Хуан Кобо,
advertisement
1 Разговор с Хуаном КОБО «Мне повезло: волею судьбы я - человек двух культур» Из прочитанного Страна предков – так нередко называют Испанию. Становление испанцев как нации восходит к XV столетию, периоду объединения феодальных государств, расположенных на Пиренейском полуострове. Испанский язык принадлежит к романской группе индоевропейской языковой семьи. История испанцев в предшествующие эпохи объясняет наличие в их языке греческих, латинских, древневерхненемецких, а также арабских слов. В XV-XVI веках началась колонизация испанцами Америки. Испанские колонизаторы Южной, Центральной и южной части Северной Америки смешались с местным индейским населением, а также с неграми и постепенно составили этническое ядро фактически всех современных латиноамериканских наций – аргентинцев, венесуэльцев, колумбийцев, чилийцев и др. В эпоху расцвета Испании язык этой страны распространился в Центральной и Южной Америке (кроме Бразилии)… Испанский подчеркнутый аристократизм и велеречивость даже и в обычном разговоре свидетельствует о благородной национальной гордости. Поэтому, например, французская фамильярность для испанца совершенно невыносима. Наконец, испанец – это человек умеренный, искренне преданный законам, особенно законам старой религии. Но такая серьезность не мешает ему в дни праздников и увеселений развлекаться пением и танцами. Испанцы мало стараются перенять от иностранцев, не много и сами путешествуют, чтобы познакомиться с другими народами. В этом отношении французы, немцы и даже англичане выгодно отличаются от них. В научном отношении испанцы также отстают от других цивилизованных стран. По своему характеру испанцы – серьезны, открыты, галантны, человечны, обладают большим чувством юмора, отлично могут работать по команде. В своем поведении в обществе и в частной жизни испанцы обнаруживают какую-то торжественность. Даже крестьянин проникнут сознанием собственного достоинства по отношению к начальству, которому по закону должен подчиняться. 2 Владимир СУХАРЕВ, Максим СУХАРЕВ, «Психология народов и наций». ИКФ «Сталкер», г. Донецк, Украина. 1997 г. Наша беседа с Хуаном Кобо, известным российским журналистом, политологом и писателем в одном лице, состоялась в Испании, в Валенсии, которую официально называют Валенсийским автономным сообществом. Он живет там со своей семьей и работает корреспондентом Российского информационного агентства «Новости». Это не оговорка: не только я, но и сам собеседник считает себя не испанским, а именно русским журналистом. Наш разговор, как и с другими, я начал с биографии своего визави. Хуан Кобо родился в Испании 23 марта 1933 года. Отец его, тоже Хуан Кобо, уроженец Андалусии, был механиком высокой квалификации, активным революционером – сначала анархистом, затем коммунистом. Был приговорен к смертной казни диктатурой Франко. Эмигрировал в СССР, куда затем из Испании приехала его жена с пятилетним сыном. Отец Хуана работал на разных московских заводах до выхода на пенсию. Скончался в Москве в 1990 году. – У нас в роду, – объяснял мне Хуан, – такая традиция: всех мужчин называть попеременно в честь двух Иоаннов – Крестителя и Богослова. Мой отец был назван в честь первого, а потому его звали Хуан Баутиста, я же, как записано в моих испанских документах Хуан-де-Диос. И еще по фамилии матери Ортс. Это типичная валенсийская фамилия, так как мама, ей сейчас 92 года, родом из Валенсии, из самого центра старого города. Фамильную традицию мы с женой продолжили, когда родился сын. Он тоже стал Хуаном, но только в русском варианте - Ваней. Словом, Иван Иванович, как, между прочим, многие называли в России и отца, и меня... Вместе с другими испанскими детьми, которых привезли в СССР, спасая от бедствий и бомбежек войны в Испании, Хуан Кобо оказался в детском доме в Красновидово под Москвой, а потом в Обнинске. Там же впервые пошел в школу, где учили на испанском языке. Начало Великой Отечественной войны застало его на каникулах в Коломне, где отец работал на Голутвинском паровозостроительном заводе имени Куйбышева. 3 Осенью 1941 года с семьей попал в эвакуацию в узбекский город Коканд. Отец ушел добровольцем в Советскую Армию, в легендарную Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН) . Получилось так, что, не зная еще русского языка, Хуан сразу же пошел во второй класс школы бухарских евреев (была в Коканде и такая), где учился не только на русском, но и на узбекском. Навсегда сохранил память о Коканде, его типично среднеазиатском экзотическом антураже: чинары, арыки, паранджи, зурначи, халаты, дехкане на ишаках, чайханы. Но главное – о страшном голоде: один за другим умирали знакомые и соседи, которым ничем нельзя было помочь, и прямо на его глазах умер младший брат Карлос. - В 1943 году мы с матерью вернулись в Москву, точнее, в Люблино, бывший тогда отдельным городом особого подчинения столице. Жили в бараке в Фибралитовом участке – самом бандитском районе, затем в более «респектабельном» 2-этажном деревянном общежитии, пока не получили комнату в совсем «шикарной» коммунальной квартире в каменном доме. Родители после окончания войны снова послали его в испанский детдом в Болшево ради его же блага, чтобы учился среди испанцев и заодно подкормился, но он три раза бежал оттуда. В конце концов, родители махнули рукой, и он продолжил учебу в русской школе, в которой ему особенно хорошо давались русский язык и литература. С тех пор, как утверждает Хуан, хотя у него и были отдельные знакомые среди живших в Москве испанцев, всегда избегал эмигрантской среды, которая, как правило, мешает человеку пустить корни в стране, где он живет, находился главным образом среди русских, что больше отвечало его душевному складу. Благодаря этому он не чувствовал себя иностранцем, был принят среди русских как свой. И в то же время интересовался всем, что происходит на первой родине, много читал и писал по-испански, занимался испанским языком, литературой, историей, не забывая о своем первородстве. В 1951 году поступил на филологический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Учился на отделении русского языка и литературы и одновременно посещал занятия на романо-германском. Но еще со школьных лет хотел стать журналистом – даже в люблинской городской многотиражке внештатно сотрудничал, писал про спорт, которым и сам успешно занимался. Университет – самое счастливое воспоминание в его жизни. Он учился у замечательных преподавателей, подружился с интереснейшими ребятами. В университете познакомился и с будущей женой - Людмилой Синянской, впоследствии известной переводчице с испанского, среди переводов которой произведения 4 Габриэля Гарсиа Маркеса, Хулио Кортасара, Хорхе Луиса Борхеса, Марио Варгаса Льоса и других испаноязычных писателей. А кроме того - спорт: все годы был чемпионом МГУ по боксу, которым начал заниматься еще с 7-го класса в школе, тренировался у таких прославленных наставников, как Виктор Огуренков, Андрей Червоненко, Георгий Джероян, После окончания МГУ в 1956 году поступил работать на иновещание Московского радио в отдел вещания на Испанию, был корреспондентом, обозревателем. Затем стал работать в редакции вещания на Кубу и, наконец, в редакции Латинской Америки комментатором, в связи с чем пришлось вникнуть и в латиноамериканскую тематику. Вел тему «Латинская Америка и Испания» как консультантобозреватель в журнале «Новое время», где мы с ним и познакомились в середине 70-х