теория коммуникативной рациональности государства в
advertisement
1 МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ «САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ» А. О. ЗИНОВЬЕВ ТЕОРИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ ГОСУДАРСТВА В СОВРЕМЕННЫХ ПОЛИТИКО-ФИЛОСОФСКИХ ДИСКУРСАХ ИЗДАТЕЛЬСТВО САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ЭКОНОМИЧЕСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 2014 2 ББК 65.29 З63 Рекомендовано научно-методическим советом университета З63 Зиновьев А. О. Теория коммуникативной рациональности государства в современных политико-философских дискурсах / А. О. Зиновьев. – СПб. : Изд-во СПбГЭУ, 2014. – 191 с. ISBN 978-5-7310-3010-6 В монографии разрабатывается теория коммуникативной рациональности государства и предлагается теоретическая реконструкция понимания государства в рамках политико-философского проекта Юргена Хабермаса как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Анализируются политико-философские дискурсы о государстве и теоретические аспекты исторического генезиса государства. Дано описание современного состояния дискурсов о феномене бюрократического государства как нации-государства в рамках политической философии, экономической теории, социологии и теории организаций. Рассматривается соотношение власти и знания в рациональности управления современным бюрократическим государством. Доказываются преимущества понимания государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности для анализа состояния бюрократического государства в современной России. Издание предназначено для специалистов, студентов и аспирантов общественных наук и для широкого круга читателей, интересующихся проблемами изучения современного государства. The monograph develops the theory of communicative rationality of the state and offers a theoretical reconstruction of understanding the state within the politicalphilosophical project of Jurgen Habermas as the strategic rationality and communicative rationality dialectic. The author analyzes the political and philosophical discourses about the state and the theoretical aspects of state historical genesis. The author offers his own description of the current discourse about the phenomenon of the bureaucratic state as a nation-state within the political philosophy, economics, sociology, and organizational theory. The author studies the relation of power and knowledge in the rationality of management of the modern bureaucratic state. Author proves the benefits of the understanding the state as a strategic rationality and communicative rationality dialectic for the analysis of the bureaucratic state condition in modern Russia. For professionals, students and graduates of the social sciences and for a wide range of readers interested in the problems of the modern state studies. ББК 65.29 Рецензенты: д-р полит. наук, проф. К. Ф. Завершинский д-р ист. наук, проф. В. В. Фортунатов ISBN 978-5-7310-3010-6 © СПбГЭУ, 2014 3 ОГЛАВЛЕНИЕ Введение ....................................................................................................... Глава 1. Государство в политико-философских дискурсах: к пониманию государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности ............................................................ 1.1. «Государство» и «State»: от слова к концепту.................................... 1.2. Дискурсы о государстве в теориях общественного договора ........... 1.3. Историко-философские, социологические и экономические дискурсы о государстве ............................................................................. 1.4. От понимания государства Максом Вебером к теории «политической системы» ....................................................................................... 1.5. Предварительное определение государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности.. Глава 2. Теоретические проблемы генезиса государства и истоки коммуникативной рациональности ............................................................ 2.1. Теоретико-исследовательские подходы к генезису государства ...... 2.2. Генезис государства: исторические данные ....................................... 2.3. Теоретическая реконструкция генезиса государства Робертом Карнейро и коммуникативная рациональность государства ............ Глава 3. «Государство в истории» как методологическая предпосылка понимания феномена государства и историческая реконструкция коммуникативной рациональности государства ....................................... 3.1. Рациональность и государство в политической теории Мишеля Фуко ....................................................................................................... 3.2. Государство и институты в экономической теории Дугласа Норта . 3.3. Синтез марксизма и веберианства в исторической социологии и современные подходы к пониманию исторических форм государственности ............................................................................................. 3.4. Теория организаций и административная рациональность государства в истории ................................................................................. 3.5. Демократия в рамках нации-государства как результат диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в истории государственного управления ......................... 5 15 15 18 23 30 37 43 43 49 56 63 63 69 74 99 106 4 3.6. Глобализация и кризис коммуникативной рациональности государства ................................................................................................... 115 Глава 4. Коммуникативная рациональность и государство в политико-философском проекте Юргена Хабермаса ............................ 4.1. Истоки политико-философского проекта Юргена Хабермаса .......... 4.2. Коммуникативная рациональность как критика теории рационализации Макса Вебера.......................................................................... 4.3. Коммуникативное действие и историко-философский синтез: соотношение «действия» и «рациональности» в социально-политической теории .................................................................................... 4.4. «Машина» государственного управления и административная рациональность ......................................................................................... 4.5. Заочная дискуссия о власти: Юрген Хабермас и Мишель Фуко ...... 4.6. Коммуникативная рациональность государства: за и против ........... 4.7. Теория коммуникативной рациональности государства и «коматозное состояние» государства в современной России ..................... 125 125 130 135 142 148 153 164 Заключение ................................................................................................... 170 Библиографический список......................................................................... 177 5 ВВЕДЕНИЕ Существует настоятельная необходимость теоретического понимания феномена государства в условиях его ключевой роли в организации политических процессов в современном мире. Государство интенсивно изучается в рамках ряда научных дисциплин, при этом теоретические и практические представления о государстве в политической науке слабо связаны с современной политической теорий и часто ориентируются на представления других научных дисциплин. В то же время ряд политических теорий государства, в частности теория «общественного договора», плохо согласованы с историческими и социологическими данными о возникновении и функционировании государств в истории. Глобализация политических процессов требует формирования современной политической теории государства, способной эффективно отвечать теоретическим и практическим задачам, стоящим перед политической наукой. Основой такой теории может стать политическая теория Юргена Хабермаса, дополненная другими социологическими и экономическими исследованиями феномена государства в истории. Исследования Мишеля Фуко и принципиальная дискуссия между сторонниками двух мыслителей о природе власти в обществе заложили основу современного понимания природы бюрократического государства. В работах Энтони Гидденса и Майкла Манна идеи Фуко получили дальнейшие развитие и обоснование в исторических исследованиях становления современного бюрократического государства как нациигосударства. В то же время позиция Хабермаса в указанной дискуссии не нашла своего развития в виде особой теории государства. Идеи Хабермаса и его последователей разбросаны по отдельным статьям и монографиям. В работах самого Хабермаса и его последователей проблематика бюрократического государства была ограничена проблемами становления и функционирования правового государства и права, что создает представление о превосходстве позиции Мишеля Фуко в понимании современного бюрократического государства. Критика сторонников Мишеля Фуко и теоретиков «практик» в социологии в адрес политико-философского проекта Хабермаса во многом справедлива, она нашла поддержку и теоретический ответ в работах Ханса Йоаса и Акселя Хоннета, которые развивают основные положения политикофилософского проекта Юргена Хабермаса с учетом теоретической критики последователей Мишеля Фуко. В ходе теоретической коррекции политико-философского проекта Хабермаса стала ясна необходимость перехода от понятия коммуникативного действия к понятию коммуникативной рациональности, для адекватного теоретического описания позиции Мишеля Фуко как представления о преобладании стратегиче- 6 ской рациональности, а не только стратегического действия. Предложенное в моей работе понимание государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности направлено на такое использование политико-философского проекта Хабермаса в анализе современного бюрократического государства, которое позволило бы включить в данный анализ достижения Мишеля Фуко и его последователей (как исследования стратегической рациональности государства). Исследования стратегической рациональности государства в духе Мишеля Фуко преобладают в изучении становления нациигосударства и его кризиса в результате процессов глобализации, что ведет к недооценке роли коммуникативной рациональности в становлении нации-государства и кризиса именно коммуникативной рациональности в процессах глобализации политической жизни. Глобализация политической жизни ведет к преобладанию стратегической рациональности государственной бюрократии над коммуникативной рациональностью гражданских обществ отдельных суверенных государства в диалектике стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, что реализуется в преобладании «геополитических» дискурсов в осмыслении реакции суверенных государств на вызовы глобализации политической жизни. Особенно ярко преобладание «геополитических» дискурсов видно в слабых бюрократических государствах, к которым относится и современная Россия, что может пониматься как символическая «компенсация» реальной слабости стратегической рациональности национальных бюрократий в условиях глобализации политической жизни. Государственные бюрократии в слабых бюрократических государствах не справляются с диалектикой стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в государственном управлении в условиях глобализации политической жизни, поскольку справится с данной диалектикой в условиях глобализации политической жизни сложно даже для бюрократий наиболее современных бюрократических государств. С преобладанием стратегической рациональности в осмыслении роли и задач бюрократического государства в условиях глобализации политической жизни пытаются в своих работах спорить Дэвид Хелд и Джозеф С. Най-младший. Но концепциям «космополитической демократии» Хелда и «мягкой власти» Ная в целом свойственно мышление в русле стратегической рациональности и отсутствие четкого теоретического понимания природы коммуникативной рациональности. Хотя Дэвид Хелд, например, активно использует концепцию «совещательной демократии», которая теоретически зависима от политико-философского проекта Юргена Хабермаса и его последователей. Теория коммуникативной рациональности государства должна помощь теоретическому и практическому прояснению роли диалектики стратегической рациональности 7 и коммуникативной рациональности в теориях «космополитической демократии» и «мягкой власти», помочь соединить достижения данных теорий с политико-философским проектом Юргена Хабермаса. Изучение коммуникативной рациональности государства в современных политико-философских дискурсах предполагает соединение двух тем, каждая из которых по отдельности хорошо изучена в современной научной литературе. Во-первых, речь идет о теоретической реконструкции понятия «коммуникативная рациональность» и понятия «государство» в работах Юргена Хабермаса. Акцент в моей работе сделан на изучение произведений самого Хабермаса. Поскольку указанные понятия встроены в общую логику политико-философского проекта Хабермаса, необходимо изучать их формирования в рамках общего формирования данного проекта в ключевых работах Хабермаса. К таким работам можно отнести его первую крупную книгу «Структурные изменения публичной сферы»1, более известную по своему позднему английскому переводу. Дальнейшие теоретическое развитие Хабермаса представлено в сборнике статей «Наука и техника как “идеология”»2 и в работе «Познание и интересы»,3 в которых Хабермас подвел итог своего участия в «споре о позитивизме». Следующий важный спор касался версии теории Парсонса в работах Никласа Лумана, в совместной с Луманом работе Хабермас изложил свое понимание и критику системной теории в социологии4, развитием которых стала работа «Кризис легитимности позднего капитализма»5. В данных работах Хабермас принял понимания государства как «политической системы» и существенно приблизился к системной теории. В 1981 году Хабермас выпустил свою главную работу «Теория коммуникативного действия»6, в которой он сформулировал свое понимание «коммуникативной рациональности». В лекциях, изданных в виде книги «Философский дискурс о модерне»,7 Хабермас обозначал соотношение своего политико-философского проекта с идеями мыслителей прошлого и с работами современников. Именно в данной работе Хабермас дал развернутую критику идей Мишеля Фуко, данная полемика была продолжена в работах учеников Хаберма1 Habermas J. Strukturwandel der Oeffentlichkeit. - Frankfurt-am-M.: Suhrkamp, 1995 (1962). 2 Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». – М.: Праксис, 2007. 3 Habermas J. Erkenntnis und Interesse. - Frankfurt-am-M.: Suhrkamp, 1994 (1968). 4 Habermas J. Luhmann N. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnologie. - Frankfurtam-M.: Suhrkamp, 1995 (1971). 5 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. 6 Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1995. Band I-II. 7 Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М.: Весь мир, 2003. 8 са и Мишеля Фуко (обзор см. в работах Владимира Фурса1 и Дэвида Ингрема2). Последняя крупная работа Хабермаса «Фактичность и значимость»3 посвящена проблемам политики и права. В данной работе и в последующем сборнике статей4 происходит переход к использованию понятия «государства» вместо понятия «политическая система», хотя понятие «политическая система» Хабермас продолжает использовать и в своих последних работах5. Идеи Хабермаса развиваются в работах его учеников и последователей, прежде всего, в работах Акселя Хоннета6, Ханса Йоаса7и са7и Райнера Фроста8. Рассмотрение права с позиций коммуникативной рациональности систематизировал Марк ван Хук9. Из многочисленных исследователей творчества Хабермаса хотелось бы выделить работу «мэтра социологической теории» Джорджа Ритцера10 и работу Томаса Маккарти11, много сделавшего для ознакомления англоязычных читателей с творчеством Хабермаса. Сборник статей «После Хабермаса»12 знакомит с критикой идей Хабермаса с позиций близких к нему мыслителей прошлого. Методологию политико-философского проекта Хабермаса разбирает В.Л. Щульц13. Необходимо выделить смелую попытку развить критическую теорию в работах Крэйга Калхуна14. Подробная библиография работ Юргена Хабермаса и работ о его творчестве представлена на сайте habermasforum.de, который целиком посвящен творчеству Хабермаса и современному состоянию исследований его творчества. 1 Фурс В. Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социальной теории.//Логос № 2 (33). 2002: 120-152. 2 Ingram D. Foucault and Habermas.// Gutting G. (Ed.), The Cambridge Companion to Foucault. – Cambridge: Cambridge University Press, 2006, pp. 240-283. 3 Habermas J. Faktizitaet und Geltung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1994 (1992). 4 Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001. 5 Хабермас Ю. Ах, Европа. – М.: Весь Мир, 2012. 6 Honneth A. The Fragmented World of the Social. - Albany: State University of New York Press, 1995, Honneth A. Das Recht der Freiheit. Berlin: Suhrkamp, 2011. 7 Йоас Х. Креативность действия. – СПб.: Алетейя, 2005, Йоас Х. Кнебль В. Социальная теория. – СПб.: Алетейя, 2011, Йоас Х. Возникновение ценностей. – СПб.: Алетейя, 2013. 8 Forst R. Contexts of Justice. – Berkeley: University of California Press, 2002. 9 ван Хук М. Право как коммуникация. – СПб.: ИД СПбГУ, 2012. 10 Ритцер Дж. Современные социологические теории. – М.-СПб.: Питер, 2002. 11 McCarthy T. The critical theory of Juergen Habermas. – Cambridge (Mass.): MIT press, 1981. 12 Crossley N. Roberts J.M. (eds.), After Habermas. New perspectives on the public sphere. – Oxford: Blackwell publishing, 2004. 13 Шульц В.Л. Философия Ю. Хабермаса. – М.: Наука, 2005. 14 Calhoun C. Social Theory and the Politics of Identity. - Cambridge; Blackwell publishing, 1994. 9 Во вторых, речь идет о многочисленных исследованиях государства, которые составляют дискурсивный контекст для теории коммуникативной рациональности государства. В своей статье «State» Квентин Скиннер1 показал ключевую роль Томаса Гоббса в дискурсивном «открытии» феномена бюрократического государства. В дальнейших исследованиях бюрократического государства важную роль сыграли работы Маркса и Вебера (о соотношении идей Маркса и Вебера писали Р. Коллинз2 и В.А. Гуторов3), которые обосновали онтологическую (идущую от Гегеля) и гносеологическую (идущую от Канта) линии в понимании государства. Современное состояние исследований бюрократического государства характеризуется направленностью на синтез онтологического и гносеологического понимания феномена бюрократического государства. В данных попытках синтеза ключевую роль играют работы Мишеля Фуко, в которых излагается его теория «власти-знания», лежащего, по мнению Фуко, в основе бюрократического государства. Данная теория развивается в работах Энтони Гидденса4 и Майкла Манна5, и более критично используется в работе Дэвида Хелда6. На исследования государства в рамках экономической науки большое воздействие оказали работы Дугласа Норта7. Данные работы обозначили переход от теорий «общественного договора» (например, у Роберта Нозика8) к институциональным теориям происхождения государства9. В изучение государства в рамках теории организаций и менеджмента необходимо выделить новаторские работы шведского историка Яна Глете10, который попытался сочетать исторические и политологические исследования государства с достижениями теории организа1 Скиннер К. The State.// Хархордин О. (ред.) Понятие государства ы четырех языках. – СПб.: Летний сад, 2002. 2 Коллинз Р. Четыре социологические традиции. – М.: Территория будущего, 2009. 3 Гуторов В.А. Макс Вебер и социалистическая традиция.// Политика: наука, философия, образование. – СПб.: СПбГУ, 2011. 4 Giddens A. Nation-State and Violence. - Cambridge: Polity Press, 1985. 5 Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from Beginning to AD 1760. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 6 Хелд Д. Модели демократии. – М.: ИД «Дело», 2014. 7 North D.C. Structure and Change in Economic History. – New York-London: W.W. Norton and Company, 1981, Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. – М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997, Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2010, Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Из-во Института Гайдара, 2011. 8 Нозик Р. Анархия, государство и утопия. – М.: ИРИСЭН, 2008. 9 Фуруботн Э. Рихтер Р. Институты и экономическая теория. – М.: ИД СПбГУ, 2005. 10 Glete J. War and the State in Early Modern Europe. - London: Routledge, 2002, Glete J. Swedish Naval Administration 1521-1721. – Leiden-Boston: Brill, 2010. 10 ций. Сложные отношения между исследованиями бюрократического государства и теорий организаций представлены в работах Питера Эванса1, Грэма Аллисона2 и Анатолия Оболонского3. Критика достижений теории организаций с позиций «коммуникативной рациональности» предложена в работах Клауса Оффе4. Наиболее многочисленная литература посвящена синтезу достижений Маркса и Вебера в исследованиях феномена бюрократического государства. Обзор данных исследований предложил Томас Эртман5. Ключевые работы Н.Элиаса, О. Хинце, Р. Милибэнда, К. Оффе, Д. О’Коннера, П. Андерсона, Б. Мура, Т. Скочпол, И. Валлерстайна, Д. Арриги, Ч. Тилли, С. Роккана, С. Файнера, Э. Гидденса, М. Манна, Д. Хелда, Р. Лахмана, Х. Спрюйта, Т. Эртмана, П. Бурдьё, Ф. Горски и Б. Тешке разбираются в третьем параграфе третьей главы. На основе исследований бюрократического государства можно систематизировать изучение нации-государства и его кризиса в ходе процессов глобализации. В исследованиях нациигосударства можно выделить исследования бюрократического государства, исследования демократии и исследования национализма. В работах Эрнеста Геллнера6 заложены основы современного понимания национализма, который соединяется с процессами становления бюрократического государства. Под влиянием идей Мишеля Фуко, в работах Энтони Гидденса, Майкла Манна и Дэвида Хелда предложено соединение исследований национализма и бюрократического государства, которое Энтони Смит7 классифицирует как «политический модернизм». В тоже время, Смит выделяет большую роль «этнонациональных» трактовок национализма, в которых изучаются «этнические истоки наций». Как показал О. Ю. Пленков8 подобный этнический национализм сыграл негативную роль в политической жизни Германии и способствовал легитимации национал-социализма как широкого общественного движения. Подобное 1 Evans P. Embedded Autonomy: State and Industrial Transformation. – Princeton: Princeton university press, 1995. 2 Аллисон Г. Зеликов Ф. Квинтэссенция решения. – М.: УРСС, 2011. 3 Оболонский А.В. Кризис бюрократического государства. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2011. 4 Offe C. The Divergent Rationalities of Administrative Action. // Disorganized Capitalism: Contemporary Transformations of Work and Politics. – Cambridge (Mass.): The MIT press, 1985. – pp. 300-316. 5 Ertman T. State Formation and State Building in Europe // The Handbook of Political Sociology / Janoski T., Alford R., Hicks A., Schwartz M.A. (eds.). – Cambridge: Cambridge University Press, 2005. 6 Геллер Э. Нации и национализм. – М.: Прогресс, 1991. 7 Смит Э. Национализм и модернизм. – М.: Праксис, 2004. 8 Пленков О. Ю. Триумф Мифа над разумом. – СПб.: «Владимир Даль», 2011. 11 понимание нации остается актуальным для консервативных исследователей в Европе, так Курт Хюбнер в работе «Нации»1 попытался найти позитивные аспекты в подобной трактовке национализма и предложил критику идей Хабермаса с данных позиций. Позиция Хюбнера типична для умеренных консерваторов в современной Германии. Линия Мишеля Фуко о порождении бюрократического государства комплексом «власти-знания» преобладает в исследованиях политической глобализации. Именно с данных позиций ведется критика узкого экономического понимания глобализации.2 Дебаты о глобализации можно понять как дебаты между социологическим дискурсивным сообществом и экономическом дискурсивным сообществом, между социологами и экономистами3. Синтез идей Фуко и Хабермаса предложил Ульрих Бек,4 опираясь на его работу можно говорить о глобализации как кризисе коммуникативной рациональности нации-государства. Вариант выхода из данной ситуации предложил в своих работах Дэвид Хелд и, по его мнению, он заключается в развитии «совещательной демократии» и глобального гражданского общества. Цель исследования – обосновать теорию коммуникативной рациональности государства как средства теоретического анализа государства в политико-философских дискурсах. Реализация цели исследования предполагает постановку и реализацию следующих задач: 1. Предложить анализ теоретических предпосылок понимания государства как «state» в современных политико-философских дискурсах. 2. Дать анализ методологических предпосылок и различий понимания государства в историко-философских, социологических и экономических дискурсах о государстве как «state». 3. Предложить критику редукции понимания государства у Макса Вебера к «политической системе» и обоснование теоретической реконструкции государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в исторических процессах государственного управления. 4. Предложить анализ понимания государства как «власти-знания» в политической теории Мишеля Фуко и обоснование теоретической реконструкции «власти-знания» как стратегической рациональности в смысле Хабермаса. 1 Хюбнер К. Нация. – М.: Канон+, 2001. Held D. McGrew A. Globalization/Anti-globalization. – Cambridge: Polity Press, 2002. 3 Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. I-VI, London - New-York: Routledge, 2003. 4 Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. – М.: Прогресс-традиция / Территория будущего, 2007. 2 12 5. Дать теоретическую реконструкцию рациональности бюрократического государства в работах Дугласа Норта, последователей Карла Маркса, последователей Макса Вебера, представителей теории организаций. 6. Предложить обоснование значимости широкого понимания рациональности в работах Юргена Хабермаса и понимания диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности как диалектики двух форм интерсубъективности социальных действий и практик в дебатах о рациональности государства (рациональности действий и практик государственной бюрократии). 7. Выявить и предложить анализ «коматозного состояния» государства в современной России из перспективы теории коммуникативной рациональности государства. Теоретико-методологические основания исследования базируются на методологии критического дискурс-анализа Тёна ван Дейка1, социологии знания Рэндала Коллинза2 и социальной герменевтике Юргена Хабермаса3. В то же время необходимо отметить теоретическую сложность современных политико-философских дискурсов о государстве и их междисциплинарный характер. Спор между Фуко и Хабермасом, который разбирается в моей работе, касается не только природы бюрократического государства, но и теоретико-методологических основ современной политической науки, степени автономии научно-философских знаний о политике от «идеологической власти» государства. Как отмечал Пьер Бурдьё, наши мыслительные категории сами являются эффектами деятельности государства, эффектами усилий по рациональному управлению государством и населением. В данной ситуации, необходимо по выражению Хабермаса «думать с Хайдеггером против Хайдеггера», то есть использовать содержание современных политико-философских дискурсов о государстве, прежде всего, политико-философский проект Юргена Хабермаса и понятие «знание-власти» Мишеля Фуко, в качестве теоретико-методологических основ исследования государства в современных политикофилософских дискурсах. Современные политико-философские дискурсы о государстве в столь значительной мере составляют основу современной политической теории и философии, что исследователь с трудом способен занять позицию «внешнего наблюдателя» по отношению к данным дис- ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. – М.: Прогресс, 1989, ван Дейк Т. Дискурс и власть. – М.: УРСС, 2013, van Dijk T.A. Contextual knowledge management in discourse production. // A New Agenda in (Critical) Discourse Analysis / Wodak R., Chilton P. (eds.). – Amsterdam: John Benjamin’s Publishing, 2005. 2 Коллинз Р. Социология философий. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. 3 Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – СПб.: Наука, 2000. 1 13 курсам. И лишь отчасти это позволяют сделать критический дискурсанализ, социология знания и социальная герменевтика. Работа появилась в результате чтения курса «Политическая теория Юргена Хабермаса» для студентов кафедры «Теории и философии политики» сначала факультета философии и политологии, а затем факультета политологии СПбГУ. Идеи работы использовались и трансформировались ходе чтения курсов «Актуальные проблемы политической теории», «Современные политические теории» и «Эволюция политической теории в современной Германии» для студентов и бакалавров кафедры «Теории и философии политики» факультета политологии СПбГУ. Студенты и преподаватели кафедры «Теории и философии политики», преподаватели других кафедр СПбГУ в ходе семинаров и бесед оказали огромное влияние на формирования моих идей, которые нашли оформление в данном тексте. Руководитель кафедры и мой научный консультант профессор Владимир Александрович Гуторов сыграл ключевую роль в моих усилиях по исследованию политической теории Юргена Хабермаса и по формированию концепции данной работы. Хотелось бы также выделить многочисленные обсуждения моих усилий по пониманию политико-философского проекта Хабермаса в ходе работы Исследовательского комитета по изучению идей и идеологий в публичной сфере Российской ассоциации политической науки под общим благожелательным руководством Ольги Юрьевны Малиновой. Замечания коллег по ИК, участие в дискуссиях с ними, были для меня очень приятны и полезны. Практическую проверку идей о теории коммуникативной рациональности государства мне удалось провести в ходе чтения курсов «Истории государственного управления зарубежных стран», «Государственной службы зарубежных стран», «Теории управления» и других, для студентов, бакалавров и магистров государственного и муниципального управления кафедры «Управления персоналом» факультета управления РГПУ им. Герцена. Студенты, бакалавры, магистры и сотрудники кафедры «Управления персоналом» позволили мне сопоставить политическую теорию с практикой государственного управления в современной России. Многочисленные формальные и неформальные беседы на кафедре были для меня очень полезны. В ходе чтения курсов «Политологии» и «Истории» для студентов СПбГУСЭ и методологической работы по данным курсам с сотрудниками кафедры «Истории и политологии» СПбГУСЭ мне удавалось адаптировать сложные идеи политической теории для студентов других специальностей и обсуждать мои исследования по политической теории с коллегами историками и политологами на кафедре. Надеюсь, я сумел реализовать в данном тексте интеллектуальное удовольствие от столкновения с миром историков в ходе чтения курса «Истории» для студентов и общения с коллегами на кафедре. Мои друзья, как уже упомянутые из преподавателей по кафедрам 14 и неупомянутые коллеги из других организаций, так и далекие от научной деятельности, благожелательно относились к моим рассуждениям о политической теории и к постоянной занятости в ходе работы над данном текстом, их поддержка была для меня очень важна. Работа состоит из четырех глав. В первой главе исследуется процесс формирования современных представлений о государстве и историкотеоретические предпосылки понимания государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Во второй главе изучаются теоретические и исторические аспекты генезиса государства. Доказывается необходимость широкого понимания государства как синонима цивилизации, а не узкого понимания государства как феномена истории Европы эпохи Модерна. В третьей главе изучаются основные современные подходы к историческому пониманию государства и его кризиса в результате процессов глобализации. В четвертой главе анализируются сильные и слабые стороны политико-философского проекта Юргена Хабермаса, с учетом альтернативных теоретических и эмпирических исследований природы бюрократического государства, дается обоснование понимания государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в соотношении с альтернативными трактовками природы современного государства. Предлагается понимание бюрократического государства в современной России из перспективы теории коммуникативной рациональности государства как государства в «коматозном состоянии». В заключении подводятся итоги исследования и намечаются пути дальнейших исследований коммуникативной рациональности государства. 15 Глава 1. ГОСУДАРСТВО В ПОЛИТИКО-ФИЛОСОФСКИХ ДИСКУРСАХ: К ПОНИМАНИЮ ГОСУДАРСТВА КАК ДИАЛЕКТИКИ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ И КОММУНИКАТИВНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ 1.1. «Государство» и «state»: от слова к концепту Между русским словом «государство» и концептом «state» есть некоторые различия, данные различия касаются не только семантики, но и прагматики использования слова «государства» в русском языке. В русском слове «государство» разрыв с носителем власти, то есть с государем, лишь подразумевается по аналогии с концептом «state». Слово «государство» скрывает те различия, которое концепт «state» должен прояснить, то есть различия между аппаратом власти и носителем власти, государем и чиновником как его представителем. Как показывает в своей работе «The State»1 Квентин Скиннер такое понимание сложилось не сразу и само слово длительное время получало право существования именно в смысле обозначения аппарата власти или административной «машины». С точки зрения Скиннера современное понимание государства возникло в работах Томаса Гоббса и известно под данным Гоббсом метафорическим именем «Левиафана» или «смертного бога». Полемический аспект статьи Скиннера направлен против представлений о том, что современное понимание государства («state») существовало до Гоббса, в частности в работах Макиавелли. Ведь именно Макиавелли изобрел идею «государственного разума» или «государственных интересов», как полагал Фридрих Мейнике2. Поэтому, вполне логично было бы полагать, что именно он и создал современное представление о государстве. Но Квентин Скиннер убедительно доказывает ошибочность подобного предположения. В своих работах Макиавелли связывал «государственный разум» с индивидуальным разумом государя, который, правда, должен был почти полностью отождествлять себя с интересами своего государства, но это как раз и исключает понимание автономии государства от личности правителя. Только Гоббс, введя метафорическое наименование «Левиафана», четко отделил сущность государства от личности правителя, но не отрицал важности личности правителя как носителя «государственных интересов». Таким образом, именно Томас Гоббс создал такое понимание государства («state»), которое позволяет говорить о коммуникативной рациональности государства, несводимой к индивидуальной рациональности правителя государства. 1 Скиннер К. The State.// Хархордин О. (ред.) Понятие государства ы четырех языках. – СПб.: Летний сад, 2002. 2 Meinecke F. Die Idee der Staatsraeson in der neueren Geschichte. – Munich: Oldenbourg, 1924. 16 Можно утверждать, что сначала Макиавелли, а потом Гоббс, в два такта, произвели концептуальную революцию, которая сделала возможными дискурсы о государстве как о самостоятельной сущности, о государстве как «Левиафане»1. Данную концептуальную революцию вполне возможно, вслед за Лео Штраусом2, воспринимать как путь упадка политической философии, поскольку данная концептуальная революция сделала возможным выделение политической науки в ее позитивистской трактовке из философии. Хотя Макиавелли и Гоббс лишь обнаружили особую сферу человеческой деятельности в рамках философии, у которой есть определенная автономия от других сфер человеческой деятельности. Это особенно наглядно видно в систематике наук у Томаса Гоббса, где политика должна базироваться на естественнонаучных основаниях знаний о человеке, что нашло продолжение в систематике наук у Огюста Конта, то есть уже в классическом позитивизме. В духе Макса Вебера можно сказать, что Томас Гоббс создал новый «идеальный тип» понимания государства, который сделал возможным понимание государства посредством метафоры «машины» или «механизма». Понимание государства посредством метафоры «механизма» невозможно обнаружить у Макиавелли, хотя он сделал возможным говорить о политике как об особой сфере деятельности людей, но именно людей. В этом смысле, Макиавелли был последним крупным теоретиком политического лидерства в его античном понимании, после Гоббса политическое лидерство надолго ушло из сферы политической теории в сферу досужих разговоров о «великих людях». И с трудом возвращалось в политическую теорию усилиями политических психологов, последователей Макса Вебера и многочисленных специалистов по лидерству в менеджменте. Важно подчеркнуть, что Макиавелли четко различал монархию и республику как различные формы правления, и различал типы политической деятельности в условиях монархии и в условиях республики. Рациональность политического лидера в данных различных условиях вполне могла быть зависима от рациональности экономического буржуазного расчета, как полагает Клод Лефор3. Поэтому превращение Макиавелли в представителя теории организаций и менеджмента не выглядит только лишь историческим курьезом, в его работах наиболее ярко показана борьба за власть как суть политики, стратегическая рациональность лидерства. 1 Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. – СПб.: Владимир Даль, 2006. 2 Штраус Л. Введение в политическую философию. – М.: Логос, Праксис, 2000. – с.36-50 3 Лефорт К. Макиавелли: экономическое измерение политики.// Формы истории. – СПб.: Наука, 2007. – с.125-137 17 В отличие от Макиавелли, Гоббс различает монархию, аристократию и демократию, в точном соответствии с Аристотелем и с характерным язвительным замечанием в адрес Аристотеля о неуместной субъективности различения плохих и хороших форм правления1. Но Гоббс полагает три формы правления лишь временными формами государства («state»), то есть «политическими режимами» в терминологии современной политической науки. В рамках понимания «Левиафана» как нового «идеального типа» государства необходимо говорить не только о концептуальной революции в понимании сущности государства, но об «открытии» автономии государства. Об «открытие» в смысле открытия уже существующих социальных фактов, которые существуют независимо от их понимания в работах социальных ученых. Как отмечал американский социолог Рэндалл Коллинз2, общество нельзя сводить только к дискурсу, существует еще социальная реальность, относительная независимая от дискурсов о ней. Как полагает англо-американский социолог Майкл Манн3, относительная автономия государства является именно такой социальной реальностью, которая существует как эффект концентрации властных отношений в человеческом обществе как конституирующих для существования «общества». Новый «идеальный тип» понимания государства как «Левиафана» именно «открыть» автономную сущность государства, которая уже существовала как независимая от наших дискурсов социальная реальность. По мнению историков4, которые изучали процессы формирования бюрократического государства в Европе, «воссоздание» (если воспользоваться удачным понятием «recreation» у американского политолога Сеймура Файнера5) государства во Франции началось в середине XIII века и достигло существенных успехов к середине XVII века. По мнению французского историка Пьера Шоню6, к середине XVII века государство в Европе уже было феноменом «большой длительности», то есть задавало параметры экономической и социальной жизни в Европе того времени. Как доказывает немецкий историк Людвиг Дейхио7, вся история Европы с начала XVI века может быть проанализирована как борьба за господство в систе1 Гоббс Т. Философские основания учения о гражданине. – М.: АСТ, 2001. – с.109. Коллинз Р. Социология: наука или антинаука?// Филиппов А.Ф. (ред.) Теория общества. – М.: КАНОН-пресс, 1999. – с.55 3 Mann M. The Autonomous Power of the State: Its Origins, Mechanisms and Results.//States, War and Capitalism. – Oxford: Basil Blackwell, 1988. – p.p. 1-32. 4 Цатурова С.К. Формирование института государственной службы во Франции XIIIXV веков. – М.: Наука, 2012. 5 Finer S.E. History of Government. Vol. I. - Oxford: Oxford University Press, 2003. 6 Шоню П. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005. – с.19-51. 7 Дейхио Л. Хрупкий баланс: четыре столетия борьбы за господство в Европе. – М.: Т-во научных изданий КМК, 2005. 2 18 ме суверенных государств. Таким образом, новый «идеальный тип» государства как «Левиафана» позволил Томасу Гоббсу и его последователям «увидеть» новую социальную реальность в ее значимости для политической жизни вплоть до наших дней и создать теорию данной социальной реальности как теорию суверенного государства. В русском слове «государство» данная социальная реальность отражена хуже, по сравнению с концептом «state». Хотя мы понимаем, что государство может быть монархией или демократий, но само слово «государство» и российский политический опыт отсылают к тождеству «государства» и монархии1 (или империи). Вопреки данным семантическим традициям в дальнейшем тексте под «государством» будет пониматься именно «state», то есть государство как «Левиафан» и как социальная реальность автономной сущности государства. 1.2. Дискурсы о государстве в теориях «общественного договора» Для понимания направлений дальнейших трансформаций дискурсов о государстве важно учитывать создание того, что мы знаем как «современную науку»2. Дискурсы о государстве оказались между философией, прежде всего политической философией идущей от Аристотеля, и попытками создания рациональной социальной науки по образцу естественных наук. Сам Гоббс и его французские друзья были одними из создателей естественных наук и естественнонаучного образа мышления, что существенно влияло на их политическую философию и на последующие дискурсы о государстве. Поэтому, для понимания динамики дискурсов о государстве необходимо обратиться к достижениям современной социологии науки и социологии знания. По мнению американского социолога Рэндалла Коллинза3, философия и наука одинаково базируются на «интеллектуальных сетях», то есть на множестве интеллектуалов, общающихся как в ситуации «лицом к лицу», так и посредством своих текстов. Как пишет Коллинз: «Интеллектуальный мир представляет собой грандиозный разговор <…> Интеллектуалом человека делает тяга к данному разговору: стремление участвовать в беседе о самой «горячей», центральной проблеме, <…> Беседа интеллектуалов состязательна, она неявно включает «толкание локтями» и цеп1 Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в европейском контексте.//Хархордин О. (ред.) Понятие государства ы четырех языках. – СПб.: Летний сад, 2002. 2 Смит Р. История гуманитарных наук. – М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008. Коллинз Р. Социология философий. – Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. 3 19 ляние друг за друга с целью попасть в область сосредоточения внимания, причем как можно ближе к ее центру.»1. Иначе говоря, интеллектуалы, будучи обычными людьми, стремятся получить «смысл» для своей жизни («эмоциональную энергию» в терминологии Коллинза) в процессах общения со значимыми для них людьми и обсуждения значимых для них тем. В процессе «научных» разговоров люди приобретают «культурный капитал», то есть темы для будущих «научных» разговоров. Участники «интеллектуальных сетей» просто ведут «умные» беседы. Мотивация участия в «интеллектуальных сетях» заключается в получении «эмоциональной энергии» от участия в интеллектуальных беседах (как вообще любое участие в любых социальных интеракциях) посредством использования «культурного капитала», то есть «идей». При этом важно создавать новые идеи в борьбе за внимание в «интеллектуальных сетях», поскольку «пространство внимания» всегда ограниченно. В своем понимании дискурса как «культурного капитала» для «интеллектуальных» разговоров, Рэндалл Коллинз близок к пониманию дискурса Юргеном Хабермасом, для которого дискурс является результатом рационального обмена аргументами в условиях «идеальной речевой ситуации». Отличие заключается в том, что Коллинз делает больший акцент на конфликтном характере динамики научной деятельности, а Хабермас рассматривает дискурс и коммуникативное действие как средство рационального достижения согласия в обществе, средство «социальной интеграции». Можно сказать, что Коллинз сознательно смягчает свое понимание конфликта в рамках анализа «научных споров», а Хабермас расширяет социальные условия рациональности «научных споров» до средства «социальной интеграции» современных обществ (то есть выводит присущее науке, на основе «идеальной речевой ситуации», базовое согласие за пределы сферы науки на все общество). Но дискурс можно понимать также в смысле Мишеля Фуко или, более широко, в структуралистском смысле. Для структуралистов, структуры больших текстовых единств, которые Фуко назвал «дискурсивными формациями»2, имеют собственную логику, которая определяет, что и как можно говорить в рамках данной дискурсивной формации. Философия как «грандиозный разговор» по Коллинзу оказывается более важной в целом по сравнению со словами отдельного участника данного разговора, поскольку свои слова он способен приобрести лишь в процессе участия в «грандиозном разговоре», посредством обучения философии и написания философских текстов. Именно такое понимание философии Артур Лавд1 Коллинз Р. Социология философий. – Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. – с. 79 2 Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-центр, 1996. 20 жой положил в основание своего понимания философии и англосаксонской версии «истории идей»1. Коллинз справедливо критикует такое понимание динамики интеллектуальной деятельности за полное игнорирование проблем мотивации участия в интеллектуальной деятельности (что побуждает человека пересказывать чужие идеи?). Другое дело, что данный подход справедливо подчеркивает определенные ограничения в использовании «культурного капитала» со стороны логики дискурса, то есть принятых в интеллектуальном сообществе способов «проблематизации» (термин Мишеля Фуко) некой области знания. В социологическом смысле необходимо отметить, что данная логика дискурса существует только для интеллектуалов, люди, не включенные в «интеллектуальную сеть» могут использовать культурный капитал в своих разговорах как угодно, то есть для них «дискурсивные формации» и «история идей» просто не существуют. Для учета понимания дискурса Мишелем Фуко и его последователями в дальнейшем изложении я буду использовать понятие «дискурсивное сообщество», предложенное американским социологом Робертом Уитноу2. Данное понятие, как мне представляется, позволит анализировать как «интеллектуальные сети» в смысле Коллинза, так и более строго организованные научные сообщества, для которых большее значение имеют дискурсы в смысле Мишеля Фуко, образующие дискурсивные «дисциплины». Некоторое «дискурсивное сообщество» является частью «интеллектуальной сети», которая выделяется посредством организации вокруг дискурсивной формации, то есть вокруг тематики своей коммуникации. При этом, дискурсивное сообщество шире философской или научной школы, поскольку допускает интеллектуальные споры внутри себя, но отделяется от других сегментов «интеллектуальной сети» в силу приверженности определенной «проблематизации» некой области знания. Понятие «дискурсивного сообщества» продолжает традицию Чарльза Пирса и американского прагматизма. Понятие «неограниченного коммуникативного сообщества» в понимании Карла-Отто Апеля3 примерно соответствует «дискурсивному сообществу», но Апель не учитывает ограничивающего потенциала самого дискурса, не все могут и хотят обсуждать некий «культурный капитал», например, политическую философию Канта. Понятие «дискурсивного сообщества» позволяет объединить традиции анализа научной и интеллектуальной деятельности, сложившиеся в рамках философии науки и социологии науки. В рамках философии науки «дискурсивное сообщество» близко к понятию «научно-исследователь1 Лавджой А. Великая цепь бытия. М.: Дом Интеллектуальной книги, 2001. Wuthnow R. Communities of Discourse. Cambridge: Harvard University Press, 1989. 3 Апель К.-О. Трансформация философии. М.: Логос, 2001. 2 21 ской программы» Имре Лакатоса1. Хотя у Лакатоса акцент сделан на когнитивном аспекте «научно-исследовательской программы», то есть на дискурсе в смысле Мишеля Фуко, но также присутствует указание на конкуренцию «научно-исследовательских программ», что сближает его с подходом Рэндалла Коллинза. Можно сказать, что «дискурсивное сообщество» в процессе его вхождения в структуру университетского образования стремится превратиться в «научно-исследовательскую программу». В социологическом плане, то есть в плане того, что всякое «дискурсивное сообщество» является частью «интеллектуальной сети», данное понятие примерно совпадает с понятием «невидимого колледжа», введенного Дереком Прайс де Сола в рамках исследований коммуникационной структуры науки2. Речь идет о более интенсивной коммуникации сетевого характера между учеными, занятыми решениям одной и той же научной проблемы, независимо от их фактического места работы. В описании исследователей коммуникаций в науке «невидимый колледж» представляет собой как бы остаток от «дискурсивного сообщества», который наблюдается в процессе перехода от доуниверситетской науки к университетской науке. Иначе говоря, феномен «невидимого колледжа» описывает «дискурсивное сообщество» в условиях его включения в структуры университетской науки, но с позиции поведения отдельных ученых, участников «дискурсивного сообщества». Если концепция «научно-исследовательских программ» пренебрегает проблемой мотивации отдельных ученых и делает акцент на силе логики дискурсивной формации, то концепция «невидимого колледжа» пренебрегает силой логики дискурсивной формации, хотя и допускает ее важность для ученых. Фактически, концепция «невидимого колледжа», как и «культурный капитал» в смысле Коллинза, не позволяют понять автономию дискурсивных формаций, как она выражена у Мишеля Фуко и у Имре Лакатоса. Ценность понятия «дискурсивное сообщество» как раз заключается в очевидной необходимости объединять две указанные перспективы, перспективы Фуко и Хабермаса в изучении динамики дискурсов о государстве. В содержательном плане дискурсы о государстве в теориях «общественного договора» развивались в рамках политической философии как будущего ядра историко-философского дискурсивного сообщества (подробнее относительно «историко-философского дискурсивного сообщества» см. следующий параграф). По данной причине, дискурсы о государстве в рамках теорий «общественного договора» в целом были довольно 1 Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ.// Кун Т. Структура научных революций. М.: Изд. АСТ, 2002. 2 Прайс де Сола Д. Бивер де Б. Д. Сотрудничество в «невидимом колледже»// Коммуникация в современной науке. М.: Прогресс, 1976. 22 критичны по отношению к основным выводам из нового «идеального типа» понимания государства как «Левиафана». Другая особенность дискурсов о государстве в рамках политической философии теорий «общественного договора» заключалась в их важности не только для формирования будущих общественных наук, но, в большей мере, в их значении для формирования современных политических идеологий в XIX веке. Трансформация теории «общественного договора», которую осуществил Джон Локк, более всего значима как основа либерализма в качестве современной политической идеологии. Значима также скрытая критика идей Томаса Гоббса в работах Бенедикта Спинозы. Собственно Спиноза просто не принял ту концептуальную революцию, которую совершил Томас Гоббс. Данная позиция неприятия сыграла и продолжает играть важную роль в скептическом отношении к пониманию государства как «Левиафана» в рамках политической философии как ядра историко-философского дискурсивного сообщества. Усилиями Спинозы и Жан Жака Руссо в рамках политической философии, которая играла основную роль в дискурсах о государстве в эпоху Просвещения, произошло возращение к пониманию государства не как «Левиафана», а как республики, с очевидными отсылками к Аристотелю. На уровне формирования концептуальных основ политических идеологий, прежде всего, политической идеологии либерализма, это означало и резкое неприятие отделения политики от морали, то есть и первого такта «концептуальной революции» в понимании государства, который осуществил Николло Макиавелли. Фактически, дискурсы о государстве в рамках политической философии усилиями Спинозы и Руссо были возвращены к пониманию государства как республики, то есть к пониманию, основанному на анализе полиса в «Политике» Аристотеля. Идеи Гоббса сохранялись в них лишь в виде фона, но с отрицанием автономии политики и автономии государства, то есть «концептуальная революция» Гоббса и «открытие» им автономной сущности государства в дискурсах о государстве в рамках теорий «общественного договора» в полной мере не использовалось. В рамках данной тенденции более сложную позицию занимал Шарль Луи Монтескьё, который несколько продвинулся в понимании государства как «Левиафана», хотя его трудно причислить к сторонникам идей Томаса Гоббса. В своей работе «О духе законов» Монтескьё предложил своеобразный синтез знаний о государстве и законах. В данном синтезе обильно присутствуют Аристотель, Макиавелли и Джон Локк, но Томас Гоббс проходит скорее общетеоретическим фоном для идей Локка. Правда, в предисловии к своей работе Монтескьё использует метафору «часов» 23 (то есть «механизма»)1, что может служить косвенным доказательством не чуждости идей Гоббса для Монтескьё, но в основном тексте «Духа законов» господствует синтез идей Макиавелли и Локка. По мнению Раймона Арона2, именно Монтескьё можно считать основателем социологии, что прямо связано с его попыткой синтеза. Данный синтез был очень популярен в эпоху Просвещения, именно его следует считать ключевым теоретиком дискурсов о государстве в теориях «общественного договора». Главное у Монтескьё – это теория разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную, как основы для сохранения свободы отдельного человека в государстве. Можно сказать, что Монтескьё предложил теорию «тормозов» для «машины» государственного управления. Вторая заслуга Монтескьё заключается в четком сопряжении законов государства и политических режимов, как способов осуществления законов в государстве. В дополнение к «государственному интересу» по Макиавелли, то есть к стратегической рациональности политического лидера, Монтескьё добавил рациональность, воплощенную в законах государства, то есть рациональность устройства государства как организации. Иначе говоря, работа «О духе законов» является не только ключевым текстом для дискурсов о государства в рамках теорий «общественного договора», но и является ключевым текстом для возрождения идеи рационального обсуждения, коммуникативной рациональности, идущей от Аристотеля и примененной Монтескьё к современным ему территориальным бюрократическим государствам. Как отмечает Раймон Арон3, Монтескьё совместил детерминистскую философию (дальнейшим развитием которой стала социология Огюста Конта) и традиционную философию естественного права. И в данном смысле стал основателем историко-философского дискурсивного сообщества, наряду с другими представителями теорий «общественного договора», и социологического дискурсивного сообщества. 1.3. Историко-философские, социологические и экономические дискурсы о государстве Единое дискурсивное пространство обсуждения общественного договора и естественного права постепенно начинает распадаться на несколько, относительно автономных, дискурсивных сообществ, которые продолжают существовать и в наше время. Эти дискурсивные сообщества 1 Монтескье Ш. Избранные произведения. – М.: Государственное издательство Политической литературы, 1955. - с.161-162 2 Арон Р. Этапы развития социологической мысли. – М.: Прогресс, 1993. 3 Арон Р. Этапы развития социологической мысли. – М.: Прогресс, 1993. – с. 71 24 вырабатывали соответствующие дискурсивные формации, из которых сложились современные науки в процессе их вхождения в структуры образования в рамках создания современных университетов. Каждое из трех дискурсивных сообществ постепенно становились все более автономным по отношению друг к другу и обсуждали уже свои собственные проблемы и выделяли своих собственных классиков на базе ключевых научных конфликтов в смысле Р. Коллинза. Хотя, как правило, ученые-обществоведы склонны учитывать процессы во всех социальных науках, фактически это лишь вежливая дань былому единству социальной философии эпохи теорий «общественного договора», фактически важно только то, что происходит в рамках «своего» дискурсивного сообщества. Первым таким дискурсивным сообществом стало сообщество политэкономов, которые, начиная с работы Адама Смита1, начали выходить из общих дискуссий о государственном интересе и образовывать отдельное сообщество ученых, изучающих процессы в экономике и создающие экономическую теорию. Это дискурсивное сообщество было настолько успешным, что для Карла Маркса оно было единственным научным сообществом в общественных науках, и именно к нему Маркс хотел бы относиться. Во время Маркса данное сообщество еще было автономно не только от социальных философов, но и от структур университетского образования. Интеграция данного дискурсивного сообщества в структуры университетского образования происходило лишь в конце 19 века, и было несколько проблематичным из-за немецкого понимания сущности экономической науки, которое базировалось на другом и более классическом дискурсивном сообществе юристов и философов. Дискурсивное сообщество юристов и философов в процессе включения в структуры новых университетов тяготело к слиянию с историками и филологами в процессе изучения человеческого общества, этот процесс в наибольшей мере отражал споры с представителями естественных наук за «место под солнцем» в рамках новых университетов и внутреннею логику развития проблем и научных споров в рамках философии и права. Можно сказать, что философы и юристы с одной стороны, и филологи и историки с другой стороны, заключили «оборонительный союз» для успешного противодействия наступлению естественных наук и естественнонаучного стиля мышления в рамках борьбы за контроль над новыми университетами в Германии. Именно этот «союз» породил в Германии, а под ее влиянием в других странах, историкофилософское дискурсивное сообщество. Два дискурсивных сообщества различались не только темами научных споров, но и тяготением к национальным языкам. Экономическое дискурсивное сообщество было преимущественно связано с английским языком и английской культурой, а 1 Хайлбронер Р. Философы от мира сего. М.: КоЛибри, 2008. 25 историко-философские дискурсы велись главным образом на немецком языке и были укоренены в немецкой академической культуре. Во Франции сложилось еще одно дискурсивное сообщество, рождение и выделение которого связано с событиями Великой французской революции, которая втянула большое количество естественнонаучно ориентированных философов в политическую деятельность. Первым манифестом нового дискурсивного сообщества стал «Эскиз картины прогресса человеческого разума», написанный Кондорсе незадолго до его казни. Данное дискурсивное сообщество было порождено стремлением представителей естественных наук сформулировать собственное представление о человеческой истории и проблемах социальных наук, своеобразный ответ «физиков лирикам». Первоначально это дискурсивное сообщество получило название «позитивизм», хотя в рамках университетских дисциплин данное дискурсивное сообщество вошло под именем «социологии», оба названия связаны с деятельностью Огюста Конта, вокруг которого и сложилось первое позитивистское дискурсивное сообщество. Отношения Конта с Джоном Стюартом Миллем указывают на последующие отношения между экономическим дискурсивным сообществом и социологическим дискурсивным сообществом. Позитивизм, как и экономизм, были наступающими дискурсивными сообществами, которые сформировали две успешные исследовательские программы в смысле Имре Лакатоса, которые успешно отбирали популярность и влияние в университетах у историко-философского дискурсивного сообщества. Самым известным примером экспансии позитивистского дискурсивного сообщества стало создание немецкими физиологами психологии как позитивной науки за счет философских факультетов немецких университетов, и, соответственно, за счет участников историкофилософского дискурсивного сообщества в немецких университетах1. Другой пример экспансии уже экономического дискурсивного сообщества спор о методе в немецкоязычной экономической науке, который продемонстрировал академическую экспансию англоязычного экономического дискурсивного сообщества в немецкую языковую среду. Но это примеры лишь локальных успехов двух новых дискурсивных сообществ и частичное объяснение их автономии как дискурсивных сообществ от господствующего историко-философского дискурсивного сообщества. Именно историкофилософское дискурсивное сообщество сумело занять лидирующие позиции в немецких университетах и, тем самым, связать себя с экспансией немецкой университетской модели в ее распространении по миру. Хотя позитивизм, с его французскими корнями, оставался важным соперником немецкого доминирования в изучении общественных проблем. 