внешняя политика и безопасность современной россии
advertisement
МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (УНИВЕРСИТЕТ) МИД РОССИИ РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ ИНО-ЦЕНТР (ИНФОРМАЦИЯ. НАУКА. ОБРАЗОВАНИЕ.) ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И БЕЗОПАСНОСТЬ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ 1991–2002 ХРЕСТОМАТИЯ ТОМ ПЕРВЫЙ MOSCOW STATE INSTITUTE OF INTERNATIONAL RELATIONS (UNIVERSITY) RUSSIAN INTERNATIONAL STUDIES ASSOCIATION ISE-CENTER (INFORMATION. SCHOLARSHIP. EDUCATION.) FOREIGN POLICY AND NATIONAL SECURITY OF CONTEMPORARY RUSSIA 1991–2002 ANTHOLOGY IN FOUR VOLUMES VOLUME I RESEARCH PAPERS MOSCOW 2002 МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (УНИВЕРСИТЕТ) МИД РОССИИ РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ ИНО-ЦЕНТР (ИНФОРМАЦИЯ. НАУКА. ОБРАЗОВАНИЕ.) ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И БЕЗОПАСНОСТЬ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ 1991–2002 ХРЕСТОМАТИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ ТОМ ПЕРВЫЙ ИССЛЕДОВАНИЯ МОСКВА 2002 Редакционная коллегия д.пол.н. А.В. Торкунов (председатель), д.пол.н. А.Д. Богатуров, д.пол.н. А.Д. Воскресенский, д.и.н. О.А. Колобов, к.и.н. А.В. Кортунов, д.филос.н. А.Ю. Мельвиль, член-корреспондент РАН С.М. Рогов, академик Н.А. Симония, д.пол.н. И.Г. Тюлин, д.и.н. К.К. Худолей, к.и.н. Т.А. Шаклеина Cоставитель Т.А. Шаклеина Рецензенты д.и.н., профессор Л.М. Дробижева д.и.н., профессор Э.А. Иванян Хрестоматия подготовлена при финансовой поддержке Института «Открытое Общество» в рамках Мегапроекта «Развитие образования в России», программа «Высшее образование». Издание осуществлено при поддержке Института «Открытое общество», Московского государственного института международных отношений (У) МИД России, Российской ассоциации международных исследований и Программы «Межрегиональные исследования в общественных науках АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)». Институт «Открытое общество», Московский государственный институт международных отношений (У) МИД России, Российская ассоциация международных исследований, АНО «ИНО-Центр (Информация. Наука. Образование.)» не несут ответственности за содержание включенных в хрестоматию работ, достоверность использованных в них материалов, а также выводы и обобщения, прогнозы и т.д., предлагаемые авторами. Мнения, высказанные авторами, отражают исключительно личные взгляды авторов и не обязательно совпадают с позициями Института «Открытое общество», МГИМО, РАМИ, АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)» и составителя. ©МГИМО ©РАМИ ©АНО «ИНО-Центр (Информация. Наука. Образование.)» ©Шаклеина Т.А., состав., 2002 К ЧИТАТЕЛЮ Отличив нескольких мудрых людей, им одним предоставить право высказывать все, что они думают, но только о том, что ты сам спрашиваешь…; однако спрашивать надо обо всем…, решение же принимать самому и по своему усмотрению… Но как бы ни был хорош каждый из них в отдельности, вместе они окажутся еще лучше… Никколо Макиавелли, «Государь». В ыпуск настоящего издания следует за десятилетней годовщиной распада Советского Союза — стержневого элемента Ялтинско-Потсдамской системы, ликвидацией старого мирополитического порядка, возникновением новых «постбиполярных» международных отношений. Задача представленной Вам антологии достаточно амбициозна — попытаться дать общую картину новой системы международных отношений через призму дискуссий, которые разворачивались в российском внешнеполитическом сообществе на протяжении 1991–2002 гг. Сложность поставленной задачи заключалось в том, что необходимо было адекватно отразить три динамичные составляющие: изменение международных отношений, становление и эволюцию внешней политики России и эволюцию восприятия российскими исследователями, как первого, так и второго феноменов. Если читатель придет к выводу, что эта триединая задача в принципе решена, то мы можем считать нашу работу успешной. Интересно заметить, что исследователи, берущиеся за анализ современных международных отношений и внешней политики, очень часто сталкиваются с определенным скептицизмом коллег, которые считают, что в историческом масштабе период в десять лет слишком мал и попытки выделения на его основе неких долгосрочных тенденций, основополагающих факторов малопродуктивны. Другими словами — зерна от плевел плохо отделяются. В ответ на подобные соображения у меня есть два довода. Один утилитарно-прагматический, другой более серьезный — о нем я подробнее скажу несколько ниже. Начнем с первого. Все, кто причастен к образованию и, прежде всего, вузовскому, постоянно ощущают определенный голод на работы систематизирующего характера, посвященные процессам, происходившим в международных отношениях и внешней политике в 1990-е годы, работы, которые можно было бы предложить студентам. Полифоничность, разнонаправленность, и, к сожалению, зачастую, некачественность оценок, содержащихся в огромном информационном потоке может сбить с толку любого студента изучающего международные отношения. При этом не всегда здесь сможет рядом оказаться преподаватель, профессиональный и мудрый наставник. Тем более это актуально для тех образовательных центров, где международные исследования сравнительно молоды. Нельзя сказать, что не было попыток заполнения этой лакуны должным содержанием. Так, надеюсь определенным шагом к систематизации современных представлений о мирополитических процессах и роли России в них стал выпуск нашим Университетом двух учебников «Современные международные отношения» и «Внешняя политика Российской Федерации 1992–1999 гг.». Эти издания, как представляется, стали достойным подспорьем для студентов и 6 К читателю преподавателей российских вузов. Исходя из этого, мы уже несколько раз осуществляли переиздания этих учебников. Но вместе с тем, все учебники несколько статичны, учебник отталкивается, от современного видения того или иного события и выстраивает логику его объяснения через оперирование фактами и датами, однако он не может, в силу природы жанра, представить все те яркие нюансы, которыми был полон внешнеполитический процесс 1990-х годов в нашей стране. Очевидно, что тот, кто стремится стать профессионалом — международником, эти нюансы, детали должен знать, если хотите, — чувствовать, хотя бы в силу того, что предыдущие десять лет — первые годы совершенно нового этапа российской государственности. Как правило, наследие таких периодов еще долго играет свою роль через определенные политико-идеологические, теоретико-методологические сценарии восприятия реальности, воздействуя на внешнеполитическое сообщество, и в целом на элиту. С тем чтобы эти сценарии не стали обременительными стереотипами в поведении профессионалов внешней политики, они должны быть ими разобраны, освоены, переосмыслены, а, возможно, и отринуты. Это и является одной из задач хрестоматии, с которой, я уверен, она справится. В целом же отрадно, что в образовательный процесс возвращается этот жанр работ, который пользуется несомненной популярностью. Кстати, о чрезвычайной востребованности подобных изданий говорит хотя бы тот факт, что солидный, твердый переплет библиотечных экземпляров первого издания хрестоматии стараниями студентов МГИМО постепенно превратился в мягкий, — а ведь прошло всего два года, и при том, что библиотека нашего Университета, мягко скажем, не бедна материалами по международным отношениям. Теперь позволю себе вернуться к упомянутом второму доводу в пользу необходимости анализа и систематизирования знаний на таком кратком и динамичном отрезке развития международных отношений. Если мы посмотрим на опыт развития предшествовавших систем международных отношений, то увидим, что первые десять лет это, как правило, тот период, когда идеальная модель трансформируется в модель реально действующую, происходит ее своеобразная «доводка» до тех параметров, которые делают модель относительно устойчивой и функциональной. Правда этот этап очень часто становится периодом разочарований для «отцов-основателей» системы, рушит изначальные субъективные представления о ней. Но это уже другой вопрос, который, кстати, затрагивается в целом ряде статей помещенных в этой антологии. И действительно, если мы обратимся к первому десятилетию после Вестфальского мира 1648 г., первой полноценной системы международных отношений, то мы увидим, что даже в тех условиях ничтожной, по сравнению с нынешней, мирополитической динамики происходит объективное изменение системы. Будь то, через активизацию внешнеполитических усилий Англии, «дипломатию Кромвеля», или через нестабильность северо-западного «угла» Европы, где Речь Посполитая и Российское государство начинают в 1654 г. войну между собой, которая быстро становится полноценным фактором общеевропейской (а на тот момент значит и международной) политики. Вместе с тем, все это не разрушает систему, скорее ее дорабатывает, в любом случае Вестфальский трактат явился отправным, структурообразующим элементом мировой политики вплоть до Великой Французской революции и наполеоновских войн. Кстати, следует заметить, что дискуссия о том, какова судьба Вестфальских установлений, с точки зрения «мега-парадигмы» международных отношений, основанной на примате государства как первичного и единственно полноценно- А.В. Торкунов 7 го актора международных отношений является объектом внимания многих авторов, чьи работы представлены в хрестоматии. Но вернемся к рассмотрению «феномена первого десятилетия» в международных системах. Более динамичный (по сравнению с семнадцатым) девятнадцатый век продемонстрировал, что Венская система в своем первоначальном виде не смогла продержаться дольше семи лет, если принять за символическую дату последний — Веронский конгресс Священного союза 1822 г. Изначально очень жесткий, ориентированный только на интересы крупнейших держав, а зачастую отдельных слоев элиты этих держав, порядок не мог долго игнорировать как соотношение сил на мировой арене, так и социальные изменения внутри самих стран. Статичная Венская система фактически весь период своего существования подвергалась попыткам целенаправленного изменения. Как представляется, нынешняя система международных отношений сумела в свои первые десять лет избежать соблазна жесткого, раз и навсегда отрегулированного и документально закрепленного установления баланса интересов и сил. Сомневаюсь, что это было только результатом знания исторического опыта, скорее всего, можно говорить о том, что восприятие мира современными внешнеполитическими элитами все еще слишком дробное в рамках самих элит, они не готовы дать «консолидированный» ответ самим себе. Очевидно, что этот тезис тем более верен в применении к российской реальности. Вернемся к нашему экскурсу… Версальско-Вашингтонская система через десять лет после своего становления, к концу 1920-х годов уже пережила не самую удачную ревизию произведенную в Локарно (1925 г.), стала свидетельницей как попыток принципиальной модернизации порядка, связанных с панъевропейской идей и практикой, так и абсолютно автономной, с точки зрения Версаля, политики Советского государства. В принципе, к концу первого десятилетия тогдашнего миропорядка в системе уже сложились две принципиальные группы игроков: «ревизионисты», а скорее «ликвидаторы» и «консерваторы» системы. Другими словами, этап становления и модернизации системы фактически без сколько-нибудь заметного периода стабилизации перерос в этап кризиса. И все это уместилось в те самые десять лет… Еще более показательна в этом плане Ялтинско-Потсдамская система, которая за первые десять лет своего развития приобрела наиболее яркие черты, которые сохранились на всем протяжении ее существования. При этом за этот период произошел абсолютный распад коалиции победителей, соперники по «холодной войне» успели опробовать силу друг друга в нескольких региональных конфликтах, ярче всего это проявилось на Корейском полуострове. В тот же период разрушаются колониальные империи, снижается роль старых европейских держав, вызревает феномен Третьего мира, появляются его лидеры Индия и Китай, при этом последний успевает за это десятилетие начать формирование своей новой международной идентичности в рамках казалось бы привычной коммунистической идеологии. Даже столь беглое и предельно краткое перечисление событий дает представление о динамике и об исторической значимости, казалось относительно небольшого периода в десять лет. А что же современный мир — разве динамика его развития не столь сильна? Как представляется, как раз наоборот, динамика более сильна, событийная насыщенность более плотная и, как следствие, возможность формирования долгосрочных тенденций и стратегических факторов развития в короткий срок более высокая. Очевидно, что современные международные отношения за прошедшие десять лет завершили переход от конфронтационной модели к новым очертаниям, старая двуполюсная структура сломана. Вместе с тем, существующий миропорядок унаследовал от Ялтинско-Потсдамской системы послевоенного устрой- 8 К читателю ства значительную часть международных механизмов, прежде всего — универсальную систему ООН, целый ряд международно-правовых норм, договорных обязательств и т.д. Именно этим сосуществованием — нового и традиционного — характеризуются современные международные отношениях. Другими словами парадокс заключается в том, что разрушенные политические основы Ялтинско-Потсдамского миропорядка не обрушили институционально-правовую основу старой системы, которая, как оказалась, была более прогрессивной, чем ее политико-идеологическое алтер-эго. Это и обеспечило мирный (в отличие от всех предыдущих) переход от одной системы к другой. Смена эпох произошла без крупномасштабного конфликта и столь же масштабного «мира», «конгресса» закрепляющего новый миропорядок. Это уникально, хотя бы с той точки зрения, что в системе нет изначально установленного «стандарта», который собственно и следовало бы корректировать, ревизовать, как это было со всеми другими системами. С другой стороны, подобный характер изменений может говорить о том, что мир переходит к другой парадигме развития и широкомасштабный конфликт для снятия внутрисистемных противоречий больше не является императивом. Ясно, что судьба двуполюсного мира была предрешена не только крахом одной из сверхдержав, но и появлением новых центров силы, усложнением самой структуры международных отношений, которая приобретала все более многогранный характер еще в рамках Ялтинско-Потсдамского миропорядка. Доминирование абсолютно во всех сферах стало проблематичным к середине 1970-х годов даже для сверхдержав. Логично, что подобное доминирование объективно невозможно сейчас (в том числе и для «победившей» сверхдержавы — США), хотя бы потому, что нынешний мир слишком сложен, имеет бесчисленное количество взаимообусловленных измерений. Действительно, нынешнюю мировую систему можно представить себе в виде пирамиды, состоящей из целого ряда «слоев», секторов, наложенных друг на друга. В каждом из этих секторов — экономическом, финансовом, технологическом, военном и т.п. — есть свои лидеры, страны, находящиеся в значительном отрыве от других участников. Россия сейчас почти незаметна в экономическом секторе, но в то же время, выступает в качестве «полюса» в институционально-правовом секторе мировой системы, имея статус постоянного члена Совета безопасности ООН. Роль «полюса» Россия играет и в военно-стратегическом секторе. Если учитывать роль отдельных стран в доминировании над региональными пространствами, то можно различить еще целый ряд кандидатов в «полюса». Отрадно, что здесь также присутствует Россия, которая сегодня уверенно лидирует на постсоветском пространстве, играет важнейшую роль на европейском направлении, все более активно проявляет себя в АТР. Таким образом, современный мир объективно многополярен. Вместе с тем, это не многополярность враждебных группировок, а нечто более сложное. Подобная модель дает возможность целому ряду стран претендовать на расширение секторов и региональных пространств, где они могли бы через некоторое время стать «полюсами». Однако объективно формирующаяся полицентричность не смогла заглушить стремление ряда властных групп стать своеобразным единоличным рефери мировой арены. Эта влечет за собой применение абсолютно неприемлемых методов регулирования международных отношений — угрозы силой и непосредственного ее использования. К сожалению, такие настроения, присутствуют и в российской элите, вместе с тем, отрадно, что в профессиональном внешнеполитическом сообществе они не поднимаются выше А.В. Торкунов 9 маргинального уровня. В целом же, надо заметить, что стремление той или иной страны или группы стран, поставить под контроль мировое политическое пространство способствует торможению процессов выстраивания системы коллективного мирорегулирования, единственно оптимальной для современного и очень сложного мира. Императивность этой задачи представляется однозначной. Снятие международной конфронтации глобального характера привело к «разбалансированности» мировой системы, активизации целого ряда конфликтов, многие из которых подспудно тлели и ранее, но их разрастание не допускалось сверхдержавами. В современном мире наличие очага конфликта даже в отдалении от центров мирового развития отражается на политической, экономической, социальной жизни стран, казалось бы, напрямую не задействованных в конфликте. Ярким примером этого является этнический конфликт в Югославии, который в своем апогее затронул безопасность всего европейского континента, российско-американские отношения, внес совершенно новые ноты в развитие политической ситуации в России. Быстрая интернационализация локальных конфликтов является одной из наиболее опасных черт современных международных отношений. Грубое — жандармское — вмешательство извне лишь усугубляет конфликты. Единственная альтернатива этому — внедрение международных режимов предотвращения и ликвидации конфликтов, основанных на скоординированных действиях мирового сообщества, на обязательности норм международного права, на недопустимости их нарушения, чем бы это нарушение не аргументировалось. Стоит отметить, что в прошлом издании хрестоматии, которое в большинстве своем было собрано до начала Косовского кризиса и подписано в печать до его завершения, не нашло отражения поистине драматическое значение этого события. К наиболее серьезным вызовам современного мира можно отнести и распространение оружия массового уничтожения, прежде всего, ядерного. Очевидно, что международное сообщество ничего реального не смогло противопоставить появлению ядерного оружия у Индии и Пакистана, многие политики с трудом выходят в осознании ядерной проблематики за рамки «центрального ядерного баланса». Проблема распространения ОМУ имеет и «виртуальное» измерение. Пример этого — использование США спекуляций вокруг ядерной угрозы со стороны ряда государств для одностороннего выхода из Договора по ПРО. Ядерная тематика также получила свое освещение в новом издании хрестоматии. Вызовом международной стабильности является и деятельность радикальных общественно-политических и религиозных движений. Именно из этого источника подпитывается терроризм, который давно ведет «третью мировую войну». Метастазы терроризма проникли в пределы подавляющего большинства государств. С деятельностью радикальных движений тесно связана незаконная торговля оружием и наркотиками, которые из удела преступных группировок превратились в основу существования влиятельных сил на международной арене. За счет подобного «бизнеса» живут многие экстремистские группировки и движения, которые пытаются воздействовать на ситуацию в СНГ и России. Современный мир характеризуется усилением процессов глобализации. Их роль может быть оценена двояко. С одной стороны, глобализация способствует решению многих сложнейших проблем, но в то же время создает новые. Россия, к сожалению, имеет серьезный шанс не попасть в ряды «бенифицариев» глобализации. Мы долго жили автономно от остального мира, удовлетворяясь кооперацией в рамках «мировой системы социализма». Сегодня мы оказались в 10 К читателю ситуации, когда, понимая суть происходящего, мы обладаем сравнительно малым числом эффективных каналов и ресурсов влияния на мировые процессы. Рассмотрению этих проблем посвящен специальный раздел предлагаемой хрестоматии, необходимость которого возникла в силу того, что в последние несколько лет вопросы глобализации получили чрезвычайно сильное, вместе с тем зачастую гипертрофированное и поверхностное звучание. Отбирая работы в этот раздел, мы стремились максимально придерживаться принципа репрезентативности различных точек зрения. Изъятие из глобальных международных отношений фактора конфронтации стало катализатором двух параллельных процессов: с одной стороны, дальнейшей автономизации и роста значения внутрирегионального развития; а с другой — переформирования, изменения идентичности ряда регионов. Региональные составляющие это, как правило, наиболее затребованный практикой аспект международных исследований. Поэтому не случайно раздел, посвященный региональным направлениям внешней политики России, самый большой по объему. Интересно заметить, что с распадом СССР нашей стране пришлось фактически стать стержневым звеном нового международно-политического региона, государства которого институционально объединены участием в СНГ. Восприятие постсоветских государств как в качестве объектов внешнеполитических усилий, так и в качестве субъектов по взаимодействию, в российской внешнеполитической элите происходило достаточно проблематично. Помимо сложностей политического и социально-психологического восприятия была и весьма прикладная проблема — кадры, те, кто мог бы и должен работать на этом направлении. И здесь не могу не сказать о том, что МГИМО стал первым вузом в России и СНГ, где на систематической основе с середины 1990-х годов мы готовим специалистов по странам СНГ и Балтии с соответствующей языковой специализацией. Более того, специализирующиеся на этих странах ребята получают двухлетнюю довузовскую подготовку на Курсах редких языков. Для всех студентов нашего института с начала 1990-х годов читается обязательный полугодовой курс по проблемам СНГ. Понимая всю важность сохранения гуманитарных и профессиональных связей МГИМО никогда не прекращал набор студентов из стран бывшего СССР, число которых на настоящий момент достигает почти пятисот человек. С середины 1980-х годов наша страна начала (здесь хочется вставить слово «первой», что, наверное, не будет ошибкой) продвигаться от конфронтационной модели к иному миропорядку, построенному на «общечеловеческих ценностях», на принципах мирного и стабильного существования, свободного от военной конфронтации и идеологического противостояния. Эти принципы были чрезмерно идеалистичны, но, тем не менее, они изменили и нас, и окружающий нас мир. Парадокс заключается в том, что окружающий нас мир оказался гораздо более прагматичным и консервативным, чем думали советские и российские реформаторы, и не собирался отдаваться внешнеполитической романтике, моментально отказываясь от традиционных подходов к международным отношениям, в первую очередь, от приоритетности национального интереса. К сожалению, ситуация конфликта идеалов и реальности продолжалась в российской внешней политике на протяжении 1991–1995 гг. Последующие годы стали периодом избавления от неоправданной эйфории в восприятии окружающего мира, осторожного, зачастую с большими издержками и ошибками даже не формулирования, а «нащупывания» международно-политической идентичности России. Представление о мире и о А.В. Торкунов 11 месте России в нем постепенно выкристаллизовывалось. Формальным доказательством этому служит тот факт, что свое второе десятилетие российская внешняя политика начинает «вооруженной» Концепцией национальной безопасности, Концепцией внешней политики, новой Военной доктриной. Как уже было замечено, задача настоящей хрестоматии состояла в том, чтобы дать комплексный взгляд на роль России в международных отношениях, именно поэтому в антологию включены работы, не только освещающие политикодипломатические, но и экономические аспекты деятельности нашей страны на мировой арене. Императив включения России в современные мирохозяйственные связи диктует необходимость детального осмысления внутреннего экономического положения и его экстраполяцию на мировую экономику, как настоящего дня, так и более далекой перспективы. Авторы работ представленных в «экономическом» разделе пытаются это сделать каждый по-своему, но при этом общее впечатление от этих попыток оказывается весьма интересным и подвигающим к размышлениям. В названии представленной антологии содержится слово «безопасность», термин и феномен, которые стали обыденными для российского политического дискурса, но которые в публичную дискуссию впервые вошли именно в 1990-е годы. Сейчас можно говорить о том, что изучение проблем национальной и международной безопасности стало самостоятельным и детально разработанным элементом международных исследований и образовательного процесса. Особого внимания, как представляется, заслуживает раздел, посвященный методологии преподавания и изучения международных отношений. Надо сказать, что методологическое направление, вообще, достаточно своеобразный компонент российского внешнеполитического сообщества. Как представляется, за прошедшее десятилетие было два принципиальных всплеска методологических исследований. Первый из них начался еще в самом конце 1980-х годов и был связан с началом процесса выхода общественных наук из явно устаревших и идеологически доминированных парадигм. Следующая, на мой взгляд, чрезвычайно затянувшаяся фаза, носила характер массового и неразборчивого заимствования западных методологических концепций, зачастую предельно устаревших, но ничуть не менее привлекательных в силу их запретности для отечественных исследователей в предыдущие годы. Вторая половина 1990-х годов была отмечена пресыщением научного мира бездумным заимствованием, что к рубежу десятилетия вылилось в многочисленные и совершенно разные по качеству попытки собственной, отечественной концептуализации международных отношений. Свобода творчества в общественных науках в 1990-е годы привела к ускорению процессов оформления научных направлений, постепенному складыванию новых школ, усилению междисциплинарного характера международных исследований. Сейчас, как представляется, заканчивается этот период внутренней консолидации, и мы находимся на пороге достаточно серьезных и масштабных дискуссий уже не просто между отдельными учеными, а школами, как таковыми. Включением этого раздела в хрестоматию мы осторожно пытаемся приблизить начало этого этапа. Въедливому читателю может показаться, что представленная ему работа содержит некоторые перекосы в освещении тех или иных тем. Может быть это и так. Но при этом надо помнить, что этот многотомник — антология, т.е. своеобразное зеркало, которое должно отражать то, что происходило в общероссийском дискурсе по международным отношениям. Очевидно, что в нем был ряд перекосов, акцентирование одних тем и зачастую полное забвение других. 12 К читателю Мне как ректору МГИМО приятно, что значительное число авторов, чьи работы включены в антологию, так или иначе связаны с нашим Институтом, многие из них его выпускники, другие преподавали и преподают в МГИМО, некоторые совмещают и первую, и вторую характеристику. Как ни странно, предмет моей гордости может стать объектом критики, которая, однако, будет не очень справедливой. Оценивая сообщество ученых-международников, мы можем констатировать, что характер его развития до конца 1980-х годов был весьма закрытым и сосредоточен по преимуществу в столице. Последнее десятилетие изменило ситуацию, ученые из региональных учебных и научных центров полноправно вошли в сообщество международников, что в частности отражает и состав авторов, работы которых включены в эту антологию. При этом следует отметить, что если еще в самом начале 1990-х годов прорыв на общероссийский уровень региональных исследователей граничил с героическим подвижничеством, то сейчас, я надеюсь, положение изменилось к лучшему. Свою роль здесь играет Российская ассоциация международных исследований (РАМИ), учебно-методическое объединение по международным отношениям. Со всей ответственностью могу сказать, что политика МГИМО все 1990-е годы была подчинена двуединой цели. С одной стороны мы стремились сохранить свою элитарность (да, мы перестали бояться произносить это слово вслух!), а с другой стороны стремились сломать незаслуженный имидж «fortress–MGIMO», некоей наглухо закрытой «крепости», стать, как это принято сейчас говорить, «ресурсным центром». Наверное у нас получилось, по крайней мере выход настоящей хрестоматии еще один шаг в этом направлении. Но вернемся собственно к нашему изданию. Отдельно стоит отметить то, что хрестоматия в своем четвертом томе сконцентрировала наиболее важные документы по внешней политике России. Этот том несет на себе значительную образовательную нагрузку. Знание документов, правового поля международных отношений всегда отличало отечественных специалистов-международников, помогало дисциплинировать их мышление, давало дополнительный инструментарий для анализа мирополитических процессов. Ясно то, что подборка документов, включенных в хрестоматию, не может претендовать ни на полноту фундаментальных изданий, подобных «Документам внешней политики СССР (России)», которая, благодаря усилиями МИД России, была возобновлена в последние годы, ни на системность правового изложения, характерного для ставшего чрезвычайно популярным трехтомника «Действующее международное право» — задача этого тома дать минимальное количество наиболее значимых опорных точек в правовом поле российской внешней политики, наработанном в 1990-е годы. При этом, просматривая даже этот относительно небольшой круг документов, читатель уже сможет увидеть определенную динамику. Так, за свою недолгую эволюцию новая российская политика уже приобрела две Концепции внешней политики (1993 г. и ныне действующую 2000 г.), что опять-таки является ответом тем, кто считает, что десять лет это слишком малый срок для подведения некоторых итогов. Яркой иллюстрацией многоаспектности и разнонаправленности эволюции двусторонних отношений, прежде всего в стратегической сфере, служат документы, посвященные российско-американскому взаимодействию. Усилия России и стран Содружества по формированию правовых регуляций на постсоветском пространстве — яркий пример многостороннего взаимодействия. Включение документов в настоящую хрестоматию решает и еще одну проблему, А.В. Торкунов 13 которая возникла как результат определенной неравномерности развития науки о международных отношениях. Речь идет о том, что политологизация этой области знаний, привнесение в нее разветвленного теоретического аппарата, создает у многих студентов эффект отрыва собственно от документально-фактологической ткани международных отношений, что в результате может привести к трудностям в их практической работе после завершения образования. Просматривая предисловие, которое подготовила Т.А. Шаклеина — неоспоримо, самый главный вдохновитель, руководитель и исполнитель этой работы, я невольно остановился на словах, где говорилось, что книга предназначена «для всех, кого волнует судьба страны, ее место в мировой политике». Осознаю, что это не просто расхожая фраза. Очевидно, что значительность внутренних проблем не стимулирует внимание граждан к проблемам международным, активизация внешнеполитического интереса происходит, как правило, по привычным или «горячим» темам. Широкой российской общественностью по-прежнему не освоен целый ряд тем современных международных отношений, которые в своем развитии непосредственно отразятся на внешней политике и безопасности нашей страны. Это произошло как в силу длительной закрытости нашего общества, так и в силу концентрации на внутренних проблемах в 1990-е годы. Зачастую складывается парадоксальная ситуация, когда старшее и среднее поколение, сохраняющее еще советскую привычку интересоваться «международным положением», имеет больше внешнеполитических тем в своем освоенном арсенале, чем молодое поколение (я не говорю о профессионалах), чье внимание фактически не привлекалось к внешнеполитическим проблемам ни средствами массовой информации, ни системой среднего образования, которое в большинстве своем боролось за элементарное выживание. В этой ситуации хочется верить, что наша книга действительно спровоцирует интерес к международным отношениям, к внешней политике страны, к проблемам ее безопасности. И прежде всего, у молодого поколения. В принципе, наличие такого интереса — один из показателей стабильного и здорового общества, где люди знают свое прошлое, понимают настоящее и смотрят в будущее. А.В. ТОРКУНОВ P.S. …Да, именно так, — хрестоматия была почти завершена и настоящее введение написано до 11 сентября 2001 г. События того дня и их последствия подтвердили, к сожалению, трагическим образом предположение о том, что первые десять лет для новой системы международных отношений это действительно большой срок. Этот срок аккумулирует в себе столь значительную динамику мировых процессов, что некоторые из них оказываются неожиданными и деструктивными в своих проявлениях. Рассуждая о предшествовавших миропорядках, первое десятилетие мы выделяли достаточно условно, в нашем же случае оно очерчено предельно четко. Столь же четко можно провести черту и в периодизации российской внешней политики. Разумеется, несмотря на все технические сложности, мы попытались отразить последние события в хрестоматии, хотя те материалы, которые мы успели в нее включить, не могут претендовать на скольлибо полное освещение «пост-сентябрьской» проблематики. Это была скорее попытка перебросить мостки из ушедшего в новое десятилетие, которое уже сейчас заслуживает отдельного тома хрестоматии. ОТ СОСТАВИТЕЛЯ В ыход в свет второго расширенного и переработанного издания хрестоматии приурочен к знаменательной дате в истории Российского государства — в декабре 1991 года был осуществлен роспуск Советского Союза и образовано Содружество Независимых Государств (СНГ). Хотя Российская Федерация объявила о своей независимости в 1990 году, представляется, что ее реальная внешнеполитическая деятельность началась в 1992 году. В 1999 году появилось в печати первое издание хрестоматии «Внешняя политика и безопасность современной России» (в двух томах, трех книгах), подготовленное при финансовой поддержке Фонда Форда и Института конституционной и правовой политики (COLPI, Венгрия; составитель-редактор Т.А. Шаклеина). В ходе презентации хрестоматии в октябре 1999 года были высказаны интересные мысли и замечания, много ценных пожеланий и конструктивной критики содержалось в письмах, присланных из различных российских университетов, научных центров и институтов, библиотек, от преподавателей и ученых. Она быстро стала популярной среди студентов, занимающихся на факультетах международных отношений, политологии, новейшей истории России. Начала прорабатываться идея составления нового расширенного издания. Как и при подготовке первого издания мы ставили перед собой две основные задачи: 1) представить работы российских ученых и политиков, в которых рассматриваются наиболее общие вопросы внешнеполитической стратегии Российской Федерации в новых международных условиях, и которые, на наш взгляд, отражают различные позиции представителей российской внешнеполитической элиты, оказывавших в разное время влияние на формирование внешней политики страны (Тома I–III); 2) представить документы, в которых отражены практические результаты международной деятельности России и которые позволяют проследить, как соотносятся идейные искания российских ученых и политиков и реальное воплощение их планов (Том IV). Вся работа велась с учетом предложений, поступивших из ведущих московских и региональных университетов и научно-исследовательских институтов. Мы постарались почти в полном объеме сохранить содержание первого издания хрестоматии, дополнив его работами, опубликованными в 1999–2001 годах. Появились два новых раздела. Раздел I «Современный мир: от биполярности к глобализации» стал необходим в силу того, что обсуждение проблем глобализации международных отношений оказалось в центре внимания ученых и политиков во всех странах, в том числе, в России, и учет фактора глобализации мировых процессов стал необходим для долгосрочного внешнеполитического планирования. В Разделе VI «Проблемы изучения и преподавания международных отношений» собраны работы, в которых обсуждаются отдельные вопросы, связанные с изучением и преподаванием международных отношений. Это новая тема, заслуживающая всестороннего освещения (может быть, в отдельном тематическом издании), однако объем хрестоматии не позволил сделать раздел более полным. Мы предвидим вопросы относительно наполнения разделов хрестоматии, особенно Раздела V, посвященного региональным направлениям внешней политики РФ. Это — самый большой раздел и, тем не менее, его нельзя назвать исчерпывающим. Причины две — ограничения по объему хрестоматии и степень Т.А. Шаклеина 15 проработанности проблем регионоведения в отечественной научной литературе. Ряду направлений российской внешней политики посвящено много работ — это отношения с США, Объединенной Европой, государствами АТР. В значительном числе публикаций рассматриваются проблемы Содружества Независимых Государств, перспектив его существования. Это нашло также отражение в документах, включенных в Том IV. Однако отдельные направления, такие, как восточноевропейское, ближневосточное, латиноамериканское, африканское, после роспуска СССР в 1991 году не вошли в число приоритетов российской внешнеполитической деятельности, фактически игнорировались. «Утрата интереса» к бывшим союзникам и партнерам Советского Союза привела к тому, что несмотря на провозглашение Россией в 1996 году модели многополюсного мира и начало проведения многовекторной политики, до сих пор стратегия отношений РФ со странами Ближнего Востока, Латинской Америки, Африки, а в значительной степени и ЦВЕ, остается до конца непроработанной, поэтому число работ по ряду направлений пока невелико. Требуется время для налаживания отношений с государствами этих регионов, для их более тщательной концептуальной проработки. Следует также отметить, что приводимые в хрестоматии исследовательские работы различны по характеру: одни имеют стратегическое значение, посвящены теоретическому обоснованию и анализу современного мирового порядка и перспектив развития международных отношений, определению места России в новых условиях, ее внешнеполитической стратегии на долгосрочную перспективу; другие носят конкретный характер, анализируют проблемы и события внешнеполитической деятельности Российской Федерации. Думается, что такой подбор оправдан, так как позволяет увидеть общее и конкретное в деятельности нашей страны, способствует лучшему пониманию существующих дилемм в ее политике. В хрестоматию вошли работы, в которых высказываются разные мнения и суждения, подчас противоположные. В российском политическом и академическом сообществах не существует единства мнений относительно того, какой должна быть политика России в XXI веке, какой должна быть роль России в мире. Представленные работы, хотя и не в полной мере, отражают палитру мнений и подходов, дискуссионный характер выработки внешнеполитической стратегии страны. В российском политико-академическом сообществе на протяжении всего периода существования Российской Федерации в качестве субъекта международных отношений не прекращались острые дебаты по всему спектру проблем внешнеполитической деятельности страны, было подготовлено и опубликовано много интересных работ, которые отражают драматизм жизни Российского государства и его научно-политического сообщества. К сожалению, как и в случае с первым изданием, большое число трудов российских ученых осталось за рамками хрестоматии, что, видимо, может быть исправлено путем подготовки более узких тематических изданий. Содержание и масштаб российской внешнеполитической мысли значительно богаче и шире, чем удалось представить в хрестоматии, однако это неизбежный и поправимый недостаток. Финансирование работы по подготовке второго издания было предоставлено «Институтом Открытое Общество — Фонд Содействия» в рамках Мегапроекта «Развитие образования в России». Мы благодарим Институт «Открытое общество», его Президента Е.Ю. Гениеву за поддержку нашего начинания, без которой 16 От составителя реализация столь большого проекта была бы невозможной. Мы также признательны сотрудникам Института «Открытое Общество», работающим по Мегапроекту, которые оказывали нам административную помощь. Возобновление работы над хрестоматией стало возможным благодаря поддержке инициативы творческого коллектива Московским государственным институтом международных отношений (У) МИД России и Российской ассоциацией международных исследований (РАМИ), которые обеспечили условия для реализации проекта по подготовке второго расширенного и переработанного издания. Важнейшим фактором в реализации проекта была работа Редакционного совета по выработке концепции хрестоматии, обсуждению ее структуры и состава. Все его члены оказывали помощь в работе творческого коллектива. Однако, составитель хотел бы отметить особый вклад в подготовку издания Председателя Редакционного совета, Президента РАМИ, ректора МГИМО (У) МИД России А.В. Торкунова и проректора МГИМО по научной работе А.Ю. Мельвиля, которые приняли самое активное участие в обсуждении всех вопросов, связанных с содержанием и организационной подготовкой хрестоматии. Без их благожелательного и заинтересованного участия работа над хрестоматией была бы существенно затруднена. Особые слова следует сказать о вкладе в осуществление проектов при подготовке первого и второго изданий хрестоматии Президента АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)» А.В. Кортунова, который, начиная с 1993 года, уделял много сил и внимания российским ученым, изучающим актуальные проблемы внешней политики и безопасности Российской Федерации, способствовал публикации наиболее интересных работ. В 1998 году также по его инициативе Институтом конституционной и правовой политики (COLPI, Венгрия) была издана антология по внешней политике Российской Федерации на венгерском языке «Внешняя политика современной России: доктрины и альтернативы» (Ответственный редактор И. Киш, Редакционный совет — А.В. Кортунов, Т.А. Шаклеина и др.). Как и при подготовке первого издания хрестоматии, большой вклад в работу над хрестоматией был сделан зам. директора Института США и Канады РАН А.Д. Богатуровым и зав. кафедрой МГИМО А.Д. Воскресенским, которые были вовлечены в выработку концепции хрестоматии, оказали неоценимую помощь при подборе научных работ и документов. Мы выражаем самую глубокую благодарность редакциям журналов, институтам РАН, отдельным авторам, которые выразили согласие на включение научных трудов в хрестоматию, поддержали нашу инициативу. Хотелось бы отметить важность использования в нашем издании статей, опубликованных в «Независимой газете», на страницах которой на протяжении многих лет велись активные дебаты по важнейшим внешнеполитическим проблемам. Подготовка столь объемного издания сопряжена с большой библиографической поисковой работой, в которой нам помогали сотрудники библиотеки МГИМО (У) МИД России. Без их профессиональной и человеческой поддержки, помощи по подбору литературы, содействия в решении тех трудных проблем, которые возникали в ходе работы над проектом, успешное завершение проекта было бы затруднено. Важная роль в реализации проекта принадлежала членам творческого коллектива. Ведущий научный сотрудник Института США и Канады РАН В.И. Батюк проделал основную работу по подбору документов и совместно с преподавателем Т.А. Шаклеина 17 МГИМО Д.В. Алгульяном подготовил Хронологический указатель. Работа по координации административной деятельности осуществлялась Е.Н. Зиновьевой, которая также выполнила компьютерный набор всех текстов хрестоматии. Именной указатель подготовлен аспирантом ИСКРАН В.В. Шаклеиным. Оригинал-макет хрестоматии выполнен преподавателем МГИМО А.В. Стариковым. Составитель хотел бы сказать слова благодарности Институту США и Канады РАН, который остается одним из ведущих центров формирования внешнеполитической мысли современной России и в котором сохраняется творческая атмосфера, способствующая рождению новых идей и планов, в том числе, идеи более углубленного изучения проблем международной деятельности Российской Федерации на рубеже веков, что существенно помогло составителю, который работает в Институте более двадцати лет. Публикация второго переработанного и расширенного издания хрестоматии стала возможной благодаря поддержке Института «Открытое общество», АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)» — Программа «Межрегиональные исследования в общественных науках», МГИМО и РАМИ. Мы глубоко признательны им за поддержку. Все, кто принимал участие в подготовке настоящего издания, старались сделать его интересным и полезным для широкой российской аудитории, не только для специалистов в области внешней политики, преподавателей и студентов, но и для всех, кого волнует судьба страны, ее место в мировой политике, развитие гуманитарных наук. Мы надеемся, что хрестоматия станет нашим скромным вкладом в воспитание нового поколения политиков и ученых России. Руководитель проекта, редактор-составитель Т.А. Шаклеина 30 мая 2002 г. Раздел I СОВРЕМЕННЫЙ МИР: ОТ БИПОЛЯРНОСТИ К ГЛОБАЛИЗАЦИИ В.В. ПУТИН РОССИЯ НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ∗ C ОВРЕМЕННЫЙ мир живет под знаком двух глобальных событий вступление человечества в третье тысячелетие и празднование 2000-летия христианства. На мой взгляд, за огромным интересом и вниманием к этим событиям стоит нечто гораздо большее и глубокое, чем традиция торжественно отмечать значительные даты. НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ — НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ Случайно или нет наступление миллениума хронологически совпало с глубоким поворотом, который происходит в мире в последние 20–30 лет. Я имею в виду стремительно происходящие глубокие перемены во всем укладе жизни человечества, связанные с формированием того, что принято называть постиндустриальным обществом. Напомню некоторые его основные черты. Это изменение экономической структуры общества: снижается удельный вес материального производства и возрастает доля вторичного и третичного секторов. Это постоянное обновление и быстрое внедрение передовых технологий, увеличение выпуска наукоемкой продукции. Это бурное развитие информатики и телекоммуникаций. Это первостепенное внимание к менеджменту, совершенствованию системы организации и управления всеми отраслями жизнедеятельности общества. Это, наконец, лидерство человека. Именно человек, высокий уровень его образования, профессиональной подготовки, деловой и общественной активности становятся главной движущей силой развития, движения вперед. Становление нового типа общества происходит достаточно долго, чтобы внимательные политики, государственные деятели, ученые, наконец, просто думающие люди отметили два момента этого процесса, вызывающих озабоченность. Первый заключается и том, что происходящие перемены несут с собой не только новые возможности улучшения жизни людей, но и новые проблемы и опасности. Раньше всего и наиболее отчетливо они проявились в экологической сфере. Но не только в ней. Свои, притом острые проблемы возникли и во всех других областях общественной жизни. Даже самые передовые в экономическом плане государства не свободны от организованной преступности, роста жестокости и насилия, алкоголизма и наркомании, ослабления прочности и воспитательной роли семьи и так далее. Второй тревожащий момент состоит в том, что благами, которые дают современная экономика, основанный на ней качественно новый уровень благосостояния, пользуются далеко не все страны. Бурное развитие науки и технологий, передовой экономики охватило лишь небольшое число государств, в которых проживает так называемый «золотой миллиард». Немалая часть других стран также вышла в завершающемся столетии на новый уровень экономического и социального развития. Но говорить о том, что они тоже включились в процесс формирования постиндустриального общества, пока не приходится. Большинст∗ Опубликовано: Независимая газета. 1999, 30 декабря. В.В. Путин 21 во из них даже не на подступах к нему. Более того, есть основания думать, что нынешний разрыв будет сохраняться еще очень и очень долго. Наверное, поэтому накануне третьего тысячелетия человечество вглядывается в наступающие времена не только с надеждой, но и с беспокойством. СОВРЕМЕННАЯ СИТУАЦИЯ В РОССИИ Думаю, не ошибусь, если скажу, что у наших людей эти чувства — тревоги и надежды — выражены особенно сильно. Ибо в мире найдется мало государств, на долю которых в уходящем XX столетии выпало бы столько испытаний, сколько выпало на долю России. Нашей страны нет сегодня в числе государств, олицетворяющих высшие рубежи экономического и социального развития современного мира, — вопервых. И наше Отечество стоит сейчас перед очень нелегкими экономическими и социальными проблемами — во-вторых. За 90-е годы объем ВВП России сократился почти в два раза. По совокупному размеру ВВП мы уступаем США в 10 раз, Китаю в 5 раз. После кризиса 1998 года душевой размер ВВП сократился примерно до 3500 долларов. Это примерно в пять раз ниже среднего показателя стран «большой семерки». Изменилась структура российской экономики. Ключевые позиции в национальном хозяйственном комплексе ныне занимают топливная промышленность, электроэнергетика, черная и цветная металлургия. Их доля в ВВП около 15%, в общем объеме промышленной продукции — 50, в экспорте — более 70%. Крайне низка производительность труда в реальном секторе. Если в сырьевых отраслях и энергетике она близка к среднемировым показателям, то в остальных гораздо ниже — 20–24% аналогичных показателей, например США. Техникотехнологический уровень выпускаемой продукции в большой степени определяется долей оборудовании со сроком эксплуатации до пяти лет. Она сократилась у нас с 29% в 1990 году до 4,5% в 1998 году. Более 70% всех машин и оборудования эксплуатируется свыше 10 лет. Это более чем вдвое превышает показатели экономически развитых стран. Такое положение является результатом неуклонно снижающихся отечественных инвестиций, в первую очередь в реальный сектор. Не торопятся в Россию и зарубежные инвесторы. Общий объем накопленных прямых иностранных инвестиций в России составил немногим более 11,5 млрд. долл. Для сравнения: этот же показатель в Китае составляет 43 млрд. долл. Если в России до самого последнего времени расходы на НИОКР сокращались, то, например, 300 крупнейших транснациональных компаний мира выделили на эти цели в 1997 году 216 млрд. долл. в 1998 году — около 240 млрд. долл. Всего лишь пять процентов российских предприятий занимаются инновационной деятельностью. Да и масштабы ее крайне невелики. Нехватка капиталовложений, недостаточное внимание к инновациям привели к резкому сокращению выпуска продукции, конкурентоспособной на мировых рынках по соотношению показателей цена — качество. Особенно сильно потеснили нас зарубежные конкуренты на рынках наукоемкой продукции гражданского характера. Доля российских изделий составляет здесь менее 1%. Для сравнения: на долю США приходится 36, Японии — 30% этих рынков. 22 Россия на рубеже тысячелетий На протяжении всех лет реформ идет неуклонное снижение реальных денежных доходов населения. Особенно ощутимое их падение произошло в результате августовского кризиса 1998 года. Восстановить докризисный уровень жизни населения в текущем году не удастся. В настоящее время совокупные денежные доходы россиян, рассчитанные по методике ООН, составляют менее 10% аналогичного показателя жителя США. Ухудшились и такие ключевые показатели, определяющие качество жизни нации, как состояние здоровья людей и средняя продолжительность жизни. Нынешнее трудное хозяйственное и социальное положение страны — это во многом плата за наследие в виде экономики советского типа. Ведь никакой другой экономики к началу реформ у нас не было. Рыночные механизмы пришлось внедрять в систему, устроенную на совсем других основаниях, имеющих громоздкую и деформированную структуру. И это не могло не сказаться на ходе реформ. Нам пришлось расплачиваться за присущий советской экономической системе чрезмерный упор на развитие сырьевого сектора и оборонных отраслей в ущерб развитию производства товаров народного потребления и сферы услуг. За недостаточное внимание к таким ключевым для современной экономики отраслям, как информатика, электроника, связь. За недопущение конкуренции товаропроизводителей, отраслей, что тормозило научно-технический прогресс, сделало российскую экономику неконкурентоспособной на мировых рынках. За ограничение и даже подавление инициативы, предприимчивости как предприятий, так и их работников. Сегодня мы пожинаем горькие плоды этих десятилетий — плоды как материальные, так и ментальные. Безусловно, какие-то издержки обновления страны не были неизбежными. Они результат наших собственных просчетов и ошибок, недостатка опыта. И все же главных проблем, с которыми столкнулось российское общество, избежать было невозможно. Путь в рынок и демократию оказался непростым для всех государств, вступивших на него в 90-е годы. Все они прошли примерно через одни и те же трудности, хотя их степень в разных странах не одинакова. Россия завершает первый, переходный этап экономических и политических реформ. Несмотря на все трудности и промахи, мы вышли на магистральный путь, которым идет все человечество. Только этот путь, как убедительно свидетельствует мировой опыт, открывает реальную перспективу динамичного роста экономики и повышения уровня жизни народа. Альтернативы ему нет. Сейчас перед Россией во весь рост встал вопрос о том, что же делать дальше. Как заставить заработать на полную мощность новые, рыночные механизмы? Каким образом можно преодолеть все еще дающий себя знать глубокий идейный и политический раскол в обществе? Какие стратегические цели могут консолидировать российский народ? Каким мы видим место нашего Отечества в мировом сообществе в XXI веке? На какие рубежи экономического, социального, культурного развития мы хотим выйти через 10, через 15 лет? В чем наши сильные и слабые стороны? Какими материальными и духовными ресурсами мы сегодня располагаем? Вопросы, которые ставит сама жизнь. Без ясного и понятного всему народу ответа на них мы просто не сможем двигаться вперед такими темпами и к таким рубежам, которые достойны нашей великой страны. В.В. Путин 23 УРОКИ ДЛЯ РОССИИ Ответ на эти вопросы, равно как и само наше будущее, неразрывно связан с тем, какие уроки извлечем мы из нашего прошлого и настоящего. Это работа не на один год и для всего общества. Но некоторые уроки уже сейчас видятся достаточно отчетливо. 1. Почти три четверти уходящего столетия Россия жила под знаком реализации коммунистической доктрины. Было бы ошибкой не видеть, а тем более отрицать несомненные достижения того времени. Но было бы еще большей ошибкой не сознавать той огромной цены, которую заплатили общество, народ в ходе этого социального эксперимента Главное же, пожалуй, в том, что власть Советов не сделала страну процветающей, общество — динамично развивающимся, человека — свободным. Более того, идеологизированный подход к экономике обрек нашу страну на неуклонное отставание от развитых государств. Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации. 2. Россия исчерпала свой лимит на политические и социальноэкономические потрясения, катаклизмы, радикальные преобразования. Только фанатики или глубоко равнодушные, безразличные к России, к народу политические силы в состоянии призывать к очередной революции. Под какими бы лозунгами — коммунистическими, национально-патриотическими или радикально-либеральными — ни развернулась бы очередная крутая ломка всего и вся, государство и народ ее не выдержат Терпение и способность нации к выживанию, равно как и к созиданию, находится на пределе истощения. Общество просто рухнет — экономически, политически, психологически и морально. Ответственные общественно-политические силы должны предложить народу стратегию возрождения и расцвета России, которая бы опиралась на все положительное, что было создано в ходе рыночных и демократических реформ, и осуществлялась исключительно эволюционными, постепенными, взвешенными методами. Осуществлялась в условиях политической стабильности и без ухудшения условий жизни российского народа, всех его слоев и групп. Это непреложное требование, вытекающее из положения, в котором находится ныне страна. 3. Опыт 90-х годов красноречиво свидетельствует, что действительно успешное, не сопряженное с чрезмерными издержками обновление нашей Родины не может быть достигнуто простым переносом на российскую почву абстрактных моделей и схем, почерпнутых из зарубежных учебников. Не приведет к успеху и механическое копирование опыта других государств. Каждая страна, в том числе и Россия, обязана искать свой путь обновления. Мы пока не очень преуспели в этом. Свою дорогу, свою модель преобразований мы начали нащупывать только в последние год-два. Мы сможем рассчитывать на достойное будущее, только если сумеем универсальные принципы рыночной экономики и демократии органически соединить с реальностями России. Именно в этом направлении должна идти как научная, аналитическая, экспертная работа, так и деятельность органов государственной власти всех уровней, политических и общественных организаций. 24 Россия на рубеже тысячелетий ШАНСЫ НА ДОСТОЙНОЕ БУДУЩЕЕ Таковы основные уроки уходящего столетия. Они позволяют очертить контуры долгосрочной стратегии, призванной обеспечить преодоление в сравнительно короткие по историческим меркам сроки затянувшегося кризиса, создать предпосылки быстрого и устойчивого экономического и социального развития страны. Подчеркиваю, именно быстрого, поскольку сроки на раскачку стране не отпущены. Вот расчеты экспертов. Для того чтобы достичь душевого производства ВВП на уровне современных Португалии или Испании — стран, не относящихся к лидерам мировой экономики, — нам понадобится примерно 15 лет при темпах прироста ВВП не менее 8% в год. Если сумеем в течение этих же 15 лет выдерживать темпы прироста ВВП на уровне 10% в год, то достигнем нынешнего уровня душевого производства ВВП Великобритании или Франции. Предположим, расчеты экспертов не совсем точны, нынешнее экономическое отставание не столь велико, а потому преодолеть его мы сможем быстрее. Но все равно это работа на многие годы. Поэтому браться за формирование и осуществление долгосрочной стратегии следует как можно быстрее. Первый шаг в этом направлении сделан. В конце декабря начал работу созданный по инициативе и при самом активном участии российского правительства Центр стратегических разработок. Он призван объединить лучшие интеллектуальные силы нашей страны для подготовки правительству рекомендаций, предложений, проектов теоретического и прикладного характера, направленных на разработку как самой стратегии, так наиболее эффективных путей решения задач, которые будут возникать в ходе ее реализации. Убежден, что достижение необходимой динамики роста — проблема не только экономическая. Это проблема также политическая и, не побоюсь этого слова, в определенном смысле идеологическая. Точнее, идейная, духовная, нравственная. Причем последний аспект на современном этапе мне представляется особенно значимым с точки зрения консолидации российского общества. (А) Российская идея Плодотворная созидательная работа, в которой так нуждается наше Отечество, невозможна в обществе, находящемся в состоянии раскола, внутренне разобщенном. В обществе, где основные социальные слои, политические силы придерживаются различных базовых ценностей и основополагающих идеологических ориентиров. На протяжении уходящего столетия Россия дважды оказывалась в таком состоянии: после Октября 1917 года и в 90-е годы. В первом случае гражданское согласие и консолидация общества были достигнуты не столько, как тогда было принято говорить, идейно-воспитательной работой, сколько силовыми методами. Несогласные с идеологией и политикой власти подвергались различным преследованиям вплоть до прямых репрессий. Кстати, еще и по этой причине мне не кажется удачным термин «государственная идеология», к созданию которой призывают иные политики, публицисты, ученые. Он вызывает вполне определенные ассоциации с недавним прошлым. Там, где есть государственная идеология как нечто официально благословляемое и поддерживаемое государством, там, строго говоря, практически не остается места для интеллектуальной и духовной свободы, идейного плюрализма, свободы печати. А значит, и для политической свободы. В.В. Путин 25 Я против восстановления России государственной, официальной идеологии в любой форме. В демократической России не должно быть принудительного гражданского согласия. Любое общественное согласие здесь может быть только добровольным. Но именно поэтому так важно его достижение по таким коренным вопросам, как цели, ценности, рубежи развития, которые желательны и привлекательны для подавляющего большинства россиян. Одна из основных причин того, что реформы у нас иду так медленно и трудно, заключается именно в отсутствии гражданского согласия, общественной консолидации. Силы тратятся главным образом на политические распри, а не на решение конкретных задач обновления России. Тем не менее в последние год-полтора некоторые позитивные перемены в этой сфере наметились. Основная часть народа проявляет больше мудрости и ответственности, чем многие политики. Люди желают устойчивости, уверенности, возможности планировать будущее — свое и своих детей — не на месяц, а на годы, десятилетия. Они желают трудиться в условиях мира, безопасности, прочного правового порядка. Они желают, использовать те возможности и перспективы, которые открывают многообразие форм собственности, свобода предпринимательства, рыночные отношения. На этой основе начался процесс усвоения, принятия нашим народом наднациональных, общечеловеческих ценностей, возвышающихся над социальными, групповыми, этническими интересами. Люди приняли такие ценности как свобода слова, выезда за границу, другие основные политические права и свободы личности. Люди дорожат тем, что могут иметь собственность, заниматься предпринимательством, создавать состояние. И этот перечень можно продолжить. Другая опорная точка консолидации российского общества — то, что можно назвать исконными, традиционными ценностями россиян. Сегодня эти ценности видятся вполне отчетливо. Патриотизм. Это слово подчас используется в ироническом или даже ругательном смысле. Однако для большинства россиян оно сохранило свое первоначальное, полностью позитивное значение. Это чувство гордости своим Отечеством, его историей и свершениями. Это стремление сделать свою страну краше, богаче, крепче, счастливее. Когда эти чувства свободны от национальной кичливости и имперских амбиций, в них нет ничего предосудительного, косного. Это источник мужества, стойкости, силы народа. Утратив патриотизм, связанные с ним национальную гордость и достоинство, мы потеряем себя как народ, способный на великие свершения. Державность. Россия была и будет оставаться великой страной. Это обусловлено неотъемлемыми характеристиками ее геополитического, экономического, культурного существования. Они определяли умонастроения россиян и политику государства на протяжении всей истории России. Не могут не определять и сейчас. Но сегодня эти умонастроения должны наполниться новым содержанием. В современном мире державная мощь страны проявляется не столько в военной силе, сколько в способности быть лидером в создании и применении передовых технологий, обеспечении высокого уровня благосостояния народа, в умении надежно охранять свою безопасность и отстаивать национальные интересы на международной арене. Государственничество. Россия не скоро станет, если вообще станет, вторым изданием, скажем, США или Англии, где либеральные ценности имеют глубокие исторические традиций. У нас государство, его институты и структуры всегда иг- 26 Россия на рубеже тысячелетий рали исключительно важную роль в жизни страны, народа. Крепкое государство для россиянина не аномалия, не нечто такое, с чем следует бороться, а, напротив, источник и гарант порядка, инициатор и главная движущая сила любых перемен. Современное российское общество не отождествляет сильное и эффективное государство с тоталитарным. Мы научились ценить блага демократии, правового государства, личной и политической свободы. Вместе с тем люди обеспокоены явным ослаблением государственной власти. Общество желает восстановления направляющей и регулирующей роли государства в той степени, в какой это необходимо, исходя из традиций и нынешнего положения страны. Социальная солидарность. Это факт, что в России тяготение к коллективным формам жизнедеятельности всегда доминировало над индивидуализмом. Факт и то, что в российском обществе глубоко укоренены патерналистские настроения. Улучшение своего положения большинство россиян привыкло связывать не столько с собственными усилиями, инициативой, предприимчивостью, сколько с помощью и поддержкой со стороны государства и общества. Эта привычка отмирает крайне медленно. Не будем пытаться давать ответ на вопрос, хорошо это или плохо. Важно то, что такие настроения имеют место. Более того, они пока преобладают. И потому не считаться с ними нельзя. Это следует учитывать в первую очередь в социальной политике. Мне представляется, что новая российская идея родится как сплав, как органичное соединение универсальных, общечеловеческих ценностей с исконными российскими ценностями, выдержавшими испытание временем. В том числе бурным XХ столетием. Важно не форсировать, но и не прервать, не разрушить этот жизненно важный процесс. Не допустить, чтобы первые ростки гражданского согласия были растоптаны в пылу политических кампаний, тех или иных выборов. В этом смысле итоги недавних выборов в Государственную Думу вселяют большой оптимизм. Они выразили совершающийся в обществе поворот в сторону стабильности и гражданского согласия. Радикализм, экстремизм, оппозиционность революционного толка отвергнуты подавляющим большинством граждан. Пожалуй, впервые за вce годы реформ сложились такие благоприятные политические условия для конструктивного взаимодействия исполнительной и законодательной ветвей власти. Серьезные политики, чьи партии и движения представлены в новой Государственной Думе, не могут не сделать из этого факта должных выводов. Убежден, что чувство ответственности за судьбы народа и страны возьмет верх, и российские партии, организации, движения, их лидеры не принесут общие интересы и перспективы России, требующие консолидации всех здоровых сил, в жертву узко партийным или конъюнктурным интересам. (Б) Сильное государство Мы находимся на этапе, когда даже самая верная экономическая и социальная политика дает сбои при проведении ее в жизнь из-за слабости государственной власти, органов управления. Ключ к возрождению и подъему России находится сегодня в государственно-политической сфере. Россия нуждается в сильной государственной власти и должна иметь ее. Это не призыв к тоталитарной системе. История убедительно свидетельствует, что все диктатуры, авторитарные системы правления преходящи. Непреходящими оказываются только демократические системы. При всех их недостатках ничего лучшего челове- В.В. Путин 27 чество не придумало. Сильная государственная власть в России — это демократическое, правовое, дееспособное федеративное государство. Я вижу следующие направления его формирования: — рационализация структуры органов государственной власти и управления, повышение профессионализма, дисциплины и ответственности государственных служащих, усиление борьбы с коррупцией; — перестройка государственной кадровой политики на основе принципа отбора лучших специалистов; — создание условий, благоприятствующих становлению в стране полнокровного гражданского общества, уравновешивающего и контролирующего власть; — повышение роли и авторитета судебной ветви власти; — совершенствование федеративных отношений, в том числе в бюджетно-финансовой сфере; — развертывание активной и наступательной борьбы с преступностью. Изменение Конституции не представляется неотложной и первоочередной задачей. Мы имеем по-настоящему хорошую Конституцию. Ее раздел, посвященный правам и свободам личности, считается лучшим конституционным актом такого рода в мире. Действительно, серьезная задача состоит не в том, чтобы сочинять очередной Основной закон страны, а в том, чтобы сделать нормой жизни государства, общества, отдельного человека исполнение действующей Конституции, принятых на ее основе законов. Важная проблема в этой связи — конституционность принимаемых законов. Сейчас в России имеется свыше тысячи федеральных законодательных актов и несколько тысяч законов республик, краев и областей, автономных округов. Не все из них отвечают названному выше критерию. Если Минюст, прокуратура, судебная власть будут и далее решать эту проблему так же вяло, как до сих пор, масса сомнительных или просто неправомочных с точки зрения Конституции России законов может стать критической в правовом и политическом смыслах. Под вопросом окажется конституционная безопасность государства, сама дееспособность федерального Центра и управляемость страной, целостность России. Еще одна серьезная проблема связана с той ветвью власти, к которой принадлежит правительство. Мировой опыт говорит о том, что главная опасность для прав и свобод человека, демократии в целом исходит от исполнительной власти. Конечно, законодательная власть, принимающая плохие законы, тоже вносит свою лепту. Но главное — все-таки власть исполнительная. Она организует жизнь страны, применяет законы и объективно может довольно существенно, правда не всегда намеренно, искажать их, применяя административные процедуры. Во всем мире наблюдается тенденция к усилению исполнительной власти. И потому далеко не случайно стремление общества усилить контроль над ней во избежание произвола и злоупотреблений. Вот почему лично я придаю первостепенное значение налаживанию партнерских отношений между исполнительной властью и гражданским обществом, развитию институтов и структур последнего, развертыванию активной и жесткой борьбы с коррупцией. (В) Эффективная экономика Как я уже говорил, годы реформ привели к накоплению в российской экономике и социальной сфере большого количества трудных проблем. Положение действительно сложное. Однако отпевать Россию как великую державу, мяг- 28 Россия на рубеже тысячелетий ко говоря, преждевременно. Несмотря ни на что, мы сохранили свой интеллектуальный и кадровый потенциал. Не утрачен целый ряд перспективных научнотехнических разработок, передовых технологий. С нами остаются наши природные богатства. Так что достойное будущее у страны есть. Вместе с тем мы обязаны извлечь уроки из 90-х годов, осмыслить опыт рыночных преобразований. 1. Один из главных уроков я вижу в том, что на протяжении всех этих лет мы двигались как бы ощупью, наугад, не имея четких представлений об общенациональных целях и рубежах, которые обеспечат России положение высокоразвитой, процветающей и великой страны мира. Отсутствие такой перспективной, рассчитанной на 15–20 и более лет стратегии развития особенно остро ощущается в экономике. Правительство твердо намерено строить свою деятельность на основе принципа единства стратегии и тактики. Без этого мы обречены латать дыры, работать в режиме пожарной команды. Серьезная политика, большие дела так не делаются. Страна нуждается в долгосрочной общенациональной стратегии развития. Как я уже сказал, правительство развернуло работу над ее подготовкой. 2. Второй важный урок 90-х годов заключается в выводе о необходимости для России формирования целостной системы государственного регулирования экономики и социальной сферы. Речь не идет о возвращении к системе директивного планирования и управления, когда всепроникающее государство регламентировало сверху донизу все аспекты работы каждого предприятия. Речь о том, чтобы сделать российское государство эффективным координатором экономических и социальных сил страны, выстраивающим баланс их интересов, определяющим оптимальные цели и параметры общественного развития, создающим условия и механизмы их достижения. Это, конечно, выходит за рамки расхожей формулы, сводящей роль государства в экономике к выработке правил игры и контроле над их соблюдением. Со временем мы, скорее всего, придем к этой формуле. Но сейчас ситуация требует от нас большей степени государственного воздействия на экономические и социальные процессы. Определяя масштабы и механизмы системы государственного регулирования, мы должны руководствоваться принципом: «Государства там и столько, сколько необходимо; свободы там и столько, сколько нужно». 3. Третий урок — переход к осуществлению стратегии реформ, которая была бы оптимальной дм условий нашей страны. Она представляется состоящей из следующих направлений действий. 3.1 Стимулирование динамичного экономического роста. На первое место здесь следует поставить повышение инвестиционной активности. Пока нам не удалось решить эту проблему. За 90-е годы инвестиции в реальный сектор российской экономики сократились в 5 раз, в том числе в основной капитал — в 3,5 раза. Идет процесс разрушения самих материальных основ российской экономики. Мы выступаем за проведение инвестиционной политики, сочетающей как чисто рыночные механизмы, так и меры государственного воздействия. Одновременно мы будем и далее вести работу по созданию в стране инвестиционного климата, привлекательного для зарубежных инвесторов. Скажу откровенно, без иностранных капиталов страна будет подниматься долго В.В. Путин 29 и трудно. Времени на медленное возрождение у нас нет. Значит, надо сделать все, чтобы зарубежный капитал пошел в нашу страну. 3.2 Проведение активной промышленной политики. Будущее страны, качество российской экономики в XXI веке зависит прежде всего от прогресса в тех отраслях, которые базируются на высоких технологиях и производят наукоемкую продукцию. Ибо в современном мире экономический рост на 90% обеспечивается внедрением новых знаний и технологий. Правительство готово к проведению промышленной политики, ориентированной на приоритетное развитие отраслей — лидеров научно-технического прогресса. В числе необходимых мер: — содействие развитию внебюджетного внутреннего спроса на передовые технологии и наукоемкую продукцию, поддержка экспортной ориентации высокотехнологичных производств; — поддержка несырьевых отраслей, работающих преимущественно на удовлетворение внутреннего спроса, — усиление экспортных возможностей отраслей топливно-энергетического и сырьевого комплексов. Для мобилизации финансовых ресурсов, необходимых для проведения этой политики, следует использовать механизмы, которые давно известны в мировой практике. Их основу составляют целенаправленные кредитные и налоговые инструменты, предоставление разного рода льгот под государственные гарантии. 3.3 Осуществление рациональной структурной политики. Правительство считает, что в экономике России, как и в других промышленно развитых странах, есть место как для финансово-промышленных групп, корпораций, так и для малого и среднего бизнеса. Любые попытки сдержать развитие одних и искусственно форсировать развитие других форм хозяйствования лишь препятствует подъему российской экономики. Политика правительства будет направлена на выстраивание структуры, обеспечивающей оптимальное соотношение экономических форм. Другое важное направление здесь — рациональное регулирование деятельности естественных монополий. Это ключевой вопрос, так как именно они в огромной степени определяют всю структуру производственных и потребительских цен. А значит, влияют, таким образом, и на экономические и финансовые процессы, и на динамику доходов населения. Формирование эффективной финансовой системы. Это огромная работа, которая включает в себя следующие направления: — повышение эффективности бюджета как важнейшего инструмента экономической политики государства; — проведение налоговой реформы; — ликвидация неплатежей, полное устранение бартера и других квазиденежных форм расчетов; — поддержание низкой инфляции и стабильного курса рубля; — формирование цивилизованных финансовых и фондовых рынков, превращение их в инструмент аккумулирования инвестиционных ресурсов; — реструктуризация банковской системы. 3.5 Вытеснение теневой экономики, ликвидация организованной преступности в хозяйственной и финансово-кредитной сфере. Теневая экономика есть повсюду. Но если в развитых государствах ее доля в ВВП не превышает 15– 20%, то у нас этот показатель достигает 40%. Для решения этой болезненной про- 30 Россия на рубеже тысячелетий блемы наряду с улучшением деятельности правоохранительных органов нужно устрожение лицензионного, налогового, валютного и. экспортного контроля. 3.6 Последовательная интеграция экономики России в мировые хозяйственные структуры. Без этого мы просто не сможем подняться на те ступени экономического и социального прогресса, которые достигнуты передовыми странами. Наши основные направления здесь таковы: — активная поддержка государством внешнеэкономической деятельности российских предприятий, компаний, корпораций. В частности, назрела потребность в создании федерального агентства по поддержке экспорта, которое предоставляло бы гарантии под экспортные контракты российских товаропроизводителей; — решительное противодействие дискриминации России на мировых рынках товаров, услуг, а также инвестиций. Принятие российского антидемпингового законодательства и его применение; — включение России в международную систему регулирования внешнеэкономической деятельности, в первую очередь в ВТО. 3.7 Проведение современной аграрной политики. Возрождение России немыслимо без возрождения российского села, подъема сельского хозяйства страны. Нужна аграрная политика, которая бы органично соединяла меры государственной поддержки и государственного регулирования с проведением рыночных реформ на селе и в отношениях собственности на землю. 4. Нельзя не видеть, что для России практически исключены любые преобразования, меры, которые сопряжены с ухудшением условий жизни людей. Здесь мы, как говорится, дошли до крайней черты. Особенно большие масштабы в стране приобрела бедность. Если в начале 1998 года средневзвешенный мировой показатель подушевого дохода составил около 5000 долларов в год, то для России этот показатель оказался более чем вдвое меньше — 2200 долларов. После августовского кризиса он стал еще ниже. Доля заработной платы в ВВП снизилась за годы реформ с 50 до 30%. Эта самая острая социальная проблема. Правительство разрабатывает новую политику в области доходов, которая нацелена на обеспечение устойчивого роста благосостояния населения на основе увеличения реальных располагаемых доходов граждан. Несмотря на все трудности, правительство твердо намерено усиливать меры государственной поддержки науки, образования, культуры, здравоохранения. Ибо страна, где люди нездоровы физически и психически, малообразованны и невежественны, никогда не поднимется на вершины мировой цивилизации. Россия переживает один из самых трудных периодов своей многовековой истории. Пожалуй, впервые за «последние 200–300 лет она стоит перед лицом реальной опасности оказаться во втором, а то и в третьем эшелоне государств мира. Чтобы этого не произошло, необходимо огромное напряжение всех интеллектуальных, физических и нравственных сил нации. Нужна слаженная созидательная работа. За нас ее никто не выполнит. Все сейчас зависит только от нашей способности осознать степень опасности, сплотиться, настроиться на длительный и нелегкий труд. ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ В.В.ПУТИНА В БУНДЕСТАГЕ ФРГ∗ 25 сентября 2001 года, Берлин, Рейхстаг Уважаемый господин Председатель, Уважаемые дамы и господа, Искренне благодарен за возможность выступить в стенах Бундестага. Такая возможность у главы российского государства появилась впервые за всю историю российско-германских отношений. И эта честь, которая предоставлена мне сегодня, лишь подтверждает взаимную заинтересованность России и Германии в диалоге. Я тронут тем, что могу говорить о российско-германских отношениях, о развитии связей между моей страной и объединенной Европой, о проблемах международной безопасности именно здесь, в Берлине — в городе со сложной судьбой — в городе, который не один раз в новейшей истории человечества становился центром противостояния чуть ли не со всем миром. Но в котором никогда — даже в самые мрачные времена — никому не удавалось задушить дух свободы гуманизма, заложенный еще Вильгельмом фон Гумбольдтом и Лессингом. Не удавалось это и в тяжелые годы гитлеровской тирании. В нашей стране глубоко чтят память героев-антифашистов. В России всегда испытывали к Германии особые чувства. И относились к вашей стране как к одному из наиболее значительных центров европейской культуры — культуры, для развития которой Россия тоже сделала немало. Культуры, которая не знала границ, всегда была нашим общим достоянием и объединяла народы. Поэтому сегодня я позволю себе основную часть моего сообщения сделать на языке Гёте, Шиллера и Канта, на немецком языке. (Далее следует перевод с немецкого языка) Уважаемые дамы и господа, Только что я говорил о единстве европейской культуры. Однако в свое время это единство не помешало развязать на континенте две ужасные войны — две мировые войны в течение одного столетия. Не помешало оно и соорудить Берлинскую стену, ставшую грозным символом глубокого раскола в Европе. В наше время Берлинской стены больше нет. Она уничтожена. И сегодня было бы уместным еще раз вспомнить о том, почему это стало возможным. Я убежден: грандиозные изменения в мире, в Европе и на пространстве бывшего Советского Союза были бы невозможны без главных предпосылок. А именно — без тех событий, которые происходили в России 10 лет назад. Эти события имеют важное значение для того, чтобы осознать, что именно происходило в нашей стране и что можно ожидать от России в будущем. Ответ, собственно, прост. Под воздействием законов развития информационного общества тоталитарная идеология сталинского типа уже больше не ∗ Текст размещен на официальном сайте Президента России – www.kremlin.ru 32 Выступление Президента Российской Федерации В.В. Путина в Бундестаге ФРГ могла противостоять идеям свободы и демократии. Дух этих идей овладевал умами подавляющего большинства российских граждан. Именно политический выбор российского народа позволил тогдашнему руководству СССР принять решения, которые в конечном итоге и привели к сносу Берлинской стены. Именно этот выбор многократно расширил границы европейского гуманизма и позволяет нам утверждать, что уже никому и никогда не удастся развернуть Россию в прошлое. Что касается европейской интеграции, то мы не просто поддерживаем эти процессы, мы смотрим на них с надеждой. Смотрим как народ, хорошо усвоивший уроки «холодной войны» и пагубность оккупационной идеологии. Но здесь, как мне кажется, было бы уместно добавить: Европа от такого раскола тоже не выиграла. Твердо убежден: в сегодняшнем быстро меняющемся мире, в котором происходят поистине драматические демографические изменения и наблюдается необычайно высокий рост экономики в некоторых регионах мира, Европа также напрямую заинтересована в развитии отношений с Россией. Никто не ставит под сомнение высокую ценность отношений Европы с Соединенными Штатами. Просто я придерживаюсь мнения, что Европа твердо и надолго укрепит свою репутацию мощного и действительно самостоятельного центра мировой политики, если она сможет объединить собственные возможности с возможностями российскими — людскими, территориальными и природными ресурсами, с экономическим, культурным и оборонным потенциалом России. Первые шаги в этом направлении мы с вами вместе уже сделали. Теперь пришла пора подумать о том, что необходимо предпринять, чтобы единая и безопасная Европа стала предвестником единого и безопасного мира. Уважаемые дамы и господа, За последние годы мы многое сделали в области безопасности. Система безопасности, которую мы создали за предыдущие десятилетия, стала более совершенной. Одно из достижений прошлого десятилетия — беспримерно низкая концентрация вооруженных сил и вооружений в Центральной Европе и в Балтийском регионе. Россия — дружелюбная европейская страна. Для нашей страны, пережившей столетие военных катастроф, стабильный мир на континенте является главной целью. Как известно, мы ратифицировали Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний, Договор о нераспространении ядерного оружия, Конвенцию о запрещении биологического оружия, а также Договор СНВ-2. К сожалению, не все страны НАТО последовали нашему примеру. Раз уж мы, уважаемые дамы и господа, начали говорить о безопасности, мы должны, прежде всего, уяснить, от кого и как мы должны себя защищать. В этой связи не могу не упомянуть о катастрофе, произошедшей 11 сентября в Соединенных Штатах. Люди во всем мире задаются вопросом, как такое могло случиться и кто в этом повинен. Я отвечу вам на эти вопросы. Думаю, мы все виноваты в случившемся. И, прежде всего мы — политики, которым простые граждане наших государств доверили свою безопасность. И это происходит, прежде всего, потому, что мы до сих пор не смогли распознать те изменения, которые произошли в нашем мире за последние 10 лет. Мы попрежнему живем в старой системе ценностей — говорим о партнерстве, но на деле и до сей поры так и не научились доверять друг другу. В.В. Путин 33 Несмотря на множество сладких речей, мы по-прежнему втайне противимся друг другу. То требуем лояльности по отношению к НАТО, то спорим о целесообразности его расширения. И мы до сих пор не можем договориться по проблемам системы противоракетной обороны. На протяжении многих десятилетий двадцатого века мир действительно жил в условиях противостояния двух систем — противостояния, которое неоднократно ставило человечество на грань уничтожения. Это было настолько страшно, и мы настолько привыкли жить в этом ожидании катастрофы, что по-прежнему не в состоянии понять и оценить перемены, которые происходят в сегодняшнем мире. Мы будто и не замечаем, что мир более не делится на два враждебных лагеря. Мир, уважаемые дамы и господа, стал значительно сложнее. Мы не хотим или не можем осознать, что та структура безопасности, которая создавалась на протяжении предыдущих десятилетий и была эффективна для нейтрализации прежних угроз, сегодня уже не в состоянии справиться с новыми угрозами. Мы зачастую продолжаем спорить по вопросам, которые, как нам кажется, все еще представляют важность. Вероятно, они еще важны. Но в то же время мы не распознаем новых реальных угроз и оказываемся не в состоянии предвидеть теракты. И причем какие жестокие теракты! В результате взрывов в жилых домах в Москве и других крупных городах России погибли сотни мирных жителей. Религиозные фанатики, захватив власть в Чечне и сделав простых граждан своими заложниками, предприняли наглое крупномасштабное вооруженное нападение на соседнюю Республику Дагестан. Международные террористы открыто — совершенно открыто — провозгласили намерение создать фундаменталистское государство на территории между Черным и Каспийским морями. Так называемый халифат, иначе говоря, «Соединенные Штаты Ислама». Хотел бы сразу подчеркнуть: считаю недопустимым говорить о какойлибо «войне цивилизаций». Было бы ошибочным ставить знак равенства между мусульманами в целом и религиозными фанатиками. У нас, например, поражение агрессоров в 1999 году было предопределено как раз мужественным и жестким ответом жителей Дагестана — российской республикой, население которой практически на 100 процентов состоит из мусульманских народов. Незадолго до моего отъезда в Берлин я встречался с духовными лидерами мусульман России. Они выступили с инициативой проведения в Москве Международной конференции под лозунгом «Ислам против терроризма». Думаю, нам следовало бы поддержать эту инициативу. Сегодня мы сталкиваемся не столько с обострением уже известных нам международных проблем, сколько с возникновением новых угроз. Россия на деле совместно с некоторыми государствами СНГ создает реальный барьер на пути контрабанды наркотиков, организованной преступности и фундаментализма из Афганистана через Центральную Азию и Кавказ в Европу. Терроризм, национальная нетерпимость, сепаратизм и религиозный экстремизм везде имеют одни и те же корни, приносят одни и те же ядовитые плоды. Поэтому и средства борьбы с этими проблемами тоже должны быть универсальными. Но сначала нужно договориться по основополагающему вопросу: мы не должны бояться называть вещи своими именами. И чрезвычайно важно осоз- 34 Выступление Президента Российской Федерации В.В. Путина в Бундестаге ФРГ нать, что злодеяния не могут служить достижению политических целей, как бы благородно эти цели ни выглядели. Естественно, зло должно быть наказано, я согласен с этим. Но мы также должны понимать, что никакие ответные удары не заменят полноценной, целеустремленной и хорошо скоординированной борьбы с терроризмом. В этом я полностью согласен с Президентом США. Думаю, что готовность наших партнеров объединить усилия для противостояния реальным, а не надуманным угрозам, покажет, насколько серьезными и надежными партнерами они являются. Эти угрозы вполне способны перекинуться от отдаленных границ нашего континента в самое сердце Европы. Я уже неоднократно говорил об этом, но после событий в США уже не требуется ничего доказывать. Чего же не хватает нам сегодня для эффективного сотрудничества? Несмотря на все то позитивное, что достигнуто за прошедшие десятилетия, нам все еще не удалось выработать эффективный механизм взаимодействия. Созданные до сих пор координирующие органы не предоставляют России реальных возможностей участвовать в процессе подготовки и принятия решений. Сегодня решения зачастую принимаются в принципе без нашего участия, а нас лишь затем настойчиво просят эти решения поддержать. А после этого вновь говорят о лояльности по отношению к НАТО. Говорят даже, что без России, мол, невозможно воплотить эти решения. Давайте зададим себе вопрос: нормально ли это? Действительно ли это подлинное партнерство? Да, утверждение демократических принципов в международных отношениях, умение найти правильное решение и готовность пойти на компромисс — это сложное дело. Но ведь именно европейцы первыми пришли к пониманию того, насколько важно искать консенсусные решения, преодолевая национальный эгоизм. Мы согласны с этим! Это все — хорошие идеи. Однако качество принимаемых решений, их эффективность и, в конечном итоге — европейская и международная безопасность в целом зависят от того, насколько мы сегодня сможем воплотить эти ясные принципы в практическую политику. Еще недавно казалось, что уже скоро на континенте вырастет действительно общий дом, где европейцев не будут делить на восточных и западных, северных и южных. Однако эти «линии разреза» будут сохраняться и далее. И в первую очередь — потому, что мы до конца так и не смогли освободиться от многих стереотипов и клише «холодной войны». Сегодня мы должны раз и навсегда заявить: с «холодной войной» покончено! Мы находимся на новом этапе развития. Мы понимаем — без современной, прочной и устойчивой архитектуры безопасности нам никогда не создать на континенте атмосферу доверия. А без атмосферы доверия не может быть единой «Большой Европы»! Сегодня мы обязаны сказать, что мы отказываемся от наших стереотипов и амбиций и отныне будем совместно обеспечивать безопасность населения Европы и мира в целом. Дорогие друзья, Сегодня, слава Богу, в Европе Россию упоминают не только в связи с олигархами, коррупцией и мафией. Однако до сих пор имеется существенный недостаток объективной информации о России. Могу со всей определенностью сказать: основной целью внутренней политики России является, прежде всего, обеспечение демократических прав и свобод, достойного уровня жизни и безопасности для ее народа. В.В. Путин 35 Однако, уважаемые коллеги, давайте оглянемся на события недавнего прошлого: Россия пошла по болезненному пути реформ. В истории не существует аналогов масштабам тех задач, которые нам пришлось решать. Естественно, были допущены ошибки. Не все проблемы решены, но сегодня Россия представляет собой весьма динамичную часть европейского континента. Причем динамичную не только политически, но и экономически, что особенно обнадеживает. Политическая стабильность в России обеспечивается рядом экономических факторов и, не в последнюю очередь, благодаря одной из наиболее либеральных систем налогообложения в мире. Подоходный налог у нас составляет 13%, налог на прибыли — 24%. И это действительно так. В прошлом году экономический рост составил 8%. В этом году планировалось обойтись только 4%, однако, вероятнее всего, мы будем иметь примерно 6%. Скажем, 5,5–5,7 %. Поживем — увидим. Одновременно я убежден: только широкомасштабное и равноправное общеевропейское сотрудничество позволит добиться качественного прогресса в решении таких проблем, как безработица, загрязнение окружающей среды и многих других. Мы настроены на тесное торгово-экономическое сотрудничество. В самое ближайшее время мы намерены стать членом Всемирной торговой организации. Рассчитываем, что международные и европейские организации поддержат нас в этом. Хотел бы обратить ваше внимание на вещи, которые вы, как депутаты парламента, безусловно, сможете лучше оценить, и которые нельзя отнести к пропаганде. По сути, в нашем государстве произошла смена приоритетов и ценностей. В консолидированном бюджете на 2002 год на первое место поставлены расходы на социальные нужды. И я хотел бы особенно подчеркнуть, что впервые в истории России расходы на образование превысили расходы на оборону. Уважаемые коллеги, Позвольте сказать пару слов о российско-германских отношениях. Хотел бы отдельно остановиться на этом вопросе. Российско-германским отношениям столько же лет, сколько самим нашим странам. Первые германские племена появились на территории России в конце первого века. В конце девятнадцатого века немцы были девятой по численности этнической группой в России. Но здесь важно не только количество, но и та роль, которую эти люди сыграли в развитии страны и в российско-германских отношениях. Это были крестьяне, купцы, интеллигенция, военные и политики. Немецкий историк Михаэль Штюрмер писал: «Россию и Америку разделяют океаны, Россию и Германию разделяет великая история». Я бы сказал, что история, так же как и океаны, не только разделяет, но и объединяет. Важно правильно интерпретировать эту историю. Будучи хорошим западным соседом, Германия для русских зачастую олицетворяла Европу, европейскую культуру, техническую мыль и купеческую смекалку. Не случайно в России раньше всех европейцев называли немцами, а поселение европейцев в Москве — Немецкой слободой. Естественно, культурное влияние обоих народов было взаимным. Многие поколения немцев и русских изучали и по сей день с удовольствием постигают произведения Гёте, Достоевского и Льва Толстого. Наши народы очень хорошо понимают менталитет друг друга. Хорошим примером тому служат прекрасные русские переводы немецких авторов. Они выполнены очень близко к тексту, со- 36 Выступление Президента Российской Федерации В.В. Путина в Бундестаге ФРГ хранили ритм повествования, настроение и красоту оригинала. Упомяну лишь перевод «Фауста» Борисом Пастернаком. Дамы и господа, В нашей совместной истории есть различные страницы, иногда и весьма болезненные, в особенности, когда речь идет о двадцатом веке. Но ведь раньше мы часто бывали союзниками. Отношения между двумя европейскими народами постоянно подкреплялись брачными союзами между династиями. Вообще, женщины играли особую роль в нашей истории. Вспомните, например, дочь великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига IV, известную в России как княгиня Елисавета. После убийства ее мужа она основала женскую монашескую обитель, а в годы Первой мировой войны ухаживала за ранеными — как русскими, так и немцами. В 1918 году ее казнили большевики, однако недавно она была реабилитирована и причислена к лику святых. Для всеобщего почитания. Памятник ей стоит сегодня в центре Москвы. Не забудем и принцессу АнгальтЦербстскую. Ее звали Софи Аугусте Фредерике, и она внесла ни с чем не сравнимый вклад в русскую историю. Простые русские люди называли ее матушкой. Но в историю она вошла как российская императрица Екатерина Великая. Сегодня Германия — главный экономический партнер России, наш важнейший кредитор, один из главных инвесторов, ключевой собеседник по внешнеполитическим вопросам. Приведу пример: в прошлом году товарооборот между нашими странами достиг рекордной величины в 41,5 миллиардов марок. Это сопоставимо с совокупным товарооборотом Советского Союза с обоими германскими государствами. Можно ли удовольствоваться этим и остановиться на достигнутом? Думаю, что нет. У российско-германского взаимодействия еще достаточно потенциала для развития. Убежден: сегодня мы открываем новую страницу в наших двусторонних отношениях. И тем самым вносим наш совместный вклад в построение общеевропейского дома. В заключение хотел бы сказать те слова, которыми в свое время характеризовали Германию и ее столицу. Я хотел бы применить эту мысль в отношении России и сказать: конечно, мы находимся в начале пути построения демократического общества и рыночной экономики. На этом пути есть преграды и препятствия, которые нам нужно преодолеть. Однако, если отрешиться от объективных проблем и проявляющейся иногда собственной неискушенности, мы увидим, как бьется могучее, живое сердце России. И это сердце открыто для подлинного сотрудничества и партнерства. А.А. КОКОШИН ФЕНОМЕН ГЛОБАЛИЗАЦИИ И ИНТЕРЕСЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ∗ 1. Основные черты глобализации экономики и политики, интересы и возможности России Ф еномен глобализации сегодня охватывает уже не только экономику, сферу предпринимательской деятельности, но и политическую и социальную сферы. Глобализация — это не только одна из основных тенденций мирового развития. Этим термином сегодня характеризуется во многом возникновение новой системы международных экономических и политических отношений, сменившей, прежде всего, ту систему, которая существовала с 1945 года до начала 1990-х годов и характеризовалась тотальным противостоянием двух супердержав — идеологических антагонистов. Новая система международных отношений, характеризуемая термином — глобализация, в гораздо большей мере управляется рыночными экономическими процессами, нежели межгосударственными отношениями, политико-идеологическими решениями. В свою очередь, развитие мирового рынка все больше определяется доминирующими тенденциями в мировой психологии потребителей товаров и услуг, прежде всего тех, кто составляет так называемый «золотой миллиард» населения Земли, на вкусы потребительского поведения которого во многом ориентируется и остальное население, включая страны с собственными богатейшими культурными традициями, отличными от Запада (Китай, Индия, Индонезия и другие, не говоря уже о Японии). Глобализация в экономике выражается в следующем: • скачкообразное увеличение масштабов и темпов перемещения капиталов; • опережающий рост международной торговли по сравнению с ростом ВВП всех стран; • создание сетей международных производств с быстрым размещением мощностей по выпуску стандартизированной и унифицированной продукции; • формирование мировых финансовых рынков, на которых многие операции осуществляются практически круглосуточно; • финансовая сфера становится самодовлеющей силой, определяющей возможности развития промышленности, сельского хозяйства, инфраструктуры, сферы услуг. Сегодня финансовая сфера становится сама «реальной экономикой»; • за счет развития телекоммуникационных систем, программного обеспечения информация об изменениях на финансовых и других рынках распространяется практически мгновенно, в результате чего решения о перемещении капиталов, продажах и покупке валют, ценных бумаг, долговых обязательств и пр. принимаются в реальном масштабе времени, часто чисто рефлекторно; ∗ Мир и Россия на пороге XXI века. Вторые Горчаковские чтения. МГИМО МИД России (23–24 мая 2000 г.). — М.: МГИМО–РОССПЭН, 2001. — С. 10-34. 38 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности • мировые финансовые рынки становятся неподвластными юрисдикции отдельных, даже наиболее крупных государств; • возникновение новых мощных субъектов мировой экономики за счет слияний и поглощений транснациональных корпораций1. Глобализация несет в себе немало негативных последствий, среди которых увеличение разрыва в уровне жизни между «золотым миллиардом» и остальным миром, включая Россию. В условиях глобализации происходит прогрессирующее нарастание экологических проблем, особенно в развивающихся странах. В том числе особо острой становится проблема чистой воды. Более того, увеличение разрыва в уровне развития между различными слоями населения и регионами присуще и многим странам, в том числе наиболее развитым. В США в условиях продолжающегося в течение восьми последних лет экономического роста разрыв в доходах между имеющими высшее образование и не имеющими его увеличился по ряду оценок на 25–30%. В силу этого процесс глобализации встречает сопротивление не только в тех странах, которые стоят на обочине этого процесса, но и внутри наиболее развитых стран, являющихся «локомотивами» глобализации. Эти феномены требуют самого пристального внимания с точки зрения интересов национальной безопасности России. Для того чтобы разрыв между «золотым миллиардом» и Россией не увеличивался, а начал хоть и медленно, но сокращаться, необходимо в ближайшее время достигнуть в России годового роста ВВП около 10%, что, по опыту ряда других стран, является вполне реализуемой задачей. Имеются предпосылки для обеспечения такого роста и в самой экономике России, особенно при полномасштабном учете потенциальных конкурентных преимуществ нашей страны, нашего народа в глобальной экономике. Эти преимущества отнюдь не сводятся к нашим природным ресурсам, к наличию крупнейших источников энергоносителей. Они прежде всего относятся к нашим человеческим ресурсам, к тому, что называется человеческим капиталом — науке, образованию, культуре. Именно этим капиталом Россия в первую очередь отличается от развивающихся стран. Реализация потенциала человеческого капитала на современном этапе технологического, промышленного и финансово-экономического развития предполагает наличие в стране политических свобод, формирование системы устойчивой демократии, опирающейся, прежде всего, на обладающий определенным уровнем самосознания средний класс. Примечательно, что в США наиболее быстрыми темпами развиваются наукоемкие технологии и в целом экономика, основанная на знаниях, в штатах и регионах, известных своими демократическими традициями, культурной и религиозной терпимостью (Калифорния и Новая Англия). В Соединенном Королевстве бум в наукоемких технологиях в последние годы связан с деятельностью сотен компаний, прежде всего группирующихся вокруг Оксфордского и Кембриджского университетов. Именно наука, образование, культура, здравоохранение сегодня формируют ту основу, которая создает экономику, основанную на знаниях, экономику, определяющую реальную мощь государства, его способность обеспечить свои интересы национальной безопасности. Так что вполне оправдано, что сегодня в России целый А.А. Кокошин 39 ряд авторов говорят о значении образования и науки для обеспечения национальной безопасности страны2. Это долгосрочная тенденция, которая будет определять главные черты мировой экономики и политики на протяжении XXI века и далее. Она в полной мере относится и к военно-политической области, к военному делу, где без существенной интеллектуализации военной сферы, нашего офицерского корпуса не будет создана система обороноспособности страны, отвечающая современным требованиям, подлинным интересам национальной безопасности России. При ставке на человеческий капитал, на наукоемкие технологии, разумеется, не следует забывать и о природно-ресурсном потенциале России, который является едва ли не самым впечатляющим в мире. Собственно, природноресурсный потенциал и человеческий капитал — это две опоры, два основных элемента для обеспечения прорыва России в число наиболее развитых государств в течение ближайших 30–40 лет. Основные характеристики нашего природно-ресурсного потенциала можно определить долей России в мировых запасах важнейших ископаемых: нефть — 13%; природный газ — 35%; уголь — 12%; железо и олово — более 27%; медь — 11%; свинец — 12%; цинк — 10%; никель — 30%; кобальт — 20%; металлы платиновой группы — 40%. На добыче и разведке полезных ископаемых в России занято около двух миллионов человек, производится не менее 25% ВВП, обеспечивается около 50% валютной выручки от внешней торговли. Население России — 3% от мирового населения; Россия занимает 12,5% территории суши в мире, имеет 22% мировых лесных ресурсов, 20% мировых ресурсов пресной воды (поверхностные и подземные воды), 30% площади мировых шельфов3. В частности, пресная вода становится все более ценным мировым ресурсом в условиях растущего народонаселения, увеличивающегося антропогенного воздействия на природу. Значение этого ресурса явно остается недооцененным в политике экономического развития России и в нашей политике национальной безопасности. Существует настоятельная необходимость для федерального правительства совместно с субъектами Федерации провести тщательную инвентаризацию этого ресурса и выработать национальную политику в этой сфере — как с точки зрения внутреннего потребления, так и в порядке использования этого ресурса в нашей экспортной политике. Политика в этой области может оказать самое непосредственное воздействие на здоровье нации нашей многоэтнической страны. Ориентация же на укрепление здоровья нации в конечном итоге должна быть одна из важнейших в политике национальной безопасности. 40 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности 2. Особая роль информационной сферы в процессе глобализации Главным элементом в мировой информационной инфраструктуре стал «Интернет», возникший на основе сетевых разработок прежде всего по заказу Министерства обороны США (DARPA). Одним из важнейших показателей воздействия Интернета на мировую экономику, помимо чисто информационной функции, являются снижение затрат в себестоимости продукции за счет электронного маркетинга и менеджмента в среднем на 10–12%4. Идет четвертая «информационная революция», во многом характеризующаяся максимальным внедрением в сетях мультимедийных технологий, услуг и соответственно появлением новых корпораций — мультимедийных гигантов и специализирующихся на электронной торговле фирм. Бесспорным лидером «четвертой информационной революции» являются США. В 1990-е годы в структуре американского бизнеса произошел тектонический сдвиг в пользу компаний, специализирующихся в информационной сфере. В результате по своей финансово-экономической мощи, отраженной в их позициях на фондовых биржах США (прежде всего на Нью-Йоркской фондовой бирже), информационные компании стали занимать доминирующее, главенствующее место по сравнению не только, например, с автомобильными компаниями, но и с гигантами авиакосмического бизнеса, ставшими в 1970–1980-е годы символом могущества Америки, одной из главных опор ее наукоемкой промышленности. Ларри Саммерс, нынешний Министр финансов США, не уставал повторять на различных форумах, что объем капитализации только одной фирмы «Майкрософт» уже в 1998 г. стал превышать капитализацию всей американской авиакосмической, автомобильной и сталелитейной промышленности вместе взятой5. Разработав в конце 1999 года стратегию развития «Европейского информационного сообщества», Европейский Союз предпринимает энергичные усилия для того, чтобы преодолеть отставание от США в этой сфере. Аналогичную политику проводит Япония. Свою национальную политику в информационной сфере имеют Китай и Индия. Последняя, в частности, на протяжении 8–10 лет при активной поддержке государства создала впечатляющую национальную индустрию программных продуктов, ориентированную, прежде всего, на экспорт, на взаимодействие с крупнейшими западными, особенно американскими телекоммуникационными компаниями. По ряду оценок, капитализация основных индийских компаний в этой сфере к 2000 г. превзошла 25 млрд. долл., а объем экспорта программных продуктов — 3 млрд. долл. Если говорить о месте России в мировом информационном пространстве, то оно остается исчезающе незначительным, не соответствующим ни имеющим все основания нашим претензиям на статус великой державы, ни нашему научнотехническому потенциалу, ни общему культурному уровню населения России. По освоению достижений в информационной сфере Россия в среднем находится на этапе где-то между второй и третьей информационными революциями, хотя в последние годы в России появились ряд технологий, разработок, отвечающих требованиям и уровню четвертой информационной революции. Эти ростки нового требуют бережного отношения, стимулирования и в том числе ограничения от бюрократического вмешательства. А.А. Кокошин 41 Россия не может копировать в своей информационной политике ни Индию, ни Европейский Союз, ни какую-либо другую страну или межстрановое объединение. Она должна иметь собственную формулу, стратегию построения «Российского информационного общества», в которую должны вписываться в разных формах все бывшие республики Советского Союза, а также, возможно, и ряд других стран. Эта модель, стратегия должна быть максимально совместимой прежде всего с концепцией «Европейского информационного сообщества», строиться с учетом соответствующей политики КНР, Индии, Японии, чтобы «Российское информационное сообщество» служило бы в том числе мостом между Европой и Азией. Разработка такой стратегии является одной из важнейших задач, имеющих самое непосредственное отношение к обеспечению интересов национальной безопасности России. 3. Начало нового длинного и нового сверхдлинного циклов в мировой политике В настоящее время завершился не только длинный цикл мировой истории, начавшийся в 1945 году, но и сверхдлинный цикл с глубиной в несколько столетий. Отсчет предыдущему сверхдлинному циклу развития системы международных отношений можно начать с 1648 года, когда был заключен Вестфальский мир, завершивший Тридцатилетнюю войну в Европе. Вестфальским миром в международно-договорном плане были фактически заложены основы системы международных отношений, остававшейся в основных чертах инвариантной, проходя через такие катаклизмы, как Великая французская революция, франко-прусская война и создание Бисмарком Германской империи, Первая мировая война, Вторая мировая война. При этом очевидно, что гегемония Франции не просто подвергалась эрозии в рамках этого сверхдлинного цикла, но и была фактически утрачена, а в определенные моменты Франция терпела сокрушительные поражения (1812–1814 гг., франко-прусская война 1870–1871 гг.) — это к вопросу о длительности периода доминирования одной сверхдержавы в рамках нового сверхдлинного цикла мировой политики. Сверхдлинный цикл, начавшийся в середине XVII в., в развитии системы международных отношений совпал со становлением в Западной Европе основ современных научных представлений о природе и человеке, с формированием фундаментальных основ современной нации, основ ее методологии, что было связано с именами Ф. Бэкона, Р. Декарта, И. Ньютона и др. В новом сверхдлинном цикле, начинающемся в наше время бок о бок с гигантскими изменениями в мировой политике, идут революционные достижения в фундаментальной науке и в технике, в методологии исследований (связанной, прежде всего, с математическим моделированием, с лавинообразным построением виртуальных миров). После гигантских шагов в развитии физики и химии в XX веке — это, прежде всего, в информатике и молекулярной биологи, в генетике. Понятие государственного суверенитета размывается сегодня как сверху, за счет диктата мирового рынка, так и снизу, за счет сепаратизма, расовоэтнических и религиозных конфликтов и пр. 42 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности Принцип самоопределения наций сегодня все чаще выступает против принципа территориальной целостности и нерушимости границ, а принцип гуманитарной интервенции — против принципа государственного суверенитета. Если процесс «снизу» не будет встречать сопротивления, не будет регулироваться мировым сообществом, то через 10–12 лет в мире будет дополнительно, по ряду оценок, еще около 100 формально независимых, суверенных государств, в том числе выделившихся из ряда стран СНГ — например, той же Грузии или Молдовы. Не исчезла такая проблема и для России, и она относится не только к Чечне. При отсутствии высоких темпов экономического роста, соответствующих усилий в области государственного строительства, целенаправленной культурной политики угроза выделения из России ряда образований может возрасти. К сожалению, это будет вписываться в одну из действующих на сегодня тенденций в системе международных отношений, которой, наряду с Россией, пытаются противостоять целый ряд других государств, в том числе такие азиатские гиганты, как КНР и Индия, с которыми у нас возникает все больше параллельных и совпадающих интересов. В Европе же такие проблемы имеются в Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии (Ольстер), в Испании (страна Басков), в Бельгии (валлоны) и др. Проведение идеи гуманитарного интервенционизма и первенства гуманитарного права по отношению к традиционному международному праву фактически стимулирует радикальные группы внутри религиозных и этнических меньшинств на обострение конфликтов вплоть до применения вооруженной силы в надежде на победу с помощью миротворческих сил. Причем этот процесс может затрагивать не только периферийную систему международных отношений, но и страны ее «ядра». В этом плане не случайно оживление сепаратистской активности в стране басков в Испании или христианских меньшинств на некоторых островах Индонезии после операций НАТО в Косово и ООН в Восточном Тиморе6. Образование новых источников конфликтов не сопровождается усилением инструментов для их разрешения. Вместо этого наблюдается кризис институтов обеспечения международной безопасности. На глобальном уровне в системе международной безопасности происходит ослабление роли Организации Объединенных Наций и Совета Безопасности ООН, на региональном — ослабление ОБСЕ, имеющей менее продолжительную историю. Кризис ООН тесно взаимосвязан с ядерным фактором. На протяжении всего послевоенного периода официальными ядерными государствами были только постоянные члены Совета Безопасности ООН, «эксклюзивность» ядерного клуба подчеркивалась этим обстоятельством. При этом как-то забывалось, что сама организация первоначально создавалась как объединение стран антигитлеровской коалиции, к членам которой и начал применяться термин «Объединенные нации» еще задолго до окончания Второй мировой войны, а постоянные члены Совета Безопасности — это державы-победительницы в войне. Сейчас наблюдается активизация усилий со стороны ряда западных держав, прежде всего США, по проведению через Генеральную Ассамблею ООН принципа прецедентного права. Не исключено, что с этой проблемой во весь рост придется сталкиваться новому Президенту России В. В. Путину на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке осенью 2000 г., к чему должна быть осуществлена тщательная подготовка с мобилизацией всех возможных союзни- А.А. Кокошин 43 ков как среди различных государств — членов ООН, так и среди международной общественности, в том числе юридической. Если решениями Генассамблеи ООН принцип прецедентного права будет принят, то это будет событие, соизмеримое по своей исторической значимости с Вестфальским миром 1648 г. Тогда Франция, нарождавшаяся «супердержава» Европы, обеспечила свои интересы на почти два с половиной столетия введением соответствующих норм международного права, закрепивших раздробленность Германии. Сегодня США введением соответствующих международных правовых норм могут закрепить то, что было осуществлено НАТО в 1999 г. в Югославии, узаконив на столетия вперед права на «гуманитарную интервенцию». При этом нельзя исключать того, что этим правом уже с середины XXI века будут пользоваться преимущественно не США, которые необязательно удержатся в этот период времени в положении единственной супердержавы. 4. Возможные изменения среди главных субъектов международных отношений в первой половине XXI века Если говорить о долгосрочных тенденциях развития системы международных отношений (на ближайшие 40–50 лет) с точки зрения изменения положения тех или иных субъектов этой системы, то здесь можно выделить следующее: • становление примерно к 2025–2030 гг. Китая как «супердержавы второго ранга», способной осуществлять активную политику не только в АзиатскоТихоокеанском регионе, но и на глобальном уровне7; • превращение Европейского Союза в конфедеративное образование, в субъект международных отношений, переигрывающего своими прерогативами и активностью традиционных европейских субъектов мировой политики, в том числе «великие державы» — Соединенное Королевство и Францию; • достижение к 2025 г. Индией численности населения, равной населению КНР для этого же периода, с соизмеримой с китайской численностью среднего класса, с превосходящей Китай степенью интегрированности в глобальную экономику в силу традиционных связей Индии с англосаксонским миром, знания английского языка практически всем средним классом Индии; • появление Ирана в качестве «региональной великой державы» с соответственным ракетно-ядерным оружием (с межконтинентальными средствами доставки, способными достигать территории США примерно после 2012 г., что выведет Иран на глобальный уровень)8. При этом необходимо оговориться, что при всей экономической мощи интегрированной Европы, при наличии даже объединенной военной организации с собственными средствами стратегической разведки, силами быстрого реагирования, с европейскими транспортными средствами (включая, возможно, российскоукраинский транспортный самолет АН–70) у Европейского Союза практически нет шансов стать самостоятельным центром мировой политики, каковыми будут США, КНР, Индия, а при определенных условиях — и Россия. Тем не менее, политика национальной безопасности России должна во всей полноте учитывать феномен перерастания Европейского Союза в конфедерацию и использовать это в максимальной мере в своих интересах9. 44 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности 5. Вероятные вооруженные конфликты и войны XXI века Если говорить о наиболее вероятных крупных вооруженных конфликтах на период 2000–2025 гг., то здесь на первом месте еще долгое время будет находиться угроза перерастания конфликта вокруг Кашмира в полномасштабную войну между Индией и Пакистаном, в том числе с применением ядерного оружия или иных средств массового поражения — биологического, генного оружия. Россия не должна стоять в стороне от этого процесса. Необходимо стремиться к тому, чтобы индо-пакистанские отношения не перерастали в войну. Российская внешняя политика должна всемерно способствовать тому, чтобы этот конфликт нашел свое мирное разрешение. Весьма вероятным видится вооруженный конфликт в связи с усилением сепаратистских тенденций на Тайване. Не только официальные заявления руководства КНР в 1999–2000 г., но и реальные приготовления Китая говорят о том, что руководство нашего великого азиатского соседа не откажется от применения военной силы в широких масштабах для осуществления своих и признаваемых мировым сообществом прав в отношении Тайваня. Но более вероятно то, что пекинское руководство будет энергично использовать методы военно-психологического давления без прямого использования военной силы в стиле и духе некоторых древних китайских трактатов по военной политике и военному искусству, которые в свое время нашли отражение в военно-политическом мышлении Мао Цзэдуна и Дэн Сяопина. Многое говорит о том, что после решения проблемы Тайваня китайское руководство с высокой степенью вероятности поставит в повестку дня решение вопроса о реализации китайского суверенитета в отношении островов Спратли, островов Сэнкаку и ряда других спорных территорий. Сохраняется вероятность конфликта на Корейском полуострове, в непосредственной близи от территории России — между КНДР и Республикой Кореей. КНДР продемонстрировали способность к созданию межконтинентальной баллистической ракеты и ядерного оружия. Отмеченными выше сценариями не исчерпываются, к сожалению, другие возможные конфликтные и кризисные ситуации с применением вооруженной силы, в том числе ядерного оружия, а также биологического или радиологического. Каждый из таких конфликтов способен вызвать огромные медикобиологические и экологические последствия в различных районах земного шара, в том числе на территории Российской Федерации, а также способствовать краху современной глобальной экономики, соизмеримому с Великой Депрессией конца 1920-х — начала 1930-х годов, в силу ее повышенной взаимозависимости и рефлекторности. 6. «Второй ядерный век» и стратегическая стабильность Если говорить о ядерном измерении системы международных отношений, то совершенно очевидно, что мы вступили во «второй ядерный век», который будет существенно отличаться от первого, возникшего в 1945 году. Именно в ядерной сфере будет развиваться многополярность, правда, с существенными ограничениями10. А.А. Кокошин 45 Компоненты стратегической ядерной триады – МБР + + — – СБУ + + — – БРПЛ + + + – СБУ + + + – ТБ с КР и ЯБ + + — – СБУ + + — Средства средней дальности: – БРСД — — — бомбардировщики + — — Оперативно-тактическое и + + — тактическое ядерное оружие Системы ПРО + — — СПРН: – наземный эшелон + + — – космический эшелон + + — СККП + + — Пакистан Индия Китай Франция Англия США Наименование компонента Россия Китай к концу нынешнего десятилетия будет иметь межконтинентальные возможности, куда более значительные, чем он имеет сегодня (раз в 5–6). Межконтинентальными возможностями для доставки ядерных боеприпасов в ближайшие 8–10 лет будет обладать и Индия. По крайней мере, тот, кто внимательно читал все заявления ученых, работающих на Совет национальной безопасности Индии, могут между строк прочитать, что задача такая поставлена. И она будет реализовываться хотя бы для того, чтобы в ядерной сфере уравнять статус Индии с Китаем. В ближайшее время Индия, конечно, будет развивать, прежде всего, ядерный потенциал, который будет предназначен для военно-космического сдерживания Китая и Пакистана. Компоненты системы ядерного сдерживания у различных стран можно представить следующим образом: — — + + — — + + + + — — — — — — — — — — — — — — — — + + + + + — + + — + — — — — — — — — — — — — — — — — На авансцену мировой политики в ядерной сфере после недавних первых известных дебатов в Кнессете по этому вопросу в этом году выходит Израиль, который в течение нескольких десятилетий проводит политику ядерного сдерживания «бомбы в подвале». Это не осталось незамеченным в арабском мире, где в ряде стран далеко не снят вопрос о создании собственных сил и средств ядерного сдерживания. Характер поведения новых ядерных государств в конфликтных и кризисных ситуациях может существенно отличаться от того, что сложилось во взаимоотношениях между СССР и США, Россией и США после десятилетий противостояния в условиях «холодной войны»11. Так что возникает совершенно новое уравнение стратегической стабильности, которое будет существенно отличаться от того, что было у нас, когда было абсолютное доминирование двух супердержав, и даже от того, что у нас есть 46 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности на сегодняшний день. Китай незаметно для многих отработал очень четкую и стабильно демонстрируемую политику угрозы применения военной силы, в том числе латентного применения ядерного оружия. Каждая конфликтная, кризисная ситуация вокруг, скажем, Тайваня, заканчивается определенным разрешением этого конфликта на не очень высоком уровне эскалации, но она заканчивается так, что Китай обязательно добивается от США уступок в экономической сфере. Такая увязка, разумеется, не отражается ни в каких официальных документах, но она реально существует. И такая модель использования своей военной мощи для обеспечения прагматических, хорошо выверенных экономических интересов весьма поучительна. Если говорить о других характерных чертах «второго ядерного века», то здесь нельзя не отметить очередную попытку США создать национальную систему ПРО ограниченной эффективности. Предыдущая попытка, когда Президентом США Р. Рейганом в начале 80-х годов была выдвинута «стратегическая оборонная инициатива» — идея создания широкомасштабной ПРО территории страны со значительным космическим компонентом, не увенчалась практически ничем. А тогда речь шла о значительно более крупных разработках и куда более экзотических технологиях, в том числе об ускорителях нейтральных частиц, различных лазерах как наземного, так и космического базирования (эксимерный лазер, лазер на свободных электронах, гамма-лазер и др.), электродинамических ускорителях массы и другой экзотики. Тогда усилиями советских ученых, специалистов Минобороны и оборонной промышленности была разработана концепция и конкретная политика «асимметричного ответа» на программу СОИ, плодами которой пользуются и сегодня отечественные разработчики В и ВТ, Российские Вооруженные силы12. Сейчас речь идет об использовании традиционных ракет-перехватчиков наземного базирования, как и в 50–60-е годы, когда такие системы разрабатывались в СССР и США, но на основе новейших достижений ракетных технологий. 7. Распространение биологического оружия как угроза национальной безопасности России Говоря о проблемах международной безопасности, имеющих прямое отношение к проблемам национальной безопасности России, нельзя не отметить особо проблему распространения биологического оружия. Опасность его распространения увеличивается сегодня многократно в связи с наметившимся бумом в биотехнологиях общего назначения. Существующие режимы нераспространения бактериологического оружия были далеко не адекватны масштабам угрозы. В отношении новых видов биологического оружия можно сказать, что соответствующих режимов их нераспространения практически не существует. Биологическое оружие — это умышленно используемые для нанесения ущерба природные возбудители особо опасных инфекций (бактерии, вирусы, грибы, токсины, яды биологического происхождения), приводящие к гибели или серьезной потере трудоспособности. Угрозы безопасности России от биологического терроризма должны рассматриваться столь же серьезно, что и угроза ядерной войны, что должно найти свое отражение в законодательной базе, в расходах на разработку соответствующих средств защиты13. А.А. Кокошин 47 8. Главная долгосрочная угроза национальной безопасности России — растущее отставание от наиболее развитых стран Главная проблема и главный комплексный фактор угрозы нашему суверенитету, территориальной целостности и культурно-цивилизационной идентичности — растущее отставание от наиболее развитых стран мира, а по ряду параметров и от стран, еще таковыми не являющимися. Если в ближайшие годы Россия будет иметь темпы роста ВВП даже не 3–4% в год, как это пока прогнозируется Минэкономики РФ, а 5–6%, то и в этом случае Россия будет иметь прогрессирующее отставание не только от наиболее развитых стран, но и от Китая и ряда стран Азии, что самым негативным образом проявится в том числе в сфере обеспечения военной безопасности, обороноспособности страны. Это выражается не только в агрегированных экономических показателях, но и в показателях социального развития. Не менее, а в ряде случаев и более важным является то, что российские государственные и частные компании, ассоциации российского бизнеса практически отсутствуют в качестве субъектов мировой экономики — причем даже в тех сферах, где доля России в производстве той или иной продукции весьма велика — как, например, в производстве и экспорте сырой нефти. Наша энергетика на сегодняшний день в этом отношении выглядит хуже, например, даже чем энергетика Китайской Народной Республики, которая недавно начала заниматься энергосбережением, повышением эффективности своей энергетики. Динамика удельного энергопотребления и энергоемкости мировой экономики и отдельных стран 2000 г. Удельное энергопотребление в мире, кг у.т./чел. 2200 Энергоемкость мировой экономики, у.т./млн. 540 экю. (1985 г.), в том числе в: – Странах СНГ 1770 – США 410 – Европейском Союзе 390 – Японии 250 – Китае 1290 2010 г. 2240 470 2020 г. 2290 410 1425 370 330 220 800 1180 340 290 200 540 Если развивать тему о нашем разрыве с наиболее развитыми странами, то здесь нельзя не сказать о такой проблеме как вопиющее отставание по эффективности использования энергоресурсов (КПД большинства наших энергоагрегатов по многим оценкам в среднем в два раза ниже показателей Западной Европы) — при повышенной энергоемкости нашего производства и бытовой сферы в условиях специфики северного климата. Очень важный фактор — отток капитала из России. У нас часто говорят: давайте вернем все деньги, ушедшие из России, и этих средств будет достаточно для обеспечения нас инвестиционными ресурсами. Отток капитала за последние пять лет по большинству оценок составляет 120–130 млрд. долл. Оценки же потребных капиталов исчисляются сотнями миллиардов — где-то 500–600 млрд. долл. до 2110 г. Это примерно столько, сколько получил Китай за годы реформ. 48 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности Такое сопоставление говорит о том, что, даже вернув все наши капиталы, мы не осилим задачу модернизации нашей экономики. Отсюда одна из магистральных задач для нашей внешней и внутренней политики. Во многом опять же эта задача аналогична той, которая решалась и решается Китаем. Одна из ключевых задач по привлечению как отечественных, так и иностранных капиталов в российскую экономику — обеспечение прав собственника. Пока Россия с точки зрения привлекательности для инвесторов все еще находится на одном из последних мест среди стран, обладающих соизмеримым с Россией потенциалом на душу населения. При этом не менее существенную роль по сравнению с экономическими факторами и положением дел в юридически правовой сфере играют политические и, что особенно важно, политико-психологические факторы. К началу XXI века российский облик значительно ухудшился в глазах международного сообщества; ухудшился в глазах международного сообщества; в отношении России на Западе стали преобладать в СМИ, в массовом и элитарном сознании негативные стереотипы. В силу преобладающей роли западных СМИ в мировой телекоммуникационной системе это означает и ухудшение облика России в мире в целом. Изменение облика России в лучшую сторону — общенациональная задача, которая должна решаться совместными усилиями государства и общества. И на решение этой задачи, даже при правильной постановке дела потребуется несколько лет. Ситуация начала несколько изменяться по ряду параметров в лучшую сторону после президентских выборов 2000 г., однако эта тенденция нуждается в постоянной целенаправленной работе по ее закреплению. *** Базисный интерес России — это модернизация нашей экономики, создание современной рыночной постиндустриальной экономики, устойчивой системы политической демократии, подлинно гражданского общества, сохранение и приумножение лучших культурно — цивилизационных черт России — только так может быть обеспечен наш реальный суверенитет и территориальная целостность. Это краеугольный камень, на котором должна строиться конкретная политика. 