годов, позднее 8 лет был заместителем главного редактора журнала «Латинская Америка», занимался свободным литературным трудом, руководил группой актуальных изданий в издательстве «Прогресс». После отъезда в Испанию стал сотрудничать со многими российскими СМИ, стал корреспондентом агентства РИА «Новости» и газеты «Коммерсантъ» в Испании. С 1956 года параллельно с основной работой регулярно печатался в ведущих центральных изданиях: «Известиях», «Комсомольской правде», «Литературной газете», затем «Московских новостях», «Независимой газете», «Новой газете» и многих других периодических изданиях, в том числе и заграничных. Постоянно выступает по «Радио России», «Маяку» и другим популярным радиостанциям. На мой взгляд, в высшей мере профессиональные, самые глубокие, наиболее интересные аналитические статьи, очерки и корреспонденции об Испании в российской прессе были и остаются те, под которыми стоит подпись Хуана Кобо. – Хуан, расскажите, как вы начинали заниматься Латинской Америкой? Ведь до 90-х годов вы были одним из видных советских журналистов – латиноамериканистов, как специалиста по Испании вас знали меньше. – У меня эти две темы – испанская и латиноамериканская, - всегда шли параллельно. Только в зависимости от момента и обстоятельств они занимали большее или меньшее место. Испанией я занимался всегда, профессионально с 1956 года, когда стал работать на Московском радио обозревателем по испанской тематике и регулярно печататься как раз по испанской теме в «Известиях» еще при Алексее 5 Аджубее. О поездке в Испанию тогда и речи быть не могло – франкистские власти раз 5-6 отказывали мне во въезде и только два года спустя после смерти Франко, когда прошли первые всеобщие выборы, я стал в Испании «въездным». Однако в Москву тогда наезжали представители самых сливок испанского политического, экономического и финансового сообщества – хотя им ставили в паспортах визы с оговоркой: «Везде, кроме России и странсателлитов, а также Внутренней Монголии». СССР тогда очень притягивал испанцев, я у многих брал интервью, которые перерастали просто в долгие беседы, а порою и в доверительные отношения – от крупнейшего банкира и мецената Асиаина и бизнесмена Хуана Гарригеса до легендарного матадора Мигеля Домингина. К тому же у нас был допуск в спецхран для чтения радиоперехвата Национального радио Испании, самых свежих испанских газет и журналов, которыми я зачитывался, как детективами. Тогда же следил и за событиями в Гватемале при полковнике Хакобо Арбенсе и в Аргентине при генерале Пероне. Ведь Испания и Латинская Америка – это темы очень тесно взаимосвязанные. Однако только после революции 1959 года на Кубе, когда понадобились люди, вплотную занимающиеся латиноамериканской темой, я переключился на нее. А после Карибского кризиса я стал заниматься этим профессионально, для чего, скажем так, мне пришлось пройти своего рода «университет» самообразования, который часто эффективнее обычной учебы. Прежде всего, я очень много читал, что мне было легко, так как считаю это занятие не трудом, а удовольствием. Художественные произведения, хорошие книги я обычно читаю очень медленно, смакую, растягиваю удовольствие. А вот книги по специальности, исторические, политические и социологические прочитываю быстро, так как у меня от природы развито скорочтение. Поэтому газеты, всю периодику читаю очень быстро, причем от корки до корки, – ведь в книгах часто самое интересное содержится в сносках и комментариях, а в газетах печатается очень мелким шрифтом. И потом, в отличие от многих моих коллег-латиноамериканистов, я – двуязычный, хорошо знаю испанский, довольно коммуникабельный (если приятный и интересный человек попадается), а потому быстро и легко находил общий язык с испаноговорящими и много общался с испанцами и латиноамериканцами. В качестве курьеза. Еще в 1958 году, когда только стали писать (в частности, Герьерт Метьюз в «Нью-Йрк таймсе» о повстанцах – «барбудос», воюющих в Сьерра-Маэстра, мне впервые довелось писать на эту тему. И в первой же статье про Движение 26 июля, 6 грешен, допустил ляп – назвал Фиделя Кастро Фиделио. Видимо, Бетховен попутал. Победа революции на Кубе в 1959 году вызвала мощнейший импульс общественного интереса к этой стране и ко всей Латинской Америке во всем мире, а в Советском Союзе особенно: для нас это был романтический прорыв в «настоящую революцию», в далекие и экзотические края, о которых мы тогда так мало знали. Уже к концу 1959 года я написал брошюру “Наш друг Куба”. Это была конечно, наивная и в чем-то незрелая работа. И все же это было первое издание в СССР про Кубу в популяризаторской форме, предисловие к которому сделал известный латиноамериканист, тогда еще кандидат исторических наук, а в будущем член-корреспондент АН ССС Иосиф Григулевич, который не нуждается в представлении. Незабываемое воспоминание тех лет. Когда начался Карибский кризис, мы на радио были переведены на казарменное положение. Все контакты с Гаваной были прерваны, единственным средством связи было радио. На Московском радио было решено срочно создать специальную редакцию вещания на Кубу. Начальство велело: «Чтобы с завтрашнего дня было 24-часовое вещание на Кубу! Сформировать для этого коллектив из самых подходящих людей». Так за одну ночь была создана редакция, которую стали называть «гвардейский экипаж». И он за одну ночь набрал персонал. Среди «гвардейцев», кроме вашего покорного слуги, оказались такие впоследствии известные журналисты, как Игорь Фесуненко, Игорь Кудрин, Михаил Горбулин и другие. Возник не только канал связи с Кубой, который прервал ее информационную изоляцию. Наши материалы – в частности, мои, которые я подписывал псевдонимом «Петр Орлов», - печатались на первых полосах кубинских газет. Но редакция стала и эффективным способом оперативной связи. Самым ярким образом это проявилось в самую кульминацию Карибского кризиса, когда Никита Хрущев обратился к президенту Кеннеди, обещая вывезти ракеты с Кубы в ответ на обещание ее неприкосновенности, что прервало достигшую критической точки эскалацию действий с обеих сторон. Послание Хрущева, чтобы выиграть время, было передано не по обычным дипломатическим каналам, а через Московское радио на английском и испанском языках. Вокруг радиодома на Пятницкой тогда ломали старые здания. И вдруг видим: напрямую через эти руины, как танк – причем так, что на наших глазах у машины отваливаются и корежатся передний бампер, решетка, крылья – к подъезду продирается правительственный «членовоз» – ЗИЛ, в котором очень тогда влиятельный председатель Идеологической комиссии Ильичев лично 7 везет нам, держа в руках, текст послания Хрущева. Я хватаю текст, бегом доставляю к переводчикам. А потом отчаянный Миша Горбулин, который в детстве повоевал партизаном в тылу у немцев, высунувшись из автомобиля и размахивая текстом, с криком «Куба! Куба!» на полной скорости везет перевод в студию на Пушкинской через Красную площадь, не обращая внимания на светофоры и сигналы милиции. Если будете перечитывать ответное послание Кеннеди Хрущеву, обратите внимание на первую фразу, в которой он говорит, что получил его по радио, и спешит ответить, не дожидаясь получения текста по дипломатическим каналам. Так что успели. Другим моим «университетом» стала, можно сказать, сама Латинская Америка: когда в той или иной стране Латинской Америки начинались бурные события, – а континент скучать не давал, тем более, что там два десятка государств, – по