ИсторИя русской лИтературы XIX века
advertisement
Высшее профессиональное образование Б АКАЛАВР И АТ История русской литературы XIX века В трех томах Том 1 Под редакцией Е. И. Анненковой Учебное пособие для студентов учреждений высшего профессионального образования УДК 821.161.1(075.8) ББК 83.2(Рос-Рус)1я73 И907 А в т о р ы: Е. И. Анненкова (предисловие, раздел I, IV; раздел VII, глава 9); Н. Н. Акимова (раздел V, глава 6, 8; раздел VI); В. А. Кошелев (раздел II, глава 2); О. В. Евдокимова (предисловие); Л. Е. Ляпина (раздел VII, глава 10); В. М. Маркович (раздел III); Ю. М. Прозоров (раздел II, глава 1); С. О. Шведова (раздел V, глава 5, 7; раздел VII, глава 11) Р е ц е н з е н т ы: доктор филологических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусства О. В. Сливицкая; доктор филологических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета технологии и дизайна К. Д. Гордович История русской литературы XIX века : учеб. пособие для И907 студ. учреждений высш. проф. образования. В 3 т. Т. 1 / Е. И. Анненкова, Н. Н. Акимова, В. А. Кошелев и др.; под ред. Е. И. Анненковой. — М. : Издательский центр «Академия», 2012. — 416 с. — (Сер. Бакалавриат). ISBN 978-5-7695-6928-9 (т. 1) ISBN 978-5-7695-6929-6 Учебное пособие создано в соответствии с Федеральным государственным образовательным стандартом по направлению подготовки 050100 — Педагогическое образование (профили «русский язык», «литература», квалификация «бакалавр»). В пособии характеризуются закономерности историко-литературного процесса XIX в. История русской литературы представлена как история идей и одновременно как область исторической поэтики. Первый том посвящен русской литературе 1800 — 1840-х гг., включает в себя главы о творчестве В. А. Жуковского, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, В. Ф. Одоевского, Ф. И. Тютчева и др., а также ряд обобщающих разделов. Содержит контрольные вопросы и задания, списки литературы по каждой из тем. Для студентов учреждений высшего профессионального образования. УДК 821.161.1(075.8) ББК 83.2(Рос-Рус)1я73 Оригинал-макет данного издания является собственностью Издательского центра «Академия», и его воспроизведение любым способом без согласия правообладателя запрещается ISBN 978-5-7695-6928-9 (т. 1) ISBN 978-5-7695-6929-6 © Коллектив авторов, 2012 © Образовательно-издательский центр «Академия», 2012 © Оформление. Издательский центр «Академия», 2012 ПРЕДИСЛОВИЕ В основу концепции, нашедшей отражение в этом пособии, положены такие принципы изучения и описания истории отечественной литературы, в содержании которых совмещаются накопления филологической и методической традиций и обновленный современными интерпретациями взгляд на литературный процесс в его целом и частностях. История литературы предстает при этом как сложная и многосоставная «система систем»; историческая преемственность — как диалектические отношения наследования и борьбы с наследством; индивидуальные художественные миры — находящимися в непрерывном диалогическом взаимодействии друг с другом и с большим миром слова и культуры. Пособие, над которым работал большой творческий коллектив, с неизбежностью несет на себе отпечатки разных индивидуальных стилей. Авторы вместе с тем разделяли ряд существенных и единых историко-литературных представлений, среди которых необходимо отметить следующие: − литературоцентризм русской культуры XIX в.; − создание литературы — осуществление национальной исторической задачи; − антропоцентризм и персоналистичность русской литературы; литература — одна из основных форм познания человека; − русская литература XIX в. — вид искусства, особым образом сочетающий в себе художественную условность и познание «истины жизни». Доминирующими методами подачи материала в пособии являются сравнительно-исторический и сравнительно-типологический. Пособие ориентировано прежде всего на решение образовательных, обучающих задач. Этим целям, наряду с прочими, служат вступительные — в большинстве разделов и глав — историко-хронологические обзоры, краткие «летописи» по каждой из тем; синхронистические таблицы (в заключение третьего тома); списки литературы по тематике разделов и глав каждого тома; обширные примечания, сопровождающие части пособия и выполняющие не только функции научного аппарата, но и содержащие, уже в отборе ссылок, характеристику научного изучения историко-литературных проблем. В то же время пособие нацелено и на развитие филологического 3 мышления студента, понимания им закономерностей историколитературного развития. Читатель найдет в настоящем издании освещение проблем, актуальных для современного литературоведения: соотношение классики и беллетристики, взаимодействие литературы и литературного быта и др. Авторы пособия стремились учесть в нем и «интегралы», и «дифференциалы» истории русской литературы. Так, русской романтической поэме посвящена отдельная глава, позволяющая проследить становление этого жанра в первой половине XIX в. Одновременно своеобразию и значению поэмы в творчестве А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова уделяется пристальное внимание в соответствующих главах-персоналиях. Особенности жанра романа, существенные законы его поэтики рассматриваются, в их индивидуальных преломлениях, в разделах, посвященных классикам большой эпической формы в русской литературе. Вместе с тем в широких типологических обобщениях история романа предстает в синтезирующих главах — «Русский роман: становление и разновидности жанра», «Русская литература XIX века как метатекст (темы, сюжеты, герои)». Авторский коллектив исходил, наконец, из предпосылки, согласно которой историко-литературное знание принципиально не может быть формализовано «без остатка». В нем всегда есть «точные» и «строгие» слагаемые, но равно и та свободная составляющая, без которой немыслимы ни описание предмета, ни его читательское восприятие. Пособие состоит из трех томов. В соответствии с хронологическим принципом, в первый том включены главы, посвященные общественно-литературной ситуации начала XIX столетия, становлению и развитию «элегической школы» в русской поэзии; литературному быту пушкинской эпохи. Характеризуются наиболее репрезентативные для данной эпохи жанры: романтическая поэма, повесть (ставшая, по определению В. Г. Белинского, «формой времени»). Рассматривается творчество И. А. Крылова, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова; прослеживается развитие поэзии пушкинской поры и становление русской философской поэзии. Во втором томе освещается творчество Н.В.Гоголя, С.Т.Аксакова, А. И. Герцена, И. А. Гончарова, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Некрасова, А. А. Фета, А. Н. Островского. Представлена также полемика славянофилов и западников как явление, характеризующее существенные тенденции общественной и культурной жизни середины XIX в.; охарактеризовано место «натуральной школы» в литературном процессе. В третьем томе представлено творчество М. Е. СалтыковаЩед рина, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, А. П. Чехова. Знаменательные тенденции литературного развития второй половины XIX в. рассмотрены в последовательно располо- 4 женных разделах. Совмещение теоретико- и историко-литературного подходов позволяет авторам учебника представить логику развития эпоса, лирики и драмы в истории русской классической литературы; проследить тенденции взаимодействия драмы и театра, представить лирику последней трети столетия как завершение классической традиции. Литературная классика рассматривается в свете актуальных филологических подходов: так, отдельный раздел посвящен русской литературе XIX в. и русской религиозной философии. Завершающий раздел (Русская литература XIX века как метатекст [темы, сюжеты, герои]) предлагает читателям обратить внимание на сквозные мотивы, устойчивые сюжеты, типологию героев и, в итоге, получить целостное представление об одном из самых значительных периодов в истории отечественной культуры. Пособие включает в себя Приложение и списки рекомендуемой литературы (по каждому из разделов), которые позволят студентам познакомиться с современными научными концепциями и не только более глубоко рассмотреть те или иные темы, но и выбрать раздел курса, самостоятельное изучение которого может привести к написанию выпускной работы. После каждой из глав следуют вопросы и задания, которые помогут целостно освоить материал и организовать самостоятельную работу. Пособие предназначено для студентов филологических факультетов учреждений высшего профессионального образования. РАЗДЕЛ I Умонастроение русского общества начала ХIХ столетия. Общественно-литературная полемика Начало нового, ХIХ столетия совпало с началом нового царствования: в результате дворцового переворота 11 марта 1801 г. был убит Павел I, и на российский престол взошел его старший сын — Александр. Началась александровская эпоха, во многом знаменательная для русской истории и культуры, неоднородно оцениваемая мемуаристами, историками, литературоведами. Литература той поры, опираясь на открытия, совершенные в предшествующее столетие, искала самостоятельные, свободные пути развития, и для писателей непосредственная связь с современной действительностью (политической, государственной, бытовой) не являлась приоритетной. И тем не менее общее развитие русской культуры, духовная атмосфера той поры в значительной степени была обусловлена исторической обстановкой. Недаром А. С. Пушкин в стихотворении 1822 г. «Послание к цензору» нашел