Н.Б. Калашникова ОБРАЗ БРОДСКОГО В ВОСПРИЯТИИ КЕЙСА

Н.Б. Калашникова
ОБРАЗ БРОДСКОГО В ВОСПРИЯТИИ КЕЙСА ВЕРХЁЙЛА:
ПОПЫТКА ПРИСВОЕНИЯ*
«Поклонники таинственной русской души ничем не смогут
поживиться в его стихах»1. Это слова Кейса Верхёйла, голландского
слависта-литературоведа, из статьи 1974 года, в которой он опять
возвращался к судьбе и творчеству своего друга Иосифа Бродского.
Для него тогда, как и для многих других на Западе, высылка поэта из
страны стала поводом к печальным мыслям:
В результате так называемой «третьей волны русской эмиграции»
на Западе оказались почти все главные действующие лица подпольной
русской литературы. Кто бы мог подумать еще в 1970 году: Солженицын
в Швейцарии, Бродский в Америке, Синявский и Максимов в Париже? Это
произошло столь молниеносно, а поток эмигрантов еще столь велик <…>,
что пока еще рано спрашивать себя о последствиях <…> Превратится ли
Россия в духовную пустыню? Достаточно ли там останется честных
талантов, чтобы не увяла цветущая культура? И что случится с уехавшими
писателями: <…> будет ли то, что они напишут, услышано в России?2
Разбираясь в тонкостях творчества Бродского и публикуя
статьи и эссе, Верхёйл стал, по сути, его биографом. Размышляя о
превратностях судьбы гонимого поэта, признанного на родине не то
что опасным, а никчемным иждивенцем, он все же давал
внимательному читателю ощущение того, что внешние сложности
ассимиляции новой бывшей русской величины надуманы. Бродский
для него слишком вненационален, и, что главное, он был поэтом
«внесоветским», а это само по себе уже положительно
характеризовало автора, обеспечивая ему читательский интерес на
Западе.
Его поэзия не национальна в том смысле, что идеи и образы, из
которых строятся его стихи, лишь в малой своей части связаны с
традициями и с нынешней обстановкой в его стране. Разумеется, он пишет
по-русски, и в его сочинениях нетрудно обнаружить влияние великих
предшественников, писавших на этом же языке: Пастернака,
Мандельштама, Ахматовой. И если декорациями его стихов служит
реальная жизнь, то это (во всяком случае, до момента его отъезда из
Советского Союза) Россия: Ленинград, Крым, обрусевший Кенигсберг,
скудная природа Архангельской области…3
Поездка голландца в Советский Союз преподнесла ему
неслыханной щедрости подарок – он приобщился к ленинградскому
кругу почитателей
А. Ахматовой, которые не только знали ее тексты, но и
воспроизводили жесты, копировали модуляции голоса, поясняли
приезжему, как она отреагировала бы на ту или иную ситуацию.
Верхёйл много писал об этом после смерти Анны Андреевны. Тогда
же, по его утверждению, и вошло в обиход выражение «приемные
дети Ахматовой», подразумевавшее четырех ленинградских поэтов:
Иосифа Бродского, Анатолия Наймана, Евгения Рейна и Дмитрия
Бобышева4. Возможность близкого знакомства, а затем и долгой
дружбы с одним из ее любимцев, Бродским, позволила молодому
слависту комментировать жизнь поэта «изнутри», констатировать
его вненациональность, пытаться подчеркнуть, что высылка не стала
для ленинградца поводом для утраты национальной самобытности.
И все-таки, даже бесконечно доказывая космополитизм поэта,
Верхёйл вынужден был признать, что дорога на Запад стала для
Бродского «дорогой на Скирос».
Можно много цитировать исследователя, восхищавшегося
великолепной строфикой и образностью Бродского, стилевым
разнообразием поэзии, искусной техникой, но тогда и эта статья
станет одним из многочисленных примеров анализа истории
восприятия. Во многом идеализируя друга, голландский критик
отмечает великолепное владение языком, что демонстрирует не
только серьезная лирика, но даже и такое «эффектное» и
хулиганское «Два часа в резервуаре»:
Их либе ясность. Я. Их либе точность.