агентствам шел мощный поток самой разнообразной информации об этих странах, – то СантоДоминго, то Перу, то Чили, – которая с особенной силой врезалась в память. И, конечно же, очень помогало то, что в то время я стал в составе делегаций Союза Журналистов СССР, а иногда и в одиночку, ездить по странам континента, побывал на Кубе, в Чили, в Бразилии, Уругвае, Панаме и других странах, где общался с коллегами, с политическими деятелями, известными писателями и артистами. – Чем же был вызван Ваш переход в еженедельник «Новое время», если у Вас так хорошо сложилось на радио, где особенно ценится свободное знание иностранного языка? – Тут совпало несколько причин. Мне показалось, что на радио я достиг своего потолка (творческого, так как от административной карьеры я всегда отбивался как мог), а дальше будет «пожинание лавров». Может, поэтому, у меня средний цикл работы на одном месте – около 10 лет, потом хотелось попробовать чего-то другого. Второе. «Новое время» отец читал с самого его появления, когда он назывался еще «Война и рабочий класс». Многое в нем для меня было сложно, но мне казалось, что, читая его, продираясь сквозь дебри неизвестных мне слов и понятий, я набираюсь ума. А я, к сожалению, с детства очень хотел стать умным – до сих пор стараюсь. Потом меня притягивала возможность писать большие аналитические материалы и очерки, «просторные», с деталями, без которых мне не интересно. Еще до того, как меня в 1965 году пригласили работать в «Новое время», журнал опубликовал мою большую статью о событиях в Испании и очерки про Панаму и Уругвай. Я был поражен интеллектуальным уровнем журналистов, их мастерством, их опытом. 8 Поэтому я с радостью принял приглашение главного редактора журнала «Новое время» Натальи Сергеевны Сергеевой, которое и по сей день считаю честью для себя. И все пришлось начинать чуть ли не с начала. Кроме удивительно независимой по тем временам от высокого начальства Натальи Сергеевой, которая еще в довоенной «Правде» прекрасно писала, в редакции трудились такие зубры, как Валентин Михайлович Бережков, бывший личный переводчик Сталина и Молотова, крупнейший европеист и германист Лев Александрович Безыменский. Я чувствовал себя среди них мальчишкой. И это заставляло меня еще больше читать, учиться, тянуться за именитыми коллегами. Но к 1975 году что-то изменилось. «Ушли» с поста главного редактора Наталью Сергееву, которая во время чешских событий позволила себе иметь особое мнение и выражать его в журнале. Наступила пор «глухого листопада» – брежневского маразма, своего рода российского «ста лет одиночества». В руководство пришли новые, серые и неприметные, но вполне партноменклатурные люди. Работать стало неинтересно. Мне показалось (хотя ко мне очень хорошо относились), что эта полоса моей жизни исчерпала себя. И на этот раз, кстати, прошло около 10 лет. А тут подвернулось очередное (оно делалось настойчиво на протяжении двух лет) предложение главного редактора журнала «Латинская Америка» Серго Микояна работать у него заместителем. Я принял это предложение. И это была ошибка. Не случайно на этот раз десяти лет я не выдержал – только восемь, с 1975 по 1983 год. – Но почему? Ведь в журнале работали лучшие латиноамериканисты того времени? Разве вы не чувствовали себя комфортно оттого, что попали в свою профессиональную среду? – Должен сказать, что в этой работе были для меня плюсы – впрочем, как и во всем в жизни. К ним отношу то, что работа в журнале дала мне возможность глубже вникнуть в культурологические темы. Мы с коллегами – особенно тепло вспоминаю Ирину Шатуновскую – много делали в журнале интересного в этом направлении. Проводили круглые столы на такие темы, как «Латиноамериканская литературы и традиции русской литературы», «Проблемы насилия, сравнительный анализ». Приглашали очень интересно мыслящих людей, в том числе Юрия Карякина, Алеся Адамовича, Виктора Ерофеева и других, публикации которых были запрещены сверху, так как они были не угодны властям. 9 Это позволяло проводить очень интересные, острые дебаты, в которых на первый план за латиноамериканскими темами проступали общечеловеческие проблемы. Но, с другой стороны, поначалу хорошие отношения с главным редактором ухудшались из года в год. Думаю, он мирился со мной, потому что я ему был нужен: с моим приходом тираж журнала пополз вверх (кстати, после ухода он быстро упал вдвое), я вел русский и испанский вариант журнала, по нескольку раз на всех этапах тщательно прочитывая на обоих языках зачастую нудные псевдонаучные тексты, главным образом, сотрудников Института Латинской Америки, от которых мухи дохли на лету. Серго Микоян к Латинской Америке, к Иберо-Америке отношения не имел. Уже работая в журнале, он защитил докторскую по Индии, испанским не владел, латиноамериканский континент (исключая Кубу, в которой побывал, сопровождая отца) не знал. А, главное, не имел своего мнения по поводу сложных процессов, происходящих на континенте, полагался во всем на сотрудника ИМЭМО Киву Майданика, человека безусловно незаурядного, но одержимого идеями «перманентной революции» в Латинской Америке. Поэтому Микоян с подачи своего не тайного советника выступал как сторонник и проповедник вооруженного пути в Латинской Америке, хотя к началу 80-х годов это уже выглядело нелепо. К тому же в журнале сгущалась нездоровая атмосфера, какая часто бывает, когда коллектив возглавляет, мягко выражаясь, некомпетентный руководитель. Все это не могло не привести к конфликту. Ситуация создалась омерзительная, так как Микоянмладший не брезговал ничем, вплоть до того, что издал приказ по редакции, в котором обвинил меня в некорректном отношении к новому генсеку КПСС Ю.В. Андропову. А по тем временам такое обвинение было серьезным. Это лишь один из примеров. В принципе мог бы работать и дальше, так как уволить он меня никак не мог, но наступил момент, когда я не пожелал во всем этом больше участвовать и в 1983 году ушел из редакции. Были интересные предложения (в частности, вести отдел международной культуры в «Литературке»), но я отказался. Вся эта история вызвала у меня такой тяжелый осадок, что я решил больше не служить, а, начав новую жизнь, заняться просто литературным трудом. – Куда же потянула вас судьба на этот раз? Ведь уверен, что в Иберо-Америку! Тем более, что иберо-американская тематика – это и есть, простите за каламбур, ваша истинная судьба… 10 – И так, и не так. В 1987 году меня пригласили на работу в «Прогресс». Я согласился. Наверное, сказалась такая чисто русская черта, как стремление служить – в хорошем смысле этого слова. Но главное, настала пора гласности, хотелось в этом участвовать, открылись иные возможности для работы. Мы создали в «Прогрессе» группу актуальных изданий, выпустили ряд имевших большой резонанс книг. Самой лучшей из них был сборник «Иного не дано». Он стал событием 1988 года, признанный лучшей книгой года. Успех был огромный и ему не помешал, а напротив, – как обычно а таких случаях, – способствовал попытка идеолога ЦК КПСС Егора Лигачева запретить ее поскольку по его оценке это была «очень вредная книга». В это издание я очень много вложил. Мне повезло тогда встретиться и подолгу беседовать с умнейшими людьми, признанными негласными лидерами советской интеллигенции. Новое дело у меня пошло неплохо, тем более, что я им занимался и раньше, но уделял ему гораздо меньше времени. За 4 года при моем участии (перевод, составительство, титульное