ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
advertisement
ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ «САРАТОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ ГАГАРИНА Ю.А.» На правах рукописи ЗАХАРОВА МАРИЯ ЕВГЕНЬЕВНА ВЛИЯНИЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1812 г. НА КУЛЬТУРУ РОССИЙСКОЙ ПРОВИНЦИИ (по материалам Пензенской губернии) Специальность 24.00.01 Теория и история культуры Диссертация на соискание ученой степени кандидата культурологии Научный руководитель: доктор философских наук, профессор Волошинов А. В. Саратов 2014 2 Оглавление Введение……………………………………………………………………………….3 Глава 1. Война 1812 года и формирование национального самосознания в культурном пространстве провинции……………………………………........18 1.1. Восприятие российским провинциальным обществом войны с наполеоновской Францией…………………………………………………………18 1.2. Отношение жителей российской провинции к пленным солдатам и офицерам наполеоновской армии……………………………………………………………...36 Глава 2. Влияние войны 1812 года на провинциальную художественную культуру………………………………………………………………………………54 2.1. Отражение Отечественной войны в дворянской художественной культуре российской провинции………………………………………………………………54 2.2. Формы и характер изображения войны и её участников в народном искусстве……………………………………………………………………………..97 Глава 3. Память о войне в провинциальном общественном сознании (по материалам прессы Пензенской губернии 1912 года)………………………….149 3.1. Юбилейные торжества 1912 года и российское провинциальное общество……………………………………………………………………………149 3.2. Воспитательный аспект празднования 100-летия победы над Наполеоном…………………………………………………………………………173 Заключение…………………………………………………………………………186 Список литературы………………………………………..………………………..192 3 Введение Актуальность темы исследования. Человечество не может совершать путешествия в прошлое, поэтому любая попытка понять то, что происходило с предшествующими поколениями, всегда превращается в мысленную реконструкцию, которая является всего лишь более или менее точной копией оригинала. Речь в данном случае не идёт о материальной культуре, оставляющей после себя множество артефактов. Что касается сферы духовного производства, а именно создания духовных ценностей, т.е. философских, политических, научных и религиозных концепций, правовых и эстетических теорий, то здесь многое утрачивается вместе с уходом субъекта творчества. Мысли, чувства, эмоции людей, их восприятие самих себя и окружающего мира зачастую безвозвратно исчезают, если они вовремя не фиксируются с помощью какого-либо материального носителя. Причина утраты заключается также и в том, что на духовное производство всегда оказывают влияние не только вкусы и предпочтения создателей и потребителей духовной культуры, но и реалии конкретного исторического периода, в который эта культура создаётся. Духовное производство всегда конкретно, так как «обслуживает» людей определённой исторической эпохи, а следовательно, отражает потребности и интересы, свойственные именно этому времени. Вместе с тем в духовной сфере дольше сохраняются всевозможные реалии, социальная причина которых давным-давно исчезла, что обычно толкуется как консервативность и некоторое временное отставание общественного сознания от общественного бытия. Но ни индивид, если только он не известный гоголевский герой, ни человечество в целом не хранят то, в чём не испытывают потребность. Если же духовные явления «задерживаются» в постоянно меняющемся общественном сознании на века или даже тысячелетия, этому всегда можно найти объяснение в областях, смежных с ним, а именно, в политике и сфере социальных отношений. 4 Рассматривая произведения духовной культуры, созданные в ходе и под непосредственным впечатлением Отечественной войны 1812 года и сохранявшиеся в духовной сфере жизни российского общества на протяжении всего ХIХ века, мы имеем дело со своеобразным культурным наследием. Оно выдержало испытание временем и передавалось следующим поколениям как ценность, способная сплотить нацию, особенно в периоды социальных и политических кризисов. Более того, потребность в сохранении в исторической памяти россиян событий войны и тех чувств, которые составляли сущностную характеристику русского национального самосознания в начале ХIХ века, ощущается и в веке ХХI. Недаром 2012 год был объявлен годом российской истории, а 200-летний юбилей Бородинского сражения отмечался по всей стране как важная памятная дата в истории России. Современное российское общество находится в состоянии деидеологизации: старые ценности утрачены, новые не выработаны. Это таит в себе опасность утраты цели социального развития. Поэтому сейчас так много внимания уделяется пропаганде патриотизма, которую лучше всего осуществлять на героических примерах нашей истории. Поиск идеалов заставляет нас вспомнить, что мы – граждане великой страны, в историческом прошлом которой было немало славных страниц. Одной из них и является Отечественная война 1812 г. Война – это не только кровь и взрывы снарядов, война – это время, испытывающее народ на стойкость духа. Именно таким испытанием стал для русского народа 1812 год. Обычно оценка значения Отечественной войны 1812 г. и последующих заграничных походов русской армии ограничивается либо констатацией тех изменений, которые определением произошли влияния этого на политической события на карте Европы, зарождавшееся либо российское революционное движение в лице будущих декабристов. Иногда к этому добавляют и революционизирующий эффект от пребывания за границей простых русских солдат, увидевших на миг, что такое «воля», а затем вновь возвращённых в крепостную кабалу [177, c. 398-401]. Но российское общество образца 1812 года 5 – это не только офицеры-дворяне и солдаты из простонародья. Конечно, именно они были главным субъектом освободительной войны, и их мужество и героизм стали основным фактором победы над «великой армией двунадесяти языков», что не могло не изменить и не революционизировать их мировоззрение. Этот аспект войны достаточно хорошо разработан в отечественной историографии [147; 164; 192; 197]. Однако то, как события войны повлияли на умонастроения других социальных слоёв и групп, удалённых от театра военных действий прежде всего территориально, т. е. находившихся в провинциальном тылу, а также то, как война отразилась в сознании и в быту провинциалов различных социальных уровней, ещё не было предметом специального комплексного исследования. Взаимосвязь войны 1812 года и культуры российского провинциального общества всегда оставалась в тени или, в лучшем случае, трактовалась очень узко, с позиций искусствоведения [155, c. 301-337]. Между тем, как верно замечает О. А. Савченко, «победа над наполеоновскими полчищами в 1812 г. вдохнула в русское общество веру в свои силы, вызвала прилив оптимизма и патриотического настроения» [249, c. 149]. Более того, именно в ходе войны впервые в российской истории угнетённый класс объединился с классом своих угнетателей, чтобы защитить общую Родину. Это свидетельствовало о том, что в общественном сознании произошёл качественный скачок, результатом которого стало завершение начавшегося в 1380 г. на Куликовом поле процесса формирования национального самосознания. Именно с 1812 года патриотизм стал одной из детерминирующих характеристик мировоззрения россиян. Необходимостью возрождения чувства патриотизма объясняется вновь возникший в начале ХХI века интерес к изучению «осевой» для России эпохи 1812 года, и потребность определения её долгосрочного воздействия на духовную культуру российского общества, в массе своей – провинциального. Как и 200 лет назад, российское общество переживает период социальноэкономической нестабильности и духовного перелома, только вызван он не 6 внешнеполитическими причинами, а глубоким системным кризисом, выход из которого без создания нового идеала невозможен. Поэтому так важен сегодня поиск идеи, которая не только объединила бы россиян, но и помогла бы нашей стране обрести новую цель общественного развития. Главным претендентом на эту роль, как и в 1812 году, выступает идеал общегражданского патриотизма. Таким образом, необходимость данного исследования продиктована, вопервых, актуальностью проблемы формирования у современных россиян чувства патриотизма с помощью героических образцов из прошлого нашей Родины, а вовторых, тем, что влияние Отечественной войны 1812 года на провинциальную культуру ещё не рассматривалось. Объектом исследования в данной диссертации является провинциальное общество и провинциальная культура России в период с 1812 г. по 1912 г. 100 лет – это достаточный срок для того, чтобы, рассмотрев процесс развития духовной культуры российской провинции, обнаружить в нём определённые закономерности и абстрагироваться от всего случайного. Предметом исследования в данной работе стало воздействие Отечественной войны 1812 года на провинциальную культуру. В диссертации рассматриваются такие вопросы как реакция различных социальных групп провинциалов на войну с Францией, неоднозначное отношение жителей провинции к военнопленным, новшества, возникшие под влиянием войны в провинциальной художественной культуре, и отдалённая по времени на сто лет память о войне, ставшая в 1912 году доминирующим фактором культурной жизни российской провинции. Гипотеза исследования состоит в следующем: Процесс формирования российского национального самосознания шёл на протяжении четырёх с лишним веков: началом его следует считать Куликовскую битву 1380 г., а окончанием – 1812-1814 гг. Отечественная война стала тем «осевым» событием, которое качественно изменило мировосприятие народа, сделав патриотизм одним из главных чувств россиян, детерминантой российского общественного сознания вплоть до 1916 года. Патриотизм в этот период – это сложное явление, которое по-разному интерпретировался и фиксировался в 7 различных социальных слоях российского общества. Этот культурологический феномен зависел от многих факторов, в том числе, от культурного уровня носителей патриотического чувства, их пространственно-временной локализации, от их социального статуса и положения на стратификационной лестнице. Патриотизм в годы Отечественной войны и заграничных походов 1813-1814 гг. проявился не только в героизме русской армии, но и в новых культурных тенденциях, распространившихся, в том числе, и в провинции. Он стал устойчивой и длительной объединяющей характеристикой российской провинциальной культуры, создателями которой на равных были представители всех социальных слоёв: дворянства, зарождавшейся разночинной интеллигенции и крестьянства. Теоретико-методологической основой диссертационного исследования являются принципы научности, объективности, историзма, принцип диалектической связи и взаимозависимости социальных процессов и тех культурных явлений, которые на протяжении 100 лет характеризовали жизнь российской провинции, а также принципы диахронии и синхронии, позволяющие проследить развитие целостного комплекса социокультурных явлений, порождённых Отечественной войной 1812 года, и особенности их взаимосвязи. Исследование велось в русле сочетания культурологического и деятельностного подходов, как наиболее плодотворного способа, позволяющего, во-первых, описать, сравнить и систематизировать эмпирический материал, являющийся культурным наследием российской провинции первой половины ХIХ века, а во-вторых, рассмотреть его как результат созидательной творческой деятельности людей, вызванной к жизни патриотическим подъёмом 1812 года. При изучении проблемы автор придерживался также и междисциплинарного подхода, который позволил использовать целостную систему социальногуманитарного знания, созданную, в частности, такими науками, как история, культурология, искусствоведение, литературоведение, а также философией. Феномен провинциальной культуры, менявшейся под Отечественной войны 1812 года, изучался с помощью следующих влиянием методов: 8 аксиологического, который позволяет рассмотреть различные культурные явления начала ХIХ-ХХ вв. через призму моральных, правовых и политических норм, а также дать оценку эстетическим взглядам и вкусам дворянства и простого народа; генетического, с помощью которого можно проследить истоки тех культурных явлений, которые трансформировались под влиянием Отечественной войны 1812 г.; компаративного, в рамках которого проводится сравнительноисторический анализ общественного сознания и феноменов культуры в период до и после войны 1812 года. Степень изученности проблемы. Необходимость данного исследования продиктована не только актуальностью проблемы формирования у современных россиян чувства патриотизма на примере героических образцов из прошлого нашей Родины, но и тем, что влияние Отечественной войны 1812 года на провинциальную культуру не было ещё объектом социального познания. Ближе всего к данной теме в историческом аспекте подходят исследования С. В. Белоусова, В. А. Бессонова, В. П. Тотфалушина. Так, работы С. В. Белоусова «Провинциальное общество и Отечественная война 1812 года (по материалам Среднего Поволжья)» [150], «Недаром помнит вся Россия…»: Пензенцы – участники Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии» [147] и «Отличаться противу неприятеля отменною храбростию»: пензенцы кавалеры знака отличия военного ордена Св. Георгия (1807-1856). Часть II» [148] содержат ценный материал о том, как именно «гроза двенадцатого года» коснулась провинциального пензенского общества. В них приводится важная информация о численности и социальной принадлежности пензенцев – участников Отечественной войны 1812 г., а также о том, откуда они родом и в каких войсках служили 1. Большой интерес для изучения российской провинции в 1812 году представляет монография В. П. Тотфалушина «Саратовский край и наполеоновские войны» [216], в которой содержатся сведения о пребывании военнопленных наполеоновской армии в Саратовской губернии, а также вкратце 1 Опираясь на эту информацию, мы смогли предположительно указать один из источников абашевской игрушки-всадника. 9 рассматривается отражение событий войны в народном фольклоре Саратовского края. Из узкоспециальных исторических исследований нужно отметить статьи В. А. Бессонова и В. П. Тотфалушина, в которых рассматривается положение военнопленных солдат и офицеров «Великой армии» и предпринимается попытка анализа их взаимоотношений с населением российской провинции [151; 152]. Важной представляется и диссертация О. А. Савченко «Гуманитарнокультурологические аспекты формирования русского национального самосознания: первая половина ХIХ века», в которой не только даётся определение понятия «национальная идея» [249, c. 11], но и подчёркивается, что её формирование в 30-40-х годах ХIХ века происходило в том числе и под влиянием побед в Отечественной войне [249, c. 149-150]. Проблема провинции и провинциального историческом и культурологическом аспектах общества в в философском, последние годы стала популярным объектом научного исследования. Так, понятия «провинция» и «провинциальная В. В. Балахонского культура» [142], рассматриваются, И. Л. Беленького в [144], частности, в Н. М. Инюшкина работах [173], Е. А. Сайко [250], Н. Д. Чечулина [222] и других авторов. Однако когда речь идёт об отражении войны в культуре русской провинции XIX века, то объектом рассмотрения становится либо русская литература [194], либо общественнополитическая мысль [192, c. 18-20; 164, c. 4; 197, c. 92-100], либо отдельные художественные артефакты [101, c. 33, 35]. Попытки комплексного изучения воздействия войны с Наполеоном на русскую культуру немногочисленны. Одной из них можно считать 7-томный сборник статей «Отечественная война и русское общество. 