не раз он ловит себя на мыслях остаться в селе, в своей воссоединившейся семье: «Безуглый с горькой завистью снова подумал о деде. Он хочет, чтобы и у него дети пахали свои поля рядом с его полем, чтобы и его внуки сеяли со своими отцами. Он хочет жить вечно»13. Безуглый, в судьбе которого есть параллели с событиями жизни автора романа (воспоминание о XV съезде партии и Сталине на этом съезде, подозрение в нечистоплотности и угроза исключения из партии), – колеблющийся герой. Это смелый человек, герой Гражданской войны в горах Алтая, не понимающий причины своих сомнений и колебаний. Когда-то, во время Гражданской войны Андрон Морев спас Безуглому жизнь, спрятав на пасеке и исцелив от ран. Теперь Безуглый приехал изымать у богатых хозяев хлебные «излишки», «зорить» его хозяйство. Автор облегчает герою острый внутренний конфликт, подчеркивая небескорыстность 80 дальновидного Андрона, «привечающего» раненого красноармейца: «Може ихняя возьмет, и возьмет навдолго»14. Кроме того, во время охоты Безуглый спасает Морева от лап разъяренного раненого медведя. Герои квиты. На самом деле в Безуглом живо нравственное чувство, независимо от того, какие личные отношения связывают его с «кулаком». И хотя автор сюжетно облегчает герою задачу нравственного выбора, раскулачивание Андрона – трагедия и для уверенного в своей правоте Безуглого. Вероятно, поэтому Горький не счел Безуглого «положительным лицом» романа и видел героя в другом персонаже произведения – коммунисте Игонине, который, действительно, далеко ушел от своего «звероподобного» прошлого, когда покупал «барыньку» за два пуда муки (эпизод был купирован цензурой в издании 1980 года). В неопубликованном ответе Ф. Панферову на его «Открытое письмо» Горький писал: «Мало ли какими путями приходят люди к единой, великой правде, очищаясь от прошлого. <…> Игонин – крупное достижение автора. Именно из людей такого типа вырабатывались в одну сторону герои, подобные Чапаеву и знаменитым партизанам Гражданской войны, в другую – Махно, Антонов <…> Вместо Махно или Антонова он стал честным рядовым коммунистом»15. Споры о романе, так или иначе, были связаны с концепцией личности. В июле 1931 года Зазубрин несколько дней прожил в Горках. 16 июля он читал здесь роман «Горы» Горькому, его домашним, Воронскому, Бабелю, Сейфуллиной. А.К. Воронский вспоминал: «За ужином я сказал Зазубрину, что материал, по-моему, лучше оформления. Непонятно, как можно писать, что природа – сволочь. Это – клевета, какой-то нехороший нигилизм. Горький покосился на меня»16. Зазубрин в письме Горькому от 13 августа 1931 г. передает его слова иначе: «Воронский мне сказал: «Роман Ваш никудыш- 81 ный. Герой – чепуха. Я протестую против этой книги от первой до последней ее строчки. В романе нет ни одной хорошей фразы. Бабель потому и сбежал, что не хотел в глаза говорить Вам горькие слова. Фраза у Вас должна быть неграмотной и неуклюжей, а Вы ее зализали. Жизнь против нас, а Вы ее куда-то тащите. Какая ерунда – пытаться перекрыть звериное начало чем-то там коммунистическим»17. Последние слова особенно возмутили Горького: «Это уж отчаянно плохо, это пахнет гнилью»18. Как и заглавие статьи З. Штеймана «Тарзан на хлебозаготовках»: «С «Тарзаном» сравнивается герой повести коммунист Безуглый. Не могу признать это сравнение остроумным, ибо очень легко сравнить любого человека с выдуманной полуобезьяной…» [27, 267]. Для Горького были неприемлемы как неверие в возможность «перековки» человека, так и нарочито примитивная трактовка главного героя и художественной идеи романа Зазубрина, акцент на натуралистических сценах романа и их оценка вне контекста произведения. В неоднозначности образа главного героя, возможно, заключается одна из причин незавершенности романа. Вышла в свет лишь первая его часть. Собрав много материала, для чего специально автор ездил на Алтай в 1934 г., напряженно работая в 1934–1935 гг., Зазубрин так и не написал 2-ю и 3-ю части романа, хотя и мечтал закончить «Горы» и начать работу над давно задуманным романом «Баран» («Золотой баран») на монгольском материале. В конце концов, он отложил «Горы», чтобы написать пьесу об ученых-медиках «Человеческие обязанности», к неудовольствию и разочарованию Горького. Суровому критическому разбору пьесы посвящено последнее письмо Горького Зазубрину19. Комендант дома Горького на Малой Никитской улице И.М. Кошенков привел в своих записях слова Горького о романе Зазубрина: «Горы будут, но книги не будет»20. Таким образом, в романе Зазубрина «Горы» Горький более всего 82 ценил стремление изобразить социальные преобразования в деревне как трудный процесс рождения нового человека, появление фундаментальных изменений в сознании людей. Оба писателя искренне разделяли эту утопическую идею. Однако довести ее до окончательного воплощения в романе, не исказив жизненной и художественной правды, Зазубрину, вероятно, не удалось. Это вполне могло стать одной из причин того, что роман остался недописанным, наряду с сокрушительной критикой, цензурными препятствиями и трагической судьбой автора, арестованного и расстрелянного в 1937 г. Примечания 1 Из переписки А.М. Горького / Подгот. текстов З. Черновой; коммент. С. Заи- ки, Л. Спиридоновой, З. Тихоновой // Известия ЦК КПСС. – 1989. № 7. С. 215 Архив А.М. Горького: Т. Х. Горький и советская печать. Кн. 2. – М.: Наука, 2 1965. С. 365 Литературное наследство Сибири.– Новосибирск: Западно-Сибирское кн. 3 изд-во, 1972. Т. 2. С. 272 Архив А.М.Горького: Т. Х. Горький и советская печать. Кн. 2. – М.: Наука, 4 1965. – 502 с. С. 367 5 Зазубрин В.Я. Два мира. Горы: Романы. – Иркутск: Восточно-Сибирское кн. Изд-во, 1980. С. 460 6 Там же. С. 457, 460 7 Архив А.М. Горького: Т. Х. Горький и советская печать. Кн. 2. – М.: Наука, 1965. С. 347 8 Зазубрин В.Я. Два мира. Горы: Романы. – Иркутск: Восточно-Сибирское кн. Изд-во, 1980. С. 335 9 Там же. С. 334 10 Литературное наследство Сибири. Т.2. С. 389 11 Горький и его корреспонденты. Письмо Л. Авербаху от 22 февраля 1933 г. – М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 613 83 12 Зазубрин В.Я. Два мира. Горы: Романы. – Иркутск: Восточно-Сибирское кн. Изд-во, 1980. С. 323. 13 Там же. С. 368. 14 Там же. С. 293 . Горький М. По поводу «открытого» и других писем // Архив М. Горького 15 ­ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ ГОРЬКОГО О С «СЕРАПИОНОВЫМИ БРАТЬЯМИ» Е.Н. Никитин (Москва) (ИМЛИ РАН). ЛСГ 9-13-2. . Воронский А.К. Встречи и беседы с Максимом Горьким // Новый мир. – 16 1966. № 6. С. 212–224, 222 . Архив А.М.Горького: Т. Х. Горький и советская печать. Кн. 2. – М.: Наука, 17 1965. С. 370. 18 Там же. С. 372 19 См. там же. С. 425–427 20 Вокруг смерти Горького: Документы, факты, версии. / М. Горький. Материа- лы и исследования. Вып. 6 – М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. С. 138 84 Известно, что Горький постоянно оказывал помощь вступающим в литературу писателям. Большое внимание он уделил и группе «Серапионовы братья». В марте 1923 г. Горький писал издателю журнала Disque vert («Зеленый круг») бельгийскому литератору Францу Элленсу о серапионах: «Эта группа родилась в 1919 году при следующих обстоятельствах: «Всемирная литература», издательство, ставившее себе целью дать русским читателям лучшие произведения всех европейских и американских писателей девятнадцатого века, образовало «студию переводчиков». <…> Вскоре выяснилось, что среди студистов имеется ряд молодых людей, обладающих бесспорным литературным дарованием. Это были: Михаил Зощенко, Лев Лунц, Николай Никитин – прозаики; и поэты – Николай Чуковский (сын критика), Владимир Познер, Елизавета Полонская. Они образовали особую группу. Постепенно к ним присоединились: Константин Федин, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин, и группа назвала себя «Серапионовыми братьями», по имени известного романа Гофмана»1. Перечисляя серапионов, Горький забыл назвать еще троих членов братства: Илью Груздева, Всеволода Иванова и Николая Тихонова. Николай Чуковский, в силу своего возраста, не принимал активного участия в работе группы, он исполнял роль «младшего брата». Первая публикация письма к Франсу Элленсу появилась на французском языке в № 4–6 Disque vert за 1923 г., а затем была 85 перепечатана по-русски в петроградском журнале «Жизнь искусства». Эта публикация сыграла значительную роль в защите талантливых писателей от нападок Сергея Городецкого, который, недоброжелательно относясь к детищу Горького – «Всемирной литературе»2, перенес его и на учеников издательства – «Серапионовых братьев». В статье «Зелень под плесенью» Городецкий писал: «Группа «Серапионовых братьев» – Мих. Зощенко, Вс. Иванов, Мих. (так у Городецкого. – Е.Н.) Никитин и др., уже известная по «Красной нови» и др. изданиям <…> это молодая, цветущая зелень нашей литературы. И вот старый Петербург старательно наводит на нее свою плесень. Умный и талантливый руководитель группы Евгений Замятин, к сожалению, целиком остался в старом, и вместе с техникой передает своим ученикам свою квель и плесень идеологическую»3. В первые годы советской власти между различными литературными группировками шла бескомпромиссная борьба. Особой агрессивностью отличались «пролетарские» писатели: сначала – пролеткультовцы (одним из проповедников идей Пролеткульта был Городецкий), потом – рапповцы. Серапионы с первых дней своего существования почувствовали силу «пролетарского» кулака. Переводчиков издательство «Всемирная литература» начало готовить в феврале 1919 г. Через четыре месяца, 13 июня, газета «Известия» сообщила своим читателям: «…У руководителей издательства создалось убеждение, что лишь путем эмпирическим, путем совместной работы над методами анализа и созидания стихов и прозы может быть создан кадр сознательных работников. Отсюда возникла мысль о «Литературной студии», мастерской, не столько школы, сколько лаборатории. Задача ее не умозрительная, а действенная: добытые теоретические данные приложить к практической работе над переводами иностранной литературы. Студия приступила к работе еще в феврале этого года. Постоянные семи- 86 нарии велись Н.С. Гумилевым, А.Я. Левинсоном, М.Л. Лозинским, В.А. Чудовским. Отдельные лекции были прочтены К.И. Чуковским и Е.И. Замятиным». Позднее число преподавателей увеличилось. А.А. Долинина пишет: «В работе студии принимали участие известные писатели и ученые, в основном те же, кто работал и в издательстве: А.А. Блок, Ф.Д. Батюшков, А.М. Горький, Н.С. Гумилев, Е.И. Замятин, Г.Л. и М.Л. Лозинские, С.Ф. Ольденбург, К.И. Чуковский, В.К. Шилейко, В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум и др.»4 Корней Чуковский вспоминал: «…Так как в эту студию (помещавшуюся в доме Мурузи) нахлынуло множество людей, которые нисколько не интересовались иностранной словесностью, а жаждали писать свои собственные рассказы, статьи и стихи, то эта студия постепенно оторвалась от «Всемирной литературы» и стала чем-то вроде клуба для начинающих авторов»5. Через два года клуб оформился в группу. Николай Чуковский вспоминал: «Первое организационное собрание «Серапионовых братьев» состоялось 1 февраля 1921 года в Доме искусств, в комнате Слонимского. Членами братства были признаны Илья Груздев, Михаил Зощенко, Лев Лунц, Николай Никитин, Константин Федин, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская, Виктор Шкловский и Владимир Познер. Название «Серапионовы братья» предложил Каверин»6. Эту же дату организационного собрания – 1 февраля 1921 г., со ссылкой на М.Л. Слонимского, – называет и К.Д. Муратова7. В.Б. Шкловский, участвовавший в организационном собрании, вскоре отдалился от группы. Николай Чуковский пишет: «Серапионы встречались раз в неделю в комнате у Слонимского и читали друг другу свои произведения. <…> Несколько в стороне стоял один только Виктор Шкловский – все-таки он был литератор другого поколения, начавший значительно раньше и не сливавшийся с остальными серапионовцами полностью»8. 87 Вскоре после учредительного собрания состоялась первая встреча членов группы с Горьким. В «Летописи жизни и творчества А.М. Горького» нет точного указания на то, когда она произошла, сказано неопределенно: февраль – середина октября9. В.А. Каверин писал об этом: «Я помню весенний день 1921 года, когда Горький впервые пригласил к себе молодых ленинградских писателей, и меня в их числе»10. Николай Чуковский в неопубликованной части воспоминаний возразил: «Я присутствовал при первом посещении серапионами Горького – при том посещении, которое описал Каверин в своей статье «Горький и молодые» (Знамя. 1954. № 11. 158–167). Каверин хорошо запомнил это посещение, потому что оно было его первой встречей с Горьким. Для Федина и Слонимского встреча эта была далеко не первой. Я тоже и раньше бывал у Горького на Кронверкском. Однако это посещение ясно помню. Прежде всего – когда оно было. Каверин пишет довольно неточно – весной 1921 года. Мне думается, что оно было во второй половине февраля, недели через три после основания Серапионова братства. Я помню снег на улице, когда мы шли к Горькому, – ­растоптанный, чуть начинающий таять»11. Прежде чем установить точную дату встречи, скажем о том, что на ней шла речь о сути творчества. В.А. Каверин вспоминал о словах Горького: «Не верьте тем, – сказал Горький, – кто утверждает, что это легкий хлеб»12. «Что такое труд писателя?» – спросил он, и я впервые услышал очень странные вещи. Оказывается, труд писателя – это именно труд, то есть ежедневное, может быть, ежечасное писание – на бумаге или в уме. Это горы черновиков, десятки зачеркнутых вариантов. Это – терпение, потому что талант обрекает писателя на особенную жизнь, и в этой жизни главное – ­терпение. Это жизнь Золя, который привязывал себя к креслу, Гончарова, который писал «Обрыв» около двенадцати лет, Джека Лондона, который умер от усталости, как бы ее ни называли врачи. Это 88 жизнь тяжелая и самоотверженная, полная испытаний и разочарований. Урок, преподанный мастером, был хорошо усвоен юными литераторами. У серапионов вошло в обычай при встрече говорить друг другу: «Здравствуй брат. Писать очень трудно»13. Разговор о литературе начался с обсуждения тут же прочитанного рассказа Всеволода Иванова «Жаровня архангела Гавриила». В этот же день был решен организационный вопрос о принятии автора рассказа в братство. Николай Никитин вспоминал: «Горький в творчестве неспокоен так же, как и в своей жизни. <…> Помню его – при чтении рукописи Вс. Ивановым, когда Горький знакомил с ним серапионов. С этого чтения Иванов стал серапионом»14. Об этом же написал Николай Чуковский: «Горький предложил нам подружиться с Всеволодом Ивановым. И Всеволод Иванов был мгновенно принят в Серапионово братство»15. После обсуждения рассказа Всеволода Иванова начался разговор о творчестве серапионов. Николай Чуковский вспоминал: «Потом Горький перешел к разбору нашего творчества. <…> Разбор творчества был краткий, но очень лестный для всех. Федина, Зощенко и Лунца Горький хвалил пространнее и горячее, чем остальных, но и остальные не были забыты»16. Вениамину Каверину (Зильберу), имея в виду его рассказ «Одиннадцатая аксиома», Горький сказал: «Озорной вы человек. И фантазия у вас озорная, затейливая. Но хорошо, хорошо!»17. От вопросов творчества Горький перешел к обсуждению тем, более приземленных, но не менее важных для гостей. В.А. Каверин вспоминал: «Горький обрисовал наши материальные перспективы, и среди высоких литературных понятий впервые прозвучало слово «гонорар», как бы подчеркнувшее всю профессиональность разговора»18. Материальный вопрос был очень важным для начинающих литераторов. Все они были бедны. В.А. Каверин так вспоминал свои первые шаги в квартире Горького: «Волнуясь, я долго 89 размышлял о ботинках и успокоился лишь тогда, когда убедился в том, что у Всеволода Иванова, сидевшего рядом с Алексеем Максимовичем, такие же и даже немного хуже»19. Иванов позднее описал свою тогдашнюю обувь: «Подошва у ботинок отскочила, я ее примотал ржавой проволокой»20. Не менее важной для молодых членов братства была возможность печататься, и в этом плане помощь Горького была чрезвычайно важна. Николай Чуковский вспоминал: «Затем Горький перешел к тому, что всех нас тогда интересовало больше всего, – к возможности печататься, к планам издания серапионовского сборника и книг отдельных серапионов. Помню, что при этом, наряду с Госиздатом, часто поминалось имя Зиновия Исаевича Гржебина»21. Издательство З.И. Гржебина было создано в 1919 г. при непосредственном участии Горького. Уже тогда оно было одним из самых работоспособных издательств в России. Предполагалось, что именно это издательство выпустит альманах «Серапионовы братья». Однако после отъезда в октябре 1921 г. Горького и З.И. Гржебина из России трудности в работе издательства, которых и весной было немало, значительно возросли. Устранить их из-за границы издателю и главному редактору было практически невозможно. В результате альманах вышел в 1922 г. в Берлине в издательстве «Русское творчество», а его сокращенный вариант в том же 1922 году выпустило издательство «Алконост» в Петрограде. Еще в 1919 г. при издательстве З.И. Гржебина Горький задумал выпускать журнал. Первый вариант его названия – «Завтра». Уже после отъезда писателя за границу в берлинском журнале «Новая русская книга» было помещено следующее рекламное объявление: «Путник», толстый ежемесячный журнал в изд. З. Гржебина, под редакцией Максима Горького, при участии гр. А.Н. Толстого, А.М. Ремизова, И.И. Соколова-Микитова и др. В нем будет напечатан ряд в свое время приобретенных З. Гржебиным произведений 90 живущих в России литераторов»22. В конце концов, журнал получил название «Беседа». Его в 1923–1925 гг. выпускало берлинское издательство «Эпоха». В журнале были напечатаны: поэма Николая Чуковского «Козленок» (1923. № 1), пьесы Льва Лунца «Вне закона» (1923. № 1), «Город правды» (1924. № 5) и его статья «На Запад!» (1923. № 3). Так кто же из серапионов присутствовал на первой встрече их группы с Горьким? В.А. Каверин называет только количество – семь человек. Николай Чуковский более конкретен. Он вспоминал: «В конце своей статьи «Горький и молодые» Каверин почему-то утверждает, что нас в тот день было у Горького семеро. Он ошибается, – нас было, по крайней мере, девять человек: Лунц, Каверин, Федин, Слонимский, Груздев, Никитин, Зощенко, я и Всеволод Иванов»23. Противоречия в утверждениях мемуаристов нет. Именно семь «Серапионовых братьев» пришло в гости к Горькому, так как Николай Чуковский членом группы не был, а Всеволод Иванов был принят в братство во время встречи. Теперь остается ответить на вопрос: когда же эта встреча произошла? Дать точный ответ позволяет письмо Горького к Всеволоду Иванову, отправленное адресату сразу же по возвращении писателя из Москвы в Петроград, в понедельник 28 февраля 1921 г. В письме сказано: «Приехав из Москвы, нашел Ваши письма, – очень рад. Можете ли прийти в четверг, в час дня? Жду»24. Таким образом, можно со всей определенностью сказать: первая встреча Горького с членами группы «Серапионовы братья» произошла в четверг 3 марта 1921 г. Повторим, на ней присутствовало, помимо хозяина квартиры, Вс.В. Иванова и Н.К. Чуковского, семь человек: И.А. Груздев, М.М. Зощенко, В.А. Каверин, Л.Н. Лунц, Н.Н. Никитин, М.Л. Слонимский, К.А. Федин. Каждый из названных писателей впоследствии занял заметное место в отечественной литературе. Произошло это, в значительной мере, благодаря 91 помощи, оказанной им Горьким в начальный (самый ответственный и сложный) период их деятельности. Примечания 1 Жизнь искусства. 1923. № 22(897). 5 июня. С. 19. 2 См.: Никитин Е.Н. Книгоиздательство «Всемирная литература» (1918–1924) 21 Чуковский Н.К. О том, что видел. – М., 2005. С. 96. 22 Новая русская книга. 1922. № 5. С. 44. 23 РГАЛИ. Ф. 2541. Оп. 1. Д. 96. Л. 137–138. 24 Горький М. ПСС. Письма: В 24 т. – М., 2007. Т. 13. С. 164. // Книга. Исследования и материалы. – М., 2009. Сб. 90. Ч. 1–2. С. 161–167. 3 Известия. 1922. № 42(1481). 22 февр. 4 Долинина А.А. Невольник долга. СПб., 1994. С. 172–173. 5 Чуковский К. Горький во «Всемирной» // Горький: Сб. статей и воспомина- ний о М. Горьком / Под ред. И. Груздева. – М.–Л., 1928. С. 361–362. 6 Чуковский Н.К. О том, что видел / Вступ. статья, сост., подгот. текста и ком- мент. Е.Н. Никитина. – М., 2005. С. 91. Муратова К.Д. М. Горький в борьбе за развитие советской литературы. 7 М.–Л., 1958. С. 142. 8 Чуковский Н.К. О том, что видел. – М., 2005. С. 93. 9 Летопись жизни и творчества А.М. Горького. – М., 1959. Вып. 3. С. 214. 10 Каверин В. Горький и молодые // Знамя, 1954. № 11. С. 159. 11 РГАЛИ. Ф. 2541. Оп. 1. Д. 96. Л. 133–134. 12 Знамя. 1954. № 11. С. 160. 13 Это приветствие использовал в качестве названия своей мемуарной книги, вышедшей в Москве в 1965 г., В.А. Каверин. 14 Никитин Н. О Горьком. (Заметки) // Горький: Сб. статей и воспоминаний о М. Горьком. М.–Л., 1928. С. 374. 15 Чуковский Н.К. О том, что видел. – М., 2005. С. 95. 16 Чуковский Н.К. О том, что видел. М., 2005. С. 95–96. 17 Знамя. 1954. № 11. С. 160. 18 Там же. 19 Там же. С. 159. 20 Иванов В.В. Собр. соч.: В 8 т. / Сост. Т.В. Ивановой; подгот. текста Л. Глад- ковской и М. Сотсковой; коммент. Л. Гладковской. – М., 1979. Т. 8. С. 198. 92 93 ГОРЬКИЙ КАК РУКОВОДИТЕЛЬ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА» (по книге Чуковского «Современники) З.Г. Кривоусова (Новокузнецк) Интерес Чуковского к Горькому был очень высок. Об этом свидетельствуют многочисленные дневниковые записи и литературный портрет, включённый в книгу «Современники». «Судьба подарила К.И. Чуковскому радость общения с целым рядом замечательных людей – А.М. Горьким, Е.И. Репиным, В.В. Маяковским. Это богатство попало в хорошие руки. Корней Иванович ничего не забыл, и его воспоминания об этих людях <…> сохраняют эту дорогую память для будущих поколений»1, – отмечала А. Бруштейн. В основу будущего портрета легли дневниковые наблюдения. По достоинству оценивая роль Горького в становлении и развитии советской литературы и культуры, Чуковский записывал не только факты, касающиеся непосредственной работы Горького на этом поприще, он обращает внимание на детали его одежды, особенности поведения, черты характера, – всё, что позволяет говорить о выдающемся писателе «как о единственной, не повторяющейся в мире душе – не о том, чем он похож на других, а о том, чем он не похож»2. Талант мемуариста, литературного критика и художника, как и возможность часто и близко общаться с Горьким, помогли автору изобразить литературную одарённость его натуры, проявляющуюся и в организаторских способностях. Работа над портретом была завершена в 1928 году, о чём свидетельствует дневниковая запись от 9 февраля: «Вчера кончил воспоминания о Горьком <…> С головою ушёл в работу – писал горячо и любяще. Вышло как будто неплохо»3. 94 Главное место в очерке, как и в дневниковых записях, занимают события 1918–1920 годов, связанные с деятельностью издательства «Всемирная литература», но начинается он с воспоминания о первой встрече со знаменитым уже писателем зимой 1915 года в Петрограде. Чуковский передаёт своё впечатление о человеке, о котором много слышал, но с которым не был знаком: «В это время в парадную с улицы лёгкой и властной походкой вошёл насупленный мужчина в серой шапке. Лицо у него было сердитое и даже как будто злое. Длинные усы его обледенели <…> и от этого он казался ещё более сердитым. В руке у него был тяжёлый портфель огромных, невиданных мною размеров»4. Однако при виде хозяйских детей «вся его угрюмость пропала, и я увидел горячую синеву его глаз» [122]. Такая деталь портрета, как глаза, позволяет разглядеть прикрытую внешней замкнутостью сентиментальность и ранимость души. Об этом же свидетельствует характеристика походки, сочетающей лёгкость и властность. Позже, познакомившись с Горьким, Чуковский заметил, что чаще всего на лице его бывают эти два выражения: «одно – хмурое, тоскливо-враждебное» и другое – «празднично-умилённовлюблённое». Последнее посещает его лицо, «когда он говорит о детях, о замечательных людях и книгах» [123]. Рассказывая о почтительном и любовном отношении Горького к книгам, об участии, которое он принимал в судьбах писателей, автор приводит в качестве неопровержимого доказательства одно из писем с предложением «и советов, и помощи, и денег». Подчёркивая, что «это письмо не исключение, а правило» [124], мемуарист приводит примеры живого участия Горького в судьбах людей, проявлявшегося не только в работе, но и в материальной поддержке многочисленных знакомых. «И нужно прямо сказать, что, если мы пережили те бесхлебные, тифозные годы, этим мы в значительной 95 мере обязаны нашему родству с Максимом Горьким, для которого все мы, большие и маленькие, стали тогда как родная семья» [126], – признаётся Чуковский. После предварительного представления героя очерка автор приступает к рассказу об их совместной работе в издательстве «Всемирная литература», основанном в сентябре 1918 года с целью приобщения советского читателя к шедеврам мировой литературы. «В течение нескольких лет мы вели эту работу под председательством Горького, и тут впервые для меня обнаружились такие его черты, о которых я и не подозревал до тех пор» [127], – отмечает мемуарист. Далее речь идёт о трёх особенностях, помогавших выдающемуся писателю выполнять обязанности организатора и руководителя крупного издательства. В первую очередь Чуковский обращает внимание на то, что Горький оказался знатоком иностранной словесности. «В публике издевались: «Пролетарий, не знает ни одного языка, а председательствует в учёной коллегии!». Но этот пролетарий оказался учёнее иного профессора. О ком бы ни заговорили при нём – о Готорне, Вордсворде, Шамиссо или Людвиге Тике, – он говорил о их писаниях так, словно изучал их всю жизнь, хотя часто произносил их имена на нижегородский манер» [127]. При этом подчёркиваются не только обширные познания, но и умение ориентироваться в материале, выбирать для публикации наиболее интересные в художественном отношении произведения. Ироническую же оговорку можно понять по-разному: и как напоминание о самообразовании Горького, и как желание показать, что великий писатель – вполне земной человек. Однако не вызывает сомнений, что высокий уровень образованности и вместе с тем простота поведения привлекают Чуковского, который тоже «сам себя сделал». «Второй неожиданной чертой его личности оказалось его безжалостное, я бы сказал – свирепое отношение к себе, – свидетель- 96 ствует Чуковский и уточняет: – Многие со стороны полагали, что он у нас лишь номинальный председатель, а между тем он был чернорабочий, не брезговавший самым невзрачным и нудным трудом» [127]. Горький не щадил себя, редактируя и рецензируя огромное количество чужих рукописей, полный портфель которых он уносил с собой после каждого заседания. Возглавляя учёную коллегию экспертов, он чаще других занимался черновой правкой, брал на себя бóльшую часть рутинной работы. Кропотливость этого подённого труда автор передаёт через характеристику почерка – «старательные, отрывистые и чёткие буквы». Добросовестность, аккуратность и требовательное отношение к себе проявляются в том, что Горький не только «просматривает», но и перерабатывает заново сотни страниц, требующих многодневной работы. Слово «работник», по утверждению автора, было у Горького высшей похвалой: «Самое это слово он произносил веско и радостно, словно поднимал какую-то приятную тяжесть: «работник» [125]. Уважение Чуковского вызывает то, что известный писатель не пользуется своим положением и работает не просто наравне со всеми, а больше других. «Но всего примечательнее в его тогдашней работе была её чудесная весёлость. Он делал работу как бы шутя и играя. <…> Горький ввёл эту дружественную шутливость в систему наших совместных работ» [128], – утверждает Чуковский. Автор неслучайно выделяет способность создавать «дружественный, простой и весёлый стиль» работы как одну из ведущих черт организатора. По его мнению, «именно оттого, что руководство Алексея Максимовича носило такой дружеский и непринуждённый характер, оно неизменно вело к повышению качества наших трудов» [130]. В качестве иллюстрации этого утверждения Чуковский вспоминает о завершавших рабочий день беседах у камина. 97 Формированию в издательстве особой атмосферы помогали и смешные рассказы Горького: истории из своей жизни, воспоминания о Чехове, о встречах с Толстым и Шаляпиным. В этих рассказах, некоторые из которых автор передаёт, по его признанию, слово в слово, проявляется талант выдающегося художника, природное чувство слова. Писательский дар чувствуется и в приведённых во второй части очерка деловых письмах Горького, адресованных Чуковскому и относящихся к работе во «Всемирной литературе». Каждая такая «беглая и краткая записка легко может быть развита до размеров журнальной статьи» [133]. Умение внятно и доходчиво говорить о самых серьёзных вещах сочетались в Горьком-руководителе с необыкновенной уступчивостью, терпимостью и деликатностью: он постоянно заботился о том, чтобы никто из сотрудников издательства не подумал, будто он навязывает им свои суждения. Будучи величайшим литературным авторитетом, Горький никогда не высказывал требований, а всегда лишь пожелания, и лишь в вопросах принципиальных проявлял завидную неуступчивость. Примером может служить рассказ о поисках квалифицированных мастеров-переводчиков. Когда попытки привлечь к работе в издательстве «посторонних», но образованных людей не дали результата, а предлагавшая свои услуги бывшая петербургская знать не владела искусством художественного перевода, Горький решил «переквалифицировать всю эту «серую массу», поднять её литературный и умственный уровень и внушить ей повышенное чувство ответственности» [137]. Для этого сотрудничавшие во «Всемирной литературе» профессора и писатели должны были выступать перед потенциальными переводчиками с докладами. С целью повышения квалификации переводчиков при издательстве была создана cтудия художественного перевода, где известные профессора и писатели читали лекции и проводили практические 98 занятия. Во всём этом, как видно из очерка, Горький принимал самое горячее участие. Чуковский неоднократно замечает, что руководство издательством «Всемирная литература» не было в те годы единственным занятием А.М. Горького. Автор упоминает о создании Дома учёных, а также об организации «ряда театральных и литературных предприятий». Успех этих и многих других начинаний стал возможен благодаря необыкновенной работоспособности и выдающейся эрудиции Горького, читавшего «сотни книг по всем специальностям – по электричеству, по коннозаводству и даже по обезболиванию родов <…>» [141], писавшего сотни писем, редактировавшего огромное число журналов и книг, заботившегося о начинающих петроградских литераторах группы «Серапионовы братья». При уникальных творческих и организаторских способностях Горький был удивительно скромен. Чуковский приводит несколько случаев, когда тот проявлял «принципиальное нежелание фигурировать в роли оракула, чьи изречения записываются в назидание грядущим векам» (146). Человеческая простота выдающегося писателя отражается в деталях, выбранных Чуковским для портрета. Например, многократно упоминается его портфель: тяжёлый, огромный, полный чужих рукописей, – символ не власти и высокого положения, а «чёрной работы», «подёнщины». Тяжесть выполняемых Горьким обязанностей подчёркивается сравнением с людьми рабочих профессий. Когда он дарил писателям книги, «было похоже, что он, мастер, раздаёт подмастерьям рубанки и стамески для работы» [125]. В другом месте обращается внимание на его походку: «Он вставал легко и эластично, уходил, входил и опять уходил, все его движения были точны и чётки, как у матроса на палубе, и, сделав, что надо, он без труда принимался за прерванное» [129]. 99 Последний штрих к портрету Горького-организатора – рассказ о «роли, которую сыграл он в истории детской литературы» [152]. В заключительной части очерка раскрывается его талант руководителя, проявившийся в «чрезвычайно трудоёмком и сложном деле» создания новой литературы для детей. Чуковский вновь называет черты характера, присущие Горькому-руководителю: «всеобъемлющую эрудицию», юмор, озорство, «литературную смелость», «беспримерное уважение к ребёнку», трудолюбие и творческое отношение к делу. Примечания 1 Воспоминания о Корнее Чуковском / Сост. К.И. Лозовская, З.И. Паперный, С.И. Чуковская. 2-е изд. – М., 1983. C. 60. 2 Чуковский К.И. Дневник (1901–1929). – М., 1991. С. 96. 3 Там же. С. 438. 4 Чуковский К.И. Современники. Портреты и этюды. – М., 1967. С. 122. Далее ссылки на это издание будут даны с указанием страниц в квадратных скобках. 100 КУЛЬТУРОЛОГИЯ М. ГОРЬКОГО М.И. Михайлов (Нижний Новгород) Вопросам теории культуры Горький уделял самое пристальное внимание. Об этом, в частности, свидетельствуют его работы культурологического характера, в особенности его статья «О культуре». Изучение данных работ, наряду с анализом его художественных произведений в свете культурологии, более чем актуально. И в первую очередь оно может быть значимо с точки зрения решения вопросов, касающихся необходимости существенного подъема культуры в период современного антропологического кризиса. Приступая к непосредственному анализу темы, сразу же скажем, что в основе культурологии Горького лежит такой, по своей сути мировоззренческий, принцип, как антропоцентризм. По мнению А. Воронского, Горький считал, что «надежен и прочен лишь человек»1. Данный философско-культурологический принцип гласит: человек – это нечто более значимое и ценное, чем все остальное, в том числе и мир в целом. Своего рода формулой антропоцентристского мировоззрения в культурологии Горького могут стать слова одного из его героев в пьесе «На дне» – Сатина: «Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и мозга! Человек! Это – великолепно! Это звучит… гордо!» [7, 177]. Как видно, в целом культурологическая позиция Горького (с точки зрения мировоззрения) в основе своей гуманистически-возрожденческая. В чем же суть и основное значение культуры в понимании Горького, если при этом ее интерпретировать как позитивную характеристику человека, его проявления? На этот вопрос мы и попытаемся ответить. 101 При всем обилии и разнообразии суждений, высказываний и замечаний по поводу культуры, которые можно обнаружить у Горького, необходимо признать следующее: ключевой, глобальной идеей в культурологических воззрениях Горького является идея возвышения человека. Нельзя не признать, что в основе возвышения человека в данном случае лежит принцип активного отношения человека к миру (природе и обществу). Как мыслитель и как художник Горький не мог принять мир таким, какой он есть, поскольку этот мир бесчеловечен, жесток и полон страданий. Позиция Горького была однозначной: «Мы пришли в мир, чтобы не соглашаться»2, «…человека создает его сопротивление окружающей среде». Горький при этом был далек от идеализации не только общества (общественной жизни), но и природы. По его мнению, «природа – сырой материал…»; человек возник «от грязи земной» и постоянно преодолевает «сопротивление всех слепых и бессмысленных сил космоса»; земля – «бесплодный кусок космоса», плохо приспособленный для обитания человека [24, 266]. В статье о М.М. Пришвине Горький пишет: с годами «стало казаться, что в обаятельном языке, которым говорят о «красоте природы», скрыта бессознательная попытка заговорить зубы страшному и глупому зверю Левиафану – рыбе, которая бессмысленно мечет неисчислимые массы живых икринок и так же бессмысленно пожирает их…» [24, 265]. «…Природа, – утверждает М. Горький в статье «О культуре», – хаос неорганизованных, стихийных сил, которые награждают людей землетрясениями, наводнениями, ураганами, засухами, нестерпимым зноем и таким же холодом» [24, 405]. При желании подобные суждения о природе, принадлежащие Горькому, можно было бы продолжить. Пожалуй, прежде всего и более всего, его отталкивало от природы то, что именно она, в конечном счете, является виновницей смерти человека. Поэтому, под стать Н.Ф. Федорову («Философия общего 102 дела»), он считал, что человек должен привнести в нее (природу) свой разум и волю, тем самым стать по отношению к ней хозяином и владыкой. Он отвергал восточную философию на том основании, что ее идеалом являлись смирение, покорность и недеяние. Отсюда его признание: «…человек же, утверждающий пассивное отношение к миру, – кто бы то ни был, – мне враждебен… Здесь я фанатик»3. Не идеализировал Горький и самого человека. Он хорошо понимал, что человек сам по себе – во многом несовершенное существо, нуждающееся в духовном саморазвитии, самовоспитании и самосозидании. Последнее он связывал с утверждением в человеке чувства собственного достоинства, самоуважения («Я есмь»), со способностью работать над самим собой. «Научиться уважать самого себя», «воспитывать в самих себе органическое отвращение к звериной половине нашего существа», – вот к чему постоянно призывал М. Горький. В соответствии с вышесказанным Горький вполне логично определяет культуру как «вторую природу», т.е. как явление, а точнее сказать, творение, которое позволяет человеку подняться, возвыситься над первой природой, над всем тем, что принято считать естественным (естеством) в окружающем мире и в самом человеке. Такой взгляд на культуру он дает в статьях «О культуре», «Разрушение личности», «О цинизме», «О мещанстве» и др. В связи с этим представляется односторонней интерпретация горьковского взгляда на соотношение культуры и цивилизации только с позиции разграничения и противопоставления последних, как это делает А.В. Евдокимов4, ибо сам Горький видел в них и нечто общее, ­единое. Нелишне отметить, что горьковское понимание культуры весьма созвучно той характеристике, которая дается ей сегодня: «Культура – это такой способ выживания и развития, при котором не 103 человек пассивно приспосабливается к природе, а, напротив, он приспосабливает природу к себе»5. Идея возвышения человека (с присущей для нее дихотомией и противопоставлением «верха» и «низа», а именно: неба и земли, духа и плоти, святости и греха) утверждалась Горьким не только теоретически, но и в его художественном творчестве начиная с ранних рассказов («Песня о Буревестнике», «Песня о Соколе» и др.) и кончая итоговым романом «Жизнь Клима Самгина». В целом эта идея христианская. И это дает основание считать Горького сторонником христианского взгляда на культуру, ее суть и смысл. Вот почему не представляется возможным принять мысль А.Л. Латухиной о том, что «у Горького доминирует не христианская, а славянскоязыческая традиция», что «Горьковский космизм – это «языческий» пантеизм, где Человек сближается с Богом (Природой)»6. Данное утверждение далеко от истины, ибо, напротив, языческое начало для Горького, хотя оно и имело значение, было всегда второстепенным, а вовсе не основным. Итак, мы остановились на общей (мировоззренческой) характеристике идеи возвышения человека как главной, определяющей идеи культурологии Горького. В свою очередь, идея возвышения человека в культурологических воззрениях Максима Горького может рассматриваться не только с точки зрения мировоззрения, но и в других, более частных аспектах (социальном, этическом и др.). Одним из наиболее важных является эстетический. На нем мы сейчас и остановимся. Можно без преувеличения сказать, что Горький по большому счету не мыслил себе жизнь людей вне красоты (красоты человека). Как мы уже отмечали в свое время, «несмотря на то, что воззрения Горького на взаимоотношения человека и мира связаны с чувством трагизма, тем не менее – и это, пожалуй, главное – он <…> преодолевает его путем «снятия» трагического в рамках 104 возвышенно-прекрасного»7. Важно отметить, что в своих взглядах на красоту Горький не был ни «природником», ни «общественником». Поясним, что значит быть природником и общественником в эстетике? Быть природником – значит сводить красоту к красоте природы, к таким свойствам природных явлений, как пропорциональность, симметричность, гармоничность, целостность и т.п., а быть общественником – значит сводить красоту (красоту предмета) к общественной ценности. Вместе с тем в своих взглядах на красоту Горький не был ни материалистом, ни идеалистом, как не был он ни сенсуалистом, ни рационалистом. Его подход к пониманию, осмыслению красоты (прекрасного) был, скорее всего, говоря современным научным языком, деятельностным. Для Горького прекрасное – прежде всего деяние, творчество. Это значит, что главное в эстетике Горького – прометеевское, огненное начало (невольно тут вспоминается образ Данко). Именно оно, это начало, возвышая, просветляет и очищает душу, человеческую жизнь от темных, стихийно-разрушительных сил природы (тела). В его статье «Разрушение личности» есть слова, подтверждающие эту мысль: «…огнь же есть божество, попаляяй страсти тленные, просвещай душу «чистую», как сказано в стихе Софии Премудрости» [24, 40]. И еще: восхищаясь лиризмом в творчестве В.В. Розанова, он пишет: «…Внутри прекрасный, смелый, человечий огонь, которым я любуюсь и который люблю»8 (курсив наш. – М. М.). Знаменательны в этом смысле и его слова в «Исповеди»: «Безобразна жизнь! Но дайте детям расти свободно, не превращайте их в рабочий скот, и <…> осветят всю жизнь внутри и вне вас прекрасным огнем юной дерзости духа своего, великой красотой непрерывного деяния» (курсив наш. – М. М.). В цикле произведений «Пожары» огонь характеризуется Горьким как «сущий и вечный». В контексте сказанного представляет интерес суждение американской студентки по поводу ее восприя- 105 тия произведения Горького «Детство»: «Огонь – это важный образ в книге. Он греет, он разрушает, он озаряет. То, как люди относятся к нему, отражает их моральное содержание с точки зрения ребенка. Обратите внимание на то, как мальчик наблюдает за людьми в сцене, когда горел сарай. «Она была так же интересна, как и пожар: освещаемая огнем, который словно ловил ее, черную, она металась по двору, всюду поспевая, всем распоряжаясь, все видя» (глава 4)»9. Следовательно, есть основания утверждать: прекрасное, красота человека, согласно Горькому, – в его огненной душе (огненном сердце). А в целом эстетика Горького – это, можно сказать, эстетика огня. Раскрывая суть взгляда Горького на красоту, приходится вспомнить Гераклита, который считал, что основу «тайной гармонии» мира составляет огонь10. Возникает тут аллюзия и с эстетическими воззрениями Плотина, который писал: «Материя, эта самая низшая стадия существующего, сама по себе бесформенна и уродлива, и только по мере приближения к духу она получает порядок (симметрию). Через посредство огня, который прекрасен сам по себе, она получает также и свет, и цвета, а при помощи гармонии одухотворяется звуком. Все это, попадая в сознание человека через посредство материального восприятия, тем самым возвышает его к духовному. Поднимаясь выше, человек приобщается и к духовным сущностям, через посредство добродетели достигая сверхнебесной красоты». Суждения об эстетике огня как космической основы жизни можно обнаружить в трудах Е. Блаватской и в «Живой этике» Рерихов. Судя по всему, огненная ипостась красоты (прекрасного) интересовала не только Горького. Вместе с тем горьковская эстетика огня особенная. Особенность ее заключается в следующем: если 106 Гераклит видел в огне (общую) основу сближения людей с материальным космосом, его гармоничной и завершенной целостностью, а Плотин – силу, сближающую человека с «духовными сущностями» (Богом), иначе, путь уподобления Богу, – причем человек в том и в другом случае не имеет собственного «я», – то для Горького огонь есть, прежде всего, творческая сила (энергия) человека, позволяющая ему независимо от природных порядков (законов), а то и вопреки им («безумству храбрых поем мы песню!») созидать себя, свое свободное, возвышенное «я». Речь, таким образом, идет тут о творческом огне как основе возвышенно-эстетического утверждения человека, его индивидуальной сущности в пределах космоса (Универсума). Здесь, следовательно, важен человек не как часть чего-то: природы, мира или духовной сферы, а как такое существо, которое способно преодолевать (в процессе творчества, а значит, горения) стихийность и хаос природных, земных, телесных сил и тем самым обретать гармонию – гармонию в себе, в своей душе, суть которой в единстве земного (тела) и небесного (духа). Данное самоутверждение, самовозвышение человека вовсе не представляет собой некую самоизоляцию от всего и вся. Напротив, здесь человеческое «я» содержит в себе чувство общей (всеобщей) жизни, а значит, ощущение единства с человечеством и Вселенной. Из сказанного следует, что, по мысли Горького, все то, что существует вне человека (а это в целом «вторая природа» как предметное бытие) имеет отношение к прекрасному (красоте человека) в той мере, в какой предстает в качестве выражения или напоминания о красоте самого человека, его возвышенно-творческой сути. Нетрудно понять, что в целом эстетическая концепция Горького по своему характеру и сути является православной. Ибо в ее основании заложен не только и не столько конфликт, противостояние неба и земли, духа и тела, т.е. трагическое (что характерно для 107 католицизма), сколько их сближение, гармонизация, синтез в процессе индивидуально-творческого возвышения (преображения) человеческой души, т.е. красота (прекрасное)11. (Соответственно этому приоритет отдается не Духу, а душе). Существенно при этом отметить, что в интерпретации красоты в ее православном варианте для нас особенно важным стало признание послов князя Владимира по поводу их восприятия византийского богослужения (кстати, это признание сыграло решающую роль в принятии православия на Руси, 988 г.): «Не знаем, на небе ли мы были или на земле, ибо нет на земле такого вида и такой красоты, и мы не знаем, как рассказать об этом; только знаем, что там Бог с человеками пребывает, и Богослужение их лучше, чем во всех иных странах. Мы не можем забыть красоты той» («Повесть временных лет»). Как видно из содержания приведенной цитаты, красота в православии носит одновременно как небесный (духовный), так и земной (природный) характер. Необходимо сказать о том, что особое значение в эстетическом возвышении человека Горький придавал искусству, художественному воображению (образу). Приоритетная роль при этом отводилась образам-идеалам, а вместе с тем и образам-символам, побуждающим человека к активно-действенному, творческому самоутверждению, к преодолению хаоса в душе и в жизни. Красота, «живая красота», согласно Горькому, – это нечто высшее в жизни людей. «Я знаю, будет время, – писал он в романе «Мать», – когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда пред другим. Тогда будут жить в правде и свободе для красоты, и лучшими будут считаться те, которые шире обнимут сердцем мир, которые глубже полюбят его, лучшими будут свободнейшие – в них наибольше красоты». Как видно, правда и свобода в представлении Горького должны служить красоте (красоте человека). 108 Критерий красоты Горький распространяет и на такое явление, как социальная справедливость. Эстетика, по его утверждению, – это этика будущей справедливой жизни. Он высоко ценит творчество Анатоля Франса на том основании, что «этикой его была эстетика – этика будущего. Он в справедливости видел прежде всего красоту, мудро предчувствуя, что жизнь людей будет справедлива лишь тогда, когда ее насытит красота» [24, 250, 252]. В связи с этим нельзя не согласиться с мыслью В.С. Барахова: «Горький был русским социалистом по общей направленности устремлений, и сама идея социализма привлекала его главным образом с точки зрения эстетического и этического содержания, поэтизации всего возвышенного и творческого, что есть в человеке»12. Думается, Горький мог бы сказать о красоте то, что сказал о ней Н.А. Бердяев: «Красота есть конечная цель мировой и человеческой жизни»13. В заключение скажем следующее. В целом культурология М. Горького отличается глубиной и масштабностью творческой мысли. Здесь мы остановились лишь на ее отдельных сторонах, аспектах. Будучи большой, важной и серьезной проблемой, она, несомненно, нуждается в дальнейшем разностороннем и более детальном изучении. Примечания 1 Воронский А.. Искусство видеть мир. – М., 1987. С.42. 2 Горький М. Несвоевременные мысли. – М., 1990. С. 135. 3 Переписка М. Горького. В 2 т. – М., 1986. Т.2. С. 10–11. 4 См.: Евдокимов А.В. Проблема культуры и цивилизации в творческом на- следии М. Горького // Максим Горький: взгляд из XXI века. Горьковские чтения. 2008 г. – Н. Новгород: ННГУ. С. 325–330. 5 Золотухина-Аболина Е.В. Курс лекций по этике. – Ростов-на-Дону, 1999. С. 4. 109 6 Латухина А.Л. Человек и космос в философско-эстетическом восприятии И. Бунина («Тень и птицы») и М. Горького («По Руси») // Максим Горький и литературные искания ХХ столетия. Горьковские чтения. 2002 г. Мат-лы Межд. конф. – Н. Новгород, 2004. С. 201. 7 Михайлов М.И. «Человек – мир» в воззрениях М. Горького // Максим Горь- ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭТИКИ В ПОВЕСТИ М. ГОРЬКОГО «МАТЬ» Ю.М. Егорова (Москва) кий и литературные искания ХХ столетия. Горьковские чтения. 2002 г. Мат-лы Межд. конф.. – Н. Новгород, 2004. С. 176. Контекст. 1978. Литературно-теоретические исследования. – М., 1978. 8 С. 305. 9 Цит. по: Ваглер Харли (США). Студенты читают Горького // Максим Горь- кий на пороге XXI столетия. Горьковские чтения. 1998 г. Мат-лы Межд. конф. – Н. Новгород, 2000. Т. 1. С. 82. 10 См. подробнее об этом: Гершензон М. Гольфстрем // Лики культуры. Альма- нах. – М., 1995. Т. 1. С. 8 –15. 11 См. в связи с этим: Михайлов М.И. Актуальность творчества М. Горького на современном этапе (Некоторые эстетико-культурологические аспекты) // Максим Горький на пороге XXI столетия. Горьковские чтения. 1998 г. Мат-лы Межд. конф. В 2 т. – Н. Новгород, 2000. Т. 1. С. 135, 136–137. 12 Барахов В.С. Революция и проблема «двойственности» М. Горького // Мак- сим Горький на пороге XXI столетия. Горьковские чтения. 1998 г. Мат-лы Межд. конф. – Н. Новгород, 2000. Т. 1. С. 25. 13 110 Бердяев Н.А. О назначении человека. – М., 1993. С. 326. Поистине находкой является повесть М. Горького «Мать» для думающего читателя в наши дни. Казалось бы, что еще можно открыть для себя в зачитанной до дыр «настольной книге пролетариата», однако при более пристальном рассмотрении находишь в ней множество лакун, которые обнаруживают себя лишь при вдумчивом непредвзятом чтении. Одной из них стал вопрос: как первое произведение социалистического реализма сочетается с высшим проявлением насилия – убийством? Насколько горьковский гуманизм и понятие им социализма как новой религии будущего сверхчеловечества созвучно с известным выражением «цель оправдывает средства»? Эта дилемма встала перед Горьким во время революции 1905 года. В разгар событий он пишет жене: «Итак – началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые – да не смущают – история перекрашивается в новые цвета только кровью. Завтра ждем событий более ярких и героизма борцов, хотя, конечно, с голыми руками – немного сделаешь»1. Находясь в это время в Петербурге, он стал очевидцем того, как «рабочие проявляли <…> много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали груди и кричали: «Пали! Все равно – жить нельзя!»2. Понятно, почему эти впечатления нашли отражение в повести «Мать» – работа над ней началась вскоре после описанных событий. Приведенные цитаты показывают, что Горький осознавал неизбежность жертв и кровопролития с обеих сторон. И если во время революции 1905 года ее проливал 111 в основном безоружный в своей массе народ, то вполне закономерно, что несколькими годами позже ее начал проливать класс угнетателей и их приспешников – таково неизбежное требование и цена любой революции, как показывает история. В повести «Мать» эта неоднозначная тема была отражена в сцене убийства шпиона – табельщика Исая. В советском и в нынешнем горьковедении о ней либо избегали говорить, либо затрагивали с целью раскрытия образов Павла Власова и Андрея Находки. Отношение первого к высшей степени проявления насилия: «Убить животное только потому, что надо есть, – и это уже скверно. Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам мог бы убить человека, который стал зверем для людей. Но убить такого жалкого – как могла размахнуться рука?..» [VIII, 126] характеризовало его как преданного делу и товарищам, несгибаемого революционера-идеалиста. Душевные терзания Андрея Находки по поводу непреднамеренного попустительства убийству говорят о его «повышенной эмоциональности», расплывчатости и неопределенности взглядов, излишней мягкости – черте, способной помешать деятельности истинного революционера: «Нужно уничтожать того, кто мешает ходу жизни, кто продает людей за деньги… Если на пути честных стоит Иуда, ждет их предать – я буду сам Иуда, когда не уничтожу его! <…> я приму грех на себя, убью, если увижу – надо! Я ведь только за себя говорю. Мой грех со мной умрет… Я знаю – будет время, когда люди станут любоваться друг другом… Так – ради этой жизни – я на все пойду… Его лицо вздрогнуло, из глаз текли слезы одна за другой, крупные и тяжелые. – Это не я, – но я мог не позволить…» [VIII, 128]. Не случайно именно образ Андрея Находки претерпел наибольшую правку. Горький последовательно убирал впечатлительность и эмоциональность этого персонажа из текстов ранних редакций 112 повести. Первоначально в образе Андрея резко выступали черты, свойственные ему как романтику и вместе с тем «противоречившие характеру пролетарского революционера: абстрактный гуманизм, общечеловеческая любовь, жалость ко всем людям без разбора»3. Если в первой редакции он был импульсивным, романтичным и эмоциональным, чрезмерно впечатлительным, мягким и даже сентиментальным: «Тогда умиленное сердце замирает от радости, плакать хочется… так хорошо» [4, 3, 136], то в последующих редакциях образ Андрея претерпел значительные изменения. Горький снижает экспрессивность его речей, убирая из них патетику, риторику, восклицания, гиперболы, а также чрезмерную религиозность. Высказывания обоих героев-революционеров стали частью революционной этики, выразителем которой был и сам автор. Однако отношение Андрея Находки к убийству, как крайней мере проявления насилия, свидетельствуют, что сам Горький был противником случайной, неоправданной крови и жестокости. Чтобы наиболее полно раскрыть свою позицию в этом вопросе, автор «распределил» ее между обоими персонажами. Возможно, поэтому из убийцы в первой редакции, в последующих Горький сделал Находку лишь свидетелем. Думается, это изменение было вполне сознательным, поскольку читатели все равно не поверили бы в то, что Хохол, каким его сначала изобразил автор, способен на убийство. В работах горьковедов середины прошлого века С. Касторского, Н. Белкиной и др. подробно рассматриваются все изменения, вносимые писателем как в образ Андрея Находки, так и других персонажей, отдельных эпизодов и сюжета в целом. Как говорилось выше, Горький опасался, что первая кровь способна разбудить в народе страшный инстинкт хищника, и тогда она польется рекой с обеих сторон. Поэтому сама сцена убийства описана сухо, без лишних леденящих душу смакующих подробностей и кровожад- 113 ности. Как акт КРАЙНЕЙ необходимости. Желая смягчить впечатление от этого эпизода, Горький окружает его многочисленными диалогами нравственного содержания, передающими душевные терзания героев. Писатель еще не раз обращался к теме революционной этики в своем творчестве. В очерке «Михаил Вилонов», написанном в 20-е годы, делясь впечатлениями об этом великом Человеке, Горький размышлял еще на одну важную тему – тему классовой ненависти, порождающей зачастую бессмысленное и жестокое кровопролитие. Вилонов жил принципом: «Революционный пролетариат должен жить не злостью, а ненавистью» [XVIII, 375]. Под ненавистью он подразумевал правду, которую ценил превыше всего: «Когда говорят или пишут о святой, великой и еще какой-то там правде, я понимаю это только как правду ненависти. Никакой другой правды не может быть. Всякая другая – ложь» [XVIII, 379]. Самой страшной ненавистью, по мнению Вилонова, была классовая ненависть – самая могучая творческая сила. Развивая эту мысль, писатель возвращался к событиям 1905 года. За эти годы ему довелось встретить разного рода людей, отстаивавших дело обеих революций. Среди них оказалось много революционеров, «которые были таковыми Христа ради, из авантюризма, по «увлечениям молодости», по мести за карьеру, испорченную случайным арестом, из романтизма, даже из страха пред революцией и еще по многим мотивам, весьма личным, очень далеким от идеи революционного социализма», а также «бывших таковыми «скуки ради» [XVIII, 376]. Именно такие дискредитировали высокие цели глобальных перемен. Накопленная поколениями злоба на угнетаемый класс принимала у них извращенные формы и воспитала «страсть к мучительству, какое-то бешенство». «Вот наслаждение-то и есть преступность, которую уж никак, никто не оправдает», – говорит Вилонов [XVIII, 377]. 114 Несмотря на то, что повесть «Мать» изучается вот уже более 100 лет, в стороне остался целый ряд вопросов: каково отношение самого Горького к убийству? Насколько убийство вписывается в рамки социализма как формации будущего? Неужели заповедь «не убий» не нашла места в новой религии социализма? Ответ на эти и другие подобные вопросы можно обнаружить в работах современных исследователей. В своей диссертации философ А.В. Яковенко рассмотрел непримиримую позицию Горького в отношении к нравственным установкам религии, и в частности христианства. Исходя из марксистского положения о том, что религия, проповедуя утешение, смирение, покорность и другие христианские заповеди, писатель жестко критиковал принципы религиозной морали, поскольку они мешали росту политического самосознания трудящихся, их революционному пробуждению. Они формировали у человека пессимизм, неверие в собственные силы и возможности, отвлекали от строительства новой жизни. Основным лейтмотивом всего творчества и общественно-политических воззрений Горького, по мнению Яковенко, является «подлинно гуманистическое отношение к человеку как к высшей ценности, самому значительному и прекрасному существу в мире, единственному чуду на земле»iv, «поистине святому и великому»5. Потому он отрицал любые призывы официальной церкви провозгласить любовь человека к врагам своим, усматривая в них желание проповедников «притупить классовую ненависть, нейтрализовать классовую борьбу трудового народа против эксплуататоров, защитить несправедливые социально-экономические порядки»6. Всем своим творчеством и активной деятельностью Горький отвергал проповедь этой псевдолюбви, активно насаждаемой простому народу ради укрепления власти меньшинства, т.е. господствующего класса над народом. Горького возмущало любого рода классовое неравенство, поэтому, по мнению Яковенко, выход из тупиковой ситуации 115 писатель видел «в уничтожении непримиримых противоречий эксплуататорского общества»7, открыто критикуя идеи непротивления злу насилием, религиозного утешительства и лживого сострадальчества, антигуманных, по его мнению, идей терпения, смирения, страдания и пр. Яковенко считает, что Горький вполне мог поддерживать крайние меры проявления насилия во имя достижения высших целей на благо сверхчеловечества будущего. Поскольку табельщик Исай являлся приспешником класса угнетателей, его участь заранее была продумана писателем. Снисхождение к этому персонажу не предусматривалось, потому в результате многочисленных правок эта сцена все же осталась в повести. Менее категоричен в своих взглядах и выводах по этому вопросу Л.Я. Резников из Петрозаводска. Исследователь считает, что Горький тянулся к научному марксизму и ленинизму более эмоционально, чем с позиций глубоких познаний теории и практики рабочего движения. Поэтому в его творчестве, по мнению исследователя, скорее проявились черты романтического типа мышления. Горький выступал за активные действия и личности и масс, нацеленных на революционное и культурное преобразование мира. За проявление жалости, за воспевание воскресения души через страдание, непротивленчество злу насилием Горький критиковал роман Л. Толстого «Воскресение»8. Однако не только с ним писатель вступает в полемику, но и с Достоевским. Рассуждение в «Братьях Карамазовых» о том, что «все благоденствия, вся гармония будущего мира не стоит и одной слезинки безвинно загубленного ребёнка, в скрытом виде обсуждается и в повести «Мать»9, – считает Резников. Ниловна и Находка приходят в ужас от ненависти, с которой Николай Весовщиков сообщает им новость об убийстве табельщика Исая. «Вот видите, какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? – воскликнул Андрей. – Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из 116 терпенья, – что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится… – Страшно, Андрюша! – Тихо воскликнула мать. <…> – Справедливо, но – не утешает!» [VIII, 112] Именно в этих словах Резников видит главную идею повести. По его мнению, «заменив «слезинку» на каплю крови и противопоставив ее «озерам» слёз измученного, задавленного и расстрелянного в 1905 году народа, Горький оправдывает самое активное революционное действие, но в то же время выступает врагом жестокости, противником кровопролития»10. Кто-то может воскликнуть: а как же горьковский гуманизм? Он не вступает в противоречие с вынужденным проявлением жестокости. На первый план выходит болезненное осознание сожаления и неизбежности схватки и, как следствия, кровопролития. «Слезой грязи не смоешь. Тем более не смоешь крови. А задача – смыть с людей кровь и грязь», – говорил Вилонов [XVIII, 378]. Осознавая это, пытаясь найти самые весомые оправдания деянию, любой здравомыслящий человек остается противником убийства и оставляет за собой право на проявление крайней степени жестокости ЛИШЬ В ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ СЛУЧАЯХ. Горький как раз и был таким здравомыслящим человеком, считающим кровопролитие крайней мерой. К сожалению, смена любой формации неминуемо влечет за собой жертвы. Затронутая тема крайне уязвима, тем не менее, Горький сумел в процессе рождения своего видения социализма донести до своего думающего читателя много важного и глубокого, чем обеспечил долгую жизнь своей повести. Примечания 1 Горький М. ПСС. Письма: в 24 т. Т. 5. С. 10. 2 Там же. С. 9. 117 3 Касторский С.М. Повесть М. Горького «Мать», ее общественно-политическое и литературное значение. – Л.: Учпедгиз, 1954. С.89. 4 Яковенко А.В. Философско-нравственные аспекты критики религии в твор- ческом наследии А.М. Горького / Автореф. дисс. … канд. филос. наук. Ин-т философии и права АН БССР. – Минск, 1984. С. 19. 5 Архив А.М. Горького. Т. VII. С. 75. 6 Яковенко А.В. Философско-нравственные аспекты критики религии в твор- ческом наследии А.М. Горького / Автореф. дисс. … канд. филос. наук. Ин-т философии и права АН БССР. – Минск, 1984. С. 19. 7 Там же. С. 20. 8 Резников Л.Я. М. Горький читает «Воскресение» Л. Толстого. // Сб. Резнико- ва «Гуманизм, гражданственность, мастерство. – Петрозаводск, 1976. 9 Резников Л.Я. Максим Горький – известный и неизвестный. – Петрозаводск: Амитье, 1996. С. 30. 10 118 Там же. М. Горький и проблемы эстетики художественного творчества 119 РАННИЙ М. ГОРЬКИЙ В ВОСПРИЯТИИ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ РУБЕЖА ХIХ–ХХ ВЕКОВ В.Т. Захарова (Нижний Новгород) Обозначенная нами проблема никогда не была обделена вниманием горьковедения. Но суть заключается в том, что так же, как со временем меняется отношение к творчеству любого писателя, ‑ меняется и отношение к критике разных лет, ‑ в силу естественных, исторически обусловленных причин. Иными становятся со временем представления о философии творчества, обнаруживаются возможности новых методологических подходов. Применительно к раннему творчеству М. Горького представляется интересным исследовать и типологизировать оценки литературной критики на самых ранних этапах восприятия его творчества с целью уточнения с позиций уже XXI века состояния литературнокритической мысли тех лет, уровня ее философски-эстетической восприимчивости. Общеизвестен необычайный интерес к творчеству М. Горького с самого начала его творческой деятельности. А выход в 1898 г. первого двухтомного собрания его очерков и рассказов особенно активизировал критику. Уже в 1901 г. С. Гринберг издал в Петербурге отдельным томом сборник «Критические статьи о произведениях Максима Горького», куда вошли работы многих литературных критиков, как авторитетных, так и малоизвестных – Н. Михайловского, А. Скабичевского, Н. Минского, В. Поссе, Л. Оболенского, М. Меньшикова, И. Игнатова и др., – ранее опубликованные в периодике. 120 Следует сразу же заметить, что основной тон материалов был связан с несомненным признанием незаурядности личности и творчества молодого писателя. В заглавной статье сборника, подписанной инициалами С.