1 Бен-Дэвид Д. Коллинз Р. Социальные факторы при возникновении новой науки: случай психологии.// Логос № 5-6 (35) 2002: 79-103 26 Те ученые, которые не были включены в университетские структуры, могли «смешать карты», переходить от одного дискурсивного сообщества к другому, особенно в период становления указанных дискурсивных сообществ. И тем самым отрицать разумность разделения единства социальной философии на три указанных дискурсивных сообщества. Самым ярким примером такого «смешения карт» стал Карл Маркс и социализм, как особое дискурсивное сообщество. Все три указанные дискурсивные сообщества отрицательно относились к социализму, хотя и по различным причинам. Находившиеся в обороне историко-философское дискурсивное сообщество в Германии использовало официальную борьбу Бисмарка с социализмом для попутной дискредитации экономического дискурсивного сообщества и позитивистского дискурсивного сообщества. Собственно социалистическое дискурсивное сообщество было наиболее мощным в обществах того времени, и в СССР оно сумело частично стать официальной идеологией и наукой. Такой исход закрыл для социализма путь превращения в науку в рамках западной университетской науки, хотя социализм как дискурсивное сообщество оказал очень большое влияние на три указанных дискурсивных сообщества, в процессе превращения их в университетские дисциплины на рубеже веков. Социология еще очень долго соотносилась с социализмом и наследием Карла Маркса в социальных науках. Экономическое дискурсивное сообщество развивалось в постоянной идеологической борьбе с социализмом и научным наследием Маркса. Историко-философское дискурсивное сообщество также в целом негативно относилось к социализму и научному наследию Маркса, хотя и с многочисленными исключениями, и различными попытками выработать научные ответы на вызовы социализма и марксизма. Именно три указанных дискурсивных сообществ, которые уже почти полностью оформились как три конкурирующие исследовательские программы (в смысле Лакатоса), и наследие Маркса как особое дискурсивное сообщество вне университетской среды определяли ту ситуацию в немецких университетах, в которой сформировался и работал Макс Вебер. И которая определила специфику его подхода к понимаю государства и специфику его социологического проекта, который все более превращается в проект общий для всех социальных наук. Но, предварительно необходимо кратко описать те варианты понимания государства, которые было выработаны в рамках указанных дискурсивных сообществ и которые послужили материалом для синтетического понимания государства, предложенного Максом Вебером. При этом необходимо еще раз отметить, что указанные дискурсивные сообщества продолжают свое существование в наше время и многое определяют в особенностях современных дискурсов о государстве. Особенности дискурса того или иного автора, пишущего в наше время, сильно зависят от 27 его принадлежности к одному из трех описанных дискурсивных сообществ. Возможно, именно по данной причине понимание государства в рамках марксизма и веберианства продолжает оставаться актуальным для выработки современных дискурсов о государстве. В рамках трех указанных дискурсивных сообществ, произошло фактическое утроение количества различных трактовок государства. С одной стороны они слишком многочисленны для более или менее детального разбора, с другой стороны их важность существенна только для понимания их роли в формировании марксистский и веберианских трактовок государства. Поэтому более продуктивно будет лишь соотнести дискурсы о государстве, которые создавались в рамках трех указанных дискурсивных сообществ, с пониманием государства Томасом Гоббсом. Как уже утверждалось, Томас Гоббс предложил современное понимание природы государства, то есть такое понимания государства, которое кажется очевидным современным исследователям государств и государственности. Наибольшую ответственность за такое положение дел несут представители экономического дискурсивного сообщества, которые либо просто использовали учение Гоббса о государстве, либо ориентировались на различные модификации данного учения, которые не сильно отличались от первоначального понимания государства Гоббсом. Именно экономисты «экономили» на создании более сложной концепции государства и, как правило, их представление о государстве носило поверхностный характер, и было своеобразным синтезом основных идей Гоббса и Локка. Представители историко-философского дискурсивного сообщества относились к пониманию государства у Гоббса либо равнодушно, либо негативно. Это, прежде всего, связано с тем, что Гоббс был своеобразным «позитивистом» до позитивизма, и явным противником всего того, что было особенно важным для представителей историко-философского дискурсивного сообщества. Пожалуй, самым важным упреком Гоббсу со стороны его критиков из историко-философского сообщества был упрек в отсутствии исторического основания в теоретических построениях Гоббса. Если для представителей экономического дискурсивного сообщества аисторичность учения Гоббса о государстве не была существенным недостатком (в силу аисторичности самой экономической науки), то для представителей двух других дискурсивных сообществ аисторичность учения Гоббса о государстве была очень существенным основаниям для сомнений в адекватности его учения. Кроме того, все последующие философы «общественного договора» существенно меняли учение Гоббса, что также выступало основанием для сомнений в уместности и правильности учения Гоббса в рамках историкофилософских дискурсов о государстве. Короче говоря, для представителей историко-философского дискурсивного сообщества учение Гоббса о государстве это одно из многих и совсем не лучше учение о государстве. 28 В рамках социологического дискурсивного сообщества (или позитивистского дискурсивного сообщества) отношение к Гоббсу было в целом положительным, но здесь было сильное стремление продолжить работу Гоббса, внести в его учения необходимые дополнения, которые бы превратили учение Гоббса о государстве из метафизического (в соответствии со стадиями О. Конта1) в позитивное, то есть в научное. Именно по данной причине в рамках социологического дискурсивного сообщества было создано не малое количество вариаций на тему учения Гоббса о государстве, и это не малое количество вариаций сыграло свою роль в превращении учения Гоббса о государстве в основу современных представлений о государстве. «Улучшение» учения Гоббса о государстве шло в направлении тех проблем и споров, которые существовали в рамках социологического дискурсивного сообщества. Поскольку здесь шло внедрение представлений о зависимости государства от общества, то главным «улучшением» стало отрицание автономии государства от общества, то есть как раз движение мысли от Гоббса к Локку в рамках дискурсов об «общественном договоре». Собственно представители социологического дискурсивного сообщества, прежде всего, были заняты конструированием «общества» как главного «субъекта» их дискурсов. В рамках процесса формирования трех указанных дискурсивных сообществ необходимо отдельно выделить учение о государстве Г.Ф. В. Гегеля и марксистское учение о государстве, которые тесно связаны между собой. О гегелевском понимании государства написано довольно много различных исследований2, но меня данное учение интересует скорее как предпосылка формирования представлений о государстве у Маркса и как результат влияния формируемых экономического и позитивистского дискурсивных сообществ на историко-философское дискурсивное сообщество. Из перспективы процесса формирования трех указанных дискурсивных сообществ можно увидеть парадоксальность учения Гегеля о государстве. В представлениях Гегеля о государстве присутствует влияние экономического и позитивистского дискурсивных сообществ, когда они находились лишь в стадии своего становления, и в которые сам Гегель не был включен3. Гегель лишь воспринял некоторые ранние идеи экономизма и позитивизма как вызов для философии. При этом философия в его время еще не стала частью автономного историко-философского дискурсивного сообщества, а была еще пока синонимом «науки». Поэтому учения о государстве создавалось Гегелем как учение в рамках философии и как продолжение дискурсов об «общественном договоре». Представление 1 Конт О. Дух позитивной философии. – СПб.: СПб. философское общество, 2001. см. Вейль Э. Гегель и государство. – СПб.: Владимир Даль, 2009. 3 Д’Онт Ж. Гегель: биография. – СПб.: Владимир Даль, 2012. 2 29 о государстве восходящее к Томасу Гоббсу было стилизовано Гегелем под аристотелевский полис. В рамках учения о государстве Гегель повторно добавил к «государственной машине» Гоббса аристотелевское представление о полисе, как о структуре для совместного общения. В результате гегелевское учение о государстве оказалось парадоксально перегруженным наследием Аристотеля. В своем понимании государства Гегель явно сформулировал представление о «государственном разуме» как сложном диалектическом синтезе «чистого разума» и «практического разума» в смысле Канта. Именно к Гегелю восходят представления Хабермаса о «диалектике рационализации», хотя само понятие «общественной рационализации» взято Хабермасом у Макса Вебера. Метафизическое учение о государстве Гегеля стало своеобразным ответом на импульсы экономизма и позитивизма, но плохо соотносилось с реалиями, в которых и о которых писал Гегель. Собственно именно это вызвало возмущение части его учеников и Карла Маркса. Учение о государстве Гегеля осталось важным элементом обсуждений государства в рамках формирующегося историкофилософского дискурсивного сообщества, которое активно использовало его в полемике с другими дискурсивными сообществами. Учение о государстве в рамках марксизма создавалась под воздействием всех трех указанных дискурсивных сообществ, а его дальнейшие обсуждение происходило в рамках социалистического дискурсивного сообщества, которое оказывало существенное воздействие на три указанные дискурсивные сообщества. В данном смысле можно утверждать, что понимания государства в рамках социалистического дискурсивного сообщества было самым большим достижением в дискурсах о государстве после Гоббса. Понимание государства у самого Карла Маркса было сформулировано под сильным воздействием экономического дискурсивного сообщества, то есть было лишь вариацией на тему Гоббса и Локка, а вот понимание государства у Фридриха Энгельса1, которое является наиболее систематизированным в рамках социалистического дискурсивного сообщества, находилось под сильным воздействием социологического дискурсивного сообщества и гегелевского учения о государстве. Влияние Гоббса доказывается частым использованием метафоры «государственной машины» в текстах Маркса и Энгельса, также с Гоббсом отчасти можно связать акцент на насилии у Маркса и Энгельса, поскольку это явное продолжение именно линии Гоббса в различных вариациях «общественного договора». С другой стороны, марксизм является самой принципиальной критикой «общественного договора», то есть находиться под сильным воздействием 1 Коллинз Р. Четыре социологические традиции. – М.: Территория будущего, 2009. – с.70-77. 30 формируемого социологического дискурсивного сообщества, в формирование которого учение Маркса сыграло большую роль1. Поэтому, представление о государстве как об орудии в руках буржуазии и эффекте классового господства, связано, прежде всего, с импульсами модификации учения Гоббса, которые Энгельс получил от социологического дискурсивного сообщества. Точнее, от работ представителей англо-американской социальной антропологии. Постепенно марксистское представление о государстве как об орудии в руках господствующего класса вошло в состав дискурсов в рамках социологического дискурсивного сообщества. В рамках двух других указанных дискурсивных сообществ такое понимание государства скорее было вызовом, который требовал создания альтернативного марксизму представления о государстве. В рамках социалистического дискурсивного сообщества, которое находилось на рубеже веков вне университетских структур, происходила кодификация аутентичного материалистического учения о государстве, ярким примером политических причин такой кодификации является работа В. И. Ленина «Государство и революция»2. Именно в учении о государстве Ленина наиболее наглядно видно понимания государства как «государственной машины» (Гоббс), которая захвачена господствующим в обществе классом (социологизм3), и эту «государственную машину» необходимо подчинить пролетариату («диктатура пролетариата»). 1.4. От понимания государства Максом Вебером к теориям «политической системы» Если выразить название данного параграфа метафорически, то можно сказать, что речь идет о теоретическом движении в понимании государства от «штаба управления» к «кибернетической машине управления». Причем речь в данных двух метафорах идет об одном и том же явлении, а именно о бюрократии как рационализации управления, о феномене бюрократического государства. Идеи о «политической системе», которые были выработаны в теориях Парсонса, Истона и Алмонда, являются модификацией представлений о государстве и государственном управлении, которые были предложены Максом Вебером. К моменту начала научной деятельности Макса Вебера три вышеописанные дискурсивные сообщества уже отчетливо существовали. Кроме 1 Маркузе Г. Разум и революция. – СПб.: Владимир Даль, 2000. Ленин В.И. Государство и революция.// Избранные сочинения. Том 7. – М.: Из-во политической литературы, 1986. – с. 245-352 3 Фрайер Х. Революция справа. – М.: Праксис, 2009. – с.75-97 2 31 того, марксизм образовывал особое дискурсивное сообщество, которое находилось в тесном взаимодействии с экономическим и социологическим дискурсивными сообществами, но при этом отличало себя от них. Сам Макс Вебер формировался как ученый в рамках историкофилософского дискурсивного сообщества, которое доминировало в немецких университетах1. Хотя в немецких университетах активно шли процессы формирования современных университетских дисциплин, таких как история, философия, право и филология, между данными дисциплинами продолжали сохраняться тесные контакты и относительно единая проблематика исследования. Что особенно проявилось в активной разработке «Философии истории» как теоретического и дискурсивного «союза» между философами и историками в немецких университетах. Немецкий философ Вильгейм Дильтей выступил с идеей «наук о духе»2 как принципиально отличных от естественных наук, что было направлено против влияния позитивизма на общественные науки в немецких университетах. Друг и коллега Макса Вебера по университету Гельдельберга Генрих Риккерт, который сильно повлиял на неокантианскую методологию позднего Вебера, был одним из наиболее ярких продолжателей дела Дильтея в рамках историко-философского дискурсивного сообщества. Необходимость выработки особой методологии для наук об обществе, особой «логики» для наук о культуре, было делом всей жизни философа Генриха Риккерта и, отчасти, Макса Вебера. Поэтому, можно утверждать, что Макс Вебер всю свою жизнь оставался представителем историко-философского дискурсивного сообщества. В рамках историко-философского дискурсивного сообщества Вебер был подвержен сильному влиянию немецкого философа Фридриха Ницше, который обладал огромным и противоречивым влиянием на немецкое и мировое историко-философское дискурсивное сообщество. С другой стороны, Вебер специализировался на изучении экономических проблем Древнего мира, а затем современной ему Германии. Именно в силу профессионального занятия экономической наукой Вебер занимался изучением марксизма и экономического дискурсивного сообщества. В рамках своей ориентации на экономику Вебер находился под сильным влиянием марксизма. То, что впоследствии стало современной экономической теорией, в Германии того времени воспринималось как английское влияние. Немецкие экономисты в то время вели яростные споры с австрийскими экономистами о роли общей теории в изучении экономики. Лидер австрийской школы Карл Менгер выступал за экономиче1 2 Вебер Марианна, Жизнь и творчество Макса Вебера. – М.: РОССПЭН, 2007. Дильтей В. Введение в науки о духе. М.: Три квадрата, 2000. 32 скую теорию в духе естественных наук1, а его противник в Германии Густав Шмоллер выступал за историческое и статистическое (то есть эмпирическое) изучение экономической жизни и экономической науки2. В данном споре Вебер был скорее на стороне Шмоллера, но понимал ограниченность подобной позиции. В целом Вебер хорошо понимал логику позитивизма, но не мог принять ее. В данной перспективе привлекательность учения Маркса для Вебера, вероятно, заключалась в том, что учение Маркса представляло собой своеобразный компромисс в рамках экономической науки между историей и позитивизмом. Интерес к проблемам, вытекающим из марксизма, Вебер разделял с другим своим другом Вернером Зомбартом3, с которым Вебера сближало общее происхождение и специфический для немецкой экономической науки интерес к социологическим исследованиям экономической жизни. Позицию представителей мирового экономического дискурсивного сообщества, то есть позицию представителей «чистой» экономической науки Макс Вебер не мог разделять, но, в тоже время, он дружил с австрийским экономистом Йозефом Шумпетером, впоследствии одним из самых прославленных представителей американской и мировой «чистой» экономической теории. Сам Вебер относил экономику к «наукам о культуре» и поэтому мировое экономическое дискурсивное сообщество лишь влияло на формирование его концепции «идеального типа» как теоретической модели для изучения социальной реальности. После продолжительной и серьезной депрессии, которая надолго исключила Вебера из активной научной работы, Вебер существенно пересмотрел свой взгляд на свою научную деятельность. Во второй период своей научной деятельности Вебер четко позиционировал себя в качестве социолога и принял активное участие в формировании дискурсивного сообщества немецких социологов. Одним из всемирно признанных лидеров социологического дискурсивного сообщества в Германии был Георг Зиммель, также как и Вебер, скорее представитель историко-философского дискурсивного сообщества, который оказал существенное влияние на Вебера. Кроме того, во второй период своей научной деятельности Вебер начинает критично относиться к наследию Маркса. Это было связано с методологическим требованием Вебера «свободы от ценностных суждений», которое, в том числе, было направлено против «особости» марксистского дискурсивного сообщества. Данная позиция Вебера нашла отражение в 1 Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности.// Основания политической экономии. – М.: Территория будущего, 2005. 2 Шмоллер Г. Народное хозяйство: наука о народном хозяйстве и ее методы. – М.: ЛИБРОКОМ, 2012. 3 Зомбарт В. Избранные работы. – М.: Территория будущего, 2005. 33 теоретической критике марксизма в его лекции о социализме1. Таким образом, в своих поздних методологических работах, Макс Вебер выступал за создание особой немецкой версии социологии на основе доминирования в ней исторической и статистической проблематики. В основу такой социологии Вебер положил «понимания» социального действия и идею «идеального типа» как способа понимания социальной действительности2. Именно в данном смысле Вебер формулирует свое знаменитое определение государства как монополии на легитимное физическое насилие на определенной территории со стороны штаба управления3. В своей лекции «Политика как призвание и профессия» Вебер прямо связал данное определение со словами Льва Троцкого, то есть с марксистским дискурсивным сообществом. Данное определение государства находится в русле понимания государства как «машины», поскольку альтернативная метафора понимания государства и общества как «организма» по Герберту Спенсеру была явно чужда Максу Веберу. В целом, определение государства по Максу Веберу стало результатом синтеза идей Ницше и идей Маркса в рамках общей неокантианской методологии «наук о культуре». Понимание государства Максом Вебером играет в современной социологии государства ключевую роль, поскольку именно оно лежит в основе большинства современных социологических подходов к пониманию государства. Но, после смерти Макса Вебера, его понимание государства было трансформировано в понятие «политической системы», которое продолжает играть важную роль даже в современной политической науке и в политической социологии. Ключевой фигурой в данной трансформации стал американский социолог Толкотт Парсонс. Благодаря работе Парсонса «Структура социального действия»4 Макс Вебер стал классиком социологии, но Парсонс существенно модифицировал идеи Вебера в рамках своей «волюнтаристской теории социального действия». В результате данной модификации идей Вебера стала возможной существенная натурализация представлений Вебера о государстве в виде «политической системы» у Дэвида Истона и Габриэля Алмонда. В своей «Структуре социального действия» Парсонс синтезировал идеи Вебера с идеями Эмиля Дюркгейма и другими представителями по1 Гуторов В.А. Макс Вебер и социалистическая традиция.// Политика: наука, философия, образование. – СПб.: СПбГУ, 2011. – с.462-467 2 Шпакова Р.П. Основные положения социологии Макса Вебера.// Шпакова Р.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. – с. 147-153. 3 Вебер М. Политика как призвание и профессия. // Избранное. – М.: РОССПЭН, 2006. – с.486 4 Парсонс Т. О структуре социального действия. – М.: Академический проект, 2000. – с. 43-328 34 зитивизма, в результате системные аспекты идей Вебера были сильно преувеличены. Само понятие «системы» было взято Парсонсом у итальянского экономиста и социолога Вильфредо Парето1, и оно совершенно не характерно для идей Вебера. То, как Парсонс осуществил синтез Вебера с Дюркгеймом, вызвало серьезные возражения Юргена Хабермаса. Там где Парсонс видит основания для конвергенции в общую теорию социального действия, Хабермас видит различие стратегического действия и коммуникативного действия. Понятие «социальной системы», которое получил Парсонс в результате указанного социологического синтеза вполне возможно понимать как «идеальный тип» по Максу Веберу. Безусловно, сам Вебер предоставил достаточно оснований для своего истолкования в русле «волюнтаристской теории социального действия», но в данном понимании идей Вебера игнорируется принадлежность Вебера к историкофилософскому дискурсивному сообществу. В США такого дискурсивного сообщества в то время почти не было. Американские общественные науки в эпоху Парсонса находились в стадии становления и в них сильны были идеи позитивизма как нормы для научной деятельности. Трактовка идей Вебера в русле «инженерного» подхода2 к общественным наукам было естественным следствием отсутствия в США того времени сильных общественных наук и слабого влияния историко-философского дискурсивного сообщества. Сам Парсонс был, прежде всего, представителем социологического дискурсивного сообщества. Хотя и был открыт для неокантианской методологии «наук о культуре» у Вебера. Идеи, из которых исходил сам Макс Вебер, то есть идеи характерные для историко-философского дискурсивного сообщества, присутствовали в синтезе Парсонса только в русле их развития самим Вебером. В русле требования Вебера «свободы от ценностных суждений» и концепции «идеальных типов». Кроме того, Парсонс усвоил от Вебера критическое отношение к идеям Маркса и к марксистскому дискурсивному сообществу. В духе Вебера Парсонс понимал все социальные системы, в том числе «политическую систему», как аналитические абстракции, то есть как «идеальные типы». Но степень их реализма была существенно выше (чем у Вебера) из-за тенденции Парсонса в духе Дюркгейма понимать социальные факты, на которых основываются представления о социальных системах, «как вещи»3. В своих более поздних работах Парсонс постепенно пришел к интерпретации социальных систем как биологических аналитических систем. 1 Парсонс Т. О построении теории социальных систем: интеллектуальная автобиография.// Система современных обществ. – М.: Аспект Пресс, 1998. 2 Хайек Ф. Контрреволюция науки. – М.: ОГИ, 2003. 3 Дюркгейм Э. Метод социологии.// Социология. – М.: Канон, 1995. 35 В рамках политической науки идеи Парсонса пропагандировал Дэвид Истон1, который сохранил основные положения системного подхода Парсонса. Понятие «политической системы», предложенное в работах Истона и Габриэля Алмонда, было зависимо от социологического проекта «социальной системы» Парсонса. Деятельность Истона была направлена на смену теории и методологии исследований в рамках политической теории и политической науки2. Системный подход к политической жизни предлагал синтез социологической теории и политической теории. Хотя наиболее известными представителя такого синтеза стали Истон и Алмонд, но к данному синтезу обращались также многочисленные представители политической социологии и специалисты по «модернизации» стран третьего мира3. В данном синтезе присутствовала отчетливая попытка Истона и других освободится от прежних традиций толковать политическую теорию в русле историко-философского дискурсивного сообщества, то есть в виде истории политической и правовой мысли4. В данном движении за принятие «поведенческой» политической науки явно преобладало желание установить четкие дисциплинарные границы между политической наукой и юридической наукой. Идеи Парсонса использовались как орудие и средство переопределения политической теории. В рамках адаптации понятия «политической системы» к нуждам политического анализа Истон сохранил понимание «политической системы» как аналитической сущности, но при этом толковал «политическую систему» как систему политической жизни в духе кибернетики5. В данном плане, в своем понимании «политической системы», Истон соединил понимание политики по метафоре «механизма» и по метафоре «организма». Данное соединение метафоры «механизма» и метафоры «организма» было унаследовано Истоном из разработок кибернетиков, которые сознательно стирали различия между «механизмом» и «организмом»6. Понимание политики как «политической системы» было определенным достижением для политической науки. С другой стороны оно породило существенные проблемы с различением органических и механических метафор в истолковании политической жизни. Биологические аспекты истолкования поли1 Easton D. A Framework for Political Analysis. – Chicago: The University of Chicago Press, 1979 (1965). 2 Varieties of Political Theory. Ed. by D. Easton – Englewood Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, Inc., 1966. 3 Чилкот Р. Теории сравнительной политологии. – М.: Весь мир, 2001. – с.175-197 4 Истон Д. Упадок современной политической теории.// Павлов А. (ред.) Политическая теория в XX веке. – М.: Территория будущего, 2008. – с. 195-218. 5 Varieties of Political Theory. Ed. by D. Easton – Englewood Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, Inc., 1966. – p. 13 6 Росс Эшби У. Конструкция мозга. М.: Издательство иностранная литература, 1962. 36 тической жизни, унаследованные Истоном от Парсонса, явно противоречили идеям Вебера о роли легитимного насилия в деятельности государства. Данная версия истолкования Вебера исключала из него как идеи Маркса, так и идеи Ницше. Данная линия противоречий нашла свое полное воплощение в концепции самореферентных систем Никласа Лумана, в его работе «Социальные системы»1. Другая линия развития системного подхода предложена Габриэлем Алмондом и его соавторами в последних изданиях учебника «Сравнительная политология»2. Явно под влиянием критики понятия «политической системы» со стороны сторонников возвращения к государству, Алмонд и его соавторы предложили считать государство особым типом «политической системы». Данный тип «политической системы» характеризуется «суверенитетом», то есть независимой легальной властью над населением на определенной территории. Такое понимание «политической системы» в виде государства порождает серьезные проблемы в понимании «органичности/механичности» «политической системы». Фактически, это попытка соединить достижения Парсонса-Истона с классическим определением Вебера, то есть соединение двух различных «идеальных типов» понимания политической жизни. Несмотря на определенную натянутость и парадоксальность понимания государства как суверенной политической системы или государства как типа политической системы, в данном решении есть свои преимущества. Оно позволяет сохранить указанные достижения «политической системы» как, одновременно, «механизма» и «организма». И, соответственно, сохраняет противоречия между «механизмом» и «организмам» уже на уровне понимания государства. В чем-то, это соответствует предложению Хабермаса понимать общество как единство систем и жизненного мира, как сочетание системной интеграции и социальной интеграции. При этом, сохраняется ощущение, что в таком понимании государства явно присутствует элемент «идеализации» бюрократии, которая воспринимается как система в натуралистическом истолковании, а не только как «идеальный тип» рационализации управления. Продуктивные аспекты достаточно критичного подхода Макса Вебера (как синтеза идей Маркса и Ницше) заменяются в понимании государства как суверенной «политической системы» на «овеществление» и «идеализацию» бюрократического способа управления. Формируется представление об эволюционной неизбежности бюрократии, вместо исходного ее понимания Вебером как рационализации механизма управления, причем в 1 Луман Н. Социальные системы. – СПб.: Наука, 2007. Алмонд Г. Пауэлл Дж. Стром К. Далтон Р. Сравнительная политология сегодня. – М.: Аспект Пресс, 2002. – с.37-67 2 37 смысле стратегической рациональности управления (если воспользоваться терминологией Юргена Хабермаса). 1.5. Предварительное определение государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности Политико-философский проект Юргена Хабермаса вырос из полемики с идеями Макса Вебера и Толкотта Парсонса. По мнению ученика Хабермаса Акселя Хоннета1 основные идеи данного политикофилософского проекта содержатся в ранней статье Хабермаса «Диалектика рационализации». В этой статье 1954 года Хабермас возлагает надежду на снижение негативного воздействия «технической рациональности» за счет «социального качества процесса рациональности». В своей первой крупной работе «Структурные изменения публичной сферы» Хабермас связал негативные воздействия «технической рациональности» со снижением роли публичных дискуссий в публичной сфере из-за формирования потребительской публичной сферы и социального государства, которые ведут к маркетизации и деполитизации современного общества. Истоком коммуникативной рациональности является «жизненный мир» в смысле феноменологической социологии, который постепенно рационализируется в силу распространения стандартов научной аргументации, то есть стандартов «идеальной речевой ситуации». Именно дискурсы порождают коммуникативную рациональность как рациональное стремление к взаимопониманию и согласию, в противоположность инструментальной и стратегической рациональности индивидуальных расчетов на успех. В своем главном произведении «Теории коммуникативного действия» Хабермас предлагает рассматривать современное общество как системы и жизненный мир, то есть предлагает, по выражению Коэн и Арато2, «методологический дуализм» систем и жизненного мира. Данный «методологический дуализм» Хабермас связывает с различиями между внешним и внутренним наблюдением. Мы воспринимаем общество как жизненный мир из перспективы внутреннего наблюдения, включенного в структуры понимания, и воспринимаем общество как систему из перспективы внешнего наблюдения, дающего объяснение современного общества в его отличии от традиционного общества. Системы порождаются стратегической рациональностью. Стратегическое действие является целенаправленным втор1 Хоннет А. Юрген Хабермас.// Шпакова Л.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. – с.437. 2 Коэн Дж. Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. – М.: Весь мир, 2003. – с. 550 38 жением в мир с надеждой на успех. Понятие «стратегического действия» у Хабермаса соответствует понятию «целерационального действия» у Макса Вебера. Но в основе стратегического действия по Хабермасу лежит ориентация на «объективный мир». С опорой на идеи англо-австрийского философа науки Карла Поппера, Хабермас предлагает различать объективный, социальный и субъективный миры, и увязывает свою типологию социального действия с ориентациями на данные миры. Стратегическое действие является обобщением теологического действия, взятого как преобладающая ориентация на объективный мир со времен Аристотеля, но с учетом реалий социального мира, то есть с учетом действий других людей. По мнению Хабермаса, в коммуникативном действии имеет место ориентация сразу на три мира значимости (то есть одновременно на объективный мир, социальный мир и субъективный мир с целью достижения взаимопонимания). Любое утверждение в коммуникативном действии должно соотноситься с объективным миром (истина), с социальным миром (нормативная правильность) и с субъективным миром (субъективная правдивость), что необходимо для коммуникативной координации действий. Можно отметить, что необходимо ориентируясь на все три мира значимости, коммуникативная рациональность ориентируется, прежде всего, на потребность в координации социальных действий, исходящею из социального мира. В плане критики данной неявной ориентации коммуникативного действия на первичность социального мира значимости, немецкий социолог Ханс Йоас предложил понятие «креативности социального действия», которое указывает на приоритетность субъективного мира значимости в социальных отношениях1. Другими словами, коммуникативная рациональность «проблематизирует» (если воспользоваться понятием Мишеля Фуко) вхождение субъективного опыта в социальные отношения, с учетом реалий объективного мира. В рамках когнитивно-инструментальной рациональности «проблематизируется» вхождение объективной реальности в субъективный опыт ученого, который уже опосредован тем обществом (социальном миром), в котором ученый живет, то есть «проблематизируются» отношения между «действительностью» и «наукой». Перенос инструментальной рациональности на социальный мир, это и есть стратегическая рациональность, которая предполагает обращение с другими людьми как с объективными элементами ситуации. Для стратегической рациональности характерен акцент на объективном характере познания и рациональности. Напротив, для коммуникативной рациональности важен акцент на субъективности нашего познания в широком смысле, на его постоянном движении от отдельного человека к обществу и обратно, на «идеальных» аспектах рациональности. 1 Йоас Х. Креативность действия. – СПб.: Алетейя, 2005. 39 Как представляется, понятие «рациональности» в двух ее типах более фундаментально, чем понятие «социального действия», которое относится только к отдельному человеку. Понятие «рациональности» носит интерсубъективный характер, то есть относиться к «действиям» множества людей и к «практикам» множества людей. Понятие «рациональности» существенно шире понятия «социального действия» и позволяет совместно использовать понятие «социального действия» и понятие «социальных практик». Понятие «дискурсивного сообщества» и выделение трех основных дискурсивных сообществ в современных общественных науках, позволяет проинтерпретировать «методологический дуализм» Хабермаса как попытку примирить историко-философское дискурсивное сообщество и социологическое дискурсивное сообщество. Понятия «жизненного мира» и «социальной интеграции» отсылают к традициям «понимающей социологии», то есть к традициям описания общества в рамках историко-философского дискурсивного сообщества. А использование понятий «политическая/экономическая система» и «системная интеграция» связано с традициями системного подхода Парсонса-Лумана, то есть с долгое время доминирующей традицией в социологическом дискурсивном сообществе. В настоящее время данный теоретический синтез представляется уже неудачным. Ученик Хабермаса Аксель Хоннет в своих работах ориентируется на конфликтный потенциал человеческой истории, используя идеи Гегеля и Фуко1, а не представления о человеческой истории как «эволюции» и обществе как «системе». Иначе говоря, уступка Хабермаса основным положениям системного подхода в представлении общества как систем и жизненного мира представляется неудачной. Хотя данная уступка понятна в виду длительной полемики с Никласом Луманом и длительным методологическим господством системного подхода в немецкой и в мировой социологии. Предложенный Хабермасом компромисс на самом деле более выгоден историко-философскому дискурсивному сообществу, поскольку явно подрывает способность системного подхода ориентироваться на развитие идей Макса Вебера. Предложенный Хабермасом компромисс ставил в сложное положение теорию Лумана. Для Лумана было хорошо понятно, что отнесение системного подхода к форме внешнего наблюдения за обществом представляет системный подход как фиктивную аналитическую конструкцию. Поэтому Луман развил концепцию «самоописания» социальной системы, в которой он выступил против различения внешнего наблюдения и внутреннего наблюдения, фактически припи1 Honneth A. The Fragmented World of the Social. - Albany: State University of New York Press, 1995. 40 сывая статус внутреннего наблюдения системному подходу1. Кроме того, в подходе Лумана социальная система и жизненный мир совпадают, поскольку общество как социальная система это и есть жизненный мир, то есть донаучный опыт всякого теоретизирования об обществе. Иначе говоря, «методологический дуализм» Хабермаса в описании общества означает разрушение основных положений системной теории Никласа Лумана. Поэтому ученик Лумана и его наследник в университете Билефельда Рудольф Штихве выступил с проектом теоретической интеграции системной теории и теории рационального выбора2. В рамках социологического дискурсивного сообщества произошло резкое снижение влияния системной теории. Эволюционизм в социологии, частичным сторонником которого является и Юрген Хабермас, был подвергнут серьезной методологической критике Энтони Гидденсом3. Кроме того, Гидденс обратил внимание, что фактически «общество» в понимании социологов (которое Хабермас предлагает интерпретировать как системы/жизненный мир) является нацией-государством. А нациягосударство было создано, прежде всего, бюрократическим государством как институтом и организацией4. По мнению англо-американского социолога Майкла Манна5, общество продуктивно понимать как сети властных отношений. В рамках такого подхода, то, что Хабермас называет «системной интеграцией» и связывает с выделением политической системы и экономической системы из жизненного мира, может быть описано (более просто и экономно) как «властная» интеграция, интеграция посредством сетей социальной власти. Как мне представляется, данная методологическая критика системной теории настоятельно требует сделать выбор в пользу «идеального типа» бюрократического государства по Максу Веберу, а не «идеального типа» политической системы в смысле Истона и Алмонда. С другой стороны, в рамках понимания политической жизни как аналитической политической системы в кибернетическом смысле важным достижением является соединение механической метафоры и органической метафоры. Политическая система может быть понята как «механизм»/«организм». Хотя две данные метафоры создают некоторый концептуальный конфликт в интерпретации политической жизни, но и 1 Луман Н. Самоописания. //Общество общества. – М.: Логос, 2009. Штихве Р. Системная теория и теория рационального действия.// Козловский В. и другие (ред.) Современная немецкая социология: 90-е годы. – СПб.: Социологическое общество им. М.М. Ковалевского, 2002. – с. 86-104. 3 Гидденс Э. Устроение общества. – М.: Академический проект, 2003. – с. 320-376 4 Giddens A. Nation-State and Violence. - Cambridge: Polity Press, 1985. 5 Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from Beginning to AD 1760. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 2 41 выводят на необходимость учитывать в политической жизни, как феномены властных отношений, так и достижимого в межличностном общении согласия, справедливости и легитимации властных отношений. В версии Дэвида Истона политическая система включала в себя легитимность и ценности, то есть элементы жизненного мира и коммуникативной рациональности. Стратегическое действие и стратегическая рациональность явно создают некие реалии, которые Хабермас описывает как «системы» и «системную интеграцию». Но, как мне представляется, данная реальность носит более сложный и противоречивый характер, по сравнению с ее описанием как «социальных систем». Феномен «системной интеграции» в рамках государств связан с их существованием как совокупности институтов и организаций. Причем институты поддерживаются жизненным миром, а вот бюрократические организации порождаются стратегической рациональностью. Некоторые институты выступают как организации, а вот другие институты проявляются как организации в настолько малой степени, что мы склонны пренебрегать их организационными аспектами. Так империю мы понимаем скорее как институт, тогда как современное нацию-государство в большей степени как организацию, хотя оно является также и институтом. Институты, которые в значительной степени являются организациями, порождают системные эффекты, такие системные эффекты позволяют говорить о «системной интеграции» на уровне организации. Опираясь на размышления Энтони Гидденса в работе «Устроение общества»1, необходимо отметить, что эффективность «системной интеграции» может быть минимальной в таких государствах, которые существуют только как институты и в минимальной степени являются организациями. В какой степени государство как институт проявляется как организация должно быть предметом эмпирического анализа, а, соответственно, «системная интеграция» может сильно меняться от максимальной в тоталитарном государстве до минимальной в организационно слабом государстве. Если, по вышеуказанным соображениям, заменить аналитическую политическую систему государством как институтом и организацией (как «машиной» и «бюрократией»), то государство продуктивно понимать как диалектику стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Не будет ли редукция государства к «диалектике рациональностей» слишком сильным упрощением понимания государства? Не пропадут ли в такой трактовке государства его существенные свойства? Любая попытка понять государство предполагает его редукцию до относительно простой формулы, важно лишь понимать, что данная формула, пытаясь ухватить 1 Гидденс Э. Устроение общества. – М.: Академический проект, 2003. – с. 243-247 42 самое важное в деятельности государства, не отрицает его других свойств. Государство является формой организации социальных действий (и практик) людей во времени и пространстве. И, в этом смысле, является институтом и организацией, как они изучаются в рамках «теории организаций». Стратегия, учение о достижении победы, лежит в основе деятельности отдельных людей, которые создают и используют государственную «машину» в своих интересах. А также, стратегия воплощается в виде структуры государственной «машины» (например, в организации армии). С другой стороны, всякая организация и государственная «машина» как организация нуждается в языковой координации. Определение полиса у Аристотеля1 указывает на «общение», то есть на необходимость структур жизненного мира и коммуникативной рациональности как рациональности «общения». Феномен «легитимности» отсылает к необходимости легитимации стратегии и стратегов посредством обращения к жизненному миру. Справедливость законов, легитимация стратегии правительства и необходимость данной легитимации, все это и есть диалектика стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, то есть базовые элементы деятельности по управлению государством. 1 Аристотель, Политика.// Сочинения. Том 4. – М.: Мысль, 1983. – с.376-380 43 Глава 2. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ГЕНЕЗИСА ГОСУДАРСТВА И ИСТОКИ КОММУНИКАТИВНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ 2.1. Теоретико-исследовательские подходы к генезису государства Генезис государства образует целый комплекс самостоятельных теоретических и практических проблем. Сложности в изучении генезиса государства связаны с необходимостью взаимодействия представителей различных дисциплин, которые часто просто плохо понимают аргументацию друг друга, поскольку относятся к различным дискурсивным сообществам в рамках современных наук об обществе. Хотя, формально, генезис государства относится к сфере исторической науки, фактически изучать его возможно лишь на базе археологии и социальной антропологии. Что связано с возникновением письменности только на поздних стадиях процесса генезиса государства, а это делает невозможным классическое для исторической науки изучение генезиса государства на основе письменных источников. Специфическим исключением из данного правила является государство Инков в Южной Америке, которое было уничтожено испанскими завоевателями на ранней стадии своего существования, еще до появления собственной письменности. Но представители аристократии Инков смогли изложить историю своего государства на письменном языке своих завоевателей-испанцев1. Данное положение делает историю государства Инков важным источником для построения современных теорий происхождения государства, если предположить, что происхождение государства в различных географических регионах должно подчиняться общим относительно универсальным закономерностям. Именно на данном предположении базируется теория генезиса государства американского социального антрополога Роберто Карнейро2. С другой стороны, обсуждение генезиса государства находится под сильным влиянием исследовательских традиций вышеописанных трех дискурсивных сообществ. Марксистские трактовки генезиса государства делают упор на экономических предпосылках данного процесса и на социальную динамику в первобытнообщинном обществе. Именно Фридриху Энгельсу принадлежит заслуга постановки вопроса о генезисе государства как теоретической проблеме для общественных наук. Начиная с работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и госу1 Инка Гарсиласо де ла Вега История государства инков. – Л.: Наука, 1974. Карнейро Р.Л. Теория происхождения государства.// Гринин Л.Е. (ред.) Раннее государство. – Волгоград: Учитель, 2006. 2 44 дарства»1 стала понятна полная историческая несостоятельность представлений о генезисе государства в рамках теорий «общественного договора». Хотя отдельные элементы данных теорий можно обнаружить в неоэволюционистских подходах к генезису государства и в представлениях о государстве в основном течение экономического дискурсивного сообщества. В рамках социологического дискурсивного сообщества появилась идея о первичности военных факторов в генезисе государства2, как альтернатива марксистским представлениям о первичности экономического неравенства и разделения первобытнообщинного общества на классы. В русле идей последователей Вебера марксистские идеи получили развитие в понимании генезиса государства как эффекте динамики социальной стратификации. Для историко-философского дискурсивного сообщества проблема генезиса государства является крайне сложной в силу отсутствия письменных источников, относящихся к данному процессу. Как выход из данной проблемной ситуации можно воспринимать идею отождествлять генезис государства с генезисом бюрократического государства в Европе и отрицание применимости понятия «государства» к другим политиям, таким как полис или империя. Идея понимать под государством только нацию-государство в Европе является сильным теоретическим ходом в дискурсах о государстве. Именно такой позиции придерживается израильский историк военного искусства Мартин ван Кревельд в своей работе «Расцвет и упадок государства». В данной работе он пишет: «Первой областью мира, познакомившейся с именно таким типом правительства, стала Западная Европа, где государство начало зарождаться около 1300 г. и где решающие изменения произошли в период между смертью Карла V в 1558 г. и заключением Вестфальского мира 90 лет спустя.»3. В рамках данной стратегии аргументации можно утверждать, как это делает Мартин ван Кревельд, что наша ориентация на социальные реалии наций-государства не позволяет нам увидеть существенные отличия нашего понимания государства от исторических политий прошлого. Понимание данных исторических политий как государств можно упрекнуть в модернизации данных политий, в неспособности исследователей избавится от привычных современных представлений о характере государственного управления. Говоря о современном понимании государства, мы говорим о его понимании Томасом Гоббсом, которое явно относится исключительно к Европе и которое подробно описывает Мартин ван Кревельд. Поэтому данный феномен имеет четкую геогра1 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Энгельс Ф. О военном искусстве. О теории насилия. – М.: Эксмо, 2003. 2 Гумплович Л. Основы социологии. – М.: URSS, 2010. 3 Кревельд ван М. Расцвет и упадок государства. – М.: ИРИСЭН, 2006. – с. 509 45 фическую и историческую привязку, и не может быть перенесен на другие исторические эпохи. Короче говоря, многие авторы полагают, государство является только нацией-государством и все прочие исторические политии называть «государством» не рекомендуется. Подобная позиция, несмотря на определенную разумность ее аргументации, порождает очень серьезные парадоксы в изучении генезиса государства. Отрицание за древнегреческим полисом или древнекитайской империей возможности отнесения к понятию «государства» вызывает резкую критику специалистов по данным типам исторических политий, которые приводят доказательства сходства между «государством» по Гоббсу и данными историческими политиями. Кроме того, принятие теоретической позиции ван Кревельда и других, закрывает саму возможность понять, как сложилось государство в Европе, поскольку оно складывалось под сильным влиянием более ранних исторических форм государственности в Европе. Государство франков, которое стало основой для государственности в Европе1, сложилось в результате захвата вождеством франков населения и территории Римской империи и опиралось на административное наследие Рима. Одним из важнейших элементов античного наследия был письменный язык, который формировался в истории человечества именно в эпоху генезиса первых государств. Хотя само понятие «state» действительно сложилось в рамках философской рефлексии над феноменом бюрократического государства в Европе, элементы так понимаемого государства можно обнаружить во всей истории человечества. Открытие «государства» Томасом Гоббсом позволило понимать государство посредством метафоры «машины», а не только метафоры «организма». Но как демонстрирует Льюис Мэмфорд2 посредством метафоры «машины» мы можем понимать и первые государства в истории человечества. В главе «Владыки как перводвигатели» Мэмфорд связывает сам феномен «машины» с появлением военной и административной организации в Древнем Египте и в Древней Месопотамии. Соединение военного вождя с административной организацией, построенной на письменности, позволяет использовать военного вождя именно как «двигатель» первой машины, и полностью соответствует фактическому описанию бюрократического государства у Томаса Гоббса. Господство теорий «общественного договора» в объяснении генезиса государства было поставлено под сомнение усилиями социальных антропологов, то есть представителей социологического дискурсивного сообщества. Работа Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» предложила марксистскую версию критики 1 2 Ertman T. Birth of the Leviathan. – Cambridge: Cambridge university press, 1997. Мамфорд Л. Миф машины. – М. : Логос, 2001. 46 теорий «общественного договора», которая была тесно связана с достижениями социальных антропологов. В своей работе Энгельс опирается на данные американского социального антрополога Льюиса Моргана1 и на представления Маркса о классовом характере все государств. При этом Энгельс, под влиянием данных Моргана, взял неудачные примеры генезиса государства, в частности описал возникновение афинского полиса. В своей реконструкции афинского полиса Энгельс упустил массу дополнительных факторов2, что делает марксистский анализ генезиса государства достаточно сомнительным. В общем плане, марксистская версия генезиса государства не отвечает на ключевой вопрос о причинах возникновения государства у одних племен и не возникновения государства у других племен. Концепция возникновения государства посредством насильственного подчинения одного племени другим, предложенная Людвигом Гумпловичем3, в данном плане была более успешной. Поскольку она уже отвечала на вопрос о механизмах генезиса государства, хотя и в слишком общей форме. Фактически, исторические данные, на которые мог опираться Гумплович, относились к захвату уже существующих государств кочевыми племенами. Сторонники марксистских походов подчеркивали историческую слабость подхода Гумпловича. Другая сложность заключалась в путанице в концепции Гумпловича между государством и вождеством, которые современные исследователи требуют различать, фактически Гумплович описывал процесс захвата государства вождеством, то есть племенем во главе с вождем. Идеи Гумпловича легли в основу теорий о ключевой роли войны в генезисе государства. Хотя теория Гумпловича содержит множество сомнительных положений, общий принцип выведения генезиса государства из необходимости создания постоянной военной силы следует признать ведущим в современных теориях генезиса государства, в рамках данного принципа находится и теория Роберто Карнейро. Особую проблему создавало теоретическое представление о государстве как о переходе от родовых структур к территориальным структурам4, то есть свойства очень позднего государства, по сути свойства нации-государства в Европе, довольно далеко стоящего по времени от генезиса государства, сопоставлялись с вождеством. Хотя довольно очевидно, что прямой переход от вождества к нации-государству невозможен, между ними должны быть более простые формы государственности. Данная проблема привела к недооценке достижений американского антрополога Роберто Карнейро, который предложил в 1970 году общую модель возникно1 Морган Л. Древнее общество. – М.: ЛИБРОКОМ, 2012. Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. – СПб.: СПбГУ, 2004. 3 Гумплович Л. Основы социологии. – М.: URSS, 2010. 4 Баландье Ж. Политическая антропология. – М.: Научный мир, 2001. – с.129-152 2 47 вения первых государств на примере анализа державы Инков. Например, Л.С. Васильев, отмечая ценность анализа Карнейро (вероятно первым в нашей науке), критически указывает, что в Африке основным ресурсом были люди1. При этом Васильев не замечает, что в Африке государства сложились очень поздно и явно под внешнем воздействием, то есть они просто не соответствуют той модели, о которой пишет Карнейро. Модель Карнейро направлена на объяснение генезиса первых государств в данном регионе, независимо от влияния других государств. Хотя модель Карнейро создана на историческом материале генезиса государства Инков, в своей обобщенной форме она позволяет объяснить возникновение первых государств в истории человечества (данное положение высказывает Энтони Гидденс2), то есть одну из фундаментальных новаций в истории человечества. В условиях дефицита высокопродуктивной земли у одних общин появляется стимул подчинять себе другие общины. Притом, что другая община не может покинуть свою землю, поскольку это означает резкое снижение способности данной общины получать продовольствие, что связано с ограниченными объемами высокопродуктивной земли в особых географических условиях. Подобные географические условия существуют в рамках речных и горных долин, где есть стимул остаться на своих землях и платить дань более сильной общине. Демографический рост, связанный с наличием высокопродуктивной земли в таких особых географических условиях, как запускает процесс подчинения одних общин другими, так и делает его возможным и эффективным. Поскольку в других географических условиях сельские общины могут просто уйти в другой географический район, что затрудняет процесс генезиса государства в обычных условиях сельского хозяйства и, особенно, в условиях хозяйства кочевниковживотноводов. Возникает не военно-интегрированное вождество, обычный тип вождества для тех же кочевников, а вождество, которое интегрировано как военной силой, так и экономическими отношениями. Именно необходимость платить дань наиболее сильной общине требует от других общин производить излишки продукции и стимулирует производство излишков продукции, а община завоевателей получает возможность содержать государственный аппарат за счет дани с подчиненных общин. Возникает социальный механизм «эксплуатации» в марксистском смысле. Фактически данная община завоевателей становится прообразом правительства и осуществляет ключевые культурные изобретения, прежде всего письменность. По данным из истории появления письменности в Месопотамии можно утверждать, что письменность возникает в процессах административного управления. Зачатки письменности в державе Инков возникали также для нужд административного управления. Данная модель 1 Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайского государства. – М.: Наука, 1983. – с.27 Гидденс Э. Устроение общества. – М.: Академический проект, 2003. – с. 352-353 2 48 позволяет понять истоки классового неравенства и принципиальную изначальную автономию государства по отношению к разделению на социально-экономические классы. Хотя классовое неравенство и поддерживает автономию государства и социальную структуру внутри государства. Поэтому важно посмотреть, насколько данная модель согласуется с историческими данными о первичных возникновениях государств в других географических регионах возникновения первичных государств, то есть в Египте, Месопотамии и Китае (в данных географических регионах, по всей видимости, возникали именно первичные государства). В заключение необходимо сделать несколько замечаний относительно первичного и вторичного генезиса государств. Гидденс справедливо отмечает проблематичность подобного различения и предлагает от него отказаться, что трудно назвать удачным решением данной проблемы. Как отмечал Джаред Даймонд, ни одно вождество не способно самостоятельно создать письменность1. Все случаи первичного генезиса государства связаны с самостоятельным созданием письменности в особых географических условиях и в течение длительного исторического времени. В случае державы Инков процесс создания письменности находился на своей первичной стадии и был прерван испанским завоеванием. Иначе говоря, письменность создать самостоятельно способны только первичные государства. А все государства или получающие письменность от других государств, или трансформирующие письменность других государств, по данному признаку четко могут быть отнесены к государствам вторичного генезиса. Когда вождество получает письменность извне, что довольно часто встречалось в мировой истории и как, например, было с князем Владимиром в русской истории, оно получает настолько мощный инструмент управления, что данное вождество быстро превращается в государство вторичного генезиса. Зависимость кочевых народов от цивилизации и государства Китая, даже в случаях создания ими государства на территории Китая, подробно показана и проанализирована американским антропологом Томасом Барфилдом2. В своей новаторской работе на обширном историческом материале он показал, что все кочевые государства в данном географическом регионе были вынуждены заимствовать структуры управления и письменность либо прямо из Китая, либо косвенно из Китая, через посредников в виде других государств. Иначе говоря, все кочевые государства в истории Китая изначально были вождествами, которые превратились в государства вторичного генезиса посредством взаимодействия с цивилизацией и государством в Китае, посредством получения письменности и основ административной структуры. Хотя в других географических регионах данные 1 Даймонд Д. Ружья, микробы и сталь. – М.: АСТ, 2009. – с. 341 Барфилд Т. Опасная граница. – СПб.: СПбГУ, 2009. 2 49 процессы не так хорошо подкреплены источниками, как в истории Китая (который вообще лидирует в мировой истории по степени отражения в письменных исторических источниках), но, можно предположить, что данные процессы носили достаточно универсальный характер и китайские исторические данные могут быть использованы для понимания процессов формирования вторичных государств в других географических регионах. Например, для понимания возникновения Древнерусского государства посредством получения письменности от Византийской империи. 