9. Проблема самоидентификации России в современном мире Вопрос самоидентификации России остро стоит в современном мире. И я бы здесь хотел поддержать тезис тех коллег по Российской академии наук, которые утверждают, что Россия — это не многонациональное государство, а многоэтническое и российский народ — это суперэтнос. С принятием такого постулата совершенно иное понимание федерализма в нашей стране и многих других проблем. И в принципе если бы была принята в свое время не ленинская концепция построения Советского Союза как конгломерата суверенных национальных государств, а другая, то, может быть, у нас бы не было Конституций СССР, благодаря которым в значительной степени развалился Советский Союз. Я считаю, для самоидентификации в России мы в том числе должны принять формулу, которая принята в Организации Объединенных Наций, в соответствии с ней понятия государства и нации во многом тождественны, что отражается в самом названии этой важнейшей международной организации, все еще А.А. Кокошин 49 играющей немаловажную роль в международных отношениях, в современной цивилизации, несмотря на все ее недостатки и проблемы. 10. О некоторых принципах и конкретных направлениях российской политики национальной безопасности на международной арене В основе должна быть идея просвещенного национального эгоизма, а также максимальная экономизация российской политики. Это в том числе предполагает, к сожалению, отказ России на обозримую перспективу (30–40 лет) от претензий на какую-нибудь глобальную роль, соизмеримую с ролью Советского Союза. При этом должны обеспечиваться интересы России — не только вблизи границ, но и в отдельных весьма отдаленных регионах, скажем, по вопросам о политике цен на нефть нам нужно было куда плотнее работать с Мексикой. Надо отказаться от вступления в длительные глубокие союзнические отношения с кем бы то ни было — за исключением Беларуси и еще двух-трех стран СНГ — с перспективой образования единого союзного государства. Сегодня союзнические отношения для России с кем бы то ни было — за исключением тех государств СНГ, о которых я сказал, с сильным — это подчинение этому сильному, со слабым — это значит, его надо будет постоянно держать на субсидировании. Но при этом мы должны иметь способность очень быстро формировать коалиции, квазиальянсы с различными партнерами под конкретные задачи, прежде всего экономические. И сегодня борьба на мировых рынках за «место под солнцем» — это борьба через стратегическое партнерство, через различные альянсы — как государственные, так и негосударственные, а также смешанные. Если мы ставим во главу угла задачу модернизации нашего государства и формирования динамичной современной рыночной постиндустриальной экономики, то для ее реализации необходимо проникновение российских товаров и услуг на самые емкие, самые ценные рынки, прежде всего США и Западной Европы14. Надо использовать конкурентные преимущества России в ряде новых наукоемких технологий для проведения агрессивной экспортной политики. Сферы конкурентных преимуществ определили в Минобороне очень простым путем: проанализировали, что у нас из технологий пытаются украсть или легальным образом купить. Конкретно Россия обладает конкурентными преимуществами в следующих наукоемких областях: • разработка и производство основных типов космических систем; • ряд биотехнологий, генная инженерия; • ряд направлений ядерной энергетики и ядерной безопасности; • сверхвысокочастотная электроника; • гражданские самолеты; • прикладная математика, производство программных продуктов для ЭВМ и сетей; • архитектуры сложных вычислительных систем. Этим перечнем, разумеется, не исчерпываются все направления, где мы можем выступать на мировых рынках с конкурентоспособной продукцией. Можно значительно более детально представить те технологии, которые пользуются наибольшим спросом, и не только в азиатских государствах, но и в 50 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности самых развитых государствах мира. И в кое-каких областях мы, кстати, добились реальных результатов, но реальной целенаправленной политики в этой области у нас нет, и мы пока не реализуем свои конкурентные преимущества. 11. О значении государственной политики в области русского языка Это без преувеличения предмет политики национальной безопасности. Сейчас Испания возвращается экономически и политически в Латинскую Америку: прежде всего, за счет культурной общности с Латинской Америкой и на протяжении многих лет наличия поддержки испанского языка. Язык — это мощнейшее орудие обеспечения многих наших интересов. И здесь у нас, помимо ближнего зарубежья, есть еще богатые возможности в других районах мира, начиная, в частности, с Израиля, где около 1/6 русскоговорящей части населения — даже со своими динамичными политическими партиями. Если развивать тему о внешнеполитической компоненте политики национальной безопасности России в региональном разрезе, то здесь можно выделить в первую очередь следующее: • поддержание равноправных и взаимовыгодных отношений с США, прежде всего ради выхода российского бизнеса на американский и мировой рынки с гражданской наукоемкой продукцией, а также ради обеспечения стратегической стабильности, повышения степени определенности в международной военно-политической сфере; • формирование новых отношений с Европейским Союзом как наиболее близкой России общностью в цивилизационно-культурном отношении; реализация по инициативе России в отношении Евросоюза крупных проектов в области энергетики, телекоммуникаций, трансконтинентальных евроазиатских транспортных систем и др.; • закрепление отношений стратегического партнерства одновременно с Китаем и Индией, с развитием одновременно сотрудничества по ряду совпадающих или параллельных проблем международной безопасности в гибком «треугольнике» Россия — КНР — Индия; сохранение и углубление сотрудничества с этими странами в военно-технической сфере с одновременным наращиванием сотрудничества в гражданской промышленно-экономической сфере; • реализация долговременной энергетической политики на Дальнем Востоке, прежде всего в «треугольнике» Россия — КНР — Индия (российские энергоресурсы — природный газ, электроэнергия, японские инвестиции, китайский рынок)15; • разумеется, одним из важнейших приоритетов политики национальной безопасности России должны быть отношения со странами «ближнего зарубежья», как со странами СНГ, так и с прибалтийскими государствами, а также с Финляндией. В ряде стран СНГ необходимо обеспечить взаимовыгодные максимально глубокие экономические и социокультурные связи, доминирующее влияние транснациональных компаний стран СНГ (прежде всего с российским ядром) по отношению к другим компаниям. На обозримую перспективу должен быть сохранен Договор о коллективной безопасности СНГ, развиваться и углубляться сотрудничество стран СНГ в антитеррористической деятельности, в борьбе с организованной преступностью, наркомафией. А.А. Кокошин 51 Среди центральных задач — сохранение и развитие единого информационного пространства территории бывшего Советского Союза за счет скоординированной и целенаправленной политики использования телевидения и других СМИ, развития телекоммуникационных систем, интенсификации научных и культурных связей и пр. 12. О военной составляющей политики национальной безопасности России Военная составляющая российской политики национальной безопасности на всю обозримую перспективу будет продолжать играть исключительно важную, а иногда и центральную роль, особенно если будет достигнут новый, отвечающий современным требованиям уровень развития Вооруженных сил и оборонного научно-промышленного потенциала. Военная мощь России в ближайшие 8–10 лет должна стать значительно более компактной, но в конечном итоге значительно более действенной и эффективной. Это относится ко всему комплексу сил и средств ядерного сдерживания как сердцевине военной мощи России, поскольку альтернативу ядерному сдерживанию на протяжении ближайших 50 лет, хотя и в модернизированном виде, с учетом специфики «второго ядерного века», не предвидится16. Можно сформулировать следующие элементы российской политики ядерного сдерживания в добавление к тому, что сформулировано в Концепции национальной безопасности РФ, в Военной доктрине РФ: • Должна быть обеспечена гибкость и многовариантность угрозы применения ядерного оружия в случае угрозы жизненно важным интересам России. С одной стороны, это увеличивает степень неопределенности для потенциальных противников, с другой стороны — даст нам возможность в острой ситуации продемонстрировать решимость к применению ядерного оружия, которая остановит противника от дальнейшей эскалации. Необходимо отрабатывать искусство «стратегического жеста», выстроить более многоступенчатую «лестницу эскалации» в применении эффекта ядерного сдерживания в конфликтных и кризисных ситуациях, затрагивающих жизненно важные интересы России. • Необходимо сохранить полную независимость всего российского потенциала ядерного сдерживания, включая СПРН, СККП, средства стратегической разведки. • Средства сдерживания должны обеспечивать нанесение потенциальному противнику неприемлемого ущерба в любом варианте ответных действий. При этом расчет ущерба должен вестись, исходя не только из первичных, но и вторичных и третичных последствий ядерных ударов, экологических, медикобиологических и прочих факторов. • Приоритетом в развитии сил сдерживания должно быть качественное совершенствование ядерных боеприпасов и средств их доставки, позволяющее обеспечить эффект сдерживания в отношении любого потенциального агрессора при значительно более низких потолках стратегических ядерных вооружений, меньшем количестве оперативно-тактического и тактического ядерного оружия; развитие способности к преодолению противоракетной обороны, в том числе с элементами космического базирования. 52 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности • Необходимо выйти на новый уровень интегральности при еще большей компактности всей системы ядерного сдерживания. Российский потенциал ядерного сдерживания в оперативном и концептуальном отношении должен включать в себя все ядерные средства — стратегические, оперативно-тактические, тактические, а также систему предупреждения о ракетном нападении, систему контроля космического пространства, средства стратегической разведки и пр. С сосредоточением вопросов оперативного управления в руках высшего руководства Минобороны и непосредственно Генерального штаба, с контрольными функциями в Совете Безопасности Российской Федерации. Ратификация договора СНВ-2 отвечает интересам национальной безопасности России, хотя он и имеет ряд недостатков. Необходимо в кратчайшие сроки приступить к переговорам по СНВ-3, в рамках которого необходимо выйти на потолки по ядерным боезарядам у России и США в 1500 и даже менее единиц. Только радикальное (двустороннее, на договорной основе) сокращение стратегических ядерных сил позволит развивать в должной мере силы и средства общего назначения, где у нашей страны наметилось отставание от Запада еще в 1970-е годы. В принципе без ускоренного развития сил общего назначения — Сухопутных Войск, ВВС (включая силы и средства ПВО), Военно-Морского флота — сдерживание агрессии против России на уровне значительно ниже порога потенциального применения ядерного оружия не может быть достаточно надежным, убедительным. В построении новых соединений и объединений должен доминировать модульный принцип, позволяющий гибко и целенаправленно формировать под конкретные задачи соответствующие комплексные образования. Программа военной реформы в России должна быть четко выражена в цифрах бюджетных ассигнований на долгосрочную перспективу, количестве и техническом оснащении соединений и объединений. Одной из центральных тем военной реформы является радикальное увеличение расходов на научноисследовательские и опытно-конструкторские работы (НИОКР), в том числе на фундаментальные поисковые научные исследования в интересах обороны. За счет сохранения и развития отечественной оборонной науки и техники должны быть созданы заделы под радикальное переоснащение Вооруженных Сил новой техникой. Такое переоснащение в сравнительно массовом порядке, даже при обеспечении ежегодных темпов роста ВВП в 10% может, по-видимому, начаться не ранее конца первого десятилетия XXI века. До этого времени и далее необходимо сохранить наиболее ценные и эффективные вооружение и военную технику, обеспечивая их ремонт и модернизацию. Военная реформа в России — это, прежде всего, создание частей, соединений и объединений нового типа с разработкой и отработкой новых форм и способов применения Вооруженных Сил — как в боевой обстановке, так и в мирных условиях. Новые формы и способы боевых действий с ориентацией на период не менее чем на 25–30 лет должны быть закреплены в боевых уставах, наставлениях по операциям и стратегическим действиям. Военная мощь России, за исключением союзнических отношений в рамках ДКБ СНГ должна быть полностью независимой, не входящей ни в какие другие коалиционные силы. При этом в первую очередь максимально независимыми должны быть силы и средства ядерного сдерживания — как собственно средства поражения, так и СПРН, а также деятельность в области ПРО. Работы по созданию совместных ПРО или СПРН с кем-либо за пределами СНГ представляются, А.А. Кокошин 53 по крайней мере, на ближайшее десятилетие контрпродуктивными, сковывающими суверенитет России в военной сфере. При этом в интересах России сохранять и укреплять режимы ограничения и сокращения вооружений на равноправной основе, режимы нераспространения оружия массового поражения и ракетных технологий, проявляя изобретательность и инициативу в этих вопросах, компенсируя, как и в других случаях, слабость экономических, военных и политических позиций интеллектуальными усилиями и динамизмом. 13. Фундаментальная наука как один из важнейших ресурсов национальной безопасности России Развивающаяся широким фронтом по всем основным направлениям фундаментальная наука — это гораздо более редкий феномен, чем многие привыкли думать. И этот феномен среди весьма немногих стран присущ во всей полноте России. К сожалению, за прошедшие годы реформ и фундаментальная, и прикладная наука оказались, как правило, в тяжелейшем положении — в первую очередь, из-за резкого сокращения ассигнований на науку, падение престижа научно-исследовательской деятельности, снижения востребованности науки в высших эшелонах власти. В результате произошел значительный отток многочисленных квалифицированных научных кадров, причем в самые развитые государства, в наиболее престижные университетские и неуниверситетские научные центры, что лишний раз говорит о высоком авторитете, уровне советской, российской науки. Наметившийся поворот нового государственного руководства к российской науке необходимо приветствовать, однако он должен быть подкреплен широкомасштабными мерами по поддержке науки (равно как и образования). Говоря о значении науки для национального экономического постиндустриального развития, необходимо отметить, что сегодняшние фундаментальные физика, химия, биология, математика — это завтрашние наиболее конкурентоспособные технологии и продукты — как гражданского, так и военного назначения. Но при этом к фундаментальной науке нельзя подходить утилитарно ни бизнесменам, ни государственному чиновнику. Именно за счет мощного импульса в развитии фундаментальной науки в послевоенный период США смогли в 1970–1980-е годы ответить на экономический и технологический вызов Японии и Западной Европы и снова вырваться вперед в 1990-е годы. Сыграли свою роль при этом огромные вложения государства в научноисследовательские работы по линии НАСА и Минобороны, Национального научного фонда, создание действенного механизма передачи достижений науки из военного сектора в гражданский. Такой механизм практически отсутствовал в Советском Союзе из-за чрезмерно завышенной секретности, свойственной государству и обществу такого типа, из-за отсутствия понимания закономерностей техноэволюции и инновационного процесса. Отработка механизма взаимодействия между оборонной и гражданской наукой и техникой, между наукой и производством является одной из актуальнейших проблем для экономики России, для обеспечения национальной безопасности. 54 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности Фундаментальная наука — это и одно из наиболее важных средств для заблаговременного распознавания угроз и проблем национальной безопасности и для выработки мер по их парированию. Причем это относится как к естественным, так и общественным наукам; без развития последних невозможно обеспечить необходимый уровень управления на самых различных уровнях государства и общества, в том числе внутрифирменного управления, соответствующего требованиям современных субъектов глобальной экономики. Утрата фундаментальной науки, которая может произойти в ближайшие 3– 5 лет по большинству направлений, обернется для нас даже более тяжелыми последствиями, чем даже утрата многих производств. История учит, что в отличие от многих видов промышленности, фундаментальная наука, будучи утрачена, не может быть восстановлена даже при выделении крупных ресурсов в течение нескольких поколений. Примером тому служит Германия после Второй мировой войны. Одно из ценнейших достояний России — способность разрабатывать и вводить в действие сверхсложные технические системы (гражданские и боевые ракетно-космические, атомные электростанции, крупные надводные и подводные боевые корабли, гражданские и боевые самолеты, системы боевого управления стратегическими ядерными силами, системы предупреждения о ракетном нападении, установки термоядерного синтеза и др.), основанные на достижениях точных наук. Такой способностью помимо России и США обладают еще 2–3 страны в мире. Это достояние необходимо сохранять и преумножать, во все большей мере ориентируя его на применение в гражданской экономике. Примечания: См. подробнее о феномене глобализации: Кокошин А.А. Путь России в глобальную экономику. — М.: МГУ, 1999. — С. 10-16; Мартынов В.А. Инновационные контуры мировой экономики. Прогноз развития на 2000–2015 гг. ИМЭМО РАН. / Мартынов В.А., Дынкин А.А.— М., 1999. — С. 6-7. 2 См., например, Юсупов Р.М. Наука и национальная безопасность России. — Санкт-Петербург: СПбИИ РАН, 2000. 3 См. Рундквист Д.В. Природные национальные богатства России и их использование. Доклад в Миннауки 8 февраля 2000 г. — М.: Миннауки, приложение — С. 1, 2. 4 Information Society — Europe: Progress Report. — Annex 2, Apart 8, 2000. — P. 8. 5 В первой половине 2000 г. капитализация «Майкрософт» (до решения по этой компании по антитрестовскому законодательству) достигла около 400 млрд. долл. Аналогичная капитализация у крупнейшей американской телекоммуникационной компании «Сиско», которая в какой-то момент весной 2000 г. вышла на первое место в мире. 6 См. Сергеев В.М. Многополярность и перспективы регионального полицентризма. — М.: МГИМО, 6 марта 2000 г. — С. 9. 7 Разумеется, этот прогноз в отношении Китая (как и другие следующие за ним прогнозные оценки) делается на основе определенных допущений; главное допущение состоит в том, что в Китае сохранится единое централизованное государство, что с уходом нынешнего поколения руководителей партии и государства не усилятся скачкообразно кризисы сепаратизма, что под влиянием демократизации политической системы на произойдет обвал политической и государственной системы. 8 Реализация данной программы отнюдь не предопределена. Вопрос о непревращении Ирака в ядерную «региональную великую державу» вполне может быть решен политическими мерами. 1 А.А. Кокошин 55 В рамках этого процесса в Европейском Союзе происходит очевидная десуверенизация его членов — традиционных государств — наций, бывших на протяжении столетий основными элементами, субъектами международных отношений. Если говорить, в частности, о государствах Центрально-Восточной Европы, входивших ранее в возглавляемую Советским Союзом Организацию Варшавского договора (ОВД), то они снова становятся квазисуверенными субъектами международных отношений, будучи таковыми до этого в рамках ОВД. 10 См. подробнее о ядерной многополярности: Арбатов А.Г. Выступление на Президиуме РАН 4 апреля 2000 г. 11 См. подробнее: Кокошин А.А. Ядерное сдерживание и национальная безопасность России. — М.: Институт проблем международной безопасности РАН, 2000. 12 См. например: Ударные космические вооружения и международная безопасность. Авт. колл. Арбатов А.Г., Васильев В.В., Герасев М.И., Кокошин А.А., Родионов С.Н. и др. 13 Для России проблема уязвимости перед лицом биологического терроризма усугубляется низким иммунным статусом значительной части населения, отсутствием действенной системы здравоохранения и санэпиднадзора, зависимостью от импорта продовольствия, развалом отечественной фармацевтической промышленности и высоким уровнем зависимости от импорта медикаментов, бесконечными миграционными потоками, наличием значительного маргинального слоя. Не исключены масштабные неконвенциальные военные действия с помощью новых видов биологического оружия (биологическая война), направленные против значительной части населения. Они могут быть осуществлены, в частности, с помощью возбудителей (прежде всего вирусов) имеющих значительный скрытый (латентный) период и, таким образом, предоставляющие возможность длительного распространения до выявления первых тревожных признаков. С этой же целью могут быть использованы искусственные генетические конструкции, содержащие гены токсинов, имеющих пептидную или белковую природу (токсины кобры, рицин, ботулотоксин, токсины бледной поганки и т.п.). В настоящее время расшифровано 430 видов аминокислотных последовательностей только змеиных ядов и, соответственно, 430 кодирующих их генов. Всматриваясь в клетки организма (например, эпителий кишечника человека или симбиотическую микрофлору кишечного тракта), они могут запускать синтез этими клетками смертельных токсинов. Кроме того, могут быть использованы гены, кодирующие токсины насекомых, растений, грибов, морских беспозвоночных. Могут использоваться в качестве оружия генетические конструкции, способные запускать извращенный иммунный ответ организма человека через наработку суперантигенов, цитокинов, белковых антигенов, вызывающих аутоиммунные заболевания. Невозможность обнаружения источника заражения из-за большого скрытого периода действия и часто невозможность доказательства причины нарушения нормального функционирования организма — все это позволяет прогнозировать резкое нарастание подобных методов скрытого уничтожения противников и в индивидуальном порядке, как это существовало в течение многих веков. Как известно, широкое использование ядов было прекращено только вследствие разработки методов обнаружения их следов в организме и способов доказательства преступного использования. Нетоксичная генетическая конструкция практически необнаружима (без предварительной информации) среди 100 000 похожих конструкций организма хозяина, а похожесть симптомов заболеваний, вызываемых различными причинами, еще более затрудняет выявление причины гибели. См. О создании системы защиты страны от биологического терроризма. Пущинский научный центр РАН. Пущино, Московской обл., 1999. 14 Мне доводилось слышать в Китае, что в свое время Дэн Сяопин поставил задачу, в первую очередь, проникнуть на американский рынок и любой ценой там закрепляться. У нас такая задача до сих пор не сформулирована. Я считаю, что это должна 9 56 Феномен глобализации и интересы национальной безопасности быть одна из важнейших задач нашей стратегии российской национальной безопасности, нашей внешней политики. 15 Реализация этой политики может стать одним из важнейших элементов стабилизации экономических и политических, в том числе военно-политических отношений, обеспечения нерушимости существующих границ, в чем состоит кровный интерес национальной безопасности России, в чем заинтересована Япония и многие другие страны региона. Получение Китаем электроэнергии и природного газа из России по стабильным и доступным ценам помогло бы снять с повестки дня будущего китайского руководства вопрос о реализации китайских претензий на богатый нефтью континентальный шельф в районе островов Спратли. Кроме того, использование такого рода источников энергии существенно улучшило бы экологическую обстановку как в КНР, так и в Японии, страдающей от кислотных дождей, берущих свое начало в Китае, где в массовом порядке сейчас прежде всего используется каменный уголь. 16 См. подробнее: Кокошин А.А. Ядерное сдерживание и национальная безопасность России на пороге XXI века. — М.: ИПМБ РАН, 2000. А.В. ТОРКУНОВ МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ПОСЛЕ КОСОВСКОГО КРИЗИСА∗ К осовский кризис с его еще не до конца и не в полной мере предсказуемыми и прогнозируемыми последствиями оказал весьма существенное воздействие на всю современную систему международных отношений, на общую обстановку в мире и на взаимоотношения между многими ключевыми для современного миропорядка державами. Новый «фактор Косово» и проявившиеся в нем проблемы и тенденции приобретают сегодня особое значение еще и потому, что сама современная система международных отношений по-прежнему находится в процессе становления, перехода от прежней и эффективно преодоленной в конце 80-х и в 90-х годах биполярности к иной и пока еще не получившей своей окончательной кристаллизации мировой архитектуре. В этой связи неизбежно возникает целый комплекс вопросов, ответы на которые представляются критически важными как для практической политики, так и для науки о международных отношениях. Прежде всего, как отделить конъюнктурные политические элементы косовского кризиса от необратимых внешнеполитических сдвигов и долговременных последствий для мировой политики? Каковы его международно-правовые последствия и какие реальные проблемы современного международного права настоятельно требуют сегодня конструктивного ответа со стороны мирового сообщества? Означают ли действия США и НАТО в Косово фактический переход к попытке нового передела мира и в состоянии ли они его действительно осуществить? Какие внешнеполитические альтернативы встают в этих условиях перед Россией и другими великими государствами (прежде всего Китаем), имеющими и активно отстаивающими свой собственный взгляд на мир и его проблемы? Наконец, какова общая динамика и реальные очертания складывающейся сегодня новой глобальной миросистемы? КОСОВСКИЙ КРИЗИС И ЕГО МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ Общий диагноз действий США и НАТО в Югославии представляется нам однозначным: это попытка рецидива «политики силы» и подрыва всей системы современного международного права, в том числе воплощенного в самой идее международно-правового «Pax Europeana» — то есть «мира поевропейски», которой противопоставляется новая, основанная не на праве, а на силе, модель мира — «Pax NATO». Нанесен удар и по усилиям международного сообщества, связанным с Десятилетием международного права, объявленного ООН в 1989–1999 годах, и по самим основам объявленного ООН на 2000 год Международного года культуры мира. Конкретно речь идет о предельно остро проявившихся амбициях региональной оборонительной организации, стремящейся перехватить полномочия ООН и самолично стать своего рода стержнем некоей «глобальной ответствен∗ Опубликовано: Международная жизнь. — 1999. — № 12. — С. 45-52. 58 Международные отношения после косовского кризиса ности» не только в Евро-атлантическом регионе, но и во всем мире. Эти амбиции находят свое обоснование в доктринальном отходе НАТО от оборонительной стратегии с присвоением себе права на осуществление военных операций за пределами своей территории. Тем самым нарушены основополагающие принципы Устава ООН, основанные на принципах уважения суверенитета и неприменения силы или угрозы силой. Нанесен очень серьезный политический урон и ОБСЕ: под вопрос фактически поставлена ее будущая роль в системе европейской безопасности. Забыта официально провозглашенная и еще не так давно публично декларировавшаяся цель эволюции НАТО из военной в преимущественно политическую организацию. Дискредитирован или по крайней мере совершенно четко выявлена неэффективность Основополагающего акта Россия — НАТО. Наконец, нанесен моральный урон самой идее миротворчества. Если судить по внешним признакам, США и НАТО удалось добиться вполне определенного военно-политического успеха — в частности, эффективно продемонстрирована модель нового типа высокотехнологичных войн, не требующих от их инициаторов сколько-нибудь существенного экономического напряжения; кроме того, несмотря на раздавшиеся голоса сомнения, НАТО во главе с США удалось так или иначе сплотить вокруг себя значительную часть западного сообщества и не допустить нарушений союзнической дисциплины. Однако, как представляется, адекватная оценка международных последствий косовского кризиса отнюдь не столь однозначна. Прежде всего, остается по крайней мере открытым принципиальный вопрос о том, действительно ли действия США и НАТО продемонстрировали торжество военной силы как эффектного инструмента внешней политики в современных условиях. Если непредвзято сравнить декларативные цели военной акции Североатлантического блока и всю совокупность ее далеко не однозначных международных последствий, то ответ на этот вопрос будет весьма не прост. В самом деле, после косовских событий более вероятным становится новый виток распространения ядерного оружия или иных типов оружия массового поражения как гарантии против вооруженного вмешательства извне, по каким бы мотивам и с какой стороны оно ни предполагалось. Соответственно, существующая международная система контроля за нераспространением оказывается перед очень серьезным испытанием, которого, в случае худшего сценария, она может и не выдержать. Далее, крайне неблагоприятным последствием для международной безопасности и стабильности (как это ни парадоксально, но в том числе и для НАТО!) становится снижение предсказуемости и регулируемости современных международных отношений. Происходит это, прежде всего, за счет увеличения вероятности формирования на общей антинатовской (и шире — антизападной) основе различных коалиций стран, которых в противном случае мало что объединяло бы. Своими действиями НАТО как будто рукотворно создает себе новых региональных (а может быть, и глобальных) противников. Сюда же следует отнести возрастающую угрозу терроризма, в том числе и, прежде всего, международного, то есть поддерживаемого извне и используемого для решения тех или иных внутренних проблем (с чем мы, в России в самое последнее время уже фактически столкнулись — в Дагестане, Буйнакске, Москве и Волгодонске). А.В. Торкунов 59 Складывается впечатление, что самые худшие опасения российских противников расширения НАТО на Восток находят свое подтверждение. А это, в свою очередь, создает совсем новую внутриполитическую ситуацию в самой России, провоцирует рост не только антинатовских, но и антиамериканских и антизападных политических настроений в Москве, особенно среди тех, кто стремится использовать косовскую проблему для решения своих внутренних проблем. Как бы то ни было, но действия НАТО в Косово явились фактором внутриполитических процессов в России и стали использоваться как аргумент наиболее агрессивными и националистическими силами в российском политическом спектре. Тем самым, по сути дела, не только наносится удар по все еще хрупким росткам демократии в России, но и де-факто создаются новые угрозы международной безопасности, поскольку, если следовать худшему сценарию (а его в политике никогда нельзя исключать), экономически и политически слабая и внутренне нестабильная Россия могла бы стать беспрецедентным источником опасности дестабилизации как на Европейском континенте, так и в Евразии, и во всем мире. В этой складывающейся новой международной и внутриполитической ситуации на повестке дня у России — достаточно существенная переоценка и неизбежное переосмысление своих внешнеполитических и общих стратегических приоритетов. Скорее всего, предстоят определенные изменения и в российской военной доктрине и, прежде всего, в том, что относится к различным аспектам ядерного сдерживания (в том числе и в отношении неядерных угроз). В любом случае и в силу действия совокупности различных внешних и внутренних факторов Россия не сможет — равно как и не захочет — проводить старую внешнеполитическую линию, прежде всего в отношениях с НАТО. Перефразируя древнегреческого философа, можно сказать, что в одну и ту же внешнеполитическую «реку» нельзя войти дважды. Кстати, в этом, как и в древнекитайском иероглифе, обозначающем состояние кризиса, имплицитно содержится перспектива его преодоления и разрешения. Как представляется, в современных условиях открываются, в частности, новые дополнительные перспективы для России в плане развития отношений с ключевыми как для региональных, так и для общемирового расклада сил великими державами, прежде всего Китаем и Индией. При этом речь не идет о каких бы то ни было попытках создания антинатовской «оси» или «треугольника», для чего просто не существует ни объективных предпосылок, ни субъективных установок. Россия, даже в эпоху «после Косово», не наденет «черные антинатовские очки». Речь идет совсем о другом — не о поиске любых союзников против НАТО (так можно было бы дойти и до попыток блокирования с такими традиционными антизападными силами, которые сами представляют собой антидемократические и агрессивные, часто террористические режимы, поставившие себя вне рамок мирового сообщества), а о выработке сбалансированного внешнеполитического курса, основывающегося не на романтических ожиданиях, а на четком осознании и отстаивании собственных национальных интересов. Кстати говоря, именно в этом отношении для России сегодня может представлять особый интерес внешнеполитический опыт Китая последних лет. 60 Международные отношения после косовского кризиса СОВРЕМЕННОЕ МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО И «ГУМАНИТАРНЫЕ КРИЗИСЫ» В известном смысле самостоятельной проблемной областью, хотя сегодня и тесно завязанной на косовском кризисе, являются международно-правовые аспекты «гуманитарных проблем» (особенно так называемых «гуманитарных кризисов»). В свое время классик мировой политической науки Макс Вебер определил главную характеристику суверенного национального государства как легитимное право на насилие на своей территории. Так в мире политики фактически и происходило (и получало юридическое закрепление) по крайней мере, со времен Вестфальского мира. Сегодня, однако, есть много новых обстоятельств, которые приходится принимать во внимание. С приближением нового столетия по крайней мере относительно теряет свою прочность прежний консенсус, существовавший в мировом сообществе и закрепленный в международном праве, касательно того, как и при каких условиях допустимо вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Объективной предпосылкой для этого служат прежде всего реальные процессы глобализации и демократизации, а также вытекающие из этого все более распространенные (и во многом обоснованные) сомнения в отношении того, что главные и едва ли не исключительные угрозы международной безопасности и стабильности проистекают как бы из внешних источников, то есть от межгосударственного насилия. Организованное и масштабное насилие, осуществляемое внутри какого-либо государства (как было, например, в Гаити, Сомали, Руанде и др.), становится сегодня не только частной внутриполитической проблемой, но и реальным вопросом международной безопасности, на который ни у мирового сообщества, ни у современного международного права пока что нет в полной мере удовлетворительного ответа. Как представляется, в данном отношении особенно важен учет различных уровней проблемы — от четкой международно-правовой оценки действий НАТО в Югославии до концептуального переосмысления значения гуманитарного фактора в современных международных отношениях. Вне всякого сомнения, косовский кризис, злополучно совпавший со столетним юбилеем Первой Гаагской конференции мира и последним годом Десятилетия международного права, объявленного ООН, требует адекватной оценки с точки зрения современного международного права (об этом мы уже говорили выше). Но равным образом требует рассмотрения и вопрос о том, какое влияние на развитие международного права он хотя бы в тенденции может оказать. Как известно, в современном международном праве действует принцип запрета применения силы или ее угрозы, который нашел свое закрепление в Уставе ООН. Этот принцип носит всеобщий характер, то есть имеет обязательную силу для всех государств, а не только для членов ООН. Этот принцип означает, что вооруженная сила может быть применена против какого-либо государства, только если его действия создают угрозу международному миру или безопасности. При этом в Уставе ООН прямо предусматривается, что государство может использовать вооруженную силу в качестве самообороны либо в случае внешней агрессии, либо для выполнения решения Совета Безопасности ООН. Международная практика показывает, что Совет Безопасности может быть эф- А.В. Торкунов 61 фективным и авторитетным органом, который своими решениями способствует укреплению международного мира и безопасности. Вместе с тем, как подчеркивалось выше, конфликты, угрожающие международному миру и безопасности, особенно часто в последнее время возникают не только между государствами, но и в пределах территории какого-либо отдельного государства (так называемые внутренние конфликты). Априори ясно, что далеко не все внутренние конфликты создают угрозу международному миру и безопасности, но лишь такие, которые связаны с массовыми нарушениями прав и свобод человека, так называемым «домицидом» (в отличие от геноцида), этническим насилием и др. Но как раз применительно к ним и возникает новая и еще не разрешенная удовлетворительным образом международно-правовая проблема, а именно: оправдано ли применение силы, кроме как в случае самообороны? В частности, допустимо ли это в случае указанных выше «гуманитарных кризисов»? Если обратиться к Уставу ООН, то он де-юре не предусматривает осуществления актов вооруженного вмешательства по гуманитарным основаниям, то есть в связи с нарушением прав и свобод человека и гражданина. Если подходить строго юридически к соответствующим решениям Совета Безопасности, то введение вооруженных сил на территории отдельных государств в связи с «гуманитарными проблемами» может расцениваться в соответствии со статьей 2 (7) Устава как вмешательство во внутренние дела государств. Подтверждение этому можно найти и в практике Международного Суда ООН, который еще в 1986 году в деле Никарагуа заявил, что «использование силы не может быть надлежащим методом для… обеспечения… уважения» прав человека. И все же, несмотря на теоретическую неразработанность, правовую сложность и политическую деликатность всех этих вопросов, в данном случае, как представляется, мы имеем дело с определенным отставанием международного права от реальных процессов в сфере политики и морали. Сегодня настоятельно требуется новое, гораздо более детализированное и четкое определение правовых аспектов применения силы в международных отношениях в условиях глобализации и демократизации, разработка дополнительных критериев ее применения в соответствии с Уставом ООН, в том числе в чрезвычайных гуманитарных ситуациях. Особое внимание должно быть уделено выработке четкого международно-правового толкования гуманитарных кризисов. Кроме того, необходимо учитывать и прецедентный характер вмешательства международного сообщества во внутренние дела тех или иных государств по гуманитарным основаниям. Реально Совет Безопасности, решая вопрос об использовании вооруженных сил против какой-либо страны, учитывает и гуманитарные мотивы, и аргументы. Так, резолюцией 688 (1990 г.) Совет Безопасности уполномочил многонациональные силы осуществить вооруженную интервенцию в Ирак для защиты курдов; резолюциями 794 (1992 г.) и 929 (1994 г.) уполномочил группы государств на создание многонациональных вооруженных сил с применением вооруженных сил соответственно в Сомали и Руанде для обеспечения доставки гуманитарной помощи и проведения других гуманитарных операций. Заметим, что и на Московском совещании Конференции по человеческому измерению СБСЕ в 1991 году было признано, что «вопросы, касающиеся прав человека, основных свобод, демократии и верховенства закона, носят международ- 62 Международные отношения после косовского кризиса ный характер, поскольку составляют одну из основ международного порядка». Государства — участники этого совещания подчеркнули, что «они категорически и окончательно заявляют, что обязательства, принятые ими в области человеческого измерения СБСЕ, являются вопросами, представляющими непосредственный и законный интерес для всех государств, и не относятся к числу исключительно внутренних дел соответствующего государства». Одним из важных следствий развивающихся в современном мире процессов глобализации и демократизации является то, что гуманитарные проблемы, вопросы соблюдения прав человека выходят за рамки исключительно внутренней компетенции отдельных государств. Мировое сообщество с полным на то основанием и правом реагирует сегодня на нарушения тем или иным государством его обязательств в области прав человека. Вместе с тем принципиально важно, чтобы в каждом отдельном случае соответствующие реакции и действия (в том числе силового характера), предпринимаемые международным сообществом, были бы адекватными и соразмерными и осуществлялись от имени Совета Безопасности ООН. Учитывая вышесказанное, по всей видимости, приходит время и для постановки вопроса о разработке и заключении международного договора, который бы на основе современного международного права и с учетом новых политических реалий определил бы, в каких случаях и для каких целей допустимо (или даже требуется) вмешательство по гуманитарным основаниям. В частности, в таком договоре устанавливалось бы, нарушение каких прав и свобод человека является основанием для международного вмешательства. Вероятно, должен был быть создан и определенный международный орган (быть может, при Совете Безопасности) для осуществления целей такого договора. «АСИММЕТРИЧНАЯ МНОГОПОЛЯРНОСТЬ» И РОССИЯ Наконец хотелось бы затронуть еще один вопрос, так или иначе тоже связанный с косовским кризисом, однако имеющий более глобальный масштаб. Речь идет о следующем: с учетом «фактора Косово», но оценивая его в более широкой перспективе, что можно сказать об общей динамике и очертаниях формирующегося сегодня миропорядка, современной системы международных отношений? Начнем с не столь давнего заявления Президента Б. Клинтона о том, что «мы (то есть США и НАТО — A.T.) пытаемся создать модель для всего мира»; при этом же им ставится задача «включить наших вчерашних противников, Россию и Китай, в международную систему как открытые, процветающие, стабильные нации». Возникает закономерный вопрос: как, особенно с учетом косовского кризиса, эта задача вписывается в контекст реальных событий и глобальных политических тенденций в современном мире? Очевидно, что сильные и самостоятельные, обладающие собственной политической позицией и четко отстаивающие ее Россия и Китай никак не вписываются в предложенную схему «Pax NATO» с ее однополярностью (или, как еще иногда говорят, «пирамидальным» строением международной системы). Принципиальные изъяны этой однополярной («пирамидальной») модели современной миросистемы для нас очевидны. И дело здесь не только в том, что ни Россия, ни Китай, ни многие другие мировые державы не согласятся с ролью слабых, но «открытых» натовских сателлитов «третьего разряда». А.В. Торкунов 63 Что не менее важно, так это то, что в действительности по целому ряду важнейших параметров совокупной национальной мощи (включая ядерный потенциал, территорию, народонаселение и др.) эти страны сегодня явно недооцениваются стратегами однополярности. Не отрицая особого места и особых внешнеполитических и иных ресурсов, которыми в современном мире обладают США, мы не можем не заметить, что их явно недостаточно для единоличного проведения своей воли независимо от других держав либо входящих в ограниченный круг великих (то есть обладающих крупными и сравнимыми между собой потенциалами и совокупными ресурсами, при этом в каждом отдельном случае значительно превосходящими ресурсы других отдельных стран), либо даже относящихся к числу влиятельных региональных центров силы. Как бы то ни было, но ни у одной из современных мировых держав, включая, как говорят сегодня, и единственную оставшуюся сверхдержаву США, сегодня объективно нет достаточных ресурсов для выполнения функций «мирового полицейского» в однополярном мире. Более того, модель однополярности напрямую противоречит многим ключевым и долгосрочным тенденциям современного мирового развития, причем таким, которые не зависят от кратковременной политической конъюнктуры. Речь идет, прежде всего, о радикальных переменах, происходящих в современном мире, особенно в последнее десятилетие, в том числе усиливающихся процессах демократизации и глобализации, которые, в принципе, открывают перспективу глобальной трансформации всей системы современных международных отношений в направлении реализации вековых идеалов мира без насилия, культуры мира, гуманизации международных отношений. При этом, разумеется, происходящая сегодня глобализация отнюдь не является линейным процессом, она идет наряду с фрагментацией мира, рецидивами религиозного и этнического фундаментализма и др. Подлинная многополярность фактически еще не сложилась, она находится лишь в стадии формирования. Поэтому о современном мире сегодня нередко говорят как о причудливом гибриде — «одно-многополярной» системе (или даже «плюралистической монополярности»). Однако, как представляется, характер складывающейся в настоящее время миросистемы точнее отражает понятие «асимметричной многополярности», понимаемой в данном случае как своего рода переходный этап современного мирового развития и отражающей специфику конкретного (а потому неизбежно — преходящего) распределения власти и ресурсов в своего рода общем «силовом поле» указанных выше долгосрочных общемировых тенденций. Переходность нынешнего этапа заключается еще и в том, что и «биполярность», и «однополярность», и «многополярность» — это лишь определенные и в значительной мере формальные фиксации распределения совокупной власти и национальной мощи в мире, а вовсе еще не характеристики самого содержания современных международных отношений. Так, например, и в многополярном мире несколько враждебных, но приблизительно равных по мощи государств могут противостоять друг другу; но с другой стороны, при той же формальной схеме распределения национальной мощи эти государства могут существовать в режиме совместного сотрудничества. Иными словами, формальная структура нового возникающего миропорядка еще должна получить свое содержательное наполнение. А вот это в значительной мере будет зависеть в том числе и от субъективных факторов, включая конкретные внешнеполитические стратегии и тактики, 64 Международные отношения после косовского кризиса концепции и доктрины, избираемые ключевыми действующими игроками на современной международной арене, включая, разумеется, и Россию. Вот почему для нас, как представителей российского внешнеполитического сообщества практиков и аналитиков, сегодня особое значение приобретает разработка концептуальных аспектов нашего стратегического видения современных международных отношений, а именно — концепции мира в XXI веке. Постановка этой масштабной проблемы, имеющей сегодня весьма большое теоретическое и прикладное значение, инициирована Министерством иностранных дел России, причем предполагается, что в ее разработке и решении должны объединить свои усилия ведущие российские международники — практики и аналитики, представители исследовательских организаций и учебных заведений. Кстати, хочу заметить в этой связи, что, в том числе и для объединения творческих усилий российских исследователей международных отношений, в настоящее время создается Российская ассоциация международных исследований, в которую, как мы надеемся, войдут представители ведущих столичных и региональных научно-исследовательских и вузовских центров России, занимающихся международными отношениями. Эта ассоциация призвана содействовать повышению научной обоснованности внешнеполитической деятельности и усилению прикладной ориентации научных работ; определению и поддержке наиболее перспективных направлений международных исследований и др. Возвращаясь к упомянутой выше и находящейся у нас в России в стадии разработки концепции мира XXI века, следует подчеркнуть, что она основывается на признании необходимости создания адекватного по содержанию и кооперативного по своим функциям механизма управления процессами глобализации в современном мире. Эффективность такого управления будет во многом зависеть от сочетания в нем национальных и международных усилий при особой роли ООН как единственного универсального механизма по обеспечению международного мира и безопасности. Признавая появление качественно новых угроз современному многополярному миропорядку (таких, например, как распространение оружия массового поражения, региональные конфликты нового поколения, угроза нового витка гонки вооружений, растущий разрыв между богатыми и бедными странами, распространение международного терроризма, обострение проблем народонаселения, здравоохранения и др.), мы исходим из имеющих для нас стратегический характер долгосрочных целей, отражающих наше понимание не краткосрочных, а доминантных тенденций мирового политического развития в условиях происходящей в современном мире глобализации. С учетом этого приоритетное значение для российской внешней политики приобретают стратегические цели демократизации и гуманизации современных международных отношений. Конечно, продвижение к этим целям, особенно в сложившейся в мире на сегодняшний день политической конъюнктуре, не может быть ни простым, ни быстрым. Но какими бы ни были препятствия, движение к указанным целям могло бы предполагать, как представляется, следующее: — отказ от претензий на одностороннее доминирование, признание и продвижение к многополярности; — создание эффективных международных и национальных механизмов и процедур обеспечения прав национальных меньшинств в рамках суверенных государств; А.В. Торкунов 65 — активное задействование потенциала гражданского общества в решении международных проблем; — обеспечение минимума принудительных мер, разрешенных международным правом; — установление четких гуманитарных пределов международных санкций; — обеспечение национальных и международных гарантий соблюдения прав и свобод человека и др. И последнее: обеспечение подлинно многополярного мироустройства XXI века возможно лишь при опоре на волю большинства членов мирового сообщества, всех его реальных и потенциальных центров влияния. При этом принципиальное значение имеет развитие и совершенствование подлинно партнерских отношений России со всеми другими участниками современных международных отношений, исходящими из общего понимания новой формирующейся сегодня архитектуры мировой политики XXI века. М.М. ЛЕБЕДЕВА, А.Ю. МЕЛЬВИЛЬ «ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ» СОВРЕМЕННОГО МИРА∗ К онец XX столетия породил множество дискуссий относительно разнообразных и подчас весьма радикальных изменений, происходящих в сегодняшнем мире. Отчасти, конечно, эти дискуссии вызваны магией самой даты — рубеж не только столетий, но и тысячелетий! Однако, похоже, существуют и более глубинные причины повышенного интереса к новым тенденциям мирового развития, связанные с действительно кардинальными переменами в современном социально-политическом ландшафте. С точки зрения и политолога, и международника, и историка, дело в значительной мере в том, что на конец веков пришлось сразу несколько кризисов в системе международных отношений. Это и кризис системы суверенных государств (или, как его еще называют, кризис Вестфальской системы мира), когда государствам все больше приходится «делиться» своими властными полномочиями, с одной стороны, с межправительственными организациями, с другой — с регионами и неправительственными объединениями 1 ; кризис ялтинско-потсдамской системы, наступивший после окончания холодной войны; распад и демократизация многих авторитарных режимов и общий кризис системы тоталитарных государств, получившие название «третьей волны» демократизации2. К этому добавились финансовые кризисы, поразившие азиатские, латиноамериканские страны, а потом и Россию3. Эти и многие другие кризисы накладываются и усиливают друг друга, в результате чего есть основания говорить о том, что мы являемся свидетелями общесистемного кризиса современного политического мира. Своеобразным отражением этого общесистемного кризисного состояния мира стало появление еще в конце 80-х годов работ П. Кеннеди, Ф. Фукуямы, Дж. Розенау и других, в которых особо подчеркивались неопределенность, непредсказуемость ситуации, складывающейся к концу XX столетия, в частности, стали высказываться идеи о возможном закате еще существовавшего тогда биполярного мира. Сегодня же признание того факта, что «мировая система находится в кризисе» и что «то же самое относится и к аналитическим саморефлексивным структурам этой системы, то есть наукам»4, стало если не аксиомой, то, по крайней мере, широко распространенной точкой зрения. Так что же в действительности происходит в мире на рубеже веков? Прежде чем попытаться ответить на поставленный вопрос, сформулируем одно из наших исходных положений. Оно заключается в том, что политическое развитие, как и любое развитие вообще, протекает неравномерно. Этапы плавных, эволюционных изменений сменяются периодами кризисов, для которых характерны катаклизмы, неопределенность, непредсказуемость, резкие перемены и т.п. По аналогии с изменениями, происходящими в онтогенезе человека в подростковом периоде (часто одним из наиболее существенных моментов в развитии личности), эти кризисные точки могут быть названы периодами «переходного возраста». Эта «переходность» характеризуется ломкой и преобразованием старых структур, появлением новых, а в целом — еще не закончив∗ Опубликовано: Международная жизнь. — 1999. — № 10. — С. 76-84. М.М. Лебедева, А.Ю. Мельвиль 67 шимся формированием качественно иной (и пока трудно сказать, какой именно) мировой «архитектоники». В этом смысле политическое развитие (в соответствии с распространенной традицией) можно представить как смену определенных «эпох», полное очертание и проявление и, соответственно, осмысление и самоосознание которых приходит значительно позже, а иногда даже, когда сама эта новая «эпоха» уже, что называется, «на излете». Однако если ранее эти «эпохи» затрагивали отдельные страны или в лучшем случае континенты и часто по отдельным лишь параметрам, то сейчас в силу процессов глобализации нарождающаяся «эпоха», похоже, приобретает планетарный масштаб. ГЛОБАЛЬНЫЙ МИР Несмотря на то что глобализация как проблема возникла не так давно, тем не менее если посмотреть на историю человечества, то при всей ее противоречивости и неоднозначности можно обнаружить тенденцию ко все более тесному взаимодействию территорий, экономик, политической, культурно-духовной и иной деятельности. Так, древнегреческие полисы исчезли с появлением империи Александра Македонского, а послевоенная кооперация в Европе вылилась в создание целого ряда наднациональных политических институтов, таких, как ЕС и Европарламент. При этом на протяжении истории основания для такого объединения были различными. Например, в средневековой Европе таким основанием было христианство, в период холодной войны — идеология, а в последнее время — прежде всего современные информационные и коммуникационные технологии. В целом же глобализация XX столетия развивалась, прежде всего, в экономической сфере, причем именно в глобальном, а не только в региональном масштабе. В этой связи известный американский экономист Л. Туроу приводит характерный пример реально существующей глобальной производственной цепочки. Небольшой микрочип, используемый в автомобильных подушках безопасности и стоимостью не более 50 долларов может быть разработан в Бостоне, сделан и испытан на Филиппинах, затем упакован на Тайване и отправлен в Германию, где он монтируется в машину, которую в итоге продают в Латинской Америке5. Такое разделение труда на планете стало возможным, прежде всего, благодаря определенному уровню научно-технического и технологического развития. Производственная цепочка, о которой речь шла выше, имеет смысл, если средства коммуникации, транспорта, финансовая система позволяют ее организовать. Появление в конце XX столетия факса, а затем электронной почты и сотовой связи, широкое развитие авиаперевозок, компьютеризация банковских систем и их увязка в единую сеть позволили решить эти задачи. В свою очередь, сама глобализация стимулировала дальнейшее научнотехническое и технологическое развитие, заставляя искать новые варианты концептуальных и практических решений. А поскольку научно-техническое и технологическое развитие значительно шире, чем экономическое, то и глобализация оказалась шире своего чисто экономического компонента. Например, информационный обмен в глобальной сети Интернет в целом ряде случаев сам по себе оказывается ценным и значимым. В результате начали формироваться своеобразные «глобальные клубы по интересам», нередко весьма влиятельные, в частности и в политической сфере. 68 «Переходный возраст» современного мира Кроме того, ТНК, являющиеся одними из проводников экономической глобализации нынешнего столетия, стали все более заинтересованными в формировании благоприятных для их деятельности условий, в том числе и внутриполитических. Приведем лишь один пример, который не так давно обсуждался в прессе. В одной из латиноамериканских стран на предприятии филиала «Форда» началась забастовка рабочих. Чтобы пресечь беспорядки, представители государственных структур обратились с просьбой об увольнениях. Предприятие не только не сделало этого, но и выступило инициатором создания первого в стране автомобилестроительного профсоюза, который затем стал основой для формирования политической партии. В результате глобализация конца XX столетия оказалась несводимой к чисто экономическим вопросам — в ней отчетливо начинают проявляться, а порой и доминировать политические и иные аспекты. Таким образом, получив наибольшее развитие в экономической сфере, глобализация в конце нынешнего столетия вышла за свои рамки и стала либо вскрывать реальное несоответствие между мировыми экономическими процессами и мировой общественнополитической организацией, либо уже реально «перестраивать» политическую структуру мира. Обсуждение политических аспектов глобализации было крайне популярно в западных исследованиях еще в 60–70-х годах, а в 80-х эта тема, кстати, перекочевала и в советскую литературу почти забытого сейчас «нового мышления». Тогда (подчеркнем — именно тогда, а не сейчас) глобализация рассматривалась как сближение стран и регионов и утверждение универсальных (а фактически, хотя это открыто и не признавалось, — западных) стандартов во всех областях жизни. Она в конечном итоге должна была бы привести и к созданию «мирового правительства», идея которого в те годы активно дискутировалась, а сегодня представляется просто наивной. Апогеем такого понимания глобализации стала нашумевшая в свое время статья Ф. Фукуямы о «конце истории». Однако на деле конец холодной войны разрушил иллюзию «конца истории» — конфликты и кризисы «вдруг» стали нормой. Тогда-то вслед за С. Хантингтоном и заговорили о «столкновении цивилизаций» и чуть ли не о грядущем Армагеддоне. Сегодня о глобализации продолжают много писать и исследователи, и журналисты, понимая под ней часто принципиально разные вещи: общий ход исторического развития, процесс гомогенизации мира, растущую взаимозависимость, углубление социальных связей и т.п. Одни авторы выступают радикальными (идеологическими) адептами глобализации, утверждая, что «сама эпоха национальных государств близка к своему концу… Вполне вероятно, что возникающий постнациональный порядок окажется не системой гомогенных единиц (как современная система национальных государств), а системой, основанной на отношениях между гетерогенными единицами (такими, как некоторые социальные движения, некоторые группы интересов, некоторые профессиональные объединения, некоторые неправительственные организации, некоторые вооруженные образования, некоторые юридические структуры)»6. Другие, выступающие с традиционных позиций, просто не хотят видеть происходящие в мире перемены, заявляя, в частности, что «миропорядок, созданный в 40-х годах, по-прежнему с нами и во многих отношениях крепче, чем раньше. Задача не в том, чтобы вы- М.М. Лебедева, А.Ю. Мельвиль 69 думывать и пытаться строить новый мировой порядок, а в том, чтобы подтвердить и обновить старый»7. Поясним нашу позицию. Крайние точки зрения на глобализацию, конечно же, уязвимы, что тем не менее нисколько не снимает саму проблему. С одной стороны, радикально-идеологические декларации о всемирной глобализации склонны в глазах многих дискредитировать реальную проблему. С другой стороны, очевидное нежелание видеть реальные перемены в современном мире не должно, по крайней мере, скрывать от нас резоны тех, кто выдвигает столь же радикально-идеологические (но с противоположным «знаком») аргументы о том, что доминирующей тенденцией обозримого будущего является политическая фрагментация мира и «нео»-автаркизация мировой экономики. Не вдаваясь в детальный анализ различных подходов, подчеркнем лишь, что в действительности глобализация оказалась не столь универсальна и «глобальна», как представлялось ранее, тем не менее, совершенно очевидна и реальна, прежде всего, как самый общий вектор развития мира, своего рода равнодействующая самых разнообразных сил и тенденций. Она все сильнее определяет, по крайней мере, весьма важный и влиятельный класс политических и иных процессов на различных уровнях, а также формирует новые институты и международные режимы (то есть принципы, нормы, правила и процедуры принятия решений, в отношении которых ожидания действующих лиц в той или иной сфере сходятся). «ТУМАН ВОЙНЫ» Вместе с тем глобализация в современном мире — это отнюдь не линейный и идущий равномерно процесс. В феномене современной глобализации обнаруживается, в частности, множество неоднозначных, в том числе и негативных, моментов. Прежде всего глобализация оказалась не столь «глобальной» (охватывающей, с одной стороны, все страны и регионы, с другой — все области: экономику, социальные отношения, культуру и т.д.), не столь «универсальной» (имеющей единые, прежде всего европейские и американские, нормы, стандарты, ценности) и не столь «прямолинейной» (развивающейся только в одном направлении и не допускающей «зигзагов» и регрессов), как представлялось в 60-х годах. В наиболее общем плане ясно, что, как признают сегодня многие исследователи, в отличие от различных наивных иллюзий (типа «всемирного федералистского правительства») «глобализация не означает, что государства растворяются или становятся менее важными. Скорее она требует, чтобы они трансформировали свою роль в свете необратимых технологических реалий. Поэтому критически важно определить, как государства, институты и корпорации должны приспосабливаться к спектру вызовов, порожденных глобализацией, включая появление все более быстрых и потенциально взрывоопасных финансовых потоков, зарождающегося транснационализма и усиление неравенства между богатыми и бедными как на внутригосударственном, так и внегосударственном уровне»8. На самом деле глобализация проявляет себя далеко не во всех странах и регионах. Некоторые из них в силу тех или иных причин (например, политической изоляции или самоизоляции, технологических возможностей и т.п.) остались на периферии глобальных процессов. Более того, в результате крайне 70 «Переходный возраст» современного мира высоких темпов современной глобализации, обусловленных прежде всего технологическими возможностями, разрыв между странами, вовлеченными в мировую глобализацию, и остальными с каждым годом становится все ощутимее. Эта дисгармония развития, в свою очередь, порождает новые вызовы и угрозы миру: так, например, происходит массовая миграция населения в более благополучные регионы, обеднение бедных стран, развитие в них плохо управляемых конфликтов и т.п. В результате появляются «новые недовольные», своего рода «новые изгои». С одной стороны, по линии «Север—Юг», с другой — по линии расслоения населения в развитых странах, где формируется, в первую очередь на основе иммигрантов, неинтегрированный в социальную систему новый низший класс. Эти факты находят отражение в различных теоретических подходах, в частности в «мир-системной» концепции, разрабатываемой И. Валлерстайном и его коллегами, суть которой сводится к разделению мира на экономически развитые страны, составляющие «центр», и все остальные — «периферию», а также к политической борьбе между ними, порождающей нестабильность. Неравномерность глобализации проявляется и в других областях. Финансовые системы и средства коммуникации находятся в этом смысле на переднем крае. Сегодня нажатием компьютерной клавиши можно в считанные секунды перебрасывать огромные финансовые средства из одного региона в другой, порождая или по крайней мере резко усугубляя финансовые кризисы, а за ними и политические. В этой связи Дж. Сорос, не только аналитик, но и реальное действующее лицо, активно вовлеченное в указанные финансово-экономические взаимосвязи, справедливо отмечает, что «вместо простого пассивного отражения действительности финансовые рынки активно формируют реальность, которую они, в свою очередь, и отражают»9. Действие этого фактора мы не раз наблюдали в последнее время, в том числе и применительно к нашей стране. Далее, глобализация идет противоречиво и совсем не обязательно предполагает принятие единых и универсальных норм и рамок, как было принято считать ранее. Носить джинсы, есть пиццу и гамбургеры, пить кока-колу, смотреть новости по CNN — все это вовсе не означает иметь единые, универсальные ценностные стандарты. На этот факт обращают внимание многие исследователи, занимающиеся анализом влияния культурных факторов на политику. В данном случае мы видим лишь общую «внешнюю оболочку», за которой могут скрываться совершенно разные вещи: например, стремление быть, как все, в США и стремление казаться свободомыслящим диссидентом, скажем, в Иране или Ираке. Вообще надо подчеркнуть, что «внешняя оболочка» в различных культурах практически всегда имеет свое наполнение, поскольку культурные архетипы изменяются очень медленно, а нередко и просто активно сопротивляются привнесенному извне. В результате новые элементы накладываются на старые, вживляются в старые структуры сознания, образуя весьма своеобразные симбиозы. Эти симбиозы сознания, сочетающие архаику и модерн (и постмодерн), также весьма неоднозначны, противоречивы и причудливы и порой создают барьеры на пути к глобальному взаимопониманию. С другой стороны, следует иметь в виду, что далеко не всегда распространяется именно западная «внешняя оболочка» культуры. Существует и обратный процесс. В этом плане симптоматичен интерес Запада к восточным религиям, М.М. Лебедева, А.Ю. Мельвиль 71 африканской культуре и т.п. Определенные отголоски этих процессов докатились и до наших берегов. Сделав своего рода «прозрачными» границы национальных государств, глобализация вывела на авансцену общепланетарного масштаба целую плеяду новых действующих лиц (или «акторов», как говорят политологи), весьма разношерстных, со своими собственными интересами и целями. Это и экологические и правозащитные движения, и транснациональные корпорации, и террористические организации, и многие, многие другие, вплоть до отдельных политических, религиозных и иных лидеров (скажем, тот же Усама бен Ладен). Другими словами, глобализация резко увеличивает объем человеческой массы, вовлеченной в международные отношения, мировые дела, делает традиционную дипломатию лишь одним из механизмов международного общения, урегулирования спорных проблем и, если хотите, вообще политического менеджмента. Как следствие, нынешняя картина мира оказывается крайне сложной по сравнению с еще недалеким прошлым, когда на мировой арене фактически действовали лишь несколько десятков национальных государств и межгосударственных организаций. У этих новых действующих лиц, особенно с учетом технологического уровня развития мира, появились возможности использовать их в своих узкогрупповых целях, что порождает новые угрозы политического терроризма, особенно опасные при использовании оружия массового уничтожения. В этой связи, как уже было сказано выше, нередко возникает сомнение в том, что глобализация действительно является магистральной и долгосрочной тенденцией развития мира. Иногда звучат голоса, предсказывающие наступление нового мирового экономического кризиса, следствием которого будет конец глобализации и переход мира к экономической и иной автономизации регионов, чуть ли не к новой автаркии. На наш взгляд, ошибка, которую допускают сторонники этой точки зрения, в том, что они воспринимают глобализацию так, как она виделась в 70–80-х годах, а именно — как глобальную и универсальную. На самом деле процесс развития намного сложнее. Он никогда не идет ровно, «как Невский проспект» (используя известное сравнение). Глобализация — это лишь самый общий вектор мирового развития, своего рода равнодействующая самых разнообразных сил и тенденций. Что же касается конкретного региона или конкретного исторического периода, то здесь мы можем обнаружить и элементы регресса, в том числе и автономизации. Заметим, однако, что даже в средневековой Европе, с ее феодальной раздробленностью, мы все же можем проследить общий процесс глобализации, тогда — на религиозной основе. Сегодня такой основой все в большей степени выступают современные технологии и средства связи, которые крайне сложно разрушаются (их зона действия, правда, может сужаться) даже в условиях глобального экономического кризиса или вселенской катастрофы, если она, конечно, не приведет вообще к гибели цивилизации. Действительно, наряду с глобализацией, а возможно, и как реакция на нее (что отражается в том, что развитие экономической интеграции нередко сопровождается политическим сепаратизмом10), мы нередко сталкиваемся с фрагментацией, дифференциацией мира, обособлением отдельных регионов, областей. Как справедливо замечает директор СИПРИ А. Ротфельд, «отношения в современном мире определяются, с одной стороны, центробежными процессами (глобализацией или интеграцией), а с другой — центростремительными (фрагментацией, эрозией государств)»11. 72 «Переходный возраст» современного мира Заметим в этой связи, что даже вроде бы неплохо внутренне интегрированная Западная Европа становится сегодня, по сути, единой Европой регионов. Однако эта специализация регионов, которую мы сейчас наблюдаем, вовсе не противоречит общему глобальному вектору. Более того, можно предположить, что различные регионы (а иногда и отдельные города) мира все больше будут специализироваться и образовывать финансовые центры (как, например, Сингапур), научно-технические (по примеру Силиконовой долины), рекреационные, туристические и другие центры. Проблема, однако, заключается в том, что нередко процесс дифференциации выражается в крайней форме конфликтных отношений с применением силы. Их не избежала даже благополучная и цивилизованная Европа. В результате на смену угрозе глобальной войны пришли новые разновидности гражданских конфликтов и войн. Они плохо управляемы, поскольку, как правило, ведутся вне каких бы то ни было моральных и юридических норм и ограничений. Не случайно все чаще звучат сравнения современного мира со средневековой эпохой хаоса. Целые регионы, прежде всего конфликтные, становятся некими «серыми зонами», где экономическая или иная деятельность оказывается или вовсе невозможной, или крайне ограниченной. Одновременно наблюдается рост количества вновь образованных государств — часто слабых, неконсолидированных и нестабильных. Они-то чаще всего и становятся зонами возрождения архаичных и появления новых гражданских конфликтов и войн, освящаемых лозунгами религиозного фундаментализма и агрессивного национализма и ведущихся с исключительной жестокостью. В результате всех этих процессов, как образно замечает французский исследователь Ж.-М. Геено, глобализация не рассеивает тот «туман войны», о котором говорил еще К. фон Клаузевиц12. Таким образом, в современном мире мы наблюдаем отчетливое действие по крайней мере двух противоположных тенденций — глобализации и связанных с ней процессов кооперации и интеграции, с одной стороны, и дезинтеграции, фрагментации, автономизации и т.п. — с другой. По образному выражению известного американского исследователя-международника Дж. Розенау, мир конца XX столетия характеризуется «фрагмегративностью» («fragmegrative» как одновременное действие фрагментации — «fragmentation» и интеграции — «integration»). Более того, для него эта «фрагмегративность» является своего рода знаковой чертой «новой эпохи», в которую вступает современный мир. Зададимся вопросом: действительно ли «фрагмегративность» становится неотъемлемым качеством вновь складывающейся структуры мира? Что ж, все больше данных и факторов, которые оказываются в распоряжении представителей самых различных дисциплин — исследований международных отношений, мировой политики, сравнительной политологии, политической экономики и др., — подсказывают положительный ответ на этот вопрос. Английский исследователь К. Бус полагает, что «взаимодействие между глобализацией и фрагментацией указывает на новый век, который, возможно, будет больше похож на пестрое и беспокойное средневековье, чем на статичный двадцатый век, но учтет уроки, извлеченные из того и другого»13. Трудно сказать, так ли это, но подчеркнем, что современная «фрагмегративность» вряд ли является чертой «ставшего» мира, а характеризует скорее всего именно его переходность из одного состояния в другое и связана с ломкой прежних структур и выстраиванием новых. Выходя за рамки «национальных квартир» отдельных М.М. Лебедева, А.Ю. Мельвиль 73 государств, он становится похож скорее на развернутую сеть по типу Интернета со множеством узлов и сплетений, чем на «пестрое средневековье». Вот почему ведущий обозреватель «Нью-Йорк тайме» Томас Фридман в своей нашумевшей книге «Лексус и оливковое дерево» утверждает, что если символами холодной войны были стена, разъединяющая миры, а также «горячая линяя» между Москвой и Вашингтоном, позволявшая, по крайней мере, сверхдержавам до определенной степени контролировать развитие мира, то символом современной эпохи стал Интернет, при помощи которого все участники мирового сообщества «управляют» миром и вместе с тем никто не имеет всеобщего контроля над ним. В эпоху холодной войны традиционным вопросом о силе был следующий: «Какими боеголовками вы располагаете?» Сегодня этот вопрос звучит по-другому: «Насколько быстро работает ваш модем?» В результате современный мир «перехода» оказывается миром кризисного этапа развития, а поэтому и требует кризисного управления, причем не столько в экономическом, сколько в широком общеполитическом смысле14. КРИЗИСНОЕ УПРАВЛЕНИЕ Противоречивость и неравномерность глобализации современного мира как раз и характеризует болезнь «переходного возраста» цивилизации. Сегодняшний мир — плохо управляемый, мало предсказуемый, с высокой степенью неопределенности. Мир, где много действующих лиц. Мир со множеством взаимоувязок, взаимосвязей и взаимоуязвимостей. Мир, где экономика, экономическое развитие гораздо больше, чем раньше, вплетены в более широкий контекст социально-политических изменений. (В качестве курьезного примера заметим в скобках, что концерн «Мерседес» сегодня особое внимание уделяет машинам с повышенной защитой, бронированным кузовом и стеклами, исходя из нестабильности развития таких регионов, как Латинская Америка, Африка, территория бывшего СССР.) Сейчас для нас необходимо подчеркнуть важность именно политического фактора для определения стратегии экономического развития, пусть даже и отдельно взятого концерна. Построить законченную модель «эпохи», которая придет на смену прежней, сегодня вряд ли возможно по крайней мере по двум причинам. Во-первых, эта новая эпоха находится в процессе своего становления. Мы пока можем констатировать, используя метафору американского исследователя У. Зартмана, предложенную им, правда, в отношении урегулирования конфликтов, что «структуры созрели» для смены «эпох». В этом суть переходного периода, его же направленность во многом будет определяться теми решениями и действиями, которые будут предприняты участниками мирового сообщества на политической арене. Мы вряд ли сможем изменить описанные выше глобальные характеристики современного мира, однако мы можем приспособиться к нему и тем самым свести к минимуму возможные негативные последствия, смягчить их. Что же для этого необходимо? Мы должны признать, что в ближайшем будущем нас скорее ждет режим кризисного управления, причем не столько в экономическом, сколько в широком общеполитическом смысле. Стало быть, резко возрастает значение политического менеджмента, причем на всех уровнях — глобальном, национальном, в рамках отдельных корпо- 74 «Переходный возраст» современного мира раций, движений и так далее. Время любителей в политике уходит. Нужны политики-профессионалы, и в том числе профессиональные политические аналитики, способные не только оценить всю многомерность — экономическую, политическую, социальную, культурную — современной общемировой, национальной, региональной и локальной ситуации, но и адекватно действовать в ней. И задача эта имеет не только прикладной образовательный, но и общестратегический характер. В конечном счете, от этого будет зависеть, сумеем ли мы найти адекватные ответы на все вызовы «переходного возраста» современного мира и найти свое место в его вновь формируемом социально-политическом и экономическом пространстве. В этом смысле, разрабатывая новую внутриэкономическую и внутриполитическую стратегию России, мы со всей неизбежностью оказываемся перед дилеммой: мы должны либо вернуться к идее самоизоляции, опустить очередной «железный занавес» и тем самым пытаться «обезопасить» себя от внешних потрясений, либо считаться с внешними факторами, которые, похоже, все с большей силой будут влиять на наши внутренние процессы. К сожалению, третьего здесь не дано. Однако, похоже, что и первый путь — путь самоизоляции — скорее иллюзорен. Глобализация, тем более с ее современными темпами, безжалостна к тем, кто оказывается на периферии, делая их все беднее и нестабильнее. Другое дело, что, выбрав второй путь, мы тем не менее можем поразному вписываться в общий процесс глобализации. Было бы неразумным, расточительным и бесперспективным пытаться слепо копировать конкретные траектории развития других, пусть в чем-то даже более успешных стран. Напротив, как это ни парадоксально, но приспособление и вписывание в глобализацию дает широкое поле для учета национальной специфики в различных областях и сферах, для развития уже накопленных ресурсов (технологических, духовных, культурных и иных), которые могут оказаться востребованными не только своей страной, но и другим миром. Примечания: 1 См.: «Космополис» (альманах), 1999. О «волнах демократизации». См.: Мельвиль А.Ю. Демократические транзиты (теоретико-методологические и прикладные аспекты). — М., 1999. 3 См.: Дж. Сорос. Кризис мирового капитализма. — М., 1999. 4 Валлерстайн И. Общественное развитие или развитие мировой системы. — Вопросы социологии, 1992. — № 1. — С. 86. 5 Переосмысливая грядущее. Крупнейшие американские экономисты и социологи о перспективах и противоречиях современного развития. — Мировая экономика и международные отношения, 1998. — № 11. — С. 5-26. 6 Appadurai A. Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization. Minneapolis, 1996. — Р. 19, 23. 7 Ikenberry G.J. The Myth of the Post Cold War Chaos. — Foreign Affairs, May-June 1996. — Р. 79. 8 South African Institute of International Affairs. Annual Report and Directory of Expertise, 1999–2000. — Johannesburg, 1999. — Р. 4. 9 Дж. Сорос. Указ, соч. — С. XX. 10 См.: R. Suter Holitscher. The Paradox of Economic Globalization and Political Fragmentation: Secessionist Movements in Quebec and Scotland. — Global Society, Vol. 13, 1999. — № 3 (July). — Р. 257-286. 2 М.М. Лебедева, А.Ю. Мельвиль 11 75 Rotfeld A. The Global Security System in Transition. — «Космополис» (альманах), 1999. — С. 17-27. 12 Guehenno J.-M. The Impact of Globalization on Strategy. — «Survival», Vol. 40, 1998–1999 (Winter). — № 4. 13 Бус К. Вызов незнанию: теория МО перед лицом будущего. — Международные отношения: социологические подходы. — М., 1998. — С. 324. 14 См.: «The Globalization of World Politics: An Introduction to International Relations». — N.Y., 1997; Th. L. Friedman. The Lexus and the Olive Tree: Understanding Globalization. — N.Y., 1999. А.Д. БОГАТУРОВ СИНДРОМ ПОГЛОЩЕНИЯ В МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКЕ∗ П ервое десятилетие после бесславно почившей в 1991 году биполярности завершается. После недолгого кризиса миросистемного регулирования, когда державы уже не могли управлять миром по-старому, а дирижировать им поновому еще не умели, с середины 90-х годов в международных отношениях утвердилась плюралистическая однополярность. Тон стали задавать США и примкнувшие к ним «старые» члены большой семерки — страны Западной Европы, Япония и Канада. Умело взаимодействуя с ООН и используя «карту» НАТО, эта группа стран произвела в промежутке между Дейтоновскими соглашениями (декабрь 1995) и операцией в Косове (май 1999) своего рода бескровный переворот в международных отношениях. Рядом с прежней системой мироуправления (вокруг ООН) была выстроена новая вертикаль для принятия и исполнения решений (G7 — НАТО). За неполные десять лет параллельный неформальный механизм международного регулирования устоялся настолько, что его эффективность оказалась выше, чем у официального, ооновского. Несмотря на сетования Пекина и его призывы к строительству многополярного мира, эхом отзывающиеся в Москве, сообщество стран и народов сделалось еще иерархичнее. На вершине пирамиды утвердились США и их ближайшие союзники; они стали энергично проецировать свое лидерство на разные уголки планеты и при необходимости без особых церемоний использовать силу. Преодолев колебания, наиболее развитые страны ринулись использовать исторический шанс на быстрое преобразование «международной системы» в «мировое общество» (терминология классика британской школы теории международных отношений Хэдли Булла). I «Впечатав» в конце 70-х в международный интеллектуальный оборот термин «мировое общество», Хэдли Булл считал, что внутри международной системы (international system), охватывающей все государства мира, всегда существовало некое протоядро, которое он назвал международным обществом (international society). Разница между первым и вторым понятиями заключалась в том, что страны, входящие в международное общество, в отношениях между собой руководствовались не только практическими интересами момента, но и неким более или менее общепризнанным кодексом поведения, который, в свою очередь, был основан на разделяемых этими государствами нравственных ценностях. Классическим примером античного международного общества Булл считал совокупность греческих полисов, подчеркивая, однако, что помимо них в международную систему того периода входили и негреческие государства — Персия и Карфаген 1 . Рассматривая разные виды международных обществ (христианский, европейский и др.), Булл в конце концов сформулировал идею мирового между∗ Опубликовано: Pro et Contra. — Том 4. — № 4. — Осень 1999. — С. 28-48. А.Д. Богатуров 77 народного общества (world international society), по-прежнему четко отделяя его от совокупности всего «остального», что составляет международную систему. В этой статье я в значении Буллова мирового международного общества буду пользоваться выражением мировое общество, а вместо международной системы писать международное сообщество. Первая замена сделана, чтобы облегчить русским читателям восприятие. Вторая — содержательна. Булл видел международные отношения сквозь призму системности, что для 60–80-х годов было характерным и новаторским. Но к 90-м такой подход перестал казаться единственно соответствующим достигнутому уровню методологии знания — во многом благодаря тому, что в науку о международных отношениях проникли понятия и логика синергетики, чьи подходы не укладывались в системное видение. Поэтому я стараюсь не употреблять расширительно слово «система», тем более что видение международных отношений как системы, если не рассматривать их как глобальный конгломерат, по меньшей мере неполно2. Для западных политиков концепция Булла, ставшая достоянием читающей публики в 1977 году, но по достоинству оцененная только в пору перестройки, конечно же, не официальный «догмат веры». Но идеи ученого, а еще более их последующие переосмысления остаются едва ли не ключевыми для понимания смысла сегодняшнего мирополитического процесса и основного противоречия современных международных отношений. Несомненно, самого Булла занимала прежде всего не структура современного ему мира, а правила поведения государств на международной арене и то, как эти правила действуют (в тех случаях, когда они на самом деле действуют). Взаимоотношения мирового общества и международного сообщества были для него вторичны, и уж совсем мало его волновал вопрос о перспективах и методах «преподавания» этих правил государствам, которые по каким-то причинам (еще?) не вошли в круг индустриальных демократических стран. В последних Булл видел немного идеализированный прообраз мирового общества, его ячейку в международном сообществе, из которой на весь остальной мир распространяется благотворное влияние, в частности постепенно распространяются нормы международного права. В этой картине мира страны-носители сознания мирового общества составляли меньшинство. Однако они принадлежали к демократической традиции и потому представляли собой передовую часть международного сообщества, обладали не только военно-техническим и экономическим, но и моральным превосходством. Естественно, что для мыслителя либеральной школы ценность этой традиции была самодостаточной и сомнению не подлежала. Подобная интеллектуальная ситуация, может быть, нормальна для западного сознания, избалованного десятилетним победоносным шествием либерализма. Однако она озадачивает в России, где здоровое аналитическое сознание привыкло беречь в себе способность к сомнению и аллергично по отношению к истинам, не подтверждаемым историческим и страновым опытом. Русского читателя превосходная по стройности мысли и абсолютно антитоталитарная концепция Булла обескураживает некоторыми своими логическими параллелями. Мировое общество невольно воспринимается как «авангард международного сообщества» — это до трагикомизма сходно с тем, как в работах Ленина незабвенная коммунистическая партия фигурирует в роли революционного авангарда рабочего класса3. Как Ленин не считал нужным поднимать весь класс до уровня авангарда, так и 78 Синдром поглощения в международной политике Булл — к его чести — не настаивал на расширении мирового общества до масштабов всего сообщества наций. Он справедливо полагал, что и в международном сообществе между странами может быть много общего — например, стремление снизить вероятность войн, чтобы избежать потерь. Но лишь в мировом обществе, настаивал Булл, государства спаяны глубокой приверженностью единым стандартам этики и морали. Войны как таковые, считал он, утрачивают в такой ситуации смысл; они противоречат общему настрою государств мирового общества уважать в отношениях между собой свободу, демократию и мир как ценности для каждого и условия процветания для всех. Отсюда знаменитый романтический вывод: демократии (по определению) не воюют между собой (не могут, не предназначены для того, чтобы воевать). Булл в самом деле не помышлял об «экспорте мирового общества», то есть о его взрывном распространении на весь мир, хотя в принципе чего-то подобного не исключал. Идея мировой пролетарской революции была ученому, повидимому, слишком отвратительна, и он постарался уберечь свою схему от вульгарного прозелитизма. Да и в целом дух его работы был преимущественно оборонительным: постулируя избранность демократических стран, даже если она была избранностью меньшинства, как ценность, автор стремился отграничить «авангард» мира от его «арьергарда»4. Самозащитный пафос Булла соответствовал духу первой половины 70-х годов с естественным для западного интеллекта шоком от поражения США во Вьетнаме (1973), с одной стороны, и дерзкой «нефтяной атаки» арабских стран на Запад (1973–1974) — с другой. На таком фоне идея мирового общества подчеркивала ценность консолидации развитых стран: демократии, не воюющие друг с другом и рожденные для сотрудничества, представали залогом благоденствия — прежде всего для «мирового общества», а также и всех остальных стран. Хотя до перестройки Булл не дожил, его идеи, похоже, «оплодотворили» целое поколение писавших о глобализации. Поскольку обстановка изменилась, их интерпретации утратили оборонительно-мобилизующий настрой оригинала. Многообразные теории глобализации приобрели настолько отчетливые черты наступательности, что ассоциируются сегодня не с «гетто избранничеств», а с призраком «мировой либеральной революции» — зеркального отражения коминтерновской химеры всемирной пролетарской революции, перекодированной сообразно реалиям конца XX века. Мировое общество, которое исходно мыслилось как привилегированный клуб цивилизованных стран, после распада СССР и разворота постсоциалистических государств к сотрудничеству с Западом стало почитаться безальтернативной перспективой всего человечества. Разумеется, если оно не вознамерится во вред себе же остаться за порогом райской обители индустриальных и постиндустриальных культурности и благополучия. Из вполне искренних побуждений странам международного сообщества стали предлагать поскорее «подрасти» до уровня мирового общества. При этом им, с одной стороны, сулили помощь и поддержку, а с другой — попугивали тем, что рано или поздно глобализация «все равно неизбежно» приведет к их поглощению сверхмощной экономической машиной Запада. Международное сообщество стало выглядеть внешней оболочкой разбухающего ядра мирового общества, которую ему предстояло неминуемо заполнить. А.Д. Богатуров 79 Так из синтеза исходной идеи мирового общества и наслоившихся на нее концепций глобализации на Западе выросла новая интеллектуальная парадигма и этико-теоретическая платформа международных отношений. Концепция «расширения демократии», которую весной 1993 года огласил помощник президента США по национальной безопасности Энтони Лейк, сыграла роль политико-идеологического обрамления, рассчитанного на практическую реализацию этой платформы. Начало переговоров о расширении НАТО в 1997 году и параллельное распространение европейских интеграционных структур на Восток стали рубежными событиями — начало осуществляться то, что предначертали теоретики. Экспансия5 мирового общества на планете стала главной тенденцией международной жизни 90-х годов. В Восточной Европе, на постсоветском пространстве, кое-где в Азии, вообще всюду, где можно, начали культивировать слабые и неустойчивые посттоталитарные плюралистические режимы рыночной ориентации. Каждый из них претендовал на звание демократического. II Экспансия мирового общества в сферу международного сообщества не была, разумеется, плодом одних лишь мыслительных упражнений теоретиков и конъюнктурных побуждений политиков. Ее фундаментом служили как материальные, так и виртуальные новации, обобщаемые в обыденном политологическом дискурсе расплывчатым и неточным словом «глобализация»6. В литературе 90-х годов оно в различных сочетаниях обозначало по меньшей мере восемь основных тенденций и явлений: 1) объективное усиление проницаемости межгосударственных перегородок (феномены «преодоления границ» и «экономического гражданства»7); 2) резкое возрастание объемов и интенсивности трансгосударственных, транснациональных перетоков капиталов, информации, услуг и человеческих ресурсов; 3) массированное распространение западных стандартов потребления, быта, само- и мировосприятия на все другие части планеты; 4) усиление роли вне-, над-, транс- и просто негосударственных регуляторов мировой экономики и международных отношений8; 5) форсированный экспорт и вживление в политическую ткань разных стран мира тех или других вариаций модели демократического государственного устройства; 6) формирование виртуального пространства электронно-коммуникационного общения, резко увеличивающего возможности для социализации личности, то есть для непосредственного приобщения индивида (пассивно или интерактивно), где бы тот ни находился, к общемировым информационным процессам; 7) возникновение и культивирование в сфере глобальных информационных сетей образа ответственности всех и каждого индивида за чужие судьбы, проблемы, конфликты, состояние окружающей среды, политические и иные события в любых, возможно, даже неизвестных человеку уголках мира; 8) возникновение «идеологии глобализации» как совокупности взаимосвязанных постулатов, призванных обосновать одновременно благо и неизбежность тенденций, «работающих» на объединение мира под руководством его цивилизованного центра, под которым так или иначе подразумеваются США и «группа семи». 80 Синдром поглощения в международной политике Простой обзор проявлений глобализации позволяет подразделить их на материальные (объективные) и виртуальные (манипуляционные). К первым относится все, что касается реального движения финансовых потоков и его обеспечения, трансферта технологий, товаров и услуг, массовых миграций, строительства глобальных информационных сетей и т.п. Ко вторым — содержательное наполнение этих сетей, распространение определенных ценностей и оценочных стандартов, формирование и продвижение предназначенных международному общественному мнению психологических и политико-психологических установок. Очевидно, глобализация — это не только то, что существует на самом деле, но и то, что людям предлагают думать и что они думают о происходящем и его перспективах. Последнее уточнение важно. В самом деле, если материальные проявления глобализации не вызывают сомнений, так как их ежечасно подтверждает жизненная практика, то ряд «выводов», формально апеллирующих к материальной стороне глобализации, не кажутся ни безупречными, ни единственно возможными вариантами понимания действительности. Во всяком случае, в той мере, в какой позволяют судить опыт и анализ ситуации на пространстве новых государств в зоне бывшего СССР, и в частности в России. К такому же эффекту приводят и размышления о необходимости анализировать международные отношения выходя за рамки системного взгляда на реальность. В российской политико-интеллектуальной ситуации наиболее сомнительными кажутся три постулата теорий глобализации: • кризис и устаревание государства, • модернизация и вестернизация как естественный результат глобализации, • «демократическая однополярность» как предпочтительный способ самоорганизации международной структуры. III В отечественной традиции идея отмирания государства хорошо известна по трудам коммунистов и левых социал-демократов, которые позаимствовали представление о возможности заменить старое государство «свободно самоуправляющимися» сообществами граждан из западноевропейских источников. Правда, с победой советской власти в России и возникновением «реального социализма» гипотезу отмирания государства отодвинули в неопределенное будущее. Важнейшей национальной задачей стало считаться укрепление социалистической державы, как то было при Романовых применительно к империи. Ситуация принципиально не менялась до конца 80-х годов, когда Михаил Горбачёв вынужденно и боязливо приступил к реформе государственной системы — изменению отношений компартии с государством и модификации основ советской федерации. Попытка отказаться от презумпции ценности государственнического начала окончилась для СССР плачевно. Правда, лично Борису Ельцину игра на антигосударственнической волне принесла успех. Она позволила ему прийти к верховной власти в результате «отделения» Российской Федерации от СССР. Смутные годы всеобщей суверенизации и кризисов самоопределения (в частности, чеченская война 1994-1996 годов), нестабильности государственных институтов по инерции проходили под знаком отрицания «старого» государства. Это оборачивалось отрицанием государства вообще и единого государства в частно- А.Д. Богатуров 81 сти, пока в сентябре 1998 года не было сформировано правительство Евгения Примакова, обозначившего поворот к возвращению государственнической идеологии — правда, в измененном виде. Вторая чеченская война придала государственничеству воинственно-реставрационные формы. Страна стала возвращаться к опоре на сильное государство как на главный, хотя и не единственный и не монопольный инструмент защиты национальных интересов. События 1998–1999 годов в России позволили организационно оформиться тенденции, которая и до того выделяла ее на фоне процессов в Европе. Там в 80–90-е годы интеллектуалы и политики были последовательно, добровольно и даже несколько самоистязательно настроены на отрицание национальногосударственных начал и идеализировали надгосударственные, интеграционные и регионалистские начала. Присоединяя к себе Центральную Европу (и прежде всего ГДР), Европа Западная готовилась отречься от отдельных германского, французского, итальянского или британского государств во имя консолидации коллективной субъектности Европейского союза. Его непосредственными участниками вместе (а со временем и наряду) с историческими государствами — Францией, Германией, Испанией и Соединенным Королевством — могли бы стать входящие в них исторические области (Корсика, Савойя, Бавария, Страна Басков, Шотландия), а может быть, и новообразования («трансграничные еврорегионы» вроде украино-русино-венгерских Карпат, австро-итальянского Притиролья, польско-германской Померании или — как знать — русско-литовскопольско-немецкой Пруссии-Калининграда)9. Европа, которая в результате революций национального самоопределения XIX века начала превращаться в современный мировой центр, прошла в XX через порожденные национализмом мировые войны, чтобы на склоне тысячелетия снова столкнуться с той же угрозой в условиях мира, благополучия и даже богатства. Реагируя на возрождение националистической угрозы «изнутри», западно-европейские интеллект и политическая воля стали вырабатывать собственный, точно учитывающий региональную специфику рецепт: как предупредить эту угрозу и управлять вызревающим конфликтом. Среди «евролибералов» появился почти ажиотажный интерес к проблеме «устаревания» национального государства. Этот «индуцированный невроз» распространился по всему миру, включая США10. Европейский проект поистине отважен и грандиозен. Попытки осуществить его заставляют следить за собой с замиранием сердца; чему он научит Россию в случае своего успеха или неуспеха? Европейский рецепт предлагает «растворить» проблему самоопределения отдельных этнических групп в интеграции всех европейских народов. Чем острее ощущают в Лондоне шотландскую и североирландскую угрозы, в Париже — корсиканскую, в Мадриде — каталонскую и басконскую, а в Риме — южнотирольскую и ломбардскую, тем с большим нажимом политики говорят об ускорении интеграции. Укрепляя национальное начало, западно-европейские страны создают средство, которое позволило бы им обуздать радикальное самоопределение. Устремление понятное, пока западноевропейцы работают над решением собственных проблем, но и угрожающее, когда методы наднационального регулирования экспортируют за пределы «интегрированной Европы» — на Балканы или на территорию бывшего СССР. Теории глобализации безапелляционно акцентируют мировые тенденции к модернизации и преодолению «отсталости» по известным лекалам. В качестве 82 Синдром поглощения в международной политике универсальных предлагают образцы решений, выработанные на основе грандиозного, но специфичного западного опыта. Пока он воздействует на умы, демонстрируя свою привлекательность, оснований возражать нет. Но когда стандарты «мирового общества» насаждают силой, следует называть вещи своими именами. Форсированные попытки действовать исходя из «вторичности» и ненужности государственного суверенитета там, где забота о его укреплении объективно составляет главную задачу, приводят к кровавым конфликтам. Пример насильственного проецирования стандартов мирового общества на «приграничные» зоны — ситуация на Балканах. Понятно, что европейские лидеры болезненно воспринимают обострение проблем самоопределения в этой части мира: из западноевропейских столиц она выглядит естественной сферой влияния «Большой Европы» — почти так же, как большинство российской элиты смотрит на зону СНГ. Но типологически «неинтегрированная» Европа существенно отличается от «интегрированной». И дело не во взглядах лидеров: отрекшийся от коммунизма покойный хорватский президент Франьо Туджман ни в теории, ни в практике ничем не отличался от «условно коммунистического» сербского президента Слободана Милошевича. Однако Хорватию произвольно зачислили в партнеры Запада, а из Сербии сделали изгоя — за то, что она пыталась сделать в Косове именно то, что несколькими годами раньше Загреб сделал при поддержке Запада в Сербской Крайне. Хорватия и Сербия дрались за то, что считали самым главным, — за свое новое государственное «я». Либеральные трактаты об общемировой тенденции к отмиранию государства казались им вычурным конструктом утомленного сытостью интеллекта. С точки зрения западноевропейских стран разумно спешить в «надЕвропу», готовить теоретическую и политико-идеологическую почву для грядущего слияния. Во-первых, для западноевропейцев фрагментация государств Старого Света — реальная угроза, на которую следует реагировать. Во-вторых, с 1870 по 1945 годы Западная Европа прошла через три изнурительные войны (франко-прусская и две мировые), в которых как раз и шла борьба за окончательное оформление системы европейских национальных государств. Эта часть Европы созрела для «преодоления» традиционной государственности. Большинство же новых государств Юго-Восточной, Восточной Европы и зоны бывшего СССР не столько страшатся национализма, сколько признательны ему как основной движущей силе, благодаря которой они возникли на карте мира. Ни у одной из таких стран, включая Россию, не было возможности «пресытиться» государственностью и «устать» от нее. В России западноевропейские рекомендации «преодолевать» государственность при помощи интеграции и рационализации кажутся либерально-утопическим аналогом провалившихся советских попыток перенести отсталые общества из средневековья прямо в «социализм» и «коммунизм», минуя рыночные отношения и начальное промышленное производство. Даже в новой России, выкарабкавшейся из-под обломков Союза, ощущается страх перед новой эскалацией территориального распада — на него-то и среагировала в 1999 году российская элита, попытавшись (возможно, временно) вернуться к идее укрепления государственности. В принципе теоретики упрекают государство справедливо. Во-первых, они сомневаются, нужно ли оно в условиях, когда каждый гражданин в отдельности может напрямую обратиться для защиты своих интересов в международные правозащитные, судебные и другие органы — от Международной амнистии А.Д. Богатуров 83 до Международного суда. Во-вторых, в стабильной Западной Европе убедительно звучат слова о необходимости защищать не всесильное государство от людей, а наоборот. В-третьих, надгосударственные и трансгосударственные субъекты (международные финансовые институты и МНК) действительно обладают ресурсами, которые намного превосходят возможности большинства государств. Поэтому их суверенитет, во всяком случае экономический, становится фиктивным. Наконец, в-четвертых, как отмечают исследователи, «обычное» государство не способно регулировать межэтнические отношения, которые успешнее разрешимы в рамках надгосударственных общностей. Вряд ли кто-либо возьмется всерьез оспаривать любое из этих замечаний по сути. Эти и другие слабости государства очевидны и россиянам. Но в России потребность граждан в защите от государства по-иному соотносится с защитой граждан при его помощи. Найти управу на произвол российского чиновника можно было бы, хотя и с трудом, также и в Гааге (в Москве выросла целая сеть агентов, оказывающих соответствующую помощь гражданам). Но как с помощью санкций извне России защитить жителей Ставрополья, Ростовской области и даже Москвы от изгнания из родных домов, похищений, взрывов, террора и рэкета? Там, где ситуация нестабильна и опасна, у идеи отмирания государства нет прочной основы. Ослабление государственного начала в России грозит распадом страны. Игнорировать эту опасность не решаются сейчас даже убежденные радикал-демократы. Не случайно прозападный Союз правых сил — преемник демократического движения начала 90-х — прошлой осенью решительно перешел на государственнические позиции в политических вопросах, продолжая отстаивать идею свободного рынка. Не менее показателен опыт стран СНГ и большей части государств Восточной Европы, где преобладает тенденция не к «преодолению» государства, а к его всемерному усилению. Оно должно служить в первую очередь силовому регулированию внутренних гражданских отношений (Хорватия, Сербия, Румыния, Латвия, Эстония, Белоруссия, Грузия, Казахстан, новые государства Центральной Азии), противостоянию гипотетической или реальной внешней угрозе (Албания, Македония, Армения, Азербайджан), задачам социально-экономического развития (Украина). Наконец, всем перечисленным государствам наступательная государственническая философия политики служит инструментом утверждения (часто избыточного) новой идентичности. Замечу, что и в той части Североамериканского материка, которую занимают Соединенные Штаты, важнейший постулат глобализации — «одоление» государства надгосударственностью — вызывает сегодня больше сомнений, чем понимания. IV «Невместимость» международных реальностей в русло теорий глобализации часто сводят к воздействию фактора исторической асинхронности — отставания России и связанной с ней поясной зоны Центральной Евразии от Западной Европы и Северной Америки. Такое объяснение тоже не может удовлетворить. Рискну поэтому усомниться в том, насколько обоснованны глобализаторские построения с точки зрения их методологии. Теории глобализации исходят из единственной версии понимания мирового развития — линейно-прогрессивной. Если полагаться на нее, то действительно 84 Синдром поглощения в международной политике следует ожидать, что «отставшие» страны со временем «подтянутся», просветятся, избавятся от ненужной архаики традиций, осовременят себя по образу и подобию передового Запада. Это подготовит их к вхождению в мировое общество. При таком взгляде трудно возражать против того, что весь мир «естественно обречен» рано или поздно стать сплошным Западом, а международное сообщество — мировым обществом. Не вызовет сомнений и нынешняя однополярная структура международных отношений, так как она наилучшим образом способна распространять импульсы глобализации в ее вестернизаторской версии. Всякая теория склонна к упрощениям, и глобализаторская — не исключение. Ее краеугольный постулат о перспективе общего уподобления постиндустриальному западному обществу строится на понимании связей между субъектами как жестких и лучевых. Имеется в виду, что такие связи проникают повсюду и на своем пути все видоизменяют. Им отводится роль инструмента унификации мира, формирования в нем единообразных пластов социальной, международной и иной реальности (общие стандарты потребления, поведения и быта, единые ценности, сходные политические практики, модели поведения, родственные художественные вкусы и т.п.). Однако распространение импульса по лучу — не единственно возможный тип связей в социальной и международной среде. Они бывают не только жесткими, пронзающими и лучевыми, но и мягкими, гибкими и опоясывающими. А значит, передаваемое через них воздействие не обязательно должно «вонзаться вглубь», а может растекаться по поверхности, вдоль внешних мембран-оболочек объекта — что и происходит на деле. Конечно, видоизменяющие импульсы могут просачиваться сквозь мембраны-оболочки вовнутрь, но лишь постепенно, дозированно и в меру проницаемости мембран. Внешние импульсы способны менять внутренние структуры объектов, но не обязательно радикально, уподобляя их источнику первичного импульса. Следуя такой логике, страны, не входящие в «гетто избранничеств» мирового общества (Россия в том числе), не обязательно должны поддаваться воздействию внешнего мира настолько, чтобы видоизменялась их сущность, заданная геополитической ситуацией, культурной традицией и историей. Причем эти общества могут избегать уподобления, прагматически используя благоприятные элементы внешних воздействий, допуская их в одни и не допуская в другие сферы своей внутренней жизни. Так, Япония и Корея, освоив западные стандарты бизнеса, не позволили внешним влияниям разрушить традиционные для них модели производственного поведения (отношение к работе как к сакрализованному долгу; соотношение между потреблением и отдыхом, с одной стороны, накоплением и трудовыми занятиями — с другой, в котором важнее считаются последние, и т.п.). Более того, сумев найти оптимальные сочетания новаций и архаики, эти страны сами приобрели черты новой субъектности, выступая в качестве образца для подражания в глазах самих западных обществ. Общества, относительно удаленные от «мирообщественного центра» и ставшие объектами модернизаторства (цивилизаторства, глобализаторства), развили в себе особую внутреннюю структуру — конгломерат, позволяющий успешно совмещать новое и архаичное начала так, что они не уничтожают друг друга, а образуют отдельные анклавы11. Анклавы со-полагаются и влияют друг на друга, но не образуют общего однородного качества через традиционную цепочку: разрушение исходных ка- А.Д. Богатуров 85 честв — слияние-сплав — синтез и образование нового свойства. Анклавы устойчивы, потому что на протяжении исторически продолжительных периодов их стабильно востребует общество, причем в свойственном каждому из них исключительном качестве. Поэтому три века модернизации так и не сделали Россию (не могли сделать!) «современной» в западном смысле слова. Однако она развила в себе обширный анклав «современного», который продолжает сосуществовать с еще более масштабным анклавом традиционного (неформальные общественные отношения, быт, модели экономического и политического поведения). Конгломеративная структура типична для России, а также большинства других «переходных обществ» восточно-европейского и постсоветского ареалов, Китая, Индии, Японии и ряда других не западных государств. Сама по себе она не обрекает общество на отставание и застой, ее можно превосходно приспособить к восприятию новаций. Просто каждый анклав воспринимает их по-своему, меняясь в пределах собственной структуры. Общий потенциал накопленных в обществе новшеств нарастает, но анклавная структура не разрушается, и соотношение между анклавами (двумя или более) остается более или менее устойчивым. К примеру, нынешние отношения между российскими губернаторами и членами федерального правительства, конечно же, отличаются от тех, что существовали между приказными дьяками и просителями во времена Алексея Михайловича. Но в обоих случаях эти отношения регулировали и регулируют не столько писаные законы, сколько неформальные связи и симпатии-антипатии (взывающие к землячеству, родству, знакомству, совместной учебе, принадлежности к одним и тем же клубам, гласным и негласным объединениям по интересам и пр.). Точно так же «современные» для начала XVIII века бюрократические методы управления при Петре Великом отличаются от теперешних процедур, но круговая оборона чиновников перед просителями-гражданами, и сегодня бесправными, принципиальных изменений не претерпела. Фактический механизм, при помощи которого люди преодолевают бюрократические тупики, как и триста лет назад, зависит от того, есть ли у заявителя каналы неформального воздействия на разрешающую инстанцию. Чиновнику выгодно представляться носителем «современного», и потому, агитируя в соответствии с новыми законами за избрание в законодательное собрание «своего» депутата, он ведет себя в духе времени. Но прозрачность прохождения бумаг через его ведомство ему совсем не выгодна, потому что в других случаях он поступает вполне «традиционно» (например, вымогает мзду с просителей). Примеры легко умножить. Для моего рассуждения важнее зафиксировать, что общество и элита в равной мере нуждаются как в современном, так и архаичном. И до тех пор пока эта мотивировка сохраняется, «многокамерная», конгломеративная структура общества не изменится, как не менялась она в принципе за последние три столетия. По этому поводу можно сокрушаться или ликовать, но исходить из того, что «скоро» все станет по-другому, нельзя. Один из главных недостатков современной российской политологии состоит, на мой взгляд, в том, что она вот уже десятилетие держится на зарубежных наработках, позабыв о необходимости наряду с их освоением углубленно изучать фактическое развитие российской действительности. Это позволило бы на базе накопленного материала прийти к обобщениям, которые способны уточнить и в ряде существенных положений дополнить зарубежные теории. 86 Синдром поглощения в международной политике Можно ли считать, что структура современных международных отношений анклавно-конгломеративна? Отвергать эту версию только из-за того, что образованное сознание привыкло полагать иначе, оснований нет. Как нет их и для того, чтобы считать, будто единство мира можно понимать только как единство системное, построенное на жесткой взаимосвязи входящих в систему элементов, под воздействием которых сама система с течением времени тяготеет к однородности. Ни практически, ни теоретически мир не утратит цельности, отказавшись от линейно-прогрессивного credo. Как хорошо известно (в частности, благодаря работам по синергетике), движение-развитие может происходить по колебательным, спиралеобразным и даже более сложным траекториям. Например, спиралевидно-циклический взгляд на историю легко объясняет рост безграмотности среди отдельных категорий населения постиндустриальных США и посттоталитарной России. Думаю, что взгляд на мир как на конгломерат взаимодействующих, но не обреченных на взаимное уподобление анклавов (через фактическое поглощение не-Запада Западом) соответствует живой реальности. Такой подход отличается от видения мира сквозь призму глобализации-вестернизации в трех отношениях. Во-первых, он органичнее сочетается с фактическим многообразием мира, находя естественное структурное местоположение и функцию как для западных, так и не западных его составляющих. Мир перестает, как сегодня, делиться на «Запад» и «недо-Запад», который должен стать Западом, но еще этого не сделал из-за неразумия, «отсталости» и злонамеренного (коммунистического) упрямства. В идеале мир-конгломерат предстает состоящим из нескольких равноположенных частей-анклавов, непохожих и не стремящихся походить друг на друга, но взаимно влияющих и взаимно приспосабливающихся. Причем на «поверхности» такого образования постепенно складывается стабилизирующий его общий пласт разделяемых всеми ценностей (например, мира). Однако внутренняя организация каждого анклава не разрушается только потому, что более развитому анклаву (в данном случае мировому обществу) по экономическим, экологическим и ресурсным соображениям выгодно побыстрее освоить пространство соседних анклавов — даже ценой их разрушения. Во-вторых, достоинство анклавно-конгломеративного видения мира — и в его миролюбивом, примирительном характере, контрастирующем с воинственностью глобализационных теорий, их нескрываемой ориентацией на поглощение «отсталого» «передовым» и борьбой различных цивилизационных сущностей за выживание. При предлагаемом подходе новый мировой антагонизм перестает быть неизбежным. Намечаются пути его предупреждения: отказ от форсированных попыток модернизации — даже из благородных побуждений поделиться лучшими стандартами политического устройства, хозяйствования, потребления и быта. В-третьих, предлагаемый подход представляет собой, по сути дела, вариант средоохранной (и в этом смысле экологической) рационализации. Он противостоит инструменталистско-преобразовательскому отношению мирового общества к среде своего обитания — международному сообществу. Такой подход призывает считаться с ним как с равнозначной составляющей международных отношений, а не бессильным объектом «мирообщественных» устремлений. Миру, может быть, стоит помедлить, чтобы осознать, куда ведет постиндустриализм с его постоянно растущим потреблением ресурсов и обеднением культурно-духовного многообразия планеты. А.Д. Богатуров 87 Анклавно-конгломеративный подход по-своему воплощает идею целостности мира. Он предполагает, что в планетарном организме действуют единые естественно-материальные закономерности, задающие человеческой общности основные параметры поведения. Но вместе с тем противостоит попыткам преподнести один из вариантов рационализации этого поведения (соблазнительный с позиций современного потребления) в качестве высшего достижения людского интеллекта. Современная рациональность и сопутствующее ей понимание добра и зла неразрывно связаны с потребительским отношением к среде — социальной, страновой, межстрановой и т.п. Этот вектор развития, который порожден материальными интересами и сверхмощными движущими силами межнациональных корпораций скорее всего будут действовать и впредь. С этой точки зрения глобализационные теории выполняют прикладную роль, обосновывая наименее затратные пути для бесконфликтного расширения природной базы такой модели роста. Однако ресурсоемкий тип развития устаревает, и природно-ресурсный (прежде всего экологический) кризис на планете может этот процесс неожиданно ускорить. V Возможно, западным политикам такой оборот событий кажется реальнее, чем они признаются. Во всяком случае Запад спешит использовать ситуацию, сложившуюся в международных отношениях на рубеже нового века, и закрепить за собой как минимум на двадцать—пятьдесят лет наиболее благоприятные позиции в мире. Обзор зарубежной литературы убеждает, что Запад в целом удовлетворен международной ситуацией и его не слишком пугает намечающаяся фронда Китая, России и Индии (а может быть, и каких-то меньших стран). США, как с подкупающей откровенностью отметил один американский коллега, добились решающего верховенства над всеми своими соперниками и ныне смело проводят «ту же самую стратегию достижения превосходства, которой они следовали с 1945 по 1991 годы»12. Западноевропейцы же и японцы вполне довольны «просвещенным авторитаризмом» американского лидера и лишь опасаются, как бы США не «увлеклись» и не перестали считаться с мнениями более слабых, но лояльных Вашингтону партнеров13. Между тем извне мирового общества картина предстает менее умиротворяющей. Гармонию нарушает прежде всего несоответствие методов и процедур управления современными международными отношениями их объективной природе. Действительность 90-х годов обнаружила ряд важных закономерностей. Вопервых, изменилась и продолжает меняться структурная конфигурация мира. После 1991 года мир можно считать биполярным условно только в военно-силовом отношении, да и то с оговоркой относительно асимметричных возможностей США и России. США остались единственным комплексным лидером, но классически однополярным мир не стал. Вместе с Соединенными Штатами функции нового полюса перешли к другим «старым» членам G 7, среди которых США, конечно, партнер «более равный, чем остальные». Эти государства фактически сформировали орган политического управления мировым обществом, а в той степени, в какой то задает тон в международном сообществе, и мироуправления. Во-вторых, не успев окрепнуть, плюралистически однополярная структура стала испытывать заметное давление со стороны Китая и Индии, дебютиро- 88 Синдром поглощения в международной политике вавших в 90-х годах в роли глобальных игроков. Пекин резко нарастил свои экономические и военные возможности, а Дели, вопреки сопротивлению «старых» великих держав, прорвался к обладанию ядерным оружием, что существенно изменило военно-стратегический баланс в Центральной Евразии. И Индию, и особенно Китай беспокоит негласное стремление США создать условия для возможного будущего расширения зоны влияния НАТО в глубь Евразии. Речь идет об избирательном подключении центрально-азиатских государств и России к системам парамилитарного сотрудничества с альянсом. В ответ Пекин, желая помешать прозападному дрейфу Москвы, заключил с ней декларативный «антиоднополярный пакт» — Декларацию о многополярном мире (1996), которую обе стороны толкуют в антизападном смысле. Фактическое значение российско-китайского сближения, улучшения китайско-индийских отношений и оживления российско-индийских связей. Не дает оснований говорить о становлении многополярной структуры. Однако можно констатировать, что при нынешней однополярности решения принимают и реализуют менее централизованно, чем в условиях биполярности 1945–1991 годов. Тенденцию к децентрализации поддерживает «рассеянная антизападная фронда» арабо-исламского мира, а также позиция латиноамериканских государств, акцентирующих субрегионализм своей политики. Есть основания полагать, что, оставаясь «плюралистически однополярным» по методам управления, мир будет одновременно становиться все более децентрализованным, фрагментарным. В-третьих, в ответ на эту децентрализацию, в которой «старые» члены «семерки» усмотрели вызов своему влиянию, Запад с 1996 года ужесточил свою политику. Были видоизменены мотивировка американского присутствия в» Европе и его материально-технические основы (сокращены воинские контингенты и выведено ядерное оружие). Началось выдвижение передовых рубежей НАТО на Восток (в Венгрию, Польшу, Чехию). Дважды были опробованы механизмы принятия военных решений в условиях кризиса и непосредственного использования вооруженных сил альянса в наступательных целях за пределами национальной территории государств-членов. Действия НАТО, в свою очередь, спровоцировали другие государства. Осенью 1999 года Россия целенаправленно начала регулярные боевые действия против мятежников в Чечне, к которым одно время проявляла терпимость. В мире понизился порог применения силы, а на вооруженные конфликты перестали смотреть как на экстраординарные явления. В-четвертых, произошел серьезный концептуальный сдвиг в понимании элементов международного порядка. После кризисов в Боснии и Косове мировое общество фактически отказалось от принципа разрешительности (laissez–faire), который со времен Вестфальского мира 1648 года считался системообразующим и предусматривал неограниченную свободу суверенных государств во внутренней политике, если они непосредственно не угрожали безопасности других стран. Во время войны в Косове страны НАТО вмешались во внутренние дела Сербии, не граничившей ни с кем из членов альянса. Стало ясно, что в своих действиях «семерка» руководствуется новой доктриной международного порядка — доктриной «избирательной легитимности». В соответствии с ней страны НАТО присвоили себе право не только определять, насколько легитимны внутриполитические действия суверенных правительств, но и устанавливать пределы государственного суверенитета. Отойти от устоявшегося принципа упорядоче- А.Д. Богатуров 89 ния международных отношений им позволила демонстрация военного превосходства НАТО над потенциальными объектами политики «избирательной легитимности». Это увеличило потенциал недоверия и конфликтности в международной политике. И все же, несмотря на все противоречия, можно считать 90-е годы временем утверждения нового международного порядка. 1. Появился — плохой или хороший — принцип «избирательной легитимности», которым под давлением «семерки» начинает de facto руководствоваться международное сообщество. ООН и другие международные организации все чаще рассматривают вопрос о «законности» правительственной политики в отдельных государствах. На основе таких обсуждений все шире и увереннее практикуется введение санкций и разнообразное парасиловое и силовое вмешательство. Раз за разом создаются прецеденты нарушения классической нормы невмешательства во внутренние дела суверенных государств. Это, несомненно, одна из основных характеристик современного международного порядка. 2. Сложилось ясное соотношение сил и возможностей, определяющих и четкую иерархию стран в мировой политике. Все понимают, какие государства и группировки занимают верхние ступени пирамиды, а какие теснятся у подножия. 3. Большинство стран мира, соглашаясь или не соглашаясь с фактическим положением дел, принимают его в расчет и исходя из этого строят свою международную политику. 4. В мире существует — пусть слабый и несовершенный — согласительный механизм. Если попытки мирового общества руководить международным сообществом рождают острые конфликты, фактические демиурги главных международных решений могут — при желании — улаживать их с помощью ООН. 5. Институты реального (неформального) регулирования международных отношений (G 7), по крайней мере, отчасти остаются полуоткрытыми. Формально в них может участвовать Россия, а в будущем и Китай. И хотя новые члены группы вряд ли скоро сравняются со старыми, любое взаимодействие в рамках «семерки» лучше отсутствия диалога и откровенной разобщенности. Скверное управление миром не хуже полной неуправляемости. Это — слабое утешение: по сравнению с химерами многополярного мира, неизбежно тяготеющего к большим войнам, однополярность, может быть, и предпочтительней, но она неорганична, ибо не соответствует объективной структуре мира. Это может оказаться одной из причин недолговечности нового миропорядка. Он не кажется надежным. Слишком многие страны отчуждены от участия в регулировании, и слишком откровенно его поборники полагаются на силу. В этом смысле концепция «избирательной легитимности» не внушает оптимизма, ибо изменение правил в ходе игры редко кончается к всеобщему удовлетворению. Стремление Запада устанавливать эти правила, полагаясь на свой интерес, в современной ситуации рискованно. Оно терпимо лишь постольку, поскольку у ведомых мировым обществом (остальных членов международного сообщества нет ресурсов сопротивляться или они полагают, что неудобная роль младшего партнера все же лучше других мыслимых альтернатив. Но такая ситуация противоречит структуре мира-конгломерата; она искусственна, уязвима и неизбежно противопоставляет международное сообщество мировому обществу. Москве современный порядок не благоприятствует, по ходу его складывания и регулирования ей выпало играть пассивную и ограниченную роль. Россию в ми- 90 Синдром поглощения в международной политике ровом раскладе сил учитывают — в силу ее огромного геополитического потенциала и остаточной военной мощи. Но партнеры учитывают и ее неспособность эффективно распорядиться своими ресурсами, сформулировать цели, отвечающие ее реальным потребностями возможностям, в том числе неумение правительства в нужный момент сосредоточить средства на приоритетных направлениях. По своей геополитической природе Россия, где преобладает пространственно-ресурсное, а не инструментально-преобразовательское начало, — хрупкое образование. В краткосрочной перспективе нынешняя формула включения в экономико-производительную сферу мирового общества способна поднять материальное благосостояние российского населения. Она и сегодня позволяет рядовым россиянам жить лучше, чем гражданам бедных ресурсами Болгарии, Грузии или Армении. Смущает не роль сырьевого придатка более развитой части мира. Плохо, что нет свободы решать, хочет ли страна выступать в такой роли, накапливая богатство в зарубежных банках, или же предпочитает тратить меньше ресурсов, держать деньги дома и жить лучше, чем в советские времена, но скромнее, чем по средним западным стандартам. Втиснутая в нынешней мировой порядок, Россия не только не выбирает, но даже теоретически не осмысливает издержек и преимуществ тех альтернатив, перед которыми она стоит. Как продемонстрировал феномен «завещаемого президентства», в нынешних условиях свобода выбора в России условна. Иначе ли обстоит дело в международном сообществе? *** Последнее десятилетие XX века стало самым успешным с точки зрения экспансии мирового общества в отдаленные и закрытые для внешних влияний уголки планеты. В момент распада биполярности внутренне спаянное демократическое ядро международного сообщества с выгодой для себя воспользовалось эпохальным шансом и сделало рывок к формированию мирового общества планетарного масштаба. Вместе с тем обнаружилось, что исходные ожидания в известной мере исчерпаны. Долгие годы Запад руководствовался упрощенной картиной мира. В ней как источник «неправильного» развития фигурировало политикоидеологическое противоречие между Западом и Востоком. Теперь этот образ обнаружил свою неполноту. Не утрачивая единства, реальный мир стал проявлять себя как организм, склонный развиваться не только по законам линейного восхождения. Избавившись от страха оказаться втянутыми в ядерную схватку между двумя супергигантами, страны мира стали осмысливать собственные реалии и пытаться капитализировать внутренние культурно-традиционные, социальные и иные ресурсы. В них многие видят теперь шанс устоять перед растущим давлением-соблазном «стать частью Запада». Если эта тенденция будет нарастать и впредь, она способна затормозить глобализацию — по крайней мере, ее поверхностные и скоротечные формы уподобления культурных, бытовых и поведенческих стандартов. Не будучи концептуализована и институциализирована в организационно-политическом отношении, эта тенденция вряд ли приостановит глобализацию как таковую. Но, как мне кажется, она может ограничить воздействие глобализационных импульсов. Чтобы сохранить их прежнее влияние, придется искать не просто более изощренные, но и более адек- А.Д. Богатуров 91 ватные формы — прежде всего совместимые с интересами государств, которые до сих пор оставались лишь объектами международного влияния. Как долго может сохраняться подобный вектор развития? Ответить на этот вопрос захватывающе масштабная задача, встающая перед современными аналитиками международной реальности. Примечания: 1 Bull H. The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics. — N.Y.: Columbia Univ. Press, 1995. — Ch. 1, 2. — P. 3-50, 36, 39. 2 При обсуждении проблем синергетики среди отечественных журналов гуманитарного направления лидируют «Вопросы философии» (см. например, серию статей на эту тему в № 3 за 1997 год). Пионер в практическом использовании аналитических возможностей синергетики в отечественной политической науке — Марат Чешков (см.: Чешков М.