М., говорилось о Горьком: «…он обладает громадным художественным талантом, глубоким художественным чувством, которое производит сильное влияние на каждого читателя»1. (Курсив автора). Понятно, что, в первую очередь, внимание критики было привлечено к теме босячества. Оставив «за скобками» нашего материала ставшие привычными клише типа «певец протестующей тоски», обратим внимание на замечательное стремление некоторых критиков ввести эту тему у Горького в традицию русской классики. И здесь мы находим небезынтересные сопоставления. Так, предлагалось «босяцкие» рассказы Горького, вроде «Коновалова», сопоставлять <…> не с народными очерками интеллигентов Успенского и Златовратского, а с «барскими» произведениями Гоголя, Тургенева и Щедрина», ибо творческий талант Горького «призван открывать общечеловеческие стремления и настроения в низших, обездоленных народных слоях, как это сделали художественные таланты Гоголя, Тургенева, Толстого и Щедрина… Но как эти великие дворянские и буржуазные писатели стремились подчинить своему художественному творчеству не только буржуазно-дворянскую, но и крестьянско-рабочую среду, так и Горький пытается охватить своим пролетарским сознанием по возможности все общественные слои» [4–5]. Это выводы В. Поссе в статье «Певец протестующей тоски». Заметим, что на языке литературной критики тех лет понятие «пролетариат» не имело еще того социального статуса, какой появился позднее: тогда чаще речь шла о русском «бродячем пролетариате», и представления о «пролетарии» и «босяке» синонимировались. Трудно переоценить значение такой позиции: важно, что В. Поссе уже по первым художе- 121 ственным опытам Горького определил меру и свойство его таланта именно в типологическом соотнесении с произведениями русских классиков. Н. Михайловским в числе первых была обнаружена традиция Достоевского в решении темы босячества у Горького, ‑ причем этой преемственной линии критик отдал приоритет перед популярной тогда идеей ницшеанства Горького. В статье «О Максиме Горьком и его героях» он справедливо предполагал: «Влияние Достоевского может быть достовернее» [99]. Предшественниками героев Горького являются, по его мнению, многие герои Достоевского, и «не только обитатели Мертвого дома, приближающиеся к Сережкам и Челкашам, а и Ставрогины, Раскольниковы и проч., приближающиеся к Зобарам, Ларрам, Наполеонам» [99]. В ином типологическом родстве с героями русской классики увидел горьковских босяков А. Скабичевский: «...что такое представляют собою все так называемые герои времени, – Евгений Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Базаров, Марк Волохов – как не в своем роде интеллигентных бродяг, и обратите внимание, что всем этим интеллигентным бродягам наиболее сочувствовали современные читатели, в то же время как героини постоянно предпочитали их буржуазно добродетельным и солидным Ленским, Круциферским, Волынцевым, Лежневым и пр.», – замечал критик в статье «М. Горький, очерки и рассказы» [114–115]. Развернув ретроспективу исторического типа бродяги в русскую древность, Скабичевский отстаивает верность Горького «тому исконному народному идеалу, который одинаково присущ и творениям безличного народного творчества, каковы: былины, сказки, разбойничьи песни, и классическим произведениям первостепенных русских писателей истекающего столетия: Пушкина, Лермонтова, Тургенева и пр.» [115]. Для Скабичевского важно было доказать эту связь в неуклонно политизирующейся общественной обстановке, 122 когда творчество писателей «подверстывалось» под определенные социально-политические взгляды: «…в предпочтении г. Горького бездомных героев каким бы то ни было добродетельным и вседовольным, катающимся, как сыр в масле, скопидомам, ‑ все равно, будь они крестьяне или городские капиталисты, смешно и видеть что-нибудь неомарксистское. В таком случае, следовало всю русскую литературу, начиная с «Евгения Онегина» Пушкина, подвести под тот же знаменатель» [115]. Остановившись хотя бы на приведенных выше примерах, можно убедиться, во-первых, в том, что сам факт такого обширного охвата литературной традиции в ее высших образцах и только применительно к одному тематическому пласту ранней прозы Горького свидетельствовал о мощном даровании молодого автора. А вовторых, это свидетельствовало в пользу литературных критиков, провиденциально обозначивших еще в самом начале пути писателя главный вектор его внутреннего развития: глубинную сопряженность с национальной художественной традицией. Что касается собственно философии босячества в изображении Горького, то здесь, как известно, было множество различных толкований, в которых горьковедение детально разбиралось в разные годы. Исследуемый сборник также содержит широкую амплитуду суждений об этом предмете, однако его анализ не входит в задачи данной работы. Обратимся к другим «тематическим пластам» раннего творчества Горького, привлекшим внимание литературной критики. На фоне экзотических героев «босяцкого цикла» благосклонно были восприняты очерки и рассказы о реальной жизни с реальными героями. При этом чуткий «слух» талантливой критики уловил в них самые разнообразные черты художественного дарования писателя. Так, Н. Михайловский выделил «Ярмарку в Голтве» ‑ «маленький очерк, написанный без претензий на какую-нибудь глубину или 123 «проникновение», безделка, но вся пропитанная каким-то мягким, светлым юмором», рассказ «Скуки ради», названный критиком серьезным и значительным по замыслу и «истинно превосходным по исполнению» [105]. А. Скабичевский дал высокую оценку рассказу «Варенька Олесова», заметив, что, «как и все очень талантливое, этот рассказ г. Горького поражает вас своею жизненностью, свежестью и, если хотите, своего рода новизною» [116]. Последняя увидена в смелом отступлении Горького от «беллетристической рутины», которая проявлялась в той привычке читателя, чтобы «свободомыслящие писатели выводили прогрессивных и передовых героев – одаренными непременно самою высокопробною нравственностью и, наоборот, людей ретроградного образа мыслей наделяли всеми семью смертными пороками» [116]. У Горького же, по верному наблюдению критика, «представляется та ирония и игра жизни, в силу которой очень часто под блестящей прогрессивной внешностью таится полное нравственное растление, и, наоборот, жалкая неразвитость и темное невежество скрывают в себе драгоценные перлы обновления человечества. Сюжет рассказа г. Горького весь построен на подобном qui pro quo» [117]. Но особенного внимания Скабичевского удостоился рассказ «Кирилка». В этой незамысловатой сценке критик увидел «глубокий символический смысл», поспешив успокоить читателя: «Но не подумайте, чтобы это был символизм в декадентском духе. Нет, рассказ г. Горького скрывает в себе тот здоровый художественный символизм, какой найдете вы во многих произведениях наших классиков – Крылова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Щедрина и проч. Одним словом, в бытовой сценке г. Горького, как в микрокосме, отражается то явление, какое мы видим в современной русской жизни, взятой в ее целом» [125]. Последнее наблюдение особенно важно: Скабичевский смело устанавливает координаты литературной преемственности Горького с русской классикой лишь на при- 124 мере небольшой зарисовки, причем координаты эти – самые заметные и прочные: ведь под классикой мы подразумеваем именно произведения, выводящие читателя на бытийный уровень художественного постижения жизни, – что и обнаруживал с ранних пор М. Горький. С различных позиций, но положительно была оценена поэма Горького «Двадцать шесть и одна». Критик Н. Геккер в статье «Двадцать шесть и одна», поэма М. Горького» приветствовал это произведение как первое у Горького, в котором «находим полную картину труда, в которой <…> мы видим «двадцать шесть» не только работающими изо дня в день при одних и тех же утомительных, изнурительных и опустошающих душу условиях, но и одинаково чувствующими, думающими и одинаково поступающими», – замечал [211]. Причину постигшего героев разочарования критик видит в их погоне за иллюзиями и делает весьма недвусмысленный выводпрогноз о том, что это будет продолжаться до тех пор, пока они «не найдут твердую и сильную опору внутри себя и в своей среде, в своем самосознании и в понимании лучшего идеала» [215]. Поскольку Н. Геккер принадлежал к среде революционеровпрофессионалов, а не к профессиональным критикам, пафос его восприятия рассказа понятен. Л.Е. Оболенский в статье «Максим Горький и идеи его новых героев (критический этюд)» дал более оригинальную и лишенную социально-классовой подоплеки трактовку поэмы. Он уловил ее «символизм», стремление Горького давать через малое и конкретнобытовое широкие обобщения. Несколько прямолинейно, но в целом оправданно он полагает, что «она» – это идеал, вера, – «такие, какими живо человечество» [235]. И справедливо замечает, что несчастные герои Горького, обвиняющие и проклинающие свой идеал, «никогда не поймут, что обокрали себя сами…» [235]. Оболен- 125 ский уловил, что у Горького подтекстово-ассоциативно проводится мысль о трагическом неведении «двадцати шести» о присутствии в мире подлинной красоты, о неумении возвыситься до нее. Вывод критика, убежденного, что «нужно иметь очень большой талант, чтобы сказать так много и так сильно в такой форме и в таком небольшом объеме», содержал надежду: «От г. Горького можно ожидать много» [235]. Специального внимания требует вопрос о восприятии критиками повести «Фома Гордеев». Как ни странно, в ряде статей приоритетное место занял образ Игната Гордеева, а не Фомы. Показателен в этом отношении «разбор» повести А. Скабичевским в статье «Новые черты в таланте г. Горького». Так, критик замечает: «…если мы возьмем Игната лишь, в частности, как тип богатого волжского хлеботорговца, то и в таком смысле он замечателен своею обобщающей широтой. Между тем, на самом деле, он еще общее: это тип исторический. Он напоминает нам и новгородских торговых людей, и некоторых московских царей, собирателей Руси – ­Иоанна III, или Грозного» [129]. В заслугу Горькому критиком ставится «весьма существенное достоинство», по его мнению, очень редко встречающееся в литературе того времени: «именно – полное отсутствие какой-либо односторонней, исключительной точки зрения на своих героев, умение выставлять их всесторонне, принимая во внимание все – и хорошие, и дурные их душевные качества» [129]. Восхищался тем, как изображен Игнат Гордеев, и критик, подписывавшийся инициалами А.Б. (статья «Мир босяков в изображении г. Горького»): «Игнат Гордеев написан во весь рост, сильная колоритная фигура, с ярким и мощным характером, типичный волжский богатырь-хищник <…> Игнат – то, что принято называть цельной, непосредственной натурой, которая всякому движению души отдается вся, без остатка» [148]. Критик указывает 126 и на предполагаемого прототипа Игната – известного волжского судовладельца Гордея Чернова, ушедшего на Афон в разгаре своих «миллионных предприятий» и окончившего там свои дни послушником в скиту. Что касается образа Фомы Гордеева, то, снова, к чести современной автору критики, в первую очередь, была замечена традиционная преемственность позиций молодого автора относительно русской классики: «Там, где Игнат действовал, не смущаясь вопросами о цели и содержании борьбы, весь увлеченный самим процессом, – рассуждал критик А.Б., – Фома прежде всего ищет смысла. Роковой вопрос – зачем жить? – не покидает его, и мы видим, как бьется Фома над этим вопросом, над разрешением которого ломали себе голову столько голов во все времена» [150]. В. Боцяновский в работе «В погоне за смыслом жизни» весьма оригинально усмотрел в Фоме автобиографичность писателя, имея в виду, конечно, внутреннюю суть героя: « Все лучшие рассказы г. Горького, не исключая и самой большой по объему его повести «Фома Гордеев», написаны на одну и ту же тему, во всех их главную роль играет одна и та же фигура «беспокойного» человека, стремящегося к абсолютной свободе и свету и отражающая в себе самого г. Горького» [171]. И, хотя это стремление к абсолютной свободе героев Горького несколько смущает критика, в итоге он приходит к мудрому пониманию квинтэссенции философии молодого автора, обратившись к «Песне о Соколе»: Сам г. Горький не заблуждается относительно конечных результатов постоянного стремления ввысь людей беспокойных. Он знает, что для большинства, если не для всех, полеты эти оканчиваются падением, что падение это сопровождается ужасными страданиями, часто смертью <…> Пускай, говорит alter ego г. Горького, не нужно им мешать, не стоит их жалеть – людей много! Важно стремление, важно желание души найти Бога, и, если в жизни будут души, охваченные 127 стремлением к Богу, Он будет с ними и оживит их, ибо Он есть бесконечное стремление к совершенству» [180]. Заметим: немногие толкователи «Песни о Соколе» увидели в ней и тогда и много позднее то, что увидел В. Боцяновский. Прежде всего, бросался в глаза лозунг: «Безумство храбрых – вот мудрость жизни!» ‑ и толковался, прежде всего, в русле политических пристрастий критики. Так, М. Меньшиков в статье «Красивый цинизм» весьма настороженно прокомментировал те рассказы Горького, которые принято было называть романтическими: «Каждый босяк г. Горького озлоблен на весь мир; он – будучи варваром, невежественным и пьяным, дышит почти байроновским отрицанием. Опасен Герострат, а тут целая армия Геростратов, готовых сжечь священный, строившийся веками, храм общественности. Спасибо г. Горькому, наконец-то он изобразил пролетария без либеральных прикрас, во всем цинизме этого типа. Вот оно, пятое сословие, вот они, тощие фараоновы коровы, которые пожрут жирных!» [187]. (Вновь заметим, что для интеллигенции рубежа веков еще не существовало понятия «пролетарий» как заводского рабочего). Для позднейшей критики довольно скоро стало очевидно, что с босяками Горький никогда своей надежды на переустройство жизни не связывал; но в данной статье весьма показательна пророческипредупреждающая мысль критика: «Еще более жаль, если «безумство храбрых» для г. Горького не красивая только фраза, а действительное убеждение» [198]. Итак, подведем итоги проведенному нами небольшому исследованию. Известно, что выход в свет первого небольшого «собрания сочинений» молодого М. Горького в 1898 г., а также его произведений рубежа веков – 1899–1900 гг. – вызвал необыкновенный всплеск не только читательского, но и литературно-критического внимания. Все ведущие русские журналы: «Русская мысль», «Русское богатство», «Мир божий», «Новое время» и мн. др. – публи- 128 ковали развернутые статьи, посвященные М. Горькому. Отметим «с высоты» прошедшего огромного промежутка времени, ‑ более чем в век, ‑ то, что объединяет, с нашей точки зрения, литературнокритические работы рубежа XIX–ХХ веков, что составляет и сегодня их эстетическую значимость. Прежде всего, важен факт, что большинство представленных работ было написано высокопрофессиональными критиками: почти все они были выпускниками Петербургского университета (А. Скабичевский, М. Меншиков закончили филологический факультет), что обусловило достаточно высокий уровень их анализа. Лишь за некоторым исключением (это, прежде всего, работы Н. Геккера), в статьях просвечивает искреннее желание понять философию и художественное своеобразие молодого автора, а не спешить с «наклеиванием ярлыков». Привлекает стремление критиков, отчетливо осознающих уникальность, даже экзотичность художественного мира молодого М. Горького, включить его в ретроспективу национальной художественной традиции, причем, прежде всего классической, а также традиции устного народного творчества; соотнести его с современной ему европейской философской и культурной жизнью. Важно и то, что новизна художественного сознания автора связывалась с «символизмом» его прозы, ‑ этот термин под пером критиков той поры соответствует современному понятию «символика». Критика недостатков ранней прозы Горького в большинстве случаев была обоснованна, исключая те случаи, о которых шла речь выше: когда от его прозы требовали непременного соответствия жизненному «реализму» (удивляясь, к примеру, почему его герои-цыгане говорят книжным языком). А самое главное достоинство всего свода рассмотренных работ – это выражение веры в «крепнущий талант» молодого автора [А.Б., 146], понимание того, что «он обладает громадным художе- 129 ственным талантом, глубоким художественным чувством, которое производит сильное влияние на каждого читателя» [С.М., 16]. Полагаем, талантливая литературная критика, современная автору, шедшая за ним «шаг в шаг», отражающая и общественные настроения эпохи, и ее философско-эстетические представления и запросы, весьма заслуживает сегодня актуализации внимания современной научной мысли. Здесь необходима корректная «реставрационная» работа, и тогда, после очистки от ставших несущественными различных деклараций, по-новому «заиграет» «живая жизнь» той необыкновенно яркой и сложной эпохи в общественной и культурной жизни страны, именуемой сегодня эпохой Серебряного века, в числе вдохновителей и созидателей этикоэстетических ценностей которой был Максим Горький. Примечания 1 С.М. Максим Горький. Биографический очерк // Критические статьи о про- изведениях Максима Горького. Издание С. Гринберга. – С.-Петербург, 1901. С. 16. Далее ссылки на это издание даются только с указанием страницы. 130 «ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА» КАК КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ РОМАН. ПРОБЛЕМАТИКА И СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МАТЕРИАЛА Т.В. Савинкова, (Санкт Петербург) Роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина», заслуженно вызывающий интерес историков литературы, исследования которых составили значительную часть горьковедения, несправедливо обойден вниманием культурологов. Между тем насколько естественно творчество М. Горького для культурологического анализа, показывает статья Д.С. Мережковского «Не святая Русь. Религия Горького», в которой историк культуры и литературный критик на примере персонажей горьковской повести «Детство» раскрыл мастерство писателя в художественной передаче противоречий русского национального характера, для изложения которых Н.А. Бердяеву, к примеру, потребовался формат целой книги «Судьба России». «Жизнь Клима Самгина», художественно воссоздающая, по словам автора, «всю адову суматоху конца века и бури начала ХХ»1, затрагивает широкий спектр социокультурных проблем, содержание которых органично соотносится с современными культурологическими концепциями и тем самым заслуживает включения в контекст культурологических исследований. Мало сказать, что культурологическая проблематика романа обширна, – она неисчерпаема. Пожалуй, нет ни одной актуальной для современного культурного сознания проблемы, которая бы так или иначе не затрагивалась Горьким в этом масштабном эпическом произведении. Социокультурная динамика, культу- 131 ра в соотношении с природой, религией, обществом, личностью, специфика этнической и национальной культуры, кризис европейской цивилизации, противоречия культуры и цивилизации, взаимоотношения Запада и Востока, судьба России, специфика русского национального характера, – все нашло место в художественном пространстве романа. Каждая из перечисленных проблем заслуживает самостоятельного исследования, часть из них неоднократно привлекала внимание специалистов. Однако, отмечая проблемнотематическое разнообразие романа, следует учитывать, что главное достоинство его заключается, прежде всего, в целостности историко-культурного анализа широкой панорамы событий русской жизни на сломе эпох. Примечательно, что роман Горького и культурология как современная отрасль науки о культуре складывались в общей атмосфере общественных ожиданий первой половины ХХ века, связанных с потребностью разобраться в тенденциях европейского и мирового исторического развития, найти объяснение причин изменения картины мира. Совпадение задач, поставленных наукой и решаемых художественными средствами, не могло быть случайным. М. Горький, сообщая о своем желании изобразить в «Самгине» «все наши «ходынки», все «гекатомбы», принесенные в жертву истории», «всю адову суматоху конца века и бури начала ХХ», невольно акцентировал внимание на трагических диссонансах эпохи. Социальные катаклизмы, назревающие в России, на страницах романа предстают в подлинном социокультурном масштабе и историческом значении. Хотя писатель рассчитывал, что его роман-хроника «будет интересен фактически», поскольку за каждым сообщаемым им фактом стоит вполне определенная историческая реальность, тем не менее, это, к тому же, роман идей. В художественном повествовании М. Горького Россия выступает как средоточие очень сложных цивилизационных процессов, 132 обусловленных многообразными причинами: и противоречиями русской истории, и спецификой русского национального характера, и кризисным состоянием европейской культуры. Воссозданная Горьким картина динамично меняющейся российской действительности, предстает не изолированной, а в контексте общемировой, западноевропейской и отечественной истории. Обилие рассматриваемых в романе идей и фактов потребовало от автора особого способа организации художественного материала. Так, одной из определяющих особенностей романного повествования, обычно считают выбор главного персонажа, выступающего в качестве объективного свидетеля происходящего, от скептического взгляда которого не ускользал ни один драматический момент русской жизни. Не менее важно, что проблемы историко-культурного характера являются предметом острых дискуссий всех действующих лиц романа. Сопровождающий содержание дискуссий ассоциативный ряд мыслей, событий, придает роману интеллектуальную глубину. Из множества различных точек зрения и оппонирующих им мнений, возникает многомерная история идей, органично соотносящихся с проблематикой культурологической мысли. Так, например, разговор Туробоева, Лютова, Макарова о женщинах выступает не только как средство характеристики персонажей, но и вся картина мировой культуры, оценки положения женщины в буржуазном обществе. Студент-медик Макаров называет ложью христианскую историю сотворения женщины из ребра мужчины: «Создавая эту ложь, ведь уже знали, что женщина родит мужчину, и что она родит его для женщины» [19, 364]. Затем он подробно излагает обоснование происхождения культуры из матриархата, говорит о роли табу в древнем обществе, затем переходит на интерпретацию известного ругательства. Дальше идет речь об Адаме и Еве, о месте женщины в религиозной эпохе. 133 Сделав экскурс в историю человечества, Макаров, переходит на современность: «Я хочу понять: что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая уходит от любви, от семьи? Чувствует ли она необходимость и силу снова завоевать себе былое значение матери человечества, возбудителя культуры? Новой культуры? Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят – пойми? – не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное» [19, 366–367]. Или другой показательный эпизод, когда Самгин впервые оказывается в Петербурге, где вспоминает сравнение Варавки города с ульем. Теперь оно ему кажется избитым и неверным по существу, и он вспоминает одного из посетителей флигеля писателя Катина, где однажды слушал «большеголового составителя научнопопулярных книжек», «пламенно» доказывавшего, «что мысль и воля человека — явления электрохимические и что концентрация воль вокруг идеи может создавать чудеса». Это размышление Самгина вызывает ассоциации не только с марксистским постулатом о том, что идеи обладают материальной силой, но и сложившейся уже в середине ХХ века теорией этногенеза Л.Н. Гумилева, использовавшего для обозначения такого явление понятие, получившее широкое распространение в наше время, — пассионарность. Тем более что эта вспомнившаяся Климу мысль заканчивается совершенно адекватной идее этнолога мыслью о роли пассионариев в развитии этнических общностей: «Именно такой концентрацией следует объяснить наиболее динамичные эпохи: Крестовые походы, Возрождение, Великую революцию» (Великую французскую буржуазную революцию). 134 Или же суждение, созвучное современным культурологическим представлениям, о том, что, как произносит один из персонажей, «американцы Соединенных Штатов еще не нация... Это механически соединенное и спрессованное в единый конгломерат сборище англичан, немцев, евреев, итальянцев, славян и так далее». Единственная поправка — вместо грубовато-оценочного «сборища» по отношению к Америке употребляется понятие «плавильный ­котел». Особенностью романа М. Горького является то, что мировая и отечественная история и культура, широко представлена как персонифицированная. Обилием имен и связанных с ними событий комментаторы «Жизни Клима Самгина», в частности Вайнберг, обычно относят к исторической достоверности повествования и широте кругозора автора. Не отвергая такой подход, все же заметим, что использование автором конкретно-исторического материала выходит за пределы традиционной его функции. Привлекая тот или иной факт, Горький часто по-особому размещает его в тексте, выстраивая ассоциативную цепочку имен или событий, отсылающих к дополнительным источникам информации, что, кстати, характерно для современной сети Интернет. Так возникает гипертекст, т.е. текст, выходящий за границы линейного повествования, многоуровневый, нелинейный, «ветвящийся», насыщенный гиперссылками, расширяющий информацию, но вместе с тем и требующий от современного читателя активного со-участия. Казалось бы, Горьким используется всего лишь последовательное перечисление имен, без всякой дополнительной характеристики, однако у образованного читателя, которому, собственно, и предназначалась эта книга, возникает исторически емкая и художественно убедительная картина. Так, к примеру, вся сущность переживаемой эпохи раскрывается в услышанной Климом в Пе- 135 тербурге фразе: «Нет, вы подумайте: девятнадцатый век мы начинали Карамзиным, Пушкиным, Сперанским, а в двадцатом у нас – Гапон, Азеф, Распутин…» [22, 290]. Или же другой пример: перечислив истории, прочитанные Климом в книге, рекомендованной ему Макаровым, – Овидия и Коринны, Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче, Бокаччио, Фиаметты, и которые показались ему скучными, Горький не только охарактеризовал внутренний мир Клима, его холодную душу, но и воспроизвел всю историю мировой культуры в ее знаковых именах. Макаров, дополнив разговор упоминанием о трубадурах, турнирах, дуэлях [19, 129], сжато представил куртуазную тему Средневековья, Ренессанса и Нового времени. Проблема противоречивости русского национального характера, как известно, одна из самых близких Горькому-художнику, представлена на страницах романа в самых разных модификациях. Так, в сцену ловли сома, раскрывающую характер взаимоотношений молодого поколения русской интеллигенции с представителями народа, включен диалог Лютова и Туробоева о парадоксах русского национального сознания. Туробоев: «…Мы? русские, не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. <…> У нас есть варварская жадность к мысли, особенно блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, – говорил Туробоев, не взглянув на Лютова… – Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как – и дальше, через запятую перечисляется примеры, свидетельствующие о парадоксальности русского человека: вольтерианцев-крепостников, дарвинистов – поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия» [19, 318-319]. Далее упоминаются славянофилы и народники, а также Чаадаев, «посмотревший на Россию глазами умного и любящего челове- 136 ка», в характеристике которого Туробоев воспризвел пушкинскую оценку мыслителя. Затем – называются Кропоткин, Бакунин, Толстой… [19, 321]. И хотя автор не характеризует их с точки зрения идей анархизма, эта идея возникает у читателя, когда вслед за этим Клим называет революционеров авантюристами [19, 321]. Туробоев: «Почему? О людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и есть храбрость» [19, 321–322]. Лютов Туробоеву: «Мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенберга или Якова Бёме. И науку мы можем понимать не иначе как метафизику, для меня, например, математика суть мистика цифр. А проще — колдовство [19, 323]. Оттолкнувшись от имен античного философа и математика, шведского и немецкого философов-идеалистов, Лютов переводит разговор на максимализм русского человека, обращаясь к самым ярким отечественным примерам, перечисляет подряд Ивана Грозного, протопопа Аввакума, Бакунина, Нечаева, Всеволода Гаршина. «Нечаева – не отталкивайте, нельзя-с! Потому – отлично русский человек! По духу – братец родной Константину Леонтьеву и Константину же Победоносцеву». И завершает этот ряд имен Достоевским [19, 323]. Много места уделяет писатель защите идеи о неповторимости каждой национальной культуры. И, опять же, найденный Горьким способ организации художественного материала позволяет придать ему живую форму и убедительность. Так, например, один из споров, в частности Маракуева с Поярковым: «Каждый народ – воплощение неповторяемого духовного своеобразия! – Кричал Маракуев, и в его глазах орехового цвета 137 горел свирепый восторг. – Даже племена романской расы резко различны, каждое – обособленная психическая индивидуальность» [19,431] интересно дополняется впечатлением Самгина от заграницы: В Париже, «отдаваясь движению толпы, Самгин думал о том, что французы философствуют значительно меньше, чем англичане и немцы. Трудно представить на бульварах Парижа Иммануила Канта и Шопенгауэра или Гоббса. Трудно допустить, что в этом городе может родиться человек, подобный Достоевскому. Невозможен и каноник Джонатан Свифт за столиком одного из ресторанов. Но очень понятны громогласный, жирный смех монаха Рабле, неисчерпаемое остроумие Вольтера, и вполне на месте Анакреон XIX века – лысый толстяк Беранже. Возможен ли француз-фанатик?» [22, 67]. Климу, находящемуся в Финляндии в связи с похоронами отца, нравится место, где он оказался, и встреченные им финны. «Самгин вспомнил, что в детстве он читал «Калевалу», подарок матери; книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо памяти, показалась ему скучной, но мать все-таки заставила прочитать ее до конца. И теперь сквозь хаос всего, что он пережил, возникали эпические фигуры героев Суоми, борцов против Хииси и Лоухи, стихийных сил суровой природы, ее Орфея Вяйнямёй­ нена, сына Ильматар, которая тридцать лет носила его во чреве своем, веселого Лемминкяйнена – Бальдура финнов, Ильмаринена, сковавшего Сампо, сокровище страны. Так Горький дает развернутое содержание карело-финского эпоса, включая имена мифологических героев, не только для характеристики персонажа, которому чужд этот мифопоэтический текст, (не случайно две последние мысли Самгина: «Вот этот народ заслужил право на свободу» <…> «Да, здесь умеют жить» [20, 166] звучат совсем отвлеченно от контекста «Калевалы»), но и для 138 того, чтобы напомнить читателю о богатстве народной финской культуры. А через несколько страниц Долганов, посланный к Климу Сомовой, будет страстно говорить о «духовной связи народничества со славянофилами»: «Ничего не значит, что славянофилы – баре. Радищев, Герцен, Бакунин — мало ли? – тоже баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земских статистических сборников, а сквозь фольклор, – Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа» [20, 175]. На столь страстный монолог Долганова Клим ответил ­«небрежным тоном»: «Старо все это и, знаете, несколько газетно» ­[20, 175]. Так, изображение двух сцен оснащается писателем важным перечнем имен, позволяющим дать характеристику Самгину, не воспринимающему близко душу народа, а также показать, что не только финны имеют богатое народное творчество, но и России есть чем гордиться. Современное обращение к исследованию романа Горького «Жизнь Клима Самгина» заставляет обратить внимание на свидетельство Вяч. Вс. Иванова о реакции Б. Пастернака на интерпретацию его «Доктора Живаго». «Некоторые из доходивших до Пастернака разборов романа забавляли его полным несоответствием его замыслу, – вспоминает Вяч. Вс. Иванов. – Особенно не имеющими никакого отношения к делу он считал многочисленные попытки символического толкования многих подробностей, в частности имен, упоминаемых в «Докторе Живаго». <…> Исключение он делал для статьи Франка, сопоставлявшего пастернаковское видение мира с философией современной физики». Эту тему Пастернак не однажды развивал перед своим собеседником, подчеркивая, что сделанное им в искусстве напоминает направление науки XX века. 139 «Он говорил о том, что манера письма, которой он вместе с другими писателями, художниками и учеными своего времени следовал, не нацелена на передачу мира или его частей. Они как бы скрыты занавесом. И мы пытаемся передать не предметы как таковые, от нас скрытые, а колыхание этого занавеса. Занавес шевелится, и по его движению мы угадываем, что вызывает это движение. Это и есть особенность науки и искусства (в том числе и литературы) нашего века по сравнению с предшествующими». То же самое следует отнести и к горьковскому роману. Его изучение не может обойтись без опоры на современные концепции культуры и истории. Таким образом, роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина», представляющий собой целостное художественное исследование широкого спектра социокультурной проблематики и органичный по сложности задач способ организации художественного материала, заслуживает культурологического изучения. Изучение романа «Жизнь Клима Самгина» в социокультурном ракурсе обогащает возможности литературоведческого анализа, способствует выявлению существенных граней горьковской культурологической мысли, вносит дополнительные коррективы в проблемно-тематическое и жанровое своеобразие произведения, и наконец, позволяет определить его – наряду с философским, историческим, социально-бытовым – и как роман культурологический. Примечания 1 В дальнейшем тексте статьи все ссылки даются на Полное собрание сочи- нений М. Горького. В скобках последовательно указываются номер тома и номер страницы: Горький А.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. – М., Художественная литература, 1949–1956. 140 ­ БСУРД и Фантазия в этнокультурном А взаимодействии в ранних рассказах м. Горького. В.С. Воронин (Волгоград) Как заметил проницательный Джон Голсуорси, «живучесть прошлого – одно из тех трагикомических благ, которое отрицает каждый век, когда он выходит на арену и с безграничной самонадеянностью претендует на полную новизну»1. Архаическое проклятие разделения на своих и чужих, на «мы» и «они» преследует человека с седой древности до наших дней. Оформление самостоятельности собственного этнического комплекса зачастую связано с тем, от которого он собирается отделиться. Связано по противоположности. Некоторые процессы в современных прибалтийских странах, в западной Украине, да и частично в России иллюстрируют это с наглядной очевидностью. Согласно беспощадной двузначной логике, последовательный антисоветизм вырождается не в либерализм, а в фашизм. Следуя в основном Б.Ф. Поршневу, можно выделить следующие законы фантазии, действующие в художественном мире литературы и искусства: а) сращивание признаков различных объектов; б) умножение и разделение объектов; в) установление реально не существующей связи между объектами; г) превращение части в целое, признака в объект и обратно, обращение целого в часть, распад объекта на группу составляющих признаков; д) возникновение и исчезновение объектов2. В абсурде выделим лишь четыре типа, исходя из того, что абсурд есть не что иное, как нарушение законов логики: нетождественность, противоречивость, наличие исключённого третьего, отсутствие достаточных оснований. 141 Образ Старшего Брата, закреплённый в массовом сознании романом Дж. Оруэлла «1984», в России, по отношению к русским, как это видно из ранних рассказов Горького, сложился уже давно. Начать можно со «Старухи Изергиль», где рассказчик, не пошедший ночью на берег моря, чтобы отдыхать и веселиться, вызывает такой упрёк старухи: «У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный»3 [I, 77]. Мы видим обязательную противоречивость в этом портрете (старость и молодость), нетождественность сравнения (люди как сверхъестественные существа). Заметим, что Изергиль сталкивается с русскими не впервые, и уже, как мы узнаем из её рассказа, благополучно отправила на тот свет одного из них – часового, охранявшего амбар, в котором сидели пленные поляки и один из очередных её возлюбленных – Аркадэк, «подлый чёрт», презиравший её и смеявшийся над ней. Да и поляков не сказать, чтобы она особенно жаловала: «В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. Я не знала их змеиного языка» [I, 86]. У Пушкина «жало мудрыя змеи» в его «Пророке» имеет семантику истинности, здесь – лживости. Но ведь лживый змеиный язык и у самой Изергиль, мученице непостоянных чувств. Приблизившись к часовому, назвавшись матерью арестованного, сыграв на жалости, он «свалила солдата на землю <…> и придавила его голову в лужу, чтобы он не кричал» [I, 89]. И что же было целью этого убийства? Только что освобождённый был дорогой возлюбленный, почти сын! Только что изменили свою характеристику «догадливые эти поляки», не переставшие петь в тюрьме. Но вот Аркадэк стал на колени, назвал её королевой. На это признание последовал вывод: «Вот какая лживая собака была это! Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил». А наказание за убийство было сущим пустяком: «А на другой день взяли меня ваши, но скоро отпустили» [I, 90]. Изергиль соверши- 142 ла убийство часового, освободила пленных, и странным образом была пощажена «мрачными демонами», а цена рядового русского человека была ничтожной как в царской России, как в Советском Союзе, так и в наши дни. Таким образом, дитя природы, старуха Изергиль, охотно следует в характеристике окружающих её людей уравнению противоположностей, вплоть до той степени, что за ласковыми словами своего спасённого возлюбленного видит ложь и оскорбление. Плохо ли, хорошо ли она поступает, она не знает и не чувствует ни малейших укоров совести. Так уж получается с рассказами Горького, что, написанные давным-давно, они вновь и вновь проецируются на нашу современность. Это не мы их читаем, а они нас. В рассказе «Мой спутник» среди шума и суеты портового города появляется беспечный человек с «плотной фигурой и лицом восточного типа». Он хорошо одет, и вполне автобиографичному рассказчику в костюме босяка трудно представить, что франт, вызывающий у него любопытство, попросту голоден. Но это оказывается именно так. Грузин, князь Шакро Птадзе, жалуется рассказчику на несправедливость всего мира, а особенно на приятеля, укравшего у него ценные вещи и деньги. Сам же князь не ворует, а попросту берёт чужой паспорт и отправляется с ним догонять приятеля. Рассказчик, накормивший грузина, предлагает князю обратиться к законной власти – к полиции, чтобы та разыскала вора. Но, увы, несчастный грузин жил в номерах в стиле Хлестакова, денег не платил, «а когда с него потребовали денег, он ударил кого-то <…> он и не твёрдо помнит – один удар или два, три или четыре нанёс он» [I, 125]. И что же? Элементарный вывод, отсюда следующий, что этого князя с плохой памятью следует опасаться, не был усвоен Максимом. А напрасно. По пути князь едва не утопит своего спутника, обворует его, вытащит пять рублей у своего товарища, продемонстрирует 143 все черты своей эгоистической и неразумной натуры, но в голову доброму пастырю крепко втемяшилась мысль о перевоспитании проходимца. Он решает помочь «очаровательному грузину» (именно так В.И. Ленин именовал И.В. Сталина) и заработать деньги «для него на проезд до Батума», но вмешались некоторые препятствия: «проголодавшийся Шакро ел за троих и больше», а сам работать, разумеется, не желал. Поэтому в Батум они отправились пешком. По пути Шакро рассказывает ему о гордом князе, отрубившем голову крестьянину за то, что тот обогнал князя на белой лошади. Белая лошадь тоже немедленно нашла свой конец. Поступок князя отвратителен, а Шакро восхищён князем, которого ссылают на каторгу, и жалеет его. Напрасно Максим пытается убедить его, что «жалеть тут нечего», но у Шакро своя логика: «князей мало, крестьян много». Какие знакомые интонации! Вечное оправдание элиты, предающей свой народ: «Что такое крестьянин? Вот! – Шакро показывает мне комок земли. – А князь – как звезда!» [I, 126]. Рассказы Шакро бесят рассказчика «своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе», он пытается переубедить спутника, но не получается. Шакро совершенно убеждён, что на Кавказе ценят только силу, а то, что Максим просто так кормит его, не бранит за воровство (знакомая история, правда?) он приписывает бараньей глупости своего спутника. Терпение поводыря безгранично, но он пытается найти ответ на вопрос, есть ли предел «захвата чужой личности» у его подопечного всё более и более воображающего себя хозяином. И оказывается, предела нет: «После каждого возвращения к нему я всё больше и ниже падал в его мнении, и он не умел скрывать этого от меня» [I, 131]. Он с искренней наивностью продолжает считать, что обязан довести своего вора и плута до родных мест. Рискуя жизнью, он спасает Шакро во время шторма, выкидывает на дорогу украденную князем кисею и, развесив уши, 144 слушает его цветные рассказы. Путь близится к концу, грузинский князь обещает щедро вознаградить своего поводыря, кормильца и спасителя: «Скажу отцу про тэбэ… Вот человек, – был минэ как старший брат… Учил мэнэ. Бил мэнэ, собака! Кормил. Тэпэрь, скажу, корми ты его за это» [I, 152]. Разумеется, обещанья приюта и пристанища были враньём, но таким очаровательным враньём. Отметим, что писатель-реалист не считает нужным рисовать своего спутника в резко отрицательных красках. У него есть характер, определённая воля, настойчивость. Он человек-стихия, дикарь. Потрясающе пляшет. Он слишком юн по степени развитости своего сознания, и рассказчик не особенно придирается к нему. На подсознательном уровне Шакро догадывается, что ведёт себя плохо по отношению к своему спутнику. Временами и у Максима вспыхивает ненависть к севшему ему на шею товарищу, но потом, несмотря на все тяготы и опасности пути, вспоминает о своём подопечном с «добрым чувством и веселым смехом». Он ничему не научил своего спутника, но зато сам прекрасно усвоил то, «чего не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, – ­ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей» ­[III, 152]. Но, конечно, из рассказа следуют и некоторые другие выводы. Поднять до себя, просветить этот столь древний и столь же юный этнос, столь недалеко ушедший от биологического начала человека, невозможно. Трогаться с ним вместе в путь нужно крайне осторожно. При подходящей кризисной ситуации всегда предаст, всегда ударит ножом в спину, этому «младшему брату» нельзя ни в чём доверять. И танец плута Шакро, человека-стихии, так восхитивший Максима, сейчас же затемняется тем, что в полиции, куда они могли попасть, Шакро собирался сказать, что его спаситель собирался его утопить. Это своего рода уравнение противоположностей. Что касается Горького, то он, видимо, хорошо запомнил 145 своего верного спутника и так и не смог написать заказанную ему книгу о путеводителе народов товарище Сталине. Впрочем, грузины у Горького разные. В рассказе «Месть» с подзаголовком «Параллели» действительную месть осуществляет лишь Максим Буадзе, отомстивший убийце своего сына. Перед этим Максим ставит вопрос об ответственности Господа, который видел убийство его сына: «Ты видел всё это и не мешал никому! Не мешай же и теперь мне, господи!» [I, 203]. Он слышит, как скачет убийца, и читает, «соразмеряя слова молитвы с топотом ног коня…» [I, 205]. Месть осуществлена без участия оружия. Испуганный вскриком старика, оступается конь и летит в пропасть вместе с наездником. Старик благодарит Бога за то, что расправился с врагом, не прикоснувшись к оружию. Но вот что интересно. В сознании старика уравновешиваются образы убийцы и сына: «Дикая радость давила ему сердце, хотелось закричать, броситься на него и кусать, рвать, мучить этого красавца, любимца женщин, такого смелого, гордого, сильного. Вано был такой же, как он» [I, 205]. Додумать чуть дальше Максиму Буадзе не дано. Осуществив свою месть, он, убив двойника сына, оказался на одном уровне с убийцей. А вот лодочник попросту шантажирует барина, и тот избавляется от смерти, оплатив бесчестье дочери лодочника, которую он соблазнил. И тут вдруг оказывается, что лодочник просто шутил, убийство для него «дело большое: не наших рук дело». А то, что дочка пошла по скользкой стёжке, это бывшее горем в начале шантажа, это почти счастье теперь в контексте шутки: «А что ты ей попользовался, так разве кому от этого горе? Вот уж! Я, брат, сам их сестре спуску не давал» [I, 211–213]. Опять обращает на себя внимание такая странность, как уравнивание лодочника и барина, судьи и подсудимого, но если барин воспользовался телом дочери, то лодочник завершил порчу её души. Отскочив подальше от 146 берега, спасённый барин называет его убийцей. Таким образом, в лодочнике переплетаются все ипостаси уголовного дела: сыщик, следователь, палач, судья, адвокат и преступник вместе. Наконец третья месть – эпистолярная исповедь нового Печорина, который устроил так, чтобы девушка, доставившая ему множество страданий, поверила в его любовь, готовая отдаться приникла к нему, он засмеялся и объявил, что не хочет. Эта любовная месть и радость от неё дополняется тем, что герой теперь обладает «парой малюсеньких, милых, толстомордых бульдогов» [I, 216]. В рассказе «На соли» социальное взаимодействие чужакаодиночки и группы людей, связанных грубой и тяжкой работой, оказывается главным, но и этническое противопоставление пришлого «кацапа» Максима геркулесу-хохлу тоже проявляется сразу и оказывается какой-то подосновой, непреобразуемым началом. Новичок пришёл в очках, он слишком не похож на них, вызывает насмешку: «А ты, кацапе, мабудь вареники истi до соли прiйшов?» [I, 192]. А «синий Матвей» без всяких оснований заявляет, что те, кого зовут Максимом, у них в первый день не обедают. Поэтому отец Максима, давший ему такое имя, – дурак. Затем вроде бы следует примирение, но это лишь маскировка, позволяющая усыпить бдительность Максима и устроить так, чтобы новоприбывший «содрал с ладоней обеих рук кожу, защемлённую в ручках тачки» [I, 197]. Взрыв ярости со стороны жертвы, его призыв к их совести трогает души рабочих. Они собирают деньги, объясняют свою жестокость каторжной работой и просят Максима уйти с миром. Однако этническая составляющая вражды остаётся непреодолённой. Как говорит в финале хохол: «Коли б кто другой, а не ты это был, так я бы проводил его кулаком в боки. Чуешь? А ты вот идёшь себе свободно, да ещё и гроши на дорогу мы тебе давали. Говори спасибо за то нам!» [I, 200]. Иначе говоря, мы поиздевались над тобой и заплатили тебе за это, ты звал нас к добру, но нам не по пути 147 с тобой. Пострадавший чувствует тот невыносимый стыд, который должны бы почувствовать его гонители, за всё случившееся с ним, как будто сам виновен в неустройстве всего мира. В «Каине и Артёме» Горький рисует огромный потенциал возможностей духовного преображения людей, возникший из-за случайного схождения противоположных характеров. Это слабый, трусливый и деятельный еврей, прозванным Каином, и сильный, смелый бездельник Артём. О первом автор заметит: «Имя еврея было Хаим, но его звали Каин». Подобрано оно по принципу неподходящести: «Хотя оно и не шло к маленькой слабосильной фигурке, но всем казалось, что оно вполне точно рисует тело и душу еврея, в то же время обижая его» [IV, 78]. Именем убийцы называют убиваемого. Артём – великолепный образец мужской красоты – зарабатывает себе на пропитание, оказывая любовные услуги женщинам, возбуждая зависть и ненависть мужчин. После того как Артём был жестоко избит, спасителем его выступил Каин. Решение силача – заступаться за Каина – вызывает удивление среди обитателей Шихана и даже у самого Каина, который сразу же осознаёт непосильность задачи, выбранной Артёмом: «Как вы заступитесь за меня пред лицом бога моего? Это он гонит меня» [IV, 102]. Таким образом, маленький трусливый еврей претендует на роль богоборца, а смелый Артём здесь пасует. И лишь на время способен он защитить Каина от других обитателей грязной улицы. Роль постоянного защитника не по плечу Артёму не из-за этнического или религиозного презрения. Болезнь обострила чувства и мысли медленно соображающего здоровяка, привела его к выводу, что «мы все – жиды перед господом» [IV, 108], но жалость, которая мешает полноте озлобления против всех людей, представляется ему ненужной особенно в тот момент, когда он решил отомстить своим обидчикам. 148 «Мой спутник» и «Каин и Артём» дают нам противоположные модели этнокультурного взаимодействия., два образа «старшего брата». Максим первого рассказа воистину служит своему младшему братцу, всегда готовому обмануть и предать его, и доставляет его по месту назначения, получив для себя несколько ценных уроков. Ведущий герой второго рассказа оказывается неспособным защитить человека, так или иначе спасшего ему жизнь. Отметим, что во втором случае взаимодействие двух изгоев протекает интенсивнее на внутреннем уровне, каждый из них получает в самом себе проекции другого. Каину нужно было иметь определённое бесстрашие, чтобы не побояться помогать избитому Артёму, испытывающему поначалу прилив страха при виде трясущейся фигуры уличного торговца. При расставании же Артём особенно ясно выразит мысль, что за лечение и уход готов заплатить сколько требуется. Примечания 1 Голсуорси Дж. Собр. соч.: В 16 т. − М.: Правда, 1962. Т.1. С. 34. 2 Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. − М.: Наука, 1979 С. 207; Воронин В.С. Законы фантазии и абсурда в художественном тексте. – Волгоград: Изд-во Вол ГУ, 1999. С. 6 7. 3 В дальнейшем тексте статьи все ссылки даются на Полное собрание сочи- нений М. Горького. В скобках последовательно указываются номер тома и номер страницы: Горький А.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. – М., Художественная литература, 1949–1956. 149 ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ В РАССКАЗЕ М. ГОРЬКОГО «МОРДОВКА» Д.А. Завельская (Москва) Впервые этот рассказ Горького вышел в 1911 г.: отдельной книгой (изд-во Ладыжникова, Берлин) и в журнале «Современный мир» № 1, январь). Интересно рассмотреть мнения двух «оппозиционных» Горькому критиков по поводу этого рассказа. Басаргин А. (Введенский) в «Московских ведомостях» № 28, 5 февраля 1911 г. – с. 2. (Критические заметки. Мотивы текущей беллетристики) сравнивает его с «Русалкой» Е.Н. Чирикова (в том же номере «Современного мира): «Лучшим нумером январской книжки, поистине ее «украшением», является миниатюра г. Чирикова – рассказ «Русалка», который тем особенно хорош, что стоит вне всяких злоб дня и посвящен иллюстрации одной из «вечных» тем»1. «После миниатюры г. Чирикова просто как-то и говорить не хочется о новом рассказе пресловутого «певца босяков», а ныне певца «товарищей», г. Горького, который «украсил» январскую книжку «Современного мира» своим рассказом «Мордовка», – конечно, помещенном на заглавном месте». «Конечно, г. Горький заострил рассказ совсем не в эту сторону. Ему, по-видимому, хотелось сказать вот что: трудно, мол, товарищам при условиях семьи, нужды и т. д., отвоевывать свое положение. Но вопреки этому намерению автора читатель вычитывает из рассказа нечто совсем иное. Трудно-то оно, конечно, трудно, а только все велеречивые «товарищи» идут совсем не тем путем: стремясь к порядку, лучшей и «чистой» (!) жизни, они, пока что, учиняют дебоши, нарушают все и всяческие порядки, попирают 150 законы Божеские и человеческие, сквернят жизнь, а попутно давят всех тех, кого безжалостная судьба отдала им во власть». Разумеется, мнение обозревателя «Московских ведомостей» по отношению к Горькому обусловлено идеологической направленностью издания, дающего оценку не столько художественным особенностям рассказа и его идее, сколько поступкам героев, как реальных людей, а не как персонажей художественной литературы. Тем не менее, важно обратить внимание на то, что Басаргин отдает предпочтение «Русалке» не в силу противоположности ее идеям и ценностям Горького, но именно в силу отсутствия в «Русалке» «злобы дня», неидеологичности, психологичности рассказа Чирикова, «вечности» тематики. В журнале «Вестник Европы» (1911, № 4, Хроника. Критические наброски., стр. 389) критик Адрианов также обращает внимание на идеологию рассказа «Мордовка», обращаясь также и к двум другим произведениями Горького («Омут» и «Жалобы»): «Немного утешительного и в последних вещах другого недавнего властителя дум, Максима Горького, который вместо создавших ему европейскую славу ярких этюдов свободного индивидуализма, то буйного, то тоскующего, но всегда и неизменно искреннего и непосредственного, теперь пишет нравоучительные рассказики для иллюстрации и популяризации идей социализма»2. Однако тут внимание обращается не столько на основную направленность мысли писателя, сколько на убедительность воплощения этой линии: «Опять, значит, благонамеренная тенденция, наивно скользящая по поверхности жизни и заставляющая автора видеть не то, что есть, а то, что ему хочется видеть». «Да будет позволено усумниться, чтобы такими вялыми, заезженными фразами можно было добиться таких чудодейственных результатов, о каких повествует Горький в «Омуте»» [2, 388]. Стало быть, речь идет уже о непосредственных свойствах художественного текста, в частно- 151 сти – о его психологической составляющей. «Гораздо жизненнее рассказ Горького в январской книжке «Современного мира» – «Мордовка»» [2, 388]. «Правдиво столкновение мечтательного идеализма Павла с узким практическим реализмом жены и глубокий семейный разлад на почве этой коллизии, чувство сердечного одиночества у Павла, искание ласки и участия и невозможность найти это участие у товарищей. Любопытно, что стоило Горькому войти в атмосферу настоящей художественной работы, как в нем заколебалась вера во всеобъемлющую, всеисчерпывающую и всеразрешающую силу социализма. «Пробовал я говорить – до слов… Только в сердце написано»… (из «Мордовки». – Д. З.). Любопытно и то, что утоление, хотя и временное, этой боли, книжкою непредусмотренной, дает Павлу девушка, не только чуждая социалистическим идеям, но прямо даже отрицающая их основу, верующая в спасительную силу не классовой ненависти, а всеобщего мира и любовности, являющаяся, следовательно, представительницей того «консервативного, глубоко-любовного застоя», о котором Горький говорит в своей статье «О писателях-самоучках» («Современный мир», февраль) и который он приравнивает к чуме. При такой квалификации этих настроений немудрено, что, подойдя к этой интересной теме, Горький не сумел ничего из нее сделать и оборвал рассказ искусственной, психологически необоснованной и художественно неразработанной развязкой». Тем не менее, и Басаргин, и Адрианов, столь разные в своих суждениях, исходят из одного принципа: видят в рассказе, в художественном тексте некую иллюстрацию идеи и оценивают произведение не как самодостаточное явление, заключающее в себе множество различных линий и смыслов. И одновременно оба усматривают определенное противоречие между идеей и ее окончательным воплощением. 152 Между тем данное противоречие можно рассматривать только в рамках полного и целостного анализа художественного произведения, вмещающего множество самых различных планов. И здесь нелишне было бы вернуться к словам Басаргина, называющего Горького «певцом «товарищей»». Вполне возможно, что критик имел в виду лишь сугубо политический аспект, однако это слово отсылает и к одноименной миниатюре Горького в одном из выпусков товарищества «Знание», руководителем которого он был до 1912 г. Этюд «Товарищ!», опубликованный в 13-й книге «Знания» (1906 г.), нельзя назвать рассказом в полном смысле. В нем нет сюжета, нет действующих лиц, а лишь некие обобщенные, романтизированные фигуры «товарищей» – революционных агитаторов. При сопоставлении этого этюда с рассказом «Мордовка» явственным становится как жанровое различие, так и различие значимости идеологической линии именно в рамках жанра и направления. «Среди мрачной суеты горя и несчастья, в судорожной схватке жадности и нужды, в тине жалкого себялюбия, по подвалам домов, где жила беднота, создавшая богатство города, невидимо ходили одинокие мечтатели, полные веры в человека, всем чужие и далекие, проповедники возмущения, мятежные искры далекого огня правды. Они тайно приносили с собой в подвалы всегда плодотворные маленькие семена простого и великого учения и то сурово, с холодным блеском в глазах, то мягко и любовно сеяли эту ясную, жгучую правду в темных сердцах людей-рабов…» [IV, 126–127]. Скорее всего, и Блок в статье «О реалистах» 1907 г. имел в виду это произведение, когда упоминал: «…наивное сентиментальничанье по поводу слова «товарищ», уснащенного банальными эпитетами»3. В сущности, главный герой рассказа «Мордовка», Павел Маков – именно один из «товарищей», воспеваемых в этюде. Но в отличие от безликих носителей идеи, миссионеров, почти 153 сущностно иных, нежели прочие «смертные», Маков – индивидуум с личным характером, судьбой и своей историей, т.е. той историей, которая происходит с ним в рамках сюжета и обусловлена индивидуальностью его психологии, его эмоций, его обстоятельств. В то же время Маков «встроен» в самые что ни на есть житейские обстоятельства, в общее человеческое бытие. Быт в этюде «Товарищ!» обрисован атрибутивно, как некое косное, застывшее явление, не заключающее в себе развитияи не требующее описательной подробности. «Множество церквей поднимало в небо пестрые, яркие главы свои, но стены и трубы фабрик были выше колоколен, и храмы, задавленные тяжелыми фасадами торговых зданий, терялись в мертвых сетях каменных стен, как причудливые цветы в пыли и мусоре развалин <…> Дома были огромные и часто красивые, люди уродливые и всегда ничтожные; с утра до ночи они суетливо, как старые мыши, бегали по узким, кривым улицам города и жадными глазами искали одни – хлеба, другие – развлечений, третьи, стоя на перекрестках, враждебно и зорко следили, чтобы слабые безропотно подчинялись сильным. Сильными называли богатых, все верили, что только деньги дают человеку власть и свободу» [IV, 125]. Рассказ «Мордовка», напротив, полон бытовых подробностей, и герой, отталкиваясь от быта, противостоя ему, одновременно зависит от него в полной мере, непосредственно включен в среду, действует, исходя из вполне бытовой семейной реальности. Разумеется, в «Мордовке» Горький выступает как реалист не только потому, что описывает быт, но и потому что проводит традиционную для реализма детерминистскую линию, которая, в том числе, опирается и на психологическую составляющую. Можно безусловно утверждать, что психологизм не только изобразительный, но и причинно-следственный, мотивационный – неотъемле- 154 мая часть русской реалистической традиции. И Адрианов, говоря о «жизненности» рассказа, подразумевает и этот немаловажный фактор. Но именно в нем он находит противоречие с программной идеей писателя. Критик делает несколько категоричный и упрощенный вывод, будто в Горьком «…заколебалась вера во всеобъемлющую, всеисчерпывающую и всеразрешающую силу социализма…», поскольку именно социализм и не явлен в рассказе, если не считать некоторых его агитационных составляющих, декларируемых Павлом в разговорах с возлюбленной. Однако при сопоставлении «Мордовки» и «Товарища» становится очевидно, что эмоциональный фокус, акцент у Горького смещается именно в процессе художественного проникновения в глубину человеческой жизни со всеми нюансами и оттенками межличностных взаимоотношений. Если в «Товарище» идеи предстают в неком чистом и безусловном виде, как глас истины, то в «Мордовке» они заключены в рамки диалогов, важной составляющей которых для русской ­реалистической традиции всегда была внутренняя динамика неравновесного колебания между репликами героев, включающая как содержательный, так и тональный, эмоциональный фактор. Интересно рассмотреть разницу между диалогами Павла с женой Дарьей (конфликт) и возлюбленной Лизой, «мордовкой» (взаимное притяжение, любовь): «– И если случится, что посадят меня в тюрьму, – не беспокойся, товарищи помогут… – Как же, дожидайся! – фыркает Даша. – Ты пойми! Нам всем необходимо стремиться к организации… – Стремись. А на что женился? В голове и груди его сверкают искры дорогих ему мыслей, он не слышит, не понимает тоскливых возражений Даши. 155 – Люди живут прошлым, боятся отойти от него, и боязнь держит их в плену, в нищете, унижении. А жить надо будущим – оно освобождает душу… – Покорно благодарю! И не говори мне ты чепухи своей… Ты – хороший рабочий, бывало, до ста рублей приносил в месяц-то, а теперь едва половину… – Даша, милая! Это не моя вина, тут общие условия… – А ты плюнь на все условия… брось товарищей и работай… ты хороший работник…» [VIII, 400]. «Павел долго и горячо объяснял ей, почему он не ходит в церковь, но когда он кончил, мордовка тихо заметила: – То же и выходит: ты говоришь о мире на земле, и в церкви молятся «о мире всего мира»… – Нет, подожди! Я говорю о борьбе… – Так ведь, для того борьба, чтобы все помирились… Он снова возражал ей, горячась и размахивая руками, стучал кулаком по столу, топал ногами и, замечая, что он все лучше, яснее и легче выражает свои мысли, радуясь этому, увлекался еще более. А мордовка снова с тихим упрямством возразила: – Нет, я люблю, когда дьякон басом таким густым говорит: «Мир мирови твоему даруй». Это мне все равно кто говорит, лишь бы люди слышали, нужен – мир!» [VIII, 411]. В первую очередь при сопоставлении этих споров можно заметить, что Дарья противопоставляет речам Павла бытовую реальность, а мордовка – свои духовные ценности. Дарья «возвращает» к текущему моменту, мордовка – к вечному. Дарья настроена скептически и резко. Мордовка – задумчиво, понимающе. При этом Павлу хочется делиться идеями именно с возлюбленной, которая «…умела и, видимо, любила слушать его рассказы о жизни и его мечты о будущем…» [VIII, 411]. 156 При более внимательном анализе диалогов можно заметить еще одну особенность: обе женщины говорят «от себя», с субъективной позиции. Тогда как Павел и в том и в другом случае излагает некие общие принципы, вытекающие из идеологической концепции. Его реплики, обращенные и к Дарье, и к Лизе, по сути, представляют вариант пропагандистской речи. Именно то, о чем в этюде «Товарищ!» писатель говорит так безусловно и возвышенно: «…всегда плодотворные маленькие семена простого и великого учения и то сурово, с холодным блеском в глазах, то мягко и любовно сеяли эту ясную, жгучую правду в темных сердцах людей-рабов…» Если в тексте этюда безусловность данной характеристики оправданна, то при воспроизведении идеологической пропаганды как реплики в рамках живого диалога, конкретной бытовой и психологической ситуации, логика получается обратной. Ни в случае с женой, ни в случае даже с внимательной и понимающей Лизой, речи Павла не имеют прямого влияния. Более того, именно субъективность реакции героинь объективно оттеняет несостоятельность речений Павла. Можно было бы сделать вывод, что основная коллизия в рассказе – непонимание. Это и так, и не так. Безусловно, Дарье не дает понять мужа сосредоточенность ее на быте. Мордовке – ее религиозное восприятие жизни. Можно ли утверждать, что героини «не доросли» до «простого и великого учения» из-за влияния среды? Ведь в случае Дарьи преградой к пониманию становятся не только повседневные заботы, но и воспитание. Так же и Лиза воспринимает революционные идеи сквозь призму устоявшихся в ней религиозных ценностей. Однако в тексте есть несколько важных указаний на другую сторону психологического взаимодействия героев. «В голове и груди его сверкают искры дорогих ему мыслей, он не слышит, не понимает тоскливых возражений Даши». То есть, писатель (даже если 157 считать Павла его протагонистом) не упускает и этого момента – непонимания со стороны самого героя, его внутренней обособленности от жены. Кроме того, он описывает весьма резкую реакцию Павла Макова на возражения Лизы. И если в отношениях с Дарьей Павел может еще предстать более возвышенным, чем «приземленная» супруга, то сцена с Лизой – не в его пользу. Момент «противоречивости», уловленной и Адриановым, и Басаргиным, можно отчасти связать с тем, что идеологическое, содержащееся в рассказе, не вытекает из всего комплекса внутренних смыслов произведения, но присутствует как один из равноправных смыслов, причем – конфликтующих именно из-за реалистического подхода к разрешению противоречия. Тем не менее, стоит задаться вопросом: можно ли в данном случае положения, озвученные Павлом, отнести к идее самого произведения или к его идейной составляющей? В традиции русской литературы задолго до Горького герои высказывают самые разные идеи и убеждения, которые далеко не безусловны, с одной стороны, для самого автора, с другой – не вытекают из общего смысла произведения (или объемной совокупности смыслов). А идеология художественного произведения часто в подобных случаях заключается в самой полемике «идеи» и «реальности». Один из самых известных и показательных примеров – произведения Достоевского. Но насколько это же относимо к декларациям Павла в рассказе Горького? Казалось бы, Павла Макина можно назвать «человеком идеи», и тому подтверждение – постоянная декларативность в рамках диалогов. Однако наряду с этим можно заметить, что, отражаясь доктринерскими лозунгами в словах героя, его идеи, столь дорогие и ценные, что он делится ими и с супругой, и с возлюбленной, не явлены в его мыслях и чувствах. Нет ни одного внутреннего монолога, который выражал бы идею как сокровенное чаяние, рефлек- 158 сию, содержание мыслей. Тогда как в произведениях Достоевского и других классиков «внутреннее» выражение идеи всегда, так или иначе, проявляется, если и не доминирует над «реченным» ее выражением. Смысловая доминанта переживаний главного героя в рассказе Горького – совсем иного рода, нежели его высказывания в рамках диалогов с героинями. Отчасти эту доминанту можно свести к поиску «понимающего» человека. При этом, находя в Лизе человека слушающего и тепло сочувствующего, Павел не находит в ней того, кто бы полностью эту идею разделил. Но это не мешает снова и снова искать ее общества, что приводит к выводу о том, что для главного героя сочувствие как таковое гораздо важнее совпадения в понимании смысла идеи. Это еще более отодвигает саму «идею» в область декларативного, которое приобретает определенную противоположность эмоционально переживаемому. В связи с этим закономерен и следующий вопрос: насколько вообще Павел Маков – протагонист автора, и в какой мере он может быть протагонистом. Как резонер или как выразитель глубоких и сложных переживаний? Второе, разумеется, гораздо ближе к реализму. В данном аспекте слова критика: «…стоило Горькому войти в атмосферу настоящей художественной работы, как в нем заколебалась вера во всеобъемлющую, всеисчерпывающую и всеразрешающую силу социализма», – могут быть интерпретированы не с политической, а именно с психологической точки зрения. Не социализм, а идея как таковая не является для героя «всеисчерпывающей и всеразрешающей». Еще точнее – являясь носителем идеи, Павел Маков не может быть отождествлен с «человеком идеи», для которого последняя эксплицируется на бытие и принцип взаимоотношения с людьми. При этом сама идея вступает в противоречие с переживаниями Павла не содержанием своим, а именно догматизмом, неспо- 159 собным «исчерпать» и «разрешить» психологические проблемы внутриличностного субъективного бытия и межличностного взаимодействия. Это подтверждается и «трансформацией» провозглашаемых Павлом ценностей в сознании религиозной Лизы, и неспособностью Павла даже при самом жарком споре преодолеть разницу восприятий. Мордовка Лиза, проникнувшись пафосом, но не содержанием, наполняет схему собственным смыслом, отвечающим ее культурной установке и духовному запросу. Собственно, именно эта проблема со всей достоверностью и воспроизводится писателем, подчиняясь внутренней логике реалистического произведения. «Конечно, г. Горький заострил рассказ совсем не в эту сторону. Ему, по-видимому, хотелось сказать вот что: трудно, мол, товарищам при условиях семьи, нужды и т.