HTTP://WWW.MEDIASHKOLA-PLUS.RU/ ИСКУССТВО ДЕТСТВА: АНТРОПОЛОГИЯ И СОБЫТИЕ Грякалов Алексей Алексеевич доктор философских наук, профессор кафедры философской антропологии и истории философии Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена (г. Санкт-Петербург) Аннотация: известный российский философ рассматривает детство как уникальное человеческое состояние, не подвластное времени, отличающееся особой чистотой восприятия мира. Детство прозрачно, обладает своей завершенностью и ценностью, как произведение искусства; оно само по себе произведение искусства, начальный уровень последнего – искусство в его подлинной природе. Ключевые слова: детство, искусство, творчество, философия детства, феномен детского творчества. Тема «Искусство и дети» лишь в первом приближении кажется достаточно определенной множественности – понятие соответствующих искусства «практик отсылает детства». к Это предполагает размещение проблемы в предметной области антропологии детства, которая занимается «первичным миром» детства в социуме. Здесь формируются константные антропологические характеристики детства, что связано с его расположенностью в структуре человеческого существования. Детство, проходя, всегда остается: будучи очевидно временным – преходящим – оно как бы вовсе не подвластно времени. Речь не о том, что детство понятийно или интуитивно схватывает главное, скорее, наоборот: речь о том, что детство обладает как бы «нулевым уровнем» понимания и переживания. Поэтому феномен детского творчества неоднократно привлекаем для определения изначальной чистоты видения мира. Так представление об «искусстве детства» оказывается антропологически ориентированной стратегией сохранения и развития детства как особого человеческого состояния. Точно также и образование – в том числе художественное – обращенное к детям, представляет собой формирование особого («первозданного») образа мира. В классической философии детство занимает свое место и время – неизменным остается возможность повествования о детстве, – классическая «онтология ума» (М.К. Мамардашвили) исходит из идеи ясности и понятности – прозрачности – детства. «Функции детства» определены – пределы творчества известны. Философия детства санкционирует и делает лигитимными проявления детского творчества в соответствие со своими собственными представлениями о творчестве. Детство конституируется как особого рода завершенность и ценность («произведение»). Иными словами, детство выступает как главное «произведение» социальных технологий, которые ориентированы на поддержание устойчивого порядка существования. В ситуации транспедагогики формируется дискретный «видеоряд» детства, что соответствует положению самого детства в мире – формирование сознания детства катастрофически множественно, фрагментарно, не может быть сведено к одному рассказу, не укладывается в одну объясняющую схему. И если в жестко выстроенных идеологических системах детство выступает как символ социальной 2 заботы и стабильности, то в переходных ситуациях детство предстает как символ нестабильности и утраты: мир начинает понимать себя через этот образ утраты. Очевидными становятся непримиримые данности: богатство и бедность, здоровье и болезнь, семья и сиротство, свои и чужие. Отсутствует единое поле объяснения и понимания. В пределе возникает идея детской шизофрении как невозможность объяснить сосуществование различных миров ценностей и смыслов. Такой мир не может содержать в себе устойчивое представление о детстве – вместо идеологизированного объяснения актуализирована визуальность. Распадается целостность представления о детстве: с помощью какой философской стратегии можно помыслить детство? Детство постоянно выходит за определения: не случайно так велик интерес культуры к детскому (жизне)творчеству («инфантилизм детской речи», «устами ребенка глаголет истина») и признание экзистенциальной событийности детства. Актуализированы маргинальные и номадические концепции культуры, даже аутизм, «ускользание». В этом смысле, детство подпитывает культуру подобно тому, как ее подпитывает миф. Детство является органической данностью, с одной стороны, а с другой – продуктом социализирующего воздействия. Смысл в том, чтобы вернуть детству событийность. Детство как цель, усилие и результат творчества предстает особого рода произведением – уже в зависимости от исходного «архетипа» выстраиваются стратегии и программы детского художественного и эстетического творчества. Детство «не хочет» раствориться в модели продуктивной культуре, галопировать вместе с рекламой, плодиться подобно компьютерному вирусу. Событие детства – против культурного клонирования. Культурное сознание анализирует детство, но само подвергается встречному «анализу» с его стороны. Детство как бы возвращает дар в мир. Взрослый мир одаривается детством. Область социальной эмпатии: важно не то, что приносится в 3 дар, а самая возможность обмена и дара. Тут сам вопрос о детстве ведет к истокам: традиционные смысложизненные ценности, связанные с национально-культурным представлением мира, образуют глубинную архитектонику сознания, воздействующую на этнопсихологические и философско-образовательные стороны детства. «Детскость» России неотделима от опыта интенсивности органического переживания. Вопрос о жизненном мире с необходимостью обращает не просто к реальности культуры, но предполагает понимания этноса детства и детского тенденции творчества. Каковы мегаполиса? созидательные Каковы доминантные и разрушительные стратегии «опыта другого»? Детство столицы и детство провинции: конструктивное дополнение или потенциальный конфликт? Детство богатых и бедных: возможности образования, отдых, отношение к музею, отношение к войне и армии? Это вопросы скорее риторические: ответы на них дает сама жизнь – ее очевидно-экономическая часть (здесь уместно сказать не только о части жизни, хотя у целого нет частей, но и том, что частность существования стремится стать больше целого, более того – стать целым). Дар детства обществу и культуре совершенно очевиден – чем возвращает дар взрослый мир? Речь не должна идти об обмене («дар это, что ни что не обменивается»): речь о тех практиках творчества, которые выстраивает культура в отношении к детству. Необходимо освобождение от ложного романтизма детства. Обратная его сторона – эксплуатация детства: романтизированное время