Их бин просить не видеть здесь порочность.
Ви намекайт, что он любил цветочниц.
Их понимайт, что дас ист ганце срочность5.
Глубокие литературоведческие работы Верхёйла не раз
отмечались в национальной профессиональной среде, его мнение
стало весьма авторитетным в области голландской славистики.
Свидетельством тому, к примеру, может быть цитата М. де Йонга:
Очевидная
увлеченность
в
сочетании
с
научным,
литературоведческим интересом неизменно характеризуют
работы
слависта Кейса Верхёйла (1940).
Среди
прочего
он
написал
воспоминания о годах ученичества в России («Контакт с врагом», 1975), а
также выпустил сборник переводов поэзии Осипа Мандельштама («Кто
подкову найдет», 1974) с подробными комментариями. Первая книга
демонстрирует тонкое понимание литературного фона, вторая – поэзии, в
то время как обе они свидетельствуют о писательском даровании <…>
Кейс Верхёйл – сосредоточенный наблюдатель, великолепный стилист,
внимательный к символике и смысловым оттенкам, в любой ситуации
предпочитающий профессионализм. Его литературная эрудиция и его
тонкое чувствование контекста и ситуации превращают его в
проницательного читателя, оберегая от узости догматизма6.
Однако индивидуальность восприятия поэзии Бродского
Верхёйлом примечательна, на наш взгляд, не только тем, насколько
он высоко профессионален как литературный критик, но и тем, как
уверенно, последовательно и доказательно славист пытается
присвоить себе поэта. Что и вынуждает разобраться в
складывающейся системе аргументации.
Кейс Верхёйл приехал в Ленинград в 1960-е, работая над
диссертацией по творчеству Анны Ахматовой, именно она и свела
его с Бродским, отрекомендовав как «самого одаренного из
начинающих поэтов». С момента первой встречи Верхёйл, довольно
слабо знавший тогда русский, точнее, слабо для проникновения в
поэзию Бродского на слух, ощутил уникальность дарования,
почувствовал себя где-то за пределами земного мира – как он сам
вспоминает, «с таким же нереальным ощущением, проснувшись,
пожимаешь плечами, вспоминая сон, в котором, скажем, курил
вместе с лордом Байроном»7 и подчеркивает, что сразу понял, что
перед ним тот самый анахронизм, который подразумевал Ж. Кокто,
называя анахронизмом любого Живого Поэта. История более чем
тридцатилетней дружбы Верхёйла с Бродским стала для голландца
историей поклонения, или влюбленности. И, как истинный
влюбленный мужчина, он неизменно отстаивал свое право
собственности на поэта в самых неожиданных вариантах.
Приведем несколько наиболее показательных, на наш взгляд,
примеров. Разговор о вненациональности Бродского приводит к
Верхёйла к следующему выводу: судя по тематике его стихов и
прозы, можно сказать, что есть голландский Бродский, равно как
есть и английский, американский, итальянский, французский,
литовский, мексиканский, китайский и, разумеется, также русский
Бродский.
Национально-географическая связь для литературоведов и
любителей Бродского понятна. Но уже озвучена идея существования
«голландского Бродского». Конечно, это еще не доказательство,
просто лишь один из тезисов в цепи рассуждений.
Корни усматриваются гораздо глубже – с рождения:
существование голландского Бродского неудивительно ввиду того,
что поэт родился и первые тридцать два года своей жизни провел в
городе, созданном плотником из Саардама, – городе, где
современный человек из Амстердама не может чувствовать себя на
чужбине, хотя бы потому, что в его пределах находится место под
названием «Новая Голландия».
Вот где уже чувствуется эта «голландскость» – привычка к
воде, каналам. Дотошные спорщики выдвинут встречный вопрос: а
как же остальная часть жителей этого плотницкого детища?
Вероятно, избранность поэта изначально ставит его вне привычного
для остальных.