2.2. Генезис государства: исторические данные Исторические данные о генезисе государств четко делятся на обильный исторический материал о возникновении государств в письменную эпоху и на скудный исторический материал о возникновении государств в дописьменную (доисторическую) эпоху. Не смотря на то, что, по мнению Энтони Гидденса, очень сложно провести различия между первичными государствами и вторичными государствами, ясно, что обилие исторического материала о создании государств в письменную эпоху довольно мало говорит о механизмах генезиса государства в эпоху до появления письменности. Хотя бы по той причине, что сама письменность является мощным средством администрирования и резко упрощает процесс создания рациональной структуры государственного управления. Относительно хорошо изученные случаи генезиса государства в Африке южнее Сахары1 и степных государств на северной границе Китая2, содержат четкие данные об экономической и культурной зависимости процессов генезиса данных государств от более ранних государственных обществ. Прежде всего, данная зависимость касается военных столкновений с уже существующими государствами, что требовало создания вооруженной силы и хотя бы зачатков военной организации, то есть зачатков государственности. Но также касается торговых отношений, которые укрепляли экономическое могущество родовой верхушки, которая благодаря этому получала стимул поддерживать процесс превращения вождества в государство, хотя и с сохранением разнообразных пережитков родового строя и племенных отношений. Указанные механизмы не могли иметь места в процессах генезиса первых государств. 1 Куббель Л.Е. Об особенностях классообразования в средневековых обществах Западного и Центрального Судана. // Становление классов и государства. – М.: Наука, 1976. – с.87-123 2 Барфилд Т. Опасная граница. – СПб.: СПбГУ, 2009. 50 В настоящие время, согласно современным археологическим и историческим данным, к первичным государствам можно отнести городагосударства Месопотамии, государство в Египте (хотя имеются сомнения относительно его полной независимости от Месопотамии), в Китае на реке Хуанхе, в Мезоамерике и в Перу. С точки зрения исторических данных, государство Инков в Перу представляет уникальный случай наличия письменных источников на испанском языке по ранним этапам генезиса государства Инков. Появление данной исторической информации является именно исторической случайностью, которая не характерна для других случаев появления первичных государств в иных географических регионах. Отсюда вытекает важность данной исторической информации для теоретической реконструкции генезиса государства и ценность предложенной Роберто Карнейро теоретической реконструкции генезиса государства на историческом материале государства Инков. В других исторических регионах для анализа генезиса государства ключевое значение имеют археологические данные, которое всегда имеют широкий диапазон интерпретации, что затрудняет однозначные трактовки процессов генезиса государства. В самом общем виде археолог Гордон Чайлд писал о двух последовательных революция в истории человечества – о «неолетической революции», то есть о возникновении земледелия, и о «городской революции», то есть о появлении укрепленных городов1, которые указывают на появление государства. Данные революции ранее всего имели место на территории Ближнего Востока, который получил название «плодородного полумесяца»2. С позиций социальной антропологии, данные археологические изменения можно проинтерпретировать как переход от племенных обществ к вождествам и от вождеств к государствам. В начале 80-х годов прошлого века Игорем Михайловичем Дьяковым и другими советскими востоковедами была предложена концепция «трех моделей древневосточной цивилизации». Кратко и очень удачно ее изложил известный советский востоковед Владимир Григорьевич Луконин3. Первая модель сложилась в Месопотамии, и характеризуется системой храмовых городов-государств. Вторая модель сложилась в Древнем Египте на основе «сильной государственной власти (деспотии) фараонов»4. За пределами зон первичной государственности сложилась еще одна модель: «Третья модель (условно ее можно назвать хетто-ахейской) характерна для обществ, развивавшихся позднее – уже в условиях существования египетской и месопотамской моделей, но в иных географических 1 Чайлд Г. Расцвет и упадок древних цивилизаций. – М.: Центрполиграф, 2012. Даймонд Д. Ружья, микробы и сталь. – М.: АСТ, 2009. – с. 170 3 Луконин В.Г. Древний и раннесредневековый Иран. – М.: Наука, 1987. – с.10-13 4 Луконин В.Г. Древний и раннесредневековый Иран. – М.: Наука, 1987. – с. 11 2 51 и климатических условиях. <…> Хотя собственное производство этих обществ и не давало еще большого прибавочного продукта, они участвовали в извлечении прибавочного продукта собственно земледельческих обществ через обмен.»1. В рамках данной концепции отмечалось существенное различие между Месопотамией и Египтом, обусловленное главным образом географическими условиями, но также и различиями в религиозных представлениях между государствами в Месопотамии и в Египте. В Месопотамии, точнее в Шумере, ключевую роль играл Храм как «Дом Бога», вокруг которого были организованы все экономические и политические структуры. В Египте достаточно рано выделилась ключевая фигура военного вождя, фараона, который считался богом и вокруг которого организовывались экономические и политические структуры в Древнем Египте. Третья модель явно находилась под влиянием первых двух моделей и объединяет в себе особенности различных вторичных государств Древнего Востока. Исторические данные по Месопотамии проблематично вписываются в схему Роберто Карнейро. Государствами, в которых развилась письменность, и ключевую роль играл Храм как «Дом Бога», были городагосударства. Данные города-государства довольно долго и успешно сопротивлялись интеграции в единое территориальное государство, в отличие от истории государства Инков. Как полагают современные историки, изначально Шумеры были объединены в большой общинно-племенной союз, который довольно долго сохранял культурное влияние и обеспечивал Шумеру единое культурное пространство, единый язык повседневного общения2. Города-государства Шумера возникли в отдельных экологических зонах, которые были достаточно автономны по отношению друг к другу. Как отмечает польская исследовательница Юлия Заблоцка: «Города-государства Месопотамии, складывавшиеся в рамках локальных ирригационных систем, с политической точки зрения представляли собой оптимальную форму государственной организации. Их территория совпадала с территорией, занятой той или иной иррагиционной системой, чаще всего имевшей естественные границы – реки, их притоки, болота.»3. Иначе говоря, процессы, описанные Карнейро могли иметь место в указанных локальных географических и экологических зонах, и объясняют переход от отдельных родовых поселений к городам-государствам. В процессе формирования городов-государств большое значение имел Храм, который археологически обнаруживается очень рано и всегда на примерно одном 1 Луконин В.Г. Древний и раннесредневековый Иран. – М.: Наука, 1987. – с. 11. Всемирная история. Том 1: Древний мир. – М.: Наука, 2011. - с. 73 3 Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в Древности. – М.: Наука, 1989. - с. 106 2 52 месте1. Сами Шумеры называли Храм «Большим домом» и отличали от просто «дома» отдельной семьи2. Что позволило Сеймуру Файнеру писать о шумерском городе-государстве как об ойкосе, а не полисе, в отличие от древнегреческих городов-государств3. Хотя историческая реконструкция политического устройства шумерских городов-государств на основе шумерского эпоса позволяет говорить о демократии в шумерских городахгосударствах4. Археологические исследования показали, что формирование больших городов-государств осуществлялось посредством «сейнокизма», то есть перенесения большого количества мелких сельских поселений в окрестности Храма, на территорию укрепленного городагосударства. В результате данного процесса сложилось несколько мощных городов-государств, которые были ориентированы на Бога своего Храма, и сам Храм играл большую роль в истории Месопотамии вплоть до персидского завоевания. В целом, можно утверждать, что модель генезиса государства Карнейро может быть согласована с историческими данными о генезисе государства в Шумерской цивилизации, хотя и с важными уточнениями касательно ключевой роли Храма. Достаточно очевидно, что именно Шумерская цивилизация, создав храмовую государственность и письменность, оказала существенное влияние на своих соседей, как посредством торговли, так и посредством военной экспансии. На уровне письменности данное влияние можно проследить вплоть до древнегреческих полисов. Исторические данные по генезису государства в Древнем Египте достаточно хорошо вписываются в схему Карнейро. По данным археологии, после «неолетической революции» население Египта переселяется на берега Нила из-за высыхания плодородных земель и превращения их в пустыню. Данный процесс создал избыток населения на берегах Нила и дефицит плодородной земли. Образуется множество отдельных вождеств, количество которых постепенно сокращается. Как отмечает Т.А. Шеркова: «Во второй половине IV тысячелетия до н.э. в Египте существовали десятки вождеств, которые в исторической перспективе стали номами единого государства <… > Наиболее сильные вождества сложились в Нагаде, Иераконполе, а также, очевидно в Абидосе. И существование, по крайней мере, этих равносильных вождеств, взаимоотношения между которыми едва ли носили мирный характер, фактически подтверждает идею существования этапа номовых государств, предшествовавшего сложению в 1 Ллойд С. Археология Месопотамии. М.: Наука, 1984. Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в Древности. – М.: Наука, 1989. - с. 103 3 Finer S.E. History of Government. - Oxford: Oxford University Press, 2003. 4 Якобсен Т. Месопотамия: Космос как государство. // Франкфорт Г и другие. В преддверии философии. – СПб.: Амфора, 2001. 2 53 Египте раннего территориального государства»1. Долгое время полагали, что «городской революции» в Египте не произошло, то есть города в Египте играли вторичную роль по сравнению с Месопотамией. Более поздние данные археологии говорят о значительной роли городов в исторический период существования и соперничества нескольких вождеств. В данный исторический период происходит процесс ликвидации мелких сельских поселений и переселение людей в крупные города, также как в Месопотамии. Вероятно, на Юге данный процесс шел более интенсивно по сравнению с дельтой Нила. И именно в данное время, вероятно, происходит выделение фигуры военного вождя, в виду того, что захват других вождеств осуществлялся военным путем и под руководством военного вождя. Вождь из города Иераконполя (Нехена), о точном имени которого ведутся ожесточенные споры, возможно, вождей было несколько, сумел захватить дельту Нила и объединить все вождества в единое государство. Примерно в это же время столица была перенесена с Юга на Север Египта, вероятно, для лучшего контроля вновь завоеванных земель2. Фараоны в Древнем Египте считались Богами, и структура управления государством строилась вокруг фигуры фараона, которая была символом государства в Древнем Египте. Причиной данной особенности восприятия фараона была его ключевая роль как вождя в процессах формирования государственной власти и явно важная роль в организации вооруженной силы. Имена первых фараонов сохранялись довольно долго, и после потери Древним Египтом независимости. Они были сохранены египетским жрецом Манефоном, который написал свой труд на греческом языке уже при македонском владычестве в Египте. В целом, археологические и мифологические данные по генезису государства в Древнем Египте примерно совпадают с историческими данными по генезису государства Инков, и тем самым подтверждают идеи Роберто Карнейро. Исторические данные по генезису государства в Древнем Китае носят противоречивый характер3. Существует письменная традиция, наиболее полно представленная у китайского историка Сыма Цяня4, которая описывает существование двух ранних государств или династий в Древнем Китае – династий Ся и Шан. Археологические данные уверенно подтверждают существование государства Шан, поскольку город-государство Шан было обнаружено археологами в районе Аньяна в 1928 году. Государство Шан существовало на реке Хуанхе и контролировало данный регион. Государство Шан было уничтожено племенами Чжоу, которые обра1 Шеркова Т.И. Рождение Ока Хора: Египет на пути к раннему государству. – М.: Праксис, 2004. - с. 175-176 2 Эмери У.Б. Архаический Египет. – СПб.: Летний сад, 2001. 3 Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайского государства. – М.: Наука, 1983. 4 Сыма Цянь Исторические записки. Т.1. – М.: Восточная литература, 2001. 54 зовали на его месте государство Чжоу, о чем сообщает китайская историческая традиция (Сыма Цянь). Но археологами были обнаружены и другие города, которые существовали ранее города-государства Шан в Аньяне1. Некоторые археологи отождествляют их с более ранними городами Шан, другие отождествляют их с городами династии Ся2. Кроме того, относительно недавно обнаружены города на реке Янцы, которые также старше города-государства Шан, и которые, возможно, вообще не попали в китайскую историческую традицию3. Существенным отклонением от схемы Карнейро является уверенное утверждение Сыма Цяня о частных переносах столицы государства Шан, Данные переселения Шан могли быть следствием вторичности государства Шан (если оно носило кочевой характер) или просто следствием переноса культурной традиции Чжоу на историческую традицию понимания эпохи Шан (поскольку Сыма Цянь опирался на исторические документы эпохи Чжоу). На основании данных археологии и исторической традиции (Сыма Цянь) трудно однозначно решить вопрос о первичности государства Шан, но зарождение китайской письменности следует отнести именно к Шан. Иначе говоря, точно определить, когда на территории Древнего Китая первое государство и было оно государством Ся (как утверждает письменная китайская традиция) или это было город-государство Шан (как точно подтверждают археологические данные) пока трудно однозначно утверждать. Можно лишь утверждать, что имеющиеся исторические данные, можно согласовать со схемой Карнейро, хотя с учетом странностей (переселения Шан по данным Сыма Цяня). Другие аспекты, которые можно обнаружить также в Египте, а именно сильная власть военного вождя и большая роль армии, позволяют полагать примерное типологическое сходство генезиса государства в Древнем Китае с генезисом государства в Древнем Египте. Данные типологические сходства касаются также роли городов в Древнем Египте и Древнем Китае, в Древнем Китае также имела место «городская революция», но при этом, в более позднюю историческую эпоху города играли вторичную роль в политической истории Древнего Китая. Политическая история Древнего Китая, также как политическая история Древнего Египта, представляет собой историю правителей древнекитайских государств, причем подобный характер политической истории сохранился и в более поздние исторические эпохи Китая. Исторических данных по генезису вторичных государств существенно больше, поэтому возможно выделить только наиболее важные для 1 Источниковедение истории Древнего Востока. – М.: Высшая школа, 1984. – с.330-332 Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайского государства. – М.: Наука, 1983. – с.72-86 3 Всемирная история. Том 1: Древний мир. – М.: Наука, 2011. - с. 156-157 2 55 понимания процесса генезиса вторичного государства. Древнейшим описанием генезиса государства является библейский рассказ о появлении Древнееврейского государства, хотя речь там идет скорее о появлении вождества. В пользу трактовки данного государства как вождества говорит ключевая роль политического вождя в образовании данного государства, хотя последующие влияние Древнего Египта и Месопотамии превратило данное вождество в государство. Собственно модель организации вокруг фигуры вождя, которая была описана еще Максом Вебером на примере возникновения бюрократического государства в Европе, является явно преобладающей в процессах генезиса вторичных государств. Другая модель генезиса вторичного государства представлена процессами формирования древнегреческого полиса. Данная модель носит более сложный характер по сравнению с моделью генезиса государства на основе вождества. При всех спорах, относительно различных аспектов генезиса полиса, которые ведутся со времен Фридриха Энгельса, в самом общем виде можно утверждать, что полис возникал как эффект разложений вождеств в специфических условиях1. Особенно богатую историческую информацию о генезисе вторичных государств дает история взаимодействия Китая с кочевыми народами на его северной границе. Одним из первых ярких исследователей данных кочевых государств был Лев Николаевич Гумилев. На основании своих ранних исследований, возникновения отдельных государств кочевников на северной границе Китая2, Гумилев предложил концепцию «этногенеза», в которой ключевую роль играет понятие «пассионарности» вождя и его соратников, наряду с особыми экологическими условиями формирования государства-вождества3. Несколько другие выводы из анализа данной проблематики сделал американский антрополог Томас Барфилд в своей работе «Опасная граница»4. По мнению Барфилда, государства кочевников носили характер «имитации» государства в Китае. Данная «имитация» была необходима кочевым вождествам для организации взаимодействия с государством в Китае, прежде всего, для организации взаимодействия в области торговли и военных столкновений: «Кочевники не “заимствуют” государство; скорее они вынуждены развивать свою собственную, специфическую форму государственной организации, чтобы эффективно налаживать отношения со своими более крупными и более высокоорганизованными оседлыми соседями»5. Причем, как отмечает Барфилд, торговля была более важна для государств кочевников, 1 Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. – СПб.: СПбГУ, 2004. Гумилев Л.Н. Древние тюрки. – М.: Наука, 1993. 3 Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. – Л.: Гидрометеоиздат, 1990. 4 Барфилд Т. Опасная граница. – СПб.: СПбГУ, 2009. 5 Барфилд Т. Опасная граница. – СПб.: СПбГУ, 2009. – с. 42 2 56 чем собственно завоевание китайских территорий. Случаи создания государств кочевников на территории Китая были случаями восстановления государства в Китае, а не его захвата. Особым исключением из данного правила была империя монголов. Дело в том, что Чингиз-хан просто поднял восстание против другого государства кочевников на территории Китая и поэтому монголы вынужденно захватили весь Китай после победы над государством кочевников в северном Китае. 2.3. Теоретическая реконструкция генезиса государства Роберто Карнейро и коммуникативная рациональность государства В результате исторических процессов, теоретическую реконструкцию которых предложил Роберто Карнейро, произошел первичный переход от вождества к государству. Данное первичное государство можно обозначить, используя понятие Лесли Уайта, как «государство-церковь»1. Как указывает Лесли Уайт, феномен «государства-церкви» довольно частое явление в мировой истории, наиболее изученным примером такого типа государства выступал арабский халифат при первых «праведных» халифах. Такое первичное «государство-церковь» было еще ориентировано на жизненный мир (то есть повседневность социального взаимодействия) родовых общин, но уже формировало новый жизненный мир государства, который отчасти напоминает наш собственный социальный опыт. Данное положение довольно отчетливо проявлялось в державе Инков и может быть предположено как объяснение некоторых особенностей археологических данных по формированию государства в Древнем Египте. Как отмечал Хабермас2, происходит появление механизмов системной интеграции в виде государства, которое применяет насилие в интересах господствующего класса: «На “высококультурной” (hochkulturelle) стадии развития возникают субсистемы, которые служат преимущественно делу или системной, или социальной интеграции. В точке их пересечения располагается тот правовой порядок, который регулирует привилегированное распоряжение средствами производства и стратегическое осуществление власти, которые, в свою очередь, требуют легитимации. Дифференциации между аппаратом управления и правовым порядком, с одной стороны, и контрафактическими оправданиями и системами морали – с другой, соответствует институциональное разделение секулярной и сакральной властей …»3. 1 Уайт Л. Избранное: эволюция культуры. – М.: РОССПЭН, 2004. – с.372-397 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. – с.33-45 3 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. – с. 36-37 2 57 По мнению англо-американского социолога Майкла Манна1 (подробнее об его взглядах см. в следующей главе), существуют четыре источника социальной власти и «общество» необходимо понимать как эффект властных отношений (сетей власти). В рамках своей теории Манн выделяет военную власть, которая связана с организацией насилия, экономическую власть рыночных отношений и экономического обмена, которая примерно совпадает с проблематикой классового господства, идеологическую власть социальных представлений и религии, и политическую власть, которая находит свое полное воплощение в нации-государстве, но характерна для любого государства как деление на политику и геополитику. Как отмечал Энтони Гидденс2, в усилении власти и насилия ключевую роль играет город, который выступает в качестве «контейнера» административных ресурсов, то есть в городе происходит концентрация источников социальной власти по Майклу Манну. Среди данных ресурсов большую роль играет письменность, которая существенно усиливает административные способности государства и которая возникает в процессе административного функционирования первичного государства. Четыре источника социальной власти, о которых пишет Майкл Манн, представляют собой проекцию наших современных представлений о «государстве/обществе» на социальные реалии государства в истории. Иначе говоря, данные четыре источника социальной власти представляют собой «идеальные типы», которые нашли свое полное воплощение только в наше время, а для более ранних исторических эпох могут быть выделены только аналитически, фактически они существовали только в рамках комплексов социальной власти. Таким комплексом идеологической и политической власти и было «государство-церковь». Другой комплекс социальной власти образовывали механизмы организации военного насилия, которые включали в себя механизмы его экономического обеспечения, поскольку армия как военная организация всегда нуждается в механизмах своего «финансирования» в самом широком смысле этого слова, а не только в современном смысле извлечения ресурсов из денежной рыночной экономики. Стратегическая рациональность вождя создавала военную силу и организацию ее «финансирования», которые составляют ядро государства, понятого в рамках стратегической рациональности. Вождество вождя государства получало дань с других родовых общин и организовывало постоянную военную силу, то есть армию вождя. Другой аспект деятельности государства реализовывался в виде «государства-церкви», поскольку военное господство вождя нуждалось в легитимации, на первом этапе в рамках его родного вождества, а на втором этапе в рамках всего 1 Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from Beginning to AD 1760. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 2 Giddens A. Nation-State and Violence. - Cambridge: Polity Press, 1985. 58 государства. Подобные процессы мы можем изучать только на примере державы Инков и на многочисленных примерах формирования вторичных государств. Конечно, такая легитимация не сводится только к религиозным аспектам и аспектам территориальной организации, но включает в себя военное могущество и его экономические предпосылки. Однако в центре создания устойчивого государства в древности лежит принятие единой религии, которая позволяет установить общее для всех истолкование социальной реальности. А также организацию суда и территориального управления. Единая религия, как правило, дополнительно поддерживала функционирование единой административной письменности и языка повседневного общения государственной бюрократии. Очевидно, что в рамках города-государства данные процессы протекают проще, в ситуации лицом к лицу (то есть в ситуации естественной социальной интеграции), и позволяют сохранить социальные реалии кровнородственных отношений. Иначе говоря, коммуникативная рациональность в рамках города-государства базируется на естественно существующем жизненном мире, который лишь усложняется в процессе увеличения города-государства как административной социальной реальности государства. В рамках большого территориального государства единый жизненный мир создается за счет военно-экономической деятельности вождя государства. Данный жизненный мир подавляет и разрушает жизненные миры родовых общин, что требует мобилизации идеологической и политической власти, и ведет к подавлению всех городов кроме столицы. Данный процесс мы можем наблюдать на примере державы Инков и на примере Древнего Египта. Таким образом, переход от вождества к государству, как он теоретически реконструирован Роберто Карнейро, может иметь две основные исторические вариации, то есть создание территориального государства и создание города-государства. Причем город-государство может быть основой для последующего перехода к территориальному государству, как это имело место в Древнем Шумере. Важно отметить, что территориальные государства на основе городов-государств существенно уступают в устойчивости территориальным государствам на основе обожествления военного вождя, поскольку первые являются просто более слабой формой вождества. И любое вождество, имеющее письменность, уже является государством, хотя бы и слабым бюрократическим государством. Первая историческая вариация соответствует примеру самого Роберто Карнейро, то есть генезису государства Инков. В рамках такой исторической вариации генезиса государства происходит захват одним вождеством всех других вождеств и родовых общин, и получения от них дани на содержание армии и аппарата управления государством. В данном случае ключевую роль играет военный вождь, который в рамках генезиса государства-церкви объявляется богом и назначает членов своей родовой общины (Дома) на ключевые посты территориального управления. В резуль- 59 тате создается единый жизненный мир всего территориального государства, который следует за стратегической рациональностью вождя, легитимирует и обожествляет его деятельность и его вождество, его род. Ключевая роль монарха хорошо изучена применительно к феодальным государствам Европы и, вероятно, носит универсальный характер в мировой истории. Значение антропологического феномена «Дома» для формирования бюрократического государства изучал Пьер Бурдьё (см. параграф 3.3). Родовые отношения заменяются территориальными отношениями, которые образуют новую основу для коммуникативной рациональности государства. В такой исторической вариации генезиса государства диалектика стратегической рациональности и коммуникативной рациональности предполагает ведущею роль стратегической рациональности, которая воплощается в фигуре военного вождя и главы «Дома». Указанный исторический тип генезиса государства настолько часто встречается, что дает основание для отождествления рациональности со стратегической рациональностью. Фактически такую рациональность, с опорой на идеи Макса Вебера, правильно называть «традиционной рациональностью», поскольку в ней еще отсутствует четкое различение стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Подобная «традиционная рациональность», в которой ведущею роль играет стратегическая рациональность, но смягченная коммуникативной рациональностью, многими социальными антропологами (Пьером Бурдьё, Джеймсом Скоттом и другими) воспринимается как единственно возможная «жизненная» рациональность1. Другая историческая вариации генезиса государства имела место в Месопотамии. Здесь ключевую роль играла, вероятно, идеологическая власть Храма, которая способствовала включению более мелких поселений в единый город-государство. Жизненный мир такого городагосударства образовывался за счет рационализации жизненных миров племен и родов, то есть в результате разложения вождества и замены его государством. Поскольку «государство-церковь» возникало вокруг Храма, коммуникативная рациональность общих верований доминировала в диалектики рациональностей. Подобное развитие событий можно реконструировать из литературы Древнего Шумера2. Собственно политическая власть выделялась из идеологической власти, вероятно, под давлением внешних войн и необходимости руководить вооруженными силами. Поэтому, наряду с Храмом, как отмечают археологи3, возникает дворец, что можно проинтерпретировать как возникновение вторичной (по отноше1 Бурдьё П. Практический смысл. – СПб.: Алетейя, 2001; Скотт Дж. Благими намерениями государства. – М.: Университетская книга, 2005. 2 Якобсен Т. Месопотамия: Космос как государство. // Франкфорт Г и другие. В преддверии философии. – СПб.: Амфора, 2001. 3 Ллойд С. Археология Месопотамии. - М.: Наука, 1984. – с.100 60 нию к коммуникативной рациональности Храма) стратегической рациональности военного вождя. Хотя царская власть возникает, вероятно, в тени власти Храма, она постепенно выходит на первое место и играет ключевую роль в формировании территориального государства. При этом, царь в Месопотамии, в отличие от фараона Древнего Египта, является не Богом, а только слугой Бога, но получает от Бога законы и помощь в военноуправленческой деятельности1. Законы, которые нам хорошо известны именно по письменным источникам в Месопотамии, явно являются не столько проявлением стратегической рациональности царя, сколько проявлением коммуникативной рациональности, которая базируется на жизненном мире города-государства. Подобное утверждение можно подкрепить ссылкой на роль законов в древнегреческом полисе, которая лучше изучена, по сравнению с ситуацией в Месопотамии. В процессе перехода от городов-государств, как «контейнеров» административных ресурсов, к территориальному государству происходит усиление роли стратегической рациональности военного вождя и его армии как военно-экономической организации. Происходит процесс примерно аналогичный созданию бюрократического государства в Европе, которое стало основой для формирования современных наций-государств. В истории Месопотамии данный процесс наглядно может быть понят на примере создания Ассирийской державы вождями города-государства Ашшур. В завершении данного процесса возвышения военных вождей и армии ассирийские цари даже перенесли столицу Ассирийской державы в новый город Ниневию, то есть символически «порвали» с коммуникативной рациональностью города-государства Ашшур. Историческую логику подобного символического «порывания» христианской идеологической власти с язычеством можно отчасти понять на примере перенесения столицы Римской империи из Рима в Константинополь первым христианским императором Константином Великим. Теоретическая реконструкция генезиса государства позволяет лучше понять пути и модели распространения государственности в мире. В рамках данной реконструкции государство понимается как организационное насилие, которое воздействует на социальные процессы и на уровне нации-государства создает «общество». Однако ошибочно на данном основании отождествлять государство только с нацией-государством и делать современное состояние бюрократического государства эталоном для изучения генезиса государства. Даже бюрократическое государство возникло существенно раньше его появления в Европе и долгое время образцом бюрократического государства были династические империи в Китае. Бюрократическое государство в Китае долгое время было лидирующим бюрократическим государством в истории и существенно превосходило степенью развития своей «традиционной рациональности» все, что имело ме1 Шарпен Д. Хаммурапи, царь Вавилона. – М.: РГГУ, 2013. 61 сто в других географических регионах мира. Хотя бюрократическое государство в Европе, очевидно, обладает рядом уникальных черт, и привело к формированию уникального феномена нации-государства, но типологически оно близко к более ранним формам государственности, которые позволяют адекватно понять исторические пути формирования нациигосударства в Европе. Феномен «бюрократического государства», который открыл Томас Гоббс, не следует отождествлять с феноменом «нациигосударства» (как это предлагает делать Мартин ван Кревельд), поскольку рациональность «Левиафана» тождественна скорее «традиционной рациональности» бюрократического государства в истории, а не стратегической рациональности современного бюрократического государства, о которой писал Макс Вебер. Особенно важно понимание исторических путей формирования нации-государства в Европе для понимания процессов государственного управления в тех странах, которые, как и Россия, в неполной мере сумели создать современное государство как бюрократическое нацию-государство. Хотя и абсурдно отрицать существование государства в современной России, но это более ранняя форма государства, которое можно обозначить как «естественное государство»1. Данное положение позволяет понять именно теоретическая реконструкция генезиса государства, предложенная Роберто Карнейро, которая связывает генезис государства с формированием цивилизации, а не с формированием «общества» в виде современного бюрократического нации-государства. Феномен «общества», как убедительно доказывают такие английские последователи Мишеля Фуко как Энтони Гидденс и Майкл Манн, носит сугубо современный характер и не может использоваться в отрыве от феномена нации-государства. Только бюрократическое государство в процессе своего превращения в нации формирует то, что мы знаем как социальную реальность «общества». И в данном смысле, применительно к истории и современному состоянию государства в России, более правильно было бы говорить не о российском «обществе», а о «российской цивилизации». Таким образом, различные исторические вариации теоретической реконструкции генезиса государства Роберто Карнейро (которые сами являются дальнейшим развитием идей И.М. Дьякова) могут быть поняты как различные пути к формированию диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности как организационной сущности государства. Классы и классовое господство возникают, вероятно, как вторичный эффект деятельности государства и скорее порождаются государством, а не порождают государство как утверждают марксистские авторы. С другой стороны, порожденное государством классовое неравенство становит1 Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. 62 ся важным социальным механизмом поддержания существующего государства, поскольку только представители господствующих классов (или «богатые» в данных политико-экономических условиях) являются носителями административной рациональности государства, поскольку изучение письменности требует особых социальных условий, которые трудно создать для всех в условиях аграрной экономики. Но и потребности административного аппарата государства могут создавать условиях для вертикальной мобильности бедным слоям населения и существенно смягчать классовое неравенство. Указанные исторические вариации генезиса государства могут быть поняты и как различные вариации диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Само социальное явление генезиса государства и письменности может быть истолковано как возникновение диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности из «традиционной рациональности» племенных обществ. Ключевую роль в формировании данной диалектики сыграла письменность, которая позволила осуществить переход от коммуникативного действия к «дискурсу» в смысле Хабермаса (в отличие от «дискурса» в смысле Мишеля Фуко и других). Письменность позволяет превращаться вождеству в «рефлексивное государство», за счет создания исторических сочинений и записанных законов. В Древнем Египте и в Древнем Китае ключевым носителем диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности выступал военный вождь, который скорее воспринимал данную диалектику в виде «мудрости», то есть в виде «традиционной рациональности». Хотя письменная традиция теоретически позволяла перейти на уровень именно диалектики двух типов рациональности. В Древней Месопотамии преобладала коммуникативная рациональность «Храма», носителем которой выступали носители «идеологической власти» (по Майклу Манну), данная рациональность могла довольно рано выделяться из «традиционной рациональности» в результате столкновения с «традиционной рациональностью» царей, в которой преобладала стратегическая рациональность. Можно предположить, что возникновения государства в виде города-государства приводило к лучшему пониманию диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в процессах управления городом-государством, поскольку процессы управления не были здесь монополизированы только «Домом» царя, как в территориальных монархиях. Коммуникативная рациональность государства выделялась из «традиционной рациональности» правителей в виде записи законов и исторических сочинений во всех типах государств, но более интенсивно (именно в виде коммуникативной рациональности) в социальных условиях городов-государств. 63 Глава 3. «ГОСУДАРСТВО В ИСТОРИИ» КАК МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ПРЕДПОСЫЛКА ПОНИМАНИЯ ФЕНОМЕНА ГОСУДАРСТВА И ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ ГОСУДАРСТВА 3.1. Рациональность и государство в политической теории Мишеля Фуко В творчестве французского философа Мишеля Фуко принято различать два этапа. На первом или археологическом этапе в центре внимания Мишеля Фуко находились формации дискурса, лежащие в основе знания гуманитарных наук, и условия существования психиатрической власти. Результаты первого этапа творчества Мишеля Фуко были им суммированы в работе «Археология знания». Второй или генеалогический этап связан с обращением к феномену власти и способам ее проблематизации. В рамках данного этапа Фуко обращается к тематике политической философии и предлагает оригинальную трактовку феномена власти. Последние годы жизни Мишеля Фуко можно выделить в особый этап изучения практик «управления собой и другими», но чаще данную тематику рассматривают как продолжение генеалогического этапа. Проблематика государства и власти становится особенно важной для Фуко в связи изучением роли тюрьмы и активным участием в создании группы «Информации о тюрьмах», которая занималась сбором и анализом информации о состоянии тюрем во Франции с начала 70-х годов. Данная деятельность, как отмечает биограф Фуко1, имела большое значение в жизни Фуко, хотя и закончилась роспуском данной группы. С момента создания этой группы Фуко активно включается в политическую жизнь Франции и сохраняет свою «включенность» до конца жизни. Работы по анализу государства и власти связаны у Фуко с его личной политической активностью и довольно органично встроены в его философию, поэтому необходимо рассматривать политическую теорию Фуко в контексте всей его философии. Также как Хабермас, Фуко создает общефилософскую теорию государства и увязывает изучение государства с проблематикой рациональности. В основе творчества Фуко лежит традиционное философское образование. Довольно рано Фуко показал себя как успешный традиционный философ, хотя и были срывы при сдаче экзаменов2. Большое влияние на 1 2 Эрибон Д. Мишель Фуко. – М.: Молодая гвардия, 2008. Эрибон Д. Мишель Фуко. – М.: Молодая гвардия, 2008. – с. 59-60 64 Фуко оказал Жан Ипполит, специалист по Гегелю, который интересовался проблемами психологии. У Фуко интерес к психологии реализовался в написании его первой книги «Психическая болезнь и личность»1. Интерес к психологии сочетался у Фуко с личными психологическими проблемами, плохой адаптацией Фуко к французскому обществу того времени, что вынудило Фуко уехать в Швецию2. В Швеции Фуко был сотрудником министерства иностранных дел Франции по вопросам культуры и писал книгу «История безумия». После возвращения во Францию Фуко защищает «Историю безумия» в качестве диссертации, второй диссертацией Фуко стал комментированный перевод «Философской антропологии» Канта. В некотором смысле, Фуко совершил переход от Гегеля в интерпретации своего учителя Ипполита к «своему» Канту, то есть проделал путь, сходный с интеллектуальным движением Адорно и Хабермаса, которые также проделали путь от сильного влияния на них Гегеля к философии Канта. После защиты диссертации Фуко преподает психологию в различных университетах и пишет работу «Слова и вещи», которая сделала Фуко знаменитым философом Франции и прочно связала имя Фуко с французским структурализмом. В данной работе Фуко предложил свое видение создания и функционирование «наук о человеке», то есть существенно расширил свой первоначальный интерес к философии психологии до философии «наук о человеке». Промежуточное место в данном движении заняла работа «Рождение клиники», в которой предложен анализ формирования эпистемологии современной медицины или «археология взгляда медика»3. В работе «Археология знания»4 Мишель Фуко подвел итог археологическому этапу своего творчества (именно творчества) и предложил понимание «наук о человеке» как «дискурсивных формаций», то есть некоторых правил сцепления дискурсов о человеке. Итоги археологического этапа в творчестве Фуко стали основой для генеалогического этапа, то есть для исследований связи дискурсов и власти, то, как власть управляет формированием «дискурсивных формаций». Посредством обращения к понятию «власти» у Фридриха Ницше, Фуко пытается прояснить процессы порождения дискурсивных формаций. Именно в данном пункте лежат причины расхождения между Фуко и Хабермасом. Для Хабермаса порождение дискурсов связано с дискурсивным сообществом, которое наиболее продуктивно порождает дискурсы в условиях «идеальной речевой ситуации»5, а власть лишь способна искажать 1 Фуко М. Психическая болезнь и личность. - СПб.: ИЦ «Гуманитарная академия», 2009. 2 Эрибон Д. Мишель Фуко. – М.: Молодая гвардия, 2008. 3 Фуко М. Рождение клиники. – М.: Смысл, 1998. 4 Фуко М. Археология знания. – Киев: «Ника-центр», 1996. 5 Хабермас Ю. Между натурализмом и религией. – М.: Весь мир, 2011. - с. 80-81 65 условия «идеальной речевой ситуации» и порождать идеологии. Иначе говоря, для Хабермаса неприемлема перспектива Ницше, на которую опирается генеалогический этап творчества Фуко1. Главная задача работы «Надзирать и наказывать»2 заключается в выявлении рациональных истоков перехода к тюрьме как основному методу силового управления современным обществом. При этом Фуко отвергает версию гуманности наказания, переход к тюрьме обусловлен пересмотром смысла наказания и управления. Кроме того, произошло усиление возможностей (способностей3) государственных аппаратов по контролю над населением. В своей работе Фуко показывает, что тюрьма была продолжением «дисциплины», то есть особой техники контроля над телом и сознанием, которая активно внедрялась в практики управления в XVII-XIX веках. Данное изучение «дисциплины» являлось продолжением исследований Фуко о «психиатрической власти» и «взгляде медика». По мнению Фуко, в больницах, тюрьмах, психиатрических лечебницах, фабриках и армии используются тождественные техники «дисциплины», в основе которых лежит понятие «надзора». По мнению Энтони Гидденса4, понятие «надзора» является важнейшим вкладом Мишеля Фуко в исследования государства и в теорию организаций. В своей работе Фуко показал, что «надзор» является рациональной основой «дисциплины», эффектом ее рационализации. В данном пункте исследования Фуко прямо примыкают к пафосу Макса Вебера о противоречиях процессов бюрократизации как процессов рационализации управления. Собственно именно работы Фуко являются наиболее существенным продолжением исследовательской проблематики Макса Вебера, которая лежит в основе теории организаций. Хотя Фуко не использовал работы Макса Вебера и исходил из другой исследовательской традиции, общим у них была ориентация на серьезное осмысление наследия Фридриха Ницше, в частности осмысления значения насилия в человеческой истории. В работе Фуко в центре анализа «духа тюрьмы» находятся идеи Иеремии Бентама, его идея «паноптикума» как организующего принципа тюрьмы. Как полагает Фуко, идеи Бентама были рационализацией техник дисциплины и надзора, которые активно формировала и использовала государственная власть. Переход к тюрьме был следствием усиления возможностей (способностей) государства по «надзору», которые стали эффектом рационализации «дисциплины». Иначе говоря, переход к тюремному наказанию был лишь «вершиной айсберга» практик контроля со стороны государства. Практики «надзора» лежат в 1 Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М.: Весь мир, 2003. - с. 279-302 Фуко М. Надзирать и наказывать. – М.: «Ad Marginem», 1999. 3 Glete J. Swedish Naval Administration 1521-1721. – Leiden-Boston: Brill, 2010. 4 Giddens A. Nation-State and Violence. - Cambridge: Polity Press, 1985 2 66 основе не только государственного управления, хотя первоначально они сложились именно здесь, но и лежат в основе управления любой бюрократической организацией. Как показывает Энтони Гидденс1, Фуко внес значительный вклад в наше понимание сущности власти в бюрократических организациях любой сферы. Метод исследования Фуко на генеалогическом этапе продолжал ориентироваться на анализ дискурсивных практик, но в основе дискурсивных практик, по мнению Фуко, лежит особый комплекс власти-знания. В данном комплексе знания и власть увязаны в единую структуру, которая управляет дискурсивными практиками. В своих работах Фуко предложил анализировать власть на микроуровне дискурсов и практик, а не на макроуровне организации государственной власти. Данный подход логично вытекает из результатов археологического этапа в творчестве Мишеля Фуко. К пониманию тюрьмы как рационализации «надзора» Фуко пришел в результате анализа микроуровня власти, который реализуется в виде практик тюремной власти. В результате Фуко выявил стоящею за практиками тюремной власти структуру дисциплинарной власти, то есть особого способа рационализации практик господства. Можно сказать, что дисциплинарная власть является особой формой проявления власти-знания, которая характерна для нашего времени. Исследования, начатые в книге «Надзирать и наказывать», Фуко продолжил в серии курсов в Колледж де Франс. В курсе за 1975-1976 учебный год Фуко обратился к истории формирования современного комплекса власти-знания, то есть к историческому анализу формирования дисциплинарной власти. Как он пишет: «Нет власти без рационального использования дискурса об истине, который проявляется во власти, исходит от власти и действует посредством нее. Под влиянием власти мы обречены на производство истины и можем использовать власть только с помощью производства истины»2. Изучая механизмы производства дискурсов об управлении, Фуко выделяет роль войны и стратегии в формировании осмысления отношений между государством и обществом. В противоположность юридическому пониманию государства как аппарата суверена в духе учения Томаса Гоббса, Фуко реконструирует историческое понимание государства как эффекта завоевания, то есть как порождения исторических войн. Как доказывает Фуко, такое понимание отношений между государством и обществом, понимание посредством дискурсов войны и стратегии, формируется в XVII-XVIII веках в работах французских и английских историковаристократов. Понимание государства как порождения войны, которое нашло свое окончательное оформление в работах Людвига Гумпловича, изна1 2 Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. Фуко М. «Нужно защищать общество». – СПб.: «Наука», 2005. – с. 43 67 чально формировалось в интересах аристократии и подчеркивало ее ключевую роль в формировании государственной власти. По мнению Фуко, из данного дискурса войны и стратегии историков-аристократов сформировались дискурс классовой борьбы и дискурс расовой борьбы, которые доминировали в общественных дискурсах XIX-XX веков. Таким образом, можно утверждать, что для Фуко понимание рациональности исходит из дискурсов войны и стратегии, то есть из реалий того, что Хабермас назвал «стратегической рациональностью». Хотя Фуко не до конца отождествлял государство с войной, а лишь выделял ключевую роль войны в формировании дискурсов дисциплинарной власти. В следующем курсе лекций за 1977-1978 учебный год Фуко вводит понятие «управленчества». По его мнению, государство как «не более чем композитная реальность и мифологизированная абстракция»1 является лишь проявлением «управленчества». «Управленчество» получило свой исток в архаической христианской «пасторской власти» и далее было модифицировано военно-дипломатической техникой, формированием полиции как дисциплины и надзора. Анализ роли войны в формировании военнодипломатической техники осуществляется Фуко как анализ дискурсов «государственного интереса», что позволяет Фуко показать роль знания в формировании бюрократического государства. Пасторская власть заменяется властью, основанной на рациональном расчете интереса. На первом этапе речь идет о рациональном расчете интересов монарха, а на втором этапе – о рациональном расчете интересов граждан. Иначе говоря, экономика сменяет политику как сферу выработки государственного интереса. В лекциях 1978-1979 учебного года Фуко обращается либерализму как средству формирования понятия «экономических человек». Концепция государственного интереса, по мысли Фуко, позволила сформировать ограниченные цели рационального расчета в отношениях между государствами и безграничные возможности в рациональных расчетах внутреннего управления. Средством упорядочения населения, то есть механизмом осуществления «биополитики», стал либерализм как особое сочетание знаний и практик в области управления государством/обществом. В данном курсе лекций Фуко обращается к анализу относительно современного сюжета, связанного с ролью либерализма в управлении современном государством. И показывает дискурсивную связь между началом либерализма и его современным состоянием в ключевой роли дискурсов о гражданском обществе как сфере проявления индивидуальной рациональности «экономического человека». Таким образом, либерализм вписывается в динамику рационализации власти от государственного интереса к экономической науке (как науки об управлении современным государством), то есть вписывается 1 Фуко М. Безопасность, территория, население. – СПб.: «Наука», 2011. – с. 163 68 в анализ форм «управленчества». Как отмечает Фуко: «Деятельность правительства должна идентифицироваться с целеполаганием государства. Государство как данность, таким образом, есть правительственное ratio, то, что позволит ему обдуманным, разумным, просчитанным способом приблизится к максимуму своего бытия»1. Другими словами, государство существует как рационализация управления, то есть фактически сводиться к бюрократии в смысле Макса Вебера. С другой стороны, рационализация управления ориентирована на рациональность управляемых, в этом заключается сущность либерализма как осмысления проблем управления в современных условиях. В своих работах Фуко демонстрирует трансформацию управленческой мысли от «пасторской власти» к «либерализму» через понятие «государственного интереса». Например, Фуко отмечает: «То есть больше не пытаются регламентировать правление мудростью, его пытаются регламентировать рациональностью. Регламентировать правление рациональностью – это, как мне кажется, то, что можно было бы назвать современными формами правительственной технологии»2. Формирование современных форм правительственных технологий шло от фигуры суверена к политэкономическому правлению экспертов на основе либерализма и экономической науки. В своих работах Фуко дает анализ дискурсов и практик процессов управления, то есть «управленчества» как рационализации обращения с государством. Государство создается на пересечении дискурсов о международных отношениях и дискурсов об управлении населением. И в данных дискурсах фигура суверена постепенно заменяется бюрократией и особым состоянием власти-знания. Таким образом, Фуко дает наиболее общее представление о государстве и рациональности, которое существенно расходится с представлением Юргена Хабермаса в пункте оценки идей Фридриха Ницше. В своих работах Фуко исходит из перспективы Ницше и продолжает традицию понимания рациональности как целерационального действия в смысле Макса Вебера. В своей работе «Гражданское общество и политическая теория» Коэн и Арато отмечают близость радикальной критики Фуко к радикальной критике Карла Маркса3, хотя Фуко довольно рано отказался от использования критической перспективы марксизма. Но, Фуко, посредством влияния Луи Альтюссера, хорошо был знаком с проблемами марксистской критики буржуазного государства и общества. Политическая теория Фуко, как философский проект в духе Фридриха Ницше, лежит в основе значительного числа исследований государства в рамках полити1 Фуко М. Рождение биополитики. – СПб.: «Наука», 2010. – с. 16 Фуко М. Рождение биополитики. – СПб.: «Наука», 2010. – с. 387 3 Коэн Д. Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. – М.: Весь мир, 2003. – с.351 2 69 ческой социологии. Прежде всего, Фуко повлиял на понимание государства в социологических исследованиях Энтони Гидденса и его последователей. В интерпретацию Ницше по Максу Веберу, которая сыграла большую роль в социологических исследованиях феномена государства, Фуко добавил существенное влияние философии Мартина Хайдеггера, то есть переориентировал изучение государства на уровень практик власти, на уровень анализа дискурсов и практик власти-знания. Политическая теория Фуко позволила заложить основы критического направления в теории организаций и менеджменте, которое акцентирует внимание на роли властных практик в деятельности организаций и менеджеров. Проблематика рационализации была повторно (после Макса Вебера) внесена в анализ бюрократических организаций как «проблематизация» власти-знания в организациях. Предложенный Фуко анализ либерализма как формы власти-знания позволяет существенно дополнить институциональные исследования Дугласа Норта и показать их зависимость от либеральной идеологии современной экономической науки. Политическая теория Мишеля Фуко позволяет связать институциональный анализ Дугласа Норта с критическим направлением в теории организаций, внеся проблематику Ницше в данную сферу. С позиций сторонников Юргена Хабермаса подход Фуко может быть понят как одностороннее подчеркивание ключевой роли стратегической рациональности государства. Как отмечают Коэн и Арато1, именно в этом заключается теоретическая слабость понимания рациональности у Мишеля Фуко. В тоже время, сильной стороной исторического анализа рациональности у Мишеля Фуко является его ориентация на скрупулёзное фактическое исследование дискурсов и практик власти. Именно данная эмпирическая обоснованность понимания власти Мишелем Фуко, делает его перспективу понимания государства как стратегической рациональности управления привлекательной для многих исследователей феномена государственного управления. 3.2. Государство и институты в экономической теории Дугласа Норта Научно-исследовательская программа Дугласа Норта направлена на соединение современной экономической теории с исследованиями истории, с целью внести вклад в создание исторически адекватной экономической теории. В своих работах Дуглас Норт исходит из основных положений экономической теории, но существенно модифицирует их для потребностей адекватного понимания экономической истории. Прежде все1 Коэн Д. Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. – М.: Весь мир, 2003. – с. 390 70 го, Дуглас Норт представитель экономического дискурсивного сообщества и ориентирован на создание адекватной экономической теории, но он достаточно чувствителен к проблемам историко-философского дискурсивного сообщества и социологического дискурсивного сообщества. В своих теоретических трансформациях1, Норт двигался от полного принятия основных положений экономической теории, к их пересмотру с учетом данных истории, социологии и психологии. Именно в рамках данной теоретической трансформации он предложил свое понимание институтов и государства. В отличие от многих других экономистов, Дуглас Норт выступает за сближение современной экономической теории с другими науками об обществе, и за включение их достижений в разработку более адекватной экономической теории. Акцент на ключевой роли институтов в протекании экономических процессов направлен на создание такой адекватной экономической теории. Данная теория должна включать в себя всю совокупность достижений общественных наук. Важным этапом в указанной теоретической трансформации стала работа «Структура и изменения в экономической истории»2, в которой Норт предложил «неоклассическую теорию государства» как анализ феномена большой длительности, то есть структуры экономической истории. Развивая свою экономическую концепцию государства, Норта предложил общую теорию институтов. А затем, теорию двух порядков в мировой истории: «естественного государства» и «порядков открытого доступа» (в работе 2010 года, написанной совместно с Б. Вейнгастом и Д. Уоллисом3). Как отмечает Дуглас Норт в автобиографии4, в работе «Структура и изменения в экономической истории» он отказался от предположения об изначальной эффективности институтов и попытался объяснить причины неэффективности институтов в человеческой истории. Его концепция «неоклассической теории государства» направлена именно на объяснение причин экономической неэффективности институтов в человеческой истории. В данной работе Норт вводит понятие «транзакционных издержек», то есть издержек на взаимодействие, которые являются экономической причиной существования фирм, как это было показано Рональдом Коузом в его знаменитой статье «Природа фирмы».5 Понятие «транзакци1 Фуруботн Э. Рихтер Р. Институты и экономическая теория. – М.: ИД СПбГУ, 2005. – с. 521-543. 2 North D.C. Structure and Change in Economic History. – New York-London: W.W. Norton and Company, 1981. 3 Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Из-во Института Гайдара, 2011. 4 Норт Д. Автобиография. // Лауреаты Нобелевской премии по экономике / под ред. В.В. Окрепилова. Т. 2. 1983-1996. – СПб.: Наука, 2009. – с. 297-302. 5 Коуз Р. Фирма, рынок, право. – М.: Новое издательство, 2007. 71 онных издержек», по мнению Дугласа Норта, позволяет объяснить существование институтов и организаций, которые в экономическом смысле существуют для снижения неопределенности в экономической деятельности, то есть для снижения «транзакционных издержек». Можно сказать, что для успешной экономической деятельности лучше плохой порядок, чем полное отсутствие порядка. Ориентация на идеи Рональда Коуза связывает Дугласа Норта с дебатами в экономическом дискурсивном сообществе о природе организаций в экономической сфере. Отсюда упорный акцент Норта на проблематике прав собственности, хотя он отмечает проблематичность прав собственности в рамках не наций-государств. Свою «неоклассическую теорию государства» Норт создает с опорой на теорию общественного договора (что неудивительно для экономиста), но с учетом марксисткой теории государства, которую он называет «эксплуататорской» теорией государства1. Собственная концепция государства Норта представляет собой попытку синтеза теории общественного договора и «эксплуататорской» теории государства. Ключевым понятием в объяснении деятельности государства у Дугласа Норта выступает «рента», которую правитель получает за существование государства, за организацию порядка. В рамках представлений теории общественного договора экономия на «транзакционных издержках» делает для подданных разумным выплачивать «ренту» за организацию порядка, хотя существует и конфликт (классовый конфликт) по поводу разумности и размеров данной «ренты». В рамках данных теоретических представлений американский политолог Маргарет Леви в своей работе «О правилах и ренте» показала на историческом материале, что правители ведут себя как «хищники», которые стараются максимизировать свою «ренту» в конкурентной борьбе со своими подданными, как правило, в ущерб экономической эффективности государства в целом2. В плане акцента на «ренте» как сущности «неоклассической теории государства» Норт сближается с концепцией «стационарного бандита» Манкура Олсона3. По мнению Олсона, государство подобно «стационарному бандиту», который осуществляет «монополию на воровство» на определенной территории, что делает его заинтересованным в хорошем экономическом положении данной территории. Дальнейшие исследования природы институтов Норт повел в сторону обсуждения рациональности и идеологий, правящих и управляемых в процессах существования и изменения институциональной структуры государства/общества. В рамках изучения рациональности правителей Норт 1 North D.C. Structure and Change in Economic History. – New York-London: W.W. Norton and Company, 1981. 2 Levi M. Of Rule and Revenue. Berkeley: University of California Press, 1988. 