выражение, быстро и прочно вошедшее в историкокультурный и научный обиход, — «дней александровых прекрасное начало». История идей, история личностей, история литературных стилей в ХIХ в. неотделимы друг от друга, а следовательно, история литературы вбирает в себя как нечто органичное и естественное движение общественной, философской мысли, осмысление — прямое или опосредованное — тех исторических событий, которые совершаются в определенную эпоху. Современники связывали новые настроения, новое самосознание, утверждающееся в начале века, прежде всего с правлением Александра I. В сознании людей той поры Павел и Александр представляли собой своеобразную оппозиционную пару, отличаясь характером реформаторской деятельности, психологическим строем личности, типом общения и, можно сказать, формой самопрезентации. Взгляд на двух императоров с точки зрения исторической перспективы заметит и несомненное сходство: оба стремились реформировать российскую жизнь (в том числе ослабить гнет крепостного пра- 6 ва), оба ощущали себя оппозиционерами по отношению к предшествовавшему царствованию, оба бывали достаточно эмоциональны и оба веровали в сакральность своей власти. Однако в сознании современников особая заслуга Александра заключалась в том, что он утвердил в русской жизни новый, принципиально отличающийся от павловского, тип правления, который создал базу для расширения свободы в жизни общественной, государственной и культурной. «Русским интеллигентом на троне» назвал Александра I Н. Бердяев. Интеллигентность — в начале нового царствования — сменила деспотизм. И хотя в действиях нового императора деспотические начала также могли давать о себе знать, его неограниченная власть (предопределенная природой монархического правления в России) оказалась чужда самодурства, неоднократно проявляющегося в действиях Павла I, несмотря на определенное благородство его понятий и способность к признанию издержек собственного своеволия. Непредсказуемость властных решений, избыточная регламентация всей жизни, в том числе частной, вызывали недовольство в обществе. Н. М. Карамзин писал: «… Он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти: считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды прелесть… »1. Александр I привнес в русскую жизнь новый стиль отношений власти и общества. Открытый для общения, молодой, красивый (его звали при дворе «голубоглазый ангел»), Александр I, особенно на фоне своего предшественника, представал человеком демократических убеждений и действий. Восшествие его на престол столь обрадовало общество (по воспоминаниям одного из современников, при известии о смене царствования все почувствовали «какой-то нравственный простор»), что почти никто не задумывался, какой ценою была обретена Александром I верховная власть. Он знал о готовящемся заговоре, не мог не догадываться, чем это закончится для Павла, лукавил перед собой, когда ставил условия о сохранении жизни отца. Двойственность и противоречивость, нравственная неопределенность изначально были присущи Александру, но в первые годы царствования он пытался следовать своим наставникам (республиканцу по убеждениям Лагарпу, М. Н. Муравьеву, о котором Н. М. Карамзин говорил, что его страсть к учению равнялась только со страстью к добродетели), думал о благе человечества, о свободе, порицал деспотизм и рабство, обещал, как было сказано в Манифесте, «править Богом врученный ему народ по закону и сердцу премудрой бабки своей» и, главное, предпринял активные действия по реформированию государственной и общественной жизни, в чем, действительно, нуждалась Россия. 1 Здесь и далее см. Примечания в конце соответствующего раздела или главы. 7 Александр I объединил вокруг себя молодых людей, друзей юности, которые получили хорошее европейское образование, побывали в Европе, так же, как новый император, мечтали привнести в российскую жизнь начала европейского просвещения и демократии. В так называемый «негласный комитет» (который иногда именовался «комитетом общественного спасения», а в окружении вдовствующей императрицы Марии Федоровны молодых друзей императора называли «якобинской шайкой») вошли А. Чарторыйский, Н. Н. Новосильцев, В. П. Кочубей и П. А. Строганов. Они попытались разработать систему реформ, в результате которых были бы защищены права гражданина, власть императора ограничена, а вновь принятые либеральные законы стали бы незыблемыми. Ряд императорских указов был с энтузиазмом встречен обществом. В декабре 1801 г. Александр I издал указ, по которому людям «третьего сословия» — купцам, мещанам, а также казенным крестьянам — разрешалось приобретать незаселенные земли. В феврале 2003 г. вышел указ о вольных хлебопашцах, разрешающий землевладельцам отпускать крепостных на волю не только в индивидуальном порядке, что было возможно и раньше, а целыми деревнями, с правом крестьян выкупать свои наделы. Было отменено право помещиков ссылать крестьян на каторгу. При Александре была уничтожена тайная экспедиция и возвращено 12 тысяч ссыльных (отправленных в ссылку Павлом I). Виновные в политических преступлениях отныне подлежали суду в общих присутственных местах. Александр I предпринял ряд шагов, непосредственно способствующих развитию просвещения. Были открыты новые университеты — в Казани, Харькове и позднее в других городах. При университетах создавались ученые общества, которые занимались как научной, так и просветительской работой. К руководству привлекались крупные деятели, известные не только своими интеллектуальными, но и этическими качествами. Для преподавания приглашались профессора из Европы. Был отменен указ Павла I, запрещающий ввоз книг из-за границы. Возобновилась деятельность Российской Академии наук. В 1804 г. был учрежден новый цензурный устав, оказавшийся самым либеральным из всех цензурных уставов в России. Цензоры должны были «руководствоваться благоразумным снисхождением», избегая всякого «пристрастного толкования». Новые распоряжения отвечали общественным ожиданиям. Но оказалось, что члены комитета не были готовы к законодательной деятельности в масштабе Российской империи, и издаваемые императорские указы подчас носили характер единичности, не складывались в действенную систему2. Правда, Александр I привлек к государственной службе человека, натура которого была реформаторской по сути, — Михаила Михайловича Сперанского. Личность его показательна для александровского времени. Эпоха нуждалась в энергичном, честолюбивом деятеле, готовом предложить новые формы 8 организации государственной и общественной жизни. Сын священника, выпускник семинарии, «человек, с одной стороны, холодного и ясного ума, мечтатель и мистик — с другой»3, сочетающий реформаторский прагматизм с утопизмом, М. Сперанский намеревался преобразовать и всю систему управления, и социальную жизнь. Он уловил потребности своего времени и вместе с тем опережал его, более всего проявляя свою интеллектуальную одаренность в планировании тех перемен, которые считал нужными для России. М. Сперанский продумывает системное усовершенствование всех ветвей власти, настаивая на том, чтобы законодательная власть была отделена от исполнительной и судебной. Законодательством должна была заниматься Государственная Дума, судопроизводством — Сенат. Непосредственное управление государством вручалось министерствам, в 1802 г. были созданы 8 министерств, в том числе министерство народного просвещения. Противник крепостного права, М. Сперанский продумывал последовательную систему его отмены, полагая, что вначале может быть введен запрет на продажу крестьян без земли, затем полная зависимость крестьянина от помещика должна быть заменена условной, основанной на договоре. Философские, правовые и политические представления М. Сперанского были направлены на защиту свободы личности, незыблемости закона, представительного правления, частной собственности4. В. О. Ключевский писал о Сперанском: «Приступив к составлению общего плана государственной реформы, он взглянул на наше отечество как на большую грифельную доску, на которой можно чертить какие угодно математически правильные государственные построения. Он и начертил такой план, отличающийся удивительной стройностью, последовательностью в проведении принятых начал. Но, когда пришлось осуществлять этот план, ни государь, ни министры не могли подогнать его к уровню действительных потребностей и наличных средств России. <… > Это была политическая мечта, разом озарившая два лучших светлых ума России: один светлый, но презиравший действительность, другой теплый, но не понимающий ее»5. По мнению Я. А. Гордина, Александр I, позволив Сперанскому выдвигать радикальные проекты, поддерживая его, делал «блестящий демагогический ход»: он выбрал его не только по причине блестящего дарования, огромной работоспособности и четкости мысли, но и из-за его уязвимости. За Сперанским никто не стоял, и в этом смысле он был беззащитен. В 1812 г. в результате дворцовой интриги общественное мнение оказалось настроено против Сперанского, обвиненного в измене. По новейшей версии, Александр, говоривший приближенным, что не верит измене Сперанского (хотя сам поручил министру полиции собирать на него компрометирующие материалы), пожертвовал своим государственным секретарем6. 