96 Т. О. Бобина МОТИВ ДЕТСТВА КАК «ПОТЕРЯННОГО РАЯ» В
advertisement
Т. О. Бобина МОТИВ ДЕТСТВА КАК «ПОТЕРЯННОГО РАЯ» В АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ В статье рассматриваются особенности воплощения темы детства в автобиографической прозе русского зарубежья. Доказывается общность понимания детства И. Буниным, М. Осоргиным, В. Набоковым, И. Шмелевым, Г. Газдановым как уникального и значимого периода в формировании человека, и особенно творческой личности. Исследуется созданный этими авторами целостный и многогранный облик русского детства. Ключевые слова: литература, русское зарубежье, автобиографическая проза, автобиографизм, тема детства, мотив «потерянного рая», деталь, образ. The author examines the features of embodiment of the theme of childhood in the autobiographical prose of the Russian diaspora. The author proves the solidarity in understanding of childhood by I. Bunin, M. Osorgin, V. Nabokov, I. Shmelyov, G. Gazdanov as a unique and significant period of the formation of person, especially creative person. The holistic and multifaceted image of Russian childhood created by these authors is studied. Key words: literature, Russian diaspora, autobiographical prose, autobiographism, theme of childhood, motive of a “lost paradise”, detail, image. Автобиографическая проза исследует процесс вхождения ребенка в социум и связанные с этим проблемы, потому в ней непременно изображение родовых гнезд и коллизий семейной жизни. В итоге запечатлевается и духовно-эмоциональный мир ребенка, и картины жизненного уклада, и национального бытия в преддверии его гибели. В противовес миру взрослых в прозе мир ребенка предстает многомерным, невероятно сложным, наполненным, цельным. Дети наделены повышенной восприимчивостью: глубоким зрением, острым ощущением звука, цвета, вкуса, времени. Мотив детства как утраченного рая (Л. Толстой) объединил самых разных художников русского зарубежья и оказался для них весьма плодотворным, получив индивидуальную и в то же время перекликающуюся трактовку в творчестве И. Бунина, М. Осоргина, И. Шмелева, В. Набокова. Практически все они употребляют понятие рай в отношении к детству, причем рай понимается многоаспектно: это и неисчерпаемая полнота бытия, насыщенность и благодатность впечатлений, счастливое благоденствие в отчем доме, отрадное общение с любящими и любимыми людьми. Тем острее переживание потери этого состояния, самой страны детства и последующего скитальчества. Утрата детства-рая мыслится и как естественный итог взросления, и как неизбежное вхождение в сферу взрослого конформизма, и как забвение важных ценностей детского мира. Ассоциация этой утраты с потерей пространства рождения – старой России – драматизирует этап социальной «инициации». В прозе И. А. Бунина 1920–1930-х гг. образ истаявшего «утра жизни», прочно связан с потерянной родиной и изгнанничеством. Называя «Жизнь Арсеньева» Тема детства наиболее устойчива в литературе, ибо детство является истоком жизни, исходной точкой становления личности и зерном судьбы. Изучение мотива «потерянного рая» детства (В. Набоков) в мемуаристике русского зарубежья актуально в силу нарастания в мировом социокультурном и идеологическом пространстве детоцентристских идей, актуализации детской проблематики, усиления внимания к духовным коллизиям детства. В культурной и литературной практике народов детство осмыслено как явление сложное, многомерное, специфичное. В ХХ в. утвердилось представление о самоценности и значимости этой поры и детской культуры. Интерес к теме собственного детства не случаен. Оно всегда было источником и отрадных, и ностальгических эмоций, а для писателей-эмигрантов сливалось с утраченной навсегда Россией [1]. Автобиографическая проза дарила возможность воссоздания эпизодов дореволюционного прошлого, далекого, невозвратимого детства. Собственное детство – и чудесное, идеальное (сродни раю), и пронизанное драмами – становилось ресурсом неизгладимых впечатлений, источником творчества: кладезем сюжетов, персонажей, образов, деталей, ассоциаций. Жанровыми приметами автобиографического сочинения о детстве стало воссоздание важнейших эпизодов и перипетий ребяческой жизни как примет судьбы и времени, впечатлений, знаковых мелочейдеталей. Формообразующим элементом здесь выступает мотив самоидентификации и самоопределения личности. При этом личная память, неповторимые индивидуальные переживания обретают всеобщую значимость. 