3 Олсон М. Власть и процветание. – М.: Новое издательство, 2012. – с. 33-36 72 обратился к концепции «ограниченной рациональности» у Герберта Саймона. По мнению Саймона, рациональность человека ограничена его вычислительными способностями и набором доступных знаний, что делает стандартные экономические представления о рациональности неадекватными действительным процессам принятия решений людьми. В рамках принятия решений людьми большую роль играют институты и идеологии, которыми пользуются люди для организации своего знания об институтах и мире. Под «идеологиями» Норт понимает способы интерпретации мира, то есть примерно то, что Майкл Манн вкладывает в понятие «идеологической власти». Обсуждению взаимодействия институтов, рациональности и «идеологий» посвящена работа «Институты, институциональные изменения и функционирования экономики»1 и Нобелевская лекция 1993 года. В данных работах, используя метафору командной игры, Норт предлагает различать институты и организации, институты подобны правилам командной игры, а организации подобны отдельным игрокам. То есть, носителями «ограниченной рациональности» являются различные организации. При этом, необходимо отметить, что государство как источник формальных институтов само является организацией, то есть носителем ограниченной рациональности. Государство можно понимать по аналогии с Центральным банком, который является банком банков, также как государство является организацией организаций. Далее Норт предлагает различать формальные правила и неформальные правила. Неформальные правила связаны с культурой и идеологией страны, и не подаются быстрым изменениям, в отличие от формальных правил и формальных институтов. Формальные институты наиболее полно выражаются в праве, особенно в позитивной трактовке права, тогда как неформальные правила отсылают к понятию «обычая» и к проблематике социальной антропологии. Организации, которые Норт трактует в традиции «поведенческой теории фирмы», являются носителями ограниченной целерациональности, то есть ставят перед собой четкие цели, которые могут приводить к институциональным изменениям в пользу сильных организаций. Здесь Норт подчеркивает некоторую ценность марксистского подхода к пониманию динамики институциональных изменений. По мнению Норта, основной акцент необходимо сделать на когнитивной психологии и исследованиях искусственного интеллекта, для объяснения механизмов формирования ментальных моделей или идеологий, в рамках которых формируется ограниченная рациональность организаций и людей. Рассмотрению данных проблем посвящена работа Норт «Понимание процесса экономических изменений»2, которая вышла пер1 Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. – М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. 2 Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2010. 73 вым изданием в 2005 году. Символично, что данная работа начинается со слова «понимание», кроме того, в данной работе Норт отмечает заслуги Фридриха фон Хайека в изучении роли метальных моделей в экономической жизни. В данной своей работе Норт предлагает довольно критичный обзор проблем рациональности в экономической жизни и выделяет роль ментальных моделей, как в научном понимании экономической жизни, так и в практическом участии в принятии экономических решений. Можно утверждать, что в своих последних работах Норт сделал шаг от марксизма к Максу Веберу. Это нашло отражение в наличие ссылок на работы Макса Вебера и в более четком понимании влияния «картин мира» на экономическую деятельность в человеческой истории. В своих последних работах Дуглас Норт стал более чувствительным к проблематике культуры, хотя основной акцент делается на достижениях эволюционно ориентированной когнитивной психологии. В рамках различения различных ментальных моделей и идеологий Дуглас Норт выделяет условия межличностного обмена «лицом к лицу» и обезличенного формального обмена, который требует формальных институтов для своего существования. Проблема формирования институциональных условий для обезличенного обмена находится в центре внимания работы «Насилие и социальные порядки»1, которую Норт написал с двумя своими давними соавторами по институциональному анализу. В своей работе Норт подробно анализирует два типа социальных порядков, которые обозначаются как «порядки ограниченного доступа» и «порядки открытого доступа», которые организационно проявляются соответственно как «естественное государство» и современная демократия. Работа завершается обсуждением проблем теории государства. В ходе данного обсуждения авторы делают вывод: «Видимая независимость экономических и политических систем в порядках открытого доступа ввела современную общественную науку в заблуждение. В естественных государствах все крупные экономические организации с необходимостью являются политическими»2. Также авторы указывают, что эффективная монополия на легитимное физическое насилие характерна только для современных государств и довольно проблематична для «естественных государств». Но, при этом, «естественные государства» «не больны», а представляют собой вполне адекватную форму обеспечения порядка в условиях господства межличностного обмена. Таким образом, начав с попыток повысить адекватность современной экономической теории за счет включения проблематики «институ1 Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. 2 Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. – с. 445 74 тов», «идеологии» и «ограниченной рациональности», Дуглас Норт пришел к изучению проблем создания институциональных условий для существования формального обезличенного обмена, то есть к проблематике работ Макса Вебера. В рамках изучения формирования и изменения ментальных моделей людей Дуглас Норт ориентируется на эволюционную когнитивную психологию и исследования искусственного интеллекта, но, как показал Джон Серль,1 данное научно-исследовательское направление избыточно ориентировано на специфику естественнонаучного знания и плохо работает применительно к практическому социальному знанию людей (а экономическое знание относится именно к практическому социальному знанию). Экономический подход Дугласа Норта позволяет понять важность рациональности в существовании и изменении институтов как долговременных структур в истории, но не позволяет изучать содержание и динамику рациональности. Институциональная экономическая теория Дугласа Норта является хорошей пропедевтикой к исследованиям Мишеля Фуко и Юргена Хабермаса. Из работ Норта хорошо понятно, почему важно то, что люди знают и думают о социальной жизни для интерпретации процессов принятия политических и экономических решений, и какую роль в данных процессах играют институты и организации. Исследования Норта дают общую панораму роли рациональности и ее ограниченности в деятельности институтов и организаций. Прежде всего, в деятельности государства как института и организации. Для современной России актуальным является вывод Дугласа Норта и его соавторов о том, что в условиях «естественного государства» низкая организационная сложность государства не позволяет быстро сокращать потери от неадекватных «метальных моделей» правителей. 3.3. Синтез марксизма и веберианства в исторической социологии и современные подходы к пониманию исторических форм государственности Первым представителем синтеза марксизма и веберианства можно назвать самого Макса Вебера, который заложил определенную логику данного синтеза. Эту логику можно описать как диалектику социальных условий и ценностей индивидов. В русле данной диалектики идеи Макса Вебера в немецкой социологии продолжил в своих работах Норберт Элиас. В своей первой работе «Придворное общество»2 Элиас детально исследует один исторический период роли «двора» в политическом управ1 2 Серль Д. Рациональность в действии. – М.: Прогресс-Традиция, 2004. Элиас Н. Придворное общество. – М.: Языки славянской культуры, 2002. 75 лении и общественной жизни, речь идет о «дворе» Людовика XIV во Франции. В данной работе Элиас дал тонкий социологический анализ феномена «двора» в политическом управлении в условиях абсолютной монархии и его влияния на социокультурные процессы в стране в целом. Элиас доказывает, что «двор» Людовика XIV во Франции был тесно связан со спецификой власти этого короля над аристократией и остальным населением Франции, проявлением сущности государства в эпоху абсолютной монархии. Свою следующую работу «О процессе цивилизации»1 Элиас посвятил историческому описанию перехода от феодального общества к буржуазному обществу в традиции «понимающей социологии» Макса Вебера, то есть в традиции изучения перемен в «действии» людей в процессе указанного перехода с учетом экономических изменений, но без редукции всего к смене способа производства как в марксизме. Для выделения специфики своего подхода к изучению данных процессов Элиас предложил понятие «социогенеза» и, в частности, изучил процесс «социогенеза государства». Под «социогенезом государства» Элиас понимал процесс формирования абсолютной монархии из феодальной монархии, то есть процесс формирования бюрократического государства в Европе или нации-государства. В данном процессе Элиас, в развитие идей Макса Вебера, выделяет ключевое значение формирования двух монополий. Как он отмечает: «Общество, которое мы называем обществом Нового времени, характеризуется - прежде всего, на Западе – определенным способом образования монополии. У индивида отнимается право свободно распоряжаться оружием, оно переходит аппарату централизованного насилия, который может принимать самые различные формы. Точно также налоги с владений и доходов индивидов концентрируются в руках социального центра власти. Финансовые средства, оказывающиеся в распоряжении этого центра, способствуют поддержанию монополии на насилие, а последняя поддерживает монополию на сбор налогов»2. Две указанные монополии, по мнению Элиаса, образуют единый комплекс, который является ядром государства. Вокруг указанного функционального ядра государства возникают другие задачи и функции, которые берет на себя государственный аппарат. Феномен «социогенеза государства» представляет собой постоянный процесс формирования и усиления указанного комплекса из двух монополий, который, в конечном счете, преобразует феодальное общество в нацию-государство. Важным предшественником Норберта Элиаса в анализе роли военной организации в создании государства был немецкий историк Отто Хинце. Отто Хинце был современником Макса Вебера, и его фигура была 1 2 Элиас Н. О процесс цивилизации. – М.- СПб.: Университетская книга, 2001. Элиас Н. О процесс цивилизации. – М.- СПб.: Университетская книга, 2001. – с. 103 76 долгое время в тени Макса Вебера, хотя в его позиции есть несколько важных дополнений к идеям Вебера. В ряде своих статей1 Хинце обращал внимание на ключевую роль военной организации в организации государства как целого. В полемике с Гербертом Спенсером, Хинце отмечал, что со временем может происходить только сокращение роли военных факторов в жизни современных обществ, но любое общество включает и является военной организацией. Проблематика Хинце и Элиаса была на долгое время забыта под влиянием исследований «политических систем». Хотя Хинце умер в 1940 году, его идеи стали использоваться в рамках социологического дискурсивного сообщества примерно в одно время с идеями Норберта Элиаса на рубеже 70-80-х годов XX века. Заслуга возвращения внимания к государству принадлежит сторонникам марксизма, которые подчеркивали классовой характер государства в противоположность его сокрытию в рамках «политической системы». В конце 60-70-х годов целый ряд марксистов обратились к проблематике государства. Одни из них концентрировали свое внимание на современном государстве, другие марксисты изучали исторические формы государственности и пути возникновения современного государства. К первой группе принадлежал Ральф Милибэнд, который в своей работе «Государство в капиталистическом обществе»2 актуализировал классический марксистский тезис о классовом буржуазном характере современного государства. Для Милибэнда государство является механизмом в руках буржуазии. В рамках Франкфуртской школы и под ее влиянием данный тезис о буржуазном характере современного государства воспринимался более сложно, с модификацией под влиянием идей Макса Вебера об относительной автономии государственной бюрократии. В своей работе «Структурные проблемы капиталистических государств»3 немецкий социолог Клаус Оффе отмечал противоречивые отношения между задачами государственной политики и капиталистическими условиями экономической деятельности. Относительно автономные в своей деятельности государства должны структурно адаптироваться к экономическим условиям своего существования, которые являются капиталистическими социальными отношениями. Современное государство вынуждено быть капиталистическим по структурным причинам, по причине необходимости адаптации государства к частной собственности и рыночным отношениям, которые выступают в качестве внешней среды для всех государств. В работе «Фискальный кризис государства»4 Джеймс О’Коннор представил данную 1 Hintze O. The historical essays of Otto Hintze. – New York: Oxford university press, 1975. 2 Miliband R. The state in capitalist society. – London-New York: Quartet books, 1987. 3 Offe C. Disorganized capitalism. – Cambridge: The MIT press, 1985. 4 O’Connor J. The fiscal crisis of the state. – New York: St. Martin’s press, 1973. 77 проблему (в результате дискуссий с Клаусом Оффе) как эффект существования в американской экономике трех секторов: конкурентного сектора, монопольного сектора и государственного сектора. В своих исследования О’Коннор развивает идеи Йозефа Шумпетера о монополиях как естественных порождениях капитализма и кризисе государства налогообложения. Логика деятельности государства и логика капиталистических экономических отношений вступают в противоречия, которое приводит к фискальному кризису государства. В своей работе «Проблемы легитимности в позднем капитализме»1 Юрген Хабермас указал на кризис легитимности современного государства, который наступает вследствие указанного противоречия и структурной власти буржуазии. В указанной работе Хабермас попытался предложить компромисс между марксистскими исследованиями позднего капитализма и системными исследованиями Парсонса/Лумана (а также исследованиями общественной модернизации). В рамках предложенного компромисса Хабермас использует понятие «государство» как синоним «политической системы» и трактует появление государства как эффект социальной эволюции, то есть как эффект перехода от первобытно-общинного общества к традиционному обществу (при этом государство является институциональным ядром политической системы). Предложенный Хабермасом компромисс не был воспринят большинством исследователей как марксистского, так и веберианского направления. Для большинства последователей Маркса и Вебера было характерно (и остается характерно) полностью отрицать ценность системных исследований Парсонса/Лумана как ошибочных и тупиковых в теоретическом плане. Поэтому терминология Парсонса при изучении государств не используется (специфическим исключением является использование понятия «система» в мир-системном анализе Валлерстайна и его последователей). В рамках марксизма начала 70-х годов прошлого века сложились два исследовательских направления, которые продолжают свое успешное существование до настоящего времени. Первое направление в настоящее время известно как концепция «относительной автономии государства», а второе направление – как «мир-системный анализ». Первое исследовательское направление было заложено в двух работах Перри Андерсона, в которых он попытался дать очерк возникновения капитализма в Европе с учетом его уникальности и античных корней.2 Для возникновения указанного направления особенное значение имела вторая работа Андерсона «Родословные абсолютистского государства», в которой Андерсон на1 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. – М.: Территория будущего, 2007 и Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. – М.: Территория будущего, 2010. 2 78 стаивал на феодальном характере государства Модерна в Европе. Объясняя свое обращение к феномену абсолютистского государства в Европе, Андерсон указывает на ключевой характер государства в функционировании классового господства и ссылается на замечание Маркса о ключевом значении проявления классовых противоречий на политическом уровне. Фактически, Андерсон рассматривает государство как долговременную социальную структуру, которая содержит в себе эффекты более ранних социальных отношений, прежде всего, социальных отношений феодализма. Из феодального характера абсолютистского государства вытекала его относительная автономия от буржуазного господства. Позднее данная идея «автономии государства» от структур социального господства буржуазии была соединена с исследованиями Отто Хинце о ключевой роли военной организации в организационных формах государства Модерна в Европе. Стало очевидно, что все государства в Европе имели ключевое для их институциональной организации военное ядро. Работа Андерсона оказала существенное влияния на дальнейшие марксистские исследования государства, под ее влиянием сложилось устойчивое представление об «относительной автономии государства». В развитии данных представлений важную роль сыграла работа Тэды Скочпол по сравнительному структурному анализу буржуазных революций во Франции, России и Китае1. Именно марксистским работам в традиции «относительной автономии государства» принадлежит заслуга возвращения проблематики государства в социальные науки. В них была показана значимость феномена государства для экономических и социокультурных процессов в Европе эпохи Модерна. Такая постановка вопроса оказала влияние на последователей Вебера в их исследованиях формирования наций-государств в Европе и на синтез идей Маркса и Вебера в работах Энтони Гидденса, Майкла Манна и Чарльза Тилли. Второе направление в марксизме связано с появлением работы Иммануила Валлерстайна «Современная мир-система» и последующим развитием данной исследовательской традиции в многочисленных работах самого Валлерстайна и его последователей. Исследования «мирсистемного анализа» сложились под разнообразным влиянием. Сам Валлерстайн первоначально пытался переосмыслить теорию модернизации применительно к странам Африки, поскольку первоначально он являлся специалистом по ним. Для данного переосмысления Валлерстайн использовал элементы «теории взаимозависимости» некоторых специалистов по Латинской Америке. Ключевую роль в формировании «мир-системного анализа» сыграли идеи об истории «большой длительности» французского 1 Skocpol T. States and Social Revolutions. – Cambridge: Cambridge university press, 1979. 79 историка Фернана Броделя1. Для «миросистемного анализа» характерен упор на первичности экономических процессов в истории, в этом данное направление продолжает идеи классического марксизма. Для Валлерстайна ключевую роль в формировании капитализма сыграло формирование европейской «мир-экономики». Данная «мир-экономика» постепенно включила в себя весь мир, то есть все прочие «мир-системы». В рамках мир-системного анализа выделяют три типа мир-систем: мини-системы, мир-империи и мир-экономики. На большей части письменной человеческой истории ключевую роль играли мир-империи, которые объединяли в себе экономическую и политическую интеграцию. А мир-экономики представляли собой кратковременные переходные образования, в которых была только экономическая интеграция и которые быстро превращались в мир-империи. Но в Европе сложилась устойчивая мир-экономика, которая не смогла трансформироваться в мир-империю, то есть сохранила только экономическую интеграцию на фоне политической конкуренции между суверенными государствами. По мнению Валлерстайна,2 единицей анализа должна быть исторически сложившаяся капиталистическая мирсистема в виде мир-экономики, а не суверенное государство. Капиталистическая мир-система состоит из ядра, полупериферии и периферии, которые выделяются в зависимости от единого капиталистического разделения труда. Отдельные государства занимают место в указанной структуре мир-экономики в зависимости от своего места в мировом разделении труда, то есть капиталистическая экономика первична, а политические структуры в виде суверенных государств вторичны по отношению к исторически сложившимся экономическим условиям своего существования. Важной частью «мир-системного анализа» Валлерстайна стала его критика существующего состояния дел в социальных науках, которые Валлерстайн связывает с ядром капиталистической мир-системы и указывает на неадекватность разделения существующих социальных наук на историю, экономику, социологию и политическую науку. Соответственно, «мир-системный анализ» предлагается как новый способ организации социальных наук в виде соединения данных истории, экономики, социологии и политической науки в единую историческую науку об обществе как капиталистической мир-системе. Феномен глобализации Валлерстайн предлагает понимать как кризис капиталистической мир-системы, в которой стираются различия между ядром, полупериферией и периферией, то есть разрушается структура мирового разделения труда. По мнению Вал1 Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность.//Кон И.С. (ред.) Философия и методология истории. – М.: Прогресс, 1977. 2 Валлерстайн И. Миросистемный анализ: Введение. – М.: Территория будущего, 2006. 80 лерстайна мы живем в эпоху формирования новой мир-системы и поэтому не можем четко понять ее будущую структуру. Отсюда интерес Валлерстайна к проблематике утопий, поскольку структурно мы живем в тех же исторических условиях, что и создатели великих утопий эпохи формирования Модерна (эпохи «долгого XVI» с 1450 по 1650 год). Под влиянием критики со стороны сторонников «относительной автономии государства» Валлерстайн и его последователи сдвигались в сторону признания важности роли государства в структуре капиталистической мирсистемы. Из критики мир-системного анализа наиболее важной в теоретическом плане была критика со стороны Теды Скочпол и Роберта Бреннера. По мнению Теды Скочпол1, Валлерстайн в своем анализе осуществляет две упрощающие редукции. Во-первых, он осуществляет редукцию социоэкономической структуры до мирового рынка и технологических возможностей производства, вокруг которых и построена «капиталистическая мир-экономика». Во-вторых, Валлерстайн осуществляет редукцию государственных структур и политики до интересов господствующего класса. Иначе говоря, Валлерстайн возвращается к тезисам классического марксизма, не принимая во внимания идеи Макса Вебера и Отто Хинце. Критика Роберта Бреннера2 направлена на слабую проработку, в рамках мир-системного анализа, механизмов изменения форм собственности. По мнению Бреннера мир-системный анализ не объясняет, почему происходит переход от феодальной собственности к капиталистической собственности. Фактически речь идет о критике традиционного марксизма Валлерстайна с позиций представлений Вебера о смене мировоззрений (картин мира) при переходе от феодализма к капитализму, что Валлерстайном не воспринимается как теоретическая проблема. Последователь Валлерстайна и один из ключевых представителей мир-системного анализа Джованни Арриги в своей работе «Долгий двадцатый век»3 существенно сблизился с идеями теоретиков «относительной автономии государства». Изучая переходы мировой гегемонии в рамках капиталистической мир-системы, Арриги достаточно много внимания уделил обсуждению роли государственных структур в обеспечении гегемонии в рамках капиталистической мир-системы, указав на диалектику государства и капитала в феномене гегемонии. В своей статье «Глобализация и историческая макросоциология»4 Арриги выступил за синтез дос1 Skocpol T. Social Revolutions in the Modern World. – Cambridge: Cambridge university press, 1997. – p. 59 2 Бреннер Р. Экономическая отсталость в Восточной Европе в свете развития на Западе.// Прогнозиз, №4 (16), зима 2008 – с. 77-111. 3 Арриги Дж. Долгий двадцатый век. М.: Территория будущего, 2006. 4 Арриги Дж. Глобализация и историческая макросоциология. // Прогнозиз, №2 (14), лето 2008 – с. 57-72. 81 тижений мир-системного анализа и исследований «относительной автономии государства» в объяснении феномена глобализации и других исследовательских задач современных социальных наук. В целом влияние мир-системного анализа на исторические исследования государства были довольно значительным. Особенно важной заслугой мир-системного анализа стало привлечение внимания к характеристикам отношений между государствами как важнейшей переменной в объяснении феномена отдельного государства. Другая заслуга мирсистемного анализа заключается в привлечении внимания к конкуренции между суверенными государствами за капитал (инвестиции) и лучшие условия в мировом разделении труда. Последующие исследования исторических форм государственности шли по предложенному Джованни Арриги пути интеграции двух вышеуказанных марксистских подходов. Особое место занимает работа Баррингтона Мура-младшего «Социальные истоки диктатуры и демократии»1, которая была одним из первых примеров удачного синтеза подхода Маркса и подхода Вебера к историческому объяснению вариаций государственного управления. По мнению Баррингтона Мура ключевую роль играют коалиции основных классов в обществе: земельной аристократии, буржуазии, бюрократии и крестьянства. Причем Мур выделяет в отдельную социальную группу бюрократию, создаваемую аппаратом государственного управления. Именно союз бюрократии и крестьянства (или аристократии) способен вести к диктатуре, тогда как коалиция аристократии с буржуазией ведет к установлению демократии. Анализ, предложенный Муром, в целом является марксистским, но содержит в себе многочисленные отсылки к проблематике Вебера. Мур писал в традиции теории модернизации и давал марксистские ответы на вопросы Вебера и Парсонса. Работа Мура оказала влияние на Теду Скочпол, которая была также его ученицей, но также способствовала развитию критических подходов к Парсонсу и к теории модернизации. Из представителей данных критических подходов к теории модернизации необходимо выделить Чарльза Тилли, Стейна Роккана и Сеймура Файнера, которые объединили свои усилия в сборнике 1975 года «Формирование национальных государств в Западной Европе».2 В данном сборнике Стейн Роккан предложил свою, сформулированную несколько ранее3, «концептуальную карту Европы», построенную на выделении ряда переменных 1 Moore B. Social origins of dictatorship and democracy. – London-New York: Penguin books, 1991. 2 Tilly C. (Ed.). The formation of national states in Western Europe. – Princeton: Princeton university press, 1975. 3 Роккан С. Города, государства и нации: пространственная модель изучения различий в развитии./Научное наследие Стейна Роккана. //Политическая наука, № 4, 2006. – с. 46-72. 82 процесса формирования наций-государств эпохи Модерна в Европе. В ходе описания «концептуальной карты Европы» Роккан пришел к выводу об уникальности процессов формирования наций-государств в Европе, в силу существования ряда специфических геополитических и экономических условий, характерных только для Европы.1 Работы Чарльза Тилли, о котором подробней речь пойдет чуть далее в данном параграфе, стали продолжением и развитием идей Стейна Роккана, с учетом идей и других авторов данного сборника. В работах Сеймура Файнера акцент был сделан на политических режимах и «военном формате» в формировании государства. В более поздней и итоговой своей работе «История правительства» Сеймур Файнер выделил четыре «чистых» политических режима: двор, церковь, знать и форум2. И предложил примерные варианты сочетания «чистых» типов режимов в смешанные режимы: двор/знать, двор/форум, знать/форум и так далее. Выделяя значение «военного формата» для становления государственного управления, Файнер отмечает важность альтернативы военному правлению – бюрократическое правление. В объяснениях сущности аппарата управления Файнер предложил заменить теологический подход анализом исторической траектории политических режимов от их возникновения до их конца. Это позволило Чарльзу Тилли, в своей поздней статье 2005 года3 (Сеймур Файнер умер в 1989 году) обозначить подход Файнера как «Историю». Иначе говоря, Файнер выделяет исторически сложившиеся структуры аппарата управления, в том виде как они реализовывались в исторической траектории (например, преобладание военных или бюрократов), используя методологию «идеальных типов» Макса Вебера в виде своей типологии политических режимов. Основные работа Чарльза Тилли по исследованиям государства вышли значительно позже 1975 года, поэтому до них необходимо рассмотреть более ранние попытки синтеза идей марксизма и Макса Вебера в работах английских социологов и политических теоретиков Энтони Гидденса, Дэвида Хелда и Майкла Манна, которые составили самую влиятельную группу противников идей Толкотта Парсонса. Другую, связанную с ними группу составили работы о роли бюрократии в обеспечении эффективности государственного управления, прежде всего, работы Питера Эванса, которые будут рассмотрены в параграфе по теориям организаций. К моменту написания работы «Нация-государство и насилие»4 Энтони Гидденс уже сформулировал свою социологическую теорию. В работе «Нация-государство и насилие» Гидденс предложил свои размышления 1 Finer S.E. History of Government. – Oxford: Oxford University Press, Vol. 1-3, 2003. Finer S.E. History of Government. – Oxford: Oxford University Press, Vol. 1., 2003, p. 37 3 Тилли Ч. Режимы и их оспаривание.// Логос, № 6, 2008. – с. 93-120. 4 Giddens A. Nation-State and Violence. – Cambridge: Polity Press, 1985. 2 83 о важности проблематики власти и институтов для понимания организации социальной жизни. Данная работа является попыткой объединения подходов Маркса и Вебера в единую социологическую теорию власти и государства, что объединяет Гидденса с Майклом Манном и Дэвидом Хелдом. Синтез идей Маркса и Вебера, предложенный Энтони Гидденсом, является одним из наиболее удачных прорывов в современной социологической теории и, в данном смысле, конкурирует с синтезом Юргена Хабермаса. В некоторых отношениях, теоретический синтезе предложенный Гидденсом превосходит теоретический синтез Хабермаса. Особенно это касается критического отношения к социальной эволюции и к социологической теории Толкотта Парсонса. Критика Гидденса в адрес Парсонса более последовательна и теоретически обоснована, по сравнению с критикой Хабермаса, который остается под некоторым влиянием идей Парсонса. Кроме того, Гидденс и коллеги разработали наиболее удачную версию теоретического анализа трансформации нации-государства в виде либеральной демократии в эпоху глобализации. И предложили ведущую в современной социологии версию теоретического осмысления феномена глобализации. Это делает подход Гидденса к феномену нациигосударства критически важным для современных подходов к анализу либеральной демократии в условиях кризиса нации-государства и к анализу кризиса нации-государства в условиях глобализации. В данных направлениях идеи Энтони Гидденса и его коллег являются важной корректировкой теоретического синтеза Юргена Хабермаса. Подход Гидденса в целом и в работе «Нация-государство и насилие» находится под большим влиянием идей Мишеля Фуко, особенно работы Фуко «Надзирать и наказывать». Хотя Гидденс не может быть назван в полной мере последователем Фуко, поскольку подход Фуко Гидденс постоянно корректирует обращением к идеям Эрвина Гофмана, которые служат своеобразным противовесам идеям Фуко. В частности, Гидденс вслед за Гофманом толкует феномены тюрьмы и психиатрической больницы как особые феномены социальной жизни, а не как типичные феномены эпохи Модерна и типичные проявления надзора, в духе Фуко. В своей работе «Нация-государство и насилие» Гидденс одним из первых начал трактовать государство как организацию. Данная трактовка осуществляется Гидденсом в духе Фуко, и Фуко назван в учебнике Гидденса «Социология»1 реформатором теории и социологии организаций. Такая трактовка позволила Гидденсу соединить исследования государства как исторического феномена с достижениями теории и социологии организаций, которые заняты главным образом изучением коммерческих организаций и исследованиями в сфере менеджмента. Ориентация Гидденса 1 Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. – с. 281-284. 84 на идеи Фуко и его близость к лейбористской партии в Великобритании означают критическое отношение к идеям «Нового публичного менеджмента» как идеологии правых в идеологической борьбе вокруг реформирования бюрократического государства в условиях нации-государства и либеральной демократии. В первой главе «Нации-государства и насилия» Гидденс предлагает свое понимание государства как аппарата управления, указывая, что при такой трактовке необходимо одновременно принимать во внимание теоретические перспективы Маркса, Вебера и Дюркгейма. Опираясь на идеи Дюркгейма, Гидденс отмечает, что государство как аппарат управления является органом социального мышления. В данном случае Гидденс довольно близко подходит к идеям Хабермаса о сущности коммуникативной рациональности. По мнению Гидденса, мы можем говорить о гражданском обществе только в контексте нации-государства, фактически гражданское общество является эффектом нации-государства как организации, в том числе, вследствие необходимости для аппарата управления осуществлять надзор над гражданами государства. Полиархия (Гидденс использует данное понятие Роберта Даля как синоним либеральной демократии) является лишь этапом надзора над гражданами в смысле Мишеля Фуко. Говоря об исторических типах государств, Гидденс выделяет традиционное государство, абсолютизм как переходный тип от традиционного государства к нации-государству и нацию-государство как современный тип государственности. Далее Гидденс предлагает выделить систему нацийгосударств в дополнение к капитализму и индустриализации как основные институциональные основы Модерна. Переходя к обсуждению традиционных государств, Гидденс отмечает, что для них уже характерны некоторые черты присущие нациямгосударствам, такие как наличие аппарата управления и вооруженных сил. В традиционных государствах аппарат управления базировался на вооруженных силах, которые использовались для поддержания законного порядка и осуществления права. Иначе говоря, для традиционных государств ключевое значение имела стратегическая рациональность господствующих классов, которые сливались с аппаратом управления. В традиционном государстве не существовало отделения «экономики» от «политики» и не существовало «общества» в современном смысле слова. В традиционном государстве между аппаратом управления и населением могли быть существенные этнические различия, которые не позволяют объединять их в единое «общество» в современном смысле слова. Абсолютные монархии в Европе были еще традиционными государствами, но в них постепенно проявлялись социальные процессы, которые закончились формированием нации-государства. В данном переходном типе государства в Европе произошло формирование государственных 85 границ, которые стали причиной появления национализма и национальных обществ, то есть привели к формированию наций-государств. В процессе формирования наций-государств важную роль играла «индустриализация войны», которую Гидденс анализирует с опорой на работу американского историка Уильяма Мак-Нила «В погоне за мощью».1 В своей работе Мак-Нил подробно показывает, как индустриальная революция была использована государствами в Европе для усиления своих вооруженных сил, в надежде достигнуть преимуществ в системе суверенных государств. Индустриализация войны и становление национализма проходили одновременно, и во многом поддерживали друг друга. Гонка вооружений между основными державами в Европе сопровождалась усилением национальных чувств среди населения данных держав, но первичным фактором был фактор индустриализации военных возможностей государств, который вел к созданию массовых армий. Именно массовые армии требовали национализма для оправдания своего существования в военное время. По мнению Гидденса, национализм скрывал интересы буржуазии отдельных стран. В этом пункте Гидденс соглашается с основными положениями мир-системного анализа и полагает, что отдельные страны конкурировали за свое место в мировом разделении труда. Но, в тоже время, Гидденс отмечает и важность геополитического соперничества стран, наряду с их деятельностью в интересах национальных буржуазий. Национализм был порожден «рефлексивным мониторингом» в системе государств, но в дальнейшем получил собственную динамику. По мнению Гидденса тоталитаризм представляет собой максимизацию «надзора» в смысле Мишеля Фуко и эффекта индустриализации войны, поскольку тоталитаризм связан с идеей «тотальной войны». Тоталитаризм характеризуется чрезмерностью проявления тех тенденций, которые свойственны нации-государству как полиархии. Таким образом, Гидденс предложил синтез множества ранних точек зрения по поводу природы государства. И его синтез идей Маркса и Вебера является одним из наиболее удачных синтезов. В данном синтезе ключевое значение приобретает понятие власти, которая понимается посредством понятия «надзора». В такой трактовке власти государство тождественно аппарату управления, что позволяет говорить о государстве как организации, в основе которой находится «надзор» как сущность власти. В данной теоретической конструкции «общество» понимается как особое состояние населения, присущие нациям-государствам, но формируемое еще в абсолютных монархиях Европы. В таком понимании государств Гидденс пытается объединить мир-системный анализ и подход Перри Андерсона. Гидденс вводит понимание государства как аппарата управления 1 Мак-Нил У. В погоне за мощью. – М.: Территория будущего, 2008. 86 и организации власти с древнейших времен до наших дней, а общество понимает как уникальный феномен, присущий только нациям-государствам. Социальная жизнь формируется государством как аппаратом применения власти, то есть насилием, а судебная власть и демократия носят дополняющий характер к военной организации и к бюрократии, в этом Гидденс следует за Мишелем Фуко. В своем понимании государства и общества Гидденс исходит из конфликтной парадигмы Маркса-Вебера, а парадигму социальной интеграции Дюркгейма использует как дополнительную к целерациональной деятельности по военной организации. От идей Гидденс отталкивается другой английский социолог Майкл Манн. В своей работе «Источники социальной власти»1 Майкл Манн предложил понимать социальную жизнь как эффект сетей социальной власти, то есть предложил радикальное упрощение проблематики социологии. От Гидденса Майкл Манн взял идею власти как ключевой категории социальной науки. Манн предложил отказаться от понимания общества как тотальности и понимать общество как создаваемое сетями социальной власти. По мнению Манна, социальная власть имеет четыре источника, которые возможно понимать как «идеальные типы» источников социальной власти, речь идет о военной, экономической, идеологической и политической власти. Кроме того, Манн предложил различать «деспотическую власть», то есть способность власти достигать своих целей, и «инфраструктурную власть», то есть степень участия власти в деятельности гражданского общества. Под гражданским обществом Манн понимает примерно тоже, что и Хабермас под жизненным миром, то есть повседневную жизнь простых граждан, с ее культурным и коммуникативным потенциалом. Иначе говоря, «инфраструктурная власть» означает степень вмешательства государства в повседневную жизнь своих граждан. Кроме того, Майкл Манн поддерживает идеи об «относительной автономии» государства2, указывая, что государство создает социальные группы, ориентированные на деятельность государства и отличные от имущих классов в экономическом смысле слова. По мнению Майкла Манна, письменная история человечества является историей социальной власти, которая проходит различные трансформации, то есть описывается различными типами государственности. Манн уточняет идеи Макса Вебера относительно взаимосвязи политики и насилия, по его мнению, военную власть необходимо отличать от политической власти. Политическая власть формируется как контроль над территорией и отношения с другими государствами, на1 Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from Beginning to AD 1760. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 2 Mann M. The Autonomus Power of the State: Its Origin, Mechanisms and Results.//State, war and capitalism. - Oxford: Blackwell, 1988. 87 ходит свое выражение в государстве как государственном аппарате. Также Манн выделяет как особый тип идеологическую власть, которая существует в виде транцедентной идеологической власти, то есть в виде религии, и имманентной идеологической власти, то есть в виде морали господствующих классов. Большая часть исследования Манна посвящена историческому описанию трансформаций социальной власти. Хотя Майкл Манн начинал как марксист, в своей теории он существенно сдвинулся в сторону Вебера. Это выразилось в его отказе от понимания общества как тотальности, что обычно полагают главным достоинством марксистского понимания общества. Манн объявляет себя противником редукционизма, по его мнению, все четыре источника социальной власти одинаково важны, что означает также отказ от выделения ключевой роли военной власти в истории государственного управления. Влияние идей Мишеля Фуко на взгляды Манна также невелико, оно может быть обнаружено только в выделении идеологической власти в качестве отдельного типа власти, за которым стоят особые социальные группы носителей идеологической власти. При явном наличии влияния идей Энтони Гидденса на Манна, наблюдается скрытая полемика теории Манна с идеями Гидденса. В целом Манн, как и Гидденс, принимает представления Вебера о диалектическом характере отношений базиса и надстройки в марксистской схеме, при выделении четырех равноправных источников социальной власти в сетях власти. Военная власть и экономическая власть в схеме Манна примерно соответствуют стратегической рациональности у Хабермаса, тогда как идеологическая власть и политическая власть примерно соответствуют коммуникативной рациональности. Если Майкл Манн в своей работе как бы полемизирует с Энтони Гидденсом, то Дэвид Хелд лишь развивает идеи Гидденса в области политической теории. Первая крупная работа Хелда «Модели демократии»1 направлена на описание представлений о демократии, которые лежат в основе ее оценок в общественных дебатах. Данная работа написана на основе лекционного курса Хелда в Открытом университете под названием «Демократическое правительство и политика», что явно отражает проблематику Гидденса. В своей работе Хелд использует концепцию «моделей демократии» К.Б. Макферсона, которая предложена в книге «Жизнь и времена либеральной демократии»2. Если Макферсон исходит из либерального понимания демократии, то Хелд положительно оценивает значение Маркса для проблематики моделей демократии и специально выделяет марксистскую модель демократии. Влияние Гидденса выразилось в по1 2 Хелд Д. Модели демократии. – М.: ИД «Дело», 2014. Макферсон Б. Жизнь и времена либеральной демократии. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2011. 88 нимании демократии как способа управления нацией-государством, поскольку современные модели демократии тесно связаны с социальными реалиями нации-государства. Идея моделей демократии соединяет в себе описательные элементы, которые включают в себя реалии нациигосударства, и нормативные элементы, связанные с идеологическими разногласиями в интерпретации смысла и значения демократии. В отличие от Гидденса, Хелда больше интересуют нормативные элементы демократии, а не только ее социальные условия. На основе изложения Хелда можно описать ситуацию с современным пониманием демократии как идеологическую борьбу между правыми и левыми за интерпретацию сущности демократии и критериев оценки демократии, то есть способов управления нацией-государством. В современной политической науке существуют нормативные требования «минимального государства», например, предложенные в работе Роберта Нозика «Анархия, государство и утопия»1. И требования повышения участия граждан в демократическом процессе, что нашло отражение у теоретиков демократии участия. Собственная модель демократии Дэвида Хелда предполагает взаимную трансформацию и «подгонку» нации-государства и гражданского общества друг к другу за счет формирования «демократической автономии». Такая модель демократии ближе всего к пониманию «делиберативной политики» Юргеном Хабермасом, о чем пишет и сам Хелд в последнем издании своей работы, в которую он добавил главу о «совещательной демократии». В целом, можно утверждать, что Дэвид Хелд существенно ближе к идеям Юргена Хабермаса по сравнению с Энтони Гидденсом. Не смотря на значительный период времени, который прошел со времени первой публикации «Моделей демократии», Хелд продолжает переиздания данной работы и она остается важным аналитическим достижением в нашем понимании взаимоотношений между демократией и социальными реалиями нациигосударства2. В дальнейших своих работах Хелд продолжил разработку теории демократии, но уже в условиях воздействия глобализации на социальные реалии нации-государства. В работе «Глобальные трансформации»3 Дэвид Хелд и его соавторы предложили теоретическое и практическое описание современного состояния нации-государства в условиях глобализации, и обосновали необходимость политического ответа на вызовы глобализации в виде «космополитической демократии», то есть переноса практик демократии и демократического управления с уровня суверенного государства 1 Нозик Р. Анархия, государство и утопия. – М.: ИРИСЭН, 2008. Гуторов В.А. Гражданское общество и теория демократии: из теории XX века.// Политика: наука, философия, образование. – СПб.: СПбГУ, 2011. – с.383-394. 3 Хелд Д. Гольдблатт Д. Макгрю Э. Перратон Д. Глобальные трансформации. – М.: Праксис, 2004. 2 89 на уровень глобального управления. В указанной работе Хелд и его соавторы предложили своеобразный синтез представлений об исторических формах государственности, который находится под определяющим влиянием теоретических представлений Энтони Гидденса. В данной работе дан максимально полный анализ политических последствий глобализации и обосновано критическое значение сохранения демократии на уровне глобального управления в условиях кризиса нации-государства и демократии на данном уровне, то есть в условиях кризиса современных способов управления нациями-государствами. Для Гидденса и его коллег характерно восприятие идей Маркса и Вебера как взаимодополняющих и диалектичных по отношению друг к другу. Но они не воспринимают Вебера как последователя Маркса. Для многих других исследователей характерно понимание Вебера как продолжателя традиции конфликта Карла Маркса. Наиболее явно данная точка зрения выражена в работе Рэндалла Коллинза «Четыре социологические традиции»1, в которой Маркс и Вебер отнесены к одной социологической традиции конфликта. И в этом смысле они противопоставляются Дюркгейму и Парсонсу, как представителям другой социологической традиции. Сам Коллинз выступает за соединение традиции конфликта и традиции Дюркгейма. Такое соединение осуществляли Пьер Бурдьё и Юрген Хабермас, причем явно отлично от первоначального синтеза, предложенного Парсонсом в «Структуре социального действия». Можно также говорить о сложившийся теоретической тенденции рассматривать наследие Маркса и Вебера как единую социологическую традицию. Двумя наиболее значительными представителями данной теоретической тенденции, как мне представляется, были Чарльз Тилли и Пьер Бурдьё. В начале 90-х годов прошлого века Чарльз Тилли подвел промежуточный итог своих исследований проблем формирования нацийгосударств в Европе эпохи Модерна в работе «Принуждение, капитал и европейские государства. 990-1992 гг.»2. В данной работе Тилли дает свой ответ на вопрос о причинах победы территориального государства над городами в Европе эпохи Модерна. Кроме того, в данной работе Тилли предлагает свой ответ на известный теоретический вопрос Стейна Роккана о причинах разнообразия сформировавшихся в Европе наций-государств. Отвечая на данные теоретические вопросы, Чарльз Тилли в своем исследовании выделяет два ключевых, по его мнению, фактора, за каждым, из которых стоит множество взаимосвязанных переменных. Первым фактором выступает «принуждение», которое связано с военным характе1 Коллинз Р. Четыре социологические традиции. – М.: Территория будущего, 2009. Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990-1992 гг. – М.: Территория будущего, 2009. 2 90 ром общественных отношений в эпоху Средних веков и с роль войны в формировании успешных государств. Вторым фактором выступает «капитал», который порождался городской экономикой, и в целом был связан с роль городов и городских элит в эпоху подъема территориальных государств в Европе. Отношения между «капиталом» и «принуждением» носили диалектический характер. Городские республики в Италии, такие как Венеция, демонстрировали траекторию развития, характерную для регионов богатых капиталом, где принуждение использовалось в интересах капитала. В регионах бедных капиталом, таких как Россия или Польша, ключевую роль в их траектории развития играло принуждение. Но в наиболее выигрышном положении оказались страны с примерно равным количеством капитала и принуждения, такие как Англия и Франция. В данных странах удалось создать мощные армии на базе мобилизации капитала посредством системы кредита, а эти армии обеспечили преимущество для данных стран в многочисленных войнах за господство в Европе. Таким образом, средний путь между принуждением и капиталом оказался наиболее выигрышным. Важно отметить, что применение принуждения для получения капитала требовало согласия подданных и переговоров, в ходе которых правительство брало на себя «обязательства». Постоянные войны между государствами требовали копирования успешных ходов друг друга, а наиболее успешные государства определяли правила игры для других участников исторического процесса (территориальных государств и городов). В результате формировалась система все более схожих государств в форме наций-государств. В своем изложении указанных процессов Тилли умело сочетал теоретические положения и исторические данные, не допуская отрыва теоретических моделей от исторических данных, но, прежде всего, пытаясь объяснить исторические данные посредством построения адекватных им теоретических моделей. Такая методика Тилли продолжена и наглядно выражена в его последней работе «Демократия»1. По мнению Тилли, демократизация состоит из ряда взаимосвязанных исторических процессов, которые могут усиливать демократию, а могут запускать логику событий в обратном направлении, то есть приводить к дедемократизации. Для выделения и анализа данных процессов Тилли использует выводы из своей работы о формировании наций-государств в Европе эпохи Модерна. В ходе конкуренции между государствами в военной сфере создаются предпосылки для демократизации из-за потребности правительства в поддержке в обмен на его «обязательства» перед населением. Сети доверия между людьми интегрируются в публичную политику, то есть между гражданами и государством устанавливается доверие. 1 Тилли Ч. Демократия. - М.: Институт общественного проектирования, 2007. 91 Категориальное неравенство снижает свою роль в публичной политике, то есть устанавливается равенство всех перед законом. В тоже время, уничтожаются альтернативные центры насилия, то есть правительство устанавливает реальную монополию на легитимное физическое насилие. Обязательства правительства перед населением существенно увеличиваются в демократических странах, что связано как с внешними, так и с внутренними процессами в демократических странах. Демократии побеждают в историческом противостоянии с недемократическими формами организации власти в нациях-государствах. В результате именно они задают правила игры в конкурентных отношениях между нациями-государствами. Идеи Чарльза Тилли оказали большое влияние на исследования формирования государств в Европе в рамках исторического процесса эпохи Модерна. Важный вклад в развитие идей Тилли внес Ричард Лахман в своей работе «Капиталисты по неволе»1. С точки зрения Лахмана, ключевую роль в логике исторического процесса играли ответы элит на вызовы построения наций-государств. По мнению Лахмана, во Франции сложился «вертикальный абсолютизм», который затруднял выработку адекватной реакции элит, а в Англии сложился «горизонтальный абсолютизм», который позволил элитам сформировать успешный вариант нациигосударства. Английский вариант сочетания капитала и принуждения был наиболее удачным ответом элит на фактические проблемы построения бюрократического государства как нации-государства в условиях конкуренции между государствами. В 90-х годах прошлого века некоторые авторы предложили альтернативные теоретические описания формирования бюрократических государств как наций-государств. В 1994 году Хендрик Спрюйт в своей работе «Суверенное государство и его конкуренты»2 предложил сочетать неоэволюционистский подход с концепцией суверенитета. В несколько эклектичной манере Спрюйт предположил, что Франция первой сформировала суверенное государство, что позволило ей, вместе с Англией, выиграть в эволюционном системном отборе у городов и союзов городов. Данные конкурирующие «виды» (в биологическом смысле) появились вследствие различных конфигураций союзов между монархами, аристократией, бюргерами и церковью. Данная работа является попыткой спасти эволюционный подход как альтернативу историко-социологическому подходу Чарльза Тилли. Для Спрюйта ключевой страной оказывается Франция, поскольку именно Франция сформулировала концепцию суверенитета и использовала ее как конкурентное преимущество. Данный тезис прямо 1 Лахман Р. Капиталисты по неволе. – М.: Территория будущего, 2010. Spruyt H. The Sovereign state and its competitors. – Princeton: Princeton university press, 1994. 2 92 опровергается выводами Ричарда Лахмана, который показал фактические конкурентные преимущества Англии. Исторические данные также слабо согласуются с эволюционным подходом Спрюйта. Фактически Франция довольно ограничено побеждала в конкуренции с другими видами государственности, и во Франции не было союза между королем и бюргерами, который Спрюйт считает основой формирования суверенного государства. Как и многим другим эволюционным подходам к объяснению исторической динамики, подходу Хендрика Спюйта не удается освободиться от подгонки исторических данных под эволюционный схематизм. В 1997 году американский социолог Томас Эртман в своей работе «Рождение Левиафана: образование государств и режимов в средневековой и раннемодерной Европе»1 предложил еще одну версию образования современных государств на базе синтеза идей Отто Хинце с более поздними достижениями исторической социологии. По мнению Эртмана и в духе идей Хинце, ключевую роль в формировании государств в Европе сыграла геополитическая конкуренция между государствами. В своей работе Эртман предлагает два измерения государственности: тип политического режима и характер государственной инфраструктуры (возможностей по административному управлению государством). Тип политического режима выводится Эртманом из особенностей местного управления, которое могло носить централизованный административный характер или осуществляться местными элитами. Участие местных элит в управлении вело к формированию двухпалатных ассамблей по типу английского парламента, которые в долгосрочном плане могли привести к формированию конституционного политического режима. А в случае наличия централизованной административной организации местного управления, как правило, создавались трехкуриальные ассамблеи по типу французских Генеральных штатов, которые в долгосрочном плане, по причине отсутствия поддержки на уровне местного управления, вынуждены были уступать власть абсолютистскому политическому режиму. Государственная инфраструктура, как полагает Эртман, зависела от исторического момента времени включения государства в геополитическую конкуренцию. Для более ранних участников геополитической конкуренции было характерно формирование «патримониальной инфраструктуры» управления, а для более поздних участников характерно формирование более совершенной, «бюрократической инфраструктуры» управления. Что дает четыре «идеальных типа» в типологии государств в Европе эпохи Модерна: патримониально-абсолютистские государства, патримониально-конституционные государства, бюрократическо-абсолютистские государства и бюрократическо-конституционные государства. Особую роль сыграл английский 1 Ertman T. Birth of the Leviathan. – Cambridge: Cambridge university press, 1997. 93 парламент, который позволил совершить в Англии уникальную трансформацию патримониально-конституционного типа государства в бюрократическо-конституционный тип государства. Важным достоинством теоретико-исторического подход Эртмана является относительно детальное рассмотрение политической истории Венгрии и Польши, как примеров патримониально-конституционного типа государств. Но, несмотря на некоторую ценность предложенной Эртманом типологии государств в Европе, она имеет сомнительные исторические основания, носит упрощенный и умозрительный характер. Например, в соответствии с анализом исторических данных Николасам Хеншеллом в работе «Миф Абсолютизма»1, практически все типы государственного устройства Европы эпохи Модерна представляли собой разновидности патримониально-конституционного типа в типологии Томаса Эртмана. Довольно часто они трансформировались в бюрократическо-конституционный тип государства, который, собственно, является ведущим типом государственного режима в современных бюрократических государствах как нациях-государствах. Но возможность существование абсолютистских политических режимов Хеншелл убедительно отвергает. А, по мнению Эртмана, именно патримониально-абсолютистский тип политического режима являлся наиболее распространенным в государствах Европы эпохи Модерна. Аргументация Хеншелла также отвергает принципиальное различение политического режима Англии и Франции, которое вводит Ричард Лахман в своем различении «горизонтального абсолютизма» и «вертикального абсолютизма». Можно согласиться лишь с предложенным Эртманом различением патримониального и бюрократического типов инфраструктуры государственного управления. Данное различение удачно развивает линию Вебера-Манна по различению «возможностей» государства в рамках «инфраструктурной власти». Как показала в работе «Формирование института государственной службы во Франции XIII-XV веков»2 российский историк С.К. Цатурова, реальное соотношение патримониального и бюрократического способов организации государственной службы носило сложносоставной характер. Не смотря на действительно патримониальную основу государственной службы во Франции позднего Средневековья, она (государственная служба) имела и ярко выраженные элементы бюрократического государственного устройства. Свой исторический анализ Цатурова строит на продуктивном использовании социологической методологии Пьера Бурдъё. 1 Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. – СПб.: Алетейя, 2003. 2 Цатурова С.К. Формирование института государственной службы во Франции XIIIXV веков. – М.: Наука, 2012. 94 Сам Бурдьё, как и Стейн Роккан, не успел написать полноценную монографию с изложением своих представлений о формировании современного государства. Но успел написать две статьи на данную тему: «Дух государства: генезис и структура бюрократического поля» в 1993 году1 и «От «королевского Дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля» в 1997 году2. Достоинство подхода Пьера Бурдьё заключается в обоснованности его макросоциологических рассуждений о государстве детально разработанной концепцией микросоциологии индивидуального поведения. Деятельность по созданию государства им понимается как деятельность отдельных «агентов» с определенным набором ресурсов и с определенным способом восприятия/конструирования социальной реальности. По мнению Пьера Бурдьё, мы можем поставить под сомнение наше обыденное восприятие социальной реальности государств, и того государства, в котором мы проживаем, только посредством исследования исторических путей формирования государства. Обращение к истории позволяет увидеть относительность и «молодость» современного бюрократического государства. Формирование современного бюрократического государства сопровождалось усилением роли возможностей бюрократии в современных государствах-обществах. Данный процесс Бурдьё анализирует как процесс накопления различных капиталов. Прежде всего, речь у Бурдьё идет о накоплении капитала физического насилия («принуждения» по Тилли), но данный капитал, для своего формирования, требует накопления экономического капитала. Кроме того, происходит накопление информационного капитала, который позволяет государству создавать национальную культуру и использовать ее для усиления власти государства в лице своих чиновников, осуществлять информационный контроль над своими согражданами. Символический капитал позволяет государству выступать привлекательным и справедливым явлением на повседневном уровне, воздействовать на эмоциональное восприятие граждан государства. Особой формой символического капитала, по мнению Бурдьё, выступает юридический капитал, то есть капитал доверия к решениям государственного суда, капитал легитимности государственных правовых норм. Как отмечает Бурдьё, большинство исследователей формирования государства эпохи Модерна проходят мимо феномена символического капитала, относя его к социальным реалиям других капиталов (физического насилия и информационного капитала). Но юридический 1 Бурдьё П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля. //Социология социального пространства. – СПб.: Алетейя, 2007. 