1812-1912», изданный в 1911 г. к 100-летнему юбилею Отечественной войны. В томе V имеется раздел «Отражение войны в литературе и искусстве» [195], однако почти все очерки, входящие в него, посвящены исключительно столичной дворянской культуре. Правда, наряду с журналистикой, театром, дворянской литературой и живописью, рассматривается и посвящённая войне народная поэзия, но краткий обзор 10 народных песен, содержащий попытки найти наиболее очевидные аналогии с фольклором ХVIII в., не может, на наш взгляд, считаться полноценным исследованием. Не получил в этом сборнике объективной оценки и роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году». Автор очерка «Отголоски 12-го года в русской повести и романе» ограничился только резко отрицательной характеристикой данного произведения, которая была традиционной для русской литературной критики ХIХ-ХХ веков [195]. Обзорный характер имеет и исследование влияния Отечественной войны 1812 г. на русскую культуру, содержащееся в юбилейной коллективной монографии, посвящённой 175-летию Бородинского сражения, «Бородино, 1812» [155]. В главе «Гимн защитникам Отечества» кратко рассказывается об отражении ключевых событий войны с Наполеоном в русской литературе, музыкальном и изобразительном искусстве с 1812 г. до 80-х годов ХХ века [155, c. 301-337] без выделения провинциальной составляющей. Из недавних исследований можно отметить коллективную монографию «Отечественная война 1812 года в культурной памяти России» [193]. Её авторы предприняли попытку обзорного показа влияния Отечественной войны на русскую культуру с 1812 г. до конца ХХ в. Однако исключительная широта круга вопросов, рассматриваемых в данной работе, привела к тому, что монография носит описательный характер без попыток анализа материала, и не рассматривает культуру российской провинции как самостоятельное явление. Более многочисленны узкоспециальные труды, рассматривающие отдельные формы провинциальной культуры, в которых нашла отражение Отечественная война. Так, отдельному жанру народного искусства – песне посвящена статья Т. Т. Алявдиной «Эпоха Отечественной войны 1812 года и русская музыка» [137]. В ней даётся условная классификация народного песенного фольклора по сюжетам, что позволяет автору примерно указать период возникновения той или иной песни. 11 О. П. Мартыненко в своей работе «Фольклор Пензенской области» [186] не только приводит образцы народных песен, восходящих к 1812-1814 годам, но и подробно сообщает, кем, где и когда была записана та или иная песня. Что касается других частных искусствоведческих исследований, то можно отметить работу А. В. Корниловой «Картинные книги» [179], в которой очень подробно освещена история русского лубка в период Отечественной войны 1812 г., его превращение из забавной картинки в средство наглядной агитации. Та тщательность, с которой описаны некоторые лубки, позволяет рассматривать эту книгу и как важный источник. Диссертация Г. Н. Рябовой «Провинциальная культура России в конце ХVIII – первой половине ХIХ века (на материалах Пензенской губернии)» [248] рисует весьма полную картину быта дворянской провинциальной усадьбы. Общую характеристику глиняного игрушечного промысла даёт в своей работе «Чудо-кони, чудо-птицы» [153] известный отечественный коллекционер и исследователь народной игрушки Г. М. Блинов. В ней очень подробно изложена история абашевского и дымковского гончарных ремёсел. В работе И. Я. Богуславской «Русская глиняная игрушка» [154] показано формирование местных особенностей этого искусства, в том числе и на примере абашевского и дымковского промыслов. Целью работы является изучение влияния Отечественной войны 1812 г. на культуру российского провинциального общества ХIХ-начала ХХ веков. В соответствии с поставленной целью в диссертации решаются следующие задачи: - исследовать отношение различных слоёв российского провинциального общества к войне с наполеоновской Францией; - определить границы толерантности российского общественного сознания на примере отношения провинциалов к военнопленным; - изучить те изменения, которые произошли под влиянием Отечественной войны 1812 г. в дворянской художественной культуре, а значит, и в мировосприятии создателей этой культуры – дворянской интеллигенции; 12 - рассмотреть те формы и художественные средства, с помощью которых в народном искусстве изображались события войны и её герои – защитники Отечества. - определить длительность патриотического влияния Отечественной войны 1812 г. на провинциальное общественное сознание и культурную жизнь провинции; - исследовать воспитательный аспект празднования 100-летнего юбилея войны. Источниковая база диссертационного исследования. Использованные для диссертации источники можно разбить на три категории: 1) письменные источники; 2) устное народное творчество; 3) памятники материальной культуры ХIХ в. К первой категории относятся мемуары, произведения художественной литературы и периодическая печать. Вторая категория представлена народной песней и народными рассказами. Третья категория включает в себя произведения живописи, скульптуры и декоративно-прикладного искусства. Текстовые источники играют важную роль в изучении культурологических проблем. Так, исследование восприятия провинциальным обществом Отечественной войны 1812 г. невозможно без воспоминаний современников и участников войны [10; 12; 14; 18; 20; 21; 28]. Среди использованных мемуаров есть воспоминания жителей провинции, офицеров русской армии (выходцев из провинциального дворянства) и пленных наполеоновских офицеров. Большую ценность представляют «Записки» Ф. Ф. Вигеля, дающие много интересных сведений о реакции провинциального пензенского общества на войну в Наполеоном. Интересны и информативны записки двух пленных немецких офицеров наполеоновской армии – Ф. Ю. Зодена и Ф. фон Фуртенбаха, находившихся в Пензенской губернии. Среди произведений художественной литературы наиболее ценным, по нашему мнению, является роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» [117]. Написанный пензенским помещиком, участником Отечественной 13 войны, он с почти документальной точностью рисует картины жизни и настроений провинциального общества в 1812 г. Важным источником сведений о праздновании в Пензенской губернии и по всей России 100-летнего юбилея Отечественной войны является пензенская периодическая печать за 1912 год [31; 33; 34; 36-45; 47-99]. Помимо данных о собственно юбилейных мероприятиях, она содержит свидетельства того интереса к Отечественной войне, который сохранялся в провинциальном общественном сознании и столетие спустя. Главным источником, который показывает, какое отражение нашла война с Наполеоном в сознании самого большого из классов-сословий Российской империи начала ХIХ в. – крестьянства, принявшего на себя основные тяготы войны, следует считать устное народное творчество, в частности, народные песни. Изучение их сюжетов позволяет составить представление о восприятии «грозы двенадцатого года» так называемым простонародьем. С этой целью при работе над диссертацией были использованы образцы устного народного творчества, взятые из сборников «Исторические песни ХIХ века» [121], «Песни и сказки Пензенской области» [126], и песни, приведённые в работе О. П. Мартыненко «Фольклор Пензенской области» [186]. Третью группу источников составляют предметы искусства – картины и гравюры, украшения интерьера провинциальных дворянских усадеб и домов, посуда из хрусталя и фарфора, а также народный лубок и глиняная игрушка. Они позволяют выявить то долгосрочное влияние, которое события войны оказывали на художественно-бытовую культуру провинции на протяжении последующего столетия. Большой объём фактического материала содержится в коллективной монографии «Бородино, 1812», а также в ряде искусствоведческих работ [165; 198; 182; 206; 166; 154]. Научная новизна диссертационного исследования состоит в следующем: - основываясь на письменных источниках и памятниках художественного творчества, доказано влияние Отечественной войны 1812 г. на духовную жизнь 14 российского провинциального общества, главным результатом которого стало возникновение патриотического национального самосознания; - в результате изучения мемуаристики начала XIX в. определены границы толерантности российского общественного сознания, демонстрировавшего неоднозначное отношение различных социальных слоёв провинциального общества Российской империи к военнопленным; - выявлено значение Отечественной войны 1812 г. как важного фактора возникновения новых тенденций в дворянской художественной культуре (литература, живопись, графика, декоративно-прикладное искусство), свидетельствовавших о появлении в ней интереса к народу как главной силе, выигравшей войну; - введён в научный оборот роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» как важный историко-культурологический источник по войне 1812 года; - определены те сюжетные изменения, которые произошли под влиянием Отечественной войны 1812 г. в традиционном народном художественном творчестве, в частности, в фольклоре, лубочных картинках и глиняной игрушке. - определено консолидирующее значение мероприятий, связанных с празднованием в 1912 г. 100-летнего юбилея Отечественной войны, и выявлен воспитательный аспект юбилейных торжеств на примере Пензенской губернии. Положения, выносимые на защиту: 1. В ходе Отечественной войны 1812 г. окончательно сформировалось российское патриотическое национальное самосознание. Все социальные группы осознали единство своих общенациональных интересов и продемонстрировали единодушный порыв к защите общего для них Отечества. Именно с этого времени патриотизм стал константной характеристикой российского общественного сознания в целом и провинциальной культуры в частности. 2. Отношение провинциального общества к пленным солдатам и офицерам французской армии демонстрировало было неоднозначными: провинциальное дворянство, от до симпатии, открытой которую неприязни 15 большинства крестьян и горожан. Это позволяет говорить об определённых границах толерантности российского общественного сознания начала ХIХ в., и развеять миф о всепрощенчестве как имманентной черте русского характера. 3. Под влиянием Отечественной возникла войны в элитарной (дворянской) новая национально-патриотическая художественной культуре тенденция. Она проявилась в том, что народ стал одним из объектов эстетического познания в литературе, живописи и декоративно-прикладном искусстве – жанрах, наиболее популярных в российской провинции. 4. Отечественная война 1812 г. послужила источником для возникновения новых, военно-патриотических сюжетов и форм народного искусства, таких, как рассказы о героях и событиях войны в песенном фольклоре, военный лубок на основе профессиональной гравюры и глиняная игрушка, изображающая всадника в обмундировании русской армии начала ХIХ века. В них проявилась специфика народного восприятия войны, превратившаяся в культурную традицию, дошедшую до наших дней. 5. Празднование 100-летней годовщины Отечественной войны в российской провинции стало наглядной демонстрацией культурной трансмиссии, при которой национальные ценности, возникшие в начале ХIХ в., не только сохранились в провинциальном общественном сознании, но и были переданы следующим поколениям. Торжества в честь великой победы имели не только мемориальное значение, но и стали важным средством воспитания подрастающего поколения, призванным направить настроения молодёжи в патриотическое русло. Научно-практическая значимость диссертации заключается, во-первых, в том, что её результаты возможно использовать для дальнейшего изучения провинциального общества ХIХ в., его ментальности и культуры; во-вторых, она может быть использована для создания обобщающих трудов по русской культуре 1-й половины ХIХ в.; в-третьих, содержащиеся в диссертации материалы могут быть использованы в воспитательной работе, пропаганде патриотизма на героических примерах из истории России, одним из которых является Отечественная война 1812 г. Результаты исследования могут быть использованы в 16 экскурсионной работе в музеях РФ: Государственном Бородинском военно- историческом музее-заповеднике, музее-панораме «Бородинская битва», Музее Отечественной войны 1812 года, Государственном историческом музее, Музее керамики и «Усадьба Кусково XVIII века», Никольском музее стекла и хрусталя (Пензенская область), «Тарханы» (Пензенская «Пензенский Государственном областной область), Дом Лермонтовском музее-заповеднике музейно-выставочном народного творчества». центре Также ГБУК результаты исследования могут быть использованы в преподавании курсов «Мировая художественная культура», «Культурология», «История Отечества», «Всемирная история Нового времени». Апробация исследования. Материалы диссертационного исследования обсуждались на заседаниях кафедры истории Отечества и культуры Саратовского государственного технического университета им. Гагарина Ю.А., заседании межкафедрального семинара СГТУ имени Гагарина Ю.А., апробировались в докладах на 8 международных и всероссийских научных конференциях, наиболее важными из которых являются: Межвузовская научно-практическая конференция «VII Лебедевские чтения» (Пенза, 2006); Межвузовская научно-практическая конференция «Х Лебедевские чтения» (Пенза, 2009); ХVIII отчётная музейная научная краеведческая конференция (Пенза, 2009); Областная научно- практическая конференция «Формирование установок толерантного сознания и проблема этноконфессионального диалога» (Пенза, 2010); XVII Международная научная конференция «Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы» (Можайск, 2011); Третья международная научно-практическая конференция «Война и оружие. Новые исследования и материалы» (СанктПетербург, 2012); Международная научная конференция «”Сей день пребудет вечным памятником…” Международная научная Бородино 1812–2012» конференция (Можайск, «Отечественная 2012); война 1812 XVIII года. Источники. Памятники. Проблемы» (Можайск, 2013). Публикации. По теме диссертационной работы опубликовано 15 работ общим объемом 15,98 печ. л.: 4 статьи в изданиях, рекомендуемых ВАК РФ (1,9 17 печ. л.); 10 статей в сборниках научных трудов и материалов научных конференций (3,75 печ. л.); 1 монография (10,33 печ. л.). Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, включающих 6 параграфов, заключения и списка литературы, включающего 265 наименований. Основной текст работы изложен на 214 страницах. 18 Глава 1. Война 1812 года и формирование национального самосознания в культурном пространстве провинции 1.1. Восприятие российским провинциальным обществом войны с наполеоновской Францией Прежде чем анализировать отношение провинциального общества начала ХIХ в. к войне с наполеоновской Францией, необходимо уточнить, что скрывается за самим понятием «провинциальное общество», т. е. кто именно является субъектом этого отношения. К сожалению, единого, классического определения понятия «провинциальное» до сих пор нет, хотя слово «провинция» в последние десятилетия прочно заняло своё место среди культурологических понятий. На сегодняшний день существует, как минимум, три подхода к пониманию провинции. Во-первых, провинцией называется «местность, отдалённая от столицы или культурного центра, периферия» [225, c. 467], т. е. некое территориально-культурное пространство, существующее в значительной степени автономно, но в масштабах единого социального целого. Во-вторых, провинцией по старинке именуют отдельные административнотерриториальные единицы в память о том времени (от Петра I до Екатерины II), когда Российская империя делилась на провинции [144] (например, была Пензенская провинция). Подобные территориальное деление и поныне существует в некоторых странах, но для Российской Федерации такое определение ныне не актуально. Третий подход уравнивает провинцию и провинциальное общество, т. е. представляет её как некий социум, совокупность социальных групп, связанных друг с другом исторически сложившимися формами деятельности, специфическими социально-политическими, экономическими и идеологическими отношениями, а также мировоззренческими установками, ценностями и стереотипами мышления [142]. Именно этот подход представляется нам наиболее плодотворным в контексте социокультурного исследования. Но при этом 19 большинство исследователей не указывают те слои населения, которые, на их взгляд, составляют провинциальное общество [150; 144; 195, c. 198-212], поэтому определить, какие социальные группы тот или иной автор включает в российское провинциальное общество, зачастую приходится по косвенным признакам. Каждая историческая эпоха вкладывала свой смысл в базовое понятие «общество». Для мыслителей ХVIII и отчасти ХIХ веков общество ассоциировалось только с дворянством. Так, под обществом XVIII века историк Н. Д. Чечулин в своей монографии, впервые изданной в 1889 г., подразумевает именно дворянство [222]. Однако уже в начале ХХ в. понятие общества расширилось, о чём свидетельствует, к примеру, очерк Д. А. Жаринова «Первые войны с Наполеоном и русское общество», где