Eurozine - the netmagazine

Franco Berardi
Пересматривая медиаактивизм
От чувствительности к отчуждению: "общественные энергии" в век
медиаактивизма.
Чтобы понять, что изменилось в медиаландшафте и его воздействии на
общественное сознание, мы должны обратить внимание на ключевой
момент −− поток информации. Устаревание автономной субъективации и
господство над социальным поведением теперь основываются не на
производстве некоего содержания и идеологической пропаганде, но на
захвате сферы умственной деятельности и утрате чувствительности
сознания под воздействием постоянно растущей скорости
информационного потока.
Ускорение
В своей работе "Грядущий век спокойной технологии"1 Марк Вайзер и
Джон Сили Браун утверждают, что из "эры центрального компьютера"
(mainframe era) и эры персонального компьютера мы перешли в век
повсеместных вычислений. Интернет и микропроцессоры внедрены
повсюду: в одежду, телефоны, автомобили и прочие аппараты.
Сверхбыстрый ритм обработки информации пронизывает повседневность
и вторгается в пространства внимания, обмена и высказывания. Еще в
1977 году в "Скорости и политике" Поль Вирильо предложил понятие
дромократии, чтобы подчеркнуть значение технологической скорости для
военной и экономической сфер на исходе Нового времени. А Гартмут
Роза в своих работах различает три проявления социального ускорения:
ускорение технологических, социальных изменений и ритма жизни.
Касаясь технологических преобразований, закон Мура предрекает
удвоение скорости вычислительных операций каждые 18 месяцев, что и
наблюдается, с тех пор как этот закон был сформулирован в 1960−х
годах. Поскольку технологическая скорость все больше и больше
пропитывает социальную коммуникацию, организацию труда и
повседневность, современный человек все больше и больше
воспринимает ускорение ритма повседневной жизни как определяющую
черту постфордистского общества. Отметим, наконец, что рост
интенсивности производственного времени играл решающую роль уже
для промышленного капитализма: Маркс полагал увеличение скорости
производительности труда условием усиления эксплуатации и прироста
капитала.
An article from www.eurozine.com
1/8
Однако переход к цифровым технологиям, как говорит нам Вирильо,
знаменует собой скачок в царство абсолютной скорости, и это
патологически меняет наше восприятие времени. Гартмут Роза замечает,
что социальное ускорение несет в себе парадокс: если технологическое
ускорение во многих случаях −− это ответ на желание выиграть время, то
в результате время становится все более редким товаром. И
действительно, ускорение информационного потока оказывает двойное
воздействие на психосферу общества. Во−первых, из−за усиления
раздражителей сокращается время внимания: чем быстрее инфостимул,
тем меньше времени на внимание и его осознанную переработку остается
зрителю. Это ведет к снижению чувствительности к раздражителю,
которая оборачивается общей патологией чувствительности. Во−вторых,
реакция на раздражитель ведет к приспособлению. Чем быстрее
инфостимуляция, тем меньше у нас времени на извлечение смысла и, как
результат, тем больше мы вынуждены реагировать автоматически.
Конформизм −− это не моральная характеристика общественного
поведения, но следствие автоматизма, вызванного ускорением реакции на
инфостимул.
Эстетическое восприятие, понятое здесь как область чувствительности и
эстезиса, напрямую вовлекается в технологическое преобразование
коммуникации и труда. Пытаясь эффективно взаимодействовать со
связующей средой, сознательный организм, кажется, все больше
подавляет то, что мы именуем "чувствительностью". Под ней я понимаю
способность, позволяющую человеческим существам толковать
непоправимо невербальные знаки, понимать то, что нельзя выразить в
формах с ограниченным синтаксисом. Эта способность оказывается
бесполезной и даже вредной в интегрированной связующей системе,
поскольку чувствительность стремится замедлить и лишить
однозначности процессы интерпретации и снизить таким образом
конкурентную эффективность семиотического агента. "Больше
информации −− меньше смысла", −− как писали в "Отбросах данных"2
Артур Крокер и Роберт Вайнштейн.3. Таково общее воздействие
ускорения медийного пейзажа на общественное сознание.