96 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья кает в отрадный и одновременно болезненный сон русского парижанина. Невозвратимый, разрушенный историей мир сохранен только в памяти рассказчика. Эти воспоминания детства – лишь островок в море горькой реальности, своего рода сказочная страна. Благодарная память о родном и вечном открывается в книгах И. С. Шмелева «Лето Господне» и М. А. Осоргина «Времена». Главные мотивы «Времен» – родина, свобода, утраченное детство. Писатель считает, «что невозвратимо только детство». Прошлое, особенно детство, для Осоргина – сказочная страна. Детство – не возраст, а настроение. Оно навсегда озарило писателя «любимейшими картинами». Факт невозможности возврата в «реку» детства и неповторимость ребяческих эмоций рождает печаль. Причудливая цепь эпизодов книги диктуется избирательностью детских впечатлений – более цельных и связных в сравнении с отрывочными воспоминаниями юности. Для Осоргина ценна особая отчетливость и чистота детских воспоминаний: «Я много раз замечал, что о наиболее отдаленном, о детстве, вспоминается с полной ясностью, какой годы юности не дают. Тот простой мир зарисовывался домиком, елочкой, игрушкой, зайцем, у которого одно ухо опущено, горем, сверкнувшим молнией, – и опять небо ясно и мир улыбается, – маленькой, любимой, единственной книгой, шуткой отца, первой выпиленной рамкой из крышки сигарного ящика, – вообще всем тем, что отчетливо своей первостью и дальше уже неповторимо в такой же радости» [10]. Мемуарист углубляет эту мысль в характерной для него метафорической манере, заостряя внимание на деталях: «Детский карман наполнен первичными ценностями личного значения: найденной пуговицей, закушенным яблоком, бабкой, мелом, огрызком карандаша, свистулькой, самостоятельно вырезанной из вишневой ветки…» Разобраться в смеси детских воспоминаний помогает зрительно-образная память – «образы, образы и образы!» Состояние безмятежной радости детской эпохи роднит Осоргина с Набоковым. Особую полноту и яркость детских впечатлений автора усилило пространство русской глубинки. «Времена» демонстрируют, как в детстве впитываются родные корни, образуются капли «русскости» – национального духа и характера. Детство писателя – провинциальное, протекшее в уральском городе Перми на вольных просторах могучей Камы, близ необъятных таежных лесов. Он признавался: «Я радуюсь и горжусь, что родился в глубокой провинции, в деревянном доме, окруженном несчитанными десятинами, никогда не знавшими крепостного права, и что голубая кровь отцов окислилась во мне независимыми просторами, очи- «истоками дней», писатель подчеркивал весомость детских впечатлений для собственного мироощущения. Он характеризует детство понятиями «благостная и счастливая чистота», «сокровенная, заповедная, сказочная пора», «восторг» [3]. Неоднозначный путь рождения будущего поэта направляют значимые явления детской жизни: дом-святилище, родители, природа, первая пережитая смерть; общение с братом Георгием и домашним педагогом Баскаковым; колоритные соседи; религия; книги Пушкина, Гоголя, Сервантеса (круг чтения в мемуаристике – важный личностнообразующий фактор); унылость уездной гимназии; одиночество; уроки жизни, первые странствия. Важную примету автобиографических сочинений о детстве составляет изображение семейного быта, образов родителей – ввиду их значимости для формирования личности ребенка. Так, Алеша унаследовал черты своих несхожих родителей: от отца – одаренность, артистизм, жизнелюбие, страстность; от матери – романтичность, эмоциональность, очарование поэзией. Окружение мощно влияло на его сознание и внутреннее развитие; двигала этот вектор и восприимчивость к природе [11, с. 579]. Лейтмотивом «Жизни Арсеньева» называют тему утраты – прощания с близкими и детством как средоточием божественной гармонии и полноты бытия, благостным «иночеством». Трагический мотив потери типичен для автобиографических