он причисляет к последнему не только дворян, но и купцов, а также образованных горожан, т. е. зарождавшуюся в рассматриваемый им период разночинную интеллигенцию. Но крестьян он составной частью общества по-прежнему не считает, упоминает о них лишь вскользь [195, c. 200], и, главным образом, в связи с их выступлениями против помещиков [195, c. 208]. Хотя был и исключения. Например, знаменитый историк В. О. Ключевский в одной из своих лекций пишет о крестьянах как о «низшем классе» общества [177, c. 338-360], однако такая точка зрения в ХIХ веке широкого распространения не получила. Это произошло лишь в советской историографии [160, c. 242-243], которая рассматривает и крестьянство, и городские низы как важнейшую часть общества в целом, и, в частности, общества провинциального. Эту тенденцию продолжают и современные исследователи российской провинции. Так, И. Л. Беленький в своей статье «Провинция» как предмет знания и переживания. Возможна ли «провинциология»?» пишет, что «деревня (и территориально, и во всей полноте её социально-экономической, политической, культурной жизни) по самой сути вещей принадлежит к провинции» [144, c. 46]. С. В. Белоусов в монографии «Провинциальное общество и Отечественная война 1812 года (по материалам Среднего Поволжья)» даёт расширительное толкование этого понятия, называя тех, кто перечислял пожертвования на войну: провинциальное дворянство, духовенство, «городское 20 сословие» (купцы, мещане и ремесленники) и крестьянство [150, c. 72-88]. Таким образом, все эти разные социальные группы объединяются в единое целое – провинциальное общество. Конечно, и социальная дифференциация, и даже антагонизмы оставались, понимание чего существовало и в ХIХ веке [176, c. 276278]. Более того, обострение антагонизмов не раз приводило к социальному взрыву, начинавшемуся именно в провинции (например, крестьянские войны под предводительством С. Т. Разина и Е. И. Пугачёва). Но в критической ситуации начала ХIХ в. всё изменилось. Перед лицом «грозы двенадцатого года» российское общественное сознание на время стало единым, и разница между, условно говоря, «дворянской» и «крестьянской» половинами провинциального общества исчезла, сметённая волной всеобщего патриотизма. Это редкостное единодушие разных сословий в том, что касалось борьбы с захватчиками, с удивлением отмечали современники. Например, пензенский дворянин, известный писатель-мемуарист Ф. Ф. Вигель, рассказывая о настроении пензяков после получения известия о вторжении Наполеона, писал: «…казалось, что с дворянами и купцами слились они (крестьяне – М. З.) в одно тело» [10, кн. 2, c. 652] Таким образом, мы рассматриваем провинциальное общество не просто как территорию или совокупное население провинции, но определённый локальный социум, в рамках которого люди творят условия своего существования. Древнегреческие мудрецы, утверждая, что «полис – это не стены, полис – это люди», фактически дали первое определение такого территориально-культурного социума. Вслед за ними и мы включаем в понятие «провинциальное общество» не только тех, кто территориально проживал в самой провинции, но всех, кто создавал её культуру, а значит, был носителем провинциальной ментальности. Если в ХVIII в. дворянская культура создавалась прежде всего в столицах, то есть в Москве и Санкт-Петербурге, то уже к концу правления Екатерины II ситуация стала меняться, и в 1-й четверти ХIХ в. география творчества расширилась, включив в себя провинцию. Творцы культуры – дворянская интеллигенция – обитали повсеместно, и мир русской культуры стал гораздо богаче. 21 Немалую роль в изменении этого культурно-созидательного процесса сыграли две взаимосвязанных и в то же время противоположных тенденции. С одной стороны, окончательное превращение российского дворянства в европейское, а с другой – осознание культурными деятелями дворянского происхождения своей принадлежности к России и русскому народу. Если до 1812 г. преобладала первая тенденция, то в ходе Отечественной войны возобладала вторая, хотя дворяне по-прежнему делили тех, с кем воевали, условно говоря, на «своих», т. е. таких же дворян, и простонародье; соответственно, и отношение к ним было различным. Не следует также забывать, что в ХIХ веке в создании российской культуры принимали участие не только дворянская и разночинная интеллигенция, но и безвестные народные творцы – субъекты не только трудовой деятельности, но и духовного производства. Творчество – это не привилегия какой-то одной социальной общности, это «особый качественный тип деятельности, это самодеятельность, сущностью которой являются действия по созданию новых форм социальной реальности, развитию общественного сознания и самого социального субъекта в направлении общественного прогресса» [241, c. 55]. Отечественная война 1812 г. является таким актом социального творчества, которое оказало важное влияние на социального субъекта и его активность: тот патриотизм, под воздействием которого население России, на время забыв о своих внутренних конфликтах и противоречиях, поднялось на борьбу с врагом, и был главным духовным продуктом социального творчества всего народа Российской империи. Результатами этого творческого патриотического порыва стали не только героические действия людей, самоотверженно защищавших свою Родину, но и весьма многочисленные объекты духовной культуры. В них нашли отражение те мировоззренческие установки и стереотипы мышления, которые характеризовали в целом всё российское общественное сознание начала ХIХ в. Изучение войны с Наполеоном началось в России ещё в царствование Александра I современниками этого события. Но, тем не менее, многие аспекты Отечественной войны 1812 г. до сих пор являются предметом исследования, а 22 порой и острых научных дискуссий. Одним из таких спорных моментов был и остаётся вопрос о наличии и характере патриотизма у двух основных классовсословий российского общества в ХIХ в. – дворян и крестьянства. Одни историки отвергают саму идею крестьянского патриотизма, указывая, что, поскольку в начале ХIХ в. в России крестьянин «стоял ниже раба, был вещью» [195, c. 229], то патриотические чувства ему были чужды, а бороться с французами его заставляло чувство самосохранения [195, c. 230]. Другие, напротив, очень высоко отзываются о патриотизме народных масс, но патриотизм дворянства ставят под сомнение [214, c. 632-638]. Наконец, третьи утверждают, что патриотизм не был присущ ни тем, ни другим: якобы крестьяне в ходе войны боролись только за освобождение от крепостной неволи [217, c. 33], а дворяне – за «право самим держать в рабстве собственный народ, не делясь этим правом и тем более не уступая его кому бы то ни было, и Наполеону в особенности» [217, c. 33] т. е. обе социальные группы преследовали только свои интересы. Для того чтобы понять истинные настроения провинциального общества в 1812 г., необходимо обратиться к тем источникам, которые редко привлекались для анализа российского общественного сознания этого времени, хотя и были оставлены нам очевидцами и участниками событий Отечественной войны 1812 г. Это «Записки» Ф. Ф. Вигеля, «Письма русского офицера» Ф. Н. Глинки, роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», воспоминания офицера Пензенского ополчения И. Т. Шишкина «Бунт ополчения в 1812 году», а также воспоминания пленных офицеров наполеоновской армии Ф. Ю. Зодена и Ф. фон Фуртенбаха. Эта мемуарная литература является бесценным источником сведений об умонастроениях провинциального общества начала ХIХ в. Изучение свидетельств современников показало, что для очень многих россиян известие об объявлении войны стало потрясением, которое имело положительный результат. Известный мемуарист, пензенский помещик Ф. Ф. Вигель отмечал не просто возникновение патриотических настроений среди дворянства, но «совершенное перерождение» большинства пензенских помещиков, узнавших о вторжении Наполеона: «…они не хвастались, не 23 храбрились, а показывали спокойную решимость жертвовать всем, и жизнию и состоянием, чтобы спасти честь и независимость России. Весьма немногие не об ней думали, а о своей особе и о своём ларце, и те втихомолку только вздыхали» [10, кн. 2, c. 648]. Ещё один уроженец Пензенской губернии, писатель М. Н. Загоскин, подтверждает это свидетельство мемуариста, приводя в своём романе рассуждения провинциальных помещиков, получивших известие о начале войны: один готов отдать в солдаты свой крепостной оркестр, другой обещает пожертвовать в кавалерию весь свой конный завод, не жалея ради этого своего лучшего жеребца, и даже собирается сам пойти на войну. Общее мнение в романе М. Н. Загоскина выражает предводитель дворянства: «Я уверен, … что всё дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности» [117, c. 386]. И действительно, дворянство с большой энергией взялось за подготовку ополчения. Исследователь ополчения 1812 г. В. Р. Апухтин приводит следующие сведения о пожертвованиях пензенцев на ополчение и армию: «Согласно имеющихся данных, как для означенного ополчения так, вообще для армии в Пензенской губ. сделаны были следующие расходы: пожертвовано на ополчение дворянами Пенз. губ. 556891 р. 80 к., 990 лошадей (на сумму 131618 р.), и провианта на 40310 р. 9 к., поставлено было без денег для армии дворянами 2602 вола, 250 фур, 408 повозок (с 900 лош.), овса крупы и сухарей 1256 четв. Другими сословиями пожертвовано: денег 41323 р. 23 к. холста 605 арш, корпии 6 п. 9 ф., бинтов 520. Оружия: 8 пушек, 25 ружей, 4 пистолета, 4 сабли и 18 шпаг. Принимая во внимание, что кроме означенных пожертвований было употреблено на обмундирование, вооружение и содержание ополчения 1044225 руб. – получим, что общая цифра, во что обошлась война 1812 года для Пензенской губернии, равняется почти 2½ мил., а именно 2475848 р. 62 коп.» [140, c. 3]. Так, по свидетельству Ф. Ф. Вигеля, уже в конце июля пензенские помещики начали собирать деньги на снаряжение 10 тысяч ополченцев, которых должна была поставить Пензенская губерния, а также 24 выбирать полковых и сотенных начальников для ополчения. «Отставных военных штаб-обер-офицеров не было и десятой доли против нынешнего, а всё-таки их было много; не сыскалось ни единого, который бы пожелал остаться дома, все явились на службу» [10, кн. 2, c. 651]. Для пополнения мест, оставшихся вакантными, привлекались гражданские чиновники, и хотя это грозило им потерей двух-трёх чинов, тем не менее «сотни предложили свои услуги», и «канцелярии присутственных мест начали пустеть» [10, кн. 2, c. 651]. Современники свидетельствовали, что молодым людям в 1812 году «нельзя было показаться ни в обществах, ни на гуляньях, не слыша упрёков, зачем они не в военном мундире» [5, c. 200]. Очень хорошо характеризует настроение общества в письме к отцу помещик Инсарского уезда Пензенской губернии А. П. Вельяшев [5, c. 282]: «…всякий, кто теперь останется невооружённым и не поспешит на поле брани, не может избегнуть сего нарекания [в измене Отечеству – М.З.]…» [5, c. 76]. Часть провинциальных дворян стали членами комитетов пожертвований для ополчения. Такие комитеты создавались в тех губерниях, в которых формировалось ополчение. Они занимались хранением и распределением средств, которые вносили местные жители. Кстати, одним из членов подобного комитета в Пензенской губернии был и мемуарист Ф. Ф. Вигель [10, кн. 2, c. 660-661]. Отмечая значительную помощь армии, оказанную пензенским дворянством, сам фельдмаршал М. И. Кутузов выразил пензякам «признательную благодарность» «за пожертвования на пользу Отечества». Об этом 27 ноября 1812 г. пензенский губернатор сообщил губернскому предводителю дворянства Д. А. Колокольцову [229, c. 246]. Ещё одним проявлением дворянского патриотизма стал своеобразный «классовый мир», воцарившийся между социальными группами российского общества. «В Пензе, - писал Ф. Ф. Вигель, - где дворянство почти всегда не в меру было спесиво и где состояние всегда предпочиталось чинам, вы бы с удивлением увидели почтение и послушание, оказываемое людьми довольно богатыми, вступившими в ополчение, тем, кои становились их начальниками. Самолюбие было первою жертвой, которое дворянство, в этот чудный год, предавало 25 закланию на жертвенники отечества» [10, кн. 2, c. 653-654]. Те, кто не мог или не хотел сам вступать в действующую армию, не скупились на материальную помощь войскам. Смоленский дворянин, писатель, участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии Ф. Н. Глинка отмечал, что «войска получают наилучшее продовольствие; дворяне жертвуют всем. Со всех сторон везут печёный хлеб, гонят скот и доставляют всё нужное добрым нашим солдатам…» [12, c. 7]. Некоторые историки считают, что такие пожертвования не были бескорыстными, и после войны отдельные помещики просили у государства плату за провиант и фураж для армии [214, c. 637], однако, во-первых, подобные случаи были редкостью, а во-вторых, именно благодаря добровольной помощи провинциального дворянства русские войска не испытывали проблем со снабжением. Не стоит забывать и о тех дворянах, кто, не будучи в армии или ополчении, сражался с врагом партизанскими методами. Так, Ф. Ф. Вигель приводит следующий пример: «Некоторые помещики [Смоленской губернии – М. З.] сами собою вооружили дворовых людей и крестьян и составили из них небольшие партизанские отряды, которые при переходе французов тревожили их, нападали на их обозы и захватывали отсталых, и таким образом подали пример и мысль о партизанской войне и всеобщем вооружении. Один из них, доблестный Энгельгардт, попавшийся в плен, правосудным французским начальством был расстрелян» [10, кн. 2, c. 662]. Ф. Ф. Вигель имел славу человека язвительного, поэтому в приведённых выше строках чувствуется не только гордость за русских людей, но и неприкрытый сарказм в отношении захватчиков: П. И. Энгельгардт, будучи дворянином и военнопленным, был казнён без суда, словно разбойник – о каком правосудии и благородстве французов может идти речь?! Вместе с тем, нельзя отрицать, что было в провинциальном обществе и меньшинство, которое считало наполеоновское нашествие благом для страны. В своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель упомянул о графине Рыщевской, «богатой и пожилой польке», которая «слишком много любила заниматься политикой» и за свои антироссийские воззвания к волынским помещикам была сослана в 26 Пензу [10, кн. 2, c. 654]. Она и здесь «не хотела скрывать ни желаний, ни надежд своих», с удовольствием рассуждая в обществе о неизбежности покорения России Наполеоном [10, кн. 2, c. 654]. Она также привечала у себя других ссыльных – французов Радюльфа, который, служа в русской армии, отказался воевать против своих соотечественников [10, кн. 2, c. 654], и воспитателя будущих декабристов Н. М. и А. М. Муравьёвых Магиера, которого, по мнению Ф. Ф. Вигеля, «следовало бы отправить в Нерчинск, ибо он был совершенно каторжный» [10, кн. 2, c. 655]. Вместе с ними она пыталась отпраздновать взятие Москвы французскими войсками, однако этот вечер был испорчен тем, что двое всадников, проезжавших мимо дома графини, перебили в нём все окна заранее припасёнными камнями [10, кн. 2, c. 666]. Если поведение Рыщевской ещё можно понять (в Польше были очень сильны профранцузские настроения, и в Великой Армии служило много поляков), то описанные мемуаристом рассуждения двух пензенских справедливое помещиков, С. М. Мартынова возмущение и современников. В. Е. Жедринского, Эти двое, в вызывали особенности С. М. Мартынов (кстати, дядя печально известного Н. С. Мартынова, убийцы М. Ю. Лермонтова), судя по всему, представляли типичный образец офранцузившегося российского дворянства. Ф. Ф. Вигель пишет о них со злой иронией: «Оба они в Пензе щеголяли французским диалектом; у Жедринского был выговор лучше, зато Мартынов говорил бегло и безошибочно: это, вероятно, дало им надежду, что Наполеон, покорив Россию, назначит их, прапорщика и титулярного советника, префектами в завоёванной им провинции» [10, кн. 2, c. 660]. Издёвка мемуариста становится понятнее, если вспомнить, что прапорщик и титулярный советник – это низшие военный и гражданский чины в «Табели о рангах». Трудно сказать, какие надежды в действительности связывали эти люди с поражением России в войне, однако высказывание С. М. Мартынова о необходимости сдачи Москвы оставляет очень неприятный осадок: «Согласитесь, - улыбаясь, сказал мне Мартынов, - что