О.Е. Орленко ВОЙНА АРМАНЬЯКОВ И БУРГИНЬОНОВ В
advertisement
О.Е. Орленко ВОЙНА АРМАНЬЯКОВ И БУРГИНЬОНОВ В ОСВЕЩЕНИИ ФРАНЦУЗСКИХ ХРОНИСТОВ Противоборство между герцогами Орлеанским и Бургундским, временными рамками которого считают 1407 – 1435 гг., называется в современной историографии войной Арманьяков и Бургиньонов. Этот период французской истории совпал с возобновлением английского завоевания, окончанием Столетней войны (1337 – 1453 гг.) и оказал большое влияние на дальнейшее формирование Франции как национального государства. Данный сюжет никогда не являлся объектом специального исследования в трудах отечественных историков. Можно найти лишь упоминания о нем в некоторых общих исследованиях по истории французского средневековья или в работах на смежные темы1 . В зарубежной историографии существуют лишь три монографии, авторы которых занимались изучением этого конфликта2. Началось это противостояние во время правления страдавщего психическим заболеванием короля Карла VI (1368 – 1422). В результате соперничества за лидирующую роль в королевском правительстве на первый план выдвинулись брат короля Людовик Орлеанский и герцоги Бургундские, Филипп Смелый и после 1404 г. его сын Жан Бесстрашный3 . Началом войны между группировками этих сеньоров принято считать 22 ноября 1407 г., когда по приказу Жана Бургундского в Париже был убит герцог Орлеанский. Его сыновья возглавили политический союз, оформившийся в 1410 г.4 в партию, называвшуюся в народе Арманьяками по имени одного из самых ярких ее лидеров графа Бернара д’Арманьяка. Партию герцогов Бургунских называли Бургиньонами. Политическое ослабление государства явилось одной из причин возобновления наступления на Францию английских войск под предводительством короля Генриха V (1387 – 1422). В 1415 г. англичане нанесли французам сокрушительное поражение в битве при Азенкуре, уничтожив большую часть рыцарства5 . В 1420 г. в Труа между Генрихом V и фактически недееспособным Карлом VI был подписан договор, по которому дофин (бежавший с Арманьяками Карл VII) лишался права наследовать престол, а регентом при Карле VI и королем после его смерти должен был стать английский Генрих V6 . В 1422 г. оба короля, Карл VI и Генрих V, умерли, а дофин объявил себя королем Карлом VII и начал борьбу за власть. В 1435 г. был заключен договор в Оксерре, согласно которому Бургиньоны во главе с герцогом Бургундским официально признали Карла VII законным королем Франции7 . Это событие принято считать окончанием противостояния Арманьяков и Бургиньонов. Цель данной статьи – изучить представление современников о войне Арманьяков и Бургиньонов. Нарративные источники являются наилучшими для такого рода исследований, поэтому нами были отобраны хроники, авторы которых были очевидцами или участниками интересующих нас событий и придерживались различных политических взглядов. «Хроника монастыря Сен-Дени»8 , содержащая сведения о событиях с 1380 по 1421 гг., была написана монахом этого аббатства Мишелем Пантуа (1349(?) – 1421), который, следуя веками сложившейся в этом монастыре историографической традиции, представлял историю с точки зрения королевской власти, хотя впоследствии склонялся в своих симпатиях к герцогу Бургундскому. Отличительными особенностями этого источника являются стремление автора к объективности и документированности повествования. Рассуждения М. Пантуа о войне и мире иллюстрируются конкретными примерами, в которых вопреки традиции автор редко руководствуется политическими пристрастиями, часто повествуя об уроне, наносимом французами, в тех же выражениях, какие он употребляет в адрес «вечного врага» – англичан, бретонцев или фламандцев9 . События за последний год в этом источнике пришлось дописывать продолжателю М. Пантуа Жану Шартье. Автором «Истории Карла VI»10 , традиционно в историографии называемой «Хроникой», был Жувеналь Дезюрзен, сторонник герцога Орлеанского. Он покинул Париж в 1418 г. вместе с будущим королем Карлом VII и людьми из его окружения. Хроника представляет собой перевод на французский язык произведения М. Пантуа с добавлениями некоторых фрагментов, главным образом, с целью изменить политические акценты в пользу герцога Орлеанского. В силу своих политических предпочтений особое внимание автор уделяет партии Арманьяков, представляя действия ее сторонников в выгодном свете. Жан Шартье, автор «Хроники Карла VII»11 одним из первых нарушил традицию анонимности хроник и сообщил данные о себе, в частности назвал свое имя и указал, что был назначен королем официальным историографом12. Естественно, что