Симуляция
В послесловии к первой версии "Произведения искусства в эпоху его
технической воспроизводимости" Беньямин определил программу
авангарда в ХХ веке как Fiat ars, pereat mundus ("Пусть погибнет мир, но
торжествует искусство"). Мир должен быть упразднен и воссоздан из
самоутверждения искусства. "Обыскусствление" мира −− одновременно
эстетизация и стандартизация −− это элемент индустриального
конструирования реальности, запущенного в конце современной эры и
достигшего апогея в последние десятилетия с цифровизацией
производства, торговли и коммуникации. Пролиферация искусственных
образов и перекраивание визуальной сферы были частью этой программы
преобразования мира индустриальной активностью человека.
Авангард можно рассматривать как эпизод длительной войны между
иконофилией и иконофобией, идущей в христианском мире со времен
Реформации. Тогда как готическая суровость Севера кладет в основу
буржуазной модернизации строгую без−образную мощь слова, станок и
отчуждение труда, римская Контрреформация делает ставку на образ как
силу убеждения и цивилизации. Согласно анализу Макса Вебера,
буржуазная современность преимущественно отождествлялась со
An article from www.eurozine.com
2/8
рвением к работе иконофобного протестантизма. Впрочем, мы не должны
оставлять в стороне подспудное влияние барочного воображения на
создание среды, свойственной поздней модерности, как, например, на
формирование постиндустриальной экономики, которую я называю
семиокапитализмом. Fiat Imago −− pereat mundus −− так следует
переводить беньяминовскую формулу на сверхсовременный язык.
Центральное место в семиокапитализме −− современной форме
капитализма, основанного на производстве и циркуляции семиотических
благ, −− занимает дух барокко. Протестантская этика состоит в
вычитывании истины из Книги Божьей, барокко же определяется
разрастанием визуальной симуляции. Протестантские реформисты
запустили процесс религиозного преобразования на основе письменного
текста и личностного отношения между индивидуальным сознанием и
Словом Божьим, миссионеры−католики же обращали население Америки
в свою веру, ярко симулируя бесконечность воображаемых миров.
Потому и возвращается дух барокко в век медиа, как пишет Серж
Грузински в своей книге "Война образов".4
Семиокапитализм сосредоточен на создании и коммодификации
техно−лингвистических аппаратов (от образов до информационных
потоков, от финансовых продуктов до программного обеспечения),
имеющих в сущности семиотический и детерриториализованный
характер. Основной продукт семиокапиталистической экономики −− это
симуляция, возникающая, когда медиа и экономика стремятся к слиянию.
Симулякр −− это копия без оригинала, а симуляция −− это проекция
симулированной среды, которая стимулирует сознание и
чувствительность организма. На том и основан барочный эффект
цифровизации производства и коммуникации: мы живем в мире
стимулированной симуляции, в мире прагматических иллюзий.
Основой жизни промышленной буржуазии были преданность
нескончаемому труду и желание владеть его продуктами. Эта буржуазия
глубоко укоренилась в локальной территории, поскольку накопление
стоимости было неразрывно связано с приростом (и распространением)
материальных продуктов, порожденных конфликтным сотрудничеством
ручного труда рабочих и свойственных предпринимателям и финансовым
капиталистам навыков. В постиндустриальной и постбуржуазной
экономике барокко вновь всплывает на поверхность, а симуляция и
пролиферация образов становятся основными формами экономического
производства.
Католическая Испания XVI и XVII столетий была знаменосцем
неиндустриального способа накопления капитала, основанного на
массовом ограблении обеих Америк. Это начало современности было
маргинализовано после военного поражения Непобедимой армады в
морском сражении с Британской Империей, которое привело к
экономическому и политическому упадку Испании, а протестантская
современность смогла тогда определить канон современного
промышленного капитализма. Но барочные корни современности не
исчезли: они ушли глубоко под землю, прорывая туннель в складках
современного воображаемого, чтобы вновь выйти на поверхность лишь в
конце ХХ века, когда капиталистическая система драматически сменила
парадигму и перешла к постиндустриальному производству и
семиоэкономике.
An article from www.eurozine.com
3/8
Если укорененная в территории буржуазная экономика была связана с
иконоборческой суровостью железа и стали, то в основе экономики
постиндустриальной лежит калейдоскопическая и
детерриториализованная машина знакового производства. Именно
поэтому мы можем говорить о "семиокапитализме", ведь продукты,
которые теперь циркулируют в мире экономики, −− это знаки, образы,
изображения, проекции и предвидения. Язык −− уже не только
инструмент для представления экономических процессов, но основной
источник накопления, неизменно детерриториализующий сферу
торговли. Природа языка, инфляционная по своей сути, влечет смешение
спекуляции и спектакля. Лингвистическая сеть семиопроизводства −− это
игра зеркал, от которой неизбежно случаются кризисы перепроизводства
и надуваются и лопаются финансовые пузыри.
