Антон Павлович Чехов Свадьба

Антон Павлович Чехов Свадьба
http://chehov.niv.ru/
Petar
Шафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в передней пальто и с таким
выражением, как будто хочет сообщить что-то страшное, вбегает в зал.
- Жених уже в церкви! - объявляет он, тяжело переводя дух.
Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно.
Отец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым лицом, чувствуя, вероятно, что его
куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно торжественна, солидно надувает щеки и
выпрямляется. Он берет со столика образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с
широкими лентами, берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Начинается благословение.
Невеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом на колени, и ее фата волнуется
при этом и цепляется за цветы, разбросанные по платью, и из прически выбивается несколько
шпилек. Поклонившись образу и поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки,
Любочка опускается перед матерью; фата ее опять цепляется, и две барышни, взволнованные,
подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают булавками...
Тишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как горячие пристяжные, нетерпеливо
переминаются с ноги на ногу, точно ждут, когда им позволено будет сорваться с места.
- Кто повезет образ? - слышится тревожный шёпот. - Спира, где ты? Спира!
- Цичас! - отвечает из передней детский голос.
- Бог с вами, Дарья Даниловна! - кто-то вполголоса утешает старуху, которая припала к дочери
лицом и всхлипывает. - Да разве можно плакать, Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а
не плакать.
Благословение кончается, Любочка, бледная, такая торжественная, строгая на вид, целуется со
своими подругами, и после этого все с шумом, толкая друг друга, устремляются в переднюю.
Шафера с тревожной спешкой, крича без всякой надобности «pardon!», одевают невесту.
- Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! - стонет старуха.
- Ах, Дарья Даниловна! - вздыхает кто-то укоризненно. - Радоваться надо, а вы это бог знает
что выдумали...
- Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! Иди вперед!
- Цичас!
Один из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает спускаться вниз. На перилах
лестницы и на косяках всех дверей виснут чужие горничные и няньки; они пожирают глазами
невесту, слышится их одобрительное жужжанье. В задних рядах раздаются тревожные голоса:
кто-то что-то забыл, у кого-то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего-то,
потому что «примета есть».
У подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных гривах бумажные цветы, и у всех
кучеров руки перевязаны около плеч цветными платками. На козлах кареты сидит чудобогатырь с широкой окладистой бородой, в новом кафтане. Его протянутые вперед руки с
сжатыми кулаками, откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не
человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел...
- Тпррр! - говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет густым басом: - Шалишь! (отчего
и кажется, что в его широкой шее два горла.) Тпррр! Шалишь!
Улица по обе стороны запружена публикой.
- Пода-ай! - кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета давно уже подана. Спира с
образом, невеста и две подруги садятся в карету. Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом
кареты.
- Коляску шаферам! пода-ай!
Шафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места, приподнимаются и, корчась как в
судорогах, натягивают на себя свои пальто. Подаются следующие экипажи.
- Софья Денисовна, садитесь! - слышатся голоса. - Пожалуйте и вы, Николай Мироныч! Тпррр!
Не беспокойтесь, барышня, всем будет место! Берегись!
- Слышишь, Макар! - кричит отец невесты. - Назад из церкви поезжайте другой дорогой!
Примета есть!
1
Tatjana Экипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало опять тихо. Отец
невесты возвращается в дом; в зале лакеи убирают стол, в соседней темной комнатке, которую
все в доме называют «проходной», сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему
кажется, что в доме пусто. Солдаты-музыканты копошатся в своей маленькой, темной
комнатке, всё никак не могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и
инструментами. Пришли они недавно, но уже воздух в «проходной» стал заметно гуще, нет
никакой возможности дышать. Их «старшой» Осипов, у которого от старости усы и бакены
сбились в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в ноты.
- А тебе, Осипов, сносу нет, - говорит подполковник. - Сколько лет я тебя уже знаю? Лет
двадцать!
- Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, ежели изволите помнить.
- Да, да... - вздыхает подполковник и задумывается. - Такая, брат, история... Сыновей, слава
богу, поженил, теперь вот дочку выдаю, и остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь
деток. Начистоту разделались.
- Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше высокоблагородие...
Ефим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в кулак.
- Еще? - спрашивает он. - Как ты сказал? Детей еще бог пошлет? Мне-то?
Он давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из вежливости тоже
смеются. Ефим Петрович ищет глазами старуху, чтобы сообщить ей, что сказал Осипов, но она
сама уже летит прямо на него, стремительно, сердитая, с заплаканными глазами.