редактирование, написание предисловий и послесловий) вышло 12 художественных, исторических и политических книг лучших авторов по испанской и латиноамериканской тематике (всего таких изданий на моем счету 17, что дало основания для вступления в Союз Писателей). Особенно запомнились встречи с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, статья которого в этом сборнике стала первой его публикацией в СССР после возвращения из ссылки в Горький, основой всего сборника. Несколько раз бывал у него дома, сопровождал его затем на встречах с читателями. Горжусь тем, что именно мне принадлежит название «Иного не дано», предложенное вместо первоначального банального и уже устаревшего по духу «Больше социализма, больше демократии». Я настаивал на своем названии, утверждая, что эта книга должна быть в одном стилистическом ряду с такими изданиями, как «Из-под глыб» или «Смена вех». Причем этот увесистый том на 40 условных печатных листов наша группа подготовила и издала всего за 3 месяца. Добившись издания этой книги в Испании, я стал сотрудничать в качестве консультанта с одним и ведущих издательств Испании «Сиркуло де Лекторес», опубликовавшим «Иного не дано» с моим послесловием. Параллельно также работал на испанский фонд крупнейшего банка ББВ (теперь ББВА), выпуская для него «ньюслеттер» по советской тематике с еженедельным обзором происходящего в России. К тому времени «Прогресс» стал разваливаться и я из него ушел, к счастью, до того, как там развернулись всем известные весьма печальные события. 11 – А как получилось, что вы, прожив почти всю жизнь в России, все-таки решились вернуться на свою первую родину? – В 1990 году умер отец. На следующий год мы с мамой поехали в его родное селенье Лопера в Андалусии, где захоронили урну с его прахом. На надгробной плите - надпись: «Лопера! Наконец-то я вернулся». Мама решила погостить у родственников на своей родине в Валенсии, а я возвратился в Москву. Прошло некоторое время, и ей предоставили квартиру. Ей повезло - в тот период испанские власти обеспечивали некоторым репатриантам из России по программе для бедных недорогое наемное жилье. Мама позвонила мне и с тревогой спросила: «Ваня, я хочу остаться. Но не подведу тебя за то, что стала невозвращенкой? Не будут ли у тебя неприятностей?» Такие вот были прежде времена. Я успокоил ее, что времена изменились, это не считается «изменой родине» и пусть она решает, как ей быть лучше. А поскольку в России в тот момент воцарилась полная неразбериха, все, кому было больше 40 лет считались «старыми» (а мне было гораздо больше), то мы всей семьей решили поехать в Валенсию и посмотреть, что из этого получится. Поначалу было очень тяжело. И только спустя немало лет привыкли к новой жизни. И это при том, что все знали испанский язык, знали страну. В течение двух лет моей «работой» стало хождение по государственным бюрократическим учреждениям, оформление наших документов. В Испании такие дела решаются годами. Если решаются. Такой поворот в жизни и особенно общение с чиновниками вызвал у меня тяжелейшую депрессию. Ничего не хотелось делать. Это самая страшная болезнь, которую никому не пожелаю. Как острая зубная боль в душе. Помогало то, что к нам по нашему приглашению приезжали старые друзья из России, Франции, Германии, Израиля, с которыми мы жили небольшим дружным колхозом. Врезались в память слова моего друга юности, однокашника по университету Льва Аннинского, который гостил с женой Шурой. Он как-то спрашивает: «Хуан, а почему ты не пишешь? У тебя ведь это хорошо получается: пишешь про Испанию или Латинскую Америку, а получается вроде как про нас, про Россию?» Я ответил: «Сейчас, наверное, моя манера письма не подойдет. Да и надоело бороться с редакторами, то они тебя «режут», то переписывают. От этого одни стрессы, которые разрушают нервную систему». 12 Лев не соглашался со мной, говорил, что теперь, находясь в Испании, я могу особенно интересно писать для России. И слова его засели где-то в подсознании. В очередной раз приехав летом в Москву, написал большую статью для «Общей газеты». Поставил условие: или не трогают (во всяком случае без моего согласия) ни одного слова, или я забираю текст. Опубликовали. Ничего не тронули. Статья имела резонанс. Потом написал в «Московские новости» одну статью, вторую. Редакции понравилось. Предложили писать еще. Ага, подумал я, значит, и мы тоже сегодня что-то можем! Стал регулярно писать в «МН», в другие газеты, выступать по «Свободе» и «Эху Москвы». Потом стал регулярно сотрудничать с РИА «Новости», сообщая о событиях в Испании. Так я стал тем, чем хотел быть всю жизнь – журналистом, работающим из Испании для Росси. Так я снова обрел смысл существования, которое без работы для меня смерти подобно. Веселее стало и жене (хотя у нее переводческой работы хватает – в России часто выходят ее книги). Она вместе с сыном посильно помогают мне: ведут все переговоры по телефону с Москвой и в Испании, отслеживают новости по испанскому радио. Так что, живя в Испании, мы словно продолжаем находиться в России. – Хуан, по изначальной идее мои беседы должны касаться не столько личности собеседника, сколько его мнений, суждений о странах Иберо-Америке, о населяющих их людях, о прошлом, настоящем и будущем, а также о взаимоотношениях с Россией. Поскольку эти беседы задуманы как вольные и откровенные, я обещаю оставить «личностный перекос» в нашем разговоре. Однако давайте продолжим нашу беседу о Латинской Америке, а затем я задам вам несколько вопросов об Испании, хорошо? – Латинская Америка сейчас, конечно отошла для меня на второй план. В основном пишу на испанские темы. Хотя иногда пишу и про латиноамериканские события в «Коммерсанте», где меня регулярно печатают. В любом случае, продолжаю постоянно следить за событиями в странах этого континента. Из того, что написал на эту тему, считаю удачными публицистические статьи в «Новой газете» о Пиночете – еще до истории с его арестом в Лондоне по ордеру судьи-дознавателя Бальтасара Гарсона. Ведь в начале 90-х годов среди наших либералов стало модно восхищаться экономическими подвигами чилийского диктатора, чуть ли не утверждали, что его репрессии были оправданы, своего рода социальными излишками развития. И этого тирана, 13 узурпировавшего власть в Чили, умывшего страну кровью и благодаря этому без всякого сопротивления при помощи «мальчиков из Чикаго» осуществившего неолиберальные реформы, в результате которых макроэкономические результаты стали блестящими, а миллионы замордованных чилийцев погрузились в нищету, в России поклонники тех же «мальчиков» стали тащить в герои и представлять образцом для подражания! Кажется, сейчас это поветрие сошло на нет. И хотелось бы верить, что мои статьи внесли в это пусть скромную, но лепту. Писал в разных газетах, а также в любимом мною журнале «Новое время», о Кубе сегодня и Фиделе Кастро с его безумным лозунгом «Социализм или смерть!», выдвинутом в тот момент, когда этот самый социализм (а точнее его грубое искажение) потерпел крах во всем мире; о спекуляциях на светлой, благородной, но весьма противоречивой фигуре Эрнесто Че Гевары; о бурных событиях в Аргентине, вызванных крушением там неолиберальной модели, которую. навязали этой стране и пытались навязать России. Но в то время, когда я занимался вплотную Латинской Америкой, во многих странах, где я побывал, было гораздо более интересная обстановка для журналиста, чем сейчас. Континент буквально бурлил, в нем