писал он историю в соответствии с запросами власти. Его хроника повествует о периоде правления короля Карла VII, началом которого автор считает 1422 г. и который заканчивается 1461 г., смертью короля. Особенностью этого произведения является то, что автор оперирует понятиями «Франция» и «французы» для обозначения всех жителей королевства, подчиняющихся Карлу VII, независимо от их регионального происхождения. «Хроника Ангеррана де Монстреле»13 написана первым официальным хронистом при дворе герцогов Бургундии. События в ней излагаются начиная с 1400 г. и заканчиваются 1444 г., годом смерти хрониста. В этом источнике нечасто встречаются портретные описания или философские рассуждения. Хотя в тексте идет речь об отстаивании интересов Бургундии, Монстреле стремится к нейтральности повествования. «Хроника доброго герцога Людовика Бурбонского»14 была написана пикардийским историком Жаном д’Орвиллем, или, как он себя называл, Кабаре, в 1429 г. Заказчиком выступил граф Клермонский Карл де Бурбон, внук Людовика II, о котором рассказывает хроника. Целью автора было создание своего рода дидактического произведения, на страницах которого выписывался идеальный принц и рыцарь. Основным и практически единственным источником служили воспоминания близкого соратника и вассала Людовика Бурбонского Жана де Шатоморана. Этим фактом объясняются и специфика повествования хроники, характерная для мемуаров, и несоблюдение автором хронологической последовательности. Автор считает законным наследником престола Карла VII, питает симпатии к партии Арманьяков, понимая, однако, что и они, и их противники ответственны за отсутствие порядка в королевстве. В эпоху Средневековья война и мир являлись одними из ключевых категорий. Одним из трех сословий, составлявших в то время основу социального устройства, были воины, занимавшие с эпохи Раннего Средневековья все более исключительное положение и превратившиеся в привилегированную группу знати, выработав особую, характерную для них культуру с присущими ей ценностями. Являясь германским наследием средневековой цивилизации, война была настолько естественна для общества и государства, что даже христианская церковь с течением времени изменила свою позицию в этом отношении15 . В целом христианская культура, проповедуя любовь к ближнему своему как жизненный закон, отрицательно относилась к факту войны. Эта позиция оказала значительное влияние на формирование общественного сознания и рыцарской идеологии. Результатом этого стало, в частности, появление представлений об обществе и государстве как о теле, все части которого должны взаимодействовать слаженно, в противном случае организму грозит болезнь и смерть16. Особенное внимание уделялось миру между сеньорами, так как от них зависело многое в судьбе страны и народа, вследствие чего на них лежит особая ответственность за их будущее. Обладая политической властью в зависимости от близости их родства с королем, они обязаны были подсказывать королю верные решения и действовать совместно с ним во имя «общего блага», то есть во имя соблюдения интересов подданных17 . Понятие «общего блага» являлось одним из основополагающих также и во время конфликта Арманьяков и Бургиньонов. В своих поступках им руководствовались политические деятели, а точнее – оправдывали свои действия, оно же служило причиной политического выбора участников событий. Однако XIV – XV вв. были также временем обесценивания рыцарской культуры, отступавшей перед натуралистическими и рационалистическими идеями эпохи. Идеал рыцарской любви как источника нравственного совершенства и неделимого состояния благородной души18, существовавший наряду с рыцарской доблестью, заменялся идеей чести как имманентно присущим настоящему рыцарю качеством. Это влекло за собой повышения «статуса» войны для представителей знати. Военная слава была необходимым атрибутом истинного рыцаря, делом чести, а ее распространение на соседние территории повышало престиж сеньора19 . Например, в области ведения войны тактика рыцарского боя заменялась основной целью военных действий: победить любой ценой, часто даже не очень разбираясь в средствах20 . Единственным видом войны, называемой церковью «благородной», была война во имя защиты христианской веры от иноверцев, чаще всего мусульман21 . Именно при описании такой войны все хронисты единогласно говорят о богоугодном деле борцов с противниками Бога, «неверными», которое поспособствует привлечению к воинам, участвующим в ней, божьей благодати. Только тогда авторы перестают употреблять особые термины для обозначения