д., отвоевывать свое положение. Но вопреки этому намерению автора читатель вычитывает из рассказа нечто совсем иное», – пишет Басаргин, хотя и он достаточно произвольно трактует первоначальный замысел Горького. Так или иначе, именно стремление к достоверности внутренней ставит «идейность» Макова в подчиненное положение относительно эмоционально-смысловой доминанты рассказа. Здесь стоит вернуться к приведенной ранее оценке рассказа «Омут» критиком «Вестника Европы»: «Да будет позволено усумниться, чтобы такими вялыми, заезженными фразами можно было добиться таких чудодейственных результатов, о каких повествует Горький в «Омуте»». То есть, неубедительной и недостоверной представляется ситуация, в которой идея используется как проповедь: пламенной речью героиня «обращает», «просвещает» готовых броситься на нее карателей. То есть – преобразует реальность. Тогда как интегрированные в процесс общения и не возымевшие непосредственного эффекта речения «носителя идеи» – вполне достоверная деталь реальности. 160 «Идея» есть часть реальности, но не влияет на нее, не охватывает, не преобразует и вызывает субъективную реакцию персонажей – вот система взаимодействия смыслов, представляющаяся достоверной, т.е. выражающей реальное соотношение человеческих воззрений. При этом, не преобразуя действительности, она и сама не меняется, не эволюционирует, в отличие от идей героев Толстого и Достоевского. Одновременно с этим, называя Горького «певцом «товарищей»», Басаргин из «Московских ведомостей» обращает внимание на «узнаваемость» позиции. В таком случае правомерно было бы говорить не об «идее», а об «идеологеме» – устойчивой смысловой фигуре, связанной в читательском восприятии с целым комплексом общественно-политических представлений. И в данном ключе «идеологема» вполне функциональна для общего смысла произведения как узнаваемый элемент, как реалия жизни, с одной стороны, и как «точка отталкивания» – с другой, для остальных персонажей. Она рождает конфликтные ситуации, не прямо, но косвенно обеспечивает взаимодействие в диалогеспоре. Однако есть в рассказе и некое идейно-содержательное начало, которое непосредственно влияет на развитие событий, на сюжет, на смысловое наполнение конфликтов. И носителем этого начала выступает мордовка Лиза. Именно ее жизненные установки создают два ключевых сюжетных поворота: знакомство с Павлом и финальную разлуку с ним. Примечания 1 Басаргин А. Критические заметки. Мотивы текущей беллетристики // Мос­ ковские ведомости, 1911. № 28. 5 февр. С. 2. 2 Адрианов. Хроника. Критические наброски // Вестник Европы, 1911. № 4. 3 Блок А.А. Собр. соч. Т. 5. – М.–Л.: Гослитиздат, 1962. 161 О СООТНОШЕНИИ РОМАНТИЧЕСКИХ И РЕАЛИСТИЧЕСКИХ НАЧАЛ В РАССКАЗЕ М. ГОРЬКОГО «СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ» Т.П. Леднёва (Ижевск) К вопросу о соотношении романтизма и реализма в условноромантических рассказах М. Горького обращаются многие исследователи. Ученые пишут о романическом и реалистическом началах, которые сосуществуют и образуют в произведении сложные переплетения и сплавы1. Но сам «механизм» взаимопроникновения романических и реалистических начал ими пока не описывается. В своей работе мы рассмотрим, каков принцип взаимодействия романтизма и реализма на внутриструктурных уровнях художественного целого; как соотнесенность романтизма и реализма определяет специфику субъектной организации, конфликт и принципы изображения героев в рассказе «Старуха Изергиль». Постановка этих вопросов позволит нам определить, как изменяется привносимая М. Горьким в литературу рубежа XIX–XX вв. традиционная романтическая поэтика под влиянием реалистической системы художественного мышления, определившей в целом эстетическое сознание второй половины XIX в. Обратимся к субъектной организации горьковского рассказа. Для анализа выбрана научная методика, разработанная в трудах Б.О. Кормана, который ввел понятие субъектной организации произведения как важнейшего средства выражения авторской позиции2. Кратко оговорим модель субъектной структуры романтического и реалистического произведений. В основе романтического метода лежит нравственно-эмоциональная оценка действительности. В центре изображения здесь суверенная, самоценная, свобод- 162 ная личность, существующая как бы вне системы общественных отношений. Б.О. Корман пишет: «Я» не просто ценность первого порядка, но и, по существу, единственно возможная ценность. Другой же человек либо выступает как абсолютное подобие «Я», либо оказывается противоположностью «Я» – воплощением прозаической бездуховности. Естественно, что «Я» узурпирует все субъектно-объектные права: оно выступает как единственный субъект и как свой главный объект3. Таким образом, для литературы романтизма характерна монологическая субъектная структура. Для реализма характерна другая субъектная организация. В этом методе признается безусловная ценность другого человека как родового существа, представителя человечества, неотделимого от людей, от эпохи. И это влечет «за собой принципиально новое представление о соотношении «я» и другого человека... Признание прав «я» обеспечивается признанием прав другого человека как высшей ценности»4. Реалистический метод предполагает множественность точек зрения, герой осознает себя в соотнесенности с другими людьми, рассказчик не обладает монополией на истину. В соответствии с этим меняются принципы изображения лич­ ности. Некоторые рассказы, написанные М. Горьким в 90-е годы XIX в., построены на основании одного из излюбленных приемов романтиков – рассказа в рассказе. О многих событиях читатель узнает не от автора, а от героев. Такой прием создает видимость многоплановости и многообразия точек зрения, хотя автор всегда умело направляет своих героев, дает читателю нужную ему информацию и задает точку зрения отбором и подачей материала. Так построены рассказы «Макар Чудра», «Старуха Изергиль», «Песня о Соколе» и другие. Строя повествование таким образом, Горький дифференцирует рассказчиков. Один из них – герой-рассказчик – человек, умудрен- 163 ный жизненным опытом, вписан в природный мир, другой – собеседник его – «проходящий» (термин В. Короленко) – человек молодой, связанный с миром социальной действительности, а потому близко стоящий к читателю. Мы узнаем в его позиции характерные для конца XIX–XX вв. общественные идеи и мысли. Это и просветительско-учительная установка, социальная активность и действенность. Их точки зрения на происходящее принципиально важны. Но если в рассказе «Макар Чудра» «проходящий» ориентирован на анализ, ему предоставлено право конечной оценки, адекватной оценке автора, а герой – Макар Чудра связан с романтической традицией, то в «Старухе Изергиль» иерархия субъектов иная. Ближе к автору здесь не «проходящий», а Изергиль. «Проходящему» не принадлежит центральное место в расстановке героев, его голос в общем строе повествования является одним из ряда голосов. Кроме того, авторитет «проходящего» даже несколько занижен по сравнению с авторитетом старухи Изергиль. Он человек ущербного, с ее точки зрения, мира, не знающий богатства жизненных сил, природной полноты существования, которыми наделены молдаване, умеющие трудиться и наслаждаться жизнью. ­Изергиль говорит ему: «...стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны... А ведь ты молодой и сильный...». На то, что он молод и менее мудр («Ты слеп больше меня, старухи») указывают и некоторые моменты в рассказе. Во-первых, «проходящий» не раз описывает Изергиль. Его рассуждения, оценки, данные ей, имеют немаловажное значение. «...Глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями»5. И далее: «Сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без огня, – тоже почти тень». Читая характеристику Изергиль (а она остается такой на протяжении всего рассказа), мы представляем образ самого «проходящего». Его оценке мы до конца доверять не 164 можем. Он не знает так хорошо жизнь, как Изергиль, да и ошибается в трактовке героини. То, что он думает о ней, не подтверждается ее поведением и высказываемыми мыслями о мире. Например, Изергиль говорит: «Мы любим петь. Только красавицы могут хорошо петь, – красавицы, которые любят жизнь. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже – поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот – поют». Еще один пример: «Смотрю и думаю (глядя на молдаван. – Т. Л.): вот и я, было время, такая же была… Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы и огня, и оттого жилось веселее и лучше… Да!». Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней». «Проходящий» рассказывает о старухе Изергиль: «При каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая кожа на лице, шее и руках… разорвется вся, развалится кусками и передо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами». А старуха проявляет себя в слове совершенно другой – активным, полнокровным человеком. Она признается «проходящему»: «А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..». Несмотря на свою физическую немощь и старость, которую Изергиль признает и сама («Не могу я теперь много видеть»), старуха Изергиль полна духовно-жизненных сил, у нее есть желание помочь людям найти себя в жизни («Чтобы жить – надо уметь что-нибудь делать»). Она стремится научить людей достойно прожить жизнь («Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все...»), помочь молодым извлечь уроки из прошлого, чтобы не повторять ошибок людей старого поколения («Что все вы знаете, молодые? Смотрели бы зорко – там все отгадки найдутся... А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого... вижу я, что не живут люди, а все примеряются, примеряются… истратив время, начнут плакаться на судьбу. А что тут – судьба? Каждый сам себе судьба!». Она учит жить не 165 только молодых людей своего табора, но и «проходящего», раскрывая перед ним свой идеал жизнетворчества, который, с ее точки зрения, и для него может явиться ориентиром: «В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам...». Нашу мысль об иерархическом соотношении «проходящего» и Изергиль подтверждает и другой эпизод в тексте. Это разговор об искрах в степи. Смысл этих искр для «проходящего» скрыт. Для него они – результат природного процесса. Он «слышал кое-что раньше о происхождении этих искр» и может объяснить явление, исходя из естественно-научных законов. А для Изергиль в каждом природном явлении (тень, гроза, искры) проявляется метафизический смысл, переложенный народным сознанием в поэтический образ: «По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей: «Смотри, вон идет Ларра!». «Вот его наказание! И тут произошло великое. Грянул гром с небес, – хотя на них не было туч». Или: «Это искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое, однажды, вспыхнуло огнем. И вот от него эти искры». Третьим моментом, который свидетельствует о нетрадиционной для романтизма субъектной организации рассказа, включающей соотнесенных между собою двух субъектов речи – «проходящего» и Изергиль, – будет их роль в повествовании. Изергиль принадлежит основная часть текста. Она является первичным субъектом речи и сознания. Изергиль рассказывает три истории – о Ларре, Данко и историю своей жизни. Ей принадлежит право оценки героев. Для нее Ларра и Данко – отрицательный и положительный герои. Однако свое поведение она однозначно не оценивает. Героиня часто оправдывает себя, объясняет внешними обстоятельствами те или иные неприглядные свои поступки. Но еще сложнее оказывается оценка, сделанная «проходящим». Она также неоднозначна. Если в рассказе «Макар Чудра», «проходящий» целиком 166 попадает в плен образов, созданных Макаром: «Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды… А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар… Они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой». Именно этим воспоминанием только что рассказанной Макаром легенды и заканчивается произведение. А в рассказе «Старуха ­Изергиль» итоговый взгляд «проходящего» рассеивается: он думает «о великом горящем сердце Данко и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд», заботится о старухе Изергиль («...Я прикрыл ее старое тело»), взгляд его обращен и на природу («По небу ползли тучи, медленно, скучно... Море шумело глухо и печально»). Внимание «проходящего» переключается с одной мысли на другую. «Проходящий» тем самым как бы уходит от окончательной оценки старухи Изергиль и рассказанных ею легенд. В рассказе нет ни одного повествующего, кто взял бы на себя это право – право конечной оценки. Итоговая оценка выстраивается композиционно, через расположение и соотношение частей в тексте, через художественную логику их сцепления, то есть таким путем, который был характерен для русской реалистической литературы XIX века. Субъекты речи и герои рассказа «Старуха Изергиль» тоже соотносятся не по традиционно-романтическому принципу. В легендах о Ларре и Данко мы видим, что противопоставление героя и людей табора/племени (у романтиков – «толпа») выстраивается особым образом. Качества, которыми обладают Данко и Ларра, – гордость, свободолюбие – наполняются обоими героями в каждом конкретном случае разным содержанием, что приводит их к противоположным жизненным итогам, поскольку они по-разному соотносят себя с «толпой». И «толпа» в двух случаях оказывается неодинако- 167 ва. («Толпа» употребляется нами метафорически, как среда, масса, люди табора и как оппозиция понятию «герой»). Опишем, как разрешается конфликт необыкновенного человека и племени в легенде о Ларре. Люди племени и сын женщины и орла равны по красоте, силе, мужественности. Но Ларра обладает еще и негативными качествами: он холоден, эгоистичен, лишен человечности, доброты и любви к людям, горд и самолюбив. Придя к людям племени, он не может и не хочет считать их равными себе и тем более чтить их. Ларра дистанцирует себя от племени. Свою единоличную волю, свои желания, поведение он противопоставляет опыту племени: «Он стоял один против всех и был горд». Слово «гордость» в данном случае употребляется как чрезмерно высокое мнение о себе, пренебрежение к другим, высокомерие. Он считает себя выше и лучше других, он «сам себе закон». Но «толпа» тоже горда, хотя гордость здесь иного качества, в ее поведении проявляется чувство достоинства, самоуважение. Племя пытается понять логику жестокого поступка и дальнейшего эгоистического поведения Ларры («почему он это сделал»), соотнести с нормами жизни, утвердившимися в племени, хотя поведение Ларры для них неприемлемо. Стремление понять человека свидетельствует о таком устройстве жизни племени, где наличествует равенство народа и каждого отдельного человека, опытом которого племя не пренебрегает: «Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем...». Племя гуманно и благородно. Ларра не сразу объясняет свой поступок, эгоизм трудно объясним, ведь он «для себя лишь хочет воли». И наказание следует уже после того, когда герой отверг то, что было предложено «толпой»: «За все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда – жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым. И люди племени поняли, что этот гордый себялюбец наказал уже сам себя: «...он считает себя первым на земле и, кроме 168 себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя». И то наказание, которое выносит ему «толпа», – это и есть суд над эгоистическим сознанием Ларры. Люди племени позволяют ему жить долго и жить так, как он хочет, оставив герою возможность быть высшим своим судом. Тем самым народ сохраняет гуманистические законы жизни своего племени. Наказание Ларры соразмерно его вине. Оно воплощает не меру жестокости племени по отношению к нарушителю жизненных норм, а доводит до логического конца тот нравственный принцип, который герой заложил в основу своего жизнестроительства. Таким образом, наказание, идущее извне, оборачивается самонаказанием. В этой легенде романтический конфликт разрушен. Традиционное романтическое соотношение положительного героя и бессознательной толпы трансформируется: здесь изображены мудрая и прямодушная «толпа» и ослепленный эгоцентризмом герой. Ларра, нарушивший общечеловеческие законы существования, утрачивает статус героя для Изергиль и «проходящего». Деформация романтического конфликта свидетельствует о том, что в условной форме Горький решает вопросы, поставленные его эпохой. В произведении срабатывает характерная для писателя-реалиста конкретика исторического мышления. О таком же типе конфликта, специфичного для русской жизни конца XIX в., свидетельствует, например, рассказ В.Г. Короленко «Чудная», в котором автор ориентирован на максимальное правдоподобие. Вторая легенда, рассказанная старухой Изергиль, – легенда о Данко – является зеркальным отражением легенды о Ларре. Данко – это герой, который оказался единственным хранителем духовных заветов жизни своего народа. Данко, как и Ларра, сильная личность, он молод, красив, горд, самолюбив. Но Ларра через гордость и самолюбие противопоставляет себя людям, а в гордости 169 и самолюбии Данко выразилось желание самоотверженной жертвы во имя народа. Данко осознает, что он один может и должен спасти свое племя: «Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь». Гордость и самолюбие Данко не перерождаются в гордыню и эгоизм, так как через них выражается сохранившееся в нем самосознание народа, некогда сильного и смелого, но потерявшего эти качества в трудных испытаниях и превратившегося в стадо. Данко презирает не саму толпу, иначе он не стал бы отдавать ей свое сердце, а то темное, рабское, отрицательное, что появилось в ней за тяжелое время изгнания. И это новый поворот романтического конфликта. Романтический герой, как мы знаем, всегда презирал «толпу», которая, по его мнению, не способна ни на что высокое и благородное. Данко же обращается к своим соплеменникам, как к равным: «И вот он говорит им, своим товарищам: «Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем...». Данко, как и Ларра, в столкновении с «толпой» идет до конца. Но Ларра не признает «толпу», отвергает законы народной жизни. Данко авансирует толпу: своим поступком он хочет пробудить в ней утраченную духовную мощь, «много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них… он понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце... «Что сделаю я для людей?» И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой». Данко сделал все для людей, но рабская «толпа», которую он вывел к свету, спас, сохранив ее способность к национальной жизни, осталась неблагодарной. Подвиг Данко не принес результата: герой не смог мгновенно преобразить своим поступком духовное состояние народа. Уже на свободной земле, «люди, ... радостные и 170 полные надежд, не заметили смерти его. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой...». «Толпа» так и осталась глуха к качествам, выразившимся в герое. Как и в легенде о Ларре, «герой» и «толпа» оказались противопоставлены. В рассказе «Старуха Изергиль» право оценки героев принадлежит старой Изергиль. Для нее Ларра и Данко – отрицательный и положительный персонажи. Однако в ее собственном жизненном опыте такая моральная поляризация не срабатывает. Она вынуждена корректировать однозначность вынесенных оценок: Изергиль часто оправдывает свой эгоизм, объясняя обстоятельствами те или иные неприглядные свои поступки. Опыт Изергиль абсолютно не ориентирован на нравственный императив, вынесенный из опыта героев. Другая оценка героев принадлежит «проходящему». Она тоже не абсолютна. Таким образом, романтизм в рассказе обнаруживается лишь в статичности и однозначности позиций центральных героев – Данко и Ларры. Все же остальное – характер конфликта, способ оценки двумя рассказчиками свидетельствует о корректировке романтических принципов изображения. С учетом достижений реализма XIX века, обладая конкретно-историческим мышлением, автор, используя условную форму, обнажает больные вопросы своего времени. Примечания 1 Тагер Е.Б. Русская литература конца XIX–XX вв. (90-е гг.). – М., 1968; Бабаян Э.И. Ранний Горький: У идейных истоков творчества. – М., 1973; Волков А.А. Путь художника: М. Горький до Октября. – М., 1969; Бялик Б.А. Судьба Максима Горького. 3-е изд. – М., 1986; Михайловский Б.В. Творчество М. Горького и мировая литература. 1892–1916. – М., 1965; Красунов В.К. Творческий метод М. Горького – как явление реализма // Вопросы горьковедения. Межвузовский сб. – Горький, 1985 и др. 171 2 Корман Б.О. Избранные труды по теории и истории литературы. – Ижевск, 1992. 3 Корман Б.О. Лирика и реализм. – Иркутск, 1986. С. 16–17. 4 Там же. С. 17–18. 5 Горький М. Полн. собр. соч. в 25 т. – М., 1968. Т. 1. С. 77. Далее ссылки да- ЧЕРТЫ РОМАНА В СТРУКТУРЕ РАССКАЗОВ М. ГОРЬКОГО 90-Х ГОДОВ Л.В. Ляпаева (Чебоксары) ются на это издание. Жанровые искания в литературе Серебряного века представляют особый интерес, поскольку именно в этот период происходит смена литературных форм, связанная с выдвижением жанров «малой прозы» и угасанием романа. Этот факт констатировала критика (Н.К. Михайловский), исследователи (С.А. Венгеров), отмечали писатели (Л.Н. Толстой, А.П. Чехов). Литературоведение XX века объясняло этот момент «возникшей необходимостью изображать действительность в формах емких, экономных, подчеркивающих осмысление глубинной сути явлений, насыщенных действенной авторской оценкой»1 [5, 99]. В русле этого движения формируется творческий потенциал М. Горького, его жанровая система. Более того, этот период характеризуется настоящим расцветом жанра рассказа в творчестве М. Горького. Н. Михайловский после выхода в свет двух томов рассказов писателя пророчески заметил, что рассказы войдут в историю литературы, даже если М. Горький ничего больше и не напишет2 [3, 124]. Критик не ошибся, сегодня, спустя время, «малая проза» М. Горького поражает богатством и разнообразием форм. С одной стороны, в «малой прозе» М. Горького активную роль играют «осколочные» жанры: наброски, этюды, эскизы, эпизоды, с другой стороны, выделяются произведения, ориентированные на жанр фольклорных легенд и сказок. Однако этими особенностями не исчерпывается картина «малой прозы». Горьковеды говорят о наличии рассказов, тяготеющих к повести, охватывающих большое количество действующих лиц, отмечают сложность об- 172 173 разов главных героев, выделяя произведения, выходящие за рамки рассказовых форм, поражающие своей содержательностью и глубиной3 [1, 156; 2, 5; 6, 64; 7, 64–67]. По сути, это характеристика «романных рассказов», точнее, рассказов, в структуре которых осознаются черты романа. С этой точки зрения рассказы писателя исследовались менее всего. Цель данной статьи – выявить романные черты в структуре рассказов. К рассказам романного типа относятся, на наш взгляд, «Мой спутник», «В степи», «Скуки ради», «Проходимец», «Дружки», «Коновалов», «Тоска», «Трубочист», «Шабры» и многие другие. В каждом из рассказов романные качества проявляются по-своему. Так, рассказы «Мой спутник», «Проходимец», «Дружки» ориентированы на специфику «плутовского романа», неотъемлемой частью которого является тип странствующего героя, вынужденного использовать любые средства в заботе о собственном пропитании. Герой оказывается ловким авантюристом, пройдохой, не гнушающимся никаких средств4 [4, 73]. В рассказе «Мой спутник» система персонажей строится по принципу антиномичности, в нем два героя – Максим и Шакро Птадзе. В эпицентре изображения – ­Шакро, воплощающий черты героя плутовского романа, авантюрист – ловкий пройдоха, умеющий заставить служить себе окружающих людей. Максим – второй герой, характеризующийся активно выраженным отношением к жизни и людям, человек, руководствующийся законами совести. Повествование разворачивается в двух планах: сначала как рассказ о жизни князя Шакро, сыне богатого кутаисского помещика, далее следует история с обманом, которая привела его к бедственному положению. Максим из самых лучших побуждений решает ему помочь, чтобы «жадный город не засосал его». Второй план связан со странствиями героев по пути к Тифлису, во время которого Шакро охотно принимает заботу Максима о своей судьбе, эгоистически считая свои потребности выше 174 других. Вместе с тем Шакро раскрывается как человек, склонный к обману, лжи. Его представления о жизни выражаются в рассказах о кавказцах. Причем, если Максим рассказывает о красивых местах, о Пушкине, о Христе, то Шакро, о богатом князе, жестоко расправившимся с крестьянином, оправдывая жестокость князя. И как типичный авантюрист Шакро исчезает, как только цель достигнута, в очередной раз обманывая Максима, пользуясь его доверием. Встреча с Шакро для Максима – настоящий урок жизни, из которого он извлекает свою философию: «Это мой спутник… Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо имя ему – легион… Это спутник всей моей жизни… он до гроба проводит меня…»5 [IV, 133]. В рассказе «Проходимец» дворянин Павел Промтов – другой представитель авантюрного типа героя. Странствие Промтова по жизни формирует тип отношения к людям, к миру, складываясь в определенную философию: «В такой жизни нет обязанностей, нет законов, кроме законов природы… вы можете идти направо, налево, вперед, назад, всюду… Жизнь – игра! Я ставлю на карту все – то есть жизнь – и всегда выигрываю, без риска проиграть что-нибудь иное, кроме моей жизни» [IV, 60]. Столкновение с подобными героями позволяет Максиму выработать свой взгляд на мир, отличный от представленных типов. Почти в каждом из рассказов активизируется прием ретроспекции, являющейся свойством романной формы. За счет введения приема в ткань рассказа происходит укрупнение героя, что в итоге позволяет на малом пространстве осветить фигуру героя объемно, многоракурсно. С помощью ретроспекции жизненный путь героя конкретизируется, поскольку большинство рассказов построено на основе хронотопа случайных встреч. Такой тип организации преобладает и в рассказах «Шабры», «Челкаш», «В степи», «Мой спутник», «Проходимец». Ретроспекция многое объясняет в судьбе героев, формируя биографический тип хронотопа. В ряде произве- 175 дений масштаб осмысления характера персонажа явно нерассказовый. Это касается рассказов «Тоска», «Трубочист», «Шабры», «Сирота», «Скуки ради», «Роман», в которых герои проблематизированы прежде всего в психологическом плане, когда внутреннее состояние детализировано до едва уловимых подробностей и диктует герою тип поведения. Так, в рассказе «Тоска» Тихон Павлович пытается преодолеть состояние вдруг нашедшей непонятной тоски, которая выбивает его из привычной жизни. Внешне жизнь купца-мельника выглядит вполне благополучно, но бессонница, недовольство жизнью заставляют героя встретиться для беседы с учителем, который написал о нем статью об обмане им мужиков. В Ямках у учителя Александра Ивановича разговора не получилось, поскольку Тихон Павлович жизнь и справедливость измеряет достатком: «Я все с тобой могу говорить… Я лицо в округе… Меня на сто верст кругом знают и уважают, и тебе вся цена восемнадцать рублей в месяц» [2, 130]. Мельник следует совету Кузьмы Косяка поехать в город «кутнуть». Тихон Павлович понимает, что тоска связана с состоянием души, на это его настраивает «городская история» с похоронами писателя, где он слышит слова: «Угнетаем мы душу! Верно – не живет душа-то. Дела все – главная привычка, о душе-то подумать некогда. А она вдруг тово… и восстала, значит. Пустой час улучила, да и воспряла – Вот те и дела!.. Вот душа-то и напоминает: встряхнись, дескать, человек, потому что час твой тебе неведом… Господи помилуй!» [2, 117]. Втайне Тихон осознает, что и крестьян обидел, и ненароком всю семью Марфутки разорил. Следующая попытка унять тоску связана со встречей с людьми исстрадавшимися, натерпевшимися в этой жизни и потому знающими, как «привести душу в порядок, заставить ее прислушаться» [2, 145]. Этим средством является народная песня, способная выразить глубокую грусть («Лучинушка») и ожечь душу («Чоботы»), 176 тогда «тоска и радость заиграет радугой» [2, 145]. В рассказе акцентируется внимание на внутреннем состоянии мельника, фиксируются нюансы его эмоций: «возникло ощущение едко-сладкое, приятно коловшее сердце. Он чувствовал себя так, как будто его обливало что-то теплое и густое, как парное молоко, очищало кровь <…> таяла льдина тоски» [2, 147]. Изображение внутреннего мира героя, его ощущений, широкого спектра переживаний, изменение чувств идет параллельно мыслительному процессу, герой разговаривает сам с собой о жизни и смерти, порой отдельные фразы прорываются вслух: «Жизнь… Колебание одно только, «рябь», – подходя к хутору проговаривает Тихон» [3, 47]. Так вводится элемент «потока сознания», являющийся качеством романной структуры. Рассказы «Трубочист» и «Шабры» возводит к романному началу изображение судеб героев. Особенно отчетливо эта романная установка проявляется в рассказе «Трубочист», где обозначены определенные вехи судьбы Федьки: истоки (3 года в городе, регулярно высылает деньги отцу в деревню), настоящее (профессия трубочиста развила в нем чувство созерцательности, умение видеть и ценить красоту – от панорамы города до тихой песни, льющейся из окон чердака), влюбленность Федьки и его трагическая гибель. История девушки предельно обобщена и лаконична, носит вполне самостоятельный характер, в ней также выделяются судьбоносные моменты, переданные через внутреннее состояние, ее настроение: девушка поет за работой (счастье), она молча шьет, не реагирует на шум на крыше, создаваемый сознательно Федькой, чтобы привлечь внимание (состояние грусти, тоски), следующая картина плача девушки. Но сама история девушки косвенно вплетена в историю судьбы Федьки, который, стремясь утешить ее, неловко скользнул по мокрой крыше вниз. Две судьбы, внешне никак не связанные, психологически мотивированы как родственные, 177 что выражается в последних словах девушки: «Какой молодой… глаза-то какие… большие, добрые…» [2, 474]. Рассказы «Товарищи», «Шабры» основаны на хронотопе встречи, имеющем романную перспективу изображения жизни героев. Встреча героев определяет развитие сюжета, переключает развитие сюжета из настоящего событийного ряда в прошлое, которое носит оценочный характер, причем оценка продиктована эмоциями. Настоящее подсвечивается историей из прошлой жизни героев, укладом общей жизни деревни. Из прошлой жизни высвечивается все лучшее, что было в отношениях между соседями («Шабры»), во взаимоотношении между барчуком и крестьянским мальчишкой («Товарищи»). Возникшая ситуация изображена психологически, через внутренние размышления героев, их колебания в правильности принятых решений. Комов («Шабры») мучается от сознания того, что не донес на Брагина старосте, поскольку ведь все они виноваты перед ним, и теперь он может отомстить им, раз вернулся в деревню. Жизнь Брагина дана в романном разрезе: счастливое прошлое Комова и Брагина их объединяет, а настоящее (случайная встреча) разъединяет. Комова беспокоит возвращение Брагина из тюрьмы, оно авантюрно, это не просто бегство, а бегство с обманом, по подложным документам. Судьба Брагина трагична: оставив всю семью, он идет на Дунай в надежде найти русское поселение. Таким образом, принципы романного мышления в данных рассказах налицо, они прежде всего определяются активностью героев, которые обладают собственным взглядом на мир. В произведениях важен не «ударный» эпизод из жизни героя, что характерно для рассказов, а важна психологическая мотивировка поведения героя, когда используются элементы «потока сознания». Активное использование приема ретроспекции способствует восстановлению истории жизни героев в целом, от ее истоков до будущих пер- 178 спектив. Все это свидетельствует о трансформации черт романной структуры в рассказовые формы. Примечания 1 Русская литература конца XIX – начала XX в. 90-е гг. – М., 1968. С. 99. 2 Львов-Рогачевский В.А. Максим Горький // Русская литература ХХ века 1890–1910 / Под ред. проф. С.А. Венгерова. – М., 2004. 3 Гречнев В.Я. Русский рассказ к. XIX–XX в. (проблематика и поэтика жан- ра). – Л., 1979. С. 156; Захарова В.Т. Проза М. Горького Серебряного века. – Н. Новгород: НГПУ, 2008; Русская литература конца XIX – начала XX в. 90-е годы. – М., 1968; Сухих С.И. «Жизнь Клима Самгина» и эволюция романной формы в творчестве М. Горького // Горьковские чтения. М. Горький и ХХ век. 1997. – Н. Новгород, 2006. С. 63–68; Тагер Е.Б. Избранные работы о литературе. – М., 1988. С. 64–67. 4 Пинский Л. Испанский плутовской роман и барокко / Вопр. лит., 1967. № 7. С. 73. 5 Горький А.М. ПСС. Художественные произведения: В 25 т. – М.,: Наука, 1966–1982. В дальнейшем ссылки в тексте на издание: Горький А.М. Собр. соч.: В 30 т. – М.: ГИХЛ, 1949–1956. Первая цифра обозначает том, вторая страницу. 179 РОМАН М. ГОРЬКОГО «ДЕЛО АРТАМОНОВЫХ» КАК СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА Е.В. Никольский (Москва) Замысел будущего романа «Дело Артамоновых» у Алексея Максимовича сложился уже в конце XIX века и был частично реализован в таких произведениях, как «Мужик» (1890), «На плотах» (1895), «Наваждение» (1896), «Фома Гордеев» (1899, где есть интересный рассказ об истории купеческой фамилии); как отмечала В.А. Максимова, «уже тогда М. Горький проявлял «интерес к теме поколений»1. Общим местом в работах горьковедов стало упоминание о замысле романа «Дело Артамоновых» в беседах со Львом Толстым в 1901–1902 годах и с В.И. Лениным в 1910 году (это отмечают: А.И. Овчаренко, Е.Б. Тагер, С.В. Касторский, А.И. Волков, И.С. Нович). Однако свой замысел писатель смог реализовать, после того как завершилось (вследствие общероссийской катастрофы в 1917 г.) бытие русской буржуазии как таковой. В исследованиях, посвященных этому произведению А.М. Горького, бытует, правда, с некоторыми оговорками, мнение о том, что данное произведение – роман о деградации купеческой фамилии. Такое восприятие возникло еще при жизни писателя. Нам данный взгляд представляется неточным, т.к. сами факты истории Артамоновых говорят о наличии разных тенденций в психологической и социально-культурной эволюции представителей этого рода. Однако в отечественном литературоведении представление о том, что вырождение рода – основная черта семейных хроник, стало господствующим2. Данный жанровый тип отличается набором устойчивых черт. Систематизируя свои наблюдения, украин- 180 ская исследовательница Наталия Порохняк выделяет следующие его черты: 1) реалистическое изображение семьи в нескольких поколе­ ниях; 2) основная тема произведения – упадок и гибель рода; 3) использование специфической для данного типа прозы нарративной формы; 4) показ на примере одной семьи полного исторического периода в жизни отдельно взятой нации, изображение типа культурного в прошлом, жизнь и эволюция выбранного автором социального слоя во времени и пространстве; 5) основной конфликт, положенный в основу литературного произведения, – противостояние между отцом и детьми, мужем и женой3. На основании сделанных наблюдений делается вывод о том, что отличительной особенностью семейной хроники является изображение движения (смены) поколений в контексте соответствующих исторических эпох. При этом время измеряется продолжительностью жизни поколений, а историческая эпоха представлена сквозь призму частной жизни. Для произведений этого жанра характерны следующие признаки: соблюдение принципа четкой хронологии, господство линейного принципа, что текстуально оформляется, по нашим наблюдениям, датировкой событий (например, в романе Т. Манна «Будденброки») или обозначением действия глав (в романе К. Маккалоу «Поющие в терновнике»); соотнесение событий романа и событий истории (Вс. Соловьев «Хроника четырех поколений»), а также изображение процессов старения или взросления персонажей как естественных законов жизни. Несмотря на то, что линейный принцип является преобладающим в развертывании повествования в «хронике», история поколений может быть 181 представлена и иными способами (ретроспекция и воспоминания, как в романах В. Шишкова «Угрюм-река», Дж. Стейнбека «Гроздья гнева», Л. Улицкой «Медея и ее дети). Отличительной чертой произведений этого жанра является то, что события в них не «протянуты» во времени и составляют меньший временной отрезок. Художественное время в семейной хронике представлено жизнью двух-четырех поколений и занимает значительный период в истории общества, что проявляется еще в одной специфической черте жанра – в соотнесении истории страны с историей семьи. Историзм романа – семейной хроники своеобразен: крупные события, присутствующие в романе, как правило, интересуют автора не сами по себе, но важны как отражение изменений, имеющих значение для данной семьи (формирование характера подрастающего, или же изменение взглядов взрослого поколения). Таким образом, авторы хроник предлагают несколько иной взгляд на историю, как бы «сужая» её масштабы и одновременно «очеловечивая» её. В «Деле Артамоновых» черты романа-хроники проявляются достаточно отчетливо. Артамоновы работают, не покладая рук, и через несколько лет мы уже видим реальные плоды их трудов. Род Артамоновых не сразу приживается в городке. В течение долгого времени им так и не удается смыть с себя клеймо «чужих». Но жизненная сила Ильи преодолевает все препоны. Первым «бастионом», взятым Артамоновым, стала семья Байбаковых, которая скоро растворяется в семье пришедших в Дремов Артамоновых. Это само по себе символично, что свидетельствует о высоких потенциальных возможностях новых людей. Значительна роль ремарок в романе, основная функция которых связана со снижением оптимистического пафоса начальных глав романа. Несмотря на свою жизненную силу, Артамоновы лишены нравственного начала. Автор сообщает читателю, что незадолго до приезда в город Илья совершает убийство и нисколько не печалит- 182 ся о пролитой им крови. Не менее важными в этом плане становятся замечания Горького об эгоизме и тщеславии членов семьи Артамоновых, что также понижает пафос созидания, развития нового, пусть даже «свободного», как говорит Илья, труда. Представители следующих поколений Петр, Яков и Илья-младший не реализуют себя как представители крупного промышленного бизнеса. Если Яков не делает этого в силу своей никчемности, то Илья просто уходит из семьи и становится социалистом. Иными словами, старшая ветвь рода представлена «капиталистическими пустоцветами», и если говорить о дегенерации купеческих семейств, то следует отметить, что эта тема в романе Горького реализуется только (sic!) через образы представителей старейшей ветви рода. «Дело Артамоновых» – произведение многоплановое и все же главный его план – свидетельство распада рода во втором и третьем поколений. Изображение же революционных событий, роста революционного движения носит второстепенный характер. Вот почему на первом плане значительной части романа находится Петр Ильич Артамонов, а в заключительных главах центральным персонажем становится его ничтожный сын Яков»4. В образе этого персонажа реализованы все возможные аспекты деградации личности. Младший Артамонов не только не реализуется как капиталист-созидатель, но и в социальном отношении он превращается в обычного потребителя, лишенного каких-либо возможностей к творчеству. В отличие от Т. Манна А.М. Горький неоднократно подчеркивает пассивность и инертность буржуазии, ее культурную ограниченность и отсутствие у нее культурных корней. Горький был далек от стремления отождествлять судьбы этого рода с социальным вырождением буржуазии, хотя бы потому, что среди русской буржуазии предоктябрьского времени было немало ярких и талантливых людей, великолепных организаторов дела. Таковым становится Мирон, племянник Петра Артамонова, образ 183 которого говорит о том, что силы Артамоновых далеко не иссякли. Илье Артамонову-младшему автором посвящено не много места в романе, однако это не делает его образ малозначимым: его характер художественно убедителен и полноценен. Об этом свидетельствует одна из сцен детства Ильи, в которой черты его характера раскрываются с большой убедительностью: это эпизод ссоры с отцом и уход из семьи. Можно упрекнуть писателя в том, что персонажу, представляющему явный интерес для читателей семейной истории, персонажу, занимающему важное место в истории философских и социальных исканий семьи, уделено так мало внимания. Ведь Илья-младший становится социалистом. Это не соответствует замыслу писателя: роман назван «Дело Артамоновых», а герой из дела выходит. Однако в романе мы встречаем описание характера его мировоззрения, поэтому мы считаем необходимым рассмотреть этого персонажа в контексте общей эволюции Артамоновых. Лучшую оценку сему деянию наиболее правомерную с точки зрения общероссийской и семейной истории дает Мирон Артамонов, человек с четкой нравственной позицией, лучший представитель семьи промышленников: «В крестьянской земле рабочая партия мечтает о захвате власти. И в рядах этой партии – купеческий сын Илья Артамонов, человек сословия, призванного совершать великое дело промышленной и технической европеизации страны. Нелепость на нелепице! Измена интересам сословия должна бы караться как уголовное преступление, в сущности – это государственная измена. Я понимаю какого-нибудь интеллигента, Горицветова, который ни чем не связан, которому некуда девать себя, потому что он бездарен, нетрудоспособен и может только читать да говорить; я вообще нахожу, что революция, революционная деятельность в России – единственное дело для бездарных людей»5. Если рассмотреть Илью Артамонова с точки зрения социальной (как аспект 184 сугубо дела семьи), то, конечно же, Илья – дегенерат, при всех своих позитивных задатках отказывается от производства и становится в стан врагов своей же семьи. А это еще раз свидетельствует о том, что ни один из потомков Петра Артамонова не способен к руководству делом. На наш взгляд, примечательно и то обстоятельство (которое можно символически трактовать и в профетическом ключе), что именно среди вырожденцев в горьковском романе появляется социалист. Ему противопоставлены представители ветви Алексея Артамонова, которые активно расширяют производство, участвуют в воздвижении храма Ильи-пророка, за счет удачных браков преумножают капитал семьи, приобщаются к достижениям дворянской культуры, расширяют (в том числе благодаря регулярным путешествиям) свой кругозор получат серьезное образование, формируют идеологию буржуазного сословия. Представители младшей ветви рода реализуют иные параметры семейной эволюции Артамоновых, и если говорить о специфике психологической атмосферы семьи, то следует отметить в первую очередь исторически и социально обусловленные изменения, происходящие именно в этой ветви рода и отражающие собой общую эволюцию русской буржуазии. В этой связи интересно привести суждение С.В. Касторского о том, что в исследованиях «Дела Артамоновых» чаще всего недооценивается вторая ветвь, что может вольно или невольно породить одностороннюю трактовку идейно-художественной концепции книги Горького: из рода в род, из поколения в поколение идет упадок, разложение, вырождение буржуазии. А это в свою очередь может давать повод думать, что уже к Октябрю буржуазия была уже одряхлевшей». Развивая далее свои суждения, литературовед отмечает: «…в образах Алексея и его сына Мирона показано, как активизировалась русская буржуазия экономически и политически, как она готовилась к захвату политической власти в государ- 185 стве. Алексей и Мирон – идеологи и лидеры буржуазии, четко формирующие ее роль как гегемона в государстве»6. Из приведенных примеров следует, что в двух ветвях рода (имеющих различную психологическую направленность) представлены разные пути развития буржуазии в России, путь медленной, но верной деградации (Петр и Яков) и путь активного освоения социально-экономических условий, укрепления позиций своего класса. (Алексей и, особенно, Мирон). В это же время Алексей по крови – незаконный сын князя Ратского, и, возможно, это накладывает отпечаток на его культурные интересы; но при этом он не приобретает аристократического изящества, утонченности и изысканности. В культурном отношении он находится в своеобразном «вакууме» (от крестьянской культуры он ушел, дворянскую до конца не понял, а буржуазная еще не сформировалась, в то время как традиционно-купеческая культура уходила в прошлое). Знаменательно и, пожалуй, символично, что Алексей устраняет старшего от дела, верховодит производством и фактически покровительствует и руководит Петром, а затем и его детьми. Это свидетельствует о том, что младшая ветвь не подвержена деградации, в ней сохраняется энергия, которая позволяет Алексею и Мирону руководить производством и избежать гибели вырождения. Завершая анализ художественной концепции эволюции семьи Артамоновых в романе, обратимся к характеристике Мирона Артамонова, последнего представителя рода. Этому персонажу Горький уделяет не так много внимания, но значение этого образа в раскрытии темы эволюции рода очень важно. Е.Б. Тагер в своей книге «Творчество М. Горького» высказывает смелую для своего времени мысль, весьма существенную для нашего исследования: «Мирон является в роду Артамоновых представителем той линии, которая продолжила бы расширять дело, если бы в России не произошла революция». Прямо об этом в романе не говорится, но в нем 186 проигрывается тема продолжателей дела. Все факты, имеющие отношение к упрочнению «дела», так или иначе, связаны с Алексеем, а затем с Мироном»7 (курсив наш. – Е. Н.). На наш взгляд, важной художественной находкой А.М. Горького стал открытый финал романа: мы не знаем, что произошло с семьей Артамоновых в революционное лихолетье (Горький не вводит в роман сцены суда и казни Артамоновых). Дело прекратило свое существование, но представители рода остались, дальнейшие их судьбы будут жить в сознании читателя. В заключение отметим, что в «Деле Артамоновых» представлены два пути семейной эволюции: к оскудению (старшая ветвь) и к позитивной культурной и социальной эволюции (младшая ветвь). Точный и детальный анализ образного строя произведения разрушает литературоведческий миф о том, что вырождение – основная тема в семейных хрониках. А сопоставление «Дела Артамоновых» с другими образцами данного жанра, изучение культурологических, и философских аспектов (проблемы эстетики и аксиологии труда) аспектов романа открывает большие перспективы для исследователей. Примечания 1 Максимова В. А. «Из творческой истории романа М. Горького «Дело Арта- моновых» // Горьковские чтения. 1947–1948. – М.–Л., 1949. С. 144–145. 2 Palczewski J.K. John Gaslworhy. – Warsawa: Czytеlnik. 1981. В таком контексте стоит обозначить монографию Lu Y.-L. The family Novel. Toward a generic definition. – New York: Peter Lang Publishing Ins., 1992. P. 215; а также: Dell K. The Family Novel in North America for Post-war to Post-Millennim: A study in Genre [Электронный ресурс] / Kersin Dell – Режим доступа: http://ubt/ opus.hbz-nrw.dc/volltexte/2005/330pdf/diss_dell.pdf; и, конечно, Furst L.R. The Ironic Little Dark Chasms of Life: Narrative Strategies in John Galssworhy`s Forsyte Saga and Thomas Mann`s Buddenbrooks // LIT: Literature Interpretation Theory? 187 2006. Vol. 17. Iss. 2. P. 157–177. Такой подход мы находим и в книге: Dell K.. The Family Novel in North America for Post-war to Post-Millennim: A study in Genre [Электронный ресурс] / Kersin Dell – Режим доступа: http://ubt/opus.hbz-nrw.dc/ volltexte/2005/330pdf/diss_dell.pdf «The Family Novel in Norh America from Postwar to Post-Millennium: A study in Genre». Р. 33–35. 3 Порохняк Н.П. Роман семейная хроника з погляду лiтературноi антропологii МИФОЛОГИЧЕСКАЯ ОСНОВА ОБРАЗА ЯКОВА МАЯКИНА В ПОВЕСТИ М. ГОРЬКОГО «ФОМА ГОРДЕЕВ» В.А. Ханов (Нижний Новгород) // Вопросы литературоведения. – Чернвiци, 2010. Т. 129. С. 134–145. Подробнее см. наши статьи: Никольский Е.В. Истоки и развитие жанра «семейная хроника» в русской литературе: от Нестора до наших дней. // Традиции в русской литературе. – Н. Новгород, 2011. С. 11–23; Никольский Е.В. К вопросу о специфике жанра романа – семейной хроники и его зарождении в русской классической литературе. // Вопросы языка и литературы в современных исследованиях. КириллоМефодиевские чтения. – М., 2009. С. 314–320; Никольский Е.В. Нижегородские семейные хроники в общероссийском контексте эволюции жанра. // Нижегородский текст русской словесности. – Н. Новгород, 2011. С. 65–75, 153–154. 4 Волков А.А. Художественный мир Горького. – М., 1978. С.206. 5 Горький А.М. Дело Артамоновых М., 1984. С. 100. 6 Касторский С.В. Горький-художник. Очерки. – М.–Л., 1963. С. 31. 7 Тагер Е.Б. Творчество М. Горького. – М., 1969. С. 123. 188 Образ Якова Маякина имеет разные трактовки. В советском горьковедении он рассматривался в основном как отрицательный. Так, Б. Михайловский писал, что «в Маякине Горький дал скульптурный портрет законченного капиталиста, рвущегося к политической власти»1. С точки зрения исследователя, «для Якова Маякина, проводящего циничную политику жизни, человек массы – ничто, обыкновенный кирпич в деле создания нового порядка»2. О том, что Яков Маякин идет по пути циничной мудрости, писали и Б. Бялик, и другие горьковеды. В современном горьковедении Яков Маякин чаще всего трактуется как положительный герой и в этом отношении резко противопоставляется Фоме Гордееву. Так, к примеру, исследователь В. Харчев отмечает: «Маякин созидает. Фома разрушает. Маякин приносит людям пользу, Фома – вносит «распуту» в отношения между людьми. Фома – человек без социального догмата, урод, лишний человек купеческого звания. Яков хорошо жил, хорошо умер. Фома и жил плохо, и кончил хуже некуда»3. С нашей точки зрения, отношение героя к Библии, к христианским заповедям, фольклорно-мифологическая основа – важная составляющая образа Якова Маякина. Яков Маякин является самым значительным купцом в городе, представителем древнего купеческого рода. Он твердо уверен, что «купец в государстве первая сила, потому что с ним – миллионы»4 [IV, 282]. Вместе с тем Маякин с горечью заявляет, что жизнью 189 командуют дворяне, чиновники. Купцы же в устройстве жизни голоса не имеют. Идеолог купечества мечтает о том, как само правительство обратится к купцам с просьбой: «Пожалуйте, господа, помогите!» А мы ему: «Позвольте нам простору для работы! Включите нас в строители оной самой жизни!» И как только нас включат – тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны…» [IV, 283]. Но, получив власть, вряд ли маякины очистят жизнь, обустроят ее на светлых началах. Новые «хозяева» уже потеряли совесть, они не имеют любви к ближнему, не способны к состраданию. Яков Маякин откровенно говорит о том, что Христос уже изгнан из жизни: «Люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний» [IV, 281]. Об этом же в повести «Мои университеты» будет говорить и будочник Никифорыч: «Жизнь давно отвернулась от Евангелия, у нее – своей ход» [XVI, 73]. А если для новых «устроителей жизни» Христос стал лишним, то вполне логично и следующее откровение Якова Маякина: «– Напрямки ходить в торговом деле совсем нельзя, тут нужна политика! Тут, брат, подходя к человеку, держи в левой руке мед, а в правой – нож. – Не очень хорошо это, – задумчиво сказал Фома. – Хорошо – дальше будет… Когда верх возьмешь… Жизнь, брат Фома, очень просто поставлена: или всех грызи, или лежи в грязи…» [IV, 286]. Торжество сильных над слабыми Яков Маякин возводит в непреложный закон жизни. По его мнению, самое основное желание человека – «вперед людей уйти, выше их стать» [IV, 286]. Так, Маякин своеобразно приближается к учению Ницше о прирожденном неравенстве людей, о воле к власти как основном двигателе бытия, к ницшеанскому индивидуализму и антигуманизму. 190 На связь жизненной философии Якова Маякина с философией Ницше указывал и сам Горький. В статье «Беседы о ремесле» он, в частности, отмечал, что «приписал Якову Маякину кое-что от социальной философии Ницше, смысл которой весьма прост: истинная цель жизни – создание людей высшего типа, «сверхчеловеков», существенно необходимым для этого является рабство» [25, 319]. Разумеется, Яков Маякин не является у Горького образом классически законченного злодея. В отличие от консервативного «фабриканта грехов» Щурова он понимает необходимость технического прогресса, рассуждает о высоком назначении человека: «Человек назначен для устроения жизни на земле» [IV, 264]. Принадлежит Маякину и близкая автору мысль о необходимости сопротивления окружающей среде: «Человек ценен по сопротивлению своему силе жизни» [IV, 264]. Понимает он и то, что «плохо, когда сила живет без ума, да нехорошо, когда и ум без силы» [IV, 343]. Как человек «мозговой», признанный идеолог купечества, Маякин радуется торжеству мысли: «Все украшается! Здания какие пошли!.. Пароходищи! Ума во все бездна вложено! Смотришь – думаешь: «Ай да люди, молодцы!» [IV, 379]. Однако и своей алчностью к наживе, и своим презрением к «слабым» людям Яков Маякин таков же, как Ананий Щуров, Игнат Гордеев. Раскрывая суть натуры Маякина, Горький показывает благочестие его семейства: «Семья была благочестива – запах воска, ладана наполнял дом, покаянные вздохи, молитвенные слова носились в воздухе… Обрядности исполнялись неуклонно, с наслаждением» [IV, 194]. Но это чисто внешняя обрядность, слепое следование застывшим традициям, свидетельство застойного существования. Благочестие семейства Маякиных писатель называет «тупым и боязливым». Яков Маякин набожен, но это ложная набожность, за которой скрывается натура хищника. Не случайно Горький неоднократно 191 уподобляет Маякина коршуну, говорит о его большом хищном носе, отмечает, что Яков Тарасович до поры до времени прячет лицо мошенника. Значимым является и то, как писатель характеризует голос Якова Маякина: «злобно визжит», «говорит злым и свистящим шепотом». Звук его смеха «похож на визг ржавых петель» [IV, 284]. Своего «воспитателя» Фома порой сравнивает с ужом. Религиозный ханжа, лицемер словно издает нечеловеческие звуки. В этом смысле он обладает признаками персонажей «змеиного ряда», связан со всем тем, что враждебно человеку и что народное сознание определило как «нечистая сила». По мифологическим представлениям, отмечает А.Н. Афанасьев, «все злые духи любят выть и шипеть»5. Заметим, что выразительную портретную характеристику Горький дает и «фабриканту грехов» Ананию Щурову, раскрывая его звериную сущность. У Щурова костистая грудь, большая борода, длинный, тонкий, загнутый книзу нос, толстые, красные губы, изпод которых сверкают острые, желтые зубы. Это образ сосущего кровь вампира, который имеет фольклорные корни. Отсюда не случайна и фамилия купца – Щуров. Она явно образована от существительного «щур». По Далю, «щур» (нижегородское) – лукавый, хитрый человек, но в то же время – уж, крыса. Яков Маякин часто обращается к Библии, но, как правило, с одной целью – оправдать свои грехи. Так, на протяжении повествования он неоднократно упоминает Иова, которого понимает несколько иначе, чем этот образ представлен в Библии. В Библии Сатана с ведома Бога испытывает богатого и богобоязненного Иова, чтобы проверить, как крепка его вера. Иов лишается имущества, семьи. Наконец, когда его поразила проказа, он возроптал на Бога. Доказывая свое могущество, Бог является перед Иовом, и тот раскаивается, вознаграждаясь богатством и новой семьей. Пафос книги Иова – призыв к безропотному повиновению Богу. Но Якова 192 Маякина привлекает в Иове не дерзость, не ропот на Бога, а то, что Иов, как человек, просто не может быть праведным, так как он – плоть, которая всегда грешна: «Как, говорит, могу быть праведным, ежели я – плоть? Это Богу вопрос» [IV, 198]. По утверждению Маякина, человек не может быть безгрешен. Грехи – удел человека, поэтому не стоит и бояться греха. «Такие люди, как Маякин, – справедливо отмечает исследователь Е.А. Михеичева, – приспосабливают Бога для своих личных нужд»6. Думается, что в библейской легенде о Исаве и Иакове можно обнаружить и сюжетную мотивацию имени Маякина – Яков. Во время банкета на пароходе, перед «дифирамбом» Маякина в честь купечества один из купцов бросает реплику: «Погоди! Иаков Исава – надул? Ага!» [IV, 440]. Смеем предположить, что эти слова имеют прямое отношение к Маякину. По библейской легенде, Исав и Иаков – братья-близнецы. Исав, родившийся первым, однажды, голодный и усталый, попросил еды у Иакова. Тот, желая власти и богатства, потребовал взамен, чтобы брат отказался от своего первородства. Исав уступил первородство за чечевичную похлебку [Быт. 25:22–34]. Отец братьев-близнецов слепой Исаак перед смертью попросил старшего сына Исава накормить его и хотел дать старшему сыну благословение. Иаков обманом первый пришел к отцу, накормил его и принял благословение. Исаак нарек младшего Иакова господином над братьями своими, над племенами и народами [Быт. 27:1–29]. Таким образом, Иаков дважды «надул» Исава. По сути дела, Фому Гордеева дважды «надул» и Яков Маякин, заманив своего крестника на банкет, спровоцировав его на бунт и отправив затем в сумасшедший дом. О себе Яков Маякин заявляет: «Маякин! Маякин – человек, который держит судьбу в своих руках» [IV, 418]. Он действительно держит судьбу в руках. Но все действия его пронизаны обманом, лицемерием. Это двуликий Янус. «У этого человека было два 193 лица» [IV, 195], – подчеркивает Горький, напоминая читателю известную русскую пословицу: «У Якова лицо двоякое». Нелестную характеристику дает Маякину в разговоре с Фомой Ананий Щуров: «Грешнее Игната-покойника один есть человек на земле, твой крестный Яшка» [IV, 305]. Итак, Яков Маякин – это, прежде всего, воплощение греха, обмана, лицемерия. И что еще важно – мифологическое значение имени своего «героя» писатель усиливает семантикой фамилии. Маякин – от слова «маяк», которое в переносном смысле обозначает то, что является символом, знаком чеголибо. Таким образом, Яков Маякин как воплощение греха и порока является «маяком» для купечества и в то же время – его воплощенным символом. Заметим, что обличительный смысл образа Якова Маякина хорошо почувствовал известный нижегородский купец Бугров, который, по словам самого Горького, так отозвался о его повести: «Это – вредный сочинитель, книжка против нашего сословия написана. Таких – в Сибирь ссылать, подальше, на самый край» [XVII, 99]. Научная биография М. Горького по материалам архивов и эпистолярия Примечания Михайловский Б., Тагер Е. Творчество М. Горького. М., 1954. С. 41. 1 2 Там же. С. 42. 3 Харчев В.В. Купеческий роман «Василий Теркин» П.Д. Бобарыкина и «Фома Гордеев» М. Горького // Проблемы традиций в отечественной литературе. – Н. Новгород, 1996. С. 27. 4 В тексте статьи все ссылки даются на Полное собрание сочинений: Горь- кий А.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. – М., Художественная литература, 1949–1956. 5 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. – М., 1866. Т. 3. С. 136. 6 Михеичева Е.А. Идея синтеза в литературе рубежа XIX–XX вв. и творчество М. Горького // Максим Горький на пороге XXI столетия. – Н. Новгород, 2000. C. 119. 194 195 СОЗДАНИЕ ВЕЧЕРНЕГО РАБОЧЕГО ЛИТЕРАТУРНОГО УНИВЕРСИТЕТА: НА МАТЕРИАЛЕ ПЕРЕПИСКИ М. ГОРЬКОГО О.В. Быстрова (Москва) После I Всесоюзного совещания рабочих корреспондентов в 1923 г. рабкоровское движение начинает приобретать массовый характер. Рабкоровское движение было необходимо стране, потому что давало «партии широкую возможность нащупывать настроения и запросы широких масс»1. В 1925 г. в журнале «На посту» была опубликована статья Ф. Раскольникова «Рабкоры и пролетарская литература». Автор писал: «…Рабкорство не есть профессия. Рабкором является всякий рабочий с производства, пишущий в газеты»2; для него совершенно очевидно, что «рабкоры, пишущие беллетристические произведения и организованные в литкружки, имеют бесспорное право коллективного вхождения в организацию пролетарских писателей»3. Приоритет отдавался не серьезной учебе литературному труду, а происхождению (главное, чтобы будущий литератор был из рабоче-крестьянской среды) и опыту, жизненному и производственному. Горький относился к движению рабкоров с уважением и считал, что им «не следует забывать, что рабочий класс выделил из своей среды десятки изобретателей, механиков, людей с высшим образованием, писателей, поэтов» [24, 317]. Горький писал тульским рабселькорам: «Ваша масса должна выделить для страны прекрасных журналистов, людей, которые не устанут… в борьбе с гниленькой старинкой» [24, 327]. 196 Горьковский призыв – «Вам надобно всему учиться» [24, 464] – был услышан теми, кто хотел стать писателем, и теми, кто писателями (по роду своего литературного представительства!) руководил. Так, в начале февраля 1927 г. состоялось заседание научно-художественной секции Государственного ученого совета (ГУС) под председательством П.Н. Сакулина. Участники совещания признали необходимость открыть в Москве литературный вуз по типу Высшего литературно-художественного института им. В.Я. Брюсова; решено было ходатайствовать об этом перед Наркомпросом4. Упоминаемый Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ) был открыт 16 ноября 1921 г. В институте было два отделения: творческое и инструкторское. Целью вуза была подготовка свободных художников слова и инструкторов литературы. Инициатором создания и руководителем был В.Я. Брюсов; от Наркомпроса деятельность института курировал А.В. Луначарский. Среди преподавателей числились профессора П.С. Коган, М.Я. Цявловский, В.Ф. Переверзев, Н.К. Пиксанов, В.М. Фриче, А.М. Пешковский и др. После смерти Брюсова в 1924 г. институт перевели из Мос­ квы в Ленинград, где его «слили» с филологическим факультетом Ленинградского университета. 6 февраля 1928 г. в ЦК ВКП(б) была направлена докладная записка «О задачах пролетарской литературы в условиях культурной революции», составленная на заседании фракции Секретариата ВАПП и подписанная секретарем фракции В. Киршоном. В записке были указаны задачи, стоящие перед пролетарской литературой, среди которых приоритетной была «Работа над созданием писателя»5. Это было тем более было важно, что у многих на слуху была история юной журналистки Е. Микулиной, написавшей брошюру «Соревнование масс» и обратившейся к Сталину с просьбой напи- 197 сать предисловие к ее сборнику о социалистическом соревновании. Сталинское предисловие было опубликовано в «Правде» (22 мая 1929 г.), после чего Госиздат издал брошюру тиражом в 100000 экз. Однако смысл последовавших на книгу рецензий, сводился к следующему: «Неудача столь сокрушительная, что брошюру на тех предприятиях, о которых в ней идет речь, считают вредной, дискредитирующей соревнование»6, «автор не знает того, о чем взялся писать»7. В своем письме редактору «Рабочей газеты» Ф.Я. Кону Сталин обратил внимание на создавшуюся ситуацию: «У нас имеются сотни и тысячи молодых способных людей, которые всеми силами стараются пробиться снизу вверх, для того чтобы внести свою лепту в общую сокровищницу нашего строительства. Но их попытки часто остаются тщетными, так как их сплошь и рядом заглушают самомнение литературных «имен», бюрократизм и бездушие некоторых наших организаций… Одна из наших задач состоит в том, чтобы пробить эту глухую стену и дать выход молодым силам, имя которым легион»8. Выход из сложившегося положения был один – обучение молодых литературных сил. Нельзя сказать, что в обществе эта проблема не решалась: издавались многочисленные пособия, призванные заполнить пробел в этой области; достаточно простого перечисления: В. Перцов «О чем и как писать рабочему писателю», Г. Шенгели «Школа писателя: Основы литературной техники», А. Крайский «Что надо знать начинающему писателю», В. Тверской «Как работать писателю», В. Шкловский «Техника писательского ремесла», А. Бородин «В помощь начинающему драматургу: руководство». Следует упомянуть и статьи Горького: «О пользе грамотности» (1928), «О начинающих писателях» (1928), «Молодая литература и ее задачи», «О литературе» (1930), «Беседа с молодыми ударниками, вошедшими в литературу» (1931), «О литературной технике» (1932) и др. 198 Все эти работы были призваны внести в среду начинающих литераторов тот обязательный минимум знаний, поднять уровень уже как-то владеющих пером рабкоров. Одновременно пышным букетом расцвели литературные кружки под патронажем литературных организаций и отдельных писателей. Разумеется, системного образования они дать не могли, ибо это были только литературные консультации для начинающих. Советы литконсультантов сводились к тому, как надо или не надо писать, о чем можно и о чем нельзя писать и т.п. Горького беспокоила сложившаяся ситуация. Перерабатывая очерк «В.