- Бога ты не боишься, Ефим Петрович! - говорит она, всплескивая руками. - Мы ищем, ищем
ром, с ног сбились, а ты тут стоишь! Где ром? Николай Мироныч не может без рома, а тебе
горюшка мало! Поди, узнай у Игната, куда он ром поставил!
Ефим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По грязной лестнице снуют
бабы и лакеи. Молодой солдат, накинув мундир на одно плечо, уперся коленом о ступень и
вертит мороженицу; пот течет с его красного лица. В темной и тесной кухне, в облаках дыма,
работают повара, взятые напрокат из клуба. Один потрошит каплуна, другой делает из
морковки звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень. Ножи стучат, посуда
звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем говорила ему старуха.
- А вам здесь, братцы, не тесно? - спрашивает он.
- Ничего-с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте покойны-с...
- Уж вы постарайтесь, ребята.
В темном углу вырастает фигура Игната, буфетчика из клуба.
- Будьте покойны-с, Ефим Петрович! - говорит он. - Всё предоставим в лучшем виде. С чем
прикажете делать мороженое: с ромом, с го-сотерном или без ничего?
Вернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по комнатам, потом останавливается в
дверях «проходной» и опять заводит разговор с Осиповым.
- Так-то, брат... - говорит он. - Сиротами остаемся. Покуда новый дом не высохнет, молодые с
нами поживут, а там прощайте! Только мы их и видели...
Оба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, отчего воздух становится еще
гуще.
- Да, брат, - вяло продолжает Ефим Петрович, - была одна дочка, да и ту отдаем. Человек он
образованный, говорит по-французски... Только вот попивает, но кто нынче не пьет? Все пьют.
- Это ничего, что пьет, - говорит Осипов. - Главное достоинство, Ефим Петрович, чтобы дело
свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не выпить? Выпить можно.
- Конечно, можно.
Слышится всхлипыванье.
- Разве он может чувствовать? - жалуется Дарья Даниловна какой-то старухе. - Ведь мы ему,
мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в копеечку, дом на Любочку записали, десятин
триста земли... легко ли сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче,
чтобы чувствовать!
Стол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах, бутылки с шампанским
завернуты в салфетки, в столовой шипят самовары. Лакей без усов, с бакенами записывает на
бумажке имена лиц, здоровье которых он будет провозглашать за ужином, и читает их, точно
2
Vidiček/Bosiljka учит наизусть. Из комнат выгоняют чужую собаку. Напряженное ожидание...
Но вот раздаются тревожные голоса:
- Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут!
Старуха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, хватает хлеб-соль, Ефим
Петрович надувает щеки, и оба вместе спешат в переднюю. Музыканты сдержанно, торопливо
настраивают инструменты, с улицы доносится шум экипажей. Опять вошла со двора собака, ее
гонят, она взвизгивает... Еще одна минута ожидания - и в «проходной», резко, остервенело
рванув, раздается оглушительный, дикий, неистовый марш. Воздух оглашается восклицаниями,
поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие...
Любочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, ошеломлены. Оглушительная
музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц угнетают их... Они тупо глядят
по сторонам, ничего не видят, ничего не понимают.
Пьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно. Многочисленные родственники, какие-то
необыкновенные дедушки и бабушки, которых раньше никто никогда не видел, духовенство,
отставные военные с плоскими затылками, посажёные отец и мать жениха, крестные, стоят
около стола и, осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии; барышни, как мухи, жмутся
у стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей.
Но проходит час-другой и весь дом дрожит уже от музыки и танцев. У шаферов опять такой
вид, точно они с цепи сорвались. В столовой, где покоем накрыт закусочный стол, толпятся
старики и нетанцующая молодежь; Ефим Петрович, выпивший уже рюмок пять, подмигивает,
щелкает пальцами и давится от смеха. Ему пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов,
и это ему нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что не может выразить
на словах, а только хохочет... Его жена, не евшая ничего с утра и опьяневшая от шампанского,
блаженно улыбается и говорит всем:
- Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно в спальню ходить. Не
заглядывайте!
Это значит: пожалуйте поглядеть спальню! Всё ее материнское тщеславие и все таланты ушли
в эту спальню. И есть чем похвастать! Посреди спальни стоят две кровати с высокими
постелями; наволочки кружевные, одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными
вензелями. На постели Любочки лежит чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа
шлафрок мышиного цвета с голубыми кистями. Каждый из гостей, взглянув на постели,
считает своим долгом значительно подмигнуть глазом и сказать «м-да-а», а старуха сияет и
говорит шёпотом:
- Спальня-то рублей триста стоила, батюшка. Шутка ли! Ну, уходите, мужчинам не годится
сюда ходить.