Насилие
Социальные последствия двух различных начал современности помогают
понять переход от буржуазной формы власти к семиокапитализму. В
прошлом столетии отношения между промышленной буржуазией и
рабочим классом основывались как на конфликтах, так и на альянсе и
взаимном сотрудничестве. Динамика прогресса и роста, идущая из
физического и территориального пространства завода, вынудила два
основных класса индустриальной эпохи, промышленных рабочих и
буржуазию, договориться друг с другом. Основано это соглашение было
на коллективных переговорах и создании государства всеобщего
благоденствия. Буржуазия и рабочий класс не могли разделить свои
судьбы, пусть даже между зарплатой и прибылью, временем жизни и
повышения стоимости лежал радикальный конфликт.
В последнее десятилетие ХХ века был испытан новый альянс между
трудом и капиталом. Когнитивный и лингвистический труд социально
смешался с венчурным капиталом, когда одни и те же люди стали
работать в технонаучной сфере и в области финансовых услуг. Опыт
"доткомовских" компаний стал выражением этого альянса,
обеспечившего небывалый прогресс в цифровых технологиях. Но этот
альянс раскололся, когда финансовая власть одержала верх над
когнитивным трудом, а хищническое поведение финансового класса
обосновалось в пространстве случайных величин. Когда язык становится
основным полем производства, а математическое отношение,
связывавшее рабочее время со стоимостью, разорвано, с тех пор как
дерегуляция подрывает все виды ответственности и правовые
обязательства, хищническое поведение становится нормой в области
конкуренции.
Все это случилось, с тех пор как на мировую сцену вышла
неолиберальная политика. Первый принцип неолиберальной школы −−
дерегуляцию, разрушившую политические и юридические преграды для
капиталистической экспансии, −− нельзя понимать как сугубо
политическое изменение. Его нужно рассматривать в контексте
технологической и культурной эволюции, сместившей процесс
повышения стоимости из поля механической промышленности в поле
семиотического производства. Отношение между рабочим временем и
производством стоимости становится неустойчивым, неопределимым,
поскольку когнитивный и креативный труд едва ли сводим к каким бы то
ни было измерениям времени. Невозможно определить, сколько
социального времени требуется на производство одной идеи.
An article from www.eurozine.com
4/8
Когда отношение между трудом и стоимостью неопределимо, на
мировом рынке труда воцаряется закон насилия и злоупотребления.
Место простой эксплуатации занимает рабство, чистое насилие против
голой жизни рабочих мира. Поскольку производство и симуляция
занимают одно и то же место в производственном процессе, а первое все
больше отождествляется со вторым, определение стоимости становится
произвольным и случайным, и принимать окончательное решение
берется насилие. В либеральную эпоху насилие стало преобладающей
экономической силой. Коррупция, мафия, шантаж перестают быть
маргинальными формами эксплуатации при помощи револьверов, но все
больше становятся обыкновенными формами экономического
регулирования в неолиберальном пространстве дерегуляции.
Биовласть как когнитивное каблирование
Власть медиа теперь основана не на их способности производить
согласие во мнениях, но на способности инфостимулов занимать и
формировать пространство общественного внимания.
Современная политическая теория всегда рассматривает формирование
мнения как что−то существенное для стратегий власти. Но медиатизация
коммуникации привела к тому, что моделирование восприятия
социальной сферы перестало сводиться к одним лишь мнениям,
идеологическим баталиям или формациям дискурса. Извержение потока
образов, вторжение в подсознательную область коллективного желания,
проектирование общих для всех повествований в гораздо большей
степени зависят от эффективных техник, нежели от дискурсов. Соблазн,
устрашение и террор заменяют, вовлекают и перекодируют стратегии
создания идеологического консенсуса.
Переход к цифровым технологиям вводит жизнь и умственную
деятельность в царство расчета. Язык пронизан и перекодирован
техникой. Как полагал Хайдеггер, не мы говорим на языке, но язык
говорит нами. Мы переходим от индустриального повиновения к
преобразованию организма, вызванному прививкой мутагенных
микроорганизмов и монтажом лингвистических, когнитивных,
генетических и психических цепей. "Каблировать" значит связывать
различные точки системы при помощи кабеля, то есть приводить в
действие единую налаженную сеть, чтобы тотальность системы перешла
к автоматическому коммуникационному функционированию. Метафора
"каблирования" подразумевает введение в социальный организм схем,
делающих движения и взаимодействия в системе автоматическими,
предсказуемыми и контролируемыми. Контроль осуществляется не
задним числом, компонуя остающийся независимым организм, но в виде
превентивной покорности −− упреждения.