сюжетов Набокова, Осоргина, Шмелева, Газданова. Он усиливает интонацию печали по сокрушенному раю. В рассказе Бунина «Именины» доминирует ностальгическое настроение. Повествование в нем строится на множественном контрасте прошлого и настоящего, лета и зимы, солнечного дня и глубокой ночи, усадебной России и европейской столицы, света и тьмы. Финальное столкновение двух времен открывает глубину личной драмы рассказчика, тоскующего по растаявшему детству и разрушенной родной стихии. Эпизод празднования именин в помещичьем доме пронизан поэзией дворянского быта, патриархальных устоев, гармонического единения поколений. Всем составом предметного мира, антуражем усадьбы подчеркивается устойчивость бытия. Автор создает ощущение благополучия, счастья, проникнутого непонятной тревогой. Картина природы, обрамляющая широкий праздник в помещичьем доме, содержит приметы грядущей исторической и персональной беды. Чувство горечи образуется не столько из-за страшной черной тучи, адом обступающей «радостный солнечный мир усадьбы» [4] и несущей ощущение гибельности, сколько изза состояния отгороженности повествователя от участия в былом празднике. Картина далекого дня прони- 97 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья духовный мир рассказчика безмерно: «Весь с головы до ног, с мозгом и сердцем, с бумагой и чернилами, с логикой и примитивным всебожием, со страстной вечной жаждой воды и смолы и отрицанием машины, я был и остался сыном матери-реки и отца-леса и отречься от них уже никогда не могу и не хочу» [10]. От реки – вольной Камы – происходит широта воззрений автора. Река – своеобразный символ его веры: «Кама для меня как бы мать моего мира, и уж от нее все пошло, и реки меньшие, и почва, на которой стою». Ею определено, что «я северянин, блондин, всебожник, поэт, анархист и старовер». Жизнь близ реки дарит человеку зоркость взгляда, особую приязнь к миру: «У нас, людей речных, иначе видят духовные очи; для других река – поверхность и линии берегов, а мы свою реку видим и вдаль, и вширь, и непременно вглубь, с илистым дном, с песком отмелей, с водорослями, раками, рыбами, тайной подводной жизни, с волной и гладью, прозрачностью и мутью, с облаками и их отражением, с плывущими плотами и судами, и с накипью и щепочками, прибитыми к берегу» [10]. Кама стала своеобразным критерием истины: «Река была для меня едва ли большим, чем семья, чтение и даже мои литературные опыты, была моим счастьем и моей философией, всем тем, чем для страстного летчика должен быть воздух. Простившись с рекой, я простился не с одною юностью: также и с чистотой и ясностью содержания, с безошибочностью ответов, с первым ощущением движения как самоцели, с радостным бытием в вечности». Эта утрата сродни потере ценностных ориентиров. Однако вода родной Камы, родины навсегда впиталась в плоть, кровь и душу. Вкус этой «воды детства» будет не только всегда сопровождать испившего ее человека, но и служить своеобразным мерилом правды, соразмерности ценностям детства. Природу Осоргин чтит как своего учителя: ее одухотворяющее влияние обусловило писательскую стезю автора. Этот природный полюс дополнялся книгами. Мир детства непременно составляет чтение, сближающее семью. В репертуаре чтения – «Робинзон Крузо в русском лесу», необыкновенно созвучная чуткому мальчику книга. Важным компонентом автобиографического рассказа о детстве служит описание семейного времяпрепровождения. Семью объединяло пение: романсы, народные гимны, мелодии из опер, арестантские и революционные песни. Домашних собирали по вечерам карточные игры. Детский мир обогащался типичными дворовыми играми провинциальных мальчишек – в бабки, пристенок, – пополнявшими словарь барчука (битка, гвоз- стилась речной и родниковой водой, окрасилась заново в дыхании хвойных лесов и позволила мне во всех скитаньях остаться простым, срединным, провинциальным русским человеком, не извращенным ни сословным, ни расовым сознанием, сыном земли и братом любого двуногого» [10]. Для страстно влюбленного в родную почву автора миры природы и города предстают двумя полюсами детского пространства. Стихия реки и леса прочно сливается в его сознании со свободой. В автобиографической