национального происхождения, называя и французов, и англичан, и генуэзцев словом «наши», и выказывают радость по поводу их единства перед общей целью и отсутствия раздоров между ними22. Вред, наносимый стране междоусобной войной, был оценен довольно рано. Помимо предостережения, которое содержалось в рассуждениях средневековых политических философов о королевстве-теле, короли пытались предупреждать или регулировать подобного рода конфликты. На смену регламентационным актам со сдерживающими законами (например, сокращение их длительности до сорока дней) в XIII в. был принят закон, запрещающий все частные войны23. Пришло осознание, что война между собственными вассалами не только ведет к опустошению страны, но и наносит урон королевской власти, которая не является больше для них авторитетом. Мир же представляется хронистами как полная оппозиция войне. Понятие мира связывается с понятием «общего дела» и является целью любого правителя на вверенной ему территории, как короля, так и его вассалов. Мир в королевстве – лучшее доказательство его благополучия и мудрости короля и сеньоров24. В одном из эпизодов из жизни Дезюрзенастаршего, отца хрониста, автор отмечает как его заслугу то, что, будучи торговым прево, он управлял в Париже тринадцать лет в мире, любви и согласии25. Люди радовались мирным договорам как возможности решить дела без кровопролития и разбоя26. Мир часто ассоциировался в представлении авторов хроник с понятиями покоя, согласия и красоты27. Что касается войны Арманьяков и Бургиньонов, то от политических позиций хронистов зависел лишь способ представления причин этого столкновения и его цели. Пагубность же данного конфликта признавалась всеми авторами без исключения, считавшими его пренебрежением «общим делом». Кабаре вкладывает в уста истинного рыцаря герцога Людовика Бурбонского такой взгляд на происходящие события: «…Я заметил, что никто не стыдится вредить королевству, и те, кто более других могут и должны его охранять и возвеличивать, все как один причиняют ему зло, поскольку каждый стремится действовать во имя своей пользы, что ведет не к процветанию народа, а к его разрушению»28 . Истинная же цель этих сеньоров должна была состоять в добрых советах королю на благо содействия «общему делу», а значит процветанию страны. Присоединившись к Арманьякам по велению чести, ибо сыновья покойного герцога Орлеанского были его племянниками, которых он поклялся защищать, герцог Бурбонский не разделял их позиции и был крайне недоволен обстоятельствами, вынуждавшими его содействовать разрушению королевства29 . Порой действия войск одной из партий описывались авторами в более суровых красках, чем бесчинства армии англичан, представленных во всех хрониках этой эпохи в исключительно негативном свете и называемых не иначе как «вечным врагом». Уже в 1411 г., накануне кампании против герцога Беррийского и Арманьяков, Пантуа пишет об ужасах, чинимых сторонниками герцога Орлеанского: они убивали людей, разоряли и грабили церкви. При всей ровности оценок автором хроники событий и людей обилие негативных характеристик в этом пассаже по отношению к представителям Арманьяков создает эффект большого психологического напряжения и раскрывает отрицательную позицию автора по отношению к ним30 . По его словам, после подписания и обнародования договора в Труа, «король Англии, отныне регент и наследник Франции, и герцог Бургундский решили вернуть в подчинение королю Франции города, оккупированные людьми дофина, которых называли Арманьяками»31 . Создается впечатление, что в сознании современников конфликта Арманьяков и Бургиньонов существовал некий предел, до которого разрушения, наносимые военными действиями, воспринимались, так сказать, нормально. Особенно если описывалась кампания, целью которой являлось усмирение беспорядков. Например, Монстреле не скрывает фактов разорения земель войсками герцога Бургундского в войне против взбунтовавшегося Льежа, когда его люди уничтожали деревни, встречавшиеся им на пути32 . Однако гораздо чаще и намного более разнообразными словами он описывает действия Орлеанистов, говоря, что они «отбирали и разрушали все, что могли найти и достать»33 , а также использует такие слова, которые он не применял даже по отношению к англичанам: «…Они грабили и забирали имущество горожан, забирали даже святые реликвии и драгоценности… и тот не был христианином, кто не смотрел с болью на ужасное и заслуживающее сострадания зрелище опустошения, которое они совершили», насиловали женщин, девушек, монахинь, а самых красивых из них, несмотря на их