17 марта 1812 г. Сперанский был отправлен в ссылку в Нижний Новгород, а на его место был назначен А. С. Шишков. Позже Сперанский стал Пензен- 9 ским губернатором, а в 1819 г. был назначен сибирским генералгубернатором. В 1821 г. вернулся в столицу, а при Николае I занимался составлением Полного собрания и Свода законов. А. С. Пушкин записал в Дневнике 1834 г.: «Разговор со Сперанским о Пугачеве, о Собрании Законов, о первом времени царствования, о Ермолове etc. <… > Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гений Зла и Блага»7. Фигура М. Сперанского была во многом знаковой для первых десятилетий ХIХ в. В ней совместились энтузиазм реформатора, прагматизм политика и тяготение к мистическому мироощущению; стремление согласить Предание православной церкви с распространившимися идеями надконфессионального христианства. Общество той поры, пожалуй, с равным интересом воспринимает и обсуждает идеи социальные и религиозные. В конце предыдущего и в начале нового столетия Россия «жила под знаком некоего универсального и надцерковного христианства»8. Сперанский, еще в пору своей активной политической деятельности проявлявший интерес к христианской литературе, оказавшись в ссылке и занимая государственные должности в провинции, живет напряженной внутренней жизнью, берется за изучение Св. отцов церкви и православных аскетов, пишет религиознодуховные сочинения («О литургии», «Смысл Исхода», «Заметка о молитве и церкви» и др.), одновременно читает известных европейских мистиков Таулера, Эккартскаузена, Юнга-Штиллинга, Фенелова, в переписке с епископом Калужским Феофилактом обсуждает природу «истинного внутреннего христианства», «внутренней церкви». Картина духовной жизни в России той поры оказывается достаточно разнородна. «Эпохой мистического возбуждения» назвал прот. В. В. Зеньковский начало ХIХ столетия, а Александр Тургенев в одном из своих европейских писем с удовольствием процитировал некую даму, которая «дала <… > очаровательное определение мистицизма: это христианство в состоянии возбуждения»9. Состояние «мистического возбуждения», поиски надцерковного христианства охватили самые разные слои общества. Отношения сторонников универсального христианства и официальной церкви оказывались достаточно напряженными, чему способствовала и эклектическая позиция власти. Знаменательно назначение в 1803 г. на должность обер-прокурора Святейшего Синода Александра Николаевича Голицына (позже, в 1817 г. возглавившего объединенное министерство духовных дел и народного просвещения). Для самого Голицына это оказалось неожиданным: он вел жизнь эпикурейца, органично вписывался в игровую, пронизанную остроумием и веселостью атмосферу первых лет нового столетия. С юных лет входил в придворный штат, при Павле был отставлен, при Александре возвращен во дворец. Первое посещение Голицыным Синода навело на него «грусть могильную», и он признавался, что хотя и ездил в Синод, но сердце его «не перемени- 10 лось»: «Страсти крепко обуревали мою душу»10. Однако далее произошли любопытные и знаменательные метаморфозы. Познакомившись в 1810 г. с известным мистиком И. А. Кошелевым, лично знавшим К. Эккартсгаузена, Л. К. Сен-Мартена, Э. Сведенборга, Голицын увлекается мистицизмом. При этом он ищет духовного ученичества у архимандрита Фотия, последовательного и даже жесткого защитника православной церкви, проводит целые дни за чтением Священного Писания и побуждает Александра I приняться за чтение Ветхого и Нового Завета. Но одновременно заинтересовывает императора и личностью экзальтированной баронессы Крюднер. В последние годы жизни Голицын резко меняет свои бытовые привычки, ведя почти аскетический образ жизни. В александровскую эпоху Голицын (и в этом он был не одинок) словно примеряет к себе, то в шутку, то всерьез, пытаясь найти новое «я», различные маски: он побывал веселым и рассеянным светским человеком, рабом страстей, государственным и церковным деятелем, религиозно ищущей личностью, гражданином мира и патриотом. Это эпоха поиска, когда направленность его далеко не всегда изначально понятна, духовные ориентиры неопределённы и изменчивы. Начало века ознаменовано и активизацией деятельности масонских лож. Закрытые Екатериной II, возродившиеся при Павле I, но вновь запрещенные в 1799 г., масонские ложи при Александре начинают интенсивно разрастаться. Масонство утверждалось как своеобразный духовный противовес атеистическим течениям XVIII в. Но это было религиозное умонастроение, которое оказывалось, вольно или невольно, оппозиционным и по отношению к церкви. Русских деятелей грани двух веков масонство привлекало тем, что на первый план выносило религиозно-философские темы, обсуждало вопросы внутренней жизни человека, проблемы самопознания и нравственного совершенствования, декларировало идеи «братства», внесословного равенства, заявляло о возможности обновления мира и человека. Масоны готовы были составить из древних преданий и эзотерических учений новую науку о человеке «как единстве разнородных стихий»11, борющихся друг с другом и долженствующих быть в гармонии и равновесии. В. И. Сахаровым отмечено, что именно масонами слово «интеллигенция» было включено в наш словарь (и впервые встретилось в публичных лекциях И. Г. Шварца). Масонская интеллигенция — это высший «круг мудрецов», «водителей» рядовых «братьев» и малообразованной «толпы», т. е. собственного народа12. «Вольные каменщики» оперировали категориями мировой истории, натурфилософии, стремясь стать некими гражданами мира. Официальная церковь в этом контексте мыслится как некая первичная, в сущности, низшая форма религиозности, как церковь «внешняя», которую должна заменить «внутренняя церковь». В деятельности масонских лож принял участие чрезвычайно широкий круг как общественных деятелей, так и литераторов. Но возникшее 11 как новая форма общения, преодолевающего национальные, государственные и сословные границы, масонство, по существу, устанавливало свою иерархию членов лож, свои границы и ступени — не социального, но интеллектуального порядка, утверждая в отношениях рядовых и руководящих членов этого сообщества не столько равенство, сколько некий духовный деспотизм, отмеченный в свое время С. Т. Аксаковым13. Точную характеристику А. Ф. Лабзину, одному из видных деятелей масонства, основавшему в 1800 г. ложу «Умирающий сфинкс», дает Б. Л. Модзалевский: «Лабзин всегда производил на людей сильное впечатление. Его энергия и работоспособность были изумительны, и не мудрено, что он подавлял своею личностью людей, входивших с ним в сношения. В ложе своей он был полновластный господин, проникнутый сознанием своего превосходства и силы; своею убежденностью, пылкостью и настойчивостью он гипнотически действовал на «братьев», — и они спешили отвечать ему беспрекословным повиновением, за которые «великий мастер» ложи платил им горячим расположением и вниманием, но столь же горячо было и негодование на тех, кто нарушал его доверие, — к ним он был беспощаден… »14. Современный исследователь цитирует один из документов масонов: «Наше искусство, искусство свободных каменщиков, и является искусством владык, искусством господствовать при посредстве любви… Нашей картежной доской является весь мир»15. Идея преобразования мира и человека, предлагаемая масонами, привлекла многочисленный круг молодых людей, желающих усовершенствовать себя и сотворить новое отечество, но, может быть, для деятелей русской культуры культ интеллекта и как производное — духовное высокомерие, проявившие себя в масонской практике, оказались во многом неприемлемы. Характеризуя атмосферу александровской эпохи, В. И. Сахаров вводит понятие «просвещенного мистицизма», идея которого вынашивалась в конце предшествующего столетия, но определенность приобрела при Александре I. Одной из форм распространения просвещенного мистицизма стало Российское Библейское общество, созданное в 1812 г. по образцу Британского, возникшего в 1804 г. и взявшегося за распространение Библии, а для этого — за издание книг Ветхого и Нового Завета на разных языках, для разных исповеданий. Президентом общества стал А. Н. Голицын, одним из секретарей — А. И. Тургенев. Человек космополитического склада ума, хороший знаток западноевропейской культуры и философской мысли, проживший в Западной Европе чуть ли не дольше, чем в России, ставший известным русскому читателю прежде всего благодаря публикации его европейских «писем», получивших наименование «Хроника русского», занимаясь Библейским обществом, он хлопотал о возрастании религиозного чувства, не допуская мысли о дискредитации православной церкви. Однако корреспонденции его свидетельствуют, что, будучи человеком александровской эпохи, он про- 12 являл своеобразную «всеядность» по отношению как к светской, так и церковной культуре. Целью Библейского общества было заявлено облегчение способов к получению Библии на славянском языке, издание и умножение этих книг на других языках для людей иных вероисповеданий. При этом возникало и немало сложных вопросов: о правомерности или неоправданности перевода Библии с церковнославянского на русский язык; о сопровождении переводов объяснениями и примечаниями, которые помогали бы избежать превратного истолкования библейских текстов. Библейское общество претендовало на редактирование священных книг, что порождало сложные и даже конфликтные отношения между членами общества и влиятельными деятелями церкви. В 1824 г. Голицына на должности президента Российского Библейского общества сменил митрополит Серафим, высказавший несколько позже соображение о нецелесообразности продолжения деятельности общества, и в 1826 г., уже в новое царствование, Библейское общество было запрещено. Полемика об «универсальном» христианстве, о «внутренней» и «внешней» церкви, о переводе и