прозе огромная смысловая нагрузка лежит на образах родителей и наставников. Во «Временах» образы отца и матери во многом традиционны для мемуаристики: «Сколько ни читал я воспоминаний о детстве, у всех кроткая мать и строгий, умный отец: от отца мозг, от матери сердце». Однако черты родных получают индивидуальную трактовку: «У меня тоже мать была кроткая, то есть добрая и мягкая по характеру женщина, но и в отце не было ни капли строгости, а умными были оба, и мать, хотя и институтка, была достаточно образованной и всю жизнь посвоему училась и была отцу хорошей подругой» [10]. Поощряемое ею музицирование способствовало углублению эмоциональной сферы детей. Отец заразил сына страстной влюбленностью в природу. В походах с ним мальчик понял и полюбил лес, его тайну и величие, познакомился с его обитателями – животными и птицами. Отец увлек ребенка собиранием и изучением растений и цветов, составлением гербариев, «грибным спортом». Отец-аристократ часто затевал рукоделие – починку замков, изготовление рамок для картин, шкапчиков и при этом неизменно что-нибудь напевал. От отца к именинам и праздникам мальчик получал «самые замечательные подарки, всегда те самые, о которых мечтал и проговаривался». Ранняя смерть отца стала для сына первым настоящим горем. Ребенком овладел страх от сознания негармоничности и крушения мира. После смерти главы семьи ее жизнь угасла: заглох зимний сад, разъехались старшие. Автобиографический герой ощущает кровное родство с миром природы, переживает состояние слитности с нею. У него есть свой уголок – безлюдный «остров с обществом птиц и чистейшим золотом незапыленного солнца». Рассказчик признается в своем родстве с персонажем «Детских годов Багрова-внука», причем в его характеристике детства фигурирует образ рая: «Каждый сам создает свой рай, и мой был создан в полном согласии со страницами Аксакова, – но с прибавкой и своего, ранее облюбованного и возведенного в святость». Венчает осоргинский «рай» детства река: «Кама – мать мира». Ее влияние на миросозерцание и 98 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья учится кротости, смирению, доброте. Одновременно автор питался впечатлениями от общения с рабочим людом, ибо в гостеприимный двор Шмелевых стекался народ со всей России – плотники, каменщики, маляры, художники, рыбаки. Все вместе – хозяева, слуги, работники, прибившиеся к дому бедняки, убогие и юродивые – образуют дружную семью, потому книга создает ощущение всеединства. Многоликий «дом-двор» стал для героя школой истины и добра, знакомством с яркими народными характерами, с обычаями, с живым, пестрым языком, диалектизмами, фольклором, обогатившими его сочный стиль. Автор гармонически запечатлел в книге сокрушенный социальный мир, прочно слитый с «раем» детства. Детским взором писатель воскрешает церковные празднества, древние обряды, обилие чудесных мелочей ушедшей патриархальной жизни. Он густо живописует быт, где религиозное верование, отправление обрядов и постов, поездки на богомолье предстают образом жизни и способом мирочувствования семьи и челяди. Годичный цикл бытия семейства описан как поэтическое исполнение череды церковных праздников и постов, которые для дитя радостны и вдохновляющи, даруют телесное и духовное очищение: «В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом… И видится мне за вереницей дней Поста – Святое Воскресение, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым светом светит в эти грустные дни Поста» [13]. Автор сумел передать чистые детские ощущения, страстное ожидание ребенком праздника. Самые поэтичные из них – выпускание птиц; возвышающий душу крестный ход; умиротворяющее прощеное воскресение; крещенское водосвятие и купанье; светлое приготовление к Пасхе; аромат яблочного Спаса. Детское поэтическое мировосприятие впитывает красоту храмовой службы, очаровывается прелестью церковного пения. Мир религиозных ценностей, суть библейских постулатов, смысл евангелических притч раскрывается «домашним образом» – в объяснениях отца, комментариях Горкина. Ребенок включен в богоугодные дела – пожертвования бедным, праздничное угощение нищих. На этой почве растет и возвышается его душа. Ранние детские