И. Ленин», в 1930 г. Горький добавил в текст существенную деталь – свой разговор с вождем мировой революции о создании литературного института. «Я говорил, что… считаю необходимым организацию литвуза с кафедрами по языкознанию, иностранным языкам – Запада и Востока, – по фольклору, по истории всемирной литературы, отдельно – русской» [ХХ, 48]. В ответ Ленин сказал: «Широко и ослепительно! Что широко – я не против, а вот – ослепительно будет, а? Своих-то профессоров у нас нет по этой части, а буржуазные такую историю покажут… нет, сейчас нам этого не поднять. Годика три, пяток подождать надо» [ХХ, 48]. Продолжая эту тему, Горький писал Луначарскому 8 сентября 1932 г.: «Молодежь у нас – талантлива, но, как Вы знаете, учиться ей – некогда»9.Эта же мысль звучит и в более позднем письме Роллану: «Кадры литераторов непрерывно пополняются талантливой молодежью, общий порок которой – отсутствие исторических знаний, а также слабость техники. Эти пороки заставили меня снова поднять вопрос о необходимости повышения качества литературы»10. 16 сентября 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление о мероприятиях в связи 40-летием литературной деятельности 199 А.М. Горького, одним из пунктов которого значилось «Основать в Москве Литературный институт имени Максима Горького». Институт создавался, во-первых, как «литературный учебный центр, дающий возможность писателям, творчески себя проявившим, и в первую очередь писателям из среды рабочих и крестьян, повысить свою квалификацию, получить всестороннее развитие и критически усвоить наследие литературного прошлого»; во-вторых, как «лаборатория для изучения художественной литературы народов Союза ССР»11. В учебной работе института провозглашалось применение метода, учитывающего «особенности каждого работающего в институте писателя, его творческие навыки и приемы»12. Создаваемый институт вошел в систему научных и учебных учреждений, подведомственных находившемуся при Правительстве Ученому комитету. Это стало камнем преткновения между Правительством и Оргкомитетом Союза писателей. 9 февраля 1933 г. председатель Оргкомитета Гронский написал письмо Горькому, в котором наметил перспективы работы будущего института. Писатель ответил 28 февраля 1933 г.: «…к вопросу об организации Литвуза имени Горького, – лучше бы: Ленина, – я, конечно, возражаю против устройства в этом учреждении «лаборатории по естественным наукам»… Преподавание на первом курсе необходимо начать с истории первобытной культуры… На первом же курсе необходимо дать понятие о языке вообще и поставить преподавание трех языков: английского, немецкого, французского. Затем – начать преподавание истории всемирной литературы как введение к истории литературы европейской… О работах на втором и третьем курсе побеседуем весною»13. В этот же день Горький отправил письмо Сталину, подчеркивая тем самым важность проблемы: «Дорогой Иосиф Виссарионович – разрешите ознакомить Вас с письмом моим И.М. Гронскому. Серьезнейшее дело организации литвуза требует Вашего в нем 200 участия, ибо дело это совершенно новое, а ставить его нужно образцово, без лишней словесной игры, на строгом изучении материала истории»14. Пытавшемуся вмешаться в процесс организации института Гронскому быстро дали понять, что Оргкомитет не будет участвовать в создании Литературного института имени Максима Горького. 15 марта 1933 г. Президиум Ученого комитета, а 22 марта 1933 г. Культпроп ВКП(б) утвердили «Положение о Литературном институте имени Максима Горького», в котором указывалось, что Институт «является высшим литературным, научным, и научноисследовательским центром»15. По рекомендации Горького и согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 4 мая 1934 г. директором Литературного института был утвержден Л.Б. Каменев. В процессе формирования (т.е. 27 августа 1934 г.) институт был переименован в Институт литературы им. А.М. Горького и переориентирован «исключительно на исследовательскую работу в области мировой литературы, прежде всего, западноевропейской, а также русской литературы и литературы народов СССР»16. Оргкомитет СП СССР не оставил надежду на создание учебного вуза для писателей непосредственно при Союзе писателей. 7 июня 1933 г. Президиум Оргкомитета принял решение о подготовке организации Вечернего рабочего университета для будущих литераторов. На расширенном заседании Президиума Оргкомитета СП СССР, состоявшемся 10 июля 1933 г., была вновь рассмотрена проблема молодых авторов и утвержден вопрос об организации в Москве Вечернего рабочего литературного университета (ВРЛУ). В проекте «Положения о Вечернем Рабочем университете при Оргкомитете ССП СССР» указывалось, что он будет «учебнотворческим заведением, ставящим своей задачей на основе углубленной, теоретической и творческой работы правильно сформировать творческую личность молодого пролетарского писателя». 201 Вечерний Рабочий Университет организован «при Оргкомитете ССП совместно с ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ и Наркомпросом»17. В рабочий университет принимались лучшие рабочие литкружковцы, окончившие семилетку. Срок обучения в университете назначался три года без отрыва от производства. При университете были организованы отделения прозаиков, поэтов, сатириков, драматургов, критиков. Для будущих первокурсников разрабатывались специальные курсы: «Теория литературы», «Основные вопросы истории мировой литературы»; «История русской литературы XVIII и XIX вв.»; «Литература эпохи империализма»; «Советская литература»; «Основные вопросы истории эстетических учений»; «Язык и стиль». На отделении прозаиков дополнительно вводился курс «Теории прозы»; поэтов – «Теория поэзии»; критиков – «История критики XIX – начала ХХ в.»; драматургов – специальные курсы теории и истории драмы. Творческие занятия со студентами строились на основе разбора творческой продукции слушателей курсов с привлечением лучших образцов классической и современной литературы. Стержнем всей работы творческих семинаров на каждом отделении университета являлась подготовка к печати к концу каждого учебного года художественных произведений отдельных слушателей, или общего сборника произведений18. 23 ноября 1933 г. Горькому было прислано коллективное письмо, подписанное П.Ф. Юдиным, В. Ставским и И.К. Микитенко. В нем сообщалось: «В начале декабря мы хотим открыть Московский вечерний рабочий литературный университет. Уже проведена подготовительная работа. Первые дни, когда стало известно об этом Университете, показали, что Университет дело нужное, важное и неотложное. Уже поступило 400 заявлений от молодых писателей рабочих литкружковцев. Просмотр заявлений свиде- 202 тельствует о том, что учиться идет талантливая свежая рабочая молодежь. Если вначале мы хотели ограничиться 130 слушателями, то теперь сама жизнь ставит вопрос об увеличении количества слушателей. Но с этим зарываться не нужно. Лучше меньше, да лучше. А расширить хорошее дело, если оно удастся нам хорошо, мы еще успеем»19. Сообщая о преподавателях будущего университета, авторы подтверждали тот круг дисциплин, которые должны были читаться для будущих мастеров литературы: «1. По философии – П. Юдин. 2. По политэкономии – профессор Калантаров, доцент Сыромятников. 3. По истории литературы XVIII века – Добрынин, Ржига. 4. По фольклору – профессор Соколов. 5. По истории литературы XIX века и современной литературе – проф. Ефремин, Еголин, Федосеев. 6. По теории литературы профессор Тимофеев. 7. По мировой литературе проф. Анисимов, доцент Металлов»20. Творческие семинары вели Н. Огнев [М.Г. Розанов], В.П. Ильенков (по прозе); Ставский (по очерку); А.Г. Архангельский (по сатире); А.И. Безыменский, А.А. Сурков (по поэзии)21. Вечером 1 декабря 1933 г. по адресу Поварская, 50 (в помещении Оргкомитета СП СССР) состоялось открытие Литературного университета. Литературная газета называла имя того, по чьей инициативе это было создано: «По указанию Алексея Максимовича Горького открывается высшая литературная школа для рабочих, для литкружковцев, для молодых писателей»22. Так, с 1 декабря 1933 г. началась собственно история высшего учебного заведения для будущих писателей, которая нашла свое отражение в многочисленных книгах, посвященных Литературному институту им. А.М. Горького. Поэтесса М. Алигер, выпускница первого набора института, вспоминала самых ярких своих однокурсников: «Женя Абросимов, Саша Жислин, Володя Замятин, Дима Калиновский, Леварса 203 Квициния, Алеша Недогонов, Володя Резчиков, Наташа Перинго, Вася Сидоров, Катя Шевелева, Саша Шевцов, Ермак Цыгальницкий, Лев Шапиро, Тоня Малютина»23. Отмечая 50-летний юбилей вуза, в 1983 г. ректор Литературного института В. Пименов писал: «Часто говорится, что советская литература – это как бы коллективный Горький. Быть может, нигде не приложима эта формула столь органично, сколь именно в связи с Литературным институтом… Школа имени Горького – плацдарм молодой литературной смены»24. Примечания 13 Горький М. Письма о литературе. – М.: Сов. писатель, 1957. С. 448–449. 14 «Жму Вашу руку, дорогой товарищ»: Переписка Максима Горького и Иоси- фа Сталина // Новый мир. – 1998. № 5. С. 175. 15 Курилов А. Как создавался литинститут. Истоки // Литературная Россия. – 2008. № 51 от 19 дек. С. 11. 16 Курилов А.С. Основные направления научной деятельности Института ми- ровой литературы им. А.М. Горького РАН. (1932–2002) // Труды Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН. Библиографический указатель. 1939– 2000 / Сост. Е.Д. Лебедева. – М., 2002. С. 3. 17 АГ. КГ-п 90–14–6. 18 Первый альманах был собран из произведений студентов 4-го курса первого Ульянова М.И. Рабселькор. // Журналист. – 1926. № 6/7. С. 33. Кстати, дви- набора; вышел в 1937 г. В состав сборника вошли стихи Л. Квицинии, Е. Ше- жение рабкоров в стране регламентировалось специальными постановлениями велевой, М. Алигер, Е. Долматовского, Л. Карцева, рассказы З. Факторовича, ЦК ВКП(б): «О формах связей газет с рабочими и крестьянскими читателями» Г. Тауткаса, М. Матвейчук, А. Брат, критические статьи Г. Левина, В. Россельс, (1924), «О рабселькоровском движении» (1925), «Очередные задачи партии в об- Г. Белозеровой. 1 ласти рабселькоровского движения» (1926), «О перестройке рабселькоровского 19 Там же. движения» (1931) и др. 20 Речь идет о преподавателях и литературоведах: Калантаров Павел Лазаре- 2 Раскольников Ф. Рабкоры и пролетарская литература. // На посту, 1925. № 1. С. 105. вич (1892–1951), профессор политехнического института; Сыромятников Александр Дмитриевич (1886–1938), преподаватель военного дела в МГУ; Ржига 3 Там же. С. 110. Вячеслав Федорович (1883–1960), литературовед, специалист по древнерусской 4 Об этом см.: Вечерняя Москва, 1927. 5 февр. литературе; Соколов Юрий Матвеевич (1889–1941), литературовед, фольклорист; 5 ОР ИМЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Ед. 269. Л. 2. Еголин Александр Михайлович (1869–1959), литературовед, специалист по со- 6 Большая цензура: Писатели и журналисты в стране Советов. 1917–1956. / ветской литературе; Тимофеев Леонид Иванович (1903–1984), литературовед, Сост. Л.В. Максименков. – М., 2005. С. 162. член-корреспондент АН СССР (1958); Анисимов Иван Иванович (1899–1966), 7 Там же. С. 163. литературовед, член-корреспондент АН СССР (1960); Металлов Яков Михайло- 8 Там же. С. 159. вич (1900–?), литературовед, специалист по немецкой литературе. 9 Архив Г. 14. С. 116. 21 АГ. КГ-п 90-14-6. Кстати, в Литгазете от 29 ноября 1933 г. была опубликова- 10 Архив Г. 15. С. 280. на подборка материалов, посвященных открытию Вечернего рабочего литератур- 11 Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)–ВКП(б), ного университета. Была приведена информация о том, кто принят в университет ВЧК–ОГПУ–НКВД о культурной политике. 1917–1953. – М., 1999. С. 182. 12 204 Там же. по отделениям: сатирики – 11, поэты – 40, критики – 13, драматурги – 6, прозаики – 60 человек. 205 22 [Б.п.] Первый московский рабочий литвуз открыт //Литературная газета. – 1933. № 56 от 5 дек. 23 Алигер М. Черный хлеб с горчицей // Воспоминания о Литинституте: К 50- летию Литературного института им. А.М. Горького Союза писателей СССР. – М., 1983. С. 41. 24 Пименов В. Школа Горького // Воспоминания о Литинституте. С. 11. ГОРЬКИЙ – ЛИТЕРАТУРНЫЙ НАСТАВНИК И.Д. СУРГУЧЕВА (НА МАТЕРИАЛЕ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ПИСЕМ И.Д. СУРГУЧЕВА В.А. ТИХОНОВУ) Т.Р. Гавриш (Москва) Писательская судьба Ильи Дмитриевича Сургучёва была тесно связана с М. Горьким и – в начале творческого пути ставропольского писателя и драматурга – с издательством «Знание». «Знаньевцев называли «созвездием Большого Максима» <…>. Одной из звёзд, открытых и взлелеянных «Знанием», вскоре оказался начинающий писатель И.Д. Сургучёв», – пишет Л.А. Спиридонов1. Младший современник Горького, Сургучёв испытал несомненное влияние личности и творчества своего литературного наставника. Он был связан с Горьким перепиской, продолжавшейся с апреля 1910 по декабрь 1913 гг., искренне и почтительно ученическими и впоследствии добрыми дружескими отношениями, впрочем, не всегда ровными и однозначными. «Горький относился ко мне с исключительной дружественностью: он издал первые мои книги, писал мне письма», – вспоминал Сургучёв позднее2. В «Знании» вышли первый (1910) и второй (1913) тома рассказов и повесть Сургучёва «Губернатор» (39-й сборник «Знание», 1912). Об окончании работы над первой редакцией повести «Губернатор» Сургучёв сообщил во втором своём письме Горькому от 3 октября 1911 г., ещё не будучи лично знакомым с ним. В письме Сургучёва Горькому около 23 октября 1911 г. читаем: «Вы написали, что в моём рассказе чувствуется <…> человечность, – эти слова 206 207 были большой для меня радостью и отрадой»3. Прочитав повесть полностью, в письме Сургучёву от 20 декабря 1911 г. Горький дал ей очень высокую оценку: «Мне кажется – вы написали весьма значительную вещь, и, несомненно, что Вы большой поэт. <…> человечно написано, матерински мягко, вдумчиво. <…> взволновал меня Ваш «Губернатор», с головы до пят взволновал»4. В этом же письме Горький изложил своё видение литературного типа, воплощённого Сургучёвым в образе губернатора – главного героя повести. Развивая эту мысль, Горький писал: «Милый человек – очень трудно быть русским человеком, очень это мучительная позиция на земле, и, мне кажется, я чувствую, как ноет Ваша душа – трудно! И хочется сказать Вам тоже по душе – ничего! Трудно, а и – почётно, интересно же! Особенно – теперь, когда мы, «мудрецы и поэты» – столь одиноки, заторканы, а в жизни пробуждена тёмная сила ненависти, мести, жестокости грязной и всякого зверства, и вот – на нас, честных людях, лежит обязанность претворить это тёмное, разрушающее – в светлое, созидающее. Никогда ещё русский честный человек не стоял пред задачами столь огромными. А посему и для сего – будьте здоровы, будьте бодры! Вы не из тех, что уносят «зажжённые светы в катакомбы, пустыни, пещеры» – Вам надобно много силищи – чего всей душой и желаю Вам»5. Однако в письме Сургучёву Горький касался не только определённых концептуальных аспектов произведения – он подмечал и комментировал также отдельные нюансы текста. Сургучёв не прекращал обсуждения написанного с Горьким практически вплоть до публикации повести: «Губернатор мой с ума не сходит и, если это так кажется, то, значит, последняя глава сделана плохо: признаться, это мне и самому так сдавалось. В корректуре постругаем» (письмо около 5 марта 1912 г.)6. Горький был литературным консультантом Сургучёва и в работе над его первой пьесой «Торговый дом» (1912, премьера 1913). 208 В письме от конца апреля 1912 г., обращаясь к Горькому с просьбой высказать впечатление о пьесе, Сургучёв упоминает о своём намерении продолжить работу над произведением: «Дорогой Алексей Максимович, отправляю вам сегодня пьесу, – на суд и расправу. Милостивы не будьте. <…> Когда пьесу прочтёте, черкните. Я ещё думаю поработать над ней»7. Одну из редакций «Торгового дома» молодой драматург создал весной – летом 1912 г., когда гостил у Горького на Капри с 23 мая по 27 июня. Получив достаточно сдержанную оценку «Торгового дома» Горьким, Сургучёв впоследствии неоднократно изменял текст пьесы относительно её каприйской редакции. «Пьеса моя? В переделке. Поговоривши с Горьким, увидел, что первый акт (в особенности он) тяжел и громоздок. Делаю его полегче», – писал Сургучёв В.А. Тихонову 6 июля 1912 г.8 «И я переписывал свою рукопись до тех пор, и таскал её по всем редакциям до тех пор, покамест в один прекрасный день не получил утвердительного ответа», – вспоминал Сургучёв позднее9. Сургучёв делился с Горьким планами относительно следующей своей пьесы «Осенние скрипки» (1915, премьера 1915). «…Буду писать новую, «психологическую» пьесу», – писал он Горькому в начале января 1913 г.10 «Очень ей [М.Г. Савиной. – Т. Г.] хочется к будущему сезону новую мою пьесу, сюжет которой я ей рассказывал», – читаем в следующем письме Горькому от 6 января 1913 г.11 Знакомство Сургучёва с Горьким изначально было лишь эпистолярным. Его первое письмо Горькому датировано 9 апреля 1910 г. Летом 1911 г., с 16 мая по 30 июня, Сургучёв совершил первое заграничное путешествие, во время которого посетил Капри и лично познакомился с Горьким. Упоминание о В.А. Тихонове встречается в первом же письме, написанном Сургучёвым Горькому после их встречи на Капри, от 3 октября 1911 г. «Когда я был на Капри, мы много говорили о Владимире Алексеевиче», – писал Сургучёв супруге Тихонова Екатерине Андреевне 16 октября 1911 г.12. С тех 209 пор его имя – в разных контекстах – упоминается в 14 из 40 писем Сургучёва Горькому. Владимир Алексеевич Тихонов (1857–1914) – писатель и драматург. Он родился в семье крупного заводчика в Казани, окончил гимназию и казанское пехотное училище. После окончания Русскотурецкой войны (1877–1878 гг.), участником которой он был, Тихонов некоторое время жил в Тифлисе, где началась его литературная деятельность. Он стал постоянным сотрудником тифлисской газеты «Обзор», в которой 11 февраля 1878 г. напечатал свой первый рассказ «Сутки на очереди». Тогда же Тихонов играл в драматической труппе Тифлисского театра и в начале 1880-х годов пробовал свои силы как драматург. Первая его пьеса «Через край», премьера которой состоялась 6 сентября 1884 г., была поставлена Александринским императорским театром. За пьесу «Козырь» (1887) Тихонов получил Грибоедовскую премию. Его произведения составили десять томов, которые были изданы в 1914–1915 гг. как приложение к журналу «Родина». Тихонов занимался и редакторской деятельностью (в 1891–1893 гг. он редактировал журнал «Север», был соредактором А.В. Амфитеатрова и В.М.Дорошевича в газете «Россия», позже участвовал в редактировании газеты «Русь»), а также печатал в «Новом времени» и «России» фельетоны под псевдонимом «Мордвин». В конце 1910 – начале 1911 гг. Тихонов принял участие в организации журнала «Современник», где печатался его роман «Карьера», и в январе – феврале 1911 г. вошел в его редакционно-издательский комитет. В январе – феврале 1913 г. вышли два номера литературно-политического журнала «Кругозор», редактором которого был Тихонов. Переписка Сургучёва с Тихоновым и его супругой Екатериной Владимировной продолжалась параллельно переписке с Горьким. Крайние даты 8 писем Сургучёва Тихонову, ныне хранящихся в РГАЛИ, – февраль 1911 – ноябрь 1913 гг. Имя Горького упомина- 210 ется Сургучёвым практически в каждом из них. Первое же письмо Сургучёва Тихонову (до 11 февраля 1911 г.) связано, хоть и косвенно, с Горьким. «Не будет ли у Вас в «Современнике» какого-нибудь «литературного» места, – вроде секретаря или чего иного? С удовольствием бы засел на него», – пишет Сургучёв13. До 1913 г. редактором журнала «Современник» был А.В. Амфитеатров. В тех письмах Горькому, где Амфитеатров впервые упоминал о Сургучёве, он отзывался о нём очень хорошо. «Сургучёв мне понравился весьма. Хороший акварелист и жизнерадостный человек. <…> Я хочу звать его в «Современник», – писал Амфитеатров 7 ноября 1910 г. «От Сургучёва получил очень милое письмо. Вот этот со способностями», – читаем в письме Амфитеатрова Горькому от 4 декабря 1910 г. Впоследствии планы Амфитеатрова относительно участия Сургучёва в «Современнике» изменились; 11 февраля 1911 г. Амфитеатров писал Горькому: «Навязывал мне Тихонов в редакцию Сургучёва секретарём. А теперь получились об этом Сургучёве сведения такие, что, если правда, то его ни к какой редакции подпускать нельзя: будто он, как Тихонов выражается, «двуручничает» – «Знанию» даёт рассказы, а в Ставрополе редактирует черносотенную газету и держит весьма грязного типа трактир, в коем мордобойствует во вкусе подъесаула Родионова. <…> Смутило меня это очень. <…> Не знаете ли чего об этом парне и нет ли кого нейтрального в Ставрополе, у кого возможно было бы справки собрать?». 4 или 5 июля 1911 г. Горький написал Амфитеатрову о впечатлении, произведённом на него молодым писателем: «Сургучёв – парень симпатичный и серьёзный. Знает китайский язык, изучал философию и литературу китаев». В следующем письме, адресованном Тихонову и его жене Екатерине Андреевне (1 июля 1911 г.), Сургучёв пишет о своём первом заграничном путешествии, в частности, о пребывании на Капри, и развивает мысль Тихонова о том, «что писателю необходимо по- 211 бывать за границей». Позднее в журнале «Кругозор» (1913. № 1), редактируемом Тихоновым, было опубликовано письмо Сургучёва, в котором он выступил с этим предложением. Однако инициатива Сургучёва не встретила поддержки Горького. Об этом свидетельствуют письма Горького Сургучёву от 13 февраля и Тихонову от 12 февраля 1913 г. «Убит я Вашим письмом к Тихонову, напечатанным в «Кругозоре». Во-первых – в наши дни, когда литератор русский своим пьянством и пошлостями совершенно уронил себя в глазах общества, лишился у читателя всякого престижа, – читателю этому дано право ответить на Ваше письмо в самом амикошонском и юмористическом духе: «За границу захотели? Дома-то тесно стало скандалить и паясничать?» Во-вторых – тон письма Вашего убийственно нелитературен <…>. Дорогой друг Илья Дмитриевич! Ведите себя поскромнее, потише, стойте подальше от авантюристов и пьяниц; это для Вас – для Вашего таланта – гораздо лучше», – писал Горький Сургучёву14. В письме Горького Тихонову читаем: «Письмо И.Д. Сургучева Вы поместили напрасно: оно написано в таком «простом» тоне, точно Илья Дмитриевич беседует с Вами не в журнале, а в торговой бане. Как старый литератор и редактор, Вы должны бы сказать ему, человеку молодому, в литературе новому, что беседы в таком тоне – нехорошего тона беседы и в серьезном издании им не место. Мне очень грустно, что я вынужден сказать вам это». В следующих письмах Тихонову Сургучёв вновь возвращается к воспоминаниям об Италии и пишет о впечатлении, которое произвёл на него Горький. «…О Горьком. Это – чудеснейший малый. После двух-трёх фраз Вы чувствуете себя знакомым с ним целую вечность. И умница. И образованный человек. И все знает. И всем интересуется. И собеседник великолепный» (после 30 июня 1911 г.)15; «Это не человек ведь, а свет! Настоящий свет, – и греющий, и освещающий» (около 23 октября 1911 г.)16. 212 Переписка была прервана смертью Тихонова в 1914 г., оставшись ещё одним ярким свидетельством о Горьком – учителе, литературном наставнике множества талантливых молодых писателей, художнике, радеющем о будущем русской литературы – главного дела своей жизни и одной из основ духовного бытия страны. Примечания 1 IV Сургучёвские чтения: «Локальная литература и мировой литературный процесс»: Сборник материалов международной научно-практической конференции / Ред. и сост. А.А. Фокин. – Ставрополь: Ставропольское кн. изд-во, 2007. С. 62. 2 Сургучёв И. Из театральных воспоминаний // Возрождение. 1955. № 40. С. 65–66. 3 Горький и его корреспонденты. Серия «М. Горький. Материалы и исследова- ния». Вып. 7. – М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 225 4 Там же. С. 233–234. 5 Там же. С. 234–235. 6 Там же. С. 242. 7 Там же. С. 245–246. 8 РГАЛИ. Ф. 493. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 8–9. 9 Сургучёв И. Из театральных воспоминаний // Возрождение, 1955. № 40. С. 67. 10 Горький и его корреспонденты. С. 255. 11 Там же. С. 257. 12 РГАЛИ. Ф. 493. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 5–6. 13 РГАЛИ. Ф. 493. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 12. 14 Горький и его корреспонденты. С. 259–260. 15 РГАЛИ. Ф. 493. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 14–15. 16 РГАЛИ. Ф. 493. Оп. 1. Ед. хр. 61. Л. 10–11. 213 М. ГОРЬКИЙ И СУДЬБА РОССИИ (ПО МАТЕРИАЛАМ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ПИСЕМ И.С. ШМЕЛЕВА С.Я. ЕЛПАТЬЕВСКОМУ (1918–1920) С.М. Демкина (Москва) «Милый Сергей Яковлевич – ошибку сделаете, миновав Капри. Большую-с. <...> Приезжайте!»1 – приглашал А.М. Горький Елпатьевского в июне 1910 года. Их знакомство началось в конце 80-х годов в Нижнем Новгороде, позднее они встречались в Ялте и Петербурге. Врач, писатель и общественный деятель, Елпатьевский был членом литературного кружка «Среда», участвовал в сборниках «Знания» (в 1904 вышло три тома его сочинений). «Среда» (с 1909) и «Знание» (с 1910) стали принципиально важными этапами в творческой биографии И.С. Шмелева. Знакомство с рассказами «Уклейкин», «В норе», «Распад» внушило Горькому представление об их создателе «как о человеке даровитом и серьезном». Шмелеву он написал: «Во всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя нервозность, в языке были «свои слова», простые и красивые, и всюду звучало драгоценное, наше русское, юное недовольство жизнью»2. Шмелев, огорченный тем, что критика «не уделила ни малейшего внимания моим повестям <...>»3, не мог не оценить доброжелательное внимание и профессиональные советы писателя с мировым именем: «Несказанно обрадовало меня письмо Ваше»4. Тогда же в письме М.М. Коцюбинскому Горький назвал Шмелева «хорошим жанристом»5; в 1927 году приветствовал переиздание ленинградским «Прибоем» и включение в госиздатовскую серию «Универсальная библиотека» «Человека из ресторана»; публикацию сборника рассказов «Забавное приключение». Эта 214 книга (Ив. Шмелев. «Забавное приключение. Рассказы». Гос. издво. М.–Л. 1927.6) хранится в последней горьковской библиотеке на М. Никитской (ЛБГ). В предисловии к сборнику сказано: «Как и многие писатели-интеллигенты, связанные со стабилизационной эпохою 10-х гг., Шмелев не принял Октябрьской революции. Он эмигрировал и пишет теперь антихудожественные в своей тенденциозности обличительные повести о «большевистских зверствах» («На пеньках»). Но произведения Шмелева эпохи его расцвета любопытны и как этап нашего литературного развития, и как отражение ушедшего быта и психологии»7. Важно отметить, что позднее Горький также вошел в число «писателей-интеллигентов», не принявших «Октябрьскую революцию». Разногласия с новой властью оказались столь серьезными, что в 1921 году «буревестник революции» вынужден был покинуть Россию. Пережив тяжелейшие испытания, через год эмигрировал и Шмелев. Хранящиеся в отделе рукописей ИМЛИ РАН двенадцать неопубликованных писем Шмелева Сергею Яковлевичу Елпатьевскому (1918–1920) возвращают нас к одному из самых трагических периодов в жизни писателя. Перебравшись в тихую Алушту летом 1918 года, Шмелев невольно оказался в кровавом водовороте гражданской междоусобицы. Судьба не пощадила его, лишив сына, «единственной радости, из-за коей стоило жить»8. Изнуряющие месяцы тревоги и надежды, убивавшие «болью несказанной, кошмарной»9 – и «истекла душа, омрачилось сознание»10, – писал Шмелев Горькому. В одном из первых писем Елпатьевскому встречаются слова, непривычные для Шмелева поры «крымских окаянных дней» – счастье и покой. Объясняется это просто: «А сам. главное – со мной мои, жена и Сергей, ушедший сквозь опасности от моск. большев. 215 И посему – я д.б. счастлив»11. Обретенный покой позволил задуматься о будущем, о судьбе русских писателей и всей России. Алуштинская жизнь скучна, «как коровье пойло»12; Шмелев живет «от газеты до газеты», ждет «развязки на Севере» и мучительно размышляет о событиях проистекающих и грядущих. Летом 1918 года он верит, «что мы стоим растерянными перед величайшим, что грядет и приидет – перед величайшим обновлением всей России, перед величайшим расцветом, перед великим будущим успешного и плодотворнейшего Собирания России. И не только политического, формально-государственного, но и справедливо-христианскисоциального. Созреет здоровый демократизм»13. В декабре 1918 года настроение Шмелева меняется, он никого не хочет видеть, никуда не хочет ехать: «на душе паскудно, что никакая поездка, ни радостные свидания с друзьями, – ничто не трогает…» – «сын опять в военной службе, в Симфер., я снова один. А когда человек один (я с женой, но мы двое – одно) и ушиблен жизнью – трудно выйти из щели»14. 1919 год принес новые испытания: «Живущая в душе тревога давит все существо мое. Только черное впереди»15. Шмелев тоскует по сыну, о котором не имеет сведений, но понемногу начинает работать. Многое в нем «перестраивается». Вспоминая слова Чехова о свободе писателя, Шмелев признается, что ни он, ни его собратья по перу таковыми не были, многого боялись. Свободу же теперь он видит в том, чтобы смотреть на все «не через очки иных авторитетов, гг. Писаревых, Чернышев., Марксов…»16, и, оглядываясь назад, обвиняет себя и других русских писателей во лжи, раболепстве и глупости. Вновь и вновь Шмелев возвращается к революционным событиям, к гибели России, пытаясь понять, как все это могло случиться, какова вина интеллигенции и, прежде всего, писателей; где допущена роковая ошибка, и что надлежит делать теперь, чтобы спасти Россию и ее народ. В этих размышлениях оценка личности 216 М. Горького и его роли в истории занимает центральное место. Публикуемое ниже письмо позволяет нашим современникам оценить трагизм ситуации, в которой оказался Шмелев, и степень справедливости его упреков Горькому. Имя Горького часто встречается в письме от 17 сентября 1919 года, в котором Шмелев делится своим видением ситуации с позиции писателя, «мучающегося родами России». В этой образной системе ему представляется «ребенок», который «прет не головкой, а поперек», и поэтому «нужен мастерский “поворот” и Кесарево сечение, по всей вероятности – единств. исход»17. Далее, по мнению Шмелева, «ребенок будет вынут. Мать долго будет хворать, но при норм. уходе оплодотворится вновь и родит здоровое дитя». «Писатели должны играть роль умных ассистентов и заботиться о дезинфекции. Должны уметь объяснять, что совершающаяся «операция» – единственное, что может спасти мать-родину. До сего времени были лишь знахари и пьяные коновалы. И вот истекает кровью жизнь наша». В этих обстоятельствах ответ на вопрос «Что мы, писатели, можем?» для Шмелева таков: «Здесь мало писать очерки, рассказы и проч. Здесь нужен «голос», сильный, короткий, как удар, крепкий, ясный. Здесь нужно «трезвить»18. В этом же письме Шмелев упрекает Европу в трусости и равнодушии, а более всего, в преувеличенном внимании и восхвалении таких излишне раздутых, по его мнению, писателей, как Горький. Более того, для него имя Горького тесно связано с октябрьскими событиями и их трагическими последствиями. По мнению Шмелева, сам писатель, все его творчество и общественная деятельность способствовали созданию революционной ситуации и окончательной гибели России. Для близорукой Европы не важно, что «Горький делал дело одичания, что он писатель-труба, кувалда-писатель и не взбирался никогда выше третьеклассника в гимназии русского искусства…»19, – возмущается Иван Сергеевич. 217 Между тем именно в это время Горький переживал один из самых драматичных периодов. В 1918 году он писал Е.П. Пешковой о настроениях их сына: «Максим крепко верит, что жизнь и может и должна быть перестроена в том духе, теми приемами, как действует Сов[етская] власть. Я не верю в это, ты знаешь, но я не считаю себя вправе разрушать прекрасные иллюзии юноши. Он верит – с оговоркам, я с оговорками не верю…»20. Горького тревожит судьба России и ее культуры, как основы будущего. Он с возмущением наблюдал, как «Советская власть расходует свою энергию на бессмысленное и пагубное и для нее самой, и для всей страны возбуждение злобы, ненависти и злорадства»21, разрушая все на своем пути. Долг художника в подобной ситуации – всю силу своего дарования направить «в хаос настроений улицы», обеспечив тем самым «вторжение красоты в душу ошалевшего россиянина»22. Не раз Горький говорил о необходимости веры в то, «что эти бешеные, испачканные грязью и кровью дни – великие дни рождения новой России»23. Об этом же писал Елпатьевскому Шмелев 21 февраля 1920 года: «Россия – мы не будем свидетелями, перегорит в пламени и очистится. <…> Прекрасное смотрит на меня через кровяногнойную сыпь, тихое грезится в грохоте и лязге, в мольбах и реве зверином и в раже – азарте “рвачей” по ту и по сю сторону»24. Горький был готов «бороться с процессом физического и духовного истощения интеллигенции»; «надо почувствовать», – писал он, «что она является мозгом страны, и никогда еще этот мозг не был так нужен и дорог, как в наши дни»25. Положение Горького было сложным. Пришедшие к власти большевики ругали враждебный завоеваниям революции «интеллигентский пессимизм», имея в виду и Горького; другие (как и Шмелев) проклинали «торжествующего хама» опять-таки связывая подобный образ с «буревестником революции». Молодые революционные писатели объявляли врагами тех «Маниловых» 218 и «стародумов», которые пытались соорудить «эстетический мостик между прошлым и настоящим»26. «Бывший сокол», а ныне «Почетный Уж», Горький вместе с Б. Пильняком, М. Пришвиным, С. Есениным и другими был зачислен в «попутчики». Главный редактор газеты «Беднота» Л. Сосновский призывал «перечитывать старого… Горького», потому что новый «стал сладок для буржуазных кругов Европы…»27. Горьковские рекомендации учиться у Толстого и Чехова встречали отпор по двум позициям: не устраивали предлагаемые образцы для подражания, и не было потребности учиться вообще. «И очень странно бывает, когда «старшие братья» в литературе советуют писателям из народа: учитесь, учитесь писать. И предлагают готовые трафареты: Чехова, Лескова, Короленко.… Нет, «старшие братья», рабочий-писатель должен не учиться, а творить. Рабочим-писателям негоже быть на веревочке или на выучке у писателей буржуазных»28, – заявлял писательпролеткультовец П. Бессалько. «Культура есть явление целостное… Представление, что только пролетарий – творец духовных сил, что только он – соль земли, такое мессианское представление губительно»29, – настаивал Горький, выступая в Ассоциации пролетарских писателей 14 марта 1920 года. В августе того же года Шмелев написал Елпатьевскому: «В наше время велика ответственность русского писателя. Нужна сила великая, даже чтобы сохранить в себе «человека», а чтобы еще и заставить слушать себя и быть примером – для сего надо быть очень большим»30. За десятилетие до этого, в год смерти Л.Н. Толстого, когда отошла «<...> в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское…»31, Горькому было важно появление нового истинно русского писателя. «Вы подумайте, – писал он Шмелеву – нигде писатель не поставлен так высоко, заметно и строго, как у нас, в России, в стране, коя по скорости даст десятки миллионов читателя, столь юного исторически и 219 столь нуждающегося в простом, ярком, честном слове»32. Повесть «Человек из ресторана» он прочитал еще в рукописи, сделал ряд замечаний, после чего опубликовал в XXXI сборнике «Знания» за 1911 год. Талант и искренность выделили автора, по признанию Горького, в памяти его сердца – «сердца читателя, влюбленного в литературу, – из десятков современных беллетристов, людей без лица»33. «И как родны Вы, и как Вы человечески хороши, русски хороши <…>. Ширь простая, сердечная ширь в Вас»34, – отвечал ему Шмелев. В трагические послереволюционные годы Шмелев воспринимает Горького как врага и виновника бед, искалечивших судьбу России и его личную. После очередного и недолгого (о чем отец еще не знал) возвращения сына, писатель в отчаянии думает об отъезде: «Не сплю, мечтаю прекрасное далеко! Везет Алексею Толстому!»35. Мысль «о русском кружке писательском в Париже» кажется вполне реальной, и Шмелев просит Елпатьевского не оставить его «сираго, истерзанного»: «В случае эвакуации я в Крыму никак не останусь! У меня сын! Быть, если бы случилось, оторванному от него, как весной, не перенесу. В Сербию, в Париж, на пик Тенериф – все равно»36. Осознавая собственную слабость, он хотел объединиться с другими писателями, чтобы уехать всем вместе, целой группой. В письме Елпатьевскому он отчеркнул слова, за которыми боль и скорбь: «Если дают возможность выехать (вывозят) буржуев, то как же не вывезти писателей, которые в противном случае, могут быть пущены на удобрение, как навоз. Я готов улицы мести где угодно, лишь бы не жить в стране крови и смерти. Душа изживает посл. силы»37. В 2000 году прах Ивана Сергеевича Шмелева возвратился в Россию и был захоронен в Донском монастыре. В те же дни в Замоскворечье, на пересечении Лаврушинского и Б. Толмачевского переулков, торжественно открыли памятник писателю. Хранящие- 220 ся в ИМЛИ РАН письма Шмелева – тоже своего рода памятник, бесценный материал для исследования и раздумий о судьбе нашей страны. Сент. 17 – 1919 г.38 Алушта дч. Тихмр. Письмо Шмелева – (рукой неуст. лица. – С. Д.) Дорогой Сергей Яковлевич, Простите – промедлил ответить Вам. В проекте Евг. Ник. Чир. есть несомненная жизненная правда и необходимость серьезная. Я всецело принимаю его, лишь бы «голос» был свободный, из недр, из подоплеки писателя, мучающегося родами России. К несчастью, «ребенок» прет не головкой, а поперек, – нужен мастерский «поворот» и Кесарево сечение, по всей вероятности – единств. исход. Ребенок будет вынут. Мать долго будет хворать, но при норм. уходе оплодотворится вновь и родит здоровое дитя. Был когда-то выкидыш, теперь хирургия. Писатели должны играть роль умных ассистентов и заботиться о дезинфекции. Должны уметь объяснять, что совершающаяся «операция» – единственное, что может спасти мать-родину. До сего времени были лишь знахари и пьяные коновалы. Били родильниц поленом по животу и работали косарями, вроде одного анархиста в Сибири, на Вилюйске, о котор. я как-нибудь расскажу. И вот истекает кровью жизнь наша. Что мы, писатели, можем? Здесь мало писать очерки, рассказы и проч. Здесь нужен «голос», сильный, короткий, как удар, крепкий, ясный. Здесь нужно «трезвить». Какое это трудное, скажу, непосильное дело. Сейчас и не до «голоса» – опе-ра-ци-я в ходу. Но все же и «голос» нужен. Для Европы? Не думаю. Эта особа столько видела всего, ее не удивишь. И пустяки, будто она не понимает. Интеллиг. буржуазная (в хор. см.) все понимает и трусит. А прочая, не правящая, – не желает понимать, ибо голодна во вс. отношениях. По власти, по благам, по дерзаниям. Нервы притуплены, 221 кровь не страшна, терять нечего. И надежда самоуверенности, что «операцию» произвести для них – раз плюнуть. Это русские самоучки не сумели! А они сумеют. «Голос» группы русск. писателей для Европы, которая их в больш. не знает (а не мешало бы!) – это лай в пустоту. Он б. иметь лишь то значение, что какая-нибудь Таймс или <нрзб.> напечатают несерьезную заметку, перечисляя фамилии – Tchirikoff (?) Yelpatieffsky и т.д. Или Горький, Шаляпин, Tolstoy…! Они их не читали, но ловили ухом, и для них не важно, что Горький делал дело одичания, что он писатель-труба, кувалда-писатель и не взбирался никогда выше третьеклассника в гимназии русского искусства, а Елпатьевский делал дело жизни и имел чистый голос художника сердца. Что им! Они умеют повторять – Massimo Gorky! О! Андреев закричал истерически (и местами сильно и кровью) Спасите…. Почесались? Сейчас в России пять «европейских» имен. Есть в России люди, которых долго спустя Европа узнает, которые и выше, и неизмеримо в искусстве значительнее Горького, но они не имеют еще имени в Европе. Они не плевали в лицо прекрасной (!) Франции, не шутили с Америкой, не мозолили глаз Италии, не издавали для мессинцев, когда нужно было для умиравших с голоду мужиков, – сборники. Они не шумели по «еврейскому» вопросу. Короленко… разве это европ. имя? Европа все еще меряет на аршин макс-линдовский. Тарновская – европ. имя. Бейлис – европейское, Азеф – европ. А <нрзб.> Викт. Васнецова … – пустяк. Европа верит газете! И необходимо в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке, в Риме и Берлине издавать по огромной газете «Россия мертвая и живая», не жалея денег, печатать в переводах русских писателей и журналистов – и это будет иметь чудесный эффект. <нрзб.> И на это нечего жалеть денег. А «голос рус. писателя» из Ростова не услышат. И все же я готов работать – пусть Юг слышат. Для Европы достат. будет умело составлять информацию. Ведь большая часть талантл. русс. пис. на 222 Юге. И это знаменательно. А там один Горький с Блок. да Серафим – окаянным. <нрзб.> – дурачком. Спасибо, дорогой С. Як., что не забываете письмецом. Я в угнетенности: сын отыскался, но не имеет вести о нас, мучается. Пришло от него письмо из Красноводска, он болен желтухой, в госпитале, – на бронепоезде Партизан. Много перенес, – ст. офицер батареи бронепоезда. Рвется в отпуск и просит похлопотать о переводе на ближний фронт. Но у меня нет знакомых. 8 мес. не видали его! Мука – мука. Написал Чирикову… он в центре. Если бы знать, к кому обратиться. Законного прошу: 5 мес. мой сын работал на Туркест. жаре, страдая головными болями после газоотравления на герман. фронте. Он оч. подавлен, а тут отпуска не надеется получить. Он терзается, что не знает, живы ли мы и где мы. Вот теперь на ура послал письмо и телегр., а от него было с оказией – 2 недели шло. Ну, крепко жму руку. Как Вы думаете, Ладыженский не мог бы мне помочь? Ваш Ив.Шмелев. Примечания 1 Горький М. Полное собрание сочинений. Письма. В 24 т. – М.: Наука, 2001. Т. 8. С. 88. 2 Там же. С. 19. 3 АГ. КГ-п-89-2-1. 4 АГ. КГ-п-89-2-7. 5 Горький М. Письма. Т. 8. С. 182. 6 См. С.М. Демкина. Сборник И. Шмелева «Забавное приключение»: по ма- териалам Личной библиотеки А.М. Горького» в книге: Наследие И.С. Шмелева: проблемы изучения и издания. Сб. мат-лов международных научных конференций 2003 и 2005 гг.. – М.: ИМЛИ РАН, 2007. 7 Ив. Шмелев. Забавное приключение. Рассказы. Гос. изд-во. М.–Л, 1927. С. 15. 8 Шмелев С.И. Гусеву-Оренбургскому. 4 фев. 1921 г. В кн. «Родное». «Старая Басманная». – М., 2000. С. 133. 223 9 Шмелев А.М. Горькому. 9 февр. 1921 г. Там же. С. 139. 10 11 32 Там же. С. 20. Там же. 33 Там же. С. 19–20. ОР ИМЛИ РАН. Ф. 35. Оп. 2. № 110. I-3037. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Ел- 34 АГ. КГ-п-89-2-4. 35 ОР. I-3041. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому патьевскому от 15 авг. 1918 г. 12 Там же. 13 Там же. 36 Там же. 14 ОР. I-3046. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому 37 ОР. I-3044. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 18 дек. 1918 г. 15 ОР. I-3038. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 13 фев. 1919 г. 16 от 22 янв. 1920 г. от 21 фев. 1920 г. 38 ОР. I-3040. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 17 сент. 1919 г. ОР. I-3039. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 4 сент. 1919 г. 17 ОР. I-3040. Ф. 35. Оп. 2. № 110. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 17 сент. 1919 г. 18 Там же. 19 Там же. 20 Горький – Е.П. Пешковой. Архив А.М. Горького. Т. 9. М.:Художественная литература, 1966. – С. 209. 21 М. Горький. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. Со- ветский писатель. – М., 1990. С. 165. 22 Там же. С. 123. 23 Там же.С. 167. 24 Там же. 25 Там же. С. 248. 26 На посту, 1923. № 1. С. 7–8. 27 На посту, 1923. № 1. С. 88. 28 Грядущее, 1918. № 4. С. 4. 29 Федин К. Горький среди нас: Картины литературной жизни // Собр. соч.: В 12 т. – М., 1986. Т. 10. С. 22. 30 ОР. I-3045. Письмо И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому от 25 авг. 1920 г. 31 Горький М. Письма. Т. 8. С. 183. 224 225 МАКСИМ ГОРЬКИЙ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ ФАШИСТСКОЙ ПОЛИЦИИ (ПО МАТЕРИАЛАМ ГОСУДАРСТВЕННЫХ АРХИВОВ ИТАЛИИ) М. Талалай (ИВИ РАН, Неаполь – Москва) Итальянская жизнь Максима Горького распадается на два четко выраженных периода: каприйский, с 1906 по 1913, и соррентийский, с 1924 по 1933 гг.1. 26 октября 1906 г., когда в порт Неаполя вошел пароход «Принцесса Ирина», с писателем и его подругой Марией Андреевой на борту, на берегу их ждала ликующая толпа. Не менее восторженный прием прошел через неделю на Капри, где Горького встретила делегация островитян во главе с мэром. В целом каприйский период стал счастливым в жизни писателя, несмотря на его положение изгнанника. Окруженный близкими людьми и единомышленниками, почетом среди итальянцев, вниманием европейской прессы, он плодотворно работал и как литератор, и как общественный деятель: жилье Горького превратилось в некую средиземноморскую «Ясную Поляну». Вокруг его каприйских вилл2, принявших в своих стенах квинтэссенцию тогдашней российской интеллектуальной и художественной жизни, вращались видные артисты и интеллектуалы, революционеры и шпионы, богема разного рода. Здесь, на экзотическом «камушке»3, в ожидании краха старого режима в России, да и во всем мире, он вдохновенно готовил вместе с блестящими интеллектуалами Богдановым и Луначарским, по выражению Витторио Страды, «другую революцию»4. Несогласие Ленина с «каприйской ересью», как тот прозвал идеологическую базу партийной рабочей школы на Капри, привело к ее упадку и закрытию, что не могло не разочаровать писателя. При этом, одна- 226 ко, творческое вдохновение, как и волнующее ожидание грядущих мировых перемен, его не покидали. Уехав с Капри в 1913 г. и вернувшись на родину – по амнистии в честь 300-летия дома Романовых – писатель вновь оказался в Италии в 1924 г., пребывая в разочаровании политикой победивших прежних своих соратников. Его второй итальянский период, длившийся до 1933 г. – даты окончательного возвращения в СССР – имел совсем иной характер, нежели первый. Кардинально изменилась Россия, не меньше изменилась и Италия. Именно в день приезда Горького тут были объявлены результаты голосования в парламент, согласно которым большинство его мест отошло к фашистам – хотя почти все итальянские газеты открыто писали о явной фальсификации выборов. Начиналась «фашистская эра», официальное летоисчисление которой началось по приказу Муссолини, пришедшего к власти в 1922 г. Горький в том же году покинул Россию, однако первоначально фашистские власти визу на въезд в Италию ему не давали – он получил ее в 1924 г., когда Советский Союз добился тут официального признания. Отношения с новым строем на родине у Горького оказались весьма сложными, с итальянским фашизмом – враждебными. Держался он в «новой» Италии осторожно, не идя на открытые обвинения режима Муссолини, но, конечно, как либерал и гуманист, не мог не наблюдать с горечью одичание любимой страны. И всё же ожидаемое благостное влияние на здоровье и состояние духа он испытал: в письмах к близким писатель признавался, что чувствует себя по-детски хорошо и радостно. Вступив весной 1924 г. на неаполитанскую землю, он заявил журналистам, чуть ли не по-гоголевски, в преувеличенной форме (или же его слова преувеличили журналисты): «Никто так не любил Италию, как я, потому что никто не обязан ей стольким, как я, и всё, что я писал, – не что иное, как гимн Италии»5. 227 Возвращению его на обжитый Капри воспрепятствовали фашистские власти, стремившиеся в целом всячески досадить незваному «красному» гостю6. Горький, однако, поселился в месте не менее красивом – в Сорренто, на изящной вилле Сорито, расположенной на скалистом мысе7, где в итоге провел около девяти лет. Его соррентийский дом, как и каприйские жилища, всегда был наполнен гостями: среди них – Н. и А. Бенуа, Вяч. Иванов, А. и П. Корины, И. Уткин, А. Безыменский, А. Толстой, В. НемировичДанченко, В. Яковлев, В. Мейерхольд, С. Прокофьев, С. Маршак, О. Форш и многие другие. Несмотря на осторожность Горького, его политическая ориентация изначально раздражала фашистские власти. За ним и его домашними велось наблюдение, о котором не раз сообщалось в корреспонденциях Горького и в разных воспоминаниях. Один из интересных непосредственных документов – ­­секретный полицейский отчет по результатам слежки за виллой Сорито в Сорренто – обнаружен недавно в государственном архиве Рима8. В начале донесения составлен детальный список обитателей виллы: это сам писатель, его сын Максим, невестка Надежда Введенская и двое их дочерей, художник Иван Николаевич Ракицкий, врач Олимпиада Дмитриевна Черткова, няня Магда Александровна Юнкен, а также частые визитеры – жена писателя Екатерина Павловна Пешкова, баронесса Мария Игнатьевна Будберг, секретарь Петр Петрович Крючков9 с супругой Елизаветой Захарьевной и несколько других имен. Далее автор отчета продолжает: «Хотя у нас нет конкретных данных о том, что Максим Горький и его родные проводят коммунистическую деятельность, очевидно, что вышеупомянутые находятся в постоянном контакте с соотечественниками, прибывающими из России. Даже учитывая славу Горького-писателя как определяющий фактор повышенного присутствия советских подданных на вилле Сорито в Сорренто, 228 приходится тем не менее видеть в подобных частых контактах некую подозрительность»10. Среди «вышеупомянутых» под особым наблюдением находилась М.И. Будберг, «эстонская подданная, подозреваемая в шпионаже»11. Именно с ее именем связан и известный драматический эпизод: 17 сентября 1925 г. соррентийская полиция произвела в комнате Будберг обыск, при этом были изъяты рукописи Горького, в частности, роман «Жизнь Клима Самгина», и его переписка. В тот же день писатель обратился к властям с протестующим письмом. Это письмо не сохранилось, но о том, что оно было написано и отправлено к Муссолини в день обыска, известно из чернового автографа второго, повторного, письма Горького к дуче, отправленного 27 октября 1925 г.: «17 сентября в 6 часов утра в моей квартире, в комнате секретарши моей, Марии Игнатьевны Будберг, урожденной Закревской, произведен был обыск и осмотр документов местной соррентий<ской> полицией.Мария Будберг работает у меня с 1919 года и мне точно известно, что она человек совершенно чуждый политики, членом какой-либо политической партии ни в России, ни вне ее не состояла и не состоит. В качестве секретарши она хранит в своей комнате всю мою литературную переписку и черновики рукописей моих. Поэтому я заключаю, что обыск был направлен против меня»12. Не дождавшись ответа, писатель обратился с протестом к послу СССР в Риме, а тот – опять-таки к Муссолини. На этот раз от дуче поступили заверения в досадности «недоразумения» и в «недопустимости впредь» и проч.13. Однако обыск отравил на некоторое время жизнь Горького: он даже уехал на несколько месяцев в Неаполь, грозя покинуть Италию (не ради СССР, а ради Франции), но потом опять вернулся на виллу Сорито. Подозрения у фашистских властей вызывала не только баронесса Будберг: «<…> хотя сам Горький, как уже говорилось, всегда 229 вел достаточно замкнутый образ жизни, его родные, в первую очередь – сын, невестка и жена совершают необыкновенно частые путешествия, почти всегда используя могучий автомобиль, которым управляет сам Максим Пешков14. Этот последний покидает виллу в любое время дня и ночи – один или в обществе жены и других соотечественников. Места, куда он часто ездит, это Неаполь, Рим, Флоренция и даже Милан, однако мотивы таких поездок неиз­вестны15. В действительности, сын писателя рос достаточно аполитичным, однако первая жена Горького, Екатерина, в самом деле использовала свои приезды в Италию для контактов с единомышленниками в Европе, которые помогали ей собирать средства в пользу политзаключенных в России16. Секретные службы пытались внедриться в окружение Горького, но без особого успеха: в 1926 г. Горький уволил повара Катальдо, которого по старой памяти выписал с Капри – того уличили в связях с полицией, которой теперь пришлось удовлетвориться лишь внешним наблюдением: «<…> за исключением местного шофера, который не знает русского и водит автомобиль Горького в редких случаях, так как этим занимается персонально его сын, виллу Сорито другие итальянцы не посещают. <…> Местными органами полиции была рассмотрена возможность, учитывая структуру виллы, где живет Горький, и привычки его семьи, установления особого и интенсивного наблюдения за деятельностью и контактами всех компонентов семьи и ее гостей. Результаты подобного исследования дали скромные результаты, позволив считать виллу практически непроницаемой для располагаемых нами средств. Кроме того, она находится на виа Капо на шоссе Сорренто – Массалубренсе, в двух км от центра и имеет вход только с дороги, располагаясь на горе в 80 м над уровнем моря, почти над обрывом, без возможности пройти к морю. Чуть наискось от виллы, на другой стороне дороги, стоит строение, прежде бывшее гостиницей 230 и ныне пустующее. В нем предполагается по возвращении Горького из России – если оно не будет сдано – установить постоянную службу ближнего контроля за движением на вилле. Однако не думаем, что результаты подобного наблюдения принесут особый интерес для поставленных целей. Предполагается также установить органичную и аккуратную службу резервированного контроля за всей корреспонденцией, что получает Горький и его домашние, но на данный момент это отложено – до тех пор, пока Министерство не даст свое одобрение на это предложение, имея в виду и действие министерского решения № 500/11631 от 16 июня 1930 г., предписывавшего свободное движение всей советской печатной продукции, идущей на адрес Горького». Однако, как подозревает информатор, составивший конфиденциальную записку, семейные Горького, имеющие развитые контакты с советским посольством, вряд ли поведут обычным образом свою подозрительную корреспонденцию17. Не подлежит сомнению, что Горький имел развитые отношения с советскими дипломатическими структурами не только в Риме, но и в Неаполе. После признания СССР в Италии, с 1924 г. тут началась краткая эпоха советских консулов, менявшихся с калейдоскопической быстротой. На всех них имелись полицейские досье: это Давид Курфиршт, Сергей Духовской, Давил Дебоган, Владислав Ледер, последний советский консул. Секретные службы жаловались, как и в случае с Горьким, на трудности надзора за ними, из-за их минимальных контактов с неаполитанским социумом. Пришлось ограничиваться внешними наблюдениями, которые были полны недоумений. Так неаполитанцы, известные своей общительностью, удивлялись странностям консула Духовского, который днями сидел в здании консульства, никуда не выходя и ни с кем не общаясь. Иногда поздними вечерами он отправлялся, как сообщали агенты, на загадочные прогулки. 231 Отложились в досье и несколько скандалов: так один консул написал в полицию жалобу на неаполитанцев, членов фашистской партии, которые в национальный праздник явились в консульство и потребовали вывесить и на его здании приличествующий празднику государственный флаг. Возник интересный эпистолярий, где обсуждалась проблема национальной символики, но резон в данном случае оставили за советским консульством. В другой раз жалобу на консульство написал директор химкомбината, где среди прочего производили и ядовитые газы. Консул, сопровождавший официальную делегацию советских инженеров, пожелал осмотреть именно эти цеха, в чем ему было решительно отказано, а об интересе – доложено. На положение дипработников зловещую тень бросил и росший антисемитизм фашистского общества. В 1928 г. в неаполитанской газете Il Mattino появился расистский пасквиль о советских консулах с характерным названием «Израиль». Публикация вызвала решительный протест посольства СССР в Риме. В том же году советское консульство в Неаполе было закрыто: комиссариат иностранных дел посчитал его ненужным, так как в Неаполе проживала лишь горстка советских граждан, а торговля стала незначительной. Горький, вне сомнения, ощутил это как потерю. Следует сказать, что Муссолини вообще подозрительно относился к русским жителям Италии, даже к «белой» эмиграции, полагая ее питательной средой для коммунистической пропаганды и для шпионажа. В эмигрантах видели если не скрытых большевиков, то республиканцев и демократов: выходцы из России заносились сплошняком в полицейские сводки, при этом итальянской бюрократии было непросто разобраться в сложной гамме эмиграции. В полицейском управлении Неаполя остались подобные списки, составленные на рубеже 1920–1930-х гг., где все перечисленные именовались sovietici, включая некоторых действительно совет- 232 ских инженеров, приехавших на итальянский юг во временную командировку, и таких ярых «антисоветчиков», как Е.В. Ростковская, вдова царского дипломата и мать убитого на Гражданской войне белого офицера. В соответствии с подобной линией Министерство внутренних дел Италии выпустило в 1933 г. особый циркуляр, разосланный по квестурам, где в качестве «предмета» было указано: «наблюдение за советскими [гражданами] и подозрительными иностранцами». В нем обращалось внимание на «особую опасность» русских и предписывался «строгий контроль над советскими, над аполидами и над т.н. белыми русскими». Наблюдение было поручено Дирекции общественной безопасности [Direzione della Pubblica Sicurezza], проводившей явное или тайное наблюдение за иностранцами, и в частности за русскими/советскими, сгруппированными в отчетах под рубрикой «А11». Дирекции вменялось в обязанность проверять и идеологическую благонадежность находившихся под контролем беженцев: вот, например, что писал в 1934 г. анонимный информатор о журналисте Владимире Френкеле, уроженце Конотопа, жившем под Неаполем, в Торре-дель-Греко: «Он – русский, однако симпатизирует фашизму». В особенности режим, вне сомнения, был раздражен казусом Максима Горького. Явный «красный», борец с самодержавием, меценат большевистской пропагандистской школы на Капри в 1909–1910 гг., он почему-то покинул новую Россию... Официальная формулировка, «по состоянию здоровья», никого не убеждала. За странным «советским гнездом» в Сорренто слежка велась беспрерывно, о чем свидетельствует и вышеупомянутый документ. В 1933 г. очередной информатор докладывал, с видимым облегчением, что писатель окончательно «репатриировался», добавляя, 233 что уже в отсутствие Горького Сорренто посетил один русский, Николай Бенуа (впоследствии – знаменитый сценограф театра Ла Скала) и о том, что тут постоянно проживает «княгиня Горчакофф» и ее четыре компаньонки. С середины 1920-х гг. внимание к Горькому в Италии, под прессом фашистской цензуры, угасало: его книги не публиковались, пьесы не шли. Положение писателя вне СССР становилось всё более сложным и двусмысленным. Хотя он сам себя эмигрантом не считал, да и не был им, таковым считал его Маяковский, обнародовавший в 1927 г. резкое «Письмо»: Горько думать им о Горьком-эмигранте. <…> Алексей Максимыч, из-за ваших стекол виден вам еще парящий сокол? Или с вами начали дружить, вами сочиненные ужи? <…> Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно вас на стройке наших дней. Думаете, с Капри18, с горки вам видней?19 234 Известно, что хозяин виллы Сорито был весьма уязвлен подобным выпадом Маяковского: для его смягчения из Москвы в Сорренто даже приезжал Асеев. Горький мучительно размышлял об отъезде на родину и медлил. Можно сказать, что он возвращался постепенно, этапами. В том же 1928 г., когда в Неаполе закрыли советское консульство, в Москве его ждала восторженная встреча на площади Белорусского вокзала, поездки по стране, плавание по Волге, посещения фабрик, заводов, трудколонии им. Максима Горького. 9 мая 1933 г. Максим Горький в Генуе взошел на борт советского парохода «Жан Жорес», направлявшегося в Одессу: писатель окончательно репатриировался. Он увозил с собой самое дорогое – рукописи и библиотеку, картины с видами Италии20. И фашистские, и советские власти были рады подобному завершению его второго итальянского периода, длившегося, с перерывами, почти десятилетие21. Примечания 1 Подробнее см. сборник статей, посвященных Горькому в Италии: Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’. Maksim Gor’kij fra Capri, Sorrento e Mosca [«Горький» писатель в «сладкой» стране. Максим Горький между Капри, Сорренто и Москвой], a cura di M. Talalay. – Capri: Oebalus, 2006. 2 Всего их было три: Villa Blaesus (1906–1909), в настоящее время гостиница Villa Krupp; Villa Ercolano (1909–1911), она же Villa Spinola, или Villa Behring, но чаще всего неформально Casa Rossa [Красный дом]; Villa Serafina (1911–1913), в настоящее время Villa Pierina (этими виллами он не владел, а лишь снимал). О Горьком на Капри см.: Bracco R. Quando Gorki era a Capri… // Giornale d’Italia, 09.08.1917; Cerio E. Gorki inedito // Il Mattino, 31.01.1943; Settanni E. Scrittori stranieri a Capri. – Napoli, 1955. P. 46-60; Lo Gatto E. Russi in Italia dal XVII secolo ad oggi. Roma, 1971. P. 220–243; Tamborra A. Esuli russi in Italia dal 1905 al 1917. – Bari, 1977 (гл. III); Cazzola P. A Capri, fra compatrioti, pescatori e scugnizzi // Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’... P. 27–42. (Учитывая, что литература о Горь- 235 ком, в т.ч. и о его пребывании в Италии, безгранична, указывается библиография преимущественно итальянская, малоизвестная в России). 17 В заключении донесения предлагалось изучить возможность более широко- го наблюдения за Горьким и его семейными, напоминалось об ожидании решения 3 «Камушком» прозывали Капри рабочие – слушатели партийной школы. МВД о перлюстрации переписки Горького и выражалось мнение о необходимо- 4 L’altra rivoluzione, a cura di V. Strada. – Capri: La Conciglia, 1994. См. Также: сти общего особого надзора за теми советскими подданными, что часто приезжа- Cioni P. Maksim Gor’kij e la scuola di Capri // Toronto Slavic Quarterly, № 28 (http:// www.utoronto.ca/tsq/17/cioni17.shtml). ют в Италию. 18 Заметим, что миф Капри оказывается сильнее соррентийского; об этом сви- 5 «Il mezzoggiorno», 27.4.1924. детельствует и современная песня Александра Городницкого «Не возвращайся, 6 На Капри, к примеру, была упразднена богатейшая Русская библиотека, ко- Горький, с Капри» (1987). торой писатель отдал немало сил и средств – фонды ее раздробили по разным учреждениям. Воспользуемся случаем и приведем текст песни целиком: «Не возвращайся, Горький, с Капри, // Где виноградная лоза. // Бежит в усы за ка- В настоящее время вилла Сорито принадлежит гостиничному магнату из плей капля // Твоя горючая слеза... /// Поймешь страну родную мало, Сорренто Джованни Руссо; он же приобрел местный небольшой архипелаг Ли- // Ее увидев изнутри. // На трассе Беломорканала // Напрасных слов не гово- Галли, которым владел Рудольф Нуриев. Новый владелец шутит, что к таким при- ри. /// Не возвращайся, Горький, с Капри, // Пей итальянское вино. // Расстрел обретениям его ведет фамилия (russo = русский). неправедный, этап ли, – // Тебе там это всё равно. /// Не упускай свою удачу, 7 8 Его нашел исследователь В.И. Кейдан (Рим), выложивший текст на итальян- ском языке в интернете, на сайте www.russinitalia.it. 9 Крючков был расстрелян в 1938 г., т.к. якобы в 1934 г. оставил сына писателя, Максима Пешкова, нетрезвым на морозе, спровоцировав его смерть. 10 Донесение верховного комиссара полиции Неаполя в МВД Итальянского королевства от 12.6.1933 г. (электронный ресурс www.russinitalia.it). Цитаты из донесения даны в нашем переводе. // Попав однажды за рубеж, // Не приглашай вождя на дачу, // Его пирожные не ешь. /// Не рвать в лесу тебе малину, // А из окна глядеть в тоске // И смерти ждать неумолимой // В своем пустом особняке. /// Ты станешь маркой на конверте // В краю заснеженной хвои, // Где мучит брата брат до смерти, // Слова цитируя твои. /// Не возвращайся, Горький, с Капри, - // Возьми платок, протри глаза! // Бежит в усы за каплей капля // Твоя горючая слеза». 19 «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю 11 Там же. Алексею Максимовичу Горькому» впервые опубликовано в журнале «Новый 12 Опубликовано в: Архив Горького. Т. XVI: А.М. Горький и М.И. Будберг. Леф», № 1, 1927. Жесткий тон письма объясняется и личным столкновением Переписка (1921–1936). М.: Наследие, 2002. С. 331. 13 Matevosjan E. Il Magnifico e l’Amaro: Mussolini nello sguardo di Gor’kij // Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’... P. 51–62. 14 О страсти М.А. Пешкова к вождению автомобиля см.: Асеев Н.Н. На маши- не в Амальфи // Разгримированная красавица. – М., 1928. С. 23–35. литераторов: Л. Брик рассказывала, что она хотела выяснить у Горького истоки сплетен и слухов о Маяковском – некто сказал Горькому, что Маяковский болен сифилисом и его поведение в отношении к одной из дам (С. Шамординой) было весьма неосторожным. Брик посетила Горького, стремясь узнать фамилию человека, рассказавшего это Горькому и поставившего того в неловкое положение. 15 Донесение верховного комиссара полиции Неаполя… Писатель имени не назвал, но ему было весьма неприятно оказаться замешан- 16 Leont’ev Ja. Ekaterina P. Peškova: prima moglie, prima attivista per i diritti umani ным в подобную ситуацию – всё это стало известным и Маяковскому (сообщено // Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’... P. 105–112. 236 С. Демкиной). 237 20 Об итальянских реликвиях, увезенных Горьким в Москву см. Dёmkina S. Il ritorno a Mosca: reliquie italiane nella casa moscovita di Gor’kij // Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’... P. 63–72. 21 Решение о репатриации было принято еще раньше, в 1931 г., но еще два зим- них сезона Горький провел-таки в Сорренто. Любопытно, что в Москве из всех предложенных особняков вернувшийся из Италии писатель выбрал тот на Ма- РОЛЬ ГОРЬКОГО В КУЛЬТУРНОЙ ПОЛИТИКЕ ГИХЛа (НА МАТЕРИАЛЕ ПЕРЕПИСКИ С М. ТОМСКИМ) Ю.У. Каскина (Москва) лой Никитской, что принадлежал известному предпринимателю-старообрядцу Степану Рябушинскому, который, в свою очередь, эмигрировал именно в Италию (правда, не в Сорренто, а в Милан). 