толковании Библии оказывалась нередко достаточно напряженной и даже драматической прежде всего потому, что не оставалась в кругу теоретических — конфессиональных или герменевтических — споров. Начало нового века — это время размышлений о будущем пути России, об ее историческом выборе. Но время столкновений славянофилов и западников еще не пришло. Не общественная мысль в ее противоборствующих направлениях задает тон умонастроению общества. В литературе, в литературном самосознании сосредоточен нерв жизни. Начало столетия ознаменовано созданием множества литературных объединений. Литература воспринималась как наиболее верное выражение тех интеллектуальных и духовных потребностей, которые вызревали в обществе. Состоять в том или ином литературном обществе означало найти единомышленников, внести свой вклад в обновление общественной жизни, отшлифовать собственные литературные способности. «В Петербурге и Москве существовали общества, — вспоминал А. Ф. Мерзляков, — не думающие ни об известности своей, ни о выгодах, но живущие единственно удовольствиями, внутри самих себя заключенными. <… > Пламенная любовь к литературе, простое, искреннее расположение друг к другу, свобода, сладостная беспечность, любезная мечтательность, взаимное доверие, любовь к человечеству, ко всему изящному, стремительность к добру <… > вот что было жизнью наших собраний, наших разговоров, наших действий. Мы рассуждали почти о всех важнейших для человека предметах. Тогда быть членом литературного общества сделалось для каждого из нас необходимою душевною потребностью»16. Уже сами наименования обществ говорят как о своеобразном литературоцентризме17, так и разнообразии объединений: «Дружеское литературное 13 общество», «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», «Московское общество любителей словесности», «Беседа любителей русского слова», «Арзамас», «Вольное общество любителей российской словесности», «Московское общество испытателей природы»; продолжало свою деятельность «Императорское Вольное экономическое общество»; при Московском университете возникли «Общество соревнования врачебных и физических наук», «Общество истории и древностей Российских», «Общество любителей российской словесности». Имеет смысл сопоставить характер деятельности некоторых обществ, прежде всего — возникших в самом начале столетия. «Дружеское литературное общество», созданное в январе 1801 г., просуществовало недолго: в июне оно уже прекратило свое существование. Члены общества — А. Ф. Воейков, В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков, С. Е. Родзянко, братья Тургеневы — Андрей и Александр, братья Кайсаровы — Андрей и Михаил. Собирались еженедельно по субботам в доме А. Ф. Воейкова на Девичьем поле, раз в месяц устраивались торжественные заседания. Участники кружка были молоды, литературно одарены, хорошо образованы. На заседаниях и в бытовом общении царила, по наблюдению В. Э. Вацуро17, атмосфера раннего русского шиллеризма, где безусловной ценностью являлись дружба, духовные искания и энтузиазм как одушевленное и прочувствованное утверждение нравственного начала, присущего «чувствительному человеку». Литература для членов кружка — лучшее средство самовыражения и самоутверждения, дружеское общение — своеобразная форма эстетического и нравственного совершенствования, сохранения идеалов. Большое внимание уделялось дневникам и письмам, которые нередко носили исповедальный характер. Дружество предполагало внимание к внутреннему человеку и мыслилось как особое состояние духа, когда человек «особенно чуток и открыт возвышенному, идеальному, жертвенному», священная дружба становится «жизнеопределяющим и жизнестроительным элементом»18. Небольшой кружок дружески связанных молодых людей сумел ощутить (а точнее, угадать) будущие тенденции литературного и общественного развития. В нем, по наблюдению Ю. М. Лотмана19, обозначились три направления. Одно — направление мечтательного романтизма, его полнее других выразил В. А. Жуковский. Другое было полемически настроено по отношению к дворянской культуре и развивало традиции демократической литературы XVIII в. Самыми представительными фигурами стали А. Ф. Мерзляков, Михаил Кайсаров, Александр Тургенев. Третье потенциально готовило литературную программу декабризма; знаменательна в этом отношении деятельность Андрея Тургенева и Андрея Кайсарова. Иной была программа и жизнедеятельность «Вольного общества любителей, словесности, наук и художеств», открытого в Петербурге 14 15 июля 1801 г. Большинство участников — молодые люди недворянского происхождения: выходцы из мелкочиновной, купеческой и духовной среды. Это было первое в России объединение разночинной интеллигенции. Члены общества интересовались как литературой, так и другими видами искусства. В состав общества входили скульпторы, художники, представители других отраслей знаний: археологии, истории, медицины. Общество издавало альманах «Свиток муз» (1802 — 1803 гг.), начало выпускать журнал «Периодическое издание любителей словесности, наук и художеств» (однако вышел лишь один номер — в 1804 г.). Пройдя через несколько этапов в своем развитии, общество просуществовало до 1825 г. Характерные черты умонастроения «Вольного общества… » в первые годы его существования — повышенная общественная активность, политический радикализм, демократизм. В состава общества входили В. В. Попугаев, И. М. Борн, В. В. Дмитриев, А. Г. Волков, М. К. Михайлов, А. Х. Востоков, Д. И. Языков, А. В. Измайлов и др. В 1805 г. общество избрало своим председателем Ивана Петровича Пнина, поэта, публициста, автора трактатов «Вопль невинности, отвергаемой законами», «Опыт о просвещении относительно России». Последнее сочинение наиболее полно выражает круг интересов автора и настроения в обществе той поры. И. П. Пнин — активный противник крепостного права, был убежден, что путь к смягчению общественных противоречий заключается в совершенствовании законодательства, что истинное просвещение требует, чтобы власть и «низкого разряда люди» свято исполняли свои обязанности, что уровень просвещения определяется не только состоянием культуры, поэтому не приходится говорить о просвещении при сохранении крепостнических отношений. В 180 4 — 1805 гг. членами общества стали К. Н. Батюшков, А. Ф. Мерзляков, Н. И. Гнедич и др. В 1812 г. начинается издание «Санкт-Петербургского вестника», но разногласия, возникшие в обществе, стали причиной прекращения вестника (вышло лишь три номера). «Вольное общество… » было не только литературным объединением, но и общественной организацией20. Пафос литературного обновления и общественных преобразований как насущная задача времени, воспринимаемая личностно, заинтересованно, даже страстно, — характерная черта объединений той поры, при всей разнице их программ и практической деятельности. Об особом статусе литературы в начале XIX столетия свидетельствует полемика, развернувшаяся в обществе по поводу «старого» и «нового» слога, — полемика, позже повлекшая за собой создание таких обществ, как «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас», вышедшая за рамки узко профессионального, литературного спора и втянувшая в свою орбиту достаточно широкий круг участников, а главное, по содержанию оказавшаяся скорее идеологической, чем эстетической. Вопросы языка и стиля рассматривались и как предмет литературы, и как фактор общественного сознания. 15 Споры о «старом» и новом» в литературе — достаточно традиционны. В переходные эпохи, когда происходит смена идеологических парадигм, они активизируются и приобретают наибольшую остроту. В России уже складывались историко-культурные предпосылки для подобных коллизий, и в XVIII в. немало спорили о том, каким образом может происходить обновление литературного языка и эстетики в целом, каково может быть соотношение языка литературного и разговорного, церковнославянского и русского. К началу нового столетия историко-культурная ситуация становится более сложной. Вопрос о соотношении традиционного и нового в государственной и общественной жизни побуждает не просто задуматься над данной проблемой, но принять самое активное участие в ее решении. Литература, язык воспринимаются в этом контексте как некое поле битвы, на котором могут развернуться баталии, плодотворные для общества в целом. А предмет спора, действительно, имел как исторический, порожденный эпохой, так и общечеловеческий смысл. Европеизация русской государственности и культуры, начатая еще Петром I, требовала приведения лексического состава и синтаксического строя языка в соответствие с западноевропейскими идеями и понятиями, которые уже были усвоены определенной частью общества. Говорили и даже думали по-французски не только потому, что копировали французский стиль жизни, пренебрегая национальными традициями, но и потому, что образовался разрыв между семантическим строем языка и интеллектуальными запросами общества21. В XVIII в. был начат процесс перестройки литературного, книжного языка. В начале XIX-го происходит резкое размежевание защитников церковнославянской языковой традиции и ее противников. Сложность заключалась в том, что язык церковнославянский и русский, литературный, воспринимались как один язык, но существующий в двух различных функциональных вариантах: «сакральном» (правильном, книжном) и профанном (простом, устном). Но взаимопонимание в рамках этого единого языка становилось все более сложным; «перевод» с одного на другой оказывался труднее, чем с русского на французский и