впечатления наполняют книги Шмелева звуками, ароматами, весенними шумами, трелями птиц, мелодичным колокольным звоном, сладкозвучием хора, церковным благовонием, духом вербной недели, возвышенной атмосферой религиозных служб. Зрительные образы слагаются из нежной майской зелени, сияния оструганной древесины, тихого мерцания свечей, сумрачных иконных ликов, пестрой роскоши дырь, ничка). Любимыми занятиями мальчика были столярное и слесарное дело, уход за растениями под началом отца и мечтательная созерцательность. Камерный, уютный мир семьи расширялся благодаря ближайшим друзьям родителей, гостям, партнерам по играм, а также ремесленному люду, крестьянам, варнакам и отзывался разнонаправленным влиянием на ребенка. Детский опыт неизменно питал Осоргина, образуя почву для творчества, претворяясь в образ рая – утраченного, но не изжитого. И. С. Шмелев, «подземно навсегда связанный с Россией, в частности с Москвой, а в Москве особенно – с Замоскворечьем», все самое заветное находил в своей стране детства, которое прошло в Кадашевской слободе в душевно благостном общении с домашними, в кругу мастерового и работного люда, купцов и духовенства. Он увидел жизнь, исполненную «истинной поэзии, патриотической одушевленности, доброты, несказанной душевной щедрости» [7, с. 4]. Именно в этой национальной стихии коренятся истоки творчества Ивана Шмелева, первооснова его художнических впечатлений. Пробужденные на чужбине воспоминания детства составили книги «Родное», «Богомолье», «Лето Господне», насыщенные поэзией, духовностью, словесной вязью. Сознание героя-ребенка формировалось под разнообразным влиянием – семейным и дворовым. Семья строго чтила патриархальные и религиозные заветы. Ваня впитывал апокрифы и жития святых, отстаивал службы, навещал святыни, страстно молился и вбирал обычаи старины. Маленький герой в полной мере переживал радость бытия, вкус общения с разнообразным людским миром – миром глубоко религиозного, поэтичного, мудрого филенщика Горкина, набожной Домны Панферовны, чистого и бесшабашно-горячего приказчика Василия Васильевича, дерзки вольного Дениса. Главнейший в этом мире человек – отец, которому посвящены трогательные, поэтические строки. Он занимает особое место в благодарной памяти сына. Сергей Иванович – центр многочисленного семейства и его опора: истовый труженик, заботливый хозяин, любящий семьянин, светлый, добрый, ласковый, щедрый, глубоко нравственный человек. Потому и мир рухнул с болезнью отца, а после его смерти «рай на земле» истек. Ликование сменяется скорбью. Велико влияние на мальчика и Михаила Панкратовича Горкина – человека светлейшего духа, книжника, церковника, тонкого знатока религиозной обрядности, истово преданного семье хозяина и друга. У него маленький герой ищет участия и 99 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья полноту жизни его «удивительного детства». Его чувства – слух, зрение, обоняние, осязание как способы постижения цветовой палитры мира – смешиваются и даруют уникальную глубину восприятия [12, с. 24]. Рассказчик обладает особым «цветным» слухом, и автор стремится напитать читателя богатством зрительских впечатлений, внушить собственное упоение цветом. Так, герой окрашивает трехлетний возраст в цвет свежей зелени. Источником очарования становятся цветные детали: яркие стекла веранды, усиливающие цвета природы; колоритность и веселость акварельных набросков. Цвет в детском сознании обретает вкусовые качества – кофе, меда. Из разряда упоения цветом – эпизод восхищения Володи гранатово-красным хрустальным пасхальным яйцом. Детство дарит и тонкое чувство предмета, его формы, фактуры деталей, конструкции. Такой синкретизм позволяет воспринимать мир целостно, наполняя душу ликованием. Автор вторит устойчивым традициям воссоздания дворянского детства. При этом обостренная память выхватывает самые яркие эпизоды младенческой жизни (крещение). Канва воспоминаний пронизана поэтической описью вещей, явлений, действий. Мемуарист подробно изображает времяпрепровождение дворянского дитяти, сферу его увлечений: изобретательные игры – в первобытную пещеру, приключения в Техасе; волшебный фонарь-театр; детали домашних и классных занятий, учеба