Современные процессы контроля заранее упорядочивают формы
подчинения сознательного организма, тела и знания. Вместо того чтобы
независимо контролировать развитые организмы, они заблаговременно
фиксируют автоматизмы реакции, моделируя в схемах человеческое
поведение. Каблирование разворачивается на двух уровнях: во−первых,
как биогенетическое и техно−лингвистическое каблирование схем,
отпечатанных в индивидуальном человеческом мозге; во−вторых, как
коллективное каблирование целой системы человеческих мозгов,
связанных в сеть. Эти операции возвращают к формированию, с конца
эпохи модерна, диспозитивов в биологической, генетической и
An article from www.eurozine.com
5/8
когнитивной среде сознательных организмов. Метаморфозу, вызванную
развитием первого видеоэлектронного поколения, можно, на мой взгляд,
описать как каблирование возникающей субъективности с помощью
техно−биологических и техно−когнитивных автоматизмов.
Концепцию биовласти теперь нужно понимать как подчинение жизни и
интеллекта царству расчета. Техническое знание становится движущей
силой преобразования в процессах, порождающих биологическую и
социальную жизнь. С эпохой модерна тело начинает формироваться на
социальном и анатомическом уровнях. Благодаря нано− и цифровым
технологиям, биотехнологии теперь могут проникать в область создания
форм жизни, а нейролингвистические автоматизмы способны вторгаться
в поле образов и в социальную психику. Этот процесс растворяет
современный гуманизм и политическую власть. Текущую эволюцию
медийного пейзажа нужно рассматривать в этом контексте.
Медиаактивизм под вопросом
В то время как потоки воображаемого умножаются, пресыщая
инфосферу, иконофобную готическую чувствительность заменяет
необарочная, готовая открыться постмодернистскому режиму медийной
иконократии. Но старая война между иконофобией и иконофилией не
окончена. В культуре антикапиталистического движения скрытое течение
иконофобии выходит на поверхность: Франкфуртскую школу и
французский ситуационизм можно рассматривать как формы нового
утверждения Истины против разрастания симуляции. С этой точки
зрения, деборовская концепция спектакля (латинская этимология
которого происходит от speculare, "наблюдать, смотреть") −− это то, что
принадлежит к сфере визуальной симуляции, а следовательно, это
отрицание истины и отчуждение сознания. Зритель −− это носитель этого
ложного сознания, забывчивый к той истине, которая принадлежит к
области слова, а не образа.
Со времени взрыва 1968 года до сетевой культуры 1990−х годов
культурная акция была попыткой вновь утвердить слово в своих правах:
строгое, готическое слово, которому можно доверять, против обманчивой
барочной симуляции образа. В начале это движение критиковало медиа с
точки зрения подлинной реальности: контринформация −− имя такой
критики, основанной на контрпозиции социальной истины по отношению
к медийной репрезентации ("Телевидение лжет"). Но в следующий
момент критика обратилась в попытку разрушить прогрессирующую
зрелищность, вовлеченную в отношения между медийной продукцией и
аудиторией, и реактивировать общественные энергии. От дадаизма
1920−х годов до современных Anonymous, включая движение пиратских
радио, медиаактивизм пытался подорвать источаемый властью поток
информации и освободить общественное сознание и воображение от
власти институциональных и частных медиа.
С этой точки зрения, медиаактивизм был важен и полезен как выражение
общественных движений в последние десятилетия ХХ века, когда новое
поколение вышло на авансцену и стало использовать электронные
средства коммуникации −− музыку, радио, телевидение и Интернет −−
как возможность критического активизма и социальной мобилизации.
"Медиатактика" −− так в 1990−е годы называли сетевую культуру как
форму самоорганизации социального действия.
An article from www.eurozine.com
6/8
Но если мы перейдем от тактик к стратегической проблеме
конфронтации между общественным сознанием и медиа, мы увидим, что
медиаактивизм не смог открыть путь к освобождению общества от
медийной власти.