смешно и безрассудно противиться великому человеку, у которого полмиллиона войска и две тысячи пятьсот пушек» [10, кн. 2, c. 660]. И это говорилось в то самое время, когда и в народе, и в 27 дворянских кругах тяжело переживали сдачу Москвы Наполеону! Но эти примеры, описанные Ф. Ф. Вигелем, представляют собой исключение из общего патриотического настроя провинциального дворянства. Таким образом, источники не ставят под сомнение патриотизм российского дворянства. Подтверждается он и исследованиями современных историков. Так, в работе «Провинциальное общество и Отечественная война 1812 года (по материалам Среднего Поволжья)» С. В. Белоусов, давая краткий анализ отношения различных категорий провинциального населения к войне, отмечает: «Значительная часть дворян в «эпоху войны 1812 года» руководствовалась идеей служения Отечеству… Многие поволжские дворяне храбро сражались против наполеоновских войск в составе регулярных частей русской армии. Другие – по первому зову сразу же вступали в ряды ополчения… Третьи – добровольно жертвовали своё состояние на формирование ополчения, военные или иные нужды» [150, c. 73]. Конечно, были и отрицательные примеры – «те, кто более всего заботился о собственном благополучии, всячески уклоняясь и от прямого участия в военных действиях, и от предоставления материальных пожертвований…» [150, c. 75]. Патриотический подъём охватил и другие сословия российского общества, правда, формы их политического участия были неодинаковы. Духовенство в основном занималось пропагандистской работой, что, собственно, от него и требовалось. Н. А. Троицкий пишет, что духовенство «помогало народной войне главным образом «божьим словом», патриотическими молитвами во славу русского оружия и за погибель «антихриста» Наполеона, которого Святейший Синод трижды (в 1806, 1812 и 1815 гг.) предавал анафеме» [217, c. 215]. В то же время попытки привлечь священнослужителей в ополчение, как правило, не имели успеха [217, c. 75-81]. Как пишет С. В. Белоусов, «единственный случай массового вступления в ополчение священно- и церковнослужителей встречается на примере 4-го пехотного полка Пензенского резервного ополчения. Все 17 вольноопределившихся в этот полк являлись церковниками Саратовской губернии: 9 человек были дьячками, по 3 человека пономарями и церковными 28 сторожами, двое – из числа неопределившихся церковников. Архивный документ не позволяет сделать вывод о добровольном или принудительном характере их поступления в ополчение» [150, c. 80]. Что касается купечества, то его отношение к войне иллюстрирует эпизод из романа М. Н. Загоскина, по времени предшествующий нашествию Наполеона. В беседе с главным героем его случайный попутчик – купец заявляет о своём твёрдом намерении участвовать в сопротивлении французам: «У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придёт в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русский народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесём, что он хоть семи пядей во лбу, а – вот те Христос! – подавится» [117, c. 340-341]. Во время войны купечество главным образом, собирало пожертвования. Историки отмечают, что в купеческой среде «многие жертвовали целые состояния» [150, c. 81], «купечество тратило тогда слов меньше, а денег на оборону больше, чем дворянство» [217, c. 214]. Однако это не мешало отдельным купцам извлекать из войны и экономическую выгоду: нередки были случаи спекулятивного повышения цен на продовольствие и сколачивания состояний на военных подрядах и на снаряжении ратников ополчения [150, c. 81-83]. В целом все горожане участвовали в пожертвованиях, а мещане, кроме того, и в повинностях, в том числе и рекрутской [150, c. 83-84]. Но основная тяжесть войны легла, конечно, на крестьянство, по поводу патриотизма которого в отечественной исторической науке до сих пор нет единого мнения. Часть исследователей очень высоко отзывается о патриотизме народных масс [214, c. 628-631], другие утверждают, что крестьяне, конечно, были патриотами, но боролись только за «отечество, свободное от самодержавнокрепостнического гнёта» [217, c. 33], т. е. фактически преследовали свои классовые интересы. Наконец, третьи отвергают саму идею крестьянского патриотизма [195, c. 230], мотивируя это крепостным правом, которое не позволяло крестьянину сформироваться как субъекту политической деятельности. 29 О том, какой статус имели в глазах современников крепостные крестьяне в 1-й половине ХIХ в., можно судить по описи имущества М. Ю. Лермонтова, составленной после его смерти. Крепостные слуги поэта – Иван Вертюков и Иван Соколов – значатся в ней последним, 101-м пунктом, после лошадей [6, c. 139142]. Основным аргументом против крестьянского патриотизма являются волнения крестьян, происходившие в 1812 г. По мнению ряда исследователей, сам факт этих волнений доказывает, что и во время наполеоновского вторжения крестьянство продолжало извечную борьбу с помещиками, т. е. пыталось принести свободу Родины в жертву своей личной свободе. Так, Н. А. Троицкий приводит вроде бы внушительные цифры: в 1812 г. произошло 67 крестьянских восстаний в 32 губерниях, 20 из которых были подавлены войсками [217, c. 217], однако в масштабах Российской империи это не так уж и много. Тем более что в основном это были локальные, малочисленные по количеству участников выступления, поэтому большинство их, судя по всему, либо были усмирены самими помещиками, либо прекратились так же стихийно, как и начались. К тому же, есть здесь и некоторое лукавство: Н. А. Троицкий ни слова не говорит о том, какие именно войска подавляли восстания в бунтовавших Витебской, Могилёвской и Минской губерниях [217, c. 217], оккупированных французами. Между тем, очевидно, что сделать это могли лишь французские войска. Причём не только могли, но и действительно подавляли. Как пишет Е. В. Тарле, Литва и Белоруссия в июле – августе 1812 г. были охвачены «бурными крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания» [214, c. 620]. Виной тому были отчасти давние слухи, что Наполеон освободит крестьян [214, c. 619620], отчасти, вероятно, грабежи и мародёрства французской армии. Перепуганные помещики-поляки искали помощи у французских генералов и самого Наполеона, и, конечно, получали её. В частности, наполеоновский маршал Сен-Сир писал, что в Литве крестьяне выгоняли помещиков из усадеб; «Наполеон, верный своей новой системе, стал защищать помещиков от их крепостных, вернул помещиков в их усадьбы, откуда они были изгнаны», и 30 снабдил их солдатами для охраны от дальнейших выступлений крестьян [214, c. 621]. Таким образом, эти крестьянские выступления никак нельзя назвать непатриотическими, и подавляли их не русские, а французские войска. Во время войны бунтовали не только крестьяне, но и ополченцы. Одно из таких восстаний, произошедшее в Пензенской губернии, некоторые историки называли «самым грозным» из всех бунтов ополчения 1812 года [217, c. 218]. Тогда одновременно восстали полки в уездных городах Инсаре, Саранске и Чембаре. Казалось бы, вот и доказательство того, что вчерашние крепостные не желали защищать Отечество, мечтая лишь о «земле и воле» для себя. На самом же деле, лишь инсарское восстание носило более-менее антикрепостнический характер, но и оно было окрашено смесью патриотизма и наивного монархизма. По свидетельству очевидца этих событий, офицера ополчения И. Т. Шишкина, восстание было спровоцировано слухами о том, что присягнувших ополченцев после войны не вернут хозяевам-помещикам, а объявят свободными. В официальных документах о расследовании инсарских событий причиной восстания названы слухи о том, что вышел указ о роспуске ополчения, и в Тамбове ополченцев уже отпустили по домам [5, c. 167]. Ратники начали требовать, чтобы их привели к присяге [30, c.115], а когда это не было выполнено, взбунтовались и захватили город, попытавшись расправиться командира полка Кушнерева и двумя ротными офицерами, «за неумеренную их строгость» [30, c. 119]. Офицеры отказались выдать своих товарищей, однако восставшие сами разыскали Кушнерева, избили его и некоторых других офицеров, попавших к ним в руки [30, c. 121-122], затем захватили оставшихся офицеров и посадили их в тюрьму, собираясь затем повесить. Восстание было стихийным, и прекратилось само собой. Когда генерал Кишенский, начальник Пензенского ополчения, поспешивший с артиллерией и отрядами башкир и казаков на усмирение бунта, отправил своих офицеров разведать обстановку, оказалось, что «в Инсаре все ратники находятся по квартирам, и что там всё тихо так, как будто никогда ничего не происходило» [30, c. 147]. Расследование, учинённое Кишенским, показало, что после расправы с офицерами восставшие намеревались «отправиться целым 31 ополчением к действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его, потом с повинной головой предстать пред лицо монарха и в награду за свою службу выпросить себе прощение и вечную свободу из владения помещиков» [30, c. 150]. Полки, размещённые в Чембаре и Саранске, взбунтовались по гораздо более прозаической причине, а именно из-за воровства начальства. По словам Ф. Ф. Вигеля, «двое из начальствовавших над ними полковников, люди через меру расчётливые, нашли, что о прокормлении ратников много заботиться нечего и что, при всеобщем усердии жителей, они без пищи их не оставят, а между тем исправно принимали и клали себе в карман суммы, из нашего комитета отпускаемые, для продовольствия воинов» [10, кн. 2, c. 690]. Результат такой «экономии» был закономерным. «Пока средства не истощались у жителей, ни они, ни ратники роптать не смели. Но когда голод привёл их в отчаяние, последние возмутились, из своей среды выбрали себе начальников, а офицеров перевязали и, вероятно, сделали бы то же с полковниками, если бы сии последние заблаговременно не успели спастись бегством. (…) Ни бесчинства, ни грабежа не было, воины требовали одной пищи и, понаевшись, сделались спокойнее и смирнее» [10, кн. 2, c. 690]. В официальных документах эта некрасивая история отражения не нашла. По версии следствия, в Чембаре ополченцы взбунтовались потому, что считали, что «они помещиками отданы только на три месяца», а также из-за слухов о роспуске ополчения в Тамбове [5, c. 171-172], а причиной саранского бунта стали те же слухи, что и в Инсаре. Усмирение этих двух восстаний было проведено относительно малой кровью: в Чембаре было убито 5 человек, ранения получили 23, и ещё четверо были засечены до смерти [214, c. 627-628] (это действительно немного, если учесть, что в Инсаре только засечены до смерти были 34 человека [214, c. 627]), в Саранске же и вовсе обошлось без жертв – «виновных не нашлось, полковники с глазу на глаз названы мошенниками, а рядовым перед фронтом объявлено, что их хорошо будут кормить; но если впредь что-нибудь подобное они затеют, то десятый из них будет расстрелян…» [10, кн. 2, c. 690-691]. Следовательно, ни инсарское восстание, ни бунты в Чембаре и Саранске не подтверждают антипатриотизм 32 крестьян-ополченцев. Более того, очевидно, что своё возможное освобождение из-под власти помещиков они связывали с победой над захватчикамифранцузами. «Простой народ», который и нёс основные тяготы войны, никак нельзя упрекнуть в пораженчестве. Именно крестьяне составляли большинство в регулярной русской армии, они же вступали и в ополчение. Как вспоминал Ф. Ф. Вигель, крестьяне в 1812 г. с огромным воодушевлением относились к рекрутским и ополченским наборам, которые и до, и после войны воспринимались народом как трагедия: «при наборе ратников… радость была написана на лице тех, на коих пал жребий; семейства их, жёны, матери осыпали их ласками, целовали, миловали, дарили чем могли. «Голубчик, ведь ты идёшь за нас да за Божье дело», - повторяли они» [10, кн. 2, c. 652]. Патриотический настрой среди простолюдинов отмечали и другие современники. По свидетельству Ф. Н. Глинки, крестьяне с первых дней войны стремились принять активное участие в борьбе с врагом: «Только и говорят о поголовном наборе, о всеобщем восстании. «Повели, государь! Все до одного идём!» Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности… «Дозволят – и мы, поселяне, готовы в подкрепу воинам. Знаем места, можем вредить, засядем в лесах, будем держаться – и удерживать; станем сражаться – и отражать!..» [12, c. 8]. Однако такой поворот событий пугал царское правительство не меньше (если не больше), чем французское нашествие. Будущий декабрист объяснял это следующей причиной: «Но война народная слишком нова для нас. Кажется, ещё боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей сбираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно» [12, c. 8]. Слово с делом у русских крестьян не расходилось. По мере продвижения вражеских войск в глубь страны народное ожесточение против французов усиливалось, в значительной мере благодаря грабежам и насилию со стороны французов. Нельзя забывать, что воевавшие под знамёнами Наполеона «просвещённые» европейцы видели в русском простонародье необразованных 33 варваров, по отношению к которым допустимо любое бесчинство. Й. Хейзинга так писал о подобных явлениях: «Имея дело с равным противником, люди вдохновляются в принципе чувством чести, с чем связаны дух состязания, требование определённого самообуздания и пр. Но как только борьба ведётся против тех, кого принимают за низших, называют ли их варварами или какнибудь по другому, всякие ограничения исчезают, насилие творится в полную меру, и мы видим историю человечества, запятнанную отвратительной жестокостью» [220, c. 103]. Однако любое действие рождает адекватное противодействие. И, несмотря на отсутствие официального разрешения, народная война, внушавшая столь сильные опасения правительству, всё же началась. Ф. Н. Глинка, являвшийся непосредственным очевидцем этих событий, писал, что «тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оборонительные оружия, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!.. Сегодня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, вытесненные из одних засек, переходили в другие, соседние леса через то селение, где была главная квартира. Тут перевязывали многих раненых. Один 14летний мальчик, имевший насквозь простреленную ногу, шёл пешком и не жаловался. Перевязку вытерпел он с большим мужеством. Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего её мать. Многие имели простреленные шапки, полы и лапти. Вот почтенные поселяне войны!» [12, c. 13-14]. Показательно, что крестьяне в разговоре с военными ругали не своего барина, а поляка – управляющего имением, который «отобрал у них всякое оружие при приближении французов» [12, c. 14], видимо, из опасений, что оно будет обращено и против него. Однако даже если бы это и случилось, причиной тому стала бы не классовая ненависть, а неприязнь русских к полякам, усилившаяся благодаря зверствам польских войск Наполеона. Война меняла и самих крестьян. Как отмечает Ф. Ф. Вигель, «самый простой народ делался гораздо смелее в поступи и речах, за то в действиях никогда не 34 показывал такого повиновения. Право, глядя на всё это, сердце не нарадовалось» [10, кн. 2, c. 653-654]. Показательно и отношение простого народа к тем, кто встал на путь измены Родины. В качестве примера можно привести один эпизод, упомянутый И. И. Лажечниковым в своих воспоминаниях 1: «Безрассудный В*, сын купца, отмеченный молвою как изменник, был охвачен буйством толпы и заплатил жизнью за свой поступок» [21, c. 42]. Более подробно изложил это происшествие в своих мемуарах бывший пензенский вице-губернатор И. М. Долгоруков: «Некто Верещагин, молодой малый, сын зажиточного купца, имея знакомство на почтовом дворе, читал в немецком одном листочке объявление Наполеона, что он непременно вступит в обе столицы севера, и, переведя эту статью, пустил её по рукам. Граф Ростопчин велел его схватить и отдать под суд. До сих пор поступок правильный, но, увидя, что Сенат пошёл на голоса и что Верещагин останется без наказания, ибо время всё смягчает, [Ростопчин – М. З.] взял на себя право самовластия, забыл или презрел законы, дерзнул на жизнь подсудимого, притащить велел его к себе, нанёс сам первые удары злобы и, выдавши разъярённой толпе народа, у ворот его собравшейся, допустил до того зверство души ненавистной, что в минуту Верещагин мучительски бит и убит до смерти» [16, c. 275]. Впрочем, историк Е. В. Тарле на основе целого ряда источников (в том числе текста «переводов» Верещагина и мемуаров самого Ростопчина) пришёл к выводу, что случай с Верещагиным был в значительной мере подстроен Ростопчиным, который собирался бежать из Москвы и отвлёк от себя внимание тем, что объявил Верещагина французским шпионом и приказал унтер-офицерам из своего конвоя зарубить купца. Приказ был выполнен; пока толпа терзала труп Верещагина, Ростопчин спокойно уехал из Москвы [214, c. 1 О том, как велики были патриотические настроения, свидетельствует история самого писателя: сын богатого коломенского купца, И. И. Лажечников несколько раз просил у отца благословения идти в армию, а получив от родителей решительный отказ, попросту сбежал из дома и вместе с несколькими приятелями поступил в армию рядовым (Лажечников И. И. Новобранец 1812 года (Из моих памятных записок) //Русская военная проза ХIХ века. – Л.: Лениздат, 1989. – С. 40-52). Через два года, вступая вместе с русскими войсками в Париж, он был уже капитаном гвардии, имел ордена и по законам Российской империи получил дворянство. 