в Тенишевском училище; путешествия в Европу, поездки на воды, купанье в море; спорт – от аристократичного тенниса до демократичного футбола; живопись, сочинение стихов и шахматных этюдов. Все эти занятия затмевает увлечение энтомологией – знак близости к природе. Крупно выписан состав типичных деталей детского быта: игрушки, заботливо приготовленные матерью рождественские подарки; круг чтения – от «Красной Шапочки» до романов М. Рида. «Разнообразные занятия мальчика – это сфера его чувственного познания жизни и одновременно форма осознания своего индивидуального я» [Там же, с. 22]. Автор показывает, как подспудно его одолевает неизменное занятие творческих натур – одиночество («надо быть одному»). Уединение служит почвой для роста индивидуальности и предрешает сочинительство. Важна для понимания духовно-нравственных истоков, миросозерцания ребенка семейная родословная. Сознание древности фамилии, причастия к роду князя Набока, Аксаковых, Пущиных упрочивает связь с родной почвой. Личность героя формируется под влиянием неоднозначного окружения. Его мать, близкая отечественным корням, исповедующая простое правило рынка. Целостный образ национального бытия дополняется зарисовками русской кухни во всем ее изобилии. Отблеск погибшего прекрасного мира ложится и на многокрасочный словесный узор книги (молитовка, вербочка). Книгу пронизывает боль по этому навсегда утраченному (сродни раю) миру. Сопрягаясь с исчезнувшим детством, этот мотив потери усиливает лирическое начало, окрашивает повествование грустной тональностью. Сквозной темой прозы В. В. Набокова стала ностальгия по России, накладывающаяся на мотив потерянного вместе с родиной детства-рая, проведенного на берегах Невы и Оредежи. Автобиографическая книга «Другие берега» полнее всего отразила творческую концепцию писателя и его философию детства. Главная задача мемуариста – «проследить на протяжении жизни развитие… причудливых тематических узоров, зародившихся в детстве». Среди основных ценностей его мира – детство и творчество. Понимание значимости поры детства в развитии личности уникально: это дар. Образное решение темы детства определяется метафорой «появление на свет». Со светом соотносится и рай. Читатель проникает в самые драгоценные воспоминания удивительного – идеального – набоковского детства: своеобразный «потерянный рай» первичных ребяческих чувств, беззаботно-счастливое благоденствие в мире книг, то сосредоточенных, то бурных игр, спектаклей, пикников в идиллических родовых имениях Рождествено, Выра; бесценное единение с родителями, осмысленное как «таинственное ровесничество». Набоков рассматривает земной рай детства как «изначальную норму, любое иное состояние как ее нарушение» [6, с. 8]. Цельному миру набоковского ребенка чужды кризисы и беды. По убеждению автора, детство – всегда удавшееся, исполненное счастья. Этой поре присущи радость осознания и переживания бытия. Ощущать жизнь как счастье герою позволяет экстраординарная эмоциональная отзывчивость. По Набокову, детство – апология многогранного чувственного восприятия. Гармонию «совершеннейшего, счастливейшего детства» образует «сущий рай осязательных и зрительных откровений». Выступая символами жизни, свет и цвет усиливают роль «ненасытного зрения» в сфере чувственного познания. Чудесным даром детства для писателя служит «первородная самоцветность». Писатель воссоздает многоцветную и полнозвучную насыщенность своего детства, заражает «цветностью» как проявлением синкретичности восприятия мира ребенком [12], остротой зрения; изображает, как звон «одиночества» трансформируется в многозвучную 100 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья графическими опытами, охотой. Главной же его страстью была музыка. Отец воспринимался рассказчиком своим абсолютным ровесником, только притворяющимся взрослым (что роднит Газданова с Набоковым). Выдумщик-отец сочинял для сына увлекательные сказки о кругосветных приключениях: «Сказку о путешествии на корабле я привык слушать каждый вечер и сжился с ней так, что когда она изредка прекращалась – если, например, отец бывал в отъезде, я огорчался почти до слез. Зато потом, сидя на коленях и взглядывая по временам