238 Переписка Горького с М. Томским охватывает период с 1932 по 1936 гг. Горький как человек, всегда горячо болеющий за судьбы культуры, любящий литературу и понимающий нужды современных читателей, старался помогать вести такую издательскую линию, при которой читатели знакомились бы с лучшими образцами мировой художественной литературы, повышали свой культурный уровень. Это и является содержанием довольно обширной переписки Горького с Томским, хранящейся в Архиве Горького в ИМЛИ. Всего имеется 16 писем Горького и 12 писем Томского, письма корреспондируют. На рубеже 1920–1930-х годов в стране стали нарастать тенденции, свидетельствующие о целенаправленной смене политического и экономического курса. В 1927–1929 гг. с Госиздатом слились (а по сути дела, были им поглощены) издательства «Новая Москва», «Долой неграмотность», «Прибой» и некоторые другие. Но на 1 января 1930 г. в РСФСР еще насчитывалось 995 издательских предприятий. 30 июля 1930г. было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О работе Госиздата РСФСР и об объединении издательского дела». 8 августа 1930 г. Совнарком РСФСР принял решение, в соответствии с которым вместо множества самостоятельных издательств создавалась единая и практически монопольная организация – Объединение государственных книжно-журнальных издательств (ОГИЗ) при Наркомпросе РСФСР. Функции ОГИ- 239 За были всеобъемлющими: в его задачи входили планирование, управление и техническое руководство полиграфическими, издательскими, книготорговыми предприятиями; снабжение, финансирование и кредитование; капитальное строительство; подготовка и распределение кадров. В состав ОГИЗа влились 27 крупных и мелких издательств со всеми подчиненными им предприятиями: Госиздат, ставший ядром объединения (его руководитель А.Б. Халатов был назначен председателем правления и заведующим ОГИЗом), «Земля и фабрика», «Московский рабочий», «Молодая гвардия», «Советская энциклопедия», «Работник просвещения», Гостехиздат, Госмедиздат, Госюриздат, Госсельхозиздат, Госхимиздат, «Безбожник», «Физкультура и туризм», издательства Коммунистической академии, университета им. Свердлова, Осоавиахима, НКВД и др. Вне системы ОГИЗа, но под его общим руководством и контролем, оставались издательства «Academia», «Федерация», Центроиздат, Издательство АН СССР и некоторые другие. В систему ­ОГИЗа были также переданы отраслевые научно-исследовательские учреждения и учебные заведения. Таким образом, был создан в своем роде первый в истории и единственный в мире издательско-производственный комплекс, сконцентрировавший значительную часть издательского и полиграфического производства страны и почти всю книготорговлю. Изменилось отношение к книге. Главной целью книгоиздания и книготорговли стало обеспечение решения партийнопропагандистских задач, а также удовлетворение потребности в утилитарно-практических знаниях. Был провозглашен не индивидуальный, а групповой, классовый подход к спросу на книгу: «Тип книги, ее содержание, язык должны отвечать специальному назначению ее, уровню и потребностям той группы читателей, для которых она предназначена». 240 Усилилась роль цензуры в издательском деле. Главное управление по делам литературы и издательств Наркомпроса РСФСР (Главлит) осуществляло политико-идеологический контроль за всеми предназначенными к опубликованию и распространению произведениями печати, расширились его полномочия: он имел право конфискации изданий, не подлежащих распространению, разрешал или запрещал открытие издательств и периодических печатных органов, составлял списки запрещенных к изданию и распространению произведений. Предварительный контроль печатной продукции проводился через политредакторов (политконтролеров), то есть уполномоченных Главлита при издательствах, редакциях, типографиях и т.д. В 1932 г. по рекомендации Горького заведующим Объединением государственных книжно-журнальных издательств был назначен Михаил Павлович Томский (настоящая фамилия Ефремов) (1880–1936) – политический и общественный деятель. В 1919–1921 и 1922–1929 гг. – председатель ВЦСПС. В 1921 г. – председатель Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК РСФСР. В 1929–1930 гг. – заместитель председателя Президиума ВСНХ СССР. С 1932 г. – ­заведующий ОГИЗ. Член Политбюро ЦК в 1922–1930 гг. В обстановке массовых репрессий покончил жизнь самоубийством1. Более подробно о его тяжелом детстве, трудовой юности и тюремной – с частыми арестами, политическими ссылками, побегами – молодости Томского говорится в Большой биографической энциклопедии. Будучи одним из лидеров т.н. «правого уклона», Томский в 1929 г. был снят с должности председателя ВЦСПС и фактически отстранён от руководства профсоюзами, хотя до 1934 оставался членом ЦК, а затем кандидатом в члены ЦК. В 1936 г., когда во время процесса Зиновьев и Каменев в своих показаниях упомянули его имя, и это было опубликовано в газете «Правда», 22 августа застрелился у себя на даче2. 241 По оценке политического оппонента Томского – Л.Д. Троцкого, «Томский был, несомненно, самым выдающимся рабочим, которого выдвинула большевистская партия, а пожалуй, и русская революция в целом. Маленького роста, худощавый, с морщинистым лицом, он казался хилым и тщедушным. На самом деле годы каторжных работ и всяких других испытаний обнаружили в нём огромную силу физического и нравственного сопротивления. В течение ряда лет он стоял во главе советских профессиональных союзов, знал массу и умел говорить с ней на её языке»3. Переписка Горького с Томским охватывает период до 1936 г. и посвящена проблемам организации и работы ГИХЛа. В них есть и обеспокоенность сроками и планами, продиктованными новыми порядками в издательском деле, и характером конкретных людей, занимающихся книгой, качеством предлагаемой новому читателю художественной литературы и способом ее подачи – Горького волнуют все детали, от выбора произведения до составления предисловия. Весьма характерна в рассматриваемом аспекте переписка 1932 года. Так, небольшое письмо Горького от 13 мая содержит и характеристику книг, издаваемых «Огоньком», и краткий обзор автобиографической трилогии Жюля Валлеса, и практический совет издателю. Горький пишет: «Книги Жюля Валлеса по характеру своему не могут войти в «Историю» того «молодого человека XIX столетия», коему посвящена серия книг, издаваемая «Огоньком»; эта серия изображает интеллектуально пресыщенного и разрушенного бесплодным критицизмом индивидуалиста буржуазной среды, безвольного «лишнего человека». Ж. Валлес изображает революционера, коммунара, т.е. его самого. Издать эти книги нам следовало бы для нашей молодежи. Само собою разумеется, что они требуют хорошего предисловия»4. 242 Те же вопросы затронуты в следующем письме Горького от 13 сентября. Он упоминает о разговоре с А.Н. Троицким – председателем правления издательства «Молодая гвардия» – и делится своим впечатлением о нем. Перечисляет конкретные произведения, необходимые, на его взгляд, современному читателю. С энтузиазмом высказывается об идее Троицкого насчет «Библиотеки молодого рабочего». «С Троицким поговорили мы довольно основательно, как мне кажется. Наметили к изданию ряд избранных сказок Андерсена, сказки Пушкина «О попе и Балде», «О золотой рыбке», «Царь Салтан», решили выбрать кое-что из народных сказок русских и европейских. Затем наметили к изданию несколько старых книг, Диккенса, Гринвуда, «Ледник» Иенсена, «Огонь» Рони, книжки коммунара Жюля Валлеса «Ребенок» и «Школьник» и т.д. Мне показалась весьма ценной идея Троицкого издать «Библиотеку молодого рабочего», об этом надобно основательно подумать, дело хорошее. Впечатление у меня такое: Троицкий хочет и может работать серьезно, с большим увлечением»5. Троицкий тоже переписывался с Горьким. В одном из писем, характеризуя «современного молодого читателя», он писал: «Как Вам известно, значительная часть нынешней рабочей молодежи – это воспитанники фабзавучей, семилеток, школ, построенных и перестроенных революцией. <…> эта часть рабочего класса предъявляет повышенные читательские требования и ждет книгу, отвечающую ее запросам»6. И далее обосновывает необходимость издания «такой «библиотеки рабочей молодежи», которая бы представляла подбор более или менее фундаментальной литературы, отвечающей читательским запросам и требованиям рабочей молодежи, сознание которой формируется в послеоктябрьский период под влиянием революционной действительности». Что касается обсуждаемых планов ГИХЛа, Горький дает свои замечания к сле- 243 дующим пунктам: о расширении круга современных писателей – «Здесь, должно быть, идет речь о необходимости знакомить нашего читателя не только с «пролетарскими», но и с буржуазными литераторами Европы»; о литературоведении – «Здесь надобно бы дать очерки европейских литератур ХХ века» и критически отзывается о «трудах» по истории русской литературы, вышедших «после Октября». Высказывает свое мнение об издании иллюстрированных книг – «не до жиру, быть бы живу», говорит об «осторожности сугубой» при издании «на языках нацменьшинств». В письме от 2 декабря Горький благодарит Томского за поздравление и сам высоко отзывается об адресате: «Оценка Вами работы моей – очень дорога для меня, это – оценка рабочего и революционера, каких не так уж много и – к сожалению – становится все меньше»7. Здесь обсуждается вопрос о кадрах – кто возглавит издательство «Академия» – и «о формах организации издания «Гражданской войны» и «Истории Ф<абрик> и з<аводов>». Горький в этом же письме делится своими мыслями о современной литературе, при этом старясь морально поддержать собеседника и объясняя свое понимание причин обилия посредственных (в ответ на слова Томского «просмотрел всю вышедшую за это время литературу – такая серятина, такая бесцветность!»8) книг. «Грустные Ваши мысли о современной литературе – знакомы и мне, но я более оптимистически настроен. Я хорошо помню, с каким трудом самовоспитывались литераторы-демократы 90-х годов, а ведь условия их самовоспитания были неизмеримо легче условий современных. Это, прежде всего, потому, что демократы того времени идеологически продолжали «гуманитарную» работу дворянской литературы и критическую литературы «разночинцев». Сейчас необходимо освоение совершенно новой, в основах и деталях своих новой идеологии, но – к сожалению – почти не 244 разработанной в применении ее к искусству. А – затем – материал очень труден! Труден он своей внешней простотой и внутренним напряжением. Таланты – есть, да работешка-то очень сложна!» Письмо от 3 декабря посвящено проблеме популяризации знаний о Советском Союзе за границей. Горький высылает «проект договора, который предлагается ГИЗу английской книгоиздательской фирмой». «Лично мне думается, – пишет Горький, – что заключить такой договор было бы весьма важно и вполне своевременно, ибо английское студенчество и широкий слой служащей интеллигенции желает быть осведомленным о жизни Союза из первоисточников»9. «Я думаю, что нам давно следует правильно поставить информацию о наших делах не только в Англии, но вообще в Европе и что мы могли бы сделать это не плохо, если б привлекли к работе грамотных и «сочувствующих» беспартийных»10. Упоминаются недавно вышедшие книги зарубежных авторов, которых Горький рекомендует издать. Томский прислушивается к советам Горького. И в 1933 г. ГИХЛ выпускает упомянутые книги Э. Кестнера «Фабиан» и Б. Шоу «Чернокожая девушка в поисках Бога». Обе книги имеются в ЛБГ. Как видно из этой переписки, Горький играл значительную роль в культурной политике ГИХЛа. Он старался входить во все детали, интересовался кадровой политикой издательства; рекомендовал конкретные книги, чтобы заинтересовать нового читателя и поднять культурный уровень рабочей молодежи, давал дельные советы, касающиеся непосредственно их издания. Старался поддержать начинания издателя, вместе с ним строил перспективные планы, например, ознакомить с жизнью в СССР трудящихся за рубежом. Характерно также, что в переписке с Томским проявилась одна из постоянных черт Горького: стремление познакомить советского читателя с самым широким кругом мировой литературы. 245 Примечания 1 Большой энциклопедический словарь. – М., 2008. 2 Кашин П. М.П. Томский. // Большая биографическая энциклопедия. – М., 2007. 3 Троцкий Л. Портреты революционеров. – Вермонт, 1988. С. 228. 4 Архив Горького. ПГ-рл 45-24-1. 5 Архив Горького. ПГ-рл 45-24-2. 6 Архив Горького. КГ-изд 38-11-13. 7 Архив Горького. ПГ-рл 45-24-3. 8 Архив Горького. КГ-П 78-7-7. 9 Архив Горького. ПГ-рл 45-24-4. 10 246 Там же. К ВОПРОСУ ОБ ОТНОШЕНИИ М. ГОРЬКОГО К ЖИВОПИСИ, АРХИТЕКТУРЕ, ТАТАРСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЕ (ПО МАТЕРИАЛАМ АРХИВА А.М. ГОРЬКОГО И ФОНДОВ ЛИТЕРАТУРНО-МЕМОРИАЛЬНОГО МУЗЕЯ А.М. ГОРЬКОГО В КАЗАНИ) Л.Б. Белова (Казань) Источниками исследования данной темы явилась переписка М. Горького с казанским художником-графиком, искусствоведом, этнографом, Петром Максимилиановичем Дульским (1879–1956); сообщение последнего на Горьковской конференции в Казанском музее А.М. Горького 29 марта 1942 года; казанская пресса августа 1928 года. Данные материалы частично представлены М.Н. Елизаровой в статье «А.М. Горький в Казани в 1928 году» (кн. «Горький в Татарии». Казань, 1961). Кроме названных источников, мы обратились к письмам художника Фёдора Богородского (1895– 1959) к другу – художнику и поэту Павлу Радимову (1887–1967), хранящимся в Архиве П.А. Радимова в фондах Литературномемориального музея А.М. Горького в Казани. Более тщательный анализ названных материалов позволяет извлечь новые сведения о писателе. Известно, что 3 и 4 августа 1928 года, путешествуя по Союзу Советов, Горький был в Казани. Знакомясь с городом, он побывал в Центральном музее ТССР, где посетил художественный отдел, заведующим которого был П.М. Дульский. «Мне пришлось сопровождать его по нашей картинной галерее, – вспоминает Пётр Максимилианович, – …там была живопись и западная, и русская и казанский отдел. В художественном отделе А.М. Горький несколько 247 задержался. Он рассказывал нам о музеях Италии и о сокровищницах искусства и о значении их для культуры народов… Знакомясь с отделом казанских мастеров, А.М. был удивлён, увидев две работы П.А. Родимова-художника1. Ему Родимов был известен, как «поэт деревни», он знал его как автора «Попиады»… Довольно долго А.М. рассматривал работы Н.И. Фешина-художника. Фешин у нас был представлен довольно полно, 7–8 большими вещами, для которых была предоставлена отдельная стена. Долго рассматривая эти вещи, А.М. сказал: «Это хороший мастер». В общем, он остался доволен нашим отделом живописи»2. Далее Дульский сообщил, что узнал от казанского профессора Василия Николаевича Терновского3 о том, что Алексей Максимович «пожелал иметь книги казанцев и о Казани». 12 ноября 1930 года Дульский написал Горькому: «Вы интересуетесь нашей Казанью, имея это в виду, я просил бы Вас принять от меня на память несколько моих работ, посвященных местному краю: 1. Оформление татарской книги за революционный период 2. Барокко в Казани 3. О Тропинине 4. Татарский орнамент ХVI– XVII вв. Лично я не могу не вспомнить приятные минуты встречи с Вами в Казани в 1928 г., когда при посещении нашего музея Вами мне пришлось Вас сопровождать в художественном отделе и иметь беседу по поводу казанских художников и о Ник.И. Фешине»4. 22 ноября 1930 года была послана бандероль, в которой находилась и работа «Несколько слов по поводу орнаментировки татарских памятников XVI–XVII вв.5. Последняя явилась результатом небольшой экспедиции, предпринятой именно летом 1928 года в Арский кантон Татарии исследователями П. Дульским, Али-Рахимом и фотографом Н. Засыпкиным с целью изучения художественнокустарных промыслов татар, а также надгробий, имеющих типичные образцы орнамента в искусстве резьбы по камню6. В 1920-е годы П.М. Дульский (совместно с ученым Н.И. Воробьевым) за- 248 нимался сбором этнографических материалов. Так, в 1925 году от них поступили в фондовую коллекцию одежда, украшения, скатерти татар в количестве 61 предмета7. По свидетельству сопровождавшего Горького по Казани журналиста С. Арбатова, татарским бытом и историей татар писатель живо интересовался в Центральном музее, где больше часа посвятил осмотру этнографического отдела и сожалел, что ему не удалось побывать в татарской деревне8. Как заметил казанский историк М.К. Корбут, именно жизнь Пешкова-Горького в Казани повлияла «на его психику складывающегося интернационального художника»9. Взаимоотношения писателя с Дульским до конца не изучены. В библиотеке Горького имеется семь книг ученого. В одном из двух экземпляров – «Барокко в Казани» (Казань, 1927), один из которых искусствовед подарил Горькому в день вышеописанной встречи в музее, есть дарственная надпись: «Дорогому Алексею Максимовичу Пешкову-Горькому от автора.1928.4/VIII»10. То же издание было выслано, судя по дате, бандеролью, с другой надписью: «Глубокоуважаемому Максиму Горькому на память от автораказанца. 1930. XI»11. В личной библиотеке есть и две более ранние работы Дульского, связанные с архитектурой и живописью Казани и её окрестностей: «Памятники Казанской старины. С 50 снимками видов Старой Казани. Прил.: Археологический этюд Б.П. Денике о фресках Свияжского Успенского монастыря. (С 6 снимками древней живописи). Казань: изд-во С.В. Соломина, 1914. 231 с., ил. Переплёт Горького12 и брошюра «Классицизм в Казанском зодчестве». – Казань: Гос. изд-во, 1920. 19 с., 2 л. ил.13. В перечне имеющихся у Горького изданий – книги П.М. Дульского «Графика сатирических журналов, 1905–1906 гг.» – Казань, 1922. 103 с., ил. – Переплет Горького, «Искусство казанских татар» (Москва, 1925)14. Интерес писателя к издательским делам 249 известен, он говорил об этом, выступая перед казанцами в 1928 году, предлагал тогда издавать специальный альманах, посвященный национальной литературе и национальному искусству15. Два экземпляра из перечисленных книг имеют переплет Горького, что свидетельствует о частом их использовании. 3 декабря 1930 года Горький в письме к Дульскому благодарил его за посылку и заключил: «Большая радость видеть, что культурная работа непрерывна и <…> неустанно изменяет лицо земли и мысли людей»16. Понимая огромную роль искусства и культуры вообще в жизни общества, Горький стремился всячески способствовать её развитию. Известна его дружеская помощь многим художникам, которым он предоставлял возможность путешествовать по странам Европы, знакомиться с памятниками мирового искусства. Одним из них был Фёдор Семёнович Богородский, живший по приглашению Горького в Сорренто с ноября 1929 года по май 1930-го. Такое же приглашение получил и его друг Павел Александрович Радимов, не воспользовавшийся этим предложением ввиду особых обстоятельств17. Ф.С. Богородский оставил большой архив, многие материалы опубликованы18. В Архиве П.А. Радимова, хранящемся в Казани, имеются два неизвестных письма Ф.С. Богородского к другу. Первое отправлено 19 ноября 1929 года из Берлина. Еще зимой художник принимал там участие в выставке Ассоциации художников России (АХР) серией рисунков, посвященных гамбургским плотникам19. Потом был в Берлине осенью, одновременно с Горьким, который проездом, остановившись с семьей на несколько дней, возвращался из СССР в Италию. Здесь и произошла их первая встреча, за которой последовало приглашение художнику приехать в Италию20. Богородский сообщает Радимову: «…Уезжаю я, дорогой мой, в Италию 250 в Сорренто к М. Горькому писать его портрет. Вызвал меня к себе сам Алексей Максимович, купил у меня 2 рисунка и этюд, выслал денег на дорогу, а сегодня я получил письмо от Дм. Ив. Курского, что виза мне готовится. Вот оно счастье, Паша! Заверну теперь целый цикл, посвященный А. М-чу, проберусь и в Париж при его обещанном содействии, организую выставку и прилечу в родную Москву неплохим мастеришкой. Кстати, показывал мне Алексей Максимович твой этюд «Василий Блаж.» – настоящий ты, Паша, живописец, и современный, и с ясным глазом. А в Европу тебе надо до зарезу. Здесь ты осмелеешь, обостришься и утвердишься как художник. Скрывать нечего – ­русская живопись поотстала, отяжелела и идёт по излишне трудному пути. В Европе ты поймёшь иной путь живописца: простота, лаконичность и непосредственность. Обостренное восприятие подскажет сам темп жизни, а артистичность дает среда, атмосфера, окружающее. Я понял здесь – как талантливы русские живописцы, но как они не артистичны, потны и тяжелодумны. В искусстве так нельзя. Надо быть, прежде всего, артистом. Дуй, Пашенька, в Европу – вырастешь в русского Сислея!»21. Познакомившись к этому времени с некоторыми европейскими музеями, Богородский дает другу в письме свои рекомендации на тот случай, если Павел Радимов окажется за рубежом: «…совет – ехать прямо в Париж, на Германию хватит 3 недель. Музеев в Германии почти не смотреть – лучше смотреть современные галереи и выставки»22. Второе послание Ф. Богородского к П. Радимову представляет собой цветную фотооткрытку юмористического характера, на которой изображена тройка, в единой упряжке соединены лошадь, вол, осёл. Письмо отправлено из Сорренто 3 февраля 1930 года, когда автор думал о возвращении на Родину и о месте жительства в Москве, не исключая возможности поселиться в «келье» вместе 251 с другом23. Адрес этот известен. В письме Радимова к Горькому 3 марта 1930 года читаем: «…если будет охота, напишите мне по московскому адресу: Москва, Никольская, 6, студия АХР – это как раз та келья, о которой мечтает в письмах ко мне Фёдор Богородский!»24. В открытке, написанной убористым почерком, автор сообщает о напряженном ритме его жизни: «Работаю сейчас, как из ружья. По утрам пишу картину, днем хожу за этюдами, вечером – портрет М. Горького… Собираюсь написать в газеты и журналы о своих похождениях, да о Ал.М-че – и все нет времени! К вечеру так обалдеваю, что засыпаю не раздевшись! Написал, кстати, Стефана Цвейга – приятный человек. Зовет к себе в Зальцбург – погостить, да пописать. Пожалуй, съезжу!!»25. Как известно, впоследствии Ф. Богородский подробно опишет встречу с Горьким в Берлине и хождения с ним по музеям, свою жизнь и работу в Италии26. Многочисленные пейзажи, жанровые портреты, картины на социальные темы, наброски и два портрета маслом М. Горького (один был впоследствии уничтожен автором, местонахождение второго не установлено) – все это создано мастером в Сорренто27. Вышеназванные письма художника являются ценными дополнениями к его воспоминаниям. Они свидетельствуют о расширении кругозора, творческом взлёте Фёдора Богородского, который он испытал, находясь за границей, демонстрируют теплоту и чувство благодарности к писателю. Привлеченные нами материалы дают возможность получить более полное представление о взглядах Горького на изобразительное искусство, практической помощи художникам, а также о его интересе к архитектуре Казани, татарской национальной культуре, характеризующие его как интернационалиста и подтверждающие пристрастие писателя к городу, где он «духовно родился». 252 Примечания 1 Верно: Радимов. Здесь и далее сохранена орфография источника. 2 Материалы Горьковской конференции 29 марта 1942 года. Машинопись. – Архив Казанского музея А.М. Горького. Ед. хр. 177. Л. 8, 8 (об.). Выдающийся советский морфолог, действительный член Международной 3 академии истории медицины. Библиофил, знаток изобразительного и декоративноприкладного искусства. По запросу Горького посылал писателю книги (См.: Белова Л.Б. А.М. Горький и профессор Казанского университета В.Н. Терновский. В кн.: Творчество Максима Горького в социокультурном пространстве эпохи. – Н. Новгород, 2006). 4 Архив А.М. Горького. КГ-Уч 5-19-1. (Текст источника сохранен.). 5 Это статья П.М. Дульского в кн.: Материалы по охране, ремонту и реставра- ции памятников ТССР. III. Казань, 1929. В Материалах Горьковской конференции 29 марта 1942 года. (Л. 8 (об.) данная работа названа «Орнамент казанских татар по памятникам XVI–XVII века». 6 Дульский П.М. Несколько слов по поводу орнаментировки татарских памят- ников XVI–XVII вв. С. 1. См.: Крюкова Т.А. Указатель этнографических коллекций народов Повол- 7 жья. – Казань, 1958. С. 23. 8 Арбатов С. Горький рассказывает // Красная Татария. 16 авг. 1928. 9 Корбут М.К. Интернациональный пролетарский художник слова // Красная Татария. 16 авг. 1928. 10 Личная библиотека А.М. Горького в Москве. Описание. Кн. 2. – М., 1981. С. 95. 11 Там же. 12 Личная библиотека А.М. Горького в Москве. Кн. I. М., 1981. С. 235. 13 Личная библиотека А.М. Горького в Москве. Кн. II. С. 95. 14 Там же. 15 Арбатов С. Горький рассказывает // Красная Татария. 16 авг. 1928; см. так- же: Красная Татария. 4–5 авг. 1928. 16 Архив А.М. Горького. ПГ-рл. 13-45-1. См.: Елизарова М.Н. А.М. Горький в Казани в 1928 году. В кн.: Горький в Татарии. – Казань, 1961. С. 121. 253 17 Письмо П.А. Радимова к А.М. Горькому от 3 марта 1930 г. из Казани. См.: Примочкина Н.М. Горький и Павел Радимов. (К истории литературных отношений) // Вопросы литературы. Июль 1991. С. 245. 18 См.: Федор Богородский. – Л., 1987. 19 Там же. С. 489. 20 Горький и художники. Воспоминания. Переписка. Статьи. С. 98–100. 21 Архив П.А. Радимова. – Фонды Литературно-мемориального музея ЮРИДИЧЕСКАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ОБВИНЕНИЯ МАКСИМА ГОРЬКОГО В АНТИПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПОСЛЕ 9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА Ю.Г. Галай (Нижний Новгород) А.М. Горького, № 26264. Орфография источника сохранена. 22 Там же. 23 Архив П.А. Радимова. № 26267. 24 Цит. по: Примочкина Н.М. Горький и Павел Радимов. (К истории литератур- ных отношений) // Вопросы литературы. Июль, 1991. С. 245. 25 Архив П.А. Радимова. № 26267. 26 Богородский Ф.С. Воспоминания художника. – М., 1959. С. 284–315. 27 Федор Богородский. – Л., 1987. С. 489. 254 В начале января 1905 года столицу российского государства захлестнуло забастовочное движение. Стихийное рабочее движение переросло в политические требования. Санкт-Петербург наполнялся слухами и разговорами о готовившейся правительством грандиозной провокации. Приехавший в город Максим Горький, вспоминал Ю.А. Желябужский, «с головой окунулся в эту бурную обстановку» и предпринял «отчаянные попытки найти выход, предотвратить готовящееся злодейство» правительства. Вечером 8 января писатель, придя в редакцию газеты «Наши дни», застал там собрание, обсуждавшее предстоящее шествие рабочих к Зимнему дворцу. Выбирается депутация, состоящая из столичной интеллигенции (литераторы, юристы и либеральная профессура, среди которых, в частности, были Н.Ф. Анненский, Н.И. Кареев, А.В. Пешехонов, Е.И. Кедрин), которая стала объезжать министров, «пытаясь как-то повлиять, предотвратить готовящуюся бойню». Их принял товарищ министра внутренних дел К.Н. Рыдзевский и председатель Комитета министров С.Ю. Витте. Первый заявил, что «правительство знает, что ему нужно делать», а второй саркастически отметил: «Мнение правящих сфер непримиримо расходится с вашими»1. Депутация вернулась усталая и подавленная таким приемом. Утром 9 января писатель вместе с социал-демократом Л.Л. Бенуа отправился на Выборгскую сторону и принял участие в ше- 255 ствии рабочих, став свидетелем их расстрела. Под впечатлением кровавых событий 9 января, Горький в тот же день пишет воззвание «Всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств». «Мы, нижеподписавшиеся, – гласил этот набросок воззвания, – считаем своим нравственным долгом довести до сведения всех русских граждан и общественного мнения европейских государств следующее…». Затем шло подробное изложение того, как члены депутации обращались в ночь с 8-го на 9-е января 1905 года к министрам, прося их предотвратить предстоящее неизбежное кровопролитие при столкновении рабочих с войсками. После этого излагался ответ министров, и следовало описание ужасных кровавых событий 9 января, когда на улицах столицы пролилась кровь стариков, женщин и детей. В заключении члены депутации сформулировали обвинение против виновников и приглашали «всех граждан России к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержавием». Сам писатель признавался, что он вместо отчета о визите к министрам, «написал что-то вроде обвинительного акта, заключив его требованием предать суду Рыдзевского, Святополка-Мирского, Витте и Николая II за массовое и предумышленное убийство русских граждан»2. Воззвание было передано Горьким на подпись другим членам депутации, с намерением затем опубликовать текст в газетах. Во время обыска у одного из членов депутации воззвание было найдено. Без труда полицейская экспертиза установила почерк М. Горького, что и явилось основанием к его аресту. Вечером 10 января Максим Горький отправился в Ригу к заболевшей супруге М.Ф. Андреевой. В этот же день департамент полиции распорядился арестовать писателя и доставить его в Петропавловскую крепость. 256 Придя из больницы в свою рижскую квартиру, Горький застал там полицейских, проводивших обыск. Несмотря на то, что предосудительного ничего не было найдено, тем не менее, писателя арестовали и 11 января препроводили в Петербург «для формального дознания» и заключения в Петропавловскую крепость, и по прибытии в столицу препроводить в отдельную камеру Трубецкого бастиона3. Вот основная фабула сюжета, предшествующая аресту писателя. Она широко известна горьковедам и всем, кто изучает жизненную стезю нашего великого земляка. Что же касается юридической стороны этого дела, то она у исследователей жизни и творчества писателя остается как бы за кадром. Цель данной статьи и заключается в том, чтобы выяснить юридическую составляющую обвинения в антигосударственной деятельности, предъявленного правительством Максиму Горькому. Прокурорский надзор, на основании 1 пункта 132 статьи Уголовного уложения, внес в Петербургскую судебную палату обвинительный акт об Алексее Пешкове (Максиме Горьком) по обвинению его в составлении с целью распространения воззвания к ниспровержению существующего государственного строя. Инкриминируемая А.М. Пешкову статья говорила о сочинениях или изображениях, призывающих к ниспровержению существующего государственного общественного порядка, с целью распространения или публичного их выставления, если «распространение или публичное выставление оных не последовало», она предусматривала заключение обвиняемого в крепости до трех лет4. При обсуждении данная норма вызвала среди юристов значительные разногласия, в том числе и в законодательной комиссии по составлению Уголовного уложения. Так, один из ее членов известный профессор И.Я. Фойницкий указывал, что подобного закона не ведает ни один из современных кодексов культурных народов. 257 В частности, отмечал профессор, «наказывать автора или художника еще не приступившего к каким-нибудь внешним актам распространения своего произведения, значит утрачивать всякую границу между мыслью, не подлежащей уголовной ответственности, и внешним действием, на которое она может распространяться. Требование цели распространения не может быть признано достаточным, потому что оно также относится лишь к стороне субъективной. Необходимо выставить требование объективного условия и наказывать автора, начиная лишь с тех внешних действий, которыми выражается попытка оглашения его преступной мысли»5. Прочие члены редакционной комиссии, не возражая против теоретической правильности этих рассуждений, указали лишь на соображения практической целесообразности и на опасность для государственного строя такой подготовительной деятельности. Что же касается опасений относительно возможности смешения на практике случаев обнаружения лишь голого умысла с определенными, выразившимися во вне, действиями, то редакционная комиссия единогласно указала, что для применения ст. 132 должны быть принимаемы в основание строго объективные моменты. «При размножении сочинений или изображений доказательством цели распространения, – объясняла редакционная комиссия, – ­набор или печатание рукописи, переписка ее в большом числе экземпляров; при составлении – таким признаком может быть передача сочинения другому для набора, переписки или размножения каким-либо иным путем; при хранении или провозе – количество экземпляров и т.п.»6. Согласно статье 1032 Устава уголовного судопроизводства, дело должно было рассматриваться в С.-Петербургской судебной палате, но без участия сословных представителей, как это предусматривалось законом. Причем прокуратура потребовала не только закрытия дверей судебного заседания на все время судебного 258 разбирательства, но и применения особых ограничений, предусмотренных в 1054 статье 2 части Устава уголовного судопроизводства, т.е. недопущения даже родственников подсудимого. Рассмотрение дела предполагалось 29 апреля 1905 года. Писатель уведомил судебную палату, что он избрал себе защитником присяжного поверенного О.О. Грузенберга7. В российской и зарубежной печати и обществе стали циркулировать различные слухи по поводу предстоящего суда над М. Горьким. Для устранения их и для выяснения юридической стороны этого дела, адвокат писателя предоставил журналу «Судебное обозрение» объяснение по поводу обвинения нижегородского цехового Алексея Максимовича Пешкова, которое и было опубликовано в одном из номеров журнала. Из объяснения видно, что подсудимому А.М. Пешкову была вручена копия обвинительного акта по предъявлению к нему прокурорским надзором С.-Петербургской судебной палаты обвинения в государственном преступлении. Присяжный поверенный остановился на юридических вопросах, возникших по настоящему делу, т.к. от выяснения их зависело правильное разрешение дела о вызове свидетелей и о других приготовленных к суду распоряжениях. Обращаясь к рассмотрению вопроса о составе преступления, адвокат заявлял, что предъявленное писателю обвинение «является результатом грустной, можно сказать, беспримерной в судебной практике ошибки, обусловленной неверным толкованием со стороны прокурорского надзора ясных постановлений нового уголовного уложения и непонятным изъятием из дела целого ряда разъясняющих его показаний разных лиц». Применение I пункта статьи 132 возможно лишь тогда и постольку, когда и поскольку установлено, что вполне законченное воззвание передано другому для набора, переписки или размножения каким-либо иным путем. 259 Между тем в отношении подсудимого М. Горького ничего подобного сделано не было, и стало ясно, что инкриминируемое писателю воззвание составляло лишь проект, осуществление которого зависело не от него, а от воли и согласия многих лиц. Адвокат обращал внимание, что «все это мнимое «воззвание» представляет собою, как видно из его буквального текста, набросок отчета литераторов и ученых, входивших в состав депутации 8-го января». На допросе 17 января А.М. Пешков, признав себя виновным, объяснил, что записку эту он составил без ведома всех прочих членов депутации и предполагал распространить ее лишь в том случае, если бы эти лица одобрили ее содержание. Изучив рукопись воззвания, следователи установили, что на его полях имеются заметки, сделанные рукой присяжного поверенного Е.И. Кедрина и еще неустановленного одного лица. В кедринской заметке было следующее: «Надо разделить отчет о вечере 8-го января от 9-го». Данное требование поддержал и писатель А.В. Пешехонов. Остальные же члены депутации даже не видели составленного М. Горьким проекта, так как он был отобран у Пешехонова при обыске в ночь на 11 января. «Таким образом, – отмечал защитник М. Горького, – как текстом инкриминируемой рукописи, так и отметками на полях ее устанавливается с математическою точностью, что не только нет воззвания, но и самое бытие его поставлено в исключительную зависимость от воли коллективных авторов. Согласятся они с содержанием и формой наброска А.М. Пешкова, и тогда набросок получит осуществление; не согласятся – и его нет, так как все его содержание, весь его смысл и все назначение поставлены в зависимость от одобрения или неодобрения членов депутации». При таком положении в настоящем деле отсутствует не только указанное выше объективное условие наказуемости составления воззвания, но и самое воззвание. «Мы имеем лишь случай проекта 260 воззвания, обнаружение лишь мысли, чувства и настроения, но не действия», – заключал адвокат. Правда, в обвинительном акте говорилось, что «распространение означенного воззвания не последовало по обстоятельствам, от воли Пешкова не зависящим». Тем самым прокурорский надзор судебной палаты усмотрел в действии подсудимого признаки покушения. Однако по мысли присяжного поверенного, такое заключение основывается «на крупной юридической ошибке», на игнорировании статьи 49 Уголовного уложения. В силу этого, покушение наказуемо лишь в отношении тяжких преступлений. Во всех же остальных преступных деяниях оно подлежало наказанию и преследованию лишь в случаях, особо законом указанных. Суммируя все эти замечания, защитник писателя заявлял, что обвинение А.М. Пешкова «построено, с одной стороны, на неверном толковании закона, а с другой – на игнорировании показаний допрошенных на дознании членов депутации». Прокуратура судебной палаты вызвала к следствию по этому делу лишь полицейского пристава, отобравшего рукопись у адвоката Кедрина, который сделал на ней пометки, однако, его к следователю не вызвали, как, впрочем, и других членов депутации. Между тем, допрос их очень важен, так как проект воззвания, составленный М. Горьким, мог получить характер воззвания лишь тогда, когда члены депутации дали бы на это свое предварительное или последующее согласие. У присяжного поверенного возникло несколько вопросов к прокуратуре: почему она не вызвала свидетелей; почему не представила к делу протокола допроса этих лиц на дознании; почему прокурорский надзор даже не упомянул, что на рукописи имеются пометки, уничтожающие ее как воззвание? Однако адвокат на поставленные «почему» ответить не мог, как и объяснить, каким 261 образом обвинительный акт «решается ссылаться на признание А.М. Пешкова себя виновным в составлении воззвания с целью распространения, когда тут же, рядом в том же протоколе, следует его заявление, что он «предполагал распространить эту записку лишь в том случае, если бы эти лица одобрили ее содержание». Однако в каких именно местах и выражениях этого «воззвания» прокурорский надзор усматривал призыв к ниспровержению существующего государственного и общественного строя – в выводах обвинительного акта не содержалось ни малейшего указания. Само «воззвание» из 2/3 состояло из описания посещения депутацией 8 января министров и изложения беседы с ними и их ответы. Согласно ст. 520 к разъяснению Правительствующего сената от 1869 года, в обвинительном акте не могло быть помещаемо ничего несущественного, а тем более относящегося к делу. Из этого следовало, что прокуратура инкриминировала М. Горькому и эту часть «воззвания». По этому поводу адвокат писателя заявлял: «На вопрос о преступности, с точки зрения содержания этих утверждений, А.М. Пешков находится в зависимости исключительно от их правдивости или лживости». Если так, то, по его мнению, представляется необходимость в допросе лиц, с которыми проводил беседу подсудимый: это – бывший министр внутренних дел П.Д. Святополк-Мирский, председатель Комитета министров С.Ю. Витте, товарищ министра внутренних дел К.Н. Рыдзевский. Согласно разъяснению Правительствующего сената за № 8 1888 года, № 45 1899 года и № 6 1890 года, их допрос обязателен, так как подсудимому не может быть отказано в проверке указаний, помещенных в обвинительном акте. В своем предложении 10 марта прокурор С.-Петербургской судебной палаты заявлял требование «о закрытии дверей судебного заседания на все время слушания означенного дела, с применением особых ограничений, указанных в 2-й ч. 1054 ст. Устава уго- 262 ловного судопроизводства (в редакции 7 июня 1904 г.)». Заявляя это требование, преграждающее доступ в зал судебного заседания даже ближайших родственников подсудимого, прокурор не привел в подкрепление его ни малейших оснований, ни даже мотивов. Очевидно, он предполагал, что по политическим делам публичность и гласность – эта краеугольная основа элементарного правосудия – могли быть устраняемы без всякого контроля, без достаточного мотива, по одному лишь прокурорскому усмотрению. Такое бесконтрольное право не принадлежало даже судебным местам, а тем более прокурору, который, по сути, отождествлял свои права с правами министра юстиции, т.к. только последний мог без мотивировки потребовать закрытия дверей суда. «Если для практики публичность стала исключением, – рассуждал адвокат писателя, – а закрытые двери – нормою, то в этом печальном явлении повинен, во всяком случае, не закон». Действительно, Правительствующий сенат, на рассмотрение уголовного кассационного департамента которого, со времени издания закона 7 июня 1904 года, передавалось немало политических дел, ни разу не закрыл от публики дверей судебного заседания. В деле же А.М. Пешкова не было ни малейших указаний на тайные сообщества и на способы борьбы с ними власти, не было упоминаний о запрещенной литературе и о насилии в отношении органов государственной власти. При таких обстоятельствах не представлялось оснований к закрытию дверей судебного заседания по данному делу и к отправлению в тайне правосудия над писателем. «Максим Горький во всей его деятельности отличается прямодушием и откровенностью. Даже в те часы, когда брызги пролитой 9 января на улице столицы народной крови пали на его впечатлительную душу и зажгли ее болью, ужасом и негодованием, он писал свой набросок только под условием подписания его полным 263 именем, как им самим, так и остальными членами депутации. Писатель, действующий столь открыто, вправе рассчитывать, что суд над ним не будет закрытым», отмечал адвокат8. Как уже говорилось, арест и грозящее судилище над писателем вызвали всеобщее возмущение российской и мировой общественности. Уже 15 января газета «Берлинер Тагеблатт» обратилась к представителям немецкой науки, литературы, искусства и общественной жизни с воззванием «Спасите Горького». Воззвание подписали писатели – Эрнст фон-Вильденбрах, Фриц Маутнер, Пауль Линдау и др., а также многие редакции берлинских газет, общественные деятели и ученые. На следующий день петиция была перепечатана в немецкой социал-демократической газете «Форферст». Через два дня на призыв газеты «Берлинунг Тагеблатт» откликнулись все германские союзы, учрежденные в память Гете. Свои подписи под петицией поставили известные ученые, писатели и юристы – Г. Гауптман, Г. Зудерман и др. Французская социалистическая газета «Юманите» также собрала под протестом против ареста писателя много подписей известных французов, в том числе Анатоля Франса, Октава Мирабо и скульптора Родена. Затем последовали протесты в Вене, Риме, Лондоне, Венгрии, Дании, Испании, Норвегии, Португалии, Румынии и США, Русский перевод петиции появился в газете «Новости», а оттуда был перепечатан в «Нижегородском листке» В петиции говорилось, что «весть об аресте писателя Максима Горького вызвала глубокое участие к нему в образованных людях всех стран, где знают творчество Горького». Но в каком преступлении обвиняют писателя, неизвестно, но «зато известно, что его проникнутые глубоким чувством и вылившиеся в высокохудожественную форму творения распространили по всему миру уважение 264 к духу народной поэзии, что все его сочинения дышат страстной любовью к родине». Авторы петиции считали, что «весьма неправдоподобно, человека, создавшего столько прекрасных и долговечных произведений, подозревают против законов своей страны, он, без сомнения, сделал это под влиянием благородного порыва, но никак не из низменных и тем менее преступных побуждений». Внимание министра внутренних дел обращалось на то, что в этом убеждены многие тысячи людей, среди которых есть голоса и «наиболее выдающихся людей разных стран», которые сливаются в один призыв: «Свободу Максиму Горькому!» Верните его труду, его родине, целому миру. За него просит вас человечество». Подчеркивалось, что суровый приговор или длительное заключение может «отнять у России и всего культурного мира творческий гений, от которого можно еще ждать великого». Оговаривалось, что подписанты «не так глупы и дерзки», чтобы позволить себе вмешиваться в судопроизводственные порядки чужой страны или насильственно добиваться оправдательного приговора, который может иметь значение только тогда, когда он обусловлен внутренним убеждением. «Но эти убеждение, – говорилось далее, – ­может и должно быть поддержано свидетельством тысяч свободных ­людей, которые без всяких личных побуждений вступаются за узника». Несмотря на то, что, по поступающим сведениям, Максима Горького скоро должны освободить, но все же данная петиция – есть сочувствие образованных людей всех стран, и она доказывает, «с каким вниманием следит мир за развитием России и какой любовью пользуются русские писатели за пределами своего отечества»9. Это вынудило правительство освободить Максима Горького от судебного преследования. 14 февраля писатель отпускается под денежный залог в 10 тыс. рублей, которые выделило из средств 265 товарищество «Знание». Алексею Максимовичу запрещено было жить в столице, и он выехал в Ригу. Показателем того, какой огромный международный резонанс вызвал арест Максима Горького, может служить следующий факт. В день и час освобождения писателя, когда еще и близкие не знали об этом, в квартире М. Горького появились американские и английские корреспонденты, а за несколько часов до отъезда писателя из столицы они прибыли и на Балтийский вокзал, желая побеседовать с ним, но тот отказался. Тогда они вместе с Горьким последовали в Ригу. А один из американских корреспондентов от имени своего главного редактора телеграммой предложил Алексею Максимовичу, «не стесняясь размеров гонорара», дать подробное описание пережитого им заключения10. Подводя итог и говоря о юридической составляющей горьковского дела, надо заметить, что судебная перспектива его была невелика, так как не существовало весомых юридических доказательств обвинения. Но главным в освобождении писателя все же стало давление на русское правительство западноевропейского общественного мнения. Если бы не этот резонанс, то для властей законодательные препоны не стали бы большим препятствием. Если не удавалось решить дело в судопроизводственном порядке, у властей всегда была в запасе иная мера расправы – административная ссылка. Объяснения к проекту редакционной комиссии по составлению уголовного 5 уложения. Т. 2. С. 121–122. 6 Там же. С. 216. 7 Судебное обозрение. 1905. № 12. С. 290. 8 Судебное обозрение. 1905. № 25. С. 353–357. 9 Нижегородский листок. 1905., 17 февр. 10 Нижегородский листок. 1914., 22 февр. Примечания 1 Летопись жизни и творчества А.М. Горького. Вып. 1. 1868–1907. – М., 1958. С. 503. 2 Там же. С. 504. 3 М. Горький в воспоминаниях современников. Т. 1. – М., 1981. С. 191–195, 414–416. 4 266 Уголовное уложение 22 марта 1903 г. Издание Н.С. Таганцева. – СПб., 1904. 267 РОЛЬ «ЧЕЛЯБИНСКОГО УКАЗАТЕЛЯ» (1856–1883) В ФОРМИРОВАНИИ ЧИТАТЕЛЬСКИХ ИНТЕРЕСОВ М. ГОРЬКОГО В КАЗАНСКИЙ ПЕРИОД С.А. Коновалова (Казань) Казанский период жизни Горького вошел в современное горьковедение как «духовная родина» писателя. Выдвинутый им в 1936 году известный тезис среди многочисленных обоснований содержал следующее: «В Казани я впервые окунулся в библиотеку запрещенных книг Деренкова…»1. В повести «Мои университеты» при описании первой встречи с А.С. Деренковым дается небольшая характеристика этой библиотеки: «…за кухней, в темных сенях между пристройкой и домом, в углу прятался чулан, и в нем скрывалась злокозненная библиотека» [XVI; 30]. «Читал я много, с восторгом, с изумлением, но книги не отталкивали меня от действительности, а, усиливая напряжение интереса к ней, развивали способность наблюдать, сравнивать, разжигали жажду знания жизни» [25; 304], – читаем в статье «Беседы о ремесле», которая, подкрепляемая текстом из «Моих университетов», дает ответы на вопросы: что читал Горький в казанские годы, какое влияние оказали на него те или иные произведения, к каким из прочитанных книг он возвращался вновь. Образ библиотеки становится более полным, если обратиться к воспоминаниям ее владельца – Андрея Степановича Деренкова. При переиздании его воспоминаний 1945 года, они сокращались в объеме, зачастую теряя ценный фактографический материал. Например, из последнего издания исчезает блок, повествующий о том, что подборка книг велась согласно «Челябинскому катало- 268 гу»: «Я достал «Челябинский каталог», руководствуясь которым делал отбор книг в свою библиотеку. Таким образом, скоро у меня составилась довольно солидная библиотека в несколько сот томов. Здесь было все, начиная с Белинского и Герцена и кончая Плехановым и Михайловским. Была марксистская литература (произведения Энгельса, «Капитал» Карла Маркса, т. I, работы Плеханова), была революционно-демократическая: Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Некрасов, Салтыков-Щедрин, была и народническая 70-х и 80-х годов и примыкавшая к ней литература, в том числе журнал «Русское богатство» и книги Глеба и Николая Успенских, Д.Н. Мамина-Сибиряка, Помяловского, Решетникова, ФедороваОмулевского, Златовратского, Гаршина и др.»2. А в самых ранних сведениях, опубликованных в газете «Горьковская коммуна» в 1945 году3 и неопубликованных материалах, хранящихся в Казанском музее А.М. Горького, есть замечание, что Горький не только пользовался этой библиотекой, но и привел ее в порядок4. О существовании Деренковской библиотеки писал в своих воспоминаниях П.Ф. Кудрявцев: «У последнего (Деренкова. – С. К.) была богатая библиотека общественно-политического содержания»5. А другой современник Горького М.Г. Григорьев пояснил роль каталога: «Книги по этому каталогу (Челябинскому) в то время получались из нелегальных студенческих библиотек, а частью и от любителей книг с определенным подбором владельца, а в числе их и от бакалейной лавочки на Старо-Горшечной»6. Хотя фамилия владельца и не называется, но речь, очевидно, идет о той же библиотеке Деренкова. Чрезвычайно ценная информация содержится в воспоминаниях Михаила Березина, одного из организаторов народнических кружков в Казани: «При руководстве чтениями большую роль играл так называемый «желтенький каталог», составленный учителем 269 Троицкой гимназии П.А. Голубевым <…> изданный полулегально учениками Голубева «троичанами» (гимназисты г. Троицка, Оренбургской губернии). В котором были подобраны в известной системе по определенным вопросам книги и статьи из радикальных журналов того времени»7. Из письма М. Горького И.А. Груздеву 12 марта 1936 года известно, что и с Березиным он был хорошо знаком, и с народнической литературой, изучаемой в казанских кружках самообразования8. В экспозиции Литературно-мемориального музея А.М. Горького в Казани находится муляж данного издания, сделанный с рукописной копии, хранящейся в Национальном архиве Республики Татарстан. Полное название его: «Систематический указатель лучших книг и журнальных статей (1856–1883 гг.)» (далее – Указатель), изданный библиотекой товарищества братьев Покровских в 1883 году в г. Челябинске, Оренбургской губернии. Экземпляр Указателя (по цвету брошюра, действительно, светло-желтая) хранится в отделе рукописей и редких книг Научной библиотеки им. Н.И. Лобачевского Казанского университета. Сведения об истории издания и распространения «Указателя» приводятся в труде Н.В. Здобнова «История русской библиографии до начала ХХ в.»9 и в Сводном каталоге русской нелегальной и запрещенной печати XIX в.10. Согласно этим изданиям Указатель был напечатан нелегально под видом легальных книг: одновременно были напечатаны разрешенный исправником каталог публичной библиотеки братьев Покровских в г. Челябинске и указатель, составленный подпольным кружком гимназистов г. Троицка под руководством учителя мужской гимназии П.А. Голубева. Большая роль при этом отводилась Николаю Зобнину, студенту Казанского университета, который, живя в своем родном Челябинске и приводя в порядок публичную библиотеку братьев Покровских, составил каталог этой библиотеки, дополнив рукопись Указателя 270 и организовал их издание. Цензорское разрешение было получено 17 августа 1883 года, а уже 25 декабря того же года Главное управление по делам печати Министерства внутренних дел издает циркуляр № 5.024 о запрете обращения напечатанного издания и его изъятии у книгопродавцов, из библиотек и кабинетов для чтения. Тираж подлежал конфискации, но из 1300 вышедших экземпляров конфисковано было лишь незначительное количество. Чрезвычайно интересные результаты принесла работа в Национальном архиве Республики Татарстан: удалось вскрыть целый пласт документов, в которых каким-либо образом упоминается данное издание. Так, в материалах канцелярии Казанского губернатора можно ознакомиться с циркуляром Министерства внутренних дел от 5 января 1884 года, запрещающим Систематический указатель лучших книг и журнальных статей (1856–1883 гг.). Губернатор, в свою очередь, дает указания чиновнику особых поручений Анненкову произвести осмотр книжных магазинов, библиотек и кабинетов для чтения в Казани по выявлению запрещенной брошюры, а также взять подписку у владельцев этих заведений с обязательством о недопущении издания в продажу и в обращение. Уже 20 января ­Анненков пишет раппорт о том, что ему не удалось найти ни одного экземпляра, с приложением подписок о нераспространении всех владельцев осматриваемых заведений11. Зарегистрированных ­библиотек в Казани в 1884 году насчитывалось шесть, Деренковская среди них не числится, что подтверждает ее нелегальный характер. В работу по поиску Указателя активно включились и жандармы. 15 января 1884 года на стол Казанского губернатора от начальника жандармского управления легло донесение, свидетельствующее о том, что «при опросе студентов оказалось, что упомянутый указатель в количестве 500 экземпляров получен студентом Зобниным 271 при отъезде его из г. Челябинска, Оренбургской губернии из библиотеки братьев Покровских и распродано им такового – 450 экземпляров по 20 коп. за экземпляр; вследствие сего студенты Зобнин и Кларк обязаны мною подпискою не распространять впредь до особого распоряжения остальных 50 экземпляров указателя»12. 9 февраля 1884 года за состоящим под гласным надзором полиции (с 27 августа 1883 года) студентом Казанского университета Николаем Зобниным был учрежден особый полицейский надзор. В связи с показаниями о своем участии в составлении Указателя, Зобнин был привлечен к дознанию о составителях и издателях. Далее, до 29 июня 1887 года – до момента его ссылки в Сибирь – архивные материалы отмечают все его выезды, местонахождения, исключение из университета и пр.13. О Николае Зобнине М. Горький напишет дважды. Первый раз в «Моих университетах» в связи с кражей шрифта: «Зимою в одной из квартир были арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кавалеры, участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их – а также Зобнина, Овсянкина, Григорьева и Крылова и еще кого-то за попытку устроить тайную типографию» [ХVI, 23] и в письме к И. А. Груздеву: «…Попов – один из членов кружка офицера Смирнова, Муратова, Зобнина, Овсянкина, Крылова и А. Григорьева, провалившегося на деле похищения шрифта из типографии Ключникова [30; 430]. Что же касается Василия Кларка, то известно, что Пешков «общался с ним на конспиративных собраниях в булочной Деренкова» и «в квартире Кларка в Н. Новгороде жил зимой 1889–1890 года» [30; 521]. И ни слова об Указателе! Возникает вопрос, а знал ли Горький о его существовании вообще? Н.В. Здобнов, ссылаясь на статью Б. Н-ского «Первое преступление» М. Горького», утверждает, что в 1887–1888 он им пользовался. В данной статье, опубликованной 272 в журнале «Былое» в 1921 году, приводится ответ Казанского губернского жандармского управления на запрос Нижегородского губернского жандармского управления от 13 октября 1889 г., в котором сообщается и о булочной Деренкова как «месте подозрительных сборищ учащейся молодежи», и об участии Алексея Пешкова в совместных чтениях статей и сочинений «в противоправительственном духе», и о том, что во время обыска у Н.А. Щербатовой обнаружен принадлежавший Пешкову экземпляр печатного Систематического указателя лучших книг и журнальных статей 1856– 1883 гг., изданного с «противоправительственными целями»14. Таким образом, с начала 1884 года в Казани в молодежной среде ходил запрещенный Систематический указатель лучших книг и журнальных статей (1856–1883 гг.), цель которого была прописана во вступлении «От автора»: «Настоящее издание «указателя» – первая попытка доставить возможность к более или менее упорядоченному чтению, притом же, как мы думаем, с помощью такого указателя легко организовать библиотеку из одних только журнальных статей, а это, разумеется, намного сократит расходы, нежели приобретение полного годового журнала»15. Число библиотек, подобранных по данному «Указателю», назвать невозможно, но одна из них нам известна. Это библиотека Деренкова, оказавшая большое влияние на молодого Горького. В подавляющем большинстве книги, прочитанные им в Казани, в том числе и в кружках самообразования, были отмечены в «Указателе». «Указатель» состоит из двух отделов и приложения. Первый отдел называется «Беллетристика. Рассказы из народного быта. Критика». Второй отдел, «Науки о человеке и человеческом обществе», разделен на восемь подотделов: «Теория общества и общественного прогресса», «Политическая экономия», «Философия истории. Общая история» и пр. В приложении даны сочинения 273 Д.И. Писарева, Н.Г. Чернышевского, П.Л. Лаврова. Всего в Указателе представлено более 1000 наименований книг и статей. Горький, описывающий содержание Деренковской библиотеки, признавался: «…разумеется, больше всего и охотнее мы читали беллетристов шестидесятых-семидесятых годов» [25; 332], среди которых такие имена, как: Глеб Успенский, Златовратский, Каронин-Петропавловский, Засодимский, Бажин, Мих. Михайлов, Мамин-Сибиряк, Помяловский, Николай Успенский, Решетников, Левитов, Воронов, Наумов, Нефедов, Слепцов. В первом отделе Указателя значатся по десять произведений Глеба Успенского, П.В. Засодимского и Н.Н. Златовратского. В том числе очерк «Крестьяне-присяжные», о котором в «Беседах о ремесле» читаем: «Вранье, – лениво, но решительно сказал Кабанов, послушав, как я и Анатолий говорили Плетневу о нашем впечатлении от очерка Златовратского «Крестьяне-присяжные» [25;334]. В этом же отделе отмечено шесть произведений Каронина; семь – Н.И. Наумова, в том числе и рассказ «Паутина», о котором приятель Пешкова Гурий Плетнев отозвался: «Вот она, сказочная ширь русской натуры!» [25; 341]. Кроме отдельных произведений, Указатель отмечает собрания сочинений Ф.М. Решетникова, «Очерки и рассказы» Ф.Д. Нефедова, «Повести и рассказы» Н.Ф. Бажина. Размышляя о народнической литературе, М. Горький в статье «Разрушение личности» писал: «Попробуйте, например, уложить в рамки народничества таких писателей, как Слепцов, Помяловский, Левитов, Гл. Успенский, Осипович, Гаршин, Потапенко, Короленко, Щедрин, Мамин-Сибиряк, Станюкович…» [24; 65]. В «Указатель» попали Станюкович («Два Брата», «Без исхода»), пять произведений Салтыкова-Щедрина, в том числе «История одного города», два – Короленко («Сельский учитель», «Эпизоды из жизни искателя») и сборник «Рассказы» В. Гаршина. 274 Деренков вспоминал: «Работая у Семенова, он (Горький. – С. К.) приходил ко мне, брал книги для чтения рабочим и для себя. Книги Решетникова и Костомарова, о которых Алексей Максимович говорил в рассказе «Коновалов», были в моей библиотеке»16. Помимо «Бунта Стеньки Разина» в Указателе представлено еще шестнадцать произведений Н.И. Костомарова, а также драматическое произведение «Стенька Разин» и стихотворение «Утес Стеньки Разина» А.А. Навроцкого. В письме к В.М. Саянову от 13 сентября 1933 года читаем: «В «Библиотеке поэта» следовало бы дать <…> «Есть на Волге утес» [30; 326] – так начинается стихотворение А.А. Навроцкого «Утес Стеньки Разина». Некоторые книги в библиотеке Деренкова были рукописными: «Часть книг была переписана пером в толстые тетради, – таковы были «Исторические письма» Лаврова, «Что делать?» Чернышевского, некоторые статьи Писарева, «Царь-Голод», «Хитрая механика», – все эти рукописи были очень зачитаны, измяты» [XVI; 30]. В Национальном архиве РТ хранятся три гектографированных экземпляра «Исторических писем» Лаврова, изъятых в качестве вещественных доказательств: один экземпляр полный, второй – спутанный и третий представляет собой отрывочные записи17. По признанию М. Горького, чтение «Исторических писем» Лаврова, а также статей Михайловского «Герои и толпа» и «Вольница и подвижники», были обязательными «как евангелие»18. Произведений П.Л. Лаврова (псевд. – Миртов) в Указателе насчитывается двадцать четыре, Н.К. Михайловского – двадцать шесть, в том числе названные М. Горьким «Герои и толпа» и «Вольница и подвижники». «…я был человеком «толпы», и «герои» ЛавроваМихайловского <…> не увлекали меня…» – писал он в «Беседах о ремесле» [25; 319]. А.С. Деренков в своих воспоминаниях отмечал: «Беседы наши (с Горьким. – С. К.) были на различные темы: о героях, о влиянии личности на судьбы народа»19. 275 К казанскому периоду относятся истоки уважения М. Горького к Н.А. Некрасову, сохранившиеся на всю жизнь. Знаменитые некрасовские слова употребляет он, рассказывая о своем «просвещении» народа: «А мною овладел нестерпимый зуд сеять «разумное, доброе, вечное» [XVI; 66]. Наизусть читает некрасовские строки наделенный чуткой поэтической душой красновидовский крестьянин Изот. Под запрет, а следовательно, и в Указатель, попали стихотворения и поэма «Русские женщины». В Казани произошло знакомство и с творчеством другого поэта: «Впервые я читал Шевченко еще юношей, в Казани, в конце 80-х годов. Тогда ходили по рукам сборники запрещенных цензурой стихов – рукописные. Помню, что мне очень понравилось четверостишие «И день иде, и ничь иде», а также «Катерина» [30; 295]. «Указатель» отмечает лишь стихотворение «Кобзарь». Возможно, что роман Д.Л. Мордовцева «Знамения времени» (всего в «Указателе» приводится восемнадцать произведений этого писателя, историка) и романы И.С. Тургенева «Рудин», «Отцы и дети», упоминаемые М. Горьким в статье «Беседы о ремесле», также были прочитаны в Казани. «В частной, нелегальной библиотеке Андрея Деренкова были подобраны и переплетены журнальные статьи по каждому вопросу; хорошо помню, что в сборнике «Положение женщины» вместе со статьями Ткачева, Шашкова и других авторов…» [25; 332]. В «Указатель» попали тридцать две статьи С.С. Шашкова, среди них упоминаемая Горьким в «Литературных забавах» статья «Русская женщина» (точное название – «История русской женщины»). Тринадцать различных статей русского историка, профессора Казанского университета А.П. Щапова также были внесены в Указатель, в том числе статья «Естественно-психологические условия умственного и социального развития русского народа», не совсем точно упоминаемая Горьким в письме к П.Х. Максимову: «Хорошо 276 бы прочитать Щапова «Естественно-исторические условия развития русского народа»; это несколько смягчит Ваш взгляд на историю» [30; 127]. «Я очень многим обязан иностранной литературе, особенно – французской. <…> Иностранная литература, давая мне обильный материал для сравнения, удивляла меня своим замечательным мастерством. Она рисовала людей так живо, пластично, что они казались мне физически ощутимыми, и притом я их видел всегда более активными, чем русские, – они меньше говорили, больше делали» [24; 483, 485] – читаем в статье «О том, как я учился писать». Приведем авторов, внесенных в Указатель и упоминаемых М. Горьким по различным поводам. Три произведения Шпильгагена, одно из которых «Один в поле не воин», дважды встречается у Горького. В статье «О работе неумелой, небрежной, недоброкачественной и т.д.» в связи с критикой работы Госиздата: «В «Школьной библиотеке» в Ленинграде намечалось в числе прочих сокращенное издание романа о Лассале Шпильгагена «Один в поле не воин». На это издание бумаги не хватило, а «Красная газета» благополучно выпустила этот роман полностью…» [24; 481] и статье «Еще раз об «Истории молодого человека XIX столетия»: «Буржуазия выдвигала из своей среды и революционера, но литература буржуазии не очень охотно брала его героем. Герой романа Шпильгагена «Один в поле не воин» – единственная фигура, изображенная более или менее прилично, и то, вероятно, потому что прототипом героя взят Фердинанд Лассаль» [26; 316]. Обратившись к воспоминаниям А.С. Деренкова, находим следующий факт: «Помню, мы долго разговаривали с ним о романе Шпильгагена «Один в поле не воин». Я объяснил ему, что герой романа Лео списан Шпильгагеном с руководителя рабочего движения в Германии Ф. Лассаля, рассказал о жизни Лассаля и его деятельности»20. Произведения самого Фердинанда Лассаля представлены в Указателе сочинениями в 2 томах. 277 «В ту пору, лет пятнадцати-двадцати, я уже кое-что знал о взаимоотношениях религии и науки по книжечке Дрэпера «Католицизм и наука». Эта и другие книги помогли мне понять вред канонического, или – что-то же самое – нормативного мышления, основанного на фактах и догмах якобы неоспоримых, «данных навсегда» [25; 312]. В Указателе значатся три произведения Дрэпера: «История отношений между католицизмом и наукой», «История умственного развития Европы» и «Гражданское развитие Америки». Л.А. Спиридонова считает, что «одной из первых книг, в которой Горький пытался найти знание, стала «История умственного развития Европы» Джона Уильяма Дрэпера. Эта книга с пометами Горького хранится в его личной библиотеке. Пометы относятся к разным периодам жизни, в том числе, к казанскому»21. «Я немало читал о том, как беспощадно сильные христиане городов боролись против сильных же христиан-феодалов… <…> «История крестьянских войн в Германии» Циммермана превосходно рассказала мне, как рыцари и бюргеры, объединяясь, истребляли крестьян, громили «таборитов», которые пытались осуществлять на земле идею примитивного коммунизма, вычитанную ими в евангелиях. Наконец, я был несколько знаком с учением Маркса» [25; 321]. И «История крестьянской войны в Германии» В. Циммермана, и первый том «Капитала» К. Маркса внесены в Указатель. В июне 1888 года Алексей Пешков на несколько месяцев выезжает в село Красновидово к М.А. Ромасю, к которому по утверждению А.