35 593-597]. Нужно отметить, что эта некрасивая история спасла Ростопчина от самосуда толпы, но спасти его репутацию она не могла: в народной памяти он навсегда остался «размосковским злым генералом», который «…запродал матушку Москву За три бочечки злата-серебра, За четвертую — зелена вина!» [119, c. 604] Этот частный эпизод показывает тот накал патриотических страстей, который бушевал в сознании россиян, осознавших угрозу потери своего государственного суверенитета и своей национальной идентичности. Перед лицом приближающегося врага никакое, даже самое малое отступление от патриотизма не могло найти оправдания в общественном мнении. Справедливости ради следует отметить, что более-менее массовым коллаборационизм был лишь в западных губерниях, и только среди польского населения. В частности, по воспоминаниям Д. В. Давыдова, активно сотрудничали с французами поляки, жившие в г. Гродно близ границы Варшавского герцогства. Что же касается остального населения этого города, то оно было более чем лояльно по отношению к русским. Д. В. Давыдов отмечает, что особенно патриотичны были местные евреи: «все вообще евреи, обитавшие в Польше, были к нам столь преданы, что… они во всё время отказывались от лазутчества противу нас и всегда и всюду давали нам неоднократные и важнейшие известия о неприятеле» [14, c. 281]. Таким образом, можно согласиться с мнением С. В. Белоусова о том, что «несмотря на подчас крайне противоречивое поведение отдельных представителей различных сословий, чувство патриотизма было характерно для всего (выделено нами – М.З.) населения России, и война 1812 г. справедливо отложилась в сознании современников и памяти потомков как Отечественная война» [150, c. 88]. Отечественная война 1812 года оказала огромное влияние на общественное сознание России и отразилась в самых разных формах социально-политического и культурного бытия. Анализ мемуарных источников позволяет сделать вывод, что патриотизм был основной чертой провинциального общественного сознания в 36 1812 г. Ни среди дворянства, как бы офранцузено оно ни было, ни среди крестьян не наблюдалось пораженческих настроений; ни те, ни другие не связывали дальнейшее развитие российского общества с французской оккупацией. Напротив, победа над общим врагом должна была принести крестьянам, как они считали, освобождение от крепостной зависимости, поэтому, не отставая от «своих» помещиков, они шли в ополчение или начинали партизанскую войну. На такой же результат войны надеялась и прогрессивная часть дворянства. Таким образом, патриотический подъём 1812 г. охватил все слои русского общества, а редкие исключения лишь подтверждают эту общую тенденцию. Несмотря на некоторые различия в оценках событий 1812 года, существовавшие у разных социальных групп Российской империи, и в столицах, и в провинции войну в целом воспринимали одинаково – как бедствие, с которым, тем не менее, можно и нужно бороться. Крайне важно то, что в этой борьбе произошла невиданная прежде консолидация усилий всех сословий. Даже современники отмечали установившийся в стране своеобразный классовый мир, когда впервые в её истории угнетённый класс объединился с классом своих угнетателей, чтобы защитить общую Родину. Это позволяет утверждать, что общенациональное российское самосознание сформировалось и стало выше социальной дифференциации, проявлением чего был массовый патриотизм, породивший героизм русского народа, и приведший к победе великой армии «двунадесяти языков». 1.2. Отношение жителей российской провинции к пленным солдатам и офицерам наполеоновской армии. Отношение к войне всегда имеет ещё одну сторону, а именно, отношение к военнопленным. Палитра чувств и настроений российского провинциального общества 1812 года будет неполной без рассмотрения этого аспекта, своеобразно отражающего неоднородность порождённых состоянием войны. феноменов межчеловеческих отношений, 37 Принято считать, что великодушие является одной из черт русского национального характера. Подтверждение этому тезису нередко ищут и находят в российской истории, в том числе и в отношении русских к пленным солдатам и офицерам армии Наполеона. Однако здесь требуется уточнение. Говоря об отношении к военнопленным, целесообразно выделить два аспекта: отношение официальных властей и отношение собственно населения – и простолюдинов, и дворянства. О первом можно судить по официальным документам, о втором – по мемуарной литературе и произведениям, созданным либо «по горячим следам» Отечественной войны 1812 г., либо на основе воспоминаний её участников. Картина, возникающая при изучении и сопоставлении этих источников, получается довольно неоднозначная. К счастью для исследователей, некоторые из военнопленных оставили воспоминания о своём пребывании в плену. Так, сведения о Пензенском крае встречаются итальянского в мемуарах офицера военного врача С. Б. Пешке [5, c. 258-261] и наполеоновской армии Ф. Баджи [5, c. 267-271], побывавших на пензенской земле по дороге к местам своего размещения. Подробно описали свою жизнь в плену и два немецких офицера – Ф. Ю. Зоден [18] и Ф. фон Фуртенбах [28], отправленных в Пензенскую губернию. Их воспоминания опубликованы С. В. Белоусовым и являются ценным историческим источником, из которого можно почерпнуть много сведений о жизни пленных наполеоновской армии, в том числе и об их взаимоотношениях с представителями российскими разных подданными групп провинциального иностранного общества: происхождения, дворянами, мещанами и крестьянами. Судя по этим мемуарам, отношение к военнопленным наполеоновской армии дворян и народа в лице крестьян и «градских обывателей» заметно различалось. И здесь, безусловно, сыграли роль профранцузские симпатии верхов общества, классовая солидарность дворянства, являвшегося в ту эпоху в известной степени наднациональным сословием, и тот факт, что именно горожане и крестьяне сильнее всего страдали в результате войны. 38 Используя опубликованные в последние годы статистические данные, можно увидеть это различие на следующем примере. Уже с середины августа 1812 г. стали появляться первые циркулярные предписания относительно транспортировки, размещения и содержания военнопленных. Из этих документов видно, что власти Российской империи поразному относились к бывшим нижним чинам и членам офицерского корпуса наполеоновской армии. предписанию главнокомандующего Так, в Калужской в губернии по циркулярному Санкт-Петербурге генерала С. К. Вязмитинова от 29 августа 1812 г. унтер-офицерам, рядовым и нестроевым назначалось 5 коп. дневного содержания, обер-офицерам – 50 коп., майорам – 1 руб., полковникам и подполковникам - 1 руб. 50 коп., а генералам – 3 руб. [151, c. 183], то есть выделяемые военнопленному средства зависели от того, какое место в военной иерархии он занимал. По тому же предписанию во время продвижения военнопленных на двух офицеров выделялась одна пароконная подвода [152, c. 169], в то время как нижние чины должны были идти пешком. Неудивительно, что именно солдаты тяжелее переносили трудности пути, и потери среди них были самыми значительными. Так, В. А. Бессонов приводит цифры, согласно которым, из партии военнопленных, включавшей 22 офицера, 2310 нижних чинов и 6 женщин, отправленной в Калугу, до города в декабре 1812 г. добрались только офицеры и 500 рядовых [151, c. 186]. Нетрудно подсчитать, что только в этой партии в дороге от голода, холода и болезней погибло 1816 человек. Не менее удручающая картина складывается и из сведений об умерших на постое. На 15 февраля 1813 г. потери среди военнопленных, поступивших в Калужскую губернию, составили 1139 человек, лишь четверо из которых были оберофицерами (при их общей численности 351 человек). Среди штаб-офицеров и генералов потерь не было вообще [151, c. 181]. Получается, что основными жертвами голода и болезней были нижние чины, что неудивительно, если учесть, что провиант и дорожное содержание пленным выдавалось с перебоями или не в полном объёме [151, c. 183], а медицинское обслуживание оставляло желать много лучшего [151, c. 185] (справедливости ради нужно сказать, что в этом не 39 было какого-либо злого умысла, направленного специально против французов: Российская империя и о своих-то подданных не слишком заботилась). Пленные же офицеры, чьё положение, по идее, было лишь немногим лучше, на деле испытывали гораздо меньше лишений. Об этом свидетельствуют воспоминания вюртембергского офицера Ф. Ю. Зодена. По его словам, офицерского денежного довольствия хватало не только на ежедневное горячее питание, но и на то, «чтобы иногда пить чай или кофе и посещать питейные заведения» [18, c. 7]. Некоторые из офицеров даже имели при себе своих слуг. Нам известны адресованные пензенскому губернатору Г. С. Голицыну прошения двух пленных офицеров – А. фон Ламмера и Т. де Вундта, находившихся в Пензе. Офицеры просили губернатора содействовать в доставке им их слуг, также попавших в плен и отправленных в Саранск [5, c. 254-255]. Как видно из сохранившихся документов канцелярии пензенского губернатора, прошения эти по распоряжению Г. С. Голицына были удовлетворены [5, c. 355]. Однако относительно благополучное положение пленных офицеров было обусловлено не только вниманием со стороны государства, но и отношением местного населения провинции. Говоря об отношении российского общества к военнопленным, мы имеем в виду, прежде всего, общество провинциальное, так как именно в российскую провинцию ссылали пленных французов. Как справедливо замечает Н. М. Инюшкин, «далеко не каждому жителю русской провинции доводилось вступать в прямое общение с носителями иных национальных культур, да и сама потребность в этом не входила в число жизненных забот. Однако существовавший где-то в подсознании ментальный комплекс отношений к иностранцам / инородцам актуализировался и обретал массовые оценочные выходы в случае войн и межнациональных конфликтов» [174, c. 356]. Естественно, у разных сословий это происходило поразному и имело разные внешние проявления, зачастую диаметрально противоположные. Для того, чтобы понять и правильно оценить причины неоднозначного отношения провинциального общества к военнопленным, необходимо обратиться 40 к веку ХVIII, когда западноевропейского в царствование Екатерины II, увлекавшейся идеями (прежде всего, французского) Просвещения, среди дворянства возникла мода на французскую культуру. В стране в большом количестве появились труды французских просветителей (Вольтера, Дидро, Руссо, Монтескье), а также французская художественная литература. Дворяне читали эти книги на языке оригинала, который в ХVIII - начале ХIХ вв. имел статус международного (и, соответственно, должен был быть известен каждому, кто желал сделать карьеру). Французский язык господствовал в устной и письменной речи высшего сословия. И, как результат, многие дворяне по-русски изъяснялись хуже, чем по-французски. Л. Н. Толстой, описывая в первой главе романа «Война и мир» князя Василия Курагина, писал, что он «говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды» [133, c. 5], и это отнюдь не было преувеличением. Использование иностранного языка (в данном случае, французского) было одним из сословных признаков русского дворянства, введённым ещё Петром I. В своде правил хорошего тона «Юности честное зерцало или показание к житейскому обхождению» необходимость этого объясняется следующим образом: «Младыя отроки должны всегда между собою говорить иностранными языки, дабы тем навыкнуть могли: а особливо когда им что тайное говорить случится, чтоб слуги и служанки дознаться не могли, и чтоб можно их (дворян – М. З.) от других незнающих болванов распознать…» [8, c. 18-19]. По справедливому замечанию Ю. М. Лотмана, «иностранные языки, делавшиеся нормальным средством бытового общения в русской дворянской среде, меняли при такой пересадке свою функцию… Перенесённые в Россию,… они… повышали социальный статус человека» [181, c. 487]. Именно для этого русская аристократия, а затем и провинциальное дворянство стали приглашать учителей – носителей французского языка. Так в России появились сначала учителя и гувернёры из Франции, а затем французские врачи, повара, художники, садовники и портные. Непреходящей была мода и на предметы роскоши «apporter de France» (привезённые из Франции – М. З.). 41 Французская философия, литература и искусство, оказывая сильное влияние на умонастроения русской аристократии, через неё распространялись и среди российского провинциального дворянства. Правда, Великая французская революция, российский дворцовый переворот 1801 г. и участие России в антифранцузских коалициях в 1805-1807 гг. не лучшим образом сказались на политических и культурных связях России и Франции, но после Тильзитского мира вместе с восприятием Франции как политического союзника возродилось и преклонение русских дворян перед французской культурой. Начавшаяся война сделала Россию и Францию врагами, но не изменила лояльного и даже дружественного отношения русских и французских дворян друг к другу. Это объясняется тем, что русское дворянство в ХVIII – ХIХ вв. уже стало частью дворянства европейского. Как отмечает Ю. М. Лотман, «образ европейской жизни удваивался в ритуализированной игре в европейскую жизнь» [181, c. 488], делая русское дворянство носителем чуждого национальной культуре французского языка, общеевропейской сословной идеологии и образа жизни. Неудивительно поэтому, что, даже находясь в воюющих друг с другом армиях, русские и французские дворяне весьма охотно общались между собой, заводили дружеские отношения, и даже заключали браки, чему война не слишком мешала. В романе М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» друг главного героя, рассказывая в письме о захваченном им в плен французском офицере, так отзывается о нём: «… как любезен, какой хороший тон! (…) Фамилия его одна из самых древних во Франции. Он граф Адольф Сеникур. Завтра чем свет его отправляют, вместе с другими пленными, в средину России, и поверишь ли? он так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет с ним расставаться» [117, c. 383]. С современной точки зрения такое отношение к врагу кажется странным, но по меркам той эпохи и того сословия, к которому принадлежит герой М. Н. Загоскина, это было в порядке вещей, потому что существовало «представление о войне как величественной игре чести и доблести» [220, c. 100], основанной на идеях рыцарства. Именно «из отношения к войне, как к благородной честной игре» Й. Хейзинга и выводит обычай обмена 42 любезностей с неприятелем [220, c. 102], примеры которого приводят в своих воспоминаниях участники войны с Наполеоном. Одно из таких свидетельств оставлено поэтом-партизаном Д. В. Давыдовым в его сочинении «Материалы для современной военной истории (1806–1807)» в очерке «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау». Из него мы узнаём, что примерно за год до описываемых событий в сражении при Аустерлице брат Д. В. Давыдова был тяжело ранен и попал в плен к французам. В качестве сопровождающего к нему и ещё двоим пленным был приставлен французский офицер Серюг, племянник французского министра Маре. «Соболезнуя злополучию своего пленника, он … воспретил ему идти пешком, посадил на лошадь и, видя его ослабленным от голода, разделил с ним последний кусок собственного хлеба. Так привёз он его до пастора ближайшего села, приказал