происхождение, увели с собой и сделали своими служанками34 . Говоря же о войсках дофина Карла, будущего Карла VII, он без эмоций, хотя очень подробно, повествует об их победах и более эмоционально пишет об успехах войск Бургиньонов35. При этом противниками французов, людей дофина, он называет англичан, а не бургундцев. Противоположную манеру подачи фактов являют собой хроники, авторы которых были сторонниками партии Арманьяков и дофина. Точнее, они использовали те же повествовательные приемы, но переносили их на своих противников. Для автора «Истории Карла VI» Бургиньоны, которые являлись объективными и практически такими же, если не более страшными, врагами, как англичане, совершали действия, причинявшие вред королевству: грабили, убивали, разбойничали36 . Хронист использует те же слова, что и для описания разбоя, который устраивал на территории Франции ее «вечный враг». Хронист умалчивает о разбойных действиях Арманьяков; наоборот, он старается всячески обелять их поступки. А когда пишет о разорении, причиняемом войсками Бургиньонов, то представляет это как действия, направленные против жителей королевства в целом и населения земель герцога Орлеанского и сеньоров, состоящих с ним в союзе37. В данном случае он копирует слова М. Пантуа об англичанах, которые «силой вторгались в деревни, уводили жителей в плен, угоняли крупный и мелкий скот и, сжигая хлеб, предавали огню колосья, которые были уже собраны и которые еще находились на траве в полях, а также те, которые еще не были сжаты»38 . А Жан Шартье предпочитает вести рассказ лишь об удачном периоде для армии дофина, поэтому подробно пишет о военных действиях с 1425 г., когда, заключив договор с герцогом Бретонским, о котором он, кстати, не упоминает, поскольку тот являлся бывшим союзником Бургиньонов, Карл VII стал добиваться успехов в битвах39 . Шартье отводит главную роль во всех успехах армии короля лишь его полководцам, не отмечая помощь извне. Например, говоря о Жанне д’Арк, хронист несколько раз делает акцент на том, что все операции, которые она возглавляла, продумывались сначала компетентными людьми из числа воинов Карла VII40 . Описания ужасов разорений, наносимых теми или иными войсками, в хронике не содержатся. Англичане и Бургиньоны представлены автором как единственные враги короля и французов. Лексика, которую использовали хронисты для описания конфликта Арманьяков и Бургиньонов, весьма разнообразна и иногда меняется с течением времени. Выбор слов связан с причинами, которые, по их мнению, вызвали к жизни это противостояние. Одним из самых распространенных объяснений, просуществовавших вплоть до XIX в., была несхожесть характеров герцогов Людовика Орлеанского и Бургундских. Таким образом, начало конфликта чаще всего представлялось хронистами как «разногласие», «раздоры», «ссора» (discordia, odium, effusa , discension, querelle)41. Подобными терминами обозначаются, как правило, все остальные ссоры и военные столкновения между сеньорами Франции. Например, М. Пантуа говорит о «смертельном разладе»42 (mortalis discordia) между герцогом Бретонским и коннетаблем Оливье де Клиссоном. Эти же слова очень часто употребляет и Монстреле, когда говорит о противостоянии Орлеанистов и Бургиньонов, а также о других войнах между сеньорами, не только подданными короля Франции, но и жителями других государств, о которых он упоминает в своем произведении (divisions или grandе divisions, discordes, discencion)43. Важным элементом «раздора» служила борьба за власть, разыгравшаяся вокруг ослабленного болезнью короля, что также фигурирует в хрониках: «…Поскольку король, который часто был болен, не мог должным образом править, из-за чего разразилась некоторая ненависть между сеньорами, в руках которых было управление»44 . Но в дальнейшем всеми хронистами стал отмечаться особый характер противостояния герцогов, грозящий серьезными последствиями для королевства и общества. М. Пантуа впервые увидел эту угрозу в 1401 г.: «Никто не сомневался, что эта война, очень схожая с гражданской (civili simillimum), между дядей и племянником, между родственниками и друзьями, побудит врагов напасть на королевство…»45 . Подчеркнем его мысль: во-первых, этот конфликт опасен потому, что он может быть причиной военного вторжения извне, во-вторых, эта война между принцами, которые являются одной семьей, родственниками и уже хотя бы поэтому должны жить в мире, в-третьих, эта война гражданская. Из выбранных нами хронистов гражданской эту войну называет только М. Пантуа. О войне Арманьяков и Бургиньонов как о гражданской хронист говорит