А. Глобальный контекст постсоветской России: Очерки теории и методологии мироцелостности. — М.: МОНФ, 1999). Следует назвать также Леонида Бородина, работающего, однако, преимущественно на историческом материале. 3 Ленин В.И. Что делать? — ПСС. — Т. 6. 4 В подсознании звучит цветаевское возвышенно-трагическое «гетто избранничеств» (см.: Цветаева М. Поэма конца: Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения // Соч. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1980. — С. 393) и одновременно «снижающее» раннесоветское «лучше меньше, да лучше». 5 Я употребляю этот термин безоценочно, как синоним слов «распространение» и «расширение». 6 В отечественной литературе проблематику глобализации начали обсуждать с отставанием по меньшей мере на 2–4 года от Запада. Сегодня на страницах российских изданий представлены по крайней мере три типа публикаций: переводные статьи иностранных авторов (фактически адаптированные варианты оригиналов), работы русских по происхождению авторов, постоянно работающих за рубежом, и публикации собственно российских исследователей, стремящихся посмотреть на глобализацию сквозь призму отечественных экономических и политических реальностей. Практически никто из российских авторов не решается оценивать глобализацию отрицательно. Однако в их публикациях отчетливо звучит мотив тревоги по поводу преувеличения положительных последствий глобализации для международных отношений и развития отдельных стран (см.: Володин А.Г., Широков Г.К. Глобализация: истоки, тенденции, перспективы // Полис, 1999. — № 5; Коллонтай В. О неолиберальной модели глобализации // Мировая экономика и международные отношения. 1999. — № 10). Впрочем, трезвокритический настрой при анализе глобализации и исследовании ее противоречивых последствий представлен и в доступных российскому исследователю западных работах (см., напр.: Сох R.W. A Perspective on Globalization // Globalization: Critical Reflections / J.H. Mittelman (Ed.). Boulder; London: Lynne Rienner, 1997. — Р. 21-32; Mittelman J.H. The Dynamics of Globalization // Ibid. — P. 1-20. 7 Sassen S. Losing Control?: Sovereignty in the Age of Globalization. — N.Y.: Columbia Univ. Press, 1996. — P. 31-33. 8 Julius D. Globalization and Stakeholder Conflict: a Corporate Perspective. — Intern. Affairs, 1997. — № 3. — P. 453-455. 9 Зонова Т.В. От Европы государств к Европе регионов? — Полис, 1999. — № 5. 10 Lauterpacht E. Sovereignty — Myth or Reality? — Intern. Affairs, 1997. — № 1. — P. 137-139. 11 Анклавно-конгломеративной структуре обществ посвящена наша с Андреем Виноградовым специальная работа (см.: Богатуров А.Д., Виноградов А.В. Модель равноположенного развития: Варианты сберегающего обновления. — М.: Полис, 1999. — № 4.). 92 Синдром поглощения в международной политике 12 Layne С. Rethinking American Grand Strategy: Hegemony and Balance of Power in the Twenty-First Century? — World Policy J. — Summer 1998. — P. 8. 13 Вполне показательна в этом смысле работа французского автора Ж.-М. Генно. Давая вполне объективный анализ противоречий современного развития, он, кажется, ничем так сильно не обеспокоен, как нарастающим, по его мнению, нежеланием Вашингтона разделить бремя лидерства с Европой (см.: Guehenno J.M. Globalization and the International System. — J. of Democracy, 1996. — № 4. — P. 30.). Н.А. КОСОЛАПОВ КОНТУРЫ НОВОГО МИРОПОРЯДКА∗ Ц ель последующего изложения — попытаться обрисовать контуры системы международных отношений, с которой мир вступит в XXI век и в которой России предстоит найти для себя место. Каждая из двух подтем «тянет» на объемистую монографию, поэтому данная статья — не прогноз, а скорее поиск опорных точек и положений для более углубленного анализа поднимаемых проблем в дальнейшем. *** Система международных отношений, с которой мир проживет как минимум первое десятилетие XXI века, уже существует и в главных ее чертах на протяжении этого срока вряд ли успеет принципиально измениться. Начало ее становления приходится на рубеж 80-х и 90-х годов, когда с интервалами менее года друг за другом последовали перевороты в странах Восточной Европы, развал социалистического содружества, завершение холодной войны, суверенизация республик бывшего СССР и ликвидация СССР тремя союзными республиками — его номинальными основателями в 1922 г. Тем самым был положен конец как политическому существованию одной из сторон в холодной войне, так и, что гораздо более важно, главной державе-победительнице во Второй мировой войне и всем международно-политическим итогам и последствиям ее тогдашней победы. Перестали существовать не одна только конфронтационная система международных отношений 60–80-х годов: — детище холодной воины, гонки ракетно-ядерных вооружений, стратегического паритета, — но и ялтинско-потсдамская, теряющая смысл и невозможная без одного из центральных ее участников. Было бы неверно отождествлять конфронтационную систему МО времен холодной войны только с противостоянием СССР и США или даже Запада и Востока в целом. На это противостояние, выполнявшее системообразующую функцию, были «навешены» производные от него компоненты, образовывавшие своего рода международно-политическую периферию биполярного мира: Движение неприсоединения и «третий мир» в целом; Китай, после разрыва с СССР ставший самостоятельным и все более весомым фактором мировой политики; региональные схемы сотрудничества и развития и — как их важная составная часть, — группа государств-«витрин» с быстро растущей экономикой; система локальных конфликтов, объединяемая общей зависимостью от состояния и динамики советско-американских отношений; отдельные региональные «центры силы», сумевшие набрать вес, пока СССР и США занимались взаимным соперничеством. Все это теперь либо повисает в воздухе, лишившись опоры вообще (Движение неприсоединения), либо вынуждено искать для себя новые источники политической и материальной опоры и подпитки (локальные конфликты, более не образующие никакой системы), либо, успев в 60–80-е гг. стать самодоста∗ Опубликовано: Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия. Сборник 1. Общие проблемы постиндустриальной эпохи. — М.: МОНФ, 1999. — С. 213-241. 94 Контуры нового миропорядка точным, так или иначе по-новому самоопределяется в формирующейся системе международных отношений. Иными словами, как следствие распада СССР и соцсодружества, а с ними и всего послевоенного миропорядка, система международных отношений вынужденно переустраивается на во многом совершенно новых началах. При этом принципиальной трансформации подвергается система в целом. Но и всем ее компонентам предстоит вписаться в заново формирующееся мироустройство, хотя каждая из ее частей должна будет пройти через собственное приспособление к меняющимся мировым реалиям. Поэтому становление новой системы международных отношений — не одномоментный акт, но процесс, основные характер и тенденции которого уже определились, однако до его завершения еще весьма далеко. Определившимися компонентами постсоветской (этот термин, на мой взгляд, точнее других отражает суть свершившихся перемен) системы международных отношений на конец 90-х годов являются: • текущие смысл и содержание международных отношений; • формационная и цивилизационная основы миропорядка; • его политико-организационный тип; • политико-идеологические основы нового мироустройства. Есть, конечно, и другие определившиеся компоненты; но для нашего анализа они представляются существенно менее значимыми и потому здесь не рассматриваются. Главная, центральная из всех происшедших в мире перемен, как представляется, — вовсе не прекращение конфронтации (ракетные и ядерные вооружения никуда не исчезли, напротив, расползаются по планете, и конфронтация может вспыхнуть в любой момент, хотя и в иной ее конфигурации) или холодной войны (она имела свои неплохие стороны, о которых ниже). Важнейшие смысл и содержание новой, постсоветской системы МО — в историческом конце противостояния внутри еврохристианской цивилизации и переходе к открытой фазе противостояния западной части этой цивилизации и остального мира. Еще во времена античности, в заочном споре Аристотеля и Платона, в общественно-политической практике Афин, Спарты и Рима сложилась, обрела теоретическое выражение дихотомия «личность или общество». Приоритет тому или иному началу органично и неизбежно влек за собой массу выводов и последствий для мировосприятия и мирообъяснения, способов хозяйствования и администрирования, для этики, политики, культуры, религии — всех сфер и сторон жизни будущей западной цивилизации. В новое и новейшее время спор этот достиг своей вершины в столкновении либерализма и коммунизма, христианства и атеизма как идеологий, в расколе мира еврохристианской цивилизации на собственные «Восток» и «Запад». Неверно изображать дело таким образом, будто с распадом СССР и советской системы произошли «крах коммунизма» и соответственно «победа либерализма». На самом деле и в цитадели либерализма — в США, и в среде современных коммунистов (КПК; даже КПРФ) в целом противостояние «или… или…» сменилось компромиссом «и.., и…» — т.е. пониманием необходимости поиска и воплощения путей и форм гармонизации общественного и индивидуалистического начал. В жизни это выражается давно свершившимся принятием практики государственного регулирования, социальных программ на Западе и относительно Косолапов Н.А. 95 недавним, но также свершившимся признанием частной собственности и рыночных методов коммунистами (особенно в Европе и в Китае). Конвергенция в сфере реального хозяйствования — факт и далеко зашедший процесс: «социально ориентированная рыночная экономика» стала общепризнанной концепцией и всеобщей мечтой на всех континентах земного шара, а экономика всем диктует законы и «технологии», зависящие от достигнутого уровня развития страны, а не от идеологических пристрастий или антипатий. Былое противостояние в значительной степени преодолено и в сфере идеологии. Две ветви христианства — западная и восточная, католическая и православная, — не примирились окончательно, но и не враждуют с былыми ожесточением и страстью, не настраивают друг против друга паству и часто даже вступают в диалог. Перестал быть воинствующим атеизм, и даже коммунисты допускают ныне в свои ряды верующих; а социально-экономические положения некоторых папских энциклик малоотличимы от позиций социалдемократии. Естественно, глубокие различия между названными идеологическими системами остаются; однако они уже не служат более водоразделом, неумолимо раскалывавшим Европу и весь еврохристианский мир на враждующие и взаимно непримиримые группировки. То, что когда-то было в Европе политической нормой, стало теперь уделом фанатиков. Идеологическое успокоение, конец политического и военного противостояния внутри еврохристианской цивилизации означают, что Запад и прежде всего США, вышедшие из противоборства внешне вроде победителями, отныне лишаются «внутреннего врага» в собственном доме и остаются один на один с прочим миром. При этом социальное и экономическое деление на «золотой миллиард» и далеко отстоящее от него большинство человечества практически почти совпадает с цивилизационным, этноконфессиональным, военнополитическим размежеванием современного мира на Запад (в широком смысле этого понятия) и остальные народы, цивилизации, страны. Граница между Центром и Периферией, постиндустриальным и существенно менее продвинутым мирами проходит по тому же водоразделу. Все изложенное означает, что определились формационные и цивилизационные основы современного миропорядка. С формационной точки зрения это капитализм (частнособственническая формация; либеральная или же социально ориентированная рыночная экономика — все эти понятия означают по сути одно и то же). Цивилизационно это складывавшийся на протяжении двух тысяч, но особенно пятисот последних лет, мир белого человека, по менталитету, культуре, политическим и общественным ценностям, образу жизни — всему. Это не хорошо и не плохо — просто таковы реалии современности. Можно утверждать, что на данный момент современный мир — вершина развития западной (еврохристианской) цивилизации и ее влияния: по уровню достижений, масштабам деятельности, по значимости ее для всей жизни человека на Планете — как в добром, позитивном, так и в отрицательном смыслах. Помимо прочего, такое положение означает, с одной стороны, резкий рост (по крайней мере, на определенный период) ожиданий, что Запад захочет и сможет эффективно сотрудничать с остальными государствами в решении неподъемных глобальных проблем. В конце концов, именно Запад (еврохристианская цивилизация, капитализм) во всех смыслах создал современный мир; следовательно, именно он в первую голову несет ответственность за все несовершенст- 96 Контуры нового миропорядка ва, проблемы, пороки этого мира. С другой стороны, Западу с течением времени будет все сложнее оправдывать и удерживать фактическую привилегированность своего положения, особенно если в решении глобальных проблем не произойдет заметных изменений к лучшему. Причем если раньше накопление таких проблем с натяжкой, но можно было объяснять «угрозой мирового коммунизма» или «происками империализма», то ныне убедительного объяснения пока не видно. Теоретически с этой вершины открываются три пути. Стремление удержать выгоды и привилегии собственного положения рано или поздно обернется крахом и утратой достигнутого (в какие сроки и в каких формах это может произойти, — отдельный вопрос). Искренняя готовность подтягивать остальное человечество к достигнутым на Западе хотя бы нижним стандартам уже наталкивается на сильнейшее сопротивление среды (дикости, патриархальных форм и т.п.) и — что гораздо серьезнее, — на явные пределы несущей способности Планеты и, не исключено, диктуемую ими необходимость глубокого пересмотра сложившихся на Западе типов потребления, образа жизни и общественного устройства. Наконец, возможно такое закрепление качественного эволюционного отрыва Запада от прочего мира, когда проблема даже весьма относительного выравнивания уровней развития и качества жизни двух групп государств отпадет сама собой: реалии и их динамика, с одной стороны, и развитие представлений человека — с другой, сделают самоочевидными неосуществимость такой задачи и бессмысленность ее постановки. Более вероятной представляется пока вторая траектория; но остальные рано сбрасывать со счета. Первый («удержать привилегии») и третий («качественный отрыв Запада») имеют в современном мире принципиально новую и в высшей степени специфическую материальную опору. Главным итогом XX века и всего развития цивилизации за все время ее существования стало пришедшееся именно на XX столетие становление техносферы как искусственной среды жизнедеятельности человека. В ведущих промышленно развитых государствах население не имеет практической возможности вернуться в случае социальной катастрофы к до-индустриальному образу жизни, не рискуя при этом еще большим углублением потрясений, расширением их масштабов, физическим вымиранием огромных масс людей. Индустрия и все с ней связанное сегодня — не дополнение к традиционному хозяйству и не просто средство обеспечения комфорта. Сочетание современных науки и техники, производства с необходимыми для него и им диктуемыми инфраструктурами, урбанизацией, коммуникациями создает особую среду обитания и активности человека — настолько искусственную, что меняется сама экология этой среды и, под ее влиянием, всей Планеты. Однако очаги этой искусственной среды распределены по миру неравномерно, а потому техносфера сложилась не в масштабах Планеты, но лишь в местах максимальной их концентрации. Поэтому представляется правомерным определять Центр современного мира как зоны с максимально выраженной искусственностью среды обитания и жизнедеятельности в них человека, а Периферию — как районы, где техноструктура отсутствует полностью или лишь зарождается. Техносфера предоставляет «золотому миллиарду» и элитам соответствующих стран огромные, многочисленные и разнообразные выгоды, главными из которых являются сами образ и качество жизни в этой части мира. Естественно желание удержать эти достижения, при необходимости силой. В случае уси- Косолапов Н.А. 97 ления в международной жизни тенденций конфликтов, сепаратизма, хаоса может и, вероятно, будет усиливаться силовая компонента (военная, финансовоэкономическая, иная) в отношении мирового Центра к мировой Периферии. Рассуждая о третьем из обозначенных выше путей, мы вступаем в сферу философии мирового развития. Тем не менее представления современной науки крайне трудно (если вообще возможно) увязать с идеями и мечтаниями о том, что материальный прогресс цивилизации призван всего-навсего удовлетворять растущие потребительские запросы индивида. Развитие до сих пор носит стихийный характер; следовательно, его конечные результаты (а) незапрограммированы; (b) не могут ограничиваться целями нижних системных уровней, коль скоро есть высшие, более сложные; и (с) вписываются в систему «ЧеловекПланета-Вселенная», а не в одну лишь систему глобального развития и/или международных отношений. С этой точки зрения отрыв Запада в качестве развития, становление техносферы, медленное подчинение ей всей остальной деятельности человека на Планете, не исключено, объективно подготавливают человечество к наступлению того времени, когда невозобновляемые ресурсы Земли исчерпаются, и человечество с вершин обретенного технического могущества должно будет выплеснуть во Вселенную споры своей цивилизации в надежде, что они сумеют где-либо прижиться, или вернуться к примитивному образу жизни в биологической природе либо даже погибнуть. Таким образом, картина Ноева ковчега, спасающего основы будущей жизни, может обрести неожиданную во всех смыслах материализацию; борьба за право и привилегию оказаться представленными на Ноевом ковчеге — стать частью мировой политики уже через несколько десятилетий. Политико-организационный тип постсоветской (ведущей отсчет с распада СССР) системы международных отношений можно в категориях современных социальных наук (в отличие от политических лозунгов момента) охарактеризовать как зародышево-авторитарный (бесспорное доминирование, но не господство Центра, в нем — Запада, а в нем — США), закамуфлированный под олигархический (G7/G8 или даже G15 — не суть важно). Это тип еще зарождающийся, не оформленный до конца, потому что ни США, ни даже Запад в целом не управляют всем ходом мировых экономики, политики, развития. Но это и тип уже зарождающийся, потому что объективное положение Запада в мире и США в пределах самого Запада, а также отношений по формуле Центр-Периферия предполагают известную их структурированность по вертикали, иерархичность, авторитарность. Происходящее в 90-е гг. усиление роли НАТО и все более откровенное стремление США и НАТО поставить Североатлантический союз выше международного права, ООН и ее Совета Безопасности также бесспорно указывают в направлении нарастающего авторитаризма. Закамуфлированный под олигархический, но не олигархический в чистом виде потому, что в группе G8 резко различаются вес и возможности США, с одной стороны, и всех прочих участников группы, с другой. Равенство же политических прав пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН (иной возможный состав группы олигархов) все более компенсируется размыванием веса и роли СБ и ООН в целом по сравнению с G8 и НАТО. Авторитарность постсоветской системы международных отношений зримо контрастирует с парадоксальным демократизмом предшествующей системы. В условиях советско-американской конфронтации и ядерного паритета на глобальном 98 Контуры нового миропорядка уровне мировой политики в течение примерно трех десятилетий существовала ситуация «стратегического пата», когда чаша весов не склонялась зримо ни в одну сторону. Этот пат дал возможность и политическую нишу развитию целого ряда процессов, объективно демократических по содержанию и направленности. Ликвидация колониализма, появление в ООН десятков новых членов, заметно возросшие политические вес и роль стран «третьего мира» в ООН и международных отношениях, Движение неприсоединения, «группа 77», целая плеяда региональных организаций — все это стало возможно и получило политическое значение только в ситуации пата. Нередко США и/или СССР поддерживали соответствующие процессы, надеясь таким образом обеспечить себе дополнительные тактические, стратегические преимущества во взаимном соперничестве. Каковы бы ни были мотивы двух сверхдержав, объективным итогом их действий и созданного ими миропорядка стала глубокая демократизация мировой политики и международных отношений на протяжении 60-80-х гг. Если бы не эта демократизация и не мера достигнутой ею глубины, мирный самораспад одной из сторон в обстановке ядерной конфронтации СССР и США оказался бы невозможен. С распадом СССР и становлением постсоветской системы МО сразу же интенсивно пошли процессы ограничения, усечения степени ранее достигнутой демократизации МО. Фактически зависла в воздухе (если не в вакууме) ОБСЕ. ООН столкнулась с финансовым кризисом и необходимостью поиска для себя новой роли в изменившемся мире. О претензиях НАТО и США уже сказано выше. Начавшаяся под занавес 90-х гг. полоса финансовых кризисов в странах«витринах», даже независимо от причин этого кризиса, показала каждому государству «третьего мира» всю меру его реальной финансово-экономической зависимости. У нынешней волны де-демократизации МО есть множество объективных причин, что доказывает серьезность и долговременность этого явления. Не исключено, что мы сталкиваемся со своеобразным проявлением циклических колебаний мирового политического процесса между временными преобладаниями авторитарного и демократического начал (к этому аспекту проблемы мы еще вернемся немного ниже). Техносфера тяготеет к формированию концентрических кругов ее обеспечения и в этом смысле объективно подкрепляет как наличие четко выраженного авторитарного начала в системе международных и межгосударственных отношений (МО/МГО), так и сочетание этого начала с демократическим. Стихийно складывающаяся организация мировой Периферии по отношению к Центру (собственно техносфера; страны — наиболее реальные претенденты на скорое вхождение в нее; страны, жизненно необходимые как источники энергоресурсов и сырья и/или как наиболее емкие рынки для ее функционирования; страны, функции которых в отношении техносферы могут исполняться другими; страны, безразличные для существования и жизнедеятельности техносферы) носит отчетливо выраженный иерархический характер. С другой стороны, всякое производство (как в узком, так и в широком смыслах этого понятия) по природе требует сочетания авторитарного и демократического начал, что и может быть основой цикличности развития мирового политического процесса. Необходимы, однако, как минимум три оговорки: (i) в рамках авторитарной модели МО/МГО США — лидер центральной ее части, а не модели в целом, и будут оставаться в этом качестве до тех пор, пока их принимает в таком качестве сама центральная часть, т.е. 15-20 наиболее развитых стран мира; (ii) под- Косолапов Н.А. 99 держание техносферы — непременное условие выживания мира в обстановке осложняющегося экологического, демографического и ресурсного положения; поэтому кризис места и роли США потребовал бы повышенного внимания к задачам сохранения техносферы и ее жизнеспособности; (iii) обеспечение техносферы энергией и функциональная надежность этого обеспечения — ключевая практическая и политическая проблема как техносферы, так и системы МО/МГО на всю обозримую перспективу. Политико-идеологические основы постсоветской системы МО и формирующегося миропорядка определяются не мифической «победой над коммунизмом» (он остался в Китае, где живет каждый пятый человек на планете), но отсутствием в современном мире и западной его части реальной левой альтернативы. Западный, под его влиянием и остальной мир идеологически поклоняются социал-реформизму или либерализму, ценностям и идеалам Просвещения либо в той или иной степени дискутируют с ними, отрицают их. Практически же нынешний мир в техносферной его части ушел неимоверно далеко от времени и общества, давших жизнь как названным воззрениям, ценностям, так и их отрицанию. Там же, где техносферы сегодня нет и перспективы ее появления неопределенны, мир как бы «не дошел» еще до сознания и представлений европейских Реформации и Просвещения. Идеологии всех партий всех частей политического спектра — от либералов до коммунистов, — выстроены на идеях и ценностях, рожденных эпохой Просвещения. Все основные из этих партий хотя бы раз испробовали себя во власти и как минимум в этом отношении являются партиями статус-кво. Нигде не возникло нового видения современного мира и, на этой базе — новых политических стратегий и программ решения его проблем. Это дает основания утверждать, что политический спектр современного мира (включая компартии) смещен в сторону консерватизма и реакции. Особенно патологический характер такое смещение, отсутствие нового целостного видения современности и ее проблем и, как следствие, дефицит подлинно левой альтернативы приняли в пореформенной России, все заметные политические партии которой по западным критериям должны быть отнесены в спектр от правоконсервативных до реакционных. Начиная с рубежа 80-х гг., на роль интегративного видения современного мира и прежде всего отношений человека с природой де-факто выдвигается идеология устойчивого развития (sustainable development). Неосуществимая в буквальном смысле, ибо она не дает видимой альтернативы западному способу хозяйствования, съедающему Планету в прямом смысле слова, эта идеология резче разделяет между собой развитые промышленные страны (техносферу, Центр) и развивающиеся (Периферию): первые видят в устойчивом развитии способ ограничить нарастающие ожидания и требования «третьего мира»; вторые — способ закрепить Запад на обязательствах реально и существенно содействовать развитию стран и экономик менее благополучной части современного мира. Но в том и другом случаях идеология устойчивого развития не сформулировала пока ни цельного видения мира первой трети XXI в., ни путей движения к нему. Отсутствие левой альтернативы обедняет спектр находящихся в политическом обороте идей, видимых путей решения современных внутристрановых и международных задач; делает все более вероятным длительный период скольжения по пути традиционных подходов и политического консерватизма, чреватый взрывоопасным накоплением нерешаемых проблем и противоречий, в том 100 Контуры нового миропорядка числе (если не в первую очередь) в системе МО. Вкупе с моноформационностью современного мира подобная политико-идеологическая его «однопартийность» может быть провозвестницей процессов, во многом аналогичных тем, что так хорошо знакомы россиянам по их личному и социальному опыту. Между тем в мире наличествуют как минимум три важнейших отличия по сравнению даже с серединой XX столетия. Глобализация означает, что все страны (каждая в своей мере), хотят они того или нет, втягиваются в отношения и зависимости (экономические, экологические, технологические, иные) существенно более мощные, нежели сами государства, и тем самым встраиваются в структуру целостного взаимозависимого мира. Как следствие, если исторически внутренние потенциал и возможности государства выступали главным фактором положения данной страны в мире, то теперь все чаще и сильнее положение страны в иерархической структуре целостного мира определяет внутренние потенциал и возможности государств, и в особенности ведущих. Если раньше естественные преграды и территориальные масштабы страны могли служить достаточно весомым фактором ее безопасности, защищая от вторжений, то теперь страна может оказаться в жесточайшей экономической зависимости от внешних сил, не теряя при этом политической независимости и не подвергаясь военному вторжению. Глобализация как явление не тождественна интернационализации — последняя существует с древнейших времен и означает вынесение во внешнюю, международную сферу явлений и процессов, бывших ранее сугубо внутренними. Глобализация возникла во второй половине XX в. и означает как минимум две вещи: (i) распространение некоторых явлений и процессов на весь земной шар; (ii) обретение отдельными субъектами мировых экономики и политики способности действовать в масштабах всего земного шара. Нет необходимости подчеркивать, что обе эти тенденции исходят из Центра и направлены к Периферии. Международно-политические последствия глобализации включают, наряду со многими менее существенными: — появление единственного государства (США), способного действовать глобально и имеющего глобальные интересы одновременно во всех важнейших сферах: в экономике, политике, военном деле, науке и технологиях. Ближайшие к США по уровню развития страны и группировки обладают глобальными способностями и интересами в одной-двух, но никак не во всех сферах. Тем самым в МО/МГО ставится проблема лидерства США и одновременно конкуренции за выход в область глобальных возможностей и закрепление в ней; — с нарастанием объема связей и отношений глобального типа и уровня неизбежно обостряется проблема их регулирования. Причем для США эта проблема оборачивается такой гранью, как обеспечение способности США не просто влиять на те или иные стороны мировых экономики и политики (это они давно могут делать), но управлять направленностью и ходом именно глобального развития как наиболее для них важного. Для стран — потенциальных «олигархов» важнее всего было бы обеспечить относительно демократический характер такого управления. Для остальных государств первостепенной задачей становится ограничение эгоизма и произвола наиболее дееспособной части современного мира средствами, которые были бы совместимы с сохранением и развитием техносферы, поскольку без опоры на ее научные, информационные, технологические, материальные достижения и возможности решение проблем мира первой половины XXI в. цивилизованным образом окажется невозможно; Косолапов Н.А. 101 — дальнейшее развитие тенденций к глобализации поставит в принципиально новое положение, в том числе в системе МО, институт суверенного государства, и без того уже на протяжении нескольких десятилетий испытывающий нарастающие вызовы во внутренней и во внешней сферах. Не касаясь внутренних проблем (главная из которых сепаратизм), подчеркнем лишь, что появление транснациональных корпораций, миграция по миру огромных капиталов и спекулятивных средств уже давно создали для государства проблему его отношений с этими явлениями, не до конца решенную и поныне. Международные отношения последней трети XX в. перевели в практическую плоскость и проблему ограничения в необходимых случаях извне меры реального суверенитета государства. Глобализация идет здесь гораздо дальше: государство должно быть политико-правовыми средствами вписано в миропорядок и нести ответственность, в том числе материальную, за его серьезные нарушения. Не исключено, что и платить своего рода налоги на поддержание такого миропорядка. Выводы из последнего имеют весьма далеко идущий характер. В МО исторически господствовали межгосударственные отношения (МГО), в результате чего даже сами МО стали отождествляться с МГО, и «модель» системы таких МО приняла отчетливо выраженный двухмерный (плоскостной) характер: МО представлялись полем силовых связей и взаимодействий одинаковых по их природе единиц. Такое видение МО разделяют школы геополитики и «политического реализма». Однако во второй половине XX в. впервые возникает имеющая объективную природу иерархия государств по комплексу качественных признаков их развития, что уже означает придание былой плоскости третьего измерения. Затем явление глобализации перемещает на высшие этажи иерархии государств самые значимые процессы мирового развития, не только закрепляя этим становление третьего измерения системы ТИО, но и придавая ему (силой и значимостью идущих на этом уровне процессов) системообразующую роль. Эти качества проявились еще в системе «холодной войны»; но с распадом СССР они становятся ключевыми для формирования нового, будущего миропорядка. Тем самым, во-первых, положено практическое начало процессу становления внутриглобальных отношений как отношений внутренних или по природе их более близких внутренним, чем международным, хотя во многом вырастающих из последних. Во-вторых, в системе внутриглобальных отношений межгосударственные отношения сохраняют (или даже увеличивают) свои объемы, место, значение; но перестают быть международными, становясь специфической частью внутренних (разумеется, это пока наметившаяся тенденция, а не свершившийся факт). И в-третьих, становление внутриглобальных отношений не пойдет прямолинейно хотя бы потому, что государства начнут все сильнее сопротивляться девальвации их суверенитета. Силы же, заинтересованные в укреплении глобалистского начала, будут, скорее всего, искать опоры во внутригосударственных сепаратизмах, а также в тех государствах, которые будут испытывать острую нужду во внешней поддержке своих правящих режимов, не имеющих необходимой им поддержки и опоры внутри. В итоге международно-политическая глобализация будет, скорее, всего развиваться в сложной взаимосвязи с процессами локальных суверенизаций, равнодействующей чего станет, вероятно, укрепление тенденций к регионализации в отношениях между малыми и/или средними государствами; внутри крупных многонаселенных и многонациональных государств; а также между малыми 102 Контуры нового миропорядка и/или средними государствами и регионами крупных государств. При этом социальная опора глобализации в современном мире имеет отчетливо западные происхождение и формы; все прочие окрашены в локальные цвета. Она западоцентрична по происхождению всех важнейших ее компонентов (знания, средства, технологии, структуры и т.п.) и американоцентрична по роли в ней экономики, национальной валюты и военной силы США. На какие сроки может прийтись политически активная стадия подобной трансформации постсоветской системы МО и, следовательно, когда разумно ожидать появления устойчивых признаков миропорядка, наследующего нынешней, явно переходной системе? По-видимому, ближайшие 10–15 лет (условно до 2010–2012 гг.) просто слишком короткий срок, чтобы в мире успели произойти новые радикальные сдвиги (гипотетически даже распад КНР не дал бы в эти годы миросистемного эффекта, сравнимого с тем, которым отозвалась ликвидация СССР). Нынешний постсоветский миропорядок будет в ряде его аспектов эволюционировать, но в основном и главном останется, видимо, узнаваем. Альтернатива капитализму, его идеям и ценностям пока даже не просматривается. Как бы ни ограничивался объективно суверенитет государства, альтернативы ему как институту также не видно. Никакие культура или сочетание культур не смогут заменить собой даже за десятилетия то, что западная цивилизация наработала за две с лишним тысячи лет. Ни одна страна или группа государств не сумеют приобрести потенциалы, по всем основным направлениям и комплексно (а не по одному и в изоляции от иных) соизмеримые с потенциалом США. В самих США тенденции постимперской энтропии (если и когда они проявятся) не успеют развиться в такой степени, чтобы поставить под угрозу и тем более изменить в значимо худшую сторону относительные вес и позиции США в мире. Однако система МО/МГО будет в этот период эволюционировать. Наиболее вероятным направлением такой эволюции представляется реагирование отдельных компонентов и системы в целом на то, что с течением времени будет все более восприниматься как консервация статус-кво в мире, выгодная лишь успевшим преуспеть. Особую роль в стимулировании таких процессов может сыграть глобальный кризис, аналогичный кризису 1929–1932 гг., вероятность которого растет, судя по всему, не по дням, а по часам. В более отдаленной перспективе (явные признаки и тенденции — за пределами 2015 г.; достаточно далеко продвинувшиеся явления и процессы — за пределами 2025 г.) постсоветская система МО неизбежно должна будет измениться просто в силу законов развития, но также и по причинам, отчасти зримым уже сейчас. Это: • объективная невозможность для США неопределенно долгое время сохранять в неприкосновенности первооснову своего лидерства в мире — роль доллара в мировой экономике; • завершение эпохи «мира белого человека», когда основные социальноисторические изменения были связаны со сменой формаций, и начало долгого, видимо, этапа, когда центр тяжести исторических перемен смещается в цивилизационную сферу (не вытесняя вовсе, но дополняя формационные факторы); • выживание экологически целостного мира требует созидания его политической целостности, что изменит систему МО (в противном случае природа найдет массу способов отбросить назад зарвавшегося человека и его неадекватные образы жизни и хозяйствования); Косолапов Н.А. 103 • сопротивление становлению такой целостности «аукнется» резким торможением мирового развития, что тоже изменит систему МО (но в другом направлении и с иным качеством); • дальнейшее закрепление и развитие техносферы потребует повышения надежности ее функциональных подсистем, а поскольку таковыми оказываются целые государства, то также приведет в том числе к изменению систем МО/МГО. Если высказанное выше в общем и целом верно, то критическим оказывается отрезок примерно с 2012 до 2025 гг.: на эти полтора десятилетия придется, повидимому, разворот постсоветской системы МО от прошлого к будущему (подобно тому, как ялтинско-потсдамская система развернулась на рубеже 60-х гг. от политического засилья итогов Второй мировой войны к началу ракетно-ядерной конфронтации и всему тому, что определяло далее ее эволюцию до конца 80-х гг.). Можно выделить несколько групп противоречий, способных иметь центральное значение для эволюции МО/МГО в первые два десятилетия XXI в. Это, в первую очередь, все сильнее заявляющее о себе противоречие между США, с одной стороны, и теми наиболее динамично растущими странами и группировками государств, что могут претендовать на качественно новый вес в составе группы стран-олигархов или вхождение в нее. До какого предела потерпят США такой рост; каким образом и какими средствами станут они устанавливать его количественные и, главное, качественные рамки; какие государства, как и в какие сроки смогут вырываться за эти пределы? Растущее значение будет приобретать разрыв между потребностями управления сферой МО, особенно на глобальном уровне, и дефицитом средств такого управления (включая дефицит готовности принять его). В создаваемый дефицитом вакуум, особенно в ситуации обострения противоречий внутри олигархической группировки ведущих государств, может устремиться стихия, знающая один регулятор — силу. «Столкновение цивилизаций» потребовало бы предварительно какого-то их организационного оформления, создание которого меняло бы положение института государства в системе МО и во внутристрановой сфере и, вероятнее всего, натолкнулось бы на явное и скрытое сопротивление большинства государств, сломить которое можно было бы только ставкой на наиболее фанатичные силы этноконфессионализма (религиозные, национал-патриотические и/или как-то сочетающие религиозную ортодоксию с национализмом). Разрыв между беднейшими и наиболее богатыми странами сам по себе вряд ли станет угрозой для любого будущего миропорядка. Он, однако, может сыграть роль порохового погреба в случае, если противоречия между государствами-«олигархами» побудят отдельные из последних пойти на более широкое использование в борьбе с конкурентами средств и методов манипулирования некоторыми процессами мирового развития. На всю обозримую перспективу процессы мирового развития, эволюции МО и МГО будут оставаться по их природе и протеканию преимущественно стихийными (отход от стихийности требует наличия соответствующих знаний и практических возможностей, чего в данных сферах нет). Поэтому прогнозирование их эволюции на базе моделей прагматически-рационального типа будет, скорее всего, недостаточным и должно быть дополнено оценкой факторов иррационального порядка, а также прогнозами эволюции сознания и мышления; основных линий развития человеческой психики; центральных направлений и те- 104 Контуры нового миропорядка чений политико-идеологических процессов (такие прогнозы выполнимы в принципе уже на сегодняшнем уровне знаний). Глубочайшие перемены, произошедшие на протяжении XX столетия в образе жизни и хозяйствования наиболее развитой части планеты, не могут не отразиться на политической организации мира. Накапливаясь по ходу века, эти перемены и их значение очень долго отодвигались на задний план, затмевались действительно крупными или только казавшимися таковыми событиями, явлениями и процессами международной жизни: мировыми, локальными, гражданскими войнами, национально-освободительными движениями, идеологической борьбой, ракетно-ядерной конфронтацией, иллюзиями социальнополитического, конфессионального, технократического порядков. Ликвидация СССР, вызвавшие ее и вызванные ею перемены в мире враз осыпали эти истлевающие одежды мировой политики, сшитые по моде далекого исторического прошлого. На авансцену международной жизни выходят действительные проблемы современного мира: • его относительная (и абсолютная?) перенаселенность, усугубляемая неравномерным распределением населения по странам, регионам и центрам техноэкономического развития планеты; • непропорционально быстрое увеличение в общем населении планеты доли социальных категорий, по объективным причинам менее всего способных интегрироваться в техносферу; • необходимость осознания целостности техносферы, значения ее для сохранения жизни на планете, поддержания ее нормального функционирования, а для этого — надежной энергообеспеченности; • необходимость определения и установления нового баланса между человеком, техносферой и естественной средой, что требует объединения этих компонентов в рамках общей системы управления; все более острая потребность изменения образов жизни и хозяйствования на планете, которое позволило бы отодвинуть дальше угрозу исчерпания жизненно важных невозобновляемых ресурсов. Эти проблемы можно затушевывать идеологическими догмами и политическим лицемерием. Но неспособность человека и государств хотя бы начать осознанно решать их по существу неизбежно приведет в действие стихийные механизмы саморегуляции мирового развития, которые в складывающихся условиях объективно должны будут снизить — и существенно, — антропогенную нагрузку на Планету, а значит, резко и надолго затормозить темпы и изменить качество мирового развития. Если такие механизмы окажутся «включены», их масштабы и содержание проявятся также ближе к концу первой четверти XXI в., добавив свое влияние в формирование следующего миропорядка. За пределами 2025 г. игнорировать проблемы народонаселения, глобальной организованной преступности, экологии, регулирования мировой экономики и, вероятно, многие иные станет невозможно. Это потребует развития глобального политического процесса, который уже не сможет опираться на роль и возможности одних лишь США, и который объективно объектом и предметом регулирования будет иметь институт государства в его взаимосвязи с системами международных и внутриглобальных отношений. «Трехмерность» международной жизни станет самоочевидной, необходимость для государства вписываться в глобально-социальные отношения — императивной. Статус (а с ним и возможности) государства в мировом сообществе будут, вероятно, производны от места Косолапов Н.А. 105 страны в системе жизнеобеспечения техносферы, от типа и содержания выполняемых по отношению к ней функций. Возможные под влиянием перечисленных факторов траектории изменения постсоветской системы МО/МГО включают как минимум две принципиально разные модели и набор вариантов в каждой из них. «Двухмерная» модель: при сохранении былого, преимущественно межгосударственного содержания международных отношений дальнейшая эволюция нынешней постсоветской системы МО может пойти по пути: (a) ее трансформации в более жесткую авторитарную и отказа даже от показной олигархичности. Это могло бы сигнализировать о начале фазы, предшествующей подрыву экономического здоровья США, а тем самым их места и роли в мировых экономике и политике; (b) эволюции в сторону большей олигархичности при расширении числа государств-олигархов до 10–12 и росте вероятности появления серьезных трений и разногласий между самими олигархами; (с) постепенной демократизации системы МО, если и когда в политической борьбе с другими государствами-«олигархами» США как первые среди равных почувствуют необходимость все более опираться на ведущие развивающиеся государства. «Трехмерная» модель: при постепенном усилении тенденции к трансформации части МО во внутриглобальные отношения целостного и взаимосвязанного мира с вычленением в них политических МГО как специфической области, эволюция постсоветской системы МО может избрать иные содержание и направленность: (d) резкая и достаточно продолжительная «анархизация» МО в целом и/или отдельных региональных их подсистем в случае быстрого («обвального», посткризисного) распада лидирующей роли США в современной или слегка трансформированной системе МО/МГО; (е) становление (с опорой на вес, роль и возможности США и НАТО) абсолютно необходимых самим США и Западу в целом механизмов глобального регулирования, обладающих достаточно высокой степенью надежности обеспечения желаемых результатов, а потому способных де-факто ограничивать при необходимости суверенитет практически всех иных участников систем МО/МГО; (f) расширение сфер международной жизни и системы МО таким образом, что МГО, не теряя своего значения, будут постепенно все более оттесняться с того монопольного положения, которое они до сих пор занимали, образуя объект и предмет регулирования системы внутриглобальных отношений. Авторитарная, моноформационная система МО, с которой Планета входит в XXI век, в долговременной — за пределами 12–15 лет — перспективе не может измениться. Проблема не в том, состоятся ли такие изменения; но в сроках их начала; в формах, которые они примут; и — специально для России — в заблаговременном выборе стратегии национального развития: приспосабливаться ли к тому миру, что есть сегодня, будет завтра и был вчера, т.е. к миру прошлого; или же строить стратегию национального развития и линию ее международного обеспечения в расчете на мир будущего, который еще только рождается из взаимодействия традиционных тенденций международной жизни с новыми, в том числе потенциально новыми и исключительно важными по их потенциальным последствиям. В том и другом подходах есть свои преимущества, опасности и риски. 106 Контуры нового миропорядка *** В отечественных рассуждениях о грядущем месте России в мире четко обозначились и доминируют на протяжении всех 90-х гг. две крайности, которые можно обозначить «Россия — великая держава» и «Россия — гиблая страна». Сторонники первой полагают, что из смутного времени перестройки и либеральных реформ Россия выйдет возрожденной и упрочит свое положение великой державы или даже сверхдержавы в мире. Дай-то Бог; однако ни одна из объективных тенденций мирового и отечественного развития не указывает пока в этом направлении, а погоня за «великодержавностью» как таковой способна сделать окончательно и необратимо неконкурентоспособными в мире российские экономику, общество и государство. Адепты второй, крайне пессимистически оценивая внутренние состояние и направленность развития страны, исходят из того, что никому в мире Россия и ее ресурсы не нужны, все ниши в мировой экономике заняты1, а потому будущее страны — в средней части «третьего мира», не выше. Но природные богатства России рано или поздно будут востребованы мировой экономикой вследствие общего истощения невозобновляемых ресурсов планеты. Принципиально важно, однако, произойдет ли это в условиях, когда государство и страна будут нужны собственным народу и его элитам, а не только внешнему миру; или когда отчуждение между обществом и государством, народом и элитами зайдет настолько далеко, что в грязи на дороге будут валяться не только российская власть, но и территория с ее ресурсами. Между тем элиты России вели себя в XX в. так, будто были и остаются уверены в своей способности существовать и благоденствовать без страны и народа. У проблемы востребованности российских ресурсов внешним миром есть и еще одна грань: сейчас, после тридцати с лишним лет жизни на нефтедоллары, уже бесспорно, что любое проедание национальных ресурсов, будь то нефти, газа или чего угодно еще, само по себе способно обречь страну только на прозябание, нарастающее отставание и зависимость от внешнего мира, и ни на что иное. Достойное место в мире, в чем бы оно ни выражалось, может быть результатом лишь созидательных усилий. Не случайно Центр современного мира образуют промышленно развитые страны, а не те, кто получает хорошие доходы от энергоэкспорта. К тому же зависимость техносферы от импорта энергоресурсов вынудит ее взять под более жесткий контроль страны-экспортеры. Крайности минимально вероятны именно потому, что обозначают пределы диапазона возможных состояний системы, явления, процесса. Нам не известны исследования, авторы которых взяли бы на себя нелегкий (и политически неблагодарный) труд проанализировать «серую зону» между названными крайностями. Между тем именно в ней будет, скорее всего, располагаться реальная траектория развития России и ее роли и места в мировой системе. Априори можно утверждать, что весомость России в мире XXI в. определится социальной и экономической эффективностью внутренних трансформаций, а знак ее весомости (плюс или минус) — наличием и содержанием моральной компоненты этих преобразований. Отдача от будущего места России в мире также во многом, если не в главном определится внутренним подходом: будет ли Россия, как прежде, приносить свои человеческие и материальные ресурсы на алтарь завоевания, удержания некоего умозрительного «места в мире» (как бы и Косолапов Н.А. 107 чем оно ни определялось), или же вопреки своей исторической наследственности постарается извлечь максимум пользы из своего фактического положения в мире, каким оно сложится, для нужд и целей национального развития. Не место красит… и страну тоже, но страна — место. Можно ли считать «недостойным» место в мире тех государств, которые, не обладая особым статусом, ядерным или просто внушительным обычным потенциалом, этап за этапом упорно поднимаются по лестнице социально-экономического роста, развития? Постановка задачи «поиска места в мире» поднимает целый ряд неизбежных вопросов. Нужно ли искомое место в неких конкретных, осознаваемых целях (и каких именно), или же как самоцель, своего рода национальный политико-психологический комплекс? (Заметим, что на этот вопрос не отвечает в России никто из адвокатов такого поиска.) В любом случае, какими критериями оценивается искомое место; по каким признакам можно судить о мере продвижения к нему, его достижении (сегодня РФ формально великая держава, постоянный член Совета Безопасности ООН, экономический лидер СНГ; но ясно, что адвокатам поиска всего этого недостаточно)? Наконец, какой России и в каком мире? Совершенно очевидно, что при прочих равных условиях (объемы ВВП, экономическая и политическая стабильность, размеры военного потенциала, пр.) социально-политическое качество России как общества и государства определит отношение к ней мира: будет ли Россия демократией или деспотией, какими окажутся в ней положение человека, уровень и качество его жизни и т.д. Очевидно и то, что отношение внешнего мира к России будет определяться во многом характером самого этого мира: будет ли он построен на силе или утверждении международного права, станут в нем доминировать тенденции интеграции и сотрудничества или, напротив, сепаратизма и конфликта, и т.д. Иными словами, поиск места в мире, не подкрепленный весьма конкретными и практическими, объективно измеримыми указаниями на то, о чем именно идет речь и насколько реально достичь желаемого, — такой поиск опасно смахивает на новую идеологизацию внешней и внутренней политики, угрожает снова сделать страну и общество, усилия и благополучие народа, национальную безопасность России заложниками идеологических химер и ничем не обоснованных амбиций. Альтернатива такому положению — вписывание России (путем сочетания внутренних реформ, укрепления государства, дальновидной и прагматической внешней политики) во внутриглобальные отношения и мировую экономику исключительно в целях национального развития. При таком и только таком подходе применимы объективные критерии желаемого и фактического места страны в мире, меры продвижения к нему, цены прогресса в целом, его отдельных компонентов и стадий. Объективное состояние России к концу XX в. и особенно его эволюция на протяжении 90-х гг. стимулируют пока скорее новые утешительные иллюзии, лихорадочную смену приступов величия и самобичевания, нежели прагматический подход к проблеме места и роли страны в мире. Не вдаваясь в количественные и иные оценки этого состояния, отметим лишь, что от оппозиции до правительства все политические силы и все эксперты едины в констатации наличия в стране глубокого и затяжного системного кризиса, существенного ослабления ее обороноспособности и вытекающих отсюда тревожных перспектив, усугубляемых опасным ростом внешней задолженности, нагнетанием социальных проблем и сокращением населения страны. Но было бы неверно оцени- 108 Контуры нового миропорядка вать лишь внешнюю сторону сложившегося в РФ положения, опуская содержание происходящих процессов. В современной системе МО России номинально принадлежит место великой державы (по итогам Второй мировой войны, все менее актуальным, и по признаку обладания ядерным оружием), а также символическое место (но не реальное право голоса) в G8. Однако по всем объективным параметрам (кроме объемов накопленного ядерного оружия) Россия — развивающаяся страна, притом даже не входящая в группу наиболее развитых из развивающихся. На протяжении 90-х годов она все более закрепляется в этом своем качестве. По существу, только сохранение на всю обозримую перспективу ядерного оружия и/или способность заменить или дополнить его реально применимыми средствами угрозы сравнимого или более высокого качества могут удержать за Россией даже нынешние номинальные места в системе МО. Характер и общую направленность внутреннего развития РФ можно считать объективно определившимися, но субъективно еще не осознанными и даже отрицаемыми. «Точка возврата» во внутренних преобразованиях пройдена: в России нет и на обозримую перспективу не просматривается социальных сил, хотя бы теоретически способных развернуть страну назад или, напротив, двинуть ее качественно по-новому вперед. В то же время: (а) характер преобразований не определяется потому, что такое определение никак не вписывалось бы в текущие интересы элиты и режима. Ни одному из используемых ярлыков фактическое развитие не соответствует (хотя несет в себе частные признаки каждого); (б) необратимость перемен по сравнению с советским прошлым не означает безальтернативности дальнейшего развития: в рамках свершившихся преобразований возможны разные траектории предстоящей эволюции; (в) в отсутствие определения развития и социальных сил, заинтересованных и способных называть вещи своими именами, развитие в обозримой перспективе обречено и дальше носить преимущественно стихийный характер. В России происходят не реформы (это лишь политический ярлык, равно дезориентирующий аналитиков, публицистов и практиков), но глубокая качественная трансформация. Определяющими ее сущность и направленность признаками являются следующие: — произошло спровоцированное элитой и в интересах элиты отстранение партии-церкви от власти и становление светского государства. Процесс этот принял форму ликвидации СССР; — сохранение и даже укрепление безусловного доминирования коллективной собственности как формационной основы и господства государства над обществом как политико-правовой основы устройства самого государства, экономики и политики; — происходит выдвижение на господствующие позиции класса госбюрократии и формирование своего рода «коллективистского псевдодемократического неофеодализма»; — переходный характер нынешних порядка и режима, диктуемый отсутствием психологической и даже правовой легитимности у уже свершенной приватизации, высокой вероятностью очередного передела собственности и одновременно необходимостью избежать его срыва в неконтролируемые стихийносиловые формы в масштабах страны. Косолапов Н.А. 109 В совокупности все это означает скорее мутацию и эволюцию системы коллективистской собственности, чем исторический возврат России в формацию частнособственническую. Частная собственность вернулась в Россию как явление; но по ее положению и масштабам она пока еще очень далека от того, чтобы всерьез и на длительные сроки определять что-либо в экономике, обществе, государстве. Кризис августа 1998 г. показал предельную уязвимость крупнейших частных состояний в отношениях с государством. Объективное состояние страны диктует комплекс первостепенных долговременных задач на стыке внутреннего развития России и ее взаимодействий с внешним миром, слабо зависящий от того, какие политические силы будут находиться у власти в РФ в тот или иной период. Основные из этих задач — сохранение страны; удержание эффективного контроля над ее территорией, ресурсами, экономикой; преодоление сопротивления тех внешних сил, что не заинтересованы в становлении сильной и влиятельной в мире России и активно противодействуют ее возрождению. Процессы, запущенные ставкой на ликвидацию бывшего Союза, не исчерпают себя, пока не завершатся расчленением самой РФ или не будут абортированы политически. Поэтому задача сохранения страны предполагает удержание целостности государства территориально, но еще более содержательно: формула «суверенитет в суверенитете» может привести к положению, когда в международно-правовом смысле территориальная целостность РФ будет соблюдена; но содержательно страна окажется фактически поделенной на замкнутые, отгороженные друг от друга экономическими и таможенными барьерами анклавы. Задача контроля над территорией, ресурсами, экономикой имеет два аспекта: внутренний и внешний. Во внутреннем отношении это проблема дееспособности и эффективности федеральной власти на всей территории РФ, тесно связанная с задачей сохранения страны. Следует заметить, однако, что фактический контроль над ресурсами, экономикой и территорией не обязательно должен носить формальный государственный характер, и что во многих случаях контроль неформальный способен оказаться намного действенней. Во внешнем плане это предотвращение установления контроля иностранных государств и финансово-экономических группировок над российскими территорией, ресурсами и экономикой через механизмы международных финансово-экономических отношений или иными путями. Преодоление сопротивления внешних сил, не заинтересованных в становлении сильной и влиятельной в мире России, — задача, роль и значение которой могут легко быть прослежены на опыте большинства развивающихся стран. Включение средней по экономическим масштабам страны (а Россия именно такова) в мировую экономику неизбежно происходит через противоборство двух групп интересов в самой этой стране: компрадорских и национальных. Первые связаны главным образом с внешними капиталами и интересами; победа компрадоров всегда и везде заканчивается разграблением страны и перечеркивает перспективы ее качественного развития. Победа же национальных интересов чаще всего ведет к различным формам протекционизма, самоизоляции и тоже консервирует отставание. Оптимальная линия восходящего развития страны требует тонкого политического и финансового балансирования на стыке интересов национальных и глобальных, и потому она всегда результат большого искусства. 110 Контуры нового миропорядка Применительно к России как ядерной державе с теоретически огромными практическими возможностями есть еще одна, значительно более важная грань проблемы в ее отношениях с Центром мировых экономики и политики: это военно-стратегическая и политическая нагруженность процесса интеграции постсоветской России в мировое хозяйство. Поскольку СССР прекратил существование самостоятельно, а не вследствие нанесенного ему извне поражения, объективно для Запада, и прежде всего для США, на первом месте стоят задачи их собственной безопасности (т.е. демонтажа бывшего советского, ныне российского ядерного потенциала и гарантии против возрождения СССР, особенно в неокоммунистической форме, равно как и гарантии военно-экономической слабости России на случай прихода к власти в ней любых экстремистских сил). Такое поведение Запада не признак его враждебности к России, но проявление нормального стремления перестраховаться против любых мыслимых, тем более реальных угроз. Этот военно-политический пейзаж дополняют проблемы вхождения новой России в мировую экономику. По понятным причинам Запад заинтересован в открытии российского рынка для своих капиталов, технологий, товаров и услуг в гораздо большей степени, нежели в открытии собственных, и без того высококонкурентных рынков для России. Открытие российского рынка предполагает его организацию на нормальных для современного мира принципах, а ради этого — поддержку политических перемен внутри России. Выход же России на мировые рынки объективно означает, что она пытается втиснуться в мировую экономику и социальную стратификацию государств и элит, все «ниши» в которых уже давно сформировались, плотно заселены и добротно оборудованы обитателями для обороны от аутсайдеров. Само собой разумеется, что Россия наталкивается при этом на широкое и вязкое противодействие на всех уровнях. И это тоже нормально для системы конкурентных рыночных отношений. С учетом изложенного, позиция Запада по отношению к России в 90-е гг. именно такова, какой она логически и должна быть: помощь (политическая, материальная, иная) России в уходе от советского наследия (места и роли КПСС; от самого СССР, от централизованной плановой экономики; от ядерной и обычной военной мощи); помощь в предотвращении опасных социальных дестабилизаций, способных вернуть к власти силы прошлого; помощь и поддержка в открытии российского рынка мировому (но не наоборот). И не более. За все остальное российским государству, бизнесу, элитам предстоит очень долгая и напряженная политическая и экономическая борьба. Запад упрекнуть здесь не в чем: все это тоже нормально для современного мирового рыночного хозяйства. Думается, дилемма России не в том, останется ли она великой державой, преуспеет в очередной модернизации на пути догоняющего развития, вытянет в лотерее Истории долгожданный счастливый билет — или потерпит во всем этом неудачу. Опыт России доказывает, что задачи великодержавности можно и легче выполнять не для народа, а за его счет. Центральная и самая серьезная дилемма России — то, что в целостный глобализирующийся мир, где правят экономика и финансы, она входит, внутренне не готовая к конкуренции на тех уровнях и в тех сферах, что определяют местоположение государств в иерархии современных мировых экономики, политики, развития. При этом не готовая в самой опасной для нее сфере: в качестве ее социальной и политической элит, в степени их (не) компетентности, в их политической и корпоративной разобщенности, в трагическом Косолапов Н.А. 111 господстве здесь перераспределителей над производителями и, как следствие, — в почти полном отсутствии внутриэлитных интересов и мышления стратегических (во времени и содержании) масштабов. В РФ на протяжении всех 90-х гг. безоговорочно доминируют интересы не просто компрадорские, но откровенных временщиков, не задумывающихся более чем на два-три месяца вперед. В рамках «двухмерной модели» (т.е. геополитического, военно-силового, «политреалистического» видения) будущего мира у России в любом случае и при любом политико-идеологическом повороте ее внутреннего развития нет никаких перспектив: она слишком слаба в экономическом и военном отношении, слишком велики «ножницы» между ее неформальным и официальным статусами, слишком малы шансы на изменение таких ее относительных положения и веса в пределах 10–15 лет (т.е. ранее 2012–2015 гг.). В мире голой силы уважать РФ не за что и считаться с ней нет никаких оснований. Политики и эксперты, фанатически навязывающие нынешней РФ геополитическое видение мира, оказывают ей худшую из медвежьих услуг. Пожалуй, единственной надеждой России в рамках такой модели было бы упование на то, что США и Запад в конечном счете развалятся изнутри, и тогда относительный вес России в Евразии и мире сможет вновь возрасти, ее положение — укрепиться. В рамках «трехмерной модели» Россия пока политически и, что важнее, функционально находится за пределами техносферы, а потому ее стратегическая задача — из системы обслуживания техносферы (где Россия с ее энергосырьевым экспортом объективно находится в настоящее время, и где ее хотели бы закрепить, но без ядерного оружия и без способности создавать технологии будущего) перейти со временем в саму техносферу. Естественно, поначалу на статус и роли не самого первого плана — но все же войти в техносферу, не остаться за ее пределами. Стартовые позиции для этого у России пока еще есть. Возможность занять и удержать такое место будет определяться не только отношением США и Запада, но и способностью самой России устойчиво и надежно выполнять какие-то важные для техносферы реальные (не символические) функции, совместимые с интересами ее собственного восходящего развития и способствующие последнему и национальной безопасности страны. Альтернатив такому курсу в принципе существует три: остаться на роли сырьевого придатка, смирившись с неизбежными при этом потерями статуса великой державы, номинального места в СБ ООН и в других «олигархических» форумах, стратегического потенциала; стать в жесткую идеологическую, националистическую, любую иную оппозицию техносфере, не предпринимая против нее безнадежных и бессмысленных практических действий. Подобная автаркия закрепила бы Россию на худшей траектории аккумулируемого отставания. Можно в принципе сделать главный упор на нечто свое вне техносферы (например, научно-технологическое и экономическое лидерство РФ в СНГ). Такой сценарий более всего отвечал бы известной поговорке, что лучше быть первым на деревне, чем вторым в мире. Хотя позиции России в современной системе МО/МГО уязвимы и сохраняют потенциал дальнейшего ослабления, интересы внутреннего развития делают Россию, безусловно, не заинтересованной в подрыве международной стабильности, сломе нынешней системы МО/МГО, утрате США их статуса мирового лидера. Представляется, долговременным интересам России и целям ее развития более всего отвечала бы плавная эволюция современной системы МО/МГО в сторону ее демократизации, поступательного разворота к служе- 112 Контуры нового миропорядка нию интересам «среднего» слоя государств, занимающих согласно социальноэкономической статистике ООН примерно 20–70-е места в мире. Представляется, что оптимальный путь развития России при одновременном сохранении и упрочении ее позиций в будущей системе международнополитических отношений потребовал бы значительного внешнего участия в этом развитии, причем такого, когда внешние инвесторы оказывались бы завязаны на успех внутреннего развития России, а сотрудничество с ними одновременно открывало бы России возможности включения в необходимые для нее международные и транснациональные институты, каналы и механизмы сотрудничества. Значительным резервом такого пути развития могло бы также стать поощрение массовой иммиграции при условии ее оседания в районах развития и эффективного контроля над ее масштабами и составом. *** Сразу по завершении Второй мировой войны и вплоть до рубежа 70-х гг. СССР занимал гипертрофированное место в системе МО/МГО. Оно было обязано своим происхождением и оправдывалось подлинно исключительной ролью СССР в победе над гитлеровской Германией, идеологической претензией КПСССССР на лидерство в альтернативной «прогрессивной» части мира, а также созданием ядерного оружия и выходом на паритет в этой области с США. Однако чем дальше отходил мир от конца Второй мировой войны, тем менее актуальными становились ее политические итоги в сравнении с новыми международными и иными реалиями. Вторжение СССР в Чехословакию в 1968 г. стало публичным, верно прочитанным на Западе доказательством неспособности советской системы к внутреннему реформированию, а идеологический и военный конфликт с Китаем поставил СССР в ситуацию потенциальной войны на два фронта. Ядерный паритет с США, достигнутый ценой напряжения всех ресурсов СССР, создал ситуацию стратегического пата и неоспоримо высветил неспособность советской экономики удерживать паритет неопределенно долгое время. Год от года становилось все очевиднее — претензии СССР на роль второй сверхдержавы мало чем, кроме преходящего ядерного паритета, могут быть подтверждены. В этих обстоятельствах невозможно было ожидать от консервативных лидеров ведущих стран Запада иного подхода к внутреннему развитию СССР и России в 80-е и 90-е гг., чем тот, который был ими фактически продемонстрирован. Рассматриваемые на долговременной шкале времени, процессы внутренней трансформации России и эволюции ее места в мире в 90-е гг., при всей их психологической и реальной болезненности, — не более чем приведение статуса страны в мире в соответствие с ее же действительными достижениями и возможностями во всем комплексе сфер жизнедеятельности современных общества, государства. Процесс малоприятный, но в основе его закономерный, здоровый прежде всего для самой же России. Что касается будущего, оно в значительной мере в руках самих россиян, их социальной и политической элит. Сегодня есть все основания полагать, что мир XXI века будет местом необычайно жесткой конкуренции на всех уровнях — людей, институтов, государств. Конкуренции, в которой победа может достаться сильным, — и тогда мир окажется на десятилетия отброшен в варварство. Но она может повстречаться и с умелыми, думающими, дерзающими — место в таком мире будут обеспечивать экономиче- Косолапов Н.А. 113 ская дееспособность, готовность к инновациям во всех сферах жизни, инициативность в постановке и решении проблем. К сожалению, Россию ни по каким параметрам нельзя сегодня считать сильной. Однако и на другом направлении она пока не проявила реальной конкурентоспособности. Логично предположить, что мир XXI века готовит ей немало испытаний и трудных поворотов судьбы. Примечания: 1 В наиболее откровенной форме эта концепция сформулирована бывшим вицепремьером РФ и бывшим главой Госкомимущества РФ А. Кохом: «...мировое хозяйство сформировалось без Советского Союза. … Оно самодостаточно... И сейчас Россия появилась, а она никому не нужна». См.: «Новая газета», 2 ноября 1998 г. — С. 5. М.А. ЧЕШКОВ ГЛОБАЛИЗАЦИЯ: СУЩНОСТЬ, НЫНЕШНЯЯ ФАЗА, ПЕРСПЕКТИВЫ∗ ПОНЯТИЯ: Глобализация — процесс сочленения различных компонентов человечества в ходе его эволюции в противоположность процессу дифференциации человечества. Глобальная общность человечества — бытие и сознание человечества как продукта антропосоциогенеза, принимающие различные исторические формы. Г лобализация как процесс нарастающей (по всем азимутам) взаимосвязанности человечества за последние примерно два десятилетия прошла (особенно в ее экономическом измерении) половину кондратьевского цикла: фаза повышения, начавшаяся в 80-е годы, сменилась с середины 90-х фазой понижения, а весь цикл (или так называемая длинная волна) должен завершиться в 20-е годы XXI века. На стыке двух фаз, или на переломе «длинной волны», и возникает ощущение того, что глобализация заканчивается, исчерпывает себя, — кое-кто уже заговорил о постглобализации. Представление о закате глобализации основано на отождествлении этого процесса лишь с его одним, хотя и, безусловно, важным измерением — экономическим, а также на непонимании его циклической природы. Иначе говоря, видеть в глобализации исчерпавший или исчерпывающий себя процесс можно лишь при одномерном, редукционистском к ней подходе как разновидности «трендового» движения, при отказе анализировать ее долгосрочную логику. Тем самым идея финальности глобализации обнаруживает, на мой взгляд, искаженное или даже ложное представление об этом явлении. Широко распространившийся образ умирающей глобализации следует отнести на счет не столько научного, сколько массового сознания. Действительно, глобалистское сознание как особая форма мирового общественного сознания выработало за последние 20 лет устойчивые стереотипы, образующие в совокупности то, что можно назвать глобалистской мифологией. ГЛОБАЛИСТСКАЯ МИФОЛОГИЯ Это совокупность противоречивых и даже взаимоисключающих стереотипов, созданных как господствующими (mainstream), так и различными оппозиционными и альтернативными формами сознания и общественными движениями, которые заявили о себе к началу 90-х годов. Кстати, российское общественное сознание, хотя и весьма неоднородное, явно тяготеет к оппозиционному полюсу, тем более что в нынешней России, отмечает Григорий Померанц, все ощутимее «дует ветер обособления» 1 . Столкновение двух полюсов глобалистской мифологии вылилось в острую международную дискуссию (так называемый global talk), в ходе которой на поверхность всплыли все основные постулаты господствующей мифологии. Согласно им — глобализация — это процесс: ∗ Опубликовано: Pro et Contra. — Осень 1999. — Т. 4. — № 4. — С. 114-127. М.А. Чешков 115 • неизбежный, фатально предопределенный; • универсализирующий или нивелирующий все различия — от экономических до культурных; • тождественный вестернизации или американизации; • однонаправленный, то есть безальтернативный; • стирающий не только различия, но и неравенства и устраняющий суверенное «территориальное» государство. В оппозиционных построениях все эти стереотипы глобалистского мэйнстрима выступают как бы в перевернутом виде. Глобализация предстает в них процессом. • не предопределенным или неизбежным, а обратимым; • имеющим альтернативу в виде национальных и почвеннических идентичностей, противополагаемых вестернизации и американизации; • углубляющим неравенства и расчленения в сложившемся мироустройстве, которое трансформируется в систему, где господствует глобальный корпоративный капитализм. Как видим, глобалистская мифология с ее дуальной структурой вновь возрождает поляризованное, дихотомическое видение мира, в результате чего теряет позиции идея относительности, релятивизации бинарных оппозиций (Жак Деррида), которая преобладала в конце 80-х — начале 90-х годов. Тем самым глобалистское миросознание способно реанимировать мышление времен холодной войны, чреватое пришествием нового «ледникового периода». Такая опасность исходит как от господствующих стереотипов с их установкой на единый универсальный мир, так и в не меньшей мере от оппозиционных мифов, которые ищут опору в «почве» и в доглобализационном мироощущении. Сходные угрозы характерны и для нынешнего российского сознания, в котором бум радикальных тьермондистских представлений сочетается с романтизацией-идеализацией советского тоталитарного прошлого. Чтобы преодолеть эти опасности или хотя бы их блокировать, необходимы заметные усилия научного сознания, и в первую очередь в той новой отрасли, которую условно именуют глобалистикой. ГЛОБАЛИСТИКА КАК ОТРАСЛЬ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ Эта научная область обязана своим рождением тому великому сдвигу в мире, который дал о себе знать на рубеже 60–70-х годов нашего века. Он повлек за собой возросший интерес научной мысли к проблемам мироцелостности, которую все чаще рассматривают сквозь призму идей взаимозависимости (interdependence) и взаимосвязанности (tnterconnected-ness). Именно это дало толчок так называемым мировым (world) и глобальным (global) исследованиям, которые вкупе с цивилизационными и экологическими разработками, а также проблематикой развития послужили основой для идей Римского клуба. В его работах впервые, на мой взгляд, определен предмет глобалистики — Человечество в процессе эволюции Вселенной (концепция универсальной эволюции Эриха Янча). Правда, такое определение вначале было довольно аморфным и продолжало уточняться в течение 10–15 лет по мере того, как глобалистика отделяла свой предмет от тематики смежных направлений и дисциплин (международные отношения, экономические, культурологические и прочие отрасли знания). Становление предмета глобалистики в чисто логическом плане можно представить как движение от «общества», 116 Глобализация: сущность, нынешняя фаза, перспективы этой базовой единицы анализа, к явлениям, выходящим за пределы национальных организмов («транс»- феномены в их различных видах), далее, к представлению о мире как системе и, наконец, к Человечеству. Историческая же логика глобалистики была иной, тему глобализации за прошедшие 20 лет разрабатывали не только в ее обобщенном, наддисциплинарном виде, но и параллельно в русле отдельных дисциплин. Первое из этих двух направлений отмечено поисками более четкого определения предмета глобалистики, понимаемого как некое глобальное «условие человеческого существования» с особой структурой, отличной от всех частичных типов социальных отношений (работы Роланда Робертсона и других). Такое представление опиралось в основном на культурологическую методологию и знаменовало собой выход глобалистики из «внутриутробного» состояния2. Преобладало, однако, не обобщающее направление, а разработка темы отдельными дисциплинами, что и породило множество частнонаучных «образов» глобализации. Судя по тому, что предмет глобалистики все еще далек от четкого определения и она пока обходится без конкурирующих (или альтернативных) парадигм, множественность образов выглядит признаком не столько дифференциации, сколько фрагментации данной отрасли знания. Эту оценку можно подтвердить кратким обзором частно-дисциплинарных видений глобализации, имеющих хождение в зарубежной и отечественной литературе. В разработку темы внесли свой вклад несколько групп дисциплин; • культурологические и экономические; они наиболее продвинуты в разработке как своих узкодисциплинарных, так и общих «образов» глобализации; • политологические и социологические; • различные направления антропологии (социальная, культурная, экономическая), за последнее время их успехи, пожалуй, особенно заметны; • «геодисциплины» (экономические, политические, исторические); в их рамках анализ глобализации выходит к проблемам пространства и времени, то есть на уровень философского знания. Хотя эти группы дисциплин и различаются уровнем активности «подведомственных» им процессов глобализации, вряд ли можно говорить о прямой связи между данным фактором и достижениями той или иной отрасли знания в разработке проблемы. Ошибочно, например, расхожее мнение, будто глобализация до сих пор развивалась преимущественно в ее экономическом срезе, — не менее интенсивна она была и в информационно-культурной области. К тому же именно культурология, более других причастная к постмодернизму, вырабатывала методологический инструментарий, адекватный новому предмету. Начнем с культурологии, в рамках которой глобализацию понимают весьма по-разному: и как тенденцию к созданию некой единой мировой культуры/цивилизации; и как растущую взаимосоотнесенность различных культур, не порождающую новую культуру, а построенную либо на господстве одной из них, либо на их «концерте», и как более сложные схемы, например как общность сознания, включающего в себя проекции глобального мира, продуцируемые локальными цивилизациями 3 . Налицо полярно противоположные трактовки Преодоление такой полярности намечено, пожалуй, в постановке проблемы о возрождении идентичности в условиях информационной революции (Манюэль Кастеллс)4. Различно понимание этой темы и в экономических дисциплинах. В них «образы» глобализации тоже многообразны, но построены на других основани- М.А. Чешков 117 ях — на идеях постиндустриализма и информационного общества. При этом представление об информационной экономике, становление которой как бы венчает процесс глобализации, остается крайне неопределенным. Этот тип экономической организации предстает своего рода дематериализованной, или виртуальной, экономикой, воплощающей отрыв финансовой сферы от реального производства, притом в различных трактовках: либо как преодоление стоимостных отношений (Владислав Иноземцев) 5 , либо как их модификация, порожденная сочетанием экономических и неэкономических отношений (Эрнест Кочетов). В обоих случаях упущена из виду связь подобной модели экономических отношений с мировым разделением труда и мировым рынком. Поэтому постстоимостная экономика, с одной стороны, выглядит скорее идеальной моделью, лишенной своего пространственного измерения (особенно у В. Иноземцева), а с другой — предстает как изображение, где на место идеальных или логических качеств поставлены конкретно-исторические (Э. Кочетов)6. Ближе других к идеальной модели информационной экономики/общества подходит схема мирового города (Юрий Васильчук)7, которая, будучи построена на идеях Питера Дракера о решающей роли знания, не снимает противоречий, присущих этой модели в мировом контексте. Противоречия информационной экономики/общества наиболее полно представлены у отечественных «неомарксистов» (Александр Бузгалин, Андрей Колганов), схема которых 8 , кстати, не имеет ничего общего, на мой взгляд, с марксистским представлением о капитализме. В их концепции глобализация означает становление отношений отчуждения не от материального, овеществленного богатства, а интеллектуальнодуховного, что коренным образом отличает глобальный вид отчуждения от отчуждения капиталистического типа. По существу, в схеме этих авторов речь идет об исторически новом способе производства, в рамках которого функционирует денежный или финансовый капитал, то есть капитал за пределами капиталистического способа производства. В этом изображении глобализация как бы симметрична процессу превращения капитала в капиталистический способ производства, но, так сказать, с обратным знаком. Независимо от различий в трактовке глобализации и информационной экономики/общества авторы наиболее значительных концептуальных схем приходят к единому выводу об ограниченности узкодисциплинарных средств познания и говорят о необходимости анализировать становящиеся экономические отношения в широком контексте общества, культуры и человека. Такой же прорыв, хотя с гораздо меньшим багажом аргументации, заметен и в других дисциплинах, например в теории международных отношений, в рамках которой все чаще говорят о необходимости анализировать не только «транс»- и «кросс»-феномены, но и мировой социум 9 . В этом же ряду стоят представления о мировом, или глобальном, гражданском обществе. Между тем в собственно социологических дисциплинах выход к идее мирового социума обозначен более скромно10. В них глобализацию трактуют скорее как многосторонний процесс взаимосвязывания структур, культур и субъектов в мировом масштабе (Маргарет Эрчер) или же, как процесс, размывающий географические границы социокультурных нормативов и сопровождаемый растущим осознанием этого (Малком Уотерс). Наконец, тот же процесс определяют как интенсификацию социальных отношений в мировом масштабе, так что события в тех или иных отдаленных друг от друга местах оказываются взаимосвя- 118 Глобализация: сущность, нынешняя фаза, перспективы занными (Антони Гидденс). В итоге глобализация предстает как сжатие мира в одно целое, чуть ли не в одну точку, с одновременным осознанием этого целого локальными частями (Роланд Робертсон). Пространственный и даже пространственно-временной аспект глобализации находит отражение в географических дисциплинах, особенно в их исторических ответвлениях. Во франкоязычной литературе «мондиализацию» (эквивалент «глобализации») понимают кактрансакционный процесс, порождаемый всевозможными обменами между разными частями земного шара, или как своего рода всеобщий обмен в масштабах человечества. Этот процесс, берущий начало с XV столетия, обретает современные формы к концу XIX века, создавая метапространство — одновременно и особую систему, и среду для различных географических пространств (Оливье Дольфюс)11. Такое изображение глобализации не ограничено, в сущности, рамками одной дисциплины — географии, коль скоро речь идет о метапространстве и процессе, вовлекающем в себя человечество и всю нашу планету. В геодисциплинах не достигнуто согласие относительно начала глобализации, которое, как правило, относят к XV–XVI векам, но, бывает, отодвигают во второе, а то и в пятое тысячелетие до нашей эры (Андре Гундер Франк)12. Как бы ни были многообразны представления о глобализации, сложившиеся в разных отраслях научного знания, они содержат нечто общее, позволяющее наметить новые пути для выработки обобщенного представления об этом процессе и его формах. Очевидно, что все дисциплины, имеющие отношение к нашей теме, выходят к мировому, планетарному уровню исследования независимо от того, идет ли речь о глобальных экономике, культуре, пространстве или социуме. Столь же очевидна и ограниченность специально-дисциплинарных средств познания, вынуждающая их обращаться, хотя и в разной степени, к самому широкому контексту, который предстает в виде то ли мирового социума/культуры, то ли человечества. Менее ясно выражено, но все же достаточно заметно движение или, точнее, потребность движения частнонаучного знания к знанию философскому (проблема пространства и времени, обобщаемая специальной категорией, которая воплощает единство этих двух измерений, как, например, у Имманьюэла Валлерстайна) 13 . Однако динамика научного знания о глобализации неравномерна в его разных отраслях и дисциплинах. Это дает о себе знать, когда постулируют единство экономических и неэкономических отношений в глобализирующейся или постиндустриальной экономике, либо когда пытаются координировать и даже интегрировать усилия разных дисциплин, например в виде единого «куста» геодисциплин, либо когда стараются соединить социологическое, экономическое и экологическое знания (в работах Игнация Сакса) 14 , экономическую науку и культурологию (в концепции культурэкономики Арджуна Аппадураи с ее различными «потоками») 15 , географию и экономику в различных версиях геоэкономики (Александр Неклесса)16. Выход к междисциплинарному видению весьма затруднен тем, что глобализацию приходится описывать, обращаясь к симбиотическим или синтетическим понятиям типа «этноэкономика» или к необщепринятым терминам вроде «стратегические эффекты» (Эрнест Кочетов). Такого рода инструментарий только еще начинает вырисовываться, но уже ясно, что метод простого добавления к одному виду знания другого не может дать совокупный образ глобализации. Не может его дать и такое направле- М.А. Чешков 119 ние исследований, когда та или иная дисциплина претендует на главенствующую роль, будь то претензии экономистов или культурологов, а в последнее время также психологов и историков. Выработке обобщенного видения глобализации препятствуют и некоторые стереотипы социального познания, такие в первую очередь, как социоцентризм и абсолютизация системного подхода. Социоцентризм уходит корнями в классическую социологию XIX–XX веков как в либеральной, так и марксистской ее версиях; абсолютизация же системного видения восходит ко времени зарождения идей Римского клуба, которые стали ядром своего рода системной философии. Социоцентризм, однако, ныне поколеблен постановкой экзистенциальных (выживание) и антропологических («антропологизация труда») проблем. Правда, и здесь возможны ложные пути — например, когда признают, по Мишелю Бо, равноположенными две логики воспроизводства — человечества и капитализма17. Менее заметно, но расшатывается и принцип системоцентризма, по мере того как в синергетике, диатропике и связанных с ними областях математики предметом исследования все больше становятся объекты несистемного класса (мозаичные образования, неопределенные множества). Сдвиги внутри отдельных дисциплин, развитие междисциплинарного подхода, постепенное размывание научных стереотипов — все это, вместе взятое, образует предпосылки, необходимые для выработки обобщенного, или наддисциплинарного, образа глобализации. Для этого есть и достаточно прочные основания, идеи и концепции самоорганизующейся эволюции (от Эриха Янча до Никиты Моисеева), классические историко-цивилизационные построения (Карл Ясперс, Арнольд Тойнби) и, конечно, инструментарий различных направлений общенаучного знания (систематика, синергетика, диатропика). Эти основания и предпосылки, взятые в их совокупности, сами по себе еще не создают наддисциплинарного образа глобализации. Для его конструирования требуются мыслительные усилия и — вспомним призыв Чарлза Райта Миллса — сила социологического воображения. Прежде всего, необходимо отдавать себе отчет: предмет такого изображения не социальное или культурное бытие человечества, а человечество как родовое образование, что предполагает интегральный взгляд на него. Этому способствует растущее внимание философской (особенно этической) мысли к проблеме глобализации (Валентина Федотова), хотя порой реальность такого предмета отрицают (Федор Гиренок)18. Трудность, однако, в том, что надо представить человечество как целое вопреки тому, что его реальное бытие противоположно: оно дифференцировано и фрагментировано всем ходом эволюции. Иначе говоря, необходима «сборка» предмета, находящегося в разобранном состоянии. Тем самым теоретическое мышление должно идти в направлении, обратном движению реальности, что, впрочем, свойственно научному познанию (как это заметил еще Маркс). Правда, это противодвижение не абсолютно, поскольку дифференциация сопровождалась и сопровождается контрпроцессом — нарастанием взаимосвязанности19. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО КАК ГЛОБАЛЬНАЯ ОБЩНОСТЬ Итак, именно человечество предстает в виде глобальной общности. Термин «общность» предпочтительнее термина «система», так как он шире и включает в себя последний, оставляя простор для осмысления человечества в качестве несис- 120 Глобализация: сущность, нынешняя фаза, перспективы темного объекта или же объекта, которому в принципе свойственны разные типы организации (и системный, и несистемный). Во всяком случае, введение термина «общность» позволяет избежать абсолютизации системного подхода, и это напоминает ситуацию начала 30-х годов, когда Николай Кондратьев обратился к понятию «совокупность», полемизируя с системной позицией Николая Бухарина 20 . Понятие «глобальность» следует четко развести с понятием «эволюция человечества», не допустить растворения первого во втором, ибо глобальность характеризует лишь один из аспектов эволюции человечества — взаимосвязанность, взаимосоотнесенность. Наряду с этим действуют и другие механизмы — членениядифференциации или — несколько в ином ракурсе — диверсификации. Оба этих механизма, в свою очередь, вписаны в две ветви самоорганизующейся эволюции — упорядочивания и беспорядка, и хаос тем самым являет собой особо сложную форму порядка. Итак, я сужаю понятие глобализации, отчленяя его от целостного предмета нашего исследования — человечества, и это первый шаг в развертывании концепции глобальной общности человечества. Второй шаг состоит в определении структуры глобальной общности, или глобальности (globalite, globality) как структуры. Последняя может быть описана через взаимосоотнесенность трех начал человеческого бытия: природного (биологического и небиологического), социального и субъектного (или деятельностного). Структура (или ядро) воплощает, если так можно сказать, абсолютное бытие глобальной общности — в том виде, в каком она создана процессами антропосоциогенеза21. Мотором исторической динамики выступает противоречие между глобальной общностью как родовым образованием и как ее индивидуальным воплощением. Иначе говоря, основное противоречие реализуется в двух формах бытия человечества — родовой и индивидуальной — через опосредующие их различного рода совокупности (социальные, этнические, конфессиональные) и развертывается в смене доминант — природного и социального начал. Историю глобальной общности можно разделить — оставляя в стороне переходы — соответственно на эпохи доминирующего природного начала и доминирующего социального начала. А ныне, в конце XX века, мы вступаем в период, когда меняется сам принцип ее структурирования — от доминирования того или иного начала к их равноположенности. Что касается субъектного начала, то оно играет решающую роль в периоды смены эпох глобальной общности, выполняя роль своего рода переключателя, который или переводит доминанту одного начала в доминанту другого, или — на нынешнем этапе — призван перевести стрелку эволюции с принципа доминирования на принцип равноположенности. Смена принципов структурирования знаменует критический момент в эволюции глобальной общности: с одной стороны, исчерпана доминантная роль социального начала, а с другой — открывается необходимость сбалансировать все три начала. Такая ситуация может означать исчерпание одной — социальной — ветви эволюции человечества и деформацию другой — природной, а также необходимость продолжения эволюции через перестройку всех трех ее ветвей: социальной, биологической и небиологической. Исчерпание и последующая реконструкция социальной ветви, ее баланс с другими ветвями отражены в феномене исторического полиморфизма (возрождение культурных, этнических, религиозных общностей), который, не будучи ни архаизацией, ни демодернизацией22, включает в себя эти возрожден- М.А. Чешков 121 ные формы как моменты обретения историей ее подлинной полноты, как процесс восполнения и наполнения истории. Третий шаг в развертывании нашей концепции — это описание уже не ядра, а отдельных, частичных параметров глобальной общности: ее организации (строение), состава, отношений, типа развития. По совокупности общих и частичных параметров эволюцию глобальной общности можно подразделить на три этапа: • протоглобализация — от неолитической революции до Осевого времени; • зарождение глобальной общности — от Осевого времени до эпохи Просвещения и индустриальной революции; • формирование глобальной общности — последние 200 лет до конца нашего века. Ныне, на рубеже второго и третьего тысячелетий, подходит к концу первая большая эпоха (включающая в себя все три упомянутых этапа) в истории глобальной общности и возникает возможность ее качественной трансформации в условиях, когда становится проблематичным само бытие homo sapiens. Переход к этой, второй эпохе глобальной общности может сопровождаться кризисом такого масштаба, с которым несопоставимы кризисы всех остальных времен: неолитической революции, Осевого времени, индустриализма, Чтобы представить себе сложность ситуации смены эпох, охарактеризуем вкратце тот аспект эволюции глобальной общности, который отражен в ее исторических типах. ИСТОРИЧЕСКИЕ ТИПЫ В ИХ ДИНАМИКЕ Понятие «исторические типы» характеризует особые формы, которые принимает глобальная общность в зависимости от того, какое начало доминирует в ее ядре и как меняется сам принцип доминирования. Добавив к этой характеристике, определяющей исторические типы, другие параметры — пространство, множественность форм и степень сложности, — можно выделить три больших исторических типа. Первому, сложившемуся в период от Осевого времени до приблизительно конца XVIII века, свойственны: доминирование природного начала над социальным; множество локальных пространств и, соответственно, множественность формообразований, особенно в виде «мироимперий» (в терминах Фернана Броделя), простота этих локальных форм. Второй исторический тип зарождается в конце XVIII — начале XIX веков; для него характерны: безусловное доминирование социального начала, единая форма организации и ее относительная — «простая» — сложность. Этот тип в последние два десятилетия XX века сменяется новым, третьим, когда возвышение субъектного начала открывает возможность преодолеть принцип доминанты; этому типу присущи: планетарное (или общечеловеческое) пространство, множественность оргформ, сложность и даже сверхсложность организации глобальной общности как целого. Оставив в стороне первый, обратимся ко второму и третьему, или — условно — индустриально-модернистскому и информационно-глобалистскому типам, акцентируя внимание на сдвиге от второго к третьему, происходящем в последние два десятилетия XX века. Я рассматриваю этот сдвиг примерно по десятку параметров (структура ядра, состав, отношения и пр.), что дает возможность достаточно полно судить о его векторе и глубине. 122 Глобализация: сущность, нынешняя фаза, перспективы В ядре исчерпание доминирующей роли социального начала, чье абсолютное преобладание было присуще индустриально-модернистскому типу, привело к его реконструкции, а на уровне теоретического сознания нашло отражение в тяге к «несоциологической теории общества» (Ален Турен)23. Стали искать баланс начал социального и природного (идея и концепции устойчивого развития). Резко возросшая роль субъектного начала проявилась в стремлении миросознания выйти за пределы идеологии модернизма, в активизации поисков трансцендентности и новых морально-этических норм («духовная революция»). Возникли новые агенты, претендующие на роль носителей общечеловеческих норм и принципов, в лице и новых общественных движений, и резко активизировавшегося индивида, стремящегося стать «вселенским» человеком. Но одновременно все громче заявляют о себе агенты, деятельность которых базируется на сочетании социального и природного начал (этнические, родовые, языковые движения). Сложилась ситуация, которую обычно описывают как множественность агентов и акторов, а за ней теоретически проглядывают две перспективы: или расшатывание субъект-объектного членения в структуре ядра и превращение человечества в единого субъекта, когда общечеловеческую субъектность реализуют множество агентов, в том числе (и особенно) индивид; или сохранение этого членения и возникновение на его основе нового типа отношений, построенных на отчуждении человечества и человека, но не от материального богатства и природы, как это было раньше, а от самой реальности — путем создания виртуального мира средствами масс-медиа (Михаил Эпштейн)24. Оба варианта сформулированы чисто теоретически, при этом множественность агентов выглядит не переходным феноменом, а нормой будущего информационноглобалистского типа. В обоих случаях гипотетический сдвиг означает не только выход за пределы второго типа, но и движение к третьему. Тип организации, присущий индустриально-модернистскому типу, — это разновидность системности, конституированной не элементами, а связями, или полисистема. Движение к третьему типу по данному параметру идет по линии усиления полисистемности, то есть не разрыва, как это наблюдалось в ядре, а преемственности, но не через замещение, а совмещение и даже совпадение. Вряд ли этот вектор может быть изменен какими-то автаркическими стратегиями или региональными блоками. Преемственность означает углубление, интенсификацию и разнообразие связей, но, не исключено, и качественно новую организацию. Такая возможность задана разнородностью состава, что и проявляется ныне. Поэтому возможно представить себе организацию информационноглобалистского типа не как полисистемную, а как совокупность, организованную по разным принципам — и системности, и несистемности; или как общность плюриорганизованную. В этом варианте сдвиг к третьему типу будет носить характер качественного изменения. Относительно состава речь уже шла выше, и здесь достаточно подчеркнуть, что благодаря конституирующей роли связей, их гибкости и подвижности (потоки, сети, сети потоков) становится возможным такой состав, компоненты которого качественно разнородны и даже разнотипны; если они и соподчинены иерархически, в том числе по принципу первичности/вторичности, то это соподчинение ситуативное и функциональное, как и присуще полисистеме. Такой характер состава отличается от второго исторического типа нормативной однородностью и, следовательно, представляет собой качественный сдвиг, а не переходную форму. М.А. Чешков 123 Иначе говоря, принципиальная разнородность есть признак нормы, идеального информационно-глобалистского типа. Отношения, формирующиеся в ходе данного сдвига, по нашей гипотезе, сохраняют характер неравенства, но сильно видоизмененного: информационная революция и «детерриторизация» капитала влекут за собой размывание оси Центр—Периферия, ибо разрушается сам принцип центризма в построении мироцелостности25. Соответственно вместо прежней дихотомии Север—Юг возникают новые формы неравенства, распадается и трансформируется такое мироисторическое образование, как общность развивающихся стран (бывший Третий мир). Наконец, претерпевает преобразования капиталистическая природа прежнего способа производства, открывая путь к новым формам отчуждения. Как видим, в этом случае преемственность отношений неравенства/отчуждения предполагает глубокий сдвиг в их природе. В целом же анализ сдвига позволяет предполагать, что есть основания не для разрыва, а для преобразования второго типа в третий, а значит, и основания для некатастрофического хода глобализации. Итак, глобальное-целое в новой фазе обретает вид все более разнородный, а общий облик глобализации начинает определяться активностью локальных субъектов или, точнее, локальных агентов и акторов, способных к реализации общечеловеческих интересов, ценностей и потребностей, или, еще точнее, их способностью совместить историю для своих локусов с историей для всего человечества. Если смена фаз выглядит детерминированным процессом, то трендовое движение на завершающем этапе формирования глобальной общности и ее нового типа — вероятностным: оно будет таким, каким его сделает активность локальных субъектов. Активизация последних относится и к постсоветской России, которой ныне предстоит, говоря словами Михаила Гефтера, развернуть синхронность в диахронность, не выпадая, однако, из логики синхронности, ставшей для России не столько угрозой или вызовом, сколько императивом ее развития. *** Попробуем теперь ответить на те вопросы, которые возникли в связи с темой глобализации и которые имеют как теоретико-познавательный, так и политико-практический интерес. При этом я буду исходить из изложенной выше концепции глобальной общности, полагая, что часто порицаемые «академические выкрутасы» могут быть полезны и даже необходимы. • Исчерпала ли себя глобализация? Придерживаясь представления о глобализации как растущей взаимосоотнесенности всех компонентов человечества и необходимой составной части самоорганизующейся эволюции человечества, можно заключить, что данный процесс не может себя исчерпать, ибо он императивен. • Обратима ли глобализация? По ее отдельным параметрам — да, но не как совокупный многомерный процесс, хотя ему и присущ, по выражению Владимира Коллонтая, пульсирующий характер. • Стихиен данный процесс или управляем? Его стихийный характер поддается не столько управлению, сколько направлению через мировые институты с определенными государственными функциями и через множественность взаимодополняющих способов управления26. 124 Глобализация: сущность, нынешняя фаза, перспективы • Что несет с собой глобализация — усиление однородности или разнородности человечества? И то и другое, причем тенденция к нарастанию разнородности не ведет автоматически к распаду целого, поскольку вырабатываются механизмы и принципы соотнесения разнородных частей глобального целого. • Глобализация — это растущая интеграция или новый рост неравенства? Усиление интегрированности при сохранении различий сопровождается возникновением новых неравенств, равно как и новых возможностей их регулирования. • Устраняет ли глобализация национальное государство и национальную экономику? Скорее, этот процесс приводит к реконструкции суверенного «территориального» государства, что означает сохранение «больших» государственных образований, их реорганизацию на федеративной и конфедеративной основе, развитие межгосударственных региональных институтов; национальная экономика сохраняет силу в крупных государственных образованиях и теряет ее в более мелких, в которых ее место занимает национальная стратегия адаптации к глобальному целому. • Сохраняется ли гегемония отдельных государств в процессе глобализации? Сохраняется, но становится более гибкой и неустойчивой. Гегемонизм ограничен возможностью образования мирового гражданского общества и его субъектов (неправительственные организации, общественные движения). • Есть ли у глобализации альтернатива? В нашем определении этот процесс безальтернативен, ибо императивен, но при этом вариабелен — вероятны два основных варианта: нивелирующая глобализация и глобализация, построенная на принципах равноразличий всех ее участников. • Означает ли глобализация демодернизацию и архаизацию истории? Оба этих процесса имеют место как составляющие реконструкции, которую претерпевает универсальная эволюция человечества, и, соответственно, как необходимые условия обретения историей подлинной универсальности и полноты. Примечания: 1 Померанц Г. Перекличка временного и вечного в диалоге культурных миров. — Рубежи, 1998. — № 1. — С. 12. 2 По удачному выражению Юрия Гладкого. См.: Гладкий Ю. Глобалистика: Трудный путь становления. — Мировая экономика и международные отношения, 1994. — № 10. — С. 108. 3 Kavolis V. History of Consciousness and Civilizational Analysis. — Comparative Civilization Review, 1987. — № 17. 4 Penser le sujet / A.Touraine (ed.). — P., 1995. — P. 338-342. 5 Антипина О. Диалектика стоимости в постиндустриальном обществе / Антипина О., Иноземцев В. — Мировая экономика и международные отношения, 1998. — № 6. — С. 48-59. 6 Кочетов Э. Неоэкономика — новая цивилизационная модель экономического развития и Россия. — Мировая экономика и международные отношения, 1997. — № 3. — С. 79-86. 7 Васильчук Ю. Постиндустриальная экономика и развитие человека. — Мировая экономика и международные отношения, 1997. — № 7. — С. 74-85. 8 Бузгалин А.В. Капитал и труд в глобальном сообществе XXI века: «По ту сторону» миражей информационного общества: (Три тезиса к дискуссии) / Бузгалин А.В., Колганов А.И. — Постиндустриальный мир: Центр, Периферия, Россия. — М., 1999. — Сб. 1. — С. 74-99. М.А. Чешков 9 125 Whose World Order?: Uneven Globalization and the End of the Cold War / N.N. Holm, G. Sorensen (eds.). Boulder; San Francisco; Oxford, 1995. — P. 89. 10 См.: Martin W.C., Beitel M. Toward a Global Sociology?: Evaluating Current Conceptions, Methods, and Practices. — The Sociological Quart, 1999. — Vol. 39. — № 1. — P. 131-143. 11 Dolfus О. La mondialisation. — P., 1997. 12 Frank A.G. World System: Five Hundred Years or Five Thousand? — Routledge, 1994. 13 Wallerstein I. Unthinking Social Science: The Limits of Nine-Century Paradigms. Cambridge, 1991. — P. 139-145. 14 Sachs I. Transition Strategy Тowards the 21st Century. — New Delhi, 1993. 15 Appadurai A. Difference and Disjuncture in the Global Cultural Economy. — Public Culture, 1990. — Vol. 2. — № 2. — P. 1-24. 16 Неклесса А. Геометрия экономики. — Мировая экономика и международные отношения, 1996. — № 10. — С. 70-97. 17 См.: Chesnais F. La mondialisation du capital. — P., 1994. — P. 38. 18 Этос глобального мира. — М., 1999. — С. 150-152, 160-164. 19 Чешков М.А. Глобальный контекст постсоветской России: Очерки теории и методологии мироцелостности. — М., 1999. — С. 9-136. 20 Кондратьев Н.Д. Основные проблемы экономической статики и динамики: Предварительный эскиз. — Социологос. — Вып. 1. — М., 1991. — С. 70-75,107. 21 Именно в этом смысле мир, по В.И. Толстых, изначально глобален. См.: Этос глобального мира. — С. 8. 22 Как часто изображают. См., например: Неклесса А. Конец цивилизации, или зигзаг истории. — Постиндустриальный мир... — Т. 1. — С. 31-74. 23 Penser le sujet. — P. 45. 24 Эпштейн М. Информационный взрыв и травма постмодерна. — Независимая газета. Книжное обозрение, 1999. — 4 апреля. — С. 3. 25 См.: Chesnaux J. Modernite-monde. — P., 1989. — P. 62. 26 Добавлю: и с более гибкой структурой мировосприятия. См.: Назаретян А.П. Интеллект во Вселенной. — М., 1991. — С. 166, 176. А.И. НЕКЛЕССА ORDO QUADRO — ЧЕТВЕРТЫЙ ПОРЯДОК: ПРИШЕСТВИЕ ПОСТСОВРЕМЕННОГО МИРА∗ Г лобальная трансформация мироустройства, полифоничный, системный характер происходящих на планете изменений заставляют задуматься над общими закономерностями истории, глубинной логикой смены эпох. Прошлое и будущее не существуют сами по себе как полностью автономные пространства; они слиты в едином потоке времени, стянуты берегами истории, будучи объединены только субъектом исторического действия — человеком. Разделяют же историческое время на крупные сегменты эоны — «большие смыслы» судеб людей, различным образом толкуемые ими цели бытия. Мы вряд ли поймем суть происходящих на планете изменений, если не опознаем эти резонирующие со временем длинные волны истории. Кардинальные перемены в мировоззрении, в общественной психологии для нас ничуть не менее важны, чем изменения в материальной, событийной жизни общества, ибо в конечном счете именно первые являются основным фактором социальных революций, порождающим грандиозные трансформации экономического и политического статуса мира. Разнообразные формы земного бытия, способы обустройства человеческого общежития, в сущности, не что иное, как зримое воплощение конкретного менталитета, — проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению К.Гинцбурга, представляет собой некое общее «между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, Святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах» [Ginzburg, 1976: XXIII]. «ИКОНОМИЯ» ИСТОРИИ На пороге нового тысячелетия история вплотную подошла к трансформационной цезуре, и поэтому вызов времени сейчас ощутим как никогда ранее. Между тем возникает опасение: смогут ли общественные науки достойно ответить на этот вызов? Или же истолкование будущего станет предметом расплывчатого философского дискурса, достаточно абстрактных либо, напротив, чересчур частных, культурологических констатации, поводом для политически и идеологически мотивированных спекуляций, а то и просто собранием политически корректной, но творчески стерильной риторики, прилежно перечисляющей общие места «процесса глобализации мира»? Философия истории — непростая наука. Ее многочисленные загадки и парадоксы прямо сопряжены с уникальным статусом человека в мире, свободой его воли. И в то же время — с гораздо более предсказуемыми, хотя отнюдь не элементарными, законами развития и трансформации сложных систем. Жизнеспособность подобных систем во многом связана с их внутренней неоднородностью, «цветущей сложностью», разнообразием, голографичностью. Подобная неоднородность на уровне всеобщей истории может проявляться различным образом — ∗ Опубликовано: Полис. — 2000. — № 6. — С. 6-23. А.И. Неклесса 127 как плодотворное взаимодействие частей (стран и народов, культурноисторических типов или цивилизаций), сведенных в некую целостную структуру, либо как форсированное стремление к доминированию одной или нескольких подобных «долей» мирового целого, использующих ресурсы системы в собственных интересах, иной раз серьезно понижая жизнестойкость общей структуры, либо даже как острый, антагонистичный конфликт всего и вся, «битва цивилизаций», способная привести к слому и гибели системы. В этом калейдоскопе ситуаций, отражающих причудливые сочетания икономии (нисхождения идеального образа) и феноменологии истории, находятся истоки современных теорий Ф. Фукуямы и С. Хантингтона, соперничество которых — проекция длительной вереницы дискуссий между универсализмом и морфологизмом. Между панлогизмом Августина, Вико, Монтескье, Лессинга, Канта, Гердера, Гегеля, Маркса, Вебера, Ясперса, современными теориями универсальной модернизации (У. Ростоу и др.), социологией Парсонса — с одной стороны, и органицизмом Шеллинга, Рюккерта, Данилевского, Шпенглера, Тойнби, Гумилева, а также теорией «больших пространств» Ф. Листа, многоликой геополитической школой и, в определенной мере, концепцией мировэкономик Ф. Броделя — с другой. Философия политики и экономики — не менее сложная и многоярусная область знания, оказалась в современном мире в весьма драматичном положении. Знамения времени — стремительная прагматизация, технологизация — не обошли стороной ни политическую, ни экономическую науку (в особенности повлияв, пожалуй, именно на их «мейнстрим»). Заметно определенное сужение их предметного поля, в результате чего подчас складывается впечатление, что задачи данных отраслей знания лежат сейчас не столько в области фундаментальной науки, сколько в сфере универсальных технологий и стратегий поведения в условиях ограниченности и противоречивости нашего постижения глубин социального космоса. Этот дефицит «горизонта прогнозирования» особенно ощутим в переломные моменты истории, когда рушатся многие устоявшиеся догмы и стереотипы. Возможно, нынешняя трансформация мироустройства была бы гораздо лучше понята, если бы общественные науки смогли отказаться от сознательных и подсознательных претензий на статус чуть ли не естественнонаучных дисциплин, если бы они вспомнили о своих гносеологических корнях, осознав себя вновь частью политики и этики, т.е. обширной сферы целеполагания и «категорического императива» поведения (praxis) человека в мире. И одновременно — если бы они смогли использовать, умело транслируя на свой специфический язык, достижения «чистого разума» из других областей современного знания, в особенности тех, что связаны с осмыслением сложных, многомерных, полифоничных процессов, теории систем, кибернетики, синергетики, эволюционной теории, теории катастроф, теории динамического хаоса. Иначе говоря, если бы обсуждение фундаментальных социальных, политологических и экономических проблем велось в интенсивном взаимодействии с другими областями гуманитарного и естественнонаучного знания, с актуальными философскими и культурологическими дискуссиями. *** Мир людей — сложный организм, развивающийся по своим внутренним законам. Основными принципами организации социальной системы мне представ- 128 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира ляются: антропный, диалоговый, изотропный (голографический) и принцип сохранения динамической целостности. Антропный — ибо человеческая система, общество, нарушающее этот принцип, превращается в «археологический рай», своего рода ахронию, утрачивая историческое бытие. Кроме того, социосистема антропна и в другом смысле, являя собой некое подобие «большого (совокупного) человека» — Кол-Адама, Адама-Кадмона — и в своей внутренней архитектонике повторяя единую логику сложноорганизованных объектов, включая биологические. Диалогична она — ибо ее бытие есть перманентный диалог доминантнооткрытой и доминантно-закрытой систем («европейского» и «азиатского» способов бытия, двух «полушарий» глобального социомозга). Изотропна — поскольку структурно отличающиеся части содержат, тем не менее, всю совокупность «молекул» и кодов (включая антагонистичные), но, однако же, в существенно различной композиции и пропорциях. Наконец, мир людей во всех своих трансформациях и проектах стремится все же к своеобразной икономии — воплощению полноты своего образа при сохранении динамической целостности, которая, собственно, и является его историей. История — синергетический процесс самоорганизации человеческого сообщества во времени и пространстве. Это мир дальних устремлений человека, окутанных повседневностью бытия История — пространство напряжения человеческих сил и гения, преодоления господства внешней и внутренней природы над личностью. Организация и дивергенция социального космоса проявляются как суммарный результат действий совокупного человечества, пытающегося с максимальной полнотой выразить свою суть, свой потенциал через последовательное воплощение частей (креодов) единого процесса. То есть через реализацию — с теми или иными потерями — идеального образа истории, осуществляя, таким образом, телеологический замысел, исторический промысел. В своем становлении человеческий универсум проходит сквозь череду устойчивых, базовых состояний системы: исторических эпох (при рассмотрении диахронного, временного аспекта) или цивилизаций (при синхронном, пространственном анализе системы). Эти эпохи: Протоистория (аморфное состояние), Древний мир (процесс интеграции системы), Великие империи/интегрии (гомеостаз доминантно-закрытой системы), Средневековый мир (кризисное состояние индивидуации, при котором система распадается на сообщество «коллективных субъектов»), эпоха Нового времени (формирование доминантно-открытой системы) и, наконец, наиболее интересное состояние — Новый мир (существование общества в виде устойчивой, но неравновесной, диссипативной структуры) Как видим, у истории есть свой «шестоднев», свои шесть эпох творения. Но в то же самое время в человеческом мире потенциально (а иногда и активно) присутствует особое, «ночное» состояние — последовательного саморазрушения, катастрофической деградации системы (Мир Распада), код своеобразной антиистории. Этот код, однако, получает возможность не подспудной или локальной, а полномасштабной реализации лишь в последнем «колене» истории, когда именно высшее состояние свободы личности позволяет реализовать проект тотального «слома истории», ее падения с достигнутых высот, обращения человеческого сообщества в рваный калейдоскоп неоархаики и «ничто». А.И. Неклесса 129 Смены эпох (фазовые переходы) — подобно неспокойному состоянию пограничных поясов цивилизационных разломов (областей столкновения культур) — сопровождаются хаотизацией социума, периодами смуты, нередко занимающими продолжительное время, исчисляемое десятками, а то и сотнями лет. Иначе говоря, между «историческими материками» порой зияют провалы темных веков. Грядущий Новый мир, повторюсь, носит устойчивый, но не равновесный характер, его устойчивость во многом базируется на колоссальном количестве накопленных цивилизацией ресурсов, их перманентном перераспределении (что и является источником динамической устойчивости неравновесной, диссипативной структуры). Но данный строй и довольно уязвим, содержа в себе фермент тотальной деструкции (турбулентность и хаос — сближающиеся понятия). Человечество вплотную приближается к водовороту Мира Распада, где история течет как бы в обратном направлении. Этой мрачной перспективе, впрочем, противостоит другая вероятность (в ветхозаветной эсхатологии намеченная у пророков Исаии 2, 2-4 и Михея 4, 1-3; а в христианской теологии — у Лактанция, Бонавентуры и Николая Кузанского) — гипотетическая возможность, балансирующая, впрочем, на грани милленаристских ересей, реализации в будущем «седьмого дня истории». Или, по определению профессора П. де Лобье, осуществление в рамках истории «цивилизации любви» (выражение, введенное в свое время в оборот папой Павлом VI1), отменяющей на земле раздор и ненависть. Все же, завершая историю, человечество оказывается, скорее всего, на пороге великого водораздела: в условиях обретенной наконец-то предельной земной свободы оно совершает свой ультимативный исторический выбор. Два зерна столь различных версий историософии — свобода-для страстей (воля, liberty) и свобода-от них (свобода, freedom} прорастают здесь деревьями с могучей кроной. Иначе говоря, конец истории очерчивает два принципиально различных модуса жизни, разводя внешне единое человечество по двум асимметричным метафизическим пространствам бытия. И, таким образом, окончательно выводит его за пределы исторического круга. *** Истоки почти двухтысячелетней цивилизации Большого Модерна (Modernus) коренятся в христианском сознании. Христиане еще на заре новой цивилизации называли себя moderni, отличив, таким образом, свою общность от людей предшествовавшего, ветхого мира — antiqui. Порожденная этой исторической общностью социальная галактика обладает своей оригинальной архитектоникой, содержит сложную траекторию исторического полета. История имеет внутренний ритм. Причем ее длинные волны иной раз на удивление точно совпадают с границами миллениумов или значимых их частей (половин), обладающих собственной картографией исторического пространства и времени2. Предыдущий fin de millenium, начало второго тысячелетия — также весьма непростой рубеж в истории цивилизации. Это было время грандиозной феодальней революции, децентрализации власти, распространения кастелянства и баналитета, аграрного переворота, демографического взрыва, начала трансевропейской экспансии, преддверья урбанистической цепной реакции, формирования бюргерства… Это была также эпоха появления новой социаль- 130 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира ной схемы земного мироустройства: трехсословного мира Адальберона Ланского и Герарда Камбрезийского — и параллельно, концепции Божьего мира, клюнийской реформы — и в то же самое время распространения эгалитарной, еретической модели, в которой социальная горизонталь и функциональное единство сословий исподволь вытесняли духовную вертикаль. И, наконец, это был период раскола Universum Christianum — универсального пространства спасения, — что представляется более точным определением события, нежели привычное «раскол Церквей». Распавшийся незадолго до рубежа тысячелетий земной круг империи Каролингов был в последующем частично заменен более локальным универсализмом Священной Римской империи германской нации. В начале второго тысячелетия Византийская империя, достигшая к этому моменту, кажется, пика могущества («золотой век» Македонской династии), сталкивается с новой и, как показало будущее, смертельной угрозой — турками-сельджуками. Меняется в тот период не только пространство цивилизации, но и ее отношение ко времени. Субстанция времени начинает активно вторгаться в повседневную жизнь человека, все более точный счет становится сначала экзотической, а затем устойчивой частью быта: в начале второго тысячелетия новой истории появляются механические часы, а с XIV–XV вв. башенные часы распространяются по Европе, превращаясь в своего рода символ западноевропейского города. Середина второго тысячелетия — тоже значимый рубеж в истории цивилизации: это время зарождения так наз. современности, мира Модерна (Modernity), формирования новой социальной, политической, экономической, культурной семантики миропорядка. В ту эпоху произошла историческая смена вех, утвердился новый, гуманистически ориентированный мир, где падший человек становится «мерой всех вещей». А широкое распространение огнестрельного оружия к концу XV в. существенно изменило характер военных действий (переход к линейной тактике их ведения). Тогда же произошло крушение остатков Восточной Римской империи (1453) и появление на подмостках истории иного спутника западноевропейской цивилизации — Нового Света (1492). После драматических событий Черной смерти (1348–1349), Столетней войны (1337–1453), окончания Реконкисты (1492) уходит в прошлое универсальный, не особенно считавшийся с границами государств способ жизни, и в Европе утверждается мировосприятие, проникнутое духом земного обустройства бытия, а также непривычного ранее патриотизма. Вместе со стремлением к снятию феодальных препон и развитием внутреннего рынка новое состояние общества прямо ведет к возникновению такого основополагающего института современности, как суверенное нация-государство, этого фундамента социальной конструкции Нового времени и соответствующей системы международных отношений (зафиксированной позднее, после Тридцатилетней войны, Вестфальским миром 1648 г.). Трансформируется и духовная, мировоззренческая основа европейского жизненного уклада, что отчетливо проявляется в возникновении протестантизма. Меняется в тот период и календарный счет, символически знаменуя рубеж новой жизни и нового времени. Календарная реформа Григория XIII (1582) очертила пространство западноевропейской версии христианской культуры, укрепив его растущую автономность. А.И. Неклесса 131 МИР МОДЕРНА: ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ Отличительная черта Мира Модерна — соприсутствие в его пространстве двух исторических тенденций. Наряду с утверждением христианского мира, цивилизации универсалистской и прозелитической, в качестве основного субъекта исторического действия к древу истории во втором тысячелетии в какой-то момент прививается иной побег, произраставший из зерен светского антропоцентризма и гностических ересей. Эта ветвь, разросшись и укрепившись, произвела со временем мутацию могучего европейского организма, породив современный нам экономистический универсум, североатлантический мир, Запад в его нынешнем статусе, а также захлестывающий ныне планету девятый вал глобализации. Основная головоломка эпохи Нового времени, спутавшая исторические ориентиры, заметно преобразив при этом социальную среду, — генезис и развитие капитализма. Капитализм — не просто форма эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающая в лоне рыночной экономики. Субстанция капитализма — это энергичная социальная стратегия, целостная идеология и одновременно далеко идущая схема специфичного мироустройства, денежного строя, сущностью которого является не само производство или торговые операции, но перманентное извлечение системной прибыли. Novus Ordo переводится ведь не только как «новый порядок», но и как «новое сословие». Проблема эта столь глубока и многомерна, что осознавалась и схоластически осмысливалась уже в период великого перелома первых веков второго тысячелетия, иначе говоря, у самых истоков современной фазы западной цивилизации. Мы хорошо знакомы с концепцией трех сословий, но гораздо хуже осведомлены о полемике вокруг сословия четвертого. А такая полемика велась, к тому же не один век. В идее четвертого сословия проявилась сама квинтэссенция динамичного состояния мира, смены, ломки мировоззрения человека Средневековья. Контур нового класса проступал в нетрадиционных торговых схемах, в пересечении всех и всяческих норм и границ (как географических, так и нравственных). Диапазон его представителей — от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме XII в. утверждалось, что «четвертое сословие» — это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди XIV в. провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же — бюргеров и ростовщиков [Ле Гофф 1992: 244]. Ростовщичество, ссудный процент недаром запрещены в Библии [Исх. 22, 25; Лев. 25, 3537; Втор. 23, 19-20], осуждаются также исламом, а в рамках античной философии подвергались необычайно резкой критике еще Аристотелем, который прямо сравнивал людей, занимающихся подобными делами, с «содержателями публичных домов» [Аристотель 1984: 126, 395]. Исторически питательная среда капитализма складывается в приморских ареалах Европы (исключение — «сухопутный порт» ярмарок в Шампани), его родовые гнезда — север Италии: Ломбардия, Тоскана, Венеция, Генуя; а также побережье Северного моря: города Ганзейского союза, Антверпен, позже — Амстердам. Капитализм зарождается на культурных разломах, на границе разноликих культур, на волне крестовых походов и географических открытий, питаясь плодами грабительской трофейной экономики того времени. Он утверждается вместе с расцветом новой идеологии — гуманизма — и порожденной ею эпохой 132 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира Ренессанса. Его прокламируемая связь с протестантской этикой представляется историософской аберрацией, скорее можно проследить генезис капитализма из общего творческого кипения той эпохи, отмеченной распространением многочисленных религиозных ересей. Параллельно проекту универсального пространства спасения Universum Christianum этот мир-двойник создает свой собственный амбициозный глобальный проект — построения вселенского Pax Oeconomicana. *** Историческое продвижение капитализма по эту сторону современности можно разделить на три фазы: торгово-финансовую (XV–XVIII вв.), индустриальную (XVIII–XX вв.) и ныне актуальную, геоэкономическую. Рассвет первой фазы был тесно связан с эпохой географических открытий, взорвавшей средиземноморский регион и ареал Северной Европы, кардинально изменившей экономическую картографию Европы, переместив ее центр тяжести в атлантический мир. Поток материальных ценностей и драгоценных металлов порождал все более изощренные формы кредитно-денежных отношений, сдвигая вектор активности в виртуальный космос финансовых операций, рождая такие эпохальные изобретения, как, например, центральный банк или ассигнация. В это время заметно сдает свои доминирующие позиции экономический фундамент предшествующих времен — аграрная экономика, шаг за шагом уступая место торговле, ремеслам, другим видам деятельности. Закат первой фазы развития капитализма совпал с упрочением нациигосударства, постепенно взявшего в собственные руки кредитование своих нужд путем выпуска государственных ценных бумаг и национальной денежной эмиссии (особенно в форме банкнот). Капитализм тем временем обустроил для себя новую нишу масштабной деятельности, иногда прямо отождествляемую с ним, — индустриальное, промышленное производство, развивавшееся в тот период по стремительно восходящей линии, оправдывая любые капиталовложения, создавая на основе радикальных инноваций и перманентного технического прогресса все более обильный прибавочный продукт. Получало свою долю и государство, чьи инфляционные и кредитные риски, как правило, с лихвой оправдывались интенсивным промышленным развитием, общим ростом национальной экономики. Однако в завершающем второе тысячелетие XX в. индустриализм пережил как стремительный взлет, так и серьезный кризис. К началу столетия индустриализм разрывает национальные рамки, «индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер» [Тойнби 1991: 18]. В результате, как и во времена исторического Средневековья, человек вновь начинает осознавать себя частью «более широкого универсума» [Тойнби 1991: 18], чем пределы нациигосударства. У этих глобальных смыслов и снов есть свои влиятельные сторонники, свое влиятельное лобби, свой «новый класс». Причиной же исторической трансформации, помимо естественной логики расширенного воспроизводства, стала целая сумма факторов, действие которых было, впрочем, заметно искажено двумя мировыми войнами, военно-технологическим рывком и сопутствовавшим ему активным вмешательством государства в хозяйственную деятельность. Факторов, носивших, однако, вполне системный характер. А.