В третьем часу подают ужин. Лакей с бакенами провозглашает тосты, а музыка играет туш.
Ефим Петрович напивается окончательно и уже никого не узнает; ему кажется, что он не у себя
дома, а в гостях, что его обидели; он в передней надевает пальто и шапку и, отыскивая свои
калоши, кричит хриплым голосом:
- Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас выведу на чистую воду!
А возле стоит жена и говорит ему:
- Уймись, безбожная твоя душа! Уймись, истукан, ирод, наказание мое!
1887 г
3
Луговые мастера (Андрей Платонов)
Небольшая у нас река, а для лугов ядовитая. И название у нее малое – Лесная Скважинка.
Скважинкой она прозвана за то, что омута в ней большие: старики сказывали, что мерили
рыбаки глубину деревом, так дерево ушло под воду, а дна даже не коснулось, а в дереве том
высота большая была – саженей пять.
Народ у нас до сей поры рослый. Лугов – обилие, скота бывало много и харчи мясные каждое
воскресенье.
Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла разная
непитательная кислина, которая впору одним волам.
Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит – в иной год только к июню
обсыхают луга, да и в себя речка наша воду начала плохо принимать: хода в ней засорены.
Пройдет ливень – и долго мокреют луга, а бывало, враз обсохнут. А где впадины на лугах, там
теперь вечные болота стоят. От них зараза и растет по всей долине, и вся трава перерождается.
Село наше по-нонешнему называется Красногвардейское, а по-старинному Гожево.
Жил у нас один мужик в прозвище Жмых, а по документам Отжошкин.
В старые годы он сильно запивал.
Бывало – купит четверть казенной, наденет полушубок, тулуп, шапку, валенки и идет в сарай.
А время стоит летнее.
– Куда ты, Жмых?– спросит сосед.
– На Москву подаюсь,– скажет Жмых в полном разуме.
В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки и тогда думал, что поехал в Москву. Что он
едет, а не сидит в сарае на телеге. Жмых думал твердо и даже разговаривал со встречными
мужиками:
– Ну, што, Степан? Живешь еще? Жена, сваха моя, цела?
А тот, встречный Степан, будто бы отвечает Жмыху:
– Цела, Жмых, двойню родила. Отбою нету от ребят.
– Ну ничего, Степан, рожай, старайся,– воздуху на всех хватит,– отвечал Жмых и как бы ехал
дальше.
Повстречав еще кой-кого, Жмых выпивал снова стакан, а потом засыпал. Просыпался он
недалеко от Москвы.
Тут он встречал, будто бы, старинного друга, к тому же еврея.
– Ну как, Яков Якович. Все тряпки скупаешь, дерьмом кормишься?
– По малости, господин Жмых. (Тогда еще господа были: дело довоенное), по малости. Что-то
давно не видно вас, соскучились...
– Ага, ты соскучился. Ну, давай выпьем!
И так Жмых – встречая, беседуя и выпивая – доезжал до Москвы, не выходя из сарая. Из
Москвы он сейчас же возвращался обратно – дела ему там не было,– и снова дорогу ему
переступали всякие знакомые, которых он угощал.
Когда в четверти оставалось на донышке, Жмых допивал молча один и говорил:
– Приехали, слава тебе, господи, уцелел, Мавра,– кричал он жене,– встречай гостя!– и вылезал
из телеги, в которой стоял уже четвертый день. После того Жмых не пил с полгода, потом
снова "ехал в Москву". Вот какой у нас Жмых.
xxx
Позже, в революцию, он совсем остепенился:
– Сурьезное,– говорит,– время настало.
Ходил на фронте красноармейцем, Ленина видел и всякие чудеса, только не все подробно
рассказывал.
Воротился Жмых чинным мужиком.
– Будя,– говорит,– пора нонешнюю деревню истребить.
– Как так, за што такое? Аль новое распоряжение такое вышло?
– Оно самотеком понятно,– говорил Жмых.– Нагота чертова. Беднота ползучая. Што у нас
есть? Солома, плетень да навоз. А сказано, что бедность – болезнь и непорядок, а не норма.
– Ну и што ж?– спрашивали мужики.– А как же иначе? Дюже ты умен стал...