была фантастическая социальная нестабильность, хрупкие неукоренившиеся политические структуры. Демократия, за исключением, пожалуй, только Коста-Рики, там была больше похожа на опереточную декорацию, на бутафорию. А поэтому и власть находилась в руках людей военных, – единоличных диктаторов, как правило, или групповых правителей, причем иногда с разными знаками. Сейчас Латинская Америка успокоилась, диктаторские режимы и противостоящие им вооруженные движения исчезли, континент постепенно стал выходить на устойчивые демократические режимы(говорю, оставляя за скобками Кубу – это особый случай). Идет сложный внутренний процесс развития такого среднеразвитого капитализма, в котором колоссальные полюса тянут в разные стороны, поскольку нет такой важной стабилизирующей и амортизирующей силы, как средний класс. А наличие его в обществе очень важно. В Испании, например, средний класс – это мощная инертная масса, обеспечивающая стране политическую стабильность. Основа чисто человеческая. Это не те люди, которым нечего терять, кроме своих «цепей», в расчете взамен «обрести весь мир». Люди не хотят авантюр. Ведь если что-нибудь случится, им теперь есть что терять: дом, второе жилье (как в Испании называют дачи), машину, магазинчик, бизнес. У них постоянно присутствует страх: если допустить появление деструктивных сил, то это приведет к побоищу, 14 деклассированные элементы ворвутся к тебе в дом, станут грабить, все поломают, того и гляди изобьют (да и то в лучшем случае) и все потому, что ты можешь оказаться «белым» или «красным». А они этого не хотят. В Латинской Америке нарождаются такие же слои среднего класса. И это дает возможность появлению относительной политической стабильности, преемственности для соблюдения основных демократических норм. Хотя экономические кризисы и социальные взрывы небольшой мощности, провалы, по-прежнему происходят. Достаточно вспомнить недавние события в Эквадоре, Аргентине, Венесуэле. Но, хотя проблемы по-прежнему огромные и они даже нарастают, все стало спокойнее, обыденнее, скучнее. И, наверное, слава Богу! Никогда не забуду, как мой друг журналист Эктор Мухика, который даже был кандидатом в президенты Венесуэлы, объяснял, почему он разочаровался в вооруженной борьбе по кубинскому образцу, ушел из партизан и решил заняться просто политикой. «Раньше в горах и сельве мы выступали под лозунгом, перепевавшим кубинский «Родина или смерть» - «Сделать Родину свободной или умереть за Венесуэлу!» (¡Hacer la Patria libre o morir por Venezuela!), а потом выдвинули совсем другой: «Хоть как-то обустроить Родину и жить в Венесуэле!» (¡Hacerla como sea y vivir en Venezuela!). Это целая философия. Но философия жизни. И подлости в ней нет. Хотя кубинские деятели долгое время называли светлейшего человека Мухику «ренегатом» и «предателем», изо всех сил травили его. Известны слова Бисмарка: «Кто не был революционером в молодости – тот подлец, кто остался им в зрелом возрасте – дурак». А с другой стороны, как говорил великий Токквиль, «страшны не столько революции, сколько охватившая общество апатия». Вопрос очень сложный. Вообще мне очень повезло узнать Латинскую Америку в то время. Сидел за одним столом в доверительной обстановке с Фиделем Кастро, брал интервью у Че Гевары, беседовал с президентом Чили Сальвадором Альенде, брал интервью у лидера Панамы генерала Омара Торрихоса, одним из первых в мировой печати написав о том, что это не банальный военный-«горилла», вымуштрованный в военной академии США, как тогда утверждали, а настоящий народный вожак. Горжусь, что моими друзьями были известный костариканский писатель обаятельнейший Хоакин Гутьеррес, который спас мне жизнь (но это особый разговор), чилийский писатель, умнейший мужик Володя Тейтельбойм. Когда общаешься с такими людьми, то понимаешь, что там, в Латинской Америке кроется. Как бы постигаешь какую-то недоступную многим другим тайну. 15 Кстати, раз уж Вы мне даете возможность так свободно выговориться, расскажу одну историю, которая потрясла меня. Не помню в каком году летом, наверное 26 июля, Фидель Кастро был в Москве и пришел на прием в посольство Кубы на Мосфильмовской. После окончания приема я почему-то оказался в довольно тесном кругу, внимавшему Фиделю, на крыше посольства, где было попрохладнее. Рому было выпито много, все были сильно навеселе, в том числе и кубинский лидер. Приносили напитки женщинысотрудницы посольства, в том числе одна русская, которая, что ни для кого не было секретом, была практически женой одного из дипломатов, за которого собиралась выйти замуж и уехать с ним на Кубу. Фидель начал довольно грубо и откровенно ухаживать за ней и дипломат почтительно, но твердо сказал ему: «Фидель, извини, что это моя женщина (mi mujer)». В ответ хозяин Кубы разъярился и, с налитыми кровью глазами, начал грязно поносить дипломата: «Гавноед (comemierda)! Какая у тебя тут может быть жена. Это твоя подстилка (pendeja) и никаких прав на нее ты не имеешь, а своей жене изменяешь. Чтобы тебя здесь завтра не было!» Дипломат вылетел в Гавану первым же рейсом. И мне никогда не забыть перекошенного злобного лица Фиделя, которого я тогда, как и многие просто обожал. Он напоминал мне тогда не столько революционера, сколько бандитского пахана. И хотя Фидель, безусловно, войдет в Историю как великий человек, для меня лично, как говорил один мой незабвенный друг, в тот момент «он подох». Кубу я по-прежнему очень люблю. Мне нравятся кубинцы, их склад, нрав. Мне они нравятся как человеческий тип, как представители ни на что не похожей нации. И понимаю, что огромное число людей на острове - особенно молодых людей, – любят Фиделя, верят в него, тем более, что он дал им, особенно бедным слоям, хорошее образование, здравоохранение, возможность заниматься спортом, искусством, открыл многим дорогу. Он вернул кубинцам чувство национального достоинства, гордость за свою страну. Его многие поддерживают, хотя он завел страну в экономический тупик, и она не может себя прокормить. Кстати, это беда не только Кубы и не просто блокады со стороны США – такое происходило во всех бывших так называемых социалистических странах на всех широтах. Однако революционные порывы, типа испытанного в 1959 году Кубой, действуют как свет угасающей звезды. Знаю это по примеру России. Но на Кубе прошло меньше времени с момента революции, чем в России. Революционный энтузиазм еще не остыл. И остынет он не очень скоро. Так что с этим нужно считаться, если действительно желать блага Кубе и кубинцам и уважать их. 16 – К вопросу о страстях и чувствах. Вас не коробит от латиноамериканских «мыльных опер», ведь насколько я знаю, вы здесь можете смотреть российское телевидение? – Да нет, не особо. У каждого свой вкус. Раз кому-то нравится, пусть смотрят. Вреда от этого особого нет. Но мне нравится другой «хоккей» и другое кино. Во всяком случае, лучшие российские филиалы, вроде «Остановки по требованию», «Гражданина начальника», «Адвоката» считаю несравненно лучше самых расхваленных западных фильмов, увенчанных многочисленными Оскарами, построенных на грандиозных киноэффектах и трюках или выбивающими из зрителей слезу и сотни миллионов долларов. Но если вернуться к тем, другим сериалам, то могу сказать, что моей жене Людмиле Синянской в самый тяжелый момент в конце перестройки предлагали переводить тексты этих сериалов, благо она известная переводчица, причем соблазняя высокими гонорарами. Но, хотя положение было нелегкое, от