Но если и этот аргумент в процессе присвоения оказывается
неубедительным, то в дело идут козыри, узнаваемые для любого
голландца:
1. кальвинизм;
2. Вондел;
3. интерес к живописи голландских мастеров.
Верхёйл свято убежден, что из всех ветвей христианства,
Бродский по духу ближе всего был к кальвинизму. И дело тут в
основополагающих тезисах о непосредственной ответственности
человека перед Богом и о предопределении. С одной стороны –
ничем не ограниченная воля Бога, его решение, принятое прежде
всех веков, спасти или отвергнуть ту или иную человеческую душу.
С другой стороны – абсолютная личная ответственность
индивидуума за каждый свой поступок перед величием этого Бога.
В результате такого жизнепонимания создается, если говорить уже
на языке не XVI, а ХХ века, та этика абсурда, которая была свойственна
мышлению зрелого Бродского8.
Общехристианские параллели о том, что Слово есть Бог,
укладываются, тем не менее, и в русскую, православно воспринятую
концепцию поэта-пророка. В этом отношении Бродский вполне
трактуем: поэзия – искра Божья. Приводимые Верхёйлом примеры о
сознании неизбежной греховности всякого словоупотребления
относятся к Ахматовой, Блоку, Тютчеву и позднему Гоголю. Однако
Бродского это не касается, а тезис о противопоставленности
кальвинистской этики Бродского антикальвинизму его поэтики
повисает в воздухе. Но слово друга a priori оказывается убедительно
более
весомым
благодаря
степени
проникновения
в
мировоззренческую эволюцию поэта.
Намеченное противопоставление в размышлениях Верхёйла
не развивается подробно, но списывается на традиционные
потребности художника вообще, чье творческое искание заведомо
не может быть уложено даже в самые авторитетные духовные
каноны. Лукавство очевидно:
Вероятно, отсюда парадоксальное и, во всяком случае,
сенсационное обращение в католичество – во время полного триумфа
кальвинизма в молодой республике – поэта Вондела, классика нашей
литературы и одной из ключевых фигур европейского барокко, с которым,
кстати, у Бродского есть доля сходства. Оно вызвано, если такие вещи
вообще можно объяснить, чисто профессиональной необходимостью
художника слова, развившего амбиции, соответствующие его необычному
таланту, запечатлеть свою речь. Совесть католика в этом отношении
спокойнее, чем совесть протестанта9.
Что касается живописи, то Бродский, по мнению Верхёйла,
максимально сконцентрировал свое отношение к голландцам в
стихотворении «На выставке Карла Виллинка» (1986). Вот та
напряженная эмоциональная созвучность, которая воплощена в
зрительных образах:
Почти пейзаж. Количество фигур,
прикрасВ нем возникающих, идет на убыль…
Возможно, это – будущее. Фон
Раскаяния…
Возможно также – прошлое. Предел
Отчаяния…
олимпийцы,
Бесспорно – перспектива. Календарь.
Верней, из воспалившихся гортаней
самоубийцы.
Туннель в психологическую даль,
Свободную от наших очертаний.
И голосу, подробнее, чем взор,
табурет,
Знакомому с ландшафтом неуспеха,
Сподручней выбрать большее из зол
В расчете на чувствительное эхо.
процедуры
Бесспорно, что: портрет, но без
Поверхность, чьи землистые оттенки
Естественно приковывают глаз,
Тем более – поставленного к стенке.
Поодаль, как уступка белизне,
Клубятся,
сбившись
в
тучу,
Спиною чуя брошенный извне
Взгляд
живописца
–
взгляд
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
Повернутый к вам в профиль
Вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовется «мастерство»:
Способность
не
страшиться
Небытия – как формы своего
Отсутствия, списав его с натуры.
Для картин Виллинка характерно апокалиптическое
настроение. Ощущение краха и рубежа знакомо Бродскому не
понаслышке, его поэзия тому лучшее свидетельство. Этот
модернистски абсурдный мир, в котором он жил, постоянно
пополнялся вполне экзистенциальными ситуациями. Возможность
комбинаторики, смешения стилей и традиций Виллинка оказалась
созвучной Бродскому.