4
BosiljkaНо Жмых имел голову и стал делать в своей избе особую машину, мешая бабьему
хозяйству. Машина та должна работать песком – кружиться без останову и без добавки песка,
которого требовалось одно ведро.
Делал он ее с полгода, а может, и больше.
– Ну как, Жмых?– спрашивали мужики в окно.– Закружилась машина? Покажь тогда.
– Уйди, бродяга!– отвечал истомленный Жмых.– Это тебе не пахота – тут техническое дело.
Наконец Жмых сдался.
– Што ж, аль песок слаб?– спрашивали соседи.
– Нет, в песке большая сила,– говорил Жмых,– только ума во мне не хватает: учен дешево и
рожден не по медицине.
– Вот оно што.. .– говорили соседи и уважительно глядели на Жмыха.
– А вы думали – что!– уставился на них Жмых.– Эх вы, мелкие собственники!
xxx
Тогда Жмых взялся на сочливые луга. И действительно – пора. Избыток народа из нашего села
каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не было. Где было
сладкое разнотравье – одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб.
То и взяло Жмыха за сердце.
Поехал он в город, привез оттуда устав мелиоративного товарищества и сказал обществу, что
нужно канавы по лугу копать, а самую Лесную Скважинку чистить сквозь.
Мужики поломались, но потом учредили из самих себя то мелиоративное товарищество.
Назвали товарищество "Альфа и Омега", как было указано в примере при уставе.
Но никто не знал, что такое – "Альфа и Омега".
– И так тяжко придется – дернину рыть и по пузо копаться,– говорили мужики,– а тут Альфия.
А может, она слово какое законное, мы вникнуть не можем, и зря отвечать придется.
Поехал опять Жмых слова те узнавать. Узнал: "Начало и Конец"– оказались.
– А чему начало и чему конец – неизвестно,– сказали гожевцы, но устав подписали и начали
рыть землю, как раз работа в поле переменилась.
Тяжела оказалась земля на лугах: как земля та сделалась, так и стояла непаханая.
Жмых командовал, но и сам копался в реке, таскал карчу и разное ветхое дерево.
Приезжал раз техник, мерил болото и дал Жмыху план. Два лета бились гожевцы над болотами
и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками да речку прочистили на десять
верст.
И правда, что техник говорил, луга осохли.
Там, где вплавь на лодке едва перебирались,– на телегах поехали – и грунт ничего себе, держал.
На третий год луга вспахали. Лошадей измаяли вконец: дернина тугая, вся корневищами трав
оплелась, в четыре лошади однолемешный плужок едва волокли.
На четвертый год весь укос с болота собрали, и кислых трав стало меньше.
Жмых торопил всю деревню – и ни капли не старел ни от труда, ни от времени. Что значит
польза и интерес для человека.
На пятый год травой тимофеевкой засеяли всю долину, чтобы кислоту всю в почве истребить.
– Мудер мужик,–- говорили гожевцы на Жмыха.– Всю Гожевку на корм теперь поставил.
– Знамо, не холуй!– благородно отзывался Жмых.
Продали гожевцы тимофеевку – двести рублей десятина дала.
– Вот это да!– говорили мужики.– Вот это не кроха, а пища!
– Холуи вы,– говорил Жмых.– То ли нам надо? То ли советская власть желает? Надобно, чтобы
роскошная пища в каждой кишке прела.
– А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет,– говорили посытевшие от болотного
добра гожевцы.
– В недра надобно углубиться,– отвечал Жмых.– Там добро погуще. Может, под нами железо
есть аль еще какой минерал. Буди землю корябать – века зря проходят. Пора промысел
попрочней затевать.
NB: Этот текст *приблизительно* воспроизводит авторский и может содержать ошибки, несмотря на вычитку. Его
можно использовать только для *ознакомления* с работой автора. Распространять бесплатно. Подготовлено Сергеем
Виницким.
5
Зощенко БЕДА
Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два
года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до
самогона, т" забыл, какой и вкус в нем. То есть как ножом отрезало -- не
помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
А вспомнить, конечно, тянуло Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была
лошадь.
"Вот куплю,-- думал,-- лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны".
Два года копил мужик деньги и на третий подсчитал свои капиталы и стал
собираться в путь.
А перед самым уходом явился к Егору Иванычу мужик из соседнего села и
предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. И
даже испугался.
-- Что ты, батюшка!--сказал он.-- Я два года солому жрал --ожидал
покупки. А тут на--кося -- купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка
будет... Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду.