всякий раз, когда поясняет, что он имеет в виду противостояние двух сеньоров. После битвы при Азенкуре характер его лексики меняется: он описывает конфликты не только среди представителей знатного сословия, но и среди всех жителей королевства, включая население городов и деревень, которые враждовали именно на почве причисления себя к одной из двух партий46. Так, он пишет: «Теперь все деревенские и городские жители, движимые духом раздора, сражались друг с другом, называя самыми худшими предателями то Арманьяков, то Бургиньонов»47. С этих пор хронист больше не использует термин «гражданская война». Он предпочитает дать подобное описание происходящих событий, и что-то ему мешает использовать прежнюю лексику. Может быть, тот факт, что теперь речь идет уже не о «гражданах» в его понимании? Для ответа на этот вопрос необходимо понять, что вкладывали люди той эпохи в термин «гражданин». В статье Н.А. Хачатурян, посвященной исследованию развития этого термина, изучение велось на материалах комментариев к трудам Аристотеля, выполненных Н. Орезмом во время правления короля Карла V48 . По словам автора, Орезм приводит в своих комментариях критерии, по которым он полагает возможным определить, является ли тот или иной человек гражданином. В качестве понятия «гражданин» он использует термины «citoyen» и «civilite», последнее также означает и гражданский образ жизни. Исследуя эти критерии, Н.А. Хачатурян пришла к выводу, что в понятие «гражданин» в представлениях Орезма входили только люди, принадлежащие к привилегированному сословию, так как обязательными компонентами гражданственности для него были гражданские добродетели (обязанности по обеспечению существования общества) и право гражданина на политические свободы, гарантирующиеся государством, а, по сути дела, свободными Орезм видит только сеньоров49. Свободным человеком для комментатора является тот, кто обладает землей в личной собственности, богатством (причем умеет мудро им распоряжаться) и благородных родителей, которые и передали ему это богатство (состояние, набранное собственными трудами на протяжении своей жизни было для Орезма «не в счет»)50. Следовательно, он исключает из понятия «гражданин» людей с «несовершенным» происхождением (бастарды, ростовщики, купцы, лично свободные сервы), тех, кто вел сомнительную, с его точки зрения, деятельность или был несостоятелен в плане здоровья и благородства (жонглеры, клятвопреступники, больные, убийцы), а также чиновники Палаты Счетов и Парламента. К категории рабов он причисляет несвободных земледельцев51 . Таким образом, он уточняет круг лиц, входящих в понятие «гражданин», и определяет статус гражданина: право голоса во взаимоотношениях с государем в делах совещательных, судебных и в процессе управления государством. Остальные члены общества должны были служить гражданам. Подобное определение вполне соответствует тексту хроники Пантуа по многим параметрам. Во-первых, хронист говорит о гражданской войне, о войне граждан лишь тогда, когда дело касается конфликтов между герцогами Орлеанскими и Бургундскими непосредственно, а также между их союзниками-сеньорами. Как только война переходит рамки просто феодального конфликта, сеньориального противостояния, термин «гражданская война» исчезает из лексикона автора. Сеньоры, которые вели эту войну, действительно обладали особыми правами и обязанностями в глазах общества в деле управления государством. В целом идея о гражданстве была уже знакома интеллектуальным кругам начала XV в. Например, в произведениях А. Шартье присутствует понятие и термин «гражданин» (citoyen) для обозначения человека, достойного управлять государством и защищать его52 . «Хроника монастыря Сен-Дени» дает нам возможность проследить связь между принадлежностью человека к французской «нации» и обладанием им земельной собственностью на территории королевства. Собственно о возможности кого-либо причислить себя к французам говорит тот факт, что во время войны во Фландрии король предложил одному фламандцу, которого должны были казнить после взятия города за его содействие осажденным, стать французом, от чего тот отказался, сказав, что он должен умереть тем же, кем и родился53 . Еще одним примером может послужить упоминание хронистом случая, когда некий сир де Мусидан, племянник капитана де Буша «получил в дар графство Фуа и стал французом»54 . В хрониках иногда можно встретить распространение понятия «граждане» и на жителей городов. Например, М. Пантуа выделяет горожан из общего состава жителей королевства. Так, в цитате, приведенной выше, сельское