2 Бурдьё П. От «королевского дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля. // Социология социального пространства. – СПб.: Алетейя, 2007. 95 капитал королей Франции сыграл большую роль в их способности создать централизованное государство. После окончания процесса концентрации указанных капиталов в руках чиновников государства, чиновники приобрели огромную роль в управлении современным обществом, превратившись в «государственную знать». Во второй статье Пьер Бурдьё обращает внимание на важность различения династической стадии формирования бюрократического государства и стадии собственно бюрократического государства. «Династическое государство» является более удачным понятием по сравнению с понятием «абсолютизм», поскольку подчеркивает важность королевского «Дома» в процессах осуществления королевской власти. Логика королевского «Дома» предполагает ориентацию на интересы королевской семьи, династии, связанной с отношениями родства, в противоположность постепенной формализации отношений внутри бюрократии. Процесс формирования бюрократического государства, как показывает Пьер Бурдьё, был одновременно процессом разложения династического государства, отказом от логики королевского «Дома». Внутренние противоречия патримониального правления порождали импульсы бюрократизации, то есть опору на людей, внешних по отношению к королевскому «Дому». Слуги королевского «Дома» постепенно и противоречиво становились его хозяевами. Оборотной стороной бюрократического правления было снижение роли монарха и его «Дома» в процессах управления. Фактически, Бурдьё рассказывает историю перехода от правления королевского «Дома» к современному правлению бюрократии. Именно бюрократия сформировала «бюрократическое поле», то есть поле бюрократической борьбы, посредством которой осуществляется управление современным государством. Именно бюрократия присвоила себе те капиталы, которые были мобилизованы государством в процессе его усиления с конца Средних веков до нашего времени. Таким образом, подход Пьера Бурдьё позволяет связать макросоциальные процессы формирования конкуренции между нациями-государствами с микросоциальными процессами перехода власти и других благ от королевского «Дома» к профессиональным чиновникам, которые получают власть и деньги в силу занимаемой позиции в аппарате управления современным государством. Данный подход позволяет связать исторические исследования форм государственности с анализом современного государственного управления в рамках теории организаций (государства как бюрократической организации, организации организаций в рамках отдельной страны). Прежде всего, с подходом Питера Эванса и его коллег по изучению роли современной бюрократии в обеспечении успешности конкуренции отдельных государств. В рамках подхода Пьера Бурдьё можно гово- 96 рить о недостаточном разложении патримониального правления в современной России. В современной России все еще продолжается борьба за создание современного бюрократического государства с логикой «Дома» (или «семьи» и «друзей» правителя). В начале XXI века продолжает сохранятся интерес к анализу исторических форм государственности в духе синтеза идей Маркса и Вебера. В тоже время обозначилась тенденция выделения либо идей Маркса, либо идей Вебера в качестве ведущей основы для синтеза достижений исторической социологии. В своей работе «Дисциплинарная революция: Кальвинизм и возвышение государства в Европе эпохи раннего Модерна»1 Филипп Горски предложил совместить теоретические перспективы Макса Вебера и Мишеля Фуко. По мнению Горски, в основе процессов формирования современных государств лежал феномен дисциплинарной революции, известный по историческим примерам Нидерландов и Пруссии. Как отмечает Горски, в данных странах у власти находились кальвинистские элиты, что позволяет возвратиться к тезису Макса Вебера о ключевой роли Кальвинизма в формировании капитализма, но также и дисциплинарного государства. Кальвинистские истоки дисциплинарной революции позволяют сделать акцент на ключевой роли религиозной динамики в формировании современных государств, то есть существенно модифицировать исходный тезис Макса Вебера в сторону изучения динамики повышения контроля власти за деятельностью населения государства. Конфессиональная идентичность и конфессиональный конфликт в Европе раннего Модерна запустили не только геополитическое и военное соперничество между государствами, но также позволили использовать Кальвинизм как ресурс в осуществлении дисциплинарной революции в условиях ожесточенного соперничества между государствами. Именно Кальвинизм, по мнению Филиппа Горски, позволил осуществлять социальную дисциплину, то есть то усиление власти государства, которое находилось в центре исследований Мишеля Фуко. Подход Горски направлен на актуализацию ключевых идей Макса Вебера, с учетом последующих достижений исторической социологии. В своей работе Филипп Горски отводит ключевую роль религиозному фактору в трансформации идеологической власти государства, то есть находиться в рамках теоретических представлений последователей Вебера, но не последователей Маркса. В противоположность актуализации идей Вебера у Горски, Бенно Тешке в своей работе «Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание 1 Gorski P.S. The Disciplinary Revolution. – Chicago: Chicago university press, 2003. 97 современных международных отношений»1 предлагает актуализацию идей Маркса и его последователей в споре с ориентированной на Вебера исторической социологией. Опираясь на работы Перри Андерсона и своего учителя Джастина Розенберга, Бенно Тешке предложил новую интерпретацию системы международных отношений, как системы построенной на отношениях собственности и классовых конфликтах. Хотя Тешке начинает свою работу с критики неореализма в исследованиях международных отношений и выступает за исторический подход к объяснению международных отношений, фактически его главными теоретическими соперниками в данной работе выступают такие последователи Вебера как Майкл Манн и Томас Эртман. По мнению Тешке, необходимо понимать переход от феодальных отношений к системе наций-государств как переход от феодальных отношений собственности к капиталистическим отношениям собственности. Иначе говоря, государство и геополитическое соперничество между государствами необходимо вписать в структуру классовых отношений в духе работ Перри Андерсона. По мнению учителя Бенно Тешке, английского международника-марксиста Джастина Розенберга, существовал «структурный разрыв» между феодальной системой государств и капиталистической системой государств, сосуществующей вместе с международным гражданским обществом. Соглашаясь с Розенбергом в том, что геополитические системы зависят от структур общественного производства и воспроизводства, Тешке высказывает сомнения в существовании «структурного разрыва» между феодальной геополитикой и капиталистической геополитикой. По мнению Тешке, имел место постепенный процесс перехода от феодализма к капитализму на уровне системы геополитической конкуренции. Проведя критику конкурирующих теоретических парадигм, Бенно Тешке предложил свою теоретическую реконструкцию абсолютизма, которая в целом находится в русле идей Перри Андерсона, но учитывает последующие достижения исторической социологии в области изучения абсолютистского государства. Исходя из анализа абсолютизма и меркантилизма, Тешке приходит к выводу о ключевой роли Англии, которая сумела стать первым капиталистическим государством в Европе после перехода власти к английскому парламенту в результате событий 1688 года. Но система абсолютистских государств оставалась системой династических интересов, что вынуждало Англию участвовать в династических войнах. Как доказывает Тешке, в данных династических войнах Англия уже преследовала цели буржуазного государства и тянула всю систему династических государств к формированию сис1 Тешке Б. Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2011. 98 темы капиталистических государств. Иначе говоря, Тешке настаивает на ключевой роли внутренних факторов, то есть классовых конфликтов и отношений собственности, в запуске процессов формирования капиталистической геополитической системы государств. В заключение своей работы Бенно Тешке пишет о диалектике международных отношений как диалектике отношений собственности и классовой борьбы на уровне обществ, организованных в виде государств. И выступает против неореалистического сужения проблематики международных отношений до борьбы за власть между гомогенными государствами. Достоинством подхода Бенно Тешке является его последовательное развитие идей Перри Андерсона применительно к анализу истории международных отношений. В своей работе Тешке умело указал на слабые стороны теоретических парадигм последователей Вебера в понимании современного государства. В частности, подверг их справедливой критике за сосредоточенность на элите в ущерб необходимому анализу положения подчиненных классов. В тоже время, зависимость от идей Перри Андерсона и критическое отношение к последователям Вебера не позволяют Бенно Тешке отразить в своем теоретическом синтезе те темы, в которых традиционно силен анализ последователей Вебера. За пределами внимания Бенно Тешке оказалась вся проблематика Филиппа Горски. Кроме того, Тешке слабо учитывает организационные последствия динамики государств в духе Чарльза Тилли. Сходство Англии и Франции было вполне реальным с точки зрения сочетания капитала и принуждения, Англия вовсе не была страной богатой капиталом, как следует из ее интерпретации в качестве первой буржуазной страны. За пределами внимания Бенно Тешке оказалась Голландия, которая очень проблематично вписывается в его линейную схему движения к капиталистической геополитической системе государств. Акцент исключительно на идеях последователей Маркса в исторической социологии, безусловно, снижает нашу способность сформировать полное понимание процессов формирования сообщества нацийгосударств в Европе эпохи Модерна. В данном плане работа Бенно Тешке удачно и необходимо дополняется работой Филиппа Горски. Таким образом, представляется очевидным, что анализ процессов формирования сообщества наций-государств в Европе эпохи Модерна необходимо вести на уровне синтеза достижений последователей Маркса и последователей Вебера в исторической социологии (с дополнением данного синтеза идеями последователей Дюркгейма). И необходимо еще раз указать на принципиальную важность учета уровня отдельного человека в процессах формирования современных государств, что в теоретическом плане позволяет сделать подход Пьера Бурдьё (и его состыковки с макросоциальными исследованиями Майкла Манна, Томаса Эртмана и Бенно 99 Тешке) и эмпирические работы историков (которые традиционно чувствительны к человеческому измерению политической истории государства). 3.4. Теория организаций и административная рациональность государства в истории В своей работе 2002 года «Война и государство в Европе раннего Модерна»1 шведский историк Ян Глете предложил объединить данные истории и исторической социологии относительно формирования государства с достижениями теории организации и менеджмента. Вводя понятие «военно-фискального государства», Ян Глете предлагает понимать государство раннего Модерна как «комплексную организацию», используя термин теоретика организаций и менеджмента Чарльза Перроу. Ценность предложений Глете состоит в их обоснованности материалом исторического исследования формирования «военно-фискального государства» в Испании, Голландии и Швеции. Хотя Ян Глете специализировался на исследованиях военно-морской истории и примыкал к историкамтеоретикам «военной революции», он предлагает более взвешенный подход к значению военных инноваций, указывая на ключевую роль организационного фактора в осуществлении «военной революции» в смысле Майкла Робертса2. Иначе говоря, Глете существенно расширяет понимание феномена «военной революции» до диалектики военных технологий и военных организационных структур. Основное понятие Яна Глете - «военно-фискальное государство», является конкурирующим по отношению к понятию «военнобюрократического абсолютизма» сторонника теории «военной революции» Брайна Даунинга3. Указанное понятие Брайна Даунинга является исторически неудачным, поскольку предполагает укрепление абсолютизма в результате «военной революции», тогда как по данным Яна Глете, создание эффективных постоянных армий и военно-морских флотов вполне сочеталось с сохранением элементов конституционализма в Голландии. Исходный тезис Брайна Даунинга необходимо скорректировать с учетом перспективы теории организаций и менеджмента, поскольку усиление абсолютизма было связано не с «военной революцией» как таковой, а с организационными предпосылками «военной революции» и с организационными формами адаптации к ее последствиям. 1 Glete J. War and the State in Early Modern Europe. - London: Routledge, 2002. Нефедов С.А. Война и общество. – М.: ИД «Территория будущего», 2008. – с. 23-29 3 Downing B. M. The Military Revolution and Political Change. – Princeton: Princeton university press, 1992. 2 100 Как демонстрирует на основе исторических данных Ян Глете, созданием постоянной армии и флота было, прежде всего, созданием новой формы организации государственной власти, которая адаптировалась к существующим формам политического правления. Иначе говоря, «военнофискальное государство» сложилось в монархической Испании и в республиканской Голландии относительно автономно от политической власти в данных государствах, в результате организационной реакции на технологические вызовы военной конкуренции между государствами. Отсюда акцент на исследованиях в области теории организаций и менеджмента. По всей видимости, на подобную теоретическую перспективу интерпретации исторических данных Яна Глета натолкнула его специализация на истории организации военно-морского флота, где технологические аспекты играли более существенную роль по сравнению с проблемами создания постоянной армии. Создание постоянной армии в большей степени опиралось на существовавшие организационные традиции (например, на превращении дворянства в офицеров новой постоянной армии). Акцент на теории организаций и менеджменте позволил Яну Глете по новому взглянуть на исторический материал формирования государства в эпоху раннего Модерна, более четко увязать проблематику военнотехнических изменений («военной революции») в военной конкуренции между государствами с организационными инновациями в виде создания «военно-фискального государства». В своих исследованиях Ян Глете использует два подхода в рамках теории организаций. В духе подхода школы «транзакционных издержек» Ян Глете обращает внимание на соотношение рынка и государственной организации в формировании постоянных армии и флота, что является важной корректировкой тезиса о преобладающей роли стратегии в данных процессах. И объясняет усиление роли государства и стратегического мышления как эффект экономии на «транзакционных издержках» в духе Дугласа Норта (хотя рынок продолжал играть значительную роль в процессах создания регулярных армии и военно-морского флота). В рамках «ресурсного» подхода в теории организаций, ссылаясь на работу Эдит Пенроуз «Теория роста фирмы», в которой рост фирмы увязывается с накоплением специфических для данной фирмы ресурсов, Ян Глете предложил анализировать рост «военнофискального государства» как процесс накопления специфических «рутин» в области сбора налогов и в управлении постоянными армией и военно-морским флотом. В своей последней, посмертно опубликованной работе «Шведская морская администрация, 1521-1721»1, Ян Глете пишет о формировании способностей или возможностей (capabilities) в морской администрации Швеции, используя подход школы «обучающей организа1 Glete J. Swedish Naval Administration 1521-1721. – Leiden-Boston: Brill, 2010. 101 ции» в теории организаций. Хотя Ян Глете пишет о формировании способностей/возможностей организации, фактически речь у него идет о формировании «динамических способностей /возможностей» государства в Швеции (подробней о «динамических способностях /возможностях государства» см. в работе Л.В. Сморгунова1). Рост «военно-фискального государства» шел за счет процесса «обучения» в условиях конкуренции с другими государствами. В ходе данного роста государство в Швеции формировало «способности/возможности» в области управления регулярной армией и военно-морским флотом. Направление исследований, предложенное Яном Глете, особенно перспективно для анализа формирования «военно-фискального государства» в России эпохи Петра Великого. Именно в России данный процесс носил особенно яркий, «революционный» характер и сопровождался грандиозными изменениями «способностей/возможностей» государства в России. Анализ реформ Петра Великого в рамках подхода теории организаций и менеджмента представляется более продуктивной альтернативой изучению «модернизации России» в эпоху Петра Великого, поскольку фактически реформы Петра Великого, прежде всего, касались организации постоянной армии и военно-морского флота2. В целом исследования Яна Глете, указывая на важность соединения исторических исследований с исследованиями в области теории организаций и менеджмента, вместе с идеями Энтони Гидденса о ключевой роли феномена наций-государств в формировании «общества» и национализма, являются важным историческим и теоретическим аргументом в пользу необходимости коррекции представлений Юргена Хабермаса о соотношении систем стратегического действия и жизненного мира. Государство как организация порождает системные эффекты, которые дают эмпирические основания говорить о политической и экономической системах, но фактически взаимодействуют государство как организация и жизненный мир в рамках данной организации, то есть в границах нации-государства. Работы Яна Глете позволяют связать исторические исследования формирования государств эпохи Модерна как организаций с исследованиями государственного управления в современных бюрократических государствах, то есть существенно расширяют исследования Энтони Гидденса. Существенным недостатком подхода Яна Глете является некритичное использование в нем теории организаций, которую необходимо корректировать с учетом работ Мишеля Фуко и Энтони Гидденса3. В оправ1 Сморгунов Л.В. В поисках управляемости: Концепции и трансформации государственного управления в XXI веке. – СПб.: Из-во СПбГУ, 2012. 2 Бушкович П. Петр Великий: борьба за власть (1671-1725). – СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. 3 Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал УРСС, 2005. 102 дание Яна Глете следует отметить, что подобное «восторженное» восприятие теории организаций и менеджмента характерно для значительного числа исследований государственного управления. Особенно, подобное восприятие теории организаций и менеджмента характерно для сторонников «Нового государственного менеджмента», которые предлагают использовать наработки теории организаций и менеджмента для дебюрократизации современного государственного управления1. Здесь необходимо отметить, что государственное управление и менеджмент долгое время развивались независимо друг от друга, как два различных подхода к управлению в организациях. В последнее время происходит постепенный синтез данных двух подходов. Одним направлением такого синтеза стали исследования роли лидерства в государственных и коммерческих организациях, попытки создать общую теорию лидерства2. Другое направление такого синтеза связано с идеями «нового публичного менеджмента». Но идеи «нового публичного менеджмента» трудно признать успешными, по причине слабых результатов в области борьбы с бюрократизацией управления. Наоборот, возможно, это менеджменту следует научиться сокращать роль бюрократии в управлении у традиционного государственного управления, как об этом пишут некоторые представители менеджмента3. Чувствительность исследований государства к теории организаций и менеджменту в США во много связана с более значительной ролью, которую играют представители менеджмента и экономики в государственном управлении, по сравнению с представителями политической науки и социологии. Но теоретические основы социологических исследований государства и теории организаций являются общими. В формировании теории организаций большую роль сыграл американский политолог и экономист Герберт Саймон. В своей работе «Организации»4, написанной в соавторстве с Джеймсом Марчем, Герберт Саймон выделил в качестве одного из основоположников теории организаций Макса Вебера, наряду с профессиональным менеджером Честером Бернардом. Теория бюрократии Макса Вебера соединяет исследования управления государством с исследованиями в рамках теории организаций. И не случайно многие исследователи в рамках теории организаций выхо1 Оболонский А.В. Кризис бюрократического государства. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2011. 2 Келлерман Б. Обновленное лидерство: политика и бизнес. – Новосибирск: «Тренды», 2005. 3 Клок К. Голдсмит Дж. Конец менеджмента. СПб.: Питер, 2004. 4 March J. G. Simon H.A. Organizations. – New York: John Wiley and Sons, Inc., 1967 (1958). 103 дят на понимания государства как организации организаций. Соавтор Саймона Джеймс Марч написал вместе с Йоханом Ольсоном известную работу «Переоткрывая институты»1, в которой предложили использовать теорию организаций и менеджмента для осмысления политической жизни и процессов управления демократическим государством. Важным развитием идей Вебера в области теории организаций стала концепция «институционального изоморфизма» Пола Димаджио и Уолтера Пауэлла2. Согласно данной концепции государство навязывает свои организационные формы всем организациям в своем «организационном поле». Идеи Мишеля Фуко и Энтони Гидденса о роли «надзора» в управлении государствами и коммерческими организациями также являются важным вкладом в понимания бюрократических организаций в духе Вебера в рамках теории организаций и менеджмента. Современная экономическая социология все больше сосредотачивает свое внимание на роли государства как организации в «социальном конструировании» рынка и рыночных отношений на своей территории и между государствами3. Данные исследования созвучны исследованиям роли государства в создании постоянной армии и военно-морского флота. Относительно недавно Френсис Фукуяма предложил обзор исследований государства как организации в своей работе «Сильное государство»4. Данный обзор отличается как раз «восторженностью» по отношению к теории организаций и менеджменту, в нем полностью отсутствуют ссылки на работы Мишеля Фуко и Энтони Гидденса, то есть на критическую теорию организаций, слабо представлены исторические исследования формирования наций-государств. Но, данный обзор дает относительно полное представление об исследованиях современных государств в рамках теории организаций и менеджмента. В своем обзоре Фукуяма рассмотрел и ряд более традиционных тем политической науки, связанных проблемой легитимности «сильного государства» и его признания международным сообществом, то есть рассмотрел классическую проблематику Макса Вебера и его последователей. По мнению Френсиса Фукуямы, построение «сильного государства» на основе достижений теории организаций и менеджмента, с учетом необходимости их дополнения другими подходами, является главной задачей исследователей государства. 1 March J. G. Olsen J. The new institutionalism. Organizational factors in political life. // American political science review 78 (3) (September 1984) – pp. 734-749. 2 Димаджио П.Дж. Пауэлл У.У. Еще раз о «железной клетке»: институциональный изоморфизм и коллективная рациональность в организационных полях. // Клемена Т.Н. Теория организаций: хрестоматия. – СПб.: Изд-во «Высшая школа менеджмента», 2010. – с. 335-366. 3 Флигстин Н. Архитектура рынков. М.: ИД «ВШЭ», 2013. 4 Фукуяма Ф. Сильное государство. М.: АСТ, 2006. 104 В рамках альтернативных попыток решения вышеуказанной задачи, необходимо выделить подход Питера Эванса, который ориентирован на развития классических идей Макса Вебера о бюрократии1. В отличие от Фукуямы, Питер Эванс достаточно скептически относится к достижениям «нового публичного менеджмента» и полагает, что построение сильного государства должно базироваться на создании эффективной бюрократии, ориентированной на интересы местного бизнеса, то есть выступает за копирование странами третьего мира «идеального типа» государства в Европе. Выступает за копирование сложившейся в Европе эпохи Модерна относительной автономии государственной бюрократии2. В сущности, Питер Эванс и его соавторы принадлежат к сторонникам синтеза идей Маркса и Вебера, и являются сторонниками марксистских идей об автономной сущности государства, но осуществляют данный синтез в виде исследования положительных сторон традиционной формальной бюрократической организации в духе Макса Вебера. В целом Питер Эванс положительно оценивает современное бюрократическое государство и его относительную автономию от капитализма, что позволяет отнести его позицию к критическим позициям по отношению к «новому публичному менеджменту» (направленному как раз на борьбу с относительной автономией государственной бюрократии от капитализма). В отличие от Питера Эванса и его соавторов, последователь Юргена Хабермаса, немецкий социолог Клаус Оффе отмечает противоречивость формальной бюрократической организации с точки зрения рациональности административного действия3. По мнению Оффе, это находит свое эмпирическое отражение в спорах по поводу соотношения «политики» и «администрирования» в государственном управлении. Относительная автономия формальной бюрократической организации от своего жизненного мира порождает противоречия между административным действием, направленным на интересы жизненного мира граждан государства, и административным действием, направленным на цели бюрократической организации. Можно предположить, что между «военно-фискальным государством» как организацией и жизненным миром его граждан должен существовать определенный баланс, который был нарушен в результате возрастания сложности го1 Evans P. Embedded Autonomy: State and Industrial Transformation. – Princeton: Princeton university press, 1995. 2 Эванс П. Раух Дж. Э. Бюрократия и экономический рост: межстрановый анализ воздействия «веберианизации» государственного аппарата на экономический рост.//Радаев В.В. Добрякова М. С. Анализ рынков в современной экономической социологии. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2008. – с.341-370. 3 Offe C. The Divergent Rationalities of Administrative Action. // Disorganized Capitalism: Contemporary Transformations of Work and Politics. – Cambridge (Mass.): The MIT press, 1985. – pp. 300-316. 105 сударства как бюрократической организации, что ведет к превращению его граждан в клиентов бюрократической организации. В своей работе «Квинтэссенция решения»1 Грэм Аллисон попытался решить указанные проблемы за счет сужения рамок анализа до процесса принятия решений в одном «историческом эпизоде» (если воспользоваться термином Энтони Гиддеса), а именно в период Карибского кризиса 1962 года. Подобное сужение проблематики бюрократической рациональности до детального анализа проявлений рациональности в процессе принятия стратегических политических решений позволило Грэму Аллисону предложить исторически обоснованное теоретическое рассмотрение трех моделей интерпретации принятия управленческих решений. На данной основе он выделяет три модели: «рационального игрока», «организационного поведения» и «правительственной политики». От первой модели к третьей модели происходит увеличение факторов, принимаемых во внимание в процессе анализа. Первая модель трактует процесс выработки стратегического решения как деятельность рационального игрока (в духе теории «рационального выбора» и близко к пониманию стратегической рациональности у Юргена Хабермаса). Данная модель, по мнению Грэма Аллисона, является наиболее простой и наиболее часто используемой при анализе процессов управления. Вторая модель добавляет фактор организационного поведения и строится на достижениях теории организаций. В данной модели принятие решений трактуется как следование шаблонам организации, в данном случае, организации американского правительства. В модели «организационного поведения» реализуются аналитические возможности теории организаций, в том числе представления о сложностях формирования организационных «способностей/возможностей». Третья модель, по сути, представляет собой соединение двух первых моделей, поскольку отдельные игроки в рамках организации могут вести себя как рациональные игроки. Потенциально, третья модель допускает и более широкое толкование «правительственной политики» как синтеза стратегических расчетов и усилий по достижению взаимопонимания. Иными словами, модель «правительственной политики» допустимо толковать в духе коммуникативной рациональности, с учетом критических замечаний Клауса Оффе о различных критериях рациональности административных действия. Можно говорить о том, что подходы в рамках теории организаций и менеджмента дополняют наше понимание природы рациональности в государственном управлении и показывают недостаточность трактовки данной рациональности только как стратегической рациональности ключевых игроков. Проблематика теории организаций и менеджмента позволяет по1 Аллисон Г. Зеликов Ф. Квинтэссенция решения. – М.: УРСС, 2011. 106 нимать государство не только как организацию, но как протоорганизацию (организацию организаций в духе «институционального изоморфизма»). Феномен коммуникативной рациональности является важным не только для государства как организации, но и, возможно, для любых организаций, которые изучаются в рамках проблематики теории организаций и менеджмента. 3.5. Демократия в рамках нации-государства как результат диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в истории государственного управления В феномене «нации-государства» более сложным элементом справедливо полагают идею «нации» (и исследования национализма). Национализм как реальность и идеология является серьезной научной проблемой и сферой многочисленных исследований. В рамках данной работы национализм исследуется как социальный контекст, в котором существуют отдельные нации-государства, что является лишь одним из возможных подходов к пониманию национализма1. По мнению Энтони Смита2, указанный подход к национализму связан с «модернизмом» в трактовке национализма. Исследования демократии, как и исследования национализма, включают в себя большой спектр теорий и исследовательских подходов. Из всего многообразия исследовательских подходов к демократии в данном параграфе акцент будет сделан на исторических подходах к демократии как способу управления бюрократическим государством. Полное рассмотрение исследований национализма и исследований демократии требует написать две отдельные книги, в данной работе национализм и демократия рассматриваются лишь как социальный контекст бюрократического государства, который как раз и предполагает обращение к коммуникативной рациональности для успешного теоретического описания своего взаимодействия с бюрократическим государством. Именно феномен «нации-государства» и феномен «демократии» оправдывают, на мой взгляд, ценность теории коммуникативной рациональности государства для исследований формирования и современного существования бюрократического государства. Фактически, речь идет о трех различных, но взаимосвязанных исторических процессах. В перспективе стратегической рациональности относительно успешно возможно описать и проанализировать исторический процесс формирования бюрократиче1 2 Ноженко М. Национальное государство в Европе. – СПб.: Норма, 2007. Смит Э. Национализм и модернизм. – М.: Праксис, 2004. 107 ского государства. Исторический процесс формирования нации-государства и национализма требует более сложного анализа и труднее поддается осмыслению из перспективы стратегической рациональности. На данные сложности обращает внимание Энтони Смит в своих критических замечаниях по отношению к «модернизму»1. Переход к демократии как исторический процесс так же, как мне представляется, создает сложности в теоретическом понимании, если анализировать его из перспективы стратегической рациональности. В данном смысле, более последовательной представляется позиция Мишеля Фуко и его последователей, которые ставили под сомнение реальность «демократии», полагая ее лишь «ширмой» для бюрократического управления. В одних государствах демократия предшествовала формированию нации-государства или сочеталась с отсутствием нации-государства, такие случаи исследовал А. Лейпхарт2. В других государствах демократия формировалась в условиях уже существующих наций-государств. Но идея «демократии», которая была сформулирована в Античности, безусловно, более раннее явление, чем феномен «нациигосударства». Поэтому анализ трансформации бюрократического государства в демократическое государство в рамках нации-государства имеет смысл все же начать с анализа формирования современной либеральной демократии. Фундаментальные работы по теории демократии «Пересмотр демократической теории» Джованни Сартори3 и «Демократия и ее критики» Роберта Даля4 представляют собой сочетание философско-теоретического и эмпирико-социологического рассмотрения демократии. Причем работа Роберта Даля направлена на приоритет философско-теоретического рассмотрения демократии, а Джованни Сартори более внимательно относится к эмпирико-социологическим данным в построении теории демократии. В ранее рассмотренной работе Дэвида Хелда «Модели демократии» показано не только многообразие теоретических интерпретаций эмпирических демократий, но и определенное противоречие между философскотеоретическим и эмпирико-социологическим рассмотрением феномена демократии. Данные тенденции были продолжены в последующих работах по теории демократии. На философско-теоретическом уровне спор между сторонниками Мишеля Фуко и сторонниками Юргена Хабермаса еще далек от своего окончательного завершения. На эмпирико-социологическом уровне ранее рассмотренная работа Чарльза Тилли «Демократия» представляется существенным прорывом в нашем понимании реально сущест1 Смит Э. Национализм и модернизм. – М.: Праксис, 2004. – с.55-57. Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. – М.: Аспект пресс, 1997. 3 Sartori G. The Theory of Democracy revisited. – Chatham: Chatham House Publishers, 1987. 4 Даль Р. Демократия и ее критики. – М.: РОССПЭН, 2003. 2 108 вующих демократий. Другим важным достижением на эмпирикосоциологическом уровне исследований демократии представляется отождествление современной либеральной демократии с «порядком открытого доступа» в работе Дугласа Норта и соавторов1. Данные работы исходят из реальности существования демократии как способа управления бюрократическом государством, то есть могут рассматриваться как аргументы в пользу позиции Юргена Хабермаса, в его споре с позицией Мишеля Фуко. Сомнения в реальности демократии на эмпирико-социологическом уровне изложил в своей работе «Демократия и сложность»2 итальянский исследователь Данило Дзоло. В данной работе Дзоло предстает последователем Никласа Лумана, можно отметить, также влияние на него идей Энтони Гидденса, а посредством Гидденса и идей Мишеля Фуко. В своей работе Данило Дзоло указывает на ключевую роль СМИ в недействительности демократии, что явно противоречит реальному господству бюрократии в бюрократическом государстве в духе Фуко-Гидденса. Как представляется, акцент на недемократическом потенциале СМИ в большей степени указывает на несовершенства демократического процесса и вполне согласуется с пониманием несовершенства демократии в современной демократической теории в духе Роберта Даля, Джованни Сартори и Юргена Хабермаса. Доминирование СМИ в общественных дискуссиях указывает на важность и реальность самих дискуссий, то есть может толковаться как проявление «постдемократии»3, но не в качестве доказательства ведущей роли государственной бюрократии. С другой стороны, Данило Дзоло справедливо отмечает, что монархия более простая и стабильная форма правления по сравнению с демократией. И справедливо критикует Джованни Сартори и Роберта Даля за выведение современной представительной демократии из «Афинской демократии». Современная представительная демократия возникла в результате трансформации принципа репрезентации средневековых монархий в Европе, и по этой причине не имеет никакого отношения к «Афинской демократии». В данном случае «история идей» явно противоречит «истории институтов». Можно уверенно утверждать, что современная либеральная демократия является институциональным усложнением бюрократической монархии. В своей работе «Демократия» Чарльз Тилли различает «потенциал государства» и «демократию», что примерно соответствует различению бюрократического государства и демократического государства. По определению Тилли: «режим можно признать демократическим, если по1 Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. 2 Дзоло Д. Демократия и сложность: реалистический взгляд. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2010. 3 Крауч К. Постдемократия. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2010. 109 литические отношения между гражданами и государством выражены широкими, равноправными, защищенными и взаимообязывающими процедурами обсуждения»1. Данное определение «демократического режима» фактически совпадает с понятием «идеальной речевой ситуацией» у Юргена Хабермаса. Иначе говоря, то, как понимает демократию Тилли, совпадает с тем, что в моей работе понимается под «коммуникативной рациональностью государства». По мнению Чарльза Тилли, для исторического подхода к изучению демократии (в противоположность идеалистическим, структуралистским и инструменталистским подходам) ключевое значение имеют: «межличностное доверие», «категориальное неравенство» и «автономные центры власти». Указанные факторы играют ключевую роль в процессах демократизации и дедемократизации в истории различных государств. Интеграция сетей межличностного доверия в публичную политику делает демократию устойчивой формой принятия решений и защищает демократию как культурную ценность. Категориальное неравенство ведет к дедемократизации и препятствует демократизации. Данное положение является развитием классического тезиса Сеймура Мартина Липсета об экономических предпосылках демократии. Но Тилли существенно модифицирует идеи Липсета, указывая на ключевую роль препятствий для перетекания категориального неравенства в публичную политику. Можно предположить, что социальное государство является естественным результатом демократизации и благоприятно воздействует на публичную политику. Проблематика автономных центров власти развивает классическую тему Макса Вебера о «монополии на легитимное физическое насилие». Демократия зависит от способности бюрократического государства интегрировать автономные центры власти в публичную политику. Фактически демократия означает перевод конфликтов в демократическую форму, в форму рациональных дискуссий, что возможно только в условиях сильного бюрократического государства. Проблематика категориального неравенства и автономных центров власти отсылает к проблеме построения успешного правового государства. Вышеупомянутая работа Дугласа Норта и соавторов «Насилие и социальные порядки» может быть рассмотрена как экономически фундированное доказательство тезиса Хабермаса о «внутренней взаимосвязи правового государства и демократии»2. Для Норта демократия означает, прежде всего, институционализацию «порядков открытого доступа», которые в свою очередь позволяют создавать эффективные коммерческие организации, в том числе современные транснациональные корпорации. Как убе1 2 Тилли Ч. Демократия. - М.: Институт общественного проектирования, 2007, с. 29 Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001. – с.401-415. 110 дительно доказывает Эрнандо де Сото1, действенное правовое государство является необходимой предпосылкой экономического успеха отдельного государства. Предложенное Дугласом Нортом с соавторами различение «естественного государства» и «порядков открытого доступа» также примерно соответствует различению бюрократического государства (основанного на логике стратегической рациональности) и демократического государства (основанного на логике коммуникативной рациональности в условиях бюрократического государства). Таким образом, в работах Чарльза Тилли и Дугласа Норта и соавторов можно найти достаточно серьезные аргументы в пользу «реальности» демократии и ключевой роли правового государства (в противоположность бюрократическому государству) в современном государственном управлении, то есть аргументы в пользу коммуникативной рациональности государства. Формирование наций-государств происходило на базе бюрократического государства, данный тезис убедительно отстаивает Энтони Гидденс2. Не смотря на многочисленные попытки создать убедительную теорию «национализма», данное явление, как и феномен «нации-государства», продолжают оставаться неясными и порождать значительные теоретические споры. В своей работе «Национализм» американский социолог Крэг Калхун3 предложил понимать национализм как «дискурсивную формацию», то есть использовать методологию Мишеля Фуко для разъяснения сложностей в понимании национализма. Кроме того, Крэг Калхун обращает внимание на противоречивые отношения между национализмом и демократией, указывая на необходимость различать данные социальные явления. По мнению Энтони Смита4, все многообразие теорий национализма можно редуцировать до двух больших групп: группа «модернистских теорий» и группа теорий, которые критикуют «модернистские теории». Существенный прорыв в понимании национализма был связан с модернистским пониманием национализма как эффекта нации-государства, в котором ключевую роль играло бюрократическое государство в смысле Макса Вебера. Данная, модернистская точка зрения впервые была сформулирована Эрнестом Геллнером в работе «Нации и национализм»5. По мнению Эрнеста Геллнера нация-государство и национализм стали результатом изменения роли культуры в процессе перехода от «аграрно-письменного общества» к «индустриальному обществу». В ходе указанного перехода появилась потребность в слиянии массовой и элитарной культур, в результате чего и появился «национализм» как единая 1 де Сото Э. Иной путь. – Челябинск: Социум, 2008. Giddens A. Nation-State and Violence. – Cambridge: Polity Press, 1985. 3 Калхун К. Национализм. – М.: Территория будущего, 2006. 4 Смит Э. Национализм и модернизм. – М.: Праксис, 2004. 5 Геллер Э. Нации и национализм. – М.: Прогресс, 1991. 2 111 эгалитарная культура в рамках нации-государства. По данной причине «национализм» требует совпадения национальных и государственных границ. В своей работе «Нация-государство и насилие» Энтони Гидденс отводит ключевую роль в процессах формирования национализма социальным механизмам «надзора» (термин теории Мишеля Фуко) со стороны государства. В частности, усиление «надзора» привело к созданию четких государственных границ, а рефлексия над четкими государственными границами и породила «национализм» как феномен массовой психологии. Ученик Эрнеста Геллнера Энтони Смит собрал и систематизировал критику «модернизма». Данная критика полагает, что «национализм» имел этнические истоки и существовал еще до появления наций-государств в Европе. Хотя большинство критиков «модернизма» согласны с ключевой ролью бюрократического государства в Европе для формирования современной версии «национализма», авторы антимодернистских теорий в различной степени акцентируют внимание на важности более ранних этнических истоков (в различных версиях биологических или символических истоков) формирования нацийгосударств в Европе. По мнению Крэга Калхуна, понимание «национализма» как дискурсивной формации позволяет примирить две указанных точки зрения, учесть этнические истоки формирования наций-государств в Европе с логикой изложения Эрнеста Геллнера. Другой теоретический спор касается различения «гражданского национализма» и «этнического национализма». По мнению Роджерса Брубейкера1, данное различение аналитически неудачно и нормативно сомнительно, по его мнению, на данное различение слишком много нагружено. Поэтому Роджерс Брубейкер предлагает использовать понятие «государственно-фреймированного национализма». Если Эрнест Геллнер акцентирует внимание на национализме как эффекте «объективных» процессов, то Бенедикт Андерсон в своей работе «Воображаемые сообщества» акцентирует внимание на «субъективных» эффектах национализма. Можно сказать, что несколько устаревший подход Карла Дойча2, который понимал национализм как эффект социальной мобилизации, распадается на два направления, в зависимости от интереса отдельных ученых или к «объективным» предпосылкам социальной мобилизации, или к «субъективным» последствиям социальной мобилизации. По мнению Бенедикта Андерсона, капитализм формирует социальные предпосылки национализма в виде средств массовой информации и книжного рынка, которые позволяют отдельному человеку полагать себя частью нации как «воображаемого сообщества». Иначе говоря, «печатный капитализм» расширяет культурное окружение отдельного человека до уровня границ нации-государства. Подход Бенедикта Андерсона не отри1 Брубейкер Р. Этничность без групп. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2012. Deutsch K. Nationalism and Social Communication. – New York: John Wiley and Sons, Inc., 1953. 2 112 цает подхода Эрнеста Геллнера, но делает акцент на процессах формирования национального самосознания и на изменениях в процессах восприятия мира в эпоху наций-государств. Данный подход также развивает исследование Эли Кедури в работе «Национализм»1, в котором национализм понимается как следствие развития философии в Европе, которая стала основой для формирования «национальной идентичности» со времен Фихте. В исследованиях «национальной идентичности» проблематика Геллнера и Андерсона соединяется с проблематикой социальной психологии, с индивидуальным восприятием социального мира, который формируется в условиях системы наций-государств. Наибольшим достижением такого подхода стала работа Майкла Биллинга «Банальный национализм»2. Данную работу дополняют многочисленные исследования расизма/национализма как исследование предпосылок к дискриминации на бытовом уровне. По мнению Роджерса Брубейкера и Фредерика Купера3, понятие «идентичности» является чрезмерно нагруженным различными смыслами и поэтому неточным, от данного понятия необходимо отказаться и заменить его множеством более точных понятий. Чрезмерная популярность понятия «национальная идентичность» превратила его аналог понятия «национализм», то есть различные авторы предлагают избыточно различные трактовки «национальной идентичности». Ключевые понятия Эрнеста Геллнера – «государство» и «культура» могут быть переосмыслены в терминологии Юргена Хабермаса как «политическая систем» и «жизненный мир». Если понимание «культуры» как «жизненного мира», как мне представляется, является оправданным уточнением сути понятия «культуры», то понятие «государство» более предпочтительно, чем понятие «политическая система», поскольку включает в себя также «экономическую систему». Как доказывают многочисленные исследования институциональной природы «рынков»4, «рынки» очень зависимы от правовых норм, которые устанавливаются государством. Таким образом, «государство» позволяет интегрировать те социальные реалии, которые изучаются как «политическая система» и «экономическая система». В своей статье «Европейское национальное государство»5 Юрген Хабермас выделяет два пути создания наций-государств в Европе: от государства к нации и от нации к государству. Первый путь является классическим путем дополнения бюрократического государства единым национальным жизненным миром. Второй путь предполагает существование некого единого культурного пространства, которое также как националь1 Кедури Э. Национализм. – СПб.: Алетейя, 2010. Billig M. Banal Nationalism. – London: Sage, 1995. 3 Брубейкер Р. Купер Ф. За пределами «идентичности». // Брубейкер Р. Этничность без групп. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2012. – с. 61-126. 4 Флигстин Н. Архитектура рынков. М.: ИД «ВШЭ», 2013. 5 Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001. – с. 197-229. 2 113 ный жизненный мир, но которое не имеет собственного бюрократического государства. В процессах формирования единого жизненного мира в рамках реального государства или «воображаемой» нации Хабермас выделил важную категорию «публичной сферы», описанию которой посвящена его ранняя работа «Структурные изменения публичной сферы»1. Именно «буржуазная публичная сфера» стала социальной предпосылкой «печатного капитализма» по Бенедикту Андерсону, и сделала возможным создание единого культурного пространства в классических бюрократических государствах, а также запустила подобные процессы в рамках различных «наций» без собственных государств. В пользу такой точки зрения говорит общий принцип предварительного формирования социальных предпосылок для развития различных коммуникационных технологий, который сформулировал американский социолог Мануэль Кастельс2. Как показал в своей работе Юрген Хабермас, «критический тип публичной сферы» формировался в результате кризиса династического бюрократического государства. Процессы, которые запустили переход к либеральной демократии, запустили также формирование «критической публичной сферы». Именно в рамках «критической публичной сферы» формировались публичная политика и сети межличностного доверия граждан, которые понимались современниками как «гражданское общество». Механизмы «печатного капитализма» формировали критическую публичную сферу и в тех обществах, в которых не происходило процесса формирования либеральной демократии. В таких условиях формировалась особая форма «мифического» национализма, который искал свои истоки в исторических легендах3, а не в реальных процессах формирования публичной политики и гражданского общества. Так называемый «этнонационализм» предполагает поиск заменителей гражданского общества в мифологии «общей судьбы» или в религиозных идентичностях. Данные мифологии и религиозные идентичности перерабатывают материал локальных жизненных миров традиционного общества в попытке создать единый национальный жизненный мир в дискурсах публичной сферы. По всей видимости, этнонационализм выступает «заменителем» гражданского общества и публичной политики, и пытается создать сети межличностного доверия за счет отсылки к единому культурному наследию в виде национального жизненного мира. Как представляется, только в данном смысле можно говорить об «этнических истоках национализма», как это делает Энтони Смит. Таким образом, «коммуникативная рациональность» и «жизненный мир» позволяют прояснить механизмы формирования нации-государства 1 Habermas J. Strukturwandel der Oeffentlichkeit. - Frankfurt-am-M.: Suhrkamp, 1995 (1962). 2 Кастельс М. Информационная эпоха. – М.: ГУ ВШЭ, 2000. 3 Пленков О. Ю. Триумф Мифа над разумом. – СПб.: «Владимир Даль», 2011. 114 от государства к нации и от нации к государству. В соответствии с исследовательской логикой Эрнеста Геллнера «культура» как жизненный мир лежит в основе феномена национализма, поскольку национализм формируется только вследствие процессов перехода от традиционных локальных жизненных миров к единому национальному жизненному миру в рамках нации-государства. Коммуникативная рациональность государства лежит в основе формирования либеральной демократии и феномена нации-государства, которые необходимы для успешного существования единого жизненного мира, для процессов демократического формирования публичной политики. Сторонники «этнонационализма» пытаются оспорить исследовательскую логику Эрнеста Геллнера и доказать универсальность феномена «этнонации» в истории человечества. Показательна в данном смысле критика теоретической позиции Хабермаса со стороны немецкого специалиста по философии науки Курта Хюбнера в работе «Нация»1. В указанной работе Курт Хюбнер отстаивает справедливость понимания «нации» в немецком политическом романтизме. По мнению Хюбнера, коммуникативная рациональность не просто нуждается в жизненном мире, как полагает Хабермас, а нуждается в мифологических основах национального сообщества. Данные мифологические основы не могут быть созданы в ходе рациональной дискуссии2. Иначе говоря, Курт Хюбнер полагает, что существует только национальный жизненный мир как универсальная основа для рациональности. И выступает против рационализации жизненного мира, полагая, что тем самым будут разрушены условия для рациональной дискуссии. В своей критике Хабермаса, которая довольно типична для сторонников консервативных трактовок нации-государства, Курт Хюбнер недостаточно точно различает нормативные и эмпирические положения в аргументации Хабермаса. Идея рационализации жизненного мира, которую критикует Курт Хюбнер, представляет собой лишь переложение эмпирического тезиса Макса Вебера о процессе «рационализации мира», и находит свое продолжение концепции «рационализированных жизненных миров» немецкого последователя Вебера, социолога Рихарда Мюнха3. Другими словами, в своем утверждении о необходимости жизненного мира для успешности коммуникативной рациональности, Хабермас как раз принимает во внимание роль рамочных условий, о которых пишет Курт Хюбнер (который находит данные рамочные условия в мифологии национальной общности). При этом, сам Хюбнер, в своем универсальном понимании национальной общности, не учитывает различий между «традици1 Хюбнер К. Нация. – М.: Канон+, 2001. Хюбнер К. Нация. – М.: Канон+, 2001.- с . 283 3 Мюнх Р. Диалектика и динамика развития глобального информационного общества. //Социология на пороге XXI века. – М.: ИНТЕЛЛЕКТ, 1998. – с. 18-33. 2 115 онными культурами» и «национальными культурами» в смысле Эрнеста Геллнера, то есть различия между локальными жизненными мирами и национальными жизненными мирами в рамках наций-государств. Можно утверждать, что теоретическая позиция Юргена Хабермаса представляет собой определенный компромисс между позицией Вебера-Фуко, с ее акцентом стратегической рациональности бюрократического государства, которое создает нации, и позицией сторонников «этнонационализма», которые утверждают историческую первичность мифологии «нации» в процессах формирования нации-государства. В данном теоретическом компромиссе важно аналитически различать процессы формирования бюрократического государства, в которых действительно преобладала стратегическая рациональность расчетов государственного интереса («резона»), и процессы построения нации-государства и демократизации, в которых ведущую роль играла потребность в легитимации на основе коммуникативной рациональности и динамики жизненного мира. Данная динамика («рационализация») жизненного мира выступает смысловой основой, как для коммуникативной рациональности публичной сферы, так и для стратегической рациональности суверенных монархов и бюрократии. Таким образом, в процессах формирования и современного существования наций-государств в форме системы суверенных государств слились процессы формирования бюрократических государств, либеральных демократий и государств как наций. Процессы «глобализации» разрушают национальные жизненные миры («национальные культуры») и поэтому является причиной кризиса не только наций-государств как бюрократических государств, порожденных стратегической рациональностью монархов и бюрократии, но и коммуникативной рациональности современных государств. 3.6. Глобализация и кризис коммуникативной рациональности государства Под «глобализацией» обычно понимают современное состояние системы наций-государств и национальных обществ, между которыми «сжимаются» пространство и время и резко усиливается объем социальных взаимодействий1. Различные науки об обществе обращают внимания на различные аспекты процессов «глобализации», из которых наиболее популярны: исследования «экономической глобализации», обсуждения кризиса нации-государства под влиянием «глобализации» и исследования культурной глобализации2. После резкого снижения роли военной безо1 2 Гидденс Э. Последствия современности. – М.: Праксис, 2011. Held D. McGrew A. Globalization/Anti-globalization. – Cambridge: Polity Press, 2002. 116 пасности (в результате снятия угрозы ядерной войны), для наиболее богатых стран мира на первое место вышла проблема сохранения богатства и повышения экономической эффективности. В последние десятилетие XX века шли упорные идеологические дебаты о роли государства и бюрократической рациональности в экономической успешности государств. Неолиберальный теоретический дискурс требовал сокращения роли государства (и, соответственно, бюрократии) в управлении экономическими процессами, хотя США сохраняли свой бюрократический контроль над мировой экономикой посредством ключевой роли в работе МВФ и Всемирного банка. На данном фоне постоянно подала роль ООН как организации суверенных государств, наряду с массовыми идеологическими сомнениями в уместности понятия «государственного суверенитета» в условиях «глобализации». Подобное положение вещей помогало доминировать в дебатах о глобализации представителям ортодоксальной экономической науки, хотя фактическое положение вещей часто вынуждало экономистов, таких как Джозеф Стиглиц1, высказывать свои сомнения в уместности сокращения роли суверенного государства в управлении экономическими процессами. Социологические представления о «глобализации» были направлены на перехват инициативы у экономистов в обсуждении причин и последствий глобализации. В работах социологов акцент чаще делался на «культурных» сторонах глобализации, на последствиях глобализации для повседневной жизни людей. Исследования ситуации с нацией-государством в эпоху глобализации можно поделить на три группы. В первую группу входят авторы, изучающие последствия для государства экономической глобализации, как правило, они являются экономистами или специалистами по государственному управлению. Вторую группу составляют социологи, которые обращают внимание на теоретическую зависимость социологии от изучения обществ в рамках наций-государств и на разрушении данной социальной реальности в ходе глобализации. Третью группу составляют исследователи исторических форм государственности, которые пытаются сочетать методологические уклоны первых двух групп в своих исследованиях исторической трансформации нации-государства в новую историческую форму государственности в ходе процессов глобализации. Экономический кризис 2008 года существенно укрепил теоретические позиции тех исследователей экономической глобализации, которые выступали за активную роль государства в регулировании экономики, и ослабил теоретические позиции сторонников «минимального государства». В рамках других указанных групп исследователей мировой экономический кризис 2008 года мало что изменил, поскольку процессы культур1 Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. – М.: Мысль, 2003. 117 ной глобализации и необходимость создания постнационального государства сохраняют свою актуальность. Можно сказать, что мировой экономический кризис 2008 года поставил под сомнение формировавшийся кризис стратегической рациональности нации-государства, но не изменил диагноза кризиса коммуникативной рациональности нации-государства в условиях глобализации. Говоря о ситуации со стратегической рациональностью государства в современном мире, необходимо выделить в отдельную группу случай США и в другую группу все остальные суверенные государства. Если ориентироваться на исторически сложившиеся ядро бюрократического государства, то оно состоит из наличия организованных государством вооруженных сил и способности государственной бюрократии собирать налоги с населения для финансирования регулярных вооруженных сил. Именно с данным ядром бюрократического государства связана его стратегическая рациональность. В настоящие время только США сохраняют свою способность содержать и финансировать вооруженные силы на уровне, который существенно превосходит достижения всех потенциальных соперников в военной сфере1. После вторжения в Ирак в 2003 году возобновились рассуждения о США как «империи» или «имперской республике» (если воспользоваться выражением Раймона Арона2). Данные рассуждения, как правило, направлены на критику действий США в Ираке, хотя некоторые авторы выражают удовлетворение способностью США вести себя как традиционное бюрократическое государство, то есть в полной мере проявлять свою стратегическую рациональность. «Имперские способности/возможности» США отчасти распространяются на их союзников по блоку НАТО, хотя другие страны НАТО в меньшей степени способны самостоятельно вооружать и финансировать свои вооруженные силы. Особенно для стран Восточной Европы, участие в блоке НАТО открывает доступ к многообразной американской военной помощи и по сути дела превращает часть членов блока НАТО в «клиентов» американского бюрократического государства. Хотя мировой экономический кризис 2008 года обнажил экономические проблемы США и показал негативные экономические последствия имперской политики в Ираке, США продолжают сохранять значительные возможности воздействия на мировую экономику посредством доминирования доллара3, и посредством сохранения ключевой роли США в работе МВФ и Всемирного банка. Существенную роль в экономическом преоб1 Купер Р. Раздор между народами. – М.: Московская школа политических исследований, 2010. 