По--дестоящему чтобы.
И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги,
взял в руки палку и пошел.
А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти
она была неопределенной -- вроде сухой глины с навозом.
Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят
ли у него лошадь.
Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно
поглядывая на лошадь, сказал:
-- Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай нет?
-- Лошадь-то?--небрежно спросил торговец.-- Да уж продаю, ладно.
Конечно, продаю.
Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не
утерпел и сказал, сияя:
-- Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь.
Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне
нужна лошадь... А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом
говори.
Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта не настоящая и
сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он
принялся осматривать лошадь. Он неожиданно дул ей в глаза и в уши,
подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и
до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала
тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.
Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге
и, подмигнув торговцу, сказал:
-- Продается, значится... лошадь-то?
-- Можно продать,-- сказал торговец, несколько обижаясь.
-- Так... А какая ей цена-то будет? Лошади-то? Торговец сказал цену, и
тут начался торг.
Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая
деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что
он шесть лет лопал солому и что ему до зарезу нужна лошадь,-- торговец
сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись.
-- Бери уж, ладно,-- сказал торговец.-- Хорошая лошадь. И масть
крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.
-- Цвет-то... Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету,-- сказал
6
Егор Иваныч.-- Неинтересный цвет... Сбавь немного. /Bosiljka
-- А на что тебе цвет?--сказал торговец.-- Тебе что, пахать цветом-то?
Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил
шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:
-- Пущай уж, ладно!
Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением
пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув голову. Ему было
невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
Наконец торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на
"вы":
-- Ваша лошадь... Ведите...
И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь
Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял,
какое событие произошло в его жизни, Он вдруг скинул с себя шапку и в
восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался.
Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча;
-- Купил!.. Лошадь-то... Мать честная... Опутал его... Торговца-то...
Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду,
стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прохожие
рав--нодушно проходили мимо.
"Хоть бы землячка для сочувствия... Хоть бы мне землячка встретить",-подумал Егор Иваныч.
И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
-- Кум!--закричал Егор Иваныч.-- Кум, поди-кось поскорей сюда!
Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
-- Вот... Лошадь я, этово, купил!--сказал Егор Иваныч.
-- Лошадь,--сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: -- Стало
быть, не было у тебя лошади?
-- В том-то и дело, милый,-- сказал Егор Иваныч,-- не было у меня
лошади. Если б была, не стал бы я трепаться... Пойдем, я желаю тебя
угостить.
-- Вспрыснуть, значит? -- спросил земляк, улыбаясь. -- Можно. Что
можно, то можно. В "Ягодку", что ли?
Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой
лошадь. Земляк шел впереди.
Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в
деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до
немецкой слободы.
-- Ты не горюй, -- говорил мужик. -- Не было у тебя лошади, да и эта не
лошадь. Ну, пропил,-- эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что
вспомнить.
Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну.
И только когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч
сказал тихо:
---- А я, милый, два года солому лопал... зря...
Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.
-- Стой!--закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом.-- Стой! Дядя...
милый!
-- Чего надо?--строго спросил мужик.
-- Дядя... милый... братишка,-- сказал Егор Иваныч, моргая ресницами.-Как же это? Два года ведь солому зря лопал... За какое самое... За какое
самое это... вином торгуют. Земляк махнул рукой и пошел в город. 1923
7
Зощенко СЕМЕЙНЫЙ КУПОРОС
Тут недавно поругалась одна наша жиличка со своим фактическим супругом.
Безусловно, у них каждую неделю какой-нибудь семейный купорос случался,
но это превзошло ожидание. Они, сукины дети, начали вещами кидаться.
Он в нее самоварным крантиком кинулся. А самовар, знаете, потек. Она
рассердилась -- и в него блюдечком. А он осколок подобрал от этого разбитого
блюдечка и нарочно ковырнул этим осколком свою потертую личность. И орет:
дескать, произошло зверское мужеубийство.
Но она, то есть его супруга, Катюша Белова, оказалась более
сознательная.
-- Ах так! -- говорит.
Ну, одним словом, сами понимаете, что она говорит.
-- Я, говорит, может, сейчас же перестану с тобой жить. Вот сейчас же,
говорит, соберу свое имущество и тогда кидайте крантики в своих соседей, а с
меня довольно.
Он говорит:
-- Ах, говорит, скажите как напужали. Пожалуйста, говорит. Чище воздух
будет.