И. Неклесса 133 Во-первых, необходимость постоянно раздвигать границы платежеспособного спроса и вовлекать в процесс расширенного потребления новые группы населения вплоть до исчерпания пределов возможностей планеты. При этом, однако, производство стимулируется и поддерживается не столько реальными потребностями совокупного населения Земли в тех или иных товарах и услугах (а соответственно, и ориентируется в своей деятельности не на такой критерий), сколько потребностями людей, имеющих возможность оплачивать их, платежеспособным спросом. С этим же связано и развитие масштабного рекламного допинга, необходимость создавать и поддерживать многочисленные искусственные потребности у данной группы населения Земли (при наличии неудовлетворенных базовых у другой), все агрессивнее навязывая новые продукты, раскручивая, таким образом, спираль общества потребления. Во-вторых, отчетливо обозначившиеся границы хозяйственной емкости биосферы, перспектива исчерпания критически важных видов природных ресурсов и отсюда — необходимость задуматься над проблемой контроля над глобальными ресурсами планеты для их перманентного и устойчивого перераспределения. В третьих, усложнение отношений с нараставшим научно-техническим прогрессом из-за его двусмысленного воздействия на норму прибыли (учитывая необходимость перманентного технического перевооружения морально устаревающих основных фондов). А также из-за его потенциальной способности выбивать почву из-под ног у сложившихся хозяйственных организмов и даже целых отраслей. И, кроме того, из-за переключения творческого гения человека в новые сферы деятельности (например, на разработку изощренных финансово-правовых схем и различных виртуальных технологий, на создание массовой индустрии поп-культуры и развлечений). Наконец, из-за странного оскудения творческого дара к концу столетия, превращения научного сообщества в специфичную, самодостаточную субкультуру3. То есть всей той суммы факторов, результатом действия которых является растущее преобладание в последние десятилетия века оптимизационных инноваций (progressive innovations) над прорывными (radical innovations). Трансформируется и отношение к науке (особенно фундаментальной), под вопросом вообще оказывается уникальность роли научно-технического прогресса как основного или даже, по большому счету, единственного базового механизма извлечения высокой прибыли. Для адекватной оценки всей парадоксальности создавшейся ситуации следует помнить, что вектор современного экономического развития, обозначенный процессами оптимизации и глобализации, с другой стороны определяется интенсивно развивающимся феноменом так наз. knowledge-based economy — экономикой знания. *** В мире в настоящее время разворачивается экономическая революция, связанная не столько с прорывом научно-технического процесса в новые тайны мироздания, сколько с эффективным использованием его многочисленных и разнообразных плодов, глобальной оптимизацией информационной сферы, получившей громкое название информационной революции. В результате на планете происходит выстраивание экономической среды, в которой производство невостребованного обществом товара становится актом эфемерным, не имеющим стоимости. Новая сервисная экономика высокопрофессиональных услуг, экономика знаний резко расши- 134 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира ряют хозяйственный горизонт, деформированный в последней трети XX в. проблемой «пределов роста» природозатратного производства. Инновационная экономика существенно ослабляет эти «пределы». Экономика информационная их практически не имеет. В процессе развития потребление природных ресурсов не увеличивается, а снижается: происходит миниатюризация и оптимизация промышленных механизмов, ряд новых отраслей приобрели отчетливо выраженный виртуальный характер. К тому же творческий дар (от слова «даром»), в отличие от сырьевых и биосферных ресурсов, возобновляем и неисчерпаем. В пространстве постиндустриальной экономики таятся, впрочем, собственные непростые проблемы. Здесь сегодня столкнулись две тенденции: — оптимизационная (основанная на информации как базовом ресурсе общества), тесно связанная с развитием финансово-правовых технологий, процессом «каталогизации» мира, становлением системы глобального управления; — инновационная (опирающаяся на творческий дар человека), суть которой составляют получение нового знания и качественное, скачкообразное изменение искусственной среды обитания человечества. Первый процесс, подчас вызывающий тревогу за судьбы глобальной экономики, в целом хорошо описан в специальной литературе и довольно широко освещается средствами массовой информации. Состояние же второй тенденции в современном мире, несмотря на обилие исследований, посвященных феномену knowledge-based economy, производит впечатление некоторой двусмысленности. Возможно, это в немалой степени связано с тем обстоятельством, что широчайшее предметное поле этой сферы исследований, включающее в себя и м производство идей, и целый ряд культурных феноменов, и состояние научного сообщества, далеко выходит за пределы прокрустова ложа современной экономической реальности и ее оценки. Все-таки основа второй тенденции — наука, понимаемая как открытие неизвестных свойств изучаемых объектов: мира, общества, человека, строя его мысли. Единая, реально функционирующая современная экономика, объединяя достижения в этих двух сферах: информационной и инновационной (хотя и со все более заметным креном в сторону первой составляющей), заметно снижает роль таких, казалось бы, своих основополагающих институтов, как частный собственник, основные фонды и даже (в определенной степени) издержки производства, маргинализирует их. Одновременно в ее недрах вызревает драматичное столкновение интересов между управленческой элитой и производителями нового знания, своего рода новый классовый конфликт XXI столетия. Так, первая тенденция, основа которой — идеал глобального управления, финансово-правового регулирования мировой экономики, долгосрочного перераспределения ресурсов и взимания на этой основе невидимых геоэкономических рентных платежей, тесно связана с институтом гигантских ТНК или, — как их сейчас принято называть, глобальных корпораций. Эти организмы контролируют на сегодняшний день мировое экономическое пространство, выстраивая сложноподчиненную конструкцию глобальной экономики. Достаточно сказать, что в списке 100 крупнейших экономик мира (понимаемых как национальные и транснациональные экономические организмы) 51 позицию занимают ТНК. Здесь создается не столько новый продукт, наделенный теми или иными потребительскими свойствами, сколько формируется долгосрочная «колея» олигополизирован- А.И. Неклесса 135 ной торговли (преимущественно на основе макродиад, т.е. парного дублирования производства того или иного продукта). На этом пути, помимо разработки и применения оргсхем глобального масштаба, встречаются субъективация стоимости, произвольное оперирование издержками производства, подчиненное маркетинговой стратегии, торговля интеллектуальной собственностью и брэндом («продается товар, покупается — брэнд»), сброс рисков на мелкие и средние предприятия через систему аутсорсинга и т.п. Другая, но, пожалуй, еще более важная сторона данной тенденции, — стремительно развивающийся институт транснациональных финансовых корпораций самого разного свойства. Вторая же тенденция проявляется, например, в росте числа и качественном развитии разнообразных венчурных средних, мелких и микропредприятий (вплоть до феномена manenterprise: «человек-предприятие»). Действительно, базисом предприятий новой экономики постепенно становятся не основные фонды и даже не управленческий ресурс, а человеческий капитал, и все чаще — некое критическое число творческих личностей, от наличия или отсутствия которых подчас зависит судьба самой мощной организации. Оба процесса, однако, не существуют в хозяйственной реальности как автономные и открыто противостоящие. Скорее они проявляются в единой экономической среде (и даже в организационной структуре и иерархии приоритетов единых организаций) в качестве двух стратегических тенденций, претендующих на право доминировать в новом мире. Иначе говоря, обе тенденции с различной долей успеха реализуются в недрах единых хозяйственных организмов. В свое время в отеле Фермонт в Сан-Франциско состоялась встреча 500 ведущих политиков, предпринимателей, ученых планеты. В ходе одного из заседаний произошел драматичный диалог между Д. Паркером, одним из основателей империи Хьюлетт-Паккард и Дж. Гэйджем, управляющим высшего звена корпорации Сан-Майкросистемс. «Сколько служащих вам на самом деле нужно, Джон?», формулирует Паркер центральный в контексте данной темы вопрос. «Шесть, может быть, восемь», — отвечает Гэйдж. Ведущий дискуссию профессор Р. Рой обостряет ситуацию. «А сколько человек в настоящее время работает на Сан-Системс?». Следует молниеносный ответ Гэйджа: «Шестнадцать тысяч. Но все они, кроме небольшого меньшинства, являются резервом для рационализации». *** Принцип новой политэкономии, кажется, нашел свое косвенное выражение в новой системе мировой статистики — системе национальных счетов (СНС), заменившей привычный валовой внутренний продукт (ВВП) на валовой национальный доход (ВНД) в качестве центрального экономического индикатора. Ныне действующий вариант СНС был сформулирован в середине 1990-х годов и вступил в силу с 2000 г. Его фундаментальное положение представляет на первый взгляд логическую инверсию «произведено то, что продано». На самом деле здесь зафиксирован серьезный семантический сдвиг в экономической психологии — от мышления в категориях производства продукта к мышлению в категориях его распределения и получения дохода. Попросту говоря, в мире складывается иная система оценки значимости хозяйственных процессов — нечто вроде системы глобального бухгалтерского учета. 136 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира Кстати, экономическая статистика последних десятилетий зафиксировала весьма любопытный факт. Классическая политэкономия знает три источника ВВП — труд, капитал и земля (земельная рента). Однако все эти факторы не могут сейчас исчерпывающе объяснить и описать рост ВВП, прежде всего в индустриально развитых странах. Остается весьма значительная его доля, иной раз свыше половины всего ВВП, создаваемая на основе какого-то иного, четвертого фактора (или группы факторов). В экономической литературе последних лет этот таинственный фактор получил название общего фактора производства (total factor productivity). Его вклад в результат экономической деятельности весьма высок, однако лишь в индустриально развитых странах. В странах же развивающихся его роль заметно снижена. (Хотя там существуют свои серьезные проблемы с объективным учетом ВВП из-за слабости национальных валют и широкого распространения внерыночных форм хозяйственных отношений.) В итоге финансовые потоки устремлены сейчас преимущественно в североатлантический ареал, где, несмотря на сравнительно высокие издержки производства, им обеспечена высокая прибыль. Можно сформулировать несколько версий о природе данного фактора. Возможно, им являются научно-технический прогресс, высокие технологии, ноу-хау, новые образцы техники, весь комплекс научных исследований и опытноконструкторских разработок (НИОКР). В какой-то степени так оно и есть. Но в таком случае четвертый фактор должен был бы охватывать своим действием весь мир; его значение, заметно возрастая вместе с экспортом технологий в те или иные регионы планеты, должно было бы особенно проявиться в зоне «тихоокеанской революции». Однако на практике дела обстоят несколько иначе. Другая версия, которая и является основной, сводит четвертый фактор к благотворному воздействию на экономический процесс национальной инфраструктуры (комплексной среды, окружающей производство). А это — высокий уровень социально-политической и экономической безопасности от различного рода рисков, развитая социальная и производственная инфраструктура, великолепная коммуникация, эффективная поддержка национального производителя (т. е. функционирующего на национальной территории), а также содействие государства в продвижении товаров, защите производства от демпинга и иных неприятностей, зрелая индустрия услуг, оперативный и легкий доступ к различного рода вспомогательным производствам и службам, другими словами, все то, что составляет специфику североатлантического геоэкономического ареала. Но выскажу, пожалуй, еще одну версию, акцентирующую роль нового глобального статуса мирового хозяйства. Как известно, государство в рамках национальной экономики при помощи налогов и иных мер осуществляет оперативное перераспределение дохода: между различными группами населения, между хозяйственными субъектами, между действующими в экономике факторами. Но и в современном глобальном мире также складывается мировая конструкция — метаинфраструктура, — в чем-то разительно напоминающая этот механизм. Только масштаб ее неизмеримо шире: перераспределяется весь совокупный мировой доход между геоэкономическими персонажами, тесно связанными с разными видами хозяйственной деятельности, например, производством природных ресурсов, высокими технологиями, производством товаров массового спроса или же информационных и финансовых услуг. Именно на базе последнего класса технологий формируется доминирующая глобальная инфраструктура, благоприятная для определенного класса экономических субъектов и гораздо менее дру- А.И. Неклесса 137 желюбная по отношению к другим. Инфраструктура, чья суть — не производство, а распределение и перераспределение ресурсов, дохода, прибыли. Ярким примером подобного перераспределения могут служить знаменитые «ножницы цен» — растущая разница в стоимости сырья и готовой продукции, однако реально действующий сейчас механизм глобальной экономики, конечно же, далеко ушел от этой одномерной схемы, распространившись так или иначе почти на все виды хозяйственной деятельности. Такое перераспределение, сориентированное на страны Севера, и составляет суть упомянутых выше геоэкономических рентных платежей, являясь своего рода глобальным налогом на экономическую деятельность. То, что мирохозяйственный контекст — не аморфная среда, а определенным образом ориентированный механизм, далеко не всегда очевидно просто в силу инерции и привычки к порядку вещей. Однако проведем мысленный эксперимент: представим на минуту, что политическая власть на планете принадлежит не Северу, а Югу. Естественно предположить, что в таком случае югоцентричный мир быстро обязал бы промышленно развитые страны платить экологическую ренту и переоценить значение невосполнимых природных ресурсов, произведя, таким образом, собственный вариант шокотерапии, эффект которой, по-видимому, существенно превзошел бы действие нефтяного кризиса 1970-х годов. Верно, промышленная экономика наносит биосфере Земли серьезный ущерб, но пока почти не несет ответственности за него. Кстати, правомерно предположить, что подобная дополнительная нагрузка (вкупе с логичным в этой ситуации резким повышением стоимости невосполнимых природных ресурсов) выявила бы практическую нерентабельность сложившейся на сегодняшней день формы производства, что, в свою очередь, вело бы к системным изменениям во всей конструкции мирового хозяйства. Так на излете XX в., вопреки эгалитарным стереотипам постиндустриальной романтики, возник призрак новой глобальной иерархии, энергично реализующей проект многоярусного и сословного мира. ГЕОЭКОНОМИЧЕСКОЕ МИРОУСТРОЙСТВО Новый мир, идущий на смену эпохе Модерна, рождается в столкновении трех исторических тенденций: модернизации, постмодернизации и демодернизации (неоархаизации). Феномен Модерна, уже претерпев серьезную трансформацию внутри североатлантического ареала, был по-своему принят и переплавлен в недрах неотрадиционных восточных обществ, в ряде случаев полностью отринувших его культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилизационный импульс («модернизация в обход Модернити», по выражению А. Турена [Touraine, 1998: 454]). Нынешний кризис исторического проекта Модернити имеет, однако, не только значимые духовные или культурные следствия, но чреват также серьезными социально-экономическими и политическими трансформациями. Дополнительную сложность в понимании архитектуры нового тысячелетия представляет то обстоятельство, что мы имеем дело с транзитной, незавершенной ситуацией цивилизационного сдвига, в которой равно соприсутствуют и прежние, знакомые персонажи, и неведомые ранее реалии, отчасти именно поэтому трудноуловимые и полностью пока не опознанные. Все же я попытаюсь очертить хотя бы контур этой возникающей на пороге XXI в. мировой конструкции. 138 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира Развитие информационных технологий, транспортных и коммуникационных возможностей, всего могучего арсенала цивилизации существенно ослабило в XX столетии роль географических пространств и ограничений, налагаемых ими. В мире возникла новая география — целостность, определяемая не столько совокупностью физических просторов, сколько возможностью синхронного мониторинга событий в различных точках планеты в режиме реального времени. А также способностью цивилизации к оперативной проекции властных решений в масштабе всей планеты. В результате сформировалась существенно иная, нежели прежде, перспектива глобального развития, претерпела определенные метаморфозы конфигурация цивилизационных противоречий. Новое качество мира — его глобализация — проявилось также в том, что в 1990-е годы почти вся планета оказалась охваченной единым типом хозяйственной практики. Возникли также новые, транснациональные субъекты действия, слабо связанные с нациями-государствами, на территориях которых они разворачивают свою деятельность. Соответственно изменились принципы построения международных систем управления, класс стоящих перед ними задач, да и вся семантика международных отношений. Глобальное управление при этом отнюдь не предполагает тотальную унификацию социальной и экономической жизни планеты. Переплавленное в тигле интенсивного взаимодействия стран и народов новое мироустройство замещает прежнюю модель Ойкумены иерархичной конструкцией геоэкономических регионов. В рамках глобальной, но далеко не универсальной мир-экономики очерчиваются контуры ее специализированных сегментов: самобытных «больших пространств», объединенных культурно-историческими кодами, стилем хозяйственной деятельности, общими социально-экономическими факторами и стратегическим целеполаганием. Горячий сторонник либеральных ценностей и в то же время фактический оппонент ряда аспектов неолиберализма, Р. Дарендорф формулирует принцип «экономического плюрализма» так: «Было бы неправильно предполагать, что… все мы движемся к одной конечной станции. Экономические культуры имеют столь же глубокие корни, как и культура языка или государственного устройства» [Дарендорф 1998: 86]. В итоге прежняя национальногосударственная схема членения человеческого универсума все отчетливее приобретает форму нового регионализма и групповых коалиций. *** Геоэкономические миры Pax Oeconomicana — это новый предел международной политической системы. Здесь смешались воедино и правят бал весьма различающиеся персонажи: влиятельные международные организации, констелляции государств, контуры которых определяются их социальноэкономическими интересами; страны-системы, отходящие от одномерной модели национальной государственности; наконец, разнообразные, порой весьма экзотичные транснациональные структуры и их коалиции. Последовательное сопряжение всей этой геоэкономической мозаики с прежней политической картографией — единственная возможность уловить (и более или менее внятно описать) то полифоничное мироустройство, которое складывается сейчас на планете. Новая мировая ситуация поставила под сомнение исключительную роль наций-государств, чьи реальные, хотя и «пунктирные» границы в экономистичном мире заметно отличаются от четких административно-государственных линий, А.И. Неклесса 139 выдвигаясь за их пределы (либо, наоборот, «вдавливаясь» в них), проявляясь в ползучем суверенитете множащихся зон национальных интересов и региональной безопасности. Политическая и геоэкономическая картографии мира все чаще конфликтуют между собой, дальше расходясь в определении территорий и границ актуальной реальности. Дело тут, однако, не только в том, что в рамках новой системы страны обретают некий «неосуверенитет», но и в том, что значительная их часть в этой среде постепенно утрачивает способность быть субъектом действия. Кроме того, в переходной, дуалистичной конструкции соприсутствуют как бы два поколения властных субъектов: старые персонажи — нации-государства и разнообразные сообщества-интегрии. Их тесное взаимодействие рождает феномен новой государственности — страны-интегрии, страны-системы, примером которых могут служить Шенген, Россия, Китай… Квинтэссенцией же такого статуса стало превращение ведущего государства планеты — США — в крупнейшую странусистему, проецирующую свои заботы и интересы по всему глобусу. Одновременно происходит кристаллизация властных осей Нового мира, контур которых представлен разнообразными советами, комиссиями и клубами глобальных НПО (неправительственных организаций). *** Логика отношений внутри нарождающегося геоэкономического универсума заметно отличается от принципов организации международных систем уходящего мира Нового времени. Основной процесс в политической сфере — формирование поствестфальской системы международных отношений, публично декларирующей в качестве нового принципа их построения верховный суверенитет человеческой личности, главенство прав человека над национальным суверенитетом. Однако возникающая система международных связей демонстрирует также укрепление принципов, для реализации которых защита прав человека служит лишь своеобразной дымовой завесой и эффективным орудием. Балканский кризис стал одним из самых трагических событий в Европе со времен Второй мировой войны. На его примере (равно как и на примере некоторых других ситуаций, сложившихся вокруг Ирака, Восточного Тимора и т.п.) несложно убедиться в становлении новой системы межгосударственных связей, складывающейся на руинах биполярной модели мира. Стоит, наверное, лишний раз подчеркнуть, что процессы, происходящие в этой сфере, носят не казуальный, а структурный характер, прочерчивая общий контур мироустройства XXI столетия. Эти практические начала Нового мира, по-своему выстраивая картографию международных отношений, выражаются и в расширении номенклатуры субъектов, и в закреплении неравенства государств, наиболее отчетливо проявляющегося в образовании новой конфигурации мирового Севера и мирового Юга. Действующий принцип поствестфальской системы — избирательная легитимность государств, что предполагает как существование властной элиты, санкционирующей эту легитимность, так и особой группы стран-изгоев с ограниченным суверенитетом. Верхушка новой иерархии обладает не только этим «священным правом», но и техническими возможностями для формирования мирового общественного мнения, служащего затем основой для легитимации и делегитимации национального суверенитета, а также для осуществления властных полномочий, связанных 140 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира с приведением нового статуса государств в соответствие с политической реальностью. Кроме того, важный элемент складывающейся системы — появление нового поколения международных регулирующих органов (элитарных, а не эгалитарных). Отмечу в связи с этим, например, фактическое вытеснение ООН механизмом «большой семерки» в качестве ведущего института Нового мира. Снижается и роль голосования по формуле «одна страна — один голос», в частности за счет распространения принципа «один доллар — один голос», при одновременном усилении роли косвенных, консенсусных форм принятия решений, которые учитывают вес и влияние участвующих в этом. Активно формируется и новая международно-правовая парадигма, закрепляющая в общественном сознании и в пространстве международных отношений «новый обычай» в качестве специфической нормы своеобразного протоправа (учитывая к тому же ориентацию англосаксонской правовой культуры на роль прецедента в формировании новых норм). Характерные черты нового правового континуума — нечеткость законодательной базы, превалирование властной политической инициативы над юридически закрепленными полномочиями и сложившимися формами поведения государств на международной сцене, неформальный характер ряда организаций, анонимность и принципиальная непубличность значительной части принимаемых ими решений и т.п. Новацией последнего времени (в контексте господства норм международного права над национальным) является последовательно выстраиваемая практика судебного преследования отставных и действующих глав государств, а также других лиц, занимающих высокие государственные посты, со стороны как международных, так и иностранных юридических органов. *** Конец XX столетия — окончание периода биполярной определенности и ясности глобальной игры на шахматной доске ялтинско-хельсинкского «позолоченного мира». В результате известных всем событий сломалась не только привычная ось Запад — Восток, но становится достоянием прошлого также обманчивая простота конструкции Север — Юг. Модель нового мироустройства носит гексагональный — «шестиярусный» — характер (и в этом смысле она многополярна). В ее состав входят (отнюдь не на равных, так что в данном плане она однополярна) такие регионы, как североатлантический, тихоокеанский, евразийский и «южный», расположенный преимущественно в ареале индоокеанской дуги, а также два транснациональных пространства, выходящих за рамки привычной географической картографии. Раскалывается на разнородные части знакомый нам Север. Его особенностью, основным нервом становится своеобразная штабная экономика. С той или иной мерой эффективности она сейчас определяет действующие на планете правила игры, регулирует контекст экономических операций, взимая с мировой экономики весьма специфическую ренту. Кризис института национальной государственности, примат международного права над суверенитетом при одновременном умалении контрольных и ограничительных функций правительств, устранение барьеров в мировой экономике, тотальный информационный мониторинг, глобальная транспарентность и коммуникация — все это позволило вырваться из-под национальной опеки, стать экстерриториальным, А.И. Неклесса 141 окрепнуть и сложиться в глобальную систему многоликому транснациональному миру, этому Новому Северу — Thule Ultima геоэкономических пространств. Теснейшим образом связана с растущим транснациональным континентом и спекулятивная, фантомная постэкономика финансов квази-Севера, извлекающая прибыль из неравновесности мировой среды, но в ней же обретающая особую, турбулентную устойчивость. Помимо «летучих островов» Нового Севера, связанных с виртуальной неоэкономикой финансов и управления, к «нордической» части геоэкономического универсума относится также национальная инфраструктура стран североатлантического региона (преимущественно). В новых условиях государства Запада начинают вести себя подобно гиперкорпорациям, плавно переходя к достаточно своеобразному новому протекционизму, ориентированному не столько на ограничения в доступе для тех или иных товаров на национальную территорию, сколько на создание там гораздо более выигрышных условий для крупномасштабной экономической деятельности. Одновременно происходит усложнение семантики экономических операций, превращающее порой их договорно-правовую сторону во вполне эзотерический птичий язык, фактически формируя при этом еще и новую отрасль международного права. Возросшее значение национальной инфраструктуры и национального богатства, а также контроля над правом доступа к бенефициям от геоэкономических рентных платежей делает данные страны (прежде всего США), несмотря на очевидно высокие там издержки производства, весьма привлекательной гаванью для мировых финансовых потоков. Не менее яркая характеристика ареала — впечатляющий результат интенсивной индустриализации эпохи Нового и новейшего времени. В североатлантическом регионе создано особое национальное богатство: развитая социальная, административная и промышленная инфраструктура, являющаяся основой для «новой экономики» высокотехнологичных отраслей как в сфере информационнокоммуникационных технологий, так и в процессе производства сложных, наукоемких, оригинальных промышленных изделий и образцов (своего рода «высокотехнологичного Версаче»), значительная часть которых затем тиражируется — отчасти посредством экспорта капитала — в других регионах планеты. Наконец, новой геостратегической реальностью стал находящийся в переходном, хаотизированном состоянии еще один фрагмент былого Севера — постсоветский мир, похоронивший под обломками плановой экономики некогда могучий полюс власти — прежний Восток. Утратил свое прежнее единство и мировой Юг, бывший третий мир, также представленный в современной картографии несколькими автономными пространствами. Итак, массовое производство как системообразующий фактор (в геоэкономическом смысле) постепенно перемещается из североатлантического региона в азиатско-тихоокеанский. Здесь, на необъятных просторах Большого тихоокеанского кольца (включающего и такой нетрадиционный компонент, как ось Индостан — Латинская Америка) формируется второе промышленное пространство планеты — Новый Восток, в каком-то смысле пришедший на смену коммунистической цивилизации, заполняя образовавшийся с ее распадом биполярный вакуум. Добыча сырьевых ресурсов — это по-прежнему специфика стран Юга (во многом мусульманских или со значительной частью мусульманского населения), расположенных преимущественно в тропиках и субтропиках — в основном в рай- 142 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира оне Индоокеанской дуги. Будучи заинтересованы в пересмотре существующей системы распределения природной ренты, члены этого геоэкономического макрорегиона стремятся также к установлению на планете нового экологического порядка. Одновременно на задворках цивилизации образуется еще один, весьма непростой, персонаж: архипелаг территорий, пораженных вирусом социального хаоса, постепенно превращающийся в самостоятельный стратегический пояс Нового мира — Глубокий Юг. Это как бы перевернутый транснациональный мир, чье бытие определено процессами радикальной демодернизации и теневой глобализацией асоциальных и просто криминальных тенденций различной этиологии. Появление Глубокого Юга свидетельствует о реальной опасности для ряда государств вообще утратить свои социальные и мобилизационные функции, выставив «на продажу» буквально все, последовательно снижая финансирование затратных статей государственного бюджета, т.е. ограничивая расходы на воспроизводство организованной социальной среды и населения. Страны, чьи социальные организмы не выдерживают прессинга новой глобальной пирамиды, деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказываясь во власти кланово-мафиозных и этноцентричных (центробежных) структур управления, по-своему включающих низкоэффективный хозяйственный и даже мобилизационный (цивилизационный) потенциал этих стран в мировой хозяйственный оборот. В них нарушается существующее экономическое равновесие и начинает действовать инволюционный механизм интенсивной трофейной экономики, превращающий ее плоды, по крайней мере отчасти, в средства и продукты, необходимые для поддержания минимальных норм существования населения. (По этой причине растущее число людей на территориях Глубокого Юга в той или иной форме охвачены лихорадкой тотального грабежа… самих себя.) Но львиная доля полученной таким образом сверхприбыли уходит все-таки на жизнеобеспечение и предметы избыточной роскоши для руководителей кланов и, кроме того, перемещается в сферу мирового спекулятивного капитала. *** Мировое сообщество оказалось перед «дьявольской альтернативой», перед выбором между императивом создания комплексной системы глобальной безопасности, «ориентированной на новый орган всемирно-политической власти» (З. Бжезинский), или возможностью перехода к неклассическим сценариям новой, нестационарной системы глобальных отношений. Определенная растерянность мирового сообщества перед происходящими переменами проявилась также в отсутствии у него перспективной социальной стратегии, адекватной масштабу и характеру этих перемен. Популярная, но крайне невнятная концепция устойчивого развития, поднятая на щит в ходе Всемирного экологического форума в Рио-де-Жанейро в 1992 г. [Конференция ООН 1992] — этого столь внушительного для современников, но оказавшегося ложным символа Нового мира, — вряд ли может считаться таковой стратегией, будучи все-таки частным и паллиативным ответом на вызов времени, скорее констатирующим серьезный характер блока эколого-экономических проблем, нежели предлагающим действенные средства выхода из засасывающей цивилизацию воронки. С ростом значимых для человечества видов риска, в условиях общей нестабильности постялтинского мироустройства, перманентной неравновесности новой экономической среды, хронически порождающей кризисные ситуации, все чаще возникает вопрос: не станут ли глобальный А.И. Неклесса 143 геоэкономический универсум и североцентричный мировой порядок лишь очередной преходящей версией Нового мира, еще одной убедительной утопией, прикрывающей истинное, более драматичное развитие событий на планете? История, которая есть бытие в действии, в своих построениях оказывается полифоничнее умозрительных конструкций и парадоксальнее инерционных прогнозов развития. Наряду с моделью исторически продолжительного (однако, все же преходящего) доминирования однополюсной схемы мирового порядка во главе с Соединенными Штатами, сейчас возникает новая череда сценариев грядущего мироустройства. Эти новейшие картины будущего объединяют две темы: проблема реориентализации мира и растущая уязвимость западной модели глобального сообщества. Ш. Перес в исследовании «Новый Ближний Восток» обратил внимание на идущую сейчас трансформацию начал современного общества: «До конца XX столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды» [Перес 1994: 188]. Подобное типологическое перерождение социальной структуры дополняется, если так можно выразиться, демографической «ориентализацией» мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает (по данным на начало 1999 г.) около 5/6 населения планеты и на их же долю приходится 97% его прогнозируемого прироста; повышается также удельный вес восточных диаспор непосредственно в странах Севера. Процесс ориентализации мира имеет еще один серьезный аспект. Как отмечает профессор Йельского университета П. Брекен: «Созданному Западом миру брошен вызов… в культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60–70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте» [Foreign Affairs 2000]. Выдвигая тезис о наступлении «второго ядерного века» (т.е. ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира), политолог характеризует его так: «Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями, сейчас доступны, по крайней мере, десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века» [Foreign Affairs 2000]. Таким образом, экономистичному менталитету Запада может быть противопоставлен цивилизационный вызов Нового Востока, предполагающий более свободное, чем прежде, использование современных вооружений4. Еще более резко сформулировал свою позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в ежегодном докладе о тенденциях развития мировой политики за 1999 г. Его вывод: США в целом оказались неспособны претендовать на статус сверхдержавы, а главную угрозу для человечества представляют сейчас региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество «балансирует на грани между миром и войной» [Коммерсант 2000]. В футурологическом ящике Пандоры немало и других потенциальных сюрпризов: например, стремительное развитие глобального финансово-экономического кризиса с последующим кардинальным изменением политической конфигурации планеты; перспективы резкого социального расслоения мира или его квазиавтаркичной регионализации либо неоархаизации; возможность контрнаступления раз- 144 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира личных мобилизационных проектов при параллельном возникновении на этой (может быть, иной) основе принципиально новых идеологических конструкций; радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих правил игры, более свободное применение современных военных средств, в т.ч. в качестве репрессалий, демонстрационное использование оружия массового поражения, уверенная угроза его применения, растущая вероятность той или иной формы ядерного инцидента; превращение терроризма в международную систему, транснационализация и глобализация асоциальных и криминальных структур; центробежная, универсальная децентрализация международного сообщества… Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании планы обустройства мира Постмодерна — от исламских квазифундаменталистских проектов до разнообразных сценариев и концепций, связанных с темой приближения «века Китая». С ростом числа несостоявшихся государств проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизации: возможность распечатывания запретных кодов антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда, его слияния с «несостоявшимися» и «обанкротившимися» государствами, «странами-изгоями», современными «пиратскими республиками», прочими социальными эфимериями, утверждающими причудливый строй новой мировой анархии. Отсутствие согласия между членами мирового сообщества относительно идеалов и механизмов утверждающегося на планете строя чревато нарастанием как подспудного, так и все более открытого соперничества новых исторических проектов, международных систем и социальных мотиваций. Со временем подобное соперничество может стать источником коллизий, по крайней мере не менее значимых и судьбоносных, чем традиционные формы конфликтов между странами и народами. Так на рубеже третьего тысячелетия, во взаимодействии и столкновениях схем мироустройства, культурных архетипов, региональных и национальных интересов, рождается многомерный Новый мир будущего века. Примечания: 1 «Цивилизация любви восторжествует над горячкой беспощадных социальных битв и даст миру столь ожидаемое преображение человечества, окончательно христианского» (Из речи папы Павла VI на закрытии первой сессии II Ватиканского собора 25 декабря 1975 г.). 2 Первый такой рубеж в истории новой цивилизации, подведший окончательную черту под эрой Pax Romana, относится к V–VI вв. — времени крушения Западной Римской империи и начала Великого переселения народов 3 Финансирование науки как социального института, между тем, все заметнее выходит за пределы национальных рамок оно осуществляется не только на национальной основе (бюджет государства), но и на транснациональной (фонды НПО для фундаментальной и гуманитарной сфер, структуры ТНК — для наук прикладных и естественных). В результате очерчивается контур специфического транснационального института — международного научного сообщества, — полностью замкнутого на социальные структуры Нового Севера. 4 Даже краткое перечисление основных субъектов азиатской военной мощи — Китай, Япония, Северная Корея, Индия, Пакистан, Иран, Израиль, — несмотря на неполноту и явную эклектичность списка, а может быть, именно вследствие этой эклектичности, заставляет лишний раз задуматься над степенью безопасности и конфигурацией глобальной системы XXI в. В.М. КУЛАГИН МИР В XXI ВЕКЕ: МНОГОПОЛЮСНЫЙ БАЛАНС СИЛ ИЛИ ГЛОБАЛЬНЫЙ PAX DEMOCRATICA?∗ ГИПОТЕЗА «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА» В КОНТЕКСТЕ АЛЬТЕРНАТИВ МИРОВОГО РАЗВИТИЯ Н а рубеже веков, а тем более тысячелетий, как никогда велик соблазн попытаться заглянуть в будущее. Особенно если рубеж исторический совпадает с материальными, социальными, духовными изменениями такого масштаба и такой скорости, которые могут говорить о новом качестве мирового развития. Последний раз повод для того, чтобы ставить вопрос о наступлении новой эпохи мировой истории, возникал в связи с началом коммунистического эксперимента в России. Хорошо известные ныне результаты этого эксперимента, недавно закончившегося, казалось бы, укрепляют позиции традиционалистовконсерваторов, подчеркивающих преемственность истории, возврат ее в русло многовекового течения, прерванного было XX веком. То же самое, по видимости, относится и к международному измерению мировой политики: окончание холодной войны как будто бы восстанавливает некие традиционные начала в международных отношениях, которые вновь свободны от модифицирующего воздействия идеологической конфронтации. Для значительного числа исследователей, а также государственных деятелей, особенно в тех странах, что еще недавно были в авангарде революционного отрицания традиций, утвердившихся на протяжении веков, становится характерным видение реальности в соответствии со сформулированной еще в V в. до н. э. «аксиомой Фукидида», согласно которой «сильные делают то, что им позволяет их мощь, а слабые принимают то, что они должны принимать». Суть международных отношений, кажется, вновь начинает усматриваться в том соревновании наций-государств за влияние и безопасность, которое Гоббс обозначил как «войну всех против всех», когда главный принцип внешней политики — укладываться в формулу, по которой «у государства не должно быть постоянных друзей и постоянных врагов — постоянны только державные интересы». Если это так, то логичным представляется прогноз Г. Киссинджера, М. Тэтчер и ряда западных и отечественных ученых, пророчащих в недолгом времени восстановление системы баланса сил, напоминающего механизм европейской политики XIX в., только теперь уже в глобальном масштабе. Подтверждает это, казалось бы, принятие Китаем, а за ним и Россией, концепции «многополюсности» мира в XXI в. в качестве официальной внешнеполитической доктрины. Разумеется, сторонники данной точки зрения не игнорируют новые явления международной жизни — усиление взаимозависимости, рост влияния негосударственных действующих лиц на международной сцене, новое измерение фактора мощи и т.д. Но все это, по их мнению, лишь новая форма прежней сути международных отношений, которая сводится к соперничеству в анархичной системе су∗ Опубликовано: Полис. — 2000. — № 1. — С. 23-37. 146 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? веренных государств, где нет верховного арбитра, а естественным состоянием является борьба против угрозы господствующей «однополюсности», за поддержание «многополюсного» баланса сил как главного условия стабильности. Однако перспективу будущего «многополюсного» мира все же нарушают такие новые феномены, которые изменяют самую ткань мировой политики. «Жизнь каждого поколения, — пишет авторитетный историк Р. Барнет, — по определению представляет собой эру перехода, но наше время знаменует более значительные изменения в организации планеты по сравнению с теми, которые происходили на протяжении, по крайней мере, последних 500 лет»1. Как представляется, центральными для целей анализа возможного изменения содержания международного аспекта «организации планеты» становятся два новых явления — глобализация и достижение демократией «критической массы « превосходства над автократией. ГЛОБАЛИЗАЦИЯ По мнению многих исследователей, глобализация качественно отличается от таких (известных и ранее) процессов, как усиление взаимозависимости или возрастание интернационализации, субъектами которых выступали главным образом суверенные государства. «Завершение <…> великой битвы между Соединенными Штатами и СССР, — считает З. Бжезинский, — совпадает с появлением признаков базисной трансформации природы международной политики. Эта трансформация, прогрессивно ускоряющаяся под влиянием современной экономики и коммуникаций, означает и сокращение первичности нации-государства, и появление более прямой связи между внутренней и глобальной экономикой и политикой. Все в большей степени мировые дела формируются внутренними процессами, не признающими границ и требующими коллективной реакции со стороны правительств, которые все в меньшей степени способны действовать в «суверенном» режиме»2. Действительно, глобализация сущностным образом связана с завершением формирования единого политического пространства, «спрессовывание» которого в результате резкого повышения скорости обмена информацией и передвижения позволяет говорить о превращении мира, по М. Маклуэну, в единую «глобальную деревню»3. Увеличение прозрачности государственных границ стирает грань между внешней и внутренней политикой, ибо часто внутренние события в той или иной стране оказывают более прямое воздействие на другие народы, чем внешнеполитические акции. Правительства, в их былой роли почти монопольных участников международных отношений, все более теснимы транснациональными субъектами. Происходит добровольное или вынужденное сокращение государственного суверенитета и наполнение оставшейся его части, пока еще значительной, новым содержанием; формируются элементы мирового транснационального менеджмента — не физического мирового правительства, а глобальной сети как официальных, так и неформализованных режимов в различных областях взаимодействия мирового сообщества; нарастают масштаб и глубина осознания мира как единого пространства. Развивающаяся транснациональность мира косвенно подтверждается уникальным единообразием и одновременностью основных «трансцендентных» процессов мировой политики, например, процессов демократизации, В.М. Кулагин 147 либерализации и открытия экономики, унификации подходов к проблемам безопасности, вызревания общей моральной ориентации. Очевидно, что глобализация — не завершенное состояние, а эволюционирующий процесс; ее интенсивность географически и предметно неоднородна. Речь не идет о простом прогрессирующем отмирании государства, а скорее о существенном изменении его привычных функций. И, тем не менее, мир все больше становится — и воспринимается — не как мозаика геополитической карты с четко очерченными межгосударственными границами, а как общий для всего человечества «космический корабль Земля»4. И глобализация, конечно же, не может не оказывать влияния на содержание и характер взаимодействия национальных составляющих формирующегося единого организма мирового сообщества. «Трансцендентные» процессы мировой политики в масштабе глобального сообщества не могут не изменять принципы и закономерности традиционных международных отношений, построенных на вестфальской системе взаимодействия суверенных государств. Явления глобализации активно обсуждаются в зарубежной, а в последнее время и в отечественной литературе. Поэтому чуть более пристальное внимание хотелось бы теперь уделить другому новому феномену мировой политики, который еще не нашел у нас должного освещения, а именно формированию «критической массы» превосходства демократии над автократией. «ТРЕТЬЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ВОЛНА» В начале 1990-х годов произошло событие из разряда тех, к которым применимо определение «впервые в истории человечества». Действительно, впервые в истории человечества потенциал демократических государств превысил потенциал государств авторитарных. Еще 225 лет назад в политическом смысле мир состоял исключительно из авторитарных режимов. Со времени образования Соединенных Штатов до конца XIX в. число демократических государств достигло 13. За первую половину XX в. их число удвоилось. В 1992 г., по данным «Фридом Хаус», из 183 государств мира демократическими были уже 91 страна, а еще 35 находились в «серой зоне» между демократией и авторитаризмом. Дело, разумеется, не в цифровых «рекордах»; цифры сами по себе ничего не решают; кроме того, за каждым подъемом демократической волны следует частичный откат к авторитаризму. Но даже с учетом этого можно утверждать, что впервые мировая демократия превзошла мировую автократию по совокупному экономическому, технологическому, военному и духовному потенциалу. Это накапливавшееся на протяжении последних десятилетий изменение стало очевидным в связи с крушением крупнейшего компонента международного авторитаризма — СССР, «соцсодружества» и большей части их попутчиков в третьем мире. На этом основании, как известно, Ф. Фукуяма сформулировал вывод о «конце истории» в смысле окончательного завершения исторического противоборства между социально-экономическими формациями в пользу либеральной демократии 5 . Развернувшаяся вокруг этого дерзкого тезиса дискуссия концентрировалась главным образом на вопросах о том, правомерно ли в принципе рассматривать Историю как линейный процесс, имеющий «предначертание», а следовательно, «начало», «середину» и «конец», и можно ли согласиться с утвер- 148 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? ждением, что далее наступит уже бесконечная пастораль пассивного потребительства6. Вердикт большинства был не в пользу тезиса Фукуямы. Но это не сняло более заземленных вопросов. Например: повлияет ли новое глобальное соотношение демократии и авторитаризма на проблемы войны и мира, на содержание феноменов силы, государственности, национализма, на международный политико-правовой режим? И если повлияет, то каким образом? ИЗ ВСЕГО множества такого рода важных и интересных проблем хотелось бы специально остановиться на вопросе о соотношении между демократией и войной, а в данной связи — уделить внимание относительно недавно сформировавшейся гипотезе «демократического мира», согласно которой демократии никогда (или, как правило) не воюют друг с другом. ИССЛЕДОВАНИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ В XX ВЕКЕ: ТРАДИЦИОННЫЕ ШКОЛЫ Прежде чем перейти к анализу указанной гипотезы, уместно хотя бы коротко (и, значит, схематично) рассмотреть три основных потока теоретического осмысления международных отношений в XX в. Такой экскурс оправдан, поскольку гипотеза «демократического мира» бросает принципиальный вызов всем трем традиционным школам, ставя под сомнение обоснованность их подходов: и «реализму», и «марксизму», и даже «либерализму», несмотря на свое кровное родство с последним. «Реализм», как известно, исходит из того, что логика международных отношений определяется взаимодействием суверенных государств в «анархичном» мире. Под анархией понимается не хаос, а лишь факт отсутствия высшего арбитра над государствами. В этих условиях любое из них вынуждено полагаться лишь само на себя для продвижения собственных интересов и обеспечения безопасности. Единственным мерилом национальных интересов и одновременно единственной гарантией безопасности является мощь государства. Наращивание каким-то государством своей мощи неизбежно ущемляет интересы и безопасность других государств, что питает бесконечное соперничество между ними. Иногда в гонке соперничества наступают паузы равновесия — «баланса сил», но затем одно государство (или группа государств) вырывается вперед, и тогда утраченный баланс может быть восстановлен либо войной, либо созданием нового противовеса в виде более мощной коалиции. По логике «реализма», чьи-то попытки добиться мирового господства или сформировать «однополюсный мир» неизбежно вызывают объединение широкой коалиции, призванной противодействовать реализации таких планов. Видение международных отношений с позиций теории «реализма» иногда иллюстрируют, указывая для сравнения на движение бильярдных шаров, которые, сталкиваясь друг с другом, могут образовывать самые разнообразные конфигурации. Это вечное движение, подчеркивают «реалисты», не зависит от «цвета шаров», сиречь от качества — в том числе и характера политической системы — того или иного государства. Однако имела бы существенное значение «масса шаров» — если бы они различались по массе: те, что полегче, более энергично расталкиваются некоторыми из тех, что помассивнее, — коим первые, однако, могут противостоять, присоединяясь к коалициям каких-либо других «тяжеловесов». В.М. Кулагин 149 Спорят «реалисты» лишь о первопричине конкурентного поведения государств. Основоположник послевоенного «реализма» Х. Моргентау видел такую первопричину в агрессивной сущности человека 7 , а лидер современного «неореализма» К. Уолтц — в самой анархичности системы международных отношений8. «Марксизм», как хорошо известно старшему поколению, исходит из того, что мировую историю, в т.ч. и международные отношения, можно понять только в контексте классовой борьбы. Способ производства — «базис» — определяет политическую «надстройку» и в смысле внешней политики. В этом «марксизм» принципиально отличается от «реализма», ибо — применительно к сравнению международных отношений с движением бильярдных шаров — как бы утверждает, что именно «цвет шаров на бильярде истории», т.е. классовое содержание политики государств, определяет логику их поведения в международных делах. Адаптация «марксизма» к практическим задачам внешней политики «социалистического содружества», а затем крушение советской ветви «реального социализма» знаменовали соответственно взлет и падение влиятельности этой школы в сфере анализа международных отношений. Однако с 1960-х годов на фоне заката «официального марксизма» наблюдается ренессанс «истинного» марксистского метода, воплощаемого в теории «мир-системы», которая концентрирует внимание, прежде всего, на исследовании отношений развитого Севера и развивающегося Юга в контексте структуры мирового капитализма, но при этом претендует на универсальное толкование всего комплекса мировой политики — той самой «мир-системы». Опуская, по необходимости, детали «мир-системного подхода», следует заметить, что, как считает ведущий представитель этой школы И. Валлерстайн, нынешняя система «мир-экономики» (капитализм) переживает окончательный кризис, который, по его мнению, должен материализоваться в ближайшее десятилетие9. Таким образом, «мир-системщики», в отличие от «реалистов», считают, что XXI в. несет с собой новое качество глобальной системы, а, следовательно, и новое качество мировой политики. Но основным оппонентом «реализма» сегодня является школа «либерализма». В принципе ее представители разделяют исходные положения «реалистов», их трактовку «логики» традиционных международных отношений — положения об анархии системы международных отношений, об изначальной первичности роли государства в мировых структурах, о гонке соперничества между государствами в деле обеспечения своих национальных интересов и безопасности. Принципиальное же отличие «либералов» заключается в том, что они считают возможным исправить эти отмечаемые «реалистами» закономерности, а сегодня подчеркивают уже и их фактическую эволюцию под влиянием процессов глобализации мировой политики. После первой мировой войны «либералы», объединившиеся вокруг В. Вильсона, задались целью компенсировать анархию международных отношений учреждением международных институтов (в первую очередь Лиги наций) и новой системы «коллективной безопасности» по принципу «один за всех и все за одного». Крушение этого замысла, вторая мировая война и последовавшая за ней война холодная надолго дискредитировали «либерализм», позволили занявшим в теоретическом осмыслении международных отношений монопольное положение «реалистам» навесить ему обидный ярлык «идеализма». 150 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? Возрождение «либерализма», уже в виде «неолиберализма», приходится на 1970-е годы. Началом его подъема принято считать выход в свет в 1971 г. работы Р. Кеохейна и Дж. Ная «Транснациональные отношения и мировая политика»10. Авторы книги обратили внимание на то, что государства перестают играть былую роль почти монопольных субъектов международных отношений. Их начинают активно теснить «транснациональные» участники мировой политики — транснациональные корпорации, финансовые группы, неправительственные международные организации и т.д. Одновременно «неолибералы» выдвинули тезис о сокращении степени анархичности системы международных отношений в результате формирования «режимов» разрешения конфликтов и сотрудничества в различных областях транснационального взаимодействия. С определенным допуском можно утверждать, что эти принципиальные положения «неолиберализма» послужили фундаментом «глобалистского» взгляда на нынешнюю эволюцию мировых политических процессов11. Прежде чем нам здесь расстаться с «традиционным либерализмом», весьма важно — с точки зрения целей дальнейшего анализа новой концепции «демократического мира» — заметить, что и вильсонианский «институционный либерализм», и современный «глобалистский неолиберализм» признают, что поведению демократических и авторитарных государств свойственны существенные различия и отдают, естественно, свои симпатии первым. Но они не заостряют внимание на таких различиях, сосредоточиваясь в основном на проблемах институтов или режимов взаимодействия любых государств — как демократических, так и авторитарных. Беглый взгляд на состояние современных российских теоретических исследований международных отношений после почти моментального и бесследного исчезновения прежнего «марксистского подхода» обнаруживает довольно широкий разброс направлений — от попыток возрождения геополитики хаусхоферовского толка до принятия тезиса Фукуямы о «конце истории». Что же касается «придворной» школы концептуального обоснования новой российской внешней политики, то здесь наблюдается колебание — вместе с самою практической внешней политикой — от принятия логики традиционного «реализма» («многополюсность», сохранение «великодержавности», построение различных «треугольников» и «осей» для противодействия американской «гегемонии») до признания необходимости интеграции — это уже по канонам «неолиберализма» — в глобальные и региональные режимы взаимодействия («семерка», МВФ, ВТО, ЕС, АТЭС). Возобладавшая с некоторых пор попытка соединения обоих подходов охарактеризована в следующей довольно откровенной и ёмкой формулировке: «На смену провозглашенной в 1991 г. задаче скорейшей интеграции в сообщество цивилизованных стран мира» пришла более реалистическая линия. С 1996 г. после отставки А.В. Козырева и назначения на пост министра иностранных дел Е.М. Примакова российская стратегия основывается на концепции многополярного мира, регулируемого системами многосторонней безопасности, миротворчества и разоружения на глобальном и региональном уровнях. Эта концепция исходит из неприемлемости как международного хаоса или силового геополитического соперничества, так и диктата в международных делах какой-либо одной державы или группы государств»12. В.М. Кулагин 151 ФОРМИРОВАНИЕ КОНЦЕПЦИИ «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА» В отличие от концепций традиционных школ, концепция «демократического мира» формировалась не дедуктивно и не предстала сразу в виде законченной теории. Ее контуры проступали постепенно, возникая как результат частных наблюдений, натолкнувших затем исследователей на обобщающие выводы. Во второй половине 1960-х годов некоторые ученые, занимавшиеся прикладными проблемами количественного анализа международных конфликтов, независимо друг от друга стали обнаруживать и выявлять данные о том, что при определенных условиях демократические государства ведут себя иначе, чем авторитарные. В 1965 г. М. Хаас выдвинул предположение, что отношения между демократическими странами менее конфликтны, чем между недемократическими13. Позднее эту гипотезу, со своей стороны, подтвердил М. Салливэн. Опираясь на обширную базу, какую составили результаты обсчетов различных конфликтных ситуаций, он пришел к выводу, что «в большинстве случаев открытые системы как в долгосрочном, так и в краткосрочном плане в меньшей степени бывают вовлечены в конфликты <…>, чем закрытые» 14 . Но эти выводы остались незамеченными научным сообществом, поскольку исследования мирного разрешения конфликтов находились в то время на дальней периферии теоретического изучения проблем войны и мира, в котором центральное место все еще твердо занимали поиски «реалистами» путей победы в холодной войне: по-прежнему как аксиома воспринималось высказывание Дж. Кеннана о том, что демократии долго раскачиваются, но если дело доходит до войны, то они «сражаются ожесточенно, до самого конца»15. Между тем еще в 1964 г. в одном из журналов, посвященных проблемам социологических исследований, появилась статья под прямо-таки «агитпроповским» заголовком «Выборные правительства — фактор мира»16. Ее автор — Дин Бабст — утверждал, что с 1789 по 1941 г. не было ни одной войны между независимыми государствами, которые возглавлялись «выборными правительствами». Он приводил соответствующую статистику войн за указанный период, предлагал свое определение политических систем этих не воюющих между собой государств, а главное, подчеркивал прямую причинно-следственную связь между политическим устройством демократических государств и пацифизмом в отношениях между ними. До сих пор о Бабсте по существу ничего не известно. Известно лишь, что он занимался историческими исследованиями в свободное от основной работы время (в комиссии по наркотикам штата Нью-Йорк). Тем не менее, многие сегодняшние исследователи «демократического мира» считают Бабста родоначальником этого направления исследований. В 1972 г. его статья была повторно опубликована в далеком от международной тематики журнале «Индастриал Ресерч». Выводы Бабста, вероятно, так и остались бы неизвестными широкой научной общественности, если бы его статью не обнаружили в 1976 г. ученыеконфликтологи Смолл и Сингер, занимавшиеся в рамках масштабного проекта «Корреляции войн» систематизацией данных о войнах. Правда, они подвергли ее сокрушительной критике. Они приводили данные, говорившие, по их мнению, о том, что войны с участием демократий в рамках указанного периода в совокупности длились примерно такое же время и принесли такое же количество жертв, что и войны, в которых участвовали исключительно недемократические государства. Смолл и Сингер признавали, что «за небольшим исключением» в этот период дей- 152 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? ствительно не было войн между демократиями, но объясняли этот феномен тем, что войны более вероятны между соседними странами, а граничащие между собою буржуазные демократии были не очень-то многочисленны17. Позднее оба эти утверждения были опровергнуты на основании более скрупулезных подсчетов, но тогда, в середине 1970-х годов, тезис Бабста был отброшен и на время забыт. Тем не менее, тогда же ряд ученых начинает заниматься исследованием взаимозависимости внутренней и внешней политики государств, в частности, их поведения в критической области международных отношений, касающейся вопросов войны и мира. Пожалуй, самым фундаментальным было пятитомное исследование Р. Руммеля «Понимание конфликта и войны». В последних двух его томах речь идет конкретно о взаимосвязи между демократией и войной18. На базе обширного круга эмпирических данных Руммель анализирует внутриполитические источники поведения различных государств и приходит к выводу о том, что «свобода противодействует насилию». Надо заметить, что он оперирует при этом понятием «либертарные системы», а не «демократии». Объяснение им причин феномена антагонизма между свободой и насилием сводится к двум положениям. Во-первых, он объясняет данный феномен «ответственностью избранных лидеров перед внутренними группами интересов или общественным мнением, которые, как правило, выступают против насилия, повышения налогов и воинской повинности»19. А во-вторых, заключает он, «между либертарными системами существуют фундаментальные взаимные симпатии их народов по отношению друг к другу, совместимость основополагающих ценностей, взаимовлияние взаимодействующих групп и организаций, а также диффузия силы и интересов»20. Вырванные из контекста многотомного исследования, такие выводы могут представляться несколько упрощенными. Но именно по этим двум направлениям — структурно-институциональному и культурнонормативному — ведется сегодня исследование истоков понятия «демократического мира». И ведется, надо сказать, часто независимо от Руммеля, поскольку публикация его многотомного труда поначалу не привлекла к себе внимания научной общественности. В 1983 г. упорный Руммель выступил со статьей «Либертаризм и международное насилие»21, где кратко суммировал свои предыдущие выводы, подкрепив их данными анализа степени конфликтности в отношениях всех пар (диад) государств за каждый год на отрезке с 1976 по 1980 г. В результате получилось 62040 таких «диадо-лет». (Степень политической свободы государств определялась им по методике «Фридом Хаус».) На основании таких вполне конкретных данных Руммель делает следующие выводы: либертарные государства не осуществляют насилия по отношению друг к другу; и чем более либертарно государство, тем ниже уровень генерируемого им насилия независимо от того, с каким государством оно имеет дело. Наконец, Руммель добился своего — привлек внимание коллег, большинство из которых, однако, подвергли его сокрушительной критике. При этом бурная дискуссия развивалась по одному из сценариев, изложенных еще Шопенгауэром в трактате об искусстве спора: Руммелю намеренно или невольно приписали то, чего он никогда не утверждал, а затем такие утверждения эффектно опровергли. Так, большинство оппонентов заявляли: хотя демократические государства действительно, как правило, не воюют друг с другом (кстати, загадочным образом это еще недавно квалифицировавшееся как нонсенс положение вдруг В.М. Кулагин 153 стало чуть ли не аксиомой), но в целом демократии столь же воинственны, что и авторитарные режимы. В качестве доказательства приводились выкладки о количестве войн и конфликтов, в которые были о вовлечены демократии и автократии, — с учетом их удельного веса в мировом сообществе на том или ином этапе истории. Руммель пытался напомнить, что он говорил не о количестве войн и конфликтов, а о степени насилия. Но дискуссия уже катилась по собственной колее, проложенной оппонентами Руммеля, и через некоторое время сконцентрировалась на поиске я исключений из формулы, согласно которой «демократии никогда не воюют друг с другом», — в расчете на то, что такие исключения дискредитируют и « саму закономерность «демократического мира». МИР МЕЖДУ ДЕМОКРАТИЯМИ — ВСЕГДА ИЛИ ВСЕ ЖЕ ЗА РЕДКИМИ ИСКЛЮЧЕНИЯМИ? Разногласия относительно формулы «демократии не воюют друг с другом» проистекают в основном из различия подходов к определению понятий «война» и «демократия». Легче обстоит дело с дефиницией «международной войны», каковою принято считать вооруженное столкновение, по крайней мере, двух суверенных государств с общим количеством погибших свыше 1000 комбатантов без учета жертв среди мирного населения. Разумеется, порог потерь, превышение которого переводит вооруженный конфликт в категорию войны, весьма условен. (Особенно сегодня, с учетом избирательности сверхточного оружия.) Тем не менее, это определение, сформулированное в рамках международного исследовательского проекта «Корреляции войн», довольно широко принято в научном сообществе. Затруднительным нередко оказывается и проведение различия между войнами международными и гражданскими — например, в случаях межплеменных столкновений, захватывающих территории двух или более государств. Но для анализа гипотезы «демократического мира» столкновение именно между суверенными государствами как признак «международности» конфликта представляется вполне допустимым. Сложнее обстоит дело с выбором релевантной дефиниции из множества — существующих определений «демократии». Например, известной формулой Линкольна: «Правление народа, избранное народом и осуществляемое в интересах народа», — при всей ее выразительной образности, трудно оперировать в целях определения демократичности или авторитарности того или иного режима. Столь же спорны определения, которые ограничиваются такими категориями, как «представительное правительство» или «свободные выборы» без их более четкой конкретизации. Весьма детальные и комплексные системы оценочного рейтинга демократичности государств, известные как проекты «Полити-1» и «Полити-2», или методология «Фридом Хаус» страдают, однако, тем недостатком, что применяемые в них системы кодирования отдельных показателей и их экспертные оценки весьма сложны и, в конечном счете, субъективны. Их можно принимать или отвергать, но они недостаточно наглядны, и ими сложно оперировать доказательно. Оптимальным, по крайней мере для целей проверки тезиса о «демократическом мире», представляется определение демократии, предложенное Дж. Л. Реем: «Условимся считать государство демократическим, если личности лидеров ее исполнительной и законодательной властей определяются соревновательными справедливыми выборами. К категории соревновательных и справед- 154 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? ливых будем относить избирательные системы, если они предполагают участие в выборах по крайней мере двух формально независимых друг от друга политических партий, предоставление права голоса по крайней мере половине взрослого населения и если в результате их функционирования имела место по крайней мере одна мирная конституционная передача власти от одной политической партии, группы, фракции или коалиции другой, находящейся к ней в оппозиции»22. Условие предоставления избирательного права, по меньшей мере, половине взрослого населения для сегодняшнего уровня развития демократии выглядит весьма заниженным. Но более высокая мерка означала бы полное отрицание факта существования демократических государств до конца XIX в., поскольку женщины, т.е. примерно половина населения, до той поры были лишены права голоса. Разница масштабов избирательной базы демократий в XIX и XX столетиях, несомненно, оказывает определенное влияние на степень зрелости демократий, а, следовательно, на их «внутреннее» и «внешнее» поведение, однако же, не меняет последнее принципиально. Оправданной представляется и оговорка о необходимости хотя бы одной мирной конституционной передачи власти, поскольку это позволяет говорить о консолидации демократии. Применяя описанные стандарты для определения «войны» и «демократии», сторонники гипотезы «демократического мира» и впрямь довольно успешно доказывают, что демократии никогда не воевали друг с другом. Их оппоненты и критики, однако же, не сдаются и ссылаются на ряд «исключений» из этого правила. Первым контраргументом обычно служит упоминание ими войны 1812 г. между Соединенными Штатами и Великобританией. Действительно, на тот период США в принципе можно признать демократическим государством, хотя право голоса имело несколько меньше половины взрослого населения (с учетом женщин и рабов). Что же касается Великобритании, то, несмотря на наличие и развитие весомых демократических признаков, таких как парламентская система, многопартийность, действие принципа habeas corpus, в начале века право голоса имело лишь около 10% взрослого мужского населения. Таким образом, война 1812 г. не опровергает формулу «демократического мира». Более основательным на первый взгляд кажется утверждение о том, что в 1898 г. Соединенные Штаты, тогда уже полностью отвечавшие эталону демократии, воевали против демократической Испании. В 1876 г. в Испании была принята новая демократическая по своему потенциалу конституция. С 1890 г. все мужское население страны имело право голоса. Выборы были соревновательными, а партии «либералов» и «либеральных консерваторов» поочередно формировали правительства. Однако в то же время Испания оставалась централизованной монархией, король или регент имели значительные полномочия, не контролируемые законодательными органами. Кроме того, несмотря на внешнюю соревновательность выборов, в стране сложилась процедура, в соответствии с которой, по договоренности между монархом и лидерами двух ведущих партий, соблюдалась автоматическая очередность формирования последними правительств. Поэтому многие историки придерживаются мнения, что Испанию конца XIX в. трудно считать истинно демократическим государством. Обсуждение всех войн XIX в., которые хотя бы отдаленно могут быть квалифицированы как «междемократические» — сюда же, помимо упомянутых выше, нередко относят войны между революционной Францией и Великобританией (1792–1802 гг.), Бельгией и Голландией (1830 г.), англо-бурскую войну В.М. Кулагин 155 (1899–1902 гг.), — завершается не в пользу оппонентов гипотезы «демократического мира», поскольку в них по крайней мере одна из воевавших сторон не отвечает избранному определению демократии (имеются в виду, разумеется, те случаи, когда это определение единообразно толкуется сторонами в споре). Частично признавая свое поражение, ряд критиков концепции «демократического мира» выдвигают другой контраргумент: в XIX в., замечают они, число демократий было столь небольшим, что войн между ними не случалось по причине малой теоретической вероятности. Данный тезис можно было бы попытаться опровергнуть, скажем, рассмотрев изменения характера отношений между ранее традиционно конфликтовавшими Францией и Великобританией после того, как обе страны перешли в демократическое состояние. Но проще и доказательнее это можно сделать, проанализировав войны XX в., когда существенно увеличилось число демократических государств, а, следовательно, по логике критиков гипотезы, должна была возрасти и вероятность войн между ними. Если — применительно к уходящему XX столетию — говорить о самых спорных случаях, то таковыми принято считать следующие: участие Германии в первой, Финляндии — во второй мировой войне, участие Ливана в первых арабо-израильских войнах и вторжение Турции на Кипр. Политическая система Германии накануне первой мировой войны почти по всем показателям была не менее демократической, чем, скажем, системы Франции или Великобритании. Многие историки ссылаются на самого В. Вильсона, который, как они отмечают, весьма хвалебно отзывался о демократических преобразованиях в Германии в начале века и столь же горячо, добавляют они не без сарказма, бичевал германский авторитаризм перед вступлением Соединенных Штатов в войну на стороне Антанты. Но он был прав в обоих случаях, утверждают защитники концепции «демократического мира», поскольку в действительно весьма демократической по тем временам политической системе Германии имелись существенные изъяны, прежде всего особое положение кайзера, его самостоятельность в решении вопросов внешней политики, а также его роль главнокомандующего армией, которая фактически не подчинялась гражданскому министерству обороны, значит, и парламенту. В связи с данным конкретным спорным случаем сторонники и противники концепции «демократического мира», как правило, остаются при своих мнениях. После нападения Германии на Советский Союз и формирования антигитлеровской коалиции Лондон объявил войну Финляндии — стране, которая отвечала в то время всем вышеозначенным критериям демократии. Казалось бы, налицо очевидное противоречие с формулой «демократического мира». Но сторонники этой концепции указывают на то, что Великобритания и Финляндия не вели между собой никаких боевых действий. Последняя лишь «сепаратно» воевала против Советского Союза — государства, которое трудно отнести к демократическим, несмотря на его участие в коалиции с таковыми. Участие Ливана, единственного в соответствующий период демократического арабского государства, в первых войнах против Израиля было, по существу, лишь формальным. В начальные дни войны 1967 г. ливанская авиация совершила несколько боевых вылетов в поддержку антиизраильских операций межарабских сил, но этим участие Ливана в боевых действиях и ограничилось. В дальнейшем, после начала гражданской войны и особенно после ввода в страну сирийских войск, Ливан трудно рассматривать как демократического и независимого участника ближневосточного конфликта. 156 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? Вторжение Турции на Кипр в 1974 г. также нельзя квалифицировать как междемократический конфликт. Хотя Кипр на протяжении длительного времени действительно был демократическим государством (а в Турции в октябре 1973 г. после трехлетнего военного правления к власти вновь пришло гражданское правительство), однако в июле 1974 г. на Кипре был совершен переворот против демократически избранного главы государства архиепископа Макариоса. Поэтому Турция, даже если ее отнести на тот момент к демократическим государствам, воевала с мятежниками, свергнувшими при содействии афинского режима «черных полковников» демократический режим на Кипре. Вооруженные конфликты и даже крупномасштабные войны между новыми независимыми государствами на территории бывших СССР и СФРЮ (вокруг Нагорного Карабаха, между Сербией и Хорватией, в Боснии) нельзя отнести к войнам между демократиями, поскольку их участники в лучшем случае находились на самом начальном этапе перехода к демократическому состоянию. Кроме того, их трудно классифицировать как войны межгосударственные, поскольку во многих из них одна из сторон именно и ставила целью формирование государственности, тогда как другая — недопущение этого. Потенциально самой близкой к междемократическим войнам после восстановления гражданского правления в Пакистане являлась постоянная напряженность между Дели и Карачи. Но с 1971 г. (в т.ч. в ходе пограничных столкновений летом 1999 г.) конфликт все же не эскалировал до масштаба войны. После недавнего военного переворота в Пакистане возможность верификации в этом регионе теоремы о «междемократическом мире» исчезает. Оппоненты концепции «демократического мира» приводят в опровержение ее еще и тот довод: как они подчеркивают, мирный характер взаимоотношений между демократическими странами после второй мировой войны объясняется стратегической необходимостью их солидарного противостояния коммунизму в условиях холодной войны. Что и говорить, серьезный аргумент. Но он логически предполагает обострение противоречий и нарастание потенциала столкновений между демократиями после завершения холодной войны. На этом по существу строятся все расчеты «реалистических» сторонников идеи «многополюсного мира». Но за последние десять лет такая тенденция не прослеживается. Самые напряженные отношения между демократиями (Индия — Пакистан, Турция — Греция, Турция — Кипр) принципиально не изменились после окончания холодной войны. Ожидания «реалистами-многополюсниками» эскалации противоречий между США и Западной Европой, США и Японией, объединенной Германией и Францией не оправдываются. Более того, Франция, традиционно оберегавшая свое особое место в мире и вышедшая из военной структуры НАТО в самый разгар холодной войны, после ее завершения все больше реинтегрируется в международные структуры западных демократий, в т. ч. военно-политические. На примере «семерки», НАТО, региональных интеграционных процессов и укрепления межрегиональных связей прослеживается таким образом, как раз противоположная тенденция — к консолидации демократий, с центростремительным притяжением к ним государств, успешно продвигающихся по пути демократического транзита, — при одновременной маргинализации наиболее одиозных авторитарных режимов (Ирака, Северной Кореи, Сербии, некоторых других). Надо отметить и то, что тезис о консолидирующем влиянии наличия общего противника должен был бы относиться и к противоположной — авторитарной стороне в холодной войне. Но разрыв «социалистического лагеря» с Югослави- В.М. Кулагин 157 ей, ввод советских войск в Венгрию и вооруженных сил Варшавского договора — в Чехословакию, конфликт на Даманском и полномасштабная китайсковьетнамская война свидетельствуют об обратном. ВНУТРЕННЯЯ ЛОГИКА «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА» До недавнего времени обсуждение гипотезы «демократического мира» сводилось к поиску ее опровержений в виде исключений из формулы, согласно которой «демократии никогда не воюют друг с другом», и контропровержений. Что касается традиционных теоретических школ, адаптирующихся к новым условиям, то их представители — и «неореалисты», и «неолибералы», не говоря уже о «мир-системщиках», — в основном игнорировали новую концепцию на том основании, что ее сторонники, дескать, подметили определенную закономерность, но не объясняют причинную логику этого явления, обходясь без соответствующего научного аппарата, а без него теорий, как они подчеркивают, не бывает. Но в последнее время картина начинает меняться. Пожалуй, первое развернутое объяснение внутренних пружин «демократического мира» попытался представить М. Дойл в статье «Кант, либеральное наследие и международные дела», публиковавшейся в двух номерах журнала Философия и общественные проблемы» за 1983 г. 23 . По мнению Дойла, основополагающие принципы «демократического мира» сформулированы в известном трактате Канта «Вечный мир». Традиционные «либералы» акцентировали внимание на общем выводе философа о принципиальной возможности достижения мира в результате политического и морального совершенствования человека и общества, но, как правило, не уделяли должного внимания его объяснению механизма влияния внутреннего устройства демократических обществ (Кант в соответствующих случаях оперирует понятиями «республика» и «либерализм») на их внешнюю политику. Дойл же ставит во главу угла тезис Канта о том, что во внешней политике республиками проецируются те же самые либеральные ценности, которые формируются в сфере политики внутренней. Поэтому республики не могут оправдать перед собственными гражданами войну против других республик, руководствующихся в своей внутренней и внешней политике аналогичными нормами справедливости. Общность ценностей («либеральный интернационализм») и прогресс республиканизма будут, по Канту, последовательно расширять «мирный союз», и он будет укрепляться по мере осознания, уяснения либеральными обществами варварства войны, а также под воздействием открытого межреспубликанского экономического взаимодействия. Как бы продолжая и развивая мысль Канта (ибо в тексте «Вечного мира» такая идея отсутствует), Дойл утверждает, что те же либеральные ценности, которые формируют «мирный союз» между демократиями, питают их агрессивность по отношению к автократиям. Войны против них, по его мнению, демократии ведут как крестовые походы за распространение либеральных ценностей. Кроме того, считает Дойл, демократии неизбежно рассматривают автократии как потенциальных агрессоров именно потому, что те не руководствуются либеральными принципами во внутренней, а, следовательно, и во внешней политике. Отсюда, по Дойлу, нередко более высокая степень превентивной агрессивности демократий и в среднем примерно такая же, как и у авторитарных режимов, частота их участия в войнах, хотя среднестатистически она должна была бы быть ниже, поскольку демократии не воюют друг с другом. 158 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? Более комплексную систему объяснения механизма «демократического мира» предложил Б. Рассет в книге «Понимание демократического мира»24. В качестве объяснения он выдвигает две основополагающие причины мирного предрасположения демократий друг к другу. В основе первой, «культурнонормативной» модели объяснения лежит утверждение о том, что круг институтов и лиц, принимающих в демократическом обществе государственные решения по внешнеполитическим вопросам, руководствуется теми же нормами, ценностями и опытом культуры политического поведения, которые укоренились при мирном, компромиссном решении конфликтов в сфере политики внутренней. Аналогично этому, бескомпромиссная культура подавления во внутренней политике определяет решения авторитарных государств и в области внешней политики. Демократии исходят из предположения, что другие демократические государства разделяют аналогичные принципы, значит, создается общность «сепаратного мира между демократиями». Но в отношении авторитарных государств такие ожидания у демократий отсутствуют. Это, по существу, та же модель демократического мира, которую развивает и М. Дойл, отталкиваясь от одного из центральных положений философии Канта. Но Рассет полагает не менее важным также и второй основополагающий принцип, развитый Кантом в «Вечном мире», — в отличие от Дойла, который этот второй принцип игнорирует. Вот почему Рассет предлагает и вторую — «структурно-институциональную» — модель объяснения механизма «демократического мира». Объяснение в соответствии с этой моделью заключается в том, что внутриполитические институциональные ограничения, такие как разделение властей, система сдержек и противовесов (не византийская интрига, а конституционная система), необходимость поддержки возможных решений населением, следовательно, их предварительного публичного обсуждения — все это замедляет или ограничивает принятие радикальных решений, особенно решения о начале войны. Лидеры демократического государства понимают, что перед руководителями других демократий стоят аналогичные структурноинституциональные ограничения. Поэтому в случае возникновения конфликта между демократиями у них больше времени для мирного урегулирования и меньше опасений подвергнуться внезапному нападению. ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТЛИЧИЕ МЕЖДУНАРОДНОГО ПОВЕДЕНИЯ ДЕМОКРАТИЙ? По существу, дальнейшее научное обсуждение причинно-следственной логики «демократического мира» концентрируется вокруг этих двух моделей (назовем их условно «моделью Дойла» и «моделью Рассета») — вокруг каждой из них по отдельности или вокруг обеих, во взаимодействии их друг с другом. Однако некоторые исследователи ставят под вопрос тезис о «сепаратном демократическом мире» и агрессивности демократий по отношению к авторитарным режимам. Например, Дж. Муравчик утверждает, что демократии более миролюбивы не только в отношении себе подобных, но и во взаимодействии с любыми государствами, в т.ч. авторитарными25, и приводит ряд аргументов. Демократии, по его убеждению, медленно и неохотно втягиваются в войны, а, будучи втянуты, быстро и компромиссно их завершают и довольно альтруистично ведут себя по отношению к побежденным. Он ссылается на отношение западных демокра- В.М. Кулагин 159 тий к Германии и Японии после второй мировой войны, к новым независимым государствам на территории бывшего Советского Союза после холодной войны. Кроме того, критикуя тезис о «равной воинственности» демократий и автократий, Муравчик замечает, что выдвигающие и поддерживающие этот тезис исследователи игнорируют вопрос о том, какая именно из сторон — в столкновениях между демократическими и авторитарными государствами — развязала войну или по существу привела к ней. По его мнению, именно авторитарные режимы ответственны за развязывание двух мировых войн, войн в Корее, против Южного Вьетнама, в Персидском заливе. Признавая, что в годы холодной войны Запад выступал инициатором некоторых силовых акций, Муравчик настаивает на том, что сама холодная война была начата Сталиным и велась за мировое господство коммунизма или Советского Союза, а США и их союзники в целом придерживались оборонительной стратегии «сдерживания». Он, далее, признает, что ряд войн был инициирован США по эгоистическим мотивам укрепления собственной безопасности: например, вторжения на Гренаду и в Панаму. Но американские войска были вскоре же выведены из этих стран, и в последующем отношения Соединенных Штатов с ними не отличались от их отношений с другими латиноамериканскими странами. Авторитарные же победители — он приводит пример ввода советских войск в Венгрию — стремились закрепить на неопределенное время оккупацию и подчинение. Заодно Муравчик отвергает и тезис некоторых исследователей о повышенной агрессивности государств в период перехода от авторитаризма к демократии как следствие демократизации. Он утверждает, что столь же — если не более — агрессивны государства в момент отката от демократии к авторитаризму. Причина, считает он, в самом переходе и отсутствии стабильности, а не в скрытых дефектах демократизации. Наконец, Муравчик одним из первых среди сторонников гипотезы «демократического мира» касается вопроса об имперских войнах — войнах за захват и расширение колониальных владений, — которые вели демократии. По существу, их нельзя объяснить ни культурно-нормативной, ни институциональноорганизационной моделями. Поэтому он считает, что колониализм явился наследием» «додемократического состояния» Европы; но после второй мировой войны так наз. борьба колониальных народов за национальное освобождение велась, за редким исключением (например, Алжир), практически не наталкиваясь на сопротивление колониальных демократических держав. Доводы Муравчика, замечу, звучат весьма убедительно для убежденных демократов, однако они не добавляют большой теоретической глубины научному обоснованию логики «демократического мира». ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ Надо признать, что теоретически база концепции «демократического мира» еще весьма неглубока. Она не столь развернута и детальна, как скажем, научный аппарат ведущих традиционных школ — «реализма», «либерализма» и «мирсистемного анализа». Некоторые приводимые в ее рамках логические выкладки относительно причинно-следственных связей могут звучать слишком идеалистично, особенно для слуха, веками настроенного на «реалистичный» камертон, сориентированный на циничный учет баланса сил и права сильного. Новая концепция еще 160 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica? слишком зациклена на вопросе войны и мира и страдает множеством пробелов в исследовании других важнейших вопросов мировой политики. Тем не менее, представляются абсолютно несостоятельными высокомерные утверждения некоторых представителей традиционных школ о том, что отсутствие у концепции «демократического мира» должного теоретического инструментария исключает ее из круга серьезного научного обсуждения. Ведь те же традиционные концепции, оснастившие свои центральные идеи разветвленным теоретическим аппаратом, взаимно исключают друг друга, поскольку претендуют на абсолютную истину при объяснении закономерностей международных отношений. Отсюда следует, что все традиционные теории — в лучшем случае за исключением одной, хотя, может быть, что и все без изъятия — на самом деле ложны и не отражают реальных законов мировой политики. И это — напомню — при наличии «глубокой и комплексной теоретической базы» у каждой из них! Если тенденции глобализации и демократизации мирового сообщества с вытекающим отсюда новым качеством мирового взаимодействия имеют существенный масштаб, то возникает несколько метологических вариантов анализа меняющегося таким образом мира. Первый вариант состоит в том, чтобы продолжать рассматривать международные отношения преимущественно как сумму взаимодействия государств в анархичной системе многополюсного соревнования по логике баланса сил, но при этом учитывать новые, хотя и «второстепенные», аспекты (такие как определенное изменение содержания категорий суверенитета и силы, как обновленные в результате усиления взаимозависимости функции государства, как относительная автономность негосударственных участников), делать поправки на некоторое отличие «внешнего поведения» демократических государств от поведения государств автократических; одним словом, продолжать рассматривать мировое взаимодействие по традиционной методике анализа вестфальской системы международных отношений — с поправками на некоторые новые явления. Второй вариант методологии заключается в том, чтобы анализировать взаимодействие национальных и функциональных составляющих развития мирового сообщества как процессы, происходящие в едином организме, как мировую политику. Например: рассматривать мировые политические процессы под углом зрения транзита мирового сообщества от автократии к демократии; короче говоря, поставить во главу угла политологический инструментарий анализа. Существует и целый набор промежуточных вариантов. Например: преимущественно «международный» подход к исследованиям «высокой» проблематике войны и мира, военной безопасности и преимущественно «политологический» — скажем, к сфере мировой экономики. Или: «международный» подход к межгосударственным отношениям и «политологический» — к взаимодействию негосударственных участников. В большой степени выбор методологии зависит от того, куда действительно движется мир — к обновлению многополюсности баланса сил или к глобальному демократическому сообществу. Примечания: 1 Barnett R J. The Lean Years. — N.Y., 1980. — P. 49. Brzezinski Z. Out of Control. — N.Y., 1993. — P. 91. 3 McLuhan M. Understanding Media. — L., 1964. 2 В.М. Кулагин 4 161 Jackson B. Poverty and the Planet. — L., 1980. Fukuyama F. The End of History? — «National Interest», 1989 (Summer 1989). — P. 3-16; The End of History and the Last Man. — N.Y., 1992. 6 Brown C. Understanding International Relations. — N.Y., 1997. — P. 222-224. 7 Morgenthau H. Politics Among Nations. — N.Y., 1948. 8 Waltz K. Theory of International Politics. — Reading MA, 1979. 9 Wallerstein I. The Modern World System. — Vol. 1-3. — San Diego, 1974, 1980, 1989. 10 Keohane R., Nye J. Transnational Relations and World Politics. — Cambridge MA, 1971. 11 См., напр.: Baylis J., Steve S. The Globalization of World Politics. — Oxford, 1997. 12 Мартынов В., Арбатов А., Пикаев А. Россия в системе международной безопасности и разоружения. — Ежегодник СИПРИ. — М., 1997. — C. 17. 13 Haas M. Societal Approaches to the Study of War. — «Journal of Peace Research», 1965. — Vol. 2. — № 4. — P. 307-323. 14 Цит. по: Ray J.L. Democracy and International Conflict. — South Carolina, 1995. — P. 11. 15 Kennan G. American Diplomacy, 1900-1950. — N.Y., 1952. — P. 59. 16 Babst D. Elective Goverments — A Force for Peace. — «The Wisconsian Sociologist», 1964. — Vol. 3. — №. l. — P. 9-14. 17 Small M., Singer J.D. The War Proneness of Democratic Regimes. — «Jerusalem Journal of International Relations», 1976. — Vol. 1. — №.4 (Summer 1976). 18 Rummel R.J. Understanding Conflict and War. — Vol. 4: War, Power and Peace; Vol. 5: Just Peace. — Los Angeles, 1979; 1981. 19 Ibid. — Vol. 4. — P. 292 20 Ibid. — P. 278 21 Rummel R.J. Libertarianism and International Violence // Journal of Conflict Resolution, 1983. — Vol. 27. — № 1 (March 1983). — P. 27-71. 22 Ray J.L. Democracy and International Conflict. — South Carolina, 1995. — P. 102. 23 Doyle M. Kant, Liberal Legacies and Foreign Affairs. — Part 1 // «Philosophy and Public Affairs». — Vol. 12. — № 3 (Summer 1983). — P. 205-235; Part 2. — Vol. 12. — № 4. — P. 323-353. 24 Russet B. Grasping the Democratic Peace: Principles for a Post-Cold War World. — Princeton, 1993. 25 Muravchic J. Promoting Peace Through Democracy. — Crocker Ch., Manson O.F. (eds.). Managing Global Chaos. — Wash D.C., 1996. — P.573-585. 5 В.Б. КУВАЛДИН ГЛОБАЛИЗАЦИЯ — СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?∗ (На пороге XXI века мегаобщество приобретает реальные очертания) С егодня трудно найти более модную и дискуссионную тему, чем глобализация. Ей посвящены десятки конференций и симпозиумов, сотни книг, тысячи статей. О ней говорят и спорят ученые, политики, бизнесмены, религиозные деятели, люди искусства, журналисты. Предметом оживленных дебатов служит буквально все — что такое глобализация, когда она началась, как она соотносится с другими процессами в общественной жизни, каковы ее ближайшие и отдаленные последствия. Обилие мнений, подходов, оценок само по себе, однако, не гарантирует основательной проработки темы. Глобализация оказалась трудным орешком не только для массового сознания, но и научного анализа. МИР, КОТОРЫЙ СВЕРНУЛСЯ Глобализация уходит корнями глубоко в толщу истории, и все же это феномен XX века. С данной точки зрения наше столетие можно определить и как век глобализации. Поэтому уроки XX века особенно значимы и важны для понимания ее перспектив. Историки и политики еще долго будут спорить о богатейшем наследии уходящего века, но его идейно-политические итоги вряд ли будут пересмотрены в обозримом будущем. Вкратце они сводятся к следующему: права человека имеют основополагающее значение, демократия сильнее тирании, рынок эффективнее командной экономики, открытость лучше самоизоляции. Эта система ценностей и установок, создателем и активным пропагандистом которой исторически выступил Запад, получила широкое распространение и признание в современном мире. Сближение взглядов и подходов, характерное для современного человечества, так или иначе проявляется в общественной практике. После краха «социалистического лагеря» рыночная экономика, политическая демократия, идейный плюрализм, открытое общество стали общезначимыми ориентирами в движении вперед. Впервые в истории абсолютное большинство живущих на Земле людей постепенно вырабатывают общее понимание основных принципов жизнеустройства. Это — идейный фундамент глобализации. Как сто и двести лет назад, конец века ознаменован новым научнотехническим переворотом. Интеллект, знания, технологии становятся важнейшими экономическими активами. В передовых странах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, более половины валового внутреннего продукта создается в интеллектуальноемком производстве. Информационная революция (ИР), базирующаяся на соединении компьютера с телекоммуникационными сетями, коренным образом преобразует человеческое бытие. Она ∗ Опубликовано: НГ–сценарии. — 2000. — № 9, 11 октября. В.Б. Кувалдин 163 сжимает и пространство, открывает границы, позволяет устанавливать контакты в любой точке земного шара. Она превращает индивидов в граждан мира. Под воздействием ИР формы пространственно-временной организации социальных связей и отношений претерпевают глубокую трансформацию. Пространство частной и публичной жизни обретает третье измерение, меняющее привычную систему координат. Из плоского оно становится сферическим, позволяющим прокладывать новые пути, быстро и легко налаживать коммуникацию между различными частями земного шара. Геометрический образ глобализации удачно найден Пьером Тейяром де Шарденом в формулировках типа «скручивание» (I’enroulment), «свертывание на себя» (reploument sur lui-meme), «мир, который свернулся» (un monde, qui s’enroule). Мир без границ, где утрачивают былое значение территории и расстояния, начинает обретать реальные очертания. В новом социальном пространстве время ускоряет свой бег. То, на что раньше уходили месяцы и годы, можно сделать за считанные дни. Процесс социального взаимодействия интенсифицируется, приобретает невиданную ранее динамику. Пространство общественного бытия уплотняется и перемешивается, становясь более однородным. Не впадая в крайности и преувеличения, мы можем констатировать: если ИР — не победа разума над временем и пространством, то столь существенное ослабление этих естественных ограничителей человеческой деятельности, что многое, казавшееся просто немыслимым, становится возможным. В новых видах коммуникаций, в новых формах взаимодействия, в новых созидательных возможностях человека глобализация обретает свой экономический базис. Конец века отчетливо выявил опасное несоответствие между глобальным масштабом проблем, с которыми сталкивается человечество, и ограниченными — как правило, национально-государственными — средствами и методами их решения. Среди внушительного комплекса проблем, требующих объединения усилий жителей Земли, на первом месте, бесспорно, состояние окружающей среды. Сегодня оно столь тревожно, что под вопросом выживания человечества как высокоразвитого, цивилизованного сообщества. Положение усугубляет большая инерционность процессов в биосфере. Чтобы остановить и повернуть вспять разрушительные тенденции, требуется многолетняя мобилизация огромных ресурсов. Список опасностей и угроз, подстерегающих человечество на пороге третьего тысячелетия, можно продолжить. Небывалая интенсивность связей между людьми, отдельными группами, народами, государствами, цивилизациями делает индивидов человечеством, открывает вселенский простор для сил добра и зла. Глобализация подрывает основы «островного сознания». При всем желании в современном мире нельзя надолго, а тем более навсегда, изолироваться от глобальных проблем. Если мир становится взаимозависимым, то, значит, он и взаимоуязвим. РОЖДЕНИЕ МЕГАОБЩЕСТВА Хотя в различных описаниях глобализационных процессов немало сходного, они понимаются и оцениваются по-разному. Тем не менее в многочисленных работах по этой проблематике так или иначе проглядывает важнейшая сущностная характеристика глобализации: речь идет о новом качестве всеобщности социального бытия, о том, что оно более не укладывается в привычные рамки национально-государственных образований. 164 Глобализация — светлое будущее человечества? В соответствии со своим видением происходящего каждый трактует этот фундаментальный сдвиг по-своему. Одни — как безграничные возможности и перспективы, открываемые ИР перед человечеством, другие — как историческую победу принципов свободного рынка, третьи — как виртуализацию реальности, четвертые — как угрозу возрождения колониальных порядков на базе новейших технологий. Однако глобализация не сводится к сумме всего вышеперечисленного. Ключ к пониманию ее природы надо искать на социетальном уровне, в трансформации того общественного устройства, в котором мы существуем и развиваемся в течение столетий. Национально-государственные формы человеческого бытия постепенно утрачивают свою самодостаточность. Все мы стали свидетелями и участниками грандиозной эпопеи становления единого взаимосвязанного, взаимозависимого и взаимопроникающего мира, в котором глобальные системы не только скрепляют прежде разрозненные фрагменты целого, но и оказывают на них глубокое преобразующее воздействие. Фактически речь идет о создании глобального сообщества, в рамках которого существующие национально-государственные образования выступают в качестве более или менее самостоятельных структурных единиц. Мы его называем мегаобществом. Сегодня различать контуры рождающегося мегаобщества нелегко. «Увидеть» его мешают сложившиеся, прочно укорененные представления, заданные моделью нации-государства, которая доминировала на протяжении Нового времени (эпохи Модерна). Хотя история знает немало примеров человеческих сообществ, выходящих далеко за национально-государственные рамки, — великие империи древности, мировые религии, Европа позднего средневековья. И всетаки сегодня в обыденном сознании национальные государства предстают как универсальная форма организации общества, в которой отныне навеки отлито человеческое бытие. Идею мегаобщества трудно принять и потому, что оно не имеет аналогов в истории и соответственно опоры в наличном опыте общественного бытия. Но и современная жизнь мало напоминает былые времена. Стоит ли удивляться тому, что она не укладывается в привычные рамки, создает новые формы организации. Исследование мегаобщества требует соответствующих аналитических инструментов: понятий, категорий, языка. Возможно, обществознанию предстоит пережить такую же революцию, как в свое время точным и естественным наукам в связи с созданием неэвклидовой геометрии или теории относительности. Не ставя под сомнение традиционные области знания, наука о мегаобществе будет вынуждена разрабатывать свои подходы. Новизна феномена создает дополнительные трудности в понимании мегаобщества. Как правило, явления такого масштаба становятся видны на расстоянии. Но ведь и предыстория глобализации началась не вчера. Рождение мегаобщества подготовлено длительным процессом модернизации, ставшим отличительной чертой Нового времени. В свою очередь, глобализация стимулирует и сталкивает различные модернизационные тенденции, отбирая наиболее перспективные. Некоторые исследователи выделяют протоглобализацию, или глобализацию — 1. Ее временные рамки очерчивают следующим образом: середина XIX — начало XX века (до Первой мировой войны). На основании некоторых экономических показателей (мировая торговля, вывоз капитала, золотой стандарт и т.д.) они утверждают, что в начале XX века мир был более глобализиро- В.Б. Кувалдин 165 ван, чем в его середине. Если вспомнить о великих колониальных империях — английской, французской и других, — развалившихся в середине века, то напрашивается предположение, что и политическая глобализация движется по синусоиде. Можно сколько угодно твердить, что глобализация необратима, что ей нет альтернативы. Исторический опыт свидетельствует, что при желании альтернатива всегда появится. В том числе и альтернатива глобализации. Модность глобализационной проблематики создает сильный фон помех, мешающий спокойной работе мысли. В действительности речь идет о фундаментальных проблемах, серьезное изучение которых только начинается. Оно обещает вывести нас на новый уровень понимания настоящего, будущего и … прошлого. Так, если посмотреть на подошедший к концу XX век с точки зрения нашего сюжета, то он предстает как грандиозная ошибка различных глобализационных проектов — колониального, фашистского, коммунистического, либерального, фундаменталистского. Человечество стремилось устроиться всемирно, но понимало (и понимает!) это по-разному. На сегодняшний день либеральный проект оказался наиболее жизнеспособным, но история на этом не заканчивается. С глобализационной колокольни по-новому видны и другие важнейшие явления XX века. Скажем, холодная война предстает не только как смертельно опасное геополитическое соперничество двух сверхдержав, длившееся полвека, но и как особая форма кондоминиума, обеспечивавшая управляемость мирового развития в условиях быстрой модернизации. Или, другими словами, как весьма несовершенный, затратный и ненадежный механизм политической глобализации на биполярной основе. СТРОЙКА ВЕКА Таким образом, у мегаобщества достаточно длинная и запутанная предыстория. Ныне оно предстает как уникальный общественный проект, потенциально охватывающий подавляющее большинство стран и народов. Вокруг него разгорается нешуточная борьба различных сил. Ведь на кону интересы корпораций, больших социальных групп, влиятельных организаций, целых государств. Каждый стремится если не переделать проект заново, то хотя бы подправить его в своих интересах. В любом случае можно предположить, что формирование мегаобщества вряд ли пойдет проторенными путями, запечатленными в исторической практике. В частности, как отмечено выше, оно не разрушает существующие общества, а вбирает их в себя, постепенно преобразуя в соответствии со своей внутренней логикой. Впервые в истории новое мироустройство создает не огнем и мечом, а с использованием более цивилизованных методов (хотя силовой принуждение, принявшее иные формы, играет значительную роль). Мегаобщество вырастает исподволь, используя сложившиеся формы бытия как строительный материал. Центральная и наиболее сложная проблема глобализации — как будут строиться отношения между формирующимся мегаобществом и национальногосударственными организациями. Судя по всему, здесь нет и не может быть никакого единого образца. Все зависит от типа общества, уровня его развития, творческого потенциала, наличия ресурсов, характера отношений с внешним миром. Вопреки распространенным представлениям, в ходе глобализации «перегородки» между различными сегментами мира не рушатся, а преобразуются, становятся проницаемыми «мембранами» с управляемыми токами обменов в 166 Глобализация — светлое будущее человечества? случае успешного вхождения в мировое пространство или полуразрушенными переборками с безуспешно латаемыми пробоинами — в случае провала. Перспективы глобализации видятся по-разному из столиц стран — мировых лидеров и небольших слаборазвитых государств. Для вырвавшегося вперед Запада она открывает уникальные возможности, для отставшего Юга — выбор между зависимостью и изоляцией. В соответствии с накопленным потенциалом в мегаобществе одни равнее, чем другие, растущая взаимозависимость носит асимметричный характер. Одновременно растет заинтересованность баловней мегаобщества в ликвидации наиболее вопиющих диспропорций мирового развития. При всем желании они не могут абстрагироваться от того, что происходит в зонах бедствий и потрясений. В отличие от обычной исторической практики почти невозможно представить создание мегаобщества как результат целенаправленных усилий, руководимых или хотя бы скоординированных из единого центра. Куда более реалистической выглядит перспектива становления мегаобщества как грандиозного, во многом стихийного исторического процесса постепенного создания глобальных сетей поверх барьеров и границ. Само собой разумеется, что обустройство нашей планеты требует творческого воображения, колоссальных капиталовложений, напряженного труда нескольких поколений. Создание мегаобщества — повестка на XXI век. Этот процесс начинается с фундамента, с различных видов экономической деятельности. Активность в данной области настолько превосходит все остальное, что нередко глобализация отождествляется со становлением мирового хозяйства. Это не так: экономика служит мостом, задает импульс развитию, но не исчерпывает его. В действительности перемены заметны и в социальной сфере, и в политической жизни, и в области культуры. Другое дело, что по своей природе эти сферы бытия гораздо более инерционны, чем экономика. Более того, здесь глобализация наталкивается на трудно преодолимые барьеры, порожденные принципиальной невесомостью политических систем или культурных норм к более или менее унифицированным формам. Одной из важнейших причин большой конфликтности глобализационных процессов являются фундаментальные различия в уровне социальноэкономического и политического развития человеческих сообществ, в образе жизни, в отношении к основным проблемам бытия. Сегодня эти различия настолько велики, что можно сказать, что человечество живет в разных измерениях. Другой источник повышенной конфликтогенности — большие перепады потенциалов между отдельными участниками глобализационных процессов. Неравенство стартовых возможностей, предопределяющее распределение ролей, закладывает семена конфликтов будущего между выигравшими и проигравшими от глобализации, фаворитами и аутсайдерами мегаобщества. Слабость наднациональных регуляторов глобализационных процессов обостряет ситуацию. Наиболее сложный комплекс проблем, с которыми сталкивается мегаобщество в процессе становления, порожден культурным многообразием человечества. Нет оснований полагать, что конфликт цивилизаций является наиболее вероятным сценарием будущего. Однако несомненно, что поиски взаимопонимания и налаживание взаимодействия между различными культурно- В.Б. Кувалдин 167 цивилизационными комплексами требует огромных усилий и мобилизации всего духовного потенциала человечества. На сегодняшний день можно выделить несколько направлений, по которым процесс глобализации развивается наиболее интенсивно. Это — мировые коммуникационные сети, информационное обеспечение, финансовые институты, средства массовой информации, международное сотрудничество в некоторых областях (например, защита прав человека или природоохранительная деятельность). Из этого неполного списка ясно, что впереди работы — непочатый край. Более того, даже в вышеназванных областях, наверное, точнее говорить не о глобализации как таковой, а о создании предпосылок глобальных инфраструктур, режимов, систем, институтов. Ахиллесова пята глобализации — политические структуры, государственные институты, системы управления. Не впадая в утопии типа мирового правительства, можно смело сказать, что даже первые шаги по пути глобализации требуют качественно более высокого уровня управляемости общественных процессов. Нельзя строить будущее с политическим инструментарием прошедшей эпохи. Те средства координации, контроля, управления, которые веками создавались на национальном уровне, явно утрачивают эффективность в глобализующемся мире. Для того чтобы совладать со стихией общественных процессов, их надо дополнить, надстроить какими-то наднациональными системами регулирования. В то же время в соответствии с новыми условиями современные политии должны претерпеть глубокую трансформацию. У мегаобщества есть свой темный двойник — обширный набор теневых, асоциальных и просто преступных видов деятельности, быстро приобретающих глобальный характер. Разнообразные виды незаконного промысла позволяют мафиозным группировкам, действующим поверх границ, собирать астрономическую дань — 1,5 трлн. долл. в год. С такими деньгами они могут прибирать к рукам политиков, чиновников, бизнесменов, журналистов, создавая преступные империи — глобальное зазеркалье. Таким образом, сама глобализация является глобальной проблемой первостепенного значения, таящей в себе уникальные возможности и смертельные угрозы. Она открывает захватывающие перспективы — и в то же время обостряет старые болезни, создает новые угрозы и опасности. Чтобы быть обращенной во благо, а не во вред, она требует концентрации политической воли, творческого воображения, неординарных подходов. Фактически речь идет о создании многоуровневых систем управления глобального охвата. В какой-то мере эти проблемы восполняются путем взаимодействия государств в рамках ООН, бреттонвудских институтов и таких более поздних образований, как «группа семи», «группа десяти», «группа двадцати двух». Но они слабо скоординированы, часто не имеют необходимой легитимности, представительности, дееспособности. Судя по всему, нужна авторитарная международная организация, которая бы специально занималась этой проблемой. ОСЕНЕННЫЕ «ПАУТИНОЙ» Информационная революция меняет принципы организации общества. На смену вертикальным иерархиям приходят горизонтальные связи, устанавливаемые людьми по их собственному выбору и желанию. Мегаобщество — это 168 Глобализация — светлое будущее человечества? общество глобальных сетей, образующих причудливые геометрические фигуры. Находясь в постоянном движении, они быстро меняют свою конфигурацию, как в калейдоскопе. В отличие от научно-технических революций прошлого объектом воздействия ИР является не столько материальное производство, сколько само человеческое сознание. Подобно проникающей радиации оно доходит до каждого, меняя наши представления о мире, обществе и самих себе. Более того, меняются сами механизмы формирования индивидуального, группового, общественного, планетарного сознания. В предыдущий период, в эпоху интернационализации, глобальное сообщество состояло из узких, элитарных социопрофессиональных групп. Это были крупные политики и интеллектуалы, международные чиновники и дипломаты, проповедники и разведчики, представители других профессий, ориентированных на внешний мир. В наше время в водоворот глобализационных процессов втягиваются массовые слои населения. Глобализация влечет за собой глубокую трансформацию всей системы социальных связей индивида. Она раскрепощает личность, освобождает ее от жесткой привязки к определенной среде, открывает беспрецедентные возможности выбора жизненных стратегий. В то же время формирующееся «мегаобщество» объективно ставит индивида перед проблемой внутреннего самоопределения, построения своей иерархии идентичностей. Человек много приобретает и немало теряет. Его задача предельно проста и сложна одновременно: найти свое место в новом мире, не потеряв себя. Грань между включившимися в процесс глобализации и остальными зыбка и неуловима. Тем не менее можно попытаться нарисовать обобщенный портрет обитателей мегаобщества. В качестве основного критерия мы используем подключение к всемирной паутине — Интернету. Наверное, не всех пользователей всемирной сети можно считать гражданами мегаобщества, но трудно себе представить полноценное участие в глобализации без использования наиболее современных средств связи и информации. В середине 2000 г. число пользователей Интернета достигло 304 млн. Плотность электронной сети, опутавшей весь мир, крайне неравномерна по странам и континентам. В конце 90-х гг. 88% пользователей Интернета жили в развитых странах, на долю которых приходится менее 15% мирового населения. В США и Канаде, составляющих менее 5% жителей планеты, было сосредоточено более 50% пользователей Интернета. Из приведенных данных видно, что пока что всемирная сеть всемирна только по названию. Портрет типичного пользователя выглядит следующим образом: мужчина, моложе 35 лет, с высшим образованием и высоким уровнем дохода, англоговорящий городской житель. Это особый мир нарождающихся элит информационного века. Данные социологических опросов показывают, что если в США Интернет вошел в обиход среднего класса, то во многих странах он свидетельствует о принадлежности пользователя к сливкам общества. Интернет служит своеобразной информационной моделью глобализации в ее нынешнем виде. Он наглядно демонстрирует, что в формирующемся мегаобществе право голоса и гражданства имеет лишь привилегированное меньшинство. Демократизация глобализационных процессов остается проблемой проблем. В.Б. Кувалдин 169 Глобализация придает процессу развития социальной структуры современных обществ наднациональное измерение. Захваченные глобализационными процессами индивиды, сохраняя идентификацию с традиционными большими и малыми общностями (национально-государственными, социальнопрофессиональными, этническими, религиозными, территориальными), формируют новые идентичности, выходящие за прежние рамки. Они одновременно живут и в старой (национально-территориальной), и в новой (глобальной) реальности. Выпавшее на их долю переходное время сталкивает прошлое, настоящее и будущее в сознании одного человека. В условиях глобализации национальное государство перестает выступать в качестве единственного субъекта, монопольно интегрирующего интересы крупных общностей. В различных сферах деятельности появляются многочисленные формальные и неформальные объединения «граждан мира», которые, полностью или частично ускользнув из-под контроля «своего» государства, отправляются в увлекательное плавание по бурным волнам мирового социума в период становления. КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ? Формирование мегаобщества, образование взаимосвязанного мира ставит человечество перед острейшей проблемой управления глобальным развитием. Как избежать опасностей, которые возникают в одном месте, а проявляются в разных частях планеты? Как воздействовать на глобальный по размаху ход событий? Современная политика прямо и непосредственно связана с решением важнейшей задачи обеспечения управляемости в новых масштабах: вширь — на всем пространстве планеты, вглубь — на всех уровнях организации от локального до всемирного. В сущности, именно это и разворачивается на наших глазах: формирование нового мирового порядка не просто как очередной системы международных отношений, а как более или менее целостного мироустройства, базирующегося на единых основаниях. Экономика, политика, право, социальные отношения, вовсе не становясь повсюду одинаковыми, приобретают невиданную ранее степень совместимости. Взаимодействие, взаимопроникновение, взаимозависимость национальных организмов начинают приобретать столь интенсивный и органичный характер, что невольно возникает вопрос, в какой мере мы остаемся в рамках вестфальской (в широком смысле) системы международных отношений — системы, базирующейся на взаимоотношениях суверенных государств. Тем не менее пока преждевременно списывать со счетов национальные государства как основные субъекты международных отношений. Именно они формируют мегаобщество, исходя из своих целей и интересов. Упакованная в традиционную внешнеполитическую оболочку, эта многообразная деятельность нацелена на воплощение той или иной версии мироустройства. Наряду с традиционными факторами национальной мощи (территория, население, уровень экономического развития, величина армии и степень ее оснащенности, научно-техническая база, система союзов и т.д.) глобализация выдвигает на первый план новые факторы силы: информационнокоммуникационный потенциал, положение на мировых финансовых рынках, современные технологии, возможности воздействия через международные органи- 170 Глобализация — светлое будущее человечества? зации, идейно-политические рычаги. В нынешних условиях взаимопроницаемость национальных организмов делает сильных сильнее, а слабых — слабее. В настоящее время важнейшая системообразующая характеристика мироустройства заключается в следующем: Запад, имея 15% населения Земли, контролирует более 70% мировых ресурсов, производства, торговли, потребления. Несмотря на всю риторику о равных возможностях, свободной конкуренции, преодолении диспропорций в развитии, упорядоченном росте, он хочет сохранить и закрепить существующее положение вещей. Процесс глобализации, становление мегаобщества дает ему в руки мощные рычаги контроля, сдерживания, а при необходимости — и ликвидации потенциальных конкурентов. В зависимости от значения проблемы, конкретных условий, силы сопротивления он может варьировать меры воздействия в широком диапазоне — от предоставления займов до вооруженного вмешательства. На этой стадии наиболее емким определением глобализации может служить формула «асимметричной взаимозависимости». Главным субъектом, «распорядителем» процесса глобализации выступает постиндустриальный Запад, а остальные части мира, хотя происходящее в них и оказывает обратное воздействие на западные общества, все же скорее являются объектами (или жертвами) этого процесса. Преодоление «элитарного» характера глобализации, превращение ее в демократический процесс, открывающий доступ к новым возможностям всем и каждому, — ключ к созданию устойчивого миропорядка. Сегодня вряд ли можно утверждать, что западная стратегия глобализации, создания мегаобщества определилась окончательно. Налицо серьезные противоречия между Соединенными Штатами и объединяющейся Европой, особняком стоит Япония. Да и внутри западных обществ разгорается нешуточная борьба по этому кругу проблем. Даже после того, как то или иное общество самоопределится в новой реальности взаимозависимого мира, его позиция будет постоянно уточняться, корректироваться, а то и просто меняться. Не следует забывать, что новый мировой порядок, возникший после холодной войны, никем не установлен и не освящен. Не случайно его нередко называют «новым мировым беспорядком». Действительно, в отличие от прошлого сейчас нет каких-то общепринятых правил игры на международной арене. Одновременно действуют различные установки, в значительной степени противоречащие друг другу. Это создает опасную ситуацию неопределенности, двусмысленностей, конфликтующих подходов. Выше отмечалось, что стихийно формирующийся новый мировой порядок во многом вырастает снизу, постепенно кристаллизуясь вокруг наиболее сильных игроков. На базе этих центров силы формируются обширные суперрегионы, взаимодействие внутри которых отмечено повышенной интенсивностью. В зависимости от степени интеграции они принимают различные формы — от зон свободной торговли до конфедеративных объединений. Это новая политико-экономическая конфигурация мира все больше привлекает внимание исследователей. На первый план выходит вопрос о природе формирующихся суперрегионов — идет ли речь о замкнутых торговоэкономических блоках с явной склонностью к автаркии или опорных конструкциях новой структуры мирового хозяйства. Пока преобладает идея открытого регионализма, когда внутренняя интеграция идет рука об руку с развитием связей между регионами. В.Б. Кувалдин 171 Некоторые аналитики идут дальше. Они полагают, что таким образом закладываются основы нового политического устройства мира. По их мнению, суперрегионы движутся в направлении интегрий — наднациональных политических объединений со своей валютой, моделями экономического регулирования, правовыми институтами, структурами управления, системами безопасности. Поэтому в перспективе можно говорить если не о государственных, то о квазигосударственных образованиях. Каковы будут их конкретные формы — союзы, конфедерации, федерации, — не столь важно. Не стоит гадать, как будут строиться отношения между суперрегионами в будущем. Вряд ли кто-то рискнет предсказать с какой-то долей уверенности, можно ли будет их вписать в рамки ООН и других международных организаций или они потребуют создания принципиально новой системы глобальных институтов. Принимающие определенные очертания суперрегионы еще не имеют политического лица (за исключением, возможно, Европейского союза). Так что все впереди. ШАНС НА БУДУЩЕЕ Итак, процесс глобализации идет полным ходом. Мир меняется буквально на наших глазах. За пару десятилетий мегаобщество — довольно хаотичный набор глобальных связей, норм, установок, ценностей, моделей поведения, режимов, систем, институтов — начало приобретать реальные очертания. Это не может не изменить наши представления о социуме, гражданстве, праве, политической власти, международных отношениях и других не менее фундаментальных понятиях, на которых строится жизнь общества. Это не может не влиять на логику поведения тех, кто контролирует наиболее ценные ресурсы и принимает стратегические решения. Правда, пока что глобализация разрушает барьеры в жизни, но не в нашей психологии и сознании. Человек все еще остается средством, а не целью. И все-таки жизнь берет свое. Оставаясь частичками национальных организмов, люди становятся гражданами мира. В процессе повседневной деятельности они все чаще вступают в контакты с иноземцами и иноверцами. Они учатся жить и работать в мире без границ. Они осваиваются в новом вселенском социуме, где все сотворенное нами — хорошее и плохое — возвращается бумерангом. Становление мегаобщества, в котором — хотя бы чисто теоретически — все мы обладаем равными правами и обязанностями, дает нам уникальную возможность создания более справедливого и гуманного миропорядка. Лишь возможность, не более того. Чтобы превратить ее в реальность, нужны феноменальные усилия. Ведь в сущности речь идет о том, что, несмотря ни на что, глобализация развивалась по демократическому пути, чтобы в рождающемся мегаобществе все имели право на жизнь, свободу и стремление к счастью. В.М. КУЛАГИН РОССИЯ — США. «КОЕ-ЧТО НАЧИНАЕТ ПОЛУЧАТЬСЯ»∗ М ИРОВЫЕ И ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ средства массовой информации в мельчайших деталях осветили ход и конкретные результаты официального визита Президента России В.В. Путина в Соединенные Штаты в ноябре 2001 года. Средневзвешенную оценку четвертой за короткое время (после Любляны, Генуи и Шанхая), но первой полномасштабной в рамках официального визита встречи российского и американского президентов, к которой пришли журналисты и аналитики, можно, пожалуй, определить как сдерживаемый оптимизм. Особое внимание при этом уделялось закреплению в ходе переговоров твердой решимости России и Соединенных Штатов совместно противостоять новым угрозам международной безопасности и в первую очередь международному терроризму до полного его искоренения. Другим важнейшим результатом явились принятие принципиальных решений о радикальном сокращении потенциала ракетно-ядерного противостояния, продвижении новой модели европейской безопасности. Отмечалось, что по сохраняющимся разногласиям в этой области — по ПРО, эвентуальному расширению НАТО — наметилось обоюдное стремление перевести эти проблемы с уровня полемической напряженности на базу принципиального, но делового поиска взаимоприемлемых решений. Наконец, визит способствовал если не перелому, то существенной переоценке восприятия в США, да и во всем мире, процессов, набирающих динамику в российской экономике и внутренней политике. В немалой степени, по мнению западных комментаторов, традиционно уделяющих большое внимание личностному фактору, этому способствовало и то, что российский президент был воспринят американской общественностью и истеблишментом как ответственный политик, сочетающий прагматизм в отстаивании национальных интересов своей страны с учетом интересов партнеров и перспективным видением глобальных тенденций мировой политики, как представитель нового поколения государственных деятелей, разговаривающий с миром на понятном языке общих базовых ценностей и установок. В восприятии встречи, насколько можно было судить о реакции Америки по наблюдению за ней в режиме реального времени из Вашингтона, наряду с несомненно позитивной оценкой существенного сближения России и Соединенных Штатов ощущалось отношение к этому процессу как к чему-то естественному, логичному, но по ряду причин на время откладывавшемуся. Деловая «обычность» нынешней встречи на высшем уровне по контрасту с драматизмом и помпезностью саммитов времен холодной войны и первого этапа отхода от нее, по мнению ряда наблюдателей, свидетельствует, как ни парадоксально это на первый взгляд, о переходе российско-американских отношений в качественно новую фазу. Одновременно в целом положительная оценка договоренностей и взаимопониманий, достигнутых в Вашингтоне и Техасе, сопровождалась определенными сомнениями и оговорками. Применительно к нынешнему этапу борьбы с междуна∗ Опубликовано: Международная жизнь. — 2001. — № 12. — С. 10-18. В.М. Кулагин 173 родным терроризмом главным остается вопрос о том, переживет складывающийся сегодня антитеррористический союз победу над режимом талибов в Афганистане или его ждет судьба антигитлеровской коалиции после разгрома фашизма? Много вопросов и относительно конкретных путей окончательной трансформации потенциала стратегического противостояния между Востоком и Западом в новый алгоритм глобальной стратегической стабильности, взаимодействия и сотрудничества. После резких перепадов в российско-американских отношениях на протяжении последнего десятилетия не снят и вопрос о том, насколько Соединенные Штаты готовы отказаться от переоценки своих возможностей в одиночку по собственному усмотрению решать мировые проблемы, с одной стороны, и поддержит ли до сих пор весьма сдержанная российская элита довольно радикальный курс Президента России на сближение с Америкой и Западом в целом — с другой? Отдельные комментаторы ревниво взвешивают баланс уступок с той и другой стороны. Некоторые американцы высказывают определенные сомнения относительно целесообразности инициативного решения Президента Дж. Буша сократить американские стратегические наступательные вооружения с 7000 до 1750– 2200 боезарядов в течение десяти лет. При этом указывается на то, что Россия все равно вынуждена будет в ближайшие годы снять с боевого дежурства значительную часть отработавших свой ресурс ракет и вряд ли осилит экономически их адекватную замену новыми носителями. А Соединенным Штатам предстоит уничтожить преимущественно новое поколение стратегического оружия, обслуживание которого не требует значительных финансовых затрат. Явно разочарованы и сторонники немедленного выхода из Договора по ПРО, который еще совсем недавно казался делом решенным. Критики с российской стороны, напротив, указывают на отсутствие пока договорного оформления решения о сокращении СНВ, на сохраняющуюся неопределенность относительно Договора по ПРО, поминают базы на Кубе и во Вьетнаме. С обеих сторон ощущаются определенные психологические комплексы в связи с исчезновением ставших за многие десятилетия привычными «символов веры». Анализ деталей наметившегося перехода российско-американских отношений в новую фазу, изучение результатов последней встречи президентов России и США, что называется, «под микроскопом» вполне закономерны. Наряду с этим крайне важно взглянуть на эти явления комплексно, во взаимной связи, оценить текущий момент в исторической перспективе, в широких рамках «большой картинки» глобальных процессов, совместить расчет деталей «под микроскопом» с «телескопическим» просчетом возможных вариантов. Неоспоримым фактом является то, что события 11 сентября ознаменовали резкий поворот, «момент истины» в современной мировой политике. Но в то же время они стали проявителем более контрастного обозначения развивавшихся ранее глобальных процессов, сыграли роль их катализаторов, говоря словами Тони Блэра, встряхнули узор калейдоскопической трубки становящегося привычным восприятия мира. Именно на это обращал внимание и В.