голода мы не умирали. А потому она могла позволить себе отказаться от этих переводов. И продолжала переводить – часто, как говорится, «в стол», просто для себя – любимых ею Гарсиа Маркеса, Варгаса Льосу, Хулио Кортасара, Борхеса и других интересных авторов. Впрочем, ни один из сделанных «в стол» переводов в столе не остался: у нее вышли 82 книги, считая также и их переиздания. Один только знаковый роман «Игра в классики» Хулио Кортасара после «перестройки» переиздавался 11 раз. Это к вопросу о том, что якобы в России происходит «гибель культуры». – Хуан, мне нравится, что в нашей беседе вы стараетесь свои мысли о странах и их проблемах пропускать через себя, через свою семью, через работу. Теперь я не считаю такой подход неким «личностным перекосом». Напротив, он делает наш разговор весьма не похожим на беседы с моими другими собеседниками, и надеюсь, что читатели это оценят. Давайте теперь перейдем к Испании. Мне кажется, что вокруг этой страны со временем возникло очень много мифов. Особенно в сознании у россиян. И всегда эта страна для нас была в ореоле романтизма. Как вы считаете? – Полностью согласен с тем, что мифов об Испании сложилось немало. Не только в России, – но особенно в России, в которой всегда было сильно воздействие литературы на общество, – Испанию всегда очень романтизировали. 17 А в Россию первые представления об Испании пришли через писателей. И не каких-нибудь очеркистов-путешественников, а таких, как великий Пушкин, который не только в Испании, но и вообще за границей не бывал – царь его так и не пустил. Эти русские писатели начала XIX века воспринимали Испанию, как страну, которая, как и Россия, не поддалась Наполеону – особенно наши народы, в обеих странах создавшие мощные партизанские движения. К тому же в Испании прогрессивные молодые офицеры, участники войны с Наполеоном, повели борьбу с реакционным монархическим абсолютизмом. Фигура Рафаэля Риэго стала для декабристов и близкого к ним Пушкина символом свободы. Как и Риэго, были казнены в России вожаки декабрьского восстания. Все это, плюс романтический антураж, который французская литература, перенесенная на русскую почву, создавала вокруг Испании, задало в России тон в отношении к этой стране, сохранившийся надолго. Потом в Испанию в поисках экзотики ездили многие представители русской культуры, закрепившие эту традицию: Глинка, Боткин, Верещагин, Максимилиан Волошин. Не надо забывать и исторической параллели, возникшей в русском сознании, которое воспринимает Россию и Испанию как две окраинные цитадели, защищавшие христианскую Европу с запада – от арабского нашествия, а с востока – от татаро-монгольского. Хотя параллель эта очень относительна. Арабы несли цивилизацию, монголы – варварство. Следующий большой всплеск интереса и симпатии к Испании в России – тогда СССР, – произошел во время гражданской войны 19361939 годов, когда мятежники Франко выступили против законного, избранного народом правительства демократической Испанской республики. При всей своей кровавости и трагичности гражданская война в Испании остается одной из самых ярких страниц в истории этой страны. И она жива в памяти лучшей части испанского народа. Потому что это была благородная борьба антифашистских демократических сил (роль коммунистов в ней, кстати, весьма преувеличивается в нашей историографии) против мракобесия и регресса, которые представляла мятежная испанская армия во главе с Франко. Тем более, что после того, как мятеж в самом начале был почти подавлен, на помощь Франко пришли Гитлер и Муссолини. А потому гражданская война в Испании быстро переросла в международный конфликт, в котором испанцы впервые дали отпор агрессивному фашизму и почти три года сдерживали напор его намного превосходящих сил, а потому те события стали своего рода прологом ко Второй мировой войне. Конечно, не следует упрощать ту 18 эпопею, в которой и республиканцы совершали ошибки, и среди их противников были субъективно честные люди, боровшиеся за свою правду, но сегодня весь мир практически признал, что настоящая правда была на стороне тех, кто сражался против фашистов. Те события также вызвали в Советском Союзе небывалую волну солидарности с Испанией и сочувствия к ней, усиленные тем, что на Пиренейском полуострове вместе с республиканцами дорогу фашизму преграждали и русские военные советники. С тех пор прошло много времени, но, хотя сейчас миллионы русских узнали Испанию, как туристический рай, эмоциональная память о тех событиях во многих еще жива. Надо сказать, что хотя после смерти Франко и демонтажа его диктатуры испанцы пришли к национальному согласию и негласно договорились оставить в стороне старые распри, это не значит, что они – и особенно побежденные, на долю которых выпали неисчислимые страдания, – готовы предать забвению прошлое, как кому-то очень того бы хотелось. Поэтому в Испании сейчас с особой силой разгорелась борьба за восстановление «исторической памяти», за признание заслуг борцов против франкизма. А тут еще работа предстоит. Представьте себе, что Высший военный трибунал Испании только что отказался пересмотреть дела 72 человек, борцов против франкизма, поскольку они с оружием в руках выступали против этого по сути дела фашистского режима. В документах военного трибунала эти люди числятся, как «бандиты» (тогда слово «террорист» еще не было в ходу). Против этого выступил испанский парламент. И все мимо. В документах министерства обороны бомбежка Герники немецким легионом «Кондор» попрежнему приписывается «самолетам баскских сепаратистов», первый президент автономного правительства Каталонии Льюис Компанис, выданный гитлеровцами Франко и расстрелянный в крепости Монжуйк в Барселоне, фигурирует как «враг общества», и т.д. Испанцы весьма гордятся своей Transición, как они назвали мирный переход от диктатуры к демократии в условиях национального согласия. И, действительно, тот процесс и его участники достойны глубокого уважения. Но в Испании очень много людей, считающих, что тот процесс был доведен не до конца и сейчас наступила пора второй Transición. – Но мне хотелось бы подробнее расспросить вас о том, что, как вы говорили, у русских очень романтизированное представление об Испании... 19 - Не только об Испании, но и об испанцах тоже. Отчасти мне это приятно, потому что волею судеб у меня две родины, я человек двух культур - что считаю большим богатством, - а потому, хотя считаю себя больше русским, так как воспитался в России и прожил там большую часть жизни, чувствую себя и испанцем. Но именно поэтому, причем живя среди испанцев не как турист или иностранец, у меня иногда вызывает ироническое чувство все эти восторги русских по поводу Испании идальго, мантильи, кабальеро, фанданго, корриды, «арии Хозе из оперы Бизе» и, конечно же Дон Кихота. По моему давнему убеждению, Дон Кихот с его неистовой верой в высокую утопию, которая противостоит приземленному прагматизму Санчо Пансы - совсем не характерная для современного испанского менталитета фигура. Нынешним испанцам, скорее, ближе Санчо Панса. Когда я так говорил, многие россияне меня не одобряли. Но буквально на днях такую же «еретическую» мысль высказал один из лучших испанских писателей, глубокий мыслитель, член Королевской академии языка Антонио Муньос Молина. Он шокировал многих соотечественников (но не меня) словами, что «Дон Кихот» – «произведение, которое смотрится странно на фоне всей испанской литературы, выбивается из нее, являясь