ему накормить его при себе досыта, снарядил для него повозку и отправил его в Брюн, оживя его дружеским и, можно сказать, братским участием» [14, c. 151]. Эта история имела продолжение. В сражении при Прейсиш-Эйлау Серюг попал в плен. Случайно узнав об этом, Д. В. Давыдов посчитал своим долгом увидеться со спасителем брата. «Мы обнялись как будто родные братья. Он спросил о брате моём с живейшим участием; я благодарил за сохранение мне его и предложил себя к его услугам с душевным чувством» [14, c. 152-153]. Когда спустя несколько дней Серюг скончался от ран, будущий герой Отечественной войны 1812 года провожал его в последний путь и не мог сдержать слёз [14, c. 153]. И это при том, что, по словам Д. В. Давыдова, «ненависть французов к русским и русских к французам началась с этой эпохи. В обеих армиях вошло в обычай срывать с пленного последний покров, последнюю обувь и, изнеможенного голодом, усталостью, стужею или ранами, предавать смерти. Начальство этого не приказывало, но за этакие проступки никогда не взыскивало» [14, c. 151]. Эта трогательная история является одним из ярких примеров как наднационального характера европейского дворянства, превратившегося в XIX веке практически в единое сословие, так и сословного отношения дворян к войне 43 как ритуализированной игре, которая, несмотря на её жестокость, «рассматривается в свете священного долга и чести и до некоторой степени разыгрывается в присущих им формах» [220, c. 100]. Рассказ Д. В. Давыдова – не единственный пример того радушного и доброжелательного отношения к бывшим врагам, которое демонстрировали дворяне, в том числе провинциальные чиновники, и помещики, в годы наполеоновских войн. Например, по воспоминаниям Ф. Ю. Зодена, пензенский губернатор князь Г. С. Голицын принял нанёсших ему визит пленных офицеров «даже вежливее, чем мы в нашем положении могли ожидать от человека, наделённого почти неограниченной властью» [18, c. 12]. Саранский полицмейстер И. Я. Евсюков не только отнёсся к наполеоновским офицерам с большим дружелюбием, но и, выходя за рамки своих должностных обязанностей, пригласил их к обеду, причём принимали пленных как дорогих гостей: «Нас очень хорошо угостили. Подавали вино, даже шампанское, а также квас – любимый напиток русских. Супруга полицмейстера немного говорила пофранцузски и приняла большое участие в нашем положении. Мы получили повторные уверения в нашей безопасности и разрешение посещать дом полицмейстера в любое время» [18, c. 15]. Не остались в стороне от сочувствия военнопленным и другие провинциальные помещики. Среди своих благодетелей Ф. Ю. Зоден выделяет двух дворянок, с которыми он и его товарищи познакомились во время летней ярмарки в Саранске. Эти женщины (кстати, жёны и сёстры русских офицеров, находившихся на войне!) ежедневно приглашали пленных «французов» к обеду, с удовольствием беседовали с ними, прислали пленным офицерам повозку с продовольствием [18, c. 21-23], неоднократно снабжали пленных деньгами, и предоставили им зимнюю одежду [18, c. 28, 30]. Ф. Ю. Зоден вместе с двумя товарищами даже побывали в гостях в имении этих помещиц [18, c. 24-25]. Когда позже, уже в Пензе, один из пленных был тяжело ранен в стычке с пьяным русским офицером, обе помещицы, волей случая находившиеся в тот момент в губернском городе, приняли самое горячее участие в его судьбе: «Верные, как сёстры, они ухаживали за нашим другом до его 44 отъезда, и этим опять воздвигли памятник в наших сердцах», - пишет Ф. Ю. Зоден [18, c. 35]. Эта история напоминает сюжет романа М. Н. Загоскина, где русская барышня, невеста главного героя романа, выходит замуж за пленного французского офицера с благословения своей матери-помещицы. На фоне реальных фактов этот эпизод не выглядит вопиющим исключением. Кроме того, он заставляет с вниманием отнестись к роману как серьёзному историческому источнику. О документальности своего произведения писал в авторском предисловии и сам М. Н. Загоскин, прося читателей «не забывать, что исторический роман – не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии» (выделено мною – М. З.) [117, c. 287]. События Отечественной войны 1812 г., описанные в романе, действительно, не плод фантазии автора, а подлинные исторические факты, и все или большинство героев романа списаны с реальных людей. В том же авторском предисловии М. Н. Загоскин пишет: «Интрига моего романа основана на истинном происшествии – теперь оно забыто; но я помню ещё время, когда оно было предметом общих разговоров…» [117, c. 288]. Возможно, именно доброе отношение дворян к пленным наполеоновской армии стало одной из причин того, что некоторые пленные офицеры из числа принявших российское подданство стали впоследствии домашними учителями и гувернёрами в дворянских семьях. Одним из примеров этого был француз Капе, любимый учитель М. Ю. Лермонтова, о котором упомянул в своих воспоминаниях А. П. Шан-Гирей [29, c. 34]. Первый биограф М. Ю. Лермонтова П. А. Висковатов писал, что «эльзасец Капе был офицер наполеоновской гвардии. Раненым попал он в плен к русским. Добрые люди ходили за ним и поставили его на ноги» [158, c. 50]. Позднее Капе был взят в дом Е. А. Арсеньевой, бабушки поэта, и стал воспитателем юного М. Ю. Лермонтова. Не менее интересна судьба ещё одного военнопленного - художника А. Дезарно, который принимал участие в войне в составе наполеоновской армии и попал в плен в сражении под Красным. Остаток своей жизни он провёл в России, 45 продолжал заниматься живописью, и получил звание академика Петербургской академии художеств за картину «Преследование казаками отступающих французов» (1827) [155, c. 286]. На ней запечатлена сцена схватки казаков, среди которых представители разных национальностей России, с отступающими французами. По сути, картина автобиографична: сбитый французский офицер на переднем плане – это сам Дезарно. Однако не все дворяне были настроены дружелюбно в отношении пленных наполеоновской армии. Так, Ф. Ф. Вигель в своих «Записках» без всякого сочувствия отзывался о размещённых в Пензе пленных французах, и даже признавался, что ему нравилось подтрунивать над ними, высмеивая их преданность Наполеону [10, кн. 2, c. 713-714]. Этот факт тем более примечателен, что Ф. Ф. Вигель по отцу происходил из обрусевших финнов или эстов [10, кн. 1, c. 7], но, в отличие от некоторых других иностранцев, укоренившихся в России, не питал к завоевателям тёплых чувств. Подданные иностранного происхождения отнюдь не были редкостью в Российской империи. Их появление в России было связано с событиями царствования Петра I, когда в страну приглашали иностранных специалистов. И в дальнейшем иностранцы (в основном это были немцы, англичане и шведы) охотно перебирались в Россию, нередко оставаясь здесь навсегда. Некоторые из них стали российскими дворянами и прославили свою новую Родину, как, например, мореплаватель Витус Беринг, географ и естествоиспытатель Пётр Симон Паллас или архитектор Бартоломео Франческо Растрелли. После Великой французской буржуазной революции в Россию хлынул поток французских эмигрантов-роялистов, бежавших от революционного террора. Представители французского дворянства также пополнили ряды дворянства российского, а иностранцы незнатного происхождения зарабатывали на жизнь кто чем мог в столице и провинциальных городах. Если Москва и Петербург иностранцев принимали благосклонно, то в провинции ситуация была иной: к ним относились с недоверием, а иногда и неприязнью. Объяснение этого явления, на наш взгляд, довольно простое. Обе 46 столицы, благодаря вышеописанным процессам, по составу населения уже давно были интернациональными, поэтому отношение к вновь прибывшим эмигрантам было, условно говоря, «количественное» (больше – меньше). А вот для российской провинции начала ХIХ в. чужеземцы были ещё редкостью, непознанной и поэтому вызывающей настороженность или даже неприятие. Для носителей традиционной культуры (а именно такими и были российские провинциалы 200 лет назад) только она представлялась обыкновенной, естественной и даже единственно правильной. В то же время культурные реалии других народов воспринимались как нечто странное, убогое, нелепое и даже однозначно плохое, враждебное 1. Именно неприятие чужой культуры местным населением было одной из причин возникновения мест компактного проживания иностранцев в российской провинции, например, Немецкой слободы в Саратове. И это же обстоятельство сыграло злую шутку со знаменитым полководцем М. Б. Барклаем-де-Толли, которому как иностранцу общественное мнение не простило длительного отступления и ряда тяжёлых поражений, в то время как сменивший его на посту главнокомандующего М. И. Кутузов – русский, несмотря на продолжение отступления после Бородинской битвы и сдачу Москвы, в глазах современников и потомков остался спасителем России. В отличие от обрусевшего Ф. Ф. Вигеля, многие жившие в Пензенской губернии подданные Российской империи иностранного происхождения, как правило, относились к военнопленным с большим сочувствием. Ф. Ю. Зоден упоминает пензенского портного Ф.-А. Эгитмерена, баденского немца, который «с радостью … использовал любой повод, чтобы поддержать своих соотечественников» [18, c. 13]; саранского учителя Зоммера, у которого пленные наполеоновские офицеры бывали в гостях «почти ежедневно» [18, c. 16]; 1 О причине подобного мнимого превосходства очень точно написал французский философ ХVI в. Мишель Монтень. Размышляя о культуре народов, с которыми европейцы познакомились в результате Великих географических открытий, он писал: «…в этих народах, согласно тому, что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только не считать варварством то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде, у нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами мнения и обычаи нашей страны». (Монтень М. Опыты. Кн. 1. М. – Л., 1954. С. 265.) 47 пензенского городского врача Эглау, бескорыстно лечившего немца, пострадавшего в стычке с русским офицером [18, c. 34-35]. Известны и факты того, что пленные воины наполеоновской армии, принявшие российское подданство, порой оставались на жительство у провинциалов иностранного происхождения. Так, С. В. Белоусов пишет об одном из пленных рядовых, который проживал в Пензе у некоего француза [146, c. 212], возможно, в качестве слуги. На территории Саратовской губернии вступившие в подданство военнопленные селились в местах компактного проживания иностранцев – в немецких колониях и в Немецкой слободе Саратова [152, c. 173]. В. А. Бессонов и В. П. Тотфалушин приводят несколько фамилий, и судя по ним, среди таких поселенцев были не только немцы, но и французы. Таким образом, имела место солидарность с военнопленными иностранцев, волею судеб оказавшихся на территории Российской империи. Совершенно иначе обстояло дело с отношением к военнопленным низов общества – крестьян и горожан. Как бы ни был велик соблазн показать русский народ всепрощающе-сочувствующим побеждённым врагам, сделать это значило бы погрешить против истины. Границы толерантности и понятие патриотизма у русского народа значительно отличаются от западноевропейских. Европейские державы капитулировали перед Наполеоном в лучшем случае после первого же сражения, а порой и вовсе без боя. Достойное сопротивление французам оказала лишь Испания, с которой впоследствии сравнивали Россию 1. В России ни о какой капитуляции без боя речи быть не могло. И дело здесь не только в непримиримой позиции Александра I. Для русского народа родная земля издревле была священной ценностью (неслучайно одно из любимых народом именований России – «Святая Русь»), поэтому любое посягательство на неё расценивалось как смертельная угроза, порождавшая защитную реакцию почти на инстинктивном уровне. Русский народ с его долготерпением мог простить иноземцам многое, но не посягательство на своё Отечество. Поэтому в реальности о толерантности 1 В частности, такое сравнение, по словам Ф. Ф. Вигеля, часто встречалось в английских журналах 1813 г. Подробнее см: Вигель Ф. Ф. Указ. соч. – Кн. 2. С. 686-687. 48 основной массы провинциального общества к пленным наполеоновской армии можно говорить лишь применительно к той российской глубинке, которая не была непосредственно затронута войной. Но даже в этих губерниях французов чаще всего, мягко говоря, недолюбливали. Так, Ф. Ю. Зоден сообщает, что хозяева, у которых размещали пленных, не позволяли им готовить пищу в доме [18, c. 15], обыватели на улице провожали наполеоновских солдат оскорблениями вроде «шельма-француз», купцы могли подсунуть фальшивую купюру [18, c. 8], а некий саранский купец, которому пленные французские врачи вылечили покалеченную руку, отказался платить им оговорённую цену за лечение, и только вмешательство полицмейстера заставило его расплатиться [18, c. 17-18]. И такие проявления неприязни были отнюдь не самым страшным, что могло ждать наполеоновских воинов в русском плену. Е. В. Тарле пишет, что известны случаи нападения крестьян на конвои с военнопленными, чтобы отбить французов и лично с ними расправиться [214, c. 628]. Не подтверждает мнение о всепрощенческой толерантности простонародья и М. Н. Загоскин. Один из персонажей романа «Рославлев, или Русские в 1812 году», помещичий ловчий (охотник), не может понять, почему пленный раненый французский офицер живёт в доме его помещика, и ведёт себя, как помещик: «Ну, пусть он полковник...; а всё-таки француз, всё пил кровь нашу; так какой склад русской барыне водить с ним компанию? …Я старик, а и во мне кровь закипит всякий раз, как с ним повстречаюсь – так руки и зудят! …Кабы воля да воля, хватил бы его рожном по боку, так перестал бы кочевряжиться! подумаешь, сколько, чай, сгубил он православных, а русская барыня на руках его носит!» [117, c. 416]. Он не понимает, почему, когда идёт война, его барыня так «ласкова» с врагом: «Не то время… А ведь чем же нам и послужить теперь государю, как не тем, чтоб бить наповал эту саранчу заморскую. Был, батюшка, и на их улице праздник: поили их, кормили, приголубливали, а теперь пора и в дубьё принять» [117, c. 417-418]. Подобная картина была характерна для большинства мест пребывания военнопленных. Даже в самых «медвежьих углах», где раньше о французах и 49 слыхом не слыхивали, их встречали с настороженностью, легко переходившей во враждебность. Показательно, что антифранцузские настроения в провинции присутствовали среди людей самых разных возрастов. В этом отношении очень интересны записки соликамского мещанина А. Г. Кашина, который в 1812 г. был подростком, и впоследствии очень живо описал свои детские впечатления от французов, определённых на постой к соседке. Если поначалу они вызывали у соликамских мальчишек живой интерес (дети даже упросили их через солдататолмача рассказать о войне), то после скандала, учинённого пленными, А. Г. Кашин и его друзья-сверстники «единогласно решили, что как французы теперь есть и в Соликамске, то и здесь должна быть с ними война, и что французов, как драчливых, неминуемо следует бить» [20]. Завидев на улице пленных, ребята бросали в них палки и камни, иной раз затевали драки, освобождая товарищей, которых французам удавалось поймать. Доставалось и тем, у кого квартировали французы: в их домах камнями выбивали окна. Что характерно, взрослые не только не удерживали детей от подобных шалостей, но и заглазно поощряли, защищая как от побоев со стороны обиженных, так и от преследований солдат и полицейских. В числе таких заступников А. Г. Кашин называет городского голову Ливонова [20], хотя тому, по идее, как раз полагалось не допускать подобных безобразий и примерно наказывать озорников. Воспоминания А. Г. Кашина наглядно показывают, что провинциальное общественное мнение было настроено против французов. Выразителями его были в основном рядовые горожане, не связанные, в отличие от городской администрации, обязанностью заботиться о военнопленных. Общественное мнение, как известно, это отношение общества к социальным явлениям, жизненно важным для него в конкретный исторический момент. Формируется оно под непосредственным воздействием событий окружающей действительности. Неприязнь к французам была вызвана не только самим фактом вторжения наполеоновских войск в Россию (в отдалённых провинциях вроде Пензенской и Саратовской губерний или того же Соликамска Пермской губернии никаких военных действий не велось), но и в значительной мере