Итальянский опыт пиратских радио в 1970−е годы имел отношение к
восстанию рабочей молодежи и студентов в последней фазе того
десятилетия общественного неповиновения, но, в конечном счете, этот
опыт демонстрировал и неспособность победить в "битве за медийный
пейзаж". Хотя он и предоставил возможность социальным акторам
говорить напрямую и автономно организовывать свою информацию,
либерализация инфосферы, ставшая итогом борьбы за упразднение
государственной монополии и за право на вещание, открыла дорогу
частному телевидению. Mediaset, сердце империи Берлускони, стала
вещать в 1979 году, проникнув в брешь, пробитую движением пиратских
радио, и расцвела в 1980−е, готовясь прыгнуть в политическую власть,
что и случилось в 1990−е годы.
Итальянский пример особенно красноречив, но не следует думать, что
это исключение. В следующие десятилетия опыт интернет−культуры
лишь стал повторением того же пути и той же динамики, но с большей
шкалой. В 1990−е сетевая культура действительно была
полномасштабным экспериментом по либерализации информации и
медиаактивности в целом, но поворот к Веб−2.0 показал, что
коммодификация Сети была неизбежным процессом.
Критика медийной власти, таким образом, не может ограничиваться
альтернативой "ризоматическая свобода vs. культура централизованного
вещания", как не может отождествляться лишь с проблемой критики
зрелищного отчуждения. Цифровизация инфосферы действует как
эстетическое преобразование среды, а пролиферация вторгающихся
повсюду автоматизмов вызывает мутацию в психосфере, а именно в
чувствительности человеческих существ. Цифровая медиасфера,
заполняющая собой все, изменяет психохимию социального мозга как на
уровне мнений, так и на уровне чувствительности. Чувствительность −−
это способность, позволяющая понимать то, что не выразить словами,
эмпатия. Изнашивание тонкой оболочки чувствительности −− это
причина современной психопатологии и исчезновения социальной
солидарности, с которым и связана политическая слабость наших
обществ.
Следовательно, медиаактивизм должен быть дополнен новыми формами
терапии, чтобы сбалансировать отношение между инфосферой и
эстетическим восприятием.
Арт−терапия и медиаактивизм
В недавнем прошлом слияние искусства и активизма высветило проблему
безрезультатности жеста. Как движение no−global последнего
десятилетия было сугубо этическим, неспособным преобразовать
повседневность и социальные отношения власти, так и арт−активизм,
главным образом, усвоил ту же неэффективность и так же превратил
акцию в чистое осуждение. Насколько можно оценить артистическую
продукцию 2000−х годов, наиболее интересные работы были посвящены
феноменологии ментального страдания. Я думаю о таких художниках,
как Эйя−Лииза Ахтила, Джонатан Франзен, Миранда Джулай, Гас Ван
An article from www.eurozine.com
7/8
Сент, Ким Ки Дук, которые смогли дать отчет о фрагментированном
социальном теле и исступленном восприятии времени, вызванном
прекарностью.
Во втором десятилетии века искусство, по−моему, готово встретиться с
терапевтическим актом реактивации чувствительности. Активизм,
терапия и искусство становятся звеньями одного творческого и
политического процесса. Если мы хотим помыслить отношение между
искусством и (шизо−)терапией, мы должны думать о ритурнели. В
понимании Гваттари "ритурнель" −− это семиотическое сцепление
(компоновка), которое способно прицепиться к среде. Космическая,
земная, социальная и эмоциональная среда может быть схвачена и
усвоена благодаря ритурнелям в нашем сознании, в нашем чувственном и
чувствительном мозге.
В "Хаосмосе" 5
1
Weiser M. and Brown J.S. The Coming Age of Calm Technologies // P.J. Denning and R.M.
Metcalfe (ed.). Beyond Calculation: The Next Fifty Years of Computing. N.Y.:
Springer−Verlag, 1997.
2 Kroker A. and Weinstein R. Data Trash. N.Y., 1993.
3 Здесь, по всей видимости, Франко Берарди допускает ошибку: соавтора книги
"Отбросы данных" зовут Майкл Вайнштейн (прим. перев.)
4 Gruzinski S. La guerre des images. P.: Fayard, 1990.
Published 2014−11−20
Original in Italian
Contribution by gefter.ru
First published in Multitudes 51 (2012) (French version); gefter.ru (Russian version)
(c) Franco Berardi / gefter.ru
(c) Eurozine
An article from www.eurozine.com
8/8