С. Деренкова, перевозится и часть его библиотеки, впоследствии сгоревший во время пожара: «…книги, – почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор, Милль, Спенсер, Дарвин…» [XVI; 92]. В Указатель оказались внесенными «История цивилизации в Англии» Т.Г. Бокля, «Начало цивилизации» Леббока, «Антропо- 278 логия. Первобытная культура» Э. Тейлора, «Происхождение человека и половой подбор» Ч. Дарвина, а также четыре произведения Г. Спенсера и шесть Д.С. Милля, в том числе «Политическая экономия» (с примечаниями Н.Г. Чернышевского», о которой Горький писал в «Беседах о ремесле»: «Первое время в Казани, месяца тричетыре, я довольно усердно, вечерами по субботам и воскресеньям, в кружке гимназистов и студентов-первокурсников слушал чтения Милля с «примечаниями» Чернышевского...» [25, 330]. Как уже было отмечено, к «Указателю» дается приложение, в котором, кроме П.Л. Лаврова, значатся двадцать восемь произведений Н.Г. Чернышевского (в том числе роман «Что делать?») и собрание сочинений Д.И. Писарева в 10 томах. Приятель Пешкова Н. Евреинов писал: «Помню, по прочтении как-то тома статей Писарева, Пешков набросал свой отзыв по поводу отдельных мыслей Писарева; в большинстве это были нелестные для Писарева пометки. Это удивило меня сильно, так как Писарев для молодежи того времени был непоколебимым авторитетом»22. Современник М. Горького П.Ф. Кудрявцев в своих воспоминаниях утверждал, что Горьким был написан реферат по статье Н.А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день?»23. Вероятнее всего, и эта статья находилась в Деренковской библиотеке, т.к. под запрет попал весь четырехтомник собрания сочинений Добролюбова. Второй реферат Горький писал по «Азбуке социальных наук» – первой русской книге о положении рабочего класса, автором которой был выпускник юридического факультета Императорского Казанского университета социолог, экономист и писатель В.В. Берви-Флеровский: «Малограмотность не совмещается с писанием рефератов, а я писал даже на «Азбуку социальных наук» Флеровского и очень скандально: не соглашался с «культурной 279 ролью пастушеских и мирных племен», предпочитая им племена охотников и буянов. За сие был жестоко высмеян Кудрявцевым, Жихаревым, Поповым и другими «столпами» народничества»24. Среди пятнадцати произведений Берви-Флеровского в «Указателе» есть только рассказ «Философия Стеши», подвергшейся критики со стороны Горького: «Остались в памяти рассказы В.В. БервиФлеровского «Галатов», «Философия Стеши»; автора я знал лично, и было как-то неловко, что этот высокий, суровый, нетерпимый, со всеми не согласный старик, автор «Азбуки социальных наук» и первой русской книги о «положении рабочего класса», мог сочинить такие бесцветные, надуманные вещи…» [25; 346]. Что же касается «Азбуки социальных наук», то вышедшая в 1871 году в Санкт-Петербурге, без указания автора, книга в тот же год попала под запрет. Из 2500 экземпляров по распоряжению Александра II было конфисковано и уничтожено только 612. Остальные разошлись по студенческим квартирам25. Один из экземпляров «Азбуки» оказался и в Казани. В завершение хотелось упомянуть еще об одном авторе, семь произведений которого вошли в Указатель и о котором вспоминал А.С. Деренков: «Мы читали «Десять лет реформы» Головачева, – вспоминал Андрей Степанович, – он (Н. Федосеев. – С. К.) сделал замечание, что теперь это уже отживается. Он ознакомил нас с развитием капитализма в рабочем движении. Но мне не понравился, он говорил об этом как будто бы мимоходом, и мне это не понравилось. Он определил так, что наше знание пустое…»26. Имя автора книги Алексея Адриановича Головачева – русского либерального общественного деятеля, экономиста и публициста, участника подготовки крестьянской реформы 1861 года, не вошло в именной указатель к 30-томному собранию сочинений М. Горького. Но сам факт, что его книга находилась в Деренковской библиотеке, позволяет предположить, что, вполне возможно, она 280 была прочитана будущим писателем. Таким образом, Горьковские слова, что «никакой системы и последовательности в моем чтении, конечно, не было, все совершалось случайно» [24; 485] не совсем точны. Фактор «случайности», безусловно, присутствовал, но к казанскому периоду он относится в меньшей степени. Примечания 1 Шебуев Н.Г. Казанские встречи // Тридцать дней. – 1936. № 8. С. 77. 2 Деренков А.С. Из воспоминаний о великом писателе. // М. Горький в вос- поминаниях современников. – М.: Гос. изд-во худож. лит., 1955. С. 79–80. На воспоминания Деренкова, опубликованные в этот номере, ссылается 3 в своих разысканиях Б.Д. Челышев (В поисках истины. – М.: Изд-во «Просвещение», 1970. С. 102). В библиотеках Казани сохранилась разрозненная подшивка «Горьковской коммуны» за 1945 год, но данный номер отсутствует. Казанский музей Горького. Архив Н.Ф. Калинина. Беседа М.Н. Елизаровой 4 с А.С. Деренковым. Кудрявцев П.Ф. Краткое воспоминание об Алексее Максимовиче Пешкове 5 (М. Горьком) // Литературное обозрение. 1984. № 8. С. 98. 6 Григорьев М. Г. Воспоминания о Федосеевском кружке в Казани // Пролетар- ская революция. – 1928. № 8 (20). С. 58. 7 М.Е. Березин, Ю.О. Бородин, Е.Ф. Печеркин и др. Воспоминания из жизни народнических кружков в Казани (1875–1892 гг.) // Каторга и ссылка. Историкореволюционный вестник. Кн. 10 (71). – М., 1930. С. 121. Архив А.М. Горького. Т. XI. Переписка А.М. Горького с И.А. Груздевым. – 8 М.: Наука, 1966. С. 69. 9 Здобнов Н.В. История русской библиографии до начала ХХ в. – М.: Изд-во АН СССР, 1951; – М.: Гос. изд-во культурно-просвет. лит-ры, 1955. 10 Сводный каталог русской нелегальной и запрещенной печати XIX в. Книги и период. изд. Ч. 2. – М., 1982. С. 85. 11 Национальный архив Республики Татарстан (далее – НА РТ). Ф. 1. Оп. 3. Д. 6472 (далее – 1-3-6472). 281 НА РТ. 1-3-6348 (1; 1 об.) (О распространении студентами Казанского уни- 12 верситета Николаем Зобниным и Василием Кларком недавно изданного систематического указателя сочинениям тенденциозного содержания). 13 НА РТ 1-3-6411 (Дело о состоящем под особым надзором полиции студенте Казанского университет Николае Михайловиче Зобнине); 1-3-7002 (Ведомости о состоящих под надзором полиции лицах на 1886 г.). Бор. Н-ский «Первое преступление» М. Горького (из очерков по архивным 14 ЛИЧНОСТЬ И ТВОРЧЕСТВО М. ГОРЬКОГО В РЕГИОНАЛЬНОЙ ПРЕССЕ 1920-х гг. (НА МАТЕРИАЛЕ ПЕРМСКОЙ ГАЗЕТЫ «ЗВЕЗДА») Т.Н. Масальцева (Пермь) материалом) // Былое. № 16. 1921. С. 174–186. Систематический указатель лучших книг и журнальных статей (1856– 15 1883 гг.)». Т-во бр. Покровских. – Челябинск, 1883. С. 2. Деренков А.С. Из воспоминаний о великом писателе // М. Горький в вос- 16 поминаниях современников. – М.: Гос. изд-во худож. лит., 1955. С. 79–81. 17 НА РТ. 51-6-11, 12, 13. 18 Архив А.М. Горького. Т. XI. Переписка А.М. Горького с И.А. Груздевым. – М.: Наука, 1966. С. 354–355. Деренков А.С. Из воспоминаний о великом писателе // М. Горький в вос- 19 поминаниях современников. – М.: Гос. изд-во худож. лит., 1955. С. 83. . Казанский музей А.М. Горького. Архив Н.Ф. Калинина. Беседа М.Н. Ели- 20 заровой с А.С. Деренковым. 21 Спиридонова Л.А. Горький: диалог с историей. – М., 1994. С. 10. 22 Евреинов Н.В. Из воспоминаний о М. Горьком // Журнал для всех. 1929. № 1. С. 123. . Кудрявцев П.Ф. Мои встречи с Горьким. // Рабочий клич. 1928. № 80. 23 С. 18. 24 Архив А.М. Горького. Т. XI. Переписка А.М. Горького с И.А. Груздевым. – М.: Наука, 1966. С. 69. 25 Сводный каталог русской нелегальной запрещенной печати XIX в. Книги и периодич. изд. Ч. 1. – М., 1981. С. 39. 26 Казанский музей А.М. Горького. Архив Н.Ф. Калинина. Беседа М.Н. Елиза- ровой с А.С. Деренковым 282 1920-е годы можно отнести ко времени, весьма продуктивному для развития и местной журналистики и литературы – периоду создания и формирования основ провинциальной советской печати. Однако структура областной газеты времен первых лет советской власти по сравнению с дореволюционными изданиями, например, с газетой «Пермские губернские ведомости», включала лишь единичные материалы, посвященные литературной критике. Проблема руководства чтением читателей во многом решалась публикацией материалов, по жанру более относящихся к литературе, нежели собственно журналистских. Так в «подвале» «Звезды» в 1920-е годы публиковали очерки и рассказы А. Гайдар, В. Каменский, приезжие авторы (например, Б. Пильняк). Количество участников газеты «Звезда» в 1920-е годы свидетельствует о становлении и активизации провинциальной литературной жизни и журналистики в данный период. К литературно-критическим материалам «Звезды», помимо рецензий на опубликованные книги и постановки драматических произведений, можно отнести и юбилейные статьи, среди которых наибольший интерес представляют очерки жизни и творчества писателей. В 1920-е годы в прессе личности, деятельности и творчеству Горького уделялось гораздо больше внимания, чем многим его современникам. Так, литературный критик «Звезды» Е.С., в портрет- 283 ном очерке, посвященном приезду в Пермь В. Маяковского в 1928 году, представляя читателям творчество «одного из талантливейших поэтов нашей эпохи», помимо биографических данных, отмечает лишь пафос, «с которым пишет он о наших достижениях», а также его «умение откликнуться лишь на основные злободневные темы», что, по мнению критика, позволяет судить о нем как о «своеобразном поэте крупного фельетона»1. Попутно хочется отметить еще одну особенность газетной литературной критики 1920-х годов: отсутствие развернутых, оригинальных и аргументированных оценок творчества. Оценки, как правило, однозначные (в духе «приносит – не приносит пользу аудитории»), часто сделаны безапелляционным тоном, в форме категорического императива, что в условиях того времени вполне объяснимо не только желанием «приблизить» писателя к читателю, но и отсутствием профессиональных навыков работы журналиста и критика. Примером может служить оценка творчества Л.Н. Толстого в связи с его юбилеем: «В стране диктатуры пролетариата Л.Н. Толстой является одним из самых популярных и читаемых художников слова»2. Отношение провинциальной аудитории к Горькому демонстрируют материалы газеты, посвященные юбилею писателя. Они разнообразны по жанру: это поздравительные телеграммы от Рыкова и Бухарина, текст постановления Совета народных комиссаров СССР и многочисленные литературно-критические статьи, основной мыслью которых является создание образа «крупнейшего представителя пролетарского искусства» (всего мы насчитали в юбилейном номере 8 материалов – на полторы полосы, в следующих номерах еще 7 публикаций). К жанру статьи можно отнести: материал, подписанный инициалами «П.Ч.», – «Использованная слабость»3 об отношениях М. Горького с начинающими писателями; материал И. Новича «Мысли о Горьком», имеющий весьма традиционную для 1920-х годов композицию. Автор на- 284 чинает с оценки творчества М. Горького, данной В.И. Лениным в 1910 году, затем полемизирует с мнением «одного профсоюзного работника», выразившего сомнение в том, что творчество Горького связано с объявленной страной культурной революцией. Положительная оценка творчества писателя опирается на три основных аргумента (отражение народного духа, совершенство формы, доступность широкой целевой аудитории): «Творчество ни одного нашего писателя, как современного, так и прошлого времени, не знает такой доступности массам, находясь в то же время на огромных художественных высотах, как произведения Горького <…> Пролетарское по духу, высоко художественное по форме, доступное самым широким массам рабочего класса и крестьянства искусство – таково творчество Горького»4. Однако серьезных аргументов в защиту высказанных положений со ссылкой на конкретные произведения и их анализ автор статьи, к сожалению, не приводит. Создание позитивного образа писателя не могло обойтись без параллелей с политическими лидерами Советской России: в этом смысле характерна публикация статьи В. Бонча-Бруевича «Ленин и Горький», описывающая их встречу и одобрение Лениным творчества Горького5. Статья эта, как известно, была перепечатана из центральной прессы, однако указание на перепечатку отсутствует, что также свидетельствует о низком профессиональном уровне провинциальной журналистики тех лет. В качестве примера оригинального газетного критического жанра, в дореволюционной газете не встречающегося, можно привести реплику «Рабочий читатель о Горьком»6. Автор, работник завода «Уралсепаратор», откликается на прочитанную книгу «Мои университеты» таким образом: «Читать Горького очень легко. Сколько мучений, должно быть, перенес товарищ Горький, прежде чем так описывать свою жизнь? С теперешней молодежью так никто не поступает, так что ей читать такие книжки очень надо, 285 чтобы знать, как тяжело жилось прежде». Представлен и жанр отзыва о посвященном юбилею мероприятии «Горьковский вечер в университете»7. Подробно освещается визит М. Горького в Москву в конце мая. Комментируя это событие, газета писала о той роли, которую играет писатель в создании новой культуры: «М. Горький нужен молодой пролетарской литературе как настоящий авторитет, при котором не смеет поднять голову и раздуться литературная фальшь»8. Журналистам «Звезды» чрезвычайно важно было подчеркнуть следование Максима Горького литературной традиции Л.Н. Толстого. Это объясняется тем, что Л.Н. Толстому в период с 1890 по 1917 гг. было уделено более 600 публикаций в пермской прессе, среди которых особое место принадлежит опубликованной в «Звезде» статье В.А. Поссе «Первая встреча Горького с Толстым. (Из воспоминаний старого литератора)»9, сведения о перепечатке отсутствуют. В качестве примера следует указать рецензию на книгу «Жизнь Клима Самгина», написанную пермским журналистом, книгоиздателем, краеведом Борисом Назаровским, другом А. Гайдара. Назаровский пытается мыслить нестандартно, не рассуждая о несомненной пользе книги для целевой аудитории. В рецензии присутствует редкая для 1920-х годов попытка охарактеризовать индивидуальный стиль писателя: «С ее <книги> страниц встают десятки людей, и каждый, – как бы он ни был отодвинут вглубь, составляя только частицу общего фона, занимая индивидуальное место в фабуле, – индивидуален, у каждого свои черты, которые входят в общую картину эпохи, но и в то же время, делают из него отдельного, живого человека»10. По мнению редакции, газета должна воспитывать свою аудиторию, которая нуждалась в подробных объяснениях, почему именно 286 произведения Горького и его личность заслуживают внимания современного читателя. Примером такой «объяснительной» статьи является материал И. Бриха «Почему мы чествуем Максима Горького». Автор разъясняет читателю, что писатель «творит свои гениальные образы, вызывавшие и вызывающие революцию в мозгах»11. Пребывание же Горького за границей, убеждает автор статьи, связано исключительно с поправкой здоровья и не прерывает контакты писателя с Советским Союзом, ведущего переписку с читателями, поддерживающего молодых советских писателей и т.д.). Необходимость аудитории иметь «литературных» авторитетов была очевидной. Но на смену признанным русским классикам – А.С. Пушкину, И.С. Тургеневу, Л.Н. Толстому и другим должен был прийти литератор, создавший «героя нашего времени» из победителей революции. Авторитет М. Горького в дореволюционной пермской периодике был довольно высок, о чем свидетельствуют 110 публикаций, посвященных его творчеству с 1890 по 1917 гг. Однако для аудитории, еще приучающейся к постоянному чтению художественной литературы, нужно было создать безусловного литературного кумира. Кандидатура М. Горького подходила наилучшим образом. Примечания 1 Е.С. В.В.Маяковский: (К приезду поэта в Пермь) // Звезда. 1928. 1 февр. (№ 27). С. 3. 2 Наркомпрос о юбилее Л.Н. Толстого // Звезда. 1928. 27 марта (№ 73). C. 3 3 П.Ч. Использованная слабость // Звезда. 1928. 31 марта (№ 77). C. 5 4 Нович И. Мысли о Горьком: (Заметки) // Звезда. 1928. 31 марта (№ 77). C. 5 5 Бонч-Бруевич В. Ленин и Горький // Звезда. 1928. 20 июня (№ 141). C. 3 6 Рабочий читатель о Горьком // Звезда. 1928. 31 марта (№ 77). C. 5 7 Горьковский вечер в университете // Звезда. 1928. 31 марта (№ 77). C. 6. 287 8 М. Горький в СССР // Звезда. 1928. 30 мая (№ 109). С.4 9 Поссе В.А. Первая встреча Горького с Толстым: (Из воспоминаний старого литератора) // Звезда. 1928. 16 сент. (№ 216). С.3. 10 Б.Н<азаровский>. М. Горький. Жизнь Клима Самгина: Сорок лет: Повесть //Звезда. 1928. 4 июля (№ 153). C. 4 (Книжная полка). 11 Брих И. Почему мы чествуем Максима Горького // Звезда. 1929. 7 апр. (№ 78). С. 3 М. Горький и деятели культуры 288 289 А.М. ГОРЬКИЙ И КРЕСТЬЯНСКИЕ ПИСАТЕЛИ Г.С. Зайцева (Нижний Новгород) В ряду проблем, углубляющих наши знания о Горькомхудожнике и его влиянии на литературное движение, заслуживает внимания проблема литературно-творческих связей Горького с так называемыми крестьянскими писателями, составлявшими одно из своеобразных слагаемых русской литературы начала и первых полутора десятилетий ХХ века. В 1900–1910-е годы Горький находился в тесном контакте с такими представителями крестьянской плеяды российских писателей, как С. Подъячев, И. Вольнов, И. Касаткин, А. Неверов, А. Чапыгин. В послеоктябрьский период круг представителей крестьянской литературы, вошедших в орбиту непосредственного воздействия Горького, необычайно расширился. В их числе оказались: Ф. Панферов, И. Шухов, Е. Пермитин, Н. Брыкин, К. Горбунов, В. Ряховский, А. Завалишин, А. Дорогойченко, П. Замойский, Н. Кочин, И. Молчанов и др. Современная потребность обращения к этой ветви литературного процесса первых десятилетий ХХ века объясняется в данном случае ценностью её как объекта приложения наставнической энергии Горького. Изучение влияний Горького на крестьянских писателей может быть плодотворным при подходе к этой проблеме с позиций историзма. Такой подход подсказывается как особенностями поисков Горького на пути понимания и художественного постижения ­«проблемы мужика», так и фактом эволюции крестьянской литературы. Следует учитывать периодизацию литературно-творческих связей Горького с крестьянскими писателями: 290 I период – начальные годы века, предшествующие революции 1905 года, и период самой первой российской революции (1900– 1907 годы); II период – 1907–1910 годы; III период, охватывающий годы нового общественного подъема и Первой мировой войны (1910 – февраль 1917 гг.). Поэтапный подход соответствует логике развития крестьянской темы в творчестве Горького 1900–1910-х годов, каждый последующий шаг движения которой связан у Горького с появлением доминантного художественного произведения, концентрирующего в себе особенности решения «проблемы деревни» – с позиций реализма нового типа, открывшего эстетическую перспективу для творчества современников Горького: речь идет о романе «Мать» (1907), повести «Лето» (1909) и цикле рассказов сборника «По Руси» (1912–1916). Поэтапность исследования помогает проследить эволюцию творчества крестьянских писателей в одновременной зависимости от социальных и эстетических горьковских влияний. В истории отношений Горького с крестьянскими писателями послеоктябрьского времени различаются 2 этапа: 1917 – середина 1920-х годов и конец 1920-х – середина 1930-х. Обстоятельством, разграничивающим оба периода, является в этом случае обретение Горьким в конце 20-х годов объективно-диалектического взгляда на крестьянина, нашедшее отражение в его публицистических и художественных произведениях тех лет. С другой стороны, для конца 20-х гг. станет примечательным также, что критическая литература в этот период выйдет на новый идеологический и художественный уровень освоения действительности. Приток народных представителей в литературу стимулировался каждый раз причинами общественно-исторического порядка. Таким сильным побудительным общественным фактором явилась в свое время реформа 1861 года, которая «сказалась» усилением 291 массовости и активности писателей из народной среды (И.З. Суриков и его последователи). В конце XIX – начале ХХ века, в условиях нового общественного подъема накануне 1905 года, число писателей из народа резко возросло. В начале века в их потоке выделилась группа талантливых прозаиков, общие черты и индивидуальное своеобразие наиболее выразительно передает творчество плеяды прозаиков, оказавшихся в этот период в поле воздействия Горького, таких, как Подъячев, Вольнов, Касаткин, Неверов, Чапыгин. В культурном общении этого периода не было устойчивого единообразия в обозначении писателей – выходцев из деревенского мира. Последователей Сурикова чаще всего называли «писателями-самоучками». В 1900-е годы, наряду с этим, часто употреблялся термин «писатели из народа», или «писатели низовой демо­кратии». Однако в 1910-е годы в отношении С. Подъячева и писателей сходной с ним судьбы все чаще употреблялись определения, указывающие на классовое положение автора («писатели-мужики», «деревенские писатели»). Подчеркивание в данном случае классовокрестьянской привязанности писателей диктовалось, должно быть, интенсивным в эти годы развитием «рабочей поэзии», «пролетарской литературы». Термин «крестьянские писатели» стал широко употребим в 1920-е годы. Он получил в эту пору закрепление в названиях изданий, в терминологии критических статей и официальных документов. Существенной приметой писателей этой ветви являлся их жизненный опыт, который сочетался в личности крестьянского писателя с последовательным служением деревенской теме. Их отличала также идеологическая позиция – позиция крестьянского демократизма. Однако принципиально важно учитывать, что этот 292 признак в содержании понятия «крестьянские писатели» являлся, в отличие от других, «движущимся и убывающим». Углубление народности в творчестве «крестьянской» плеяды начала ХХ века, выход в «большую» литературу нового поколения крестьянских писателей в советские годы были связаны с преодолением, не без влияния М. Горького, определенной узости их мировоззренческих горизонтов и с обретением историко-масштабного взгляда на действительность1. Примечания 1 Зайцева Г.С. М. Горький и крестьянские писатели. – М.: Высшая школа, 1989. С. 56–58. 293 ГОРЬКИЙ И ЛЕОНОВ О.А. Овчаренко (Москва) Тема взаимоотношений Горького и Леонова приобретает новое звучание как вследствие публикаций дополнительных материалов об обоих писателях, так и из-за возможности более глубокого осмысления особенностей ушедшей эпохи и связанного с ней литературного процесса. Диалог-полемика с Горьким прошла через всю жизнь Леонова. Позволю себе вспомнить, как в 1992 г., в один из первых дней моей редакторской работы с Леонидом Максимовичем, он рассказал, как в один из его приездов в Сорренто М.И. Будберг уделила ему большое внимание, лично сев за руль и провезя его по окрестным достопримечательностям. Я уловила пафос этого повествования, но сделала вид, что не понимаю, к чему клонит писатель. Наконец, он высказался более открыто: – Видимо, я тогда был молодой и очень интересный, ну и… – Вряд ли, Леонид Максимович, – отвечала я. – Почему? – удивленно спросил он. – Женщина, на которую обратил внимание Горький, не могла бы променять его ни на кого другого. Разве уж только сама жизнь бы их развела… Он задумался. – Вы правы, – сказал он. Интереснейшие материалы об отношениях Горького и Леонова содержатся в посмертно опубликованной книге моего отца А.И. Овчаренко «В кругу Леонида Леонова» (Москва, 2002). Это естественно, ибо с 1968 года отец регулярно общался с Леоновым по поводу издания Полного собрания сочинений Горького, потом 294 их отношения переросли в дружбу и Леонид Максимович не просто рассказывал отцу о Горьком, но даже дал ему особое интервью на эту тему. Горький-человек привлекал Леонова в не меньшей степени, чем Горький-писатель. «Удивительная фигура – Горький, – говорил он. – Вы только подумайте, в 38 лет он едет в Америку с любовницей, попирая буржуазные нормы морали, затем пишет «Город Желтого дьявола», плюет в лицо «прекрасной Франции», вступает в поединок с царями, королями, говорит с ними резко. Но это не дерзость. Чувствуешь, что за его спиной есть нечто громадное, что позволяет ему именно так говорить, указывать, требовать. Это нечто – громадная сила революционного народа и непререкаемый авторитет самой правдивой и бескомпромиссной литературы»1. «Было в нем что-то от Лоренцо Великолепного, – вспоминал Леонов. – И до сих пор он нужен: сходить бы к нему, показать рукопись»2. Горький сумел оценить не укладывавшиеся в официальные схемы господствующей идеологии произведения Леонова. В письме от 8 сентября 1925 г. он благодарил Леонова за «Барсуков». «Это очень хорошая книга. Она глубоко волнует. Ни на одной из 300 ее страниц я не заметил, не почувствовал той жалостной, красивенькой и лживой выдумки, с которой у нас издавна принято писать о деревне, о мужиках. И в то же время Вы сумели насытить жуткую, горестную повесть Вашу тою подлинной выдумкой, которая позволяет читателю вникнуть в самую суть стихии, Вами изображенной. Эта книга – надолго. От души поздравляю Вас»3. В 1930 г. в статье «О литературе» Горький говорил: «Леонид Леонов – автор книги «Вор», построение, «архитектонику» которой со временем будут серьезно изучать, – Л. Леонов написал книгу «Соть», взяв для нее материалом именно текущую действительность. И – представьте! – получилось именно «подлинное 295 творчество», замечательная вещь, написанная вкуснейшим, крепким, ясным русским языком, именно – ясным, слова у Леонова светятся… Он, Леонов, очень талантлив, талантлив на всю жизнь и – для больших дел»4. Когда Леонов показал Горькому графическую схему «Дороги на Океан», то, как говорил сам Леонид Максимович, «он сказал мне те самые поразительные слова, которые меня зарядили на всю жизнь». Эти слова – «Вы великий писатель, а я только интересный литератор»5 были сказаны Горьким Леонову в Сорренто. Но Горький не ограничился похвалами наедине и однажды выразил свое мнение в присутствии И.В. Сталина: «Леонид Леонов говорит от имени великой русской литературы. Он имеет на это право, имеет право говорить от имени русской литературы»6. Леонов считал, что горьковские слова неоднократно спасали ему жизнь. А Горький продолжал человечески и творчески опекать своего младшего собрата по перу. По воспоминаниям Леонова, именно советы Горького помогли ему при переработке «Вора»7. Большой интерес испытывал Горький и к роману «Скутаревский»8, а когда в Италии Леонов поделился замыслом «Дороги на Океан», Горький прослезился и сказал: «Растете, на моих глазах растете»9. Интересно, что Горький советовался с Леоновым и относительно собственных произведений. В 1931 г. Леонов присутствовал у Горького на чтении пьесы «Сомов и другие» и сказал автору: «А.М., если я буду говорить неправду, вы все равно это обнаружите. Я живу среди этих людей. И не могу понять, как человек, делающий машину, построивший мост, может взорвать деяние своих рук. Для меня это непостижимо»10. Л.М. Леонов считал, что его замечание явилось одной из причин того, что пьеса не была опубликована. По воспоминаниям моего отца, Леонов понимал весь трагизм положения Горького и в период написания «Несвоевременных 296 мыслей» («… когда его мечта стала сбываться, когда его человек на всех парах устремился к тому, к чему его звал писатель, он, писатель, дико испугался, стал хвататься за буфера, чтобы удержаться от того, к чему сам упорно призывал»), и позднее, во времена Сталина. Незабываем рассказ Леонова о том, как к Горькому, когда у того сидели ученые, зашел Сталин и ушел, видимо, обидевшись, что писатель сразу не вышел ему навстречу. На следующий день Поскребышев вызвал Горького к Сталину. Когда писатель приехал, то сначала ему было сказано, что у вождя военные, а потом – что «товарищ Сталин сегодня не сможет вас принять». «И что испытал Горький? Вижу его, как он стоял. Шадровские усы, сощуренные глаза. Мягкие туфли. Шляпа с полями на два пальца шире обычных. Европейский человек. Тонкий ценитель всего прекрасного. Как никто, понимая Достоевского, спорил с ним. И вдруг – поворот судьбы. Он, этот красавец и аристократ духа, пишет о Сталине». Впрочем, известно, что книга о вожде у Горького так и не задалась. А через много лет о Сталине пришлось писать уже Леонову в романе «Пирамида». Но диалог-полемика Леонова с Горьким несводима к отзывам писателей друг о друге. Как известно, с самого начала творческого пути Леонов заявил о своей сознательной ориентации на наследие Достоевского, что вызвало возражения Горького: «Мне кажется, что Леонов – человек какой-то «своей песни», очень оригинальной, он только что начал петь ее, и ему не может помешать ни Достоевский, ни кто иной»12. Леонид Максимович имел обыкновение сравнивать многих русских писателей с Достоевским, причем это сравнение всегда бывало в пользу последнего. В частных беседах Леонид Максимович позволял себе высказывать критику в адрес Горького: «…никогда у него в вещах не 297 было никакой тайны»; «садясь за стол, он заранее знал судьбу своих героев»; «не кажется ли вам, что Горький всегда тщательно продумывал произведения от начала до конца, так что, например, прочтя первый акт «Вассы Железновой», вы можете с уверенностью сказать, чем закончится вся постройка?»13. На самом же деле, художественный опыт как Горького, так и Леонова оказался намного глубже их теоретических высказываний. Так, Горький называл «Жизнь Клима Самгина» «историей пустой души» и говорил: «И вот я поставил себе задачей показать, каким образом случилось, что вот эта интеллигенция, которую я, так приблизительно, до 1917–1918 года считал революционной… каким образом случилось так, что Октябрьская революция отбросила эту революционную интеллигенцию, нарушила какую-то связь с ней». Если раньше вина в расхождении интеллигенции и революции всецело возлагалась на интеллигенцию, то со временем стало ясно, что «Жизнь Клима Самгина» содержит в себе возможности и для иного прочтения. Думается, что мудрое художественное прозрение Горького заключалось и в образах таких большевиков, как Павел Власов и Степан Кутузов. Первый из них ознаменовал свое пребывание на земле тем, что в собственной матери стал видеть человека только после того, как она разделила его политические взгляды; второй также показан, как человек мало обаятельный и «темная лошадка». Красота и трагедия русской земли воплощены у Горького не только в образах представителей угнетенных классов, но и в таких фигурах, как Фома Гордеев, Лютов, Васса Железнова, Егор Булычов. Такая многозначность прочтения произведений Горького сопоставима со способностью Леонова работать, как он сам говорил, «на десятых подтекстах» и создавать произведения с разветвленной внутренней структурой. Это творческое сближение двух пи- 298 сателей стало возможным еще и потому, что оба они думали об обновлении реализма. Полагаю, что пришло время вспомнить о предложенной в свое время Б.В. Михайловским концепции кризиса реализма на рубеже XIX–XX веков и признать ее во многом справедливой. И Горький, и Леонов размышляли об обновлении этого художественного метода, но если первый явился основоположником эстетики социалистического реализма, то второй более тяготел к реализму, доходящему, говоря словами Достоевского, до фантастического. Тема обновления реализма в XX в. давно заслуживает специального и очень серьезного исследования, в котором должно найтись место и Горькому, и Леонову. Пока же хочется назвать еще одно произведение Леонова, которое было бы немыслимо без оглядки на творческий опыт Горького. Это, конечно, роман «Вор». Нам уже доводилось исследовать предпринятое Леоновым в этом романе переосмысление ряда художественных структур, разработанных Достоевским. Но не менее важно, на наш взгляд, и взаимодействие художественного мира этого романа с художественным миром пьесы Горького «На дне». Определенные параллели можно провести между образами горьковского Луки и леоновского Пчхова, Васьки Пепла и Митьки Векшина. Парадоксально, что в обоих произведениях «звучит сигнал к восстанию». И Горький, и Леонов показывают, как социальная действительность заводит человека в тупик. Причем, если Горький в период написания «На дне» еще мог питать надежды на социальную революцию, то Леонову оставалось уповать только на жизнеспособность русского народа, его умение затаиться до поры в Руси сокровенной, чтобы в нужный момент воскреснуть из мертвых. Думается, что «горьковский компонент» есть и в любимой леоновской повести «Evgenia Ivanovna», отразившей раскол русской нации и трагическую судьбу многих лучших ее представителей 299 в эмиграции. Как известно, Горький общался и с теми, кто остался в Советской России, и с теми, кто ее покинул, долгое время являясь своеобразным мостом между двумя ветвями русской литературы. Возможно, что пребывание у Горького было одним из толчков к леоновским размышлениям о трагическом разделении русского народа в ХХ в. Наконец, нельзя не отметить и определенной переклички между повестью Горького «Исповедь» и романом Леонова «Пирамида». Героя его зовут отец Матвей Лоскутов, и в тяжелый момент своей жизни, когда фининспектор (о полномочиях которого в Советской России Леонов долго беседовал с Горьким) облагает его семью непосильным налогом, он решает отправиться в скитания по Руси. Против собственных ожиданий, в скитаниях он понимает, что русский народ еще не утратил «душу живу», и, понадеявшись на милосердие Божие, решает возвратиться домой. Как тут не вспомнить слова героя горьковской «Исповеди», которого, кстати, как и леоновского, также зовут Матвеем: «И – по сем возвращаюсь туда, где люди освобождают души ближних своих из плена тьмы и суеверий, собирают народ воедино, освещают перед ним тайное лицо его, помогают ему осознать силу воли своей, указывают людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела – всемирного богостроительства ради!» Думается, что еще один аспект горьковского влияния на Леонова проявился в отношении обоих писателей к русскому народу. В отличие от Достоевского, ни Горький, ни Леонов не могли бы согласиться с тем, что надо «судить русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает». Известны многочисленные сдержанные отзывы Леонова о Нестерове, объясняемые тем, что, по мысли писателя, жизнь показала эфемерность изображенной художником святой Руси. Ду- 300 мается, что при всей своей любви к России и Горький, и Леонов изображали русский народ без малейшей идеализации. В «Жизни Клима Самгина» Лютов говорит: «Наш народ – ­самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности – не любит. Он – штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой – блаженненький. Он завтра же может магометантство принять – на пробу. Да, на пробу-с. Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство». У Леонова также русский народ состоит не только из таких людей, как Иван Вихров или отец Матвей Лоскутов, но и из таких, как Митька Векшин и донесший на профессора Филуметьева из «Пирамиды» «доцент колхозного права». Надо сказать, что ответственное отношение к горьковскому наследию, стремление к сохранению в народе доброй памяти о Горьком прошло через всю жизнь Леонова. В знаменитой речи «Венок А.М. Горькому», произнесенной в Кремлевском дворце съездов в день столетия писателя, Леонов признавал, что «из тройки замечательных русских писателей, вместе с ним перешагнувших рубеж века, этот мастер слова и жизни если не сильнее, то шире других повлиял на общественное мнение своего поколения»14. Представляется, что обширнейшая леоновская публицистика, его работа в качестве депутата Верховного Совета СССР, преподавание в Литературном институте, многочисленные творческие встречи с писателями, наконец, руководство изданием Полного собрания сочинений Горького – это также продолжение горьковской традиции. «Мы, драматурги и литераторы, – говорил Леонов в 1945 г., – благодарны Горькому за то, что он сызмальства внушил нам понятие высочайшей ответственности перед эпохой, народом и своим ремеслом»15. 301 Когда шла работа над изданием Горького, Леонов беспокоился даже о его полиграфическом оформлении. Леонид Максимович был против публикации тех писем писателя, которые носили личный характер и не предполагались для печати самим классиком16. Любопытно, что Леонов считал нужным скрыть от читателя и некоторые письма Горького к М.И. Будберг, считая, что они «почти унижают его»17. Вообще же, беседуя с моим отцом, который в конце жизни хотел написать художественную книгу о Горьком, Леонов говорил: «Почему бы вам не начать с книги «Горький и женщины?» Какая это интересная тема!»18 Когда-то Горький размышлял о необходимости перевода новейшей русской литературы на иностранные языки. Работая над последним вариантом «Пирамиды», Леонид Максимович также говорил о грядущих трудностях ее перевода. Краткий очерк взаимодействия двух великих писателей земли русской хотелось бы завершить двумя отзывами Леонова о Горьком, показывающими, в каких нечеловеческих противоречивых условиях приходится на Руси работать тем, кто действительно является совестью нации. «Горький – это сгусток энергии»19, – ­заявлял Леонов. А в 1982 г. мой отец вспоминал: «И опять говорит о Горьком. О том, что он видел его под конец жизни, когда он сидел за столом, схватившись в отчаянии за голову»20. Я думаю, что знаю, о чем размышлял отчаявшийся Горький – о том же, что и умирающий Леонов, последними словами которого были: «Что будет с Россией?» 4 Там же. Т. 25. С. 255. 5 Овчаренко А.И. Указ. соч. С. 52. 6 Там же. С. 218. 7 Там же. С. 186. 8 Там же. С. 25. 9 Там же. С. 217. 10 Там же. С. 58. 11 Там же. С. 253. 12 Цит. по кн.: Ковалев В.А. Л.М. Леонов // История русской советской литера- туры. 40–70-е годы. –М., 1980. С. 233. 13 Овчаренко А.И. Указ.соч. – С. 21, 51, 36. 14 Леонов Л.М. Собр. соч. В 10 т. – М., 1972. Т. 10. С. 347. 15 Леонов Леонид. Литература и время. – М., 1967. С. 158. 16 Овчаренко А.И. Указ.соч. – С. 42. 17 Там же. С. 51. 18 Там же. С. 109. 19 Там же. С. 27. 20 Там же. С. 199. Примечания 1 Овчаренко А.И. В кругу Леонида Леонова. – М., 2002. С. 31. 2 Там же. С. 115. 3 Горький М. Собр. соч. В 30 т. – М., 1995. Т. 29. С. 442. 302 303 ТВОРЧЕСКИЕ КОНТАКТЫ А.М. ГОРЬКОГО И ВС. ИВАНОВА В 1920-е гг. («ПАРТИЗАНСКИЕ ПОВЕСТИ» И «РАССКАЗ О НЕОБЫКНОВЕННОМ») Е.А. Папкова (Москва) Взаимоотношения А.М. Горького и Всеволода Иванова не раз привлекали к себе внимание историков литературы, им посвящены многие страницы исследовательских работ1, и, казалось бы, тему эту можно считать исчерпанной. Однако с появлением новых документальных материалов, расширяющих представление о мировоззрении и творчестве писателей, неизбежно возникают вопросы, которые ставят под сомнение некоторые уже ставшие привычными формулировки и на которые подчас сложно дать однозначные ответы. Нам уже приходилось писать о том, что ранние произведения Вс. Иванова, созданные в Сибири в 1916–1919 гг., показывают, насколько различным было представление его и Горького о человеке, его величии и ничтожестве, о роли страдания в его жизни2. Программная для Горького идея гордого Человека с самого начала не находила поддержки у молодого сибирского писателя. Чуждо было Иванову и горьковское недоверие к деревне, и неприятие русского крестьянства как анархической силы, представляющей угрозу для культуры и препятствующей сближению России и Европы. Именно на это принципиальное мировоззренческое различие обратила внимание советская критика начала 1920-х гг. Указывая на несомненную близость писательских биографий и отчасти художественной манеры – не случайно В. Львов-Рогачевский дал своей статье об Иванове знаковое заглавие «Новый Горький», – критик 304 отмечал: «Никто не знает мужика», но художник из Лебяжьего хочет знать... <…> То, что писал М. Горький о мужиках, что пишут лучшие из пролетарских беллетристов, о суевериях, о мелкобуржуазной сущности, о жадности мужиков, съедающих город, все это далеко не исчерпывает тему о мужиках. <…> Иванов <…> помогает нам глубже и полнее не только узнать, но почувствовать мужика, неотделимого от цветных ветров, мужика с его земледельческой мыслью и его поэзией земледельческого труда, с его земледельческим стихийным преклонением перед Абалатскою заступницей»3. Как относился к ивановскому «мужиковствованию» (выражение Л. Троцкого) его учитель А.М. Горький? А. Волков обратил внимание на избирательный подход Горького к произведениям Иванова 1920-х гг.: «Горький проходит мимо такой выдающейся вещи Вс. Иванова, как пьеса «Бронепоезд 14-69», как другие произведения, составившие, наряду с рассказом «Партизаны», книгу «Партизанские повести»4. Добавим, что не откликнулся Горький и на замысел ивановского романа «Казаки» «показать мужицкую тоску по семье, по дому, по спокойному хозяйству»5 (письмо от 20 дек.1925), и на «деревенские» рассказы из книги «Тайное тайных». Высокая оценка будет дана Горьким мастерству писателя, при этом учитель оставит без комментариев проблематику рассказов и их героев. Лишь в письме от 8 ноября 1927 г. Горький выразит удивление по поводу заблуждения Иванова: «Очень удивлен Вашими словами: «мучительно тяжело понять и поверить, что русский мужик не христианин, не кроткий Богов слуга (у Иванова – воин, описка примечательная. – Е. П.), а мечтательный бандит». Не ожидал, что Вы можете так думать и что для Вас приемлема литературная идеализация народниками крестьянства»6. Сопоставление некоторых фактов, связанных не столько с личными, сколько с творческими контактами двух писателей, дает основание предположить, что, наверное, все-таки и ожидал, и знал, 305 и полемизировал. Как нам представляется, горьковский «Рассказ о необыкновенном» создавался не без оглядки на ивановские «Партизанские повести». А.М. Горький работает над «Рассказом о необыкновенном» в конце 1923 – первой половине 1924 г. Впервые рассказ опубликован в журнале «Беседа» (1925, № 6–7). Автор включает его в книгу «Рассказы 1922–1924 гг.» (Берлин, 1925). Отметим лишь некоторые моменты текста, где автор ведет внутренний диалог с Вс. Ивановым. Завязка рассказа – описание встречи повествователя в Петрограде с неким сибиряком, участником Гражданской войны: «…я упросил зубастого человека рассказать мне его жизнь» [XVII, 522], − скорее всего, отсылает читателя к первой встрече Горького с Ивановым в 1921 г. в Петрограде, красочно описанной К. Фединым в книге «Горький среди нас»: «Он (Иванов. – Е. П.) рассказывает об ужасе очень малословно, коротенькими, оборванными фразами. <…> – Вырвут красноармейцу из живота кишки. Набьют гвоздком на столб. Гоняют прикладами вокруг столба, пока все кишки на столб намотаются… <…> − Страшен человек, − говорит Горький, растирая руки как в ознобе. – Страшен. А партизаны что? – Партизаны ничего. Партизаны – народ легкий. Легко умирают. <…> …главное, − комментирует Федин, − какую удивительную опору находят горьковские представления о российском человеке в рассказах этого подлинного свидетеля Гражданской войны! Все подтверждается: страшен человек»7. Упомянутые кишки, возможно, послужили основой для прозвища, которое дает доктор Зыкову, − «мешок кишок». В 1921 г. такая встреча Горького с писателем, свидетелем Гражданской войны в Сибири, была только с Вс. Ивановым (с В. Зазубриным, автором романа «Два мира», личная встреча Горького состоялась только в 1928 г., т.е. уже после написания «Рассказа о необыкновенном»). 306 Из фактов реальной биографии Иванова, видимо, в «Рассказе о необыкновенном» нашла отражение история о том, как Зыков «счастливым случаем уцелел от смертной расправы» [XVII, 539]: некий унтер спас героя от расстрела, сославшись на то, что хорошо его знает. В автобиографии, напечатанной в 1922 г. в журнале «Литературные записки», Иванов рассказал, как его, якобы за службу у Колчака, ЧК приговорила к расстрелу в Новониколаевске и как его спас красноармеец, участвовавший вместе с ним в 1917 г. в конференции печатников8. Историю эту Иванов не раз включал в свою автобиографию, мог рассказывать ее и Горькому при первой встрече. Не исключено, что с биографией Иванова связаны рассуждения Зыкова о политических партиях 1917 г., которые «дело крутили на власть, не на интерес народа» [XVII, 538], и о Думе. В Кургане в 1917 г. Иванов вступил в партии социалистов-революционеров (эсеров) и социал-демократов. Эти партии, создавшие «Группу объединенных социалистов», выдвигают Иванова кандидатом в Курганскую думу, гласным которой он и становится летом 1917 г.9 Скептическое отношение к политическим партиям, борющимся лишь за власть, отразится в пьесе-памфлете Вс. Иванова «Гордость Сибири Антон Сорокин» (1918)10. Не исключено, что упоминание о цирке в рассказе Горького, куда «все ходил» герой «глядеть на борцов» [XVII, 542], также имеет истоки в реальной биографии Иванова. В 1912 г. он ушел из Павлодара вместе с бродячим цирком Коромыслова и в течение нескольких лет был клоуном, борцом, фокусником и т.п. Делая своего героя крестьянином из-под Рязани по рождению и сибиряком по месту жительства, Горький представляет его человеком, «выломившимся» из своей среды. Вероятно, так и ощущал себя молодой Всеволод Иванов. С одной стороны, многое связывало его с крестьянским миром. Отец был учителем в селе Лебяжье, затем в алтайской деревне Волчиха; в семье дяди, В.Е. Петрова, 307 происходившего из тобольских крестьян, юноша жил в Павлодаре в 1908–1910 гг. В то же время рано произошедший отрыв от дома, странствия по Сибири в поисках Индии, работа в типографиях, на изумрудных копях и т.п. существенно ослабили эту связь. В отличие от автора, герои ивановских «Партизанских повестей» и рассказов сборника «Седьмой берег» − это сибирские крестьяне, отнюдь не утратившие связи со своими корнями. Именно они принимают участие в Гражданской войне, уходят от земли в партизаны, воюют с колчаковцами и мечтают о возращении на пашню. Где-то здесь, на уровне художественных текстов, а не биографий писателей, и проходит линия полемики Горького с Ивановым. Одной из ведущих тем произведений Вс. Иванова 1910–1920-х гг. является тема земли как духовной опоры человека. «От Бога заказано землю любить»11 [157], − говорит партизан Селезнев («Партизаны»). За землю сражаются и гибнут герои «Бронепоезда 14-69», для многих из которых «за мудреным словом» «Интернационал» никогда «доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем – пашня» [45–46]. Только на пашне находит истинную веру Каллистрат Ефимыч, уставший от кровопролитий и так и не сумевший принять большевистской безжалостной правды («Цветные ветра»). Во всех «Партизанских повестях» мечты о цветущей, благодатной земле переданы автором в форме лирических отступлений, напоминающих народные песни, ведущие мотивы которых: рождение, расцвет, любовь, жизнь: «Лилово-зеленые травы рождаются. Крести их плугом! Блекло-золотой ветер мечется – кропи его севом. Рождение твое празднуем, земля, рождение!» [330]. Характерно, что именно от этой «лирики» молодому писателю так советовал отказаться Горький. Совершенно в ином ключе исполнена тема земли в «Рассказе о необыкновенном». С момента Февральской революции, повествует Зыков, народ бежит с фронтов к земле: «…ощетинился на- 308 род ежом, впился в землю, как ярый парень в девку» [XVII, 546]. Уход мужиков в партизаны – «мужики в драку пошли, отстаивая свое хозяйство» [XVII, 547], – подается автором с откровенно иронической, облегченной интонацией: «…решили мы совсем в лес уйти и жить на военном положении; ушли пятьдесят семь человек. Живем на вольном воздухе, людей бьем, песенки поем. Да.» [XVII, 548] С этого момента нарастает в рассказе Горького «зверское» начало в мужиках. Подробно описаны автором Ивков, начальник, который «людей – не жалел»; парнишка Петька, «набалованный на убийство»; старик солдат и охотник-медвежатник, которые убивают доктора, и другие окаянные персонажи. Главный герой, Яков Зыков, учит парней в отряде «не жалеть» вредных стариков и сам убивает отшельника. В душе героя ни разу не звучит голос совести, а «хорошая привычка» − «дурака крутить в опасный час» [XVII, 558] помогает ему обманывать и красных, и белых. Принципиально иной путь – от жестокости кровавой вакханалии к жалости, отказу от кровопролития проходят мужики-партизаны в повести Вс. Иванова «Цветные ветра». Каллистрат Ефимыч, ищущий новую веру и живущий отшельником (!) в келье, вступает в отряд большевика Никитина, поднимает на восстание мужиков. Вот как передает Иванов душевное состояние своих партизан: «Мается люд. <…> Душа мутится с войны. Робить…» [325]. Характерны реплики Каллистрата Ефимыча: «Не надо кровопролития-то, парень. Мало крови тебе, ну?» [276]; «Пришло время – надо убивать пошто-то. А пошто, не знаю… И Микитин не знат. А убивать приходится» [312] и другие. Память ивановских крестьян о работе в поле, о святости хлеба хранят последние страницы повести, где партизаны не идут сражаться с врагом через поле: «Хлеба, грит, обобьем. Хлебов пожалели» [331], − а сворачивают в лес, где их и настигает смерть. В финале повести ее герой возвращается от войны к мужицкой правде – пашне, избе, хлебу. 309 Едва ли не ведущая тема рассказов и повестей Иванова начала 1920-х гг. – мечты крестьян о «спокойной земле». Уйти на «спокойную землю», «пашню понюхать»12 стремятся мужики из деревни, откуда крестьяне шли в белые и в красные, и «над теми и над другими бабы плакали одинаково» («Лоскутное озеро»,1921). Тянутся мужицкие обозы «на спокойную землю» [323] в повести «Цветные ветра». И т.д. Как народную трагедию пишет Вс. Иванов невозможность вернуть мирную деревенскую жизнь, с хозяйством и пашней. Совершенно иначе смотрит на эти вопросы Горький. На страницах «Рассказа о необыкновенном» встречается почти пародийный образ мужицкой мечты об «избяном рае»: «…помню какое-то село над рекой, на угорье и монастырь за селом в полукружии леса; это село я и по сей день вижу, только, как будто не человеческое жилье, а игрушку; есть такие игрушки: домики, церковки, скот, все вырезано из дерева…» [XVII, 524]. В процессе работы над рассказом в письме к Р. Роллану от 15 января 1924 г. Горький указывает на основной, по его мнению, «недостаток Ленина» − «это его русская, мужицкая вера в необходимость «упростить» жизнь. <…> «Упрощение» неизбежно грозит вызвать в утомленной массе русского мужика не развитие энергии и трудоспособности, а, наоборот, стремление к покою, к психической энтропии, к мертвому равновесию и культурному застою»13. Не случайно стремление к простоте, к отказу от необыкновенного – лейтмотив образа крестьянина Зыкова в рассказе. О вреде спокойствия А.М. Горький напишет Вс. Иванову из Сорренто 18 сентября 1926 г.: «Захочется же людям быть спокойнее, – надеетесь Вы. – Я на это не надеюсь. Т.е. им-то уже хочется спокойно жить, но история сего не дозволит. Разворотив, растормошив действительность так, как это удалось сделать в России, не скоро приведешь ее в равновесие. Да оно и не требуется, равновесие-то, оно ведь вредная вещь для людей»14. Иванов, ви- 310 дящий развороченную жизнь в России, разрушение всех прежних традиций и устоев не из-за границы, а изнутри, отвечает учителю с несвойственной его письмам резкостью: «Вот Вы, Алексей Максимович, пишете, что спокойствие вредно для людей. Вредно ли оно для нас, русских, сейчас. Очень не вредно. <…> люди исковерканы, все внутри их изломано, свершить преступление сейчас ничего не стоит – да вот, кстати, и в тюрьмах у нас перенаселение» (письмо от 26 сент. 1926 г.)15. Диалог-спор двух писателей о деревне, о мужике, о гражданской войне, начатый в произведениях и продолженный в письмах, завершится к концу 1920-х гг. переходом Иванова на позиции Горького. Причины и последствия для Вс. Иванова выбора этого пути требуют отдельного рассмотрения. В. Полонский в 1929 г. писал: «Всеволод Иванов вошел в жизнь, когда она переживала величайшую ломку. <…> Он «ломал» жизнь. Но и она его «ломала». Крестьянская основа мироощущения Иванова меняла свои черты под жесткими пальцами эпохи. <…> Всеволоду Иванову, так же, как и Есенину, пришлось иметь дело с «железным гостем». Всей крестьянской литературе наших дней приходится либо вступать с ним в союз не на словах, а на деле, значит «сломать» себя, перестроить сой мир; либо вступить с ним в конфликт, как вступил Есенин, как находится с ним в конфликте Сергей Клычков. Творческий путь Всеволода Иванова и раскрывает в сущности историю этого назревавшего конфликта»16. Примечания 1 См.: Беленький Е. Горьковская тетрадь. Новосибирск, 1972. С. 104–111; Ба- ранова Н.Д. Максим Горький и советские писатели (идейно-творческие взаимосвязи в 20-е гг.). – М., 1975. С. 172–198; Волков А.А. М. Горький и литературное 311 движение советской эпохи. – М., 1971. С. 85–89; Иванов Вяч. Вс. Судьбы серапионовых братьев и путь Всеволода Иванова // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. – М., 2000. С. 486; Макина М.А. Горький и советская новелла. – Новгород, 1971. С. 108–118 и др. Папкова Е. Всеволод Иванов и Максим Горький: несостоявшийся диалог // 2 ЗОЩЕНКО И ГОРЬКИЙ: ЭТАПЫ ТВОРЧЕСКОГО ДИАЛОГА А.И. Куляпин (Барнаул) А.М. Горький: Взгляд из XXI в. Материалы XXXIII Международных Горьковских чтений, посвященных 140-летию со дня рождения А.М. Горького (в печати). Львов-Рогачевский В. Новый Горький (Всеволод Иванов) // Современник. 3 1922. № 1. С.166–167. Волков А.А. М. Горький и литературное движение советской эпохи. – М., 4 1971. С. 85. Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек. – 5 М., 1985. С. 31. 6 Там же. С. 40. 7 Федин К. Горький среди нас. – Л., 1967 С. 60–61. 8 См.: Литературные записки. – Пб., 1922. № 3. С. 26–27. 9 Государственный архив Курганской области. Ф. р. 852. Оп. 1. Д. 18. Л. 25 (об). 10 Государственный архив Омской области. Ф. 1073. Оп. 1. Д. 365. Л. 4. 11 Все ссылки на «партизанские повести» Вс. Иванова даются по изданию: Иванов Вс. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. – М.–Пг., 1928. – с указанием страниц в скобках. 12 Иванов Вс. Седьмой берег. Изд. 2-е. – М.–Пг., 1923. С. 116–117. 13 Архив А.М. Горького. Т. 15. – М., 1995. С. 88. 14 Архив А.М. Горького ИМЛИ РАН. – Пг -рл 17-3-22. 15 Там же. Кг – П 30-1-17. 16 Полонский Вяч. Очерки современной литературы. О творчестве Всеволода Иванова // Новый мир. 1929. № 1. С. 232. 312 В той версии автобиографии, которую Зощенко предлагает читателям повести «Возвращенная молодость» (1933), подчеркнуто, что ключевую роль в его писательском становлении сыграл Горький: «Мои первые рассказы попали к Горькому. Горький пригласил меня к себе, правильно покритиковал и помог мне материально. А также устроил мне академический паек. С тех пор началась моя литературная судьба. И с тех пор меркнет разнообразие моей жизни»1. Однако при обсуждении повести весной 1934 года Зощенко, даже не упомянув Горького, предпочел сосредоточиться на своем «разладе с большой литературой»: «Да, толстые журналы меня не печатали. Мне возвращали рукописи и Замятин, и Чуковский, и Кузмин. Как ни странно, только сейчас <…> я впервые встречаюсь с большой литературой. Но, признаюсь, эта встреча не вызывает во мне энтузиазма»2. В начале 1920-х гг., когда Зощенко вступал на путь профессионального писателя, ни Замятин, ни Чуковский, а уж тем более Кузмин, не могли претендовать на статус полномочных представителей «большой литературы». Самый очевидный кандидат на эту должность, разумеется, Горький. И, пожалуй, именно он, а не Замятин, Чуковский и Кузмин, заблокировал возможность органичного врастания Зощенко в высокое искусство. Горький, раскритиковав повесть «Красные и белые», тем самым во многом предопределил дальнейшую творческую эволюцию ее автора. В дневниковых заметках 1921 года Зощенко пишет: 313 «Июнь – июль писал повесть “Красные и белые”. Повесть погибла. Нарочно растрепал ее и этим испортил. Ал<ексей> Макс<имович> сказал, что из всех моих вещей эта слабее и многословней. Многословней! На полутора листах – огромный роман. Иные места очень, думаю, хорошие погибли»3. Даже в самых уважительных жестах Зощенко будет впоследствии сквозить обида на Горького. «Голубую книгу» открывает почтительнейшее посвящение: «Позвольте же, глубокоуважаемый Алексей Максимович, посвятить вам этот мой слабый, но усердный труд, эту мою «Голубую книгу», которую вы так удивительно предвидели и которую мне было тем более легко и радостно писать, сознавая, что вы будете ее читателем» [т. 3, с. 162]. Преувеличенный пиетет посвящения несколько отдает иронической стилизацией. Скрытую амбивалентность позиции Зощенко почувствовал Д. Молдавский. Он обратил внимание на некоторые фразы из предисловия, «явно пародирующие классические посвящения, где возвеличивается покровитель – герцог или князь – и самоуничижается автор, – в традиции классических сборников новелл»4. Почти комический эффект возникает от столкновения текстов «Посвящения» и вступления к первому разделу «Голубой книги», названному «Деньги». Их связывает имя центрального персонажа. Понятно, что в первом случае это Алексей Максимович Горький, а во втором – некий Алексис, «хромоногий субъект, видать, состарившийся в злодеяниях» [т. 3, с. 168]. «Крайне безобразный вид» Алексиса нисколько не снижает уровень восхищения толпы: «… Все на него восторженно смотрят. Шепот восторга и почтения пробегает по рядам» [т. 3, с. 168]. Несправедливость буржуазного миропорядка, по Зощенко, заключается в том, что в этой системе люди возвеличиваются не по их реальным делам, успех ждет только «подлецов и темных проходимцев» [т. 3, с. 187]. К Горькому это 314 вроде бы не имеет отношения. Его лавры, безусловно, заработаны им честно. Тем не менее, некоторое несоответствие между степенью художественного дарования и выходящей из ряда вон популярностью в его биографии все же присутствует. Как совершенно точно отметил Б.М. Эйхенбаум: «Успех Максима Горького вначале имел не столько литературный, сколько социальный характер»5. Разрыв между подлинными заслугами и явно неадекватной реакцией окружающих дает основания для пародийного сближения А.М. Горького с миллионером Алексисом. Совпадают даже формы ажиотажной шумихи вокруг кумиров. Атмосфера экзальтации стала частью биографического мифа Горького: «Публика не давала ему проходу, «глазея» на него <…> Его разглядывали и изучали как редкость. Это была, конечно, слава, но слава рискованная, созданная любопытством толпы»6. Зощенко рисует похожую картину. В 1943 году, в один из труднейших периодов жизни Зощенко, К. Федин опубликовал статью о его творчестве. Общую авторскую установку можно свести к следующему тезису: важно помочь писателю, когда тот оказывается в неблагоприятных для работы условиях, но еще важнее, «подать руку художнику, когда внутренние препятствия оказываются на пути его призвания, его искусства». «В жизни нашего поколения писателей, – завершает свои рассуждения Федин, – Горький не упустил ни одного такого мгновения»7. Зощенко все время находился под отечески заботливым присмотром классика. Федин приводит ряд примеров, свидетельствующих о постоянном благожелательном внимании Горького к молодому писателю. В Сорренто Горький ожидает книги Зощенко «с трепетным нетерпением» и неизменно дает им высокую оценку: «Очень хорош»; «Очень обрадован тем, что Зощенко написал хорошую вещь»; «Книги Зощенко великолепны»8. 315 Но вот слово получает сам Зощенко, и ситуация становится не столь благостной. Федин пересказывает историю (на самом деле случившуюся осенью 1930 года) о попытке «уплотнения» квартиры писателя. Поскольку жакт, в чьем ведении был дом, носил имя Горького, Зощенко решил пожаловаться на управдома «по принадлежности» (письмо от 8 сентября 1930 г.). Ответное письмо Горького оказало магическое действие – жилплощадь Зощенко сделалась неприкосновенной. Но самая пикантная деталь появляется в финале. Зощенко вдруг почему-то предположил, что на заседании жакта, возможно, обсуждалось, «не присвоить ли жакту имя Зощенко вместо Горького»9. В подтексте этой устной новеллы (не столь уж и важно, кому принадлежит финальный аккорд – действительно ли Зощенко или самому Федину) развернутая метафора: жакт, дом и квартира символически уподобляются писательской организации. При этом нужно учитывать, что, хотя в 1930 году Зощенко проживал еще по адресу ул. Чайковского, 75, но чуть позже основным местом его жительства в Ленинграде станет так называемая «писательская надстройка» на канале Грибоедова, 9. Не подлежит сомнению семиотизация в очерке Федина того факта, что жакт (жилищно-арендное кооперативное товарищество) носило имя А.М. Горького. За метафорой угадывается ее реальный прообраз – знаменитый Дом искусств, созданный в 1919 году под патронатом Горького и прекративший свое существование в 1922 году, сразу после его отъезда за границу. Этот Ноев ковчег, спасший в годы разрухи многих писателей от голодной смерти, с одной стороны, напоминал огромную коммуналку, но с другой – он стал своего рода черновым наброском будущего Союза советских писателей. Литературная карьера Зощенко началась как раз в годы, когда он обитал в одной из комнат Дома искусств. Назревший вопрос о переименовании «жакта имени Горького» в «жакт имени Зощенко» отражает бессознательное желание сме- 316 ны лидера отечественной литературы, и у Зощенко были все объективные основания примерить эту роль на себя. Мотив переименования относится у Зощенко к числу излюбленных, с ним обычно связаны существенные аспекты авторского замысла. Тем значительнее появление в заметке «Красота!» (опубликованной в 1928 г. – в год шестидесятилетнего юбилея Горького) предложения переименовать «железнодорожный вагончик» «Максим Горький», поскольку «это заглавие несколько устарело»: «Не худо бы назвать такой вагон – «Луч солнца» или революционно – «Бывшая баррикада»10. Совершенно рядовую публикацию в журнале «Пушка» никак не отнесешь к числу программных. Но в том же 1928 году напечатана автобиография Зощенко «О себе, критиках и своей работе» – текст, несомненно, программный, ведь им открывалась книга «Михаил Зощенко: Статьи и материалы», выпущенная издательством «Academia». Зощенко сделал здесь очень ответственное признание: «Дело в том, что я – пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. Конечно, такого писателя не может существовать, по крайней мере, сейчас. <…> Я временно замещаю пролетарского писателя»11. Утверждая, что пролетарского писателя сейчас нет, и не может быть, Зощенко не совсем справедлив. В апреле все того же 1928 года Горький опубликовал под названием «О пролетарском писателе» открытое письмо литкружковцам профтехнической школы города Покровска, где с гордостью заметил: «В массе юбилейных поздравлений, получаемых мною от рабочих со всех концов Союза, рабочие единодушно именуют меня «нашим», «пролетарским» и «товарищем» [24, 332]. Диалог с виртуальным пролетарским писателем приводит Зощенко, по сути, к пародированию Горького и даже к попытке стать «времен- 317 но исполняющим обязанности» того, кто почти единодушно признан великим пролетарским писателем. Корень разногласий в том, что для Зощенко, Горький – все-таки действительно не пролетарский писатель, скорее он – пришелец из декадентской эпохи. Герой рассказа «Доктор медицины» (1931) представлен через показательное сравнение: «Это был такой довольно затюканный интеллигентик. Такие у него были усишки висячие, как у Максима Горького. Кожица на лице такая тусклая. Ну, сразу видать, человек незнакомый с физкультурой и вообще, видать, редко посещает общие собрания» [т. 2, с. 220]. Носители декадентского мироощущения в художественном мире Зощенко наделяются устойчивой портретной характеристикой – у них непременно «висячие, как у Максима Горького, усишки» (или, что практически синонимично, – как у властителя дум cеребряного века Ф. Ницше). Галерею персонажей-декадентов открывает «длинноусый инженер» из раннего рассказа «Любовь» (1922), а завершает «облезлого вида господин с длинными повисшими усами» из статьи 1957 года «Как я пошел сражаться за Советскую власть»12. В «Письмах к писателю» (1929) Зощенко заявил: «Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов»13. «Опрощение» жизни – основной итог эпохи войн и революций. Писатель не устает демонстрировать это вновь и вновь в своих рассказах и повестях. «Веселая жизнь» (1922): «Ах, милостивые мои государи и дорогие товарищи! Поразительно это, как меняется жизнь и как все к простоте идет»; «Китайские церемонии» (1924): «Удивительно, товарищи, как меняется жизнь и как все к простоте идет» [т. 1, с. 74, 206] и др. Тема, затронутая Зощенко, в 1920-х гг., бесспорно, относилась к числу наиболее актуальных. Симптоматично определение боль- 318 шевизма, которое дал Д. Мережковский в статье «Л. Толстой и большевизм» (1921): «Отрицание всякой культуры, как болезненной и противоестественной сложности, воля к упрощению, «опрощению», т.е., в последнем счете, метафизическая воля к дикости»14. Точка зрения Горького гораздо ближе к суждениям Мереж­ ковского, нежели Зощенко. Старик-сектант из горьковского «Рассказа о необыкновенном» (1925) проповедует: «Простота нужна. Все люди запутались в пустяках, оттого друг друга давят. Упрощение жизни надо сделать» [16, 288]. Эту позицию разделяют многие другие герои рассказа (в том числе и герои-большевики), но не автор. Б.М. Эйхенбаум в статье «Писательский облик М. Горького» (1927) пришел к выводу, что Горький, «пришедший, чтобы оскорбить «русскую интеллигенцию» и ее литературу», после октября 1917 года «оказался заместителем русской интеллигенции – представителем и ходатаем за нее перед суровым судом революции»15. Зощенко проделал прямо противоположный путь, сделавшись к концу двадцатых годов «заместителем пролетарского писателя». Примечания 1 Зощенко М.М. Собрание сочинений: В 3 т. – М.: ТЕРРА, 1994. Т. 3. С. 157– 158. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, с указанием в скобках тома и страницы. 2 Зощенко М.М. Уважаемые граждане: Пародии. Рассказы. Фельетоны. Сати- рические заметки. Письма к писателю. Одноактные пьесы. – М.: Кн. палата, 1991. С. 68. 3 Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Кн. 3. – СПб.: Наука, 2002. С. 106. 4 Молдавский Д. Михаил Зощенко. – Л.: Советский писатель, 1977. С. 158. 5 Эйхенбаум Б.М. Писательский облик М. Горького // Эйхенбаум Б.М. О лите- ратуре: Работы разных лет. – М.: Советский писатель, 1987. С. 438. 319 6 Там же. С. 438–439. 7 Федин К. Михаил Зощенко // Воспоминания о Михаиле Зощенко. – СПб.: Худож. лит., 1995. С. 118. 