В. Путин, выступая в Университете Райса, когда говорил о том, что «наши отношения не должны рассматриваться только сквозь призму событий 11 сентября», о необходимости услышать пульс истории», о том что «холодная война не должна больше цеплять нас за рукава»1. К аналогичному выводу, судя по всему, приходит и администрация Дж. Буша, 174 Россия — США. «Кое-что начинает получаться» признающая факт глобальных изменений «тектонических масштабов» и завершение «не только холодной войны, но и периода, последовавшего за ней». Действительно, всего несколько месяцев назад неоспоримым казалось то, что с распадом и трансформацией коммунистического полюса противостояния в годы холодной войны западный мир достиг апогея безопасности. Ускорение глобализации и технологические прорывы открывали долгосрочную перспективу экономического процветания. Оставалось только вовлечь в этот процесс остальную часть человечества для окончательного завершения сформировавшейся тенденции. Проблемы международной безопасности отодвигались в тень процессов глобальной экономики. А там, где они возникали, Запад их решал относительно минимальными усилиями. У Америки появилась уверенность в том, что ей предначертано судьбой место, по существу, единоличного лидера этого процесса, главное — иллюзия относительно того, что она в одиночку может и должна провести мир до «светлого будущего». Как признают сегодня многие американские политики и аналитики, Америка, переоценила свои возможности и недооценила созревавшие втуне новые проблемы. События 11 сентября с шокирующей наглядностью продемонстрировали, что глобальные процессы значительно сложнее их линейного восприятия. Действительно, ускорение глобализации, расширение поля демократии и сокращение угрозы мирового ракетно-ядерного апокалипсиса открывает перед человечеством новые горизонты. Но эти процессы сопровождаются углублением имущественного неравенства, активизацией национализма, мимикрией войны и насилия к новым условиям, проявлением их в новой ипостаси внутренних конфликтов, международного терроризма и преступности, комплексно подпитывающими друг друга. Ситуация усугубляется и тем, что помимо государств все более активное влияние на мировые процессы — как позитивное, так и негативное — оказывают субгосударственные действующие лица, от транснациональных корпораций до транснациональных террористических сетей, что многократно усложняет задачи регулирования международных процессов. Анализируя природу и глубинные причины событий 11 сентября, авторы только что опубликованного в США сборника «Как это случилось? Терроризм и новая война»2 приходят к выводу, что, пока мир расслаблялся после холодной войны и «довоевывал» ее в Европе, в южной периферии Евроазиатского континента вызревала геостратегическая угроза нового типа. Глобализация обошла стороной большинство мусульманских стран Среднего и Ближнего Востока, которые за редким исключением так и не смогли выйти на уровень современных развитых экономик, включиться в процесс модернизации. Произошло отчуждение правящих элит этих стран, поддерживаемых Западом по соображениям военно-политической стабильности или гарантирования нефтяных потоков, от мусульманской «улицы», переполненной безработной молодежью, лишенной каких-либо перспектив, но помнящей о великой мусульманской культуре и былом могуществе этой цивилизации. Западные концепции прав человека, в частности, женщин отторгаются традиционными ценностями. «Улица» ищет выход в возвращении к истокам, фундаментализму, системе шариата. Ситуация усугубляется затяжным и унизительным для большой части мусульман конфликтом между палестинцами и Израилем, главную силу которого видят в поддержке со стороны Соединенных Штатов. Чувство безысходности, невозможности борьбы на равных с западной мощью и опирающимися на нее мест- В.М. Кулагин 175 ными элитами является питательной средой экстремизма и терроризма, вдохновители которого стремятся не только нанести внешнему миру удар в самое незащищенное и болезненное место, но и спровоцировать ответные удары, взорвав таким образом всю ситуацию на Среднем и Ближнем Востоке, в Центральной Азии, на Кавказе, во всем мусульманском мире. Буквально на глазах происходит осознание радикального изменения глобальной геостратегической обстановки, кардинального смещения основного вектора угроз и вызовов мировой безопасности от координат «Запад — Восток», унаследованных от холодной войны, к новому измерению, которое можно условно определить как «Юг — Север», а эпицентра напряженности — из европейско-североатлантического региона на южную периферию Евразийского континента. Одновременно меняются и требования к инструментарию ответов на новые силовые вызовы — перенос акцента со стратегических вооружений на обычные вооруженные силы, спецслужбы, разведку, полицейские силы. Очевидно, что «разминирование» ситуации в южном «подбрюшье» мира потребует длительных и более комплексных, «невоенных» усилий — корректировки экономических процессов глобализации, системных дипломатических усилий по содействию урегулированию целой грозди активных и потенциальных конфликтов в регионе, новых методов взаимодействия не только на межгосударственном, но и на субгосударственных уровнях, тонкого учета национальных, племенных и религиозно-идеологических моментов. Эта комплексная задача потребует длительного времени. Радикальное изменение геостратегической «розы» угроз требует столь же внимательной переоценки ядерного измерения глобальной безопасности. Вопервых, сохранение стратегических ядерных потенциалов на нынешних высоких уровнях с учетом выхода на первый план задач безопасности, требующих другого и не менее дорогостоящего набора средств для их решения, представляется непозволительной роскошью даже для самых благополучных в экономическом отношении государств. Сдерживающее свойство ядерного оружия, частично оправдавшее себя в межгосударственных отношениях, теряет свою эффективность против таких субгосударственных угроз, как международный терроризм, или для принуждения к миру участников внутренних конфликтов. Возрастающая вероятность приобретения террористами оружия массового уничтожения, особенно ядерного оружия, определенно выдвигает на передний план задачу нераспространения. Достижение этой задачи невозможно без согласия и нового уровня сотрудничества в первую очередь между всеми ядерными державами. А такое сотрудничество вряд ли возможно, когда одна из держав решает в одностороннем порядке обезопасить себя от одного из множества возможных. вариантов применения террористами или безответственными странами оружия массового уничтожения с помощью противоракетной обороны, которая одновременно обесценивает — частично или полностью — потенциалы сдерживания других членов ядерного клуба. Вполне реально предположить, что создание Соединенными Штатами даже самой «тонкой» национальной противоракетной обороны может подвигнуть, например, Китай нарастить свой ядерный потенциал, чтобы сохранить нынешнюю достоверность сдерживания. За этим может последовать цепочка реакции со стороны Индии, а значит, и Пакистана. В таких условиях укрепление режима нераспространения становится весьма проблематичной задачей. Вероятность попадания такого оружия в руки террористов не 176 Россия — США. «Кое-что начинает получаться» сокращается, а объективно возрастает. Способов же его доставки ниже уровня щита противоракетной обороны, как показала практика, существует множество. Надо сказать, что скорее именно эти последствия планов создания ПРО, а не ее возможная роль в стратегическом уравнении Россия — США представляют потенциальную опасность для новых параметров глобальной системы безопасности. Хочется надеяться, что снижение в последнее время российской стороной полемического градуса при обсуждении проблемы ИРО, но без изменения принципиальной позиции, открывает возможность другим государствам, в том числе и ближайшим союзникам Вашингтона, донести до американцев свои сомнения относительно реализации этих планов. Которые, несомненно, есть, но о которых они предпочитали умалчивать, пока Москва единолично выражала общие озабоченности. События 11 сентября контрастно высветили еще одну актуальную проблему мировой политики, а именно роль ведущих держав и других государств в создании новой архитектуры мира. В первую очередь это касается упоминавшейся выше проблемы лидерства Соединенных Штатов. Операции против Ирака, в Боснии, Косове, роль в международных финансовых и торговых международных организациях, в урегулировании азиатского кризиса действительно создавали впечатление всемогущества глобального шерифа и банкира в одном лице. Идея мирового лидерства стала само собой разумеющимся фокусом интеллектуального обоснования, получила официальное оформление в качестве государственной внешнеполитической доктрины. Морально роль гегемона оправдывалась не только необходимостью реализовать свои национальные интересы в исключительно благоприятных для этого условиях, но и, возможно, искренней уверенностью, что они в полной мере совпадают с интересами всего транснационального сообщества. А также тем, что Соединенные Штаты несли в определенной степени бремя расходов и ответственности, сопутствующее лидерству. Молчаливая поддержка со стороны союзников и протесты против «однополюсного мира» из Москвы, которые воспринимались как временное проявление ностальгии по былому советскому величию, только укрепляли уверенность в наступлении Pax Americana. Эта уверенность была серьезнейшим образом поколеблена. Стало очевидным, что качественно новый мир не приемлет схем единоличного лидерства, гегемонии, баланса сил, заимствованных из прошлых эпох, традиционных эталонов мощи и влияния. В свое время один из известных теоретиков мировой политики Сюзен Стрейндж высказала предположение, что при обсуждении проблемы формирования нового мирового порядка следует обращать внимание не на «принудительную» мощь государства в сравнении с другими государствами, которая была традиционно важна раньше, а на их «созидательный» потенциал для формирования новой структуры мира3. Детальные просчеты этого подхода ее последователями применительно к поведению Соединенных Штатов в последнее десятилетие позволили сделать парадоксальный на первый взгляд вывод, что традиционная «принудительная» мощь Америки возросла, а потенциал «созидания» новой структуры мира резко сократился4. Теоретики указывают, что этот феномен объясняется повышением степени взаимозависимости государств, существенным ростом удельного веса влияния негосударственных действующих лиц на мировую политику эпохи глобализации и рядом других объективных факторов. Практический же вывод очевиден: заимствованные из истории схемы гегемонии, кондоминиума, триумвиратов или баланса соперничающих полюсов для построения новой архитектуры В.М. Кулагин 177 мира в нынешних условиях работать в принципе не могут. Глобальный мир требует максимально возможного многостороннего сотрудничества. К поискам такой формулы призывал, выступая в Техасе, и российский президент: «Если мы хотим, чтобы участник мирового сообщества последовательно, настойчиво и эффективно выполнял какое-то решение, то он должен участвовать в выработке этого решения и чувствовать ответственность за его выполнение». Ряд наблюдателей отмечает, что в изменившейся обстановке наметившийся прогресс в российско-американских и российско-европейских отношениях может подтолкнуть процесс формирования такой модели многостороннего сотрудничества, а также более активного вовлечения в него Китая, Индии, Японии и представителей других континентов. Как известно, за окончанием холодной войны не последовало конференции, подобной Версальской или Сан-Францисской, которая бы сформулировала принципы послевоенного устройства. Сегодня по-прежнему актуальными остаются основополагающие принципы, зафиксированные в документе, принятом еще 56 лет назад. Но очевидно, что «тектонические» сдвиги, происходившие в жизни мирового сообщества в последние годы и ярко высвеченные событиями последних месяцев, требуют их нового осмысления и, если необходимо, коллективного творческого развития. Сегодня как никогда злободневно стоят вопросы о конкретном применении в новых условиях таких принципов, как, например, суверенитет и невмешательство, самоопределение и территориальная целостность, о выработке позиции относительно прав и ответственности транснациональных негосударственных участников международных отношений. Необходимость такой работы можно было бы вкратце продемонстрировать на примере нового звучания соотношения принципов прав человека и обеспечения национальной и международной безопасности в условиях борьбы с международным терроризмом. Утверждение принципов прав и свобод человека является одним из основных завоеваний мирового сообщества за последние десятилетия. Они наряду с другими принципами, зафиксированными в Уставе ООН, стали неотъемлемой частью современного международного права. Особое внимание им было уделено и на недавней встрече президентов России и США. В совместном заявлении о новых отношениях между нашими странами говорится: «Подтверждая нашу приверженность продвижению общих ценностей, Россия и США будут и дальше сотрудничать в защите и продвижении прав человека, терпимости, религиозных свобод, свободы слова и независимых СМИ, экономических возможностей и верховенства закона». Но практические задачи обеспечения безопасности в ходе широкомасштабной борьбы с терроризмом неизбежно подвергают эти принципы тяжелому испытанию. Соединенные Штаты и ряд других западных стран вынуждены вводить в последнее время серьезные самоограничения, затрагивающие и права человека. Если в последние годы принцип соблюдения прав человека рассматривался в качестве одного из главных критериев западного союзничества, то в антитеррористической борьбе Соединенные Штаты вынуждены опираться на ряд государств (например, на Пакистан), не в полной мере отвечающих этому критерию. Масштабная вооруженная борьба с террористами, как показал опыт нынешней афганской кампании, неизбежно повышает вероятность потерь среди мирного населения, за спинами которых они пытаются укрываться. Эти потери ни в чем не повинных людей станови- 178 Россия — США. «Кое-что начинает получаться» лись одним из серьезнейших ограничителей поддержки общественностью даже самых необходимых с точки зрения безопасности военных акций. Нахождение нового уравнения между правами человека и безопасностью в нынешних условиях является одним из мучительных вызовов мировой политике. В последние годы в мировой научной литературе и среди политиковпрактиков все большее признание получает так называемая «теория демократического мира», согласно которой развитые гражданские общества и консолидированные демократии, как отмечал Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан, «почти никогда не воюют друг с другом, а внутренние вооруженные конфликты в них возникают гораздо реже, чем в странах недемократических»5. Объясняют это тем, что такие общества проецируют через свою внешнюю политику по отношению друг к другу общие для них ценности и процедуры принятия решений. Это не значит, что войны между демократическими и автократическими государствами или между последними неизбежны. Но принадлежность к одной семье демократических стран является как бы ручательством того, что при всех противоречиях между национальными интересами таких государств они стремятся к компромиссному и мирному преодолению их, а отношения между ними характеризуются стабильностью. Именно в этом контексте многие американские аналитики в ходе визита выражали опасения относительно того, насколько бесповоротным является нынешнее сближение между Россией и США. Уже после визита в западных средствах массовой информации появилось значительное число статей, указывающих на то, что определенный сегмент российской элиты настроен весьма настороженно и даже скептически к новому курсу российской внешней политики. В этой связи можно отметить следующее. Страны строят гражданские общества и консолидируют демократию в первую очередь не для того, чтобы снять озабоченность мирового демократического сообщества, хотя этот побудительный мотив тоже существует, а главным образом для обеспечения свободы, благосостояния и безопасности собственного народа. Разумеется, России еще предстоит пройти существенную часть этого пути. Но сам факт наличия в России определенной оппозиции внешней политике президента свидетельствует о том, что общество далеко ушло от своего прежнего состояния единомыслия. Очевидно, что и решения Президента Дж. Буша сократить стратегические вооружения и воздержаться от немедленного выхода из Договора по ПРО не было встречено искренними аплодисментами со стороны всех членов его администрации и Республиканской партии. Полезно обратить внимание, что согласно проведенному в ноябре опросу общественного мнения 69 процентов россиян поддерживали «значительное сближение» России и США и 17 процентов выступали против. А главное заключается в том, что консолидация демократии и углубление партнерских, союзнических отношений с демократическими странами являются процессами взаимно обогащающими друг друга. Несомненно, что процесс тщательного взвешивания «на аптекарских весах» уступок со стороны России и Америки, выгод, получаемых каждой стороной, будет продолжен. Это непременное условие достижения детализации серьезных договоренностей. При этом важно помнить, что отношения между нашими странами уже перерастают правила «игры с нулевым результатом», по которым выигрыш одной стороны равен проигрышу другой. При всей важности деталей их, видимо, следует анализировать и в широкой концептуальной перспек- В.М. Кулагин 179 тиве, поскольку первый официальный визит Президента России В. Путина в Соединенные Штаты имел одновременно практический и концептуальный характер. Такое его содержание предполагает не следовавшую за саммитами прошлых лет паузу в отношениях, а продолжение системной интенсивной работы по практической реализации достигнутых взаимопониманий, вскрытию новых перспективных пластов политики партнерства. Первые практические результаты дают основание для осторожного оптимизма. Военная часть операции в Афганистане, осуществляемая американскими и британскими вооруженными силами, объединенной оппозицией при поддержке со стороны России, Узбекистана, Таджикистана, Пакистана и ряда других государств, развивается скоординированно и в целом более успешно, чем предсказывали скептики перед ее началом. Инфраструктура лагерей по подготовке террористов и центрального звена организации «Аль-Каида» на территории страны восстановлению не подлежит. Руководство Пакистана выстояло в сложнейшей обстановке первых недель после начала операции. Успехи на фронтах боевых действий не переросли в открытый передел власти между пуштунами, узбеками и таджиками. Президент Афганистана Б. Раббани занял конструктивную примирительную позицию. При всех закулисных трудностях конференции по будущему Афганистана в Бонне есть основания надеяться, что она будет способствовать постепенной стабилизации в стране. Активизируется процесс поиска новых путей урегулирования палестино-израильского конфликта. Впереди много трудностей, особенно при определении следующих фаз антитеррористической операции. Но главное заключается в том, что на настоящий момент зазора в союзнических позициях России и Америки на этом фронте не наблюдается. Серьезные сдвиги в российско-американских отношениях отозвались определенными признаками позитивных подвижек в позициях НАТО. Крайне важные сами по себе двусторонние отношения между Россией и НАТО в то же самое время зависят от общего состояния отношений между Россией и Западом по более широкому кругу вопросов. Изменение геостратегической ситуации в мире, когда значительная европейская часть НАТО даже географически начинает играть роль как бы тылового обеспечения южного фронта борьбы с международным терроризмом, договоренности, достигнутые в принципе между президентами России и США по радикальному сокращению стратегических наступательных вооружений, по ряду других вопросов, — все это создает объективные предпосылки для существенного изменения отношений между Москвой и Брюсселем. Инициатива премьер-министра Соединенного Королевства Тони Блэра о создании нового Российско-североатлантического совета с существенно измененными полномочиями, результаты визита в Москву Генерального секретаря НАТО сэра Робертсона также дают основания для оптимизма. Одним из главных пунктов преткновения в деятельности нынешнего Совместного постоянного совета Россия — НАТО является то, что, по существу, он является консультационным форумом и механизмом взаимного информирования об уже принятых решениях. Новое предложение европейцев, согласованное с Вашингтоном, предполагает непосредственное участие России в принятии совместных решений по вопросам борьбы с терроризмом, нераспространения, поддержания мира, возможно, и в других областях. Джордж Робертсон подтвердил, что это, по существу, означает, что Россия, как и любой другой из членов НАТО, будет распола- 180 Россия — США. «Кое-что начинает получаться» гать правом вето по этому кругу вопросов. Остается еще много проблем. Одна из них — предстоящее в будущем году решение о следующем этапе расширения НАТО. Но НАТО начинает меняться, и отношения России с этой организацией освобождается от колодок тормозов. Завершить этот обзор было бы уместно словами Президента России, правда, сказанными по другому поводу: «Еще пока трудно признаться самим себе, что у нас кое-что — говорю специально очень аккуратно — кое-что начинает получаться». Примечания: Выступление Президента Российской Федерации В.В. Путина и ответы на вопросы в Университете Райса, 14 ноября 2001 г., Хьюстон, Университет Райса, www.mid.ru 2 James F.Hoge, Jr.,Gideon Rose (eds). How did this happen? Terrorism and the New War. — New York, 2001. 3 Susan Strange. Toward a Theory of Transnational Empire // Ernst-Otto Czempiel and James Rosenau (eds.). Global Changes and Theoretical Challenges: Approaches to World Politics for the 1990’s. — Lexington, 1989. 4 Thomas J. Volgy, Lawrence E. Imwalle, John E. Schwartz. Where is the New World Order? Hegemony, State Strength, and Architectural Construction in International Politics. — Journal of International Relations and Development, 1999. — Vol. 2. — P. 246-262. 5 Годовой доклад Генерального секретаря ООН о работе Организации за 1999 г. «Предотвращение войн и бедствий: глобальный вызов растущих масштабов». — С. 99. 1 Раздел II ЭВОЛЮЦИЯ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ А.В. КОЗЫРЕВ В СТРАТЕГИЯ ПАРТНЕРСТВА∗ АВГУСТЕ 1991 года на многотысячном митинге демократических сил в Москве я, будучи в то время министром иностранных дел РСФСР, провозгласил в качестве официальной внешнеполитической установки то, что высказывал ранее в печати как предположение: для демократической России США и другие западные демократии — столь же естественные друзья и в перспективе союзники, как они были врагами для тоталитарного СССР. В принципе такой подход встретил достаточно широкое понимание, как в России, так и за рубежом. Результатом стал прорыв к новым отношениям между Россией и Западом. Практически сразу после распада СССР их концепция была сформулирована в российско-американской Хартии партнерства и дружбы, а затем получила развитие в ванкуверской и московской декларациях президентов Ельцина и Клинтона, а также в договорах России с ведущими государствами Западной Европы. Сегодня по обе стороны Атлантики высказываются сомнения в возможностях российско-американского и в целом российско-западного партнерства. Действительно, при таких достижениях, как Договор СНВ-2, ненацеливание друг на друга ядерных ракет, взаимодействие в деле урегулирования целого ряда региональных конфликтов и т.п., партнерство России и Запада в ряде областей осложняется или не срабатывает. Но убежден, что это происходит не потому, что мы избрали неправильную стратегию, а потому, что такой стратегии у нас пока нет. Есть понимание необходимости партнерства, в первую очередь на уровне руководителей государств. Есть отдельные элементы взаимодействия по конкретным проблемам. Но они еще должны вырасти в зрелое стратегическое партнерство, обрести единство слова и дела. КОГО НЕ УСТРАИВАЕТ ПАРТНЕРСТВО? СРАЗУ же хочу ясно определить свою позицию: партнерству нет альтернативы. Отказ от него означал бы скорее всего потерю исторического шанса на решение двуединой задачи: формирование открытого мира демократического российского государства и превращение неустойчивого постконфронтационного мира в стабильный и демократический. Достижение этих целей жизненно важно как для России, так и для Запада в силу общих демократических убеждений, а также потому, что долгосрочные национально-государственные интересы демократических держав не только не сталкиваются, но взаимодополняют друг друга в подавляющем большинстве международных вопросов. В первую очередь, это касается России и США. Они располагают исторически обусловленными возможностями влиять на ход мировых дел, не претендуя на «кондоминиум» или навязывание своих приоритетов другим странам. У них есть все необходимое, чтобы сыграть роль катализатора глобального партнерства. ∗ Опубликовано: Международная жизнь. — 1994. — № 5. — С. 5-15. А.В. Козырев 183 Выступать против этого в обеих странах может лишь та часть военнопромышленного и бюрократического комплексов, которая не смирилась с утратой внешнего «врага» и пытается выдать свои узкогрупповые или ведомственные интересы за национальные. Эти силы, обретшие немалое могущество за годы «холодной войны», активизируются, видя, что почва начинает уходить у них из-под ног. При этом они активно спекулируют на инерции конфронтации или отчуждения, так же как и на неизбежных трудностях становления нового. Среди противников партнерства оказалась и часть американских советологов «традиционной» школы, продолжающих оценивать новую российскую реальность по старым «советским» меркам. Отсюда инерция подозрительности, склонность анализировать события в России, руководствуясь логикой «худшего сценария». (Кстати, аналогичная проблема есть и у нас. В СССР некоторые «американисты формировались как специалисты не столько по проблемам США, сколько по «борьбе с американским империализмом».) Одни пугают сложностью и труднопредсказуемостью внутренних процессов в России, не укладывающихся в привычные для Запада критерии и стереотипы. Другие не приемлют идею сильной России независимо от того, будет ли она имперской или демократической. В качестве альтернативы предлагается либо занять позицию «поживем-увидим», либо уже сейчас взяться за разработку нового варианта «сдерживания». Открыто действуют противники партнерства в самой России. Они собираются теперь не столько под красными коммунистическими, сколько под ультранационалистическими, порой откровенно коричневыми знаменами. Партнерство с Западом они отвергают как неотъемлемую часть программы демократических реформ. В открытой, цивилизованной внешней политике они видят препятствие для возврата к авторитаризму и наведения силой «порядка» на пространстве бывшего СССР. Силы национал-шовинизма мечтают о возрождении имперской России, величие которой снова будет определяться военной мощью и господством сверхцентрализованного авторитарного государства над все более обездоленными своим и чужими народами. Нередко за рассуждениями о «проамериканском инфантилизме» российской дипломатии стоят элементарный комплекс неполноценности, нежелание и неспособность к взвешенной, профессиональной работе по продвижению и отстаиванию наших национальных интересов. Всех противников партнерства объединяет тезис об обреченности России на конфронтацию с окружающим миром, о фатальной несовместимости Востока и Запада. Что же в действительности происходит в российской внешней политике? РОССИЯ ПЕРЕД ИСТОРИЧЕСКИМ ВЫБОРОМ В УСЛОВИЯХ тоталитарного режима советская внешняя политика вырабатывалась в атмосфере глубокой секретности верхушкой КПСС. Никто в СССР не имел права не только критиковать ее, но даже свободно обсуждать. Наивные попытки западных «кремленологов» отыскать в политбюро «голубей» и «ястребов» и выстроить политику в отношении СССР на основе поощрения первых и изоляции вторых неизменно терпели неудачу. Сегодня в России формируется настоящее общественное мнение, которое по-своему не менее чувствительно к внешнеполитическим проблемам, чем об- 184 Стратегия партнерства щественное мнение в западных странах. Именно за умонастроения широкой общественности и разворачивается борьба между сторонниками демократического и имперского выбора. В этом — главная особенность нынешнего этапа в отличие от всего, к чему у нас и на Западе привыкли в предыдущие десятилетия. Впервые политика самих российских реформаторов и их друзей за рубежом должна строиться с учетом того, как она воспринимается в самой России. Фундаментальный факт состоит в том, что большинство политических и общественных сил выступает за сильную, независимую и процветающую Россию. Отсюда вытекает, что успешной и надежной может быть только такая политика Кремля в отношении Запада и Запада в отношении Кремля, которая будет признавать равноправие и взаимную выгоду обеих сторон, статус и значение России как великой мировой державы. Российской внешней политике неизбежно должны быть присущи такие черты, как самостоятельность и уверенность в себе. Либо российские демократы при поддержке друзей и единомышленников за рубежом сумеют найти правильные формы для реализации этих требований, либо они будут сметены волной агрессивного национализма, спекулирующего на потребности национального и государственного самоутверждения. В этом, в частности, состоит один из уроков первых в истории России свободных парламентских выборов, состоявшихся в декабре прошлого года. Кое-кто на Западе поспешил истолковать итоги выборов как доказательство того, что «имперское сознание» глубоко укоренилось в русском народе, является чуть ли не его национальной чертой. Между тем, участвуя в предвыборной кампании в Мурманске, я на собственном опыте убедился в том, что российские избиратели голосовали отнюдь не за восстановление империи или «бросок к теплым морям, хотя почти треть из них отдали голоса за партию Жириновского. Скорее, они голосовали против непомерно высокой социальной цены рыночных реформ, против преступности и коррупции, расцветших на обломках тоталитарного государства, против неумелости и самодовольства некоторых демократических политиков. О неоднозначности результатов выборов говорит тот факт, что примерно треть избирателей, отдавших в Мурманске голоса по индивидуальному списку за демократического кандидата Козырева, по партийному списку голосовала за партию Жириновского, провозглашающего своим приоритетом отставку и даже предание суду Козырева. Еще в начале прошлого века знаменитый русский поэт Василий Жуковский, которому царь поручил воспитание наследника престола — будущего реформатора Александра II, внушал ему, что «истинное могущество государя — не в числе его воинов, а в благоденствии народа…». Не вина, а трагедия наша в том, что этот принцип до сих пор был вывернут наизнанку. Не русский народ, а тоталитарная коммунистическая власть растрачивала интеллектуальные и духовные силы нации в бессмысленной гонке вооружений и военных авантюрах в Чехословакии, Венгрии, Афганистане. И не россияне, а коммунистическая система потерпела поражение в «холодной войне». Причем сломал систему опятьтаки сам народ, а не иностранный избавитель. И эту особенность, отличающую крах советского коммунизма от падения, скажем, германского нацизма или японского милитаризма, важно в полной мере учитывать. Словом, Россия стоит перед историческим выбором — либо тяжелейшее дело продолжения реформ, либо опасность сползания к той или иной форме экстремизма. Только твердая политика реализации национально-государственных А.В. Козырев 185 интересов страны через взаимодействие и партнерство с Западом поможет курсу реформ. Но не забудем, что для танго нужны двое. ВЫБОР ЗАПАДА ИМЕННО СЕЙЧАС, когда Россия делает свой выбор, ей важно сознавать, что она нужна миру не в качестве «больного человека» Европы и Азии, а как сильный партнер, занимающий достойное место в семье свободных, правовых и демократических государств. Политика, идущая навстречу этим чаяниям, и будет лучшей инвестицией Запада в стабильность России и мира, самым эффективным заслоном возрождению «российского империализма». И наоборот, отчужденность Запада, попытки отгородиться от России с помощью новых «железных занавесов» и санитарных кордонов» будут лишь создавать питательную среду для националистического и имперского экстремизма. Было бы иллюзией считать, что с Россией можно построить партнерство не равного, а патерналистского типа по принципу «если русские стали хорошими, то они должны во всем следовать за нами». Во-первых, Россия обречена быть великой державой. Такой она выходила из всех исторических потрясений, которые выпадали на ее долю. Такой она, несомненно, выйдет и из нынешнего кризиса. При национал-шовинистах — враждебной и угрожающей, при демократах — дружественной и мирной. Но во всех случаях великой. Хорошо, что эта реальность находит понимание у представителей западной политической мысли. Сошлюсь на мнение Стефана Сестановича, директора русских и евроазиатских исследований при Вашингтонском центре стратегических исследований: «Националистическая риторика Козырева преследует цель не столько самому удержаться в парламенте, сколько удержать Россию на ее западном внешнеполитическом треке. До сих пор Западу везет: он имеет дело с национализмом, цель которого — международное партнерство. А вот когда мы столкнемся с его альтернативой, то тут-то и почувствуем разницу»1. Во-вторых, партнерство не означает отказа от твердой, временами даже агрессивной политики отстаивания собственных интересов. Об этом говорит опыт взаимоотношений самих западных стран. Однако тот же опыт, в частности таких государств, как Франция и Германия, свидетельствует о том, что тип партнерских отношений создает наилучшие условия для реализации национальных интересов, но не через конфронтацию, а через сотрудничество и компромисс. Тем более наивно ожидать иного, когда речь идет о великих и столь своеобразных державах, как Россия и США. Мы будем изучать и использовать опыт Запада, как это делали до нас русские реформаторы, начиная с Петра I, но при том понимании, что его механическое копирование контрпродуктивно. У каждой страны есть национальные особенности, которые не поддаются нивелировке, да и не нуждаются в ней. Конечно, у Запада есть и другой путь: оставить все как есть и действовать по принципу «жили без России 70 лет и еще столько же проживем». Такая альтернатива есть и у нас. При этом мы все равно не откажемся от реформ и открытой внешней политики, поскольку это наш выбор, сделанный в собственных интересах. Но тогда путь к достижению этих целей будет более долгим и болезненным и для России, и для окружающего мира. Вот почему в наших об- 186 Стратегия партнерства щих интересах — ускорить его путем взаимного приспособления и равноправного сотрудничества. ПАРТНЕРСТВО В МНОГОПОЛЮСНОМ МИРЕ ПРОБЛЕМА АДАПТАЦИИ возникает применительно ко всему комплексу реальностей постконфронтационного мира. Хотя эпоха «холодной войны» окончательно ушла в прошлое, мы попрежнему смутно представляем себе международную систему, в которой нам предстоит действовать в следующем столетии. Современный мир напоминает водителя автомобиля, который знает, откуда хочет уехать, но не имеет ни точного пункта назначения, ни карты, ни дорожных знаков. Налицо, с одной стороны, огромные возможности для развития мира по пути демократии и экономического прогресса. Но столь же очевидна и опасность хаоса и непредсказуемости в международных делах, возникновения новых конфликтов и расколов внутри отдельных государств и между ними. В то же время уже сейчас представляется достаточно очевидным, что мир XXI столетия не будет ни «Рах Americana», ни каким бы то ни было иным вариантом двухполюсного мира. Он будет многополюсным. Во-первых, США при всей их мощи не в состоянии в одиночку управлять всем на свете, да и сильно проиграли бы от подобного перенапряжения сил. Во-вторых, Россия, пусть и переживающая трудности переходного периода, остается мировой державой не только в том, что касается ядерной и в целом военной мощи, но и по новейшим технологиям, не говоря уже о природных ресурсах и геостратегическом положении. В-третьих, есть другие центры влияния, которые стремятся обрести более самостоятельный голос в мировых делах. Наконец, в-четвертых, сам характер современных международных проблем делает предпочтительным поиск решений на многосторонней основе. Хочу быть правильно понятым: речь идет отнюдь не об отказе США, России или любой другой страны от национальных целей во внешней политике и не о ее передаче каким бы то ни было иностранным или наднациональным «субподрядчикам». Против этого высказывался и Б. Клинтон в своей речи в ООН. Дилемма, перед которой стоит международное сообщество, заключается в другом. Либо возьмет верх узконационалистический, эгоистический подход, и тогда мир будет представлять собой стихию конкурирующих национальных интересов. Это отбросило бы его назад, к новому «равновесию страха», а то и к международной системе 1914 года. Либо стабилизирующим началом международной жизни станут партнерство и взаимодействие демократических стран, объединенных общими ценностями. Это позволит в полной мере использовать преимущества многополюсного мира, предотвратив в то же время издержки неуправляемого соперничества центров влияния. Вот почему Россия с такой настойчивостью ставит вопрос о необходимости совместного отпора агрессивному национализму, уже развязавшему цепь кровавых конфликтов на пространстве Евразии. Сегодня он представляет собой не меньшую опасность, чем вчера — угроза ядерного конфликта. Демократические страны должны занять твердую моральную позицию, отвергающую противопоставление одних наций другом. В 70-х годах борьба с тоталитаризмом тоже начиналась с утверждения определенных моральных принципов. Тогда приверженцы А.В. Козырев 187 «realpolitik» тоже считали это идеализмом и ненужной риторикой. Однако именно эти принципы, их неустанное, во весь голос, повторение оказались для тоталитаризма в конечном счете более опасными, чем вся ядерная мощь Запада. Но утверждение демократических принципов останется на бумаге, если оно не будет подкреплено надежными механизмами взаимодействия. Мы можем оказаться просто захлестнутыми потоком событий, если будем только реагировать на них и принимать ответственные решения, исходя не из долгосрочного стратегического видения, а под влиянием сиюминутной реакции на отдельные события или под впечатлением какого-нибудь драматического эпизода, показанного по Си-Эн-Эн. После второй мировой войны Запад сумел выработать целостную совместную стратегию решения главных проблем своего времени. «План Маршалла» сыграл ключевую роль в экономическом возрождении Западной Европы, а концепция «сдерживания» позволила дать эффективный ответ на вызов тоталитаризма. Ответом на вызовы сегодняшнего дня могло бы стать зрелое стратегическое партнерство демократических стран Востока и Запада. Стратегическое — потому что мы разделяем общие ценности. Зрелое — потому что от заявлений о намерениях пора переходить к практическим делам. СЛАГАЕМЫЕ СТРАТЕГИЧЕСКОГО ПАРТНЕРСТВА ПРЕЖДЕ ВСЕГО необходимо внести ясность, о каком партнерстве идет речь — либо о действительно тесном и доверительном взаимодействии в мировых делах, либо о давлении на одну сторону при отсутствии каких-либо серьезных обязательств другого партнера. Если говорить о формах, то мы далеки от того, чтобы навязывать жесткие схемы. Я — за прагматический подход. Партнерство вполне может развиваться по принципу «изменяющейся геометрии», то есть в тех ситуациях и в том объеме, которые устраивают его участников. В некоторых вопросах целесообразно очень тесное согласование слов и дел, в других — лучше оставить друг другу больше свободы действий при совместном определении стратегических целей. Но если все же будет сделан выбор в пользу полномасштабного партнерства, к чему стремится Россия, то, на наш взгляд, его основные компоненты должны заключаться в следующем. Первое. Взаимное признание друг друга в качестве государствединомышленников, приверженных общим демократическим ценностям, нормам ООН и СБСЕ. Конкретным выражением необходимости такого признания является сохранение институтов, олицетворяющих общность ценностей, но попрежнему функционирующих без России, в частности «семерки» и НАТО. Хотя «семерка» — не единственный и не главный международный орган, ее участники согласовывают свои политические и экономические подходы, но делают это между собой, а только затем — с Россией. Это, по сути, закрепляет «институционный» разрыв между Россией и ведущими западными демократиями. Подобным же образом обстоит дело с НАТО. Атлантический альянс был создан для отражения коммунистической экспансии. Для целей же нынешнего этапа этот институт, как бы он ни был эффективен, сам по себе неадекватен в силу того, что у НАТО больше нет военного противника, а в самой НАТО нет России. Второе. Партнерство нуждается в эффективных механизмах. 188 Стратегия партнерства Если брать «семерку», то речь идет о ее двухэтапной трансформации в «восьмерку». Начать надо с политических вопросов, где Россия уже является незаменимым партнером, а по мере ее включения в мировую экономику — завершить этот процесс. Что касается НАТО, то программа «Партнерство ради мира» на данном этапе отвечает потребностям сближения между Россией и альянсом. Но эта программа не должна стимулировать «НАТОцентризм» в политике альянса и «НАТОманию» нетерпеливых кандидатов на присоединение к нему. И те, и другие выискивают «доказательства» того, что, дескать, российское руководство меняет внешнюю политику в угоду националистической оппозиции. Тем самым играют на руку самой этой оппозиции, которую так боятся, а главное — уходят от серьезного анализа проблем общеевропейской безопасности и разговора с Москвой о путях их решения. Между тем путь к единой внеблоковой Европе ведет не через неоправданное акцентирование фактора военно-политических структур, да еще с ограниченным составом, а через укрепление СБСЕ как более широкой организации. Так же, как победу в «холодной войне» одержала не военная машина НАТО, а демократические принципы СБСЕ, именно СБСЕ должна принадлежать центральная роль в превращении постконфронтационной системы евроатлантического взаимодействия в подлинно стабильную и демократическую. В условиях многополюсного мира, естественно, возрастает роль такой глобальной структуры, как ООН, и, прежде всего, тесного взаимодействия постоянных членов Совета Безопасности. Третье. Необходимость следовать «правилам партнерства». Главное из них — взаимное доверие. Сейчас зачастую проявляется неоправданная подозрительность в отношении России. К нам то и дело пытаются применить «инспекторский подход», заставить сдавать «экзамены по хорошему поведению». Западные критики российской внешней политики порой напоминают комментаторов газеты «Правда» в зеркальном отражении. «Правда» в любых активных внешнеполитических акциях США видела признаки «имперской политики». Союзников США, государства, где размещались американские базы, она изображала не иначе, как «сателлитов», теряющих свою независимость, а заботу о правах человека, в частности в странах Латинской Америки, называла возвратом к «доктрине Монро». Какой выбор это оставляет России? Ведь нам тоже приходится нередко выслушивать жалобы на Соединенные Штаты. И у нас сплошь и рядом открываются возможности заработать очки на «исторической» подозрительности определенной части общественного мнения России и других стран по отношению к США. Но мы не поддаемся такого рода соблазнам. Решительно отклоняем попытки вбить клин между Россией и США либо сыграть на противоречиях между ними, как это многие делали в период «холодной войны» с целью содрать побольше и с Москвы, и с Вашингтона. Но доверие не бывает односторонним. Мы также вправе рассчитывать, что Соединенные Штаты будут проявлять осмотрительность в отношении любителей давать «советы» побдительнее приглядывать за Россией. Если партнерство строится на взаимном доверии, то естественно следовать и другому правилу: необходимости не только взаимного информирования о принятых решениях, но и предварительного согласования подходов. Вряд ли можно принять такую трактовку партнерства, когда от одной стороны требуют А.В. Козырев 189 координировать с другой каждый шаг, а за собой оставляют полную свободу рук. Между партнерами опять-таки должна быть взаимность в уважении интересов и озабоченностей друг друга. В этом, кстати, состоит один из главных уроков боснийского кризиса. Решения НАТО о предъявлении ультиматума боснийским сербам и нанесении воздушных ударов принимались без участия России. Но всякий раз становились очевидными невозможность и контрпродуктивность исключения России из общих усилий по урегулированию конфликта на Балканах, где у нас есть свои интересы и возможности реально содействовать политическому урегулированию. Таким образом, были продемонстрированы как преимущества партнерства России и Запада, так и его нынешняя недостаточность и запаздывание. Вместо того, чтобы сообща использовать свое влияние на стороны в конфликте, дабы побудить их к примирению, мы столкнулись с риском вернуться к отношениям с ними по формуле «покровитель-клиент», сыгравшей столь пагубную роль в региональных конфликтах времен «холодной войны». ПРИОРИТЕТНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ I. Глобальная безопасность В этой области Россия и Америка достигли впечатляющего прогресса, решив проблемы, над которыми бывший СССР и США бились десятилетиями. Вопросы разоружения перестали доминировать в российско-американской повестке дня. Однако ядерные потенциалы обеих стран и после сокращений, предусмотренных Договором СНВ-2, будут сохранять за ними ключевую роль в поддержании стратегической стабильности. Теперь на первый план выходит сотрудничество в укреплении серьезно пошатнувшегося режима нераспространения ядерного оружия, других видов оружия массового уничтожения, ракетных технологий. От заделывания брешей в этом режиме пора переходить к комплексным мерам, включающим ужесточение контроля за продажей технологий «двойного» назначения, наиболее разрушительных видов обычных вооружений, прежде всего в зоны конфликтов. Политика России в области торговли оружием больше не диктуется интересами поддержки идеологических «клиентов». Но Россия остается одним из крупных производителей оружия. Его экспорт жизненно важен для финансирования экономической стабилизации и конверсии. Партнерство России и США должно быть ориентировано на то, чтобы нормальная конкуренция в этой области не перерастала в политическое соперничество. II. Миротворчество «Новое поколение» конфликтов стало беспрецедентным вызовом как для Запада, так и для России. Весьма показателен пример Сомали. Миротворческая операция США, на которую поначалу возлагались большие надежды, натолкнулась на серьезные трудности. Кончилось тем, что Вашингтон принял решение уйти из этой страны. Самое легкое в этой ситуации — потирать руки и рассуждать об ошибках военных, примерно так, как это кое-кто делал на Западе в отношении российского посредничества в Абхазии. 190 Стратегия партнерства Мы далеки от того, чтобы читать лекции о принципах ООН по поводу неудач сомалийской операции. Ведь понятно, что в ряде регионов мы имеем дело с совершенно нестандартной ситуацией гражданской войны или межнационального конфликта. Мы с пониманием воспринимаем проблемы, с которыми столкнулись другие, поскольку сами испытываем такие же и еще большие трудности при проведении миротворческих операций в бывшем СССР. И у нас в этом деле бывают сбои как из-за недостатка опыта, так и в силу инерции прежних советских привычек. Тем более что диктовать приходится «с колес», в условиях, когда советская армия превращается в российскую, а дипломатия осваивает новые, непривычные методы, освобождаясь от старых. Поэтому важно, чтобы и Запад проявлял должное понимание наших трудностей. Самим Соединенным Штатам в отношениях со своими ближайшими партнерами в Европе и Латинской Америке не раз приходилось иметь дело со сложными, неоднозначными ситуациями. В одних случаях надо было считаться с незрелостью демократических процессов и даже явными отступлениями от демократии. В других — принимать во внимание их национальную специфику, нередко учиться региональным реалиям, соизмерять с ними желаемое и возможное. Принципиальная разница между Сомали и Абхазией или Таджикистаном состоит в том, что мы не можем «уйти» из конфликтных точек в бывшем СССР, как американцы из Сомали. Думаю, что и США, если бы подобные конфликты происходили у них под боком, вблизи от фактически настежь открытой границы, не могли бы себе этого позволить. Мы знаем, что Запад не хочет, да и не может решать проблемы за нас, и не просим, чтобы США взяли на себя проведение миротворческих операций, скажем, в Таджикистане или Грузии. Но мы за то, чтобы наши западные партнеры откликались на наши просьбы о поддержке наших усилий. Например, голосуя в СБ ООН за операцию голубых касок в Сомали, мы не требовали предварительного достижения политического урегулирования. Там его как не было, так и нет. Почему же в отношении Абхазии представители США выдвигают подобные условия? Для осуществления своей миротворческой миссии России не нужен картбланш: она действует в полном соответствии с принципами международного права и по просьбе соответствующих государств. В чем мы заинтересованы — так это в содействии мирового сообщества, в том числе в направлении международных наблюдений и оказании материальной поддержки. Здесь заключен большой резерв повышения эффективности как самого миротворчества, так и партнерства между Россией и Западом. III. Стабильность на пространстве бывшего СССР Вплоть до последнего момента Запад выступал против распада Советского Союза, проявляя готовность смириться даже с цеплянием за «социалистический выбор» советского руководства. Не случайно поддержка Западом России в августе 1991 года явилась неожиданностью для путчистов. Также безоглядно Запад настаивал на сохранении единства бывшей Югославии. И таким же фальшивым оказался и сигнал, посланный Белграду: югославская армия попыталась достичь этой цели с помощью силы. А.В. Козырев 191 Россия не попалась в ловушку югославского типа только потому, что в Кремле оказались российские демократы во главе с Президентом Ельциным. Вместо силовых методов реинтеграции постсоветского пространства Россия избрала путь его реформирования на новой, добровольной основе через Содружество Независимых Государств. В самом этом названии заключены два взаимосвязанных принципиальных элемента нашей политики. С одной стороны, признание суверенитета и независимости бывших советских республик, которое выразилось, в частности, в активной поддержке Россией их вступления в ООН и СБСЕ, включая республики Центральной Азии. С другой — не менее важное признание необходимости тесного сотрудничества стран СНГ с учетом их экономической, политической, культурной и человеческой взаимозависимости. Игнорирование в равной степени любого из этих элементов неизбежно вело бы к повторению «югославского сценария». Первое время после распада СССР Запад открыто признавал роль России как стабилизирующего фактора и локомотива экономических реформ на постсоветском пространстве. И мы никогда не отказывались играть такую роль, хотя она и обходится нам в миллиарды долларов. Что плохого и том, что Россия провозглашает своей целью постепенную реинтеграцию постсоветского пространства, прежде всего экономическую, на добровольной и равноправной основе? Ведь аналогичным образом обстоит дело, например, в рамках Европейского союза, где признается экономическое лидерство наиболее крупных государств, таких, как Франция и Германия. Между тем в СНГ даже такое крупное и развитое в экономическом отношении государство, как Украина, не может обойтись без тесных связей с Россией. Существует ли альтернатива? Готов ли, скажем, Запад платить за нефть и газ, поставляемые Украине, Грузии и другим государствам СНГ из России или взять на себя выплату ей миллиардного украинского долга? Поэтому особая роль и ответственность России в рамках бывшего СССР должны учитываться западными партнерами и получать их поддержку. IV. Права человека и национальных меньшинств Я предлагаю тем на Западе, кто занимается проблемами России, провести следующий эксперимент. Если бы десять лет назад они смогли выйти на московскую улицу и начать задавать прохожим вопрос, чего хочет Запад от СССР, то, вероятно, каждый второй ответил бы: соблюдения прав человека. И это — в условиях «железного занавеса», полного отсутствия доступа к западной прессе, «глушения» передач западных радиостанций и т.п. А сегодня после демократической революции, когда в России существует свобода информации и в Москве можно купить любую газету, уверен, так не ответил бы никто. Между тем для каждого россиянина проблема прав соотечественников в ближнем зарубежье носит самый что ни на есть реальный, а не надуманный характер. Почти у каждого из них там есть родственники и близкие, которые либо испытывают на себе ту или иную форму дискриминации, либо становятся беженцами. А голоса Запада в их защиту они сегодня не слышат. Этим также активно пользуются крайние националисты. Нельзя не видеть принципиальное отличие между позицией российского руководства и той, которой придерживаются сторонники имперской политики. Последние рассматривают русскоязычное население в бывших республиках СССР как своего рода «пятую колонну» в новых независимых государствах, следуя по существу той же логике, что и Гитлер в отношении судетских немцев. 192 Стратегия партнерства Российские демократы хотят совершенно другого — не привилегий, а нормального гражданства и равноправия для русских в этих государствах. Россия с большим трудом добилась учреждения поста Верховного комиссара СБСЕ по делам национальных меньшинств. Однако его рекомендации властям Латвии и Эстонии при «молчаливой» позиции Запада не выполняются. Здесь мы также вправе рассчитывать на понимание и поддержку. V. Содействие российским реформам и интеграция России в мировую экономическую систему Эта тема заслуживает специального разговора. Думаю, главное состоит в том, что движение России к рыночной экономике, несмотря на все трудности, продолжается. Но надо иметь в виду, что старая экономическая система, создававшаяся командным путем, зачастую с применением прямого насилия, не способна к самообновлению. Поэтому и ее замена, к сожалению, не может проводиться иначе, как на основе политических установок. Поэтому правильная организация политического партнерства между Россией и Западом может быть важным подспорьем для обеспечения успеха экономических реформ в России, прежде всего через ее интеграцию в мировую экономику. Приоритетной задачей представляется ускоренное сближение России с интеграционными группировками. С политической точки зрения также важно, чтобы поддержка рыночных реформ в России выражалась в усилиях по предоставлению ей доступа на европейские и мировые рынки товаров и технологий на равноправной и недискриминационной основе. ИЗЛАГАЯ свои взгляды на перспективы партнерства между Россией и Западом, я меньше всего хотел представить в розовом цвете картину положения в России и ее внешней политики. Мы не скрываем своих трудностей и отнюдь не претендуем на то, чтобы Запад аплодировал каждому нашему шагу. Равным образом и сами не намерены автоматически следовать за любыми шагами Запада. Различные оценки действий друг друга — дело естественное и нормальное. Несомненно, и в будущем могут возникать проблемы, которые будут требовать откровенного, а порой нелицеприятного разговора. Вопрос в другом: как подходить к этим проблемам — с доверием или с подозрительностью, занимать выжидательную позицию или стараться решать их в духе сотрудничества? Курс на партнерство демократических государств у многих и на Западе, и у нас вызывает упреки в «идеалистическом оптимизме». Но в нем, пожалуй, не слабость наша, а сила. Масштабность и дальновидность внешней политики во многом зависит от способности подняться над сиюминутными расчетами, «заглянуть за горизонт ради крупных стратегических целей. Сейчас именно тот момент, когда партнерство России и Запада может сыграть ключевую роль в обеспечении перехода от «холодной войны» к прочному демократическому миру. Примечания: 1 The New Republic, 1994. — April 11. — P. 27. Е.М. ПРИМАКОВ МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ НАКАНУНЕ XXI ВЕКА: ПРОБЛЕМЫ, ПЕРСПЕКТИВЫ∗ П НА ГОРИЗОНТЕ — МНОГОПОЛЮСНЫЙ МИР РЕКРАЩЕНИЕ блоковой конфронтации при всем своем историческом значении автоматически не привело к торжеству демократических принципов в международных отношениях. Естественно, что окончание холодной войны стало отправным моментом продвижения к устройству стабильного и предсказуемого мира на глобальном уровне. Но одновременно резко расширилась зона региональных конфликтов, повсеместный шок вызвал взлет волны терроризма, сохраняется угроза распространения оружия массового поражения. Отход от идеологического и военно-силового противостояния, чем увенчалась победа над холодной войной, оказался явно недостаточным для того, чтобы нейтрализовать все эти опасности и риски. После окончания холодной войны получила развитие тенденция перехода от конфронтационного двухполюсного к многополюсному миру. Резко ослабли центростремительные силы, притягивавшие значительную часть остального мира к каждой из двух сверхдержав. После распада Варшавского договора, а затем и СССР страны Центральной и Восточной Европы в своем преобладающем числе перестали ориентироваться на Россию, выступившую в качестве преемницы Советского Союза. Основательно ослабли связи России и с суверенными странами СНГ — бывшими частями практически унитарного СССР. Одновременно, подобные тенденции, — правда, не такой силы и не в такой степени — развились вокруг США. Большую, чем прежде, самостоятельность начали проявлять страны Западной Европы, переставшие зависеть от американского «ядерного зонта». Их тяготение к «евроцентру» постепенно берет верх над трансатлантической ориентацией. На фоне быстро расширяющихся позиций Японии в мире ослабевают узы ее военно-политической зависимости от Соединенных Штатов. Характерно, что происходит процесс укрепления самостоятельности и тех стран, которые были дальше от эпицентра двухполюсной конфронтации, непосредственно не примыкали ни к одной сверхдержаве. В первую очередь этот вывод справедлив в отношении Китая, который достаточно быстро наращивает свой экономический потенциал. Однако все это пока не позволяет говорить о том, что многополюсный мир уже сформировался, и самое главное, — что на смену системы баланса сил, на которой основывался миропорядок, уже пришло равноправное партнерство. При этом самым негативным образом продолжает сказываться инерционность политического мышления. Стереотипы, укоренившиеся за 40 лет холодной войны в сознании нескольких поколений государственных деятелей, пока не исчезли вместе с демонтажем стратегических ракет и уничтожением тысяч танков. Следовательно, характер международных отношений на переходный период от конфронтационного к демократическому миру еще не определен. Между ∗ Опубликовано: Международная жизнь. — 1996. — № 10. — С. 3-13. 194 Международные отношения накануне XXI века: проблемы, перспективы тем от того, каким будет этот характер, зависят способность и возможность преодоления новых опасностей, угроз и вызовов постконфронтационного периода. УСЛОВИЯ ПЕРЕХОДА К НОВОМУ МИРОПОРЯДКУ ПЕРВОЕ. Нельзя допустить, чтобы место старых фронтов противостояния заняли новые разделительные линии. Эта важнейшая задача, которую решает российская внешняя политика, предопределила наше четко негативное отношение и к идее расширения НАТО на пространство бывшего и уже распавшегося Варшавского договора, и к попыткам сделать этот альянс осью новой системы европейской безопасности. Конечно, мы далеки от мысли о том, будто расширяющаяся НАТО специально предназначена для удара по России. Но намерения в политике — переменная величина, в то время как потенциал — постоянная. Нелишне напомнить, что в 1989 — 1990 годах со стороны западных государств давались недвусмысленные заверения Советскому Союзу в том, что в случае объединения Германии НАТО не будет расширять сферу своего действия на Восток. Имеющиеся в нашем распоряжении архивные материалы подтверждают, что заверения о нераспространении НАТО на Восток давались и тогда, когда в практическую плоскость встал вопрос о ликвидации Организации Варшавского договора. Президент Франции Ф. Миттеран отмечал в беседе с М.С. Горбачевым 6 мая 1991 года: «Каждое из упомянутых мною государств (в беседе речь шла о Польше, Чехословакии и Венгрии) будет стремиться обеспечить свою безопасность путем заключения отдельных соглашений. С кем? Очевидно, что с НАТО. Это усилит ощущение изоляции и даже окружения у Советского Союза. Убежден, что такой путь не является правильным для Европы». Заверение об отсутствии в НАТО планов присоединения стран Восточной и Центральной Европы к Североатлантическому договору в той или иной форме давали в 1990–1991 годах госсекретарь США Дж. Бейкер, министр иностранных дел Великобритании Д. Хэрд, да и ряд других руководителей государств, входящих в этот блок. Что осталось от этих заверений сегодня? Причем, навряд ли кто-нибудь будет утверждать, что ситуация в Европе сегодня стала более тревожной по сравнению с тем временем, когда давались такие заверения. Мы далеки от того, чтобы претендовать на право вето на вступление того или иного государства в НАТО. Однако мы твердо исходим из того, что приближение военной инфраструктуры НАТО к территории России, несомненно, осложнит для нас геополитическую обстановку, в том числе и в чисто военном плане. Угроза новых разделительных линий проявляется не в одной Европе. Вполне понятная нетерпимость к экстремизму ряда исламских групп и течений не может перерастать в тенденцию зачислять чуть ли не весь мусульманский мир в стан противников современной цивилизации. Россия выступает за то, чтобы решительно противодействовать экстремистским и террористическим силам. Особенно опасно, когда они пользуются государственной поддержкой, и нужно сделать все, чтобы ни одно государство ее не оказывало — этому нет оправданий. Очевидно, назрела необходимость разработки в рамках ООН универсальной, охватывающей все государства без какихлибо исключений конвенции, по которой лица, занимающиеся террористической Е.М. Примаков 195 деятельностью, должны быть лишены права политического убежища где бы то ни было. Однако никакие санкции не должны быть ни средством наказания народов, ни орудием свержения правительств. История уже показала контрпродуктивность силовых приемов, применяемых с целью подавления неугодных режимов — вне зависимости от того, поддерживают они на деле деструктивные тенденции в международных делах или нет. Куда более эффективно приближать «свет в туннеле» к тем, кто осуществляет отход от экстремизма, на деле принимает вырабатываемые мировым сообществом нормы поведения. ВТОРОЕ условие продвижения к новому миропорядку — освобождение от менталитета «ведущих» и «ведомых». Такой менталитет подпитывается иллюзиями того, что из холодной войны одни страны вышли победителями, а другие — побежденными. Но это не так. Народы по обе стороны «железного занавеса» общими усилиями избавились от политики конфронтации. Между тем менталитет «ведущих» и «ведомых» непосредственно подталкивает тенденцию к созданию «однополюсного мира». Такую модель миропорядка не приемлет сегодня преобладающая часть мирового сообщества. К тому же сегодня ни одно государство не обладает достаточной мощью, чтобы в одиночку справиться с легионом проблем. А попытки навязать другим односторонние решения лишь провоцируют соперничество и в конечном итоге хаотичный, непредсказуемый дрейф международных отношений. Это худший рецепт для мира, в котором быстро растет экономическая, экологическая, гуманитарная взаимозависимость. Третье условие — демократизация международных экономических отношений, одним из главных элементов которой является отказ от использования экономических средств в эгоистических политических целях. Практически всеобщему осуждению подвергся американский закон Хелмса — Бэртона о «наказании» тех, кто экономически сотрудничает с Кубой. Острая реакция на этот закон объясняется и тем, что создается опасный прецедент попытки придания внутреннему законодательству характера экстерриториальности. Аналогичное отношение у торговых партнеров с Ираном, Ливией вызывают попытки беспрерывного ужесточения их экономической блокады. Во многом искусственно сдерживается реализация резолюции 986 Совета Безопасности ООН — «нефть в обмен на гуманитарные товары» в отношении Ирака. Нельзя не сказать и о том, что со времен холодной войны остаются в силе некоторые дискриминационные ограничения в торговле — в частности Россию все еще причисляют к странам с переходной экономикой, а это дает основание развитым странам применять к ней те правовые нормы, которые были выработаны для государств, имевших командно-административную систему управления хозяйством. Под предлогом «нерыночного статуса» российской экономики, (что уже не соответствует действительности), Запад осуществляет антидемпинговые мероприятия в отношении российского экспорта. Наконец, четвертое условие успешного продвижения к стабильному миру — в скоординированности, «кооперативности» действий международного сообщества для решения по крайней мере следующих основополагающих задач: — урегулирование конфликтов; — новые шаги к сокращению вооружений и доверию в военной сфере; — укрепление гуманитарного, а также правового компонентов безопасности; 196 Международные отношения накануне XXI века: проблемы, перспективы — помощь и поддержка тем странам, которые по разным причинам испытывают трудности в своем развитии. ПРОЦЕСС СОЗДАНИЯ НОВОГО МИРОПОРЯДКА В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ удалось ощутимо продвинуться в урегулировании региональных и локальных конфликтов: претворяются в жизнь мирные соглашения в Боснии, были достигнуты первые важные договоренности о путях к прочному миру на Ближнем Востоке, удалось обеспечить прекращение огня в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии, Нагорном Карабахе. Несколько улучшилась ситуация в конфликтных зонах на Африканском континенте, достигнут серьезный прогресс в урегулировании «горячих точек» в Латинской Америке. Но прорыва к прочному миру практически нигде добиться пока не удалось. Серьезную тревогу вызывает судьба ближневосточного урегулирования. Россия, один из коспонсоров мирного процесса, не может согласиться с тем, чтобы первые, так дорого давшиеся плоды мирных переговоров были принесены в жертву тактическим расчетам, внутриполитическому маневрированию. Выполнение уже достигнутых договоренностей — единственно реалистичная база для сохранения мирного процесса. С учетом его неизбежной длительности, как уже показывает опыт, должна на деле осуществляться преемственность не только подписанных соглашений, но и состоявшихся договоренностей. Таким образом, «вертикаль» переговорного процесса должна быть обозначена непрерывной линией. Что касается «горизонтали», то она обозначается продвижением по всем переговорным «трекам». Попытки резкого забегания вперед на одном из них при игнорировании необходимости позитивной динамики на другом не способствуют общему продвижению в урегулировании. И на палестинском, и на сирийском, и на ливанском направлениях можно добиться в настоящее время реального успеха, лишь основываясь на принципе «территории в обмен на мир», резолюциях СБ ООН 242 и 338, а для Ливана — 425. Жизнь уже доказала и другое: чем дольше искусственная пауза в мирном процессе, которая началась после прихода к власти в Израиле нового правительства, тем больше опасность отката к конфронтации. Когда молчат переговорщики, начинает просыпаться смертоносное оружие. Само открытие пресловутого туннеля в Иерусалиме, что больно ударило по религиозным чувствам мусульман и породило смертоубийственные столкновения, во многом стало результатом четырехмесячного интервала в мирных переговорах. Мы ценим миротворческие усилия США, ЕС, Франции, Египта, других членов международного сообщества и выступаем за все более тесное партнерство в миротворчестве. Это самый эффективный способ помочь в строительстве мира на Ближнем Востоке. Ни по каким мотивам ни одно государство не должно пытаться монополизировать организационно-посредническую миссию в ближневосточном урегулировании. Напротив, скоординированные усилия могут дать наибольший эффект. После выборов 14 сентября в Боснии и Герцеговине вступило в новый, чрезвычайно ответственный этап боснийское урегулирование. Перспективы прочного мира возросли, но не снят и риск срыва в новый виток вражды и конфронтации. Конечно, шанс на мир, созданный международным сообществом, должны в первую очередь использовать сами стороны, вовлеченные в конфликт. В то же время от ООН, ОБСЕ, членов Контактной группы и Высокого Е.М. Примаков 197 представителя именно сейчас требуется справедливый, взвешенный подход к еще не решенным проблемам. Необходимо резко активизировать содействие в социально-экономическом восстановлении Боснии и Герцеговины, в создании условий для возвращения беженцев. Потребуется, видимо, достаточно продолжительное и масштабное международное военное и полицейское присутствие, в которое вносит свой вклад и Россия. После снятия санкций с Югославии и боснийских сербов важно продолжить последовательную линию по вовлечению СРЮ в международную жизнь в качестве ее полноправного участника. Речь идет о восстановлении участия Югославии в работе Генеральной Ассамблеи ООН, ОБСЕ, других международных организаций. Для того чтобы стабилизировать позитивные результаты окончания холодной войны, сделать их необратимыми, нужна, очевидно, новая программа разоружения, безопасности и стабильности, обращенная в XXI век. Непреходящее значение ядерного элемента этой программы бесспорно. Причем отдельные важнейшие «заделы» уже имеются. Разработан и принят к подписанию Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний, путь к которому открыл именно наш мораторий на испытания. Не случайно Россия в числе первых подписала ДВЗЯИ. Считаем принципиально важным присоединение к договору всех стран, обладающих потенциалом создания ядерного оружия. В то же время должно быть четкое понимание того, что испытание какой-либо страной ядерного взрывного устройства в период до вступления договора в силу коренным образом изменит международную ситуацию, нанесет большой ущерб самому договору и может вынудить многих пересмотреть свое отношение к нему. Договор, как известно, поддерживается преобладающим большинством государств, но отдельные страны не скрывают своего негативного к нему отношения. Внимание оппонентов договора может быть обращено на то, что он будет не только способствовать укреплению режима ядерного нераспространения, но и объективно стимулировать постепенный переход к ядерному разоружению на многосторонней основе — решению основной задачи в этой области в XXI веке. На это нацелено предложение Президента России Б.Н. Ельцина заключить Договор о ядерной безопасности и стабильности с участием всех ядерных держав. Мы предложили на 51-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН всем заинтересованным государствам начать обмен мнениями по этому вопросу. Сохраняет актуальность и наше предложение вести дело к тому, чтобы ядерные арсеналы размещались только на территории соответствующих ядерных держав. Укрепление режима нераспространения оружия массового уничтожения непосредственно зависит и от надежного пресечения незаконного оборота расщепляющихся материалов. Крупный вклад в решение этой проблемы внесла созванная по инициативе России Московская встреча «восьмерки» по ядерной безопасности. Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний может стать серьезным импульсом и в деле реализации московских договоренностей. Естественно, что следует продолжить работу по закреплению и выполнению уже действующих договоров о сокращении ядерных вооружений, а также приступить к выработке новых договоренностей такого рода. Эффективность этого направления во взаимодействии ядерных государств, в первую очередь России и США, будет во многом зависеть от того, насколько крепкой окажется база доверительного равноправного партнерства между ними. Это же относится и к международным договоренностям относительно других видов оружия массового уничтожения. 198 Международные отношения накануне XXI века: проблемы, перспективы В деле стабилизации международных отношений в постконфронтационный период особое значение приобретает модернизация Договора об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ). С прекращением блокового противостояния, с учетом которого отрабатывался ДОВСЕ, необходима его адаптация с целью создания условий равной безопасности для всех участвующих в нем государств, непоявления новых разделительных линий в Европе, придания договору способности эффективно противодействовать современным вызовам безопасности в военной сфере. Модернизация договора должна включать в себя, среди прочего, установление новых пониженных групповых потолков, более низких предельных уровней для обычных вооруженных сил отдельных государств, введение зональных ограничений на размещение обычных вооруженных сил на иностранных территориях, обеспечение применимости ДОВСЕ в кризисных и конфликтных ситуациях. Немаловажное значение имело бы достижение договоренности по авиации двойного назначения. В концепции международной безопасности одно из центральных мест принадлежало и по-прежнему принадлежит правам человека. В то же время законное стремление обеспечить эти права не может служить политической конъюнктуре. Это слишком деликатное поле для вторжения на него с целью политических спекуляций. Во многих регионах мира обострилась необходимость защиты прав национальных меньшинств. Актуальность этой проблемы в сегодняшнем мире очевидна. Но сложность ситуации создает необходимость совмещения защиты прав национальных меньшинств с соблюдением принципа территориальной целостности различных государств. Россия ориентирует свою политику именно на такое совмещение. Это относится в полной мере и к странам Балтии. Признавая суверенитет этих стран, их территориальную целостность, Россия в то же время не может быть индифферентной к той дискриминационной практике, которая осуществляется в Эстонии, а также Латвии в отношении русскоязычного населения. Отдавая должное тому, что уже сделано для исправления этого положения, считаем необходимой более активную, систематическую работу ООН и других международных организаций по защите национальных меньшинств, в том числе в странах Балтии. Декларация прав национальных, языковых других меньшинств, принятая Генеральной Ассамблеей, должна стать нормой жизни всех государств-членов. «ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ» — ЕВРОПЕЙСКАЯ СИСТЕМА БЕЗОПАСНОСТИ В НАИБОЛЕЕ выпуклом виде дилемма — идти вперед к демократическому миропорядку либо откатиться назад к блокам и коалициям — проявилась в Европе в связи с процессом создания новой системы безопасности. Во время холодной войны стабильность на европейском — главном театре противостояния двух блоков, двух сверхдержав создавал, хотя и без надежных гарантий, баланс сил. Но уже в последние десятилетия холодной войны все европейские страны, США и Канада пришли к пониманию необходимости подписать хельсинкский Заключительный акт, основное предназначение которого было в фиксации государственных границ, образовавшихся в результате Второй мировой войны. Е.М. Примаков 199 Сегодня нет баланса сил, порожденного противостоянием двух блоков, не в полной мере работают и хельсинкские соглашения. После окончания холодной войны в Европе произошел распад некоторых стран — Советского Союза, Чехословакии, Югославии. На их пространстве образовался ряд новых государств, и их границы не фиксируются, не гарантируются хельсинкскими договоренностями. И сами события в Европе в постконфронтационный период диктуют необходимость нового механизма обеспечения ее безопасности. Как уже говорилось, на смену старым угрозам пришли новые. Причем некоторые из них проявляются в более опасной форме, чем в прежние времена, или достигли больших масштабов по сравнению даже с периодом холодной войны. Впервые за весь послевоенный период, то есть за последние полвека, на Европу распространилась зона региональных конфликтов. В ее центре разразился опаснейший югославский кризис. Остроконфликтные ситуации возникли и по южной дуге Европы — армяно-азербайджанская в связи с Нагорным Карабахом, грузино-абхазская, грузино-осетинская. Далеко не урегулированы и отношения Молдавии с Приднестровьем. Открылись многие территориально-пограничные споры между государствами. Европа столкнулась с проблемой беженцев, сопоставимой по остроте разве что с периодом мировых войн. Страны–члены ОБСЕ приняли в последние годы около 4,5 миллиона людей, спасавшихся от конфронтации в Боснии, Абхазии, Нагорном Карабахе и других «горячих точках». На долю России приходится значительная часть этого потока — около 500 тысяч человек. В таких условиях и началась работа над «архитектурой», моделью европейской безопасности. Представляется, что такая работа может включать в себя следующие взаимосвязанные задачи: — определение групп угроз и вызовов, противодействие которым должно стать целью системы европейской безопасности; — функциональное распределение международных организаций — как региональных, так и глобальных, — по своему профилю призванных противодействовать таким опасностям, между этими группами угроз; — определение механизма, координирующего деятельность всех этих международных организаций и объединяющего их, таким образом, в систему европейской безопасности; — выработка принципов, «правил поведения», на основе которых будет осуществляться такое противодействие. Условно говоря, можно обозначить четыре группы угроз для Европы. Первая из них — глобальная, хотя после окончания холодной войны и гипотетическая, но тем не менее не утратившая полностью своего значения. Вторая — региональная — это локальные конфликты и кризисы. К третьей группе относятся «нетрадиционные угрозы»: распространение ОМУ, терроризм, организованная преступность. Четвертая — нарушение прав национальных меньшинств. Модель европейской безопасности должна в той или иной форме опираться на все международные организации, действующие в сфере безопасности в Европе, — ООН, ОБСЕ, Совет Европы, НАТО в совокупности с «Партнерством ради мира, ЕС, дополненное ЗЕС, а также СНГ. И не просто опираться, а включать все эти организации в единую систему. Для этого необходимо проработать вопросы конкретного взаимодействия между этими организациями. Нужны ли какие-либо дополнительные структуры? Будапештская встреча в верхах ОБСЕ пришла к выводу о том, что центральную функцию новой модели 200 Международные отношения накануне XXI века: проблемы, перспективы европейской безопасности должна выполнять именно эта организация. У такого вывода серьезная логика. В активе ОБСЕ богатейший опыт становления и развития общеевропейского процесса, большие заслуги в налаживании диалога по укреплению доверия, развитию общения между государствами противостоящих друг другу лагерей во время холодной войны. Роль стабилизатора международных отношений на континенте ОБСЕ выполнила и в период бурных перемен в СССР и Восточной Европе конца 80-х — начала 90-х годов на начальном драматическом этапе отхода континента от блоковой конфронтации. Но дело даже не только в ретроспективной оценке. СБСЕ и ОБСЕ оказались столь необходимыми для народов континента именно по причине их уникальных качеств. Прежде всего ОБСЕ — единственная действительно универсальная организация европейских государств. В ней к тому же воплощена и глубокая связь интересов государств Европы и Северной Америки. Далее. Это — организация, доказавшая свою способность к адаптации, развитию именно тех функций, которые необходимы европейскому процессу на каждом этапе его развития. И хотя не всегда такая адаптация идет достаточно быстро, она все же опережает темпы приспособления к новым реалиям многих других организаций, действующих в Европе. Наконец, ОБСЕ — это организация, основанная на принципе консенсуса, гарантирующего права всех входящих в нее государств, больших и малых. Естественно, что выполнение роли ведущей организации в системе европейской безопасности не имеет ничего общего с командованием другими структурами или их дублированием. Вместе с тем координирующая роль обязывает ОБСЕ модернизировать свою деятельность и структуру. А теперь — о некоторых принципах, на которые, как представляется, следовало бы ориентироваться при создании модели. Должна укрепляться безопасность всех государств — членов ОБСЕ без исключения. Речь, строго говоря, идет не только о европейской безопасности, так как система учитывает интересы и Соединенных Штатов Америки, и Канады. Евроатлантический характер модели, безусловно, придает большую устойчивость безопасности. Но именно такой характер подчеркивает необходимость избежать включения в новую систему тех элементов, которые могли бы обеспечивать безопасность одних участников за счет других. Модель должна предусматривать противодействие всему комплексу угроз. Что касается мер и механизмов ликвидации конфликтов, то модель безопасности должна быть сориентирована на действия на всех этапах, начиная с превентивной дипломатии и кончая «навязыванием мира». Однако модель европейской безопасности не должна «вбирать» в себя функции ООН. Мир сегодня сталкивается не только с попытками, но и с применением силовых методов в обход Совета Безопасности ООН. Продолжение такой практики может внести анархию, хаос в международные отношения. В случае перерастания конфликта в его активную фазу, включающую насилие, естественно, можно и должно предусматривать осуществление коллективных миротворческих акций и даже введение санкций. Однако соответствующее решение может быть принято только Советом Безопасности ООН. Модель должна быть сориентирована на фиксацию и гарантию существующих государственных границ в Европе. Признание их незыблемости следует рассматривать как критерий для вхождения тех или иных стран в систему коллективной безопасности. Е.М. Примаков 201 Другим критерием подобного рода является согласие участников системы с мерами доверия, с взятием на себя целого ряда обязательств в областях транспарентности, контроля, военных мер, включающих ограничения на передвижение вооруженных сил и вооружений через государственные границы, сокращение вооружений и т.д. Коллективная безопасность, конечно, ни в коей мере не отрицает суверенного права любого государства, входящего в систему, на самостоятельные усилия по защите собственной безопасности. Конечно, эти мысли не претендуют на полноту и завершенность. Но, на мой взгляд, они могли бы принести пользу при работе над новой архитектурой безопасности и сотрудничества. Повторяюсь, такая архитектура рухнет, если в Европе появятся новые разделительные линии или в основу модели безопасности поставят не такую универсальную организацию, как ОБСЕ, а, скажем, НАТО, даже связав ее «особыми отношениями с Россией». НАТО И РОСИЯ: «ОСОБЫЕ ОТНОШЕНИЯ» РОССИЙСКИЙ ПОДХОД к НАТО определяется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что эта организация была создана во время холодной войны для глобального противодействия Советскому Союзу; была сориентирована с самого начала на военную конфронтацию, и после окончания холодной войны еще далеко не трансформировалась. Во-вторых, в Москве понимают, что НАТО представляет собой реальную силу, причем появляются условия для изменений в характере альянса. С учетом такого двойственного понимания Россия не ограничивается позицией крайне негативного отношения к расширению НАТО, но готова вести продуктивный диалог со странами — членами этой организации для выработки устраивающих всех «правил поведения» на российско-натовском поле. Можно, очевидно, говорить и о выработке документа, определяющего отношения России с НАТО. Однако его подписание не является для нас самоцелью. Этот документ не должен иметь чисто декларативный характер — скажем, провозглашать обязательство сторон не совершать нападение друг на друга, их согласие на взаимную транспарентность в военном строительстве и на меры доверия, способные служить развитию отношений. Все это очень важно, но все это уже в той или иной форме декларировалось в документах, позволивших выйти из холодной войны. Сегодня такой подход уже недостаточен. Документ об отношениях России с НАТО должен содержать максимально возможную конкретику: развернутый мандат на переговоры по адаптации ДОВСЕ к современным условиям (о направлениях такой адаптации говорилось выше), характер, пределы, обязательность для исполнения и механизм взаимных консультаций и политических решений, направления и пределы участия России в военной инфраструктуре альянса и другое. Конечно, такой документ не должен, с одной стороны, стать ширмой для расширения НАТО, и с другой — имитировать прием России в ее члены. Нам совершенно понятно, что разговоры о возможности вступления России в НАТО «лукавы», имеют пропагандистский характер. Если бы Россия в нынешних условиях подала заявку на вступление, то это было бы использовано с целью массированного расширения альянса на Восток, а России сказали бы (кстати, мы это уже слышали): 202 Международные отношения накануне XXI века: проблемы, перспективы вы такая большая и такая сложная страна, что не можете быть принятой в альянс, который окажется не в состоянии обеспечивать вашу безопасность. Представляется, что в настоящее время появляется понимание наличия трех главных проблем: трансформации НАТО, особых отношений России с этим альянсом и его расширения. Мы за последовательное их рассмотрение. И во всяком случае, против параллельности, которая, по нашему убеждению, явно служит абсолютно неприемлемой для России идее детерминированности содержания, сроков и условия расширения НАТО. МИССИЯ ООН В НОВЫХ УСЛОВИЯХ ПРИ ВСЕЙ ВАЖНОСТИ двусторонних отношений и региональных организаций главным механизмом, способным обеспечить беспрепятственный переход от двухполюсного, конфронтационного к многополюсному, демократическому миру, является Организация Объединенных Наций. В период становления многополярной системы она призвана стать своего рода «страховой сеткой», сводящей к минимуму разрушительные последствия перемен и направляющей их в эволюционное демократическое русло. Главной задачей ООН остается поддержание международного мира и безопасности. Причем основными в арсенале этой Организации должны быть политико-дипломатические средства мирного разрешения споров. Следует напомнить об этом потому, что в последние годы в стенах ООН стал проявляться своего рода «санкционный синдром» — стремление пошире и поактивнее применять санкции и другие принудительные меры, иногда при игнорировании все еще имеющихся политико-дипломатических возможностей. Мы убеждены: ООН должна применять такие меры только в исключительных случаях, когда все иные средства действительно исчерпаны. В целом нужна модернизация санкционных механизмов ООН. Сегодня, например, не предусмотрена четкая процедура снятия санкций, а, как показывает опыт, это весьма важно. Гуманитарный ущерб от санкций, так же, как и ущерб для третьих стран должен быть сведен к минимуму. И что очень важно подчеркнуть, ООН должна сохраняться в качестве единственной организации, дающей санкции на применение силовых методов. Любые подобные действия в обход Совет: Безопасности ООН необходимо полностью исключить. Мы далеки от намерений превращать ООН в дискуссионный клуб. Но эта организация не должна оставаться в стороне от выработки предложений концептуального и конкретного характера, направленных на разработку основ урегулирования конфликтов, возникающих после окончания холодной войны, на развитие системы мирного разрешения споров с особым акцентом на предотвращение вооруженной фазы конфликтов, дипломатии национального примирения. Предметом результативного обсуждения могли бы также стать совершенствование правовых норм и практики миротворчества, включая регламентацию «принуждения к миру». Жизнь требует новых подходов ООН к операциям по поддержанию мира. В воздухе уже витает прообраз пирамиды, определяющей отношения ООН с региональными организациями. Без развития таких отношений ООН может не выдержать бремени миротворческих действий. Но речь идет именно о пирамиде, Е.М. Примаков 203 так как принципиально важно не нанести ущерба Совету Безопасности ООН, несущему главную ответственность за поддержание международного мира. Сегодня мировое сообщество сталкивается и с необходимостью распределить ограниченные миротворческие ресурсы ООН сообразно реальной опасности конфликтов, их гуманитарным последствиям. Мы рассчитываем на значительно большее внимание ООН к конфликтам на пространстве СНГ. Пока здесь основную роль приходится играть России и ее партнерам по Содружеству. В нынешних условиях Россия призывает ООН развернуться лицом и к афганскому конфликту. В этой многострадальной стране возникла действительно критическая ситуация, и нам следует сделать все, чтобы отодвинуть ее от грани распада. Афганская драма, так же как и непрекращающаяся череда внутренних конфликтов в Руанде, Либерии, — самый убедительный аргумент в пользу развития ооновской дипломатии национального примирения. Чтобы справиться со всем этим, ООН сама нуждается в обновлении и адаптации к новым условиям. Реформы назрели, и это не одноразовое мероприятие, а процесс, который распространяется на всю систему ООН. Конечно, при реформировании этой организации следовало бы учесть необходимость сохранения преемственности. Естественно и то, что проводить преобразования нужно не путем поспешной перестройки институтов ООН, особенно Совета Безопасности. Многое для реализации реформы ООН — и в плане оптимизации структуры и повышения эффективности — уже делается. Россия — за продолжение этой многотрудной и продолжительной по времени работы. Сложный, во многом неспокойный мир передает «эстафетой» двадцатый век двадцать первому. Мы далеки от фатализма в оценке возможности того, что в новом веке международные отношения сразу приобретут стабильный и сбалансированный характер. Для этого потребуются, может быть, десятилетия и напряжение сил многих государств. Но мы остаемся историческими оптимистами в своих прогнозах. И.С. ИВАНОВ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА РОССИИ НА РУБЕЖЕ XXI ВЕКА: ПРОБЛЕМЫ ФОРМИРОВАНИЯ, ЭВОЛЮЦИИ И ПРЕЕМСТВЕННОСТИ∗ В ступление России в новое тысячелетие ознаменовалось качественными изменениями во внутренней и внешней политике страны. После бурных событий 90-х годов начался процесс постепенной консолидации общества вокруг идеи укрепления демократической государственности как необходимого условия для успешного продолжения политических и социально-экономических преобразований. Избрание Президентом России В.В. Путина, а также сформирование нового состава Государственной думы по итогам парламентских выборов декабря 1999 г. обеспечили рост политической стабильности и позволили начать разработку долгосрочной стратегии развития страны. В этих условиях особую значимость приобретает задача определения внешнеполитических приоритетов страны, ее места в мировом сообществе. Все последние годы, несмотря на огромные трудности государственного становления Российской Федерации, наше государство активно участвовало в мировых процессах, находилось в центре усилий, направленных на формирование новой системы международных отношений. Российской дипломатией накоплен большой практический опыт решения беспрецедентных по сложности и новизне внешнеполитических проблем. Осмыслить этот опыт важно для того, чтобы правильно определить ту роль, которую внешняя политика призвана сыграть в решении общенациональных задач в нынешний сложный, по-своему переломный момент в развитии процессов в России и ситуации на международной арене. I До настоящего времени в нашей научной и политической литературе господствовало представление, что современная Россия не имеет сложившейся внешнеполитической стратегии. Тезис о том, что «российская внешняя политика продолжает переживать стадию становления», казался настолько бесспорным, что нашел отражение в вузовском учебнике по международным отношениям1. Сегодня, пожалуй, впервые за последние девять лет, появились основания говорить о том, что эта стадия современной внешней политикой России в основном пройдена. Такой вывод можно сделать, если под «становлением» понимать выработку основных принципов внешнеполитического курса, определяемых национальными интересами. Внешняя политика любого государства начинается не с чистого листа. Даже в условиях такой глубокой трансформации, которую пережила Россия в конце XX века, сам факт включения государства в систему международных отношений предполагает известный набор базовых внешнеполитических установок, определяющих его лицо и долгосрочные интересы в мировой политике. Эти ∗ Опубликовано: Иванов И.С. Внешняя политика России и мир. — М.: РОССПЭН, 2000. — С. 3-55. И.С. Иванов 205 установки рождаются отнюдь не только по воле того или иного политического лидера, а, как правило, отражают объективные особенности исторического развития страны, ее экономики, культуры, геостратегического положения. Они составляют некую «константу» внешнеполитического курса государства, в наименьшей степени подверженную воздействию внутриполитической и международной конъюнктуры. В истории дипломатии элементы преемственности, присущие внешней политике, нашли обобщенное выражение в известной формуле: «Нет постоянных союзников, а есть только постоянные интересы». Эта преемственность, степень которой, разумеется, не поддается какому-либо точному измерению, характерна не только для стран с устойчивой политической системой, но и вообще для всех государств, включая и те, которые, подобно России, переживают в разных формах переходный период на пути экономической и социальнополитической модернизации. Современная Россия вышла на мировую арену, имея за плечами многовековой опыт международного общения, сложившуюся инфраструктуру многосторонних и двусторонних связей, богатейший опыт и профессиональные традиции русской и советской дипломатических школ. В то же время ей предстояло во многом заново сформулировать и привести в систему общегосударственные взгляды на ключевые внешнеполитические задачи, наиболее адекватно отражающие особенности данного исторического этапа развития страны и ее положения в мире. Что же дает основания утверждать, что сегодня этот процесс в основном завершен? Прежде всего, об этом свидетельствует тот факт, что внешнеполитическая доктрина, в отсутствии которой так долго упрекали российскую дипломатию, теперь существует — и не только на бумаге, но и в повседневной международной деятельности государства. Одобренная Президентом Российской Федерации В.В. Путиным 28 июня 2000 г. новая редакция Концепции внешней политики России воплотила в себе идеологию этой деятельности. Она во многом подвела итог глубоким размышлениям государственных, политических и общественных деятелей, дипломатов и ученых о роли и месте нашей страны в мировом сообществе и путях реализации ее долгосрочных национальных интересов на международной арене. То, что новая Концепция внешней политики появилась именно сейчас, конечно, не случайно. Ее разработка стала составной частью формирующейся общегосударственной стратегии развития страны и тесно увязана с другими ее направлениями — будь то экономика, государственное строительство, федеративные отношения, социальная сфера, оборона и безопасность. В начале 2000 г. в России была принята Концепция национальной безопасности — базовый документ, содержащий анализ внешних угроз интересам Российской Федерации. На ее основе была разработана Военная доктрина, развивающая положения этой Концепции, относящиеся к оборонному строительству. Концепция внешней политики решает ту же самую задачу применительно к конкретным областям внешнеполитической деятельности государства. Важной особенностью новой Концепции является отсутствие в ней декларативных моментов, нацеленность на вполне реалистичные и реализуемые задачи. При этом речь не идет о кардинальной переориентации внешнеполитического курса. Концепция сводит в систему принципы и установки по ключевым аспектам этого курса, многие из которых известны российскому общественному 206 Внешняя политика России на рубеже XXI века мнению и нашим зарубежным партнерам, поскольку составляли содержание международной деятельности страны в последние годы и оправдали себя на практике как наиболее эффективные с точки зрения обеспечения ее национальных интересов. Одним словом, это — «работающая» Концепция, основанная на опыте прошлого и вместе с тем развернутая в будущее. Тем самым она придает российской внешней политике дополнительную открытость и предсказуемость. Это — сигнал мировому сообществу, указывающий четкие ориентиры не только нынешних, но и будущих шагов России в мировых делах. Путь к определению этих ориентиров, разумеется, был непростым, а порой болезненным и прокладывался в несколько этапов. По классической формуле, согласно которой внешняя политика есть продолжение внутренней, процесс становления новой России как субъекта мировой политики последовательно отразил всю глубину и масштабность перемен, которые пережило наше государство в последнее десятилетие XX века. В декабре 1991 г. Российская Федерация вышла на мировую арену в облике, коренным образом отличающемся от всех предшествующих исторических форм существования Российского государства. Это в равной степени относится и к ее политическому строю, и к очертанию внешних границ, и к непосредственному геополитическому окружению. Понятие «новая Россия» приобрело для внешнего мира, да и нас самих вполне конкретный, можно сказать, буквальный смысл. Вместе с тем то обстоятельство, что Советский Союз сошел с исторической сцены не в результате военного поражения или насильственной социальной революции, предопределило сложное переплетение элементов новизны и преемственности в российской внешней политике. Россия порвала с советским идеологическим прошлым, однако намеренно взяла все позитивное, отвечающее национальным интересам, из наследия советской внешней политики. Показательно, что свою практическую деятельность российская дипломатия начала с обеспечения международного признания правопреемства России как государства — продолжателя СССР. Это позволило ей, в частности, сохранить за Россией место постоянного члена Совета Безопасности ООН и решить ряд сложных вопросов во взаимоотношениях с бывшими республиками СССР. Формирование российской внешней политики пошло, таким образом, по пути сложного синтеза советского наследия, возрождаемых русских дипломатических традиций и принципиально новых подходов, диктуемых кардинальными изменениями в стране и на мировой арене. Внешнеполитическая деятельность Российского государства изначально стала осуществляться в качественно новой правовой и общественнополитической среде, основными чертами которой были: — радикальное изменение механизмов формирования внешней политики в результате демократизации политической и общественной жизни; все более активное воздействие на этот процесс парламента, средств массовой информации и общественного мнения; — ослабление координационного начала в развитии международных связей, диапазон которых существенно расширился благодаря открытости общества по отношению к внешнему миру; — быстрый и поначалу неупорядоченный выход российских регионов и субъектов Федерации на прямые связи с сопредельными регионами и на уровень местных органов власти зарубежных государств; И.С. Иванов 207 — резкий переход к информационной открытости внешней политики при полном разрушении аппарата советской внешнеполитической пропаганды и других государственных механизмов формирования образа страны за рубежом; — перевод на негосударственные рельсы развития целых направлений международных связей, ранее находившихся под жестким контролем государства: торговля, инвестиционные связи, наука, культура и т.д. Начальный этап формирования российской внешней политики был отражением бурного и во многом стихийного процесса становления демократии и рыночной экономики в стране со всеми его противоречиями и издержками. Распад советской политической системы произошел столь внезапно и стремительно, что ни государственное руководство, ни тем более российское общество не имели, да и не могли иметь в тот момент полного представления о дальнейших путях развития страны, в том числе о ее внешнеполитических приоритетах. Об этом прямо и откровенно говорил в 1992 г., выступая в Верховном Совете, первый Президент России Б.Н. Ельцин: «Болезненное переходное состояние России не позволяет пока четко разглядеть ее вечный и одновременно новый облик, получить ясные ответы на вопросы: от чего мы отказываемся? Что хотим сберечь? Что хотим возродить и создать вновь?»2. В общественном сознании царила эйфория перемен. Тогда многим казалось, что стоит лишь резко сменить идеологические ориентиры, как большинство проблем начнет решаться само собой как во внутренних, так и в международных делах. Например, подобно тому, как в экономической стратегии расчет строился на том, что резкая либерализация цен и включение рыночных механизмов сами по себе создадут положительную динамику развития, во внешней политике ожидалось, что радикальный поворот от конфронтации к сближению с западными странами автоматически изменит их отношение к России и мобилизует массированную политическую поддержку и экономическую помощь. Эти завышенные ожидания оставили свой отпечаток в первой редакции внешнеполитической Концепции России, принятой в 1993 году. Следует признать, что для таких надежд в тот момент действительно было немало оснований. К концу 80-х — началу 90-х годов произошло реальное улучшение международного климата. Демократические перемены в СССР, а затем в России вызвали массовые симпатии и поддержку во всем мире. Российское общественное мнение в большинстве своем приветствовало курс на сближение с бывшими противниками СССР, ожидая от него реальной отдачи для интересов страны. В действительности все оказалось намного труднее. На фоне серьезного осложнения социально-экономической обстановки в первые годы реформ произошло обострение идейной и политической борьбы в стране. Внешняя политика стала одной из сфер государственной деятельности, которую также начали захлестывать споры о фундаментальном выборе пути развития страны. Не обошли они и проблему взаимоотношений России с западными странами. Стоит напомнить, что дискуссии вокруг Запада как определенной модели социальноэкономического и политического развития имеют в России давнюю историческую традицию. Вновь, как и в середине XIX века, отношение к Западу стало в России своего рода знаком определенной идеологической ориентации, символом либо воинствующего неприятия западной цивилизации, либо столь же страстного желания как можно скорее интегрироваться в нее, нередко ценой существенных политических и экономических уступок. 208 Внешняя политика России на рубеже XXI века В этих условиях главная ставка была сделана на ускоренную любыми средствами интеграцию в евроатлантические структуры. Выдвигались нереалистические задачи, такие как, по сути, немедленное установление «стратегического партнерства» и даже «союзнических» отношений с Западом, к которым ни Россия, ни сами западные страны не были готовы, так как по-разному понимали их смысл. Причем многие в США, да и некоторых странах Западной Европы, попав под влияние ложного синдрома «победителя в “холодной войне”», не видели демократическую Россию в качестве равноправного союзника. Ей в лучшем случае отводилась роль младшего партнера. Любое же проявление самостоятельности и стремления отстоять свои позиции воспринималось как рецидив советской «имперской» политики. Курс США и НАТО на продвижение альянса к границам России, столь явно игнорировавший российские национальные интересы, был в этом отношении наиболее серьезным отрезвляющим сигналом. В силу этого период достаточно явного «прозападного крена» во внешней политике России носил непродолжительный и поверхностный характер, и российская дипломатия довольно быстро извлекла из него надлежащие уроки. К этому ее побуждала сама жизнь, поскольку реальное становление внешней политики происходило не в идеологических дебатах, а в процессе поисков решения конкретных — и весьма серьезных — международных проблем. После распада СССР предстояло заново «организовать» постсоветское пространство, создать механизмы политического урегулирования конфликтов, возникших на внешних границах Содружества Независимых Государств; защитить права соотечественников, оказавшихся за пределами России; заложить новый политический фундамент двусторонних отношений со странами мира. Именно эта кропотливая работа, не всегда заметная для широкого общественного мнения, диктовала логику формирования внешнеполитического курса и стала основным источником концептуальных наработок, которые затем постепенно кристаллизовались в устойчивые принципы и стиль международной деятельности Российского государства. Одним из главных итогов этой работы стал тот несомненный факт, что страна приступила к осуществлению невиданно сложных и болезненных внутренних преобразований в условиях благоприятного, в целом, международного окружения. Российскому государству удалось не допустить хаоса на границах с новыми соседями, обеспечить безопасность страны на уровне, позволившем ей резко сократить бремя военных расходов, мобилизовать широкую международную поддержку российских реформ, во многих случаях носившую не декларативный, а вполне действенный характер. Само существо проблем, с которыми столкнулась Россия в области внешней политики, настраивало на реалистическую оценку международной обстановки и прагматический подход к собственным целям и задачам. В условиях крайне противоречивой международной ситуации крепло убеждение в том, что единственно надежным ориентиром внешней политики является последовательная защита национальных интересов. Только на такой основе можно было адекватно реагировать на современные угрозы и вызовы, осознанно формулировать позиции по международным проблемам, целенаправленно выстраивать отношения с другими государствами. Во внешнеполитических дебатах 90-х годов не раз — и вполне обоснованно — ставился вопрос: в чем именно состоят национальные интересы Рос- И.С. Иванов 209 сии? Ведь от ответа на него напрямую зависел конкретный образ действий России на международной арене. Наследием советской внешней политики была психология «сверхдержавы», стремление участвовать во всех сколько-нибудь значимых международных процессах, зачастую ценой непосильного для страны перенапряжения внутренних ресурсов. Тем более это не могло быть приемлемым для России с ее огромным бременем нерешенных внутренних проблем. Здравый смысл подсказывал, что на нынешнем историческом отрезке внешняя политика призвана в первую очередь «обслуживать» жизненные интересы внутреннего развития. Это — обеспечение надежной безопасности, создание максимально благоприятных условий для устойчивого экономического роста, повышения жизненного уровня населения, укрепления единства и целостности страны, основ ее конституционного порядка, консолидации гражданского общества, защиты прав граждан и соотечественников за рубежом. О правильности такого подхода свидетельствует и исторический опыт. Так, великие освободительные реформы второй половины XIX века начинались в России в условиях, когда она была ослаблена поражением в Крымской войне и столкнулась с реальной угрозой превращения из великой державы во второразрядное государство, оттесняемое на задний план европейского «концерта». Тогдашний министр иностранных дел канцлер А.М. Горчаков в записке императору Александру II о внешней политике России так определил ее задачи: «Наша политическая деятельность должна была… преследовать двойную цель. Во-первых, оградить Россию от участия во всякого рода внешних осложнениях, которые могли бы частично отвлечь ее силы от собственного внутреннего развития; во-вторых, приложить все усилия к тому, чтобы в это время в Европе не имели места территориальные изменения, изменения равновесия сил или влияния, которые нанесли бы большой ущерб нашим интересам или нашему политическому положению. При выполнении этих двух условий можно было надеяться, что Россия, оправившись от потерь, укрепив силы и восстановив ресурсы, вновь обретет свое место, положение, авторитет, влияние и предназначение среди великих держав»3. Такое положение, подчеркивал А.М. Горчаков, Россия сможет занять, «лишь развив свои внутренние силы, кои на сегодняшний день есть единственный реальный источник политического могущества государств»4. При всех различиях между положением России в середине XIX века и тем, в котором она находится сейчас, можно утверждать, что во внешней политике ей приходится решать во многом схожие задачи: создавать максимально благоприятные условия для осуществления внутренних реформ и одновременно — а это, по сути, обратная сторона медали — не допускать ослабления позиций страны на международной арене. Из этого вытекает вывод принципиального значения: «экономия» внешнеполитических ресурсов, отказ от дипломатического присутствия ради самого присутствия должны сочетаться с активной, многовекторной внешней политикой, нацеленной на использование всех возможностей там, где это способно принести реальную отдачу для внутреннего развития страны. Как отмечал Е.М. Примаков, министр иностранных дел России в 1996–1998 гг., «…без активной внешней политики России трудно, если вообще возможно, осуществлять 210 Внешняя политика России на рубеже XXI века кардинальные внутренние преобразования, сохранить свою территориальную целостность. России далеко не безразлично, каким образом, и в каком качестве она войдет в мировое хозяйство — дискриминируемым сырьевым придатком или его равноправным участником. Это также во многом относится к функции внешней политики»5. Иными словами, необходимость сосредоточиться на решении внутренних проблем, с точки зрения внешней политики, отнюдь не означает национальный эгоизм или уход в самоизоляцию. Напротив, рациональная дипломатическая активность в жизненно важных для России и мирового сообщества вопросах способна отчасти компенсировать недостаток экономических, военных и других внутренних ресурсов. Конкретный внешнеполитический опыт внес ясность и в вопрос об оптимальной линии в отношениях с ведущими западными странами. Сегодня не только среди государственных деятелей и дипломатов, но и в широких кругах российской общественности появилось ясное осознание того, что для России в равной мере неприемлемы как неоправданные уступки в ущерб собственным интересам, так и сползание к конфронтации с США, странами Западной Европы и Японией. Курс на последовательное, а там, где необходимо, и жесткое отстаивание национальных интересов ни в коей мере не противоречит задаче дальнейшей интеграции России в сообщество демократических государств и международные экономические структуры. Об этом говорит, в частности, опыт последовательной интеграции России в деятельность «Большой восьмерки». В рамках этого авторитетного форума наша страна получила весомую возможность активно участвовать в обсуждении с ведущими индустриальными державами вопросов, имеющих ключевое значение для глобальной и региональной безопасности и стабильности. Какие бы сложные проблемы ни возникали в отношениях с наиболее развитыми странами мира, принципом деятельности российской дипломатии должны оставаться стремление к партнерству и совместный поиск взаимоприемлемых решений. Россия заинтересована в расширении круга друзей и партнеров в мире — это тоже вклад внешней политики в укрепление Российского государства. Такая постановка вопроса дает ключ к разрешению и другого извечного спора, является ли Россия европейской или азиатской державой. Жизнь доказала несостоятельность попыток противопоставить друг другу различные географические направления внешнеполитических усилий России. Само уникальное геополитическое положение нашего государства, не говоря уже о реалиях мировой политики и экономики, диктует ей необходимость в равной мере развивать сотрудничество со странами Запада и Востока, Севера и Юга. И это также соответствует лучшим историческим традициям России. Еще в конце XIX века великий русский ученый Д. И. Менделеев, разрабатывая долгосрочную концепцию промышленного развития России, подчеркивал, что интересы страны требуют усилий по расширению торгово-экономических отношений как с западными, так и с восточными соседями. Он не сомневался в том, что «вся политика России рано или поздно неизбежно придет к тому направлению, которое определяется этим обстоятельством»6. Так постепенно формировались базовые внешнеполитические принципы и установки, которые затем легли в основу обновленной Концепции внешней политики России. Вместе с тем ее содержание было обусловлено не только осмыслением внутренних задач и интересов государства. Вторым важнейшим обстоятельством, ускорившим выработку внешнеполитического курса страны, была необхо- И.С. Иванов 211 димость в принципиальном плане определить позицию России перед лицом новых глобальных вызовов, дать ясный ответ на вопрос, какая система международных отношений в наибольшей степени отвечает ее национальным интересам. II На пороге нового столетия резко обострилась борьба вокруг базовых принципов миропорядка, идущего на смену биполярному миру второй половины XX века. Окончание «холодной войны», как казалось многим, открыло перед человечеством небывалые возможности для переустройства мировых дел на справедливой, демократической основе. К началу 90-х годов совместными усилиями СССР, США и других государств удалось свести на нет угрозу ядерной войны, сократить стратегические арсеналы, укрепить атмосферу доверия в международных отношениях, существенно разрядить военную напряженность в Европе, цивилизованным путем развязать сложнейший узел германской проблемы. Мировое сообщество получило уникальный исторический шанс для коренного переустройства международного порядка на демократических основах, для вступления в XXI век свободным от конфронтационного наследия прошлого и в то же время при сохранении всего положительного массива международных соглашений и договоренностей, наработанного в предшествующие годы. Однако этот исторический шанс не был полностью реализован. Как признают авторы исследования, проведенного американским Институтом «ВостокЗапад», «была упущена уникальная возможность использовать окончание «холодной войны» и крушение коммунизма для продвижения к новому мировому порядку, основанному на согласии великих держав, возросших авторитете и эффективности ООН, построении новой архитектуры европейской безопасности на смену балансированию между двумя противостоящими военными союзами, внедрении многосторонних режимов безопасности для Дальнего Востока, Центральной и Южной Азии и других регионов. Была упущена беспрецедентная возможность крупных прорывов в ядерном разоружении и обезвреживании ядерных арсеналов «холодной войны», нераспространении оружия массового уничтожения и его носителей, в дальнейшем сокращений обычных вооружений в Европе и на Дальнем Востоке, в разработке эффективного механизма принуждения к миру и поддержания мира, основанного на совместном принятии Россией и Западом решений о применении силы, в случае необходимости, и на совместном выполнении этих решений»7. Возникает вопрос: в чем состоят причины этой неудачи? Думается, их несколько. С окончанием «холодной войны» международные отношения утратили системообразующее начало, роль которого на протяжении почти полувека играла жесткая дисциплина двух противостоявших друг другу и равновесных в военном отношении военно-политических блоков. Организм международных отношений, долгие годы державшийся на страхе глобального уничтожения, лишившись его, оказался незащищенным от множества старых и новых болезней. При этом современных механизмов поддержания международной стабильности не было создано. В частности, по оценке директора Стокгольмского международного института исследований проблем мира А. Ротфельда, «пока не выработано ни одного организующего принципа глобальной безопасности»8. 212 Внешняя политика России на рубеже XXI века На Западе сложилось — и до сих пор существует — убеждение в том, что широкое распространение в мире ценностей демократии и переход все большего числа стран на рельсы либеральной рыночной экономики сами собой играют роль мощного стабилизирующего фактора в международных делах. Показательным примером подобных взглядов является характеристика современных международных отношений, применяемая американскими специалистами из Института национальных стратегических исследований при Пентагоне. Суть ее составляет классификация государств мира по четырем категориям: «стержневые» (core states), «переходные» (transition states), «государства-изгои» (rogue states) и «потерпевшие неудачу» (failed states)9. Согласно этой классификации, всем государствам мира выставляется своего рода «оценка за поведение», причем главным критерием является уровень развития демократии и рыночной экономики, т. е., по существу, степень близости того или иного государства к «идеалу» в лице самих Соединенных Штатов. Между тем, как теперь становится очевидным, процесс демократизации, при всем его несомненном положительном значении, сам по себе не является «организующим принципом глобальной безопасности», о котором говорилось выше. Об этом свидетельствует характер угроз и вызовов, с которыми мировое сообщество столкнулось в 90-е годы, и, в частности, природа современных локальных конфликтов. Хотя подавляющее их большинство носит внутренний характер, источником этих конфликтов являются не противостояние между демократией и диктатурой, а межнациональная и религиозная вражда, социальная деградация и воинствующий сепаратизм. Более того, пример некоторых развитых европейских стран, таких как Великобритания, Испания, Франция, Бельгия, говорит о том, что риск возникновения межнациональных конфликтов существует и в государствах с устойчивой демократической системой. Наличие такой системы, в лучшем случае, позволяет предотвращать разрастание такого рода проблем и находить их цивилизованное решение, но само по себе не устраняет их глубинных причин. Не отвечает демократизация и на ряд других серьезных вызовов, таких как международный терроризм, организованная преступность и распространение оружия массового уничтожения. Зачастую в региональную конфронтацию и гонку вооружений втягиваются вполне «респектабельные» демократические государства. Еще более неоднозначно обстоит дело с переходом подавляющего большинства стран и целых регионов к открытой, рыночной экономике. Связанный с этим, а также с последствиями научно-технической революции глубокий переворот в мировой экономической системе повлек за собой глобализацию, которая стала одной из главных тенденций мирового развития. Затронув поначалу сферу международных финансов, этот процесс быстро охватил практически все стороны жизни современной цивилизации. Казалось, вызванные глобализацией всестороннее сближение стран и регионов, рост взаимозависимости государств должны были создать мощные стимулы к решению мировых проблем на путях широкого международного сотрудничества. Реальность же оказалась значительно сложнее. Глобализация привнесла немалые дополнительные сложности и противоречия в международную жизнь. В то время как ее положительный эффект пока ощущает сравнительно небольшой круг развитых стран, негативные последствия этого явления в той или иной степени испытывает на себе все мировое сообщество. Возникает парадоксальная ситуация: глобализация таких про- И.С. Иванов 213 блем, как распространение международного терроризма и организованной преступности, значительно опережает ее темпы в тех областях, где это могло бы принести реальную пользу человечеству: в здравоохранении, образовании, науке, культуре. Подобную тенденцию верно подметил заместитель Генерального секретаря ООН Пино Арлакки: «Никогда раньше не имелось столько экономических возможностей для стольких людей. Но никогда ранее не было и столько возможностей для преступных организаций»10. Наиболее драматическим образом Россия испытала это в период чеченского кризиса. По существу, впервые имела место прямая вооруженная агрессия международного терроризма против суверенного государства. При этом Чечня стала лишь одним из очагов в «дуге» нестабильности, вызванной международным терроризмом, которая протянулась от Балканского региона на Северный Кавказ, в Афганистан и страны Центральной Азии и далее до Филиппин. Появляется все больше свидетельств того, что глобализация не сокращает, а, наоборот, увеличивает разрыв между полюсами богатства и нищеты в отдельных странах и в масштабах целых регионов. У многих государств вызывает тревогу связанная с последствиями глобализма чрезмерная «экономизация» международных отношений, подчиняющая их стихии мирового рынка. Волна финансовых кризисов, прокатившаяся по миру в 1998 г. и столь болезненно ударившая по России, является одним из убедительных тому примеров. Французский военный журнал «Дефанс Насиональ» отмечал в этой связи, что «несдерживаемый экономический либерализм», призыв к которому исходит из США, хотя сами они этому не следуют, расширяет пропасть между развитыми и развивающимися странами. Это порождает чувства возмущения неравенством и несправедливостью, что становится питательной почвой для мятежей и терроризма в развивающихся странах. А такой приоритетный мотив человеческой деятельности, как достижение прибыли, ведет к деградации нравов, толкая человечество в «самоубийственный дрейф»11. Очевидно и то, что глобализация оказалась не столь эффективной в решении ряда долгосрочных общечеловеческих проблем, таких как предотвращение экологических и техногенных катастроф, борьба с эпидемическими заболеваниями, массовая миграция и т.д. Скорее, напротив, в силу указанных выше причин в условиях глобализации мировые процессы все менее поддаются контролю международного сообщества. Суммируя, можно сказать, что глобализация в ее нынешнем виде не только не привела к созданию новых механизмов регулирования международных отношений, но и сама требует управления и серьезной корректировки в интересах всего мирового сообщества. В итоге формирование новой системы международных отношений приобрело сложный и затяжной характер. Зарубежные аналитики затрудняются дать современному этапу развития мировых дел какое-либо исчерпывающее определение. Одни называют его «новым международным беспорядком» (Г. Киссинджер), другие — «аморфной системой безопасности, лишенной биполярной структуры и идеологической ясности времен войны»12. Звучат прогнозы, что нынешняя «неопределенность» в развитии международной ситуации может затянуться на многие десятилетия. Строятся различные сценарии: от наступления всеобщей эры благоденствия благодаря глобализации до полного хаоса и анархии в международных делах13. 214 Внешняя политика России на рубеже XXI века Между тем одно представляется несомненным: международная система, как и в предшествующие исторические периоды после окончания крупных мировых конфликтов и потрясений, находится в переходном состоянии, и ее «судьба» зависит от политической воли мирового сообщества. Именно ему предстоит определить параметры будущего мироустройства, выработать надежные механизмы обеспечения безопасности и стабильности в международных отношениях. Иными словами, человечество поставлено в такие условия существования, когда формирование нового миропорядка требует сознательных, целенаправленных усилий всех государств. В противном случае «стихия глобализации в условиях пассивности или национального эгоизма, а тем более возврата к соперничеству и попыток обеспечить собственные интересы за счет других приведет лишь к обострению негативных тенденций, которые международному сообществу будет все труднее контролировать. К сожалению, по этому принципиальному вопросу в мире пока нет концептуального единства. Более того, в последнее время сталкиваются два принципиально разных подхода к формированию нового миропорядка. Один из них нацелен на построение одномерной модели, при которой в мире доминировала бы группа наиболее развитых стран с опорой на военную и экономическую мощь США и НАТО. Остальной же части международного сообщества предлагается жить по правилам, удобным для членов этого «привилегированного клуба». Корни такой концепции достаточно глубоки и кроются, как уже отмечалось выше, в ошибочной оценке изменений в международной обстановке на рубеже 80-х–90-х годов. По признанию министра иностранных дел Франции Ю. Ведрина, «считая себя победителем в третьей мировой, т.е. «холодной войне», Запад уверовал в беспредельность своих возможностей и, опираясь на технологическое превосходство, не видит причин, которые помешали бы ему повсеместно навязывать свои взгляды»14. Вопреки собственной проповеди демократических порядков повсюду в мире, США и их союзники, по меткому замечанию бывшего Генерального директора ЮНЕСКО Ф. Майора, начали «действовать олигархическими методами в международных отношениях»15. Логическим следствием такого одномерного подхода стала постепенная ревизия демократических принципов мироустройства, которые начали было пробивать себе дорогу после падения Берлинской стены. Так, идея строительства единой Европы начала постепенно подменяться «натоцентризмом» — попытками строить европейскую безопасность на основе лишь одного замкнутого военно-политического альянса. Не ограничиваясь расширением на восток, НАТО приняла новую стратегию, предусматривающую расширение сферы деятельности альянса за пределы, установленные Североатлантическим договором, и допускающую применение силы без санкции Совета Безопасности ООН, т.е. в нарушение Устава ООН и основополагающих принципов международного права. Своего рода «полигоном» для отработки «нато-центристской» концепции стала агрессия НАТО против Югославии, вызвавшая острейший международный кризис с момента окончания «холодной войны». Последствия этого кризиса хорошо известны. Сильнейший удар был нанесен по устоям международного правопорядка и стабильности. В мире снова на первый план стали выходить военные аспекты безопасности. Во многих странах заговорили о том, что ускоренное довооружение — единственный способ избежать внешней агрессии. В результа- И.С. Иванов 215 те появилась дополнительная, причем весьма осязаемая, угроза режимам нераспространения оружия массового уничтожения и средств его доставки. В настоящее время на Западе под давлением фактов идет неохотное переосмысление этой противоправной акции. Делаются выводы о том, что она не может служить «моделью» для подобных действий альянса в будущем16. Между тем для России ошибочность натовской линии была видна с самого начала. Всё, о чем предупреждала российская дипломатия на этапе борьбы за предотвращение агрессии, к сожалению, оказалось реальностью. Вооруженное вмешательство не только не сняло ни одну из проблем Балканского региона, но, наоборот, завело их решение в тупик, выбираться из которого приходится теперь ценой огромных дипломатических усилий. В целях оправдания натовской военной операции задним числом на Западе были запущены в оборот концепции «гуманитарной интервенции» и «ограниченного суверенитета». Мировому сообществу пытаются навязать тезис о том, что для защиты прав человека и предотвращения гуманитарных катастроф допускается использование силы против суверенных государств без санкции Совета Безопасности ООН. Бесспорно, мы не можем и не должны оставаться безучастными и к грубым и массовым нарушениям прав человека, влекущим за собой страдания народов. Тем более, что гуманитарные кризисы могут серьезно осложнять поддержание региональной и международной стабильности. Однако недопустимо бороться с нарушениями прав человека методами, которые разрушают само право. Неуважение к закрепленным в Уставе ООН принципам суверенитета и территориальной целостности государств чревато подрывом всей сложившейся системы международной безопасности и полным хаосом в мировых делах. В основе концепции «гуманитарной интервенции» лежит глубоко ошибочное представление, будто в условиях глобализации роль государства как субъекта международных отношений постепенно сходит на нет. Между тем опыт России и некоторых других стран, вставших на путь демократических реформ, свидетельствует об обратном: именно ослабление государственности ведет к распространению таких явлений, как международный терроризм, воинствующий сепаратизм и организованная преступность. Вот почему, укрепляя свои государственность, суверенитет и территориальную целостность, Россия действует не только в собственных национальных интересах, но и, по существу, — в интересах глобальной стабильности и безопасности. На фоне уроков косовского кризиса более рельефно предстала предложенная Россией модель многополярного мироустройства, в которой центральная роль отводится коллективным механизмам поддержания мира и безопасности, а цементирующее начало — международному праву и равной безопасности для всех государств. Эти положения нашли концентрированное выражение в выдвинутой Россией в 1999 г. «Концепции мира в XXI веке», представляющей собой свод ценностей и принципов взаимоотношений государств, направленных на утверждение миропорядка без войн и насилия. Тем самым мы фактически инициировали концептуальную подготовку к Саммиту тысячелетия ООН, который прошел в сентябре 2000 г. в Нью-Йорке. Принципиальные положения Концепции нашли отражение в итоговом документе Саммита. 216 Внешняя политика России на рубеже XXI века Следует подчеркнуть, что концепция многополярности — не умозрительный лозунг, а философия международной жизни, опирающаяся на реальности эпохи глобализации. По признанию многих зарубежных специалистов, многополярный мир в известном смысле уже существует. Сегодня ресурсов какой бы то ни было отдельной страны или даже группы стран недостаточно для монопольного осуществления своей воли в однополюсном мире при «ограниченном суверенитете» для всех остальных. В частности, ни США, ни НАТО не в состоянии в одиночку обеспечивать международную безопасность, играть роль мирового пристава. Помимо США и Западной Европы в современном мире есть многие другие центры экономического и политического влияния. Это Россия, Китай, Индия, Япония, мусульманские государства и др. Да и там, где делается заявка на однополюсность, в действительности сочетаются партнерство и конкуренция (а в целом ряде случаев — и прямое соперничество) Набирают силы интеграционные объединения в Европе, Юго-Восточной Азии, Латинской Америке и Африке. Причем чем выше уровень экономической интеграции, тем сильнее тенденция к формированию коллективной позиции по международным вопросам, проведению согласованной внешней политики. Это характерно, в частности, для Европейского Союза, который в последнее время стремится выработать собственную «идентичность» во всех областях, включая вопросы обороны и безопасности. По оценке известного американского политолога С. Хантингтона, нынешняя ориентация политики США на однополярный мир является контрпродуктивной и ведет к столкновению с интересами мирового сообщества. «Соединенные Штаты, — пишет он, — явно предпочли бы однополярную систему, в которой они были бы гегемоном, и часто действуют так, как будто бы подобная система действительно существовала. Крупные государства, напротив, предпочитали бы многополярную систему, в которой они могли бы обеспечивать свои интересы как на односторонней, так и многосторонней основе, не подвергаясь сдерживанию, принуждению и давлению со стороны более сильной сверхдержавы. Они чувствуют угрозу того, что им представляется как стремление США к глобальной гегемонии»17. Некоторые российские аналитики полагают, что концепция многополярности «неэкономична» с точки зрения ограниченных российских ресурсов, а также «в известной мере лишает Россию свободы рук, почти автоматически втягивает ее в противостояние с США и, отчасти, с Западом в целом»18. С такой оценкой трудно согласиться. Наш выбор в пользу многополярного мироустройства обусловлен, прежде всего, национальными интересами. Только в рамках такой системы Россия, в условиях нынешнего этапа своего развития, смогла бы наилучшим образом обеспечить себе достойное место в мировом сообществе. Следует подчеркнуть, что продвижение концепции многополярности ведется не в ходе абстрактных дискуссий, а в процессе поисков совместных решений наиболее острых и сложных международных проблем, напрямую затрагивающих жизненные интересы России: обеспечение стратегической стабильности, урегулирование региональных конфликтов под эгидой ООН, строительство всеобъемлющей системы европейской безопасности без разделительных линий. В этих вопросах первостепенное значение для нас имеет укрепление роли основных международных институтов, прежде всего ООН. Многосторонний И.