население он называет «suburbis» (производное от слова «urbs» – «город»), а горожан не термином, который можно было бы перевести как «жители urbs», а словом «civitatibus», производным от слова «cives». Особенно, когда речь идет о Париже. Восстание кабошьенов 1413 г. в Париже хронист называет словосочетанием «гражданские волнения» (civilum sedicio)55 . Также он очень часто употребляет выражение «граждане Парижа» (cives Parisiens)56 . Монстреле также употребляет в адрес горожан термин citoyens57 , но использует его лишь для обозначения жителя города. Горожане же, по крайней мере парижане, ощущали себя подданными своего сюзерена, схожими по статусу с сеньорами, о чем говорит их практически вассальная присяга верности, которую они принесли в 1411 г. Людовику Гиенскому, старшему сыну короля, так как сам Kарл VI был почти при смерти. Они просили его «для блага своего отца – короля и всех в его королевстве принять на себя управление страной, а во всех его делах они ему обещают оказывать помощь и верно нести службу (faire confort, aide et service) до самой смерти»58 . Это идет вразрез с традиционным рыцарским взглядом на горожан как на представителей низшего сословия, которых презрительно называли не иначе как «вилланы»59. Таким образом, война Арманьяков и Бургиньонов, начавшаяся как простой «разлад» между сеньорами, в глазах одного из хронистов перерос в настоящую гражданскую войну в том смысле, какой он вкладывал в это понятие. Дальнейшее же развитие ее также представлялось хронистами по-разному. Используя первоначально все тот же термин «раздор», Кабаре, приближаясь в рассказе ко дню смерти герцога Бурбонского, переходит на понятие «разделение» (division)60, которое он употреблял ранее для описания войны между городами Ломбардии, в которой он принимал участие61. Видимо, это было сделано с целью подчеркнуть тот факт, что это противоборство перешло уже на стадию собственно войны в классическом для рыцаря понимании. Насколько серьезно было все происходившее для М. Пантуа, можно судить по его фразе о том, что он «приветствует того, кто сможет править королевством в такой ситуации и сохранять в нем радость мира»62. По его мнению, стране нужен был человек, который преследовал бы интересы общего блага, как Жан Бесстрашный, и, значит, был способен стоять во главе Франции и должен был принять на себя правление. Этим и объясняется тот феноменальный факт, что питавший традиционную ненависть к англичанам француз согласен был принять в качестве короля Генриха V, поскольку тот более, чем Карл VI, соответствовал образу истинного монарха. Лексика Монстреле также претерпевает некоторые изменения. Так, до битвы при Азенкуре хронист употребляет, наряду с терминами «раздор» и «разлад», более эмоционально окрашенные слова. Например, «война» в различных контекстах: «война Франции», «смертельная война», «проклятая война» (guerre de France, guerre mortelle, maudite guerre)63 . После битвы 1415 г. они пропадают из повествования, а также мы можем наблюдать снижение интересов хрониста к событиям этого противостояния. Не то чтобы он очень мало писал об этом, но в целом большую часть текста занимают рассказы об отношениях герцога Бургундского с англичанами и другими союзниками, о договорах и конфликтах, которые возникали между ними64 . Скорее всего, помимо войны с Орлеанистами и дофином, герцогов Бургундских, Жана Бесстрашного и его сына Филиппа Доброго занимали другие, не менее важные для них дела, и это противостояние было для них лишь очередным конфликтом, занимавшим определенное, довольно важное место в их политической жизни, но не имевшим для них принципиального значения до того момента, пока они в силу изменения политической ситуации не заключили договор с Карлом VII, оставив союз с англичанами, и не стали понимать его как союзника, схожего с тем, каким когда-то был для них герцог Бедфорд, регент Франции, и другие английские сеньоры, с которыми они имели дело. Автор же «Хроники Карла VI» на протяжении всего повествования не отличается лексическим разнообразием и практически всегда использует слово divisions для обозначения конфликта между герцогами Орлеанским и Бургундским65. Как уже упоминалось, произведение, автором которого называют Дезюрзена, во многом повторяет не только структуру и содержание повествования Пантуа, но и некоторые его мысли. В частности, повторяется здесь и пункт о том, что этот конфликт страшен тем, что велся он родственниками и соседями друг против друга: «Это вызывало огромную печаль, так как отец против сына и брат против брата подняли оружие, и все