больше явлением всечеловеческим и надмировым». Не случайно Сервантес, сказал Муньос Молина, по настоящему был признан в Испании лишь в конце XIX века. А к тому времени он уже оказал мощное влияние на писателей в других странах, в частности на Федора Достоевского и Льва Толстого, выражавших в своем творчестве общечеловеческие идеи, схожие с высказанными в «Дон Кихоте», которые часто считают порождением «загадочной русской души»,. Представление об испанцах, как о сплошных дон кихотах – один из многих мифов, тесно связанных в сознании русских с Испанией, которые видят в ней страну не только Сервантеса, но возвышенных образов Веласкеса и Мурильо, забывая при этом о ее оборотной стороне, гениально и с глубокой болью показанной Гойей в его «Каприччос». Надо сказать, что мифы порою кажутся бессмертными. Например, не раз писали (я в том числе) что никакого сигнала к восстанию против Республики в виде якобы сказанной по радио фразы «Над всей Испанией безоблачное небо» в помине не было. Да и быть не могло – на такую фразу и внимания не обратили ли бы, потому что летом над Испанией действительно небо неделями и месяцами безоблачное. А была, как подтверждается документами, по-военному короткая и четка фраза: «17-го в 17.00» (то есть начало мятежа в войсках 17 июля и в 17 часов). Тем не менее, набившая оскомину фраза про испанское 20 безоблачное небо мелькает постоянно: многие так и норовят ее процитировать, чтобы показать свое знание истории Испании. Редактор одного из серьезных московских изданий выбросил абзац в моей статье, в котором я рассказывал об этом. «Всем известно, что мятеж против Республики начался с пароля по радио «Над всей Испанией безоблачное небо», а потому такого, что вы пишете, быть не может». Пару раз я все же написал об этом, в частности, в «Московских новостях». Но без всякого результата. Еще один миф – про то, что якобы монументальное сооружение «Долина Павших» под Мадридом создано в знак примирения между воевавшими между собой испанцами. В самой Испании к этому мифу, который так понравился иностранцам (и многим российским интеллигентам с легкой руки философа Григория Померанца, где-то что-то краем уха услышавшего), относятся презрительно-иронически. Всем известно, что Франко строил это сооружение как усыпальницу для себя, подражая королю Филиппу II, который с такой же целью возвел в тех же краях дворцовый комплекс Эскуриал. Достославное «примирение» выражалось в том, что на строительстве Долины Павших работали тысячи республиканцев-военнопленных, которых держали в окрестных концлагерях. Многие из них погибли. Никто из них не похоронен рядом с Франко. Там практически лишь останки в склепах с надписью «За Бога и за Родину!» А республиканцы за Бога не сражались – они были воинствующими атеистами, желавшими создать рай на земле. Об этом я несколько раз писал в очерках про Долину Павших. Но миф, так поразивший многих иностранцев (в том числе и русских) живет. Более серьезный миф – о якобы схожести испанцев и русских, поскольку первые живут на границе Европы с Африкой, а вторые – с Азией, что они вместе воевали против Наполеона, и что даже только в этих двух странах Европы широкая железнодорожная колея… На самом деле испанцы похожи на русских не больше, чем на итальянцев или, скажем, греков. Да и как могут быть похожими люди, которые живут в столь различных географических, климатических условиях, со столь разной историей и культурой. Ведь москвич и одессит характеры совершенно разные, а что говорить о русских и испанцах. Это, по моему убеждению, совершенно разные народы. Русские – северный, хотя и внешне закрытый, но на самом деле в лучшей своей части теплый и сердечный народ. Суровый климат, необъятные просторы, постоянные исторические неурядицы, вечно дурная власть настолько делают трудной их жизнь, что если бы они не поддерживали друг друга (хотя всякое случается) они бы просто не выжили. Отсюда чувство солидарности и коллективизма в русском 21 человеке. И повышенное требование справедливости. Испанцы – южане, у них климат и география помягче, такая относительная тепличность ведет к распространенному среди них жизненному принципу «каждый за себя», они исповедуют крайний индивидуализм, романтизм они отвергают, а такие понятия как справедливость считают чистой утопией. Дело не в том, что антропологически испанцы, как и любой народ, лучше или хуже. Дело в исторической судьбе. Испанское государство, как таковое, сложилось в конце ХV века при Католических правителях – королеве Изабелле и короле Фердинанде – они, так сказать, собиратели земли испанской. И первое, что они делают, покончив с так называемой Испанией трех культур, в рамках которой много веков уживались христиане, арабы и иудеи, достигшие высоких вершин цивилизации, – зверским образом изгоняют из Испании сначала евреев, затем мавров, дают полный простор Инквизиции, глава которой – выкрест Торквемада, – был духовным наставником королевы-изуверши. После этого страна на века погрузилась в страх, мракобесие и бескультурье. В отличие от протестантских стран, где работа стала культом, служением Господу, элита католической Испании не считала работу духовной ценностью, не любила и даже презирала. В итоге усугубилось вековое отставание по всем параметрам от ушедших далеко вперед стран Европы. Сокрушительное и позорное поражение от США в войне 1898 года и потеря последнего обломка Империи в Новом Свете – Кубы, стало для Испании национальным шоком. Лучшие умы нации принялись искать ответа на вопрос: что такое испанцы и куда им идти дальше. Как в России философы начала ХХ века. Причем испанцы судили себя беспощадно. Хосе Ортега-иГассет в 1922 году писал: «С 1580 года по сей день Испания приходит в упадок и распадается, распадается... Сегодня это не столько народ, сколько клубы пыли на великой дороге Истории, по которой некогда галопом промчался великий народ... Наша история за минувшие три века – это нескончаемый маразм идиотизма и эгоизма». Надо сказать, что именно такой отказ от прежней национальной чванливости, критическое осмысление своей роли в мире, доходящее порой даже до самобичевания, как у Ортеги-и-Гассета, стал толчком к одному из самых ярких и богатых периодов во всей истории Испании – ее «Серебряному веку». Это был период от установления Республики в 1931 году (кстати, без единой капли крови) до ее разгрома генералом Франко в 1939 году после трехлетней кровавой войны, светлый промежуток не только в смысле политическом, так как в Испании пытались наконец-то установить основы демократии. В тот период в стране главенствующими были либеральные и 22 социалистические, а не радикальные коммунистические идеи. Важнее другое – это был период небывалого бурного расцвета культуры (Мигель Унамуно, Ортега-и-Гассет, Федерико Гарсия Лорка, Луис Буньюэль, Сальвадор Дали, Антонио Мачадо, Мигель Эрнандес), новые прогрессивные идеи в образовании, надежды на то, что Испания, наконец-то станет частью Европы. Против всего этого и был направлен переворот испанской военщины, поддержанной мракобесной церковью и самыми реакционными слоями населения, в основе которой было стремление вернуться к «славному прошлому» и «к Империи через Бога». Как сказал Франко в своей речи на параде побед 1 апреля 1939 года, «мы навсегда покончили с идеями Энциклопедии». Покончили. На многие годы Испания была отброшена назад, в ней стали заправлять самые мрачные солдафоны, стремившиеся превратить страну в казарму при содействии