на спокойное лицо матери, находившейся обычно тут же, я испытывал настоящее счастье, такое, которое доступно только ребенку…» [5]. Младенчество и раннее детство в романе Газданова – гармоничное, безусловно счастливое, но лишь до беды – смерти отца. Второй полюс гармоничного мира образует мать, которая «совсем не походила на отца – ни по привычкам, ни по вкусам, ни по характеру». Она передала сыну исключительные способности, гибкое и сильное воображение. Всеобъемлющей характеристикой детства героя становится одиночество: «Все мое детство я провел один». Его фатальное одиночество спровоцировано не только драмой потери горячо любимого отца, но и предопределенностью творческой стези, требующей внутренней сосредоточенности (недостаточной «быстроты восприятия и неотзывчивости на внешние события»). Мальчика сопровождало ощущение раздвоенности внешнего и потаенного, очевидна и ценность этой духовной жизни: «мое глухое, внутреннее существование оставалось для меня исполненным несравненно большей значительности» [Там же]. В детстве коренятся истоки неустанных исканий личности. Тонкую восприимчивость автобиографического персонажа усиливает влияние музыки: «Самым прекрасным, самым пронзительным чувством, которое я когда-либо испытывал, я обязан был музыке» [Там же]. Рассказчик отмечает и необычайное развитие собственной зрительной памяти. Полноту детского мира помогает воссоздать книжный опыт – сказки Андерсена, Гауфа. Первые читательские впечатления вызваны переживанием жестокой доли деревенского сироты, потерявшего кров: «Горе мое было так сильно, что я рыдал двое суток, почти ничего не ел и очень мало спал». Чтение усиливает деятельность воображения: «Читая Дон-Кихота, я представлял себе все, что с ним происходило, но работа моего воображения совершалась помимо меня, и я не делал почти никаких усилий» [Там же]. «любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе», открыла сыну поэтический мир природы. Отецангломан, один из лидеров кадетов, содействовал широкому европейскому воспитанию отпрыска. Формированию духовного мира героя способствовали родственники и наставники (дядя-дипломат, мадемуазель Нортон, учителя Василий Мартынович, Ленский, Круммингс). Набоков тонко, с микроскопическими подробностями, увиденными глазами ребенка, воссоздает атмосферу столичного дома. Городская стихия не контрастирует с миром старинных помещичьих усадеб, с лесом, полем, рекой, дополняя общую картину наполненного, счастливого детского бытия. Он отождествляет потерю родины с утратой детства: «Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофированная тоска по утраченному детству» [8]. В воссоздании былого Набоков рассчитывает «на сотворчество с читателем, делая его соглядатаем обреченного рая детства» [2, с. 45]. Обладающий феноменальной памятью, Гайто Газданов в автобиографическом романе «Вечер у Клэр» воссоздал уникальный мир предреволюционного детства, уже пронизанный предощущением утрат. В центре книги – впечатлительный, наблюдательный герой, на излете детства ввергнутый в пучину исторической беды. Социальные перипетии углублены показом мироощущения человека, сосредоточенного на своих переживаниях, испытывающего душевную смуту [9]. В сюжете воплощен процесс собственного личностного и профессионального самоопределения на основе уникальной зрительной памяти, отзывчивости к музыке, пристрастия к слову, образу. В романе проступают детальнейшие сведения о детских и юношеских годах писателя, о его родителях и колоритных родственниках, о друзьях и мимолетных спутниках, об участии в кровавых буднях гражданской войны, о мытарствах на чужбине; они обрамляются чувствами и мыслями, вызванными и мировыми катаклизмами, и обычными житейскими реалиями. Газданов создает галерею своеобычных образов – отца, матери, педагогов, сопровождая каждый глубокой характеристикой. Рассказчик увековечил память об отце, которого потерял в семилетнем возрасте. Его влияние на сына было огромным. Благодаря обширной философской библиотеке родителя тринадцатилетний мальчик познакомился с теориями Юма, Канта, Спенсера, Шопенгауэра. Многогранная, энергичная натура отца проступала в его внимании к общественным вопросам, в увлечении