8 Там же. С. 112, 114, 114. 9 Там же. С. 118. 10 Зощенко М.М. Уважаемые граждане. С. 295. 11 Там же. С. 586. 12 Зощенко М.М. Рассказы. Фельетоны. Комедии. – М.–Л.: Советский писа- тель, 1963. С. 6. 13 Зощенко М.М. Уважаемые граждане. С. 390. 14 Мережковский Д.С. Л. Толстой и большевизм // Мережковский Д.С. Цар- ство Антихриста. Статьи периода эмиграции. – СПб.: РХГИ, 2001. С. 146. 15 тора. 320 Эйхенбаум Б.М. Писательский облик М. Горького. С. 440, 441. Курсив ав- В.Г. КОРОЛЕНКО И А.М. ГОРЬКИЙ (ПРОБЛЕМА ПРЕЕМСТВЕННОСТИ) М.П. Шустов (Н. Новгород) Горький, входя в литературу 90-х годов XIX века, безусловно, испытывал влияние не только Пушкина, Погорельского, Одоевского, но, прежде всего, своих ближайших современников: Толстого, Чехова, Короленко, Бунина и др. Особая роль в творческом развитии Горького принадлежит В.Г. Короленко, со стороны которого начинающий писатель всегда встречал дружескую поддержку. Не случайно ему, своему литературному наставнику, никому не известный Пешков принес в 1889 г. свою юношескую поэму «Песнь старого дуба». Однако позднее В.Г. Короленко подчеркивал, что он не был учителем Горького, тот пришел к нему «уже готовый»1 и «стал писателем благодаря большому таланту»2. И все-таки, в период с 1893 по 1895 гг., до переезда Короленко в Петербург, редкое начинание Горького обходилось без его творческого напутствия. Поддерживая молодого писателя, Короленко был к нему предельно требователен. Так, например, в одном из писем к брату он признавался: «Дня три назад у меня с ним (с Горьким. – М. Ш.) был дружеский разговор – и я говорил с ним откровенно… указывал на то, что ему предстоит гораздо более труда, чем успехов и известности»3. Горького, скорее всего, кроме всего прочего (благородства облика Короленко, тонкость его натуры, такт…), привлекала в писательской манере Короленко его ориентация на фольклор, в частности – на сказку. Один из современных исследователей творчества Короленко В.Ф. Соколова, безусловно, права, когда пишет, что «и образ легендарного Данко во многом подготовлен им самим 321 (т.е. В.Г. Короленко. – М. Ш.), навеян его творчеством»4. Находит параллели со «Старухой Изергиль» исследовательница и в короленковском рассказе «Федор Бесприютный». Однако анализ творческих взаимоотношений Короленко и Горького нельзя строить как на «тождестве», так и на полном контрасте главных героев и содержательных мотивов, которые явственно просматриваются в горьковских рассказах5. Действительно, фигура короленковского бродяги возрождается в горьковском босяке. Так, например Тюлин из рассказа Короленко «Река играет» оживает в горьковских рассказах «Кирилка» и «Ледоход», хотя различие в особенностях мировоззрения обоих художников проявляются в том, что взаимоотношения героя со средой у Горького более напряженные, чем у Короленко. Горьковские Кирилка и Архип не склонны к идеализации жизни, к мечтательности, как короленковский Тюлин, да и окружающая их действительность более безжалостна к ним. Это на «поверхности» текста, в его тематике. Истоки же влияния Короленко на молодого писателя следует искать глубже – в самой поэтике рассказов Горького. В этом плане показательны «Валашская сказка» и «Макар Чудра». Например, в первом рассказе, как и в короленковском «Лес шумит», слово «лес» является ключевым, опорным, определяющим смысловую тональность повествования. Лес, с одной стороны, выступает как молчаливый свидетель, а с другой – как пространство, наделенное многозначительной таинственной силой, которая может выступить и за героя, и против него. Прием этот, как правило, используется в фольклоре (сказке). Поэтому вполне закономерно, что Короленко назвал свой рассказ полесской легендой, а Горький – «Валашской сказкой». Еще дальше в плане следования короленковской традиции идет Горький в рассказе «Макар Чудра». Сам рассказчик Чудра во многом напоминает лесного деда, рассказывающего полесскую леген- 322 ду. Причем, Лойко Зобар оказывается сродни казаку Опанасу. И тот, и другой представлены и Короленко, и Горьким в момент игры, поэтического вдохновения, сопровождавшего рассказ о героических событиях прошлого: «Эй, хлопче, не довелось тебе слышать, как играл Опанас Швидкий, а теперь уж и не услышишь! Вот же и нехитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она все ему и скажет: как темный бор в непогоду шумит...»6 (Короленко); «А играет – убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком – и вздрогнет у тебя сердце...» [I, 18] (Горький). И это вполне закономерно: оба автора устами своих персонажей-рассказчиков поведали своим читателям своеобразные народные истории (читай сказки. – М. Ш.). У Короленко были все основания считать, что Горький пришел к нему сложившимся художником, несмотря на явную схожесть их поэтических приемов. Сам Короленко видел в этом не вторичность поэтических приемов молодого писателя, а общую точку соприкосновения со сложившейся к тому времени в русской литературе стилевой тенденцией. Уже тогда Короленко видел в стиле Горького не только развитие традиций русской классики, но и черты безусловного новаторства, своеобразный «конфликт» Горького с предшествующей ему литературой. Действительно, творческое использование Горьким сказочной стилистики было вызвано либо полемикой (Андерсен), либо стремлением расширить и углубить заимствованное (Пушкин). Забегая вперед, можно отметить, что, опираясь на короленковские художественные приемы, Горький «заставляет» их выполнять совершенно иные художественные функции. Например, определенной системой повторов в речи Тюлина («Река играет») автор подчеркивает особое свойство его медлительной тугодумной натуры. Речь Кирилки из одноименного горьковского рассказа, построенная по схожей модели, свидетель- 323 ствует о хитрости персонажа, когда тот сознательно «тянет» речь в своих тактических целях. Во многих своих более поздних рассказах Горький использует один из излюбленных приемов повествования Короленко, ведение рассказа от лица «проходящего» наблюдателя русской жизни. Психологический мотив пробуждающейся энергии (из рассказа «Река играет»), к тому времени уже всем известный писатель переносит в свой рассказ «Из впечатлений проходящего» (впоследствии «Ледоход»). В одном из своих писем Горький прямо признавался Короленко: «Проходящий» – ваше слово из рассказа «Река играет»7. Однако Горький, признавая первенство Короленко в использовании этого приема, существенно перерабатывает его функцию, создавая образ Тюлина. Поэтому, с одной стороны, Осип напоминает Тюлина, а с другой – интеллектуально перерастает его, потому что для Горького важно было показать не только его проснувшуюся душу, но и рождение мысли в сознании персонажа: «А душа человечья – крылата, – во сне она летает... Крылата? Чудесно!» [XIV, 178], – вдохновенно замечает горьковский персонаж. Горького привлекало в Короленко то, что у других вызывало недоверие и презрение. «От ума пишет, – говорили о нем, – от ума, а народ можно понять только душой» [XVI, 181]. В тесном переплетении с фольклором рациональное, умственное начало займет значительное место в дальнейшем и в творчестве самого Горького, В этом следует искать истоки антропоморфных горьковских картин природы: «Река стала шероховатой, её живой хребет вздрагивал и извивался под ногами, напоминая о ките из “Конька-Горбунка”...» [XIV, 171]. Все это придет к Горькому позднее и лишний раз подтвердит справедливость оценок первых творческих опытов молодого писателя В.Г. Короленко. В начале 90-х годов, наблюдая, как Горький «втягивался» в жанровый поток русской литературы, его «литера- 324 турный наставник» хотел только одного: чтобы молодой писатель не замыкался в жанре сказки, а, как и он сам, использовал сказочную поэтику для отражения реальной действительности. Поэтому В.Г. Короленко с радостью отметил жизненность и полнокровность образов Леньки и Архипа. После знакомства с рассказом он ориентирует начинающего писателя на работу именно в этом направлении, советуя написать большой реалистический рассказ. Следуя совету своего наставника, Горький садится за «Челкаша». В его основу автор кладет действительный жизненный случай. Как вспоминал впоследствии сам Горький, фабулу рассказа дал ему босяк – «ракло» – «б(ывший) солдат-гренадер», а имя – Гришка Челкаш – птицелов из Канавина8. Примечания 1 Боцяновский В. Владимир Галактионович Короленко // Жизнь искусства, 1922, № 3, 17 янв. 2 Короленко В.Г. Собрание сочинений: В 10 т. – М., 1956, Т. 10. С. 552. 3 М. Горький и В. Короленко: Собрание материалов. – М., 1957. С. 202–203. 4 Соколова В.Ф. М. Горький и В. Короленко // Горьковские чтения 1993 г. (Материалы конференции «А.М. Горький и литературный процесс XX века»). – Н. Новгород, 1994/ C. 131. 5 См., например, монографию Белого Б. В.Г. Короленко. – М.– Л., 1949. С. 342–368. 6 Короленко В. Собрание: В 5 т. – Москва, 1989. Т. 1. С. 383. 7 30 дней, 1937. № 6. C. 91. 8 Письмо Горького Груздеву от 15 августа 1926 г. // Архив А.М. Горького. Т. 11. Переписка А.М. Горького с И.А. Груздевым. – М., 1966. С. 66. 325 ГОРЬКИЙ В СУДЬБЕ И ТВОРЧЕСТВЕ П.Д. КОРИНА И.А. Ревякина (Москва) Два поразительных в несходстве дарования – Горький и Павел Корин (1892–1967), но их творческая встреча явила результат огромной значимости. Знакомство с Горьким художника, вышедшего из мастерских палехских иконописцев, вмешательство писателя в его судьбу, по всей вероятности, просто-напросто сохранили жизнь, а вместе с тем и его огромный талант, который получил высокое признание. Путь к нему Корина был очень нелегким. Сошлюсь на материалы одного из секретных донесений, опубликованных в 2000 г. В нем идет речь о творческом вечере, посвященном Павлу Дмитриевичу, который состоялся 28 марта 1945 г. в Московском отделении Союза советских художников. Документ начинается с разбора показанных тогда «нескольких последних произведений» Корина, эскизах-портретах к замыслу «Реквием» – некоторые из них в свое время и поразили Горького. «Центральное место занимала картина, – пишет сотрудник НКВД, – изображающая старую игуменью, всю в черном, полусогбенную фигуру ее ведут две женщины. Эта картина по силе своей экспрессии, по выражению затаенной злобы согнутых жизнью, но не сломленных духом персонажей поражает всех мощью и силой живописи». Читаем далее: «Не менее интересными являются образы, не портреты, а именно мощные образы деятелей церкви, патриарха и священнослужителей… <…> Стоящие в рост, полные грозной силой < …> фигуры оставляют незабываемое впечатление». Затем майор оценивал доклад С.Дружинина, сотрудника Третьяковской галереи, о Корине – «большом явлении в русском искусстве» – как «слабый», 326 «построенный на слащаво-приторной мелодекламации». Добросовестно отмечено в донесении, что следующий выступающий, М.П. Кристи, «говорил о необычайной правдивости П. Корина в его живописных образах…». Приводились также две противоположные оценки искусствоведов А.А. Сидорова и О.М. Бескина. Первый заявлял, что «у нас в Союзе ССР есть всего два мастера мирового значения и один из них П. Корин»; по «силе выражения живописного языка», своеобразию и мощи он – «титан, собрат Микеланджело». Вот с этим-то и не соглашался Бескин: в мастерской художника, утверждал оппонент, он почувствовал, «что был как бы в склепе и мертвящая, с землистыми руками и лицами персонажей живопись Корина чужда ему»1. Подобная полярность оценок сопровождала художника на всем протяжении творчества. Он всегда чувствовал жесткое давление официальной идеологии, истовые носители которой всюду искали врагов, отступников. Его не раз обвиняли в религиозном мракобесии, преследовали (как и его учителя М.В. Нестерова). Не будь встречи Корина с Горьким, как предполагают, не без оснований, многие исследователи, художник, к тому моменту уже задумавший «Реквием», свой главный и грандиозный труд о православной Руси на роковом рубеже ее испытаний, мог пропасть: время к началу 1930-х гг. наступило небывалое по масштабам гонений на церковь, православных и христианские святыни. К моменту встречи с Горьким в 1931 г. П.Д. Корин, молодой художник, ученик и последователь Нестерова, уже избрал свой путь, был заметен в художественной среде, иначе Горький и не узнал бы о нем. Воспитанный в иконописной школе Палеха, он продолжил учение в Москве, в иконописной палате Донского монастыря. В 1911 г. произошло знакомство Корина с М.В. Нестеровым. Знаменитый художник пригласил его помочь в росписи церкви Покрова Богородицы Марфо-Марьинской обители (на Большой Ордын- 327 ке). Маститый художник, ставший и другом, и единомышленником молодого палешанина, направил его на путь систематического художественного образования. В 1912–1916 гг. Корин учится в Училище живописи, ваяния и зодчества у С.В. Малютина, Л.О. Пастернака, К.А. Коровина. Иконописное мастерство исключало рисование с натуры. Корин, наблюдая за работами своих учителей, развивая и укрепляя свой талант, неуклонно овладевал искусством пластической выразительности в живописи. Он изучал анатомию, работал над копиями великих мастеров. Слова признания от Коровина: «Вам дан дивный талант рисовальщика»2, – запомнятся молодому художнику как заслуженная похвала его напряженной до изнеможения учебе. Свой идеал художественного творчества он видел в личности А.А. Иванова и его картине «Явление Христа народу», на копиях которой, как и этюдах к ней, продолжал поиски мастерства. В первые пореволюционные годы работал в «Окнах РОСТА», преподавал. Исследователи отмечают два важнейших момента, 1916-й и 1925-й годы, в становлении Корина как «исторического живописца», а именно такими были его творческие тяготения. Начало ХХ в. в русской живописи было представлено разными направлениями: и академической школой, и передвижничеством, и модернистскими течениями, и авангардизмом. Но не это привлекало Корина, а складывавшийся национальный «русский стиль». В 1916 г. Нестеров пишет картину «Душа народа», которой «подвел итог – подчеркнуто современным исследователем – возвращения русского искусства на исконную христианскую почву. На этой большой нестеровской картине – царь и юродивый, старцы и отроки, солдаты и монахини, крестьяне и великие русские писатели – молящаяся, пасхальная Русь. Но чувствуется в ней какая-то тревога…»3. Эти поиски учителя Корин и стремился продолжить. 328 В 1925 г. Корин обретает свою тему, которая рождается в апрельские дни, когда Москва хоронит патриарха Тихона. Нескончаемый поток людей всех возрастов, сословий и профессий, которые стекались к стенам Донского монастыря, «чтобы отдать последнее целование Патриарху-исповеднику и засвидетельствовать свою верность гонимой Церкви», рождает замысел будущего полотна. «Перед ним встал образ высокого трагизма и величия, – пишет современный исследователь. – Последний парад тысячелетней Православной Руси. Это будет не пасхальная тема, о которой поведал Нестеров, а тема Страстной Пятницы. Последний классик русской живописи, Корин назвал задуманную картину «Реквием»»4. Начав работу над эскизом будущего полотна, художник занялся поисками своих «героев», внешне и внутренне похожих на тех, которых он видел у гроба Патриарха Тихона. По совету Нестерова, Корин обратился к митрополиту Трифону, благословившему его замысел и согласившемуся позировать. Одобрение сподвижника Патриарха Тихона открыло художнику путь и к другим верным и стойким причастникам православной веры. К началу 1930-х гг. Корин написал уже немало портретов-эскизов известных в ту пору церковных деятелей, а также и мирян разного социального ранга, вплоть до нищих. Мало кто видел эти ярчайшие и глубокие духовные произведения, но, видимо, тогда уже ходили по Москве рассказы о художнике, который взялся писать о гонимом православии и его столпах. И вот в августе 1931 г. небольшую мастерскуюмансарду на Арбате посетил А.М. Горький. Знаменитый писатель, тогда не очень здоровый, не без труда поднявшись на шестой этаж (лифта не было), был поражен и взволнован увиденными работами. Корин вспоминал, что после просмотра Алексей Максимович крепко пожал ему руку и сказал: «Отлично! Вы большой художник! Вам есть что сказать. У вас настоящее, здоровое, кондовое искусство». Потом говорит: «Послушайте, вам 329 надо поехать в Италию, посмотреть великих мастеров»5. Дальнейшее известно: очень скоро, в октябре, о чем можно было только мечтать, Павел и Александр Корины, братья-художники, вместе с семьей Горького выехали через Германию в Италию и Францию. Поездка длилась до июня 1932 г. В ней Павел Дмитриевич будет вести путевой дневник, сделает немалое число зарисовок и копий знаменитых картин, интерьеров и скульптур всех эпох европейского искусства. Об этой огромной удаче своей жизни – возможности учиться у высочайших мастеров европейского искусства – так щедро «подаренной» ему Горьким, точно понявшим, насколько важно это художнику, Корин вспоминал всегда с благодарностью. И без этого он, совершенно очевидно, в чем-то не состоялся бы. Помощь Горького молодому Корину была не просто помощью молодому талантливому художнику: русское национальное искусство обогащалось традициями мировой культуры. В Сорренто, где поселился Горький, началась работа над его портретом. Вспоминая встречи с писателем в Италии, Корин подчеркивал их насыщенность творческими вопросами: «Были у нас с Алексеем Максимовичем беседы на исторические темы. <…>… были разговоры и об искусстве. Помню, заговорили мы с ним о фресках Микеланджело в Сикстинской капелле. Отдавая все должное великому художнику, он говорит: «А мне больше нравится Синьорелли <…>. Заговорили о «Моисее» Микеланджело. Это произведение он ценил очень высоко за выражение духовной мощи. <…> Вообще Алексей Максимович в искусстве ценил образ, идею, дух. Ему были чужды только эстетические и чисто живописные упражнения. Много говорили мы с ним о русском искусстве»6. Важность выделенных штрихов воспоминаний в том, что в них проступают сближающие их творческие натуры черты: и того и другого привлекали темы героизма, эпические замыслы, связанные с осмыс- 330 лением эпохальных явлений, вторгающихся в судьбы отдельных людей. Хорошо известны факты всестороннего интереса писателя к личности П.Д. Корина. Особое внимание Горький проявил к масштабному замыслу художника. Его хлопотами художник получил большую мастерскую; специальный холст громадных размеров был соткан под коринский замысел тоже при содействии писателя. Горький ценил разные стороны дарования Корина, в частности, его интерес к реставрационным работам: уже в 1931 г. Павел Дмитриевич возглавил реставрационную мастерскую ГМИИ, где работал до 1959 г. Напомню, что Корину зрелых лет принадлежит заслуга успешных реставраций картин Дрезденской галереи. Писатель поддержал способности художника к портретированию. Можно считать, что и опыт исполнения портрета писателя в 1931 и 1932 г. стал определенной вехой в его становлении в этом отношении. Потом эта линия творчества, отчасти по необходимости (по условиям идеологического давления советских лет, которого нельзя было избежать), станет не только спасительной, но и ведущей для него. Портреты выдающихся деятелей советского времени – артистов, художников, полководцев, поистине прославят Корина. Стоит обратить внимание на тот акцент в воспоминаниях Корина, который связан с характеристикой особой деликатности Горького, его поведения во время работы Корина над его портретом. «…Я не могу говорить во время работы, – признавался Корин. <…> Алексей Максимович заметил это и тоже молчал. Когда я работал – волновался, но старался не показывать виду, что я весь в смятении. Все это перегорало внутри меня <…> и я худел. Алексей Максимович говорил мне после окончания сеанса: «Павел Дмитриевич, у вас глаза провалились». Написал я голову в четыре сеанса, сеансы были по полтора, по два часа. Попросил я Алексея Максимовича поглядеть. Ему понравилось…»7. 331 Одобрение Горьким работы над портретом ясно сказалось в том, что он сразу проявил инициативу в поисках нового заказа. В начале марта 1932 г. Горький сообщал Р. Роллану: «Сейчас у меня живут братья Корины <…> ученики Нестерова. Один из них пишет мой портрет и, когда кончит, я пришлю Вам снимок. Общее впечатление – портрет хорош. Художник, действительно, очень серьезный и талантливый. Его мечта – написать Ваш портрет <…>. Я поддерживаю это его намерение, ибо нужно, чтоб в Союзе Советов был Ваш хороший портрет. Позвольте надеяться, что Вы не против этого, друг мой?»8. Этот план не осуществился. Однако в нем очевидно стремление писателя определенно влиять на развитие художника. Конечно, не идеологически, а желанием привлечь его, именно «серьезного художника», к современности; выбор для портретирования крупной личности Р. Роллана – большого писателя и друга Страны Советов – был очень показательным. Важный момент взаимоотношений Горького и Корина – ­отношение писателя к его работе над монументальным замыслом «Реквием». Художник оставил очень скупое и потому в чем-то зашифрованное свидетельство об этом. «У Алексея Максимовича была удивительная черта, – вспоминал Корин о своем пребывании в Сорренто, – он с величайшим вниманием и уважением относился к чужому труду, и в частности к моему. Однажды после обеда Алексей Максимович позвал меня к себе в кабинет. «Мне надо с вами поговорить», – сказал он. Я теперь не могу восстановить этого разговора, но темой его была моя картина… «Дайте ей паспорт, назовите ее «Уходящая Русь»9. По всей вероятности, Корин не мог и не считал уместным воспроизводить всей сути и деталей тогдашнего разговора с писателем. Ведь и сам разговор с писателем, и воспоминания о нем относятся ко времени «большой цензуры». Очевидно, что горьковское «переименование» за- 332 мысла не вполне согласовывалось с собственным отношением художника к избранной теме и «предмету изображения». Ведь оно подразумевало изменение акцентов в отношении к прошлому. Мог ли художник пойти на это – выразить коренное неприятие, безвозвратный «уход» прошлой «Руси», вместо изображения трагических событий прошлого? Мысль Горького о подмене названия могла опираться на контекст его собственного, иного отношения к жизненному материалу, избранному Кориным. Достаточно напомнить, что в начале 1930-х гг., например, в драматической дилогии «Егор Булычов и другие» и «Достигаев и другие» писатель в явно негативных, частью даже в сатирических, тонах изображал представителей церковного мира на рубеже революционных событий и Февраля и Октября 1917 г. Коринские персонажи совсем иного характера, они не жизненные банкроты (как игуменья Мелания и священник Павлин у Горького), не отрекаются от веры (как молодая служка Таисья во второй части драматического цикла), они «духоносны» в самом истинном смысле. И это качество в героях своего замысла художник сохранял всегда, до самых последних лет работы над ним. Почему же Корин не возражал? Обратим внимание на то, что из памятного разговора с Горьким художник передавал намек, по сути, на условность предлагаемого названия картины: в качестве ее «паспорта», т.е. для ее своеобразной легализации, «именования», приемлемого для официальной идеологии. Писатель, по всей вероятности, в первую очередь и хотел обезопасить работу художника: «дав паспорт» картине, нейтрализовать внимание цензуры (и всех наблюдателей), легализовать процесс работы и творческих поисков. В советские годы именно под горьковским именованием замысел Корина числился почти у всех исследователей. О первоначальном его, именно авторском, обозначении далеко не просто «забывали»: одни из намерений не портить «хорошую» репутацию художника, другие, даже пытаясь 333 «вписать» неортодоксального художника «горьковской рукой» – его подсказкой, в систему социалистического реализма, как художника, для которого «Русь идеалистических воззрений уходит в прошлое»10. Факты свидетельствуют о том, что покровительство Горького стало в какой-то степени охранной грамотой для художника. Всю первую половину 1930-х г. он успешно и напряженно работал над огромным числом портретов-эскизов, ни в чем принципиальном не меняя замысла. Ему не мешали, хотя в сводках секретнополитического отдела ОГПУ с 1934 г. он характеризовался с идеологической стороны явно в негативном плане: то «одним из гостей проповедовавшего религиозные воззрения художника М.В. Нестерова», то «продолжателем религиозно-философских идей» автора «Явления Христа народу» А.А. Иванова, считавшего «свое искусство служением Богу»11. С 1936 г. в жизни художника наступил «черный период»: после смерти Горького на него обрушился поток обвинений в том, что он и оторвался от действительности, и не участвует в развитии пролетарского искусства, «ушел в живописание реакционной среды»12. Его пытались выселить из мастерской, Третьяковская галерея отказалась от постоянной экспозиции его картин; ему предложено было выкупить собственные работы, приобретенные при Горьком, а теперь ставшие ненужными (и художник более 20 лет вынужден был выплачивать долги за них)13. Замысел «Реквиема» оставался невоплощенным по разным причинам. Но одна все-таки главная. В 1949 г. в письме к С.Н. Дурылину художник, откликаясь на выход его книги о Нестерове, своем учителе, с горечью писал: «Вы разворошили во мне многое, многое… А главное – мою рану – мою картину, о которой так много говорил Михаил Васильевич. Ему хотелось ее увидеть, чтоб она была написана… Он мне говорил: «Павел Дмитриевич, если Вы не 334 напишите ее, я Вам с того света буду пальцем грозить». Картина, в силу сложившихся для меня тяжелых обстоятельств, не написана, и впереди я не вижу никакого просвета»14. Внешние «тяжелые обстоятельства» – идеологические императивы советской системы, «большая цензура» – не позволяли Корину вернуться вплотную к работе над полотном «Реквиема», но суть его замысла оставалась прежней. Об этом, в частности, есть свидетельство в документе наблюдения за художником на памятном вечере 28 марта 1945 г. Тогда в ответ на оценки своих этюдов к большому замыслу, который всеми без оговорок назывался «Русь уходящая», Павел Дмитриевич, как записано в донесении, «метко» заметил, что «собравшиеся мало что поняли»: «Дело не в правдивости его, это не уходящая Русь, а Русь существующая, Русь кондовая, настоящая, которая никогда не умирала и не умрет. Она может страдать, ее могут угнетать, но уничтожить ее нельзя»15. Именно к сокровенной сути замысла проявляли огромный интерес молодые художники «сурового стиля» 1960-х гг. – Г.М. Коржев, Д.Д. Жилинский и др. П.П. Оссовский писал об их встрече в коринской мастерской: «Во время просмотра он не разрешал никому передвигать холсты, хоть на полсантиметра. Все сам. И очень волновался. Ведь сошлись два поколения, и ему очень важна была поддержка тех, кто идет следом <…>. «Холмогоров» нам понравился больше других холстов. Мы его выделили, сказав, что, по нашему мнению, это на уровне Веласкеса»16. По свидетельствам близких, в последний год жизни художник даже заказал механические леса для облегчения работы над исполинским холстом. Но они не пригодились. Замысел «Реквиема» остался только в этюдах, большая часть которых, как и этюды А.А. Иванова, это законченные, выдающиеся произведения. Вместе с нетронутым кистью огромным холстом они представляют собой «отложенную» временем грандиозную 335 картину. Как есть и в литературе советской эпохи «отложенные», задержанные временем выдающиеся произведения, потом возвращенные, через десятилетия. То доверие к таланту, которое мог проявить Горький, оберегая многих и многих, даже и в спорах, но, не «наступая на горло их собственной песне», даже и навлекая на себя раздражение Власти, было поистине благим и спасительным. Но императив времени действовали жестоко и опустошающе. Горький не мог их преодолеть, хотя и отстаивал свободу творческого сообщества. В 1965 г. с большим успехом прошла выставка работ П.Д. Корина в Нью-Йорке. Знаменательно, что открывалась она портретом А.М. Горького. О самом портрете даже вскоре после его создания много спорили. Не все его приняли: ведь художник изобразил знаменитого писателя неожиданно для многих не так, как чаще всего его тогда изображали – помпезно-приподнято, не столько живого человека, сколько символ, буревестника революции. Были разговоры и о том, что художник оклеветал писателя, показав его усталым и разочарованным. С течением времени объективное восприятие работы становится преобладающим. «Портрет А.М. Горького», созданный Кориным, был художественным открытием; он монументален, но это реалистически точный и проницательный портрет живого, умудренного опытом человека, за которым груз прожитых лет, даже их тяжесть, а не одни «достижения». Талантливейший художник почувствовал подлинного писателя поздних лет, болевшего горестями и испытаниями эпохи, переживавшего драму своего времени. На своем языке Корин убедительно и впечатляюще поведал о реальной сложности большого писателя и человека, которой многие современники не знали. Таким значительным был один из первых портретных опытов настоящего мастера. 336 Примечания «…Это не уходящая Русь, а Русь существующая… уничтожить ее нельзя» 1 (П.Д. Корин в донесениях управлений НКВД – НКГБ СССР. 1941–1945 гг.) // Отечественные архивы. 2000. № 2. С. 91–92. Ненарокомова И. Кровная связь с русской деревней: Павел Корин // Роман- 2 газета (Детская). – М., 2009. № 9. С. 4. 3 Тычков М. Павел Корин. Ненаписанный «Реквием» // Виноград. Православ- ный педагогический журнал. 2006. № 4 (16). См. статью на сайте pravmir.ru. 4 Там же. См. ряд этюдов к замыслу в изд.: Корин: Альбом / Авт.-сост. Л.И. Ро- машкова. – М., 1983. Ил. 1, 4–7. Иллюстрации произведений П.Д. Корина широко представлены в интернете на нескольких сайтах. См.: pravmir.ru; artsail.ru, а также других. П.Д. Корин. Об искусстве. Статьи. Письма. Воспоминания о художнике. – 5 М., 1988. С. 48. 6 Там же. С. 51. 7 Там же. 8 Архив А.М. Горького. Т. XV: М. Горький и Р. Роллан. Переписка (1916– 1936). – М., 1995. С. 215–216. 9 П.Д. Корин об искусстве… С. 51. 10 См. попытку такого толкования в кн.: Михайлов Н.А. Павел Корин. – М., 1982. С. 48. 11 Отечественные архивы. 2000. № 2. С. 72. 12 Тычков М. Павел Корин. Ненаписанный «Реквием». С. 13. 13 См. об этом в документах, опубликованных в журн. «Отечественные архи- вы» (2000. № 2). 14 П.Д. Корин об искусстве… С. 41. 15 Отечественные архивы. 2000. № 2. С. 92. 16 П.Д. Корин об искусстве… С. 197. 337 А.М. ГОРЬКИЙ И С.В. РАХМАНИНОВ М.М. Хорев (Нижний Новгород) В 2013 году общественность нашей страны будет праздновать 145-летие со дня рождения А.М. Горького и 140-летие со дня рождения С.В. Рахманинова. Этот год еще одной памятной даты – 70 лет со дня смерти композитора. О жизни и творчестве А.М. Горького и С.В. Рахманинова написано много научных исследований, материалов популярного характера. Наша статья – попытка внести свой вклад в характеристику взаимоотношений писателя и музыканта. Горький и Рахманинов… Первый – классик русской литературы, оставивший многим поколениям людей духовное завещание в виде огромного литературного наследства. Второй – гениальный русский композитор, величайший пианист и дирижер, один из наиболее разносторонне проявивших себя русских музыкантов своего времени, виртуоз мирового класса и незаурядный автор литературного наследия. Горький и Рахманинов были не только людьми искусства, но и общественными деятелями. В предреволюционные годы каждый из них принимал участие в благотворительных и иных общественных делах. Горький и Рахманинов жили и творили в одно и то же время: они даже начали свою творческую жизнь одновременно – в 1892 году. Сергей Рахманинов 21 марта – 4 апреля 1892 года создал одноактную оперу «Алеко» по мотивам поэмы Пушкина «Цыгане». Это была его дипломная работа. 29 мая того же года он окончил Московскую консерваторию по классу свободного сочинения (композиции) и удостоился большой золотой медали. Его имя 338 было занесено золотыми буквами на мраморную доску в Малом зале консерватории. А 12 сентября 1892 года никому не известный Алексей Пешков в тифлисской газете «Кавказ» под псевдонимом М. Горький опубликовал первый рассказ – «Макар Чудра». Как происходило духовное сближение А.М. Горького и С.В. Рахманинова? Где и когда встречались они лично? При каких обстоятельствах и каковы были их взаимоотношения? На эти и другие вопросы отчасти можно найти ответы в эпистолярном и литературном наследии Горького и Рахманинова, в «Летописи» и «Хронографе» их жизни и деятельности, а также в воспоминаниях, письмах и летописях жизни и творчества их современников. Например, Ц.С. Рацкая, говоря о роли музыки в жизни Горького, утверждает, что его «огромное творческое наследие… было плотно насыщенно музыкой». Ее книга «Музыка в жизни и творчестве А.М. Горького» написана на основе известных воспоминаний Н.Д. Телешова, А.А. Спендиарова и И.А. Добровейна. В воспоминаниях Телешова и Спендиарова воспроизводятся впечатления очевидцев о восприятии М. Горьким музыки Рахманинова в его исполнении, а из воспоминаний И.А. Добровейна читатель узнает о музыке С. Рахманинова в исполнении этого пианиста и о том, какие чувства она вызывает у Горького1. В книгах В.А. Васиной-Гроссман2 и в работах композитора, музыковеда, профессора Ленинградской консерватории Б.В. Асафьева3, указано, что определенное влияние на раннее творчество С. Рахманинова оказало его знакомство с ранними произведениями М. Горького – «Песня о Буревестнике», «Песня о Соколе», «Девушка и Смерть», «Старуха Изергиль». Эти ранние произведения Горького, окрашенные романтическим пафосом, в известной степени повлияли на создание таких романсов, как «Весенние воды», «Сирень», «У моего окна». 339 В воспоминаниях троюродной сестры С. Рахманинова (средней из трех – Л.Д. Ростовцовой, урожденной Скалон, 1874–1962), мы находим подтверждение: «…он [С. Рахманинов] был в приятельских отношениях с Алексеем Максимовичем Горьким»4. «География» встреч Горького и Рахманинова в 1900–1916 годах представляет немалые трудности для исследования. Писатель и композитор, как известно, «не были столичными жителями. Горький, хотя и жил в Нижнем Новгороде, часто менял свое пристанище, проводя несколько месяцев в году то на юге в Крыму, где он лечился от легочного заболевания, то наезжая в Москву и Петербург, где его ждали неотложные литературно-издательские, общественные и иные дела. В маршруты Горького со всей бесцеремонностью вмешивалось полицейское начальство, не ослаблявшее надзора за писателем. Постоянные ограничения в передвижении, не говоря о нескольких скандальных арестах, отравляли жизнь Горького в России до его отъезда за границу»5. У Рахманинова в родном отечестве не было своего постоянного дома, и он, как вечный странник, колесил по России между Москвой, Петербургом, Ялтой, Ростовом и многими другими населенными пунктами, где он обычно оставался у родных на лето, или где он давал или частные уроки музыки, или концерты, в том числе с благотворительной целью. Начиная с 1899 года Рахманинов совершает концертные поездки в Западную Европу и Америку. При всем несовпадении обстоятельств и уклада жизни, можно отметить несколько постоянных мест, где Горький и Рахманинов встречались в общем кругу или наедине друг с другом. Такими местами были Ялта и Олеиз в Крыму, дом Телешова в Москве, где собирались знаменитые «Среды», в Италии, на острове Капри, в квартире А.М. Горького в Петрограде. Когда и где впервые познакомились друг с другом М. Горький и С. Рахманинов? «Летопись жизни и творчества А.М. Горького» 340 указывает лишь последние годы их встреч, отношений и общих дел, а именно: «1914–1916»6. «Хронограф жизни и деятельности С.В. Рахманинова» упоминает их встречу всего лишь один раз: «в 1900 г.»7. «Весной 1900 г. Московский Художественный театр совершил гастрольную поездку в Крым – в Севастополь и затем в Ялту, где нас ждал почти весь русский литературный мир, который, точно сговорившись, съехался в Крым к нашим гастролям, – рассказывает один из основателей и руководителей МХАТа К.С. Станиславский. – Там были в то время: Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк, Чириков, Станюкович, Елпатьевский и, наконец, только что прославившийся тогда Максим Горький, живший в Крыму из-за болезни легких. Кроме писателей, в Крыму было много артистов, музыкантов, и среди них выделялся С.В. Рахманинов»8. 23 апреля 1900 года в Ялте шел последний спектакль МХАТа. Поставлена во второй раз пьеса Чехова «Чайка». Присутствовавшему на спектакле Чехову была устроена грандиозная овация и преподнесен адрес от ялтинцев и приехавших в Ялту деятелей литературы и искусства. Под адресом сто восемьдесят пять подписей. Среди них – А.М. Горький и С.В. Рахманинов. Именно в Ялте, где находился на лечении А.П. Чехов, которого навещали многие деятели литературы, культуры и искусства, в том числе А.М. Горький и С.В. Рахманинов, и произошло первое их знакомство. Вторая встреча Горького с Рахманиновым относится к 1902 году. Об этом вспоминал выдающийся композитор А.А. Спендиаров: «Горький жил летом 1902 г. в Крыму в 14 верстах от Ялты, по дороге к Алупке, в имении Токмаковых — Олеиз. В то время Ялта была средоточием литературных и музыкальных сил. Лев Толстой – в Гаспре, Чехов – в Ялте, Шаляпин целые дни прово- 341 дил у Горького. Рахманинов, Андреев, Телешов, Бунин, Шмелев, Скиталец, – да разве упомнишь всех, кого я встречал у Горького». По словам Спендиарова, «в Петербурге, на Кронверкском проспекте, я видел у Алексея Максимовича Горького Скрябина и Рахманинова, которые много играли ему. Горький очень любил музыку и больше всего фортепьяно»9. Третья и четвертая встречи Горького и Рахманинова произошли в Москве в 1904 году. 17 января 1904 года в новом здании Художественного театра в Камергерском переулке, в день рождения А.П. Чехова, была сыграна его пьеса «Вишневый сад». На премьере присутствовали С.В. Рахманинов, В.Я. Брюсов, Андрей Белый, Д.В. Философов, М. Горький, В.С. Миролюбов, Ф.И. Шаляпин10. Писатель Н.Д. Телешов, вспоминая одну из очередных «сред», на которой пел Шаляпин под аккомпанемент Рахманинова, где среди других был и А.М. Горький, пишет, что «эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении – это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов». Телешов добавляет (и это для нас очень важный момент): «Горький музыку Рахманинова тоже знал, о некоторых любимых им рахманиновских фортепианных прелюдиях говорил, что он [Рахманинов] хорошо «слышит тишину»11. В дальнейшем С.В. Рахманинов и А.М. Горький встречаются на острове Капри в 1907–1908 годах. В своей книге «Горький в Италии» Л.П. Быковцева пишет, что «в окружении Горького каприйских лет было немало артистов, музыкантов, певцов», в том числе и С.В. Рахманинов12. В предреволюционные годы М. Горький и С. Рахманинов участвовали в организации концертов: в пользу голодающих (1911); на юбилее (25 лет со дня первого выступления) Ф.И. Шаляпина (1915); в пользу беженцев (1916)13. Учреждали и создавали «Рус- 342 ский музыкальный фонд. Общество для пособия нуждающимся музыкантам и их семьям». Создание было инициативой двоюродного брата С.В. Рахманинова – известного музыкального и общественного деятеля Александра Ильича Зилоти, горячо поддержанного А.М. Горьким. Устав Общества был официально утвержден 7 июня 1916 года в квартире Горького. Там же 25 сентября состоялось организационное заседание «РМФ». Председателем общества был избран Зилоти, почетным председателем – Горький. Среди учредителей общества [всего 12 человек] был и С.В. Рахманинов. «Однако приток средств был недостаточен для разворота деятельности Общества в желательном объеме. Помог Рахманинов, широко и благородно, как все, что он делал», — вспоминала З.А. Прибыткова14. Писал ли Горький о Рахманинове? Да, писал. Имя С. Рахманинова дважды было упомянуто М. Горьким в его публицистике. Первый раз – в 1917 году в книге «Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре». Второй – в «Предисловии к изданию сочинений А.С. Пушкина ­на английском языке». Это предисловие было впервые напечатано­ (не полностью) в газете «Правда» под заглавием «Горький о Пушкине». Первый раз М. Горький упоминает имя С.В. Рахманинова в связи с отправкой на фронт артистов, художников, музыкантов батальонным комитетом Измайловского полка в количестве 43 человек, среди которых, по твердому убеждению писателя, «есть чрезвычайно талантливые, культурно-ценные люди». «…Я должен сказать, – пишет Горький, – что для меня писатель Лев Толстой или музыкант Сергей Рахманинов, а равно и каждый талантливый человек, не равен батальонному комитету измайловцев». «…Нет, я всей душой протестую против того, чтоб из талантливых людей делали скверных солдат». <…>15 343 Второй раз Горький упоминает Рахманинова как одного из авторов музыки к произведениям А.С. Пушкина. Он пишет: «…Известно, что музыка пользуется лишь наиболее гениальными произведениями искусства слова и наиболее глубокими по смыслу легендами народа. Музыка использовала в форме опер целый ряд вещей Пушкина: «Руслан и Людмила», «Пиковая дама», «Дубровский», «Евгений Онегин», «Золотой петушок», «Царь Салтан», «Борис Годунов», «Цыгане», «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь», «Алеко» – все эти оперы написаны на текст Пушкина крупнейшими композиторами России: Глинкой, Чайковским, Мусоргским, Римским-Корсаковым, Рахманиновым…» [24, 256]. Одна из последних встреч А.М. Горького и С.В. Рахманинова произошла на квартире Горького в Петрограде в начале марта (конец февраля по ст. ст.) 1916 года. В письме к Е.П. Пешковой, которая хотела попросить С.В. Рахманинова дать концерт в пользу детей беженцев, Горький пишет: «Письмо твое запоздало, – ­Рахманинов уехал уже. Он был у меня, и я, конечно, мог бы передать ему твою просьбу, однако, уверен, что успеха она не имела бы. От участия в нашем концерте он отказался. Как все хорошие люди, он очень устал, измучен, запутался в разных вопросах, и люди – ­«публичность» – противны ему»16. Кстати, Рахманинов трижды посещал Нижегородскую губернию, в том числе и родной город писателя: в июне 1892 и 20 декабря 1910 года Сергей Васильевич побывал в Нижнем Новгороде, а в 1897 году – четыре месяца – с 15 мая по 11 сентября – провел в имении Игнатово у троюродных сестер Н.Д., Л.Д. и В.Д. Скалон (в бывшем Княгининском уезде, теперь – село Игнатово –­ в Сергачском районе)17. Бывал ли Горький на «малой родине» Рахманинова? В усадьбе Семеново Жгловской волости Старорусского уезда Новгородской губернии, где родился Рахманинов, писатель, конечно, не был. Как 344 и в усадьбе Онег, где прошли детские годы Рахманинова. Но Горький дважды был в июле-августе 1904 года в г. Старая Русса18. С тех пор как в 1917 году Рахманинов отправился в концертную поездку по Западной Европе и Америке и остался за рубежом ­до конца жизни, пути писателя и композитора не пересекались больше. Однако в их общей биографии (с 1900 по 1917 год) осталось еще много неизвестного и в отношении их личных встреч, и в оценке, и в осмыслении сотрудничества в «Русском музыкальном фонде». Тема «А.М. Горький и С.В. Рахманинов» еще далеко не исчерпана и предоставляет широкое поле деятельности для исследователя. Примечания 1 Рацкая Ц.С. Музыка в жизни и творчестве А.М. Горького. – М., 1985. С. 42, 43, 53, 54. 2 Васина-Гроссман В.А. Русский классический романс XIX века. – М., 1956. С. 308, 313, 314. 3 Асафьев Б.В. С.В. Рахманинов. / Воспоминания о Рахманинове. В 2 т.. Изд. 5-е, доп. – М.: Музыка, 1988. Т. 2. С. 385, 386. 4 Ростовцова Л.Д. Воспоминания о С.В. Рахманинове. / Воспоминания о Рах- манинове. В 2 т. Изд. 5-е, доп. – М.: Музыка, 1988. Т. 1. С. 237. 5 Нинов А.М. Горький и Ив. Бунин. История отношений. Проблемы творче- ства: Моногр. – Л.: Сов. писатель, 1984. С. 129. 6 Летопись жизни и творчества А.М. Горького. – М., 1958. Вып. 2. С. 573, 615; Летопись жизни и творчества А.М. Горького. Вып. 3. – М., 1959. С. 190. 7 Хронограф жизни и деятельности С.В. Рахманинова. / В кн.: С.В. Рахмани- нов в Ивановке. Сб. мат-лов и док-тов. – Воронеж, 1971. С. 278. 8 Станиславский К.С. Собр. Соч. в 8 т. – М., 1954. Т. 1. С. 233; М., 1960. Т. 7. С. 171. (Письмо С.В. Флерову от апреля (после 16-го) 1900. Ялта). 9 Спендиаров А. А.М. Горький в Крыму. / Сб. «Горький и Армения». – Ереван, 1968. С. 107, 121. 345 10 Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. – М., 1955. С. 622; Информация в «Крымском курьере» 1900, № 90. 11 Телешов Н.Д. Записки писателя: Воспоминания и рассказы о прошлом. – М., 1958. С. 306, 307. 12 Быковцева Л.П. Горький в Италии. – М., 1979. С. 115. 13 С.В. Рахманинов в Ивановке… С. 282; Горький М. ПСС. Письма в 24 т.– М., Наука, 2004. Т. 11. С. 436; – М.: Наука, 2006. Т. 12. С. 9, 257, 277, 352. 14 Александр Ильич Зилоти 1863–1945: Воспоминания и письма. – М., 1963. С. 202, 316–318. 15 Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. – М. 1990. С. 117. 16 Горький М. ПСС Письма в 24 т. Т. 12. С. 15, 283. 17 Хорев М.М. Год Рахманинова на земле нижегородской (накануне события). // Нижегородская правда. 1997. 23 янв. С. 4. 18 346 Смирнов В.В. М. Горький в Старой Руссе. – Новгород, 1956. Музеи А.М. горького, архивы 347 А.М. ГОРЬКИЙ: «СОЧИНЕНИЕ» ДОМА (К ДАЛЬНЕЙШЕМУ ИЗУЧЕНИЮ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ ПАМЯТНЫХ «ГОРЬКОВСКИХ МЕСТ» НИЖНЕГО НОВГОРОДА) Т.А. Рыжова (Нижний Новгород) Исследование феномена города в русской литературе с использованием локально-исторического метода, ставшего заметной частью современной гуманитарной мысли, в литературоведении актуализировало проблему конкретики литературного краеведения, памятниковедения. В основе этого метода – тезис Н.П. Анциферова, который он сформулировал в своей работе, посвященной Петербургу: «от города к литературному памятнику», мотивируя эту установку тем, что «быль» и «миф» города «остаются неотделёнными и, может быть, неотделимыми»1. При решении задачи дальнейшего изучения Нижнего Новгорода как города Горького под «былью» следует понимать многоплановую жизнь города периода А.М. Горького (1868–1936), под «мифом» – индивидуальное восприятие города писателем и особенности отражения им образа города в его творчестве. Уникальное положение, можно сказать, знаковое «российское» расположение Нижнего Новгорода на месте слияния двух крупных рек России – Оки и Волги, которые во многом обеспечивают город энергией, обусловливают разнообразие людей, языков, занятий, позволяют нижегородцам из века в век жить «от приключения к приключению»2, отразилось в творчестве Горького как тема взаимоотношений жизни человека города, самого города с природой. В мировой литературе это распространенная тема. Замечено, что ха- 348 рактер изображения подобных отношений зависит не столько и не только от индивидуальности писателя, сколько от особенности города. Так, Бальзак, рисуя Париж, мало уделял этому внимания, но Диккенс, описывая туманный Лондон, достаточно ярко раскрыл эту тему, как и Достоевский тонко прочувствовал связь Петербурга и его призрачной, меняющейся среды3. Для Горького главный природный объект в Нижнем – Волга. За ней в русском языке одним из основных определений закрепилось – раздольная. С ним соединены мотивы перепутья и любования большими просторами. В Нижнем Новгороде признанное место наслаждения Волгой – нижегородский Волжский откос – правый обрывистый берег реки, с высоты которого, с городской набережной, открывается вид на Волгу, на заволжскую ширь. Откос сегодня учтен как объект культурного наследия (памятник истории и культуры) государственного, регионального значения. Международное бюро культурных столиц по итогам голосования граждан (2008 г.) признало культурный ландшафт Волжского откоса одним из «семи чудес Нижегородской области»4. Это природное живописное пространство восхищало многих известных деятелей культуры и искусства. Традиционный набор литературных памятников, к которому «от города», от Откоса, шли исследователи-первооткрыватели его как «горьковского места»: «В людях», «Время Короленко», «Н.Е. Каронин-Петропавловский», письмо Горького К.П. Пятницкому 1903 года о покушении на него ночью на Откосе. Современный взгляд на тексты этих произведений обнаруживает новые темы, обогащающие представление образа Откоса в наследии Горького, диктует необходимость при работе с темой исключить полную персонификацию автора с его литературным героем («В людях»), требует более широкого использования воспоминаний современников писателя в атрибуции Откоса как «горьковско- 349 го места», фиксирует возможность обогащения реального комментария неожиданными сюжетами, которые опосредовано связаны с художественным творчеством Горького (О. Ивина-Лошакова «Ледоход», воспоминания других современников 1928–1935 гг. и др.). Преследуя цель выявления «новых смыслов» Откоса обратим внимание на эпистолярное наследие Горького начала XX века, в котором отразился примечательный эпизод нижегородской биографии писателя 1901 года, обозначенный им самим как «припадок чувства собственности»5, проявившийся в намерении писателя выстроить на Откосе свой дом. На наш взгляд, исследование этого биографического материала в связи с творчеством писателя тем более значимо, что подобный «припадок» был не только не характерен, а скорее исключителен для Горького, в течение всей жизни не имевшего собственного жилища. Тема собственного дома в Нижнем Новгороде в переписке Горького впервые возникает летом, в начале июля 1901 года. В письме к К.П. Пятницкому он поначалу коротко замечает: «Хочу покупать дом, то есть не дом, а место для дома, но такого места нигде нет»6. Неясные намерения через месяц приобрели конкретность: 10 августа он пишет своему издателю: «На краю города, на откосе, продается 20 с(аженей) земли, кою я хочу купить, дабы выстроить себе жилище на ней. Это – неприятная история, но, должно быть, она необходима. Многие советуют сочинить дом, ибо де тогда из Ниж. не вышлют – раз, престиж поднимется – два, семья обеспечивается – три. Семья настаивает, она давно носится с идеей домовладения. Если к этому прибавить, что мы не могли найти себе квартиры и остаемся на старой, где нам чертовски тесно и холодно, то – настроение за устройство дома. Я на сие согласен под условием, что после смерти моей дом этот поступит в собственность ремесленного общества, а до смерти я устрою в нем музей прикладных искусств и «библиотеку для самообразования», составленную 350 по «программам для домашнего чтения». Вот. Вся эта музыка, т.е. постройка дома, будет стоить не менее 15 000 р., ибо в этой местности можно строить только каменные дома. Чорт бы драл все это. Ну, так вот, – сообщите мне, могу ли я достать сии деньги. Если не сойдется – к чорту дом! Мне это будет не особенно неприятно»7. На Откосе действительно продавалась земля, что было связано с процессом его благоустройства, в котором решающую роль сыграл император Николай I, в свое время отдавший распоряжение застраивать это место каменными домами фасадами к Волге и разбить вдоль него сад (до этого на Откос выходили неприглядные тылы усадеб, сюда сливали нечистоты). Район, выбранный Горьким, был разбит на кварталы под застройку еще в конце XVIII века, но и в 1901 году, в начале XX века, был занят в основном садами и немногочисленными особняками местных богатых людей, расположившимися по верхней набережной реки Волги8. Среди домов М.К. Кашиной, Д.М. Бурмистрова, А.А. Кузнецова, А.М. Весовщиковой, А.А. Хохлова и других, дом С.М. Рукавишникова выделялся своей трехэтажной величиной, добротной отделкой, зеркальными окнами, сложным лепным декором9. Облюбованный Горьким Откос, его набережная уже стали местами для прогулок нижегородцев всех сословий, для больших городских праздников с размахом, с иллюминацией и духовыми оркестрами. В приведенном письме Горького нетрудно заметить его неоднозначное, даже противоречивое отношение к задуманному делу. По времени письма к Пятницкому о намерении строить дом совпадают с интенсивной творческой работой над пьесой «Мещане». В ней понятия «дом», «домовладелец», «хозяин» глубоко обдумываются писателем. Конечно, позиции персонажей пьесы не могут быть полностью адекватны суждениям автора, но они, в свете нашей темы, важны как факт постоянных размышлений Горького по этому поводу в период «сочинения» собственного дома. 351 В пьесе дом антропоморфен: он словно откликается на события жизни своих обитателей. Здесь проявился прием, характерный для более позднего Горького («Детство», «В людях»), когда дом является немаловажным, почти одушевленным действующим лицом художественного произведения. Хозяева дома и жильцы не единодушны по отношению к нему. «Лучше замерзнуть на ходу чем гнить на одном месте», – замечает один из них [VII, 84]. Обитатели жилища советуют друг другу: «Уйдите скорее из этого дома, не ходите в этот дом, здесь нездорово, здесь вам расстроят душу» [VII, 70]. Духовная пустота дома Бессеменова обладает свойством овладевать увеличивающимся пространством. Сын хозяина дома обескураженно и зло констатирует: «…когда француз или англичанин говорит: Франция! Англия!.. он непременно представляет себе за этим словом нечто реальное, осязаемое… понятное ему… А я говорю – Россия и – чувствую, что для меня это – звук пустой. И у меня нет возможности вложить в это слово какое-либо ясное содержание» [VII, 24]. Пятницкий, представляя особенности характера и повседневного быта Горького, крайне резко раскритиковал его письмо о доме, жестко-иронично развив в деталях замысел писателя: «…в розовых клубах…тумана Вам рисовалось удивительное здание, выросшее на самом краю Откоса: дом-музей, где собраны картины, книги и мраморные статуи, все сокровища науки и искусства, открытые всем и каждому… От дома на ту сторону Волги должен тянуться мост, тот самый мост, о котором не без основания думал еще Манилов…» Мысль о музее Пятницкий всерьез нашел прекрасной, заслуживающей внимания: «Такой музей действительно должен стоять на Откосе. Лучшего места не найти во всей России». Он обратил внимание, что на осуществление утопического проекта потребуются большие средства: «…не тысячи, а миллионы», посоветовал иметь достаточные деньги для того, чтобы снимать 352 в будущем подходящее жилье. Чтобы окончательно охладить писательские фантазии, Пятницкий подробно изложил состояние финансовых дел. Оказывается, Горький раздал большую часть своих денег в долг, остальные – еще нужно заработать на новом издании. Вывод делового человека был конкретным: писатель – «добрейшая душа», но его деньги текут, «как вода из решета», он «чудовище расточительности»10. Уже 21 сентября, после получения письма Пятницкого Горький, практически и творчески обдумав ситуацию, полностью изменил планы. Своему издателю-попечителю он сообщил: «Насчет дома – со мной уже прошло. Это был маленький припадок чувства собственности, а теперь я не хотел бы даже, чтоб мне подарили дом»11. Примечательно, что 24–25 сентября писатель завершил «Мещан» финальной репликой о тщетности житейской суеты, подводящей итог «стояния» дома в пьесе: «…которые – разбежались, которые – плачут… Чудаки!» [VII, 24]. Исследование нижегородского Откоса в связи с биографией и творчеством А.М. Горького, как видно из сказанного, имеет значительный потенциал. Ориентируясь на дальнейшее изучение «горьковских мест», логично обратить внимание на опыт зарубежных литературоведов и культурологов, которые не были связаны в своей работе условностями государственной идеологии и объективно имели больше времени на интерпретацию памятных мест писателей, живущих в более ранние эпохи, чем Горький. Когда в 1928 году в Нижнем Новгороде была издана скромная брошюра А.Н. Сигорского «По горьковским местам» (Губоно), в Англии четырьмя годами ранее вышло в свет солидное (377 стр.) исследование Б. Ченселора «Лондон Чарльза Диккенса» с развернутой картиной Лондона, состоящей из детальных характеристик отдельных частей города, домов, улиц, связанных с жизнью и творчеством Диккенса. Автор исследования заметил о Госуэлл-стрит, 353 что для отдельных лиц эта улица может представлять различный интерес, но «для всего мира это местожительство Пиквика», героя Диккенса. В Нижнем Новгороде мы встречаем факты подобного внимания мира к фрагментам сохранившегося на сегодня старого города как к городу Горького. Лондон уже давно убран мемориальными досками, информирующими об отношении конкретного городского места к Диккенсу. На этом фоне самым большим успехом пользуется памятный знак с убедительной надписью: «Чарльз Диккенс здесь не жил». Вернувшись к нижегородскому Откосу с озабоченностью интерпретатора исторических памятных «горьковских мест», обратим внимание на то, что и Горький никогда «здесь не жил», но хотел бы, собирался. Однако, для того чтобы иметь право на юмор в памятном знаке – а деловой Нижний Новгород мог бы быть только украшен им – необходимо проделать в наше время серьезную работу по изучению «горьковских мест», найдя их новый сегодняшний смысл. М.М. Бахтин подчеркивал, что само время – ­интервал отдаленности одной культурной эпохи от другой – имеет характер преобразующей силы в том смысле, что усиливает контрасты между ними, позволяет раскрыть «смыслы», которые остались неосознанными в ней самой11. Для решения задачи создания современной, наиболее полной атрибуции памятных «горьковских мест», которая в идеале может представить «город Горького» с точки зрения настоящего времени, известный опорный тезис литературоведа исследователю памятников, видимо, следует развить далее: «от города – к литературному памятнику – к городу писателя». Анциферов Н.П. Проблема урбанизма в русской художественной литерату- 3 ре. – М., ИМЛИ РАН, 2009. С. 384–412. 4 Список памятников истории и культуры Нижегородской области на 01.01.2000 г.; НТА – Приволжье 04.09.2008 г. С. 1; Постановление правительства Нижегородской области от 25 декабря 2007 г. № 517 «Об утверждении границ территории объектов культурного наследия (памятников истории и культуры) регионального значения – … Нижегородского откоса…, в г. Нижнем Новгороде и режима использования земель в утвержденных границах». 5 Горький М. ПСС. Письма. – М. Т. 2. С. 164. 6 Там же. С. 143. 7 Там же. С. 149. 8 См. фотографии с видами Откоса к. XIX – нач. XX вв. работы М.П. Дми- триева (КП – 10893, ф-202; КП-10901, ф-63; КП-11005, ф-83 и др.), А.О. Карелина (КП-17188; КП-18088; КП-16518) – фондовое собрание ГУК НО «Государственный музей А.М. Горького». 9 Нижегородский край. Адресная и справочная книга Нижнего Новгорода и Нижегородской губернии на 1901 год. – Н. Новгород, 1901. С. 52. 10 Переписка А.М. Горького в 2 т. – М.: Худож. лит., 1986. С. 181–184. 11 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. – М., 1986. С. 352. Примечания 1 2 Анциферов Н. Быль и миф Петербурга. – Пг., 1924. С. 5. А.М. Горький нижегородских лет. Воспоминания. Сост. А.И. Елисеев. – Горький: ВВКИ, 1978. С. 96 354 355 ГОРЬКОВСКАЯ ТЕМА В КОНТЕКСТЕ МАТЕРИАЛОВ ЭКСПОЗИЦИИ ЛИТЕРАТУРНОГО МУЗЕЯ «КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ НИЖНЕГО НОВГОРОДА НА РУБЕЖЕ XIX – НАЧАЛА XX ВЕКОВ» Е.Г. Агафонова (Нижний Новгород) Имя всемирно известного писателя Алексея Максимовича Горького – важная составная часть представления о Нижнем Новгороде. Его талант, слава, яркая индивидуальность, творчество работают на привлекательный образ (имидж) города. А.М. Горький – «живой персонаж» в современной жизни нашего города, России и мира, своеобразный «бренд», способствующий узнаваемости образа Нижнего Новгорода в мировом культурном пространстве1. «Горьковская тема» – это то, чем нижегородский Литературный музей прежде всего ценен для российских и зарубежных посетителей. В основе концепции Литературного музея лежит биография Горького, поскольку в ней отражаются развитие личности и отношение писателя к социальной действительности, а биографические связи способствуют углублению понимания его творчества. Введение в экспозицию Литературного музея материалов, рассказывающих о культурной жизни Н. Новгорода конца XIX – ­начала XX веков, позволило говорить о нижегородских истоках культуры и знаний писателя, о восприятии и преемственности Горьким лучших её традиций. Это – материалы о жизни и творчестве писателей: П.И. Мельникова (А. Печерского), В.Г. Короленко; поэтов: Л.Г. Граве, И.С. Рукавишникова, А.Д. Мысовской; фотографов-художников А.О. Карелина и М.П. Дмитриева, музыканта В.Ю. Виллуана. 356 Важно отметить, что подобный подход отвечает высказанному А.М. Горьким в 1928 г. желанию создать в Нижнем Новгороде музей писателей-нижегородцев. В письме в редакцию сборников «Литературное наследство» А.М. Горький, подчёркивая важность историко-литературных публикаций, советует «обследовать нижегородский литературный музей, где возможны документы Даля, Боборыкина, Добролюбова, Мельникова-Печерского» [30, 252]. В настоящее время ГУК НО «Государственный музей А.М. Горького располагает обширным собранием, насчитывающим 100 000 единиц хранения, а также домом – объектом культурного наследия регионального значения. В своей книге краевед и знакомый А.М. Горького Ф.П. Хитровский отмечал, что «этот дом со своеобразной жизнью его владельцев остался в памяти писателя (А.М. Горького) на всю жизнь»2. «Нижний Новгород – город купеческий, о нём сложена поговорка: «Дома – каменные, люди – железные», – вспоминал А.М. Горький [25, 298]. «Железные люди» – герои М. Горького, а их дома – место действия его произведений. Таким образом, помогая интерпретировать произведения писателя, эмоционально и интеллектуально вовлекая посетителя в их замысел и действие, дом утвердил своё место как неповторимый музейный объект. Современная экспозиция музея располагается на втором этаже здания, в восьми залах, бывших жилых комнатах старинного купеческого особняка Варвары Михайловны Бурмист­ ровой. В связи с этим музеем были решены следующие задачи: – представить здание Литературного музея как часть экспозиции, посвящённой А.М. Горькому и писателям-нижегородцам; – тактично вписать экспозиционные материалы в интерьеры особняка 2-й половины XIX века. Выбранный музеем проблемно-тематический принцип построения экспозиции позволил в образной форме показать исто- 357 рические, социальные и культурно-нравственные процессы, происходившие в Нижнем Новгороде во 2-й половине XIX – начале XX века, и на этом фоне представить нижегородские впечатления писателя, положенные в основу его художественных и публицистических произведений. В экспозиции, расположенной в парадных залах, нет традиционных музейных витрин. Экспозиционные комплексы, выполненные в виде музейных натюрмортов, не заслоняют искусно декорированные стены. В старинных фотографиях, документах, характерных предметах материальной культуры воссоздан облик российского провинциального города – «красивого и бойкого», по выражению одного из героев горьковской повести «Фома Гордеев». Именно горьковский текст выступает как комментарий к представленным в экспозиции документам. На фотографиях жители старого города: люди разных сословий, профессий, обычные люди, общественные и художественные деятели. Их внешность напоминает облик горьковских персонажей: «коренастый волжанин с широким, монгольского типа скуластым лицом» [III, 535], «дама, изящная, как статуэтка на подзеркальнике» [XIV, 387] и т.д. Рассказывая о быте и нравах горожан, Горький не без иронии замечал: «в провинции живёшь, как под стеклянным колпаком, все знают о тебе, знают, о чём ты думал в среду около двух часов и в субботу перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся, если ты не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей» [XVI, 246]. В экспозиции фотографии тех, кого в городе знали, и о ком писал в своих произведениях А.М. Горький: нижегородский архиепископ Хрисанф (В.Н. Ретивцев), упоминаемый в повести «Детство», в рассказах: «Как я учился», «О первой любви», в статье «Беседы о ремесле»; знаменитый нижегородский миллионер Н.А. Бугров – герой одноимённого горьковского очерка; краевед и обществен- 358 ный деятель А.С. Гациский, которому посвящён рассказ «Исключительный факт». В Нижнем Новгороде жили и по разным причинам оставались здесь жить представители московского и петербургского дворянства, демократической интеллигенции, которые развивали и воспитывали у горожан художественный вкус, интерес к книге и печати. Двое из них являются гордостью русской литературы: П.И. Мельников (А. Печерский) и В.И. Даль. Писателю П.И. Мельникову (А. Печерскому) в Литературном музее посвящён отдельный зал. Как показал опыт работы с посетителями, его существование в контексте литературной экспозиции является целесообразным и оправданным. Восприятию произведений П.И. Мельникова (А. Печерского) помогает театральность художественного решения, позволившего использовать возможности внутренней архитектуры зала, богато украшенного лепниной и бархатными французскими гобеленами. Особый акцент в экспозиции создают рисунки Петра Михайловича Боклевского, первого иллюстратора произведений МельниковаПечерского. По просьбе А.М. Горького рисунки были приобретены у дочери художника – Марии Петровны Лихаревой и переданы в дар музею писателем в 1930-м году. Говорить о Горьком – это значит говорить и о времени, в котором жил писатель. Литературная, театральная, музыкальная жизнь города, свидетелем которой был молодой Алексей Пешков, затем писатель Максим Горький, представлена в парадном Белом зале музея. Не вдаваясь в подробности экспозиционного повествования, остановлюсь лишь на отдельных эпизодах, связанных с некоторыми событиями и людьми, окружавшими А.М. Горького в нижегородские годы. Биография и писательский мир создаются в экспозиции путём соединения различных артефактов. Логически продуманная ком- 359 бинация предметов даёт возможность ярко и образно представить вечера, проведённые А.М. Горьким в квартирах нижегородской интеллигенции. В одном из своих рассказов он так описал обстановку дома, где регулярно устраивали подобные собрания: «Всюду масса каких-то бесполезных вещей, но все они, в этой большой, уютной комнате, являются необходимыми; каждая – точно слово в песне. Драпировки на окнах и дверях пропитаны запахом духов и хорошего табака» [XIV, 386]. Большой популярностью в Нижнем Новгороде пользовался «литературный салон» поэтессы А.