Тут у них снова произошло некоторое оживление, так сказать, небольшая
стычка семейного характера. После чего Катя собрала свои вещички. Завернула
их в простыню. Плюнула в своего фактического подлеца. И пошла себе.
Она пошла до своей родной матери. До своей мамы. А ее мама не слишком
обрадовалась прибытию. Одним словом, не прыгала вокруг своей дочки.
-- Так что, говорит, я сама угловая жиличка, и, говорит, как вам
известно, у меня нету комнатных излишков.
Катя говорит:
-- Так что я всего, может, на пару дней, до приискания комнаты.
Старушка не проявила идеологического шатания в этом вопросе.
-- Знаем, говорит. Другие, говорит, по шестьдесят лет ищут комнаты и
находить не могут, а ты, говорит, нашлась какая веселая.
Ну, дочка видит, что мама склокой занимается, положила узел в углу и
пошла до своей подруги. У ней подруга была -- Тося. Тося говорит:
-- Очень, говорит, я тебе сочувствую. Можешь, говорит, рассчитывать на
мою моральную поддержку, но, говорит, я сама с мужем проживаю в одной
небольшой комнатке, так что рассуждения излишни.
Тогда побегла Катюшка еще до одной знакомой дамы, но ничего такого не
получилось.
А уже вечер приближается. Надо куда-нибудь деться. Не на юге.
Побегла Катя еще в одно место. После зашла в гостиницу бывшую "Модерн".
В "Модерне" ей говорят:
-- Так что у нас допущают только приезжающих. А то, говорят, процветает
разврат. А вот, говорят, если б вы жили, для примеру, в Москве, то, говорят,
мы охотно допустили бы вас как приезжую, а так, говорят, извиняемся.
Тогда еще немного походила по улицам Катюшка и пошла тихими шагами к
своему потухшему семейному очагу.
Ее фактический муж говорит:
-- Ага, вернулись! Ножки-то, говорит, извиняюсь, не промочили ли,
трепавшись по улицам?
После чего, слегка поругавшись, они отужинали и легли спать.
А она видела во сне, будто кто-то ей сказал, что где-то сдается
комната.
А вообще, квартирный вопрос несомненно укрепляет семейную жизнь.
Некоторые товарищи говорят, будто семейные устои шатаются, будто
разводы часты и так далее. Нет, это неверно!
Брак сейчас довольно крепкий. Крепковатый. 1928
8
Замятин ЭЛЕКТРИЧЕСТВО svi
У слесаря Галамея в поясницу вступило: мочи нет, одолел ревматизм этот самый окаянный.
Галамей и то, и другое, и на пороге ему баба поясницу обухом секла, и мазево всякое -- ничего
толку. Уж и за что взяться -- не знает.
А тут сосед какой-то возьми и накапай ему в мозги про электричество: одно-де тебе и
осталось лекарство -- электричество от всех болезней может.
Утром чем свет Галамей взбодрился: одной рукой за поясницу, другою -- сапог натягивает.
-- Ты куда ж это ни свет ни заря? -- баба Галамеева спрашивает.
-- А электричеством, -- говорит, -- лечиться пойду. Одно мне только теперь и осталось.
-- Ой, батюшка, ты бы как полегче, дело-то такое -- умеючи надо. Ты бы сперва к доктору.
-- Дура-баба: а звонки электрические кто на почте наладил?
-- Ты-ы, батюшка...
-- Ну, то-то. И без доктора, мол-ка, управлюсь. У Галамея, брат, своя башка на плечах.
Взвалил проволоки медной круг -- и пошел. Посередь самой Тамбовской остановился, штаны
расстегнул, проволокой себе пониже пояса обмотал, а на другом конце крючочек сделал -- и
ждет. А рань еще, камни розовые, ставни закрыты, мальчишки в белых фартуках на головах
корзины несут. И самый первый трамвай через мост гудит.
Услыхал Галамей, изловчился, накинул крючочек на самый трамвайный провод: ну-ка,
господи благосло...
Ка-ак его шкрыкнет электричество это самое, заплясал, скрючило в три погибели -- и наземь
свалился.
Ну, тут, конечно, шум, гам, кондуктора, пассажиры выскочили, оттащили Галамея. За
доктором. Тер-тер, кой-как доктор оттер Галамея, открыл Галамей один глаз.
-- Ну, как? -- доктор спрашивает. -- Как чувствуете?
-- Ничего, -- говорит, -- не чувствую. Вылечился, слава тебе, господи.
И богу душу отдал.
1918 год
9