начали вести войну друг против друга из-за этой проклятой ссоры (maudite querrelle), которую называли ссорой Бургиньонов и Арманьяков. Священники оставляли свои аббатства, садились на лошадей и брали оружие, некоторые даже становились капитанами и брали под свое начало людей не только для того, чтобы защищать себя и свои земли, но также и для того, чтобы самим совершать набеги, нести войну соседям, грабить и разбойничать, как и все остальные. И совершались вокруг неисчислимые беды»66 . Естественно, что виновниками этих бед в его произведении предстают Бургиньоны. Но самое суровое и часто повторяемое обвинение автора в адрес своих противников состояло в их сотрудничестве с англичанами. На протяжении всего повествования Дезюрзен проводит мысль о том, что эта война послужила причиной вторжения и завоевания Франции английскими войсками67. А договор о совместных действиях против «партии дофина и тех, кого они называли Арманьяками», герцог Бургундский и англичане заключили, по словам хрониста, еще в 1419 г., до договора в Труа68. Скорее всего, эта позиция является следствием официальной пропаганды сторонников Карла VII. То же мы видим и в хронике Ж. Шартье. Интересно, что в этом произведении хронист с предельной ясностью называет сторонников Карла VII французами, а его противников англичанами. Война же, которая велась ими, называется «сопротивлением» английскому завоеванию69. О личном противостоянии герцога Бургундского и теперь уже короля хронист упоминает лишь единственный раз – после того, как рассказал о заключении договора в Аррасе в 1435 г., который, по его словам, привел в концу смертельные разногласия, существовавшие между ними раньше70. В остальном же в хронике проводится мысль о борьбе одного французского народа, подчиненного одному законному королю Франции, против иноземных захватчиков и их союзников. Причем король выступает единым со своим народом, который приветствует его кампанию, направленную на освобождение от оккупации. Так, жители Парижа представлены автором желающими единогласно вернуться в подчинение Карлу VII. Против были только те, кто получил большую личную выгоду от английского режима в виде хорошей должности и большого состояния71, что также заставляет вспомнить о преследовании ими личной выгоды в ущерб «общим интересам». А также это связано с представлениями о правителе и королевстве как об одном целом, что Шартье и поясняет в одной из фраз об общей судьбе, которую имеют король Франции и королевство72. Итак, подводя итоги, нужно сказать о том, что в Позднее Средневековье существовало несколько категорий войны. За исключением войны за веру, для авторов хроник характерно двойственное к ней отношение: будучи элементом рыцарской чести, она в то же время воспринималась как деструктивное для общества и государства явление. Войну Арманьяков и Бургиньонов хронисты понимали как событие, приносящее вред королевству и его жителям, что соответствует их стереотипному восприятию междоусобной войны. В более конкретном восприятии этого конфликта некоторые авторы имеют свои особенности. М. Пантуа, следуя примеру некоторых интеллектуалов эпохи Позднего Средневековья, экстраполирует античные термины на современные ему представления о гражданственности и видит в собственно противостоянии герцогов Орлеанских и Бургундских проявления гражданской войны, сделавшей страну неспособной защититься от ударов вражеской армии. Однако после того как противостояние перешло рамки просто феодального конфликта, хронист перестает использовать этот термин и предпочитает описывать страшные для него события войны жителей королевства друг с другом. Можно предположить, что гражданской войну Арманьяков и Бургиньонов в глазах этого автора делает то обстоятельство, что она первоначально происходила между людьми, которых он считал гражданами, а также то, что эта война происходила, в его понимании, между гражданами одного королевства. Для Монстреле с позиции сторонника Бургундского дома эта война также виделась как зло и проблема для нормального существования и функционирования общества и государства, но она была и осталась для хрониста исключительно феодальным противостоянием, и король Карл VII воспринимался им не как сюзерен, а как, по крайней мере, равный статусом герцогу Бургундскому сеньор, с которым на определенном этапе политической жизни тот посчитал нужным заключить союз. И совсем другой характер эта война имеет в произведениях, авторами которых были люди, поддерживающие Арманьяков. В этих хрониках практически не идет речь о войне непосредственно герцогов Буругундских и Орлеанских. Однако постоянно проводится тема борьбы или сопротивления французского народа, выразителями интересов которого был король Карл VII и, соответственно, перешедшие на его сторону Арманьяки. Эти хронисты строили ассоциативный ряд, ставя на один уровень себя, интересы единого французского государства и единого французского народа, его населяющего. Примечания Басовская Н.