2 Арон Р. Имперская республика.//История XX века: антология. – М.: Ладомир, 2007. – с. 379-584. 3 Эйхенгрин Б. Непомерная привилегия. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2013. 118 ладании США играет и доминирование американских университетов в современной экономической науке, что дает США существенную «идеологическую власть» в экономической науке (в терминах Майкла Манна). Выявленная в ходе экономического кризиса необходимость регулирования мирового рынка со стороны государств (см. доклад Стиглица1) превращает бюрократическое государство США в главного претендента на роль мирового мегарегулятора экономики всей планеты. В перспективе стратегической рациональности Европейское сообщество выступает лишь как младший партнер США. В целом ЕС является порождением национальных бюрократий государств Европы и успешным проявлением стратегической рациональности только в экономической сфере. Способность ЕС создать собственные единые вооруженные силы находится под большим сомнением из-за ключевой роли блока НАТО в обеспечении безопасности в Европе. Многие члены ЕС являются «клиентами» США в военной сфере и не заинтересованы в создании особой военной структуры в рамках ЕС. Зато в области экономической политики ЕС является успешным проявлением стратегической рациональности и возможной основой для создания единого бюрократического государства в Европе. Хотя последствия экономического кризиса 2008 года выявили проблемы неравномерного экономического развития стран ЕС, на уровне бюрократического управления данный кризис выявил способность бюрократии ЕС относительно успешно справляться с указанными проблемами именно на бюрократическом уровне, за счет снижения демократической ответственности национальных бюрократий перед своим населением. Иначе говоря, логика решения экономических проблем ЕС выявила скорее правоту сторонников Мишеля Фуко, а не сторонников идей Юргена Хабермаса. Относительно остальных суверенных государств мира и после кризиса 2008 года остается в силе тезис Майкла Манна2 о том, что данным государствам не хватает хорошо организованного бюрократического государства (см. доклад Всемирного банка о насилии3). В отличие от империй прошлого, современные США проявляют себя как бюрократическое государство на мировом уровне, то есть охват контроля у США существенно выше, чем у исторических империй и способность управлять всем миром существенно выше по сравнению с историче1 Стиглиц Дж. (ред.) Доклад Стиглица о реформе международной валютнофинансовой системы: уроки глобального кризиса. – М.: Международные отношения, 2012. 2 Манн М. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание. //Андерсон Б. (ред.) Нации и национализм. – М.: Праксис, 2002. – с. 381-410. 3 Доклад о мировом развитии 2011: конфликты, безопасность и развитие. – М.: Всемирный банк/ Весь мир, 2012. 119 скими империями. Особой и новой формой стратегического доминирования США в современном мире являются американские транснациональные корпорации (ТНК). Американские транснациональные корпорации являются институционально зависимыми от «порядков открытого доступа» в США и в Европе. Американская либеральная демократия является необходимой исторической предпосылкой для формирования мира ТНК. Как выше отмечалось, бюрократическое государство США осуществляет частичное регулирование мировой экономики посредством МВФ и Всемирного банка, доминирует в подготовке экспертов для управления мировой и национальными экономиками. Бюрократическое государство США создает институциональную среду, в которой осуществляется деятельность всех ТНК в мире, а не только американских ТНК. Как представители бюрократического государства США, так и представители бюрократий ТНК являются носителями стратегической рациональности и определенной общей культуры1, единого жизненного мира. Хотя, разумеется, представители бюрократий ТНК различных стран в значительной мере могут быть связаны общей культурой с бюрократиями своих стран, что особенно ярко видно у представителей японских ТНК. Важно отметить, что американские ТНК не являются соперниками американского бюрократического государства, а, наоборот, само их существование зависит от существования американского бюрократического государства. ТНК не способны вести военные действия и собирать налоги с населения, и поэтому нуждаются в организационных рамках в виде собственных бюрократических государств. Иначе говоря, стратегическая рациональность ТНК зависима от стратегической рациональности американского бюрократического государства и некоторых других бюрократических государств в мире. Но бюрократии отдельных ТНК находятся в более выигрышном конкурентном положении по отношению к бюрократиям большинства государств в мире (кроме США). Именно выигрышная конкурентная позиция бюрократий ТНК по отношению к большинству суверенных наций-государств побудила немецкого социолога Ульриха Бека писать о необходимости замены «национального взгляда» на социальную реальность на «космополитический взгляд» на социальную реальность2. Дело в том, что кризис ядра бюрократического нации-государства ставит под сомнение саму уместность восприятия мира из перспективы системы наций-государств. Только для граждан США перспектива восприятия мира в духе наций-государств сохраняет актуальность по причине способности США оставаться успешным традиционным бюрократическим государством. 1 Роткопф Д. Суперкласс. – М.: АСТ, 2010. Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. – М.: Прогресс-традиция / Территория будущего, 2007. 2 120 Бюрократическое государство в современном мире чувствует себя относительно неплохо, хотя существуют определенные трудности его функционирования под давлением ТНК, а вот демократия и нациягосударство находятся в гораздо более трудном положении под влиянием процессов глобализации. В комплексе из бюрократического государства, демократического государства и нации-государства, национализм является наиболее уязвимым элементом вследствие его слабого укоренения в институциональной среде отдельного государства. Поучительно сравнить национализм в эпоху глобализации с «корпоративной культурой» в эпоху отказа от пожизненного найма. Вместо национальной идентичности формируется более гибкая идентичность жителя Западной цивилизации, поскольку современный гражданин нации-государства не знает, где именно, в какой стране он будет в конечном итоге жить и работать. Другими словами, как «корпоративная культура» размывается при высокой текучести кадров, так и национальная культура находится под вопросом в условиях глобализации экономической и культурной активности. «Корпоративную идентичность» в ТНК сохраняют только наиболее бедные работники, для которых работа в данной ТНК является существенным достижением, так и национализм становится уделом наиболее бедных и обездоленных слоев общества нации-государства. По мнению Архуна Апподураи1: «Центральная проблема сегодняшнего глобального взаимодействия состоит в напряжении между гомогенизацией и культурной гетерогенизацией». Потоки культурного взаимодействия порождают как процессы складывания единой мировой культуры, так и усиление роли локальных идентичностей в современном мире. Поскольку в современном мире и в процессах глобализации ключевую роль играет американская «имперская республика», то речь может идти об «американизации» мира и о локальном культурном сопротивлении «американизации». В данных процессах, по мнению американского социолога Дэвида Ритцера2, более точно говорить о «макдонализации общества» как примере «рационализации» (в смысле Макса Вебера) современного мира. Процесс «макдонализации» отражает не только доминирование американских ТНК, но и процесс «рационализации» культуры, на котором основано доминирование американских ТНК в культурной жизни современного мира. Столкновение локального и глобального Ролан Робертсон3 предло1 Appadurai A. Disjuncture and Difference in Global Cultural Economy// Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. I, - London - NewYork: Routledge, 2003, pp. 251-264. – p. 251. 2 Ритцер Д. Макдонализация общества. – М.: Праксис, 2011. 3 Robertson R. Globalization or Glocalization?// Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. III, - London - New-York: Routledge, 2003, pp. 31-51. 121 жил изучать как феномен «глокализации», отмечая универсальность подобного ответа на глобализацию и значение глобализации для переосмысления роли национального общества как необходимой основы для социологического восприятия мира. Усиления национализма в условиях глобализации можно понимать как эффект «глокализации». Культурная глобализация подвигла многих социальных теоретиков выступить с предложениями о пересмотре основ классической социологии, в центре которой находится понятие «общества» в рамках нациигосударства. С точки зрения сторонников мир-системного анализа, необходимо вести речь о капиталистической мир-системе, в контексте которой, «глобализация» означает размывание ее структуры, то есть пространственных различий между «ядром» и «периферией», когда «периферия» перемещается в пространственную зону «ядра», то есть в США и в Европу. А, по мнению немецкого социолога Никласа Лумана1, «общество» или «социальная система» изначально были едины для всех стран мира, а представления об отдельных «национальных обществах» являются методологической иллюзией. Хотя точка зрения Никласа Лумана противоречит историческим данным и практически недоказуема, она примечательна как пример смены взглядов у основной массы современных социологов. Исследователи культурных последствий глобализации указывают на необходимость уделять больше внимания «потокам», а не «локальностям», в частности Архун Апподураи2 выделяет «потоки» этносов, технологий, финансов, медийности и идеологий, которые успешно разрушают единство национальной культуры отдельного государства. Как полагает испанско-американский социолог Мануэль Кастельс3, глобальное общество формируется вокруг напряженных отношений между «сетями» и «индивидуальной идентичностью» (образом своего «Я»). Национальная культура растворяется между глобальными «сетями» социального взаимодействия (наиболее важным из которых является Интернет) и индивидуальной личностью (которая утрачивает привязку к национальной идентичности). По мнению Джона Урри4 необходимо начать создавать «социологию мобильности» вместо устаревшей социологии национальных «обществ», то есть нормой необходимо начать считать «мобильность» личности, а не ее привязанность к «локальностям», в частности к «локальности» нациигосударства. Хотя данные призывы к переосмыслению основ анализа со1 Луман Н. Общество как социальная система.//Общество общества. М.: Логос, 2004. Appadurai A. Disjuncture and Difference in Global Cultural Economy// Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. I, - London - NewYork: Routledge, 2003, pp. 251-264. 3 Кастельс М. Информационная эпоха. – М.: ГУ ВШЭ, 2000. 4 Урри Д. Мобильности. – М.: Праксис, 2012. 2 122 циальной жизни можно воспринимать как преувеличение, поскольку значительная часть населения продолжает жить в рамках своих суверенных государств, но важно отметить, что это касается бедных слоев населения. Для бедных слоев населения, продолжающих жить в своих национальных и «локальных» культурах, глобальные средства массовой информации производят «образ» глобального мира по модели американского восприятия мира. Это происходит по причине доминирования американских ТНК в сфере культурного производства, которые ориентированны на социальные реалии американского жизненного мира. Такой «американский взгляд» на мир означает не только американизацию национальных культур, а скорее «глокализацию» (по Ролану Робертсону), то есть синтез «американского взгляда» и элементов национального («локального») жизненного мира. В результате данного синтеза образуется «виртуальный» жизненный мир вместо национального жизненного мира, бедные слои населения начинают жить в «фиктивном» американском/национальном жизненном мире. Ключевая роль национальных публичных сфер сменяется формированием глобальной публичной сферы на базе американской национальной публичной сферы, которая формирует новую глобальную идентичность наиболее успешных слоев населения, включенных в работу ТНК и в управление мировой экономикой. Менеджмент, главным образом американский менеджмент, стал новой наукой и идеологией мировой бюрократии в ТНК и в отдельных нациях-государствах. Единство национальной культуры распадается на глобальную/американскую культуру элиты и фиктивную американскую/национальную культуру бедных слоев населения. Все это позволяет говорить о культурном кризисе нациигосударства в эпоху глобализации. В данной ситуации ЕС становится вариантом спасения культурных оснований государств в Европе за счет постепенного формирования единого жизненного мира Европы вместо национальных жизненных миров отдельных наций-государств. По мнению Юргена Хабермаса1 происходит «открытие» национальных жизненных миров в Европе, которые важно успешно «закрыть» как жизненный мир единой Европы. Необходимо формировать особую «европейскую идентичность» на основе постнационального «конституционного патриотизма». Вторым фактором успешного создания единого жизненного мира ЕС должна стать демократизация ЕС как основа для легитимации ЕС в качестве бюрократического государства. Хотя ЕС в качестве бюрократического государства находится под давлением американской «имперской республики», существуют хорошие шансы превратить ЕС в успешный проект постнационального государства в 1 Хабермас Ю. Постнациональная констелляция и будущее демократии // Политические работы. – М.: Праксис, 2005. – с. 269-340. 123 результате формирования единого жизненного мира и общеевропейской демократии. Таким образом, ЕС может рассматриваться как перспективный проект выхода из кризиса коммуникативной рациональности государства. Процессы глобализации усиливают аргументы скептиков по отношению к реальности демократии в условиях бюрократического государства. По мнению Колина Крауча1 имеет смысл говорить о «постдемократии» в институциональных условиях современных либеральных демократий в результате доминирования ТНК в политической жизни. Данный тезис получает свою убедительность за счет смешения социальных реалий американской демократии и демократии в других странах, прежде всего, в странах Европы. В странах устойчивой либеральной демократии имеет место относительный кризис бюрократического государства под воздействием ухода ТНК от налогов. Данный относительный кризис бюрократического государства ставит под сомнение демократию как способ принятия политических решений. Кризис демократической политики в странах устойчивой либеральной демократии связан, таким образом, с институциональной основой нации-государства в целом. В США нет кризиса бюрократического государства, поскольку американские ТНК нуждаются в сохранении институциональной инфраструктуры «порядков открытого доступа», то есть в демократическом управлении американским бюрократическим государством, которое превратилось в «имперскую республику» и осуществляет глобальное управление. Наибольшую угрозу для демократии в США представляет экономическое неравенство, негативные последствия которого анализируют Роберт Райх2 и Пол Кругман3. Экономическое неравенство обеспечивает доминирование ТНК в американской политике, хотя для американской политической культуры характерно успешное противодействие доминированию крупных корпораций. Основной причиной экономического неравенства является культурное доминирование менеджмента и получение им основных доходов от деятельности ТНК. Данная ситуация имеет негативные последствия для всех, кроме самих менеджеров, которые получают основную выгоду от процессов глобализации. Внедрение принципов «демократии обсуждения», прежде всего, в сферу экономической политики американского бюрократического государства должно дать возможность взять ТНК под демократический контроль. Именно американская публичная сфера и американское гражданское общество имеют хорошие правовые и интеллектуальные возможности для обеспечения более справедливого распределения экономических выгод от 1 Крауч К. Постдемократия. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2010. Райх Р. Послешок. Экономика будущего. – М.: Карьера пресс, 2012. 3 Кругман П. Кредо либерала. – М.: Изд-во «Европа», 2009. 2 124 глобализации. Экономический кризис 2008 года является хорошим основанием для усиления демократического контроля над миром транснациональных корпораций со стороны американской публичной сферы. Глобальная публичная сфера и глобальное гражданское общество в современных институциональных условиях имеют практический смысл только в той мере, в какой они способны воздействовать на американское бюрократическое государство посредством воздействия на американскую публичную сферу и американских избирателей. Ситуация с демократией в мире зависит от американских политиков, которые контролируют американскую «имперскую республику». Преодоление кризиса коммуникативной рациональности государства в условиях глобализации зависит, таким образом, от преодоления кризиса демократии в США за счет усиления демократического контроля над американской государственной бюрократией и бюрократией ТНК. Ситуация с демократией в других странах зависит от способности демократических политических лидеров контролировать бюрократическое государство. Как и во времена Филиппа Македонского, доминирование одной державы создает угрозу для выживания государства и демократии в других странах. Поэтому доминирование США в современном мире является существенной угрозой для демократии. Положительной стороной современной ситуации является то, что США сами являются либеральной демократией и заинтересованы в сохранении либеральной демократии в других странах. Перспективы демократии выглядят довольно позитивно из-за сомнительности возможности построения сильного бюрократического государства без демократии в современных условиях. Для успешного существования отдельного человека в современном мире, он нуждается в условиях, которые создаются эффективным демократическим бюрократическим государством1. Поэтому наилучшем ответом для населения суверенных государств на вызовы глобализации будут усилия по построению эффективного бюрократического государства, управляемого по принципам «демократии обсуждения». Причем публичная сфера данного демократического бюрократического государства должна быть способна не только эффективно контролировать собственное бюрократическое государство, но и должна быть способна эффективно отстаивать интересы своего населения в диалоге с американской публичной сферой, для успешного воздействия на американское бюрократическое государство. 1 Сен А. Развитие как свобода. – М.: Новое издательство, 2004. 125 Глава 4. КОММУНИКАТИВНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ГОСУДАРСТВО В ПОЛИТИКО-ФИЛОСОФСКОМ ПРОЕКТЕ ЮРГЕНА ХАБЕРМАСА 4.1. Истоки политико-философского проекта Юргена Хабермаса До начала сотрудничества с Теодором Адорно Хабермас получил вполне традиционное немецкое философское образование. Помимо изучения философии, Хабермас изучал историю, психологию и германистику в университетах Геттингена, Цюриха и Бонна. В университете города Бонна Хабермас защитил первую диссертацию по философии Шеллинга «Абсолют и история» под руководством Эриха Ротхакера, известного и довольно традиционного специалиста по философской антропологии и методологии наук о духе. Таким образом, Хабермас довольно основательно познакомился с немецкой традицией историко-философского дискурсивного сообщества и находился под сильным влиянием философии Мартина Хайдеггера. С другой стороны, Хабермас находился в атмосфере осуждения реалий национал-социализма и довольно позитивно оценивал восстановление демократии в Германии. Ключевую роль в становлении Хабермаса как ученого сыграло драматичное столкновение его философских и политических пристрастий после переиздания Мартиным Хайдеггером своей работы «Введение в метафизику» без всяких изменений по сравнению с изданием 1935 года1. Данный жест Хайдеггера побудил Хабермаса написать статью с характерным названием «Мыслить с Хайдеггером против Хайдеггера». Примерно в тоже время Хабермас попадает под влияние Теодора Адорно и переходит работать в Институт социальных исследований при университете Франкфурта на Майне. Одной из причин приглашения работать ассистентом у Теодора Адорно стали аналитические статьи, которые Хабермас писал для ряда немецких газет и журналов2. В частности, в 1954 году, Хабермас написал статью «Диалектика рационализации». В указанной статье Хабермас изложил первый вариант своей теории двух типов рациональности, как технической рациональности и социальной рациональности. Данная статья написана еще под сильным влиянием философии Хайдеггера, но, в тоже время, уже содержит в себе ядро всего политико-философского проекта Юргена Хабермаса. В институте социальных исследований при университете Франкфурта на Майне Хабермас начинает писать вторую диссертацию под руково1 Хайдеггер М. Введение в метафизику. – СПб.: ВРФШ, 1998. Хоннет А. Юрген Хабермас.//Шпакова Р.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. – 433-451. 2 126 дством Теодора Адорно. На основе данной диссертации появилась работа «Структурные изменения публичной сферы». Указанная работа посвящена анализу публичной сферы как среде деятельности журналистов и общественного мнения, и продолжает исследования «культуриндустрии», предложенные в «Диалектике просвещения»1. При этом, направленность исследования Хабермаса вызвала негативную реакцию Макса Хоркхаймера и по данной причине Хабермас вынужден был защищать свою вторую диссертацию в университете Марбурга, под руководством Вольфганга Абендрота. В своей речи по случаю 100-летия со дня рождения Абендрота Хабермас вспоминал, что познакомился с Абендротом в конце 50-х годов и в то время Абендрот был единственным марксистом на должности профессора в ФРГ2. Книга Хабермаса «Структурные изменения публичной сферы» вышла в Берлине в 1962 году и до сих пор является самой популярной работой Хабермаса, особенно после выхода английского перевода в 1989 году. Эта книга заложила целое направление исследований «публичной сферы» в современных обществах и написана в полемики с пониманием «публичной сферы» у Ханны Арендт. В полемике с ориентацией Ханны Арендт на античный пример «публичной сферы» как нормативный образец для нашего времени3. Для Хабермаса нормативный образец «публичной сферы» содержится в буржуазной критической публичной сфере, которая сложилась в XIX веке и постепенно утрачивала свое значение, превращаясь в потребительскую публичную сферу. Для характеристики потребительской публичной сферы и «фикции» общественного мнения Хабермас цитирует работу Миллса «Властвующая элита», явно разделяя ее основные положения о ключевой роли элиты в современном капиталистическом государстве4. Ранний период научного творчества Хабермаса проходил под определяющим влиянием Теодора Адорно, хотя данное влияние накладывалось на собственный интерес Хабермаса к проблемам роли языка в социальной деятельности людей и основательного знакомства с немецкой традицией историко-философского дискурсивного сообщества. Говоря о влиянии Адорно на Хабермаса, необходимо отметить близость идей Адорно к идеям Мишеля Фуко, на что обращает внимание Аксель Хоннет5, ученик Хабермса и современный представитель «критической теории». Особенно данное сходство заметно в работах раннего Фуко, в которых, как и в «Диалектике просвещения», речь идет об ограничениях феномена западной рациональности. Адор1 Адорно Т. Хоркхаймер М. Диалектика просвещения. – М.: Медиум, 1997. Хабермас Ю. Ах, Европа. – М.: Весь Мир, 2012. – с.9-12. 3 Арендт Х. Vita active или о деятельной жизни. – СПб.: Алетейя, 2000. 4 Миллс Ч. Р. Властвующая элита. – М.: Иностранная литература, 1956. 5 Honneth A. The Fragmented World of the Social. Albany: State University of New York Press, 1995. 2 127 но и Фуко также объединяет их стремление расширить возможности историко-философского подхода, при сохранении его главных принципов. С данной точки зрения, работа Хабермаса «Структурные изменения публичной сферы» обозначила сдвиг проблематики Франкфуртской школы в историческое измерение, то есть может быть соотнесена с «генеалогическим этапом» в творчестве Мишеля Фуко. Другими аспектом влияния Адорно стало участие Хабермаса в «споре о позитивизме», в котором Хабермас присоединился к критике Карла Поппера со стороны Адорно. В ходе «спора о позитивизме» был поставлен вопрос о проблематичности научного статуса марксизма, который, как доказывал Поппер, не соответствует критериям научного исследования. Критики позиции Поппера обращали внимания на слишком узкое понимание науки у Поппера, которого в ходе данного «спора» несправедливо называли позитивистом, что связано с игнорированием тонкостей научной позиции Поппера. Хотя в целом Поппер можно назвать позитивистом, если понимать под позитивизмом ориентацию на естественные науки как образец научности. В ходе данного «спора» сложилась позиция Хабермаса относительно специфики общественных наук. Данную позицию Хабермас изложил в виде различения трех познавательных интересов, сначала в лекции при вступлении в должность профессора Франкфуртского университета в 1965 году, а затем развил в работе «Познания и интересы». По мнению Хабермаса, позитивизм игнорирует интерес к пониманию и эмансипаторский интерес, то есть проблематику философской герменевтики и марксисткой критической теории. Позитивизм понимает под наукой только познавательный интерес к управлению внешней средой, как в естественных науках, так и в науках об обществе. С данного момента Хабермас начинает активно интересоваться методологией социальных наук, с упором на критику позитивизм в социологической теории Парсонса и Лумана. В тоже время, в ходе данной методологической критики, Хабермас принял многие теоретические положения системной теории в социологии как адекватные современной методологической ситуации в науках об обществе. В период данной критической работы Хабермас прерывает свою работу в университете Франкфурта на Майне и сосредотачивается на исследованиях современного общества, в связи с переходом на работу в исследовательский институт в баварских Альпах. В ходе данной работы Хабермас попытался согласовать проблемы системной теории в социологии с критической теорией современного общества. Хабермас активно спорил с системной теорией Никласа Лумана и учитывал достижения марксистов в социологии и экономике, таких как Джеймс О’Коннор и Клаус Оффе. Первый итог полученного синтеза Хабермас представил в 128 работе «Проблема легитимации позднего капитализма»1. В указанной работе Хабермас предложил свою версию синтеза идей Маркса и Вебера, под сильным влиянием эволюционизма системной теории. Как полагал Хабермас в данной работе, государство возникает как нормативный элемент политической системы, который оформляет возникающее классовое господство и традиционное классовое общество. В процессе эволюции государство становится современной политической системой в описании Парсонса/Лумана. Хотя Хабермас в целом описывает современное общество в терминах системной теории, он отмечает и конфликтный потенциал общества как системы в духе марксистской социологической теории. В работе «К реконструкции исторического материализма» Хабермас предложил свое видение теории Маркса через призму социологической теории Макса Вебера и отчасти системной теории. В отличие от Гидденса, Хабермас попытался связать исторический материализм с проблематикой эволюционизма системной теории, хотя и отмечая конфликтный потенциал в многовекторных процессах социальной эволюции. Итогом десятилетней работы по созданию новой версии критической теории общества стала работа «Теория коммуникативного действия». В данной работе критическая теория Адорно и Хоркхаймера описывается как разновидность «философии сознания» и показана ее зависимость от теории рациональности Макса Вебера. Иначе говоря, в данной работе Хабермас предложил результат своих усилий по переосмыслению критической теории и свою версию критической теории. В целом новая версия критической теории может быть понята как критика системной теории Толкотта Парсонса и его последователей. В рамках данной критики Хабермас делает упор на конфликтном потенциале различения стратегического действия и коммуникативного действия в противовес пониманию социального действия как системы у Парсонса. Хотя Парсонс все же остается для Хабермаса точкой отсчета для построения собственной теории общества. По мнению Хабермаса, современное общество необходимо понимать как сочетание «жизненного мира» (ключевого понятия феноменологической социологии) и «социальных систем» (экономической и политической систем в понимании Парсонса). Важно указать, что данное сочетание носит конфликтный и диалектический характер в духе Карла Маркса. Хабермаса полагает, что «колонизация» жизненного мира политической и экономической системами посредством власти и денег впервые была проанализирована именно Марксом как «овеществление» социальных отношений. В тоже время, в марксизме слабо отражена проблематика коммуникативного действия, и рациональность понимается по модели стратегического действия. Новая версия критической теории направлена 1 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. 129 на усиление критических возможностей марксизма за счет включения проблематики коммуникативного действия, которое базируется на символических структурах жизненного мира, прежде всего за счет коммуникации на естественном языке. Можно сказать, что Хабермас предпринял еще одну попытку (после Вебера) согласовать марксизм с немецкой версией проблематики историко-философского дискурсивного сообщества. После публикации «Теории коммуникативного действия» Хабермас возвращается в университет Франкфурта на Майне, поскольку университет Мюнхена отказывался взять Хабермаса для совмещения исследовательской работы с преподаванием. По возвращению в университет Франкфурта на Майне Хабермас сосредоточился на анализе философских следствий из своей социологической теории коммуникативного действия. В работе «Философский дискурс о модерне»1 он сопоставил свою теорию коммуникативного действия с другими наиболее важными для него философскими теориями современности. В частности, в данной работе Хабермас представил свою критику философии Мишеля Фуко, а также вернулся к спору с Никласом Луманом относительно теории общества и понимания сущности социальных систем. События конца 80-х годов, прежде всего включение ГДР в единую Германию, усилили интерес Хабермаса к правовым и философским основам политического процесса. Итогом данного интереса стала работа «Фактичность и значимость»2, в которой идея коммуникативной рациональности связывается с идей права и правового государства. Фактически Хабермас предпринял переосмысление социологии права из перспективы своей дуальной теории общества, с упором на традиционную проблематику историко-философского дискурсивного сообщества. Хабермас присоединил свою идею коммуникативной рациональности к проблематике «естественного права» в философии права. Другим направлением исследований Хабермаса стала разработка «этики дискурса». В рамках своего возвращения к проблематике историко-философского дискурсивного сообщества Хабермас предложил проект «этики дискурса», то есть построения этики на основе коммуникативной рациональности. В данном начинании большую роль сыграло влияние и полемика с Карлом-Отто Апелем, который предложил свою версию обоснования этики на основе методологии прагматизма3. В рамках полемики с Джоном Ролзом, Хабермас предложил свою идею коммуникативной рациональности как средство примирения либерализма и его критиков со стороны коммунитаризма. Идея коммуникативной рациональности со1 Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М.: Весь мир, 2003. Habermas Jue. Faktizitaet und Geltung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1994. 3 Апель К.-О. Трансформация философии. – М.: Логос, 2001. 2 130 держит в себе элементы либерализма и элементы коммунитаризма (в частности, основы коммуникативной рациональности в общем жизненном мире). Данная полемика с Ролзом и подъем роли религии в современном мире усилили интерес Хабермаса к осмыслению соотношения религии и науки в рамках подхода коммуникативной рациональности. Позиция Хабермаса в данном вопросе является развитием идей Канта, как они выражены в работе Канта «Религия в пределах только разума», о необходимости компромисса между религией и публичным разумом. Данный компромисс необходимо продолжать сохранять из-за религиозных основ жизненного мира западных обществ. В своих последних работах Хабермас вернулся к проблематике историко-философского дискурсивного сообщества1. Но возвращение к данной проблематике происходит на основе понимания философии как «местоблюстителя и интерпретатора»2, то есть философия должна выступать только в виде критической рамки для научных данных, особенно в науках об обществе. В рамках наук об обществе Хабермас сохраняет свою ориентацию на проблематику социологического дискурсивного сообщества, которую он систематически соединяет с проблематикой историкофилософского дискурсивного сообщества. Проблематику экономического дискурсивного сообщества в рамках идеи коммуникативной рациональности можно четко отнести к позитивизму и к проявлениям стратегической рациональности, то есть именной к ней в наибольшей степени относиться методологическая критика Хабермаса в адрес позитивизма и стратегической рациональности. Можно сказать, что экономическое дискурсивное сообщество, с его ориентацией только на стратегическую рациональность, является проявлением буржуазной рациональности именно в том виде, в каком она критически проанализирована в «Диалектики просвещения». В данном пункте Хабермаса можно считать наследником и последователем «критической теории» Теодора Адорно. 4.2. Коммуникативная рациональность как критика теории рационализации Макса Вебера Как отмечал Ю.Н. Давыдов3, в 70-80-х годах XX века в ФРГ наблюдался «Веберовский ренессанс», который был характер также для всей западной социологии. Во многом интерес к Веберу был связан с кризисом 1 Хабермас Ю. От картин мира к жизненному миру. – М.: Идея-Пресс, 2011. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – СПб.: Наука, 2000. – с.7-33. 3 Гайденко П. П. Давыдов Ю. Н. История и рациональность. – М.: Изд-во политической литературы, 1991. – с. 345. 2 131 его трактовки у Парсонса, многие социологи возвращались к текстам Вебера для поиска ошибок в системной теории и у Парсонса. В ФРГ сомнения в парсонсовском синтезе уравновешивались защитниками идей Парсонса и развитием его системной теории в работах Никласа Лумана. В данном контексте ожесточенных споров вокруг интерпретации Вебера Парсонсом и писалась Хабермасом работа «Теория коммуникативного действия». В целом данная работа стала опровержением теоретического синтеза Парсонса, который тот предложил в работе «Структура социального действия». Там где Парсонс видел общею теорию социального действия Вебера и Дюркгейма, Хабермас увидел конфликт между стратегической рациональностью по Максу Веберу и коммуникативной рациональности по Джорджу Герберту Миду и Эмилю Дюркгейму. В тоже время, Хабермас понимал, что подход Парсонса находится в русле концепции рациональности как целерациональности по Максу Веберу и поэтому сосредотачивает свое внимание на критики узкого понимания рациональности у Макса Вебера. Это для Хабермаса необходимо в качестве предварительной работы по конструированию собственного теоретического синтеза в понимании общества как систем и жизненного мира. По мнению Хабермаса в идеях Вебера содержатся внутренние противоречия, которые можно продуктивно выявить посредством различия стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, и именно указанные противоречия скрывает системная теория Парсонса-Лумана. В осуществленном Максом Вебером синтезе идей Маркса и Ницше для Хабермаса сомнительными представляются, прежде всего, идеи Ницше, которые определяли духовную ситуацию Макса Вебера. Иначе говоря, Хабермас выступает против той линии Ницше-Вебера-Фуко, которая позволяет считать Фуко самым существенным исследователем бюрократических организаций после Вебера, как предлагает в своих работах Энтони Гидденс. Обращение к «теории рационализации» Макса Вебера носит у Хабермаса не случайный характер. Первая версия «Теории коммуникативного действия» была изложена Хабермасом в работе «Наука и техника как “идеология”», которая начинается с разбора критики Гербертом Маркузе «теории рационализации» Макса Вебера. В данной работе Хабермас впервые формулирует свою интерпретацию «понимающей социологии» Макса Вебера, более развернутую версию ее Хабермас изложил в «Теории коммуникативного действия». В центре внимания Хабермаса находится понимание Вебером «модернизации» как «рационализации». Критика исследований «модернизации» велась по линии неадекватности интерпретации Парсонсом идей Макса Вебера. По мнению Хабермаса, Парсонс относительно точно ухватил суть идей Макса Вебера и поэтому его критика должна начинаться с критики исходных положений понимание «рационализации» у самого Макса Вебера. Иначе говоря, «модернизация» действи- 132 тельно означает выделение целерационально организованных субсистем социального действия, о которых писал Парсонс, но причины «патологических» эффектов данных систем, то есть «бюрократизации» и «монетизации», выражают не «рационализацию» жизненного мира, а его «колонизацию». Под «колонизацией» жизненного мира (то есть повседневности социальной жизни) системами, понимается нарушение равновесия со стороны стратегических действий в ущерб коммуникативным действиям. Таким образом, для адекватного анализа процессов «модернизации» необходимо расширить понимание рациональности, которое было свойственно Максу Веберу и лежит в основе системной теории Парсонса-Лумана. Последующие исследования в русле проблематики Макса Вебера, которые были выполнены в рамках «понимающей» социологии, и, прежде всего, феноменологические исследования «жизненного мира», побудили Хабермаса предложить новую версию понимания процессов рационализации общества. Данная версия стала критичной по отношению понимания Вебером процессов рационализации общества как целерациональности. По мнению Хабермаса, исторически неверно понимать процесс общественной рационализации как процесс выделения целерационального действия в качестве ведущего типа социального действия за счет снижения роли других типов социального действия в типологии Макса Вебера. К такому выводу Вебера привело то, что он создает свою типологию социального действия на основании мотивации социального действия. А, по мнению Хабермаса, в основе типологии социального действия должно лежать «притязание на значимость», которое выдвигает в своем социальном действии действующей актор (или агент). В своем понимании социального действия Хабермас опирается на введенное Карлом Поппером различение трех миров (объективного, субъективного и социального), которые лежат в основе типологии научной аргументации. На основании типологии трех миров по Попперу Хабермас предлагает свою типологию социального действия, которая ставит под сомнение первичность стратегического действия (целерационального действия по Максу Веберу) в процессах модернизации. Наоборот, типология социального действия, предложенная Хабермасом, позволят говорить, с опорой на исследования Эрвина Гоффмана и Энтони Гидденса, о возрастании роли драматургического действия (в типологии социальных действий у Хабермаса) в процессах модернизации. На данную тенденцию убедительно указывает работа Энтони Гидденса «Трансформация интимности»1. В своей типологии социального действия Хабермас исходит из предположения, что рациональность социального действия базируется на жизненном мире, который является основой, прежде всего, для коммуни1 Гидденс Э. Трансформация интимности. СПб.: Питер, 2004. 133 кативного действия, поскольку жизненный мир обеспечивает основу для взаимопонимания. В данном смысле можно говорить о первичности коммуникативного действия по отношению к стратегическому действию, поскольку стратегическое действие также невозможно без смысловой поддержки жизненного мира. Таким образом, новая типология социального действия приводит Хабермаса к переосмыслению понимания «рациональности» у Макса Вебера за счет расширенной трактовки рациональности посредством введения понятия «коммуникативной рациональности» как более фундаментальной по отношению к стратегической рациональности, то есть к «рациональности» в узком понимании по Максу Веберу. При этом, важно подчеркнуть, что данная критика основных положений теории социального действия и рациональности у Макса Вебера ведется Хабермасом на основе детального анализа текстов Макса Вебера. Кроме того, Хабермас указывает на предпосылки своей точки зрения в работах самого Макса Вебера, например на различение Максом Вебером формальной и содержательной (материальной) рациональности1. По мнению Хабермаса, то, что Вебер называет «целерациональным действием» ориентировано лишь на объективный мир и не принимает во внимание социальный и субъективные миры по Попперу. Инструментальное действие, которое лежит в основе стратегического действия, совпадает с понятием труда у Карла Маркса и направлено на господство над природой. Данная модель социального действия переносится на отношения между людьми, прежде всего, в различных вариациях экономического анализа социальной жизни, и, тем самым, превращается в стратегическое действие. Именно такой тип действия по Веберу лежит в основе модернизации как рационализации, в частности в основе бюрократического действия. Остальные типы социального действия в типологии Вебера менее рациональны по сравнению с целерациональным действием. Но социальный мир формируется посредством социальных норм и социальных действий, ориентированных на социальные нормы, то есть социальных действий, ориентированных на субъективный и социальный миры притязаний на значимость. В действии, ориентированным на нормы, люди учитывают не только «истинность» нормы, но также ее социальную «правильность», то есть соответствие принятым правилам поведения. В драматургическом действии человек ориентирован на свой субъективный мир и на социальный мир других людей, то есть данное действие требует «правильности» и «правдивости» от исполнителя социального действия. Коммуникативное действие направлено на взаимопонимание на основе учета трех миров притязаний на значимость и в данном смысле противостоит стратегическому действию, которое ориентировано только на объективный мир, то 1 Вебер М. Основные социологические категории хозяйствования. // Радаев В.В. (ред.) Западная экономическая социология. – М.: РОССПЭН, 2004. – с. 80-81. 134 есть только на «истину» как критерий успеха социального действия. Коммуникативное действие нуждается в понятии «жизненного мира», как концептуализации в рамках феноменологических философии и социологии донаучных источников «понимания» и «взаимопонимания». Само появление феноменологической концепции «жизненного мира» связано с синтезом «понимающей социологии» Макса Вебера с феноменологической философией Эдмунда Гуссерля в работах социолога Альфреда Щюца и его последователей. По мнению Хабермаса, различие субсистем стратегического действия (рынка и государства) и жизненного мира позволит существенно улучшить «диагноз современности» Макса Вебера, хотя сам Вебер акцентировал свое внимание на процессах рационализации рынка и государства. Особенно важно данное различение для адекватного понимания права, которое, по мнению Хабермаса, выступает посредником между политической системой и жизненным миром, а не только является проявлением рационализации управления, как полагал Макс Вебер. Иначе говоря, теория рационализации Макса Вебера принимает во внимание лишь половину процесса общественной рационализации, ту половину, которая связана с процессами рационального достижения целей и с построением бюрократического государства с рыночной экономикой. В тоже время, теория рационализации Вебера не адекватно отражает социальные реалии процессов рационализации жизненного мира. Полная теория общественной рационализации должна учитывать дуализм целерациональных систем социального действия и социокультурного жизненного мира, то есть не только социальные механизмы достижения целей, но и социальные механизмы достижения взаимопонимания. С точки зрения полноты анализа процессов общественной рационализации теория Маркса видится Хабермасу более полной по сравнению с теорией рационализации Вебера. Как отмечает Хабермас: «Системы и жизненный мир появляются у Маркса через метафоры «царства необходимости» и «царства свободы»»1. Но, при этом, Хабермас полагает, что понятие «классовой борьбы» у Маркса, на современном историческом этапе, более продуктивно заменить разработкой исследований процессов «колонизации жизненного мира» со стороны систем стратегического социального действия, то есть со стороны бюрократического государства и рыночной экономики. В условиях «позднего капитализма» «классовая борьба» переносится на уровень противостояния систем стратегического социального действия и жизненного мира, последний «колонизируется» системами стратегического социального действия (государством и рыночной экономикой) посредством бюрократически применяемой власти и денег. Государство «всеобщего благосостояния» снимает конфликт между классами в рамках национальных обществ 1 Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1995. Band II. – s. 500 135 передовых капиталистических государств. В данной ситуации ключевую роль приобретает «взаимосвязь правового государства и демократии»1. В той мере, в какой право выступает проявлением бюрократического государства, право служит средством «колонизации жизненного мира», но как демократически регулируемое право, право может использоваться как средство защиты жизненного мира и коммуникативной рациональности (например, в дискурсах о правах человека). Исходя из вышеизложенного, важно указать, что бюрократизация является не только рационализацией в смысле Макса Вебера, но и «колонизацией жизненного мира», то есть угрозой для способности людей к коммуникативному действию в сфере государственного управления. Постоянной тенденцией к «деполитизации» публичной сферы, в которой осуществляются коммуникативные действия в процессах государственного управления, то есть достижение нормативного консенсуса относительно целей государственного управления. А поскольку рыночная экономика зависима от правового регулирования со стороны аппарата государственного управления, «деполитизация» публичной сферы означает снижение роли коммуникативной рациональности социальных групп в управлении государством и рыночной экономикой. Критика теории рационализации Макса Вебера направлена у Хабермаса на выработку более точного понимания негативных аспектов процессов общественной рационализации или «диалектики просвещения»2. По мнению Хабермаса, понятия «жизненного мира» и «коммуникативного действия» позволяют дать более полное описание процессов общественной рационализации, исследование которых начал в своих работах Макс Вебер. По данной причине Маркс и Вебер занимают ключевое место в «теории коммуникативного действия» Юргена Хабермаса, хотя само понятие «коммуникативного действия» (и «коммуникативной рациональности») базируется у Хабермаса на социологических теориях Джорджа Герберта Мида и Эмиля Дюркгейма. 4.3. Коммуникативное действие и историко-философский синтез: соотношение «действия» и «рациональности» в социально-политической теории Свой историко-философский синтез общественной рациональности Юрген Хабермас осуществляет на базе разработки теории социального действия. Тем самым он развивает теорию рационализации Макса Вебера как анализ процесса выделения и доминирования стратегического дейст1 2 Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001. – с. 401-415. Адорно Т. Хоркхаймер М. Диалектика просвещения. – М.: Медиум, 1997. 136 вия. В системной теории Парсонса-Лумана понятие «социального действия» было переосмыслено как функционирование самореферентных социальных систем. Как отмечает Луман1, понятие «социального действия» у Парсонса сводилось к пониманию действия как системы. В своей типологии социального действия Хабермас возвращается к исходному пониманию социального действия у Макса Вебера, но, в тоже время, признает существование систем стратегического социального действия, то есть политической системы и экономической системы. Хотя, в отличие от системной теории Парсонса-Лумана, в трактовке социального действия Хабермасом преобладающим значением обладает жизненный мир, поскольку из смысловых структур жизненного мира исходит любое социальное действие. Кроме того, Хабермас ставит под сомнение тезис Макса Вебера о ключевой роли целерационального социального действия (или стратегического действия в типологии социального действия Хабермаса), все типы социального действия обладают равной значимостью для понимания процессов социальной жизни. Хотя сам Хабермас и делает особый акцент на значимости коммуникативного действия, то есть на достижении взаимопонимания на базе естественного языка. В более ранней версии теории Хабермаса речь шла о дуализме труда и интеракции2, где под «трудом» понималось инструментальное действие и стратегическое действие. Понятие «труда» может быть проанализировано посредством близкого марксистского понятия «практики». Именно близкое к марксизму понятие «практик» стало использоваться многими социологами как альтернатива понятию социального действия в смысле Парсонса, и для критики системной теории Парсонса. Один из вариантов систематизации теорий практик предложили Вадим Волков и Олег Хархордин3. Как они отмечаю, хотя само понятие «практики» имеет явные корни в марксизме, успех данного понятия в современной социологической теории связан с переосмыслением идей консервативных теоретиков Людвига Витгейштейна и Мартина Хайдеггера. Именно поэтому, по их мнению, более корректно говорить о «теории практик», а не о «теории практики». В своей типологии социального действия Хабермас довольно близко подошел к основным положениям различных теоретиков «практик». Типология социального действия, которую предложил Хабермас, и его полемика с Никласом Луманом ведут в том же направлении, что и идеи теоретиков «практик». Хабермас критически относится к предложенному Парсонсом пониманию социального действия как системы и к пониманию «актора» как носителя ориентаций социального действия. 1 Луман Н. Введение в системную теорию. – М.: Логос, 2007. – с. 19. Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». – М.: Праксис, 2007. – с. 47-49. 3 Волков В. Хархордин О. Теория практик. – СПб.: ЕУ в СПб., 2008. 2 137 Для теоретиков «практик» важно подчеркнуть значение повседневной жизни, отдаленность повседневной жизни от проблем философии познания и философии сознания. Наиболее последовательной в данном направлении представляется позиция Мишеля Фуко, который развивает идеи НицшеХайдеггера как усилия по реконструкции сконструированного характера философского «субъекта». Для Фуко скорее практики создают «субъекта», чем «субъект» производит практики. Данная позиция близка к идеям Хабермаса о замене философии сознания на понятие «интерсубъективности» в духе американского прагматизма. Хотя Фуко, из-за своей ориентации на линию Ницше-Хайдеггера, дальше всего удален от Хабермаса из всех теоретиков «практик». Концепция практик у Фуко носит еще более философский характер, по сравнению с теорий коммуникативного действия Хабермаса. Основная часть теоретиков «практик» (из проанализированных в работе Волкова и Хархордина1) ориентирована на повседневный характер практик, то есть, ориентирована на социологию или социологическое дискурсивное сообщество, сближаясь поэтому, с теоретической позицией Хабермаса. Например, Волков и Хархордин выделяют в качестве теоретика практик Норберта Элиаса, который лишь развивал идеи Макса Вебера. Хотя позиция Элиаса и усложнена обращением к идеям Зигмунда Фрейда, что сближает его с представителями Франкфуртской школы (не говоря уже о сходстве личных обстоятельств научного творчества), в целом Элиас осуществляет исторический анализ общественной рационализации в русле представлений Макса Вебера о ключевой роли целерационального действия по отношению к другим типам социального действия. Данный пример позволяет предположить, что типология социального действия Макса Вебера может рассматриваться в качестве ключевого теоретического источника для большинства теоретиков практик. Типология социального действия по Максу Веберу, по всей видимости, является точкой отсчета не только для Хабермаса, но и для социологически ориентированных теоретиков «практик». Кроме того, социологически ориентированные теоретики «практик» сохраняют приверженность ориентации Макса Вебера на индивида, даже, несмотря на критику «субъекта» со стороны философски ориентированных теоретиков «практик», последователей Мишеля Фуко. Наиболее ярким и одним из ключевых представителей теоретической позиции социологически ориентированных теоретиков «практик» является Пьер Бурдьё. Предпринимались попытки синтезировать идеи Хабермаса и Бурдьё. В частности, такую попытку предпринял Крэг Калхун в предложенной им версии «социологизированной критической теории»2. Предпосылкой для таких попыток является совпадающая ориента1 2 Волков В. Хархордин О. Теория практик. – СПб.: Изд-во ЕУ в СПб., 2008. Calhoun C. Social Theory and the Politics of Identity. Cambridge; Blackwell, 1994. 138 ция Хабермаса и Бурдьё на философию позднего Витгейнштейна (помимо уже указанной зависимости от идей Вебера) и одинаково подозрительное отношение к линии Ницше-Хайдеггер в теориях практик. В целом социологический проект Пьера Бурдьё можно понять как детальную разработку «традиционного социального действия» в типологии Макса Вебера. Поскольку Бурдьё ориентирован на повседневное поведение в обыденной жизни, его слабо интересует процесс общественной рационализации, и он слабо верит в идею Вебера о ключевой роли целерационального действия в процессе общественной рационализации. Собственно теоретическое понятие «практики» у Пьера Бурдьё подчеркивает условный (аналитико-теоретический) характер выделения целерационального действия Максом Вебером, в реальности «практики» всегда укоренены в их контексте, то есть в определенном «поле»1. Характер целерационального действия в смысле Макса Вебера практики принимают только в «поле экономики», то есть не имеет смысла говорить о целерациональном действии вообще, а только об определенном виде практик, в которых подавляются посредством контекста «поля экономики» другие аспекты «практического разума». В тоже время, исходя из ориентации на индивида социологической теории Макса Вебера, Бурдьё вводит понятия «агента» и «габитуса», последний управляет производством практик «агента». Понятие «габитуса», которое Бурдьё определяет как «чувство игры» или «инкорпорированный [социальный] класс», позволяет Бурдьё объяснить механизм порождения практик и различие практик у различных агентов, то есть развивает понятие «стиля жизни» у Макса Вебера. Французский историк Мишель де Серто, другой ключевой теоретик практик и автор работы «Практики повседневной жизни» (в широко известном английском переводе, в русском переводе использовано первоначальное французское название «Изобретение повседневности»2), справедливо упрекает Пьера Бурдьё за использование понятие «габитус», исходя в своей критики из философской традиции трактовки теории практик у Ницше-ХайдеггераФуко. Но именно понятие «габитус» сближает социологическую теорию Бурдьё с социально-философским синтезом Хабермаса. В своем понимании практик Бурдьё фактически объединяет то, что у Хабермаса различается как стратегическое действие и коммуникативное действие. Аналитическое различение достижения целей и достижения взаимопонимания Бурдьё, очевидно, полагает проявлением философского подхода к повседневной жизни и избыточным для адекватного социологического анализа. Практики в теории Бурдьё меняются в зависимости от «поля», в котором практики практикуются различными агентами с определенными наборами 1 2 Бурдьё П. Социальное пространство: поля и практики. – СПб.: Алетейя, 2005. Де Серто М. Изобретение повседневности. – СПб.: Изд-во ЕУ в СПб., 2013. 139 капиталов. Понятие «поля» у Бурдьё представляет собой нечто среднее между самореферентной системой по Никласу Луману и жизненным миром в понимании Хабермаса. В понятии «поля» объединяется то, что для Хабермаса принципиально различать. «Поле» есть единство системы (например, экономической системы для «поля экономики») и колонизированного ею жизненного мира. Бурдьё принципиально выступает против понятий «система» и «жизненный мир» как неоправданных философских абстракций. Короче говоря, с позиций теории практик Пьера Бурдьё «теория коммуникативного действия» Хабермаса представляется набором ненужных и избыточных философских абстракций, которые не нужны для успешного социологического анализа повседневной человеческой жизни. Подобная ориентация на «практическую жизнь» ведет к тому, что у Бурдьё преобладает понимание практик как стратегического действия1, а реалии коммуникативного действия и жизненного мира вытесняются на периферию социологического анализа повседневных практик. Хотя Бурдьё прекрасно понимает (в отличие от теоретиков рационального выбора, с которыми его иногда путают) важность «понимания» по Максу Веберу в социологическом исследовании повседневной жизни. Примирить теорию практик Бурдьё и теорию Хабермаса возможно посредством социологического проекта Энтони Гидденса, поскольку Гидденс более положительно, по сравнению с Бурдьё, относится к синтезу философии и социологии для объяснения социальной жизни. Именно в социологическом проекте Энтони Гидденса проведено продуктивное соединение философской традиции в теории практик Ницше-ХайдеггераФуко и социологически ориентированного направления Витгейштейна, к которому примыкаю Бурдьё и Хабермас. По данной причине именно Энтони Гидденса следует признать ключевым теоретиком «практик». В своей работе «Устроение общества»2 Гидденс предлагает различать «дискурсивное сознание» и «практическое сознание». Можно предположить, что уровень повседневных практик в духе Бурдьё характерен для уровня «практического сознания», а типология социального действия в духе Хабермаса предполагает переход на уровень «дискурсивного сознания». То, что Гидденс называет «рефлексивным мониторингом деятельности» примерно соответствует коммуникативному действию и коммуникативной рациональности по Хабермасу. Хотя Гидденс в целом находится под сильным влиянием Мишеля Фуко, но он считает необходимым сохранить в своей социологической теории «модель деятеля», что сближает его с Бурдьё и Хабермасом. Гидденс справедливо пишет о «дискурсивном сознании», к которому относится уровень социального действия. Данное тео1 2 Бурдьё П. Практический смысл. – СПб.: Алетейя, 2001. Гидденс Э. Устроение общества. – М.: Академический проект, 2003. – с. 46. 140 ретическое положение Гидденса позволяет предположить, что не только стратегическое социальное действие по Хабермасу требует использование философии сознания, но и коммуникативное действие вполне вписывается в рамки философии сознания. Иначе говоря, понятие «дискурсивного сознания» у Гидденса показывает, что для перехода на уровень интерсубъективности необходимо ориентироваться не на коммуникативное действие, как делает в своих работах Хабермас вслед за Вебером и Парсонсом, а на коммуникативную рациональность, и на парную ей стратегическую рациональность. Только переход на типологию рациональности позволяет совершить переход от философии сознания к интерсубъективности. Хотя Хабермас справедливо выделяет интерсубъективные предпосылки коммуникативного действия и его связанность с жизненным миром, но, используя понятие «социального действия», Хабермас фактически имеет дело с «дискурсивным сознанием» по Энтони Гидденсу, поскольку социальное действие выделяется из «практик» в смысле Бурдьё за счет «рационализации действия» (как это называет Энтони Гидденс), то есть за счет способности объяснить мотивы своего действия. Не смотря на то, что Хабермас вводит три мира значимости, которые определенным образом модифицируют социальное действие исходя из различных притязаний на значимость каждого из миров, само знание об указанных мирах и понимание различий в притязаниях на значимость, которые они требуют (истина, правильность и правдивость), человек усваивает из дискурсов в смысле Фуко. Иначе говоря, человек получает знание о трех мирах значимости и о различиях между истиной, правильностью и правдивостью благодаря дискурсивным формациям в смысле Фуко, которые образуют «дискурсивное сознание» отдельного человека. У отдельного человека «дискурсивное сознание» формируется в процессе социализации, то есть в процессе формирования «габитуса». Данное положение не противоречит идеям когнитивного развития человека в смысле Пиаже, на которые делает упор Хабермас в своем исследовании феномена коммуникативного действия. Только усвоение сознанием отдельного человека соответствующих установок на коммуникативное действие делает его возможным как социальное действие. С другой стороны, само формирование «дискурсивного сознания» в смысле Энтони Гидденса осуществляется в рамках жизненного мира и требует постепенного развития способности к коммуникативному действию. Только в данном смысле коммуникативное действие является предпосылкой интерсубъективности в виде стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Проще говоря, диалогические отношения в смысле Д.