поведением самих 50 военнопленных. Дело в том, что, как отмечает В. А. Бессонов, на первом этапе войны попавшие в плен наполеоновские солдаты не воспринимали себя как побеждённых [151, c. 182]. Отсюда сопротивление конвою, грабежи, мародёрство и тому подобные неадекватные поступки, закономерно возбуждавшие народный гнев. С началом отступления Великой армии французские пленные, больные, голодные, одетые в лохмотья, по словам современника, «представляли собою страшную картину бедствия человеческого» [151, c. 182]. Но повсеместное ожесточение народа против захватчиков было уже слишком велико, и они не вызывали жалости. Справедливости ради, нужно сказать, что известны и примеры положительного отношения к пленным людей из простонародья. В первую очередь, свидетельства этого встречаются в воспоминаниях самих военнопленных. С. Б. Пешке пишет: «все деревни, которые не слишком часто встречались нам между Нижним Новгородом и Пензой, были большими, с просторными домами. Жители выглядели весело, с нами обращались снисходительно и даже любезно» [5, c. 258-259]. Очень похожие впечатления остались и у Ф. Баджи: «В доме, где я остановился на ночлег, жили добрые люди, и чем больше я углублялся в Россию, тем более убеждался, что в ней живут душевные, гостеприимные люди» [5, c. 267-268]. Ф. фон Фуртенбах о своём пребывании в уездном городе Краснослободске Пензенской губернии сообщает следующее: «Обращались с нами очень сносно, и так как мы за всё платили наличными, среди жителей мы были в почёте и популярности и жили с ними на дружеской ноге» [28, c. 15]. Ф. Ю. Зоден описывает случай, когда пленные французские офицеры заступились за русского ополченца из конвоя, попросившего конвойного офицера выдать ему невыплаченное жалованье и наказанного за свою дерзость. «Этот пожилой, почти седой ополченец, который, возможно, требовал жалованье для того, чтобы избегнуть голодной смерти, должен был скинуть свой кафтан, снять рубаху и подставить свою обнажённую спину позору. Тот самый офицер, у которого этот несчастный отважился требовать деньги, встал по одну, унтер-офицер – по другую сторону и оба били 51 старика розгами в палец толщиной так долго, пока он не получил почти 100 ударов» [18, c. 10]. Ф. Ю. Зоден и его товарищи были возмущены бесчеловечным поведением офицера. «Мы одарили несчастного Ешинаева (Jeschinai) (так звали пожилого ратника) и посоветовали ему, так как ещё и через 14 дней спина у него выглядела чёрной, пожаловаться в Пензе на случай тиранического поведения какому-нибудь высшему офицеру или даже самому губернатору» [18, c. 11]. Налицо вполне доброжелательное отношение военнопленных к своему конвоиру. Вероятно, оно не было случайным и может быть объяснено тем, что этих людей уже связывали длительные толерантные отношения. Очевидно, конвой не обижал пленных, поэтому и наполеоновские офицеры сочувствовали несправедливо пострадавшему ополченцу. В пользу этого предположения говорят и воспоминания декабриста - пензенского дворянина А. П. Беляева: «Пленных пригоняли во множестве. И что за жалкие, измождённые, оборванные бедняки были эти грозные победители! К чести нашего доброго народа надо сказать, что он принимал их с состраданием, кормил их и прикрывал чем мог наготу их. Я уже не говорю о благородных семействах, которые теперь оказывали им помощь во всём, но и простой народ, с яростью ожидавший врага, с сожалением смотрел на побеждённых, конечно, когда этот враг уже бежал без оглядки…» [9, c. 31]. Ещё одно свидетельство о добром отношении к военнопленным со стороны горожан содержится в мемуарных «Походных записках русского офицера» И. И. Лажечникова. В ноябре 1812 г. в городе Рославле Смоленской губернии будущий писатель стал свидетелем прибытия «трёхсотенного транспорта пленных», которых из боязни эпидемии разместили за городом. Однако из-за холода французы, как пишет мемуарист, «предпочли… кочевью на снегу городские овины и сараи» [21, c. 41]. Часть разбредшихся по городу пленных попыталась найти пристанище в богатых домах, в том числе и в доме купца, где остановился И. И. Лажечников со своим товарищем. «Я не успел проснуться, пишет он, - как привалила ко мне толпа французов, итальянцев, поляков, вестфальцев, баварцев, прусаков, испанцев и, Бог знает каких народов!… Каждый не говорил, а стонал на своём наречии; все проклинали Бонапарта, виновника их 52 бедствий… Всякий предлагал свои услуги и хотел в награду одного куска хлеба и тёплого угла» [21, c. 42-43]. Купец, будучи, судя по всему, человеком добросердечным, «взялся быть благодетелем погибающих… «Несчастные довольно уже наказаны гневом Божиим» - говорил он, собирая к себе злополучных пленников. Он согревал их, кормил, одевал, лечил и наконец отпускал их в печальное странствование. Стараниями его оживлённые узники, осыпая его тысячью благословений, благословляли с ним вместе имя Русское. «Если хотя один из нас возвратится в своё семейство» - говорили они, расставаясь с ним со слезами – «то заклянём детей и весь род наш почитать за родного всякого русского, которого жребий войны пошлёт на поля наши; заклянём их облегчать для него узы плена всеми жизненными выгодами и усладить для него разлуку с Отечеством утешениями дружбы и братства» [21, c. 44-45]. Здесь не столько толерантность, сколько свидетельство «милости к падшим» как сущностной характеристики русского народа: врага надо бить беспощадно, но когда он повержен, можно и пожалеть, конечно, в пределах разумного. Никакого всепрощения, а обычный гуманизм. Правда, иногда сочувствие к пленным заходило очень далеко. Российский историк начала ХХ в. В. П. Алексеев привёл в своём очерке рассказ очевидицы о том, как некая орловская мещанка добровольно взяла на себя заботу о нескольких пленных. «Истратив на них всё, что имела, до последнего рубля, она, не решаясь и тогда покинуть их, стала обходить город нищею и полученными подаяниями продолжала содержать призренных ею бедняков» [195, c. 230]. Однако этот случай относится к началу войны, и историй подобного рода нам известно немного. Общенациональные патриотические настроения, конечно, не могли привести к нивелированию мировосприятия людей, принадлежавших к разным сословиям полуфеодального российского общества. Сам факт жёсткой сословной стратификации препятствовал появлению некоего среднестатистического гуманистического мировоззрения. Каждое сословие, «запертое» законами в 53 рамках своих прав и обязанностей, формировало собственные культурные стереотипы, с помощью которых оценивало и социум, и людей этого социума. Аксиологические сословные различия наиболее ярко проявились в ходе войны по отношению к пленным французской армии. Анализ изложенных в параграфе фактов, конечно, не может претендовать ни на однозначность выводов, ни на всеохватывающую полноту. Это связано с тем, что сведения о взаимоотношениях российских провинциалов с французскими военнопленными сохранились в основном в текстах, авторами которых являются представители образованной части российского общества. Что же касается русских простолюдинов и солдат-французов, то их оценки единичны. Тем не менее, и имеющиеся взаимоотношениях данные победителей позволяют и говорить побеждённых. о С противоречивых одной стороны, провинциальное дворянство, воспитанное в духе европейской, прежде всего французской, культуры, и имевшее некоторый опыт общения с иностранцами, было подвержено распространённой в России в начале ХIХ в. франкофилии. Это накладывало отпечаток и на отношение дворян к пленным воинам «Великой Армии», делая его вполне лояльным, а в отдельных случаях даже дружеским. Более того, большинство известных примеров доброго отношения к пленным наполеоновским солдатам и офицерам связаны именно с провинциальными дворянами. Другое дело крестьяне и городское население, для которого французы, даже побеждённые, оставались чужаками, и отношение к ним было соответствующее. В то же время целенаправленная жестокость в обращении с бывшими врагами также была редкостью и отмечалась только в тех губерниях, которые были освобождены от французов, и население которых подвергалось всем «прелестям» оккупации. Что же касается российской глубинки, где в основном и были размещены военнопленные, то обыватели относились к ним хотя и неодобрительно, но всё же достаточно гуманно. Таким образом, в вопросе о войне российская провинция была единодушно патриотична, а вот отношение к тем, кто её начал и проиграл, было противоречивым и зависело от сословно-классовой принадлежности. 54 Глава 2. Отражение войны 1812 года в провинциальной художественной культуре 2.1. Влияние Отечественной войны на дворянскую художественную культуру российской провинции Культура российского общества начала ХIХ века не была однородной, общей для всех социальных групп. Во-первых, существовало деление на культуру официальную, имперскую, и неофициальную культуру повседневной жизни. Вовторых, даже в условиях империи, «тюрьмы народов», как её когда-то называли, каждый этнос в той или иной степени сохранял свою собственную национальную культуру. И, в-третьих, в классовом обществе, каким и была Российская империя, каждая социальная общность имела свой культурный мир или субкультуру. Как пишет А. Я. Гуревич, «картина мира… не была монолитной, - она дифференцировалась в зависимости от положения того или иного слоя общества» [162, c. 6]. Сословно-культурные комплексы социальных слоёв российской провинции начала ХIХ в. различались, прежде всего, своими творцами, а также культурными формами, языком, обычаями, системой ценностей, предназначенными только для определённого потребителя 1. Доминирующей в этом культурном многообразии и максимально приближённой к официальной имперской была культура дворянского сословия. Она создавалась либо представителями самого этого класса, либо «разночинной» интеллигенцией, выполнявшей социальный заказ господствующего сословия, которое и было 1 При рассмотрении провинциального общества мы не рассматривали в качестве самостоятельных субъектов культуры такие сословия как духовенство, купечество и мещанство. Дело в том, что, если о поведении этих социальных групп в 1812 г. можно судить по дошедшим до нас многочисленным источникам – официальным документам, мемуарам, письмам и т.п., то проследить отражение войны в их культуре не представляется возможным. Причина этого проста: на протяжении всего ХIХ в. никакой специфической культуры городского населения провинции не существовало. Богатые купцы, горожане и представители духовенства тяготели в повседневной жизни к дворянской культуре, в то время как бедные горожане жили той же культурной жизнью, что и российское крестьянство. 55 основным потребителем элитарных культурных форм, наиболее значимыми из которых в 1-й половине ХIХ в. были литература, живопись, графика, декоративно-прикладное искусство. Главную роль в духовной жизни российского общества на протяжении всего ХIХ в. играла литература, поэтому именно она во многом определяла всю дворянскую художественную культуру, и, как «властительница дум», отражала наиболее значимые общественные события и явления. В русской литературе в 1810-х годах утвердился романтизм, ставший основой новой фазы её развития. Влияние романтизма испытали практически все писатели т. н. пушкинской эпохи. «Это влияние, начавшееся в предвоенные годы, достигло своего зенита в 18151820 гг.» [233, c. 42], т. е. его тоже в какой-то мере можно считать результатом событий 1812-1814 гг. «Пришёл» романтизм из Германии, но под впечатлением от разгрома великого полководца, каким, несомненно, был Наполеон, из-под пера русских поэтов-дворян вышло несколько замечательных произведений, в которых Бонапарт предстаёт как романтический герой, символ свободы, славы и величия. Таким изображён французский император в стихотворениях «Наполеон» А. С. Пушкина [128, c. 251-254], «Воздушный корабль» М. Ю. Лермонтова [122, c. 50-52], «Судьба Наполеона» Ф. Н. Глинки [118, c. 125-126]. Конечно, поэтами никогда не снималась с Наполеона вина за бедствия страны и народа. Но, тем не менее, в 20-30-х гг. ХIХ в. на первый план в поэтическом творчестве вышли размышления о великих личностях в войне, и одной из них, несомненно, был талантливый политический деятель Н. Бонапарт, к тому же ассоциировавшийся с Великой французской буржуазной революцией и её лозунгами: свобода, равенство, братство. Именно этим, а не отсутствием патриотизма объясняется столь повышенный интерес к поверженному врагу. К тому же не один только полководец Наполеон удостоился такого внимания. Не были забыты и другие исторические деятели - герои Отечественной войны 1812 г. Так, А. С. Пушкин посвятил два стихотворения памяти великих русских полководцев – спасителя Отечества М. И. Кутузова и недооценённого современниками М. Б. Барклая-де-Толли, чей вклад в победу, по мнению поэта, 56 был не меньше, чем М. И. Кутузова [128, c. 564-565, 498-499]. Целая серия стихотворений, датируемых 20-30-ми годами Х1Х века, была посвящена выдающимся российским военачальникам, и прежде всего героическому командиру партизанского отряда Д. В. Давыдову, который не только удостоился восторженных поэтических похвал за свои подвиги [116, c. 147-186], но и сам был главным певцом доблести русской армии и русского народа в Отечественную войну 1812 года [14; 116]. Романтизм позволил по-новому осмыслить и осветить вклад русского народа в спасение Российского государства. «Романтизм, выдвинувший… требование народности, отождествлял её с национальным своеобразием, национальной самобытностью, местным колоритом. Понятия «народное» и «национальное» не дифференцировались романтиками. Практически такой подход к вопросам народности был присущ всем виднейшим деятелям русского романтизма этого периода…» [215, c. 82]. Героями первых народно-патриотических произведений были русские воины - простые «труженики войны». Многие ныне почти забыты, некоторые (их меньшинство) стали хрестоматийными. Но особую ценность для исследователя представляют те произведения, авторами которых являются свидетели или участники военных действий, среди которых немало уроженцев и жителей провинции. Так, непосредственными откликами на войну с французами стали «Песнь воинов перед сражением» курского дворянина и будущего декабриста В. Ф. Раевского (1813) [118, c. 95-97], «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии» (1812), «Партизан Сеславин» (1812-1825) и «Солдатская песнь, сочинённая и петая во время соединения войск у города Смоленска в июле 1812 года» (1812), автором которых был смоленский дворянин Ф. Н. Глинка [118, c. 114-116, 118-119]. Последняя из них приобрела такую популярность в народе, что иногда современными исследователями даже атрибутируется как народная. Именно стремление к «русскости», поиск национального колорита, обращение к исконной русской старине пронизывали творчество многих поэтов первой половины XIX в. «Вместе 57 с тем, исследователи отмечают, что проблема народности являлась в те годы одной из наиболее сложных… Понимание народности менялось вместе с жизнью, вместе с развитием литературы, философской и политической мысли» [215, c. 82]. Чем дальше уходили в прошлое военные годы, тем заметнее менялось настроение поэтов. Интерес к подвигу русского народа в войне с Наполеоном постепенно ослабевал. Поэтому стихотворение М. Ю. Лермонтова «Бородино», которое по форме является рассказом русского солдата, стоит в лирике пушкинского времени особняком [122, c. 23-25]. Оно было опубликовано в 1837 г. в журнале «Современник», и до сих пор является одним из самых известных поэтических произведений, посвящённых 1812 году. Однако по вопросу о том, что вдохновило поэта на создание стихотворения и из каких источников он черпал сведения о знаменитом сражении, единого мнения не существует до сих пор. Исследователи выдвигают несколько версий: первая - рассказы о войне родственников (двоюродных дедов, отца и более дальней родни) [139, c. 82, 86]; вторая - общение с тарханскими крестьянами, среди которых были и отставные солдаты, служившие в русской армии в 1812 г., и ополченцы – участники заграничных походов 1813-1814 гг. [219, c. 32, 94]; третья – встречи с ветеранами Отечественной войны во время прохождения военной службы (в первую очередь на Кавказе) [158, c. 237]; и четвёртая, совсем уж экзотическая, объявляет стихотворение плодом литературной полемики М. Ю. Лермонтова с Ф. В. Булгариным [218, c. 392-403]. Говоря об источниках «Бородина», следует учесть, что это стихотворение не было создано М. Ю. Лермонтовым сразу в том виде, который стал хрестоматийным. До нас дошла ранняя редакция – стихотворение «Поле Бородина», датируемое 1830-1831 гг. [228, c. 424], т. е. временем учёбы М. Ю. Лермонтова в Москве. Следовательно, более корректно вести речь, вопервых, об источниках, вызвавших к жизни первоначальный вариант стихотворения, и, во-вторых, о том, что подтолкнуло поэта к переработке текста. 