С. Иванов 217 формат международных организаций и форумов открывает широкие возможности для продвижения нашей позиции и формирования круга ее сторонников. Однако и с точки зрения двусторонних отношений борьба за многополярное мироустройство отнюдь не предполагает фатальной обреченности на противостояние с Западом. Тем более, что многие индустриально развитые государства, особенно европейские, сами не сочувствуют однополярной модели. Здесь, как и по другим вопросам, позиция России диктуется поиском областей совпадения интересов без сползания к конфронтации. Факты говорят о том, что конструктивная линия России в отношении ведущих стран Запада, сочетающая твердую защиту национальных интересов с поисками взаимоприемлемых решений спорных проблем, полностью себя оправдывает. Именно благодаря такой линии удалось, в частности, добиться возвращения косовской проблемы на рельсы урегулирования под эгидой ООН, сохранить важный для России потенциал двустороннего сотрудничества с США и странами Евросоюза. В острый момент проведения антитеррористической операции в Чечне западные государства, несмотря на всплеск антироссийской риторики, в целом выступили с позиций уважения территориальной целостности России и признания необходимости дать отпор террористам. Жизнь показывает, что позиция России в отношении будущего мироустройства имеет в мире немало единомышленников, и их ряды пополняются. Например, когда Россия, Китай и Индия твердо выступили с осуждением натовской агрессии против Югославии в марте 1999 г. и предостерегли от опасности крайне разрушительных последствий концепции «гуманитарной интервенции», голос этих государств, представляющих более половины населения Земли, был услышан и оказал воздействие на позицию других стран — членов ООН. В результате на международной арене постепенно расширяется единый фронт государств, выступающих в защиту основополагающих принципов Устава Организации. В итоговых документах XIII министерской конференции Движения неприсоединения в Картахене 8–9 апреля и саммита «Группы 77» в Гаване 10–14 апреля 2000 г., в частности, записано: «Мы отвергаем так называемое «право» на гуманитарную интервенцию, которое не имеет юридической базы ни в Уставе ООН, ни в общих принципах международного права»19. Движение неприсоединения в Картахене также единодушно вновь провозгласило «твердое осуждение любых односторонних военных акций, включая акции, осуществляемые без должного санкционирования Советом Безопасности ООН»20. Ярким свидетельством того, что подходы России по кардинальным вопросам современного мироустройства получают все большую международную поддержку, стали, несомненно, итоги Саммита тысячелетия и принятые в его ходе документы. В Декларации тысячелетия Организации Объединенных Наций от имени глав государств и правительств государств — членов всемирного форума выражается вера «в ООН и ее Устав как нерушимые основы более мирного, процветающего и справедливого мира». Заявляется о «приверженности целям и принципам Устава Организации Объединенных Наций, которые доказали свою неподвластность времени и универсальный характер». Наконец, подчеркивается «решимость установить справедливый и прочный мир во всем мире в соответствии с целями и принципами Устава»21. Российская дипломатия активно включилась в практическую работу по реализации решений Саммита тысячелетия. Последовательно наполняется конкретным содержанием и наше видение будущей архитектуры безопасности в многополярном мире. 218 Внешняя политика России на рубеже XXI века III Одна из ключевых проблем формирования нового мироустройства состоит в необходимости выработки коллективного ответа на новые вызовы, которые бросает мировому сообществу XXI век. Если вторая половина XX столетия прошла под знаком борьбы за предотвращение мировой ядерной катастрофы, то сегодняшние задачи значительно сложнее и многообразней. На смену стратегии выживания человеческой цивилизации призвана прийти стратегия устойчивого развития и процветания человечества. Основополагающими принципами этой стратегии должны быть признание неделимости международной безопасности, использование научных достижений на благо всего международного сообщества, последовательное сближение уровней развития различных государств. Совершенно очевидно, что реализовать эти масштабные цели можно только в условиях устойчивой международной обстановки, в атмосфере предсказуемости и доверия в отношениях между государствами. Другими словами — в условиях стратегической стабильности в мире. Как известно, вопросы стратегической стабильности приобрели особую остроту в связи с намерением США пойти по пути создания национальной системы противоракетной обороны, запрещенной Договором по ПРО 1972 года. Тем самым на карту была бы поставлена не только судьба этого договора, признанного во всем мире в качестве краеугольного камня стратегической стабильности, но и, по существу, вся система международных соглашений в области контроля над вооружениями, разоружения и нераспространения ядерного оружия, создававшаяся на протяжении последних тридцати лет. Без преувеличения можно сказать, что ни один международный вопрос за последнее десятилетие не ставил мировое сообщество перед столь ответственным выбором, от которого в решающей степени будет зависеть архитектура международной безопасности XXI века. Перед серьезным выбором оказалась и российская дипломатия. Предстояло избрать линию поведения, наиболее адекватную нашим национальным интересам и реальностям современной международной обстановки. И здесь, пожалуй, с наибольшей рельефностью проявились собственный стиль, методы и принципы российской внешней политики, сформировавшиеся за последние годы. Очевидно, что для России были бы одинаково проигрышными как вариант втягивания в конфронтацию с США, как это было, например, в эпоху жесткой полемики между СССР и США по поводу американской «стратегической оборонной инициативы», так и позиция бездействия и пассивности перед лицом планов, столь существенно затрагивающих интересы безопасности России. В этих условиях российская дипломатия избрала принципиально иной путь, выдвинув конструктивную альтернативу слому Договора по ПРО и глобальной стратегической стабильности. Был предпринят комплекс мер, направленных на активное продолжение процесса сокращения стратегических наступательных вооружений: ратифицированы Договор СНВ-2 и Договор о всеобщем запрещении ядерных испытаний, выражена готовность к скорейшему началу работы по подготовке Договора СНВ-3 с целью дальнейших, более глубоких сокращений СНВ. Россия внесла ряд конкретных предложений об укреплении режимов нераспространения оружия массового уничтожения и средств его доставки, а также касающихся эффективного предупреждения новых угроз международной безопасности. Вокруг этих предложений завязался активный диалог между Россией и США. И.С. Иванов 219 При этом разоруженческие аспекты стратегической стабильности по своему значению уже вышли за рамки чисто российско-американских отношений. В современном мире ядерное разоружение и нераспространение перестали быть предметом исключительного взаимодействия ядерных держав. К этим процессам все более действенно подключаются многосторонние механизмы ООН, все мировое сообщество. Это — новое явление международной жизни, и оно приобретает все более важное значение в российской внешней политике. Красноречивое свидетельство тому — принятая по инициативе России резолюция 54-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН о недопустимости слома Договора по ПРО. В ходе Саммита и Ассамблеи тысячелетия Россия выдвинула концепцию всеохватывающей стабильности, в которой органически увязаны все главные направления борьбы за справедливый демократический миропорядок. Речь идет об укреплении в условиях глобализации стратегической стабильности в самом широком смысле этого понятия. Его составными элементами являются не только дальнейшее поступательное развитие процессов разоружения и нераспространения оружия массового уничтожения, но и обеспечение международной информационной безопасности, урегулирование существующих и предотвращение новых региональных конфликтов, борьба с международным терроризмом и организованной преступностью, защита прав и свобод личности, совершенствование и демократизация международных валютно-финансовых и торговоэкономических систем, защита окружающей среды. Все это — слагаемые всеохватывающей стратегической стабильности, базирующейся на принципах многосторонности, равноправия и солидарности в решении глобальных проблем Совершенно очевидно, что для ее обеспечения необходимы конкретные и действенные механизмы управления мировыми процессами. Другими словами, реально существующей в мире многополярности должна соответствовать новая архитектура международной безопасности. «Строительный материал» для нее фактически уже существует. Это — разветвленная система международных организаций во главе с ООН, мощные региональные отношения, плотная ткань двусторонних отношений. Проблема в том, чтобы придать этим структурам характер целостной системы, создать действенные механизмы согласования общецивилизационных и национальных интересов. Центральное место в новой международной системе должно принадлежать Организации Объединенных Наций, являющейся уникальным и во многом безальтернативным механизмом регулирования всей системы международных отношений. Именно ООН является единственной международной структурой, способной взять на себя роль гаранта всемирной стратегической стабильности. Являя собой подлинное «всемирное вече», ООН служит материальным воплощением взаимозависимости и суверенного равенства всех членов мирового сообщества. В ней представлены все государства, все без исключения общемировые и региональные группировки, совместные усилия которых создают наилучшие условия для выработки сбалансированных, общеприемлемых, а потому реализуемых подходов к мировым делам. Только на базе ООН можно объединить потенциал всех государств и регионов для ответа на современные вызовы, эффективно сочетать национальные и международные усилия, гармонизировать национальные интересы и цивилизационное многообразие государств. Только ООН может объединить все мировое сообщество в целях построения мира без войн, основанного на верховенстве права. 220 Внешняя политика России на рубеже XXI века Несмотря на произошедшие с момента создания ООН в 1945 г. коренные изменения в мировой обстановке, всемирная организация продолжает ежедневно доказывать свою жизнеспособность, а ее Устав уже более полувека является главным документом международного права, основой цивилизованного общения государств. Да, в деятельности ООН были и ошибки, и неудачи. Однако общий баланс, с которым всемирная организация подошла к новому тысячелетию, несомненно, позитивен. Как справедливо отмечал Генеральный секретарь ООН К. Аннан, «актуальность и вдохновляющая способность целей и принципов ООН не только не уменьшились, а даже возросли. Сегодня всеми признается, что без ООН и зафиксированных в ее Уставе фундаментальных принципов неприменения силы, невмешательства во внутренние дела, самоопределения, равноправия, уважения прав и свобод человека, мир был бы значительно менее безопасным и менее стабильным»22. Настойчиво добиваясь устранения силовых методов разрешения споров между государствами, ООН создала теорию и практику миротворчества, которое продолжает развиваться с учетом новых реалий. Как отмечалось в докладе Генерального секретаря ООН о работе Организации за период с 49-й по 50-ю сессию Генеральной Ассамблеи, «было широко распространено мнение, что можно будет быстро погасить многие вспыхивающие в различных частях мира региональные конфликты… Как это ни печально, хроника мировых событий последних нескольких лет в значительной степени опрокинула эти оптимистические надежды. Многие старые конфликты по-прежнему не поддаются предпринимаемым международным сообществом усилиям по их урегулированию, и попрежнему вспыхивают новые войны, причем почти все — внутри государств»23. Эти слова, сказанные более пяти лет назад, актуальны и по сей день. С момента образования ООН было проведено 55 операций по поддержанию мира (ОПМ), из которых 42 были санкционированы в период с 1988 г. по настоящее время. Многие из них, без преувеличения, сыграли историческую роль. ОПМ ООН предотвратили развал Конго в 60-е годы, внесли ощутимый вклад в урегулирование конфликтов в Мозамбике, Намибии, Камбодже, Сальвадоре, Никарагуа, Гватемале. Это снискало Организации авторитет справедливого и непредвзятого арбитра. Конфликтующие стороны все чаще ищут ооновского посредничества и ее миротворческих услуг. В большинстве из осуществляемых сейчас 17 ОПМ развертывание миротворческих операций сопровождается активным вовлечением ООН в процессы политического урегулирования конфликтов в соответствующих регионах, в том числе на пространстве СНГ. Примером успешного и эффективного сотрудничества миротворцев СНГ и Миссии ООН в этой области является опыт мирного урегулирования в Таджикистане. Благодаря совместным усилиям самих таджиков и международного сообщества, удалось вывести страну на путь национального примирения, добиться возвращения более 1 млн. беженцев. Это, по существу, уникальный пример на фоне сохраняющихся региональных и внутригосударственных конфликтов. Это и яркое свидетельство большого миротворческого потенциала Содружества Независимых Государств и России, которые несли основное бремя внешней помощи межтаджикскому урегулированию. Практически невозможно назвать область международного сотрудничества, к которой так или иначе не была бы причастна ООН. В рамках системы ООН объединены многосторонние механизмы, регулирующие, по существу, все сфе- И.С. Иванов 221 ры человеческой деятельности и межгосударственного общения. В их числе: проблемы разоружения и нераспространения ядерного оружия, борьбы с терроризмом и незаконным оборотом наркотиков, вопросы социальноэкономического развития, народонаселения, экологии и т.д., другими словами — весь комплекс проблем, составляющих новые вызовы человечеству на рубеже третьего тысячелетия. Поэтому ООН призвана и объективно способна возглавить усилия по управлению процессами глобализации. Еще задолго до появления самого термина «глобализация» всемирная организация стала инициатором дискуссий о необходимости комплексного подхода к политическим, экономическим, природоохранным, социальным и иным факторам развития современной цивилизации с учетом взаимозависимости всех государств. Именно в ООН была разработана и получила универсальное признание концепция устойчивого развития, впервые связавшая в единое целое экономические, социальные и природоохранные задачи. Как подчеркнул Генеральный секретарь ООН, «наша главная задача сегодня — добиться, чтобы глобализация стала для всех народов мира позитивной силой, а не фактором, обрекающим миллиарды людей на нищету»24. Одним словом, как заявил на Саммите тысячелетия Президент России В.В. Путин, «открылись реальные перспективы для продвижения к достойной жизни для всех государств и народов в условиях социально ориентированной глобализации». Разумеется, все это предполагает активное продолжение реформы ООН с целью ее адаптации к новым вызовам. Однако при этом следует помнить, что подлинным залогом эффективности ООН являются не столько те или иные административные усовершенствования, сколько политическая воля государствчленов. Подобно тому, как, согласно известному изречению, «короля играет свита», авторитет международной организации в решающей степени зависит от готовности государств-членов выполнять ее решения и способствовать осуществлению в полном объеме ее уставной миссии. При наличии политической воли всех государств, опираясь на Устав ООН и на ее богатейший опыт, можно и нужно проводить разумные реформы в целях укрепления центральной роли ООН в мировых делах. В Уставе Организации есть весь требуемый потенциал для достойных глобальных ответов на глобальные вызовы времени. Но эффективно задействовать этот потенциал можно только сообща, без претензий на безоговорочное лидерство в мире со стороны кого бы то ни было и без попыток навязывать свое видение мироустройства. Будущее — в способности ООН соединить новые идеи и тенденции в развитии мира с проверенными жизнью основополагающими принципами международного права и законности. Итак, ООН предстает как основное звено будущей системы многополярного мироустройства. Однако для обеспечения ее целостного характера важную роль призван сыграть и другой элемент — взаимодействие ООН с разветвленной сетью региональных организаций и объединений. Расширение и укрепление таких объединений является одной из главных мировых тенденций последних десятилетий, тесно связанной с формированием многополярного мира. Показательна в этой связи оценка Президента Франции Ж. Ширака: «Чтобы лучше организовать международную систему в XXI веке, нужно, прежде всего, двигаться в направлении многополюсного мира. Отвечая на процесс глобализации, большинство государств выбирают путь взаимного объединения на региональном уровне, чтобы быть хозяевами своей судьбы. Ев- 222 Внешняя политика России на рубеже XXI века ропейский союз является наиболее законченным примером, отвечающим этой необходимой региональной интеграции»25. Однако проблема создания новой европейской архитектуры в действительности имеет более широкое значение. На протяжении столетий Европа была основным центром мировой политики, главным «законодателем» принципов и норм международного поведения. Именно здесь зарождались и распадались военно-политические коалиции и союзы, борьба между которыми приводила к самым кровопролитным войнам в истории человечества. И сегодня Европа в миниатюре отражает многообразие и реальную многополюсность современного мира. Поэтому нет необходимости доказывать, что от того, какая система безопасности будет построена в Европе, во многом зависит будущее международной системы в целом. Для нынешней ситуации на континенте характерны те же сложности и противоречия, которые связаны с формированием нового мироустройства на глобальном уровне. Падение Берлинской стены открыло перспективу строительства Европы как единого демократического пространства равной и неделимой безопасности. Появился уникальный исторический шанс построить в Европе всеобъемлющую систему безопасности, в которой нашлось бы достойное место каждому государству континента. Для этого есть и соответствующая региональная структура — Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе. При всех несовершенствах этой организации она была и остается центральной общеевропейской структурой, объединяющей все государства континента в интересах обеспечения мира и стабильности в Европе. Попытки противопоставить ОБСЕ другие европейские структуры с ограниченным кругом участников в качестве фундамента будущей архитектуры безопасности контрпродуктивны, поскольку заранее исключают из участия в ней другие государства или отводят им второстепенную роль. Такая архитектура может быть прочной и надежной только в том случае, если она будет действительно общеевропейской. Стремление же обеспечить собственную безопасность, отгородившись от соседей новыми военно-политическими границами и разделительными линиями, не только иллюзорно, но и уводит в сторону от реальных проблем континента. Все это отнюдь не означает принижения роли других европейских организаций и объединений, таких как Европейский союз и НАТО. Здесь, как и на глобальном уровне, многополярность предполагает не конкуренцию, а взаимозависимость и партнерство между отдельными «строительными блоками» будущего миропорядка. Однако принципиально важно, чтобы взаимоотношения этих структур с другими участниками общеевропейского процесса строились на равноправной, демократической основе и соответствовали принципам международного права. В последние годы, в немалой степени благодаря дипломатическим усилиям России, для этого удалось создать реальные предпосылки. В частности, они заложены в Хартии европейской безопасности, принятой на Стамбульском саммите ОБСЕ (1999 г.), ставшей своего рода «кодексом поведения» государств и организаций в Европе. Документ фиксирует готовность стран — участниц ОБСЕ строить свои отношения в духе партнерства и взаимной помощи, а также нацеливает международные организации континента на строгое следование Уставу ООН, транспарентность и предсказуемость своих действий. И.С. Иванов 223 Важные положения принципиального характера заложены и в Основополагающем акте о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности, подписанном в 1997 г. между Россией и НАТО. Достаточно указать зафиксированный в нем принцип отказа от применения силы или угрозы силой друг против друга или любого другого государства, его суверенитета, территориальной целостности или политической независимости любым образом, противоречащим Уставу ООН. Нет сомнений в том, что, если бы этот принцип соблюдался НАТО, Европа смогла бы избежать многих проблем, которые возникли в результате военной акции альянса на Балканах. Беспрецедентные по масштабам интеграционные процессы в экономической сфере развернулись в последние годы в Азии. Они сопровождаются активными поисками механизмов обеспечения безопасности и укрепления баланса между различными центрами силы. Активное развитие получили главная интеграционная структура экономики стран Тихоокеанского бассейна — форум «Азиатскотихоокеанское экономическое сотрудничество» (АТЭС), механизм регулярных встреч «Азия—Европа» (АСЕМ) и др. Прорабатывается идея формирования действительно общеазиатской — от Ближнего до Дальнего Востока — системы диалога на базе создаваемого по инициативе Казахстана Совещания по взаимодействию и мерам доверия в Азии. Возрастает роль субрегиональных объединений: «Шанхайского форума» с участием России, Китая, Казахстана, Киргизии, Таджикистана, а также Узбекистана; механизма консультаций АСЕАН+3 (Китай, Япония, Республика Корея); Ассоциации регионального сотрудничества прибрежных стран Индийского океана (АРСИО); объединения экономического сотрудничества Бангладеш, Индии, Мьянмы, Шри-Ланки и Таиланда и др. Стремление большинства государств региона к совместному противодействию угрозам безопасности нашло отражение в упрочении авторитета и влияния многосторонних структур политического диалога. Важнейшей среди них стал сложившийся вокруг АСЕАН региональный форум (АРФ), объединяющий все ведущие «полюса» Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР) — Россию, США, Китай, Японию, Индию, а также Евросоюз. Выступая за дальнейшее повышение роли АРФ как ключевого регионального механизма диалога в области политики и безопасности, мы придаем важное значение начавшейся в рамках этого форума работе над концепцией и принципами превентивной дипломатии для АТР, составной частью которых может стать инициируемый Россией проект декларации о руководящих принципах взаимоотношений в АТР «Тихоокеанское согласие» — своего рода регионального «кодекса поведения». Параллельно в АРФ наращиваются усилия по реализации согласованных и разработке новых мер доверия в военно-политической области, расширяется диалог по другим направлениям взаимодействия, также способствующим упрочению региональной безопасности. Все это — составные элементы общего движения АТР к многополярному мироустройству. Картина быстро развивающейся системы региональных организаций и интеграционных объединений, разумеется, не будет полной, если не упомянуть о таких структурах, объединяющих страны арабского мира, а также государства Латинской Америки и Африки. Наш политический диалог с ними занимает все более важное место в российской внешней политике. Наконец, третьим базовым элементом новой системы мироустройства призваны быть двусторонние отношения между государствами. Разумеется, эту 224 Внешняя политика России на рубеже XXI века роль они способны сыграть лишь в том случае, если универсальным принципом двусторонних отношений будет их строгое соответствие международному праву. И здесь положительным примером также может служить общеевропейское нормотворчество. Так, Стамбульский саммит ОБСЕ подтвердил приверженность государств-участников основополагающим принципам Устава ООН и Хельсинкского заключительного акта. Это означает, что основой межгосударственных отношений в Европе по-прежнему останутся уважение суверенного равенства государств, их территориальной целостности, неприкосновенности границ, неприменение силы или угрозы силой, мирное урегулирование споров, невмешательство во внутренние дела, соблюдение прав человека. Таким образом, будущая глобальная архитектура видится нам как своего рода «пирамида», на вершине которой находилась бы ООН как основной инструмент поддержания мира и безопасности, а ее основу составляло бы сотрудничество в рамках региональных организаций и на двусторонней основе. «Скрепляющим материалом» этой конструкции было бы всеобщее и неукоснительное соблюдение международного права. Эволюция глобальных процессов, несомненно, требует адаптации норм международного права к новым реалиям. Это касается и необходимости более оперативно и слаженно реагировать на гуманитарные кризисы, а еще лучше — предотвращать их возникновение. Однако такая работа должна вестись коллективно и только на базе Устава ООН. Не следует забывать, что все имеющиеся инструменты международного гуманитарного права предусматривают механизм реакции на его нарушения, вплоть до передачи вопроса на рассмотрение Совета Безопасности. Такая процедура, закрепленная в многочисленных многосторонних конвенциях и договорах, является обязательной, если речь идет о возможности принудительных мер в ответ на гуманитарные кризисы. В ООН внесена российская инициатива о том, чтобы коллективно уточнить правовые аспекты применения силы в международных отношениях в условиях глобализации. Самого серьезного изучения заслуживают также конкретные пути развития превентивной дипломатии и миротворчества, совершенствование санкционных режимов, методологии и практики постконфликтного миростроительства. Ряд конкретных предложений на этот счет внесен Россией в упоминавшейся выше «Концепции мира в XXI веке». В последнее время одним из серьезных источников международной и региональной напряженности, а также крупной проблемой с точки зрения международного права является отношение США к т.н. «проблемным» государствам, против которых развязана фактически необъявленная война: вводятся санкции и торговое эмбарго, осуществляются меры политического и военного давления вплоть до применения военной силы, как это имело место в отношении Ирака и Югославии. Контрпродуктивность такой линии очевидна. США ни в одном случае не смогли добиться свержения неугодных им режимов, а реальной жертвой санкций и вооруженного вмешательства было мирное население этих государств. В этой связи возникает серьезная проблема отношения мирового сообщества к странам, обвиняемым в нарушении прав человека или других норм международного права. Россия исходит из того, что средства силового давления, в том числе санкционированные мировым сообществом, следует применять крайне взвешенно и осмотрительно, с тем, чтобы лекарство не оказалось хуже болезни. Важно, чтобы ни одна из т.н. «проблемных» стран не чувствовала себя загнанной в угол И.С. Иванов 225 и не ощущала, что ее безопасность находится под угрозой. Это лишь толкает на обострение конфронтации. Между тем искусство политики, как писал французский философ Гельвеции, — это «искусство делать так, чтобы каждому было выгодно быть добродетельным». «Проблемным» странам нужно дать осязаемую альтернативу позитивного участия в мировой и региональных системах безопасности. Примером такого подхода являются, в частности, усилия России по содействию урегулированию ситуации на Корейском полуострове, поддержка усилий по национальному примирению двух корейских государств. Нуждается в переосмыслении и практика применения мировым сообществом такого инструмента воздействия, как санкции. Опыт ООН в этой области неоднозначен. После того как в 70-е годы настойчиво осуществлявшиеся санкции мирового сообщества против ЮАР и Родезии привели к подрыву режима апартеида, трудно назвать другие примеры достижения справедливых целей с помощью санкций. Увлечение в начале 90-х годов всеобъемлющими санкциями (из 15 санкционных режимов за всю историю ООН 13 были объявлены после 1991 г.), которые вводились бессрочно и невыборочно, привело лишь к страданиям населения как подвергнутых санкциям стран, так и соседних государств. Особенно критические последствия санкций для жизни людей, экономики и в целом для судьбы гражданского общества проявились в Ираке. Важно, что и здесь ООН смогла извлечь правильные уроки из этого печального опыта. По инициативе России, Китая, Франции и многих неприсоединившихся государств осуществляется отказ от порочной практики невыборочных санкций и переход к применению таких мер воздействия, которые были бы четко нацелены на конкретных лиц, виновных в нарушениях международного права и саботировании решений Совета Безопасности. Именно такие, точно выверенные, прицельные, санкции были введены против афганских талибов с целью заставить их прекратить поддержку международного терроризма, что особенно актуально в свете последних разоблачений действий талибов по оказанию помощи чеченским бандформированиям. Кроме того, Россия вместе со своими единомышленниками добивается того, чтобы впредь СБ ООН вводил санкции не бессрочно, а на строго оговоренный период, причем с обязательным анализом их возможных гуманитарных последствий и принятием мер по недопущению страданий гражданского населения и негативного воздействия санкций на третьи страны. Тем самым реализуются рекомендации Генеральной Ассамблеи ООН, которая ранее единогласно высказалась именно за такой подход Совета Безопасности к применению санкционных режимов. Утверждающийся новый подход к применению санкций отражает и чаяния неприсоединившихся государств, которые на министерской конференции ДН в Картахене 8–9 апреля 2000 г. подчеркнули, что санкции должны вводиться с четко определенными на правовой основе целями на ограниченный период и не должны использоваться как инструмент политического давления26. В целом, одним из основополагающих принципов нового мироустройства должно быть максимально широкое вовлечение всех государств в совместные усилия по укреплению безопасности и стабильности. Только при таком условии можно сформировать предсказуемую атмосферу в мировых делах, создать «критическую массу» многосторонних дипломатических усилий для политического урегулирования существующих и предотвращения новых конфликтов. 226 Внешняя политика России на рубеже XXI века IV Современный этап внешней политики России связан с укреплением ее внутренней базы, каковой является, прежде всего, само Российское государство. Излагая суть нового политического курса в ежегодном послании Федеральному Собранию, Президент Российской Федерации В.В. Путин отмечал, что «только сильное, эффективное, демократическое государство в состоянии защитить гражданские, политические, экономические свободы, способно создать условия для благополучной жизни людей и для процветания нашей Родины». Без укрепления государства, подчеркнул он, невозможен ответ и на внешние вызовы27. Нет необходимости доказывать, что эффективность внешней политики напрямую зависит от четкой и слаженной работы всего государственного механизма. Успешная внешняя политика и дипломатия могут быть только консенсусными, отражающими интересы основных политических партий и общественных движений страны, всего общества. В этой связи нельзя не видеть положительные изменения общественнополитической атмосферы вокруг российской внешней политики. Если в начальный период, особенно в 1992–1993 гг., международная деятельность государства то и дело становилась полем острейшей идеологической и политической борьбы, то, начиная примерно с середины 90-х годов, в обществе начинает постепенно прорисовываться согласие вокруг базовых принципов внешней политики. Эту тенденцию можно проследить на примере эволюции взаимоотношений между исполнительной и законодательной ветвями власти. Процесс шел от жесткого противостояния к равновесию, а после парламентских выборов декабря 1999 г. — к конструктивному сотрудничеству. Символично, что новый стиль отношений между вновь избранными Президентом и Государственной думой нашел свое первое серьезное проявление именно в области внешней политики: по предложению Президента Дума большинством голосов приняла столь крупное и ответственное решение, как ратификация Договора СНВ-2. Тенденция к укреплению политической стабильности в России позволяет российской дипломатии более уверенно проводить в жизнь внешнеполитический курс государства, выстраивать его в расчете на долгосрочную перспективу. Принятая Президентом новая редакция Концепции внешней политики вооружила ее надежным компасом для продвижения национальных интересов страны в условиях сложной и труднопредсказуемой международной ситуации. Разумеется, нам еще не раз придется обновлять и корректировать свою линию в конкретных внешнеполитических вопросах, отвечать на новые проблемы и вызовы времени. Внешняя политика, пожалуй, как никакая другая функция государства, должна обладать гибкостью и способностью к модернизации. Уже сейчас отчетливо видны основные направления, по которым нам предстоит развивать и наращивать свои дипломатические усилия, как в глобальном плане, так и в отношениях с приоритетными для России группами стран. Вполне естественно, что главным из таких приоритетов будут для нас отношения со странами — членами Содружества Независимых Государств. Опыт последнего десятилетия развеял иллюзии относительно быстрого и беспроблемного процесса интеграции в рамках СНГ. Однако он опроверг и предсказания о сведении роли Содружества к «цивилизованному разводу» между бывшими республиками СССР. Россия действует исходя из твердого убеждения в том, что И.С. Иванов 227 СНГ способно превратиться во влиятельную региональную организацию, стимулирующую процветание, сотрудничество и добрососедские отношения на всем постсоветском пространстве. Однако и здесь необходимо действовать с позиций реализма, принимая во внимание встречную открытость и готовность партнеров по СНГ учитывать наши интересы. Интеграция для России не самоцель. Для нас важно, чтобы она приносила позитивные результаты самой России и другим участвующим государствам. Первоочередной задачей является налаживание эффективного взаимодействия в экономической сфере. Поддерживая разноскоростное и разноформатное сотрудничество, Россия с готовностью идет на развитие более высоких форм интеграции в рамках СНГ. Пример тому — Договор о коллективной безопасности и Таможенный союз России, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, Таджикистана. Первостепенной задачей для нас является и укрепление Союза Белоруссии и России как высшей на данном этапе формы интеграции двух суверенных государств. Традиционным внешнеполитическим приоритетом России остается Европа. Здесь на перспективу просматриваются две основные задачи. Первая — продолжить линию на создание стабильной демократической системы европейской безопасности. Вторая — придать дополнительный импульс разностороннему сотрудничеству с Европейским Союзом. Уже сейчас ЕС — один из наших главных партнеров в мировой политике и экономике. Есть все основания полагать, что значение взаимных отношений будет возрастать для обеих сторон. Наша цель — устойчивое, долгосрочное партнерство с ЕС, свободное от конъюнктурных колебаний. В ближайшей перспективе речь должна идти о том, чтобы сконцентрироваться на вопросах реализации встречных стратегий наполнения отношений. Новые возможности для нашего взаимодействия на международной арене открывает также формирование «европейской оборонной идентичности». Развитие этого процесса требует особого внимания, так как он может привести к существенному изменению всей европейской структуры. Россия, разумеется, не хочет остаться в стороне от этой трансформации. Более того, наше участие в ней способно стать одним из важных стабилизирующих факторов на континенте, раздвигающим горизонты безопасности и сотрудничества. Критерий реализма и прагматизма будет определять и наш подход к отношениям с НАТО. Взаимодействие Россия — НАТО способно стать существенным фактором обеспечения безопасности и стабильности на континенте. Свернутые после известных событий на Балканах, эти отношения постепенно размораживаются. Однако степень эффективности сотрудничества и его уровень будут зависеть от способности сторон в полном объеме выполнять взятые на себя обязательства, прежде всего по Основополагающему акту. Мы будем и дальше убеждать наших партнеров по НАТО в непродуктивности линии на дальнейшее расширение альянса, которая ведет к появлению новых разделительных линий на континенте и закреплению в Европе зон с различной степенью безопасности. Это — ошибочный курс, противоречащий не только интересам России, но и широким интересам единства и стабильности в Европе. Россия настроена на продолжение активного диалога с США. Независимо от того, кто окажется в Белом доме в результате президентских выборов — демократы или республиканцы, линия на конструктивное взаимодействие двух стран остается, на наш взгляд, безальтернативной. У нас немало областей, где наши интересы объективно совпадают и создают базу для плодотворного взаи- 228 Внешняя политика России на рубеже XXI века модействия. Обе страны несут особую ответственность за состояние дел в сфере поддержания стратегической стабильности, ядерного разоружения. Предстоящий период будет в этом смысле особенно важным. Те решения, которые предстоит принять в этой области, надолго предопределят направленность мировых процессов в целом. Во внешней политике России будет неуклонно возрастать значение Азии. Это обусловлено не только тем, что Россия является неотъемлемой частью этого динамично развивающегося региона, но и растущим значением международного сотрудничества в обеспечении экономического подъема Сибири и Дальнего Востока. Исходя из национальных интересов России, деятельность нашей дипломатии в Азии будет, прежде всего, нацелена на решение задач по обеспечению безопасности рубежей российского государства, созданию благоприятных условий для его социально-экономического развития. К решению этих задач Россия будет двигаться, во-первых, через активное участие на многосторонней и двусторонней основе в международных усилиях по поддержанию мира и военнополитической стабильности в регионе, а также в формировании в регионе сообщества безопасности, основанного, прежде всего, на общности интересов и экономической взаимозависимости государств; во-вторых, за счет углубления вовлеченности в стремительно прогрессирующие процессы региональной политической и экономической интеграции, интенсивного поиска новых форм развития широкого взаимовыгодного сотрудничества со странами Азии. Такая устремленность встречает понимание со стороны наших партнеров, которые воспринимают Россию как естественного участника региональных процессов. Основной упор в нашей азиатской политике будет делаться на углубление отношений с крупнейшими государствами Азии — Китаем, Индией, Японией. Уже в настоящее время Россия и КНР выходят на новый уровень развития политических отношений, который будет закреплен в Договоре о дружбе и сотрудничестве. Работа над этим важнейшим документом уже началась. Он призван определить основные направления нашего стратегического партнерства на длительную перспективу. Это партнерство уже стало весомым фактором глобальной стабильности. Однако еще предстоит многое сделать, чтобы столь высокий уровень политических отношений был дополнен укреплением торговоэкономических связей. Локомотивом такого сотрудничества могут и должны стать крупные совместные проекты. Огромный потенциал взаимодействия имеется в области энергетики, включая ядерную, строительства, топливной и транспортной инфраструктуры, машиностроения, научных разработок и внедрения новых технологий. Все более возрастает значение прямых торговоэкономических связей на региональном уровне. Аналогичная проблема укрепления экономической составляющей двустороннего партнерства существует и в отношениях России с Индией. Ее решение позволило бы еще выше поднять значение традиционного российско-индийского взаимодействия на мировой арене, базирующегося на совпадении коренных интересов обеих стран и их подходов к основным проблемам мировой политики. Качественные изменения происходят в наших отношениях с Японией. В основе этого процесса также лежит сближение позиций наших стран по таким ключевым международным вопросам, как утверждение верховенства международного права и укрепление роли ООН в мировых делах, упрочение стабильности в Азии и во всем мире, совместный поиск ответа на глобальные вызовы, в И.С. Иванов 229 частности на угрозу международного терроризма. На этой основе Россия будет продолжать линию на активизацию всего комплекса отношений с Японией, включая продолжение переговоров по мирному договору. Одним из приоритетных направлений внешней политики России будет оставаться активное участие в поисках всеобъемлющего урегулирования на Ближнем Востоке и в зоне Персидского залива, развитие сотрудничества со всеми расположенными там государствами. Для России этот регион, действительно, является «ближним» в геополитическом, историческом, да и многих других отношениях. Именно поэтому российским национальным интересам отвечают установление здесь прочного мира и стабильности, всеобъемлющее урегулирование застарелого арабо-израильского конфликта, нормализация обстановки вокруг Ирака, обеспечение безопасности в зоне Персидского залива. Порой приходится слышать рассуждения и в нашей стране, и в арабском мире о том, что Россия будто бы «ушла» с Ближнего Востока, потеряв там былое влияние. Подобные представления не только поверхностны, но и, по сути, далеки от истины. Действительно, в начале 90-х годов, т.е. на раннем этапе формирования российской внешней политики, когда вырабатывались ее новые принципы, в том числе применительно к этому региону, наша роль в ближневосточных делах не просматривалась так выпукло, как прежде. Но это объяснялось не только пересмотром наших внешнеполитических концепций, но и кардинальными изменениями обстановки в самом ближневосточном регионе, где обозначился исторический поворот к преодолению, казалось бы, непримиримой конфронтации между Израилем и арабскими странами. С учетом этого поворота и предстояло выстроить новую политику России на Ближнем Востоке. От поддержки одной из сторон в конфликте наша страна перешла к развитию сотрудничества со всеми государствами региона, что открыло для нее новые возможности вносить свою лепту в дело арабо-израильского урегулирования. Будучи, наряду с США, одним из коспонсоров мирного процесса на Ближнем Востоке, Россия активно содействует преодолению периодически возникающих кризисных ситуаций в мирном процессе. Серьезные усилия прилагаются для нахождения приемлемых для израильтян и палестинцев развязок, в том числе по иерусалимской проблеме. При этом Россия исходит и из своих интересов: возрождающееся в нашем обществе духовное тяготение к Святой Земле не позволяет проявлять безразличие к судьбам святынь Иерусалима. Многое сделано Россией с целью сирийско-израильского и ливаноизраильского урегулирования. Потенциал российского влияния на события в зоне Персидского залива неоднократно способствовал предотвращению эскалации напряженности вокруг Ирака. Россия последовательно добивается нормализации обстановки, ликвидации иракским руководством оружия массового уничтожения в соответствии с резолюциями Совета Безопасности ООН, но при этом твердо выступает за прекращение бомбардировок иракских территорий и, по мере выполнения Багдадом взятых на себя обязательств, снятие санкций, лежащих тяжелым бременем на иракском народе и создающих угрозу гуманитарной катастрофы. Одним словом, мы глубоко убеждены, что уже давно пришло время превратить Ближний Восток и Персидский залив из источника нестабильности и противостояния в зону мира, сотрудничества и процветания, в которой не было бы места ни взаимной отчужденности, ни оружию массового уничтожения. 230 Внешняя политика России на рубеже XXI века Россия открыта к установлению взаимовыгодных отношений со всеми государствами Африки, Латинской Америки, с их интеграционными объединениями. Здесь есть серьезный обоюдный интерес к расширению экономического сотрудничества, политического диалога и большое поле для взаимодействия в создании справедливого демократического порядка в мире. Важной особенностью современной внешней политики является включение в ее сферу широкого круга вопросов, которые прежде были далеки от интересов «классической» дипломатии. Можно с уверенностью предсказать, что в предстоящий период в российской внешней политике будет неуклонно увеличиваться удельный вес экономической дипломатии. Здесь на передний план выходят такие задачи, как содействие укреплению рыночной экономики в России, обеспечение полноправного участия в международных экономических организациях, защита интересов российского бизнеса в зарубежных странах, создание благоприятного климата для привлечения иностранных инвестиций, решение проблем внешней задолженности. Российская дипломатия будет настойчиво добиваться формирования такой международной финансовой архитектуры, которая обеспечивала бы наиболее благоприятные условия устойчивого, бескризисного развития российской экономики, ее органичное встраивание в систему мирохозяйственных связей при должном учете факторов, определяющих экономическую безопасность страны. Еще один существенный критерий, который в растущей степени будет применяться к оценке эффективности внешней политики страны, — это защищенность за рубежом интересов и прав граждан России и наших соотечественников, где бы они ни находились и ни проживали. Эта тематика будет весомо и конкретно звучать в дипломатической деятельности России, как в рамках международных организаций, так и в двусторонних отношениях соразмерно той остроте, которая характерна для этих проблем в отдельных странах. Как отмечал В.В. Путин, «мы не имеем права «проспать» и разворачивающуюся в мире информационную революцию»28. Российской дипломатии предстоит действовать по двум направлениям: содействовать укреплению информационной безопасности государства, а также использовать современные информационные технологии для формирования объективного восприятия России в мире. О начале активной работы по этим направлениям свидетельствует, в частности, принятие по инициативе России Генеральной Ассамблеей ООН резолюции «Достижения в сфере информатизации и телекоммуникаций в контексте международной безопасности». В этой связи открывается перспектива на будущее — добиваться устранения существующих и потенциальных угроз в сфере информационной безопасности на многостороннем, двустороннем и одностороннем уровнях. Еще одна неотъемлемая область внешнеполитической работы — сфера культуры и науки. Место и авторитет российского государства в мире определяются не только его политическим весом и экономическими ресурсами, но и культурным и научным достоянием народов Российской Федерации, их духовным и интеллектуальным потенциалом. Развитие культурных и научных связей должно способствовать укреплению взаимопонимания и доверия с зарубежными странами и помогать дальнейшему освоению российской культурой мирового интеллектуального и культурного пространства. Российское культурное присутствие за рубежом должно способствовать утверждению за Россией достойного ее великой истории и культуры места и самобытной роли на мировой арене. И.С. Иванов 231 *** Главным итогом прошедшего десятилетия является то, что Россия состоялась как один из влиятельных центров современного мира, строящий отношения с другими государствами на началах равноправия и взаимной выгоды, обрела уверенность в своих силах. Мы знаем, какую систему международных отношений хотим утвердить, знаем и то, что можно и чего нельзя ожидать от внешней политики. Российской внешнеполитической концепции одинаково чужды как национальный эгоизм и слепое поклонение военной силе, так и романтический идеализм в мировых делах, несостоятельность которого подтвердила сама жизнь. Наша концепция проникнута здоровым прагматизмом. Одна из ее ключевых идей состоит в том, что на нынешнем, во многом переломном этапе развития России внешняя политика призвана быть действенным помощником решения внутренних задач. Сегодня наши внешнеполитические ресурсы объективно ограничены. И они будут сосредотачиваться в первую очередь на жизненно важных для нас областях. При этом первейшая цель, которая стоит перед российской внешней политикой, — это обеспечение необходимых внешних условий для окончательного выхода страны из экономического кризиса и вступления на дорогу уверенного экономического роста и процветания. У России есть необходимые ресурсы и возможности, чтобы занять достойное место в новом мировом порядке начала третьего тысячелетия. По присущим ей качествам — геополитике и демографии, истории и культурным традициям, по экономическому и военному потенциалу Россия объективно была, есть и будет важным центром мировой политики. Примечания: 1 Современные международные отношения. — М., 2000. — С. 484. Выступление Президента России Б.Н. Ельцина на заседании Верховного Совета Российской Федерации 6 октября 1992 г. // Дипломатический вестник, 1992. — № 19-20. — С. 4. 3 Канцлер А.М. Горчаков. 200 лет со дня рождения. — М., 1998. — С. 321-322. 4 Там же. С. 334. 5 Примаков Е.М. Россия в мировой политике // Год Планеты. — М., 1998. — С. 52. 6 Менделеев Д.И. Границ познанию предвидеть невозможно. — М., 1991. — С. 101. 7 Россия и мир: Новый курс. Политические рекомендации, основанные на международном проекте «Окружающая среда российской безопасности». — М., 1999. — С. 11. 8 Ежегодник СИПРИ, 1997. — М., 1997. — С. 35. 9 Strategic Assessment. 1999. Institute for National Strategic Studies. — Washington, 1999. — P. 14. 10 Tenth United Nations Congress on the Prevention of Crime and the Treatment of Offenders. — UN DPI/2088/F-003219. — P. 1. 11 Foiard de P.A. Liberalisme et humanisme // Defense Nationale, 1999. — № 11. — P. 10-11. 12 Strategic Assessment, 1999. — P. 12. 13 New World Coming: American Security in the 21st Century. — Washington, 1999. — P. 133. 14 Colloque de I’Institut de Relations Internationales et Strategiques sur «morale et relations internationalеs», 16 mai 2000. — Intervention d'ouverture du Ministre des Affaires Etrangeres. — P. 4. 2 232 Внешняя политика России на рубеже XXI века 15 Известия. 15 мая 1999 г. Kamp K.-H. L'OTAN apres le Kosovo: ange de paix ou gendarme du monde // Politique Etrangere, 1999. — № 2. — P. 255. 17 Huntington S. The Lonely Superpower // Foreign Affairs, 1999. — March/April. — P. 37. 18 Стратегия для России: повестка дня для Президента — 2000 (Доклад Совета по внешней и оборонной политике). — М., 2000. — С. 91. 19 The Final Document of the XIII Ministerial Conference of the Non-Aligned Countries. — Cartagena, 8-9 April 2000. — Paragraph 263; Declaration of the South Summit. — Havana, 10-14 April 2000. — Paragraph 54. 20 The Final Document of the XIII Ministerial Conference of the Non-Aligned Countries. — Cartagena, 8-9 April 2000. — Paragraph 11. 21 Декларация тысячелетия Организации Объединенных Наций (A/res/55/2). — Параграфы 1, 3, 4. 22 Мы, народы: роль Организации Объединенных Наций в XXI веке. Доклад Генерального секретаря ООН. — Док. А/54/2000. — Параграф 362. 23 Доклад Генерального секретаря ООН о работе Организации. Официальные отчеты Генеральной Ассамблеи, пятидесятая сессия, дополнение № 1 (А/50/1). — Параграфы 2-3. 24 Мы, народы: роль Организации Объединенных Наций в XXI веке. — Док. А/54/2000. — Параграф 14. 25 Chirac J. La France Dans un monde multipolair // Politique Etrangere, 1999. — № 4. — P. 85. 26 The Final Document of the XIII Ministerial Conference of the Non-Aligned Countries. — Cartagena, 8-9 April 2000. — Paragraphs 29-30. 27 Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию «Государство Россия. Путь к эффективному государству». — М., 2000. — С. 8. 28 Там же. — С. 7. 16 А.Г. АРБАТОВ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ И НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ∗ П ожалуй, трудно найти пример, который бы лучше, чем Россия, подтверждал известное изречение «география — это судьба наций». Расположение между Европой и Азией всегда оказывало мощное влияние на геополитическую эволюцию России, ее внутреннее развитие и внешнюю политику. Восприняв западную цивилизацию через христианство, культуру, организацию государства, Россия всегда оставалась самой отдаленной частью Европы и никогда по-настоящему не интегрировалась в ее экономическую и политическую жизнь. Еще в меньшей степени Россия принадлежала к Азии, хотя географически расширялась главным образом на восток, так что 80% ее территорий расположены за Уралом. Всегда тяготевшая к Европе, Россия страдала от конфликтов и политических неурядиц, исходивших с европейского направления. И в свою очередь, сама нередко приносила нелегкие испытания славянским народам на западе и мусульманским — на юге и юго-востоке. Противоречивость и трагизм российской истории создали благоприятную почву для мифов, психологических комплексов, идеологических и политических заблуждений относительно специфики России, уникальности ее пути развития и своеобразной системы ценностей, особой миссии в мире, о чем в России и за ее пределами в течение последних почти двухсот лет велись бесконечные споры. Эти дискуссии вполне естественно обострились в последнее десятилетие. Вновь, как в конце XV, в начале XVII и начале ХХ веков Россия ищет для себя новую экономическую и политическую систему, геополитический статус, идеологию и национальную идентичность, старается определить будущих противников и союзников за рубежом. В данной статье не делается попытки охватить все историческое измерение или всю эволюцию России как нации. Моя задача — затронуть лишь некоторые вопросы взаимодействия между внутренним развитием России и ее внешней политикой и стратегией безопасности, а также рассмотреть их влияние на некоторые проблемы современных отношений Москвы со своими ближайшими и отдаленными соседями. Вполне вероятно, что эта статья вызовет возражения, другие точки зрения на данный предмет, и тем самым — хотелось бы надеяться — послужит развитию просвещенной дискуссии по столь серьезному вопросу. ВОСТОК ЕВРОПЫ ИЛИ ЗАПАД АЗИИ? Может быть, впервые в новейшей истории сложилось удивительное единодушие среди наиболее консервативных западных и российских политиков относительно места России в мире и ее внешнеполитических устремлений. В частности, Генри Киссинджер пишет: «У нее никогда не было независимой церкви: мимо нее прошли Реформация, Просвещение, эпоха великих географических от∗ Опубликовано: Мировая экономика и международные отношения. — 1998. — № 5 (С. 5-21), № 6 (С. 5-19). 234 Национальная идея и национальная безопасность крытий, современная рыночная экономика… Даже искренние реформаторы способны видеть в традиционном русском национализме объединяющую силу для достижения своих целей. А национализм в России исторически был миссионерским и имперским. Психологи могут спорить, было ли причиной этого глубоко укоренившееся ощущение опасности или врожденная агрессивность. Для жертв российской экспансии это различие чисто теоретическое. В России демократизация совсем не обязательно идет рука об руку со сдержанностью во внешней политике. Вот почему утверждение, что мир будет обеспечен в первую очередь внутренними российскими реформами, находит немного сторонников в Восточной Европе, Скандинавии или Китае, и почему Польша, Чешская Республика, Словакия и Венгрия так стремятся присоединиться к Атлантическому альянсу»1. Сергей Бабурин рассматривает эту тему под своим углом зрения: «Идея развития Русской земли и как территории, и как государства определяла внешнюю и внутреннюю политику России на протяжении нескольких веков… Эта идея лежала в основе политической доктрины «Москва — третий Рим», была и остается стержнем современного русского национального самосознания… Рассматривая территорию как один из основных признаков любого государства, следует подчеркнуть, что трагедия 1991года заключается не только в том, что некоторые внутренние административные границы стали государственными. Главное состоит в том, что страна Россия, носившая в XX в. имя Советский Союз, единый организм, единая культура, единая цивилизация оказались разорванными на несколько частей»2. В основе подобных взглядов лежит вера в то, что существуют некие качества, исконно присущие русскому национальному бытию, общественной организации и психологии, которые ощутимо детерминируют и внутренний строй, и внешнюю политику, и у которых в Российской империи, Советском Союзе или нынешней Российской Федерации менялись только идеологическая оболочка или политическое обоснование. Утверждают, в частности, что свободная рыночная экономика, частная собственность и индивидуалистская забота о собственных интересах как двигатели экономического процветания чужды россиянам, предпочитающим коллективный труд, общинную или государственную собственность (прежде всего на землю), более или менее равное распределение богатства и благотворительность как средство сглаживания неравенства. Западному материализму противопоставляется российский примат духовных ценностей, самопожертвование, достоинство в бедности, вечные поиски смысла жизни и нескончаемый спор со своей совестью, которые воспринимаются как более важные, чем экономическое благосостояние и немудреный душевный покой. Россия ассоциируется с подавляющей властью государства, опирающегося на огромную военную мощь и возглавляемого авторитетным и мудрым владыкой, который руководствуется не законами, а совестью и разумом. Предполагается далее, что россияне, в отличие от гражданского общества, конкуренции и самоуправления Запада, живут общинной мудростью и согласием, перепоручая осуществление своей воли высшим властям и извечно уповая на «строгого», но справедливого царя», которому прощается все (кроме мягкотелости) за огромную ответственность, которую несет перед Россией и всем миром по реализации «русской идеи». Вместо того, чтобы приспосабливаться к несовершенству этого мира и максимально использовать предоставляемые им воз- А.Г. Арбатов 235 можности для своего процветания, россияне верят в особую миссию человека и народа и беззаветный патриотизм, — будь то во имя мирового коммунизма или утверждения «русской идеи», — и эта высшая миссия оправдывает любые жертвы, самоотречение, забвение норм права и гуманизма ради ее осуществления3. «Православие, самодержавие, народность» (или, в другой формулировке, «за Бога, царя и отечество») — традиционная триада так называемой «русской идеи». В царской России она прямо внедрялась на протяжении веков, в течение 70 лет она опосредованно пронизывала советскую идеологию, и сегодня ее вновь используют для утверждения «особого пути» развития посткоммунистической России, который, надо полагать, должен принципиально отличаться от западных моделей: экономики, демократии и идеологического плюрализма и не допускает никакой интеграции в экономическую и политическую систему передовых стран мира4. Рассуждения на эту тему политиков, государственных деятелей, философов и историков прошлого и настоящего можно приводить до бесконечности. Недостаточно процитировать высказывание вполне умеренного эксперта — Сергея Кортунова. То, что он профессионал «призыва нового политического мышления» конца 80-х годов и при этом занимает пост в нынешней президентской администрации, говорит о многом в эволюции взглядов новой российской политической элиты за последние годы. «К концу XIX века Россия вобрала в себя всех желающих объединиться под своей эгидой и оставалась всегда открытой для того, чтобы принять другие малые и большие народы и этносы. Она никогда не объединяла их насильственным путем. Более того, и в XIX, и в ХХ веках она фактически превратилась в донора для целых субконтинентов. При этом русская душа всегда оставалась свободной. Она избежала порабощения всякого рода догматизмом или утилитаризмом. Этой душе всегда оставались доступны образы, накопленные всеми предшествующими поколениями, а также долговечные видения дальнейшего развития цивилизации… Она демонстрировала тем самым единство души человечества, являла собой как бы прообраз этой единой души5. Суть «русской идеи» и ее внешнеполитическая проекция ярко выражены в приведенных выше рассуждениях о русском национальном характере (кстати, в них, к сожалению, почти не оставлено хороших черт характера на долю других народов мира). Это в основе своей — идея власти России над другими славянскими и неславянскими этносами, в той или иной мере входившими в «естественные границы» поздней Российской империи и Советского Союза, а также ее политического доминирования над «внешней оболочкой» этого ядра — непосредственно прилегающими зонами Восточной и Центральной Европы, Малой и Южной Азии, Монголии и Дальнего Востока. Ключевой момент в том, что это прямое правление и геополитическое доминирование не обосновываются привлекательностью примера экономического процветания или политической свободы российского народа. Они скорее объясняются метафизическими достоинствами — русским духовным превосходством и универсальностью, которые должны априори приниматься как дар Божий всеми народами, оказавшимися в этих владениях. Эти исконные ценности ставятся выше экономической или политической организации общества. Именно они определяют ее вторичные формы, соответствующие русскому «особому пути», будь то царская триада: «православие, самодержавие, народность» или сталинская — коммунизм, руководящая роль партии и советская власть. Более того, эти «особые формы» организации общества 236 Национальная идея и национальная безопасность необходимы, поскольку при иных ее принципах не все другие народы и даже не все социальные группы среди самих русских были бы готовы принять или хотя бы понять эти сакраментальные духовные ценности (и еще менее — увязать их с образом жизни российской/советской правящей элиты, отнюдь не чуждой материальных благ западной цивилизации). Соответственно, «внешняя оболочка» сферы господства за рубежами страны нужна для того, чтобы гарантировать неприкосновенность ядра. Предполагается также, что необходимо всеми доступными средствами противостоять любым не входящим в эту сферу нациям или союзам на западе, юге или востоке, которые могут создавать опасность для подобного устройства, представляя соблазны материального, политического или идеологического характера. Сохранение барьеров и противодействие широким внешним контактам, не говоря уже об интеграции с «потусторонним» миром, — условие sine qua non выживания «русской идеи» и ее институциональной основы. Нет сомнения, что от подобной философии нельзя просто отмахнуться. История России и приобретенный в последние годы неоднозначный опыт введения рыночной экономики и демократии при строительстве «стратегического партнерства» с США и Западной Европой, — все это занимает заметное место в спорах вокруг данного предмета и вопроса о том, какова должна быть в будущем российская внешняя политика и стратегия безопасности. Хотя углубленный анализ истории России и происхождения «русской идеи» выходит далеко за пределы настоящей статьи, высказать ряд соображений необходимо. Древняя Русь в IX–XII вв. не отличалась от современных ей феодальных государств Европы и была связана тесными династическими узами с европейскими королевскими и княжескими домами. Зачастую она обгоняла их по экономическому и политическому развитию; например, такие части ее, как Новгородская республика или Киевское княжество, расположенное на водном торговом пути из Северной в Южную Европу. Русь приняла христианство от Византии в Х веке вместе с важной традицией подчинения церкви государству (или слияния с ним). Этим был заложен первый камень в основание будущей централизации российской государственной системы, хотя в то время русские княжества были разрозненны, и в их постоянных распрях церковь — как в Западной Европе — выступала скорее третейским судьей, а не прислужницей. Другой важной причиной централизации было уязвимое геополитическое положение на огромной равнине при почти полном отсутствии естественных преград, какими являются, например, горные хребты или морские побережья. Постоянные войны с противниками, вторгавшимися с запада, востока и юга, были стимулом к объединению и централизации, прежде всего с целью создания единой военной мощи, которая с тех пор стала для Русского государства сердцевиной и главной целью его политической и экономической организации. Эта централизация и объединяющая идеология православной церкви сыграли ключевую роль в обретении Русским государством суверенитета в конце XV в. после более чем двух столетий монгольского владычества, серьезно замедливших экономическое и политическое развитие Руси. Еще одним следствием исконной уязвимости стала постоянная территориальная экспансия России в поисках безопасности — насильственная в отношении одних народов (волжские и крымские татары, прибалтийские народы, финны и поляки, сибирские народности, центрально-азиатские мусульманские госу- А.Г. Арбатов 237 дарства), желанная для других как средство защиты от опасных соседей (Украина и Белоруссия в XVII в., Грузия и Армения в XIX в.). В результате российская империя к середине XIX в. простерлась на западе до польско-германской границы, на юге — до Анатолии, Персии и Памира, на востоке — до Манчжурии и далее — до Аляски и северной Калифорнии. С геополитической точки зрения эта экспансия не отличалась от американского продвижения на дикий Запад и захвата новых территорий путем войн на юге и на севере. Однако противники США — индейские племена и дряхлеющие колониальные империи Испании и Великобритании — с начала XIX в. не представляли никакой угрозы территории Соединенных Штатов. Там экспансия значительно ускорила экономическое развитие молодого американского капитализма. Что же касается России, то экспансия требовала все большей военной мощи и более жесткой централизации государственной власти для контроля над новыми землями и народами. Растущий государственный аппарат выжимал деньги из нарождающейся промышленности, сохраняя крепостную зависимость и в целом замедляя экономическое развитие. Расширение периметра границ в тех случаях, когда они не достигали естественных сухопутных и морских рубежей, наталкивалось на растущее сопротивление других государств и порождало новую уязвимость. Этот периметр безопасности то и дело нарушался восстаниями присоединенных народов, а также экспансией других великих держав, доходившей иногда до самой Москвы (в XVI, XVII и XIX в., и в 1941 г. — соответственно, при вторжении крымских татар, поляков, наполеоновских и гитлеровских войск). Возвращение утраченных территорий требовало огромных жертв со стороны народа, концентрации ресурсов на военные нужды и более жесткого авторитарного политического режима, а также внедрения не подлежавшей обсуждению идеологии для того, чтобы оправдать жестокость и неэффективность гигантской государственной машины. Попытки реформировать и модернизировать Россию иногда прямо имели целью усилить военную мощь и поддержать дальнейшую экспансию (петровские реформы). В других случаях, когда они более глубоко затрагивали экономическую и политическую систему (вторая половина XIX и начало Х вв.), они сразу же вступали в столкновение с задачей сохранения ядра огромной империи и защиты его от инакомыслия внутри и посягательств извне. «Особость» России не в том, что она является неким таинственным смешением Европы и Азии, и не в том, что она исполняет историческую роль то «моста», то «барьера» между двумя цивилизациями. Напротив, уникальные национальные качества России — главным образом продукт ее развития как европейской нации и государства, безопасность которого подвергалась особым угрозам. Последние и определили ее внутреннее экономическое и политическое устройство, общественную психологию и традиции, культуру и идеологию. Два века монголо-татарского ига, а в дальнейшем — постоянный контакт с тюркскими этническими группами, несомненно, оставили след в русском языке, но не в политической или экономической ментальности или идеологии России. Русская литература, искусство, философия, наука и техника составляют неотъемлемую часть именно европейского культурного и технического развития. Обе свои крупнейшие идеологии — христианство и марксизм — Россия заимствовала у Европы и приспособила к своим условиям. 238 Национальная идея и национальная безопасность Хотя тюрки и мусульмане составляли значительную (до 25%) часть населения, как российской империи, так и СССР, Россия никогда не заимствовала их идеологических, политических или экономических традиций, а скорее навязывала им свои. Сегодня РФ на 80% состоит из русских и других славянских этнических групп. Хотя большая часть ее территории расположена в Азии, там проживает лишь 15% населения РФ, 90% которых — русские. В этом смысле Россия гораздо менее азиатская страна, чем в XIX веке азиатской, полинезийской или американской была Великобритания, имевшая колонии в Индии. Австралии и Новом Свете. Столь же смехотворно определять Россию как «мост» или спасительный «кордон между Европой и Азией. После вторжений варваров в III–V вв. основные пути, связывавшие эти части света, всегда шли через Центральную Азию (Великий шелковый путь), Средний и Ближний Восток и Восточное Средиземноморье, а в ХХ в. — через Индийский (в Европу) и Тихий океан (если включать Соединенные Штаты в понятие Запада). Марко Поло. Христофор Колумб, Васко де Гама и даже русский купец Афанасий Никитин суровым сибирским просторам предпочли другие пути на восток. Если Русь когда-либо и была мостом, то скорее между севером и югом Европы — «из варяг, в греки». С «кордоном», который якобы, жертвуя собой, спасал Европу от азиатских нашествий — на поверку тоже не все обстояло однозначно. Древние славяне не только не препятствовали нашествиям готов, гуннов, булгар, скифов и вандалов на Рим и Византию, но нередко и сами присоединялись к таким набегам, оставляя свой «щит на вратах Цареграда». Нашествие на Европу мавров в VII–XIV вв., а затем турок- сельджуков и Оттоманской империи в XIII–XVII вв. шло через Малую Азию, Балканы, Сицилию и Гибралтар. Монгольское нашествие, пройдя и покорив Русь, достигло Чехии и, — судя по той панике, в которую оно повергло раздробленную усобицами пап и императоров Европу, — было вполне способно продолжать путь к «последнему морю». Поход был свернут изза начавшихся вокруг престолонаследия внутренних распрей, а порабощенная Русь затормозила его не более, чем завоеванные монголами до того Северный Китай, Средняя Азия, Персия, Закавказье и Крым. Правда, в некоторых важных отношениях Российская и Советская империи отличались от великих европейских империй XIX–ХХ вв. Они не были типичными экономическими империями, которые эксплуатируют колонии ради процветания метрополии и правят, сохраняя разделение между европейцами и коренными народами. Россия всегда была военно-политической империей, приобретавшей колонии для расширения своего периметра безопасности и увеличения своей политической и военной мощи в мире. В этом она более похожа на византийскую, Оттоманскую или Австро-Венгерскую империи. Российская/советская правящая элита была открыта для знати из колониальных провинций. И эта поистине «интернациональная номенклатура» сообща и жестоко эксплуатировала и подавляла все народы империи, и нередко поступала с этническими русскими более сурово, чем с другими народами. Чтобы загладить подобное обращение с крупнейшей этнической группой империи, элита всегда расточала похвалы русскому народу и на словах ставила его над всеми другими нациями. Советский Союз нередко именовался «Россией» или даже «Русью», а за границей всех его граждан обычно называли «русскими», к неудовольствию представителей других этнических групп. В действительности А.Г. Арбатов 239 же элита презирала простых русских людей, считая их ленивыми пьяницами и обращаясь с ними как с дешевой рабочей силой и «пушечным мясом». Существование как царской, так и советской империи зиждилось на четырех неотделимых друг от друга идеологических столпах. Первый — авторитарный или тоталитарный политический режим, правивший посредством подавления и устрашения. Второй — колоссальная военная мощь, значительно превышающая экономические ресурсы страны и усиливающаяся в ущерб всем остальным функциям государства и благосостоянию народа. Третий — в высшей степени централизованная и в основном управляемая государством экономика, работающая на военную мощь и потребности бюрократического истеблишмента. Четвертый — мессианская идеология, призванная узаконивать и оправдывать три предыдущих опоры имперского могущества. Неотъемлемым элементом этой идеологии была одержимость идеей безопасности и непрекращающейся борьбы против внешних и внутренних угроз и заговоров. Частично она основывалась на реальном историческом опыте, но со временем стала необходимым самодовлеющим условием существования режима. Поддержка и легитимизация этого режима и мессианская идеология требовали дальнейшего расширения периметра границ империи, в ходе его истощая национальные экономические и людские ресурсы, порождая новую уязвимость и недовольство внутри страны, укрепляя страх и враждебность других наций. В результате, навязчивая идея о внешних и внутренних угрозах в течение долгого времени была самореализующимся пророчеством российской/советской идеологии, политики и стратегии. В этом смысле Советский Союз действительно был преемником Российской империи, унаследовав (после перерыва нескольких лет гражданской войны и метаний 1921–1925 гг.) все ее фундаментальные экономические и политические черты в самых жестких и крайних формах, сменив лишь внешнюю атрибутику, официальную религию и принцип престолонаследия. Именно поэтому современные российские коммунисты, провозглашая себя преемниками партии, истреблявшей в течение 70 лет религию и любые следы монархии, ничтоже сумняшеся сделались рьяными приверженцами православия и имперскомонархических традиций. В силу названных особенностей союзниками и подопечными СССР, как правило, были наиболее авторитарные, деспотичные и милитаризованные режимы (начиная с гитлеровской Германии в 1939 г. и заканчивая китайской, северокорейской, угандийской, эфиопской, кубинской, ливийской и иракской диктатурами в 50–80-е годы). Единственным исключением была коалиция с западными демократиями в борьбе против фашистских держав в 1941–1945 гг. В силу той же закономерности демократические государства обычно были для Советского Союза врагами или, в крайнем случае, союзниками поневоле (Финляндия). Советская внешняя политика никогда по-настоящему не признавала верховенства международного права или моральных норм как таковых. Эти правила соблюдались лишь постольку, поскольку они соответствовали геополитическим, военным или идеологическим целям СССР, или уже использовались для оправдания его акций. Ни один представитель советской правящей элиты не был наказан или хотя бы подвергнут критике за нарушение этих норм или пренебрежение ими ради прагматических государственных интересов. Иг- 240 Национальная идея и национальная безопасность норирование права и опора на силу, практиковавшиеся внутри страны, определяли и ее поведение во внешнем мире. Именно поэтому отношения СССР с Западом всегда были чреваты антагонистическими противоречиями и несовместимостью. Недолгие периоды разрядки в середине 50-х, начале 60-х и начале 70-х годов были вызваны страхом перед ядерной войной, но поиски сближения всегда носили тактический и поверхностный характер. Кроме того, подобное сближение, предполагающее большую открытость и контакты с внешним миром, немедленно порождало опасность эрозии режима внутри страны, что провоцировало откат назад и быстрое возвращение к холодной войне. Лишь однажды, в начале 90-х, советское руководство удержалось от следования этому стереотипу попятного движения. Результат известен. Справедливости ради следует признать, что США и Запад в целом не были такими идеалистами в своей внутренней и внешней политике, как склонны утверждать сейчас некоторые западные идеологи. Жестокое применение военной силы, тайные операции, нарушение норм международного права и морали были нередким явлением в западной политике на протяжении десятилетий холодной войны. И все же это были скорее издержки глобального идеологического соперничества, чем экстраполяция поведения внутри страны на внешний мир. Они были повторяющимся исключением, но не общим правилом, и во многих случаях разоблачение их вело к скандалам, отставкам, падению правительств и уголовному преследованию виновных. Такая внутренняя реакция, какую вызвали Уотергейт, бойня в Сонгми, сделка Иран-контрас, была бы немыслима в Советском Союзе. И это главная причина, почему Запад пережил окончание холодной войны, а Восток — нет. И тем не менее «особые» российские черты не коренятся таинственным образом в «русской душе», а являются следствием социальных и политических условий исторического развития страны. Многие схожие черты были в определенные периоды типичны для Германии, Италии, Испании, Португалии, Греции и даже Франции. И все же европейский характер этих стран никогда не ставился под сомнение. «Русская идея», или «русская миссия», была результатом внутренней эволюции России и ее взаимодействия с другими народами и государствами. Ее определенно не найти на Руси IX века, и она выглядит совсем по-разному в Русском государстве XVII в., в Российской империи XVII–XIX вв. или в доктринах ее сторонников в нынешней Российской Федерации. Исторически «русская идея/миссия» была отчасти необходимой психологической опорой на протяжении столетий борьбы с реальными угрозами за национальное выживание. Отчасти эта философия была типичной для колониального сознания нации, распространяющей цивилизацию на менее развитые в экономическом и техническом отношении народы. Частично она служила утешением, как компенсация за относительно низкий уровень жизни, лишения и отсутствие многих элементарных удобств, присущих европейскому образу жизни. Такое психологическое оправдание трудностей порожденных централизованной милитаризованной экономикой и неэффективной бюрократией, требовалось более всего для того, чтобы примирить в сознании русских людей их страдания и вечные лишения с огромными пространствами, колоссальными природными ресурсами страны и талантами ее великого народа. Наконец, духовные искания и ме- А.Г. Арбатов 241 тафизические ценности были необходимым выходом для интеллектуального потенциала нации в условиях, когда свобода политической деятельности или экономического предпринимательства была жестко ограничена. Авторитарные традиции, милитаризм, управляемая государством экономика, мессианская идеология, экспансионизм и постоянная конфронтация с Западом не являются неотъемлемой частью русской ментальности или национального характера. Все это — результат особенностей развития и может меняться по мере изменения внутренних условий и внешнего окружения. В то же время эти традиции способны время от времени оживать и получать общественную поддержку на фоне отступлений и невозможности адаптироваться к переменам в национальном бытии России. СОВРЕМЕННАЯ РОССИЯ: ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ИЛИ ПЕРЕМЕНЫ Как и другие империи, российская/советская имела, наряду с недостатками, множество достоинств, славные периоды — наряду с временами позора и унижения. Как и другие, она обеспечивала высокую степень стабильности, безопасности и предсказуемости. Кроме того, советская империя, помимо строительства колоссальной военной мощи и гигантской оборонной промышленности, достигла скромного, но всеобщего и равного уровня здравоохранения, образования, социальной защиты и обеспечения жильем для всего своего многонационального населения. У нее были огромные — по самым высоким мировым стандартам — достижения в культуре, науке и технике. И все же она, как и все остальные империи, рухнула дважды, в 1917 и 1991 гг., под давлением внутренних противоречий и внешнего имперского бремени. Но, в отличие от большинства других империй, в 1991 г. она не была побеждена в большой войне, не распалась в результате изнурительных малых колониальных войн (несмотря на трясину афганской войны 1979–1989 гг. или волнения 1989–1991 гг. в Грузии, Литве, Латвии). Для понимания нынешнего взаимодействия России с другими постсоветскими республиками и крупными мировыми державами исключительное значение имеет то, что Советский Союз не потерпел поражения в холодной войне и не рухнул под бременем гонки вооружений. Советская империя создавалась и строилась для гонки вооружений, конфронтации и даже войны с остальным миром. Она могла бы еще долго существовать так и после 1991 г., если бы не внутренняя эрозия, вызванная противоречиями между жестким политическим режимом, догматической и насквозь лицемерной идеологией и неэффективной централизованной экономикой, с одной стороны, и растущими материальными, политическими и духовными запросами населения — с другой. Последние были порождены той самой индустриализацией, которую коммунистическое руководство осуществляло для военных целей, а также импульсами научной, технологической и информационной революции, повлекшей за собой расширение контактов с внешним миром в 70–80-е годы. Михаил Горбачев положил начало внутренней демократизации и разрядке в отношениях с Западом из искреннего желания устранить эти противоречия, исключить угрозу ядерной войны и использовать передышку для модернизации империи. Вместо этого она за пять лет рассыпалась, как карточный домик: сначала распалась «внешняя оболочка» союзно-оккупационной системы в Восточ- 242 Национальная идея и национальная безопасность ной Европе; затем — коммунистический режим в России в августе 1991 г.; наконец — сам Советский Союз в декабре того же года. Не Соединенные Штаты, НАТО или «Стратегическая оборонная инициатива» президента Рейгана окончательно разгромили СССР. Он был разрушен скорее руками коммунистических реформаторов периода Горбачева, а затем — демократическим движением в России, лидером которого был Борис Ельцин. Именно это привело к прекращению холодной войны и гонки вооружений, а не наоборот. В этом смысле советская империя была побеждена разрядкой и попытками внутренних реформ, а не внешним давлением. Горбачев освободил Восточную Европу, чтобы поддержать свое политическое сотрудничество с Западом, а российские демократы освободили другие советские республики, чтобы покончить с правлением Горбачева. Главная держава — победительница в холодной войне — Российская Федерация, а не Запад, который лишь оказывал ей вялую и непоследовательную поддержку в достижении этой победы. Что же касается бремени гонки вооружений для советской экономики, то дело было не столько в колоссальных ресурсах, растраченных на военные цели вместо гражданских, сколько в том, что экономическая система, созданная для реализации этих усилий, была изначально неэффективной и расточительной. Как только к концу 60-х годов были исчерпаны источники экстенсивного роста, начался непрерывный спад экономики, несмотря на временное оживление в начале 70-х, вызванное скачком мировых цен на нефть вследствие эмбарго 1973 г. Гонка вооружений сама по себе не была ни фактором, прямо подрывавшим советскую экономику, ни причиной распада империи. Скорее она являлась ядром экономической и техногенной системы, полностью утратившей свою эффективность и привлекательность для массового потребителя к концу 80-х годов. Как показал дальнейший опыт России, сокращение расходов на гонку вооружений в 1992–1997 гг. не только не привело к экономическому росту, но скорее усугубило проблемы, разрушив все отрасли экономики, прямо связанные с военным производством. Свободного перемещения капитала, рабочей силы и товаров в гражданские отрасли не произошло, поскольку высокий уровень милитаризованности был системной чертой советской экономики, а эта система после 1992 г. не была глубоко реформирована. Вопреки широко распространенному мнению, рейгановское ускорение гонки вооружений, включая СОИ, не нанесло окончательного удара по советской экономике. Чисто технически советский «адекватный ответ» на этот брошенный в начале 80-х годов вызов, с учетом обычного цикла крупных военных программ (исследования, разработка, производство и развертывание), набрал бы полные обороты и потребовал бы наибольших расходов не раньше, чем во второй половине 90-х годов. В действительности же горбачевская разрядка началась десятью годами ранее, в 1986– 1987 гг. СССР распался в 1991 г., тогда как большинство оборонных программ, осуществлявшихся в то время, было воплощением решений в области оборонной политики, принятых еще в 70-е годы. Еще один важный момент: распад советской экономической и политической системы, как и связанной с ней идеологии, предшествовал краху империи, а не наоборот. В этом отличие от Оттоманской, Австро-Венгерской, Португальской или Германской империй. Не схоже это и с Британской, Французской, Голландской и Бельгийской империями, дезинтеграция которых не привела к серьезным изменениям в экономической или политической системе метрополий. А.Г. Арбатов 243 Кроме того, метрополия не была отделена от колонии морями и океанами, что вместе со специфической природой империи как военно-политического единства привело к тому, что население, как в России, так и в других республиках было весьма смешанным. Коммунистическая экономико-политико-идеологическая система была необходима для сохранения империи; после того, как эта система была всерьез подорвана, империя рухнула. Вот почему все нынешние призывы российских коммунистов к восстановлению Советского Союза или требования националистов всех мастей к возрождению царской империи предполагают возврат к авторитарному или тоталитарному режиму и несовместимы с демократией или рыночной экономикой. Фактически во многих случаях возврат к авторитарному, милитаризованному мессианистскому государству и является их настоящей целью, а эксгумация империи лишь средство ее достижения. И все же ни в коем случае нельзя недооценивать как политическое или экономическое, так и человеческое измерение распада империи. Для миллионов людей он означал катастрофу: утрату государства, национальной идентичности, разлуку с родственниками и друзьями, оказавшимися в «ближнем зарубежье». В некоторых из бывших советских республик миллионы жителей внезапно оказались беззащитными и бесправными людьми «второго сорта». Вызвал шок воинствующий и порой оголтелый национализм, пришедший на смену интернационализму, который был естественной основой повседневных взаимоотношений между простыми людьми всех национальностей, на протяжении десятилетий вместе живших, служивших в армии и воевавших, заключавших смешанные браки, воспитывавших детей и преодолевших трудности и опасности военного и мирного времени. Негативное отношение немалой части населения к ликвидации Союза усугублялось тем, что для многих причины ее были неясны, поскольку обстоятельства отличались от тех, в результате которых обычно распадаются империи. Да и республики СССР далеко не одинаково отнеслись к его роспуску. Наиболее продвинутые в экономическом и социально-политическом отношении страны Балтии, Украина, Армения, Грузия, — проявили самое большое стремление к самостоятельности, причем, что характерно, независимо от степени этнической близости к России, экономической зависимости от нее или ресурсного самообеспечения. Других, как Азербайджан, среднеазиатские республики, — Беловежские решения застали врасплох, и тем более они напугали десятки миллионов людей, вдруг оказавшихся за границей своей этнической родины. Эту печаль и смятение усиливали дальнейшие события: экономический упадок и социальные конфликты, разрушение традиционных связей и коммуникаций, нестабильность и кровавые конфликты в бывших советских республиках и в самой России, потеря скромных, но предсказуемых жизненных благ, не вполне достойное поведение новых лидеров дома и за рубежом, чувство унижения в международных делах. Все это создало благоприятную почву для оживления русского национализма и поисков национальной идентичности или объединяющей идеи, попыток возродить традиционные концепции и ценности. Россия сегодня — в лучшую ли, в худшую ли сторону, — кардинально отличается от Советского Союза, хотя и является его преемницей как великая держава и постоянный член Совета Безопасности ООН, наследницей огромной армии, большей части оборонной промышленности, многих тысяч единиц ядерного и десятков тысяч тонн химического оружия. Да, Россия унаследовала 76% 244 Национальная идея и национальная безопасность территории и 60% экономического потенциала и населения СССР. Верно, что большинство российского населения живет там же, где прежде, основная часть его сознательной жизни прошла при советской системе и оно несет многовековые национальные традиции и характер. Но верно и другое. Российская Федерация 1998 г. отличается от Советского Союза 1991 г. своей территорией и границами; численностью, этническим составом и структурой населения; естественными ресурсами и сетью коммуникаций; основами экономики, финансовой и налоговой системами; политическим режимом, идеологией и нравственными ценностями; конституцией, федеративным устройством, правовой системой, уголовным кодексом; и в конце концов названием государства и его символикой. Новая российская экономическая и политическая система не может пользоваться командно-административными методами, которыми советское руководство правило семь десятков лет. Россия уже не в состоянии содержать военнопромышленную империю. Дело не просто в том, это слишком большая часть экономики была привязана к военным нуждам. Вся советская промышленность и экономика были направлены на обеспечение обороны как высшего приоритета начиная с первых пятилеток и коллективизации 30-х годов. Это направление поддерживалось всей централизованной, подчиняющейся команде сверху, плановой экономикой, которая допускала произвольное размещение ресурсов, контроль над ценами и зарплатой, сохранением или перемещением рабочей силы, распределением наград и наказаний. Советская экономика была в высшей степени монополизирована, на 99% находилась в собственности государства и им планировалась, на 70% была ориентирована на тяжелую промышленность («производить оружие и производить машины для производства оружия»), и лишь на 30% — на потребительские товары и услуги. Налоги собирались автоматически, денег всегда хватало, а проблемы инфляции не было, поскольку ресурсы и товары распределялись непосредственно государством, вместо того, чтобы продаваться и покупаться непосредственно субъектами экономической деятельности (за исключением мизерного потребительского сектора). В преобладающей части экономики деньги были просто инструментом расчета за распределение ресурсов, а не кровеносной системой экономической жизнедеятельности. К середине 80-х годов по различным оценкам советская экономика составляла около 50–60% ВНП США и была, таким образом, второй в мире. 12– 13% ВНП направлялось непосредственно на оборону (в США — 6,5%). Доля обороны в государственном бюджете для СССР составляла 45–50% (по сравнению с 25–27% для США). Уровень советских военных расходов оценивался в 250–300 млрд. долл. в год, что было близко к американским затратам того же периода. Конечно, эти оценки весьма условны, поскольку системы ценообразования двух государств были весьма различны, так же как и уровень заработной платы, себестоимость энергии и сырья. И все же приведенные цифры дают общее представление о масштабах усилий по обеспечению обороны, позволявших СССР содержать вооруженные силы в 3,9 млн. человек (в США 2,2–2,3 млн.) и иметь значительное количественное, если не качественное, превосходство в развернутых вооружениях большинства классов над США (а в некоторых случаях и над остальным миром, как это было с 60 тыс. советских танков или с межконтинентальными, средней дальности и тактическими ядерными ракетами). Совет- А.Г. Арбатов 245 ское численное превосходство не распространялось лишь на авианосцы, крупные боевые корабли и боевые вертолеты6. Нет сомнения в том, что при новой российской экономической и политической системе, каковы бы ни были ее плюсы и минусы, невозможно и думать о подобных оборонных усилиях в мирное время. С 1992 г., в условиях, когда в значительной степени приватизирована и выведена из-под централизованного контроля экономика, либерализованы цены и зарплата, главная забота правительства заключалась в сборе налогов, сдерживании бюджетного дефицита и борьбе с инфляцией. Правительство уже не распределяет непосредственно ресурсы и фонды, а управляет посредством бюджета, субсидий, субвенций, трансфертов и процентных ставок государственных ценных бумаг. Сам процесс принятия бюджета теперь является публичным и включает в себя переговоры с парламентом и различными лоббирующими группами. Распределение фондов, налоги и субсидии стали главными темами публичной политики и объектом внимания средств массовой информации, главной темой избирательных кампаний на всех уровнях власти. При существующей экономической и политической ситуации доля национальной обороны в российском ВНП снизилась до 2,8% в 1998 г. Ее вес в федеральном бюджете составил 16,4% на 1998 г. В абсолютных цифрах перспективы поддержания военной мощи России еще более сомнительны. В 1992 г. Россия унаследовала около 60% советского ВНП, составлявшего, как уже упоминалось, примерно 50–60% американского. С тех пор национальный доход России уменьшился на 50% и в настоящее время находится на уровне 8–9% американского (последний стабильно возрастал). Общий ВНП России составляет около 600 млрд. долл. (по коммерческому обменному курсу), в результате беспрецедентного экономического кризиса Россия в 1997 г. передвинулась на 16-е (!) место в мире, отстав не только от Большой Семерки, но и от таких стран, как Индия, Бразилия, Индонезия, Мексика, Южная Корея. Расходы ее федерального бюджета — около 93 млрд., а расходы на оборону на 1998 г. запланированы в размере 14 млрд. долл. (82 млрд. деноминированных рублей)7. Таким образом, с середины 80-х годов советские/российские оборонные расходы снизились более чем в 10 раз (в постоянных ценах), и в настоящее время составляют не более 10% оборонного бюджета США, с поправкой на коэффициент покупательной способности рубля в оборонном секторе. Можно предсказать, что независимо от состояния национальной экономики или финансов в высшей степени невероятно, что правительство поднимет долю затрат на оборону свыше 3,5% ВВП, или 20% расходной части федерального бюджета. Лишь чрезвычайные изменения во внешней безопасности или в политическом режиме России могли бы привести к значительному увеличению военных расходов. Пока еще российская армия по инерции сохраняет высокие количественные параметры, но резкое снижение финансирования ведет к обвальному падению всех ее качественных параметров, начиная от материального освоения военнослужащих и кончая техническим оснащением. Через 5–10 лет армия России так или иначе сократится минимум наполовину, и военная реформа лишь призвана придать этому процессу упорядоченный характер и повысить качество Вооруженных Сил за счет их количества. Не говоря даже обо всех других причинах, такое падение уровня военной мощи России само по себе объясняет резкие изменения в ее нынешней и буду- 246 Национальная идея и национальная безопасность щей внешней политике и политике безопасности, которая веками основывалась прежде всего на огромной военной мощи. Впрочем, за исключением группы реваншистски настроенных генералов-отставников и воинствующих политиковмаргиналов, никто в российской политической элите и стратегическом сообществе не оценивает военные потребности и задачи Вооруженных Сил страны в духе восстановления империи силовым путем, оккупации вновь Центральной и Восточной Европы, подготовки стратегических наступательных операций в Западной Европе, на Дальнем Востоке и в Южной Азии. Помимо внутренней трансформации и сокращения военного потенциала, на внешнюю политику России глубоко влияет новая геополитическая ситуация и уязвимость ее нынешних границ, усугубляющаяся непрочностью внутренних федеративных отношений. Еще одна грань проблемы — новые отношения России с другими мировыми и региональными державами, а также с многосторонними союзами государств. БЛИЗКОЕ ОКРУЖЕНИЕ РОССИИ В недалеком прошлом геополитическое пространство, контролируемое Москвой, граничило либо с территориями, находящимися под покровительством США, либо с Китаем. Теперь же к западу и к югу от России расположены бывшие республики Советского Союза, подверженные высокой степени внутренней нестабильности, открытые для влияния извне, пребывающие в напряженных отношениях или даже в состоянии вооруженного конфликта со своими сепаратистами, друг с другом или с Россией. Границы с ними по большей части чисто символические и открыты для нелегальной миграции, браконьерства, массовой контрабанды и прочей преступной деятельности. С одной стороны, эти государства признаны ООН и являются законными соседями России, имеющими право претендовать на такое же обращение, как все другие большие и малые страны мира. С другой стороны, то, что всего несколько лет назад они вместе с Россией были частями унитарного государева с высоко интегрированной экономикой и жестким однопартийным политическим режимом, общей обороной и внешней границей, коммуникациями, инфраструктурой и энергетической системой, на протяжении десятилетий и даже веков общей истории делили беды и радости, притом, что 50 млн. человек (из них 25 млн. русских) жили вне своих национальных республик, — все это существенно отличает их от других иностранных государств. И это жизненная реальность, не имеющая ничего общего с «русским имперским синдромом». Проблемы постимперского толка будут еще десятилетия накладывать глубокий отпечаток на отношения бывших советских республик. Дихотомией отношений России с другими бывшими советскими республиками определяется главная дилемма политики Москвы в «ближнем зарубежье»: как в отношениях с другими постсоветскими государствами найти правильный баланс между обращением с ними как абсолютно суверенными государствами (например, устанавливая мировые цены за энергоснабжение и коммуникации или военную помощь — и сохранением «особых отношений» с ними (при защите прав российских военных и гражданских лиц за рубежом, использовании промышленных и оборонных объектов, поддержании общей системы обороны, вмешательстве в их внутренние конфликты, защите бывших советских А.Г. Арбатов 247 границ и т.д.). Очевидно, что во многих случаях позиции России и ее постсоветских партнеров относительно решения подобных проблем будут различны, а порой противоположны. Как свидетельствуют многочисленные исторические примеры со времен Римской империи, когда огромная держава окружена странами намного меньше и слабее нее, возможны лишь две основных модели отношений между ними: либо крупная держава порабощает, завоевывает своих малых соседей и властвует над ними, либо последние оказывают достаточно сильное сопротивление, объединяя свои усилия и получая поддержку извне, тем самым сдерживая и истощая превосходящую их державу. Страх порабощения толкает слабые государства к созданию сдерживающего барьера и обращению к покровительству со стороны. Боязнь враждебного окружения, изоляции и внешних посягательств толкает более сильную державу к распространению своего господства на прилегающие страны. Динамическое взаимодействие этих двух моделей на протяжении пяти веков было парадигмой эволюции российской/советской империи, колонизованных ею народов и ее непосредственного внешнего окружения. Конечно, не эти модели действуют, когда более крупная держава — демократическое государство с процветающей экономикой: в таком случае ее отношения с соседями могут основываться на взаимном уважении и экономическом сотрудничестве (как, например, между США, Канадой и Мексикой). В этом смысле эволюция по пути демократических политических и экономических реформ была бы для России наилучшим выходом из порочного круга в отношениях со своими более слабыми соседями. Однако это было бы слишком простым ответом на основную дилемму сегодняшней политики Москвы в отношении нового зарубежья. Дело в том, что на перспективы демократического развития России в следующем десятилетии ключевое воздействие будут оказывать ее отношения с ближайшими соседями. И не следует забывать, что двуединая цель обеспечения внешней безопасности и расширения имперского господства исторически была важнейшим фактором, определявшим природу российского/советского экономического и политического режима. Таким образом, сегодня еще одна важнейшая дилемма для России состоит в том, как избежать возникновения враждебного окружения (или «санитарного кордона») из постсоветских государств и предотвратить их превращение в сферу политического и экономического влияния, а потенциально и военного присутствия других крупных региональных или глобальных держав и союзов. Встать на изоляционистскую позицию означало бы бросить эти республики, далеко не всем из которых легко становиться жизнеспособными суверенными государствами, на волю стихии экономического упадка, территориальных и этнических конфликтов, гражданских войн и хаоса. Это могло бы спровоцировать вмешательство извне, оставило бы русские и другие этнические меньшинства в жертву угнетению и даже геноциду, а в результате смута перекинулась бы через более чем прозрачные границы и на Россию. Попытки же создать для себя благоприятные условия путем установления в «ближнем зарубежье» своего экономического, политического и военного господства могли бы вызвать сопротивление, втянуть Россию в многочисленные войны вдоль периметра ее границ, истощить ее ресурсы и подорвать демократические реформы. Русские, живущие за границей, и другие национальные меньшинства стали бы заложниками в руках местных властей. Присоединение воен- 248 Национальная идея и национальная безопасность ным путем территорий, населенных этническими меньшинствами8, превратило бы остальные республики именно во враждебный «санитарный кордон». Это могло бы привести к результатам, прямо противоположным желаемому: внешней интервенции в поддержку сопротивления российским посягательствам, конфронтации с Западом и исламским миром, широкому распространению насилия и дезинтеграции в самой Российской Федерации. Что касается односторонних российских действий (часто прикрываемых ширмой СНГ), то кроме случая с Южной Осетией, все прочие результаты российского военного участия в урегулировании конфликтов и поддержании мира — в Приднестровье, Абхазии, Карабахе, Таджикистане (не говоря уже об опустошительной и бессмысленной акции в Чечне) — были нередко весьма сомнительны с точки зрения ясности цели и способности России держать ситуацию под контролем. Во всех этих случаях военные акции Москвы действительно привели к прекращению широкомасштабного кровопролития, однако затем ситуация зашла в тупик, прочный мир не был восстановлен и в конечном итоге российские контингенты стали объектом нападок неудовлетворенной стороны, поводом для растущих противоречий с теми или иными странами СНГ и политической борьбы внутри России. Несомненно, фундаментальным пороком политики Москвы в постсоветском пространстве была и остается неопределенность в отношении конкретных интересов и отсутствие реалистических целей. Спектр взглядов российской политической элиты на этот счет простирается от глухого изоляционизма до восстановления СССР. Соответственно и официальная линия России колеблется в зависимости от момента и уровня принятия решений и от того, о какой конкретной соседней стране и проблеме идет речь — от полной индифферентности до прямого силового вмешательства, инициируемого к тому же на уровне регионального или локального военного командования. Коренная причина такого положения — в неспособности российских политиков самых разных убеждений осознать, наконец, что — как бы ни относиться к роспуску Союза в декабре 1991 г., как бы велика ни была специфика отношений России с бывшими «братскими республиками»,– они более не особая группа соседних стран, а государства соответствующих примыкающих к России и очень разных регионов, с каждым из которых связаны ее специфические проблемы и интересы. Они становятся все более важными по сравнению с общими для всех «постимперскими» вопросами. Ни у кого не возникает сомнений, например, что отношения с Финляндией и с Китаем совершенно разные, хотя обе страны имеют с Россией длинную общую границу и в прошлом входили и сферу российского (советского) господства. Точно так же отношения России с республиками Балтии, Украиной. Молдавией, а в будущем, возможно, и с Белоруссией — это важнейшая часть ее политики в регионе Центральной и Восточной Европы, а во многом — и более широкой стратегии в североатлантической зоне. Взаимодействие Москвы со странами Закавказья и Центральной Азии — это сложнейший и обширный комплекс проблем черноморско-каспийской зоны, неотъемлемый от политики балканских стран, Украины, Турции, Ирана, Пакистана. Индии, Китая, от событий в Афганистане и все более активной линии США и других держав Запада. К сожалению, осознание этой новой реальности все еще подавлено «постсоветским пространством» Москвы, в какой бы форме он ни выражался: в маразма- А.Г. Арбатов 249 тических идеях возрождения СССР или Российской империи, в рефлексиях по поводу вины перед порабощенными в прошлом народами, в непропеченных доктринах «всеобъемлющей» или «разносторонней интеграции» в рамках СНГ или в брезгливом игнорировании прежних «советских родичей» ради новых богатых патронов на Западе. Во всем этом отсутствует главное: реалистическая (в отличие от узко-прагматической) оценка нынешних и перспективных экономических, политических, военных и гуманитарных интересов новой России, соотнесение ее конкретных целей и возможностей, вернее цены, которую она готова ради этих целей заплатить. Оргструктура и огромный ворох соглашений СНГ, из которых мало какие выполняются, служат наглядным пособием для изучения несостоятельности российской политики в этой ключевой, возможно, самой важной области. Если отделаться от постимперского синдрома, то станет ясно, что от различных республик бывшего СССР России нужно совершенно разного. В одних случаях — это реальная экономическая интеграция (если есть совместимость по уровню развития и законодательной базе, взаимодополняемость хозяйственных систем); в других — торговля, участие в освоении природных ресурсов, использование коммуникаций; в-третьих, — общие интересы безопасности, совместная охрана границ и правопорядка, поддержание военных баз и объектов вне России. В иных случаях особо остро стоит вопрос о предотвращении или разрешении этнических и конфессиональных конфликтов, проведении миротворческих операций, защите прав национальных меньшинств. С некоторыми соседями более важны темы урегулирования вопросов гражданства, собственности и миграции. Зачастую приходится иметь дело с комплексом таких интересов, причем достижения целей России в одной области требует жертв и затрат в другой. К тому же приходится учитывать интересы и возможности держав «дальнего зарубежья» в каждом конкретном регионе. Однако вместо четкого определения своих интересов и их обеспечения на двусторонней или, где удобнее, на многосторонней основе Москва пошла по пути универсализма и утратила ориентацию в постсоветском пространстве. Первоначально создав СНГ как «крышу» для роспуска СССР (или, как говорили, для «цивилизованного развода»), Россия на какое-то время вовсе забыла про «ближнее зарубежье», предприняв «большой скачок» в рыночную экономику и интеграцию с Западом. Потом, когда проблемы и конфликты в постсоветском пространстве рванули в полную силу и перехлестнули через российские границы, а скачок в капитализм увяз в глубочайшем финансово-экономическом кризисе, — московское руководство в 1993–1994 гг. ухватилось за общественнообъединяющую идею «особых интересов» России и защиты соотечественников в «ближнем зарубежье» (которую невежественно сравнивали тогда с американской «доктриной Монро»). В итоге СНГ представляет собой несуразный гибрид НАТО, Европейского Союза и ООН, не эффективный ни в какой из своих ипостасей. Для военного союза и сотрудничества России с ее соседями, за единичными исключениями, не хватает общности внешнеполитических интересов и общих противников. Для экономической интеграции нет совместимости экономических уровней, законодательств и интересов. Россия, как и ее соседи, более всего нуждается в иностранных кредитах, инвестициях и технологиях и, опять-таки за редким исключением, они скорее выступают тут как соперники, чем как союзники. Даже простая торговля России со странами СНГ составляет всего 19% от ее общего тор- 250 Национальная идея и национальная безопасность гового оборота, намного отставая от торговли России с Западной и Центральной Европы и Китаем. А доля российских инвестиций не превышает 1% от всех иностранных капиталовложений в странах СНГ9. Наконец, в качестве коллективной системы безопасности и миротворчества СНГ действует из рук вон плохо, поскольку силы России и ее партнеров слишком неравны, а правовые нормы взаимодействия не подкреплены никаким независимым и беспристрастным механизмом из соблюдения (хотя бы типа института Совета Безопасности ООН). В итоге более слабые страны или становятся полными иждивенцами России или напротив, более всего опасаются именно ее и ищут защиты на стороне и объединяясь против Москвы. Все немногие успехи отношений России со странами «ближнего зарубежья» в последнее время строились сугубо на двусторонней основе и имели в виду соглашения по конкретным военным, экономическим или политическим вопросам (в частности с Белоруссией о системе ПВО, с Украиной о флоте и его базировании, с Арменией о российских военных базах и с Азербайджаном о нефтепроводе). Со своей стороны, ведущие державы «дальнего зарубежья» и международные организации, такие, как ООН и ОБСЕ, по большей части противодействуя возвращению России в постсоветское пространство, не проявляют достаточного желания сотрудничать с Москвой даже там, где очевидна законность ее интересов и стремление удовлетворять их на равноправной основе. В то же время международные организации не хотят брать на себя дорогостоящую и опасную ответственность за широкомасштабные операции по принуждению к миру и поддержанию мира в кризисных точках всего гигантского постсоветского пространства. С 1992 г. действовало несколько миссий подобного рода: миссии наблюдателей ООН в Грузии (Абхазия) и в Таджикистане (совместно с ОБСЕ); были также миссии ОБСЕ в Южной Осетии (Грузия), в Молдавии, Эстонии, Латвии, на Украине (миссия по содействию санкциям в отношении Югославии), в Таджикистане и миссия ОБСЕ по мониторингу в Карабахе под эгидой Минской конференции по мирному урегулированию нагорно-карабахского конфликта. Однако участие ООН/ОБСЕ было очень поверхностным и ни в одном случае не играло какой-либо серьезной роли в урегулировании конфликтов, не говоря уже о принуждении к миру или поддержании мира в постсоветских конфликтах. Отчасти причиной была ограниченность полномочий, сложность или неэффективность процедур ООН, и (даже в большей степени) ОБСЕ, при выполнении подобных функций, а также ограниченность ресурсов и нежелание великих держав втягиваться в операции и идти на риск людских потерь, расходов и потенциальных осложнений в отношениях с Москвой и региональными режимами. Эта позиция оказала сильное воздействие на участие Запада даже в событиях в Югославии, не говоря о постсоветском водовороте. Оборотной стороной медали было нежелание России позволить иностранным государствам, ООН и ОБСЕ широко вмешиваться в урегулирование конфликтов, взваливая все бремя по проведению операций на российские вооруженные силы и федеральный бюджет. Взаимодействие между Россией и Западом на постсоветском пространстве было столь же противоречивым, сколь и беспорядочным, за одним исключением: вывода ядерного оружия с территории остальных республик бывшего СССР. Из-за промахов российской и западной политики эта зона до настоящего времени остается ареной скорее «перетягивания каната» между Россией и Западом, А.Г. Арбатов 251 чем сотрудничества. В результате по всей Евразии проступает явный рисунок новых разделительных линий. В частности, у России сложились союзнические или партнерские политические (а в некоторых случаях и военные) отношения с Белоруссией, Германией, Казахстаном, Киргизией, Таджикистаном (по крайней мере, с его официальным режимом). С внешней стороны к этому взаимодействию примыкают Сербия, Греция, Кипр, Иран, Индия, в некотором роде Китай. В то же время более напряженными стали отношения Москвы с балтийскими странами, Украиной, Молдавией, Грузией, Азербайджаном, Узбекистаном и Туркменией. За спиной этих стран все более активно действуют США, государства Западной и Центральной Европы, Турция, Пакистан, Талибское движение Афганистана, Саудовская Аравия. Более того, некоторые из названных стран развертывают деятельность в самой России — прежде всего на Северном Кавказе и в Татарстане. Конечно, эта схема далеко еще не устоялась. Отдельные соглашения, встречи на высшем уровне или политические акции могут улучшать отношения России, например, с Украиной или Азербайджаном. С другой стороны, отношения с Белоруссией, Казахстаном, Арменией, Таджикистаном могут ухудшаться. Но тенденция к образованию нового водораздела налицо, и прослеживается она по ключевым вопросам постсоветских конфликтов, отношения к расширению НАТО на восток, участия в освоении природных ресурсов (прежде всего энергетических богатств Каспия и Центральной Азии), направления прокладки нефте- и газопроводов, присутствия российских войск, военных и пограничников в «ближнем зарубежье», степени интеграции в рамках СНГ. Этот водораздел чреват не только наступлением «холодного мира», но и растущей напряженностью и даже конфликтами противостоящих сторон, которые угрожают прийти на смену десятилетию сотрудничества после холодной войны. МЕСТО РОССИИ В БОЛЬШОЙ ПОЛИТИКЕ На протяжении веков Россия и — особенно после 1945 г. — Советский Союз — доминировали в Евразии в военно-политическом и, с известными оговорками, в экономическом отношениях. Только массированное присутствие США уравновесило советское преобладание по разделительным линиям, возникшим в итоге Второй мировой войны (и разрезавшим надвое несколько стран, включая Германию, Корею, Вьетнам и Китай). Начиная с 60-х годов Западная Европа с запада, а Китай с востока тоже стали более или менее самостоятельно противостоять СССР, но вплоть до конца 80-х годов его превосходство оставалось бесспорным. С давних времен Российская империя расширялась за счет территорий, отнятых у ослабленных или потерпевших военное поражение других великих держав и империй. Коренное отличие предстоящего в обозримом будущем периода состоит в том, что вне постсоветского пространства Россия будет, очевидно, иметь дело с рядом государств или союзов с превосходящими (или сравнимыми) экономическим потенциалом, населением и вооруженными силами. На западе — расширяющийся Европейский Союз с населением в 2.6 и ВВП — в 11 раз превосходящими российские10. В военной области НАТО, вероятнее всего, придвинется к границам России в процессе присоединения новых членов. В следующие десять — пятнадцать лет в дополнение к тройному или даже пятикратному превос- 252 Национальная идея и национальная безопасность ходству над Россией в обычных вооружениях в Европе НАТО, вероятнее всего, будет сохранять существенное превосходство и в ядерном оружии. (Составит ли стратегическое превосходство Запада 30%, или будет двойным или тройным — зависит от будущих договоров по контролю над вооружениями и финансирования российских стратегических сил.) Учет качественных моментов делает это превосходство еще более значительным, чем следует из количественных сопоставлений. И это, несомненно, радикальное смещение стратегического баланса в Европе. Менее десяти лет назад советские ударные танковые армии стояли в центре Германии, в двух днях броска от Ла-Манша, Варшавский Договор имел тройное превосходство над НАТО по обычным силам, двойное — по оперативно-тактическому ядерному оружию, а в отдельных аспектах — и по стратегическим ядерным силам над США. Сам СССР по обычным вооруженным силам в два раза превосходил все силы НАТО в Европе вместе взятые. Тем не менее, обычная или ядерная война с НАТО остается немыслимой, каковы бы ни были политические трения между Россией и Западом, возникающие изза расширения НАТО. Россия сильно зависит от США и ЕС в области кредитов, инвестиций и технологического содействия. При всех противоречиях вокруг расширения НАТО и других проблемах Россия и Запад сотрудничают в деле поддержания мира в Боснии и других вопросах международной безопасности, Москва имеет своего официального представителя в штаб-квартире НАТО, в рамках программы «Партнерства ради мира» проводятся совместные военные учения. На южных рубежах Турция, Пакистан и Афганистан (с гораздо меньшей вероятностью — Иран) по отдельности или в каком-либо сочетании могут в будущем создать проблемы для безопасности России. Скорее всего, эта угроза проявится не непосредственно, а в форме поддержки направленных против России или ее союзников режимов, движений или решении отдельных вопросов в Закавказье и Центральной Азии. Возможно также, что эти государства будут поддерживать сепаратистские движения против федерального правительства России (как в Чечне) или против дружественных России режимов (как в Таджикистане). Что касается численности сил общего назначения в регионе, то российская армия и флот в ближайшее время утратят свое былое превосходство, а по некоторым категориям будут уступать соседним государствам. Одновременно Россия сохранит качественное военное превосходство над любым из этих противников; впрочем (как показал опыт афганской, вьетнамской и чеченской войн), такое превосходство не гарантирует победы. В то же время Россия расширяет торговлю с Турцией и имеет немалые взаимные экономические интересы с прибрежными государствами бассейна Черного и Каспийского морей. Иран — партнер России в большинстве экономических и политических проблем региона и один из главных потребителей российского экспорта оружия и мирных ядерных технологий. Проблема маршрутов нефте- и газопроводов, сегодня порождающая наибольшие противоречия в региональной политике, в дальнейшем может стать связующим звеном взаимной выгоды для заинтересованных государств. Однако этому помешало бы расширение зоны нестабильности во всем огромном регионе, простирающемся от Балкан, через Закавказье и Северный Кавказ, до Таджикистана и Афганистана, обострение соперничества там между Россией и другими крупными державами. На Дальнем Востоке две державы — Япония и Китай — будут в дальнейшем оказывать глубокое воздействие на интересы России в области меж- А.Г. Арбатов 253 дународных отношений и безопасности. Япония превосходит Россию по экономическим показателям в 5 раз и уступает ей в населении на 30%, а Китай опережает Россию соответственно в 4 и 8 раз. Сибирь и Дальний Восток России мало населены, но богаты колоссальными природными ресурсами, тогда как и для Китая, и для Японии недостаток собственного сырья и экономически используемой территории при растущем населении является главной национальной проблемой. К тому же обе державы имеют с Россией открытые или латентные территориальные споры. Трудно, однако, предположить, что Япония попытается силой захватить Курильские острова или Сахалин, и тем более — без поддержки со стороны США, которые едва ли стали бы поощрять подобные действия. В случае крутого политического поворота, ремилитаризация Японии и возрождение ее экспансионистской стратегии вызвали бы серьезные изменения ситуации на Дальнем Востоке, что потребовало бы от России глубоко пересмотреть свою политику безопасности в регионе. Но это не может случиться в одночасье, и будет достаточно времени для того, чтобы принять адекватные меры. К тому же и Китай, и США, и Южная Корея будут тогда противодействовать Японии. Теперь же Россию и Японию объединяют немалые общие экономические интересы в разработке естественных ресурсов Дальнего Востока, предотвращении гегемонизма в АТР и поддержании хотя бы суррогата стабильности на Корейском полуострове. Китай — это потенциально самая серьезная внешняя непосредственная проблема для безопасности России. Сейчас Китай заинтересован в торговле и поставках оружия из России. Сотрудничество и военные соглашения с Москвой (без формального союза) усиливают позиции Пекина в отношениях с США, Японией, странами АСЕАН и Индией, а также увеличивают свободу маневра в его политике по отношению к Тайваню и нефтяному шельфу в западной части Тихого океана. С другой стороны, нынешнее наращивание военной мощи, складывающаяся геостратегическая ситуация, долгая история территориальных споров с Россией и СССР не могут не вызывать в Москве озабоченности более отдаленным будущим (10–15 лет). Конечно, пока нет никаких оснований подозревать КНР во враждебных планах, но со временем объективная ситуация может меняться, к власти придут другие руководители, и переоценка национальных интересов гипотетически может подтолкнуть Пекин к экспансионистской политике в отношении российского Дальнего Востока и Сибири, или против Казахстана и других центральноазиатских союзников Москвы. В любом случае для России сотрудничество с КНР выгодно и желательно как с экономической, так и с политической точки зрения. Однако на перспективу ключ к безопасности в Сибири и на Дальнем Востоке лежит, помимо поддержания разумного оборонительного потенциала, в развитии сбалансированных отношений с другими державами региона, и в первую очередь — с Японией. А также, что еще важнее, — в прекращении экономического и демографического «ухода» России с этой огромной части собственной территории. Наконец, отношения России с Соединенными Штатами тоже очень сильно изменились как в двустороннем плане, так и в Европе и на Дальнем Востоке. По ВВП США превосходят Россию в 12, а по населению в 1,9 раз. Численность их вооруженных сил, как ни странно, все еще примерно равна российским, но военный бюджет превышает в 10 раз, а инвестиции в модернизацию вооружений и военной техники в 20 раз11, что в обозримом будущем неизбежно принесет им 254 Национальная идея и национальная безопасность большое качественное и количественное превосходство, — особенно если начавшаяся российская военная реформа провалится из-за близорукого ограничения ее финансирования. Если всего десять лет назад СССР и США были основными игроками и соперниками в глобальной геополитической игре, то сегодня их стратегические отношения переходят в стадию все менее благожелательной отстраненности. Правда, США все еще вовлечены в процесс российских политических и экономических реформ, но их эффект все больше подвергается сомнению в США и вызывает растущее недовольство и усиление антиамериканских настроений в России. Вашингтон все еще заинтересован в сотрудничестве с Россией по проблемам контроля над вооружениями и нераспространения ядерного оружия, а также урегулирования конфликтов и поддержания мира на Балканах. США также требуют от России проявлять лояльность или хотя бы придерживаться нейтралитета в том, что касается их борьбы с Ираком, Ираном, Ливией, Кубой, а также в отношении озабоченности американцев по поводу Китая и Северной Кореи. Однако Вашингтон уже не рассматривает Москву ни как главную угрозу, ни как самого важного партнера в мировых делах, тогда как его отношения с другими постсоветскими государствами приобретают все более характер соперничества с Москвой. Хорошо это или плохо, но в силу прагматических соображений приоритетное место в повестке дня американской внешней политики занимают экономические отношения с Западной Европой, Японией и североамериканскими соседями, а также военно-политические проблемы, связанные с Китаем, конфликты с Ираком, Ираном и другими «враждебными» режимами. Итак, за последнее десятилетие внутренние истоки и возможности внешней политики России, как и внешние условия, глубоко изменились, и во многих отношениях, необратимо, по крайней мере, для обозримого будущего. Десять лет назад Москва вела глобальную силовую игру и обладала военным превосходством над своими западными и восточными соседями в Евразии, опираясь при этом на авторитарное руководство и централизованное распоряжение ресурсами в России и ее колониях в Советском Союзе и «социалистическом лагере». Теперь и в обозримом будущем Россия будет в основном вовлечена в дела своих ближайших постсоветских соседей и лишь маргинально — в прилегающих зонах Европы, Ближнего и Дальнего Востока, Малой и Южной Азии. За исключением дорогостоящего и вызывающего внутренние противоречия участия в контроле над вооружениями и режимах нераспространения — глобальная игра Москвы надолго закончена. Не говоря уже о ее прежнем сопернике — Америке, на западе, востоке, а потенциально даже на юге Россия будет иметь дело со странами и союзами, превосходящими ее по экономической и военной мощи, отбрасывающей длинную тень на российское «ближнее зарубежье». Внутренняя база силы страны сужается: ее экономическая, политическая и федеративная ситуация остается довольно хрупкой, зависящей от иностранной поддержки и уязвимой для внешнего влияния, что и будет оставаться главной заботой любого российского правительства в грядущие годы. Предотвращение окончательной дезинтеграции и хаоса, а не возрождение мирового величия России — главный вопрос ее национальной политики на ближайшее будущее. Нет сомнения, что это означает принципиальный и долгосрочный разрыв с четырехвековой динамикой имперской внутренней и внешней политики. А.Г. Арбатов 255 В этих условиях политика Запада, и прежде всего США, по отношению к России выглядит непродуманной, непоследовательной, а по ряду направлений глубоко ошибочной. РОССИЯ И ЗАПАД ГЛАЗАМИ ДРУГ ДРУГА Американское руководство, официальные и частные консультанты глубоко вовлеклись в осуществление российских экономических реформ, самонадеянно приняв на себя большую долю ответственности за радикальное переустройство тысячелетнего образа жизни огромной страны. Этим было предопределено, что неудачи и издержки реформ будут ассоциироваться в России с американским участием и неизбежно отразятся на внешнеполитических отношениях с США. Одновременно на мировой арене Вашингтон вел себя по отношению к России как к побежденной державе — как к Советскому Союзу, проигравшему холодную войну, усиливая тем самым будущую негативную реакцию российской стороны. Вместо этого нужно было бы делать как раз наоборот: меньше вмешиваться во внутренние российские преобразования и больше считаться с законными внешними интересами России в новых условиях, развивать уважительное и равноправное сотрудничество с Москвой, создавая тем самым максимально благоприятные условия для российских реформ. Такая политика имела бы шанс, если бы в Вашингтоне присутствовало понимание исторической динамики внутреннего устройства и внешней политики России. Судя по всему, в политическом сообществе США сложились две основные группы по отношению к России (в Западной Европе расклад значительно сложнее, но она все еще не имеет в этом вопросе действительно самостоятельной от США линии). Одна из них, которую четче всего представляет на официальном уровне С. Тэлбот (в академическом сообществе Дж. Сакс, Т. Гади, Дж. Израэл), исходит из того, что внутренние реформы автоматически устранят все проблемы из российско-американских отношений, что следование в фарватере США лучше всего отвечает российским национальным интересам. Любые же проявления иной позиции со стороны Москвы — суть рецидивы имперского мышления или давления «красно-коричневых», которые нужно снимать, опираясь на экономическую зависимость, политическую слабость другой стороны и на личные отношения с ее лидерами. Другая группа, яркими представителями которой являются Г. Киссинджер, З. Бжезинский, С. Хантингтон (а в госаппарате — Д. Холбрук, Дж. Вулси) полагает, что никакие внутренние преобразования не сделают Россию в полном смысле «цивилизованной» страной и полноправным партнером Запада и что в силу своей природы и геополитического положения она всегда будет представлять угрозу соседним странам. Поэтому они призывают оказывать на Москву и далее политическое давление, жестко ограничивать ее внешнюю политику, пользоваться экономической зависимостью и военным параличом России, чтобы максимально ослабить ее и устранить как самостоятельную фигуру в политической игре на континенте Евразии. Обе группы неправы, но по-разному. Ибо демократические преобразования в России (и вовсе не обязательно по американским рецептам) положат конец ее антагонистическим отношениям с окружающим миром, но ее внешние инте- 256 Национальная идея и национальная безопасность ресы обязательно будут сохранять свою специфику и далеко не во всем совпадать с западными. В таких случаях требуются нормальные и равноправные переговоры для выработки компромиссного решения, причем иногда и США придется признавать справедливость доводов другой стороны. Конечно, в Америке есть широкий круг политиков и ученых, не входящих в указанные две группировки и правильно понимающих всю сложность ситуации. Однако не они определяли в последние годы политику США в отношении России. Сначала почти полная монополия была у первой группы, а в последнее время на ведущие позиции выдвинулась вторая — под влиянием глубокого кризиса российских реформ и растущих внешнеполитических трений между Москвой и Западом. В первые годы после холодной войны Москва в основном следовала в мировых делах за США, сосредоточившись на внутренних реформах и игнорируя свое неустойчивое внешнее окружение на постсоветском пространстве. Но это не могло продолжаться долго. Россия не была побежденным государством, ее географическая близость и историческая вовлеченность во многие региональные конфликты, так же как международный статус одной из великих держав, сделали для нее невозможным пассивно следовать в фарватере Запада. К тому же США (и в меньшей степени их союзники) проявляли склонность принимать как должное покладистость России и не признавали, что она имеет право на собственные интересы, пусть даже расходящиеся с интересами Запада, и в ряде случаев открыто ущемляли ее достоинство, игнорируя или подавляя скромные попытки России отстаивать свою собственную позицию. Это проявилось в ходе односторонне антисербских операций по принуждению к миру в Боснии, в произвольных воздушных ударах США по Ираку, блокировании сделки России с Индией по ракетным технологиям и по передаче оборудования для ядерного реактора Ирану, в вытеснении России из проекта по строительству атомного реактора в Северной Корее, в выкручивании рук Москве в вопросе о договоре СНВ-2, уточнении договора ПРО и пересмотре договора об ОВСЕ. Но сильнее всего это проявилось в связи с проблемой расширения НАТО на восток, которая, безусловно, стала поворотным моментом отношений Запада и России периода после холодной войны. Одновременно этот вопрос ознаменовал глубокий сдвиг в настроениях в самой России, начало формирования там вполне демократического, но весьма антизападного и еще более антиамериканского консенсуса по важнейшим проблемам внешней политики. При наличии острых разногласий практически по всем мало-мальски существенным темам внутренней жизни, в России за последние два года сложилось широкое согласие относительно того, что расширение НАТО на восток не только противоречит интересам безопасности России, но и нарушает некоторые общепринятые правила, в соответствии с которыми была прекращена холодная война. Когда Москва согласилась на объединение Германии и сохранение членства последней в НАТО, пошла на роспуск Варшавского Договора, а затем и Советского Союза, на более глубокие, чем Запад, сокращения своих ядерных и обычных сил по ДОВСЕ, договорам СНВ–1 и СНВ-2, поспешный вывод полмиллиона своих солдат из удобных казарм в Центральной Европе в палаточные городки в России, — никто не потрудился предупредить, что в результате всех этих уступок и жертв НАТО, самый мощный в мире военный союз, начнет приближаться к российским границам. А.