наоборот. Церковнославянский — располагал словами, которые казались понятными и не побуждали уточнить их смысл, между тем семантически они расходись с литературным русским языком. В словаре «Церковнославяно-русские паронимы» О. А. Седакова указывает ряд таких слов: «обозлившийся» в церковнославянском означает «обиженный»; «непостоянный» — «неодолимый» и т. д.22. Все это говорит о том, что языковая и — шире — культурная ситуация в начале XIX в. была достаточно сложной, и сложность эту в полной мере ощутили многие ведущие деятели русской культуры. Спор о «старом» и «новом» слоге русского языка был представлен трудами Н. М. Карамзина и А. С. Шишкова, а также их последователей. Исходные положения полемизирующих сторон нашли 16 выражение в работах, написанных в самом начале столетия. Это прежде всего статьи Карамзина — «Отчего в России мало авторских талантов?» (1802), «О любви к отечеству и народной гордости» (1802), «О книжной торговле и любви ко чтению в России» (1802), а также работы Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803), «Примечания на критику, изданную в Московском Меркурии, на книгу, называемую Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка» (1804; первым откликнулся на сочинение Шишкова П. И. Макаров, опубликовав свои возражения в № 12 «Московского Меркурия» за 1803 г., и Шишков счел нужным отреагировать на критику); «Рассуждение о красноречии Священного Писания» (1810), «Разговоры о словесности между двумя лицами Аз и Буки» (1811). Карамзин и его последователи выступили инициаторами языковой программы, направленной на создание нового литературного языка. Изменения языка интерпретировались как естественные и неизбежные; церковнославянский язык воспринимался как чужой, почти иностранный. Карамзинисты были убеждены в необходимости реорганизации русского литературного языка по подобию литературных языков в Западной Европе и более всего настаивали на необходимости сближения литературного языка с разговорным. Карамзин сетовал на то, что все говорят по-французски, не думая трудиться «над обрабатыванием собственного языка». Неприемлемым объявляется «писать по правилам», на смену ему выдвигается другое — «писать, как говорят». Идеальным в этом отношении представляется французский язык. «… Французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут, как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить, как напишет человек с талантом»23. Язык литературы, по мысли Карамзина, должен быть языком разговорным — языком хорошего общества: «Авторы помогают согражданам лучше мыслить и говорить»24. Ратуя за сближение литературного и разговорного языка, карамзинисты, однако, ориентировались не столько на реальную разговорную речь, сколько на эстетически отобранную, апробированную критерием «приятности» языка. «Карамзин мечтает, — замечает современный исследователь, — о создании языка европейского типа, который мог бы быть равно пригодным и для изящной словесности, и для разговора в хорошем обществе»25. Иначе понимала природу литературного языка и его функции полемизирующая сторона. Знаменательна личность защитника «старого» слога. Александр Семенович Шишков — морской адмирал, участник шведской кампании 1790-х гг., в которой получил золотую саблю с надписью «за храбрость», член Российской Академии наук, писатель и переводчик (к началу XIX в. перевел несколько книг и написал работы по морскому делу и истории флота), был также по- 17 пулярным детским писателем и автором нескольких известных стихотворений. Солидные награды и звания не сделали из Шишкова чиновного светского человека. По воспоминаниям современников, он был открыт для общения, доверчив, даже простодушен, что, однако, не мешало ему быть последовательным и твердым в защите своих убеждений. На фоне Карамзина взгляды Шишкова могли показаться излишне консервативными, достаточно долго они интерпретировались как реакционные. Шишков, действительно, не жаловал тех, кто стремился к обновлению языка, мышления, тем более общества. С его точки зрения, в ориентации на тотальное обновление есть опасность культурного, а также государственного и нравственного разрушения. Поэтому в работах, посвященных «старому» и «новому» слогу, он предстает не только филологом, наделенным интуицией и одновременно излишне увлекающимся своими идеями, но и идеологом, защитником определенной программы, выполняющей общественную, историческую функцию. В начале века общественная обстановка была такова, что идеология и эстетика достаточно тесно соприкасались. Прежде всего Шишков оспаривает оценку церковнославянского языка как устаревшего, выполнившего свою роль и обязанного сойти с культурной арены. Центральной для Шишкова является мысль о единстве языка и мышления. Сочинения, написанные на церковнославянском языке, созданы духовными авторами, они органично связаны с древнерусской культурой и православной традицией; утрата их не может не нанести ущерба современному состоянию и языка, и общества. Церковнославянский язык, для Шишкова, — живой, оберегающий самобытность культуры; перемена его лексического состава не может не обеднить национальную литературу. В ходе спора о «слоге» решался вопрос о национальном самоопределении русской культуры, русского общественного самосознания; именно поэтому столь непримиримы оказались позиции полемизирующих сторон. Шишков оспаривает тезис о необходимости преобразовывать язык с опорой на западноевропейскую, прежде всего французскую традицию. С его точки зрения, нация, допустившая якобинский террор, не может предложить миру конструктивных идей. Неплодотворными представляются лексические заимствования. Слова, которые уже вошли в обиход, Шишков считает возможным и необходимым заменить прежними и предлагает пользоваться словами «мокроступы» вместо «калоши», «деловец государственный» вместо «министр», «присутственник» вместо «ассистент», «прохож» вместо «аллея» и т. п. Если Карамзин стремился привить русскому национальному сознанию европейскую культуру мышления, то Шишков протестовал против бездумной европеизации быта и культуры. Необходимость 18 большего внимания к русской литературе, чем западноевропейской, к культурным отечественным традициям мотивируется тем, что соотношение прошлого и настоящего в различных культурах неоднородно. «Я думаю, — замечает Шишков, — <… > французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат»26. Древний славянский язык мыслится как «отец многих наречий», как «корень и начала российского языка» (II, 2). Его сила, величие и богатство предопределяют отличие языка книжного и разговорного, поэтому Шишков оспаривает тезис об их сближении и уравнивании. «Расинов язык не тот, которым все говорят, — замечает он, — иначе всякой был бы Расин» (II, 134). Нельзя важные сочинения, убежден Шишков, писать таким языком, как «мы говорим дома с приятелями». Русский разговорный язык он готов интерпретировать как результат порчи языка славянского, происшедшей в результате иноязычного влияния. В «Разговорах о словесности… » Шишков называет и три источника словесности: священные и духовные книги; летописи и предания, народный язык. Шишков, высказывая свои убеждения, не умел делать уступок, не отличался диалектичностью мышления, стиль его не всегда был безупречен — и потому защитник старого слога находил немало критиков. «Он хорошо знает, как писать не должно, — замечал И. А. Крылов, — но не знает, как должно писать. Можно доверять его обвинениям, но нельзя следовать его советам»27. Предложения изъять из языка заимствованные и уже прижившиеся слова были наивны и даже не историчны. Эта жесткость и пристрастность суждений Шишкова долго не позволяли увидеть исторически перспективные стороны его работ, а они, вне всякого сомнения, были. Историко-культурную ценность представляют, прежде всего, два аспекта в системе воззрений Шишкова. Оспаривая позицию Карамзина и его последователей, он увидел эстетическую опасность, проистекающую из «гибкого», «приятного», перифрастического стиля, — опасность утраты простоты и ясности. «Мы думаем быть Оссианами и Стернами, когда, рассуждая об играющем младенце, вместо: как приятно смотреть на твою молодость! говорим: коль наставительно взирать на тебя в раскрывающейся весне твоей! Вместо: луна светит: бледная геката отражает тусклые отсветки. <… > Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки: пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонит» (II, 55 — 56). Хороший слог, убежден Шишков, должен быть прост и приятен, подобен обыкновенному разговору. «Мы, удаляясь от естественной простоты, от подобий обыкновенных и всякому вразумительных, и гоняясь всегда за новостию мыслей, за остроумием, так излишне изощряемся, и как ныне говорят, утончиваем понятия свои, что чем меньше мысленным очам нашим от чрезвычайной тонкости своей видимы стано- 19 вятся, тем более мы им удивляемся, и называем это силою Гения» (II, 59). О. А. Проскурин, анализируя процитированные фрагменты, замечает, что у Карамзина и его последователей нет фраз, приведенных Шишковым, и, ссылаясь на А. Виницкого, указывает, что автор «Рассуждения о старом и новом слоге… » иронично цитирует сочинение третьестепенного автора, А. Ф. Обрезкова. Но это не меняет суть дела, скорее, напротив. Сам Карамзин, действительно, в языковых заимствованиях был достаточно умерен. Шишков ополчается не столько на главу преобразователей языка, сколько на его подражателей: его тревожат последствия реформы, начатой талантливым литератором. Заботу Шишкова о простоте и ясности литературного языка