Д. Мысовской, где собирался цвет нижегородской интеллигенции, обсуждались темы социальной и культурной жизни города, творчество писателей, поэтов, учёных, музыкантов, художников. Сама Мысовская писала лирические стихи и басни, юмористические оперетки и эпиграммы, переводила с польского и французского языков. А.М. Горький лично знал многих участников её «пятниц»: поэтов И. Рукавишникова и Б. Садовского, писателей Е.Н. Чирикова, Н.Ф. Анненского и С.Я. Елпатьевского. Позднее А.М. Горький рассказывал, как В.Г. Короленко при разборе его произведений с иронией упоминал Мысовскую: «Если бы это написала барышня, слишком много прочитавшая стихов Мюссе да ещё в переводе нашей милой старушки Мысовской, – я бы сказал барышне: «Недурно, а всё-таки выходите замуж!» Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать нежные стишки – это почти гнусно, во всяком случае, преступно» [XVI,244]. Почувствовать богемную атмосферу дома Мысовской помогают посетителю предметы той поры: дамский веер, изящная курительная трубка, вырезанная в виде головы Мефистофеля, чернильницы, гусиные и страусиные перья, различные мужские и дамские принадлежности, акварель Т. Карелиной к драме Шиллера «Вильгельм Телль» – иллюстрация к воспоминаниям поэтессы – ­участницы до- 360 машних спектаклей. На первый взгляд может показаться, что предметы оказались рядом случайно, в действительности они несут важную функцию, воссоздавая вещественный мир эпохи. О некоторых деталях быта «салона» Мысовской воспоминал его завсегдатай поэт и прозаик И.С. Рукавишников: «Она ругала меня декадентом, но самого меня любила и приваживала в свой салон. К ней собирались по пятницам. Крепко врезались в память двенадцать кошек, поднос с табаком и гильзами на столе и ворчливо приветливый бас хозяйки»3. И. Рукавишников неоднократно бывал и в доме своей родственницы В.М. Бурмистровой (урожденной Рукавишниковой). Её дом (ныне здание Литературного музея) – «небольшой, изящный, как королевская игрушка» – место действия романа И.С. Рукавишникова «Проклятый род», а его хозяева – Варвара Михайловна и Дмитрий Михайлович Бурмистровы – прообразы героев романа. В начале 1900-х годов Горький с похвалой отзывался о стихах Рукавишникова, позднее высказал критические суждения о романе «Проклятый род» в статье «Беседы о ремесле». Среди книг – сочинения И.С. Рукавишникова, А.Д. Мысовской, Л.Г. Граве, поэзией которого А.М. Горький увлекался с юности. О своём первом знакомстве со стихами Л.Г. Граве Горький рассказал в девятой главе повести «В людях»: «Нередко в «Московском листке» встречаются стихи Л. Граве, мне они очень нравятся, я списываю некоторые из них в тетрадку, но хозяева говорят о поэте: – Старик ведь, а стихи сочиняет» [XV, 346-347]. В экспозиции есть фотография сорокалетнего Л. Граве, выполненная в 1880-е годы, когда молодой А. Пешков познакомился с его творчеством. Вспоминая о своей юности, Горький писал, что он расхаживал в поисках истины из квартиры в квартиру «неблагонадёжных людей» [ХХ, 71]. Так, «неблагонадёжным элементом» или «обще- 361 ством трезвых философов» называли окружение В.Г. Короленко, который, отбыв ссылку как « политический преступник», поселился в Нижнем в начале января 1885 года на целых 11 лет. Его роль в общественной и культурной жизни города была столь велика и заметна, что А.М. Горький в своём очерке-воспоминании определил этот период жизни города как «время Короленко». «Известно, – писал Горький, что в большую журнальную литературу я вошёл при его помощи» [XVI, 426]. В верхней части экспозиционного комплекса, посвящённого времени Короленко в Н. Новгороде – портрет писателя работы М.П. Дмитриева, при взгляде на который вспоминается горьковское описание его глаз: «карих» и «хороших», «умных» и «сияющих». Ниже – фотографии членов «общества трезвых философов»: С.Я. Елпатьевского, врача и беллетриста, «обладателя неисчерпаемого сокровища любви к людям, добродушного и весёлого» А.И. Богдановича. Из группы «разнообразно недюжинных людей» Горький особо выделял общественного деятеля и публициста, «человека острого и живого ума» [XVI, 182] Н.Ф. Анненского, которому посвятил отдельный очерк. Нижний Новгород конца XIX века – это город, где издавалось значительное количество газет. Образ редакции газеты создаётся в экспозиции путём привлечения некоторых атрибутов журналистской работы, деталей обстановки редакционной комнаты и нижегородской прессы с наиболее популярными в те годы изданиями. Это «Нижегородские губернские ведомости», редактируемые П.И. Мельниковым (А. Печерским), затем А.С. Гациским; «Нижегородский биржевой листок» – справочная газета для рекламы и объявлений, основанная И.А. Жуковым; «Нижегородская почта» – политико-общественная и литературная газета; «Нижегородский листок» – общественно-литературное и политическое издание, сотрудниками которого были А.М. Горький и Ф.П. Хит­ 362 ровский – в будущем первый директор музея детства А.М. Горького «Домик Каширина». Среди обилия фотографического материала, представленного в экспозиции, работы выдающихся мастеров А.О. Карелина и М.П. Дмитриева. А.М. Горький не только лично знал обоих, но и был знаком с некоторыми членами их семей. Он спорил с Андреем Карелиным о картинах Акселя Галена и Врубеля, знал экономиста Аполлона Карелина, как «автора самой краткой и красноречивой прокламации, содержавшей всего два слова: «Требуйте конституцию» [XVI, 182]. Пешковы и Дмитриевы дружили семьями, жена фотографа вместе с Е.П. Пешковой участвовала в общественных начинаниях нижегородской интеллигенции. Образ молодых супругов создаёт комплекс мемориальных предметов Пешковых. Над ними часы – художественно продуманная бытовая деталь, которая несёт на себе смысловую и философскую нагрузку, раскрывая жизненную позицию А.М. Горького, высказанную им в произведении «Часы»: «Не жалей себя – это самая гордая, самая красивая мудрость на земле. Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя!» [III, 460]. О начале семейной жизни в Нижнем Новгороде Е.П. Пешкова вспоминала: «Приехав в Нижний, мы сняли квартиру за 11 рублей в месяц… Предел мечтаний Алексея Максимовича – место заведующего архивом в башне Кремля – место очень хорошее, зарплата 25 рублей в месяц»4. «Как нужно устраивать домашнее хозяйство» М. Горький с тёплой иронией и юмором рассказал читателям спустя месяц после свадьбы в своём очерке, напечатанном в «Нижегородском листке» 15 сентября 1896 года. Необходимо заметить, что в экспозиции Литературного музея нет точной реконструкции писательских кабинетов. Стол А.М. Горького из первой семейной квартиры Пешковых, за которым философски осмысливалось прочитанное в книгах и реально 363 увиденное в жизни, представлен на фоне «универсальной лавочки», как называл сам писатель Всероссийскую торгово-промышленную и художественную выставку 1896 года, где он работал обозревателем двух газет – «Нижегородский листок» и «Одесские новости». Музейный натюрморт выступает как некий художественный образ «всероссийского торжища», подчёркивая переплетение и столкновение реального – пёстрого, контрастного нижегородского быта – и тонкого духовного мира А.М. Горького – человека и художника. Немалую роль в становлении А.М. Горького как писателя сыграла нижегородская культурная среда, в которую вошёл и был искренне принят Алексей Пешков, привлекавший внимание необычностью своей личности, оригинальностью суждений, начитанностью и талантом. Спустя годы о нижегородском времени он вспоминал: «Я тщательно собирал мелкие редкие крохи всего, что можно назвать необычным – добрым, бескорыстным, красивым, – до сего дня в моей памяти ярко вспыхивают эти искры счастья видеть человека – человеком» [XVI, 190]. Примечания 1 Рыжова Т.А. А.М. Горький как бренд города Н. Новгорода. Научный архив Государственного музея А.М. Горького. 2 Хитровский Ф.П. Страницы из прошлого. – Горький 1955. С. 42. 3 Рукавишников И.С. Мои встречи с Максимом Горьким / М. Горький в вос- поминаниях нижегородцев. 1968. С. 273. 4 Из выступления Е.П.Пешковой 8 июня 1956 г. в Горьковском университете / Фарбер Л.М. А.М. Горький в Н. Новгороде. 1968. С. 82. 364 СОСТОЯНИЕ «ГОРЬКОВСКИХ МЕСТ» В ГОРОДЕ АРЗАМАСЕ Е.И. Кочетова (Арзамас) На приподнятом правом берегу реки Теши, в самом сердце Нижегородской земли, раскинулся один из прекраснейших городов старой русской провинции – Арзамас. У каждого города, как известно, свой облик, своя история, свои традиции – всё то, что составляет его неповторимый образ. Этот образ складывается веками, засвидетельствован в письменах, передается из поколения в поколение исторической памятью. Не составляет исключение и Арзамас. Богата и интересна история города, тесно связанная с историей всей России. Особое место Арзамас занимает в биографии русского писателя Алексея Максимовича Горького. В 1902 году, находясь под следствием по делу о «мимеографе», он был выслан из Нижнего Новгорода в город Арзамас под гласный надзор полиции, где пробыл с мая по сентябрь 1902 года. Город понравился Горькому, о чем он пишет в письме к К. Пятницкому: «Тихо здесь, славно. Окрестности мне нравятся, широко, гладко. Вообще, должен сказать, что если начальство думало, посылая меня сюда, причинить мне неприятность – оно ошибалось» [28, 243]. Пешковы сняли старинный купеческий дом в центре города на ул. Сальниковой (ныне ул. К. Маркса, 17), принадлежавший с 1873 г. купчихе А.П. Несговоровой, в девичестве Подсосовой. Большой деревянный, на каменном фундаменте, особняк из десяти комнат сразу понравился жене писателя Е.П. Пешковой. На нижнем этаже дома – шесть комнат. Три комнаты по фасаду составляют анфиладу: кабинет, зал, малый зал. Коридор соединяет парадную часть 365 дома с жилыми комнатами, над ними – антресоли, где разместились гостевые комнаты. В 1982 г. в части дома был открыт музей А.М. Горького. В мемориальной экспозиции музея представлен кабинет писателя, окна которого выходят на улицу, где в мае 1902 г. был установлен полицейский пост. В кабинете за большим письменным столом, изготовленным арзамасским столяром Т. Ганковым по заказу писателя, была закончена драма «На дне», начата пьеса «Дачники», задумана пьеса «Человек». Именно здесь родились знаменитые слова: «Человек – это великолепно, это звучит гордо!». Арзамасские впечатления отразились более чем в десяти произведениях Горького. В небольшой уютной комнате Е.П. Пешковой, окна которой выходят в сад, художник С. Сорин по просьбе Алексея Максимовича писал портрет Екатерины Павловны. Под вечер Пешковы с гостями любили сидеть на крылечке, выходящем во двор, а из открытых окон гостиной звучала музыка, и далеко разносилось пение Л. Сулержицкого или С. Скитальца. Доброта А.М. Горького, его отзывчивость и гостеприимство, привлекали к нему великое множество людей. В Арзамас приезжали писатели: Л. Андреев, С. Скиталец, Е. Чириков, А. Богданович; художники: С. Сорин, Л. Сулержицкий; врач А. Алексин; артисты и руководители Московского Художественного театра: В.И. Немирович-Данченко, А. Тихомиров. Долгое время жил у Горького З. Свердлов, крестившийся в Арзамасе и взявший при крещении фамилию восприемника – Пешков, о чем есть соответствующая запись в метрической книге Троицкой церкви. Со времени пребывания Горького в Арзамасе и до сегодняшнего дня дом практически не изменился, он является памятником истории и культуры регионального значения и внесен в реестр памятников Нижегородской области. Последняя реконструкция 366 здания проводилась в 2002 г. В настоящее время состояние здания удовлетворительное, в связи с чем проведено техническое обследование несущих конструкций, разработана проектно-сметная документация на проведение ремонтно-реставрационных работ. Частично эти работы проведены уже в 2009 г., планируется продолжить их дальше, но в связи с тяжелой экономической ситуацией, сложившейся в стране, и недостаточностью финансирования учреждений культуры этот процесс движется крайне медленно. Практически невозможно на современном этапе получить под музей весь дом. Проживая в Арзамасе, Горький бывает в доме М.В. Гоппиус, одной из организаторов социал-демократического движения в городе. Мария Валерьяновна родилась 17 сентября 1870 года в семье титулярного советника В.Ф. Виноградова, в 1888 году окончила Уфимскую Марьинскую женскую гимназию с золотой медалью. В 1895 году вступила в брак со студентом Московского технического училища Евгением Александровичем Гоппиусом, по проекту которого в Арзамасе была построена в 1901 г. железнодорожная станция. Считается, что, работая над образом инженера Черкуна и его жены Анны, главных героев пьесы «Варвары», Алексей Максимович, безусловно, держал в уме инженера-механика Е.А. Гоппиуса и его жену Марию Валерьяновну1. В настоящее время одна из улиц Арзамаса носит имя М.В. Гоппиус. Дом, в котором жили Гоппиусы на Сальниковой улице (ныне ул. К. Маркса, 55), в 80-е годы, в связи с развернувшимся строительством города, был перенесен с окраины улицы и воссоздан в первоначальном виде. На фасаде дома в 1967 г. установлена памятная доска: «В этом доме в 1899–1919 гг. жила Мария Валерьяновна Гоппиус, член КПСС с 1904 года, одна из руководителей Арзамасской большевистской организации». 367 Горький очень любил гулять по улицам Арзамаса, интересовался его историей. Писателя нередко можно было встретить на ул. Новоплотинной, которая получила свое название в связи с тем, что в XVI веке протекавшую перпендикулярно улице речку Сороку перегородили плотинами. Образовался каскад прудов, получивших название Сорокинские. До революции в зимнее время здесь заливали каток. Пруды сохранились до наших дней, но пришли в запустение. Сейчас улица носит имя М. Горького, она утратила облик начала XX века из-за строительства современных зданий. По воспоминаниям старожилов, писатель часто прохаживался по улице Прогонной, получившей свое название не случайно: ранее по ней пролегал почтовый тракт в Нижний Новгород, неслись пары и тройки с бубенцами, шли на каторгу заключенные. Дома на ул. Прогонной были преимущественно деревянные, утопающие в садах, окруженных заборами. Некоторые здания на этой улице представляют особый интерес. Среди них важное место занимает сохранившийся до наших дней старинный деревянный двухэтажный дом, принадлежавший семье Федора Ивановича Владимирского, священника, общественного деятеля, почетного гражданина города Арзамаса. Нередко в этом доме бывал А.М. Горький. С именем Ф.И. Владимирского связано решение проблемы снабжения города чистой питьевой водой в начале XX века. Горький писал: «…отец Федор, поставив себе целью снабдить город здоровой водой, двенадцать лет самолично исследовал почвенные воды вокруг Арзамаса… И после долгих трудов нашел подземные ключи, проследил их течение, перекопал, направил в лесную ложбину за три версты от города и, получив на десять тысяч жителей свыше сорока тысяч ведер превосходной ключевой воды, предложил городу устроить водопровод… Отец Федор пришел ко мне вечером, под проливным дождем, весь – с головы до ног – мокрый, испачканный глиной, в тяжелых мужицких сапогах, сером подряснике и выцвет- 368 шей шляпе, – она до того размокла, что сделалась похожей на кусок грязи. Крепко сжав руку мою мозолистой и жесткой ладонью землекопа, он сказал угрюмым баском: «Это вы – нераскаянный грешник, коего сунули нам для исправления вашего ради? Вот мы вас исправим!» [XVI, 338]. Увлекшись идеями отца Федора, Горький часто бывал вместе с ним на Мокром овраге, где священник вел работы по поиску родников. Вода для Арзамаса всегда была проблемой номер один, горожане пили воду из прудов. М. Горький писал: «…Жители бедные пьют некую рыжую жижицу из оврага «Сороки», жижица сия образуется от стока вешних вод и разной дряни с усадебных мест, она прескверно пахнет и даже на глаз представляет собою бульон с микробами» [28, 263]. Вот почему писатель так уважительно и с пониманием отнесся к замыслу отца Федора – дать городу питьевую воду. В письме к своему другу К. Пятницкому Горький назвал Ф.И. Владимирского «арзамасским Моисеем»: «Познакомился я с одним попом. Хороший, редкий поп! Нечто вроде арзамасского Моисея, ибо тоже занимается водопроводным делом» [28, 263]. Алексей Максимович пожертвовал тысячу рублей на строительство водопровода. Дружба, завязавшаяся между писателем и священником, продолжалась долгие годы, до самой кончины Федора Ивановича в 1932 г. На фасаде дома, где жил Ф.И. Владимирский, установлена мемориальная доска. Сам дом не перестраивался, и поэтому сохранил свой первоначальный облик. По вечерам А.М. Горький с семьей посещал городской бульвар, излюбленное место отдыха горожан. Бульвар известен с 1861 года, но благоустроен был только в конце XIX века. Начинался он за Сенной площадью и был довольно-таки длинным, густо засаженным тополем, липой и акациями, в тени которых были устроены беседка, красивые лавочки, по склону горы спускались деревян- 369 ные лестницы, ведущие к купальням. В 1896 году в конце длинной аллеи построили крытый павильон. По воскресеньям и праздникам под акациями играл духовой оркестр Вольного пожарного общества. Эти концерты привлекали множество горожан. Бульвар торжественно открывался в начале каждого лета. Устраивали красивую иллюминацию из цветных фонариков, играла музыка, работал буфет, продавались прохладительные напитки, устраивались лотереи и различные игры2. К сожалению, в 60-х годах XX века бульвар прекратил свое существование. Лишь растут оставшиеся акации и липа, но уже давно нет ни красивых и удобных скамеек, ни лестниц, ведущих к купальням. Исчезла отвесная площадка для музыкантов, отошла в небытие и лодочная станция, где молодые люди брали лодки, чтобы покатать своих барышень, а в свое время Горький пользовался услугами лодочника с целью покатать Екатерину Павловну и друзей. По всей вероятности, общение с лодочником Медведевым, довольно своеобразным гражданином нашего города, осталось в памяти писателя, и он, спустя много лет, вывел последнего арендатором городской купальни в очерке «Городок»: «…он же – «картузник», делает фуражки из старых брюк – человек, которого город не любит, боится» [XVII, 9] . Горькому очень нравилась река Теша. В письме к А.П. Чехову он сообщает: «Здесь, у нас в Арзамасе, есть река Теша; в ней мальчишки с большим успехом ловят окуней, щурят и карасиков. Возьмем мы с Вами лодку, я буду Вас возить по реке, а приедем на рыбное место – я буду книжку читать, а Вы – дожидаться, пока окунь клюнет» [28, 245]. На улице Владимирского (ранее Попов переулок) стоит двухэтажный каменный дом № 31, когда-то принадлежавший семье Цыбышевых. Рядом с домом находился флигель, в котором располагалась первая бесплатная общественная библиотека, созданная в 1902 году при участии А.М. Горького. Первым хранителем 370 библиотеки был Леонид Петрович Цыбышев. Дом неоднократно перестраивался. На фасаде установлена памятная доска: «В этом доме в 1900–1919 гг. жила семья Петра Петровича, Валентины Николаевны и Петра Петровича (младшего) Цыбышевых, членов РКП(б), активнейших борцов за установление и укрепление Советской власти в г. Арзамасе». К сожалению, флигель до наших дней не сохранился. В дальнейшем библиотека размещалась в небольшом деревянном доме на улице Большой (в настоящее время ул. Коммунистов, 39). Здание сохранилось до наших дней, сейчас находится в частном владении. В 1904 году библиотека стала носить имя поэта Н.А. Некрасова. В 1918 г. Арзамасский cовет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов отдал библиотеке один из роскошнейших домов города – особняк фабриканта А.С. Вязовова3. Это не просто отдельно стоящий дом, а городская усадьба, достопримечательность Арзамаса. Комплекс зданий построен в 1846–1850 гг. Дом двухэтажный с улицы, четырехэтажный со двора с мансардой из четырех комнат. Рядом два флигеля, въезд в усадьбу открывают ворота, в нишах которых когда-то были установлены античные фигуры. К счастью, старинная усадьба фабрикантов Вязововых сохранилась (ул. Коммунистов, 21), но в зданиях сейчас располагаются офисы различных организаций. В 1928 г., в дни шестидесятилетнего юбилея писателя, Некрасовской библиотеке было присвоено имя Алексея Максимовича Горького. В память о пребывании писателя в Арзамасе одна из школ города – МОУ СОШ № 1 с углубленным изучением английского языка – носит имя М. Горького. 5 ноября 1969 г. в сквере на пересечении улиц Советской, 1 Мая и Горького установлен бюст А.М. Горького, автором которого стал арзамасский скульптор М.М. Лимонов4. 371 Примечания 1 Арзамасская правда, 1 апреля 2008 г. № 35 (16459). С. 3. 2 Еремеев П. Арзамас-городок. – Арзамас, 1998. С. 342. 3 Плетнев П. Горький в Арзамасе. – Горьковское краевое издательство, 1933. С. 88. 4 Город Арзамас. Люди. События. Факты. – Арзамас: Арз. тип., 2006. С. 181. КАРТИНА ЮОНА «ГОРЬКИЙ И ШАЛЯПИН В 1901 г. В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ» КАК АРТЕФАКТ В МУЗЕЕ-КВАРТИРЕ А.М. ГОРЬКОГО А.М. Лебедева (Нижний Новгород) В литературно-мемориальном Музее-квартире А.М. Горького в одном из выставочных залов год назад начала экспонироваться картина К.Ф. Юона «А.М. Горький и Ф.И. Шаляпин в 1901 г. в Н. Новгороде». Это двойной портрет А.М. Горького и Ф.И. Шаляпина на фоне нижней части Нижегородского кремля с Ивановским съездом и местом слияния Оки и Волги, слева вдали виднеется заречная часть города с собором Александра Невского. Фигуры изображены почти в полный рост. В левом нижнем углу картины сохранилась подпись автора «К. Юон». Художник завершил работу над ней в 1955 году и тогда же выставил на своей персональной выставке в Третьяковской галерее, посвященной 60-летию творческой деятельности и в связи с 80-летием. После смерти художника в 1958 году картина была передана в Государственный музей А.М. Горького по приказу Министерства культуры СССР дирекцией художественных выставок и панорам через Горьковский государственный художественный музей. Вначале она была выставлена в одном из залов Литературного музея. С 1965 года на протяжении 44 лет экспонировалась в средней школе № 140 Приокского района в школьном музее Ф.И. Шаляпина – первом музее в стране, посвященном знаменитому певцу. Он создавался силами сотрудников Музея А.М. Горького и долгие годы играл роль его общественного филиала. В настоящее время эта картина вновь вернулась к законному владельцу и заняла свое 372 373 место в доме, где в начале прошлого века жили, общались, дружили ее герои – А.М. Горький и Ф.И. Шаляпин. И хотя эту работу трудно отнести к творческой удаче художника – она несколько статична, иллюстративна – в данном музее она более чем уместна. Именно здесь, в доме Горького, где встречались и жили ее герои, она приобрела особое значение и юоновская живопись зазвучала, как далекое эхо ушедшего времени. Здесь она наполнилась знаковым, символическим содержанием, стала культурным артефактом. Благодаря этому полотну одна из ведущих тем экспозиции – дружба двух ярких представителей культуры начала ХХ века Горького и Шаляпина – стала раскрываться с новой художественной эмоциональной силой. К. Юон, не раз пересекавшийся в своей творческой деятельности и с постановкой драматургических произведений А.М. Горького и с оформлением спектаклей, в которых пел Ф.И. Шаляпин, своей работой дополнил и расширил данную тему. В самом начале ХХ века под влиянием новых тенденций (увлечение стариной, иконами) предметом художественного интереса Юона становится жизнь и история народа, и он обращает внимание на те города, где формировалась и развивалась русская национальная культура, где сохранились ее следы. «Поездки по городам я совершал иногда не без влияния и прочитанного, – писал Юон. – Меня тогда очень увлекали рассказы Горького, которого я до сих пор очень люблю. Первым городом, куда я поехал, был Нижний Новгород (1900–1902 гг. – А. Л.). Там я водил дружбу с босяками. До сих пор я сохранил много рисунков, которые впоследствии использовал для автолитографий, вошедших в альбом под названием «Русская провинция»1. Искусствовед Н.Н. Третьяков в своей монографии, опираясь на высказывание Юона об увлечении рассказами М. Горького, обращает особое внимание на тот факт, «что в период своей волжской 374 поездки Юон находился под впечатлением от произведений молодого М. Горького… К сожалению, этот факт почти всегда обходился в искусствоведческой литературе, посвященной творчеству художника»2. В это время начинается поиск художником своей темы, первые опыты решения живописных задач, поиски цветовых тональных отношений (картины «Над Волгой» –1900, «Рассвет на Волге» – 1902). Потом художник будет неоднократно бывать в Нижнем Новгороде, и наиболее плодотворной станет поездка в 1911 году, когда просторы Волги найдут яркое выражение в его полотнах. Волга для художника – прежде всего раздолье, река, около которой проходила напряженная, пестрая, разнообразная жизнь. Тогда же художником были написаны этюды и картины, которые послужили основой к жанровому произведению «А.М. Горький и Ф.И. Шаляпин в Н. Новгороде в 1901 г.», над которым он будет работать спустя 40 лет, в конце своей жизни, когда уже не сможет позволить себе работать на натуре. Уже тогда, в начале ХХ века, одна и та же видовая точка прорабатывалась им в разное время суток. Место изображения художником было выбрано не случайно, оно всегда являлось знаковым, определяющим образ города. Одна из тех работ «Закат на Волге» в настоящее время хранится в Государственном художественном музее в Н. Новгороде. Несколько лет назад в московской галерее русского, советского и современного искусства «Совком» был выставлен на аукцион еще один относящийся к тому же времени этюд, по цветовой гамме более всего приближающийся к картине. В какой-то степени, картина «А.М. Горький и Ф.И. Шаляпин в Н. Новгороде в 1901 г.» отражает поиски художника, который всю свою творческую жизнь искал национальное, «свое» в современности, органично связывая ее с прошлым. По определению самого мастера, два начала как сходные позиции его творчества боролись в душе художника – 375 ­ ачало характера и начало красоты, которые он пытался объедин нить, примирить, установить между ними естественную связь. И то, что на фоне великой русской реки художник изобразил Горького и Шаляпина молодыми, полными творческих сил, в какой-то степени символично для его творчества. Но не только тема Волги, тема крупного купеческого старинного города объединяла Горького, Шаляпина и Юона. Для многих художников в начале ХХ века было характерно работать в различных жанрах изобразительного искусства. И Юон также пошел по этому направлению. Годы учебы в Училище живописи, ваяния и зодчества зародили в художнике увлечение театром. Его чувство декоративности, пространства, цвета, света отвечало запросам сценографии. В этом направлении своей деятельности художник не раз будет пересекаться с творчеством и Шаляпина, и Горького. Представляя творчество художника, одна из театральных энциклопедий отметила, что для его декораций, так же, как и для станковой живописи, характерны точный и безупречный рисунок, ясный, теплый колорит, композиционная четкость, благородная простота и законченность формы. Первой театральной работой Юона стало исполнение декораций по эскизам А.Я. Головина к опере М.П. Мусоргского «Борис Годунов» (антреприза С.П. Дягилева) для парижского Национального оперного театра (сезон 1907/08), где главную партию исполнял Ф.И. Шаляпин. В качестве главного художника спектакля Юон ездил в Париж. В этой работе принимали участие художники «Мира искусства» А.Н. Бенуа, И.Я. Билибин и Е.Е. Лансере, хорошо знавшие законы театральной сцены и оказавшие влияние на становление Юона как художника-декоратора. В эти дни событие широко освещалось в прессе. Но, еще за полгода, в газете «Русское слово» сообщалось: «После переговоров с министром народного просвещения и изящных искусств 376 Брианом С.П. Дягилев подписал договор с дирекцией парижской Большой оперы о постановке впервые во Франции русской оперы. В мае пройдет «Борис Годунов» с участием Шаляпина»3. А через пять лет для новых гастролей во Франции в театре Елисейских полей Юон уже самостоятельно оформил ту же оперу. Шаляпину понравились декорации Юона, и артист приобрел у него эскизы. В письме к А.М. Горькому Шаляпин писал: «..купил я у художника Константина Федоровича Юона семь эскизов к декорациям «Борис Годунов», которые написаны нынче для Парижа. И каждый день любуюсь, не налюбуюсь на них – превосходные вещи… Заплатил ему полторы тысячи рублей. А удовольствия имею на полтораста. Экая прелесть, ей-богу, – талантливый парень, черт его заласкай!»4. На одном из эскизов, находящемся ныне в музее им. А.А. Бахрушина, автограф художника: «Царю-Борису-Шаляпину, в память спектаклей в Париже в мае 1913 года». Юон был сторонником «живописного» оформления спектакля, точного и исторически верного воспроизведения эпохи, быта, костюмов, он умел создать атмосферу и быт, отвечающие драматургическому материалу, замыслу автора пьесы. Эти творческие установки можно ощутить и в оформлении четырех спектаклей по произведениям А.М. Горького, созданным им для разных театров на протяжении нескольких десятков лет. Первой из горьковских пьес в его оформлении на сцене Малого театра была поставлена пьеса «Старик». Премьера состоялась в 1919 г. До этого Малый театр, как императорский, горьковских пьес ставить не имел права. Постановку осуществил И.С. Платон – режиссер, драматург, член комитета Общества русских драматических писателей и композиторов. В воспоминаниях Е.Н. Гоголевой, игравшей в этом спектакле роль Татьяны, дочери Мастакова, есть упоминание о том, что А.М. Горький приезжал в театр и в зрительном зале читал пьесу труппе. Сейчас эскизы де- 377 кораций и костюмов к данной постановке хранятся в Театральном музее им. Бахрушина. Здесь следует вспомнить и еще об одном факте в биографиях Горького и Юона, относящемся к этому времени. В марте 1919 г. отмечалось 50-летие писателя, и тогда среди поздравлений Горький получил приветственный адрес от членов и гостей Дворца искусств, в котором К. Юон подписался вместе с С. Есениным, К. Бальмонтом, В. Ивановым, А. Серафимовичем, А. Рукавишниковым, А. Белым, С. Конёнковым и другими. Далее заметной вехой в театральной деятельности Юона стало оформление пьесы Ф.М. Горького «Егор Булычев и другие» в МХТ (1933 г.) Художника увлекала глубина пьесы, конкретность всех выведенных в ней персонажей, историко-бытовой момент. Через несколько лет им будет написана статья «Как я оформлял «Егора Булычева» Горького», в которой он, в частности, замечал: «…особенность работы в I МХАТе заключалась в целом ряде последовательных ее этапов: сначала в разработке многих вариантов декораций к отдельным актам с их последующей испытательной стадией со стороны режиссуры, относительно удобства их «мизансцен». Позднейшая часть работ заключалась в отыскании красок и колорита картин в соответствии с общим истолкованием пьесы, круга, характера, имущественного и социального положения действующих лиц и индивидуальных особенностей каждой роли…». Надо отметить, что свою работу он начинал с К.С. Станиславским, а позднее продолжил с вернувшимся из заграничной поездки В.И. Немировичем-Данченко. Трактовка и требования режиссеров были различны, и художнику пришлось переделывать эскизы и макеты декораций. В конечном итоге художник сам был удовлетворен выполненной работой. Каждая картина рисовала купеческую обстановку Булычевского дома. Так, во втором акте доминирова- 378 ла на сцене Малиновая гостиная – символ мещанского благополучия. В третьем акте акцент переносился на большие окна, через которые в умирающий Булычевский дом врывался «пляшущий свет от факельного шествия демонстрантов». В этой работе Юон стремился найти верный колорит данного исторического отрезка времени. В настоящий момент эскизы декораций и костюмов к этой постановке хранятся в музее Московского художественного театра и в Театральном музее ­им. А.А. Бахрушина. Эта постановка стала последней в сов­местной деятельности Горького и Юона, осуществленной при жизни писателя. В 1937 году художник участвовал в выставке «А.М. Горький и театр», проходившей в Москве в связи с годовщиной смерти Горького. Спустя 15 лет Юон вновь принимает участие в выставке «А.М. Горький в работах советских художников», организованной Государственным литературным музеем (1951 г.). В это же время художник вновь вернется и к творчеству Горького, будет работать еще над двумя спектаклями по его произведениям в московских театрах. В театре драмы (ныне театр им. В. Маяковского) в 1951 году художник оформит постановку В.Ф. Дудина пьесы «Зыковы», а через 5 лет в театре им. Вахтангова создаст декорации для инсценировки романа «Фома Гордеев», осуществленной Р.Н. Симоновым. (Одну из ролей в этом спектакле играла внучка писателя Дарья Максимовна Пешкова). Эскизы декораций и костюмов к спектаклю «Зыковы» ныне хранятся в Театральном музее им. Бахрушина, а к спектаклю «Фома Гордеев» – в музее театра им. Е. Вахтангова. В день премьеры спектакля «Фома Гордеев» на фотографии, запечатлевшей художника и постановщика, Симонов напишет: «Мечтаю о новых творческих встречах с Вами. Любящий Вас Рубен Симонов. 18 февраля 1956 г.». В этом спектакле вновь зазвучали волжские мотивы, когда-то определившие творческие искания художника. Время работы над данным спектаклем 379 совпало с работой над картиной «А.М. Горький и Ф.И. Шаляпин в 1901 г. в Н. Новгороде». Обе эти работы относятся к завершающему периоду творческой деятельности художника. Тогда, создавая образцы молодых и успешных в начале ХХ века Горького и Шаляпина, Юон мог вспомнить и себя. Ведь именно в это время он уже задумывался над своим местом в искусстве. Так, в одном из писем из Нижнего Новгорода он сформулировал: «…Каждому художнику необходимо найти самого себя и развиваться именно в своей области. Я не нахожу в себе склонности к символистике, ни к фантастическому и вместе с тем крепко люблю жизнь и природу… Я силен там, где я люблю и желаю то, в чем чаю свою силу… Моя мастерская есть Вселенная – это главный девиз моего искусства»5. Думается, что экспонирование данной работы в музее-квартире А.М. Горького обоснованно, уместно, значимо и не только создает особый настрой, что, конечно же, важно особенно для мемориального музея, но и несет в себе глубинную информацию культурного наследия России. Примечания 1 Юон об искусстве. – М.: Советский художник, 1959. Т. 2. С. 217–218 2 Третьяков Н.Н. Константин Федорович Юон. – М.: Искусство, 1957. С. 17. 3 Газ. «Русское слово» от 7 ноября 1907 г. 4 Ф.И. Шаляпин. Литературное наследство. Письма.– М.: Искусство, 1960. Т. 1. С. 356. 5 380 К.Ф. Юон. Каталог-сборник. – М.: Советский художник, 1968. С. 53. НИЖНИЙ НОВГОРОД – ТВОРЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ А.М. ГОРЬКОГО. СТРУКТУРА КАТАЛОГА НИЖЕГОРОДСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ПИСАТЕЛЯ А.А. Липовецкий (Нижний Новгород) А.М. Горький и его родной город – сквозная тема литературной экспозиции Государственного музея А.М. Горького в Нижнем Новгороде. Это отражается и в построении экспозиции Литературного музея, и в ее интерпретации. Ведь Нижний Новгород неразрывно связан с именем А.М. Горького не только потому, что облик родного города запечатлен во многих произведениях писателя. С Нижним Новгородом тесно связана творческая судьба Горького: здесь проходило становление и развитие его гения, здесь к нему пришла мировая слава, здесь созданы многие крупнейшие произведения, ставшие классическими. Будучи уже мировой знаменитостью, Горький не торопится покинуть провинциальный Нижний и жить в Москве, несмотря на призывы его друзей А.П. Чехова и Л.Н. Анд­ реева. Писатель, художник, Горький чувствует, что Нижний Новгород – крупный волжский город, торговый, рабочий, «интеллигентный» – «в какой-то степени собрал, сжал в себе всю Россию» и позволяет ему «видеть типические явления, характерные для всей страны»1. Более того, неповторимая аура города, «сама картинность» которого «возбуждает как-то» [IV, 409], своеобразие его обитателей формировали индивидуальный стиль, своеобразный «тембр творческого голоса» Горького-писателя, что обязан отразить литературный музей. Н. Новгород был для Горького творческой лабораторией, «кабинетом», говоря словами одного из героев А.С. Пушкина2. 381 Поэтому назрела необходимость в каталоге нижегородских художественных произведений Горького, над которым начата работа в музее писателя на его родине. Идея создания каталога принадлежит директору музея Т.А. Рыжовой. Основным материалом в работе над каталогом являются примечания в академическом Полном собрании сочинений А.М. Горького (художественные произведения в 25 томах), Семинарий по Горькому К.Д. Муратовой, Летопись жизни и творчества А.М. Горького. Последние два издания (и сегодня единственные хронологические справочники о Горьком) необходимы для уточнения места написания того или иного произведения, в особенности в случае отсутствия в примечаниях ПСС точных сведений о нем. В процессе работы над каталогом формируется его структура. Каталог, предположительно, будет состоять из двух разделов. В первом разделе художественные произведения будут представлены по томам Полного собрания сочинений, где они «распределяются в хронологическом порядке, по времени их написания или, если дата написания не установлена, по первой публикации. Пьесы выделены в особые тома»3. Это, прежде всего, произведения, помещенные в 1–7 томах, где представлен в основном нижегородский период творчества А.М. Горького. Том 7-й (пьесы, созданные в 1900–1905 гг.) выходит за рамки нижегородского периода, т.к. к нему относятся только «Мещане», «На дне» и частично «Дачники». Над остальными Горький работал позднее. Но из них в каталоге должны быть представлены «Дети солнца» и «Враги». Первая пьеса создавалась с 16 января по 20 февраля 1905 г. в Петропавловской крепости, однако замысел ее «восходит к 1903 году»4. Также и «Враги» создавались с весны 1905 г. по лето 1906 г., но мысль «написать пьесу о рабочих возникла у Горького еще в 1901 г.»5. Т.е. эти произведения тесно связаны с нижегород- 382 ским периодом. Поэтому работа ведется и с остальными томами, т.к. в них имеются произведения, задуманные или начатые в Нижнем Новгороде. Вот самые, пожалуй, известные примеры. Повесть «Мать» (т. 8) была написана в 1906–1907 гг. в США и в Италии, но мысль «написать книгу о рабочих» пришла к Горькому «еще в Нижнем, после Сормовской демонстрации», тогда же он «начал собирать материал и делать разные заметки»6. Или еще более поздняя повесть – «Дело Артамоновых» (т. 18) – создавалась с ноября 1923 г. по март 1925 г., однако замысел ее «вынашивался Горьким …очевидно, с начала 1900-х годов»7. Название каждого произведения должно быть сопровождено условным знаком, указывающим место написания (Н. Новгород, предположительно Н. Новгород, Нижегородская губерния и т.д.) или на степень отношения данного произведения к Нижнему Новгороду (написано в Н. Новгороде, 1-й вариант написан в Н. Новгороде, начато в Н. Новгороде и т.д.), а также ссылками на примечания в ПСС, Семинарий и Летопись. Возможно, каждое произведение следует сопроводить краткими аннотационными и биографическими комментариями. Этот раздел позволит представить общий объем нижегородских произведений Горького. Хронологический порядок распределения произведений позволит проследить динамику творчества писателя – тематическую, методологическую, жанровую. Во втором разделе каталога произведения будут распределены по степени их связи с Нижним Новгородом. В нем предполагаются подразделы: 1. Произведения, написанные в Нижнем Новгороде, т.е. те, создание которых в Нижнем Новгороде точно установлено и указано в примечаниях Полного собрания сочинений; или место написания не указано, но время создания совпадает с проживанием писателя в Н. Новгороде. 383 2. Произведения, написанные предположительно в Нижнем Новгороде. Это произведения, точное место, а иногда и время которых в примечаниях ПСС не указаны. Например, рассказ «Дед Архип и Ленька» справедливо считается нижегородским рассказом. Но написан ли он непосредственно в Нижнем Новгороде? В примечаниях ПСС точное место и даже время написания рассказа не указаны. «Рассказ написан в 1893 г., вероятно, осенью или в декабре»8, – читаем мы. Это время, когда Горький проживал, в основном, в Нижнем Новгороде. Однако в октябре он по поручению адвоката А.И. Ланина, как его письмоводитель, выезжал «в деревню Березянку Нижегородской губернии по делу о тяжбе крестьян этой деревни с князьями Голицыными». А также в том же году в Лукояновском уезде он записал народную колыбельную песню «Баю, баюшки-баю, мое дитятко»9. И возможно, над рассказом Горький работал и там. Хотя всего вероятнее, что рассказ написан в Н. Новгороде, где отстаивались воспоминания, впечатления и переживания Алексея Максимовича и изливались в художественную форму. 3. Произведения, первый вариант которых написан в Нижнем Новгороде. Например, «Злодеи. История одного преступления. Рассказ» (т. 3). Первый вариант создан в конце октября 1901 г., т.е. во время проживания Горького в Н. Новгороде. В 1914 г. возникла новая редакция рассказа. 4. Произведения, созданные частично в Нижнем Новгороде. Сюда могут быть отнесены произведения начатые, завершенные, доработанные и даже задуманные в Н. Новгороде. О некоторых из них сказано выше. Возможно, что произведения, задуманные в Нижнем Новгороде, следует выделить в отдельный подраздел. 5. Произведения, созданные в Нижегородской губернии. 6. Произведения нижегородского периода неизвестного происхождения. Сюда, например, можно отнести помещенные в 1-м 384 томе стихотворения «Юзгляр» и «На страницы Вашего альбома». О балладе «Юзгляр» в примечаниях говорится: «Исследователи датируют стихотворение концом 1880-х – началом 1890-х годов»10. С мая 1889 г. по апрель 1891 г. А.М. Пешков живет в Н. Новгороде. Второе стихотворение условно датируется «периодом между1892– 1904 гг.»11, т.е. всем нижегородским периодом творчества Горького. Поэтому не исключено, что стихи написаны в Н. Новгороде. Второй раздел позволил бы нагляднее увидеть тесную связь творчества Горького с родным городом, понять, что Нижний Новгород был подлинной творческой лабораторией писателя. С одной стороны, именно здесь отливались в законченную форму жизненные впечатления А.М. Пешкова, оттачивался неповторимый писательский стиль М. Горького. С другой стороны, многие замыслы, фабулы, образы, лица, наметившиеся в Нижнем Новгороде, питали и дальнейшее творчество писателя. Т.е. Нижний Новгород является не только биографическим, но и эстетическим центром творчества А.М. Горького. Работа над каталогом продолжается. Возможно, в ходе ее возникнут некоторые изменения и в структуре, но основной принцип построения видится таким. И хочется думать, что оба раздела каталога, дополняя друг друга, могли бы оказать помощь в изучении и интерпретации нижегородского творчества А.М. Горького, в том числе и средствами Литературного музея. Примечания 1 Фарбер Л.М. А.М. Горький в Нижнем Новгороде. – Горький, 1984. С. 5. 2 Пушкин А.С. Сочинения в 3 т. – М., 1987. Т. 3. С. 40. 3 Горький М. ПСС. Художественные произведения в 25 т.– М., 1968. Т. 1. С. 9. 4 Там же. – М., 1970. Т. 7. С. 647. 5 Там же. С. 674. 385 6 Там же. – М., 1970. Т. 8. С. 428. 7 Там же. – М., 1973. Т. 18. С. 495. 8 Там же. – М., 1968. Т. 1. С. 521. 9 Летопись жизни и творчества А.М. Горького. Вып. 1. 1868–1907. – М., 1958. С. 97–98. 10 Горький М. ПСС. Художественные произведения в 25 т. – М., 1968. Т. 1. С. 569. 11 «ПОЖЕРТВОВАНЫ ГОРЬКИМ» (АТРИБУЦИЯ КНИГ АРЗАМАССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМ. Н.А. НЕКРАСОВА) Т.В. Казнина (Арзамас) Там же. С. 571. В фондах Арзамасского музея А.П. Гайдара хранятся пять книг, ранее принадлежавших общественной библиотеке имени Н.А. Некрасова. Это прижизненные издания: Эркман-Шатриана «Гаспар Фикс» (1899); Фишера Куно «История новой философии», том 5 (1906); С. Кондурушкина «Сирийские рассказы» (1908); А. Богданова «Приключения одной философской школы» (1908); Вацлава Серошевского «Корея» (1909). На пожелтевших от времени титульных листах книг надписи: «Получена в августе 1912 года. Пожертвована Горьким». Старая орфография, выцветшие чернила, а за ними целый пласт истории, ведь судьбы книг, как и судьбы людские, таят в себе немало интересного. Эти книги – живые свидетели истории создания в Арзамасе библиотеки им. Н.А. Некрасова, они рассказывают об общественной деятельности М. Горького. В 1902 году при содействии писателя и непосредственном участии инспектора народных училищ Александра Михайловича Храб­рова, на базе личной библиотеки семьи Цыбышевых, в Арзамасе была создана первая общедоступная библиотека. Ее становление проходило в период пребывания писателя в арзамасской ссылке. Через год было избрано правление библиотеки в составе шести человек, из числа которых назначены председатель и заведующий библиотекой. В начале марта 1904 года был подписан устав 386 387 библио­теки, а 20 марта 1904 года она была зарегистрирована как первая общедоступная библиотека имени поэта Н.А. Некрасова. М. Горький занялся комплектованием фонда библиотеки. Стремясь познакомить арзамасцев с творчеством писателей-«знаньевцев», он регулярно посылает за свой счет в Некрасовскую библиотеку сборники товарищества «Знания», книги известных русских и зарубежных авторов, изданных товариществом. На 1913 год библиотечный фонд насчитывал 2 540 экземпляров книг1, значительная часть которых была передана М. Горьким. В июне 1912 года Алексей Максимович просит сотрудника издательства «Знание» С.П. Боголюбова выслать в адрес Арзамасской общественной библиотеки имени поэта Н.А. Некрасова книги, изданные «Знанием» до 1 апреля 1912 года2. Книгоиздательское товарищество « Знание» в Петербурге было организовано в 1898 году деятелями Комитета грамотности (К.П. Пятницкий и др.) с культурно-просветительскими целями. Первоначально издательство выпускало преимущественно научнопопулярные книги по естествознанию, истории, народному образованию, искусству. В 1900 году в «Знание» вошёл М. Горький; в конце 1902 года он возглавил издательство после его реорганизации. В 1904 издательство приступило к выпуску сборников, тираж которых доходил до 65 тысяч экземпляров. Наряду с выпуском собраний сочинений молодых литераторов и сборников товариществом «Знание» издавалась т.н. «дешёвая библиотека», в которой печатались небольшие произведения писателей-«знаньевцев» (всего вышло более 300 названий общим тиражом около 4 млн экз.). Поражение революции 1905 года самым тяжелым образом отозвалось на работе издательства. Идеологические разногласия привели к расколу основного авторского коллектива. Отъезд руководителей «Знания» за границу значительно затруднил управление издатель- 388 ством. Совокупность этих и многих других событий привела руководство издательства к мысли о привлечении к редактированию сборников Л.Н. Андреева. Но разногласия между Горьким и Анд­ реевым привели к тому, что в августе 1907 года он отказался от редактирования сборников и порвал с издательством. С 1911 года основное редактирование сборников «Знание» перешло к В.С. Миролюбову. Все усиливавшиеся противоречия между руководителями товарищества повлекли за собой уход из издательства в 1912 году и самого Горького. С этого момента издательство фактически перестало существовать3. Сейчас сложно сказать, по какому принципу формировалась посылка для Арзамасской библиотеки: по списку, составленному М. Горьким или на усмотрение С.П. Боголюбова, каким авторам отдавалось предпочтение, но очевидно одно – все книги были изданы товариществом «Знание» с 1899 по 1912 гг. Внешний вид книг имеет много общего: твердый составной переплет того времени, крышки оклеены бумагой под «мрамор», корешки из кожи темно-коричневого цвета, углы переплетов обтянуты коленкоровой тканью. На корешках золототисненные названия книг, автор, бумажная наклейка. Старая орфография, формат – А5. Состояние книг свидетельствует о том, что ими постоянно пользовались. Переплеты и корешки книг потерты, бумага пожелтела, имеются временные пятна и следы от грязных пальцев, пометы карандашом и чернилами. Особый интерес представляет книга Эркман-Шатриана «Гаспар Фикс» в переводе с французского Е. Джунковской, под редакцией Д. Протопопова. Отпечатана в типографии И.М. Комелова ­в СанктПетербурге, 1899 г. На титульном листе – надпись от руки чернилами: «Получена в августе 1912 г. Пожертвована Горьким»; старые библиотечные шифры: инвентарный номер 2426, авторский знак «Э-78»; на стр. 3, 65, 173, круглая библиотечная печать фиолетово- 389 го цвета с текстом: «Арзамасская общественная библиотека имени поэта Некрасова». Роман «Гаспар Фикс» – произведение двух французских писателей-соавторов: Эмиля Эркмана (1822–1899) и Александра Шатриана (1826–1890), сотрудничество которых началось в 1849 году. Оно было крайне плодотворным и продолжалось четыре десятилетия. В промежутке между 1860 и 1880 годами авторская пара принадлежала к самым читаемым французским писателям. В последней трети XIX века они были так же популярны и известны за границей. Во Франции и Германии произведения ЭркманаШатриана пользовались большим спросом, этому в большей мере способствовал издатель популярной литературы Хетцель, который выпускал для демократического читателя дешёвые издания. В ХХ веке книги Экерман-Шатриана постепенно превратились в биб­ лиографическую редкость. Впервые в России отдельным изданием «Гаспар Фикс» вышел в 1876 году в «Московской типографии Рис». Спустя двадцать три года, в 1899 году, роман был опубликован товариществом «Знание» в С.-Петербурге. Перевод с французского осуществила Е.В. Джунковская (1862–1928), автор статей по вопросам воспитания, сотрудница издательств «Посредник» и «Знание». Редактировал издание Д.Д. Протопопов (1864–1918) – публицист, земский деятель, один из инициаторов создания товарищества «Знание», член 1-й Государственной думы. Еще до приезда в арзамасскую ссылку М. Горький познакомился с романом Эркмана-Шатриана «Гаспар Фикс». Косвенным подтверждением этого являются строчки из письма писателя от 20–21 июня 1902 года, адресованного К. Пятницкому, директорураспорядителю товарищества «Знание», в котором Горький просит купить и выслать в Арзамас пять экземпляров «…Шатриана ­– ­Гаспар Фикс»4. Можно только предположить, что один из присланных экземпляров книги был передан писателем в создан- 390 ную им библиотеку. Позднее С.П. Боголюбов, комплектуя посылку, высылает в адрес Арзамасской библиотеки еще один экземпляр романа, который и сохранился до наших дней. Историческую ценность представляет прижизненное издание книги Фишера Куно «История новой философии», том пятый «Иммануилъ Кант и его учение», часть вторая, перевод с немецкого юбилейного издания. С.-Петербург, 1906. Отпечатана книга в Петербургской типографии Товарищества «Общественная польза». На титульном листе рукописная надпись: «Пожертвована Горьким», старые библиотечные шифры: авторский знак Ф-67 и инвентарный № 2431; круглая библиотечная печать Арзамасской общественной библиотеки им. Н.А. Некрасова; имеются прямоугольные и треугольные штампы: Арзамасского уезд. Отд. Народного образования, Арзамасской районной библиотеки, Арзамасской городской библиотеки им. А.М. Горького; «Провърено». В данном экземпляре встречаются выделения части текста, а также пометы простым и цветными карандашами, реже – чернилами. Из помет наиболее распространенным является отчеркивания и подчеркивания текста, свидетельствующие об интересе к изданию читателей библиотеки. С 1902 по 1910 гг. в издательстве Товарищества «Знание» выходит собрание сочинений в 8 томах Фишера Куно (1824–1907) – немецкого историка и философа XIX в., профессора, создавшего фундаментальные труды по истории древней и особенно новой философии. «История новой философии» – один из важнейших трудов ученого. В нем отражено развитие мысли в новое время. Сочинение охватывает историю рационализма XVIII века. Декарт, Спиноза, Лейбниц вошли в первые три тома, философия Канта – в IV и V томах, учения ближайших его последователей и Фихте – VI том, философия Шеллинга – VII том и наконец система Гегеля – VIII том. Редактором всей серии выступал Дмитрий Евгеньевич 391 Жуковский (1866–1943) – биолог, издатель, переводчик философской литературы. Вторым переводчиком была О.А. Аносова (род. 1870). В 1901 г. в Женеве она вошла в организацию ленинской газеты «Искра». Летом 1903 г. возвратилась в Россию, а уже в ноябре 1903 года стала одним из организаторов ЦК РСДРП; позднее примкнула к меньшевикам. В 1912 году один экземпляр прижизненного издания «Истории новой философии» Ф. Куно с тиражным номером «1431», пополнил книжные фонды Арзамасской общественной библиотеки. В 1908 году товарищество «Знание» впервые выпустило отдельным изданием книгу С.С. Кондурушкина «Сирийские рассказы» с посвящением Владимиру Галактионовичу Короленко. Книга. Кондурушкин С. «Сирийские рассказы». Издание товарищества «Знание» С.-Петербург. Типолитография «Печатное искусство» 1908 год. С черно-белыми иллюстрациями художника Е.Е. Лансере. На титульном листе – надпись, выполненная черными чернилами: «14 авг. 1912 г. Пожертвована Горьким», инвентарный библиотечный № 2359, авторский знак К. 64. Книга носит на себе следы активного чтения: оставлены пометки чернилами и простым карандашом: в виде подписи неустановленного лица (нерасшифрованные) и даты «март 1928» и «июнь 1946 гг.» Кондурушкин Степан Семенович (1874–1919) – писатель и журналист, корреспондент газеты «Речь». С 1898 по 1903 гг. работал учителем при Палестинском обществе в Сирии, затем вернулся в Россию. Сотрудничал с журналами «Русское богатство», «Мир Божий», печатался в сборнике «Знамя» и др. В годы реакции Горький привлекает в «Знание» молодых, только входящих в литературу писателей, в том числе и С. Кондурушкина. По предложению В.Г. Короленко он написал «Сирийские рассказы», которые впервые были напечатаны 1902 году в журнале «Русское богатство». Иллюстрации выполнены Евгением Евгеньевичем Лансере (1875– 392 1946), известным русским графиком, живописцем, педагогом. За серию рисунков к «Сирийским рассказам» в 1909 году художник был избран почётным членом Северного кружка любителей изящных искусств. Библиографическую ценность имеет и книга. Вацлава Серошевского «Корея», третье издание, том восьмой; с 34 черно-белыми иллюстрациями на отдельных листах. Издание товарищества «Знание», С.-Петербург, 1909 год. Отпечатана книга в Типолитографии 1-й СПб. трудовой артели. Издание снабжено предметным и алфавитным указателями. На титульном листе надпись от руки черными чернилами: «30 авг. 1912 г. Пожертвована Горьким»; старые библиотечные шифры: авторский знак С-31, библиотечный № 2395, на стр. 19, 83, 333 – круглая библиотечная печать Арзамасской общественной библиотеки имени поэта Н.А. Некрасова; на стр. 5 штамп «Провърено». Сотрудник товарищества «Знание» С. Боголюбов, выполняя просьбу М. Горького, высылает в Арзамас книги Вацлава Серошевского (1858–1945) – польского писателя, этнографа и публициста. Литературный псевдоним Серошевского – Вацлав Сирко. За участие в национально-освободительном движении он был сослан в Сибирь. Двенадцать лет, проведенные в ссылке, а также позднейшие путешествия по Китаю, Японии, Индии и другим странам, дали писателю огромный материал для его трудов, как географических, так и этнографических исследований. В марте 1904 года М. Горький писал жене из С.- Петербурга: «Здесь куча народа, в том числе Серошевский, недавно прибывший из Японии. Очень интересно рассказывает о Японии, Китае. Может быть, мы издадим его книгу… «симпатичный писатель»5. Так, благодаря участию М. Горького издательство товарищества «Знание» выпустило в 1908 году 9-томное собрание сочинений Вацлава Серошевского, которое неоднократно переиздавалось. 393 Вышеперечисленные книги поступили в Некрасовскую библиотеку, как свидетельствуют надписи, «в августе 1912 года» на двух из них стоят даты, уточняющие, возможно, получение посылок с книгами или день их записи в книжный фонд библиотеки. Так, на книге С. Кондурушкина «Сирийские рассказы», имеется дата «14 авг. 1912 г.», а на книге В. Серошевского «Корея» – записано: «30 авг. 1912 г.» Судя по документам Арзамасской городской управы, хранящимся в ГАНО № 2 г. Арзамаса, с 1906 по 1912 гг. библиотекой заведовала дворянка Софья Ивановна Тархова. Попечительский совет возглавляла Евдокия Евгеньевна Богоявленская6. Предположительно, рукой одной из этих женщин и были сделаны надписи, сообщающие о дарителе книг и времени их поступления. Инвентарные номера (с № 2359 по 2431), присвоенные данным экземплярам, говорят о том, что в августе 1912 года в дар от М. Горького Некрасовская библиотека получила более 70 книг. Библиотечные печати и штампы на страницах книг не только документально подтверждают принадлежность их к Арзамасской общественной библиотеке им. Некрасова, но и рассказывают обо всех изменениях, которые происходили в истории библиотеки. Так, в 20–30-е годы ХХ века библиотека им. Некрасова претерпела не одну реорганизацию. Ее называли то городской, то уездной, а после 1934 года еще и районной, но чаще всего – центральной. В 1928 году, к 60-летию со дня рождения писателя, библиотеке было присвоено имя А.М. Горького. Что же касается библиотечного фонда, то после централизации библиотечной системы, когда была проведена очистка фонда от литературы, «которая не может удовлетворить рабочего, которая идеологически не выдержана»7 – большую часть книг сберечь не удалось. До наших дней сохранилось лишь несколько экземпляров книг, переданных Алексеем Максимовичем в дар арзамасцам. На 1960 год в библиотеке им. А.М. Горького насчитывалось всего 17 книг, подаренных писате- 394 лем. Вскоре все они пополнили фонды городского краеведческого музея. Спустя двадцать три года, в 1983 году, при создании в Арзамасе музея А.М. Горького, пять книг из семнадцати были переданы в горьковский музей и ныне представлены в его мемориальной экспозиции. Примечания 1 Махова В.Н., Мулюн Т.А. Из истории библиотек г. Арзамаса // Библиотеко- ведение. № 5. С. 105. 2 Летопись жизни и творчества А.М. Горького. Вып. 2. – М.: Изд. АН СССР, 1958. С. 283. 3 Касторский С. М. Горький и поэты «Знания». – Л., 1958; Бугров Б.С. Горь- ковские чтения. Драматургия «Знания». – М., 1964. Т. 8, 4 М. Горький. Письма к К.П. Пятницкому. Архив Горького. – М., 1954. Т. 4. С. 88. 5 М. Горький. Письма к Е.П. Пешковой.1895–1906 гг. / Архив Горького.. – М.,1955. Т. 5. С. 107. 6 ГАНО № 2, Арзамас. Ф. 23. Оп. 1. Д. 779. С. 30, 72. 7 Махова В.Н., Мулюн Т.А. Из истории библиотек г. Арзамаса // Библиотеко- ведение. № 5. С. 107. 395 Содержание культурологический роман. Проблематика и способ организации художественного материала........................................................................131 М. Горький и вопросы культуры Воронин В.С. (Волгоград) Абсурд и фантазия в этнокультурном взаимодействии в ранних рассказах М. Горького.....................................141 Спиридонова Л.А (Москва) Горький и создание Союза советских писателей..... 4 Примочкина Н.Н. (Москва) А. Блок о культурно-исторической миссии М. Горького.................................................................................................... 16 Ариас-Вихиль М.А .(Москва) Горький и Парижский конгресс писателей в защиту культуры (1935)............................................................................. 25 Оляндэр Л.К. (Луцк, Украина) Горьковская концепция культуры и русская действительность в романе «Жизнь Клима Самгина»............. 40 Белова Т.Д. (Саратов) Вопросы культуры в книге М. Горького «Жизнь Клима Самгина».............................................................................. 52 Рудзевич Ирена (Ольштын, Польша) Художественное и культурологическое Завельская Д.А. (Москва) Идеологическое и психологическое в рассказе М. Горького «Мордовка»...........................................................150 Леднёва Т.П. (Ижевск) О соотношении романтических и реалистических начал в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль»...................................162 Ляпаева Л.В. (Чебоксары) Черты романа в структуре рассказов М. Горького 1890-х годов.............................................................................173 Никольский Е.В. (Москва) Роман М. Горького «Дело Артамоновых» как семейная хроника...................................................................................180 Ханов В.А. (Нижний Новгород) Мифологическая основа образа Якова Маякина в повести М. Горького «Фома Гордеев».....................................189 наследие М. Горького начала XX века в восприятии польской литературной общественности.................................................................... 65 Суматохина Л.В. (Москва) Концепция личности М. Горького и роман Научная биография М. Горького по материалам архивов и эпистолярия В.Я. Зарубина «Горы»................................................................................... 75 Никитин Е.Н. (Москва) О первой встрече Горького с «Серапионовыми братьями»....................................................................................................... 85 Кривоусова З.Г. (Новокузнецк) Горький как руководитель издательства «Всемирная литература» (по книге Чуковского «Современники»).......... 94 Михайлов М.И. (Нижний Новгород) Культурология М. Горького.................... 101 Егорова Ю.М. (Москва) Проблема революционной этики в повести М. Горького «Мать».....................................................................................111 Быстрова О.В. (Москва) Создание вечернего рабочего литературного университета: на материале переписки М. Горького................................196 Гавриш Т.Р. (Москва) Горький – литературный наставник И.Д. Сургучева (на материале неопубликованных писем И.Д. Сургучева В.А. Тихонову...............................................................................................207 Демкина С.М. (Москва) М. Горький и судьба России (по материалам неопубликованных писем И.С. Шмелева С.Я. Елпатьевскому (1918–1920)...................................................................................................214 М. Горький и проблемы эстетики художественного творчества Талалай М. (Москва) Максим Горький под наблюдением фашистской полиции (по материалам государственных архивов Италии)..................226 Захарова В.Т. (Нижний Новгород) Ранний М. Горький в восприятии литературной критики рубежа XIX–XX веков..........................................120 Савинкова Т.В.(Санкт-Петербург) «Жизнь Клима Самгина» как 396 Каскина Ю.У. (Москва) Роль Горького В культурной политике ГИХЛа (на материале переписки с М. Томским)....................................................239 Белова Л.Б. (Казань) К вопросу об отношении М. Горького к живописи, 397 архитектуре, татарской национальной культуре (по материалам Агафонова Е.Г. (Нижний Новгород) Горьковская тема в контексте Архива А.М. Горького и фондов литературно-мемориального материалов экспозиции Литературного музея «Культурная жизнь музея А.М. Горького в Казани)...................................................................247 Н. Новгорода на рубеже XIX – начала XX веков»....................................356 Галай Ю.Г. (Нижний Новгород) Юридическая составляющая обвинения Максима Горького в антиправительственной деятельности после 9 января 1905 года........................................................................................255 Коновалова С.А. (Казань) Роль «Челябинского указателя» (1856–1883) в формировании читательский интересов М. Горького в казанский период............................................................................................................268 Масальцева Т.Н. (Пермь) Личность и творчество М. Горького в региональной прессе 1920-х гг. (на материале пермской газеты «Звезда»)...........................................................................................283 Кочетова Е.И. (Арзамас) Состояние «горьковских мест» в городе Арзамасе........................................................................................................365 Лебедева А.М. (Нижний Новгород) Картина Юона «Горький и Шаляпин в 1901 г. в Нижнем Новгороде» как артефакт в Музее-квартире А.М. Горького...............................................................................................373 Липовецкий А.А. (Нижний Новгород) Нижний Новгород – творческая лаборатория А.М. Горького. Структура каталога нижегородских произведений писателя................................................................................381 Казнина Т.В. (Арзамас) «Пожертвованы Горьким» (атрибуция книг Арзамасской общественной библиотеки им. Н.А. Некрасова)................387 М. Горький и деятели культуры Зайцева Г.С. (Нижний Новгород) А.М. Горький и крестьянские писатели......290 Овчаренко О.А.(Москва) Горький и Леонов..........................................................294 Папкова Е.А. (Москва) Творческие контвкты А.М. Горького и Вс. Иванова в 1920-е гг. («Партизанские повести» и «Рассказ о необыкновенном»)..................................................................304 Куляпин А.И. (Барнаул) Зощенко и Горький: этапы творческого диалога.........313 Шустов М.П. (Нижний Новгород) В.Г. Короленко и А.М. Горький (проблема преемственности).......................................................................321 Ревякина И.А. (Москва) Горький в судьбе и творчестве П.Д. Корина................326 Хорев М.М. (Нижний Новгород) А.М. Горький и С.В. Рахманинов..................338 Музеи А.М. Горького, архивы Рыжова Т.А. (Нижний Новгород) А.М. Горький: «сочинение» дома (к дальнейшему изучению и интерпретации памятных «горьковских мест» Нижнего Новгорода).........................................................................348 398 399 М. ГОРЬКИЙ И КУЛЬТУРА Горьковские чтения-2010 29–30 марта Материалы XXXIV Международной научной конференции Отв. редактор М.Г. Уртминцева Компьютерная верстка В.Г. Власов Корректор Г.М. Сахарова Подписано в печать 02.03.12. Формат 60х84/16. Усл. печ. л. 23,25. Тираж 200 экз. Заказ 0000. ООО «Рекламное издательство «Бегемот» 603001, Нижний Новгород, Нижне-Волжская наб., 6/1 Тел./факс (831) 433-21-78, 433-65-69 mail@begemotnn.ru, www.begemotnn.ru Отпечатано в типографии ООО «Принтлайнер» Нижний Новгород, Московское шоссе, 85 400