И. Столетняя война. М, 2002; и др. D’Avout J. La querrelle des Armagnacs et des Bourguignons. P., 1943; Dupuy M. La chaos d’ou sortit la France: Le temps des Armagnacs et des Bourguignons (1380 – 1435). P., 1980; Schnerb B. Les Armagnacs et les Bourguignons: La maudite guerre. P., 1988. 3 D’Avout J. Op. cit. P., 1943. Р. 15. 4 Ibid. Р. 124. 5 Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 3. P., 1995. P. 553. 6 Ibid. Р. 409–433. 7 D’Avout J. Op. cit. Р. 366. 8 Chronique du religieux de Saint-Denis. 3 v. P., 1995. 9 Ibid. V. 1. P. 228–230. V. 2. Р. 108. 10 Juvenal des Ursins J. Histoire de Charles VI. P., 1653. 11 Сhartier J. Chronique de Charles VII, roi de France. 3 v.P., 1858. 12 Ibid. V. 1. P. 2. 13 Monstrelet Eng. Chronique d’Enguerrand de Monstrelet. 6 v. P., 1858 – 1862; Monstrelet Eng. Chronique d’Enguerrand de Monstrelet. 6 v. P., 1837 – 1838. 14 Cabaret. La chronique du bon duc Loys de Bourbon. P., 1876. 15 Флори Ж. Идеология меча: Предыстория рыцарства. СПб., 1999. 16 Малинин Ю.П. Общественно-политическая мысль позднесредневековой Франции XIV – XV вв. СПб., 2000. С. 107. 17 Krynen J. L’empire du roi. P., 1993. P. 260. 18 Малинин Ю.П. Указ. соч. С. 63. 19 Cabaret. Op. cit. Р. 83, 180–181, 218. 20 Ibid. P. 82–83. 21 Ibid. P. 143. 22 Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 1. P. 514; Juvenal des Ursins J. Op. cit. P. 80; Cabaret. La chronique du bon duc Loys de Bourbon. P. 1876. Р. 222, 225-226, 240. 23 Малинин Ю.П. Указ. Соч. С.188. 24 Cabaret. Op. cit. Р. 218. 25 Juvenal des Ursins J. Op. cit. P. 257–258. 26 Chartier J. Op. cit. V. 1. P. 205; Monstrelet Eng. Op. cit. V. 1. P., 1858. P. 402. 1 2 27 Chronique du religieux de saint-Denis. V. 1. P. 5. Cabaret. Op. cit. Р., 321. 29 Ibid. P. 310–312. 30 Chronique du religieux de saint-Denis. V. 2. P. 536–538. 31 Ibid. Р. 442. 32 Monstrelet Eng. Chronique d’Enguerrand de Monstrelet. V. 1. P., 1858. P. 354. 33 Ibid. V. 2. P., 1858. P. 235. 34 Ibid. V. 3. P., 1859. P. 8–9. 35 Ibid. V. 2. P., 1858. P. 271; V. 5. P., 1838. P. 217–218. 36 Juvenal des Ursins J. Op. cit. Р. 348, 361. 37 Ibid. P. 335, 346. 38 Chronique du religieux de saint-Denis. V. 1. P. 4. 39 Erlanger Ph. Charles VII et son mystere. P., 1945. P. 109–123. 40 Chartier J. Op. cit. V. 1. P. 75. 41 Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 1. P. 702; V. 2.P. 12; Cabaret. Op. cit. Р. 270, 292, 311. 42 Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 1. P. 14. 43 Monstrelet Eng. Op. cit. V. 1. P., 1858. P.6; V. 2. P., 1858. P. 407; V. 3. P., 1859. P. 130. 44 Cabaret. Op. cit. Р. 270, 265. 45 «Nulli ambiguum erat quin hoc bellum, civili simillimum, inter patruum et nepotem, inter consanquineos et amicos, adversarios ad inquietamdum regmun audaciores redderet…» // Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 2. P. 16. 46 Ibid. V. 3. Р. 49, 169. 47 «Nam suburbis et civitatibus omnes fere regnicole sedicionis spiritu agitati, cum sese mutuo impugnando, nunc Armeniacos, nunc Burgundiones, proditores pessimos nominarent» // Ibid. P. 64. 48 Хачатурян Н.А. Аристотелевское понятие «гражданин» в комментариях Н. Орезма и социальная реальность во Франции XIII – XV вв. // От Средних веков к Возрождению. СПб., 2003. С. 19 – 35. 49 Там же. С. 26. 50 Там же. С. 27. 51 Там же. С. 30. 52 Малинин Ю.П. Указ. соч. С. 144–145. 53 Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 1. P. 229. 54 Ibid. V. 2. P. 204. 55 Ibid. V. 3. P. 168. 56 Ibid. V. 3. P. 4, 7. 57 Monstrelet Eng. Op. cit. V. 2. P., 1858. P. 372; Monstrelet Eng. Op. cit. V. 6. P., 1838. P. 259. 58 Ibid. V. 2. P., 1858. P. 162–163. 59 Cabaret. Op. cit. Р. 10, 288, 303. 60 Ibid. P. 320, 322. 61 Ibid. P. 305–306. 62 «…vivat qui dominari poterit, dum tamen manere possit res publica in pulcritudine pacis» // Chronique du religieux de Saint-Denis. V. 3. P. 80. 63 Monstrelet Eng. Op. cit. V. 2. P., 1858. P. 164, 165, 248. 64 Ibid. V. 3. P., 1859. P. 147; V. 5. P., 1838. P. 25, 81. 65 Juvenal des Ursins J. Op. cit. P. 135, 197, 339. 66 Ibid. P. 346. 67 Ibid. P. 339, 395. 68 Ibid. Р. 374. 69 Chartier J. Op. cit. V. 1. P. 94. 70 Ibid. Р. 210. 71 Ibid. Р. 223. 72 Ibid. Р. 128. 28