Не менее интересна и еще одна параллель: «Сретенье»
Бродского, по признанию самого поэта, не только аллюзия на стихи
из «Доктора Живаго» Пастернака и Рильке, но, в первую очередь, на
библейские стихи А. Ахматовой. А голландскому другу все видится
Рембрандт и его «Симеон во храме», завуалированный в тексте на
евангельский сюжет.
И, наконец, Спиноза, знаковая фигура для голландцев и
последний аргумент в доказательной цепи. Через один из постулатов
Спинозы толкует Верхёйл и творчество своего друга:
стремление упорствовать в своем собственном существовании в
продолжение неограниченного времени», где это собственное
существование для Бродского как поэта стало равно «созданию
собственного звучания и собственной логики10.
В условиях Советского Союза исследователь видит в Бродском
не только противопоставление миропонимания поэта и условий
существования, но и явное противостояние традиции «неговорения» граждан и звуковой, писательской одержимости
Бродского. «Продолжение неограниченного времени» Спинозы
превращается в длящуюся для Бродского экзистенциальную
ситуацию выбора.
Опять же, по Спинозе, Бродский противоречил и исконно
русской традиции самоотречения и самопожертвования во имя чегото более высокого. Как подчеркивал Верхёйл, «он стремился
укрепить в своих соотечественниках другой менталитет, <…>
самосохранение наряду с самоотрицанием, самодисциплиной,
упорствование (без эгоизма) в собственной деятельности как
индивидуума»11 – принцип Бродского, услышанного через
спинозизм.
Вот так инонациональная традиция в лице Верхёйла стремится
толковать, а больше, вероятно, присвоить себе, от самых корней,
всю картину мира Бродского и его поэзию.
Но нам, усвоившим, что «Пушкин – наше все», нам-то хочется
всегда и в каждой эпохе искать знаковые имена. Пророческая
составляющая поэзии Бродского в этом смысле нам помогает
великолепно:
Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Или строки, посвященные им Т.С. Элиоту:
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
Ему своих красот кордебалет12.
И каждый раз, доказывая себе, что Бродский наш, мы с
облегчением, словно снимая с себя историческую вину, вспоминаем
его же молитвенные строки из «Римских элегий»:
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
Благодарен за все…
Примечания
*
Калашникова Н.Б. Образ Бродского в восприятии Кейса Верхёйла:
попытка присвоения // Литература XX века: итоги и перспективы
изучения. Материалы Седьмых Андреевских чтений. Под ред. Н. Т.
Пахсарьян. М., 2009. С. 240 – 245.
1
Verheul K. Dans om de wereld. Fragmenten over Joseph Brodsky. Amsterdam,
1997. В настоящей статье цитаты приводятся по авторизованному переводу И.
Михайловой издания: Верхёйл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом
Бродским. СПб., 2002. С.62.
2
Там же. С.61.
3
Верхёйл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002.
С.63.
4
Verheul K. Enkele postachmatoviaanse herinneringen // Tirade. Jaargang 42.
Amsterdam, 1998. P.24.
5
Ich liebe clearness. Ja. Ich liebe neatness.
Ich bin to beg you not to call it weakness.
Do you sugchest dat he luft flower-girls?
Ich undershant dat das ist ganze urchent.
6
Jong M.J.G. de. Intenties en voorkeuren // Jong M.J.G. de. Over kritiek en critici.
Amsterdam/Tielt, 1977. Р.226-227.
7
Верхёйл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002. С.8.
8
Верхёйл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002.
С.153.
9
Верхёйл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002.
С.152.
10
Spinoza B. De. Nagelate schriften. Leiden, 1967. P.146.
11
Ibid. P.231.
12
Плеяда значимых для Бродского умерших в январе поэтов: П. Верлен – 8
января 1896, У.Б. Йейтс – 28 января 1939, Мартинус Нейхоф (Нидерланды) – 23
января 1953, Р. Фрост – 29 января 1963, Т.С. Элиот – 4 января 1965.