Г. Мида лежат в основе интерсубъективности, которая проявляется в виде ориентации на стратегическую рациональность или коммуникативную рациональность, поскольку без диалогических отношений выработка рациональности невозможна и любая ра- 141 циональность носит интерсубъективный характер (и относится к социальному миру в типологии миров Карла Поппера). Можно было бы предположить, что предложенная Хабермасом типология рациональности не выдержит критики со стороны теоретиков «практик», но, как мне представляется, это не так. Фактически данная типология является переосмыслением различия формальной рациональности и содержательной (материальной) рациональности у Макса Вебера, то есть лежит в основе различных теорий практик. Если любую типологию социального действия можно понимать, с позиций теории практик Пьера Бурдьё, как философскую абстракцию, то указанная типология рациональности (стратегическая рациональность и коммуникативная рациональность) фактически соответствует «габитусу». Также как рациональность производится дискурсами и производит дискурсы, «габитус» производится практиками и производит практики. Лишь человеческое сознание способно производить дискурсы и практики, после формирования дискурсивного сознания и практического сознания у человека. Конечно, нет оснований предполагать существования только двух типов рациональности, но следует указать на ключевое значение указанных двух типов рациональности в процессах общественной рационализации. Также как в свое время Макс Вебер выделял ключевое значение целерациональности (или формальной рациональности) в процессах общественной рационализации. В данном смысле, позиция Хабермаса может быть понята как уточнение позиции Вебера, как указание на важность еще и коммуникативной рациональности в процессах общественной рационализации. В этом заключается особая ценность указанной типологии рациональности. Критика со стороны Ницше-Хайдеггера-Фуко предполагает сомнения в полезности самого понятия «сознание» как избыточного наследия Декарта. Указанная критика более всего бьет по Гидденсу и «рубит сук, на котором сидит» теория практик Ницше-Хайдеггера-Фуко. Дело в том, что в конструкции Гидденса, которая состоит из «дискурсивного сознания» и «практического сознания», наиболее резонно усомниться в существовании «дискурсивного сознания». Понятие «практического сознания» фактически тождественно «габитусу», а «габитус» нужен в теории Пьера Бурдьё для объяснения разнообразия практик в эмпирических исследованиях. Иначе говоря, проще доказать, что это теория практик Ницше-ХайдеггераФуко является набором философских абстракций, чем «габитус» у Пьера Бурдьё. Теория практик Энтони Гидденса (его модель двух сознаний) ценна именно своей попыткой совместить теорию практик Пьера Бурдьё и теорию практик Ницше-Хайдеггера-Фуко. Исходя из относительной успешности данной попытки, можно сделать вывод, что теория социального действия, также как и теория практик, нуждаются в понятии «сознания». А разумным средством перехода от индивидуального 142 «сознания» к интерсубъективности является переход к понятиям «стратегической рациональности» и «коммуникативной рациональности». И неслучайным представляется, что Хабермас, вводя понятие «коммуникативного действия» в своей «Теории коммуникативного действия», начинает с различения указанных двух типов рациональности, то есть фактически начинает с типологии рациональности и лишь от нее переходит к обоснованию своей типологии социального действия. 4.4. «Машина» государственного управления и административная рациональность Понимание государства как «машины» идет от «открытия» государства в работах Томаса Гоббса. В дальнейшем данная метафора получает свое развитие в работах Маркса и марксистов, которые понимают под государством «машину» или «аппарат» на службе класса буржуазии. В своих работах Макс Вебер предложил классическое переосмысление марксистского понимания государства как «машины» и описание процесса возникновения данной «машины», то есть описание процесса формирования бюрократического государства в Европе. Данная «машина» возникает как стратегическая рационализация процессов управления абсолютными монархами в рамках конкуренции за господство в Европе. Именно в рамках такого (идущего от Макса Вебера и Отто Хинце) понимания процессов формирования бюрократического государства Карл Шмитт предложил свою версию истолкования «понятия политического» как, прежде всего, геополитического, то есть противостояния друзей и врагов во внешней политике, которое переводится во внутреннею политику. Государство как «машину» государственного управления или как «предприятиеучреждение» по организации применение насилие по Максу Веберу в рамках системного подхода и «поведенческой революции» в американской политической науки Дэвид Истон и Габриэль Алмонд истолковали как «политическую систему». Данное понятие «политической системы» в смысле Парсонса-Лумана использует Хабермас, хотя пишет также о «бюрократической машине» и о процессах бюрократизации жизненного мира. Первоначальное описание Максом Вебером процессов создания бюрократического государства как процесса рационализации феодального государства было дополнено многими исследователями, о чем шла речь в третьей главе. Из всех исследований процессов формирования бюрократического государства после Макса Вебера необходимо выделить ключевую роль работ Мишеля Фуко. Перспектива Фуко-Эванса-Гидденса позволяет понимать бюрократическое государство как организацию, которая способна порождать системные эффекты, в том числе рыночную эконо- 143 мику, что и позволяет говорить о бюрократическом государстве как о политической и экономической системах (подсистемах стратегического социального действия). Метафора «машины» государственного управления позволяет смешивать теоретическое описание бюрократического государства и теоретическую перспективу системных исследований в духе Парсонса-Лумана. И Хабермас под данной метафорой понимает интерпретацию бюрократического государства как политической системы в духе Парсонса-Лумана. Хотя, необходимо отметить, что в своих последних работах Хабермас крайне редко использует понятие «политической системы», а чаще использует понятие «государство», по всей видимости, в смысле Макса Вебера. В своей первой крупной работе «Структурные изменения публичной сферы» Хабермас отмечает негативные последствия для публичной сферы расширения деятельности бюрократического государства, создания «социального государства». Расширение бюрократического государства в виде социального государства превращает граждан в клиентов государства. Хотя буржуазное правовое государство создавалось под воздействием буржуазной публичной сферы, которая находилась между обществом и государством, в современных условиях данная публичная сфера попадает под влияние политической элиты и средств массовой информации, организованных в виде транснациональных корпораций. В работе «Теория коммуникативного действия» публичная сфера понимается как часть жизненного мира, которая «колонизируется» политической системой и экономической системой (как инфраструктурами стратегического социального действия). Именно эффект «колонизации» как бюрократизации несет ответственность за превращение граждан в клиентов социального государства. Как показывает опыт современной России даже очень слабое социальное государство способно использовать граждан в роли «клиентов» в интересах бюрократии и бюрократического государства. Поэтому Хабермас справедливо указывает на взаимосвязь приватной автономии и публичной автономии как необходимой предпосылки успешности демократии и успешной политической публичной сферы. Говоря о бюрократизации как «колонизации» жизненного мира со стороны систем стратегического действия, Хабермас не только высказывает сомнения в адекватности марксистского тезиса о классовой борьбе в условиях социального государства, но и косвенно присоединяется к тезису об «автономии» бюрократического государства (от «классовой борьбы» и «интересов господствующего класса»). Хотя системы и действуют в рамках стратегического действия, то есть действуют в «интересах», но фактически государство управляется бюрократией («государственной знатью» по выражению Пьера Бурдьё), хоть и в рамках правовой регламентации своей деятельности. Данное представление о «машине» государственного управления как по- 144 литической системе, противостоящей жизненному миру и коммуникативной рациональности, Хабермас формулирует на основе исследований Джеймса О’Коннера и Клауса Оффе1. В своем анализе отношений между экономической системой и политической системой, то есть по сути отношений между капитализмом и демократией, Клаус Оффе вплотную подошел к представлению о единстве современного бюрократического государства и рыночной экономики. С одной стороны, демократия должна сохранять условия для экономического роста, то есть получать поддержку от инвесторов, а с другой стороны политики должны легитимировать свою политику за счет получения поддержки масс. Существует постоянное перетекание кризисных тенденций между экономической системой и политической системой, поскольку снятие классовых противоречий в рамках социального государства требует более сложной экономической политики для поддержания такого государства. Изначально государство получало налоги только для финансирования войны, создание социального государства существенно усложнило задачи по управлению таким социальным и бюрократическим государством. Исследования Дугласа Норта и его соавторов существенно усложнило данное представление, поскольку они дополнительно показали зависимость рыночной экономики (экономической системы у Хабермаса-Оффе) от «порядка открытого доступа» в виде правового демократического государства. Конкуренция между партиями в условиях демократии поддерживает конкурентные отношения в рыночной экономике, создавая тем самым правовые основы для рыночной экономики. Иначе говоря, политикофилософские аргументы Хабермаса о взаимосвязи правового государства и демократии дополняются экономико-институциональными исследованиями Норта и его соавторов о взаимосвязи правовой демократии и рыночной экономики в «порядках открытого доступа». В данном плане особый интерес представляют рассуждения Клауса Оффе об административной рациональности в его лекции «Критерии рациональности и фундаментальные проблемы политико-административного действия» при вступлении в должность профессора университета города Констанца2. В данной лекции Оффе выделяет противоречия в критериях рациональности между требованиями легальных процессов бюрократического управления и интересами клиентов бюрократии и референтных групп, то есть интересами внешней социальной среды бюрократического управления. Данное противоречие можно понять как противоречие между стратегической рацио1 Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. Offe C. The Divergent Rationalities of Administrative Action. // Disorganized Capitalism: Contemporary Transformations of Work and Politics. – Cambridge (Mass.): The MIT press, 1985. – pp. 300-316. 2 145 нальностью бюрократических функций и административной рациональностью бюрократической структуры, поскольку помимо стратегической рациональности государственной «машины» существуют еще внутренние правила («нормативная схема») осуществления административного действия. Эти рассуждения Оффе хорошо дополняются некоторыми другими исследованиями государственной бюрократии. В своих исследованиях «веберовской бюрократии» Питер Эванс и Джеймс Раух1 показали зависимость экономического роста от бюрократии как рационализации управления в смысле Макса Вебера. Фактически Эванс и Раух измеряли степень автономии бюрократии и степень рациональности «нормативной схемы» (если использовать терминологию Оффе) бюрократических процессов управления. Говоря о «машине» государственного управления или о политической системе стратегического действия Хабермас фактически понимает современную демократию как рационального стратега, ориентированного только на объективный мир значимости, то есть только на истину. А Оффе в своей лекции фактически показывает, что это не совсем так, бюрократическое управление направлено не только на истину и стратегическую рациональность. Здесь необходимо вернутся к работе Грэма Аллисона и Филипа Зеликова «Квинтэссенция решения»2, в которой они выделяют модели объяснения принятия решения в бюрократическом государстве (организации). Модель «рационального игрока» соответствует представлениям Хабермаса о политической системе стратегического действия. В своей лекции Оффе выделяет «нормативную схему», которая соответствует модели «организационного поведения» у Аллисона и Зеликова. Третья модель Аллисона и Зеликова, которая называется «правительственная политика», примерно соответствует «противоречиям критериев рациональности» в лекции Клауса Оффе. Для существования бюрократической организации необходим внутренний жизненный мир (который в теории организаций часто изучается как «организационная культура»), на основе которого чиновники осуществляют социальные действия (стратегические, регулируемые нормами, драматургические и коммуникативные социальные действия). Понимать государственное управление только как «машину», а административную рациональность только как стратегическую рациональность, значит сильно упрощать процессы государственного управления, редуцировать их до модели «рационального игрока». 1 Эванс П. Раух Дж. Бюрократия и экономический рост: межстрановый анализ воздействия «веберианизации» государственного аппарата на экономический рост.//Радаев В.В. Добрякова М. С. Анализ рынков в современной экономической социологии. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2008. – с.341-370. 2 Аллисон Г. Зеликов Ф. Квинтэссенция решения. – М.: УРСС, 2011. 146 Таким образом, «машина» государственного управления или «предприятие-учреждение» по Максу Веберу представляет собой сложное явление социального взаимодействия, которое уже содержит в себе диалектику стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, и данная диалектика («противоречия критериев рациональности») лежит в основе административной рациональности. Административная рациональность выражается и проявляется в виде права. Право существует не только между государством и жизненным миром (состоящим из публичной сферы и приватной сферы), оно регулирует само государство в интересах общества или отдельных его социальных групп (например, монарха и его «Дома» в монархическом бюрократическом государстве). Как показал Хабермас1, у Макса Вебера право формально рационализируется по модели целерационального действия, то есть фактически право понимается Вебером как рациональное средство управления экономической и политической жизнью в современном обществе. В русле данного понимания сущности права английский юрист Г.Л.А. Харт в работе «Понятие права»2 выводит сущность права из «приказа» суверена, то есть изначально монарха в монархическом государстве. Противоположную точку зрения отстаивает американский юрист Лон Фуллер в своей работе «Мораль права»3. По мнению Фуллера, правовые нормы зависят от норм морали или, другими словами, от смысловых оснований жизненного мира. Позиция Хабермаса ближе к позиции Лона Фуллера. В работе «О внутренней взаимосвязи правового государства и демократии»4 Хабермас увязывает свое понимание права с необходимостью синтеза либерального и республиканского понимания демократии, то есть с необходимостью взаимосвязи частной автономии гражданина (либеральное понимание демократии) с публичной автономией гражданина (республиканское понимание демократии). В данной теоретической перспективе переход суверенитета к «народу» является естественным результатом разложения традиционной легитимности монархической власти в теориях «общественного договора» от Гоббса к Руссо. Иначе говоря, современная либеральная демократия необходима для легитимации современного права именно в силу его рационализации, как в русле стратегической рациональности, так и в русле коммуникативной рациональности. Целерациональный характер права выражается, как отмечал еще Макс Вебер, в его превращении в профессиональную сферу деятельности и в стратегической рационализации права как средства управления государством. 1 Хабермас Ю. Рационализация права и диагноз современности. //Социологическое обозрение. Т. 10. № 3. 2011. 2 Харт Г.Л.А. Понятие права. – СПб.: Изд. СПбГУ, 2007. 3 Фуллер Л. Мораль права. – М.: ИРИСЭН, 2007. 4 Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001, с.401- 413 147 В тоже время, право не может отрываться от жизненного мира и коммуникативной рациональности государства без риска утраты своей легитимности (рационально-легальной легитимности в типологии Макса Вебера). В русле данных идей (диалектики позитивного права и естественного права) современный бельгийский юрист Марк ван Хук в своей работе «Право как коммуникация»1 обращает внимания на необходимость «коммуникативной легитимации права», то есть речь идет о необходимости признания права в обществе. В связи с данным значением права для современного государства Хабермас выдвигает идею «конституционного патриотизма»2, то есть полагает, что право должно взять на себя функцию социальной интеграции общества вместо религии и нации. Как минимум право в демократическом правовом государстве должно быть способно, защищать демократию и жизненный мир от издержек бюрократического государства и от издержек рыночной экономики. Внутренний жизненный мир бюрократического государства как организации, государственная «организационная культура», связан с жизненным миром всех граждан нации-государства. Данная связь может иметь как позитивные, так и негативные последствия для «возможностей/способностей» бюрократического государства как организации. По данной причине, помимо формального контроля за бюрократией со стороны правовой регламентации правового государства, необходим демократический контроль со стороны политической публичной сферы, то есть необходимы механизмы «демократии обсуждения»3. Хотя, по всей видимости, сама бюрократия нуждается в принадлежности к народу и нации, то есть нуждается в принадлежности к общему жизненному миру государства, моральный эффект от подобной принадлежности к «своей» стране действенно проявляется только в условиях демократической публичной сферы. Как полагают эксперты по противодействию коррупции, например, Сьюзен РоузАккерман4, современная демократия является необходимой предпосылкой для успешности борьбы с коррупцией. Стандартные механизмы контроля над эффективностью бюрократии требуют механизмов внешнего контроля со стороны современной либеральной демократии5. В современных бюрократических государствах традиционные легитимации «слуг королевы» более не работают, сложность современной 1 ван Хук М. Право как коммуникация. – СПб.: ИД СПбГУ, 2012. Лейст А. Нация и патриотизм во времена глобализации. // Изензее Й. и др., Политическая философия в Германии. Сб. статей. – М.: Современные тетради, 2005. 3 Хелд Д. Модели демократии. – М.: ИД «Дело», 2014. 4 Роуз-Аккерман С. Коррупция и государство. – М.: Логос, 2003. 5 Эванс П. Раух Дж. Э. Бюрократия и экономический рост: межстрановый анализ воздействия «веберианизации» государственного аппарата на экономический рост.//Радаев В.В., Добрякова М. С. Анализ рынков в современной экономической социологии. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2008. – с. 341-370. 2 148 «машины» государственного управления практически полностью исключает традиционный монархический тип управления. Современным бюрократическим государством уже не сможет управлять только «королева», оно нуждается в парламенте и легитимном правительстве для выработки административной рациональности. А значит, современное бюрократическое государство нуждается в демократии и в национальном жизненном мире (состоящим из публичной сферы и приватной сферы), которые защищают граждан от бюрократического государства и от рыночной экономики посредством правовых гарантий и демократического политического процесса. Только в такой институциональной конструкции административная рациональность бюрократической «машины» будет адекватно отражать диалектику стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, без перекосов в сторону стратегической рациональности и в сторону частных интересов государственной бюрократии. 4.5. Заочная дискуссия о власти: Юрген Хабермас и Мишель Фуко В настоящие время в центре внимания исследователей творчества Хабермаса и работ его последователей находиться дискуссия между Хабермасом и Джоном Ролзом, а также попытка Хабермаса предложить свою версию синтеза идей либералов и коммунитаристов в виде концепции «делиберативной политики». При всей важности спора с Джоном Ролзом, данный спор имеет значение только в рамках современной политической философии. Хабермас лишь дает необходимые уточнения к позиции Джона Ролза в рамках общей ориентации на ценности «либерализма». Хотя попытки Хабермаса сформулировать теоретический компромисс между либерализмом и коммунитаризмом имеют существенную ценность для выработки политической теории рациональности, в целом Хабермас лишь вливается в большую группу представителей коммунитаризма, из которой его выделяет только более снисходительное отношение к теоретическим достижениям Джона Ролза. Разделяя основные положения коммунитаризма, Хабермас предпочитает поддерживать проект Канта и позиционировать себя как представителя либерализма. На таком фоне заочная дискуссия о власти с Мишелем Фуко представляется примером существенного спора с принципиальным теоретическим противником, выделяясь резкостью высказываний Хабермаса в адрес Фуко. Также как заочная дискуссия Карла Шмитта и Лео Штрауса, проанализированная немецким политическим философом Хайнрихом Майером1, спор Мишеля Фуко с Юргеном Хабермасом касается важнейших вопросов 1 Майер Х. Карл Шмит, Лео Штраус и «Понятие политического». О диалоге отсутствующих. – М.: «Скименъ», 2012. 149 политической философии и политической теории, важнейших вопросов соотношения государства и политики в наше время. Другое сходство двух данных дискуссий заключается в наличие общей позиции, попытке решать одну и ту же проблему, хотя и с разных сторон. Различие состоит в равенстве сторон в случае спора Хабермаса с Фуко, и в существовании личного общения в ситуации лицом к лицу между Хабермасом и Фуко, а не только дискуссии в текстах. Как говорил в интервью Мишель Фуко: «Когда Хабермас был в Париже, мы долго спорили, и я, в самом деле, был поражен, когда понял, до меня дошло, насколько вопрос о Хайдеггере и о различных политических последствиях и скрытых значениях хайдеггеровской мысли является для него животрепещущим и весьма значимым»1. Данный спор Фуко и Хабермаса касается самих основ понимания бюрократического государства и демократии, и по данной причине, его относительное забвение на фоне дискуссии с Ролзом указывает на снижение уровня обсуждения проблем соотношения бюрократического государства и демократии, проблем власти в демократическом правовом государстве. Между тем события нового XXI века, такие как 11 сентября 2001 года или экономический кризис 2008 года, показывают актуальность данного спора о власти и ее роли в условиях современного демократического государства. По данной причине именно соединение теоретических позиций Фуко и Хабермаса представляется ключом к пониманию проблем государства и общества. Хотя существует обширная комментаторская литература по поводу соотношения теоретических проектов Фуко и Хабермаса2, для меня приоритетом является новое прочтение данного теоретического спора на основе предположения внутреннего сходства их теоретических позиций по наиболее важным вопросам понимания феномена бюрократического государства. Мне представляется, что «резкость» Хабермаса по отношению к Мишелю Фуко основана на плохом понимании некоторых особенностей теоретической позиции Фуко, на не продуктивной и не справедливой редукции Мишеля Фуко к роли последователя Мартина Хайдеггера. В свою очередь, сторонники Мишеля Фуко плохо понимают логику теоретического проекта Юргена Хабермаса, теоретических особенностей его отношения к Марксу и Веберу. Вопреки взаимному недопонимаю теоретических позиций друг друга, теоретические проекты Фуко и Хабермаса объединяет серьезное отношение к исследованиям рационализации Максом Вебером и серьезные попытки выйти за пределы понимания Вебером диалектики рационализации в истории Европы. Важно 1 Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 1. М.: Праксис, 2002. - с. 324 Фурс В. Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социальной теории.//Логос № 2 (33). 2002: 120-152. Ingram D. Foucault and Habermas.// Gutting G. (Ed.), The Cambridge Companion to Foucault. – Cambridge: Cambridge University Press, 2006, pp. 240283. 2 150 подчеркнуть, базовое и объединяющие двух философов стремление соединить теорию и практику в изучении истории власти, выработать понимание власти, которое соединяло бы в себе внимание к эмпирическим проявлениям власти на социальном уровне и широкое философское понимание основ теории власти. Представляется, что последователи Мишеля Фуко и последователи Юргена Хабермаса часто снижают данную достигнутую планку, уходят либо в эмпирический анализ власти, либо в анализ философского понимания власти и государства, без необходимого понимания взаимосвязи данных направлений исследований власти. Основания для данного сближения философских позиций содержатся в высказывании Фуко: «Я очень интересуюсь тем, что делает Хабермас; я знаю, что он совершенно не согласен с тем, что говорю я, - а вот я чуть более согласен с тем, что говорит он, - между тем существует нечто, что всегда ставит передо мной проблему: когда он отводит отношениям коммуникации чрезвычайно важное место, и особенно функцию, которую я бы назвал «утопической» …»1. Речь у Фуко, по все видимости, идет о понятии «идеальной речевой ситуации» у Хабермаса. Оценка «идеальной речевой ситуации» как «утопии» вполне справедлива, но речь идет о продуктивной «утопии», которая может быть соединена с логикой исторического процесса. Фактически, «идеальная речевая ситуация» играет у Хабермаса вспомогательную роль, она нужна для выделения коммуникативной рациональности, которая может быть отделена от стратегической рациональности на уровне защиты жизненного мира. Иначе говоря, «идеальная речевая ситуация» идеальна в смысле «идеального типа» у Макса Вебера, который также можно назвать «утопией». «Идеальная речевая ситуация» нужна для разделения стратегической рациональности и коммуникативной рациональности на уровне практической коммуникации, и фактически представляет собой методологическую предпосылку рациональной коммуникации. Речь идет о том, что необходимо отделять отношения власти от отношений истины, основываясь на предпосылки их различия, друг от друга. Данное предположение базируется на различении Хабермасом власти, денег и солидарности как различных средств воздействия на людей. Можно предположить, что на уровне «практик» существует доминирование стратегической рациональности или «стратегий власти» в терминологии Мишеля Фуко, но это не означает отрицания коммуникативной рациональности, жизненного мира в отличие от бюрократического государства/рыночной экономики. Некоторая «правота» Мишеля Фуко заключается в методологической условности выделения языка из отношений власти, хотя нормативная социализация, по всей видимости, невозможна лишь в модусе стратегической рациональности. Тот факт, что не называем истину и власть одним словом в естественных языках, гово1 Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 3. М.: Праксис, 2002. - с. 266 151 рит о некоторых основаниях для их принципиального различения. И наоборот, понятие «власть-знание», которое вводит Мишель Фуко, нуждается в специальных пояснениях с точки зрения норм обыденного языка. В своих работах Мишель Фуко действительно интересовался «проблематизациями» Юргена Хабермаса. Особенно данный интерес виден в статье «Что такое просвещение?», которую Фуко посвятил анализу одноименной статьи И. Канта. Здесь Фуко пишет: «Эти совокупности практик образуют три крупные области: область отношений с вещами, область взаимодействия с другими людьми и область отношений с самим собой <…> Однако речь идет именно о трех осях, специфику и взаимопроникновение которых надо анализировать: ось знания, ось власти и ось этики.»1. Из данной цитаты хорошо видно, что для Фуко существуют только властные отношения между людьми, а знания относятся только к отношениям с вещами. В терминах Хабермаса, речь идет только о стратегическом действии и инструментальной рациональности. С другой стороны, Фуко выделяет те же миры значимости, что и Хабермас, но не выводит из проблемы их различения подобия коммуникативной рациональности. Позиция Фуко действительно очень близка к идеям «Диалектики просвещения» Хоркхаймера и Адорно, продолжает линию Макса Вебера в понимании рациональности как целевой рациональности («инструментального разума»). Отношения человека с самим собой создаются комплексом «знания-власти», который формирует человека своего времени. Непонятно только, почему сформированный «властью-знанием» человек имеет стремление к свободе. Собственно исторические исследования Мишеля Фуко носят не столь мрачный характер, фактически у Фуко человек сам себя превращает в «субъекта». Эмпирические описания Фуко близки к текстам Макса Вебера о противоречивости реальных процессов рационализации субъективности человека со стороны власти. Если Хабермас не приемлет линию Ницше-Хайдеггера, то для Фуко сомнительной представляется теория Маркса и ее многочисленные разновидности. В наследии Вебера Фуко продолжает тему Ницше, Хабермас развивает тему Маркса. Отсюда интерес Хабермаса к процессам социальной эволюции, а у Фуко ориентация на ключевую роль власти в организации знания. Именно понимание власти у Фуко находится в центре критики Хабермаса. Поэтому Хабермас высоко оценивает археологический этап в творчестве Фуко и крайне негативно оценивает генеалогический этап в творчестве Фуко. При этом Хабермас ошибается, связывая интерес Фуко к Ницше с влиянием Батая, на самом деле Фуко воспринял Ницше в интерпретации Хайдеггера и Делеза2. Критикуя понятие «власти» у Фуко, Хабермас сравнивает его с понятием «жизни» в немецкой философии. Дан1 2 Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 1. М.: Праксис, 2002. - с. 356 Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 3. М.: Праксис, 2002. - с.280 152 ное сравнение точно определяет место понятия «власти» в политической философии Фуко, «власть» не может быть рационально проанализирована, поскольку она является основой социальных отношений. Но именно по этой причине, Фуко не является представителем «философии сознания», как полагает Хабермас, ориентируясь на сходство его идей с идеями «Диалектики просвещения». Для Фуко «власть» образует «самореферентную систему» в смысле Никласа Лумана. Отличие от Лумана заключается в представлении о «власти» как единственной «самореферентной системе», на которую ориентированы все дискурсы и практики. Отношения власти являются структурой, которая управляет человеческим поведением. Теоретическая позиция Фуко довольно экономна по сравнению с позицией Хабермаса, для Фуко существует лишь стратегическая рациональность, которая лежит в основе любой интерсубъективности. В такой перспективе «ценностная рациональность» у Макса Вебера становится лишь несовершенной формой инструментальной рациональности, в этом заключается метатеоретическое сходство идей Фуко с социологическим проектом Никласа Лумана. Если у Маркса ключевую роль играл «труд», а Хабермас предложил различать «труд» и «интеракцию»1, то Фуко заменил «труд» на «власть», которая вполне может в себя включать «интеракцию». Вполне естественно, что Хабермаса ужаснула данная линия Гоббса-Ницше-Фуко и он подверг данную линию ожесточенной критике в работе «Философский дискурс о модерне»2. Слабость критической позиции Хабермаса заключается в том, что он упорно отождествляет политическую философию Фуко с «философией сознания» и теоретической логикой «Диалектики просвещения». Но, как показала дальнейшая дискуссия, позиция Фуко слабо уязвима для подобных аргументов. Поэтому наиболее серьезная критика Хабермаса касается роли права в осуществлении власти. В работах Фуко нет веры в «права человека», но его практические действия во многом были ориентированы на эмпирическую реальность «прав человека». В своих работах Мишель Фуко справедливо заостряет внимания на различиях между бюрократическим государством и демократией, но его ориентация на понятие «власти» как «самореферентной системы» не позволяет объяснить феномен демократии. Демократия в политической теории Мишеля Фуко может пониматься только как фикция. Реальные процессы становления бюрократического государства требуют более серьезного отношения к праву, чем позволяет теория «власти» у Фуко. С другой стороны, сомнения Фуко в реальности демократии и правового государства вполне возможно понять как последовательный акцент на действительных реалиях бюрократического государства. 1 2 Хабермас Ю. Наука и техника как идеология. М.: Праксис, 2007. - с. 8-49 Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: Весь мир, 2003. 153 Здесь на помощь Хабермасу приходит Пьер Бурдьё, с его ориентацией на философию позднего Витгейнштейна, поскольку он увязывает практики с «габитусом» и, тем самым, ставит под сомнение зависимость любых практик от «власти». Только практики тех, кто обладает «габитусом» обладателя власти, связаны с властью. Ученики Пьера Бурдьё Люк Болтански и Лоран Тевено в своей работе «Критика и обоснование справедливости»1 еще больше отдаляются от теории практик Фуко и приближаются к теоретической позиции Хабермаса, когда связывают социологию с политической философией. 4.6. Коммуникативная рациональность государства: за и против Идеи Хабермаса о коммуникативной рациональности и коммуникативном действии плохо поддаются поверхностному пониманию, поэтому большая часть возражений против взглядов Хабермаса основана на плохом понимании сути данных идей. Как видно из критики Фуко, больше всего возражений вызывает понятие «идеальной речевой ситуации», которое толкуется как проявление «идеализма» или «утопизма» социальнополитической теории Хабермаса. Но критики редко выступают против описания Хабермасом процессов общественной рационализации и выделения двух основных типов рациональности, на разделение которых направлено понятие «идеальной речевой ситуации». Особую группу составляют критические замечания последователей Хабермаса и направления трансформации теории коммуникативного действия в работах его учеников. Здесь наблюдается наиболее адекватное понимание политикофилософского проекта Юргена Хабермаса в целостности его философских, политических и социальных аспектов, что делает данную критику наиболее полезной для понимания слабых мест политико-философского проекта Юргена Хабермаса. Кроме того, линия последователей Мишеля Фуко, таких как Энтони Гидденс, Майкл Манн и Филипп Горски, позволяет понять аргументы против выделения коммуникативной рациональности государства из рациональности государства, которая у Хабермаса понимается только как стратегическая рациональность государства. Данная линия является развитием идей Макса Вебера о рациональности бюрократического государства как целевой рациональности бюрократии. В то же время, сам Вебер сомневался в описании рациональности только как инструментальной рациональности, и ввел различение формальной рациональности и содержательной рациональности2. Хотя демократия и нация1 Болтански Л. Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: НЛО, 2013. Вебер М. Основные социологические категории хозяйствования. // Радаев В.В. (ред.) Западная экономическая социология. – М.: РОССПЭН, 2004. – с. 80-81. 2 154 государство могут быть поняты в качестве проявлений бюрократического государства, трудно признать их появление результатом целевой рациональной деятельности государственной бюрократии. Иначе говоря, наблюдаемые эмпирические данные требуют более широких теоретических объяснений, чем позволяет понимания рациональности только как рационального достижения целей. Проблематика «понимания» потребовала введения феноменологического концепта «жизненного мира»1, который понимается Хабермасом как среда коммуникативной рациональности и коммуникативного действия. Другой источник выделения коммуникативной рациональности находится в особенностях успешной научной коммуникации, как рациональной коммуникации на естественном языке. Именно теоретическая реконструкция методологических предпосылок рациональности научной коммуникации на естественном языке привела Хабермаса к понятию «идеальной речевой ситуации». Появление Интернета и многочисленных исследований «совещательной демократии» может служить теоретическим и практическим аргументом в пользу аналитической ценности «утопичности» понятия «идеальной речевой ситуации». Хотя идеи Хабермаса о множественности типов рациональности находятся в русле современных представлений в философии (например, немецкий философ Ханс Ленк выделяет 21 тип рациональности2), они плохо вписываются в господствующие тенденции общественных наук. В науках об обществе продолжают доминировать идеи представителей «рационального выбора», для которых, как и для Макса Вебера, рациональность тождественна стратегической рациональности. Подобное сужение понимание рациональности может объяснить скептическое отношение в науках об обществе к более широким трактовкам рациональности в теории коммуникативной рациональности государства. Предпочтение стратегической рациональности в «теории рационального выбора» связано с привлекательной простотой подобной редукции рациональности до рационального достижения целей, которая привлекает представителей других наук об обществе. Многим из них кажется, что экономистам действительно удалось создать на базе стратегической рациональности настоящую «науку» в естественнонаучном смысле слова. На самом деле, современная экономическая наука содержит в себе противоречия, которые можно выделить уже у Макса Вебера, и которые сам Макс Вебер хорошо понимал. Ценностная рациональность отсылает к сложности общественных отношений, которые не сводимы к отношениям в хозяйственной деятельности. Современная 1 Шюц А. Избранное. - М.: РОССПЭН, 2004. Ленк Х. Типы и метатипы рациональности.//Гусейнов А.А. Лекторский В.А. Рациональность и ее границы. Материалы международной научной конференции. – М.: ИФ РАН, 2012. – с. 127-138. 2 155 экономическая наука совершила переход от «трудовой стоимости» к «субъективной стоимости», который делает необходимым переход от инструментального действия к стратегическому действию, но формирование предпочтений продолжает толковаться в терминах «объективного мира значимости» по Карлу Попперу, то есть предпочтения толкуются как «объективные»1. В данном пункте современная экономическая наука подвергается обоснованной критике со стороны социологов, поскольку субъективный мир невозможно адекватно понять без социального мира, без ценностной рациональности, которая не сводима к стратегической рациональности «теории рационального выбора». Другими словами, современная экономическая наука «платит» за простоту своего понимания человеческой деятельности тем, что ее понимание человеческой деятельности неадекватно реалиям человеческой жизни даже в большей степени, чем в марксистской теории эксплуатации труда. Социологическая теория «практик» предлагает более адекватную теорию экономического поведения как стратегической рациональности и стратегического действия, за счет большей чувствительности к противоречивости теории общественной рационализации у Макса Вебера, за счет понимания диалектики формальной рациональности и содержательной рациональности в человеческой деятельности. В данном контексте интересны критические замечания синолога Владимира Малявина, содержащие в себе критику Хабермса с позиций политической философии Древнего Китая. В начале Владимир Малявин отмечает: «Подобно Фуко, китайцы полагали, что познать сущность власти нельзя; можно лишь описать способы ее осуществления»2. Далее, критикуя различение Хабермасом стратегии и коммуникации, Владимир Малявин пишет: «Из сказанного следует, что коммуникация и стратегия отнюдь не исключают друг друга, а соотносятся между собой, скорее, как поверхность и глубина единой реальности человеческого существования, соответствую полю «междучеловеческого» бытия»3. Замечание Владимира Малявина позволяет обратить внимание на не случайную взаимосвязь разнообразных направлений теории «практик» и «традиционного социального действия» по Максу Веберу. Понимание бюрократического государства как выражения «власти» в смысле Фуко, дает адекватное понимание сложностей стратегической рациональности, но не принимает во внимание, что в рамках современного бюрократического государства, в отличие от традиционного государства, диалектика стратегической рациональ1 Стиглер Д. Беккер Г. De gustibus non est disputandum [о вкусах не спорят].// Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. – М.: ГУ ВШЭ, 2003. – с. 488-518. 2 Малявин В.В. Искусство управления. – М.: Астрель, 2003. - с. 7 3 Малявин В.В. Искусство управления. – М.: Астрель, 2003. – с. 225 156 ности и коммуникативной рациональности существует не только между правителем и подданными, но также внутри бюрократического государства, между чиновниками, в силу социальной сложности внутренней структуры современного бюрократического государства. Эффект интеллектуальной привлекательности понимания бюрократического государства как выражения стратегической рациональности власти возникает из-за редукции противоречий процессов общественной рационализации к «воле к власти» в традиционном обществе. Данная исследовательская программа объединяет Фуко и многочисленных исследователей бюрократического государства. В русле данной исследовательской программы Энтони Гидденс предлагает рассматривать демократию и права человека как формы «надзора» в смысле Мишеля Фуко. Уже Дэвид Хэлд в данном вопросе удаляется от Гидденса и приближается к Хабермасу. Представляется неслучайным, что именно Юрген Хабермас, исходя из различения систем стратегического действия и жизненного мира, предложил наиболее убедительную теоретическую версию понимания «совещательной демократии». Данная модель демократии хорошо соотносится с исследованиями роли демократии в работах Чарльза Тилли и Дугласа Норта. В целом, можно сказать, что, в духе Карла Мангейма, Юрген Хабермас внимательно изучает «идеологию» и «утопию» современного бюрократического государства и демократии1, а не только их «идеологию», как Мишель Фуко и его англо-американские последователи. Утопический характер «идеальной речевой ситуации» необходимо дополняет «идеологию» современного бюрократического государства как демократического государства и нации-государства. Другой вариант критики со стороны теории «практик» представляет Пьер Бурдьё и его последователи. Суть возражений Пьера Бурдьё сводится к представлению об избыточной «философичности» идей Юргена Хабермаса и данный недостаток Хабермас разделяет с Мишелем Фуко. Социологические идеи Пьера Бурдьё ориентированы на реконструкцию теории «практик» с опорой на идеи «позднего» Людвига Витгенштейна2 и он прекрасно понимает тождественность «практик» «традиционному социальному действию» по Максу Веберу. Если учесть критическое отношение Бурдьё к Мартину Хайдеггеру3, то вполне возможно объединить Бурдьё, Хабермаса и Шанталь Муфф в одну группу теоретиков «практик». Группу теоретиков, ориентированных на философию позднего Витгенштейна. Свои критические замечания к философскому проекту Хабермаса 1 Мангейм К. Идеология и утопия.// Диагноз нашего времени. – М.: Юрист, 2004. Витгенштейн Л. Философские исследования.// Философские работы. – М.: Гнозис, 1994. 3 Бурдьё П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. – М.: Праксис, 2003. 2 157 Пьер Бурдьё изложил так: «Что бы там не думал Хабермас, но трансисторические универсалии коммуникации не существуют; хотя бесспорно существуют социально установленные формы коммуникации, способствующие производству универсального <…> Именно такое пространство игры необходимо сконструировать, но не на базе моральных предписаний и обвинений, а создавая рациональные условия спора, <…> Это пространство игры есть пространство свободы, которое социальная наука может создать сама для себя, смело стараясь познать социальные условия, влияющие на ее функционирование, и стремясь установить технические и социальные процедуры, позволяющие эффективно, т. е. коллективно, контролировать эти условия»1. Данными словами Пьер Бурдьё заканчивает свою статью «Дело науки». Если для Фуко «идеальная речевая ситуация» у Хабермаса является «утопией», то для Бурдьё она является философской абстракцией, «трансисторическими универсалиями коммуникации». На самом деле Хабермас существенно ближе к позиции Бурдьё по сравнению с Мишелем Фуко. «Идеальная речевая ситуация» у Юргена Хабермаса, конечно, может быть понята как философская абстракция, уводящая от социальной конкретности, но как абстракция необходимая для выделения условия коммуникативной рациональности. Прообразом «идеальной речевой ситуации» выступает научная дискуссия, для которой необходимы условия свободной речи, а не речи в условиях властного воздействия. В своем описании «идеальной речевой ситуации» Хабермас лишь перечисляет, необходимые условия свободной речи. В духе аналитической философии Хабермас описывает «идеальную речевую ситуацию» как набор процедур по достижению социальных условия свободной речи. Данные условия являются лишь теоретической моделью, которая базируется на реальном жизненном мире и коммуникативном действии. Иначе говоря, Хабермас описывает теоретические социальные предпосылки «пространства свободы», которое призывает создать в социальных науках Пьер Бурдьё. Конечно, при этом, Хабермас действительно занимает более универсальную позицию по сравнению с Бурдьё, в его понимании речь идет о «пространстве свободы» в обществе, а не только в социальных науках, но данные теоретические позиции взаимосвязаны. Там где Хабермас пишет о нормативных условиях, Бурдьё пишет о социальных механизмах создания нормативных условий, то есть Хабермасу действительно не хватает понимания социальных механизмов бюрократического государства и демократии, которые фактически защищают жизненный мир. С другой стороны, Бурдьё слишком увлечен реалиями стратегической рациональности, прежде всего, на уровне анализа практик. Именно для целей критики увлеченности многих исследователей реалиями 1 Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. СПб.: Алейтея, 2005. - с. 534535 158 стратегической рациональности полезно введенное Хабермасом понятие «коммуникативной рациональности». Понимание государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности позволяет создать более сбалансированное понимание бюрократического государства, в том числе и для изучения управленческих «практик» бюрократического государства в духе социологической теории Пьера Бурдьё. В пользу данной точки зрения говорит дальнейшая теоретическая трансформация последователей Пьера Бурдьё. Ученики Пьера Бурдьё Люк Болтански и Лоран Тевено в своей работе «Критика и обоснование справедливости»1 еще больше отдаляются от теории практик Фуко и приближаются к теоретической позиции Хабермаса, когда связывают социологию с политической философией. Исследование Люка Болтански и Лорана Тевено может быть понято как социологическое упражнение в социальной герменевтике, то есть методологически близко к политико-философскому проекту Юргена Хабермаса. Без большой натяжки данное исследование может быть названо исследованием коммуникативной рациональности в различных социально сконструированных контекстах взаимодействия. Интересно само внимание к данной проблематике у Люка Болтански и Лорана Тевено, как мне представляется, оно указывает на изначальное существенное сходство политико-философского проекта Юргена Хабермаса и социологической теории Пьера Бурдьё. Особое значение имеет критика Юргена Хабермаса со стороны Шанталь Муфф в ее статье «К агонистической модели демократии»2. Хотя Шанталь Муфф не является последовательницей Хабермаса и исходит из основных положений теории «власти» Мишеля Фуко, ее критика довольно зависима от идей Хабермаса и близка к работам таких учеников Хабермаса как Аксель Хоннет и Райнер Форст. Скрытую критику данных учеников возможно лишь реконструировать по смещению их теоретических интересов в сторону Гегеля/Фуко (Аксель Хоннет) и коммунитаристской критики либерализма (Райнер Форст). Критика Шанталь Муфф удачно объединяет данные теоретические импульсы учеников Хабермаса со вниманием к сильным сторонам политико-философского проекта Хабермаса. По мнению Шанталь Муфф, Хабермас не принимает во внимание значение «власти» в общественной жизни и властный потенциал любого консенсуса. Ссылаясь на понимание «политического» Карлом Шмиттом, Шанталь Муфф полагает, что необходимо превращать роль «врага» в роль «соперника» в «агональном соперничестве», и в этом заключается возможность и суть демократии. Демократическая политика не исключает конфликтов и не замещает их консенсусом, а лишь снижает уровень нака1 2 Болтански Л. Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: НЛО, 2013. Муфф Ш. К агонистической модели демократии.// Логос, № 2 (42), 2004: 180-197. 159 ла конфликта. Подобная критика требует уточнения теоретической позиции Хабермаса, но вполне согласуется с основами его теории коммуникативного действия. Утверждение о существовании коммуникативной рациональности не отрицает существование власти в обществе, демократия существует в рамках бюрократического государства, которое создается процессами стратегической рациональности. Речь идет о понимании демократии, как усилий по контролю над властью в виде бюрократического государства, который не исключает конфликтов между различными политическими силами в обществе. На важность конфликтного характера властных отношений в смысле Фуко обращает внимание ученик Хабермаса Аксель Хоннет. Для ранних работ Акселя Хоннета характерен интерес к достижениям французских философов и попытки интегрировать идеи Мишеля Фуко в свою теорию. Можно сказать, что Аксель Хоннет проделал теоретическое движение от раннего различения Хабермасом «труда» и «интеракции» в ранних работах Гегеля к конфликтному потенциалу власти Мишеля Фуко. Но Аксель Хоннет трактует Мишеля Фуко в русле идей Теодора Адорно1, хотя и отмечает различия между ними. И, по данной причине, придерживается мнения Юргена Хабермаса о принадлежности Мишеля Фуко к «философии сознания». Частично под влиянием Фуко, Аксель Хоннет отвергает представление Юргена Хабермаса о социальной эволюции и предлагает понимать исторический процесс как «борьбу за признание». С помощью данного понятие из ранней философии Гегеля Аксель Хоннет восстанавливает конфликтный характер общественных процессов, но без их редукции к экономическим отношениям, как это имеет место в марксизме. Если Юрген Хабермас создавал свою социально-политическую теорию в виде критики понимания процессов общественной рационализации у Макса Вебера, то Аксель Хоннет создает свою теорию в виде переосмысления «борьбы за признание» в философии раннего Гегеля. Широко используя марксистские трактовки философии Гегеля в работах Дьердя Лукача и Герберта Маркузе. Как полагает Аксель Хоннет, «борьба за признание» является необходимой предпосылкой для коммуникативной рациональности и коммуникативного действия. В своей последней работе «Право свободы. Основы демократической нравственности»2 Аксель Хоннет отталкиваясь от идей Гегеля, развивает точку зрения Хабермаса на право, как ключевое средство социальной интеграции в условиях демократии. Что содержит скрытую полемику со стратегическим видением процессов социальной интеграции в теориях практик Фуко и Бурдьё. 1 Honneth A. The Fragmented World of the Social. Albany: State University of New York Press, 1995. 2 Honneth A. Das Recht der Freiheit. Berlin: Suhrkamp, 2011. 160 В целом, несмотря на существенные модификации идей Хабермаса и интерес к актуализации философии Гегеля, Аксель Хоннет находится в русле идей Хабермаса и довольно далек от полного принятия идей Мишеля Фуко. Хотя обращение Акселя Хоннета к понятию «борьбы за признание» было направлено на создание эмпирически ориентированной теории человеческого поведения, он еще более уязвим для критики в духе Пьера Бурдьё за обращение к абстрактным философским конструкциям. Фактически Аксель Хоннет «пожертвовал» социологическим измерением политико-философского проекта Юргена Хабермаса ради создания более совершенной критической политической философии. Социологическую составляющую политико-философского проекта Юргена Хабермаса развивает в своих работах его последователь Ханс Йоас. Близость к идеям Юргена Хабермаса проявилась уже в первой работе Ханса Йоаса «Практическая интерсубъективность»1, посвященной реконструкции социологических идей Джорджа Герберта Мида. На основании детального изучения американского прагматизма, Ханс Йоас обратил внимание на проблематичность синтеза Юргеном Хабермасом идей системного подхода Парсонса и социальной герменевтики Мида-Дюркгейма. Хотя Ханс Йоас разделяет с Юргеном Хабермасом интерес к идеям Парсонса-Лумана. В своей работе «Креативность действия»2 Ханс Йоас углубляет понимание социального действия с использованием понятия «креативность». В данной работе Ханс Йоас подверг критике целерациональные концепции социального действия и указал, со ссылками на категорию «практики» у Карла Маркса и на «креативность разума» у Джона Дьюи, на необходимость понимать социальное действие как «креативное», а не только как направленное на достижение цели. В данной работе Ханс Йоас положительно оценивает понятие «коммуникативного действия», хотя отмечает зависимость данного действия у Юргена Хабермаса от «стратегического действия». Исследование «креативности» социального действия сближает Ханса Йоаса с Пьером Бурдьё и с другими представителями теорий «практик», хотя он полагает необходимым сохранить понятие «социального действия». Следующая теоретическая работа Ханса Йоаса «Возникновение ценностей»3 носит более критический характер по отношению к Юргену Хабермасу. Развивая проблематику «ценностно-рационального социального действия» у Макса Вебера, Ханс Йоас отмечает, что понятие «ценности» не используется Хабермасом из-за спорного характера «ценностей», но ценности явно играют важную роль в жизненном мире и в процессах со1 Йоас Х. Кнебль В. Социальная теория. – СПб.: Алетейя, 2011.- с. 730-731. Йоас Х. Креативность действия. – СПб.: Алетейя, 2005. 3 Йоас Х. Возникновение ценностей. – СПб.: Алетейя, 2013. 2 161 циальной интеграции. По мнению Ханса Йоаса, ориентация Хабермаса на «этику дискурса» как социальный механизм выдвижения универсальных «притязаний на значимость», делает подход Хабермаса избыточно универсальным, в ущерб важной роли совместных «ценностей» в социальной жизни. В работе «Социальная теория»1, написанной в соавторстве с учеником Вольфгангом Кнёблем, Ханс Йоас предложил свое изложение сильных и слабых сторон теории Юргена Хабермаса, и выдвинул три возражения против «Теории коммуникативного действия». Как отмечает Ханс Йоас, в своей «Теории коммуникативного действия» Хабермас мало внимания уделяет сбоям в системах, которые имеют большое значение для современных обществ. Особенно, сбои в экономической системе. Далее, Йоас полагает, что дуализм систем и жизненного мира позволяет провести только очень абстрактный анализ социальных движений. Сам Ханс Йоас полагает, что эффективный анализ новых социальных движений следует проводить, опираясь на исследования возникновения «новых ценностей». И, наконец, по мнению Ханса Йоаса, из дуализма систем и жизненного мира не ясно каким должно быть оптимальное взаимодействие между системами и жизненным миром. Рассуждения Юргена Хабермаса на данный счет, представляются Хансу Йоасу, абстрактными и голословными. Оценивая теоретическую трансформацию идей Хабермаса после «Теории коммуникативного действия», Ханс Йоас полагает, что Хабермас возлагает преувеличенные ожидания на право как средство социальной интеграции. Как и многие другие критики, Ханс Йоас с сомнением относится к возможности «конституционного патриотизма», полагая необходимым ориентироваться на традиционные ценности. Совокупность критических замечаний Ханса Йоаса требует серьезного отношения, поскольку Йоас, безусловно, является одним из немногих знатоков творчества Юргена Хабермаса и является талантливым социологическим теоретиком, существенно менее зависимым от идей Хабермаса по сравнению с другими последователями Хабермаса. Ранние замечание Ханса Йоаса о высокой цене за синтез социальной герменевтики с системной теорией, вместе с замечанием Акселя Хоннета о сомнительной ценности «социальной эволюции», следует признать справедливыми. Зависимость коммуникативного действия от стратегического действия у Хабермаса отражается на уровне «практик» в смысле Пьера Бурдьё. Переориентация на понятие «коммуникативной рациональности» должна уменьшить данную зависимость и усилить аспект «креативности» в понимании человеческой деятельности. Использование понятия «коммуникативная рациональность» обладает преимуществом и по отношению к проблематике «ценностей», в той мере, в какой «ценности» могут быть интерсубъективно поняты и использованы в рамках публичной сферы. Важ1 Йоас Х. Кнебль В. Социальная теория. – СПб.: Алетейя, 2011. 162 но подчеркнуть, необходимость относительной рационализации «ценностей» в духе последних работ Юргена Хабермаса о религиозной терпимости в современных обществах1. Надежды Ханса Йоаса на интегрирующий потенциал общих «ценностей» должны проверятся в рамках эмпирических исследований данного потенциала. Необходимо еще раз подчеркнуть мысль Макса Вебера о конфликтном характере «ценностей» в общественной жизни. Хотя сам Хабермас провел анализ политической системы и экономической системы с опорой на идеи Клауса Оффе, соединение идей Хабермаса с исследованиями бюрократического государства в перспективе Мишеля Фуко и с исследованиями роли демократии для рыночной экономики в перспективе Дугласа Норта, способно существенно улучшить понимание взаимодействия сфер стратегической рациональности со сферами коммуникативной рациональности. Данная перспектива, вероятно, улучшит и возможности по пониманию социальной динамики новых общественных движений. Хотя Джин Коэн и Эндрю Арато в своей работе «Гражданское общество и политическая теория»2 высоко оценивают потенциал, изложенного в «Теории коммуникативного действия» дуализма систем и жизненного мира, для теоретических и эмпирических исследований новых общественных движений. Относительно критики Ханса Йоаса абстрактности указанного дуализма, необходимо отметить неизбежность данной абстрактности на том уровне теоретического анализа, на котором написана «Теория коммуникативного действия». «Правильный» уровень защищенности жизненного мира зависит от практической ситуации жизненного мира конкретного суверенного государства. А слабость интегрирующих возможностей «конституционного патриотизма» отражает общую слабость социальной интеграции и солидарности в современных обществах. В данной ситуации, лучше идти вперед и пытаться создавать новые социальные солидарности, в том числе и на базе «конституционного патриотизма», а не надеяться на длительное сохранение старых социальных солидарностей, основанных на старых «ценностях», как, видимо, предлагает Ханс Йоас. Понимание государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности направлено на учет, в рамках политико-философского проекта Юргена Хабермаса, критики сторонников теорий «практик» и теоретических уточнений последователей Хабермаса. Прежде всего, речь идет о необходимости учесть исследования и критику «государственного разума» в работах Мишеля Фуко и его последователей. Сходство между Адорно и Фуко позволяет понимать «власть» у Фуко как расширение инструментальной рациональности в «Диалектике просвещения» до стратегической рациональ1 Хабермас Ю. Между натурализмом и религией. – М.: Весь Мир, 2011. – с. 235-253. Коэн Д. Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. – М.: Весь мир, 2003. 2 163 ности «дисциплинарной власти», то есть вписать Фуко в линию НицшеВебер-Адорно. Подобное вписывание, которое предлагают Хабермас и Хоннет, не означает доказательства принадлежности Фуко к «философии сознания». Скорее, понимание «государственного разума» в работах Фуко как стратегической рациональности, означает теоретическую реконструкцию теории «власти» Фуко как стратегической интерсубъективности, частным случаем которой является экономическая теория рационального выбора. Другими словами, продуктивное включение исследований бюрократического государства в перспективу теории Юргена Хабермаса возможно за счет понимания государственного управления как диалектики (или конфликтного взаимодействия) стратегической интерсубъективности и коммуникативной (практической) интерсубъективности, как двух форм координации человеческой деятельности. При этом, под «свободой» в работах Мишеля Фуко понимается интерсубъективность, которую Хабермас описывает как «коммуникативную рациональность» («содержательная рациональность», а не «формальная рациональность» по Максу Веберу). Если «власть» как «стратегическая рациональность» находит свою реализацию в войне и военном искусстве, то «свобода» требует правовых гарантий и справедливости. В своей неогегельянской политической философии Аксель Хоннет связывает «право свободы» с «демократической нравственностью». А Райнер Форст, в своем анализе дебатов между либералами и коммунитаристами, увязывает возможность основных прав человека в демократическом государстве с «демократическим этосом»1. Иначе говоря, последователи Хабермаса видят в дебатах либералов и коммунитаристов возобновление критики моральной философии Канта в работах раннего Гегеля. Данные дебаты действительно можно принять за «утопию» на фоне реального состояния демократии в условиях современного бюрократического государства, но они отражают необходимые процессы самопонимания демократии в условиях публичной сферы. Справедливость критики теории Хабермаса с позиций стратегического реализма Пьера Бурдьё заключается в чувствительности теории Хабермаса к «утопии» дебатов либералов и коммунитаристов, но, как пониманиют ученики Бурдьё, подобная чувствительность к процессам самопонимания демократического общества является важным преимуществом политикофилософского проекта Юргена Хабермаса. В своей «Теории коммуникативного действия» Хабермас предложил первый успешный синтез политической философии (как формы самопонимания демократического общества) и социологического исследования проблем социальной интеграции современных демократических государств/обществ. Социальные условия свободной речи в науке, которые находятся в центре внимания Бурдьё, связаны с соци1 Forst R. Contexts of Justice. – Berkeley: University of California Press, 2002. 164 альными условиями свободной речи в рамках бюрократического государства, то есть с возможностью и реальностью модели «совещательной демократии». Стратегический реализм Бурдьё несправедливо критичен к коммуникативной рациональности, без которой он превращается в «прислугу» стратегической рациональности. Реализм традиционного жизненного мира («традиционного общества»), на который опирается теория практик Пьера Бурдьё, не способен самостоятельно противостоять стратегической рациональности бюрократического государства. На подобное способна только демократическая публичная сфера современного общества, которая является производителем «коммуникативной рациональности». Данный тезис справедлив и для критики работы Джеймса Скотта «Благими намерениями государства»1. В своей работе Джеймс Скотт возлагает надежды на «метис» государственных деятелей против «авторитарного высокого модернизма» государственного управления, то есть на «мудрость» правителей бюрократического государства. Хотя Джеймс Скотт удачно провел критику «государственного разума» с позиций теории практик, его надежда на «мудрость» государственных деятелей сомнительна без социальных механизмов принуждения к данной «мудрости», то есть, фактически, без публичных дебатов либералов и коммунитаристов в конкретной стране. Коллективные ценности, о которых пишет Ханс Йоас, и неразрешимые ценностные конфликты, о которых пишет Шанталь Муфф, имеют смысл для процессов государственного управления только в контексте либеральной демократии и демократической публичной сферы, то есть только в контексте модели «совещательной демократии», которая необходима для легитимации бюрократического государства. Лишь понимание диалектики (конфликтного потенциала) стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, диалектики двух форм общественной координации как сущности государства, позволит разумно соблюдать необходимый баланс власти и свободы на индивидуальном и коллективном уровнях. Позволит с фукианской иронией произнести гегелевское «все разумное действительно, все действительное разумно». 4.7. Теория коммуникативной рациональности государства и «коматозное состояние» государства в современной России Спорность наших представлений о государстве ведет к использованию метафор для описания природы государства. Как отмечает Джон Урри2, обращение к метафорам в социальных науках говорит о попытках 1 2 Скотт Дж. Благими намерениями государства. – М.: Университетская книга, 2005. Урри Д. Социология за пределами обществ. – М.: ИД ВШЭ, 2012. – с. 37-44. 165 предварительного описания социального феномена, в нашем случае о предварительном описании социального феномена государства в современной России. Для понимания государства в истории политической мысли, как уже отмечалось, обычно используются две группы метафор. Более традиционной является метафорика понимания государства посредством метафоры «организма». В XIX веке целый ряд авторов, наиболее значимым из которых был Герберт Спенсер, использовали отождествление общества (и государства) с «организмом» не как метафору, а как научную модель понимания общества. Данная традиция использования «организма» как научной модели общества и государства сохраняется в системных теориях Толкатта Парсонса и Никласа Лумана. Вторая традиция метафорики идет от Томаса Гоббса, который сделал возможным понимание государства посредством метафоры «механизма». Ориентация на использование метафоры «механизма» или «машины» как научной модели для изучения государства характерна для марксизма и для части экономического дискурсивного сообщества. В своей работе «Миф машины»1 Льюис Мэмфорд использует понятие «государственной машины» в качестве исходного образа для наших современных представлений о машинах и механизмах. Метафорическое понимание государства как организма и метафорическое понимание государства как механизма («машины») являются конкурирующими способами понимания в смысле Лакоффа и Джонсона2, то есть данные метафорические понимания выделяют различные стороны феномена государства. По данной причине указанные метафорические понимания могут быть названы двумя различными риторическими стратегиями в анализе государства. Риторики в анализе государства связаны с тремя дискурсивными сообществами в современных науках об обществе и ориентированы на существенные различия в рамках данных сообществ в понимании сути «правильной» эпистемологии в изучении общественных процессов3. Данные риторики и эпистемологии Хабермас первоначально предложил различать как «познавательные интересы»4. В своей «Теории коммуникативного действия» Хабермас развил учение о «познавательных интересах» в различение «стратегической рациональности» и «коммуникативной рациональности». Линия изучения стратегической рациональности тесно связана с влиянием естественных наук в качестве «образца» для наук об обществе. Хотя, как показал Макс Вебер, более полное понимание стратегической рациональности не исключает, а, наоборот, требует понимания специфики общественных процессов. Отсюда следует методологическое 1 Мамфорд Л. Миф машины. – М. : Логос, 2001. Лакофф Д. Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М.: ЛКИ, 2008. 3 Латур Б. Наука в действии. – СПб.: ЕУ в СПб., 2013. 4 Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». – М.: Праксис, 2007. – с. 167-191. 2 166 требование Макса Вебера различать «фактические суждения» и «ценностные суждения», причем «ценностные суждения» с позиции «наблюдателя» оказываются «фактическими суждениями» «наблюдателя». Линия изучения коммуникативной рациональности тесно связана с проблематикой социальной герменевтики, как сущности методологии наук об обществе в смысле Ханса-Георга Гадамера1. Для анализа деятельности государства важна линия стратегической рациональности, которая выражается в феномене «бюрократического государства», в способности политических лидеров и бюрократии достигать своих целей. Но для анализа деятельности государства важна и линия коммуникативной рациональности, которая выражается в необходимости легитимации целей и методов их достижений в рамках бюрократического государства. Поэтому необходимо понимать государство как диалектику стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, что отражает сложные отношения между достижением целей и достижением согласия в процессах государственного управления. Первоначальное объединение метафор «организма» и «механизма» было осуществлено в системной теории Толкотта Парсонса и развито в теорию «политической системы» в работах Дэвида Истона и Габриэля Алмонда. Если вести речь о стабильном и успешном современном бюрократическом государстве, таком как США, то вполне возможно анализировать его посредством понятия «политической системы» как специфической метафоры. В такой специфической метафоре «политической системы» удачно соединяются метафоры «организма» и «машины». Вероятно, именно в этом причина интеллектуальной привлекательности понятия «политической системы», в том числе и для Хабермаса, и для других исследователей деятельности стабильных бюрократических государств. В работах многих российских политологов, например, таких как Лилия Шевцова2 и Глеб Павловский3, понятие «политической системы» также пользуется популярностью, по всей видимости, из-за его привлекательности как удачной метафоры. Если Лилия Шевцова использует понятие «системы» как метафору в русле аналитической модели ИстонаАлмонда, то Глеб Павловский использует специфическое понятие «системы РФ», которое носит у него явный метафорический и постмодернистский характер. Понятие «системы РФ» у Глеба Павловского вырвано из контекста системной теории Парсонса-Истона-Алмонда и ближе к понятию «русской системы» у Пивоварова и Фурсова4. 1 Гадамер Х.Г. Истина и метод. – М.: Прогресс, 1988. Шевцова Л. Мы: жизнь в эпоху безвременья. – М.: РОССПЭН, 2014. 3 Павловский Г. Система РФ в войне 2014 года. – М.: Изд-во «Европа», 2014. 4 Пивоваров Ю. Фурсов А. Русская Система и реформы.// Pro et contra, Т. 4, № 4, 1999: 167-191 2 167 Указания на неэффективность американской государственной бюрократии или апатию американских граждан по отношению к институтам либеральной демократии делают сомнительным описание американского политического процесса посредством метафоры «политической системы». Вполне справедлива критика метафоры «политической системы» как попытки скрыть конфликтный характер (классовый и буржуазный характер в терминологии марксистской критической теории) бюрократического государства и политического процесса в США. Очевидно, что подобная критика еще более справедлива по отношению к использованию метафоры «политическая система» для описания бюрократического государства и политического процесса в современной России. Используя понятие или метафору «политической системы» для характеристики бюрократического государства и политического процесса в современной России, исследователи риторически создают иллюзию стабильности и демократичности бюрократического государства в современной России, хотя понятно, что это мало соответствует наблюдаемой социальной реальности. Социальная реальность современной России наиболее адекватно, как мне представляется, описывается указанием на «феодальный» характер жизненного мира в современной России. Именно такое видение предлагает Владимир Шляпентох1 как альтернативу системному подходу в описании общества и государства в современной России. Из описания современной России как «феодального» государства и общества возникает теоретический вопрос, как «феодальное» государство может существовать в мире «капиталистических государств» (демократических бюрократических нацийгосударств). Ответом на этот теоретический вопрос является метафора «коматозного состояния» государства в современной России. Метафора «коматозного состояния» государства является альтернативой метафоре «политической системы» современной России (и постмодернистской метафоре «система РФ» у Глеба Павловского, который пытается с помощью «системы РФ» дать свой ответ на указанный теоретический вопрос). В рамках предложенного понимания государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, метафора «коматозного состояния» государства в современной России предполагает специфическое объединение метафор «организма» и «машины» для понимания суверенного государства. В коматозном состоянии всегда находится «организм», человеческий организм, который полностью лишен способности к какой либо рациональности, человек в коматозном состоянии не способен достигать своих целей и взаимопонимания с другими людьми. Метафора «коматозного состояния» государства подчеркива1 Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. – М.: СТОЛИЦАПРИНТ, 2008. 168 ет фактическую «смерть» государства как диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности, утрату суверенным государством способности к организационно-административной рациональности в достижении своих целей и их легитимации. С другой стороны, коматозное состояние есть процесс поддержания жизни в человеческом организме посредством специальной медицинской аппаратуры, медицинских механизмов. Подобные «механизмы» могут быть метафорически обозначены на уровне «жизни» государства и общества, данные «механизмы» позволяют поддерживать «жизнь» государства и общества в «коматозном состоянии». Данные «механизмы» должны поддерживать «ядро» бюрократического государства, которое сложилось в России в эпоху Петра Великого и которое, по данной причине, может быть описано как «сословное государство» (как предлагает в своих исследованиях Симон Кордонский1). Современная Россия является уникальным бюрократическим государством, поскольку у нее есть два специфических социальных механизма, которые в своей совокупности позволяют «суверенной бюрократии»2 в современной России поддерживать бюрократическое государство неопределенно долго в «коматозном состоянии». Во-первых, у современной России есть возможность получать сырьевую ренту3, которая позволяет финансировать бюрократическое государство независимо от процессов в российской экономике. Сырьевая рента освобождает бюрократическое государство от необходимости получать лояльность и налоги от населения, а также от необходимости проводить разумную экономическую политику, то есть освобождает бюрократическое государство от необходимости быть современной формой государственного управления, быть либеральной демократией. Благодаря сырьевой ренте снимаются экономические ограничения на возможности государства в современной России быть «феодальным» государством и вообще любым государством, но данное экзотическое бюрократическое государство должно тратить сырьевую ренту на покрытие экономических издержек своей экзотической формы. Во-вторых, у современной России есть ядерное оружие, которое позволяет бюрократическому государству в современной России быть «несостоятельным государством» в военной сфере, то есть спасает бюрократическое государство в современной России от военного уничтожения. Существует профессиональный военный мораторий на использование ядерного ору1 Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. – М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2008. 2 Дерлугьян Г. Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2013. – с. 205-224. 3 Подробнее см. Стиглиц Дж. и другие (ред.) Как избежать ресурсного проклятья. М.: Из-во института Гайдара, 2011. 169 жия в качестве оружия в военном противостоянии суверенных государств, о котором писал Томас Шеллинг1. Данный мораторий надежно защищает бюрократическое государство в современной России от военного нападения других стран и от ликвидации в результате военного поражения, как это было с Германией в 1945 году. Два указанных социальных механизма позволяют поддерживать военно-фискальное государство в современной России (в том числе «сословное общество» по Симону Кордонскому и «феодальное общество» по Владимиру Шляпентоху), то есть поддерживать организационное «ядро» современного российского государства. Поддержание данного организационного «ядра», даже в «коматозном состоянии» позволяет говорить о существовании бюрократического государства в современной России как организации. Данная организация, которая является также институтом в смысле Дугласа Норта, выступает основой для всех организаций в современной России как «организация организаций». Хотя эффективность бюрократического государства в «коматозном состоянии» в качестве института постоянно падает, оно продолжает существовать как организация за счет сырьевой ренты и ядерного оружия. Другими словами, «жизнь» в современном российском бюрократическом государстве поддерживается, но оно не в состоянии осуществлять рациональную политику (как в модусе стратегической рациональности, так и в модусе коммуникативной рациональности), оно «мертво» как диалектика стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Сырьевая рента разрушает механизмы принятия разумных политических решений, поскольку в них нет потребности, а полное отсутствие военной угрозы снижает выживаемость в глобальном мире. У правителей государства в современной России нет причин поддерживать стратегическую рациональность бюрократии и ее коммуникативную рациональность по отношению к населению, то есть диалектику рациональностей как процессуальную сущность государственного управления. 1 Шеллинг Т. Удивительные 60 лет: наследие Хиросимы. // Лауреаты Нобелевской премии по экономике / под ред. В.В. Окрепилова. Т. 3. 1996-2009. – СПб.: Наука, 2010. – с. 767-780 170 ЗАКЛЮЧЕНИЕ Социальный контекст государства в «коматозном состоянии» заставляет ценить благо бюрократического государства. Но в большей степени заставляет ценить современное бюрократическое государство в форме либеральной демократии и нации-государства, как оно исторически сложилось в Европе. Мы живем в эпоху доминирования США, которые по выражению Джозефа Ная-мл. «остаются умной державой»1, несмотря на все сложности сохранения подобного статуса. Любое современное государство должно быть «умной державой», то есть сохранять оптимальный баланс между стратегической рациональностью и коммуникативной рациональностью. Сохранять оптимальный баланс между двумя типами рациональности в рамках бюрократического государства возможно только за счет проявления их диалектики в условиях устойчивой «демократии обсуждения» и «умной» постнациональной культурной политики, которые должны прийти на смену либеральной демократии и нации-государству для сохранения возможности успешно управлять бюрократическим государством в условиях глобализации. Бюрократическое государство как особая реальность, отличная от воли правителя, было «открыто» Томасом Гоббсом и описано в виде метафоры «Левиафана». В дальнейшем бюрократическое государство изучалось и описывалось посредством метафор «организма» и «машины». Для понимания направлений дальнейших трансформаций дискурсов о государстве важно учитывать создание того, что мы знаем как «современную науку»2. Дискурсы о государстве оказались между философией, прежде всего политической философией идущей от Аристотеля, и попытками создания рациональной социальной науки по образцу естественных наук. Сам Гоббс и его французские друзья были одними из создателей естественных наук и естественнонаучного образа мышления, что существенно влияло на их политическую философию и на последующие дискурсы о государстве. Поэтому, для понимания динамики дискурсов о государстве необходимо обратиться к достижениям современной социологии науки и социологии знания. Понятие «дискурсивного сообщества» позволяет объединить традиции анализа научной и интеллектуальной деятельности, сложившиеся в рамках философии науки и социологии науки. Единое дискурсивное пространство обсуждения общественного договора и естественного права постепенно начинает распадаться на несколько, относительно автономных, дискурсивных сообществ, которые продолжают существовать в настоящее время. Эти дискурсивные сообщества вырабатывали соответствующие дискурсивные фор1 2 Най Дж. С. Будущее власти. – М.: АСТ, 2014. – с. 19 Смит Р. История гуманитарных наук. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008. 171 мации, из которых сложились современные науки в процессе их вхождения в структуры образования в рамках создания современных университетов. Каждое из трех дискурсивных сообществ постепенно становились все более автономным по отношению друг к другу и обсуждали уже свои собственные проблемы и выделяли своих собственных классиков на базе ключевых научных конфликтов в смысле Р. Коллинза. В рамках трех указанных дискурсивных сообществ, произошло фактическое утроение количества различных трактовок государства. К моменту начала научной деятельности Макса Вебера дискурсивные сообщества уже отчетливо существовали. Кроме того, марксизм образовывал особое дискурсивное сообщество, которое находилось в тесном взаимодействии с экономическим и социологическим дискурсивными сообществами, но при этом отличало себя от них. Сам Макс Вебер формировался как ученый в рамках историко-философского дискурсивного сообщества, которое доминировало в немецких университетах в то время. В своих поздних методологических работах, Макс Вебер выступал за создание особой немецкой версии социологии на основе доминирования в ней исторической и статистической проблематики. В основу такой социологии Вебер положил «понимания» социального действия и идею «идеального типа» как способа понимания социальной действительности1. Именно в данном смысле Вебер формулирует свое знаменитое определение государства как монополии на легитимное физическое насилие на определенной территории со стороны штаба управления. В своей лекции «Политика как призвание и профессия» Вебер прямо связал данное определение со словами Льва Троцкого, то есть с марксистским дискурсивным сообществом. Данное определение государства находится в русле понимания государства как «машины», поскольку альтернативная метафора понимания государства и общества как «организма» по Герберту Спенсеру была явно чужда Максу Веберу. В целом, определение государства по Максу Веберу стало результатом синтеза идей Ницше и идей Маркса в рамках общей неокантианской методологии «наук о культуре». Понимание государства Максом Вебером играет в современной социологии государства ключевую роль, поскольку именно оно лежит в основе большинства современных социологических подходов к пониманию государства. В теории «политической системы» Парсонса-Истона-Алмонда, на базе достижений кибернетики, было осуществлено соединение метафор «организма» и «машины». Однако, подобный синтез скрыл конфликтный потенциал отношений между бюрократическим государством и «гражданским обществом». Подобное сокрытие проблематичного характера бюро1 Шпакова Р.П. Основные положения социологии Макса Вебера.// Шпакова Р.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. – с. 147-153. 172 кратического государства за понятием «политической системы», породило широкое движение за возвращение к идеям Маркса и Вебера. Политикофилософский проект Юргена Хабермаса формировался в контексте данного широкого движения «назад» к Марксу и Веберу. По мнению Хабермаса, которое он изложил в своей ключевой теоретической работе «Теория коммуникативного действия», Толкотт Парсонс неудачно осуществил синтез идей Вебера и Дюркгейма. Необходимо говорить о напряженных отношениях между политической/экономической системами и жизненным миром, о противостоянии стратегического действия и коммуникативного действия. В своей критике теоретического синтеза Толкотта Парсонса, Юрген Хабермас продолжает использовать понятие «политической системы», что отдаляет его от основного движения в рамках современной социологии за возвращение к понятию «государства» у Маркса и Вебера. Диалектика стратегической рациональности и коммуникативной рациональности лежит в основе формирования государства в Древнем Египте и в Древнем Шумере. Теоретическая реконструкция генезиса первых государств, предложенная американским социальным антропологом Робертом Карнейро, позволяет выявить исторические истоки формирования диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в процессах генезиса первых государств. Хотя феномен бюрократического государства впервые был «открыт» Томасом Гоббсом, нет оснований сомневаться в существовании бюрократического государства в более ранние исторические эпохи, и увязывать сам феномен бюрократического государства только с исторической динамикой Европы. С другой стороны, само «открытие» феномена бюрократического государства Томасом Гоббсом позволило существенно продвинуться в понимании сущности государства. Идеи Карла Маркса связали государство с его экономическим базисом и позволили говорить о «буржуазном» характере современного бюрократического государства, то есть радикально «оторвали» бюрократическое государство от «политической воли» правителя. С другой стороны, идеи Макса Вебера позволили говорить о бюрократизации государства как рационализации процессов управления государством, то есть легли в основу понимания «автономии» государства от его социального контекста, от власти буржуазии как господствующего класса по Марксу. Новое понимание «государства» постепенно потребовало отказаться от понятия «политической системы», поскольку данное понятие не в полной мере соответствовало новым критическим интерпретациям Маркса и Вебера. В русле развития идей Вебера о «стратегической рациональности» (если воспользоваться итогом теоретической реконструкции понятия «рациональности» у Вебера, предложенной Хабермасом) ключевую роль сыграли исследования «западной рациональности» в работах Мишеля Фуко. В результате своих исследований Фуко сформулировал понятие 173 «власти-знания», которое лежит в основе «западной рациональности» и бюрократического государства. Идеи Фуко оказали существенное влияние на историко-социологические исследования формирования бюрократического государства у Энтони Гидденса и на критические исследования в рамках теории организаций и менеджмента. В рамках современной экономической науки феномен государства был существенно переосмыслен под влиянием работ Дугласа Норта. Экономические исследования институтов в работах Дугласа Норта поставили государство в центр историко-теоретического понимания природы современной рыночной экономики. В работах Норта показана необходимость государства как институциональной инфраструктуры рынка и взаимосвязь демократии с формированием рыночной экономики. Работы Дугласа Норта, наряду с работами Мишеля Фуко, оказали существенное влияние на изучение государства как бюрократической организации. Многочисленные исследователи, в развитие идей Маркса и Вебера, работали над историческими исследованиями формирования бюрократического государства в Европе. Данные исследования показали ключевую роль бюрократического государства в формировании либеральной демократии и феномена нации-государства в Европе. Указанные исследования заложили основу понимания путей трансформации нации-государства под влиянием процессов глобализации. Особую группу составили исследования государства как бюрократической организации, с широким использованием научных знаний, накопленных в ходе изучения коммерческих организаций в рамках теории организаций и менеджмента. Из данных исследований необходимо выделить методологическую значимость гипотезы «институционального изоморфизма»1, которая предполагает зависимость организационных форм коммерческих организаций от институциональных форм организации бюрократического государства. Указанные исследования позволяют провести теоретическую реконструкцию формирования либеральной демократии и национализма в рамках институциональной динамики бюрократического государства. А также, проанализировать причины и последствия кризиса коммуникативной рациональности государства в результате процессов глобализации, обозначить кризис либеральной демократии и нации-государства как кризис именно коммуникативной рациональности в диалектике стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. 1 Димаджио П.Дж. Пауэлл У.У. Еще раз о «железной клетке»: институциональный изоморфизм и коллективная рациональность в организационных полях. // Клемена Т.Н. Теория организаций: хрестоматия. – СПб.: Изд-во «Высшая школа менеджмента», 2010. – с. 335-366. 174 Предложенный анализ влияния идей Мишеля Фуко и Дугласа Норта на современные исследования исторических форм государственности (в развитие идей Маркса и Вебера) позволил предложить коррекцию основных положений политико-философского проекта Юргена Хабермаса. Ключевым автором для подобной коррекции выступает Энтони Гидденс (и развитие идей Гидденса в работах Дэвида Хелда). В социологическом проекте Энтони Гидденса проведено продуктивное соединение философской традиции в теории практик Ницше-Хайдеггера-Фуко и социологически ориентированного направления Витгейштейна, к которому примыкаю Бурдьё и Хабермас. По данной причине именно Энтони Гидденса следует признать ключевым теоретиком «практик». В своей работе «Устроение общества» Гидденс предлагает различать «дискурсивное сознание» и «практическое сознание». Теория практик Энтони Гидденса (его модель двух сознаний) ценна именно своей попыткой совместить теорию практик Пьера Бурдьё и теорию практик в русле идей Ницше-Хайдеггера-Фуко. Исходя из относительной успешности данной попытки, можно сделать вывод, что теория социального действия, также как и теория практик, нуждаются в понятии «сознания». А разумным средством перехода от индивидуального «сознания» к интерсубъективности является переход к понятиям «стратегической рациональности» и «коммуникативной рациональности». И неслучайным представляется, что Хабермас, вводя понятие «коммуникативного действия» в своей «Теории коммуникативного действия», начинает с различения указанных двух типов рациональности, то есть фактически начинает с типологии рациональности и лишь от нее переходит к обоснованию своей типологии социального действия. Важно выделить также, критику Энтони Гидденсом теории «социальной эволюции» в работах Парсонса и его последователей. Данная методологическая критика справедлива и для элементов теории «социальной эволюции» в работах Хабермаса. В целом критика Гидденса требует отказа от влияния линии Парсонса-Лумана на теоретическое содержание политикофилософского проекта Юргена Хабермаса. Если у Маркса ключевую роль играл «труд», а Хабермас предложил различать «труд» и «интеракцию»1, то Фуко заменил «труд» на «власть», которая вполне может в себя включать и «интеракцию». Вполне естественно, что Хабермаса ужаснула данная линия Гоббса-Ницше-Фуко и он подверг данную линию ожесточенной критике в работе «Философский дискурс о модерне»2. Слабость критической позиции Хабермаса заключается в том, что он упорно отождествляет политическую философию Фуко с «философией сознания» и теоретической логикой «Диалектики просве1 2 Хабермас Ю. Наука и техника как идеология. М.: Праксис, 2007. - с. 8-49 Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: Весь мир, 2003. 175 щения». Но, как показала дальнейшая дискуссия, позиция Фуко слабо уязвима для подобных аргументов. В своих работах Мишель Фуко справедливо заостряет внимания на различиях между бюрократическим государством и демократией, но его ориентация на понятие «власти» как «самореферентной системы» не позволяет объяснить феномен демократии. Демократия в политической теории Мишеля Фуко может пониматься только как фикция. Эффект интеллектуальной привлекательности понимания бюрократического государства как выражения стратегической рациональности власти возникает из-за редукции противоречий процессов общественной рационализации к «воле к власти» в традиционном обществе. Данная исследовательская программа объединяет Фуко и многочисленных исследователей бюрократического государства. В русле данной исследовательской программы Энтони Гидденс предлагает рассматривать демократию и права человека как формы «надзора» в смысле Мишеля Фуко. Уже Дэвид Хэлд в данном вопросе удаляется от Гидденса и приближается к Хабермасу. Представляется неслучайным, что именно Юрген Хабермас, исходя из различения систем стратегического действия и жизненного мира, предложил наиболее убедительную теоретическую версию понимания «демократии обсуждения». Данная модель демократии хорошо соотносится с исследованиями роли демократии в работах Чарльза Тилли и Дугласа Норта. В своей «Теории коммуникативного действия» Хабермас предложил первый успешный синтез политической философии (как формы самопонимания современных демократических обществ) и социологического исследования проблем социальной интеграции современных демократических государств/обществ. Социальные условия свободной речи в науке, которые находятся в центре внимания Пьера Бурдьё, связаны с социальными условиями свободной речи в рамках бюрократического государства, то есть с возможностью и реальностью модели «демократии обсуждения». Понимание «государственного разума» в работах Фуко как стратегической рациональности, означает теоретическую реконструкцию теории «власти» Фуко как стратегической интерсубъективности, частным случаем которой является экономическая теория рационального выбора. Другими словами, продуктивное включение исследований бюрократического государства в перспективу теории Юргена Хабермаса возможно за счет понимания государственного управления как диалектики (или конфликтного взаимодействия) стратегической интерсубъективности и коммуникативной (практической) интерсубъективности, двух форм координации человеческой деятельности. При этом, под «свободой» в работах Мишеля Фуко понимается интерсубъективность, которую Хабермас описывает как «коммуникативную рациональность» («содержательная рациональность», а не «формальная рациональность» по Максу Веберу). Если «власть» как «стратегическая ра- 176 циональность» находит свою реализацию в войне и военном искусстве, то «свобода» требует правовых гарантий и справедливости. Моя работа направлена на соединение политической теории с практикой политических исследований. Использование и обоснование метафоры «коматозного состояния» государства в современной России является попыткой дать «диагноз» актуальной российской политической ситуации из перспективы теории коммуникативной рациональности государства. Данный «диагноз» является лишь начальным наброском необходимого соединения теории и истории в понимании закономерностей государственного управления в рамках теории коммуникативной рациональности государства. Замечательным примером мастерского соединения теории и истории в изучении государства является работа Сеймура Файнера «История государственного управления». Свою работу я рассматриваю как новый вариант «концептуального пролога» в работе Файнера1. Перспективы моей работы связаны с историческим обоснованием теории коммуникативной рациональности государства и с исторической проверкой современных политико-философских дискурсов о государстве. Для решения данной задачи необходимо (в духе историко-теоретического подхода Сеймура Файнера) написать историю государственного управления как историю диалектики стратегической рациональности и коммуникативной рациональности в процессах государственного управления в истории человечества и в истории России. 1 Finer S.E. History of Government. – Oxford: Oxford University Press, Vol. 1., 2003, p. 1–96. 177 Библиографический список 1. Адорно Т. Хоркхаймер М. Диалектика просвещения. – М.: Медиум, 1997. 2. Аллисон Г. Зеликов Ф. Квинтэссенция решения. – М.: УРСС, 2011. 3. Алмонд Г. Пауэлл Дж. Стром К. Далтон Р. Сравнительная политология сегодня. – М.: Аспект Пресс, 2002. 4. Андерсон П. Переходы от античности к феодализму. – М.: Территория будущего, 2007. 5. Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. – М.: Территория будущего, 2010. 6. Апель К.-О. Трансформация философии. - М.: Логос, 2001. 7. Арендт Х. Vita active или о деятельной жизни. – СПб.: Алетейя, 2000. 8. Аристотель, Политика.// Аристотель, Сочинения. Том 4. – М.: Мысль, 1983. 9. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. – М.: Прогресс, 1993. 10. Арон Р. Имперская республика.// Арон Р. История XX века: антология. – М.: Ладомир, 2007. 11. Арриги Дж. Долгий двадцатый век. - М.: Территория будущего, 2006. 12. Арриги Дж. Глобализация и историческая макросоциология. // Прогнозиз, №2 (14), лето 2008. 13. Баландье Ж. Политическая антропология. – М.: Научный мир, 2001. 14. Барфилд Т. Опасная граница. – СПб.: СПбГУ, 2009. 15. Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. – М.: Прогресс-традиция/Территория будущего, 2007. 16. Бен-Дэвид Д. Коллинз Р. Социальные факторы при возникновении новой науки: случай психологии.// Логос № 5-6 (35) 2002: 79-103 17. Болтански Л. Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: НЛО, 2013. 18. Бреннер Р. Экономическая отсталость в Восточной Европе в свете развития на Западе.// Прогнозиз, №4 (16), зима 2008. 19. Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность.//Кон И.С. (ред.) Философия и методология истории. – М.: Прогресс, 1977. 178 20. Брубейкер Р. Этничность без групп. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2012. 21. Бурдьё П. Практический смысл. – СПб.: Алетейя, 2001. 22. Бурдьё П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. – М.: Праксис, 2003. 23. Бурдьё П. Социальное пространство: поля и практики. – СПб.: Алетейя, 2005. 24. Бурдьё П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля. // Бурдьё П. Социология социального пространства. – СПб.: Алетейя, 2007. 25. Бурдьё П. От «королевского дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля. // Бурдьё П. Социология социального пространства. – СПб.: Алетейя, 2007. 26. Бушкович П. Петр Великий: борьба за власть (1671-1725). – СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. 27. Валлерстайн И. Миросистемный анализ: Введение. – М.: Территория будущего, 2006. 28. Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайского государства. – М.: Наука, 1983. 29. Вебер М. Политика как призвание и профессия. // Вебер М. Избранное. – М.: РОССПЭН, 2006. 30. Вебер М. Основные социологические категории хозяйствования. // Радаев В.В. (ред.) Западная экономическая социология. – М.: РОССПЭН, 2004. 31. Вебер Марианна, Жизнь и творчество Макса Вебера. – М.: РОССПЭН, 2007. 32. Вейль Э. Гегель и государство. – СПб.: Владимир Даль, 2009. 33. Витгенштейн Л. Философские исследования.// Витгенштейн Л. Философские работы. – М.: Гнозис, 1994. 34. Волков В. Хархордин О. Теория практик. – СПб.: ЕУ в СПб., 2008. 35. Всемирная история. Том 1: Древний мир. – М.: Наука, 2011. 36. Гадамер Х.Г. Истина и метод. – М.: Прогресс, 1988. 37. Гайденко П. П. Давыдов Ю. Н. История и рациональность. – М.: Изд-во политической литературы, 1991. 38. Геллер Э. Нации и национализм. – М.: Прогресс, 1991. 39. Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. 40. Гидденс Э. Устроение общества. – М.: Академический проект, 2003. 179 41. Гидденс Э. Трансформация интимности. СПб.: Питер, 2004. 42. Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал УРСС, 2005. 43. Гидденс Э. Последствия современности. – М.: Праксис, 2011. 44. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. – Л.: Гидрометеоиздат, 1990. 45. Гумилев Л.Н. Древние тюрки. – М.: Наука, 1993. 46. Гумплович Л. Основы социологии. – М.: URSS, 2010. 47. Гуторов В.А. Гражданское общество и теория демократии: из теории XX века.// Гуторов В.А. Политика: наука, философия, образование. – СПб.: СПбГУ, 2011. 48. Гуторов В.А. Макс Вебер и социалистическая традиция.// Гуторов В.А. Политика: наука, философия, образование. – СПб.: СПбГУ, 2011. 49. Гоббс Т. Философские основания учения о гражданине. – М.: АСТ, 2001. 50. Даймонд Д. Ружья, микробы и сталь. – М.: АСТ, 2009. 51. Даль Р. Демократия и ее критики. – М.: РОССПЭН, 2003. 52. Дейк ван Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. – М.: Прогресс, 1989. 53. Дейк ван Т. Дискурс и власть. – М.: УРСС, 2013. 54. Дейхио Л. Хрупкий баланс: четыре столетия борьбы за господство в Европе. – М.: Т-во научных изданий КМК, 2005. 55. Дерлугьян Г. Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2013. 56. Де Серто М. Изобретение повседневности. – СПб.: Изд-во ЕУ в СПб., 2013. 57. Де Сото Э. Иной путь. – Челябинск: Социум, 2008. 58. Дильтей В. Введение в науки о духе. М.: Три квадрата, 2000. 59. Димаджио П.Дж. Пауэлл У.У. Еще раз о «железной клетке»: институциональный изоморфизм и коллективная рациональность в организационных полях. // Клемена Т.Н. Теория организаций: хрестоматия. – СПб.: Изд-во «Высшая школа менеджмента», 2010. – с. 335-366. 60. Дзоло Д. Демократия и сложность: реалистический взгляд. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2010. 61. Доклад о мировом развитии 2011: конфликты, безопасность и развитие. – М.: Всемирный банк/ Весь мир, 2012. 62. Д’Онт Ж. Гегель: биография. – СПб.: Владимир Даль, 2012. 63. Дюркгейм Э. Метод социологии.// Дюркгейм Э. Социология. – М.: Канон, 1995. 180 64. Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в Древности. – М.: Наука, 1989. 65. Зомбарт В. Избранные работы. – М.: Территория будущего, 2005. 66. Инка Гарсиласо де ла Вега История государства инков. – Л.: Наука, 1974. 67. Истон Д. Упадок современной политической теории.// Павлов А. (ред.) Политическая теория в XX веке. – М.: Территория будущего, 2008 68. Источниковедение истории Древнего Востока. – М.: Высшая школа, 1984. 69. Йоас Х. Креативность действия. – СПб.: Алетейя, 2005. 70. Йоас Х. Кнебль В. Социальная теория. – СПб.: Алетейя, 2011. 71. Йоас Х. Возникновение ценностей. – СПб.: Алетейя, 2013. 72. Калхун К. Национализм. – М.: Территория будущего, 2006. 73. Карнейро Р.Л. Теория происхождения государства.// Гринин Л.Е. (ред.) Раннее государство. – Волгоград: Учитель, 2006. 74. Кастельс М. Информационная эпоха. – М.: ГУ ВШЭ, 2000. 75. Кедури Э. Национализм. – СПб.: Алетейя, 2010. 76. Келлерман Б. Обновленное лидерство: политика и бизнес. – Новосибирск: «Тренды», 2005. 77. Клок К. Голдсмит Дж. Конец менеджмента. СПб.: Питер, 2004. 78. Коллинз Р. Социология: наука или антинаука?// Филиппов А.Ф. (ред.) Теория общества. – М.: КАНОН-пресс, 1999. 79. Коллинз Р. Социология философий. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. 80. Коллинз Р. Четыре социологические традиции. – М.: Территория будущего, 2009. 81. Конт О. Дух позитивной философии. – СПб.: СПб. философское общество, 2001. 82. Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. – М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2008. 83. Коуз Р. Фирма, рынок, право. – М.: Новое издательство, 2007. 84. Коэн Дж. Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. – М.: Весь мир, 2003 85. Крауч К. Постдемократия. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2010. 86. Кревельд ван М. Расцвет и упадок государства. – М.: ИРИСЭН, 2006. 87. Кругман П. Кредо либерала. – М.: Изд-во «Европа», 2009. 181 88. Куббель Л.Е. Об особенностях классообразования в средневековых обществах Западного и Центрального Судана. // Становление классов и государства. – М.: Наука, 1976. 89. Купер Р. Раздор между народами. – М.: Московская школа политических исследований, 2010. 90. Лавджой А. Великая цепь бытия. М.: Дом Интеллектуальной книги, 2001. 91. Лакатос И. Фальсификация и методология научноисследовательских программ.// Кун Т. Структура научных революций. М.: Изд. АСТ, 2002. 92. Лакофф Д. Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М.: ЛКИ, 2008. 93. Латур Б. Наука в действии. – СПб.: ЕУ в СПб., 2013. 94. Лахман Р. Капиталисты по неволе. – М.: Территория будущего, 2010. 95. Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. – М.: Аспект пресс, 1997. 96. Лейст А. Нация и патриотизм во времена глобализации. // Изензее Й. и другие, Политическая философия в Германии. Сб. статей. – М.: Современные тетради, 2005. 97. Ленин В.И. Государство и революция.// Избранные сочинения. Том 7. – М.: Из-во политической литературы, 1986. 98. Ленк Х. Типы и метатипы рациональности.//Гусейнов А.А. Лекторский В.А. Рациональность и ее границы. Материалы международной научной конференции. – М.: ИФ РАН, 2012. 99. Лефорт К. Макиавелли: экономическое измерение политики.// Лефорт К. Формы истории. – СПб.: Наука, 2007. 100. Ллойд С. Археология Месопотамии. М.: Наука, 1984. 101. Луконин В.Г. Древний и раннесредневековый Иран. – М.: Наука, 1987. 102. Луман Н. Общество как социальная система.// Общество общества. - М.: Логос, 2004. 103. Луман Н. Самоописания.// Общество общества. – М.: Логос, 2009. 104. Луман Н. Социальные системы. – СПб.: Наука, 2007. 105. Луман Н. Введение в системную теорию. – М.: Логос, 2007. 106. Майер Х. Карл Шмит, Лео Штраус и «Понятие политического». О диалоге отсутствующих. – М.: «Скименъ», 2012. 182 107. Мак-Нил У. В погоне за мощью. – М.: Территория будущего, 2008. 108. Макферсон Б. Жизнь и времена либеральной демократии. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2011. 109. Малявин В.В. Искусство управления. – М.: Астрель, 2003. 110. Мамфорд Л. Миф машины. – М.: Логос, 2001. 111. Мангейм К. Идеология и утопия.// Мангейм К. Диагноз нашего времени. – М.: Юрист, 2004. 112. Манн М. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание. //Андерсон Б. (ред.) Нации и национализм. – М.: Праксис, 2002. 113. Маркузе Г. Разум и революция. – СПб.: Владимир Даль, 2000. 114. Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности.// Основания политической экономии. – М.: Территория будущего, 2005. 115. Миллс Ч. Р. Властвующая элита. – М.: Иностранная литература, 1956. 116. Монтескье Ш. Избранные произведения. - М.: Государственное издательство Политической литературы, 1955. 117. Морган Л. Древнее общество. – М.: ЛИБРОКОМ, 2012. 118. Муфф Ш. К агонистической модели демократии.// Логос, № 2 (42), 2004: 180-197. 119. Мюнх Р. Диалектика и динамика развития глобального информационного общества. //Социология на пороге XXI века. – М.: ИНТЕЛЛЕКТ, 1998. – с. 18-33. 120. Най Дж. С. Будущее власти. – М.: АСТ, 2014. 121. Нефедов С.А. Война и общество. – М.: ИД «Территория будущего», 2008. 122. Ноженко М. Национальное государство в Европе. – СПб.: Норма, 2007. 123. Нозик Р. Анархия, государство и утопия. – М.: ИРИСЭН, 2008. 124. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. – М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. 125. Норт Д. Автобиография. // Лауреаты Нобелевской премии по экономике / под ред. В.В. Окрепилова. Т. 2. 1983-1996. – СПб.: Наука, 2009. 183 126. Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2010. 127. Норт Д. Вейнгаст Б. Уоллис Д. Насилие и социальные порядки. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2011. 128. Оболонский А.В. Кризис бюрократического государства. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2011. 129. Олсон М. Власть и процветание. – М.: Новое издательство, 2012. 130. Павловский Г. Система РФ в войне 2014 года. – М.: Изд-во «Европа», 2014. 131. Парсонс Т. О построении теории социальных систем: интеллектуальная автобиография.// Система современных обществ. – М.: Аспект Пресс, 1998. 132. Парсонс Т. О структуре социального действия. – М.: Академический проект, 2000. 133. Пивоваров Ю. Фурсов А. Русская Система и реформы.// Pro et contra, Т. 4, № 4, 1999 - 167-191 134. Пленков О. Ю. Триумф Мифа над разумом. – СПб.: «Владимир Даль», 2011. 135. Прайс де Сола Д. Бивер де Б. Д. Сотрудничество в «невидимом колледже».// Коммуникация в современной науке. М.: Прогресс, 1976. 136. Райх Р. Послешок. Экономика будущего. – М.: Карьера пресс, 2012. 137. Ритцер Д. Современные социологические теории. – М.-СПб.: Питер, 2002. 138. Ритцер Д. Макдонализация общества. – М.: Праксис, 2011. 139. Роккан С. Города, государства и нации: пространственная модель изучения различий в развитии./Научное наследие Стейна Роккана. //Политическая наука, № 4, 2006. – с. 46-72. 140. Росс Эшби У. Конструкция мозга. М.: Издательство иностранная литература, 1962. 141. Роткопф Д. Суперкласс. – М.: АСТ, 2010. 142. Роуз-Аккерман С. Коррупция и государство. – М.: Логос, 2003. 143. Сен А. Развитие как свобода. – М.: Новое издательство, 2004 144. Серль Д. Рациональность в действии. – М.: Прогресс-Традиция, 2004. 145. Скиннер К. The State.// Хархордин О. (ред.) Понятие государства в четырех языках. – СПб.: Летний сад, 2002. 184 146. Скотт Дж. Благими намерениями государства. – М.: Университетская книга, 2005. 147. Смит Р. История гуманитарных наук. - М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008. 148. Смит Э. Национализм и модернизм. – М.: Праксис, 2004. 149. Сморгунов Л.В. В поисках управляемости: Концепции и трансформации государственного управления в XXI веке. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2012. 150. Стиглер Д. Беккер Г. De gustibus non est disputandum [о вкусах не спорят].// Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. – М.: ГУ ВШЭ, 2003. 151. Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. – М.: Мысль, 2003. 152. Стиглиц Дж. и другие (ред.) Как избежать ресурсного проклятья. - М.: Из-во института Гайдара, 2011. 153. Стиглиц Дж. (ред.) Доклад Стиглица о реформе международной валютно-финансовой системы: уроки глобального кризиса. – М.: Международные отношения, 2012. 154. Сыма Цянь Исторические записки. Т.1. – М.: Восточная литература, 2001. 155. Тешке Б. Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений. – М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2011. 156. Тилли Ч. Демократия. - М.: Институт общественного проектирования, 2007. 157. Тилли Ч. Режимы и их оспаривание.// Логос, № 6, 2008. – с. 93120. 158. Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990-1992 гг. – М.: Территория будущего, 2009. 159. Уайт Л. Избранное: эволюция культуры. – М.: РОССПЭН, 2004. 160. Урри Д. Мобильности. – М.: Праксис, 2012. 161. Урри Д. Социология за пределами обществ. – М.: ИД ВШЭ, 2012. 162. Флигстин Н. Архитектура рынков. М.: ИД «ВШЭ», 2013. 163. Фрайер Х. Революция справа. – М.: Праксис, 2009. 164. Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. – СПб.: СПбГУ, 2004. 165. Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-центр, 1996. 185 166. Фуко М. Рождение клиники. – М.: Смысл, 1998. 167. Фуко М. Надзирать и наказывать. – М.: «Ad Marginem», 1999. 168. Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 1. М.: Праксис, 2002. 169. Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 3. М.: Праксис, 2002. 170. Фуко М. «Нужно защищать общество». – СПб.: «Наука», 2005. 171. Фуко М. Психическая болезнь и личность. - СПб.: ИЦ «Гуманитарная академия», 2009. 172. Фуко М. Рождение биополитики. – СПб.: «Наука», 2010. 173. Фуко М. Безопасность, территория, население. – СПб.: «Наука», 2011. 174. Фукуяма Ф. Сильное государство. - М.: АСТ, 2006. 175. Фуллер Л. Мораль права. – М.: ИРИСЭН, 2007. 176. Фурс В. Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социальной теории.//Логос № 2 (33). 2002: 120-152. 177. Фуруботн Э. Рихтер Р. Институты и экономическая теория. – М.: ИД СПбГУ, 2005. 178. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – СПб.: Наука, 2000. 179. Хабермас Ю. Вовлечение другого. – СПб.: Наука, 2001. 180. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М.: Весь мир, 2003. 181. Хабермас Ю. Постнациональная констелляция и будущее демократии// Хабермас Ю. Политические работы. – М.: Праксис, 2005. 182. Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». – М.: Праксис, 2007. 183. Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. – М.: Праксис, 2010. 184. Хабермас Ю. Между натурализмом и религией. – М.: Весь мир, 2011. 185. Хабермас Ю. От картин мира к жизненному миру. – М.: ИдеяПресс, 2011. 186. Хабермас Ю. Рационализация права и диагноз современности. //Социологическое обозрение. Т. 10. № 3. 2011. 187. Хабермас Ю. Ах, Европа. – М.: Весь Мир, 2012. 188. Хайдеггер М. Введение в метафизику. – СПб.: ВРФШ, 1998. 189. Хайек Ф. Контрреволюция науки. – М.: ОГИ, 2003. 190. Хайлбронер Р. Философы от мира сего. М.: КоЛибри, 2008. 186 191. Харт Г.Л.А. Понятие права. – СПб.: Изд. СПбГУ, 2007. 192. Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в европейском контексте.//Хархордин О. (ред.) Понятие государства ы четырех языках. – СПб.: Летний сад, 2002. 193. Хелд Д. Модели демократии. – М.: ИД «Дело», 2014. 194. Хелд Д. Гольдблатт Д. Макгрю Э. Перратон Д. Глобальные трансформации. – М.: Праксис, 2004. 195. Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. – СПб.: Алетейя, 2003. 196. Хоннет А. Юрген Хабермас.//Шпакова Р.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. – 433-451. 197. ван Хук М. Право как коммуникация. – СПб.: ИД СПбГУ, 2012. 198. Хюбнер К. Нация. – М.: Канон+, 2001. 199. Цатурова С.К. Формирование института государственной службы во Франции XIII-XV веков. – М.: Наука, 2012. 200. Чайлд Г. Расцвет и упадок древних цивилизаций. – М.: Центрполиграф, 2012. 201. Чилкот Р. Теории сравнительной политологии. – М.: Весь мир, 2001. 202. Шарпен Д. Хаммурапи, царь Вавилона. – М.: РГГУ, 2013. 203. Шевцова Л. Мы: жизнь в эпоху безвременья. – М.: РОССПЭН, 2014. 204. Шеллинг Т. Удивительные 60 лет: наследие Хиросимы. // Лауреаты Нобелевской премии по экономике / под ред. В.В. Окрепилова. Т. 3. 1996-2009. – СПб.: Наука, 2010. – с. 767-780 205. Шеркова Т.И. Рождение Ока Хора: Египет на пути к раннему государству. – М.: Праксис, 2004. 206. Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. – М.: СТОЛИЦА-ПРИНТ, 2008. 207. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. – СПб.: Владимир Даль, 2006. 208. Шмоллер Г. Народное хозяйство: наука о народном хозяйстве и ее методы. – М.: ЛИБРОКОМ, 2012. 209. Шоню П. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005. 187 210. Шпакова Р.П. Основные положения социологии Макса Вебера.// Шпакова Р.П. (ред.) Немецкая социология. – СПб.: Наука, 2003. 211. Штихве Р. Системная теория и теория рационального действия.// Козловский В. и другие (ред.) Современная немецкая социология: 90-е годы. – СПб.: Социологическое общество им. М.М. Ковалевского, 2002. 212. Штраус Л. Введение в политическую философию. – М.: Логос, Праксис, 2000. 213. Шульц В.Л. Философия Ю. Хабермаса. – М.: Наука, 2005. 214. Щюц А. Избранное. - М.: РОССПЭН, 2004. 215. Эванс П. Раух Дж. Э. Бюрократия и экономический рост: межстрановый анализ воздействия «веберианизации» государственного аппарата на экономический рост.//Радаев В.В. Добрякова М. С. Анализ рынков в современной экономической социологии. – М.: ИД ГУ ВШЭ, 2008. – с.341-370. 216. Эйхенгрин Б. Непомерная привилегия. – М.: Из-во Института Гайдара, 2013. 217. Элиас Н. О процесс цивилизации. – М.- СПб.: Университетская книга, 2001. 218. Элиас Н. Придворное общество. – М.: Языки славянской культуры, 2002. 219. Эмери У.Б. Архаический Египет. – СПб.: Летний сад, 2001. 220. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. // Энгельс Ф. О военном искусстве. О теории насилия. – М.: Эксмо, 2003. 221. Эрибон Д. Мишель Фуко. – М.: Молодая гвардия, 2008. 222. Якобсен Т. Месопотамия: Космос как государство. // Франкфорт Г и другие. В преддверии философии. – СПб.: Амфора, 2001. 223. Appadurai A. Disjuncture and Difference in Global Cultural Economy// Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. I, - London - New-York: Routledge, 2003, pp. 251-264. – p. 251. 224. Billig M. Banal Nationalism. – London: Sage, 1995. 225. Calhoun C. Social Theory and the Politics of Identity. - Cambridge; Blackwell publishing, 1994. 226. Crossley N. Roberts J.M. (eds.), After Habermas. New perspectives on the public sphere. – Oxford: Blackwell publishing, 2004. 227. Deutsch K. Nationalism and Social Communication. – New York: John Wiley and Sons, Inc., 1953. 188 228. van Dijk T.A. Contextual knowledge management in discourse production. // A New Agenda in (Critical) Discourse Analysis / Wodak R., Chilton P. (eds.). – Amsterdam: John Benjamin’s Publishing, 2005. 229. Downing B. M. The Military Revolution and Political Change. – Princeton: Princeton university press, 1992. 230. Easton D. A Framework for Political Analysis. – Chicago: The University of Chicago Press, 1979 (1965). 231. Ertman T. Birth of the Leviathan. – Cambridge: Cambridge university press, 1997. 232. Ertman T. State Formation and State Building in Europe // The Handbook of Political Sociology. / Janoski T., Alford R., Hicks A., Schwartz M.A. (eds.). – Cambridge: Cambridge University Press, 2005. 233. Evans P. Embedded Autonomy: State and Industrial Transformation. – Princeton: Princeton university press, 1995. 234. Finer S.E. History of Government. Vol. I-II. - Oxford: Oxford University Press, 2003. 235. Forst R. Contexts of Justice. – Berkeley: University of California Press, 2002. 236. Giddens A. Nation-State and Violence. - Cambridge: Polity Press, 1985. 237. Glete J. War and the State in Early Modern Europe. - London: Routledge, 2002. 238. Glete J. Swedish Naval Administration 1521-1721. – LeidenBoston: Brill, 2010. 239. Gorski P.S. The Disciplinary Revolution. – Chicago: Chicago university press, 2003. 240. Habermas J. Strukturwandel der Oeffentlichkeit. - Frankfurt-amM.: Suhrkamp, 1995 (1962). 241. Habermas J. Erkenntnis und Interesse. - Frankfurt-am-M.: Suhrkamp, 1994 (1968). 242. Habermas J. Luhmann N. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnologie. - Frankfurt-am-M.: Suhrkamp, 1995 (1971). 243. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1995. Band I-II. 244. Habermas Jue. Faktizitaet und Geltung. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1994. 245. Held D. McGrew A. Globalization/Anti-globalization. – Cambridge: Polity Press, 2002. 189 246. Hintze O. The historical essays of Otto Hintze. – New York: Oxford university press, 1975. 247. Honneth A. The Fragmented World of the Social. - Albany: State University of New York Press, 1995. 248. Honneth A. Das Recht der Freiheit. Berlin: Suhrkamp, 2011. 249. Ingram D. Foucault and Habermas.// Gutting G. (Ed.), The Cambridge Companion to Foucault. – Cambridge: Cambridge University Press, 2006, pp. 240-283. 250. Levi M. Of Rule and Revenue. Berkeley: University of California Press, 1988. 251. Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from Beginning to AD 1760. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 252. Mann M. The Autonomous Power of the State: Its Origins, Mechanisms and Results.//States, War and Capitalism. – Oxford: Basil Blackwell, 1988. 253. March J. G. Simon H.A. Organizations. – New York: John Wiley and Sons, Inc., 1967 (1958). 254. March J. G. Olsen J. The new institutionalism. Organizational factors in political life. // American political science review 78 (3) (September 1984) – pp. 734-749. 255. McCarthy T. The critical theory of Juergen Habermas. – Cambridge (Mass.): MIT press, 1981. 256. Meinecke F. Die Idee der Staatsraeson in der neueren Geschichte. – Munich: Oldenbourg, 1924. 257. Miliband R. The state in capitalist society. – London-New York: Quartet books, 1987. 258. Moore B. Social origins of dictatorship and democracy. – LondonNew York: Penguin books, 1991. 259. North D.C. Structure and Change in Economic History. – New York-London: W.W. Norton and Company, 1981. 260. O’Connor J. The fiscal crisis of the state. – New York: St. Martin’s press, 1973. 261. Offe C. Disorganized capitalism. – Cambridge: The MIT press, 1985. 262. Robertson R. Globalization or Glocalization?// Robertson R. White K. E. (Ed.) Globalization. Critical Concepts in Sociology. Vol. III, - London New-York: Routledge, 2003, pp. 31-51. 263. Sartori G. The Theory of Democracy revisited. – Chatham: Chatham House Publishers, 1987. 190 264. Skocpol T. States and Social Revolutions. – Cambridge: Cambridge university press, 1979. 265. Skocpol T. Social Revolutions in the Modern World. – Cambridge: Cambridge university press, 1997. 266. Spruyt H. The Sovereign state and its competitors. – Princeton: Princeton university press, 1994. 267. Tilly C. (Ed.). The formation of national states in Western Europe. – Princeton: Princeton university press, 1975. 268. Varieties of Political Theory. Ed. by D. Easton – Englewood Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, Inc., 1966. 269. Wuthnow R. Communities of Discourse. Cambridge: Harvard University Press, 1989. 191 Научное издание Зиновьев Андрей Олегович ТЕОРИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ ГОСУДАРСТВА В СОВРЕМЕННЫХ ПОЛИТИКО-ФИЛОСОФСКИХ ДИСКУРСАХ Подписано в печать 25.08.14. Формат 60×84 1/16. Печ. л. 12,0. Тираж 300 экз. Заказ 346. Издательство СПбГЭУ. 191023, Санкт-Петербург, Садовая ул., д. 21. Отпечатано на полиграфической базе СПбГЭУ