позже поддержит Пушкин. В заметке «О прозе», досадуя, что «наши писатели» почитают «за низость изъяснять просто вещи самые обыкновенные», он резюмировал: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ничему не служат»28. В своих трудах Шишков стремился также теоретически обосновать свою позицию с культурно-философской точки зрения, что позволило ему высказать ряд соображений, предвещавших взгляд на язык как на культурно-исторический организм, в котором отпечатлелись особенности народного духа: эти наблюдения предваряли идеи В. Гумбольдта и А. Потебни29. Иноязычное влияние чревато перерастанием во влияние мировоззренческое, идеологическое — это беспокоило Шишкова более всего. Усваивая новые понятия, привыкая к ним, мы начинаем не только говорить, но и мыслить по-другому: «Все то, что собственно наше, становится в глазах наших худо и презренно. Они (французы. — Авт.) учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться, и даже как сморкать и кашлять» (II, 252). «Просвещение не в том состоит, — настаивал Шишков, — чтоб напудренный сын смеялся над отцом своим ненапудренным. Мы не для того обрили бороды, чтобы презирать тех, которые ходили прежде или ходят еще и ныне с бородами; не для того надели короткое немецкое платье, дабы гнушаться теми, у которых долгие зипуны. <… > Просвещение велит избегать пороков, как старинных, так и новых; но просвещение не велит, едучи в карете, гнушаться телегою. Напротив, оно соглашаясь с естеством рождает в душах наших чувство любви даже и к бездушным вещам тех мест, где родились предки наши и мы сами» (II, 459). Откликаясь на опубликованное в России сочинение французского автора «Кратчайший и легчайший способ молиться», Шишков замечает, что обыкновенно говорится: кратчайший и легчайший способ красить сукна. Можно ли уподобить молитву, — ставит он вопрос, — какому-нибудь ремеслу, к объяснению которого предлагается кратчайший и легчайший способ? За этим как будто частным мнением на самом деле проступает серьезнейший вопрос об исто- 20 рических расхождениях западной и восточной церквей и разных формах взаимодействия церкви и мира. Положения, высказанные как Карамзиным, так и Шишковым, неоднократно находили отклик в дальнейшем развитии русской культуры. Можно сказать, что спор Шишкова и Карамзина — вполне русский спор. В нем много непримиримости, запальчивости, маловато, как сейчас бы сказали, толерантности, но в нем нет личной и исторической спекулятивности: каждый высказывал глубоко личные убеждения, поддерживаемые совокупностью трудов и деяний. В этом споре, при всей его резкости, был потенциал культурного примирения. В 1811 г. Карамзин пишет «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», в которой высказывает мнение, вполне возможное в устах Шишкова: «Искореняя давние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранцев, государь (Петр I. — Авт.) в России унижал россиян в их собственном сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России»30. Два литературных объединения, сформировавшиеся во втором десятилетии XIX в., явились продолжением спора Шишкова и Карамзина и воплощением его уже в новом образе, — это «Беседа любителей русского слова» (1811 — 1816) и «Арзамас» (1815 — 1818). Предыстория «Беседы… » занимает период с 1804 по 1810 г. Если вначале это были отдельные выступления и полемика с оппонентами, то в 1807 г. по инициативе Шишкова проходят литературные вечера, на которых читали свои произведения И. А. Крылов, Г. Р. Державин, Н. Н. Гнедич, сам Шишков; велись споры о политике и литературе. Полемика с последователями Карамзина побуждала собрать единомышленников, выработать программу, заявить о своих возможностях на уровне не только эстетическом, но и государственном. Идея проведения организованных вечеров была высказана самим Шишковым и с энтузиазмом подхвачена Державиным. Хотя главную роль играл Шишков, и именно он считался идеологом и руководителем «Беседы любителей русского слова, новейшие исследования убеждают в том, что и Державин, в доме которого на Фонтанке проходили многие заседания общества, также играл важную роль31. Литературные вечера (один раз в неделю) проводились и в доме других вельмож: А. С. Хвостова, И. С. Захарова. В состав общества входили также Д. П. Горчаков, И. М. Муравьев-Апостол, И. А. Крылов, С. Н. Марин, П. А. Кикин. Торжественное открытие Общества состоялось 14 марта 1811 г. при многочисленном стечении достаточно сановитой публики. Шишков на этом заседании выступил с «Речью при открытии Беседы», в которой сказал и о слове как «даре небесном», и о необходимости сохранять свой язык: «Язык наш так обширен и богат, что чем долее кто упражняется в оном, тем более открывает в нем новых сокровищ, 21 новых красот, ему единому свойственных, и которые на всяком другом языке не могут быть выражены с такою силою и достоинством» (IV, 139). Было установлено ограниченное число членов нового общества (24) и институт членов-сотрудников (их в 1811 г. было 17), которые могли поступать в действительные члены «на убылые места». За пять лет своего существования «Беседа… » провела десятки заседаний и выпустила 19 книжек журнала «Чтения в Беседе любителей русского слова». Члены «Беседы… », озабоченные общественным и нравственным статусом литературы, считая славянскую Библию фундаментом русской культуры и сокровищницей языка, много внимания уделяли в собственном творчестве религиозной тематике. В этот период религиозные мотивы занимают существенное место в творчестве Г. Р. Державина: он непосредственно обращается к текстам Священного Писания, пишет духовные стихотворения, кантату «Соломон и Суламита» (1870) (по мотивам «Песни песней»), оду «Христос» (1814), при этом в многочисленных авторских примечаниях указаны параллели стихов и текста Библии32. В «Беседе… » высоко ценили и эпические жанры. Выполняемый Н. И. Гнедичем перевод «Илиады» Гомера отвечал представлениям «беседчиков» об общественной значимости героической эпопеи. Разрабатывалась достаточно активно историческая тематика. С. А. Ширинский-Шихматов пишет в 1807 г. лирическую поэму одического плана «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия»; привлекала поэта и тема Петра I, а после 1810 г. он обращается к разработке мистико-романтических сюжетов, его интересуют темы смерти, бессмертия души, Страшного суда, что свидетельствует о том, что эстетика раннего русского романтизма не была чужда членам «Беседы… ». Привлекателен для членов общества оказывается и жанр басни (И. А. Крылов, А. С. Хвостов), позволявший осмеять явления, не соответствующие религиозно-этическим представлениям защитников национальных традиций. В качестве руководителя «Беседы… » и в собственном творчестве Шишков уделял достаточно много внимания фольклору. Ему была близка этика и эстетика народного творчества, и он один из первых, предваряя будущие фольклористические исследования, охарактеризовал эстетическую систему русской устной словесности33. В «Разговорах о словесности между Аз и Буки» (1811), написанных в форме диалога, значительное место уделено народным песням; суждения автора проницательны и точны, он отмечает самые существенные черты народного поэтического миросозерцания, подкрепляя свои суждения хорошо подобранными текстами. М. Г. Альтшуллер, опираясь на наблюдения М. К. Азадовского, делает вывод о том, что Шишков, выстраивая тщательно продуманную классификацию основных поэтических средств устного народного 22 творчества, создает первую по времени работу по поэтике фольклора. Следовательно, «Беседа… » сыграла существенную роль не только в привлечении внимания к народной словесности, но и в создании теории устного народного творчества. «Беседа… », объединившая маститых литераторов, в основном людей зрелых лет, стремившаяся оказать влияние на общественное мнение, придавала своим заседаниям особую торжественность и значительность. Собирались члены общества в великолепном особняке Державина на Фонтанке, воспринимаемом как храм словесности. Мужчины должны были являться при орденах, дамы также стремились поддерживать торжественную и праздничную атмосферу. Вместе с тем «беседчикам» торжественность происходящего хотелось совместить с домашностью, создать впечатление дружеской беседы, которая объединяет людей разных поколений. И Шишков, и Державин старались привлекать молодых литераторов, опекать их, покровительствовать. Но это было именно покровительство, хотя и радушное, искреннее, но не то чувство равенства, взаимопонимания, которое привлекает в литературное общество молодых участников. Дружеский диалог не складывался, при всей снисходительности старших и почтительности младших. «Беседа… », немало сделавшая для истории русской культуры, во время ее существования казалась многим изрядно архаичной, излишне ритуализированной, обращенной в прошлое и тормозящей то стремительное движение литературы и общества, о котором хлопотало новое поколение. Полемику с «Беседой… » (и не только с ней) развернул «Арзамас». Появление нового литературного общества существенно отличалось от создания «Беседы… ». «Беседа любителей русского слова» долго готовилась, имела подготовительный этап, т. е. неторопливо, но сознательно и последовательно вынашивалась сторонниками церковнославянского языка, отечественной традиции. Хотя будущие члены «Арзамаса» также достаточно часто встречались, и некоторые из них являлись членами «Дружеского литературного общества», новый литературный кружок возник почти спонтанно, откликнувшись на факт литературной жизни той