химическими и гео- 101 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25) Т. О. Бобина Мотив детства как «потерянного рая» в автобиографической прозе русского зарубежья вость, богатство зрительных ощущений, животворная память, благодатное одиночество. Драматична потеря каждым насыщенности детской жизни, цельности и полноты восприятия мира. Их объединяет острое переживание утраты детства как символа гармоничного, благополучного, наполненного бытия в пространстве старой России; потери детства как «рая». Болезненность изживания возрастает из-за ассоциации детства с утраченной отчизной. Сознание безвозвратности прошлого окрашивает повествование грустными нотами. «Потерянный рай» детства, наградив героев автобиографической прозы богатством переживаний и ощущений, запасом впечатлений, стал неистощимым ресурсом художественных образов, решений, сюжетов. Ценность детской поры в жизни каждого мемуариста сказалась и в том, что уже тогда каждый из них ощутил властный зов слова, творчества. Светлый мир детства контрастирует с мраком гражданской бойни и безнадежностью жизни на чужбине. Стабильность детского бытия полярна мотиву дороги, скитаний пилигрима-эмигранта. Стремясь зафиксировать в слове ушедший мир, писатели русского зарубежья воссоздали целостный образ русского детства – столичного и провинциального, детства ребенка из респектабельной семьи и семьи небогатых слобожан, с европейскими принципами и с патриархальными традициями, передав неповторимое течение счастливого, природосообразного бытия в лоне семьи, дома, в атмосфере любви, на почве родной культуры. В их книгах детство осмыслено как значимая эпоха формирования души и становления личности. Автобиографических героев сближают энергия самоисследования и самоопределения, необычайная восприимчи1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. Акимов, В. М. От Блока до Солженицына: судьбы русской литературы ХХ века (после 1917 года): новый конспектпутеводитель / В. М. Акимов. – СПб., 1994. – 164 с. Бобина, Т. О. Автор и читатель в «Других берегах» В. Набокова / Т. О. Бобина // Детская и юношеская литература и проблемы чтения: сб. материалов рос. науч.-практ. конф., г. Екатеринбург, 29 окт. – 2 нояб. 2001 г. – Екатеринбург, 2003. – С. 38–45. Бунин, И. А. Жизнь Арсеньева // Собр. соч.: в 6 т. Т. 5 / И. А. Бунин; редкол.: Ю. Бондарев, О. Михайлов, В. Рынкевич; подгот. текста и коммент. А. Бобореко; ст.-послесл. А. Саакянц. – М.: Худож. лит., 1988. – С. 7–248. Бунин, И. А. Именины // Собр. соч.: в 6 т. Т. 4. / И. А. Бунин; редкол.: Ю. Бондарев, О. Михайлов, В. Рынкевич; подгот. текста и коммент. А. Бобореко; ст.-послесл. А. Саакянц. – М.: Худож. лит., 1988. – С. 298–299. Газданов, Г. Вечер у Клэр: романы и повести / Г. Газданов; сост.; вступ. ст.; коммент. Ст. Никоненко. – М.: Современник, 1990. – С. 18–127. Ерофеев, В. В. Набоков в поисках потерянного рая / В. В. Ерофеев // Другие берега: сб. / В. В. Набоков. – М.: Кн. палата, 1989. – С. 5–17. Михайлов, О. Иван Шмелев (1873–1950) / О. Михайлов // Шмелев, И. Лето Господне / И. Шмелев; сост., вступ. ст. О. Н. Михайлова. – М.: Правда, 1989. – С. 3–20. Набоков, В. В. Другие берега // Собр. соч.: в 4 т. Т. 4. / В. В. Набоков. – М.: Правда, 1990. – С. 133–302. Никоненко, Ст. Гайто Газданов возвращается на родину // Газданов, Г. Вечер у Клэр. Романы и рассказы / Г. Газданов; Ст. Никоненко; сост., вступ. ст., коммент. Ст. Никоненко. – М.: Современник, 1990. – С. 3–17. Осоргин, М. А. Времена: автобиографическое повествование. Романы / М. А. Осоргин; сост. Н. М. Пирумова; авт. вступ. ст. А. Л. Афанасьев. – М.: Современник, 1989. – С. 12–153. Саакянц, А. Проза позднего Бунина / А. Саакянц // Бунин, И. А. Именины // Собр. соч.: в 6 т. Т. 4. / И. А. Бунин; редкол.: Ю. Бондарев, О. Михайлов, В. Рынкевич; подгот. текста и коммент. А. Бобореко; ст.-послесл. А. Саакянц. – М.: Худож. лит., 1988. – С. 571–593. Спивак, М. «Колыбель качается над бездной…»: философия детства В. Набокова / М. Спивак. – Дет. лит. – 1990. – № 7. – С. 23–26. Шмелев, И. С. Лето Господне // Избранное / И. С. Шмелев. – М.: Правда, 1989. – С. 283–670. 102 Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2011 / 1 (25)