Г. Арбатов 257 Россияне не против НАТО как таковой, но они предпочли бы, чтобы этот военный союз в период после холодной войны нашел для себя иные функции, чем расширяться до границ их страны без какого-либо убедительного тому объяснении. После парижской и мадридской встреч в верхах в мае и июле 1997 г. первостепенный и основной вопрос остается нерешенным: если НАТО расширяется как крупнейший военный союз, то какова угроза новым государствамчленам, которая могла бы оправдать такое расширение (оставляя в стороне «исторические обиды», в которых и у России нет недостатка)? Если же, с другой стороны, НАТО расширяется в своей новой роли как основа новой европейской системы безопасности для поддержания мира, — то от чего такая поспешность, и почему отмахиваются от мнения Москвы? Экспансия НАТО на восток рассматривается сегодня в России в лучшем случае как ошибочная политика, чреватая осложнениями и новыми противоречиями. А в худшем — как осуществление «большого замысла» по окружению и изоляции России, получению подавляющего стратегического превосходства над ней и в конце концов расчленению самой России, чтобы раз и навсегда покончить с ней как европейской державой. Натовская встреча в Мадриде, которая формально дала старт процессу расширения, вполне может оказаться поворотным пунктом, который серьезно укрепит позиции сторонников жесткой антизападной линии в Москве и положит начало новому циклу дистанцирования России от Запада. Противодействовать дальнейшему расширению НАТО или добиться, чтобы оно обошлось как можно дороже, — это воспринимается многими как жизненный интерес России. Кстати, к данному вопросу полностью приложимо следующее мнение, изложенное Генри Киссинджером: «…Жизненно важный интерес — это изменения в международном окружении, которые с такой большой вероятностью приведут к подрыву национальной безопасности, что им следует противостоять, независимо от того, какую форму принимает угроза или сколь законными основаниями она внешне прикрывается»12. По иронии истории, в отличие от многих случаев в прошлом (в конце 40-х, начале 60-х или конце 70-х годов), на этот раз для возникающей трещины в отношениях нет осязаемых геополитических или идеологических причин, кроме самоуверенности Запада, его пренебрежения законными интересами России и готовности руководства США за их счет решать свои частные внутриполитические (например, предвыборные) проблемы. Вместе с тем нельзя не отметить «вклада» в это со стороны самой России. Дезорганизованность и непоследовательность ее внешнеполитического курса, разительное расхождение слов и дел, шарахание из крайности в крайность и в «ближнем», и в «дальнем зарубежье», провалы внутренних реформ, глубокий экономический кризис, растущая финансовая зависимость от Запада, дезинтеграция военного потенциала, не говоря уже о преступной войне в Чечне и беспрецедентной коррупции на всех уровнях власти, — резко убавили за рубежом стимулы рассматривать Москву в качестве ответственного и важного партнера, декларации которого следует принимать всерьез и с интересами которого нужно считаться. Смена руководства российского МИДа в начале 1996 г. и Министерства обороны в середине 1997 г., конечно, заметно улучшили ситуацию в плане выработки самостоятельной военно-политической линии государства. Но это не могло решить и не решило ее коренные проблемы. 258 Национальная идея и национальная безопасность Примером таких проблем является то, что экономические интересы России часто идут вразрез с ее геополитическими и стратегическими потребностями, в особенности в отношениях с «большой семеркой» и МВФ. Кроме того, децентрализованность формирования политики позволяет влиятельным российским банкам и корпорациям преследовать свои интересы, невзирая на стратегию Москвы во внешней политике. Например, могущественный «Газпром» увеличивал экспорт газа на запад (Германия, Польша, Прибалтика), несмотря на усиливающиеся противоречия по поводу расширения НАТО и жесткие предупреждения Президента Ельцина. И при этом высшие правительственные чины из Москвы всячески давали понять за рубежом: мол, не принимайте эти декларации всерьез — они на потребу внутренним «ястребам». Другие высокопоставленные чиновники не нашли ничего лучше, как пугать Запад приходом к власти в России «красно-коричневых» из-за расширения НАТО, тем самым пытаясь свалить на чужую голову российские внутренние дела и укрепляя мнение о необходимости расширения НАТО в свете российской непредсказуемости и «взрывоопасности». Попытки Москвы смягчить напряженность в отношениях с Киевом то и дело ставились под удар «Газпромом», настаивавшем на том, чтобы потребовать от Украины выплаты долгов за энергоносители. А военно-морское командование при поддержке видных региональных лидеров и МИДовских чиновников саботировало договоренности по флоту и базам. Вразрез с генеральной стратегией Москвы направить нефте- и газопроводы из Закавказья и Центральной Азии по российской территории, «Газпром» присоединился к проекту строительства газопровода из Туркмении на юг через Афганистан и Пакистан, чего всегда добивались США и Великобритания. Причина — «Газпром» опасается конкуренции со стороны Туркмении в экспорте газа на Западную и Центральную Европу в случае, если газопровод прошел бы прямо на запад через российскую территорию13. Это относится и к крупным поставкам российской оборонной промышленностью вооружений Китаю (в частности, противовоздушной ракетной системы С300 и истребителей Су-27 и МиГ-31), которые могут лишить Россию ее главного преимущества перед Китаем в обычных вооружениях — превосходства в воздухе. Все эти новые черты российской внешней политики характерны для демократического государства с его группами интересов, соревнующимися друг с другом и лоббирующими в средствах массовой информации и законодательных органах. В России формируется открытая система выработки политики с участием широких кругов политической элиты, хотя на нынешнем раннем этапе она все еще дезорганизована, плохо структурирована и потому не отличается последовательностью или предсказуемостью. Как бы то ни было, эта новая система представляет резкий контраст с прошлым, когда советская политика была жестко подчинена ясно понимаемым и всеми разделяемым целям, даже если цели были ошибочными, а политика в целом — неуклюжей и неэффективной. Еще одно важное новое явление в том, что факторами российской внешней политики стали независимое общественное мнение, средства массовой информации и демократически избранный парламент. Правда, в большинстве случаев по внешней политике и безопасности законодатели придерживаются более жесткой линии, чем исполнительная власть. В Государственной Думе существует оппозиция признанию территориальной неприкосновенности и суверенитета Украины, Молдавии и Грузии, заблокиро- А.Г. Арбатов 259 вавшая ратификацию договоров с этими государствами. Ратифицировав, наконец, Конвенцию о запрещении химического оружия (октябрь 1997 г.), парламент все еще противится ратификации договора СНВ–2 и других соглашений по разоружению. Он принял резолюции в поддержку Ирака против ООН и против американской политики в Персидском заливе. И все же важно иметь в виду, что эти позиции, пусть неправильные, имеют под собой вполне реальные основания. Одна из них — рассматривавшаяся выше самоуверенная и неуклюжая политика США в адрес России как якобы побежденного государства, у многих в российском парламенте вызвавшая обиду и жесткую критику в адрес позиции исполнительной власти в отношениях с Западом, которая представлялась законодателям прислужнической и унизительной. Вторая причина — отсутствие какой-либо действенной или последовательной политики Москвы на постсоветском пространстве, ее неспособность уменьшить нестабильность, конфликты, антироссийские настроения, дискриминацию этнических русских и противостоять там растущему влиянию извне (в частности, серьезным раздражителем стала серия военных учений НАТО совместно с Украиной, Молдавией и Грузией). Третий фактор — противоречивость политики правительства в вопросах безопасности, когда бюджет не обеспечивает достаточного финансирования ни для выполнения соглашений по разоружению (выделяется, как правило, 20–30% от необходимого), ни для поддержания надежной обороны в рамках соглашений по контролю над вооружениями, ни для проведения военной реформы согласно планам Министерства обороны, утвержденным Президентом. И, наконец, что не менее важно, — растет оппозиция общему курсу экономических реформ, которые прочно ассоциируются с активным участием США и постоянным давлением МВФ и Всемирного Банка. Анализ макроэкономической политики и нынешнего экономического и социального кризиса в России не входит в задачу данной статьи. Однако очевидно (и финансовый крах 1997 г. был тому ярким свидетельством), что политика так называемой «макроэкономической стабилизации» окончательно и полностью провалилась. Она не может активизировать экономический рост, «невидимая рука рынка» не работает. Продолжающийся экономический спад — результат высоких налогов, недостатка государственных субсидий и высоких процентных ставок государственных ценных бумаг — каждый год все более снижает поступления в бюджет, ведет к секвестированию, еще более высоким налогам и дальнейшему спаду, отчего продолжается деградация функции государства в социальной области и в сфере безопасности. Кроме того, эта экономическая политика и кризис — главные причины плачевного состояния российского здравоохранения, образования, социальной защиты, культуры и науки, обороны и военной реформы. Она лежит в основе унизительной экономической зависимости России от Запада, слабости ее позиций в отношениях с другими странами в вопросах политики и безопасности, а также уязвимости России в постсоветских зонах ее жизненных национальных интересов. Она — принципиальная отправная точка для жесткой оппозиции правительству в новой политической элите, и в частности — в парламенте. Она же — и плодородная почва для антизападных настроений и неонационалистических идей в российском политическом сознании. В отношении США, и в какой-то степени Запада в целом, в российской политической элите в настоящее время имеются три основные группы, вовсе не обя- 260 Национальная идея и национальная безопасность зательно разделенные партийными рамками или разграничением между ветвями власти, ее федеральным и региональными уровнями. Одна — малочисленная и почти не видимая в публичной политике, но все еще весьма влиятельная во внешнеэкономических отношениях России, которые во многом определяют и ее внешнеполитическую линию. Это последователи безоговорочно прозападного курса Гайдара-Чубайса, практически лишенные общественной поддержки в стране. Другая — это растущая под влиянием внутренних и внешних процессов последних лет группировка разнородных сил левой и националистической направленности (включая, кстати, немало представителей бизнеса, финансовых кругов, влиятельных региональных лидеров и чиновников исполнительной власти). Она считает, что Россия сможет увеличить свой вес в мире только за счет более жесткой и властной линии в постсоветском пространстве и переориентации на таких партнеров, как Китай, Иран, Индия. Экстремистское крыло этой группировки прямо призывает к союзу с Ираком, Ливией, Кубой, Северной Кореей против США и их союзников. Для первой группы универсальной точкой отсчета является безусловное следование за Западом, какие бы ошибки он ни совершал. Для второй (особенно ее радикального крыла) «всепогодным» ориентиром служит тот же репер, но только со знаком «минус» — безоговорочное противодействие Западу везде и во всем, какими бы глупостями и ущербом это ни оборачивалось для интересов своей страны. Наконец, третья группа, тоже весьма неоднородная, но исключающая экстремистов с любой из сторон, полагает, что Россия должна ясно определить и последовательно отстаивать свои собственные национальные интересы, сообразуясь со своим новым геополитическим положением, потребностями безопасности и наличными ресурсами. Выступая за дальнейшее демократическое развитие страны, эта группа считает, что в ряде случаев интересы России и Запада могут объективно расходиться, но в отличие от времен холодной войны такие разногласия поддаются компромиссному решению — при условии, что Москва убедительно и централизованно выразит свою позицию, а другая сторона признает право России на собственные интересы. При этом экономика и политика не должны идти в разных направлениях, а стремление к равноправному сотрудничеству с Западом не отменяет и даже предполагает развитие связей России по другим азимутам сообразно международному праву, даже если это не одобряется кем-то в Вашингтоне. В начале 90-х годов первая группа, безусловно, имела практическую монополию на внешнюю политику, широкую опору в общественных кругах и полное доверие высшей власти. Ближе к середине десятилетия эта «команда» резко ослабла и поредела, но значительно усилилась вторая группировка, особенно в Парламенте и общественном мнении. Курс высшего руководства заколебался, стал эксцентричным и непредсказуемым. К концу десятилетия относительно укрепилось третье направление как умеренное и консолидирующее общество. Но если можно с уверенностью сказать, что первая группа окончательно обанкротилась, то будущее третьего направления остается во многом неопределенным и вызов ему со стороны второй группировки далеко не снят с повестки дня. Было бы глубоко ошибочно объяснять существующие антизападные настроения в России влиянием коммунистов или националистов, недоразвитостью российской демократии или синдромом традиционного великорусского национализма, мессианского сознания или возрождением «русской идеи». Все это — ре- А.Г. Арбатов 261 альные факторы политической и интеллектуальной жизни сегодняшней России, но они являются в гораздо большей степени следствием, чем движущей силой этой жизни. Это, прежде всего, реакция на провалы российской внутренней политики, неудачи в постсоветской и посткоммунистической региональной политике, на высокомерное и грубое обращение со стороны США. Короче, это признаки нынешней слабости России, а не силы; неуверенности и страха перед будущим, — а не коварных замыслов восстановления советской или российской империи. Сейчас, когда Россия слаба, политика выкручивания рук может позволить США и «большой семерке» достичь сиюминутных целей, но посеет семена обиды и разочарования, что вызовет лавину еще более серьезных противоречий и конфликтов между Россией и Западом в более отдаленном будущем. К НОВОМУ ВЗАИМОПОНИМАНИЮ РОССИЯ — ЗАПАД На обломках глобальной биполярности, даже на самом продвинутом по части сотрудничества Европейском континенте, до сих пор не начато строительство новой системы безопасности, которая могла бы вобрать в себя современные отношения и соответствовать новым международным задачам. Не было создано ничего сравнимого по масштабу со Священным Союзом, Версальской или Ялтинской системой, что пришло бы на смену прежнему разделению сфер влияния и взаимному устрашению. Это главная проблема, стоящая перед Россией и другими великими державами. Если ее не разрешить, может наступить новая напряженность, а затем изнурительные конфликты и опустошительные войны. Огромная нестабильная посткоммунистическая зона от Балкан до Памира и всколыхнувшиеся примыкающие регионы Евразии могут стать новой ареной ожесточенного соперничества великих держав и региональных претендентов за источники сырья, маршруты трубопроводов, геополитические плацдармы и стратегические базы. Идея США и некоторых их союзников основывать новую европейскую систему безопасности в первую очередь на НАТО страдает принципиальными недостатками. НАТО — союз, задуманный и сформированный для коллективной обороны от общего врага, и он не способен эффективно решать конфликты между своими членами. Оправданием его существования изначально была советская угроза, и до сих пор остается гипотетическая возможность возобновления российской угрозы. Россия по определению не может стать полноправным членом НАТО, но европейская безопасность, опирающаяся на НАТО, не может быть эффективна без полного и равноправного участия крупнейшей европейской державы — России. Любые формы усеченного участия по определению будут рождать больше новых противоречий, чем решать стоящие проблемы. Если же России суждено стать полноправным членом, то НАТО должна быть фундаментально реформирована в новую международную организацию, которая занимается урегулированием конфликтов и поддержанием мира. Однако эта реформа должна произойти до, а не после дальнейшего расширения НАТО, а начатая первая его очередь должна де-факто иметь чисто политические, а не военные формы. Иначе расширение, при котором исключается Россия, несмотря на все подслащенные пилюли типа постоянных консультативных комитетов 16 + 1 и программ «Партнерства ради мира», создаст новые разделительные линии в Европе и как следствие — неизбежную напряженность вдоль этих линий. Она могла бы стать оправданием усиления НАТО в области 262 Национальная идея и национальная безопасность ее функций коллективной обороны, но одновременно и спровоцировать военные контрмеры со стороны России, ее отдаление от Запада и поиск альтернативных союзников в «ближнем» и «дальнем зарубежье». Притом, рост враждебности к Западу со стороны Москвы вполне может опираться на демократический консенсус в России, но тем не менее быть весьма опасным и чреватым кризисами и конфликтами. Для истинной безопасности Европы при конструктивном участии России нужна новая организация, которая будет лучше соответствовать новой европейской реальности эпохи после холодной войны. Этой системой может быть глубоко трансформированная НАТО, или укрепленная и усиленная ОБСЕ, или расширенный и реструктурированный Западноевропейский союз, или какое-то сочетание их всех. Пока она не возникла даже в проекте — из-за пассивности, слабости и дезорганизованности России, а также благодаря консерватизму и «самоуверенности силы» со стороны Запада. Каковы бы ни были формы, структура и процедуры такой организации, она должна обладать рядом принципиальных сущностных характеристик. Вопервых, в нее на равных с европейскими державами правах должны входить Россия, Соединенные Штаты и Канада. Во-вторых, эта система должна включать все европейские страны в соответствии с моделью ОБСЕ (хотя членство в последней Турции, Азербайджана и центральноазиатских государств допускает вариации и зависит от их внутренней ситуации и желания участвовать). В-третьих, она должна иметь действенные механизмы выработки политики и эффективные органы для принятия коллективных решений и их осуществления. В-четвертых, она должна разработать разумные правила и законные нормы для проведения санкций, урегулирования конфликтов, принуждения к миру и поддержания мира. И, наконец, в-пятых, она должна организовать и подготовить эффективные многосторонние вооруженные силы для этих целей. Все это должно основываться на удовлетворяющих участников соглашениях о разделении финансового бремени и административном аппарате. Еще одна главная и тесно связанная с предыдущей проблема — обеспечение стабильности в посткоммунистических и постсоветских регионах Евразии. До сих пор целью России там было не столько обеспечивать свои действительно жизненно важные интересы, сколько формально поддерживать видимость «интеграции» и противостоять чужому, в частности, западному вмешательству. Для Запада же целью было помешать России сохранить свое влияние на этом пространстве и добиться как можно большего удаления постсоветских государств от Москвы, используя экономические и дипломатические инструменты, а также военное сотрудничество. В результате там образовывается все больший раскол в отношениях между Россией и Западом, нарастание нестабильности и конфликтов, провалы попыток превратить поддержание мира в прочный мир. Однако и здесь Россия и Запад взамен конфронтации должны найти формы сотрудничества и совместно решать проблемы урегулирования конфликтов, поддержания мира, ликвидации последствий конфликтов и оказания гуманитарной помощи. Они должны вместе бороться с нестабильностью, незаконным перемещением оружия и наркотиков, организованной преступностью, нелегальной иммиграцией, агрессивным религиозным фундаментализмом и этническим сепаратизмом в обширной зоне от Балкан и Центральной Европы до Центральной и Южной Азии. Ни России, ни Западу эту задачу поодиночке, и, тем более действуя А.Г. Арбатов 263 как соперники, не решить, — она разрешима только при совместных усилиях и достижении согласия относительно законных интересов новых постсоветских государств, России и держав «дальнего зарубежья» в этих регионах мира. Трудно найти более достойную миссию в мире после холодной войны. Кроме того, эта цель могла бы иметь решающее значение для предотвращения новых конфликтов в Евразии. И это был бы один из наиболее важных факторов в будущем развитии отношений России с Западом, а также в обеспечении самых насущных нужд российской безопасности. В последнее десятилетие ХХ в. ход истории набрал такой высокий темп, что даже год-два представляются для прогноза весьма туманной перспективой. На 10-20 лет можно с приемлемой степенью приближенности говорить лишь о тенденциях развития стран и регионов ввиду многолетней длительности объективных циклов их динамики. Если исходить из того, что в основе международных отношений начала XXI в. будут не идеологические или чисто геостратегические мотивы, а в большей мере экономические интересы (включая доступ к энергоресурсам), которые будут определять новое группирование государств, соотношение их экономической и военной силы и их относительную роль в мировой политике — то вырисовывается следующая картина. В настоящее время по доле своего ВВП от суммарного мирового уровня США занимают около 21%, ЕС тоже примерно 12%, Япония — 8%. Китай — 7%, а Россия — 1,7%. По расчетам ИМЭМО РАН, в 2015 г. США будут иметь 18%, страны ЕС — 16%, Япония — 7%, Китай обгонит ее и составит 10%, а Россия повысит свою долю до 2%. Но это — в лучшем случае, если в ближайшие годы прекратится экономический спад и начнется относительно быстрый подъем в 5–6% в год. Скорее всего, под влиянием экономических потребностей и политических соображений будет углубляться региональная экономическая интеграция. В ее рамках экономическая доля США вместе с Мексикой и Канадой (НАФТА) достигнет 19%, как отмечалось, ЕС — 16%, группировка восточно-азиатских «тигров» (Гонконг, Тайвань, Южная Корея) — 5%, а страны АСЕАН — 7%. В зависимости от политических тенденций, путем экономической интеграции «тигры» и АСЕАН могли бы в совокупности составить более 12%, опередив, таким образом, и Японию, и Китай и гарантировав свои права на нефтяной шельф западной части Тихого океана. В ином случае Китай вместе с Гонконгом и Тайванем мог бы достичь 12% от мирового ВВП, а Япония в экономическом союзе с Южной Кореей и АСЕАН — 16%, сравнявшись с Западной Европой и вплотную приблизившись к НАФТА. Как экстремальный, но и крайне маловероятный вариант, «общий рынок» всех быстро развивающихся государств Восточной Азии вместе с Китаем и Японией дал бы им почти 30% мирового экономического потенциала, намного опередив Северную Америку и Западную Европу. Эти прогнозы наводят как минимум на три вывода. Первый состоит в том, что следующий век не станет эрой американской монополярности в мире, хотя США, вероятно, останутся самой сильной державой в военном отношении, если в ближайшее десятилетие не решат резко сократить свою в общем-то излишнюю военную мощь, чтобы повысить экономическую роль в мире. Второй — новая глобальная биполярность вряд ли наступит, поскольку объединение всех крупных государств западной части Тихого океана крайне маловероятно, равно как и экономическая интеграция. 264 Национальная идея и национальная безопасность И третье, самое важное для России. Даже в условиях многополярности, которая будет самой выгодной международной системой для России, ей через 20 лет отнюдь не гарантирована сколько-нибудь значительная роль в мире с ее в лучшем случае 2% от мирового экономического потенциала. Правда, сейчас Россия все еще остается второй после США державой в военном отношении, во всяком случае по размерам своих вооруженных сил. Но при сохранении в России в целом ориентации на рыночную экономику этот потенциал будет постепенно приходить в соответствие с ее экономическими возможностями. Возврат полностью к централизованно-плановой экономике вызвал бы такие социальнополитические потрясения внутри и вокруг России, что от ее военной силы вообще вряд ли что осталось бы. (Что не отменяет необходимости возрождения определенных плановых основ в управлении хозяйством, — но прежде всего для поддержания социальных функций государства, проведения эффективной конверсии и военной реформы.) Через 15–20 лет вооруженные силы общего назначения России будут в лучшем случае по численным параметрам на уровне крупного европейского государства (порядка 400–500 тыс. чел.), а ядерный потенциал, — какова бы ни была его военно-политическая роль и используемость, — где-то на промежуточном уровне между силами США и нынешними силами третьих ядерных держав (около 800–1000 боеголовок). И это только в случае успешной военной реформы, которая должна обеспечить всестороннее улучшение качества за счет сокращения количества войск и вооружений. При таком раскладе огромная и богатая природными ресурсами, но малозаселенная и запущенная в хозяйственном отношении российская территория (прежде всего за Уралом) из фактора национального могущества страны может превратиться в ее главное уязвимое место. Особенно если соперничество будет преобладать над сотрудничеством и системами многосторонней безопасности. В этой связи вопрос: с кем быть России в грядущей расстановке мировых сил является кардинальным для российской безопасности и более того — для ее национального выживания. Предлагаемое некоторыми возрождение, с теми или иными изъятиями, Советского Союза или Российской империи вряд ли возможно и не принесло бы искомых плодов. В экономическом плане это увеличило бы вес России, скажем, на 0,5% и дало бы ей не 2, а 2,5% от мирового уровня. Но, скорее всего, даже и в чисто экономическом отношении это, наоборот, понизило бы российский потенциал, поскольку заставило бы Россию вновь превратиться в донора для многих республик. Зависимость стран СНГ от российской нефти и газа велика, но лишь постольку, поскольку они продаются ниже мировых цен, то есть в убыток России. Не говоря ухе о настоящей интеграции, простая торговля России с другими странами СНГ весьма невелика (19% от российского торгового оборота) и по всем прогнозам будет снижаться. Поскольку о силовом пути говорить не приходится, в экономическом плане воссоединение потребовало бы еще больших затрат и уступок от России, чтобы нейтрализовать конкуренцию предложений со стороны «дальнего зарубежья». Безусловно, всесторонние отношения с постсоветскими республиками на добровольной основе и, исходя из своей выгоды, России необходимо развивать, и это может стать фактором ее дополнительного экономического роста и укрепления безопасности. Однако в силу различий уровня развития стран СНГ, специфики их внутреннего устройства, разнонаправленной внешнеэкономической А.Г. Арбатов 265 ориентации и по-разному воспринимаемых потребностей безопасности — Россия при любом раскладе едва ли может стать в ряд мировых центров силы на базе СНГ. Более того, во имя воссоединения она рискует еще больше подорвать свою экономику и финансы и фактически утратить суверенитет над некоторыми собственными регионами, начиная с Северного Кавказа и Поволжья и кончая Сибирью и Дальним Востоком. Диверсификация экономических и политических отношений Москвы за счет Ирана, Индии, Китая и других, забытых поначалу (в 1992–1993 гг.) держав, несомненно, очень важна как в экономическом, так и в политическом отношении. Однако ни о какой реальной интеграции с ними, сравнимой с ЕС, НАФТА или АСЕАН речи быть не может из-за глубоких различий во всем, начиная от культурных традиций, экономических систем и кончая геополитическими и стратегическими интересами. Предлагаемый отдельными российскими политиками союз с Китаем, конечно, в чисто экономическом плане соединил бы Россию с одним из растущих центров силы XXI в. Но даже если в конце концов того же захотел бы Пекин, то это было бы присоединение 2% мирового ВВП к 10% и 2,6% населения к 21%. Характер взаимоотношений таких союзников не должен вызывать сомнений, особенно с учетом политического характера китайского строя, быстро растущей военной мощи и острого дефицита природных ресурсов и территории по отношению к населению хозяйственному потенциалу. Что же остается — уйти в небытие как великой или даже просто крупной державе, вернуться в союзе ли с Китаем или самостоятельно к масштабам Московии пятисотлетней давности? Есть, как представляется еще один, гораздо лучший путь. Он состоит в постепенном, тщательно продуманном и согласующемся с российской спецификой объединением России с Большой Европой. Или, если угодно, возвращением в Европу, неотъемлемой частью которой Русь была тысячу лет назад. Если в ряду мировых центров силы Россия через 20 лет будет почти не видна, то в европейском масштабе она может остаться одной из крупнейших стран, сравнимой по экономическому потенциалу с Германией, Францией, Италией и Великобританией, а по населению и тем более территории — превосходящей их. Интеграция сделает эти преимущества из предмета извечной озабоченности европейцев фактором могущества и самостоятельности. Уже сейчас ЕС — главный торговый партнер России, потребляющий 32% ее экспорта и дающий 35% ее импорта. Западная Европа импортирует 41% энергоносителей из России. Вступившее в силу в декабре 1997 г. Соглашение о партнерстве и сотрудничестве между Россией и ЕС, несомненно, даст стимул к дальнейшему развития этих отношений, и более всего от индустриальной политики России будет зависеть повышение качества ее экспорта в ЕС. Европа не сможет и не станет пытаться сделать Россию сырьевым придатком или зависимым государством, не поставит под вопрос ее территориальную целостность. Напротив, она будет в высшей степени заинтересована в стабильной и передовой России, в совместном освоении и использовании природных богатств Сибири и Дальнего Востока, чтобы избавиться наконец от вековой зависимости от нестабильных регионов мира и от нужды в американской защите своего энергоснабжения. В таком сотрудничестве наверняка примет участие и Япония, а Китай получит возможность удовлетворить свои нужды в сырье и энергоресурсах за счет импорта из Сибири. 266 Национальная идея и национальная безопасность В культурном отношении Европа ближе всех для России, и даже в худшие годы изоляции Россия всегда оставалась великой частью европейской культуры и цивилизации. Европа накопила опыт интеграции при сохранении национальной и культурной самобытности. Наконец, реинтеграция России с самыми близкими странами — Украиной и Белоруссией — будет бесконфликтной, взаимовыгодной и естественной именно в более широких европейских рамках, равно как и возвращение России в экономику и политику Центральной и Восточной Европы. Мемуары политиков и исследования историков свидетельствуют, что современникам всегда было чрезвычайно трудно примириться с падением империй. Кроме явных случаев поражения в большой войне, эти катаклизмы никогда не выглядели для очевидцев обоснованными и логически объяснимыми, и потому им на ум приходили теории «предательства», «заговора», «козней» из-за рубежа». К тому же крах империй всегда вел к ухудшению жизни в метрополии и тем более к нищете, диктатурам и войнам в колониях. В этом смысле крушение империй всегда несет элемент таинственности и мистики — гораздо больше, чем их рождение и подъем. Беспредметны продолжающиеся ожесточенные споры о том, хорош или плох был роспуск в 1991 г. Советского Союза. Это не хорошо и не плохо, это факт истории, хотя последовавшие за ним события обернулись тяготами и трагедиями для многих людей. Прошедшее с того времени пятилетие показывает, что — какими бы ни были мотивы политиков на тот момент — это не было исторической случайностью или недоразумением по существу происшедшего, хотя его формы, конкретное время и место, конечно, могли бы быть другими. В прошлом крушение великих империй обычно вело к их полному исчезновению и забвению (греческая, римская, монгольская империи, арабский халифат) или же к их низведению от статуса ведущих держав до роли государств, зависящих от поддержки и покровительства более сильных наций, как это произошло с Великобританией, Францией, Германией, Испанией, Португалией, Бельгией. Нидерландами, Турцией, Австрией. И в этом отношении Российская Федерация может оказаться редким исключением из правила, каковы бы ни были ее нынешние трудности и слабости. Несмотря на утрату своих колоний и протекторатов на западе и на юге, на востоке Россия сохранила свою богатейшую и обширнейшую провинцию — Сибирь и Дальний Восток. Некоторые эксперты считают, что там содержится 5060% всех доступных для экономического использования ресурсов планеты. Если эти ресурсы разумно и эффективно эксплуатировать, то Россия имеет все шансы в конечном итоге возродиться в качестве великой державы, сравнимой по мощи с ведущими государствами мира. В советский период эти ресурсы активно разрабатывались. Но основная цель их эксплуатации, как и движущая сила всей империи, заключалась в наращивании советской военной мощи и политики конфронтации с Западом и с Китаем. Это определяло в первую очередь военный характер развития, строительства и заселения Сибири и Дальнего Востока, расточительную, экстенсивную и варварскую с точки зрения экологии эксплуатацию их естественных богатств, широкое использование рабского труда Гулага. С падением советской империи и дезинтеграцией ее централизованной экономики и огромной военной силы Москва фактически забросила эти земли. По ним больнее всех ударили эксперименты с «шоковой терапией» и «макроэкономической стабилизацией», хозяйствен- А.Г. Арбатов 267 но-финансовый кризис. Целые города и промышленные области находятся в запустении, военная инфраструктура разваливается, происходит массовый отток населения в европейскую часть России. Из источника блага эти регионы превращаются в зоны бедствия и потенциально в ахиллесову пяту российской безопасности, суверенитета и целостности. Все это прямо противоположно тому, чего требуют истинные и долгосрочные национальные интересы России: интенсивного развития Сибири и Дальнего Востока, крупных федеральных программ освоения этих территорий, привлечения национальных и иностранных инвестиций, притока населения из европейской части страны и других постсоветских республик, строительства современной инфраструктуры и цивилизованных городских условий жизни. Это позволило бы использовать ресурсы Сибири для экономического роста и благосостояния россиян, укрепления связей с Западом, что означало бы обеспечить главный источник капитала и технологического содействия. В то же время это могло бы обеспечить Европу и Японию надежной и обширной базой энергетических и сырьевых ресурсов, освободив их от зависимости, от менее стабильных и не столь мирных регионов мира. Изменения последних лет в экономической, политической и идеологической жизни России, демократическое развитие (несмотря на огромные и трагические провалы, такие, как «шоковая терапия» и война в Чечне), открытость для многогранного сотрудничества с зарубежными странами, — все эти тенденции оказывают глубокое влияние на многовековые традиции России и создают принципиально новую нацию. Основательный пересмотр курса экономических реформ ради преодоления опустошительного экономического и социального кризиса, обеспечение последовательности во внешней политике и стратегии безопасности, а также изменение политики Запада в отношении России окончательно покончили бы с традициями имперской экспансии на базе мессианскоавторитарного строя, оставив их предметом академических дискуссий, философии и искусства, но не темой практической политики. Сильная и демократическая Россия не будет представлять угрозы для соседних стран, у нее не будет антагонистических противоречий с Западом, она будет действовать, руководствуясь теми же самыми правилами и исходя из тех же понятных и предсказуемых мотиваций, посредством открытой системы формирования политики. В то же время чрезвычайно важно признать, что демократическая Россия тоже будет иметь неотъемлемое право на свою собственную внешнюю политику, интересы безопасности и сильную оборону. Эти интересы могут отличаться от западных по широкому кругу вопросов, но обвинения России в имперских амбициях или возрождении коммунистической/националистической политики в таких случаях столь же беспочвенны, сколь и контрпродуктивны. Напротив, эти интересы должны пользоваться уважением и быть предметом переговоров и компромиссов, поскольку за расхождениями уже не будет стоять непримиримых противоречий. В начале 1996 г. Президент Ельцин подписал указ о разработке новой «русской национальной идеи». Это можно было бы считать очередным курьезом, если бы это не было так печально с точки зрения и уровня понимания властью проблем общества, и принятых способов их решения. Пока этот титанический интеллектуальный натиск администрации не дал общественно значимых результатов. И не удивительно: национальная идея не конструируется в чинов- 268 Национальная идея и национальная безопасность ничьих кабинетах, она рождается самим развитием общества, его переживаниями и надеждами, осознанием своей судьбы и цели. Выход России из того глубочайшего кризиса, в котором она сейчас оказалась, со временем даст рождение новой философии смысла жизни общества. На протяжении многих веков бичом России было то, что ее огромные пространства, ресурсы и великие таланты ее народа не использовались для повышения благосостояния и обеспечения свободы россиян. Напротив, народ всегда страдал от бедности, бесправия и тягот, которые лишь временами были вызваны внешней агрессией или другими объективными событиями. По большей части истоком этого парадокса было неэффективное, реакционное и коррумпированное государство. Оно не заботилось о благосостоянии народа, не было перед ним ответственно, никак от его воли не зависело и стремилось лишь к увеличению собственного богатства и власти — в ущерб и русскому, и другим народам империи. Эта парадигма традиционно была причиной, как уникальной мощи, так и удивительной хрупкости российского/советского государства. «Русская идея» служила и философским отражением, и оправданием, и убежищем от этой жестокой модели развития общества и империи. Настала пора изменить эту традицию и построить государство, которое будет не барьером, а связующим звеном между благополучием нации, с одной стороны, и гигантскими естественными и интеллектуальными ресурсами страны — с другой. Возможно, это и станет ясной и достойной версией «русской идеи» для грядущего столетия. Примечания: 1 Kissinger H. Diplomacy. — New York, 1994. — P. 816-817. Бабурин С. Территория государства. Правовые и геополитические проблемы. — М., 1997. — С. 407-408. 3 Там же. — С. 409-411. 4 Там же. — С. 417-419. 5 Кортунов С. Россия: национальная идентичность на рубеже веков. — М., 1997. — С. 8. 6 См.: Независимое военное обозрение. 1997. — 12-19 июля. 7 Независимая газета. 1997. 23 октября; 1997. 23 декабря. 8 Например, Южной Латвии и Восточной Эстонии, Крыма и Восточной Украины, Приднестровья, Абхазии, Южной Осетии, лезгинской территории Азербайджана, Северного и Восточного Казахстана с Байконуром и Семипалатинском, и т.д. 9 Независимая газета. 1997. — 23 декабря. 10 Прогностическое исследование ИМЭМО РАН. — М., 1997. 11 Там же. 12 Kissinger H. Op. cit. — P. 812. 13 Независимая газета. 1997. — 29 октября. 2 С.М. РОГОВ ИЗОЛЯЦИЯ ОТ ИНТЕГРАЦИИ∗. В Принадлежность двум частям света — уникальное преимущество нашей страны, но использовать его Москва лишь пытается последнее время Россия резко активизировала свою дипломатическую активность в Европе и Азии. Недавно в Париже состоялась встреча в верхах Россия-ЕС, затем президент Путин принял участие в саммите АТЭС в Брунее. Похоже, что начинает выстраиваться новая линия Москвы на международной арене. Формирующийся новый внешнеполитический курс должен быть увязан с приоритетами экономического развития России. Вступая в XXI век, мы должны решить двуединую задачу по восстановлению экономической мощи страны и интеграции в глобальную экономику. В отличие от Советского Союза Российская Федерация не может претендовать на роль «сверхдержавы». Однако по размерам своей территории, населения, экономического, научно-технического и военного потенциала Россия как великая держава может стать одним из ведущих участников многополярного мира, принимающего равноправное участие в решении вопросов, затрагивающих ее законные интересы. Для этого Россия обладает необходимыми ресурсами. Национальное богатство страны в 1999 году оценивалось в 670 трлн. рублей. На долю России приходится свыше 40% мировых запасов природного газа и 10% нефти. Мы единственная страна в мире, в основном обеспеченная природными ресурсами. Однако отсутствие продуманной стратегии экономических и политических реформ в прошедшем десятилетии привело к тому, что Россия заняла на мировом рынке нишу, которая явно не отвечает потенциалу страны, обладающей уникальным географическим положением, крупнейшими в мире запасами минеральных ископаемых, высококвалифицированной рабочей силой, значительными экономическими и технологическими возможностями. Оказавшись на второстепенных ролях в мировой экономике, через несколько лет Россия может потерять и статус великой военной державы. Ядерные силы сдерживания при нынешнем уровне финансирования придут в упадок в течение ближайшего десятилетия. Боеспособность сил обычного назначения резко упала, что было наглядно продемонстрировано во время войны в Чечне. Между тем еще преждевременно утверждать, что военная сила перестанет играть роль в следующем веке. Конечно, сегодня военная угроза для России находится на сравнительно низком уровне. Однако в средне- и долгосрочной перспективе ситуация может измениться, если не будет создана надежная система международной безопасности на глобальном и региональном уровнях. Для возрождения экономической мощи страны требуется стабильный экономический рост на уровне 8–10% в год. Способна ли Россия совершить экономическое чудо и совершить рывок в XXI век? России необходима стратегия, опирающаяся, с одной стороны, на хорошо продуманную, рассчитанную на длительный срок программу экономического развития страны, а с другой сторо- ∗ Опубликовано: Дипкурьер НГ. — 2000. — № 19, 7 декабря. 270 Изоляция от интеграции ны, — на реалистическую внешнюю политику, обеспечивающую более благоприятные условия интеграции Российской Федерации в глобальный рынок. При разработке стратегии развития России в начале XXI века необходимо учитывать экономический, геополитический и идеологический факторы, в максимальной степени отражающие уникальные преимущества Российской Федерации как единственной в мире страны, имеющей жизненно важные интересы как в Европе, так и в Азии. С этой точки зрения евразийская стратегия может и должна в наибольшей степени интегрировать приоритеты внутреннего развития России и обеспечивать ее роль на международной арене. К сожалению, Россия оказалась в изоляции от интеграционных процессов, охвативших европейский континент. Развернувшееся после окончания холодной войны строительство «общеевропейского дома» идет без участия России. Европа консолидируется под флагом Европейского союза. По существу, понятия Европа и ЕС становятся синонимами. Сегодня на долю Европейского союза приходится примерно 20% мирового ВВП (в том числе на долю 11 стран — участниц валютного союза — 15,5%), но более 40% мировой торговли. С одной стороны, Европейский союз вступил в качественно новый этап своего развития, расширяя свои функции. После принятия решения о создании общей валюты (евро) все большее значение приобретают вопросы общей налоговой политики. Бюджет Европейского союза достиг уже примерно 100 млрд. долларов. Вместе с тем усиление финансово-экономической роли ЕС все более серьезно отражается на политической сфере. Страны ЕС ставят своей задачей проведение общей внешней и оборонной политики. Впервые под эгидой Европейского союза создается многонациональная военная структура. Принято решение о создании сил ЕС в составе 15 бригад. Фактически ЕС приобретает черты не только экономического, но и военно-политического альянса. С другой стороны, в ближайшие годы произойдет самое большое расширение ЕС за всю его историю. В первую группу новых членов войдут 6 странкандидатов — Эстония, Польша, Чехия, Венгрия, Словения и Кипр. Однако одновременно было объявлено о начале в следующем году переговоров со второй группой стран, в состав которой включены Латвия, Литва, Словакия, Румыния, Болгария и Мальта. Кроме того, Европейский союз объявил, что начнутся переговоры и с Турцией, хотя дал понять, что принятие этого государства произойдет не скоро. Россия в списке потенциальных кандидатов на принятие в ЕС не упоминается. Это чревато для нас далеко идущими последствиями: Россия оказывается вне круга полноправных европейских государств и превращается для Европы во внешний фактор, от которого отгораживаются экономическими, визовыми и прочими барьерами. Начинаются интеграционные процессы и в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Правда, здесь пока делаются только первые шаги. Азиатско-Тихоокеанское экономическое сотрудничество (АТЭС) пока не продвинулось дальше деклараций и общих пожеланий. Тем не менее и здесь возможно появление мощной региональной коалиции. Нельзя не отметить начала взаимодействия между странами Восточной Азии по формуле 7+3 (страны АСЕАН, а также Китай, Япония и Южная Корея). На долю этих государств приходится 32% мирового населения, 19% ВВП, 25% экспорта и 18% импорта, а также 15% притока прямых иностранных капиталовложений. В 1998 году в Ханое состоялась первая встреча лидеров 7+3. В конце 1999 года на встрече в верхах в Маниле было принято решение о поэтапном соз- С.М. Рогов 271 дании своего рода «Общего рынка» восточноазиатских стран. Конечно, ни в коем случае нельзя проводить параллели между ЕС и группой 7+3, поскольку в Восточной Азии пока лишь делаются первые шаги в сторону региональной интеграции. Но и в Европе интеграция начиналась полвека назад с очень скромных шагов. Поэтому нельзя не замечать начало процесса, который может иметь далеко идущие последствия не только для Восточно-Азиатского региона, но и для глобальной экономики и политики. Особо важно отметить готовность к обсуждению вопроса о свободной торговле таких стран, как Китай и Япония, что в какой-то степени связано с балансирующей ролью АСЕАН. Россия же также оказалась в стороне от процесса 7+3, хотя в 1997 году мы вступили в АТЭС. Но российское участие в АТЭС оказалось чисто символическим, никаких конкретных инициатив со стороны Москвы не последовало. Российские экономические позиции в АТР продолжают слабеть. Таким образом, возникла парадоксальная ситуация: Россия, единственная в мире держава, имеющая жизненно важные интересы и физически расположенная в Европе и Азии, оказалась в изоляции от наших соседей, ставших на путь интеграции. Выживание и усиление России будет обеспечено в том случае, если наши соседи и на Западе (Евроатлантическое сообщество), и на Востоке (Азиатско-Тихоокеанское сообщество) сочтут, что их интересам отвечает сотрудничество с Москвой. Россия получит максимальную выгоду от взаимозависимости, если сможет получить в глобальной экономике такую роль, которая превратит нас в одну из опор мирового рынка. В этом случае мы можем рассчитывать не только на отсутствие стимулов к конфронтации с Россией у других центров силы, но и на их поддержку, если кто-то попытается подорвать эту роль, угрожая тем самым интересам не только Российской Федерации, но и наших партнеров. АСЕМ: ДИАЛОГ ЕВРОПЫ И АЗИИ Одной из приоритетных задач экономической и внешней политики России является включение нашей страны в процесс взаимодействия Европейского союза и Восточной Азии, начавшийся во второй половине 90-х годов. К сожалению, Россия, великая евразийская держава, не участвует в этом диалоге, и до сих пор у нас очень мало знают о том, что такой диалог идет уже несколько лет и приносит реальные результаты. Торговля между Европой и Азией удваивается каждые 5–6 лет, превратившись в наиболее динамично развивающийся сегмент мировой экономики. В 1997 г. экспорт из Европы в Азию составил 246 млрд. долл., в США — 157 млрд. долл., в Россию — 21 млрд. долл., а импорт — соответственно 262 млрд. долл., 132 млрд. долл. и 33 млрд. долл. Для сравнения отметим, что экспорт России в Азию составил 10 млрд. долл., а импорт — 5 млрд. долл. Решение о создании АСЕМ (ASEM — Asia — Europe Meeting) — института регулярных встреч между руководителями Восточной Азии и ЕС — возникло на базе понимания необходимости развития экономического и политического сотрудничества двух регионов. В 1994 году ЕС подготовил доклад «Новая азиатская стратегия», в котором была выдвинута идея установления партнерства Европы и Азии. В том же году Сингапур предложил провести встречу лидеров двух регионов. В первой встрече АСЕМ, состоявшейся в Бангкоке (Таиланд) в марте 1996 года, приняли участие руководители 10 стран Азии, в том числе Япония, Китай и Южная Корея, а также страны АСЕАН (Бруней, Вьетнам, Индонезия, Малайзия, Таиланд, Сингапур, Филиппины) и 272 Изоляция от интеграции 15 стран Европы (Австрия, Бельгия, Великобритания, Германия, Греция, Дания, Ирландия, Испания, Италия, Люксембург, Нидерланды, Португалия, Финляндия, Франция, Швеция), а также президент ЕС. Встреча была посвящена проблемам укрепления связей между двумя ведущими центрами глобального экономического развития — Азией и Европой. Было принято решение о расширении формата встреч в рамках регулярных совещаний министров иностранных дел, министров экономики и других руководителей в период между регулярными встречами в верхах, которые в соответствии с решением саммита должны проводиться раз в два года. В ходе второй встречи АСЕМ, которая состоялась в апреле 1998 года в Лондоне, были обсуждены вопросы укрепления политического диалога, экономического сотрудничества, согласования позиций в ВТО, расширения контактов в сфере культуры и обмена людьми. На саммите был принят Рамочный документ по сотрудничеству Азии и Европы. По предложению президента Южной Кореи было принято решение о создании специальной группы по изучению проблем преодоления последствий азиатского финансового кризиса. Третий саммит АСЕМ состоялся 20–21 октября 2000 года в Сеуле под лозунгом «Партнерство Азии и Европы для процветания и стабильности в новом тысячелетии». К встрече в Сеуле были подготовлены предложения, затрагивающие перспективы дальнейшего развития экономического, финансового и технологического сотрудничества ЕС и Восточной Азии, вплоть до отмены таможенных барьеров к 2025 году. Главное внимание участники саммита уделили социальноэкономическим приоритетам. В Сеуле были официально одобрены 16 новых инициатив в этой сфере. На сеульском саммите обсуждался вопрос о создании постоянного Секретариата АСЕМ. С такой инициативой официально выступила Дания. Хотя это предложение не было принято, можно полагать, что участники АСЕМ вернутся к этому вопросу на следующем саммите, который состоится в 2002 году в Копенгагене. В докладе, подготовленном «Группой разработки перспектив» и в основном одобренном на сеульском саммите, были разработаны основы сотрудничества между Азией и Европой на ближайшую четверть века. В документах «Группы разработки перспектив» подчеркивается, что надо начинать вторую фазу — углубление процесса европейско-азиатского диалога. По мнению авторов этого документа, АСЕМ оказывает влияние на все глобальное сообщество, поскольку Азия и Европа — два самых влиятельных региона мира. Концепция призывает к созданию более благоприятного баланса в треугольнике Северная Америка-Европа-Азия. Целью АСЕМ является создание зоны мира и совместного развития в XXI веке. Конечной же целью является свободное движение товаров и услуг к 2025 году. Наиболее существенной в докладе представляется разработка мер по созданию общего азиатско-европейского рынка. В докладе «Группы разработки перспектив» подчеркивается необходимость тесной координации макроэкономической политики в рамках АСЕМ. Отмечается, что евро станет одной из глобальных валют наряду с долларом США и японской йеной. Приоритетное внимание уделяется сотрудничеству ЕС и Восточной Азии в проведении реформы международной финансовой системы, которая должна охватывать механизм обменных курсов, уменьшение подвижности движения краткосрочного капитала, укрепление внутренних финансовых рынков. Предлагается создать инфраструктурные рамки АСЕМ в нескольких ключевых областях. Каждая из этих корзин имеет огромное значение для России. Например, в докладе «Группы разработки перспектив» сформулирована задача «расширять С.М. Рогов 273 прямые физические связи» между двумя регионами, «жизненно важно улучшить морской, железнодорожный, шоссейный и воздушный транспорт». Рекомендуется «расширение всех видов транспорта между Азией и Европой через дальнейшую либерализацию». При этом отмечается необходимость «покончить с протекционизмом и установить свободную конкуренцию среди транспортников, вводя транспарентность на тендерах и закупках». Особо подчеркивается роль воздушного транспорта. «Глобализация, производство и распределение в режиме реального времени, а также растущая конкуренция являются факторами, заставляющими ведущих экспортеров и импортеров в Азии и Европе все больше зависеть от воздушного транспорта. Электронная коммерция также придаст импульс этому сектору». В докладе рекомендуется подписание соглашений странами АСЕМ о либерализации воздушного транспорта. На первом этапе — по грузовым авиаперевозкам, на втором — по пассажирским. В докладе «Группы разработки перспектив» особый упор делается на развитие сотрудничества в сфере энергетики, что имеет также важное значение для России. Авторы доклада отмечают, что энергетика требует крупных капиталовложений для развития инфраструктуры и предлагают четыре сферы сотрудничества в рамках АСЕМ, в том числе расширение использования природного газа; упор на развитие ядерной энергетики; расширение добычи угля. В докладе констатируется, что «связи между Европой и Азией в сферах политики и безопасности слабее, чем в экономической сфере». Они предлагают расширить сотрудничество в таких областях, как борьба с терроризмом, наркотиками, распространением оружия массового поражения и средств его доставки, информационным пиратством и кибернетической войной. Схожие предложения содержатся и в рабочем документе Европейской комиссии «Перспективы и приоритеты процесса АСЕМ в следующем десятилетии», который был принят в январе 2000 года. При этом подчеркивается «особый потенциал процесса АСЕМ для развития обмена мнениями и усиления взаимопонимания по вопросам региональной и глобальной безопасности». Это касается как «новых проблем безопасности», так и вопросов предотвращения конфликтов, миротворчества, гуманитарной помощи. Особо следует отметить предложение о развитии диалога между региональным форумом АСЕАН и ОБСЕ. На встрече в верхах в Сеуле был принят документ «Рамки сотрудничества Европы и Азии 2000». Участники АСЕМ договорились «интенсифицировать усилия в глобальном и региональном контекстах по контролю над вооружениями, разоружению и нераспространению оружия массового поражения». На Сеульском саммите был поднят вопрос о расширении состава АСЕМ. Ранее обсуждались предложения о присоединении к АСЕМ Индии, Пакистана, Австралии и Новой Зеландии, но стороны не достигли консенсуса. В документе Европейской комиссии было отмечено: «Диалог с Азией, в котором не представлен один из главных участников этого региона, не может реализовать свой потенциал». Вместе с тем подчеркивается, что при расширении ЕС новые члены Европейского Союза станут участниками АСЕМ. В принятом в Сеуле документе «Рамки сотрудничества Европы и Азии 2000» были определены критерии для принятия в АСЕМ новых участников. Кандидатуры новых участников будут рассматриваться сугубо индивидуально и «с учетом возможного вклада такого государства в процесс АСЕМ». При этом страна, претендующая на участие в АСЕМ, должна прежде всего «получить поддержку партнеров в рамках своего региона». 274 Изоляция от интеграции РОЛЬ РОССИИ Российская Федерация может сыграть уникальную роль в АСЕМ, поскольку является единственной «азиатской страной», имеющей Договор о сотрудничестве с ЕС, и в то же время — единственной «европейской» страной, являющейся членом АТЭС и регионального форума АСЕАН. Россия расположена между двумя наиболее динамично развивающимися мировыми центрами деловой активности — Западной Европой и Восточной Азией. Напомним, что в СССР была создана мощная транспортная система, которая позволяла получать ежегодно до 15 млрд. долларов прибыли от транзитных перевозок. Однако сегодня через Российскую Федерацию проходит не более 1–2% всей торговли между Востоком и Западом, в том числе менее 1% контейнерных перевозок, ежегодный объем которых в треугольнике НАФТА — ЕС — Восточная Азия достиг 6 млн. единиц. Ныне доходы России от транзита составляют менее 1 млрд. долл. в год. Причины сложившейся ситуации связаны прежде всего с последствиями распада СССР и развала единой транспортной системы. В результате, несмотря на проигрыш по времени, грузопотоки пошли южным маршрутом, через Индийский океан. Вместе с тем усиливаются попытки развития трансконтинентальных транспортных потоков в обход России. К их числу относятся планы воссоздания «Великого шелкового пути». При попытках обойти Российскую Федерацию, выстраивая новый «Шелковый путь» из Азии в Европу, к сожалению, преобладает политический фактор. В последние годы все чаще грузы ЕС идут в Восточную Азию через Закавказье и Центральную Азию по программе «ТРАСЕКА». Это имеет далеко идущие последствия, стимулируя формирование группировки ГУУАМ (Грузия, Украина, Узбекистан, Азербайджан, Молдова), пытающейся противостоять России в СНГ. Таким образом, России приходится сталкиваться с острой конкуренцией в борьбе за роль в формирующейся трансконтинентальной наземной транспортной системе. Тем не менее в этой сфере Россия все еще сохраняет конкурентоспособность. Занимая более 30% территории евроазиатского континента, Россия может играть особую роль в обеспечении связи между двумя регионами, став естественным мостом в транспортных связях между Европой и Азией. Имеющаяся в России транспортная сеть относительно хорошо развита. Она включает Транссиб и БАМ, разветвленную трубопроводную сеть, морские порты во всех бассейнах, сеть воздушных линий и аэропортов. Годовой оборот российских железных дорог составляет 10 млрд. долларов. На долю России приходится 7% глобальной железнодорожной сети. Мы занимаем первое место в мире по протяженности железнодорожных магистралей. Наши транспортные магистрали обеспечивают кратчайшие пути перевозок, направление которых совпадает с конфигурацией грузопотоков. Вместе с тем российская транспортная система может многократно увеличить объем транзитных перевозок (примерно 15% общего грузопотока) в сообщениях Европа — Азия, а в перспективе Европа — Азия — Америка. Следует напомнить, что российскую территорию затрагивают 3 из 9 международных транспортных коридоров ЕС. Транзит по российской территории предпочтителен для перевозчиков, поскольку максимально упрощает транспортную схему: одна страна — одно таможенное законодательство. Однако пока этот потенциал нашей страны используется слабо. В 1999 году объем перевозок российских внешнеторговых грузов составил около С.М. Рогов 275 600 млн. тонн, а международных транзитных перевозок и через территорию России — примерно 20 млн. тонн. Россия могла бы использовать свое уникальное географическое положение для завоевания ведущего места на мировом рынке услуг, прежде всего транспортно-коммуникационных. Темпы роста торговли этими услугами вдвое опережают темпы роста торговли товарами. На долю мирового рынка услуг уже приходится примерно четвертая часть от общего мирового товарооборота. При этом только у индустриально развитых стран экспорт транспортных услуг превышает 250 млрд. долларов. Россия вдвое уступает по этому показателю Дании, не говоря уже о США, Германии, Франции. Интеграция транспорта нашей страны в мировую транспортную систему должна стать важной составляющей стратегии вхождения России в международную экономику. Без этого Российская Федерация не в состоянии вывозить свои собственные товары на мировой рынок. Более того, дальнейшая деградация транспортной системы будет угрожать единству Российского государства, раскинувшегося на 11 часовых поясах от Калининграда до Анадыря. Само выживание и развитие России, как самого большого по площади государство мира, в огромной степени зависит от эффективности системы транспорта и связи. Поэтому на первый план среди задач российской экономики выходят совершенствование транспортной системы и реализация масштабных транзитных возможностей. Доходы от транзита должны стать важной статьей валютных поступлений в государственный бюджет, оказавшийся в чрезмерной зависимости от мировых цен на энергоносители. России потребуется по крайней мере 5 лет для того, чтобы выйти на объем транзитных перевозок 1991 года. К 2010 году дополнительные доходы за этот счет могут вырасти на 8–10 млрд. долларов. В настоящее время разрабатывается федеральная целевая программа «Развитие международных транспортных коридоров». Особое внимание необходимо сконцентрировать на дальнейшем развитии транспортных сетей России и стыковочных транспортных узлов сопредельных государств, на определении технических и экономических схем развития единых и интегрированных транспортных систем Азии и Европы. Для этого надо решить задачу унификации национальных законодательств, связанных с пограничными переходами и таможенными формальностями. Необходимы и крупные капиталовложения в развитие связанных с транспортом отраслей российской экономики. Только в железнодорожной отрасли дефицит инвестиционных ресурсов достигает 50 млрд. рублей в год (то есть половины необходимых капиталовложений). По оценкам Министерства транспорта, программа развития транзитных перевозок в 2001–2010 годах потребует не менее 600 млрд. рублей, две трети которых должны составить частные инвестиции. Предполагаемый годовой объем финансирования из федерального бюджета — 12 млрд. рублей, а из региональных бюджетов — 6 млрд. рублей. Ежегодные собственные капиталовложения российских предприятий должны вырасти с 30 до 80–100 млрд. рублей. Иностранные инвестиции могут составить 1–3 млрд. долларов в год. Развитие коммуникационно-транспортной инфраструктуры, видимо, определяет будущую специализацию российской промышленности. Прежде всего это касается транспортного машиностроения, ориентированного на российского заказчика. Достаточно сказать, что изношенность локомотивного состава на российских железных дорогах достигла 65%, а свыше 35% путей имеют дефекты. Требуют немедленной замены 720 мостов и сооружений, построенных еще в XIX веке. 276 Изоляция от интеграции Однако задачи можно формулировать значительно шире. Например, оценка инвестиций в развитие инфраструктуры включает и общий объем затрат на реконструкцию направлений, строительство оптоволоконных линий связи. Создание современной системы управления движением грузов на основе новейших информационных технологий и прогрессивной цифровой телекоммуникационной сети является приоритетной задачей. Ориентировочно суммарные затраты только по линии МПС должны составить более 160 млрд. рублей. Своя специализация может возникнуть и у российской авиационной промышленности. Судя по всему, российской авиапромышленности будет очень сложно конкурировать с американскими («Боинг») и западноевропейскими («Эйрбас») соперниками не только на международном, но и на внутреннем рынках. Однако успеха можно добиться в производстве грузовых самолетов. В кооперации с Украиной и Узбекистаном Россия может конкурировать на этом рынке, наладив производство модифицированных грузовых самолетов Ил-76, Ил96Т, Ан-124, Ан-70. Развитие Северного морского пути обеспечивает загрузку российской судостроительной промышленности. Объем перевозок в течение следующего десятилетия может вырасти в 10 раз, достигнув 15 млн. тонн. В ближайшие 5 лет в России будет построено 22 танкера и 4 сухогруза для работы в арктических водах. К их разработке привлечены ЦНИИ имени Крылова, ЦКБ «Рубин». При этом основным заказчиком впервые выступают не государство, а крупнейшие российские компании, такие как «Газпром», «Лукойл» и «Норильскникель». Например, «Лукойл» осуществляет строительство серии из 5 ледокольных танкеров на Адмиралтейских верфях в Петербурге и прорабатывает возможность строительства еще 5 крупнотоннажных (дедвейт 80 тыс. тонн) кораблей на заводе «Севмаш». Там же начато строительство первой нефтедобывающей платформы, а всего в ближайшие годы может быть построено 15– 20 таких платформ. «Норильскникель» рассматривает проект использования для транспортировки грузов переоборудованных стратегических подводных лодок «Тайфун» на заводе «Севмашпредприятие». После переоборудования (стоимость 80 млн. долларов) круглогодично такая лодка может перевезти за каждый рейс до 10 тыс. тонн никеля. Крупные инвестиции потребуются для модернизации российских морских портов, грузооборот которых в нынешнем году составит 167 млн. тонн. В результате только портовый комплекс в Финском заливе сможет разгружать до 100 млн. тонн ежегодно. Только для строительства газопровода, который свяжет с потребителями Штокмановское месторождение в Архангельской области (более 3 трлн. кубометров газа), требуется 600 тыс. тонн труб в год. Для обеспечения «Газпрома» трубами большого диаметра должен быть построен новый завод на базе Нижнетагильского металлургического комбината. Его проектная мощность — 1 млн. тонн труб. Еще один проект может быть создан Ижорским трубным заводом при участии Череповецкого комбината «Северсталь». Ведется строительство новых железных дорог, например, магистрали Архангельск–Пермь протяженностью свыше 2000 км. В последнее время выявились новые возможности развития транзита. Восстановление железнодорожного сообщения между двумя корейскими государствами позволит при относительно небольших затратах направить грузопоток из Южной Кореи через Россию в Европу. Целесообразно отобрать проекты, представляющие наибольший интерес для России по критериям экономической эффективности, быстрой окупаемости, низкой капиталоемкости, с целью орга- С.М. Рогов 277 низации экспертизы и практических подготовительных работ по ним, привлечения средств международных кредитно-финансовых институтов и частных инвесторов. Необходимо координировать усилия по реализации крупных проектов трансконтинентального значения. 12–13 сентября 2000 г. в Санкт-Петербурге состоялась 2-я Международная евроазиатская конференция по транспорту, в которой приняли участие 572 представителя из 37 стран. Конференция подтвердила важное значение использования территории России, ее транспортных коммуникаций и возможностей перевозчиков для осуществления евроазиатских торгово-экономических связей. На конференции был подписан ряд важных соглашений, в том числе по созданию транспортного коридора «Север–Юг», который должен связать Северную Европу с Ближним Востоком и Южной Азией. Этот коридор должен в два раза ускорить сроки доставки товаров из Индии в Россию. Это потребует открытия российских внутренних водных путей для транспортировки грузов судами типа «река-море», чтобы избежать повторной перевалки грузов. В этом случае новый коридор может оказаться более эффективным, чем программа ТРАСЕКА. В Петербурге Россия и Казахстан подписали генеральное соглашение о проведении согласованной транспортной политики и содействии развитию транспортных коридоров, проходящих по территории двух стран. Предусматривается единый подход к тарифам и контролю над движением транзитного транспорта. Не менее важное значение имеет подписанный на конференции представителями Германии, Польши, Белоруссии и России протокол о продлении 2-го европейского транспортного коридора Берлин-Варшава-Минск-Москва до Нижнего Новгорода, а в перспективе — до Екатеринбурга. СОЮЗНИКИ Интеграция России в глобальную экономику будет облегчена, если вместо конкуренции с бывшими советскими республиками мы сможем объединить свои усилия, создав трансконтинентальную транспортно-энергетическую ось. В 90-е годы, когда в Европе, Северной Америке, Восточной Азии и других регионах резко усилились интеграционные процессы, мы избрали прямо противоположный путь. Роспуск СССР сопровождался сознательными усилиями разрушить «до основания» ранее существовавшие народнохозяйственные связи. При этом не только бывшие советские республики, но и сама Российская Федерация противилась попыткам реинтеграции. Даже Белоруссия стала рассматриваться как «бремя». Поэтому до сих пор все декларации в рамках СНГ не были подкреплены реальными делами. Малоэффективным оказался и созданный в 1995 году Таможенный союз. Подписание 10 октября 2000 года Договора о создании Евразийского экономического сообщества может стать поворотным пунктом в развитии России и ряда других бывших советских республик после распада СССР. По существу, ЕЭС подразумевает создание общего рынка 5 государств. Евразийское экономическое сообщество (ЕЭС) в отличие от своих предшественников имеет реальную возможность создать практический механизм для развития интеграционных процессов на постсоветском пространстве. За основу ЕЭС принят опыт Европейского союза. Впервые 5 бывших советских республик договорились о создании наднациональных структур, решения которых должны носить обязательный характер для членов ЕЭС, и впервые решения принимаются основным рабочим органом — Интеграци- 278 Изоляция от интеграции онным комитетом не на основе единогласия, а большинством в 2/3 голосов. При этом квоты голосов разделены не поровну, а в следующей пропорции: Россия — 40% голосов, Белоруссия и Казахстан — по 20%, Киргизия и Таджикистан — по 10%. Соответственно распределены и взносы в бюджет ЕЭС. Предполагается проведение согласованной структурной перестройки экономики 5 государств на период до 2005 года, в том числе обеспечение макроэкономической стабильности, проведение единой валютно-финансовой политики, создание единых платежных и транспортных систем, а также единого энергетического рынка ЕЭС, согласованную амортизационную политику и осуществлять совместную защиту сбережений населения. Это означает, что создается механизм, в рамках которого Россия не может навязывать свою волю другим партнерам, а вынуждена заручиться поддержкой 2/3 остальных членов ЕЭС. Это будет способствовать преодолению страха новых независимых государств относительно стремления России к диктату и возможных попыток «воссоздать империю». У Интеграционного комитета будет две штаб-квартиры — в Москве и Алма-Ате. В итоговом заявлении руководителей стран ЕЭС говорится о «единстве политической воли руководителей пяти государств еще более решительно идти по пути взаимного многопланового сотрудничества с перспективой выхода на региональную интеграцию». Одним из важных направлений деятельности ЕЭС должна стать подготовка его участников к вступлению во Всемирную торговую организацию (Киргизия уже является членом ВТО). Это означает, что Россия и ее партнеры не намерены отгораживаться таможенными барьерами от глобальной экономики, а собираются использовать механизм ЕЭС для совместной интеграции в ВТО. Следует отметить, что по своему составу ЕЭС практически совпадает с Советом коллективной безопасности СНГ. Армения, которая пока не стала участником ЕЭС, приняла участие в заседании СКБ, состоявшемся в Бишкеке через день после встречи в Астане. Очевидно, что экономическая интеграция будет развиваться параллельно с сотрудничеством в политической и военной сфере. Можно полагать, что одним из главных приоритетов ЕЭС станет создание транспортного коридора Европа-Восточная Азия. Показательно, что одним из главных вопросов на переговорах Путина и Назарбаева в Астане в сентябре стало развитие северного коридора Трансазиатской железнодорожной магистрали и присоединение Казахстана к соглашению о международном транспортном коридоре Север-Юг, в котором участвуют помимо России Индия, Иран и Оман. Достигнута договоренность о необходимости согласования тарифов в двустороннем транспортном сообщении. ЕВРАЗИЙСКАЯ СТРАТЕГИЯ К сожалению, в России пока не осознали значения АСЕМ для нашей страны. Показательно, что недавняя встреча в верхах в Сеуле оказалась у нас почти незамеченной, а «Независимая газета» даже умудрилась объявить ее саммитом ЕС и АСЕАН, не заметив участия в АСЕМ Японии, Китая и Южной Кореи. Почему Россия не является участником АСЕМ? Видимо, ельцинскокозыревская ориентация российской политики на Запад в первой половине 90-х годов привела к крупному просчету, когда России не оказалось среди участников первого саммита АСЕМ в 1996 году. К тому же в центре нашего внимания оказались военно-политические вопросы, связанные с расширением НАТО, а не С.М. Рогов 279 региональные экономические проблемы. В результате, поскольку Российская Федерация не является членом ЕС, для нашего участия в АСЕМ в качестве европейской державы возникают серьезные препятствия. В то же время существуют сомнения относительно вступления России в АСЕМ от Восточно-Азиатского региона. Ведь это может быть использовано теми силами на Западе, которые стремятся «исключить» Россию из Европы. Но неучастие России в АСЕМ чревато окончательным исключением нашей страны из интеграционных процессов как в Европе, так и в АТР, закрепления за Россией крайне невыгодной ниши в глобальной экономике. Трансконтинентальный евразийский транспортно-коммуникационный мост неизбежно будет создан, но, если он пройдет минуя Россию, наша страна будет обречена на закрепление второстепенной роли в мировой экономике и политике. Вероятно, задача заключается в том, чтобы Россия вступила в АСЕМ, заручившись поддержкой как Европейского союза, так и стран Восточной Азии. Можно полагать, что Российская Федерация как великая евразийская держава может по праву претендовать на присоединение к этому форуму. При этом мы могли бы играть роль не «бедного родственника», а ключевого звена в развитии экономических и политических связей между Европой и Азией. Россия может максимально реализовать свой экономический потенциал, став транспортно-коммуникационным мостом между ЕС и Восточной Азией. Полномасштабное включение нашей страны в АСЕМ позволит в несколько раз ускорить и удешевить торгово-экономические связи между двумя регионами. Использование уникальных российских наземных, морских и воздушных путей сообщения позволит нам не только занять центральные позиции в глобальных торгово-экономических отношениях, но и получить доступ к значительным финансовым и технологическим ресурсам, необходимым для внутреннего экономического развития нашей страны. Реализовать свои геоэкономические возможности — стратегическая задача для России в ближайшем будущем. После этого можно думать и о пересмотре как стандартных, так и классических подходов к развитию транспортной системы — обязательном следствии глобализации мировой экономики, роста международной электронной торговли. У России есть реальная возможность в 6-8 раз увеличить объем транспортных услуг мировому сообществу, способствуя сбалансированному развитию транспортных связей по оси Европа-Азия и в треугольнике Европа-Азия-Америка. Для этого надо безотлагательно начать модернизацию всего российского транспортного комплекса. При этом специализация России в мировой экономике будет связана не только с поставкой сырья, но и с развитием новейших коммуникационных технологий. С одной стороны, это будет способствовать решению застарелых проблем нашей экономической инфраструктуры, а также обеспечению экономического единства Российской Федерации — от Калининграда до Владивостока. С другой стороны, евразийская стратегия существенно укрепит позиции России в отношениях с более мощными соседями как на Западе, так и на Востоке. В международно-политическом плане активное подключение России к бурно развивающейся трансконтинентальной транспортной системе позволяет дать импульс интеграционным процессам на постсоветском пространстве, повернуть вспять тенденцию к развалу СНГ, восстановить связи Российской Федерации с бывшими советскими республиками, еще недавно составлявшими еди- 280 Изоляция от интеграции ное экономическое целое. В результате Евразийское экономическое сообщество может стать заметным фактором в мировой экономике. Необходимо разработать развернутые предложения по участию России в АСЕМ, продуманную программу создания евразийского транспортнокоммуникационного моста, учитывая намерения Российской Федерации присоединиться к Генеральному соглашению по торговле услугами в рамках Всемирной торговой организации (ВТО). Надо начать консультации и обмен мнениями на неофициальном уровне с представителями правительств и парламентов стран Европы и Азии, международных организаций, финансово-кредитных учреждений и влиятельных неправительственных организаций. Для реализации евразийской стратегии России необходимо скорейшее подключение к процессу АСЕМ. Видимо, можно было бы договориться об участии российских представителей в официальных рабочих мероприятиях АСЕМ по транспорту, энергетике, окружающей среде и т.д. Российские научные учреждения могли бы подключиться к соответствующим конференциям и семинарам, организуемым под эгидой АСЕМ. Российская Федерация должна добиваться приглашения на четвертый саммит АСЕМ, который состоится в 2002 году в Копенгагене, хотя бы в роли наблюдателя, используя предстоящие контакты с ЕС и ведущими западноевропейскими странами, а также Китаем, Японией и Южной Кореей. Возможна также постановка вопроса об установлении прямых связей между АСЕМ и Евразийским экономическим сообществом. В условиях, когда баланс военных сил в Европе и АТР изменился не в пользу России, интеграция в глобальную экономику на основе максимального использования географического положения нашей страны существенно укрепит безопасность Российской Федерации, экономическое процветание которой станет важнейшим фактором успешного экономического развития Европейского союза и Восточной Азии. В то же время Российская Федерация могла бы предложить свои идеи по сотрудничеству в сфере безопасности с использованием ОБСЕ. Кроме того, российские предложения могли бы также включать меры по предотвращению развертывания гонки ракетных вооружений в Восточной Азии, которые позволили бы снять повод для развертывания американской тактической и национальной ПРО под предлогом защиты от «северокорейской угрозы». Вместе с тем перспективным представляется использование возможностей АСЕМ и в сфере обеспечения военной безопасности. Институциализация АСЕМ может оказаться неожиданным резервом для оживления ОБСЕ и создания какой-то схемы региональной безопасности в АТР, возможно, на основе регионального форума АСЕАН. Евразийская стратегия России должна носить всеобъемлющий характер, интегрируя экономические, политические и военные аспекты внутреннего и внешнего развития нашей страны. А.Д. БОГАТУРОВ Памяти Дмитрия Васильевича Петрова ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКАЯ ОДНОПОЛЯРНОСТЬ И ИНТЕРЕСЫ РОССИИ∗ Д вух лет между думскими выборами 1993 и 1995 годов Кремлю снова не хватило, чтобы сформировать цельное внешнеполитическое кредо. В стране попрежнему сосуществуют множество «внешних политик», на самостоятельную роль в проведении которых претендуют Министерство обороны, непосредственное окружение Б. Ельцина, аппарат помощников президента и Совета безопасности, Дума в целом и все представленные в ней фракции в отдельности, не говоря о Министерстве иностранных дел, безликостью бывшего министра долгое время обреченном на замыкающее место в этом списке. При разности устремлений властных и оппозиционных сегментов политического спектра обращает на себя внимание общий для них рост критического запала в отношении Запада. Похоже, в России складывается, казалось бы, невообразимая для постконфронтационной эпохи ситуация преддверия общественного консенсуса на основе приглушаемого недовольства состоянием российско-западных отношений. Оттенки этой неудовлетворенности, конечно, на разных флангах противоположны. Коммунистов и жириновцев выводит из себя стремление правительства сохранить курс на взаимопонимание с западными партнерами, либералов и умеренных националистов — то, что не без оснований видится нежеланием Запада учитывать тревоги России, прежде всего в существенном для нее вопросе расширения НАТО. Но само по себе наличие кризиса взаимопонимания между Москвой и западными странами, увы, сомнений не вызывает. «Зато» сомнения начинает вызывать сама внешнеполитическая ориентация, основой которой остается стремление к сотрудничеству с индустриальными центрами западной демократии. Обилие рассуждений об альтернативах этой линии — реальных или иллюзорных — указывает на накал дискуссии вокруг этого вопроса. Тем больше потребности в спокойном анализе обстановки, в которой придется действовать российской дипломатии, независимо от того, кто будет задавать тон на Охотном ряду и в Кремле в ближайшей перспективе. Задача предлагаемой статьи — соотнести устремления России с объективной стороной мирополитического процесса и в самом общем виде наметить рациональные пределы назревшей, по мнению автора, модификации ее внешнеполитического курса. I Прежде чем решать, «с кем быть» (если с кем-то быть, конечно!), хорошо было бы разобраться в том, а что, собственно, вообще происходит. Начать уместно с вопроса о внутренней организации современного мира. Большинство исследователей полагает, что биполярной модели мира, в классическом виде сохранявшейся приблизительно с 1945-го по 1991 год, не существует. Меньше единомыс∗ Опубликовано: Свободная мысль. — 1996. — № 2. — С. 25-36. 282 Плюралистическая однополярность и интересы России лия в том, какая структура международных отношений возникает на обломках прежней. Версии разноречивы. В России, однако, популярнее та, что пытается не то фиксировать, не то предвещать наступление эры многополярности. Почти за заданность, к примеру, принимает многополярность один из ведущих отечественных экспертов стратегического анализа, С. Рогов. Его мнению созвучны подходы работающего в ключе геополитического анализа К. Сорокина1. К многополярному видению если не сегодняшнего мира, то его перспективы склоняется часть зарубежных коллег. На этой точке зрения стоят серьезный американский историк (и популярный политолог) Джон Гэддис и известные в США международники Чарльз Кэгли и Грегори Раймонд, с компьютерной скрупулезностью собравшие и опубликовавшие в 1994 году своего рода «антологию многополярности» в форме развернутых цитат предшественников, перемежаемых собственными комментариями, впрочем, не слишком отягощенными аналитичностью2. Несхожесть школ, к которым принадлежат исследователи, не мешает их работам иметь общую и озадачивающую в теоретических рассуждениях черту: отсутствие определений «многополярности» и «биполярности», хотя именно их сравнение между собой в той или иной форме подразумевается во всех обозначенных публикациях. И тем не менее было бы по меньшей мере странно приступать к анализу, не прояснив категории. Поэтому, повторяя определение, предложенное в одной из наших работ 1993 года3, отметим, что под биполярной стоит считать структуру международных отношений, которая опирается на отрыв только двух какихлибо держав от остальных членов мирового сообщества по совокупности своих военно-силовых, экономических, политических, идеологических и иных возможностей. Такой была мировая структура после второй мировой войны, когда СССР и США, не будучи вполне равными между собой, вместе с тем «ушли в отрыв» от всех других государств. Соответственно распад СССР и быстрое сокращение возможностей уменьшившейся в размерах и ослабевшей России дали основание ставить вопрос о разрушении «классической» биполярности в результате упадка одного из ее полюсов. В отличие от биполярности, ключевой характеристикой которой был отрыв двух держав, для многополярности характерна примерная сопоставимость совокупных возможностей одновременно нескольких государств мира, ни одно из которых не обладает явно выраженным превосходством над остальными. Приблизительно такой структура международных отношений была в Европе XIX века, когда европейские великие державы ревниво следили друг за другом, не позволяя ни одной из них усилиться до такой степени, чтобы коалиция всех остальных не обеспечивала им заведомого превосходства над пытающимся «уйти в отрыв» соперником. Если принять за основную черту биполярности наличие крупного разрыва в возможностях между двумя лидерами и остальными странами, а за типическую характеристику многополярности — сопоставимость потенциалов более или менее многочисленной группы лидеров, то можно хотя бы отчасти «заземлить» наши представления о текущей ситуации, то есть приблизить их к удручающей русское сознание, но реальной действительности. Попробуем отыскать признаки многополярности в военно-силовой сфере. За последние полвека ни одна из стран мира, кроме СССР, не смогла приблизиться к рубежу военных возможностей Соединенных Штатов. Сегодня об отно- А.Д. Богатуров 283 сительной сопоставимости военных потенциалов можно с долей условности говорить лишь применительно к США и России (так называемая остаточная биполярность — очень важная, кстати, в структурном отношении). Но Соединенные Штаты имеют преимущества перед Российской Федерацией как минимум (но не только) по таким показателям, как эффективность управления военным комплексом, его защищенность, способность к качественному совершенствованию оборонного потенциала при сохранении его количественных параметров. Иной, но аналогичной остается ситуация в области экономики. Правда, прояснить ее сложнее из-за наличия целой подотрасли индустрии массовой информации, не менее четверти века зарабатывающей деньги на спекуляциях по поводу «упадка лидерства Америки» и ее отставания от Японии и Германии по показателям эффективности производства и темпов роста. В основе этих разукрашенных фантазиями и отягощенных скрытыми расчетами рассуждений лежат, конечно, факты. В последние 20–30 лет в самом деле происходит замедление экономического роста США на фоне более быстрого развития Японии, Германии, новых индустриальных стран (НИС) и Китая. Гигантский перевес возможностей, который существовал у США, например, по сравнению с разрушенными войной Японией и западноевропейскими странами в конце 40-х годов, сегодня уменьшился. Это позволяет говорить об ослаблении позиций США по отношению к некоторым другим индустриальным странам, или, точнее, об относительном укреплении позиций последних по отношению к США. Но на фоне относительного «упадка» американской мощи сохраняется колоссальное абсолютное превосходство США над конкурентами. Огромная по своим параметрам американская экономика не стоит на месте. Сколь бы много ни говорилось об усилении могущества Японии, Германии или Китая, экономики этих стран по огрубленным исчислениям составляют от 17 (Германия) до 38 (Япония) процентов американской. Здраво ли принимать за «сопоставимость» ситуацию, когда экономически США в два с половиной — пять раз превосходят самых мощных своих конкурентов? Укрепление роли новых экономических лидеров происходит. Но оно, как представляется, сегодня все еще позволяет говорить только об истончении запасов американского превосходства над другими странами, а не о равновесии их возможностей. Может быть, втайне понимая это, сторонники гипотезы многополярности и предпочитают уклоняться от обсуждения ее объективных критериев. Но попытки доказать, что экономическая многополярность — не просто романтическое ожидание, все же предпринимаются. Обычный прием в этом смысле — сравнивать несравнимое. Утверждается, скажем, что многополярность в мировой экономике существует, если иметь в виду, что конкурентом США может выступать не какое-либо одно государство, а, скажем, Западная Европа в целом. Но очевидно, что в этом случае национальный центр мощи (одно государство) без долгих колебаний сопоставляется с межгосударственным конгломератом, который находится еще только на пути к приобретению надгосударственных качеств в сфере принятия международно-политических решений. Корректность такого сравнения даже не хочется обсуждать. Да и дело не только в методе. Если все же вопреки логике добросовестного анализа сравнить США сразу со всеми западноевропейскими странами, аргумента в пользу гипотезы многополярности извлечь не удастся. Конечно, чисто формально по таким совокупным показателям, как население, территория и раз- 284 Плюралистическая однополярность и интересы России мер ВНП, разрыв между Соединенными Штатами и «объединенной Европой» будет не столь разительным, как при собственно межстрановых сопоставлениях. Но вопрос о соотношении влияний между несколькими источниками импульсов, регулирующих развитие мировой системы, — а именно в нем состоит смысл той или другой конфигурации международной структуры, — несводим только к вопросу о наличии или отсутствии суммарного превосходства ресурсов. Ключевым условием международного влияния является прежде всего способность этими ресурсами эффективно распоряжаться, по первому требованию мобилизовывать их на нужном направлении. И в этом смысле национальное государство обладает неоспоримыми преимуществами над межгосударственным формированием, если только последнее в самом деле не приобрело способности выступать в мировой политике в качестве единого целого. Способность Вашингтона мобилизовать сегодня американские ресурсы в интересах общенациональных задач несоизмеримо превосходит возможности Брюсселя убедить Европу Сообществ выступить в мировой политике в качестве единого целого — и тем более целого, способного бросить хоть что-нибудь похожее на политический вызов Соединенным Штатам. Судя по трудностям, с которыми сталкивается политическая интеграция стран Западной Европы, и темпам этой интеграции (35 лет понадобилось, чтобы от начавшейся с Римского договора 1957 года интеграции экономик выйти к уровню политического сближения), США, вероятно, всю первую четверть следующего века смогут сохранять свои организационные преимущества над западноевропейским конгломератом наций, даже если тому удастся справиться с собственными противоречиями и поглощением новых претендентов на вхождение в европейское интеграционное поле. Искусственной видится и апелляция поборников многополярности к Китаю и России. Россия намного превосходит США по территории, а США не идут ни в какое сравнение с КНР по населению. И тем не менее по совокупности возможностей и Москва, и Пекин не могут считаться сопоставимыми с Вашингтоном. Китай и Российская Федерация при своей естественной «геополитической одаренности» способны, конечно, выполнять весьма важные роли в масштабах Восточной Азии (КНР и Россия) или даже Евразии в целом (Россия). Но они не могут выступать на равных с США комплексно, то есть по всему кругу вопросов глобальной политики и экономики. О многополярности отношений России, КНР и США можно говорить в основном только применительно к Азиатскотихоокеанскому району. Но такая многополярность, очевидно, относится к региональному уровню и не определяет конфигурации общемировой структуры. Возможно, больше оснований говорить о тенденции к многополярности в этнокультурном и идеологическом смысле. Заметно, что Европа, «устав» от американского культурного проникновения, поворачивается к консервированию своих традиционных культурных ориентаций. Одновременно, — что серьезнее, — под натиском латиноамериканской и азиатских эмиграций заметно меняется генетический код самой американской культуры, из которой с каждым поколением вымывается изначальный европейский компонент. Но этот новый внутренний полицентризм в культуре того, что в России по традиции нерасчлененно воспринимается как «Запад вообще», во многом уравновешивается доминированием американских стандартов в политике, праве и международном поведении. Американская идеология либерализма, конкуренции, демократии, плюрализма определяет сегодня стандарты, с которыми выну- А.Д. Богатуров 285 ждена так или иначе соотносить себя преобладающая часть государств — от Латинской Америки до Японии и от Южной Африки до Скандинавии. Компрометация коммунистических идеалов в бывшем «социалистическом содружестве», осторожная дерадикализация теоретических установок руководства КНР и медленная эволюция практики авторитаризма в странах Восточной Азии (Южная Корея, Тайвань, Филиппины, отчасти Вьетнам и Камбоджа) — все это так или иначе связано с идеологическим влиянием США. Ему пытаются противостоять многие силы. Но ни одна из них пока не в состоянии претендовать на позиции, сопоставимые с теми, что сумел приобрести в мире либеральный демократизм в его американской версии. Нравится это или нет, США, несмотря на замедление темпов прироста своего могущества, остаются «абсолютным лидером» мира по совокупности своих возможностей. Масштабы американского превосходства не позволяют говорить о сопоставимости потенциала США с потенциалами каких-либо других государств мира. Следовательно, не очевидны основания полагать, что современная мирополитическая структура может быть описана как многополярная. Гипотеза многополярности, по-видимому, воплощает лишь один из нескольких возможных векторов системного развития, причем не самый вероятный. Потребность определить действительные контуры структуры современного мира подвигает к необходимости преодолеть соблазнительную незатейливость противопоставления «биполярность — многополярность» и обратиться к построениям менее элементарным, но более адекватным усложнившимся реалиям. II Отрешиться от элементарности, однако, не так уж легко. Слишком много сказано об американском превосходстве, чтобы в сознании не стало циркулировать манящее простотой допущение: «Если мир перестал быть биполярным, а многополярным он не стал, то не пришла ли пора однополярности?» Может быть, в самом деле за пять лет до окончания ХХ века на планете установился Рах Americana, об угрозе которого с начала советско-американской конфронтации в 40-х годах были написаны сотни плохих, впрочем, и неплохих тоже, статей и книг? Думается, едва ли. Нет впечатления, что сами Соединенные Штаты, конечно, несвободные от высокомерия и вселенских амбиций, готовы взвалить на себя бремя единоличной ответственности за происходящее в мире. Самоустранение главного и самого опасного противника, которым для США был Советский Союз, открыло для американской элиты уникальную возможность хотя бы на время сосредоточить максимальную долю усилий на решении внутренних задач — прежде всего на ликвидации структурных слабостей американской экономики, на протяжении ряда лет, не позволяющих ей снова увеличить разрыв, отделяющий ее от конкурентов, пытающихся догнать Соединенные Штаты. Администрация Б. Клинтона откровенно стремится в первую очередь заниматься внутриполитическими, социальными и хозяйственными вопросами, а только потом — международными делами. Отсюда и заинтересованность Вашингтона в сохранении стабильных отношений с Москвой, несмотря на имеющиеся разногласия. Отчуждение между США и Россией могло бы затруднить тот грандиозный ремонт «американского дома», на который замахнулась администрация демократов. 286 Плюралистическая однополярность и интересы России Не случайно свои самые ответственные международные акции от операции в Сомали до вмешательства в Боснии США стремятся предпринимать при максимально доступной поддержке — политико-дипломатической, организационной и материальной — со стороны возможно более широкого круга стран. Для этого американская дипломатия так настойчиво добивается санкционирования своих шагов наиболее авторитетными формальными (ООН, НАТО, ОБСЕ) и неформальными («группа семи») международными органами. В этом типе поведения, разумеется, есть доля этикета и «дипломатической психотерапии». Но, как представляется, главное все же — стремление разложить бремя ответственности и потерь на нескольких партнеров, даже ценой частичного делегирования им доли властных полномочий. Такой тип политики не характерен для гегемонии одной страны, которая и понимается под однополярностью. Значит, похоже, и версию Pax Americana придется признать как минимум недостаточной. Наступает черед более экзотических версий. Из них коснемся двух: гипотезы кольцевого строения и теории комбинированной структуры. В самом деле, альтернативой, как биполярности, так и многополярности может быть, например, кольцевая структура международных отношений. Эта концепция построена на наблюдении, смысл которого в том, что после прекращения конфронтации США и СССР в годы перестройки (1985–1991) и начавшегося сближения между двумя сверхдержавами международная структура, представлявшаяся до того в виде двух взаимно противостоящих «вздыбленных» полюсов, «распласталась» — стала плоской. СССР и США стали сближаться друг с другом, увлекая за собой в разной мере поспевавших за ними партнеров и сателлитов. При этом в центре мировой структуры оказались наиболее развитые индустриальные страны, которые образовали собой своего рода «ядро» — источник основополагающих мироэкономических импульсов и нарастающего политического влияния. Соответственно на окраине периферии стало складываться «внешнее кольцо» из относительно молодых государств, наиболее сильно отставших в своем развитии. Между этим «внешним кольцом» и ядром начало формироваться «кольцо внутреннее», своего рода «прослойка». Ее составляли бывшие социалистические государства Европы, сам Советский Союз, а также новые индустриальные страны. Такая модель нагляднее других воплощала идею целостности и взаимозависимости постконфронтационного мира и задавала ясную вариантность путей развития государств, входящих в то или другое «кольцо». Применительно к СССР, например, было понятно, что со структурной точки зрения ему было целесообразно стремительно к тому, чтобы закрепиться, так сказать, у внутренней оболочки первого «кольца» и сопротивляться перемещению в «кольцо внешнее»4. Распад Советского Союза, конечно, не мог не снизить привлекательности такого варианта мировидения для русского сознания, поскольку концепция «кольцевой структуры» невольно травмирует его мучительным вопросом о реальном месте России в мировой системе (еще «внутреннее» или уже «наружное»?). Вместе с тем она и ориентирует его на то, чтобы «пробиться» ближе к центру — цель, не достижимая без завершения начатого процесса самореформирования. Если русского читателя такой вариант мировидения «коробит» мыслью об окраинности места России, то японского, по всей видимости, он разочаровывает «растворением» возвышающейся роли Японии в «ядре», состоящем из относительно многочисленной группы развитых государств. Во всяком случае, именно А.Д. Богатуров 287 японскому теоретику Акихико Танака принадлежит концепция, в соответствии с которой мир предстает в качестве трехслойной сферы, все три пласта которой взаимно проецируются, а взаимодействие их проекций определяет фактическое положение основных мировых игроков по отношению друг к другу. В такой картине мира, естественно, оказывается тщательно выписанной специфика миросистемной роли каждой из ведущих стран, и Япония в этом смысле не может быть обойдена вниманием. По схеме А. Танака, предложенной в 1993 году, современный мир является одновременно одно-, трех- и пятиполярным. Он является однополярным в том смысле, что только США обладают абсолютным превосходством над всеми странами мира по совокупности своих возможностей. Международные отношения трехполярны, если речь идет об экономике, причем роль экономических полюсов выполняют национальные государства (методически автор безупречен!) — США, Япония и Германия. Наконец, мир предстает пятиполярным в организационно-политическом отношении (такой критерий, насколько можно судить по доступной литературе, ранее никем не предлагался). США, Россия, Китай, Британия и Франция являются организационно-политическими полюсами мира в той мере, как эти страны обладают, как полагает А. Танака, во-первых, обширным опытом участия в управлении мировой политикой и принятии ключевых международных решений; и, во-вторых, наличием каналов и возможностей для участия в миросистемном регулировании5. Соразмеренная элегантность такого построения лишает запала критику, которую стоило бы ему адресовать. И все же обратим внимание: автор, в сущности, предлагает — лучший из известных — вариант рассуждения в русле все той же многополярности. Делает это он, опять-таки уклоняясь от определений, избегая разговора о критериях и благоразумно предпочитая вести речь не о наступлении многополярности, а только о распаде биполярной структуры. Поэтому, отдавая должное свежести авторских классификаций, я лично склонен ценить в теории комбинированной структуры прежде всего косвенное указание на переходность нынешнего этапа мироструктурной трансформации и, что особенно важно, предощущение комбинированного, усложненного характера будущей миросистемной самоорганизации. В этом интуитивном или сознательном интересе к осмыслению структурных реалий в ключе сочетания одновременно нескольких типов взаимных расположений видится достоинство теории А. Танака. И все же, как представляется, не его объяснение отражает контуры реально складывающейся модели современной структуры. Думается, что подходящим названием для последней может быть «плюралистическая однополярность». Типологически эта структура может быть отнесена к комбинированным. Но она складывается преимущественно, в основном в рамках вектора однополярного развития. Это, конечно, не однополярность в чистом виде — в той мере, как источником направляющих импульсов в мировой политике оказываются не единолично США, а Соединенные Штаты в плотном окружении стран «семерки», сквозь призму или фильтры которой преломляются, становясь более умеренными, так или иначе меняя свою направленность, собственно американские национальные устремления. Новая однополярность обещает быть однополярностью смягченного, «плюралистического» типа, в рамках которого сильнейшая держава мира, по-видимому, не будет обладать возможностями 288 Плюралистическая однополярность и интересы России жесткого контроля над происходящим в той или иной части мира, хотя сможет пользоваться труднооспоримым влиянием. На первый взгляд такая структура походит на ту, что выше была описана под названием «кольцевой». Однако, как представляется, плюралистическая однополярность отличается от нее в двух существенных чертах. Во-первых, для «кольцевой» структуры одним из наиболее значимых конструктивных элементов было «внутреннее кольцо». Присутствие в этой «прослойке» такой мощной державы, как Советский Союз, придавало ей, казалось бы, устойчивость, усиливало ее роль, повышало, так сказать, плотность «обрамляющей» среды, внутри которой ядро индустриальных демократий могло принимать свои решения. В сегодняшней структуре мира роль «прослойки» ниже, а сама эта «прослойка» «рассыпается», «растаскивается», поскольку составляющие ее страны либо переходят на положение сателлитов «ядра», либо скатываются к позиции явных аутсайдеров. Во-вторых, и это вытекает из первого, шансы России занять отвечающую ее (завышаемым) представлениям о «надлежащем» месте позицию в формирующейся структуре хуже, поскольку ядро «плюралистически однополярной» структуры плотнее, чем «кольцевой» в той мере, как доминирование США в ней стало сильнее, а сама Россия, перестав быть Советским Союзом, — слабее. III Добиваться равенства прав в такой структуре, не имея равенства возможностей, тяжело. Тем труднее рассуждать о том, какой вариант внешней политики для России лучше. Возможно, правильнее говорить о том, какой из них менее плох, чем остальные. Версий может быть много. Но сводимы они к трем: тот или иной вариант антизападного курса (необязательно предусматривающего открытое противостояние); «равноудаленность» между несколькими центрами международного влияния — прежде всего США и Китаем; новый вариант партнерства с Западом. По поводу первого варианта стоит напомнить, что он-то и обрек Россию на ее нынешнее ослабленное состояние. Он может снова толкнуть страну к противостоянию с тем центром мирополитического влияния, который обещает в обозримые десятилетия оставаться самым мощным в смысле способности быть как источником угрозы, так и ресурсом технологии, капиталов, производственного и организационного опыта для российской модернизации. Тем не менее, в текущей политической ситуации шансы восстановления антизападной перспективы очень высоки. Отчасти, как представляется, это связано с неспособностью умеренных, либеральных сил российского общества найти правильную форму взаимодействия с волной национально окрашенных устремлений большинства населения Федерации, канализировать стихийно формирующийся русский национализм в реформистское русло и хоть в какой-то мере что-либо противопоставить мощной волне социальноэкономического недовольства, которую умело использовали на декабрьских выборах 1995 года в Госдуму коммунисты и либерал-демократы. В самом деле, российские умеренные силы в обращении с национальными идеями остались такими же беспомощными, какими они были, проигрывая жириновцам думские выборы 1993 года. Вероятно, оттого в центре национальнопатриотических борений в России по-прежнему — не укрепление политических основ целостности самой Российской Федерации, а химеры восстановления в прошлом виде Советского Союза или сколачивания новой империи «по Жириновскому». А.Д. Богатуров 289 В наиболее резкой форме антизападные идеи развивают коммунисты и либерал-демократы. Это не удивляет. Любопытным кажется другое: будучи по идеологическим установкам стопроцентно наднациональными — в этом смысле «антинациональными»,– обе партии в антизападной пропаганде стремятся «подмять» под себя русскую национальную идею. Поразительно и то, что простые граждане России, сегодня, как никогда, чувствительные к национальной тематике, склонны выказывать поддержку этим партиям, порой не отдавая себе, очевидно, отчета во вненациональном смысле их призывов, замаскированных условно национал-патриотической риторикой. И уж совсем обескураживает то, что умеренно-либеральные силы как будто даже не пытаются обратить внимание российской аудитории на очередные несообразности между национально окрашенными ожиданиями масс и наднациональными лозунгами, как левых, так и неоимпериалистов. Тем самым центристские силы общества без конкуренции уступают крайним флангам контроль над тем, что, по-видимому, будет оставаться наряду с экономической неудовлетворенностью одним из главных движущих моментов политических процессов в России — новым национальным сознанием русского большинства. В какой-то мере это объяснимо. Сознание российской элиты отчасти еще смутно понимает различие между национальным и наднациональным началами в российской политике, отчасти в силу разных соображений не стремится его акцентировать. Между тем на уровне государственной идеи выражением первого является установка на развитие Российской Федерации как национального многоэтнического государства, подобного вполне жизнеспособным Франции, Великобритании, Канаде. Воплощением же второго были погибшие империи (Романовых и Габсбургов), а также построенный на наднациональной идее пролетарского братства и тоже не выживший Советский Союз. Такое сопоставление само по себе указывало бы на уязвимость программ КПРФ и ЛДПР и соответственно способно было отвлечь от них какую-то часть избирателей, если бы, конечно, умеренно-реформистские силы имели собственную сколько-нибудь продуманную и учитывающую ожидания масс программу в национальном вопросе. Со своей стороны на Западе, похоже, не видя разницы между коммунистическим и неоимперским вариантами государственного строительства в России, с одной стороны, и национально-государственным — с другой, с одинаковой подозрительностью относятся к любым попыткам осмысления российской патриотической темы в позитивном ключе, характеризуя их как «националистические», а в западной традиции термин этот имеет остро негативный смысл. Между тем умеренно-либеральная версия национализма в России — своего рода «русский голлизм» — могла бы, как мне думается, стать консолидирующей политической философией, по крайней мере, для того этапа реформ, на котором вероятность внутреннего раскола особенно велика. Такой национализм мог бы сочетаться с концепцией развития России по пути национального государства, а не наднациональной империи, типологически в большей мере, чем национальное государство, предрасположенной к саморасширению и в этом смысле более угрожающей для международного сообщества. Наконец, этот вариант лучше бы сопрягался с потребностью сохранить конструктивные экономические и иные отношения с передовыми странами. Если потребностью и перспективой России остается модернизация, то стране требуется сотрудничество, а не противостояние с западными государствами. Об этом свидетельствует даже опыт Ки- 290 Плюралистическая однополярность и интересы России тая, страны гораздо более чем Россия, «антииностранной» вообще и антизападной в частности. Но, словно по иронии, именно на Китай ссылаются противники «прозападной ориентации» России как, например, удачного проведения внешнеполитической линии «равноудаленности», следовать которой призывают представители не только жириновцев и зюгановцев, но даже «Яблока». В самом деле, «равноудаленность» как схема может обладать привлекательностью. Во-первых, она легка для усвоения: в памяти сразу всплывает «ученое» выражение «баланс сил» и мысль о приписываемой ему способности обеспечивать мир и стабильность. Во-вторых, эта схема как бы подразумевает многополярность, — а в позиции слабости, в которой находится Россия, многополярность искушает иллюзией многообразия выбора. Но реальность грубее. Вероятно, в Пекине это сознают предметнее, чем в Москве. Во всяком случае, несмотря на слова о «равноудаленности», произносимые в КНР по крайней мере с 1982 года, никакого «равенства» в отношениях Китая с Россией, с одной стороны, и западными странами и Японией — с другой, не существует. Пятнадцать лет происходит быстрое наращивание экономических, научно-технических, а избирательно — еще и военных связей КНР с Вашингтоном. Все это — на фоне сначала враждебных, затем дружелюбных, но ни в какое сравнение не идущих с китайско-американскими связей Китая с Москвой. Совокупный уровень сотрудничества КНР с США, Японией и западноевропейскими государствами настолько явно превышает развитие отношений КНР с Россией, что ни о каком «выравнивании» в этом смысле просто не может быть речи. Да в Пекине никто и не скрывает, что именно развитие сотрудничества с Западом и Японией, а не с Россией является для КНР приоритетным. В России же энтузиасты сближения с КНР «назло Америке», как видно, готовы перейти грань разумного. За последние три года Россия подписала с КНР два соглашения о военном сотрудничестве, в соответствии с которыми осуществляются поставки в Китай российских вооружений и технологии. Детали этих соглашений держатся в секрете, подобно тому, как в середине 50-х годов секретными были советско-китайские соглашения о сотрудничестве в области использования ядерной энергии, открывшие путь к китайской ядерной бомбе. Оправданны ли попытки прийти к «равноудаленности» между Китаем и Западом таким рискованным образом и чем это может обернуться в будущем для безопасности Российской Федерации? Единственное преимущество, которое сегодня Россия имеет перед Китаем в области международных отношений, — ее более тесные политические связи с Западом. Этот относительный выигрыш стоил нам больших потерь, но все же это выигрыш. Ошибкой было бы лишиться его просто из желания продемонстрировать Западу свое раздражение его политикой. Нельзя не видеть, что огромный, набирающий силы и перенаселенный Китай представляет собой вызов в первую очередь не для США и стран НАТО, а для самой России, по отношению к которой КНР объективно выступает в роли самого грозного геополитического соперника, которого она когда-либо имела на Евразийском материке со времен татаро-монгольского нашествия. Даже с «чисто» структурной точки зрения «равноудаленность» по отношению к США и КНР предстает абсурдом: удалиться Россия может разве что от США, но Китай с его четырьмя тысячами километров границы с Россией всегда останется «нависать» своей демографической громадой над полубезлюдными А.Д. Богатуров 291 территориями русского Дальнего Востока. Можно понять стремление найти альтернативу раздражающей зависимости от США. Но на сегодняшний день «равноудаленность» — это только словесная фигура для обозначения того, что на практике не может не оказаться заменой зависимости России от (передового, насытившегося и не угрожающего потерей территорий) Запада на зависимость от (относительно отстающего и склонного к «мирной колонизации» русских земель в Приамурье и Приморье) Китая. Назревшими для России кажутся размышления не о перспективе «отдаления» от западных партнеров, а о выработке тех темпов, форм и условий сотрудничества с ними, которые учитывали бы текущую ситуацию, исторические озабоченности, национально-психологические особенности и фундаментальные интересы России, не меняя принципиальной установки на сотрудничество с передовой частью мира. (Об иных точках зрения по этим проблемам см. Фурман Д. О внешнеполитических приоритетах России // Свободная мысль, 1995. — № 8; Воскресенский А. Китай во внешнеполитической стратегии России // Свободная мысль, 1996. — № 1. — Прим. ред.) Такая линия может означать рационализацию политики Кремля в духе философии «разумного эгоизма» и национального интереса, усиление ее привязки к специфическим устремлениям России, а также признание неизбежности сопутствующих трений, разногласий и противоречий в отношениях с западными странами. Эти противоречия сегодня вполне различимы — от базисного несовпадения позиций сторон в отношении игнорирующего тревоги Москвы расширения НАТО на восток до в общем-то второстепенной для российско-западных отношений, но болезненной проблемы балканского конфликта. Вопросы национальной психологии, государственного престижа, реально или мнимо ущемляемых интересов безопасности, остро переживаемый рост уязвимости по отношению к внешнему миру — все это сплавлено в современной российской политике с потребностью завершить реформы, модернизировать страну, вывести ее из состояния слабости, не разрушая рационального ядра национальной идентичности. В таком сложном политико-психологическом контексте России и ее партнерам предстоит найти обновленную формулу своих отношений. Можно предположить, что темпы взаимного сближения сторон в обозримой перспективе могут замедлиться, а связи — временами даже топтаться на месте. Процесс взаимной адаптации слишком сложен, чтобы и Россия, и западные партнеры были и дальше готовы легко соглашаться друг с другом буквально во всем. По-видимому, этап эпически грандиозных, исторических решений в основном пройден. Началась пора кропотливой, упорной работы по взаимной притирке, в ходе которой приходится признавать, что России как более слабой стороне, по всей видимости, придется уступать больше. Но это не значит, что российская дипломатия не должна спорить, проявлять упорство и настойчивость, «до хрипоты» торговаться по каждому конкретному вопросу, решение которого может ущемлять интересы Федерации. Тем более что психологически перспектива политики «вечного согласия» с более сильными партнерами начинает вызывать внутри страны достаточно острое эмоциональное отторжение. Оттого, вероятно, и стоит предвидеть замедление темпов сотрудничества с целью выиграть время, необходимое для психологической адаптации. Значит ли это, что пришло «время уклоняться от объятий»6? Категоричные обобщения не кажутся здесь уместными. Думается, России важно сохранить себя в качестве партнера Запада. Но стоит отдавать отчет в том, что партнерство 292 Плюралистическая однополярность и интересы России будет трудным. Из не в меру покладистого «нового знакомца» нашей стране, возможно, предстоит вырасти в разумно строптивого, но совершенно необходимого Западу надежного партнера. Партнера, который будет вправе рассчитывать на какие-то привилегии. «Особость» партнерских отношений с Западом, которой, по-видимому, следовало бы добиваться Кремлю, вероятно, не будет равнозначна восстановлению сверхдержавного статуса Москвы. Но положение пусть самого «трудного», но постепенно набирающего «вес» партнера Запада кажется предпочтительнее роли его озлобленного и слабеющего соперника. Во всяком случае, до той поры, когда возможное саморазвитие мирового расклада и / или интригующе противоречивая внутренняя эволюция самих Соединенных Штатов не откроют иных альтернатив. В истории бывали и, возможно, будут и впредь ситуации, когда лучшей политикой бывает — не зависеть ни от кого. Сегодня, когда Россия слаба, а мир, следуя собственной логике, стремится преодолеть разобщенность в неприятной для нас форме «плюралистической однополярности», упования на самодостаточность и нестесненность во внешнеполитической сфере представляются утопичными. Нравится это кому-то или нет, США — лидер современного мира и опора его нынешней «плюралистически однополярной» структуры. Это может (и, наверное, должно) быть кому-то не по вкусу и тревожить. Но это было бы неосторожно игнорировать. Формы новой модели мира еще не затвердели. Задача России может состоять в том, чтобы внести свою лепту в ее формирование, попытавшись сделать новую международную структуру более плюралистической и менее однополярной. Примечания: 1 Рогов С.М. Россия и США в многополярном мире // США — экономика, политика, идеология. — 1992. — № 10. — С. 3-14; Сорокин К.Э. Ядерное оружие в эпоху геополитической многополярности // Полис, 1995. — № 4. — С. 18-32. 2 Gaddis J.L. International Relations. Theory and the End of the Cold War // International Security. — Vol. 17. — № 3 (Winter 1992). — P. 5-58; Kegley Ch. and Raymond G. A Multipolar Peace? Great-Power Politics in the Twenty-First Century. — N.Y., 1994. 3 Богатуров А.Д. Кризис миросистемного регулирования // Международная жизнь. — 1993. — № 7. — С. 30. 4 Вниманию читателя эта версия была впервые предложена в 1992 году. См.: Богатуров А.Д. Самоопределение наций и потенциал международной конфликтности // Международная жизнь. — 1992. — № 2. — С. 5-15. 5 Tanaka А. Is There a Realistic Foundation for a Liberal World Order? — Prospects for Global Order. — Vol. 2; Ed. by S. Sato and T. Taylor. — L.: Royal Institute of International Relations, 1993. Название «теория комбинированной структуры» предложено нами. Сам А. Танака свою концепцию не именует никак. 6 Еккл.: III, 5. Э.Я. БАТАЛОВ РУССКАЯ ИДЕЯ И АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА∗ 12 июля 1996 г. Борис Ельцин, обращаясь к соратникам по борьбе за президентский мандат, сказал наконец то, что многие в России давно хотели услышать от Кремля: «Стране нужна Национальная идея. И сформулировать ее следует как можно скорее…» К тому времени, когда поступил этот «госзаказ», среди российской элиты уже полным ходом шли поиски новых идеологем. Толковали о «новой идеологии», «русском пути», но чаще всего — о Русской идее, Национальной идее1. «“Русская идея” — без нее тоже не выжить! Не может же 160-миллионный народ, оказавший волею судеб огромное влияние на всю мировую историю, не представлять себе своего будущего. Хотя бы в форме правдоподобной легенды»2, — так писал в своей программной статье «Русская идея. Ее возможное будущее», опубликованной еще в январе 1991 г., академик Никита Моисеев. Разговоры о Русской идее пошли не случайно. Уже с конца 80-х годов отечественные философы, стремившиеся восстановить подлинную историю русской мысли второй половины XIX — начала XX в., приступают к публикации и интерпретируют забытые, а то и вовсе не известные у нас работы В. Соловьева, Л. Карсавина, Вяч. Иванова, Н. Бердяева, других авторов, писавших о Русской идее и связывавших с ее осуществлением будущее России. Нужен был только внешний толчок, чтобы дискуссия перешла в политический регистр и была выведена на массовый уровень, а само это понятие — Русская идея — получило широкое распространение. Таким толчком оказался распад Советского Союза и последовавший за ним кризис российского общества. С начала 90-х годов споры о Национальной идее выплескиваются на страницы массовых периодических изданий, а в ее обсуждение включаются не только историки, но также известные писатели, политики, экономисты — Леонид Абалкин, Виктор Аксючиц, Лев Аннинский, Вадим Кожинов, Лев Копелев, Никита Моисеев, Андрей Нуйкин, Лев Тимофеев, Николай Шмелев и многие другие. При этом позиции, с которых участники дискуссии подходили к Русской идее и интерпретировали ее, воспроизводили едва ли не весь спектр идейных и политических ориентаций, сложившихся к тому времени в обществе. Призыв Ельцина прозвучал как сигнал к атаке. Правительственная «Российская газета» тут же объявила открытый конкурс на «общенациональную объединительную идею», в котором приняли участие (судя по опубликованным материалам) сотни россиян со всех концов страны. Появились новые книги, посвященные Русской идее3, были проведены научные конференции и «круглые столы», а само это понятие превратилось в расхожий и не всегда уместный штамп… Ныне накал страстей несколько ослабел, но тема не исчерпана и проблема не решена. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что деятельность Владимира Путина как нового лидера страны увязывается рядом политических аналитиков и журналистов именно с реализацией Русской идеи4. ∗ Опубликовано: США*Канада: экономика, политика, культура. — 2000. — № 11. — С. 3-20; № 12. — С. 21-41. 294 Русская идея и Американская мечта Живой интерес к ней был вызван не только крахом советской официальной идеологии, как часто принято считать. Причина была серьезней: разрушение всей идеосферы, существовавшей в советском обществе на протяжении почти семи десятилетий. Политические и нравственные ценности, жизненные установки, социальные идеалы — все или почти все, что создавалось в течение долгих лет и усваивалось гражданами поколение за поколением в процессе социализации, оказалось дискредитированным, низвергнутым, растоптанным. Образовавшийся вакуум ощущался тем острее и болезненнее, что советская официальная идеология решала проблему общенациональной идентичности и исторического целеполагания в предельно ясной, понятной, можно даже сказать примитивной форме: мы — советский народ, новая социальная общность; «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», перестроить мир на основе принципов равенства и справедливости; мы — первопроходцы, прокладываем путь в коммунизм — «светлое будущее человечества». И вот теперь — пустота, заполнить которую и хотят с помощью Национальной идеи. Что же это за ИДЕЯ? О чем она? В чем ее суть, смысл и значение? «Строго говоря, — утверждает писатель Юрий Буйда, выражая мнение многих участников дискуссии, — никто не знает, что это такое. Перефразируя Саллюстия, можно сказать: это то, чего никогда не было, зато всегда есть»5. Писательавангардист, конечно же, не прав, утверждая, что никто не знает, что такое Русская идея. Есть люди, которые знают историю национальной культуры, а значит, знают и ответ на поставленный вопрос. Но Буйда прав в другом: разнобой в толковании предмета дискуссии среди основной массы ее участников налицо. Едва ли не большинство из них ничтоже сумняшеся ставит знак равенства между Русской идеей и идеологией6. Так понимал ИДЕЮ, судя по выступлению 12 июля, и сам Ельцин. «В истории России в XX в., — говорил он, — были разные периоды — монархизм, тоталитаризм, перестройка, наконец, демократический путь развития. На каждом этапе была своя идеология». Сегодня, заключению президента, «у нас ее нет», и пробел этот следует восполнить7. Другая распространенная позиция в толковании Русской идеи — отождествление ее с концепцией, или стратегией, национального развития8. Характерный пример — доклад «Русская идея: демократическое развитие России», подготовленный в середине 90-х годов под руководством профессоров М. Раца, М. Ойзермана и др9. Широко распространено представление о Русской идее как общенациональном социально-политическом идеале. По словам академика Л. Абалкина, при «разработке» ИДЕИ «исходным должно стать представление о некоем идеале, о том, какой мы хотели бы видеть Россию. Это тем более важно, что впереди долгий путь, измеряемый жизнью одного-двух поколений, и без идеала жизнь теряет смысл. А смысл жизни — непреходящая ценность в российской национальной идее»10. Русскую идею нередко истолковывают узко и прямолинейно, сводя к той или иной «руководящей идее», «основополагающему принципу», призванному объединить россиян, задать обществу устойчивый вектор движения. В этой связи говорят об «идее общего блага людей»; «единой спасительной идее» православия; «здоровье, единении и милосердии»; опоре на собственные силы11. Еще одна линия интерпретации Русской идеи — отождествление ее с программой конкретных действий в экономике, социальной сфере, политике и культуре12; с общенациональной целью13; с системой ценностей и ценностных Э.Я. Баталов 295 ориентаций14 и т.п. Встречаются и вовсе экзотические интерпретации15. Вообще, когда знакомишься с толкованиями Русской идеи, распространившимися в последние годы в нашем обществе, складывается впечатление, что нет таких сфер и продуктов деятельности духа, разума и рассудка, с которыми не увязывалась бы тем или иным образом или даже не отождествлялась эта ИДЕЯ. По сути ее содержание истолковывается многими как своеобразный ответ на «проклятый» русский вопрос — «что делать?»16. Какая же из перечисленных интерпретаций адекватно отражает предметную сущность Русской идеи? Или же последняя — не более чем форма, которая может быть наполнена любым содержанием, и задача лишь в том, чтобы договориться о том, каким оно будет? Вопрос тем более резонный, что ответ на него предопределяет решение других, не менее значимых вопросов: как конструировать современную Русскую идею и следует ли это делать вообще? А если следует, то какими моделями и технологиями при этом пользоваться? У кого учиться уму-разуму? Чей опыт взять на вооружение? В частности, можно ли согласиться с теми, кто утверждает, что, формируя Национальную русскую идею, нам следовало бы ориентироваться на Соединенные Штаты Америки, конкретнее — на знаменитую Американскую мечту? Тут самое время сказать, что понятие Русской идеи выкристаллизовалось в отечественной культуре и стало предметом обсуждения во второй половине прошлого века. Ни в тот период, ни позднее среди ее протагонистов тоже не было единства взглядов на рассматриваемый ими феномен. О Русской идее, как заметил видный отечественный философ Л. Карсавин, говорили и писали не только «много», но и «противоречиво»17. Однако противоречия эти проявлялись главным образом в толковании содержания этой идеи, а не ее предмета, не значения самого понятия18. Во всяком случае, никому из серьезных авторов и в голову не приходило ставить знак равенства между Русской идеей и идеологией или стратегией национального развития. Так что, когда произносили эти два слова — Русская идея, — было в общем понятно (как мы увидим далее), о чем идет речь. Так стоит ли нам теперь ломать традицию и втискивать в исторически сложившийся, конкретный концепт чуждое ему предметное содержание? Стоит ли к месту и не к месту пользоваться понятием, которое каждый истолковывает исходя из собственного, диктуемого здравым смыслом — в науке и философии он нередко подводит — понимания слова «идея» (имеющего множество значений) и тем самым вконец запутывает дело? Не лучше ли, если кто-то считает, что Россия нуждается в новой идеологии или национальной стратегии, или социально-политическом идеале, так и говорить: нужна идеология, нужна стратегия, нужен идеал… А если уж пользоваться таким концептом, как Русская идея, то следовать сложившейся в отечественной философии традиции, наделяя его значением, исключающим или сводящим до минимума предметную разноголосицу*. Русская идея имеет богатую историю и предысторию. И попытки разобраться в этом феномене и раскрыть современное смысловое содержание концепта не менее полезны, чем исследование перспектив формирования национальной стратегии или социального идеала. А для этого совсем нелишне сопоставить Русскую идею и Американскую мечту: это одного поля ягоды — пусть и с разным вкусом. Добавим к этому, что Русскую идею невозможно адекватно * Возможны, разумеется, и осмысленные исследовательские отходы от традиции, но они должны особо оговариваться. 296 Русская идея и Американская мечта истолковать саму по себе, вне регионального и глобального цивилизационного контекста. Причиной тому не только ее содержательная уникальность, которая познается в сравнении, но и универсальность ее метафизических оснований, которые могут быть обнаружены и должным образом интерпретированы лишь при сопоставлении Русской идеи с однородными феноменами. Не случайно Н. Бердяев, исследуя последнюю, сопоставляет ее с «немецкой идеей», «римской идеей» и т.