поры, причем факт не экстраординарный, а скорее рядовой, но показавшийся молодым людям оскорбительным и не позволяющим пренебречь им. 21 сентября 1815 г. в доме Д. Н. Блудова состоялось представление комедии А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». В монологах и репликах героев зрители легко узнавали знакомые лица, в том числе присутствовавших на представлении, которые в контексте комедии подавались с явной долей иронии. Наиболее узнаваемым оказался поэт Фиалкин, в стиле которого угадывалась эстетика элегической школы, ассоциировавшаяся более всего с Жуковским. За известного поэта не могли не вступиться его друзья. В гостях у Блудова в этот вечер были А. И. Тургенев, Д. В. Дашков, С. П. Жихарев, Ф. Ф. Вигель34. В состав 23 нового общества вошли также молодой А. С. Пушкин, его дядюшка В. Л. Пушкин, С. С. Уваров и др. «Арзамас», со дня его появления и до закрытия, был лишен какого бы то ни было оттенка торжественности, тем более сакральности. Новое литературное объединение представало (так могло показаться вначале) как факт литературного быта, когда откликаются на какое-либо произведение, полемизируют с ним, пародируют, проявляя свое остроумие, т. е. живут, а не творят нечто существенное и серьезное, адресованное последующим поколениям. «Арзамас» возник и как антипод «Беседы любителей русского слова», и как вполне самодостаточное литературное объединение, выразившее потребность литературы в кардинальном обновлении не только эстетики, но и литературного быта, литературных взаимоотношений. То, что для членов «Беседы» являлось общечеловеческой нормой и аксиомой — уважение и почитание младшими литераторами старших, следование традициям, пиетет по отношению к прославленным именам, — арзамасцам представлялось внешним ритуалом, отвердевшими и отжившими привычками и нормами. Организационное собрание литературного общества состоялось 15 октября 1815 г. в доме С. С. Уварова. «Ты, верно, уже знаешь о моем потоплении в Липецких водах, — писал Жуковский Вяземскому. — Эта фарса взбунтовала Блудова и Дашкова. Блудов грянул ужасным видением Шаховского в ограде Беседы, а Дашков письмом к Аристофану (имеются в виду «Видение в какой-то ограде» Блудова и «Венчание Шутовского. Письмо к новейшему Аристофану» Дашкова. — Авт.). Но самое веселое то, что у нас завелось общество, которого и ты член. Это общество называется Арзамасским обществом безвестных людей… Главная обязанность членов есть непримиримая ненависть к Беседе. И так как оно родилось от нападения на Баллады, то каждый член принимает на себя какое-нибудь имя из Баллад. Уваров — Старушка, Дашков — Чу!, Блудов — Кассандра, я — Светлана, Жихарев — Громобой, Тургенев — Эолова Арфа. Не хочешь ли быть Асмодеем? Каждый вступающий член говорит (по примеру французских академиков) похвальную речь своему покойнику; но так как у нас недостаток в покойниках, то мы и положили брать на прокат покойников из Беседы и Академии. Приезжай, чтобы заслужить свое место в нашем клубе»35. Арзамасцы использовали категории Французской революции (свобода, равенство, братство), на заседаниях общества фигурировал в качестве символа красный якобинский колпак, но не сохранялись политические оттенки понятий и внешних атрибутов: на первый план выходила свобода творчества, дружеского, ничем не стесненного общения. Название — «Арзамасское общество безвестных людей» — было полемическим по отношению к «Беседе… »: там собирались известные любители русского слова, озабоченные его судьбой, здесь — «безвестные» молодые люди. «Беседа… », изначально принявшая ритуа- 24 лизованный и подчеркнуто официальный характер, претендовала на статус государственного литературного объединения (и в известном смысле была таковым). «Арзамас» зародился якобы в провинциальном российском городе, ничем не примечательном, разве что своими гусями (гусь и стал шутливым символом «Арзамаса»: его изобразили на печати общества и подавали на ужин в конце заседания). Члены «Беседы… » в основном — степенные пожилые люди, уже имеющие бесспорные заслуги на поприще словесности; члены «Арзамаса» — люди молодые, либо лишь вступающие в литературу, либо — уже знаменитые (как Жуковский), но далеко не всеми принимаемые. В сознании арзамасцев, «беседчики» — архаисты, консерваторы, в то время как они сами — новаторы, прежде всего по-новому ощущающие себя в контексте культуры, отыскивающие и утверждающие неожиданные формы культурно-бытового поведения. Новая словесность создается, по убеждению арзамасцев, не только на бумаге, в кабинете, в творческом уединении, но и в бытовом общении, в устных разговорах — серьезных, но по форме чаще шутливых, в дружеском смехе, в безжалостном, но эстетически блистательном пародировании своих литературных противников. В каком-то смысле здесь, в этом литературном контексте, впервые проступила проблема отцов и детей: ни «отцы», ни «дети» не сумели увидеть друг друга изнутри, проявить терпимость, но для общекультурного развития этот антагонизм оказался плодотворен: он выявил и продуктивность, и определенную ограниченность каждого из направлений. «Мы объединились, чтобы хохотать во все горло, как сумасшедшие»36 — признавался Жуковский. Смеха, в самом деле, было много, и предметом осмеяния становились прежде всего члены «Беседы… »: излишняя торжественность их заседаний (как это представлялось со стороны), избыточная самоуверенность, патетика, консервативность взглядов. Но веселость в арзамасском контексте приобретала культурологический статус. Позже Вяземский вспоминал, что в ту пору веселость была в цене. Веселье, смех воспринимались как олицетворение подвижной, беспрестанно меняющейся жизни. Скорее всего, бессознательно, но арзамасцы наследовали архаическую смеховую культуру, в контексте которой смех означал обновление, возрождение к новой жизни. В ряде ритуалов смех сопровождал умирание — во имя воскресения в обновленном виде. В известной сказке царевна Несмеяна, когда наконец отозвалась на шутки и рассмеялась, вызвала цветение природы. Но литература, конечно, знала и о другой функции смеха: безграничное осмеяние задевает больше, чем серьезный гневный укор, смех развенчивает и уничтожает. Арзамасцы были убеждены, что не только «Беседа любителей русского слова», но и любое излишне серьезное учреждение или объединение, застывшее в раз навсегда сложившихся формах, заслуживает развенчания; им хотелось разрушить застылость жестких форм и привнести в серьезный ритуал игру и внутреннюю свободу. 25 Смех мог касаться всех сторон жизни без исключения, предметом иронии могли оказаться отдельные личности, культурные и государственные учреждения. «Благодаря неистощимым затеям Жуковского, вспоминал Ф. Ф. Вигель, — «Арзамас» сделался пародией в одно время и ученых академий, и масонских лож, и тайных политических обществ»37. Ирония, на которую была сделана основная ставка, не имела границ и легко распространялась на внеличные аспекты бытия, в том числе касалась и религиозных убеждений. Вначале Д. Д. Благой, затем М. И. Гиллельсон отмечали в создаваемых арзмасцами текстах антицерковую стихию. О. А. Проскурин находит в литературно-бытовой практике членов «Арзамаса» травестирование церковных таинств: крещения, покаяния, евхаристии. Именуя себя Новым Арзамасом, его члены уподобляют свое общество «Новому Иерусалиму», а «Беседа… » в этом контексте ассоциируется с «Новым Вавилоном», символическим градом греха. По убеждению исследователя, арзамасцы творят и свою идеальную «церковь», и свою идеальную республику («Новый Рим»), а смех позволял им оставаться в пределах литературного мира, проводил границу между литературой и «существенностью», между игрой в утопию и собственно утопией. Думается, граница не всегда оставалась незыблемой, и пародирование церковных таинств оказывалось достаточно своеобразной формой созидания идеальной церкви. Божество вкуса действительно оказывается (как замечает Проскурин же) тем «божеством», которому поклоняются все арзамасцы, и собственный литературный вкус они бесконечно совершенствуют. Арзамасцы создали свою эстетику, которая была чрезвычайно интересна в жанровом и стилевом отношении. В. А. Вацуро отмечает каламбур, подчеркнутую литературность, цитатность как характерные черты арзамасского языка — языка иронических перифрастических иносказаний и аллегорий. При этом шутка, ирония распространялись не только на оппонентов, но и на членов общества. Ведя свое начало с Липецкого «потопа», присваивая себе новые имена, члены «Арзамаса» воспроизводили практику закрытых, эзотерических обществ (новое имя давалось в масонских ложах, изменение имени и личности предполагалось при пострижении в монахи, новые имена давались в подпольных революционных организациях). Но распределяя между собой имена «мученических» героев баллад Жуковского, арзамасцы нередко акцентировали внимание на комическом несоответствии наименования и психофизических данных члена общества. Так, Александр Тургенев получил имя Эолова арфа: он любил поесть, и во время заседаний у него нередко бурчало в животе; кроме того, комически обыгрывалась молчаливость Тургенева, якобы способная заразить и членов «Беседы… », приостановить их речи. Могли даваться и двойные имена: Дашков назывался не только «Чу!», но и Дашенькой, и это диссонировало с его внешним обликом: Дашков был человеком высокого роста и мужественной внеш- 26 ности. Некоторые имена выделялись видимой бессмыслицей, необъяснимостью, например, «Вот» (В. Л. Пушкин). Вместо серьезного журнала или периодически издаваемых «Чтений», как в «Беседе… », в «Арзамасе» составлялись «галиматейные» протоколы, ставшие отдельным и достаточно любопытным жанром. Практиковались также жанры эпиграммы, сатиры, послания, шуточного видения. Веселость как ядро эстетики арзамасцев, немало способствовала оживлению литературного процесса, но все же к ней не сводилась деятельность общества. Вяземский, высоко оценивший веселость как черту времени и как эстетическую категорию, культивируемую арзамасцами и «переданную» ими литературе, все же пояснял, что деятельность «Арзамаса» к смеху, буффонаде не сводилась: «Арзамасское общество служило только оболочкой нашего нравственного братства»38, оно являлось «школой взаимного литературного обучения, литературного товарищества». М. И. Гиллельсон отметил присущую обществу взыскательную взаимную критику, серьезные попытки теоретического осмысления критерия критики. В процессе арзамасского общения формировались и шлифовались эстетические вкусы, рождалось и утверждалось представление о том, что не только создание, но и интерпретация литературного произведения требует таланта, а сам интерпретатор, таким образом, становится полноправным участником литературного процесса. «Арзамас» был вызван к жизни как эстетическими, так и нравственными потребностями времени и закончил свое существование в тот момент, когда члены его почувствовали нравственную потребность перерождения. Культивирование веселости сыграло свою роль, но рождались и новые потребности. В 1817 г. на заседании общества выступили вновь принятые М. Ф. Орлов и Н. И. Тургенев, предложившие реформировать деятельность «Арзамаса», придав ей большую серьезность, выход на арену политики и публицистики, издание журнала. Арзамасцы с энтузиазмом восприняли предложения, однако осуществление их было вряд ли возможно. Это было бы совсем другое общество. Жуковский заметил, что с тех пор, как «Арзамас» взялся за ум, ум от него отступился39. Общество сыграло свою роль, прекратив существование весной 1818 г. и уступая в историко-культурном пространстве место совсем иным объединениям. В 1816 — 1817 гг. начинают создаваться первые декабристские союзы. Примечания 1 Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. — М., 1991. — С. 45. 2 См.: Гордин Я. А. Мятеж реформаторов. Драма междуцарствия. — СПб., 2006. — С. 69 — 72. 27 3 Там же. — С. 72. О Сперанском см.: В память графа Михаила Михайловича Сперанского. — СПб., 1877; Катетов И. Граф Михаил Михайлович Сперанский как религиозный мыслитель // Православный собеседник. — 1889. — № 5 — 12; Калягин В. А. Политические взгляды М. М. Сперанского. — Саратов, 1973; Морозов В. И. Политические взгляды и конституционные проекты М. М. Сперанского. — СПб., 2000. 4 См. об этом: Минаева Н. В. Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX века. — Саратов, 1982. — С. 110 — 130. 5 Ключевский В. О. Сочинения: в 9 т. — М., 1989. — Т. V. — С. 200 — 201. 6 Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. — М., 2000. — С. 197. 7 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. — М., 1958. — Т. VIII. — С. 34, 42. О личности и деятельности А. А. Аракчеева см.: Аракчеев: свидетельства современников. — М., 2000. 8 Зеньковский В. В., прот. История русской философии. — М., 1991. — Т. I. — Ч. 1. — С. 126. 9 Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1925 — 1826). — М.; Л., 1964. — С. 82. 10 Рассказы А. Н. Голицына. Из записок Ю. Н. Бартенева // Русский архив. 1886. — Кн. II. — № 5. — С. 58. 11 Сахаров В. И. Иероглифы вольных каменщиков. Масонство и русская литература XVIII — начала XIX века. — М., 2000. — С. 13. См. также: Соколовская Т. Русское масонство и его значение в истории общественного движения (XVIII — первая четверть XIX столетия). — М., 1999; Гордин Я. А. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. — СПб., 1999; Серков А. Е. Русское масонство 1731 — 2000. Энциклопедический словарь. — М., 2001; Масоны. Большая энциклопедия. — Т. I — II. — М., 2008. 12 Сахаров В. И. Иероглифы вольных каменщиков. — С. 19. 13 См. его мемуарный очерк «Встреча с мартинистами» (Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1986. — Т. 2. — С. 203 — 242. 14 Модзалевский Б. Л. Александр Федорович Лабзин. — СПб., 1904. — С. 36. 15 Сахаров В. И. Иероглифы вольных каменщиков. — С. 125. А. Л. Зорин приводит знаменательное суждение британского историка К. Макинтоша: «С одной стороны, масонство развивало доктрину, что все люди братья, объединенные общим поклонением “Великому архитектору вселенной”, вопреки религиозному догматизму и сектантству. С другой, оно учило, что существует древняя мудрость, передаваемая посвященными, заключенная в секретных символах и ритуалах и доступная только тем, что достиг подобающего градуса» (Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… — С. 201). Сперанский намеревался реформировать русское духовенство, а для этого — выработать новый ритуал масонских лож, придать масонской деятельности новые формы, создать единую всемирную организацию и включить в эту организацию духовенство (Гордин Я. А. Мистики и охранители. — С. 109). Это было похоже на бессознательное желание самому уподобиться Велико- 28 му архитектору вселенной. Сперанскому удается в 1810 г. открыть свою Великую ложу, однако в целом сомнительному замыслу не дано было осуществиться (см.: Серков А. И. История русского масонства XIX века. — СПб., 2000. — С. 73; Вишленкова Е. А. Религиозная политика: официальный курс и «общее мнение» России александровской эпохи. — Казань, 1997. — С. 27 — 34). 16 Труды Общества любителей российской словесности при Московском университете. 1817. — Ч. VII. — С. 102. 17 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». — СПб., 1994. 18 Топоров В. Н. Ветхий дом и дикий сад: образ утраченного счастья (страничка из истории русской поэзии) // Облик слова. Сб. статей. — М., 1997. — С. 294. 19 Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературнообщественная борьба его времени // Уч. зап. Тартуского университета. — 1958. — Вып. 63. См. также: Зорин А. Л. У истоков русского германофильства (Андрей Тургенев и Дружеское литературное общество) // Новые безделки. Сб. статей к 60-летию В. Э. Вацуро. — М., 1995. 20 Гросул В. К. Русское общество XVIII — XIX веков. Традиции и новаторство. — М., 2003. — С. 177. О литературных и других объединениях см. также: Бокова В. М. Эпоха тайных обществ. Русские общественные объединения первой трети XIX в. — М., 2003. 21 Об этих процессах см.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры («Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка» — неизвестное сочинение Семена Боброва) // Успенский Б. А. Избранные труды. — Т. II. Язык и культура. — 2-е изд., перераб. и испр. — М., 1996; Успенский Б. А. Из истории русского литературного языка XVIII — начала ХIХ века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. — М., 1985. 22 Седакова О. А. Церковнославяно-русские паронимы. Материалы к словарю. — М., 2005. 23 Карамзин Н. М. Избр. соч.: в 2 т. — М.; Л., 1964. — Т. 2. — С. 185. 24 Там же. — С. 182. 25 Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. — М., 2000. — С. 49. 26 Шишков А. С. Собр. соч. и переводов: в 4 ч. — СПб., 1825. — Ч. II. — С. 121. В дальнейшем цитаты из сочинений Шишкова даются по этому изданию с указанием части и страницы. 27 Цит. по изд.: Вяземский П. А. Записные книжки (1813 — 1848). — Л., 1963. — С. 270. 28 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. — Т. VII. — С. 15 — 16. 29 См. об этом: Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. — СПб., 1999. — С. 30. 30 Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. — С. 35. 31 См.: Лямина Е. Э. Общество «Беседа любителей русского слова». Автореф. дис. … канд. филол. наук. — М., 1995. 29 32 См.: Альтшуллер М. Г. Беседа любителей русского слова. У истоков русского славянофильства. — 2-е изд., доп. — М., 2007. 33 Там же. — С. 272 — 282. 34 История «Арзамаса» достаточно полно освещена в книге: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. — Л., 1974; См. также: Вацуро В. Э. В преддверии пушкинской эпохи // «Арзамас». — Сб.: в 2 кн. — М., 1994. — Кн. 1; Проскурин О. А. Новый Арзамас — Новый Иерусалим. Литературная игра в культурно-историческом контексте // Новое литературное обозрение. — 1965. — № 19; Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. — СПб., 1999. 35 Цит. по: Проскурин О. А. Арзамас, или Апология галиматьи // Знаниесила, 1993. — № 2. — С. 55. 36 Цит. по изд.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. — С. 69. 37 Арзамас. Кн. 1. — С. 78. 38 Там же. — С. 106 — 107. 39 Там же. — С. 25. КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ 1. Каковы основные направления реформаторской деятельности Александра I? Что в политике нового российского императора способствовало плодотворному развитию культуры? 2. Как умонастроение русского общества первой четверти XIX в. проявлялось в деятельности масонских лож и Российского Библейского общества? Что означают понятия: «универсальное христианство», «просвещенный мистицизм»? 3. В чем существо спора о «старом» и «новом» слоге российского языка? Почему этот спор имел не только эстетическую, но и идеологическую направленность? Назовите деятелей русской культуры, участвовавших в споре. 4. Какие литературные кружки и общества создаются в начале XIX в.? Каковы цели и программы этих литературных объединений? 5. В чем существо полемики «Арзамаса» и «Беседы любителей русского слова»? Чем отличаются позиции и литературная продукция двух обществ?