существования («детство золотое») переходит в объект (взрослой) экономики желания. В этом пространстве желаний сегодня детское сменяет, точнее, наследует женскому. Эстетическое сменяется эротическим, традиционное этическое – групповым представлением «либеральных» сообществ. Поскольку же в ситуации постмодерна «большая педагогика» скучна («большие педагогические «романынаррации» невозможны»), кризис педагогической метафизики 4 оказывается вполне совпадающим с тем, что происходит в области культуры и гуманитарного знания («кризис философии», «кризис истории», «смерть автора», «смерть человека» и. п.). Бытовой постмодернизм мало обращает внимание на теорию, он плодится как бы сам собой, но на самом деле отражает и продуцирует соответствующие символические конструкции. Постмодерн реализует модерн: идеи модерна о «детской сексуальности» становятся реалиями современного мира. Происходит фетишизация детства и его характеристик. Детство утрачивает свою феноменальность и способно превращаться в особого рода симулятивное социальная представление. чувственность, Формируется настроенная на особого рода зачарованность фрагментарным и эпизодическим – такая зачарованность блокирует захваченность целым, общей историей-сюжетом, заслоняет вид целого, препятствует оценке событий с точки зрения их встроенности в общую перспективу повествования. Детство вмонтировано в стратегии рекламы, бизнеса, политические программы, войны и этноконфликты. Оно необходимо лишь как компонент чего-то другого – нет больше «философии истории» детства: время детства проваливается в «монтажные дыры» масс-медия. Детство становится значимо не само по себе, а как монтажная единица, видеоклип, фрагмент видеоряда. Способствует этому экономика современности – речь идет о производстве желаний. Скука приобретает не столько (псевдо)экзистенциальный характер – именно скука возбуждает. Вызывает что-то вроде волнения, возбуждения, эмоции, экстаза, т.е. того, что сегодня банально называют развлечением. 1 Этот всеохватывающий экстазис идеально никак не ориентирован, он включен в пространство групповых интересов. Он дает возможность 1 Хюбнер Б. Смысл в бес-смысленное время: метафизические расчеты, просчеты и сведение счетов. Пер. с нем. А.Б.Демидова. Минск, 2006. С. 24, 25. 5 началу некоторого движения – смещения, перехода, прихода в другое место, обретения, обживания там, где традиционные стимулы и цели смещены или упразднены. «Видеоряд» детства – это непосредственная визуализация желания, объект желания максимально приближен к субъекту желания – вплоть до совпадения в акте обладания. Сегодня формируется а по многим позициям уже сформировался массовый спрос на «детство» – на детское тело в буквальном и символическом смысле. Планетарная индустрия моды обращает внимание на тела «инопланетной» современной красоты – более не стоит вопрос о «нормальном теле». невесомая»: Мифический идеал современности – «красота трансформация человека из биологического существа в существо символическое. Человечество «опускается» к собственным детским фантазмам. И тут свобода детского творчества принципиально мутирует – посредством и с помощью фантазма человечество как бы («некоторым образом») достигает некого бессмертия, точнее попадет в собственное детство, оказывается (иллюзорно) неуязвимым перед течением времени. Рефлексия пост-модерна соотнесена с обыденным стремлением обрести вечную молодость («невольная готовность человечества нырнуть в облако звездной пыли, фатальный вихрь, которой прогнозируется «научными аналитиками вселенной» к 2014 году» (Адам Парфрей). Возникает действительно болезненный вопрос, когда речь заходит об использовании детей в современном искусстве («Почему обнаженные дети помогают конкретным художникам достичь экономического успеха и славы?») – в пределе это вопрос не только о природе современного искусства и механизмах его функционирования, но и вопрос о том, как в социуме производится детство («детство как произведение»). Оказавшись внутри «общества спектакля» и ориентированной на очевидность факта культуры зрелищ, представление детскости 6 актуализирует социальные переживания, тем самым подталкивая к необходимости выбора, на что современный человек чаще всего не может решиться. Эффективность зрелища связана с прямой и публичной провокацией: чтобы быть «актуальным» искусство должно бросать вызов, а значит – раздражать или даже пугать общество. Так искусство или его заменители становятся экономически и символически эффективными. Для философии детства важно понять, что самое напряжение вокруг «детского вопроса» свидетельствует о присутствии глубокой социальной паранойи и неудовлетворенности существованием – вскрывается сублимированная на уровне детской телесности тема насилия и глубокой ущербности поколений и социальных групп. В либеральном обществе становятся легитимным многие стратегии существования, традиционно вытесненные в маргинальные зоны или вовсе запретные для социума. «Новая общественность» выстраивает приоритеты на противопоставлении: именно под защитой возможностей выбора и неограниченных свобод индивидуального осуществления создаются проекты и стратегии «групповой свободы». В пределе возникают «культурные мутанты» – в том числе и в среде детского творчества, когда оно втянуто в мир потребления и рынка – возделывается абсурдное и даже недопустимое для традиционного общества «новое качество» жизни. Детское творчество на службе у телесно ориентированного рынка – это не творчество. «Подшитая» к таким акциям и артефактам элитарность стремится породить массовый спрос и таким образом растворить себя в ней: противопоставление массового и элитарного теряет всякий смысл. Детское творчество с его классическими характеристиками подлинности и неангажированности перестает быть альтернативой и оппозицией «рынку». Это предупреждение для «взрослого искусства»: достижение критической массы псевдоискусства актуализирует тему существования: появится 7 соответствующий времени эстетический авангард, возвращающий искусство к его подлинной природе. Событийность детства выводит его за пределы сложившихся систем понимания искусства – являясь («как бы») нулевым уровнем искусства и творчества, оно служит резервуаром для множества пониманий и интерпретаций не только форм и стратегий творчества, но и для создания актуальных и обоснованных образов философии. 8