д.19. Американская мечта из того же ряда. К тому же сопоставление двух однородных феноменов, порожденных разными культурами и цивилизациями, может способствовать более глубокому пониманию как перспектив идейного и духовного взаимодействия России и США, так и государственной политики двух великих держав — и в плане взаимных отношений, и с точки зрения их поведения в широком международном контексте. КОНТУРЫ РУССКОЙ ИДЕИ Понятие «Русская идея» (как и понятие «Американская мечта») явилось на свет много позднее обозначаемого им феномена. По словам Ивана Ильина, одного из самых глубоких отечественных философов XX в., возраст Русской идеи есть возраст самой России20. И в самом деле, немалая часть проблем, рассматривавшихся впоследствии в рамках концепций ИДЕИ, ставилась и решалась в работах И. Аксакова и К. Аксакова, И. Киреевского, А. Хомякова, П. Чаадаева, А. Герцена, других видных философов, богословов, литераторов. «Если же эту линию, — резонно замечает современный исследователь, — протягивать дальше, то в конце концов мы попадем в средневековый мир древнерусской литературы, где «русская идея» настойчиво присутствует в качестве важнейшего компонента религиозной историографии. Начиная с первых ответов на вопрос «откуда есть пошла земля русская» и далее — через летописи, послания, панегирики, жития, легенды, через теорию «Москвы — Третьего Рима», через споры об исключительности православного царства и самого православия, наконец, через русскую государственность — хорошо различимы усилия постичь не столько саму эмпирическую ткань истории, сколько преобразующую ее провиденциальную, Богом задуманную умопостигаемую идею, задачу, судьбу, миссию»21. Что касается самого понятия «Русская идея» и выстраиваемых вокруг него концепций, во многом «снимающих» (в гегелевском значении этого термина) проблемы и решения, предлагавшиеся русскими средневековыми авторами, и вместе с тем несущих на себе печать новой эпохи, то они появляются лишь во второй половине XIX в. Широко распространено ошибочное представление, будто термин «Русская идея» ввел в 1880-х годах крупнейший русский философ Владимир Соловьев22. На самом же деле, как показал в своей книге, опубликованной еще в 1994 г., В. Ванчугов, «создателем неологизма «русская идея» можно считать Ф.М. Достоевского»23. В сентябре 1860 г. в газетах «Сын отечества», «Северная пчела» и др. было напечатано подписанное М.М. Достоевским, братом писателя, «Объявление о подписке на журнал «Время»» на 1861 г. «Н.Н. Страхов указал в «Воспоминаниях», что «это объявление несомненно писано Федором Михайловичем» и «представляет изложение самых важных пунктов его тогдашнего образа мыслей»24. В этом объявлении мы и находим удивительное словосочетание: «русская идея». Э.Я. Баталов 297 Причем контекст, в который оно встроено, позволяет утверждать, что Русская идея была предъявлена читателю как концепт (пусть намеченный лишь пунктиром), выражающий выстраданные писателем представления об исторических путях России и о ее отношениях с Западом. В этом убеждает и опубликованное в первом номере «Времени» за 1861 г. «Введение» к циклу «Ряд статей о русской литературе», где Достоевский развивает свое представление о Русской идее. Любопытно, как писатель объясняет ее появление на свет. Россия, ведомая Петром, говорит он, обратила свой взор к Западу и устремилась, было, по пути Европы. Но русские так и «не сделались европейцами»25. Вот тогда, убедившись в своей самобытности, они и обратились на поиски «русской идеи»… Суждение не бесспорное. Однако в нем схвачена реальная диалектика поиска нацией (народом)26 своей идентичности, своего места и пути в мире. В истории нашей страны не раз случалось так, что неудачные попытки приобщиться к другим политико-культурным (цивилизационным) мирам, вызывая у россиян горькие разочарования, одновременно стимулировали их стремление к более глубокому национальному самопознанию и самоидентификации. Это подтверждает и схема тех скоротечных идейных приключений, которые происходили с нами с конца 80-х по середину 90-х годов нашего века: отречение от «советского социализма» и обращение к Западу — прежде всего в лице Соединенных Штатов как воплощению «цивилизации» и «общечеловеческих ценностей»27; неудачи с применением западного опыта в России и осознание существенных различий между «этой страной», как стали выражаться некоторые русские28, и Западом; наконец, разочарование в Европе и Америке и начале новых поисков Русской идеи. Следующая крупная веха на пути становления рассматриваемого концепта связана уже с именем Владимира Соловьева. 13 (25) мая 1888 г., выступая в Париже с лекцией — она так и называлась: «Русская идея» — он сформулировал ряд положений, составивших основу классической парадигмы Русской идеи, рассуждения о которой стали для отечественной культуры XX в. «почти самостоятельным жанром»29. «Почти жанр» — это, конечно, еще не жанр. Но социально-политические потрясения, которые с начала нынешнего столетия испытывала Россия, не могли не побуждать отечественных философов, богословов, литераторов размышлять о «назначении» России, ее «пути» и «судьбе». Тут были и Вяч. Иванов30, и Т. Ардов31, и В. Розанов32, и другие беспокойные сердца и умы, которые не просто поминали всуе Русскую идею (а таких и прежде хватало), но пытались постичь и раскрыть сущность Русской идеи или, во всяком случае, то, что считали таковой. После Октябрьской революции размышления о русской идее становятся заботой писателей и мыслителей русского зарубежья. Кажется, единственной серьезной работой на эту тему, появившейся «дома» при большевиках, была книга Л. Карсавина «Восток, Запад и русская идея», опубликованная в Петрограде в 1922 г. Напротив, за границей, как замечает исследователь литературы русского зарубежья В. Пискунов, «русская идея была общим достоянием едва ли не всех эмигрантов первой волны, духовным паролем жителей страны с необычным именем «Россия вне России»»33. О ней писали Г. Адамович, С. Булгаков, В. Вейдле, Вяч. Иванов, Ф. Степун, П. Струве, Г. Флоровский, С. Франк и др. Особо следует выделить в этом ряду И. Ильина и Н. Бердяева. И. Ильин (высланный из России на печально знаменитом «философском» пароходе) неоднократно обращался к проблематике Русской идеи. Но обобщен- 298 Русская идея и Американская мечта ный его взгляд на этот феномен нашел отражение в трех небольших статьях, написанных в феврале 1951 г. и объединенных под общим заголовком «О Русской идее». А за несколько лет до этого, в 1946 г., была опубликована книга Н. Бердяева «Русская идея» — сочинение, единственное в своем роде, ибо автор его сочетал в одном лице крупного мыслителя, протагониста Русской идеи и одновременно ее исследователя. По сути дела публикации Н. Бердяева и И. Ильина завершили цикл классических работ, посвященных рассматриваемой проблеме, начатый Достоевским и Соловьевым. Как же все эти авторы представляли себе предметную сущность Русской идеи? Для Достоевского она есть прежде всего выражение того, «во что мы веруем». Это «убеждения», выражающие наше национальное самосознание, в котором находит воплощение «народное начало». И пусть они покажутся кому-то «прописями». «По нашему мнению, честному человеку не следует краснеть за свои убеждения, даже если б они были и из прописей, особенно если он в них верует»34. Иначе трактует Русскую идею Соловьев. «…Идея нации, — настаивает он, — есть не то, что она сама думает о себе во времени». Идея нации есть «то, что Бог думает, о ней в вечности». Так что Русская идея — это не убеждения, как полагает Достоевский, а «мысль, которую… скрывает за собою» исторический факт существования России, «идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело»35 (курсив автора. — Э. Б.) Этот принцип имеет трансцендентный характер. Он не может быть выдуман человеком, он может быть им только открыт, как открывают истину, как открывают объективный закон. Примерно в том же духе рассуждали и другие мыслители, истолковывавшие — вслед за Соловьевым — Русскую идею в религиозно-провиденциалистском духе. «Меня будет интересовать, — объявляет в самом начале своей книги Н. Бердяев, — не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России»36. «Россия, — вторит ему И. Ильин, — есть живая духовная система со своими историческими дарами и заданиями. Мало того – за нею стоит некий божественный исторический замысел, от которого мы не смеем отказываться и от которого нам и не удалось бы отречься, если бы мы даже того и захотели. И все это выговаривается русской идеей»37. Таким образом, в представлении большинства протагонистов Русской идеи она есть не что иное, как замысел и указание Творца относительно «смысла существования России во всемирной истории»38, ее «задания», «пути», «места в мире». Но вот что примечательно: и Н. Бердяев, и Вяч. Иванов, и И. Ильин, и многие другие мыслители, придерживавшиеся провиденциалистскоэсхатологической «линии Соловьева», одновременно видят в Русской идее (и тут они следуют уже за Достоевским) выражение национального (народного) кредо «некоторый строй характеристических моментов народного самосознания», «самоопределение собирательной народной души»39 и т.п. Реальная, земная человеческая мысль входит в соприкосновение с божественным замыслом и постигает его. Пусть не полностью и не без противоречий… Основа традиционной парадигмы Русской идеи — представление о России как стране, «посланной» в мир для выполнения определенной духовной миссии и о русских как уникальном народе, обладающем комплексом черт, соответствующих этой миссии. «После народа еврейского, — убежден Бердяев, — русскому народу наиболее свойственна мессианская идея, она проходит через всю русскую историю вплоть до коммунизма»40. Э.Я. Баталов 299 Возможно, самое яркое и во всяком случае самое известное выражение русского мессианизма — слова инока Филофея о Москве как «Третьем Риме» Они выражают не только мессианистскую устремленность России, но и специфику ее призвания. «Русская идея, мы знаем это, — писал Владимир Соловьев — не может быть не чем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства». Но уже в той же лекции философ конкретизирует, пусть в самой общей форме, эту миссию. «Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вот в чем русская идея»41. Так что когда Бердяев заявляет, что «миссия России быть носительницей и хранительницей истинного христианского православия»42, он, в сущности, повторяет то, что более чем за полвека до него провозглашали В. Соловьев и другие протагонисты Русской идеи. Миссию России толковали и более широко — как духовное призвание, выходящее за чисто религиозные пределы. Об этом не раз напоминал Достоевский, подчеркивая еще одну важную черту, фиксируемую ИДЕЕЙ, — необыкновенность России43. О том же говорили и другие наши философы и историки. И это, как подчеркивает Бердяев, вполне естественно, поскольку «русским людям давно уже было свойственно чувство, скорее чувство, чем сознание, что Россия имеет особую судьбу, что русский народ — народ особенный»44. В чем же эта «необыкновенность», «особенность» России и русских, позволяющая им выполнить возложенную на них миссию? В каких чертах Русской идеи находит она наиболее полное и отчетливое воплощение? Эсхатологический дух, ориентация на поиск конечного, предельного, совершенного, абсолютного состояния мира и социума — вот, пожалуй, главная из этих черт. «Уже неоднократно отмечалось, — пишет Л. Карсавин, — тяготение русского человека к абсолютному… Русский человек не может существовать без абсолютного идеала»45. Он, этот человек, испытывает, по словам Вяч. Иванова, потребность «идти во всем с неумолимо-ясною последовательностью до конца и до края»46. В стремлении к совершенному идеалу, к абсолюту русский народ проявляет себя не как искатель счастья и материального благополучия, но, по определению Вяч. Иванова, как искатель «вселенской правды». С исканием абсолюта сопряжены и такие, подчеркиваемые всеми протагонистами Русской идеи, национальные черты, как готовность идти на жертвы и мученичество, радикализм и нигилизм. «Душа, инстинктивно алчущая безусловного… доводит свою склонность к обесценению до унижения человеческого лица и принижения еще за миг столь гордой и безудержной личности, до недоверия ко всему, на чем напечатлелось в человеке божественное, — во имя ли Бога или во имя ничье, — до всех самоубийственных влечений охмелевшей души, до всех видов теоретического и практического нигилизма»47. Русскую идею характеризует устремленность к совместному образу действий, совместному достижению общей цели. Эту черту называли по-разному: «всенародностью», «хоровым началом» (Вяч. Иванов), «коммюнотарностью» (Н. Бердяев), «коллективизмом», но чаще всего (А. Хомяков, С. Трубецкой и другие) — «соборностью». «Соборность, — поясняет Бердяев, — противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнотарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости»48. Соборность есть, таким образом, социоцентризм, как антитеза индивидоцентризма и инди- 300 Русская идея и Американская мечта видуализма. Она не исключает свободы, но изначальным, автономным субъектом этой свободы выступает социум, т.е. целое, а не индивид как его часть. Забегая вперед, скажу, что российское «хоровое начало» радикальным образом отличается от американского индивидуализма — различие, предопределяющее многое и в судьбах американской и близких к ней европейских культур (в частности, классического либерализма) на российской земле, и в непосредственных отношениях — не только политических — между США и Россией, и в перцептивной оптике, характерной для народов, а значит и для властей двух стран. Русская идея ориентирует на непосредственное, чуждое формализма, в том числе правового, восприятие реальности и соответствующую поведенческую реакцию на окружающий мир, — о чем с особой настойчивостью говорил Иван Ильин. «Русская идея, — утверждал он, — есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова». Русская идея, оговаривается философ, не отвергает ни мысли, ни формы, ни организации, но она рассматривает их как «вторичные», выращиваемые «из сердца, из созерцания, из свободы и совести». А это предполагает, подчеркивает И. Ильин, самобытный, отличный от западного, подход не только к науке искусству, образованию, но и к государственному строительству. Последнее должно осуществляться таким образом, чтобы в государственном строе, существующем в России, нашли воплощение «новая справедливость и настоящее русское братство»49. Русская идея исходит из представления, что русские обладают развитым «инстинктом общечеловечности» и потому способны примирить в своем творчестве крайности, присущие другим народам. А в итоге — повести их за собой причем без какого-либо принуждения и тем более без применения насилия. «И кто знает, господа иноземцы, — возвещал Достоевский, — может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, еще неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою»50. Так или примерно так выглядит ядро Русской идеи в ее традиционной интерпретации51. Никаких политических планов и стратегических установок, никаких социальных и экономических проектов и задач, никакой официальной или полуофициальной идеологии — только общие принципы бытия России в мире, общие представления о ее миссии и судьбе, общие характеристики и черты народа, живущего на российской земле. Что же это за феномен? Быть может, наши философы, богословы и литераторы описывали под именем Русской идеи то, что другие называли «национальным характером» и «национальной психологией»? Или то, что ныне именуют «менталитетом» («ментальностью»)? Очевидно, что в Русской идее имеются элементы и первого, и второго, и третьего. Но в целом она не может быть сведена ни к одному из названных феноменов. По сути своей она есть не что иное, как современный общенациональный социально-политический миф. И это роднит Русскую идею с Американской мечтой, которая имеет ту же мифологическую природу. Миф — вымысел. Но вымысел особого рода. Рождаемый коллективным творчеством на основе коллективного опыта, он являет собой своеобразный Э.Я. Баталов 301 идеализированный, эмоционально окрашенный слепок с реальности. Миф не предлагает рациональных объяснений описываемого им мира. Он строится на вере и апеллирует к вере, выступая тем самым как антипод научного знания. Рационалистическая традиция прошлого связывала существование мифов с историческим детством человечества. Однако последующий ход социальной эволюции, и в частности функционирование современного массового общества, показали, что на всех стадиях своего развития человечество испытывает неизбывную потребность не только в научном знании, но и в социальной мифологии, элементы которой составляют существенный ингредиент обыденного сознания и важнейший элемент идеосферы52. Миф берет на себя функции, которые не может выполнить наука, но в которых человек всегда испытывал и будет испытывать потребность и которые лишь частично выполняются религией и искусством. Миф формирует у членов той или иной общности представление об их общей исторической судьбе; сплачивает вокруг общих ценностей и целей — подлинных или мнимых; способствует социальной и (на более поздних ступенях) национально-государственной самоидентификации этой общности. Миф задает смысл существованию данного народа среди других народов земли и оправдывает его пребывание в этом мире. При этом миф оказывает огромное — как правило, амбивалентное — влияние на формирование и развитие общества, на какой бы стадии развития оно ни находилось. Отражая глубинные, устоявшиеся свойства психологии социума, социальные мифы, особенно общенациональные, сами обладают повышенной устойчивостью и живучестью. Традиционная Русская идея — не исключение. Пережив крушение Российской империи и Октябрьскую революцию, она продолжала существовать в советском обществе вплоть до его распада, лишь видоизменив свои формы и растворившись в советской культуре, советском общественном сознании и советской официальной идеологии. Последние ориентировали государство и народ на выполнение «исторической миссии» построения социалистического и коммунистического общества как воплощения «светлого будущего человечества». Они пели гимны «советскому человеку» и «советскому народу» как передовому отряду борцов за это будущее. Они пропагандировали коллективизм как высшую социальную ценность и высшую гражданскую добродетель. Они ставили целью построение самого справедливого общества на земле, глобальное распространение которого знаменовало бы фактически «конец истории» (признаки которого привиделись Фрэнсису Фукуяме десять лет назад)*. А как обстоит дело сегодня? Не имеющая ощутимой поддержки со стороны православия, как то было в дореволюционной России, лишенная опоры в виде официальной идеологии, как это было в Советском Союзе, не подпитываемая внутренней и внешней политикой государства, что имело место при всех политических режимах, Русская идея, казалось бы, должна была погибнуть вместе со всей советской идеосферой. Однако этого не произошло. И не могло произойти. Общенациональный социальный миф, складывавшийся веками, обладает — не грех повторить — высокой степенью устойчивости, и даже лишенный внутренней подпитки, он способен в течение длительного времени сохраняться в латентном состоянии на уровне социальных архетипов, оказывая при этом не всегда заметное, но, тем не менее, ощутимое влияние на все стороны жизни общества. Именно так обстоит дело в современной России. * См.: «США — ЭПИ», 1990. — № 5-6. — Ред. 302 Русская идея и Американская мечта Однако и мифы меняются со временем. Причем процесс их трансформации (как способ выживания) оказывается сопряженным с крутыми переменами в жизни народов, породивших эти мифы. Резонно предположить, что и процессы, переживаемые в последние десятилетия Россией, найдут отражение в Русской идее. Так не попытаться ли направить этот процесс в желаемое русло — в частности, путем интеграции в эту идею определенных элементов Американской мечты, как и предлагают некоторые отечественные реформаторы? АБРИС АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, посмотрим, что представляет собой эта самая МЕЧТА, к которой — как аналогу Русской идеи53 — обращены взоры ряда отечественных политиков и обществоведов. Это действительно аналог — но аналог своеобразный. Ибо различие между двумя общенациональными мифами, фиксируемое уже в их определениях — ИДЕЯ и МЕЧТА, — не ограничивается содержанием, распространяясь также на форму и другие измерения. Идея — понятие многозначное, получившее за время своего существования множество философских интерпретаций. Но в любом случае оно апеллирует больше к знанию, разуму, обобщению, к абстрактному и всеобщему, в то время как мечта — это скорее апелляция к чувству, конкретному, частному. Носителем идеи может быть и человек, и Бог, а мечтать может только тварь Божья. Конечно, по сути своей Русская идея — это тоже мечтания, но мечтания в большей степени философские и надличностные. В этих различиях — один из ключей к постижению родовых истоков ИДЕИ и МЕЧТЫ, равно как и их сущностных характеристик. «В депрессию конца 20-x — начала 30-х годов, — пишет историк В. Соколов, — американцам было похуже нашего. Америку тогда из кризиса вывел знаменитый «новый курс» Рузвельта, опиравшийся на мощный фундамент МЕЧТЫ — вот что было ключом к его успеху. Разумеется, мечта была сугубо американская — дом, семья, автомобиль. Никаких утопий типа мирового господства или блага всего человечества. Государство обязывалось «всего-навсего» создать условия, чтобы эти ясные и привлекательные цели стали осуществимы для каждого гражданина»54. Конечно, расхожая формула «дом-семья-машина» не чужда Американской мечте. Но она никак не может рассматриваться в качества ее «знака» или «визитной карточки»55, ибо скрадывает суть мечты56. Да и более общие однозначные ее определения — «мечта об успехе», «мечта о свободе» и т.п., — раскрывая реальные и подчас весьма существенные аспекты МЕЧТЫ, не дают целостного представления об этом многомерном феномене. Американская мечта57 родилась как мечта о лучшей жизни, как Утопия. И произошло это далеко от берегов Нового Света и задолго до его открытия. «Как состояние ума и как мечта, Америка существовала задолго до того, как ее открыли, — пишет Дж. Чайнард. — С самых ранних дней западной цивилизации люди мечтали о потерянном Рае, о Золотом веке, где было бы изобилие, не было бы войн и изнурительного труда. С первыми сведениями о Новом Свете возникло ощущение, что эти мечты и стремления становятся фактом, географической реальностью, открывающей неограниченные возможности»58. Э.Я. Баталов 303 Попав в Новый Свет, европейская Утопия не только сменила название, превратившись в Американскую мечту (что, впрочем, произошло с большим опозданием), но и преобразилась по сути. Не утратив утопического нерва, она обрела черты общенационального мифа59, фиксирующего в рациональных и иррациональных формах социальные архетипы, проросшие сквозь толщу американского национального опыта и порождаемые последними массовые жизненные ожидания, представления и ориентации. Надо сразу заметить, что Русская идея и Американская мечта различаются не только по генезису, но и по структуре, по задаваемым ими ценностным ориентациям, степени общественной осознанности. Русская идея — понятие скорее философское, обыденному сознанию чуждое. Спросите простых россиян, что это такое — они в лучшем случае пожмут плечами. Об Американской мечте, напротив (это подтверждает, в частности, исследование Стадса Теркела, о котором речь ниже), готовы рассуждать многие рядовые граждане США, хотя при этом никто не гарантирует, что в этих рассуждениях не будет много субъективного. И тем не менее оба концепта фиксируют реальные, сложившиеся изначально в народном сознании представления и ориентации, имеющие мифологическую природу и оказывающие ощутимое воздействие на общественную государственную жизнь. Американская мечта лишена четких предметных и содержательных границ. Но именно это качество, позволяющее представителям различных социальных, этнических и культурных групп, живущих в Америке или обращающих к ней взор из-за рубежа, интерпретировать ее с большой долей свободы, усиливает притягательность МЕЧТЫ и повышает ее жизнеспособность. И все же, как подтверждают исследования многих историков и культурологов, есть все основания говорить об относительно устойчивом и конкретном содержании, ядре Американской мечты. Отправной точкой анализа этого ядра можно считать определение, данное самим Дж. Адамсом в его книге. По словам автора, Американская мечта — это «мечта о стране, в которой жизнь каждого человека будет лучше, богаче и полнее и в которой перед каждым открываются возможности, соответствующие его способностям или достижениям»60. В этом незатейливом высказывании сформулировано по сути одно из принципиальных представлений, лежащих в основе МЕЧТЫ. А именно представление о Соединенных Штатах как стране равных и неограниченных возможностей. Точнее — ограниченных лишь внутренними, личностными пределами индивида, его способностью воспользоваться той свободой, за которой он, собственно и отправлялся в Новый Свет. Как пишет Дж. Адаме, Американская мечта — это «мечта о таком социальном порядке, при котором каждый мужчина и каждая женщина смогут подняться до таких высот, которых они только способны достичь благодаря своим внутренним качествам, а другие признают их такими, каковы они есть, независимо от случайных обстоятельств их рождения или положения»61. Из высказываний Дж. Адамса вытекает и другое фундаментальное представление: кузнецом своего счастья является сам индивид. Он, и только он, несет ответственность за свои успехи и неудачи, а в конечном итоге и за то положение, которое он занимает в обществе. Органическая и весьма существенная часть Американской мечты — представление об индивиде как центре социума62, о его самодостаточности и само- 304 Русская идея и Американская мечта ценности, о недопустимости посягательства на его приватностъ, не говоря уже о покушении на жизнь и собственность. Возможно, самые проникновенные слова об этих важнейших для американца ценностях сказал Уильям Фолкнер. Его слова тем весомее и ярче, что они пронизаны чувством ностальгии и горечью, порожденными ощущением распада старых дорогих идеалов. «Была американская мечта: земное святилище для человека-одиночки; состояние, в котором он был свободен не только от замкнутых иерархических установлений деспотической власти, угнетавшей его как представителя массы, но и от самой этой массы, сформированной иерархическими установлениями церкви и государства, которые удерживали его, как личность, в рамках зависимости и бессилия… Мечта, сливающаяся в едином звучании голоса индивидов — мужчин и женщин: «Мы создадим новую землю, где каждая индивидуальная личность — не масса людей, а индивидуальная личность — будет обладать неотчуждаемым правом индивидуального достоинства и свободы, основывающимся на индивидуальном мужестве, честном труде и взаимной ответственности»63. Американская мечта, как и всякий общенациональный миф, включает в себя не только представление о стране, ее людях и существующих в ней принципах, но и определенные жизненные ориентации, поведенческие и нравственные установки. Это установка на личностную самореализацию и самоорганизацию. Это ориентация на индивидуальный и индивидуалистический образ действий, не исключающий сотрудничества с другими, но и не допускающий растворения себя в других, в массе, о чем говорил Фолкнер. Это ориентация на успех, тесно связанная с установкой на предпринимательскую инициативу. Это — последнее по счету, но отнюдь не по значению — ориентация на личностное самосозидание, итогом которого является знаменитый американский «self-made man»64. Таковы основные моменты внутреннего аспекта Американской мечты. Разумеется, она включает в себя, о чем уже говорилось, лежащее на поверхности, наглядное, материально-бытовое измерение, воплощенное в формуле «домсемья-машина». Но, строго говоря, в этой самой триаде, равно как и в символизируемых ею мечтаниях о богатстве, стабильности, житейской обустроенности и пр., нет ничего специфически американского. Так что сводить феномен МЕЧТЫ к этой расхожей формуле, как делают некоторые публицисты и политики, — значит проглядеть за деревьями лес. Американская мечта проникнута духом национального морального превосходства, избранности и проистекающего отсюда мессианизма. Янки убеждены, что Соединенные Штаты — «Град на холме», путеводная звезда, по которой должны сверять свой исторический маршрут другие народы, а Америка имеет моральное право при необходимости корректировать его. Ибо для того она и послана провидением, чтобы «указать человечеству в каждом уголке мира путь к справедливости, независимости и свободе… Америка должна быть готова использовать все свои силы, моральные и физические, для утверждения этих прав (прав человека. — Э.Б.) во всем мире». Высказывание принадлежит Вудро Вильсону — политику, отнюдь не относящемуся к породе «голубей». Но подобного рода заявления, утверждающие «освободительную миссию» Америки, можно было услышать в разное время едва ли не от всех президентов США. И не только от президентов. «Мы, американцы, — избранный народ… Израиль нашего времени». Так сказал классик амери- Э.Я. Баталов 305 канской литературы Герман Мелвилл. И слова эти могли бы повторить (и повторяли) вслед за ним многие его собратья по цеху, включая тех, кто подобно Уильяму Фолкнеру с горечью констатировал кризис Американской мечты. Да и рядовые американцы в массе своей убеждены, что живут в стране, которой Богом предопределено служить примером для остального мира. Но как служить? «Наша судьба предначертала нашу политику, — уверял (в 1897 г.) американский сенатор А. Беверидж. — Американский закон, американский порядок, американская цивилизация и американский флаг прочно утвердятся на берегах, которые пока еще погружены в кровавые войны и мрак невежества, но будут превращены руками божьего провидения в прекрасные и светлые». Миссия оказывается, таким образом, предприятием, которое должно обернуться для страны успехом — политическим, коммерческим, военным. Это не деятельность ради некой абстрактной идеи: это, как того и требует этика достижений, — бизнес, пусть и своеобразный. Так что мессианизм мессианизму — рознь. «Православно-христианский мессианизм в той форме, в какой он складывался в России, — писал один из исследователей русской идеи М. Маслин, — не похож на индивидуалистический мессианизм протестантизма. Христианскому универсализму Русской идеи вообще чужд партикуляризм протестантского типа»65. И не только партикуляризм: ему чуждо и стремление к непосредственной материальной выгоде как следствию мессианской деятельности. Отсюда вовсе не следует, что один мессианизм лучше или хуже другого. Но за ними стоит разная психология. И разная стратегия. Легко заметить (об этом писалось и говорилось не раз) — Американская мечта несет на себе отчетливую и глубокую печать либеральной философии и протестантской этики. Иного и быть не могло в стране, где в силу исторических причин либерализм и протестантизм определяли не только идейный «мэйнстрим», но и общественное, в том числе массовое, сознание, как, впрочем, и повседневный быт граждан. Естественно, что эволюция американского либерализма, отражающая происходящие в стране процессы (ограничение пределов и форм проявления предпринимательской деятельности, изменение типа и характера отношений между государством и обществом и т.п.) не могла не породить представления о «кризисе», «распаде» и даже «гибели» Американской мечты66. Однако МЕЧТА жива. Она, конечно, меняется (об этом — чуть ниже), стихийно приспосабливаясь к новым обстоятельствам. Но социальные архетипы, воплощающие опыт и нравы индивидуалистической Америки, по-прежнему оказывают воздействие на психологию и поведение американцев. А это значит, что МЕЧТА сохраняет и свои идеологические функции, определяющие ее важное место в национальной идеосфере. «Мы (американцы. — Э.Б.) придерживаемся разных убеждений и при этом расходимся во взглядах относительно многих вещей, — констатируют видные американские историки Дж. Бернс, Дж. Пелтасон и Т. Кронин. Но у нас есть некий общий комплекс идей и ценностей, которые выступают в качестве грубого, но устойчивого руководства к нашим гражданским и политическим действиям. Эти идеи и ценности помогают охарактеризовать нас как народ и как нацию»67. Остается добавить к сказанному, что МЕЧТА как общенациональный миф, не исчерпывает всего «комплекса идей и ценностей», которыми руководствуются американское государство и гражданское общество. Но без этого мифа невозможно представить себе ни национальную идеосферу как 306 Русская идея и Американская мечта целое, ни американскую нацию, ни Соединенные Штаты как страну, к которой обращены алчущие взоры миллионов людей за пределами Нового Света. ПОМОЖЕТ ЛИ МЕЧТА ИДЕЕ? И вот вопрос, — не может ли Американская мечта немного поработать на Россию? Конкретно: нельзя ли использовать те или иные ее элементы при конструировании современной Русской национальной идеи, как предлагают некоторые наши реформаторы? Замысел тем более не беспочвенный, что протагонисты Русской идеи всегда видели в ней открытую систему, способную впитывать ценности, создаваемые другими народами. «Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества, — утверждал Достоевский. — Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое применение и дальнейшее развитие в русской народности»68. К такого рода синтезу вроде бы предрасполагает и то, что современное российское общество пребывает на такой стадии эволюции, когда степень пластичности социума и его сознания все еще достаточно велики, чтобы целенаправленно придать (или попытаться придать) нашим национальным идеалам, ценностям, ориентациям новые формы и новое содержание. Вопрос, однако, в том, возможно ли в принципе целенаправленное синтезирование общенационального мифа? И не менее важный вопрос: совместима ли Американская мечта (полностью или частично) с российским менталитетом и традиционной Русской идеей? По мнению многих наших сограждан (их численность в последние годы зримо возросла), Россия столь существенно отличается от Соединенных Штатов в цивилизационном, в том числе ментальном, отношении, что всякие попытки трансформировать ее идейный, а тем более духовный, мир путем целенаправленных заимствований у Запада, особенно у Америки, в лучшем случае бесполезны, в худшем — вредны. Об этом едва ли не с момента начала дискуссии о Русской идее говорили и писали Ю. Бородай, Г. Гачев, С. Кургинян, другие деятели культуры и обществоведы69. Особо следовало бы выделить в этом ряду философа и писателя Александра Зиновьева, не раз обращавшегося в последние годы к проблеме Россия (СССР) — Запад (США). «Чтобы превратить советское коммунистическое общество в общество западнистское… нужен человеческий материал, какого в России нет и не предвидится… Нужны тысячи и тысячи всякого рода условий, каждое из которых по отдельности кажется выполнимым, а все вместе не будут в России выполнены никогда и ни при каких обстоятельствах. А без перерождения общества на уровне микроструктуры Россия никогда не станет страной западнизма. Она может стать лишь сферой колонизации для Запада, как это происходит на самом деле в результате разрушения коммунистической системы сверху (усилиями власти) и извне (усилиями Запада)»70. Э.Я. Баталов 307 Любопытно, что близкие к описанным позиции занимают и некоторые из американцев, которые следят за событиями в современной России. Они утверждают, что, хотя Соединенные Штаты и производят сегодня впечатление процветающего общества, Американская мечта клонится к упадку, и Россия совершила бы большую ошибку, если бы попыталась ее копировать71. Но есть, повторю, иная позиция, приверженцы которой полагают, что равнение на ценности и установки Американской мечты помогло бы России решить проблему формирования нового социально-политического идеала и национальной идентичности. Для начала, полагают некоторые из них, было бы недурно… научиться мечтать так, как это делают янки. «…Нынешние Штаты, эталон благополучия, силы и уверенности в себе, разве стали бы таковыми без Великой Американской Мечты?.. В чем же наша-то — Великая Российская Мечта? Ведь нет сегодня и не может быть важнее этого вопроса для будущего России. Если человек “живет не хлебом единым”, сегодня он просто обязан обдумывать личную версию Великой Мечты. О ней пора толковать на кухонных посиделках и орать в микрофоны на митингах, ее настало время обсуждать в печати»72. Предлагается обратить внимание и на конкретные элементы Американской мечты. Речь идет об отношении к личной свободе как высшей ценности и о психологической установке на автономные действия, ориентирующей граждан на решение личных и частных проблем без оглядки на государство и ожидания помощи с его стороны (как это имеет место в России). Об уважении к частной жизни, частной собственности и частному предпринимательству (у нас такое уважение прививается с трудом) как гарантиях свободы и независимости индивида. О развитой способности и готовности людей к самоорганизации (ее нам катастрофически не хватает), позволяющей поддерживать существование сильного, стабильного, инициативного гражданского общества, контролирующего государство и сдерживающего его экспансионистские поползновения. Об уважении к закону (где его видели в России?) как правовой основе обеспечения равных возможностей всех и каждого. О вере в неограниченные и равные возможности индивидуального жизнетворчества (такой веры у нас на массовом уровне никогда не было и нет), а конечном счете — в личный успех… Речь идет, как видим, о качествах, благодаря которым американцы добились таких успехов, которые делают их одной из самых, если так можно сказать, несколько перефразируя историка Л. Гумилева, «пассионарных» и удачливых наций. Почему бы и в самом деле не попытаться обогатить и Русскую идею, и наши реальные жизненные отношения, а в итоге, возможно, и российский менталитет путем заимствования этих качеств? Ну разве русские — люди без воображения? Разве они не умеют мечтать или делают это хуже американцев? Да таких мечтателей, каких породила Россия, еще поискать! Только вот в мечтаниях своих русские любят возноситься к планетарным и космическим высотам. (А потом удивляемся, почему социализм начали строить в России, а не в Англии или Соединенных Штатах!) Так может, самое время спуститься на грешную землю и поставить в центр мечтаний маленькое личное счастье — то самое, которое наши революционные «горланы-главари» публично клеймили как «мещанское»? 308 Русская идея и Американская мечта Попытки подобного рода заимствований и целенаправленных трансформаций в России — историки подтвердят это — предпринимались не раз. Последняя из попыток относится к началу 90-х годов, причем ее инициаторами и проводниками выступали как раз те из младореформаторов, которые избрали в качестве Мекки именно Соединенные Штаты. Результаты известны: судить о них позволяет драматическая история «второго пришествия» либерализма Россию73. Можно по-разному объяснять, почему либеральный посев дал на российских просторах слабые всходы и скудные плоды. Но, думается, далеко не в последнюю очередь это произошло по той тривиальной причине, что постулаты и этос классического либерализма плохо уживаются с принципами и духом традиционной Русской идеи. Предпринимательский и этический индивидуализм, подкрепляемый протестантской версией христианства, не ложится на архетипы российского менталитета, складывавшиеся веками и воплощающие опыт национального выживания в условиях, существенно отличных от североамериканских. Если бы было иначе, ориентация на собственные силы и личный успех, дистанцирование от государства и стремление к ограничению его функций и т.п. давно могли бы стать органической частью Русской идеи. А пытаться оперативно изменить национальные архетипы искусственным путем, будь то путь просвещения или психологического насилия (манипулирования) — дело бесперспективное. Проблема в том, что формирование и трансформация общенациональных мифов были и остаются в основе своей стихийным, естественно развивающимся процессом, растягивающимся на десятилетия и века. А его динамика, направленность и содержание определяются не благими пожеланиями и намерениями, но, прежде всего, национальным опытом, складывающейся на его основе традицией и реальными условиями — природными и социальными — общественной жизни. Да и синтез, о котором говорил Достоевский, — он ведь тоже происходит не в лабораторной пробирке. И никакие технологии, даже самые современные, ускорения социальных и политических процессов не срабатывают, когда дело касается глубинных установок и представлений, воплощающих многовековой опыт десятков поколений людей, обосновавшихся в определенной геополитической и цивилизационной нише планеты. Конечно, Русская идея меняется по ходу времени, как меняется и Американская мечта. Причем в тенденции их эволюция идет в противоположных направлениях. В МЕЧТЕ усиливаются социальное и социентальное измерения (вспомнить хотя бы об идее «великого общества» как одном из воплощений социального государства). А в Русскую идею начинают проникать — пусть пока робко — индивидуалистические черты, находящие воплощение в мечтаниях о собственном доме, личной автомашине, частном бизнесе и персональной ответственности за личную судьбу. Поэтому в принципе не исключено, что со временем социоцентрическая по сути Русская идея интегрирует в себя (в преобразованном виде, разумеется) какие-то, в том числе упомянутые выше, элементы индивидоцентрической Американской мечты и тем самым приблизится к ней. Но если даже это и произойдет — чему должны сопутствовать благоприятные обстоятельства на международной арене и социальноэкономические изменения внутри России, то лишь в более или менее отдаленной исторической перспективе. Э.Я. Баталов 309 ТРИ «УРОКА» У ЯНКИ И тем не менее опыт функционирования существующей в США идеосферы (органической частью которой является Американская мечта) может оказаться достаточно поучительным для отечественных реформаторов. Вот уже на протяжении десяти с лишним лет в России слышатся настойчивые призывы сформулировать государственную (национальногосударственную) идеологию, в которой многие обеспокоенные соотечественники видят одно из самых эффективных средств сохранения России как независимой страны и вывода ее из тотального кризиса. Именно государственная идеология способна, по мнению известных философов В. Ильина, А. Панарина и А. Рябова, выразить «веру народа в свои исторические судьбы», мобилизовать его на созидательную деятельность, придать смысл его творчеству74. «Россия остро нуждается в распространении новой государственной идеологии, которая уже вызрела в ней, — утверждает экономист М. Делягин. — Россия беременна этой идеологией, и то, какая из политических сил выступит в качестве повивальной бабки, определит развитие нашей страны»75. Без государственной идеологии, убеждены ее апологеты, не может обойтись ни одно сильное государство, ни одно успешно развивающееся общество, в том числе демократическое76. Именно в качестве основы такой идеологи нынешней России и должна, по замыслу части нашей элиты, выступить Русская идея. Перспектива тем более заманчивая для некоторых, что, согласно статье 13 Конституции Российской Федерации, «никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Складывается впечатление, что тем самым нам предлагают (в который раз!) обойти закон и действовать по привычной формуле двоемыслия: говорим — Русская (Национальная идея, Общероссийская идея и т.п.), подразумеваем — государственная (национально-государственная) идеология. Примечательно, что в хоре сторонников последней слышатся ныне голоса не только давних твердых державников, но тех, кто еще вчера требовал «очистить общество от марксистско-ленинской догматики» и чьи усилия сыграли не последнюю роль в появлении конституционной нормы, запрещающей официальную государственную идеологию. Впрочем, причины подобных метаморфоз и мотивы, которыми руководствовались новые «державники», понятны. Люди устали от «разброда и шатаний» во властных «верхах» и безвластных «низах», от анархии и беспредела, разрушающих современное российское общество. Они опасаются распада страны, и им кажется, что установление государственной идеологии может существенно поправить положение дел в России. Но понимают ли они, что такое идеология и в частности идеология государственная? Отдают ли себе отчет в том, к каким последствиям может привести ее введение в такой стране, как Россия, граждане которой — бывшие советские граждане (!) — с таким трудом адаптируются к непривычной для них духовной и идейной свободе? И не шутят ли, утверждая, что в демократических странах существует идеология, освященная авторитетом государства? Судя по высказываниям участников дискуссии о Русской идее, многие из них имеют неадекватное представление об идеологии, видя в ней совокупность ценностно-нейтральных идей, дающую объективное представление о реальности. На самом деле идеология (любая!) не имеет ничего общего с объективным, 310 Русская идея и Американская мечта свободным от ценностных суждений знанием, раскрывающим истинное положение вещей в обществе. Об этом не раз говорили философы и социологи самых разных направлений — от Маркса до Мангейма и Белла, видевшие в идеологии механизм оправдания и защиты частного интереса определенных социальных и политических групп. Идеология играет двойственную роль в обществе. Она действительно организует и сплачивает общество (или какую-то его часть), задает цель его деятельности и смысл — существованию. Но за это приходится расплачиваться дорогой ценой. Как справедливо отмечал философ М. Мамардашвили, «всякая идеология разрушает поле кристаллизации мысли… Есть закон, по которому всякая идеология стремится дойти в своем систематическом развитии до такой точки, где ее эффективность измеряется не тем, насколько верят в нее люди и как много таких людей, а тем, что она не дает думать и не дает сказать»77. Тем не менее идеология существует в любом развитом обществе. И все попытки деидеологизации последнего — а таковые предпринимались не единожды — оканчивались неудачей. Как неудачными оказывались и попытки (сегодня к этому призывают сторонники государственно-идеологического строительства в России) сконструировать некую «современную», «новую», «позитивную» идеологию, которая бы дружила с наукой и не душила свободную мысль. Это закономерные неудачи. Человек — существо не только политическое, о чем говорил еще Аристотель, но и идеологическое. Люди постоянно ведут жестокую борьбу за место под солнцем, отстаивая свои корпоративные — групповые, национальные и прочие — интересы и создавая материальные и духовные механизмы их оправдания и защиты. Отсюда и неизбывность идеологии как одного из таких механизмов. Однако, не имея возможности элиминировать идеологию как таковую, люди обладают некоторой свободой выбора используемых ими идеологических форм и масштабов их применения. Государственную идеологию истолковывают порой поверхностно и односторонне, сводя к «идеям и концепциям, в рамках которых действует государство», или к «мировоззренческой системе», используемой последним. Подобного рода истолкования проистекают во многом из отождествления двух типов идеологии — их можно было бы назвать государственной и государственнической, — существенно отличающихся друг от друга. Государственническая идеология ориентирована на апологию государства как высшей (одной из высших) социально-политической ценности и как института, занимающего приоритетную позицию в политической системе общества. Она не имеет официального статуса (а значит и принудительного характера) и допускает легальное существование других, конкурирующих с нею, в том числе антигосударственнических, идеологий. Иное дело — идеология государственная. Будучи в основе своей государственнической, она отличается от нее по меньшей мере тремя признаками. Во-первых, имеет официальный статус, нередко закрепленный в соответствующих нормативных актах. Во-вторых, формируется или утверждается государством в качестве обязательной не только для чиновников, но для всех граждан, ибо используется как средство обоснования и защиты проводимой им политики и властных институтов, определяющих последнюю78. В-третьих, государственная идеология имеет монопольный характер: любые отклонения от нее если и не преследуются по закону, то ставят в сложное Э.Я. Баталов 311 положение отступников (диссидентов), как людей нелояльных по отношению к государству и обществу. Без государственнической идеологии не обходится ныне ни одно, даже самое демократическое и толерантное общество. А как обстоит дело с идеологией государственной? Любопытно в этой связи обратиться к опыту Соединенных Штатов — страны, как и Россия, полиэтнической; распростертой на обширной территории; имеющей федеративное устройство и заключающей в себе массу внутренних противоречий — но при этом отличающейся завидной социальной и политической стабильностью и высоким уровнем экономического развития. Распространено представление, что в США никогда не существовало не только государственной, но даже государственнической идеологии. Более того: не существовало и не существует идеологии как таковой. Подобные взгляды высказывали в той или иной форме Д. Белл, С. Липсет, А. Шлесинджер и др. «Американцы вообще избегают пользоваться этим понятием (идеология. — Э.Б.) когда говорят о своих политических предпочтениях или личных политических убеждениях, — настаивают З. Бжезинский и С. Хантингтон. — Точно так же две основные политические партии никогда не рассматривают свои программы как идеологические декларации. Президент никогда не говорит об идеологии своей администрации. При обсуждении вопроса о необходимости выработки более осознанного представления о национальной цели вплоть до настоящего времени преобладала точка зрения, что в Америке не существует идеологии и что было бы пагубным пытаться ее изобрести»79. Эта позиция, сформулированная известными американскими политологами более двух десятилетий назад и подтверждаемая по сути представителями новой генерации заокеанских специалистов в области политической науки, конечно же, упрощает реальную ситуацию, существующую в Соединенных Штатах. В современном мире, повторю, мы не отыщем ни одной страны, в которой бы вовсе отсутствовала политическая, и в частности государственническая идеология. Америка — не исключение, хотя надо признать, что форма идеологического самовыражения в этой стране имеет менее глубокие корни и менее устойчивые традиции, нежели в европейских, а тем более азиатских странах, как, например, Китай, где много веков назад конфуцианство было возведено в ранг официальной государственной идеологии. Но в чем действительно правы новосветские политологи, так это в том, что в США не существовало и не существует идеологии, освященной авторитетом государства. Опыт Америки, таким образом, лишний раз убеждает в том, что сильное государство (а в Соединенных Штатах, что бы там ни утверждали иные либералы, действует одна из самых сильных в мире, т. е. эффективных, хотя и громоздких, государственных машин), стабильная политическая система и интегрированное (при всей свободе его членов) общество могут иметь место и при отсутствии государственной идеологии. Нелишне попутно заметить, что таковая отсутствует и в современной Европе — в том числе в странах с сильными этатистскими традициями и недавним авторитарным, как в Испании и Франции, или даже тоталитарным, как в Германии и Италии, прошлым. Таков первый урок, предлагаемый Америкой тем, кто увязывает эффективное функционирование государства и интеграцию общества с существованием государственной идеологии. Но, может быть, то, что хорошо для Соединенных Штатов Америки и Запада в целом, для России — смерть? Может быть, официальная догматика есть 312 Русская идея и Американская мечта основная, если не единственная «скрепа», при отсутствии которой российское общество и государство распадаются на куски, как рассыпается деревянная бочка, лишившаяся обручей? Подобная (или близкая к ней) точка зрения высказывалась отечественными обществоведами не раз. На Западе и особенно в Америке, говорят нам, сильна индивидуалистическая традиция. Люди там привыкли самостоятельно, без оглядки на государство ставить и решать жизненно важные проблемы. К тому же западные страны движутся по давно накатанному социально-политическому пути, им нет нужды заново определять направление и этапы своего исторического развития. Иное дело — Россия. Ее граждане привыкли к тому, что всей их жизнью руководят власти, а революции и реформы совершаются «сверху». Россияне толком не знают, чего хотят, и потому государство просто обязано помогать им, указывая с помощью официальной идеологии правильный путь80. Спора нет, в России в силу специфики ее геополитического положения и условий исторического развития государство играло более активную роль, чем во многих европейских странах, не говоря уже о США. Сохраняется потребность в сильном государстве и сегодня. Но отсюда еще не вытекает, что нам следует поощрять безудержный этатизм и создавать официальную идеологию. Ее введение не только не будет способствовать решению стоящих перед страной проблем, но лишь усугубит их. Не надо забывать, что одной из главных причин медленного и далеко не всегда успешного реформирования российского общества и одним из главных источников трудностей, с которыми сталкивалась и дореволюционная, и советская, и постсоветская Россия, была и остается слабость гражданского общества81. Введение официальной государственной идеологии неизбежно стимулировало бы дальнейший рост и без того разбухших бюрократических структур, затормозило дальнейшее становление гражданских институтов, сузило бы сферу их и без того невеликого влияния на общественную жизнь82. Другая опасность введения государственной идеологии (о чем мне уже доводилось писать) заключается в том, что «хотя она и выступала бы под флагом общегосударственной, общенациональной, но отражала бы на самом деле не общегосударственные, не национальные, а узкокорпоративные интересы, навязанные остальной части общества под видом общероссийских»83. Конечно, было бы несправедливо и просто контрпродуктивно лишать нарождающуюся российскую буржуазию (она заключает в себе немалый позитивный потенциал), равно как и другие социальные, политические и иные группы, существующие в современном российском обществе, права иметь идеологию, отражающую и защищающую их частные интересы. Но еще более контрпродуктивно и опасно возводить корпоративные, эгоистические интересы в ранг общенациональных, призванных отражать потребности всего общества (или, по крайней мере, основной его части) на той или иной ступени его исторической эволюции. А между тем новая российская государственная идеология, появись она сегодня-завтра, была бы именно узкокорпоративной, т.е. выражающей и оправдывающей интересы даже и не всей национальной буржуазии, а лишь отдельных ее групп; не всей государственной бюрократии, а лишь отдельных ее подразделений. (Об этом свидетельствует наметившееся в последнее время усиление структур, которые теперь принято называть «силовыми».) Э.Я. Баталов 313 И последнее. Появление официальной государственной идеологии хотя, возможно, и сплотило бы какую-то часть социума вокруг общих ценностей, неизбежно нанесло бы ощутимый удар по свободе слова и мысли, составляющей, пожалуй, одно из главных демократических завоеваний последних лет и остающейся одной из основных гарантий их сохранения и закрепления. Словом, российскому обществу целесообразнее воздержаться от установления не только официальной, но и полуофициальной государственной идеологии. Общество и без нее справится со своими проблемами. Уместно напомнить в этой связи, что в дореволюционной России отсутствовала идеология, освященная авторитетом короны. А знаменитая формула С. Уварова – «православие, самодержавие, народность», на которую ссылаются представители разных лагерей, не имела официального государственного статуса. Но что, если не государственная, сверху «спущенная», подкрепляемая силой власти, идеология способна удержать Россию от распада и сплотить общество? Вернемся в Соединенные Штаты и посмотрим, какие консолидирующие рычаги действуют в этой стране. Необходимо подчеркнуть, что отсутствие в США официальной государственной идеологии совсем не означает, что американское государство индифферентно к тому, что происходит в национальной идеосфере, или что его не заботит состояние общенациональных идейных и духовных «скреп». Напротив, государство (или, как предпочитают говорить сами американцы, «правительство») осуществляет постоянный, хотя далеко не всегда гласный и публичный мониторинг процессов, происходящих в идейной и духовной сферах общества. Больше того, тесно взаимодействуя с неправительственными организациями, оно активно участвует, прямо или косвенно, в формировании и коррекции национальной идеосферы. В эти процессы вовлечены: сам глава государства, обращающийся время от времени к нации с различного рода посланиями и заявлениями, которые выполняют функцию скрытых идеологических (ценностных) установок; Конгресс Соединенных Штатов и его многочисленные службы, принимающие решения явного или скрытого идеологического характера; различного рода правительственные структуры, в частности Совет национальной безопасности (СНБ), во главе которого оказывались в разное время крупнейшие американские идеологи типа З. Бжезинского и Г. Киссинджера; многочисленные «мозговые центры», выполняющие государственные заказы; университеты (регулярно поставляющие кадры для всех, включая высшие, звеньев госаппарата); часть СМИ, работающая на правительственные структуры; вооруженные силы США; крупнейшие промышленные корпорации, связанные с государством общими интересами, и т.п. При участии этих и других инстанций определяются и фиксируются в соответствующих формах национальные интересы страны; формулируются национальные цели, отвечающие этим интересам; вырабатывается стратегия национального развития, направленная на достижение поставленных целей; разрабатываются конкретные планы и проекты реализации избранной стратегии и, наконец, составляются оперативные программы действий в области политики, экономики, образования, здравоохранения, науки и т.д. При этом никому — ни президенту страны, ни сенаторам или губернаторам, ни членам СНБ, ни разработчикам из научно-политических центров и в голову не приходит увязывать эти элементы идеосферы с Американской мечтой, а тем более давать задание лучшим умам нации поработать над ее совершенствованием. А если кто-то из крупных государствен- 314 Русская идея и Американская мечта ных деятелей все-таки упоминает МЕЧТЕ (бывает и такое)*, то это, как правило, — всего лишь риторический ход преследующий чисто популистские цели. Почему так происходит? Ведь все, в том числе, разумеется, американские, политические и общественные деятели, волей-неволей участвуют в формировании не только собственного имиджа, но также имиджа организаций, к которым принадлежат, и страны, которую представляют. Тем самым они оказываются участниками мифотворческого процесса, куда, как отмечают американские исследователи П. Джестер и Н. Кордс, вовлечено множество людей, включая журналистов, деятелей искусства, представителей академической общин Почему же все-таки американские политики не увязывают напрямую решение проблем, стоящих перед Соединенными Штатами, с Американской мечтой? Быть может, недооценивают ее роль в жизни страны? Нет, дело не этом. И личный их опыт — профессиональный и житейский, и элементарное знание истории подсказывают им, что при всей значимости ответов, которые способна дать МЕЧТА, они неизбежно носят общий, абстрактный, неоперациональный характер и не могут служить руководством к практическому действию, как скажем, та же национальная стратегия, планы национального развития. Чтобы найти решение жизненно важных для нации конкретных вопросов, надо искать не МЕЧТУ и не ИДЕЮ — таков второй «урок», — а занимать повседневным, рутинным исследованием происходящих в мире и стране процессов и прослеживающихся тенденций и на их основе «вычислять» возможные варианты и перспективы развития общества, формирования нового мирового порядка и т.п. Конечно, абсолютное большинство американцев понятия не имеет, что конкретно представляют собой национальные интересы США или как строится национальная стратегия. Однако это «святое неведение» не волнует власти, и главная их линия в «работе с людьми» — не просвещение непросвещенных и даже не идеологическая индоктринация, а воспитание патриота, гордящегося тем, что он имеет счастье быть гражданином Соединенных Штатов; убежденного, что Америка — лучшая страна в мире и уверенного в том, что, попади он за рубежом в беду, государство не бросит его там на произвол судьбы. Не служит ли этот, растущий снизу, но искусно подпитываемый сверху патриотизм одной из самых мощных национальных «скреп», превосходящих по интегрирующей силе набор абстрактных идеологических догм, вроде бы усваиваемых (под нажимом государства) миллионами граждан, но не трогающих их сердца? Вопрос риторический. Но, тем не менее, вполне уместный, ибо в нынешней России сложилась странная, мягко говоря, ситуация, когда патриотизм сплошь и рядом отождествляется с национализмом и традиционализмом. Вытащили на свет и растиражировали высказывание английского писателя XVIII в. Сэмюэля Джонсона «патриотизм — последнее прибежище негодяя», дав ему при этом совершенно неадекватное, антипатриотическое толкование. Вот и получается, что многие россияне, особенно те, кто по-прежнему придерживаются демократических ориентаций (хотя и понятие «демократ» у нас тоже успели опошлить), просто стесняться называть себя патриотами: опасаются прослыть ретроградами, противниками «открытого общества» и идеи сближения между народами. А между тем, истинный патриотизм (прошу прощения за повторение прописей) не имеет ничего общего ни с национализмом, ни с государствен* Свежий пример — последняя президентская гонка, в ходе которой претенденты на Белый дом не обошли в своих речах и Американскую мечту. Э.Я. Баталов 315 ным конформизмом. Он вовсе не исключает публичного разоблачения и осуждения пороков своего общества, равно как и критики по адресу правительства и других политических сил. Я не призываю никого становиться патриотами России — это личное дело каждого из ее граждан. Но можно с уверенностью утверждать: если и пока патриотизм не утвердится в нашей стране в качестве одной из базовых массовых ценностей, до тех пор никакие другие «скрепы» не дадут желаемого эффекта в деле интеграции российского общества. Именно патриотизм сопрягает частные, индивидуальные ориентации и интересы с ориентациями и интересами общенациональными, отражаемыми как в формируемых государством и обществом элементах идеосферы, так и в национальной социальной мифологии. А все вместе образует ту многомерную, многоуровневую силу, которая сплачивает нацию (народ), дает ей самоощущение единого целого, имеющего определенную историческую задачу, цель и занимающего определенное место среди народов Земли. Еще раз — только совокупность всех элементов, образующих национальную идеосферу, способна всесторонне решить проблему национальной самоидентификации и исторической самоориентации, к чему Россия так стремится все последние годы, но чего многие рассчитывают добиться с помощью некоей палочкивыручалочки типа национальной идеи или государственной идеологии. Таков, думается, еще один из «уроков», который мы могли бы получить от американцев. Впрочем, это даже и не уроки — потому они и взяты в кавычки. Все это или почти все мы прекрасно знаем как по собственному опыту, так и по опыту других стран, более близких нам идейно и духовно, нежели Америка. Но когда собственный полузабытый или поставленный под вопрос опыт подтверждается живым опытом в общем-то благополучной страны с устойчивыми, работающими демократическими традициями, то разве это не «уроки» — пусть и в кавычках? ДРУЗЬЯ? СОПЕРНИКИ? ПАРТНЕРЫ? Сопоставление Русской идеи и Американской мечты представляет интерес и с футурологической точки зрения. Дело в том, что общенациональные мифы — это своеобразные коды взаимодействия субъекта мифосознания с внешней средой: они фиксируют его глубинную ориентацию на определенные модели внешнеполитического поведения и типы политической перцепции. Конечно, Русская идея и Американская мечта не могут служить базой для построения возможных сценариев внешней политики двух стран, включая их отношения друг с другом. Речь идет не более чем о психологической, закрепляемой в поведенческих стереотипах, — назовем ее образно «генетической» — предрасположенности к определению рода восприятию и практическому действию, отчетливо проявляющимся в пределах относительно длительных исторических периодов. Русская идея ориентировала государство и общество на проведение имперской внешней политики. Это противоречило изначальной духовной природе русского мессианизма. Однако, как справедливо отмечает Н. Бердяев (и в этом он не одинок), «русское религиозное призвание, призвание исключительное связывается с силой и величием русского государства, с исключительным значением русского царя. Империалистический соблазн входит в мессианское сознание… Третий Рим представлялся как проявление царского могущества мощи государства, сложился как Московское царство, потом как империя и наконец, как 316 Русская идея и Американская мечта Третий Интернационал»84. Таким образом, миссия России перестает со временем восприниматься как чисто духовная (против чего протестовал В. Соловьев и некоторые другие русские философы) и приобретает дополнительные, выступающие порой на первый план политические обертоны с более или менее отчетливо выраженным силовым оттенком. На проведение имперской политики, сопряженной с применением силы ориентировала, как мы видели, и Американская мечта, что, впрочем, тоже противоречило ее изначальной природе. Так что холодная война была не только противоборством двух социально-политических систем и двух военнополитических блоков, ведомых супердержавами. В известном смысле она была противоборством двух мессианизмов, двух глобальных сил, мнивших себя одна — «Градом на Холме», другая — «Третьим Римом». Будут ли Соединенные Штаты и дальше проводить политику, основанную на представлении о своей богоизбранности, «явном предначертании» и «миссии»? Еще каких-нибудь двадцать—тридцать лет назад казалось, что «американский век» (как окрестил XX столетие Генри Люс) исчерпан, и наступает конец «американской исключительности»85. «1970-е и 1980-е годы, — писал политический аналитик Северин Биалер, — знаменуют конец американской исключительности в осуществлении внешней политики. Эра неоспоримого американского превосходства на международной арене — позади»86. Но сегодня ситуация иная. Опьяненные мнимой победой в холодной войне87, Соединенные Штаты вновь чувствуют себя на коне. И события последних лет, в частности агрессия (в рамках НАТО) против Югославии и пренебрежительное отношение к ООН, наводят на мысль, что международный курс «этой страны» в начале XXI в. будет, по всей вероятности, густо окрашен в тона силового мессианизма. Возможны, разумеется, и альтернативные варианты. Но каким бы ни оказался реальный внешнеполитический курс Соединенных Штатов, какая бы из политических партий ни доминировала на Капитолийском холме и лидеры какой бы ориентации ни поселялись чаще других в белом особняке на Пенсильвания-авеню, глубинная предрасположенность к тотальному мессианству не покинет Америку. Жив и российский мессианизм. С той поры, как наша страна погрузилась в глубокий системный кризис, со всех сторон слышатся голоса с требованием решительно отмежеваться от «имперской политики» и поумерить «великодержавные притязания». Насколько обоснованы, разумны и бескорыстны подобного рода призывы — отдельный вопрос. Не вполне ясно, каким курсом будет следовать новое руководство страны на международной арене, как до сих пор не очень понятно, какой будет политика внутри государства. Однако существуют императивы традиционной Русской идеи, которые не прислушиваются ни к каким голосам. Растворенные в национальной культуре, психологии и политической философии, ее архетипы будут и дальше — в каком бы положении ни оказалась страна и народ — ориентировать на восприятие событий, происходящих за пределами России (и на соответствующую поведенческую реакцию) не иначе, как сквозь призму традиционного мессианизма. В этом убеждены многие аналитики, оценивающие перспективы Русской идеи. «…Пресловутый «имперский», «мессианский» дух не оставил Россию. Он терпит временные унижения (как это было в свое время с японским, германским, американским духом), но никак не поражение. И слава Богу, ибо только он, засевший в генах каждого россиянина (независимо от паспортной национальности, вероисповедания, образования, ме- Э.Я. Баталов 317 стожительства и пр.), не позволяет до конца смириться с развалом СССР и делает нестерпимой мысль о распаде России»88. При этом русский мессианизм сохраняет свою эсхатологическую окраску. Искомый абсолютный общечеловеческий идеал представал в разные эпохи то как объединение православных церквей, то как коммунистический интернационал, то как всемирный союз социалистических республик. В каком виде явится он нашему взору завтра, не знает никто. Однако в любом случае «новая русская идея будет структурной модификацией все того же русского желания осчастливить весь мир»89. Императивы традиционной Русской идеи и Американской мечты — и в первую очередь именно ориентация на мессианизм — делают проблематичными устойчивые дружеские отношения между Россией и Америкой по национальногосударственной линии. Истинный Мессия, истинный Спаситель человечества «может быть только один»90. Два Спасителя — бессмыслица. Им тесно в мире. И если два великих народа, две великие державы91 — пусть они не провозглашают это публично или даже отрицают — внутренне «запрограммированы» на роль вселенского Мессии, споров и конфликтов между ними не избежать. Впрочем, споры и конфликты в политике — явление нормальное и в некоторых своих формах, проявлениях и масштабах даже продуктивное, как утверждает современная конфликтология. Не надо только без дела срывать кольт с бедра, или без нужды пугать соперника ядерным оружием. Сложившееся глобальное сообщество отличается беспрецедентной хрупкостью и потому любое неосторожное действие может вызвать цепь непредсказуемых и необратимых явлений, способных в итоге взорвать существующую миросистему и вызвать глобальный кризис. Не исключает ли эта хрупкость (прекрасно осознаваемая лидерами ведущих держав) претензии США и России на роль политического Мессии? Не понуждает ли она их к попыткам «поделиться» ответственностью за судьбы мира с другими членами международного сообщества? Подобная тенденция как будто налицо. Об этом свидетельствует, в частности, появление такого международного координационного института, как «семерка», превратившегося недавно в «восьмерку», которая со временем может преобразоваться в «девятку», а затем и в «десятку». Еще одно подтверждение данной тенденции — грядущее расширение числа постоянных членов Совета Безопасности ООН. Однако вынужденный отход сильных мира сего — речь, разумеется, о государствах, а не лидерах — от классических, традиционных форм политического мессианизма не свидетельствует еще об исчезновении мессианистских ориентации и мессианистской политики как таковых. Ведь политический и культурный мессианизм — это не столько результат произвольного выбора, сколько задаваемое внутренней логикой исторического развития условие функционирования определенных политических образований — в первую очередь пассионарных национально-государственных систем (к ним принадлежат и пока еще процветающая Америка, и пока еще больная Россия) и мира в целом. И еще один момент, который невозможно обойти вниманием. Россия всегда смотрела на Запад, включая США, с двойственным чувством. Она желала — тайно и явно — видеть себя органической частью этого самого Запада и прежде всего — «просвещенной Европы», и хотела, чтобы последняя со своей стороны признала «европейскость» России. Она пыталась подражать своим западным соседям (Гол- 318 Русская идея и Американская мечта ландии, Германии, Англии, Франции, позднее — Соединенным Штатам) в том или ином отношении, а то и просто копировать какие-то образцы западной цивилизации и культуры. Однако раньше или позже, усвоив в переработанном (подчас до неузнаваемости) виде некоторые из зарубежных образцов или убедившись в их непригодности для России, стремилась «вернуться на круги своя», давая при этом понять — порой с вызовом! — что пойдет в истории собственным путем. Неудивительно, что Запад, в том числе и Америка, воспринимал (и воспринимает) Россию не просто как нечто странное и непонятное, но и как чуждую, даже враждебную силу, несущую с собой угрозу самому его существованию92. Ситуация, впрочем, смягчается тем обстоятельством, что в Русской идее совершенно отсутствует ориентация на враждебное отношение к другим народам и странам, а тем более на их подавление и порабощение. Напротив, в ней отчетливо звучит тема вселенского братства, единения, осуществление которого и составляет одну из граней миссии России. Этот мотив отсутствует и в Американской мечте. Зато последняя пронизана духом прагматизма, который, с одной стороны, подталкивает к испытательным, подчас авантюрным «пробам», но с другой — при обнаружении «ошибки» (методом проб и ошибок), выступает в качестве тормоза, удерживающего государство и общество от бесполезных, разрушительных действий. В итоге напрашивается вывод: несмотря на то, что Русская идея и Американская мечта не создают прочных оснований для устойчивой дружбы двух стран, они в то же время и не подталкивают их на путь вражды, чреватой взаимным уничтожением. Благо, что историческая память обоих народов не отягощена тяжелыми воспоминаниями о глубоких травмах, нанесенных другой стороной93. Да, Америка и Россия – стратегические конкуренты и соперники. От этого никуда не уйти, что бы там ни говорилось на саммитах и дипломатических переговорах. Но, как убеждает история, конкуренция и соперничество вовсе не исключают совпадения тактических и даже стратегических интересов (прежде всего в рамках все обостряющихся глобальных проблем), а следовательно партнерских и даже союзнических уз. Так что спектр возможных вариантов развития отношений между Россией и Америкой достаточно широк. Каким именно окажется выбор — покажет время. Важно только не ошибиться, как это уже не раз случалось на протяжении последних десяти лет. А для этого необходимо исходить из верных посылок. И, прежде всего, помнить простую вещь: Америке и России друг друга не переделать, не победить и не отодвинуть локтем на периферию исторического процесса… ИТОГ И ОСТАТОК Дискуссия о Русской национальной идее не дала прямых ответов на вопросы, волнующие российскую общественность. Отчасти это было вызвано тем, что толковали о разных вещах: одни — о Русской идее в ее традиционном понимании, определяемом в основных чертах парадигмой, сложившейся в конце XIX — начале XX в.; другие — о гипотетическом плане, проекте, деле, задумке задаче, который (которая), сплотил бы россиян и задал обществу мощный созидательный импульс. Интегрирующие, мобилизующие нацию идеи, если и появляются время от времени в той или иной стране, порождаются самой общественной жизнью, вы- Э.Я. Баталов 319 зревают естественным путем — пусть и не без посредничества профессиональных интеллектуалов — в недрах нации. Они не могут быть сфабрикованы в ходе ученых дискуссий или спущены сверху в директивном порядке. Как замечает не без сарказма (но и не без оснований) политолог Сергей Рогов, «все попытки сформулировать на бумаге национальную идею будут иметь не больше эффекта, чем «моральный кодекс строителя коммунизма» и бесчисленные резолюции пленумов ЦК КПСС»94. Но дискуссия не была бесплодной. В ходе обсуждения широкого круга вопросов, касающихся прошлого и настоящего российского общества и народа, соотношения отечественного и зарубежного, в том числе американского, опыта, наследия русских мыслителей и т.д. выяснилось, что базовые константы бытияРоссии-в-мире, определявшие на протяжении столетий и нашу национальную идентичность, и место России в мире, и смысл ее существования во всемирной истории, т.е. все то, что составляет ядро Русской идеи в ее традиционном понимании, — что все эти константы воспринимаются значительной частью российской общественности как живые, сохраняющие свой творческий потенциал и во многом «ответственные» за нынешнее положение дел в России. И что эти константы могут рассматриваться как ключ к ответу – пусть самому общему и абстрактному – на вопрос о будущем новой России: идея, близкая к высказанной когда-то философом Мишелем Фуко мысли о том, что, зная, по какой траектории двигался субъект в прошлом, можно в принципе «вычислить», по какой траектории он будет двигаться в дальнейшем. Какие же константы определяли вчера и определяют сегодня это самое бытие-России-в-мире? Они всем прекрасно известны и эта видимая банальность только повышает ценность коллективной интуиции, спонтанно проявившейся в ходе дискуссии. Первая из констант характеризует пространственную локализацию страны в мире: Россия есть уникальная евро-азиатская, западно-восточная общность, что, как не раз подчеркивал Бердяев95 (и не он один), определяет многое в облике страны и живущего в ней народа. Ибо евро-азиатский статус России — это не только географическая и геополитическая, но еще и экономическая, социальная, этническая реальность, порождающая через целую цепь опосредований особенный тип адаптации и позиции в глобальном социуме, особенный тип мышления, мировосприятия и поведения и как итог — особенный тип выживания нации. Что бы ни происходило в земном мире, как бы ни сжимался он в пространстве и времени, как бы ни менялись границы и отношения между государствами и народами, Россия будет (катастрофические сценарии глобальнной эволюции не в счет) оставаться в принципе тем, чем она была на протяжении последних столетий: евро-азиатским существом. Евро-азиатский статус оказал огромное влияние на формирование того, что именуют «русской национальной спецификой» и «русским характером», как, впрочем, и на структуру народного хозяйства и тип хозяйствования. Он — одна из главных причин наших национальных трагедий и радостей, взлетов и падений. Но он и один из основных ресурсов нашего выживания и, если угодно, обеспечения российской великодержавности96. Вторая из цивилизационных констант характеризует исторически сложившуюся функцию (роль) России в мире, органически связанную с ее евроазиатским статусом: Россия — страна-посредник, страна-собиратель, страна- 320 Русская идея и Американская мечта интегратор. В ней идет непрерывный процесс переработки и органического соединения продуктов деятельности разных народов, как, впрочем, и сближения этих народов, их собирания в специфическую функциональную этносистему. Россия — не столько «плавильный котел», которым принято считать (тоже, на мой взгляд, не вполне справедливо) Соединенные Штаты – хотя какая-то переплавка идет в обеих странах – сколько ткацкая мастерская, в которой делается огромный многоцветный ковер с оригинальным узором. Именно из этого посредничества и собирательства, о котором так ярко говорил Ф. Достоевский, которое было по сути предметом спора между западниками и славянофилами, волновало Н. Данилевского, Ф. Тютчева, К. Леонтьева других крупных отечественных мыслителей, вытекает, в частности, пресловутая историческая «неопределенность» России («Россия еще не определилась как страна с собственным лицом: это произойдет в третьем тысячелетии»), ее двойственно-противоречивое отношение (любовь-ненависть) к Западу, ее вечное ученичество, равно как и «догоняющий» тип развития, напоминающий со стороны гонку Ахиллеса за черепахой из классической апории Зенона. Третья константа характеризует культурно-религиозную ориентацию: Россия — страна с устойчивой православной традицией. Вся наша культура зримо и незримо пропитана духом православия, который, как убеждает тысячелетняя история, не может быть искоренен никакими наскоками большевистского типа, а может умереть только вместе с русской культурой как таковой. При этом важно иметь в виду, что, характеризуя православие как силу, формировавшую русскую цивилизацию, мы подразумеваем не столько доктринальную и обрядовую его стороны, сколько социально-психологические установки и общекультурные ориентации, которые любая, тем более мировая, религия формирует и у ее адептов, и у всех людей, проживающих в ареале данной религии; те устойчивые массовые способы видения и слышания, которые закладываются и самими догматами веры, и формой организации церкви, нормами религиозной жизни. Именно это обстоятельство позволяет говорить об огромной роли православия в стране, где бок о бок живут христиане, мусульмане, иудеи, буддисты, представители других конфессий. Оставаясь верными своей религии, они неизбежно испытывают воздействие православия как мощной социокультурной силы. Уместно в этой связи напомнить о научных изысканиях Макса Вебера: он знал, что делал, когда пытался выявить корреляции между протестантизмом и «духом капитализма». Таковые, как показал немецкий социолог, действительно существуют. Резонно предположить, что Американская мечта имела бы иной вид, окажись Северная Америка православным или католическим (как Южная Америка) регионом. Равным образом, Русская идея была бы чем-то другим, сделай тысячу лет назад князь Владимир иной выбор. Таким образом, независимо от того, что написано сегодня и будет написано завтра в Конституции Российской Федерации или в бумагах, рождающихся в недрах Совета безопасности или ФСБ, граждане нашей страны имеют веские основания говорить о себе примерно следующее. Мы, россияне, — не европейцы и не азиаты, но в то же время и европейцы, и азиаты, ибо мы — евро-азиаты — люди, органически и вместе с тем противоречиво сочетающие в себе черты обитателей двух частей света. Мы — народ по духу своему в основном православный97. Мы народ-собиратель, интегрирующий (уже в силу того, что Россия служит естественным мостом между Востоком и Западом, Севером и Югом) в свою Э.Я. Баталов 321 культуру, общественную жизнь, политику, быт продукты деятельности других народов (чтобы потом возвратить их в большой мир), и в этом плане мы являемся не только оригинальными творцами, но и в известном смысле вечными учениками остального человечества. Таковы некоторые константы нашей национальной идентичности, нашего места в глобальном сообществе и нашей роли в нем. Они существовали позавчера, при императоре; вчера, при большевиках; существуют сегодня, в условиях демократуры98. Ничто не говорит о том, что они перестанут существовать завтра — независимо от того, найдет ли народ в себе силы, мужество и главное, будет ли у него желание строить экономику, политику, общественную жизнь на демократических основаниях, или же он позволит осуществить ползучую реставрацию авторитарного режима в новом варианте. Отмеченные константы (а названы только некоторые из них, заключающие в себе наибольший порождающий потенциал) диктуют России и ее народу и соответствующие императивы глобального поведения. Нам не нужно стремиться стать второй Америкой (вполне достаточно одной). Нам вообще не нужно никого копировать. И вместе с тем не надо стесняться учиться у других, включая и ту же Америку, и Японию, и Германию. Наше место и роль в мире обязывают Россию быть толерантной в отношении других народов, культур и цивилизаций и при этом оставаться открытой к миру и для мира. Попытки забаррикадироваться, отгородиться от остального мира (дабы «не превращать страну в проходной двор»), как призывают иные умники, мнящие себя патриотами, смертельно опасны для России. Они опасны сегодня для любой страны, но для России особенно. Конечно, знание констант Русской идеи не дает прямых, конкретных ответов на вопросы о том, какие экономические, социальные и иные проекты должны быть реализованы в процессе реформ; в какой очередности и с помощью каких механизмов должны решаться назревшие проблемы и т.п. Эти вопросы вообще не имеют отношения к Русской идее и составляют прерогативу профессиональных экономистов, социологов, политиков. В свою очередь решение этих вопросов не гасит потребности общества в создании новых и обновлении старых национальных социальных мифов, в том числе и Русской идеи. Это естественная потребность, особенно остро ощущаемая в периоды глубоких социально-политических потрясений и трансформаций, когда уходит почва из-под ног, гибнут старые идеалы и ценности и люди непроизвольно ищут точки опоры, не слишком при этом задумываясь об их адекватной интерпретации. «В том-то и беда, — сетовал Л. Карсавин в 1922 г., — что все общие высказывания о русской идее, о судьбах культуры и т.д. не только привлекательны (при всем том, что они, по его же словам, «лишены уловимой обоснованности». — Э.Б.), а и неизбежны, являясь существом жизненного идеала»99. Россия, переживающая очередную стадию модернизации со всеми вытекающими отсюда последствиями, испытывает сегодня острейшую потребность в новом социокультурном и политическом идеале. Она ищет его уже десять с лишним лет — причем на разных путях, включая путь социального мифотворчества. И ничего в этом нет особенного и страшного. Пусть сотворением мифов занимаются поэты и философы. Пусть все, кто пожелает, создают в мечтах своих образы новой России, нового русского человека и т.п. Пусть сопоставляют их с образами, рождаемыми Американской мечтой. Но не надо пытаться, подражая американцам, обратить Русскую идею в Русскую мечту, как рекомендуют некоторые наши со- 322 Русская идея и Американская мечта отечественники. Это мифоструктуры разного типа, несущие на себе следы разных цивилизаций. Американская мечта ориентирована как на коллективное, так и на личное «потребление». Ее можно пытаться осуществить и в масштабах страны, и у себя на ферме. Русскую идею невозможно осуществить на своем огороде. Она может быть воплощена в жизнь в той или иной мере и форме только коллективными усилиями нации, ибо касается жизни общества как целого. И последнее. Не следует превращать социально-политическое мифотворчество в государственное дело, вменяя его в обязанность ученым и политикам, коим — по определению — надлежит заниматься совершенно другими делами. А именно исследованием реальных тенденций и процессов мирового и национального развития, созданием (на основании полученных результатов) научно обоснованных проектов, планов и воплощением их в жизнь. Россия устала от государственных утопий, чреватых национальными трагедиями. Примечания: 1 Понятия «Русская идея», «Национальная идея», «Русская национальная идея», «Общенациональная идея» и т.п., которыми оперируют современные авторы, используются в предлагаемом тексте (при отсутствии специальных оговорок) как синонимы. 2 См.: «Независимая газета», 24.01.1991. 3 См., в частности: Чубайс И. От Русской идеи — к идее Новой России. — М., 1996; Кобылянский В.А. Русская идея и возрождение России. — Иркутск, 1997. См. также: Троицкий Е.С. Возрождение русской идеи: социально-философские очерки. — М., 1991; Гулыга А.В. Русская идея и ее творцы. — М., 1995; Подберезкин А.И. Современная Русская идея и государство. — М., 1995. 4 Как писала газета «Коммерсант» в статье «Национальная идея Путина», «Владимир Путин знает где найти то, что никак не могли обнаружить ни его предшественники, ни даже президент — русскую национальную идею» (24.12.1999). 5 Буйда Ю. Русский человек дороже «русской идеи» // «Независимая газета», 14.05.1993. 6 «Реальная потребность в новой идеологии, в национальной идее, — пишет, например, политолог Ю.Тавровский, — ощущается тем острее, чем нагляднее становится распад культуры, морали, экономики, самой российской государственности» («Независимая газета», 8.09.1999). 7 См.: «Российская газета», 13.07.1996. 8 По-видимому, Ельцин хотел видеть в Русской идее помимо идеологии еще и стратегию государственного развития. Одним из первых шагов в этом направлении стал его Указ от 4 февраля 1994 г. о разработке «концепции перехода России на модель устойчивого развития». Тогда, в 1994 г., дальше разговоров дело не пошло. Теперь старый замысел предстал в новой форме 9 См.: Российский научный фонд. Московское отделение. Научные доклады, 1996, № 31. Примечательно, что позже М.Рац скромно признал название упомянутого доклада «малоудачным» (Рац М. Национальная идея или национальные интересы? // «Независимая газета» 7.10.1997), а о самой Русской идее (которую он так и не определил по существу) отозвался скептически: «Чем попусту тратить силы на поиски национальной идеи, не лучше ли разобраться в своих ценностях и интересах и систематизировать их в форме рамочных концепций?» (Там же). 10 Любопытно, как Л.Абалкин трактует содержание любезного ему идеала: «В отношениях между людьми и поколениями — справедливость, уважение к предкам, гордость за страну и историю; в политике — честность и неподкупность; в культуре — сохранение традиций, открытость к мировой культуре, борьба с пошлостью; в эконо- Э.Я. Баталов 323 мике — авторитет труда, многообразие форм собственности, свободный выбор форм деятельности и способов хозяйствования; во внешней политике — безопасность, самостоятельность, твердость» («Российская газета», 24,08.1994). 11 См.: «Российская газета», 12.11.1996; там же, 1.08.1996; там же, 17.09.1996; «Независимая газета», 20.09.1996. 12 «Отсюда и расхожее мнение, что Центр стратегических разработок под руководством Германа Грефа занимается именно конструированием Русской идеи, хотя сам Греф это не раз публично отрицал. 13 «...Россия в первую очередь должна иметь четко сформулированную перспективную цель, содержащую высшие интересы нации или, говоря иными словами, национальную (российскую) идею» (Кортунов С. Национальная сверхзадача // «Независимая газета», 7.10.1995). 14 См., например: Кива А. Идеи отливаются не на бумаге, а в сознании народа // «Российская газета», 1.08.1996. 15 Московский предприниматель А.Вайнштейн утверждал, например, что национальная идея — под ногами, имея в виду, что она может явиться в образе... возрожденного российского футбола, любовь к которому и объединит россиян. 16 Несколько особняком стоят в дискуссии о Русской идее ее философские интерпретации (предлагаемые представителями академической общины), но они носят в основном профессиональный характер и не находят широкого выхода в политику и публицистику. «Русская идея — это своего рода символ, который синтезирует ряд идей, имеющих свою специфику и свою культурно-социальную функцию» (Бабушкин В.У. Творческий характер русской идеи // Русская идея. Тезисы к VI ежегодной конференции Кафедры философии РАН. — М, 1992. — С. 9). «...Русская идея» может рассматриваться как понятие собирательное, охватывающее основные направления духовного (интеллектуального, нравственного, эстетического, социального) поиска и дискуссий» (Трусов Ю.П. Идея русская и идея социалистическая // Русская идея. Тезисы. — С. 84.) И далее в том же духе. 17 См.: Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея. — Петербург, 1922. 18 По словам того же Карсавина, это были «препирательства о мировом призвании русского народа, о его вселенскости, смирении и исконном христианском чувстве...» (Там же. — С. 3). 19 Бердяев Н. Русская идея. В сб.: О России и русской философской культуре. — М., 1990. — С.145, 179. 20 Ильин И. О русской идее. Собр. соч. в десяти томах. — Т. 2. — Кн. 1. — М., 1993. — С. 431. 21 Барабанов Е.В. «Русская идея» в эсхатологической перспективе // «Вопросы философии», 1990. — № 8. — С. 63. 22 Заблуждение это столь укоренилось в нашем обществоведении, что даже в только что изданной капитальной двухтомной «Политической энциклопедии» автор помещенной в ней статьи «Русская идея» (проф. Г.А. Белов) утверждает, что термин впервые введен B.C. Соловьевым в 1887–1888 гг. (см.: Политическая энциклопедия. — Т. 2. — М., 1999. — С. 374). 23 Ванчугов В. Очерк истории философии «самобытно русской». — М., 1994. — С. 122. 24 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в тридцати томах. — Т. 18. — 1978. — С. 229. 25 Там же. — С. 36. 26 Хотя некоторые авторы истолковывают понятие «Русская идея» в чисто этническом и даже националистическом духе, доминирует в современной дискуссии понимание Русской идеи как общероссийской, имеющей отношение ко всем народам, живущим на российской земле. 324 Русская идея и Американская мечта 27 «Россия, — уверял своих зарубежных друзей Б. Ельцин в июле 1991 г., — сделала окончательный выбор. Она не пойдет путем социализма, она не пойдет по пути коммунизма, она пойдет по цивилизованному пути, которым прошли Соединенные Штаты и другие цивилизованные страны Запада». 28 Американцы говорят о Соединенных Штатах не «наша страна» (our country), а «эта страна» (this country), что естественно для нации эмигрантов, предки которых или сами они пришли из «других стран». Говорить же о России «эта страна» — значит дистанцироваться от нее. 29 Барабанов Е.В. Указ. соч. — С. 63. 30 Иванов Вяч. О русской идее // «Золотое руно», 1909. — Кн. 1 и 2-3. 31 Ардов Т. Статьи в газете «Утро России» за 1911 г. 32 Розанов В.В. Возле русской идеи. В сб.: «Среди художников». — СПб., 1914. 33 Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. — Т. 1. — М., 1994. — С. 8. 34 Достоевский Ф.М. Указ. соч. — С. 50-51, 53. 35 Соловьев B.C. Соч. в двух томах. — М., 1989. — С. 220. 36 Бердяев Н. Указ. соч. — С. 43. 37 Ильин И. Указ. соч. — С. 426. 38 Соловьев В. Указ. соч. — С. 218. 39 Иванов Вяч. Родное и вселенское. — М., 1994. — С. 363. 40 Бердяев Н. Указ. соч. . — С. 49. К этой мысли философ возвращается не раз и в цитируемой книге, и в других своих сочинениях. Но он скорее суммирует и обобщает то, что утверждалось много раз и до него: и славянофилами, и Чаадаевым, и В. Соловьевым, и другими русскими писателями и философами. «Мистики Востока и Запада, — писал в начале нынешнего века Вяч. Иванов, — согласны в том, что именно в настоящее время славянству, и в частности России, передан некий светоч; вознесет ли его наш народ или выронит, — вопрос мировых судеб». (Иванов Вяч. Указ. соч. — С. 364). 41 Соловьев В. Указ. соч. — С. 239, 246. 42 Бердяев Н. Указ. соч. — С. 49. К этой мысли он возвращается едва ли не во всех своих сочинениях, посвященных осмыслению исторических судеб России. 43 «Да, мы веруем, что русская нация — необыкновенное явление в истории всего человечества» (Достоевский Ф.М. Указ. соч. — С. 54). 44 Бердяев Н. Указ. соч. — С. 71. Примечательно, что, говоря о специфике России, многие отечественные мыслители стараются избегать такого понятия, как «исключительность», а В. Соловьев прямо говорит, что Русская идея «не имеет в себе ничего исключительного и партикуляристического» (Соловьев В. Указ. соч. — С. 246). 45 Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея. — С. 77. 46 Иванов Вяч. Указ. соч. — С. 368. 47 Там же. 48 Бердяев Н. Указ. соч. — С. 188. 49 Ильин И. Указ. соч. — Т. 2. — Кн. 1. — С. 420, 428. 50 Достоевский Ф.М. Указ. соч. — С. 56. 51 Лишь немногие из участников нынешней дискуссии (историки русской философии — не в счет) приближаются к традиционному пониманию и истолковыванию Русской идеи. Одним них был Лев Копелев. «Русская идея на рубеже тысячелетий, — полагал он, — это не только национальная и национально-государственная, но вместе с тем и вселенская идея спасения человечества, спасения всей жизни на земле». (Копелев Л. Русская идея — это идея спасения человечества. — «Известия», 13.03.1993). 52 О современном социальном мифе см. в частности: Элиаде М. Аспекты мира. — М., 1995; Хюбнер К. Истина мифа. — М., 1996; Лифшиц М.А. Мифология древняя и современная. — М., 1980. Э.Я. Баталов 53 325 В США, пишет политолог А.Загородников, сравнивающий эти два феномена, сложилась «неидеологизированная американская «национальная идея» в форме «великой американской мечты» («Независимая газета», 20.09.1996). 54 Соколов В.В поисках великой мечты // «Общая газета», 18-24.01.1996. 55 Джеймс Адаме так и пишет: «Это не просто мечта об автомобиле и высокой зарплате...Это не просто мечта о материальном достатке, хотя последний, несомненно, значил многое. Это нечто гораздо большее» (Adams J. The Epic of America. — N.Y., MCMXXXIII. — Р. 317-318). 56 Любопытное высказывание на этот счет сделал недавно руководитель Центра стратегических разработок Герман Греф: «Я не знаю, что такое национальная идея. Чистый американизм — «машина, дом, семья» — нам не подходит. Хотя, конечно, это прекрасно технологически сформулированная формула очень богатой концепции» («Коммерсант», 24.12.1999). 57 Сам этот термин — «Американская мечта» (American Dream) был введен историком и писателем Генри Адамсом в книге «История Соединенных Штатов Америки», опубликованной в 1884 г. Но подлинным автором Американской мечты по праву считается Джеймс Адаме. Именно после появления его книги «Американский эпос», которую он, кстати сказать, так и собирался назвать (отговорил издатель) «Американская мечта», это сакраментальное словосочетание прочно вошло в американскую, а затем и в мировую культуру. Литература, посвященная Американской мечте, огромна. Вот лишь несколько работ: Ноlbrook S. Dreamers of the American Dream. — N.Y., 1957; Chenoweth L. The American Dream of Success. — Cambridge (Mass.), 1974; Ringer R. Restoring the American Dream. — N.Y., 1979; Long E. The American Dream and the Popular Novel. — Boston, L., etc., 1985. Из отечественных авторов об Американской мечте писали А. Зверев, М. Мендельсон, А. Мулярчик, Т. Голенпольский, В. Шестаков и др. Последним двум принадлежит книга «Американская мечта» и американская действительность». — М., 1981. 58 Чайнард Дж. Американская мечта. См.: Литературная история Соединенных Штатов Америки. — Т. 1. — М., 1977. — С. 245. 59 Мифологическая природа Американской мечты не раз отмечалась как американскими, та и зарубежными, в том числе отечественными, исследователями. См., в частности: Gestег Р., Cords M. Myth in American History. Encino (Cal.). — London, 1977; Nimmo D., Combs J. Subliminal Politics. Myth & Mythmakers in America. — Englewood Cliffs (N.J.), 1980; Голенпольский Т.Г., Шестаков В.П. Указ. соч.; Баталов Э.Я. «Американская мечта» и внешняя политика США. В кн.: Общественное сознание и внешняя политика США. — М., 1987. 60 Аdams J. The Epic of America. — Р. 317. 61 Ibidem. В размышлениях американцев о себе и своей стране, об Американской мечте, собранных известным коллекционером дум Стадсом Теркелом в книге «Американские мечты: потерянные и обретенные», мысль о равенстве всех людей, о возможностях, открывающихся перед ними, о свободе и личной инициативе занимает одно из центральных мест. «Я понял, что все люди сотворены равными, — говорит предприниматель С.Б. Фуллер. — У богача есть деньги, но нет инициативы. У бедняка нет денег, но есть инициатива. Инициатива принесет деньги. Вот о чем надо говорить каждому парню, впервые попадающему в Америку. Самое большое счастье в мире — родиться в Америке... В Америке тебе, конечно, не дадут голодать, но лучше уж голодать, чем жить на пособие. Живя на пособие, ты не погибнешь физически, но умрешь духовно» (S.Terkel. American Dreams: Lost and Found. — N.Y., 1980. — Р. 23.). 62 Возникнув в результате коллективного жизненного опыта как общее видение лучшей жизни, Американская мечта обращена не столько к социуму, сколько к отдельному человеку, что принципиально отличает ее от Русской идеи. 326 Русская идея и Американская мечта 63 Фолкнер У. О частной жизни. Американская мечта: что с ней произошло? В сб.: Писатели США о литературе. — М., 1974. — С. 300. 64 См.: Человек, который создал себя сам. В сб.: Американский опыт в лицах и типах. — М., 1993. 65 Маслин М.А. Велико незнанье России... // «Русская идея». — М., 1992. — С. 7. 66 См. в частности: Ringer R. Restoring the American Dream. — N.Y., 1979; Long E. The American Dream and the Popular Novel. — Boston — London, 1985. 67 Burns J., Peltasоn J., Сгоnin Th. Government by the People. — Englewood Cliffs (N.J.), 1981. — Р. 764. 68 Достоевский Ф. Полн. собр. соч. в тридцати томах. — Т. 18, 1978. — С. 37. 69 См., в частности, публикации в журнале «Наш современник» начала 90-х годов. Примечательна в этом плане и дискуссия «Ценности американизма и российский выбор», проведенная еще осенью 1992 г. интеллектуальным клубом «Свободное слово» (Свободное слово. Интеллектуальная хроника десятилетия: 1985–1995. — М., 1996. — С. 142-153). Позиции многих ее участников, среди которых были и упомянутые выше лица, сохраняли репрезентативный характер на протяжении всех 90-х годов. Заслуживает внимания в рассматриваемом плане и последняя книга Г. Гачева «Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и Славянством». — М., 1997. 70 Зиновьев А. Запад. Феномен западнизма. — М., 1995. — С. 435. Хотя автор книги ведет речь о «превращении» России в «западнистское», как он выражается, общество, а не о частных заимствованиях или синтезе, его высказывания имеют характер общеметодологических установок, на что А.Зиновьев всегда претендовал как логик. 71 Как писал некоторое время назад американский бизнесмен Бернард Говард (этой позиции многие американцы придерживаются и ныне), «Россия имеет сейчас великолепный шанс объявить свои национальные приоритеты и очертить новый курс, который преобразит экономическое и социальное положение россиян, как это было после второй мировой войны в Германии и Японии». Но для этого ей вовсе нет необходимости равняться на США, а тем более пытаться копировать их, ибо «свет американской мечты уже не будет светить следующим поколениям» (Говард Б. Россия должна идти своим путем // «Независимая газета», 29.11.1995). 72 Соколов В. В поисках Великой Российской Мечты // «Общая газета», 1824.01.1996. 73 Первое «пришествие» либеральной идеи в Россию относится к XIX — началу XX в. Позиция автора по этому вопросу изложена им в статье: Баталов Э.Я. Либеральная идея в России: новая волна // «Государственная служба», 1999. — № 1. 74 См.: Ильин В.В., Панарин А.С., Рябов А.В. Россия: Опыт национальногосударственной идеологии. — М., 1994. 75 Делягин М. Куда идет великая Россия // «Независимая газета», 4.01.1994. Подобного рода высказывания, пусть менее яркие и выразительные, можно приводить дюжинами. Смысл их един: России очень нужна официальная идеология, она эту идеологию, как писал недавно один из отечественных политологов, «поистине выстрадала» (см.: Мешков А. Смена вех // «Независимая газета», 10.04.1999). 76 «В по-настоящему демократических странах государственная идеология обычно не только умело сосуществует с иными, неофициальными системами взглядов, но и подпитывается, корректируется ими» (Степанова О. Российский узел власти и идеологии // «Независимая газета», 30.06.1994.). 77 Мамардашвили М. Закон инаконемыслия // «Здесь и теперь», 1992. — № 1. — С. 93. 78 Государственная идеология, пишут Т.П. Коржихина и А.С. Сенин, — это «совокупность идей, с помощью которых существующий политический режим обосновывает свое право на власть и которыми он руководствуется в своей повседневной дея- Э.Я. Баталов 327 тельности. Целью государственной идеологии является обоснование власти, методов ее достижения, повышение ее престижа среди граждан и международной общественности» (Коржихина Т.П., Сенин А.С. История российской государственности. — М., 1995. — С. 122). 79 Вгzezinski Zb., Huntington S. Political Power: USA—USSR. — N.Y., 1975. — Р. 17. 80 Как писал, например, политолог В.Н.Шевченко, «западному обществу не требуется какая-то единая, официальная идеология, если под ней, конечно, не понимать выражение и защиту определенных национальных интересов... Может ли наше российское государство обойтись в настоящее время без официальной идеологии? С моей точки зрения — пока нет» (Шевченко В.Н. От тоталитаризма к идеологическому плюрализму, правовому государству и свободной науке. — Социальная теория и современность. — М, 1992. — Вып. 2. — С. 8). Проблема в том, поясняет автор, что «не все люди понимают, а тем более принимают» идею правового демократического государства, в котором нуждается Россия. Поэтому «придание целям развития (догнать, создать то, что уже есть у других) статуса официальной государственной идеологии и должно составлять главную особенность нынешней политической линии государственной власти» (Там же. — С. 9). Сам В. Шевченко, судя по последним публикациям, скорректировал свою позицию. Но аргументация, которой он пользовался, жива до сих пор. 81 Отечественные обществоведы пытались обратить внимание наших реформаторов на это обстоятельство еще в годы перестройки. См., в частности: Арбатов Г., Баталов Э. Политическая реформа и эволюция советского государства // «Коммунист», 1989. — № 4. 82 Свежий пример: одной из «жертв» усиления «властной вертикали», а по сути — укрепления позиций федерального властного центра и в первую очередь его исполнительных структур, предпринимаемого президентской администрацией, становится местное самоуправление, с которым еще недавно связывалось столько надежд на подключение «низов» к управлению обществом. Слабые ростки самоуправления теперь и вовсе могут быть затоптаны губернскими бюрократами, получающими дополнительную власть над бедными нашими «земцами». 83 Баталов Э. Нужна ли России государственная идеология? // «Власть», 1996. — № 1; Эти опасения разделяют ныне многие аналитики. Российской буржуазии, замечает В.Н. Шевченко, «сегодня позарез нужна общенациональная идеология. Цель — сформулировать такие национальные интересы, в которых в наибольшей степени были бы выражены ее собственные устремления» (Шевченко В. Два крыла для ровного полета // «Независимая газета», 28.01.1997). 84 Бердяев Н. Русская идея. В сб.: О России и русской философской культуре. — М., 1990. — С. 49-50. 85 Именно так — «Конец американской исключительности» — назвал одну из своих программных статей, посвященных 200-летию США, Дэниел Белл. См.: Bell D. The End of American Exceptionalism // «Public Interest», Fall 1975. 86 Bialer S. Soviet-American Conflict: From the Past to the Future. In: U.S. — Soviet Relations: Perspectives for the Future. — Wash., 1984. — Р. 21. 87 Распространенное представление о победе США над СССР в холодной войне кажется мне лишенным достаточных оснований. Повторю то, что писал об этом несколько лет назад. «Не под давлением Запада развалился Советский Союз, хотя за океаном и в Европе имелись мощные силы, всячески этому способствовавшие. Не под напором НАТО рухнул Варшавский договор. Не Соединенные Штаты и их друзья вынудили СССР спешно уйти из Восточной Европы на невыгодных для него условиях. Не Америка, Франция или Германия заставили наших лидеров совершить в перестроечные и постперестроечные годы массу неуклюжих «па», обернувшихся в итоге против России. Да, Советский Союз потерпел поражение. Но не в «холодной войне» с Западом, 328 Русская идея и Американская мечта длившейся четыре с лишним десятилетия, а в соревновании между тоталитарным социализмом и современным капитализмом, начавшемся в октябре семнадцатого года и продолжавшемся на протяжении трех четвертей века. Многие «мины замедленного действия», взорвавшие советскую экономическую и политическую систему, были заложены задолго до «холодной войны». И не иностранными диверсантами, а нашими собственными политиками. Ставить знак равенства между «холодной войной» и соперничеством двух систем только на том основании, что один процесс оказался встроен в другой и тесно переплетен с ним, некорректно ни с политической, ни с исторической точек зрения» (Стрелецкий М. Проиграли ли мы «холодную войну»? // «Российская Федерация», 1995. — № 19. — С. 56. Максим Стрелецкий — один из псевдонимов автора этих строк). 88 Соколов В. В поисках Великой Российской Мечты // «Общая газета», 1824.01.1996. 89 Русская идея. Тезисы к VI Ежегодной конференции кафедры философии РАН. — М., 1992. — С. 23. 90 Трубецкой Е.Н. Старый и новый национальный мессианизм. — См.: Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. — М., 1994. — С. 334. 91 Россия, что бы там ни утверждали ее критики и противники, остается великой державой. Она является таковой уже в силу совокупного действия таких факторов, как геополитический статус; неординарный военно-ядерный потенциал; колоссальные природные ресурсы; уникальные интеллектуальные и духовные ресурсы, заложенные в науке и культуре; демографический потенциал. Интегральный критерий великодержавного статуса страны — ее способность оказывать преобразующее влияние на ход мировых событий и невозможность игнорирования мировым сообществом ее стратегических интересов. 92 С тревогой следят западные интеллектуалы за нынешней дискуссией о Русской идее. Большинство из наблюдателей склонно видеть в ней не более чем тривиальное проявление националистических настроений. Весьма показательна в этом отношении позиция бывшего министра экономики Германии и депутата бундестага графа Отто Ламбсдорфа, заявленная им в докладе «Россия и Германия: кто мы друг для друга?», прочитанном весной 1995 г. в Фонде Фридриха Наумана. «И, наконец, о «русской идее». Считаю этот миф (судя по контексту, понятие «миф» толкуется докладчиком плоско, просто как ложная конструкция. — Э.Б.) враждебным духу реформ и модернизации. Безусловно, главный его смысл в противопоставлении некоему собирательному образу «западного» человека, в противопоставлении русской духовности пресловутой западной алчности и погоне за наживой. Именно к этому можно свести эту немного плакатную словесную формулу» (Доклад О.Ламбсдорфа напечатан в «Независимой газете» от 20.04.1995). Подобного рода однобокая оценка превалирует среди западных, в том числе американских, интеллектуалов и сегодня. 93 В нашем обществе всегда бытовало представление, будто Америка по духу ближе России, чем Европа, и что было бы хорошо теснее сойтись, а то и подружиться с североамериканцами. Любопытны и показательны в этом плане мысли В.С.Печерина, оригинального русского публициста и философа прошлого века. «Пора России перестать младенчествовать и обезьянничать Франциею и Англиею. Ей должно идти самостоятельным путем практического материального развития. Наша тесная дружба с Северною Америкою есть одно из знамений времени. Может быть не в очень далеком будущем свет увидит две исполинские демократии — Россию на Востоке, Америку на Западе: перед ними смолкнет земля» (Печерин B.C. Замогильные записки (Apologia pro vita mea). — В сб.: Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Meмуары современников. Под ред. И.А.Федосова. — М., 1989. — С. 307.). Э.Я. Баталов 94 329 Рогов С. Евразийский проект для России. Новые измерения русской идеи // «НГ-сценарии», 29.08.1996. 95 «...В России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока истории — Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное» (Бердяев Н. Русская идея // О России и русской философской культуре. — М., 1990. — С. 44). 96 Едва ли не все участники дискуссии, искавшие любезную им «идею» на евроазиатском поле — а таковых было немало — предпочитали говорить о «евразийстве», не придавая, видимо, значения тому обстоятельству, что понятие это обозначает не бытийный статус и не качество субъекта, а прежде всего социально-философскую концепцию, рожденную в первой четверти XX в. усилиями П.Н. Савицкого, Н.С. Трубецкого, Г.В. Вернадского и др. 97 Хотя ислам как религия не может сравниться по своей роли в становлении российского культурного генотипа с христианством, роль тюркских народов в этом процессе, равно как и в жизни российского общества, была и остается весьма существенной. На проведенной в феврале 1995 г. в Москве научно-практической конференции, посвященной 1450-летию первого тюркского каганата (государства), высказывалась даже точка зрения (проф. Л. Кизласов), что славяне и тюрки образуют «евразийский становой хребет, на котором держится вся современная Россия от Балтики до Чукотки», и что одним из условий предохранения российского общества от распада является создание в нем такой атмосферы, при которой, по словам писателя Б. Бедюрова, никто не будет чувствовать себя «покоренным, насильно присоединенным или приведенным помимо воли под общий российский кров». 98 См.: Баталов Э. День демократуры // «Свободная мысль», 2000. — № 3. 99 Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея. — Петербург, 1922. — С. 4. А.Ю. МЕЛЬВИЛЬ ЛИБЕРАЛЬНАЯ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВА ДЛЯ РОССИИ?∗ З нак вопроса, вынесенный в заголовок, — не дань публицистике, а приглашение к разговору, которому, на наш взгляд, уделяется незаслуженно мало внимания в отечественной научной литературе и в общественно-политических дискуссиях. В самом деле, сегодня на либерально-демократическом фланге российского общества существуют более или менее проработанные альтернативы экономической и внутренней политике нынешней власти, чего никак не скажешь о политике внешней. И объяснимо это только отчасти. Действительно, романтическое наследие российской внешней политики А. Козырева и его команды 1991–1993 гг. к сегодняшнему дню развеяно практически без следа — хотя основополагающие политические принципы и нравственные ценности, лежавшие в ее основе, никто из критиков, по сути дела, так и не опроверг. Эту внешнеполитическую линию критикуют за смешение нетождественных понятий — политико-ценностных ориентиров и национальных интересов. Но действительно ли существуют неизменные геополитически заданные национальные интересы той или иной страны? Эта часто цитируемая цитата, по крайней мере, не подкреплена неопровержимыми аргументами. К тому же не следует забывать, что и сама страна (в нашем случае — Россия) уже другая. Правда и то, что вот уже в течение ряда лет в значительной части политической Москвы сформировалось то или иное подобие консенсуса вокруг внешнеполитического курса (в большей степени — фразеологии) Е. Примакова — хотя и консенсус этот достаточно относительный, и к тому же по своему реальному содержанию, а не по своей риторике нынешняя российская внешняя политика оказалась более многослойной, чем может показаться на первый взгляд. Наконец, чуть ли не каждый политический день приносит подтверждения активности национал-державных критиков нынешней внешней политики РФ — при как минимум явной приглушенности голосов либералов и демократов (не путать с «либерал-демократами»!) в текущих у нас внешнеполитических дискуссиях. Привлекая внимание к этой общей проблеме — невыраженности, если угодно, непроговоренности либеральной альтернативы российской внешней политике, — мы хотели бы быть правильно понятыми: речь идет не о вопросе о том, как «либерализовать» нынешнюю внешнюю политику РФ, а о том, какой была бы (могла бы быть или должна была бы быть) российская внешняя политика, если бы Россия действительно стала либеральной и демократической страной. Составлять критерии «либеральности» внешней политики per se и тем более оценивать с этой точки зрения какой бы то ни было внешнеполитический курс и особенно конкретные внешнеполитические решения — в силу целого ряда причин дело малопродуктивное. Государства обречены принимать и осуществлять те или иные решения на мировой арене, руководствуясь зачастую самыми различными мотивами, — и часто, увы, поступать соответственно. Причем кон∗ Опубликовано: Открытая политика. — 1998. — № 6. — С. 78-85. А.Ю. Мельвиль 331 кретные внешнеполитические варианты здесь могут простираться от изоляционистского «отворачивания» от нелиберального и недемократического окружающего мира до активного внешнеполитического вмешательства с целью его изменить, сделать этот мир либеральным и демократичным и от решений, продиктованных идеальными (вплоть до моралистических по форме) мотивами, до таких, которые принимаются под давлением жестоких факторов «реальной политики». Однако безусловный резон (теоретический и практический) есть в том, чтобы, во-первых, попробовать выявить взаимосвязи, корреляции между той или иной идеологией (в данном случае — либерализмом) и определенными общими внешнеполитическими ориентациями, которые могут проявляться по-разному, но в целом соответствовать по крайней мере духу этой идеологии, и, во-вторых, прояснить то, как и в какой мере «субъективный» выбор идеологии (либеральной и демократической) вкупе с трезвым учетом «объективных» факторов и рамок, задаваемых пусть малоприятной, но совершенно реальной внутренней и международной динамикой, может проявиться в общих контурах внешней политики России. ЛИБЕРАЛИЗМ И ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРИЕНТАЦИИ Общеизвестно, что содержательная специфика той или иной идеологии проявляется в первую очередь в тех или иных внутриполитических позициях ее сторонников и носителей (отношение к политической системе, роли государства в экономике и обществе в целом, политико-экономические пристрастия, ценности морали и др.). Об этом и говорят привычные политические ассоциации: либерал — сторонник индивидуальных свобод и рыночной экономики, консерватор — приверженец традиций и социальной иерархии, социалист — поборник общественной собственности и равенства и т.д. Но, по крайней мере, в тенденции различным идеологиям коррелятивны и те или иные представления о внешнем мире, международных отношениях и соответствующие общие внешнеполитические ориентации. Проследить их непросто, они неоднозначны, и сходные по крайней мере по форме, по риторике внешнеполитические ориентации мы можем обнаружить у сторонников разных, в том числе полярных, идеологий (именно поэтому во внутриполитической практике встречаются столь причудливые симбиозы сторонников, казалось бы, несовместимых идеологий, выступающих единым образом в отношении тех или иных международных вопросов) В международной сфере идеология проявляется во многом опосредованно, по крайней мере, она лишь в редких случаях транслируется напрямую во внешнюю политику. И, тем не менее, мы можем проследить связи между обосновываемыми идеологией устойчивыми системами внутриполитических воззрений и соответствующими им (или по крайней мере не противоречащими им) внешнеполитическими ориентациями. В этом смысле мы, по всей видимости, вправе говорить по крайней мере об элементах идеологической «изоморфности» внешней и внутренней политики Так как же либерализм видит, воспринимает окружающий мир, внешнюю реальность, международные отношения, мировую политику? Конечно же, мы сознаем, что исторически либерализм изменчив и что все обобщения подобного рода условны. И, тем не менее, представляется возможным выделить своего рода инвариант либерального мировосприятия, в том числе 332 Либеральная внешнеполитическая альтернатива для России? внешнеполитического. Так, прежде всего для либеральной идеологии, внешний мир, внешняя среда в целом благоприятствуют воплощению и утверждению основополагающих либеральных принципов — индивидуальной свободы, индивидуализма как экономического, политического и морального принципа, демократии, прав человека, правовых основ международных отношений. Собственно говоря, это и есть фундаментальные основы «вечного мира», о котором говорил еще Иммануил Кант в 1795 г. Немаловажно заметить, что, хотя с либеральной точки зрения внешняя среда отнюдь не несет в себе некое враждебное начало (как, например, полагают консерваторы), идеальное и нормативное состояние «вечного мира» все же не дано а priori, но должно быть установлено, учреждено. Как раз в этом — свойственный либерализму изначальный импульс активной внешней политики, порой доходящий вплоть до либерального экспансионизма. Впрочем, главное в данном случае не в экспансионизме или изоляционизме как таковых, а в тех принципах, ценностях и нормах, к утверждению которых в мире стремится либерал. Помимо отмеченных выше основополагающих ценностей либерального мировоззрения, это принципы и нормы права (в том числе международного), открытость и готовность к переговорам и поиску компромиссов между государствами-участниками внешнеполитического процесса, которые признаются изначально равными по статусу. Отсюда — и свойственная либерализму ориентация на международные организации как важные субъекты современной мировой политики Важно подчеркнуть и веру либерала в то, что именно экономический рост на свободной рыночной основе, определяемый либеральным идеологическим и внутриполитическим выбором (то, что Кант называл «духом торговли»), в конечном счете и является главным фактором внешнеполитической мощи и общего положения государства на международной арене. Либерал — сторонник внешнеполитически активного государства, но, прежде всего, в той мере, в какой оно обеспечивает условия для свободной рыночной конкуренции и экономического роста, а также для реализации других либеральных принципов И, наконец, еще одна важная особенность либерального внешнеполитического восприятия — это его векторность, направленность, своего рода прогрессизм. В отличие от консерватора, считающего, что все в мировой политике повторяется и все подчиняется извечным принципам неравенства государств и наций, неизменному разделу сфер влияния и балансу сил, либерал верит не просто в развитие мировых политических процессов, но и в то, что все они ведут в конечном счете к реализации и практическому воплощению на национальном и международном уровне идеалов и принципов либеральной идеологии Говоря об этих общих чертах либерального внешнеполитического восприятия, мы хотели бы еще раз подчеркнуть следующие принципиальные обстоятельства. Речь в данном случае не идет о критериях «либеральности» того или иного внешнеполитического курса. По крайней мере, это не выбор «либеральной позиции» в рамках противопоставлений таких традиционных внешнеполитических ориентации, как, с одной стороны, «морализм» vs. «Realpohtik», а с другой — изоляционизм vs. интервенционизм. Идейным «ключом» к либеральному восприятию внешнего мира является не морализм и даже не мораль как таковая, а конкретное содержание отстаиваемых либерализмом нравственных принципов, о которых мы говорили выше. Но равным образом либерализм не характеризует и абстрактный отказ от применения силы в международных А.Ю. Мельвиль 333 отношениях — прецеденты такого рода известны и многочисленны. Другое дело, что для либерала сила и насилие никогда не будут нормой международных отношений, а определяющим для него будет вопрос о том, в каких целях сила применяется. Равным образом либералы во внешней политике в зависимости от конкретных исторических обстоятельств то отстаивали изоляционистские позиции, то выступали приверженцами экспансионизма. Внешняя политика либерально-демократического государства может быть наполнена разным конкретным содержанием, она может видоизменяться в зависимости от перемен во внешней и внутренней среде. Бывает, что демократические режимы отступают от принципов либерализма в своих конкретных внешнеполитических решениях. Однако в целом внешняя политика либеральнодемократического государства остается ориентированной на базовые ценности либерализма, и она обслуживает, в конечном счете, нужды и потребности гражданского общества, а не государства. Ее цели — внутренние, и они определяются осуществляемым обществом выбором либерализма и демократии как идеологии, политики, экономики и общей модели национального развития. Причем выбор этот не умозрителен, а встроен в реальный контекст объективных (не зависящих от амбиций и предпочтений политиков) экономических, социальных, политических, геополитических и иных обстоятельств и факторов. РОССИЯ ПЕРЕД ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫМ ВЫБОРОМ Если после всего сказанного обратиться к России, становится понятным, что ни российская история, ни российская геополитика никак не могли стать благоприятной средой для либерализма — ни во внутренней, ни во внешней политике. В этом смысле предполагаемый поворот России к демократии и либерализму был бы сопряжен с труднейшим преодолением несущих каркасов основных исторических традиций и фундаментальной переоценкой традиционной российской геополитики. Заметим при этом, что посткоммунистическая Россия — не единственная и не первая страна в мире, которой историческая судьба уготовила многотрудный выход из тоталитарного либо имперского прошлого и поиск своего нового «Я». Через это пришлось в свое время пройти Турции (после распада Османской империи), Германии и Японии (после поражения во второй мировой войне), другим странам. Сегодня Россия должна обрести свое новое «Я» в резко изменившемся вокруг нее мире, в котором демократия стала, как говорят, «духом времени» (Zeitgeist). Это — нам в помощь. Но с другой стороны, как мы уже говорили, многие традиции российской истории и геополитики продолжают работать против варианта демократического и неимперского выбора для России. Перестав быть Московским царством, Россия могла быть только империей, хотя и особого рода (Империя для нас в данном случае — всего лишь нейтральное понятие, характеризующее способ государствообразования и не несущее в себе моральной оценки.) Не колонизация новых земель в привычном смысле слова, а специфически — т.е. в экстенсивно-территориальном ключе — трактуемая безопасность государства в качестве главного приоритета оставалась первичным мотивом политики экспансии и приращивания земель (а потом и их удержания) на этапах как Российской империи, так и Советского Союза. Однако земли эти, которые были не просто иноэтническими, но и культурно и цивили- 334 Либеральная внешнеполитическая альтернатива для России? зационно инородными, остались территориями, так и «непереваренными» российско-советской империей. Зародившись в Европе (но в сугубо территориальном смысле), российская государственность прирастала Азией, вбирая в себя многие «неевропейские» элементы. «Срединное» положение между Европой и Азией для России было, таким образом, не данностью, а приобретением, осуществленным в ходе строительства империи. При этом и изначально имперский способ государствообразования не был какой-то особой исключительностью России. Таким был путь и других империй. Особенность лишь в том, что для нас это был путь «задержанного» развития, на котором остановилась Россия, тогда как другие страны перешли к постимперской фазе становления наций и национальных государств. «Третий Рим», потом «Православие, народность, самодержавие» и, наконец, «Коммунизм» как раз и были тремя идеологемами, которые рационализировали одну и ту же парадигму имперского государствостроения, затормозившегося до фазы нациеобразования. Поэтому и российская идентичность (строго говоря, идентичность не национальная, а государственная) исторически оказалась совершенно определенно увязанной со специфической формой пространственной организации власти на евразийской территории. Иными словами, и в своей дореволюционной, и в советской форме «Россия/СССР» был (и мог быть) только (а) империей и (б) автократией — при том, конечно, что и «империя» эта была особая, и «автократия» наполнялась разным конкретным социальным и политическим содержанием. Но политически только так во всей российско-советской истории было организовано ее пространство и только так политически скреплено. Поэтому только в качестве автократической империи Россия и могла быть держателем евразийского баланса, т.е. выполнять ту свою исторически определенную геополитическую функцию, которую и по сей день, после распада империи и автократии, некоторые считают ее главным цивилизационным предназначением. Но даже в условиях российско-советского «задержанного» развития шли латентные процессы нациеобразования, в том числе и — парадоксальным образом — подкрепляемые особенностями советской национальной политики. Единственно, что эти процессы во многом прошли мимо самого русского этноса, остановившегося, говоря словами одного зарубежного наблюдателя, на «османском этапе» и почти отождествившего Россию с СССР (как когда-то турки отождествляли Турцию с Османской империей). Распад такой имперской в своей основе политико-территориальной организации был исторически неизбежен, хотя и произошел под влиянием многих случайных обстоятельств. Результат можно было бы назвать (впрочем, не без некоторой драматизации) «концом российской исключительности» — т.е. ситуацией, когда перед россиянами и Россией, как и перед другими 14 советскими «осколками», встала прежде исторически отложенная задача нациеобразования и государствостроения. Для России, по сравнению с другими бывшими советскими республиками, это задача, пожалуй, особой сложности. Россия во многих отношениях оказалась в своего рода экзистенциальной ситуации, ситуации болезненного самоопределения и выбора своего «Я». Другим из 15 новых независимых государств хоть в чем-то было проще — антикоммунизм (и во многом посткоммунизм) вполне естественно приобрел форму возрождения национальной идеи, отчасти задавленной, а отчасти и подспудно выпестованной в советский период. Для России же А.Ю. Мельвиль 335 этот путь оказался заказан — и в смысле «османских» (см. выше) традиций, и по причине полиэтничности самой России (в узком смысле слова, т.е. территориальной РСФСР) и поэтому необходимости найти новую, но все же наднациональную (в узком смысле слова) идентичность. Так что же есть сегодняшняя Россия — действительно ли она унаследовала международный статус СССР? Или она лишь один из его 15 обломков? Или же она лишь остов грандиозного и уникального (и историческими рамками определенного) евразийского образования, имевшего свое начало и свой конец и существовавшего сначала в виде Российской империи, а затем Советского Союза и умершего с его распадом? А что, если нынешняя РФ представляет собой попытку создать качественно новую государственность на месте имперского крушения? В предельном онтологическом смысле какого-то одного ответа на эти вопросы, наверное, просто нет. Каждый такой ответ — это, по сути дела, определенный экзистенциальный выбор нового российского «Я». И все же только чисто теоретически этот выбор свободен. Только чисто теоретически Россия может создать свое новое «Я», как на tabula rasa. В действительности же за плечами людей и стран — груз поколений, традиций, в том числе того или иного геополитического контекста, и груз общей логики исторического развития, заставляющий пройти все его этапы и не позволяющий их «перепрыгнуть». Вот, в частности, почему безосновательны иногда высказываемые сегодня надежды на то, что Россия сегодня сможет осуществить «прыжок» в новую цивилизационную модель постиндустриализма и постматериализма, «перехитрив» Запад и «перепрыгнув» западную фазу модернизации общества. Нет, России предстоит сделать свой экзистенциальный выбор, самоопределить себя — но все же не абсолютно произвольно, а уже в новых, извне заданных, в том числе внешних, геополитических рамках. Кстати говоря, именно в этом смысл широко раскритикованной нами жестокой (но во многом точной) фразы З. Бжезинского о том, что Россия может оставаться «политической черной дырой», пока не определится как посткоммунистическое государство. И совсем другое дело, что такое самоопределение, конечно же, не предполагает рекомендуемого американским стратегом территориального раздела России. Отправной точкой для нас служат, прежде всего, особенности новой внешней среды, в которой оказалась посткоммунистическая Россия. Общепризнанно, что нынешняя Российская Федерация представляет собой качественно новое территориальное и политическое образование, которое еще должно самоопределиться. При этом нередко чисто внешне происшедшие изменения трактуются как просто (временное?) геополитическое «сжатие», а РФ геополитически понимается как всего лишь «уменьшенная» Российская империя или СССР. Проблема, однако, глубже и серьезнее. Речь идет не просто об уменьшении территории, а, скорее, о серьезном ухудшении общей геополитической ситуации для новой России, о том, что она оказалась «задвинутой» в холодный северовосточный угол Евразии и стала (говоря словами известного политгеографа Л. Смирнягина) не собственно евразийской, а «финно-китайской» страной. В этом смысле даже формально сегодняшняя Россия — не совсем тот «осевой регион» мира, «хартленд», о котором говорил один из основателей геополитики Х. Маккиндер. Этот статус во многом утерян. Кроме того, геополитика, что бы ни говорили адепты одноименной дисцип- 336 Либеральная внешнеполитическая альтернатива для России? лины, лишь один из важных, но все же составных компонентов мировой роли и положения страны в мире. Скажем даже резче: в самоидентификации России и определении ее роли в мире геополитика сегодня по крайней мере вторична по отношению к выбору е