реакционных пастырей, которые объявляли «грехом» даже посещение кино и чтение Бальзака. После смерти Франко в 1975 году и конца его диктатуры (которая в последний период ослабила свою мертвую хватку) с переходом Испании к демократии многое было сделано, чтобы преодолеть то тяжелое наследие. Но за 30 лет это сделать трудно. Да и к тому же страна так и не нашла для себя привлекательную национальную идею (кроме интеграции в Европу, но это не совсем то), ее подменили открывшиеся широкие возможности потребления, оглушившие миллионы людей, только что прошедших через голод и нехватки, а со временим проникшихся психологией самодовольных нуворишей. Все это – тяжелое наследие, которое наложило свой отпечаток на многих испанцев. А потому у них (при этом я имею в виду – у нас) впереди новое критическое осмысление себя, непочатый край работы во всех отношениях, в том числе и внутренней. И было бы лучше, если бы этому процессу не мешали непомерные восторги иностранцев, которые узнают Испанию как туристы, восторгающиеся всем подряд. Это внушает испанцам убеждение, что, как поется в популярной у туристов бравурной песенке (между прочим, сочиненной немцами): Испания – лучшая! (¡España es la mejor!) А день прихода Испанской Республики 14 апреля, который когдато был национальным праздником, в газетах даже по круглым датам не вспоминают, хотя это – тоже факт Истории. А если иногда и припоминают, то часто как время, когда в Испании якобы был сплошной хаос, безвластие и разгул толпы, требовавший наведения порядка любой ценой. При консерваторах, правивших до 14 марта, эта тенденция возвращения к франкистским ценностям, к восхвалению самых зловещих фигур в испанской истории, постепенно 23 усиливалась. Хотя после смерти Франко и демонтажа его режима про позитивный опыт эпохи Республики признавали даже самые убежденные монархисты. – Хуан, а какой видится вам современная Испания, Испания начала XXI века? – Могу сказать коротко, что за годы, прошедшие после смерти Франко, Испания проделала огромный путь вперед, модернизировалась, приблизилась к среднему уровню западноевропейских стран. В ней создана жизнеспособная демократия, что подтвердили последние выборы 14 марта, когда консервативную партию, имевшую абсолютное большинство в парламенте и казавшуюся «политически бессмертной» снова сменили социалисты правившие с 1982 по 1996 год. Можно по-разному, в зависимости от политических симпатий, оценивать эту смену власти, но ясно, что благодаря этому Испания миновала парадоксальную опасность превратиться в страну с практически одной правящей партией, в то время как остальным уготована участь статистов в парламенте. Из страны еще до конца 50-х годов малограмотной и бедной (местами даже нищей) она превратилась в грамотную, добившаяся определенного достатка, с развитыми промышленным и аграрным секторами, хорошей транспортной структурой. Достаточно сказать, что она вошла в десятку самых экономически развитых стран мира. Многое сделано для развития здравоохранения, образования, спорта, для широкого доступа людей к ним. Вместе с тем, проблем, которые проезжие иностранцы не видят, много. Согласно статистике, 20 процентов испанцев живут за порогом бедности, более 60 процентов живут от получки до получки, все – больше, чем терроризма, - опасаются безработицы. При этом большинство имеющих работу трудятся на временных контрактах – по окончанию срока (иногда этот срок - неделя или 10 дней) их увольняют, чтобы они не могли претендовать на постоянную работу, а затем снова нанимают на короткое время. Практически по всем социальным и культурным показателям Испания находится на последних и предпоследних местах в Европейском Союзе до его расширения, иногда - не всегда, опережая только Португалию и Грецию. И это происходит не только потому, что хуже нет как догонять. Сторонники неолиберальных рецептов в испанской экономике (а их придерживаются как консерваторы, так и социалисты) добились больших успехов в темпах экономического развития, в обеспечении нулевого дефицита и других позитивных макроэкономических показателях. Но во многом – и для 24 этого не требуется особого ума, а только апатия и покорность населения, - такие достижения получены благодаря неуклонному сокращению государственных расходов на образование, здравоохранение, культуру, науку, на обеспечение безопасности граждан, на помощь социально слабым слоям, помощь семье и т.д. Сменившее консерваторов у власти после выборов 14 марта социалистическое правительство провозгласило курс на большее внимание к социальной сфере. Но нет гарантии, что это будет, так как в Испании, как говорят, правит не только победившая в очередной раз партия, сколько так называемая фактическая власть (poderes facticos). Тем не менее, сама по себе смена власти в Испании была очень важной, тем более, что она была подкреплена в последнее время пробуждением людей от политической дремоты, более активной их гражданской позицией, заметной активизации молодежи, которая прежде старалась держаться подальше от политики. Социалисты, пришедшие к власти на гребне этого движения, обещали усилить меры в социальной сфере, заняться нуждами простого народа, который поддержал их. При этом они обещают проводить сдержанную и разумную экономическую политику, за что их поддержали и союзы предпринимателей. Будем надеяться, что нынешним и грядущим руководителям страны удастся найти ту самую, мудрую «золотую середину», и при этом выполнять хотя бы большую часть обещаний, данных рядовым избирателям. Из прочитанного Мадрид, в сущности, странный город. Я уверен, что с первого раза он никому не может понравиться. В нем совсем нет того, что привыкли ждать от Испании. Это вполне современный город, без всякой экзотики: ни национальных костюмов, ни кордовских шляп – разве что на голове какого-нибудь шарлатана, – ни кастаньет, ни отвратительных подделок вроде цыганских пещер в Гранаде. Во всем городе нет ни одного уголка с местным колоритом на потребу туристам. Но когда вы узнаете его поближе, вы почувствуете, что это самый испанский город в Испании, что жить в нем очень приятно, что мадридцы – чудесный народ, что там из месяца в месяц стоит отличная погода и что любой другой крупный центр, столь характерный для провинции, в которой он расположен, представляет либо Андалусию, либо Каталонию, либо Страну басков, либо Арагон, либо еще какую-нибудь область. Только в Мадриде вы почувствуете подлинную сущность Испании, ее квинтэссенцию. А квинтэссенция может храниться в самой обыкновенной бутылке, и не нужны ей 25 никакие пестрые ярлыки, как Мадриду не нужны национальные костюмы; какое бы здание ни возвели мадридцы, – пусть даже оно напоминает Буэнос-Айрес, – достаточно увидеть его на фоне этого неповторимого неба, и вы уже знаете, что вы в Мадриде. Не будь там ничего, кроме музея Прадо, и то, – если средства позволяют вам провести месяц в одной из европейских столиц, – стоило бы каждую весну пожить месяц в Мадриде. Но когда к вашим услугам и Прадо, и сезон боя быков, когда меньше двух часов езды отделяют вас от Эскуриала на севере и от Толедо на юге, и прекрасные дороги ведут к Авиле и Сеговии, а оттуда рукой подать до Ла-Гранха, – тогда очень горько сознавать – безотносительно к вопросу о бессмертии, – что настанет конец и не придется больше видеть все это. Эрнест ХЕМИНГУЭЙ, «Победитель не получает ничего». Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Терра – книжный клуб. Москва, 2000 г.