58 Будучи провинциалом по месту жительства, в детские и отроческие годы, М. Ю. Лермонтов получил первые впечатления о войне прежде всего в тарханский период своей жизни. Исходным источником были, очевидно, рассказы родственников – участников войны, гувернёра – бывшего наполеоновского офицера, и тарханских отставных солдат и ополченцев. В знаменитом сражении принимали участие родственники поэта по материнской линии, представители известного пензенского дворянского рода Столыпиных. С одним из них, родным братом бабушки поэта Е. А. Арсеньевой, отставным офицером Алексеевичем артиллерии, Столыпиным, саратовским М. Ю. Лермонтов помещиком был Афанасием особенно близок. И. Л. Андроников, изучая стихотворение «Бородино», утверждал, что «рассказы Афанасия Столыпина о действиях гвардейской артиллерии при Бородине – вот один из источников, откуда Лермонтов почерпнул сведения о ходе исторического сражения» [139, c. 82], поэтому сведения эти отличаются документальной точностью. Правда, И. Л. Андроников анализировал содержание окончательной редакции «Бородина», но то же самое справедливо и для стихотворения 1830 г. По нашему мнению, рассказы двоюродного деда – это не просто один из источников, а первооснова обоих «бородинских» стихотворений, и вот почему. Афанасий Алексеевич Столыпин во время Бородинского сражения был поручиком лейб-гвардии артиллерийской бригады [147, c. 257]. Когда во время боя был ранен командир одной из батарей этой бригады, командование ею перешло к А. А. Столыпину [23, c. 357]. Именно он сыграл важную роль в отражении решающей (Багратионовы) флеши. атаки По французской свидетельству кавалерии на прапорщика Семёновские лейб-гвардии артиллерийской бригады А. С. Норова, «батарейный командир Столыпин, видев движение кирасиров, взял на передки, рысью выехал немного вперёд и, переменив фронт, ожидал приближения неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью; цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнём расстроить противника и тем самым подготовить верный успех нашим кирасирам» [23, 359-360]. Залп батареи 59 А. А. Столыпина подавил огонь французской конной батареи и нанёс большой урон неприятельской кавалерии, которая затем была отброшена атакой русских кирасиров. За отличие в Бородинской битве А. А. Столыпин был награждён орденом св. Анны 2-й степени с алмазами [147, c. 257], а также золотой шпагой с надписью «За храбрость» [228, c. 552]. В наградной реляции сказано, что он «действовал отлично своими орудиями по неприятельской кавалерии и батареям, коих пальбу заставил прерывать» [147, c. 81]. Получить такую награду («Анну» 2й степени) офицер в чине поручика мог лишь за особо выдающиеся заслуги, то есть А. А. Столыпин, несомненно, был не просто участником, а героем Бородина. И, конечно, его рассказы не могли не произвести огромного впечатления на юного М. Ю. Лермонтова. Такую же роль могло сыграть и общение с другими родственниками - участниками Отечественной войны, с которыми будущий поэт встречался в детстве. Так, в 1820 и 1825 годах, во время поездок на Кавказ, он вместе с бабушкой бывал в доме своей двоюродной тётки А. А. Петровой, урождённой Хастатовой [228, c. 414]. Её муж, П. И. Петров, в 1812 г. служил в действующей армии [141, c. 145], и вполне мог рассказывать любознательному племяннику о событиях наполеоновской кампании. Ещё одним близким поэту участником Отечественной войны 1812 г. был Ж. Капе, гувернёр М. Ю. Лермонтова, пленный офицер наполеоновской гвардии, а значит, очевидец и участник Бородинской битвы. По мнению П. А. Висковатова, Капе рассказывал своему питомцу о тех битвах, в которых участвовал, в том числе и о Бородинском сражении [158, c. 54]. С первым биографом поэта согласен и В. А. Мануйлов. Исследователь называет Ж. Капе «сержантом в наполеоновской гвардии», который «вместе с французской армией пришёл в Москву, был ранен и остался в России» [236, c. 17], то есть его действительно следует включить в число лиц, от которых юный М. Ю. Лермонтов слышал о Бородинской битве. Несомненно, рассказы офицеров – ветеранов войны 1812 г. послужили важной основой для создания «Поля Бородина». Но всё же повествование в стихотворении ведётся от лица простого солдата-артиллериста. И это, по нашему 60 мнению, может считаться указанием на ещё один источник. Среди крестьян в бабушкином имении Тарханы были отставные солдаты, служившие в 1812 г. в действующей армии. Их воспоминания о войне с Наполеоном очень занимали будущего поэта и, видимо, подвигли его сделать рассказчиком именно рядового. Этот факт стал основанием для бытовавшей в советском лермонтоведении гипотезы о том, что рассказы отставных тарханских нижних чинов были единственным источником для обоих «бородинских» стихотворений М. Ю. Лермонтова. Так, П. А. Фролов в своей книге «Лермонтовские Тарханы» пишет: «Под впечатлением всего услышанного Лермонтов в 1830 или 1831 году создаёт стихотворение «Поле Бородина». Повествование в нём ведётся от первого лица – непосредственного участника знаменитого сражения. Причём делится своими воспоминаниями не офицер и не какой-то «начальствующий чин», а рядовой солдат-артиллерист. С ним Лермонтов мог близко познакомиться только в Тарханах, ибо в Москве, судя по дошедшим до нашего времени источникам, подобных знакомств и встреч не было» [219, c. 32]. Гипотеза эта весьма правдоподобна, но ей противоречит то, что в «Поле Бородина» совершенно отсутствует тот неповторимый народный дух, которым характеризуется более позднее «Бородино». Поэтому безапелляционно утверждать, что это юношеское сильно романтизированное стихотворение было создано исключительно под впечатлением рассказов тарханских крестьян, на наш взгляд, нельзя. Мы полагаем, что у автора «Поля Бородина» был ещё один источник, а именно труды его двоюродного деда – видного военного теоретика Д. А. Столыпина. М. Ю. Лермонтов не встречался с ним лично, так как Д. А. Столыпин умер в 1826 г., однако в московский период своей жизни подолгу гостил в подмосковном имении Столыпиных Середникове, где и мог читать статью своего родственника «В чём состоит употребление и польза конной артиллерии». Как пишет И. Л. Андроников, поэт «рассказал о Бородинском бое устами артиллериста потому, что был справедливо уверен в той роли, которую сыграла русская артиллерия в исходе Бородинского сражения» [139, c. 82]. Однако вряд ли эта уверенность могла сложиться лишь под влиянием слышанных 61 в детстве воспоминаний участников битвы. По мнению военного историка ХIХ в. В. Ф. Ратча, которого цитирует И. Л. Андроников, статья Д. А. Столыпина оказала большое влияние на действия русской конной артиллерии в Бородинском сражении [139, c. 85], и, возможно, именно она навела поэта на мысль сделать рассказчиком, а значит, главным героем стихотворения именно артиллериста. Что же касается собственно стихотворения «Бородино», то вопрос о том, почему поэт несколько лет спустя вновь вернулся к теме Отечественной войны 1812 г., пока остаётся открытым. Согласно одной из версий, наиболее популярной в советском лермонтоведении, М. Ю. Лермонтова подтолкнуло к этому общение с тарханскими отставными солдатами зимой 1835-1836 гг., когда поэт, получив отпуск из полка, два месяца провёл в имении бабушки [228, c. 646]. В качестве наиболее вероятного прототипа артиллериста-рассказчика многие исследователи, в т. ч. С. А. Андреев-Кривич [138] и П. А. Фролов [219, c. 94-95], называют Д. Ф. Шубенина, дальнего родственника кормилицы М. Ю. Лермонтова Л. А. Шубениной, который в 1835 г. вернулся в имение бабушки поэта после 25 лет военной службы. По мнению П. А. Фролова, поэт, гостивший в Тарханах с 31 декабря 1835 года до второй половины февраля 1836 года, «неоднократно навещал семью своей молочной матери, не раз, видимо, вёл разговоры с участником знаменитой Бородинской битвы Д. Ф. Шубениным. Всё услышанное заставило Михаила Юрьевича переосмыслить давно минувшие события, по-новому взглянуть на роль рядового солдата – истинного защитника Отечества – в разгроме наполеоновских полчищ». Таким образом, считает исследователь, именно общение с Д. Ф. Шубениным побудило поэта вновь обратиться к бородинской теме и переработать «Поле Бородина», «доведя первый вариант до величайшего художественного совершенства» [219, c. 94-95]. Подобная версия создания гениального стихотворения имеет право на существование, но вряд ли Д. Ф. Шубенин был единственным солдатом Отечественной войны 1812 г., с которым поэт встречался и беседовал в 1831-1837 гг. 62 Так, П. А. Висковатов предположил, что «Бородино» было создано во время первой кавказской ссылки М. Ю. Лермонтова (февраль-октябрь 1837 г.): «Весьма может статься, что поэт в кавказских, «суворовским» духом проникнутых, войсках и подслушал разговор старого солдата, очевидца бородинской битвы, с рекрутом и, по обычаю своему, всё, что писал, брать из жизни, облёк своё стихотворение в форму диалога между стариком-солдатом и рекрутом» [158, c. 237]. Правда, эту версию опровергают воспоминания друга М. Ю. Лермонтова С. А. Раевского [122, c. 326] и слова В. Г. Белинского, который в статье «Стихотворения Е. Баратынского» назвал М. Ю. Лермонтова «поэтом нового поколения, которого талант застал и оценил Пушкин ещё при жизни (выделено нами – М. З.) своей» [113, c. 464]. Таким образом, П. А. Висковатов явно ошибся, определяя время написания стихотворения «Бородино». Но в то же время биограф поэта, безусловно, прав, говоря о том, что «разговор старого солдата, очевидца бородинской битвы, с рекрутом» был услышан М. Ю. Лермонтовым в жизни, а не придуман «для красного словца». Вновь обратиться к своему юношескому произведению М. Ю. Лермонтова мог побудить возродившийся общественный интерес к событиям «давно минувших дней». В 1837 г. исполнялось 25 лет победы русского оружия в Отечественной войне. По мере приближения этой даты тема 1812 года вновь стала актуальной, что нашло отражение и в литературном творчестве: А. С. Пушкин в 1835 г. написал своё знаменитое стихотворение «Полководец», посвящённое М. Б. Барклаю-де-Толли; будучи издателем литературного журнала «Современник», он опубликовал в IV томе (конец 1836 г.) отрывки из дневника партизана Д. В. Давыдова. В этом же томе он поместил «Объяснение» по поводу своего стихотворения «Полководец», в котором воздал должное и заслугам М. Б. Барклая-де-Толли, и гению М. И. Кутузова. В 1836 г. вышла в свет книга Н. А. Дуровой получившая «Кавалерист-девица. название «Записки Происшествие в кавалерист-девицы». России», На фоне позднее этого патриотического всплеска появление стихотворения «Бородино» кажется вполне 63 закономерным: М. Ю. Лермонтов просто не мог не присоединиться к своим собратьям по перу, воспевавшим доблесть русской армии в войне с Наполеоном. Он переделал своё юношеское стихотворение и отказался от романтизации решающего сражения Отечественной войны. Для того чтобы реалистичнее изобразить Бородинскую битву, он использовал не книжный, а народный язык, поэтому в стихотворении звучит живая речь старого солдата, рассказывающего о подвиге русских «богатырей». Сделать главным героем литературного произведения человека «из народа», а не полководца, было по тем временам новым и достаточно смелым литературными приёмом, и именно этим «Бородино» принципиально отличается от вышеназванных произведений. Вряд ли выбор в качестве рассказчика рядового солдата был случаен. Рассказы участников войны, среди которых были русские офицеры, француз-военнопленный, тарханские крестьяне, убедили М. Ю. Лермонтова в том, что подлинным победителем наполеоновских армий был весь народ, подвигу которого поэт и воздал должное в своём замечательном произведении. Возможно, были и какие-то другие, неизвестные нам источники. Но в любом случае несомненно, что «Бородино» написано со слов непосредственных участников сражения, которых в русской провинции в 30-х годах ХIХ в. было ещё немало. Стихотворное «наследство» Отечественной войны 1812 г. огромно, чего нельзя сказать о художественной прозе. Большая часть прозаических произведений, посвящённых войне – это мемуары участников и современников событий, то есть проза почти документальная. Только два писателя ХIХ в. – М. Н. Загоскин и Л. Н. Толстой - взвалили на себя ношу художественного панорамного изображения этого исторического события 1. Но Л. Н. Толстой принадлежал уже к послевоенному поколению, а вот М. Н. Загоскин сам был участником боевых действий, поэтому его роман «Рославлев, или Русские в 1812 году» – это не только художественное произведение, но и, на наш взгляд, важный 1 Ещё два произведения об Отечественной войне не могут претендовать на такой статус: А. С. Пушкин свой роман «Рославлев» не закончил, а роман Г. П. Данилевского «Сожжённая Москва», посвящён только одному событию Отечественной войны. 64 исторический источник, сведения из которого подтверждаются документально и мемуарно. М. Н. Загоскин происходил из дворян Пензенской губернии. Он родился в имении своего отца в деревне Тужиловка (ныне вошедшей в состав села Рамзай) Пензенского уезда в 1789 году. Родители будущего писателя были небогаты, поэтому, когда сыну исполнилось 14 лет, отец определил его чиновником в Петербург. Но, будучи и по происхождению, и по социальному статусу провинциалом - помещиком Пензенской губернии, - писатель был хорошо осведомлён о настроениях, царивших в российской глубинке. Когда в 1812 году началась война с Францией, М. Н. Загоскин записался в петербургское ополчение, участвовал в сражениях, был ранен. За проявленную храбрость он был награждён орденом Анны третьей степени. После окончания войны он два года прожил в своём пензенском имении, где занялся писательством, которое продолжил и после возвращения в 1815 году на службу сначала в Петербург, а потом в Москву. Славу М. Н. Загоскину как писателю принёс опубликованный в 1829 году роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». А вот следующий роман, уже об Отечественной войне 1812 года, который М. Н. Загоскин издал в 1831 году, был встречен современниками прохладно: читающая публика ожидала «Илиаду», а получила, на первый взгляд, романтическое повествование о несчастной любви на фоне Отечественной войны и заграничных походов русской армии. «Илиады» не получилось, отсюда и всеобщее разочарование, следствием которого стало то, что А. С. Пушкин начал писать роман с точно таким же названием «Рославлев» в противовес и в упрёк «Рославлеву» М. Н. Загоскина. С одной стороны, упрёки читателей и коллег по писательскому цеху были справедливы: слишком уж подробно М. Н. Загоскин рассказывал, кто как жил, что ел и пил, какие разговоры велись и в какой обстановке, и т.п. Но, с другой стороны, это были почти летописные свидетельства современника событий, который в художественной форме представил палитру чувств и настроений, существовавшую в российском провинциальном общественном сознании начала 65 ХIХ века. Несмотря на то, что главной сюжетной линией является романтическая любовная интрига, автор нарисовал её на фоне реалистически изображённых бытовых сцен, эпизодов сражений, картин народной жизни 1812 года и смог показать процесс превращения войны в народную и по характеру, и по главной действующей силе. Роман начинается с описания предвоенной жизни, которое оставляет двойственное впечатление. Прежде всего, поражает та беспечность, с которой российское общество относилось к грядущей войне. Вот как М. Н. Загоскин описывал Петербург накануне войны: «Как всегда, богатые веселились, бедные работали, по Неве гремели народные русские песни, в театрах пели французские водевили, парижские модистки продолжали обирать русских барынь; словом, всё шло по-прежнему». Известия о том, что войска Наполеона собираются у западных границ России, мало кем воспринимались всерьёз, потому что в 1807 г. между Россией и Францией был заключён мир. Большинство, «не сомневаясь в могуществе России, смотрели на эту отдалённую грозу с равнодушием людей, уверенных, что буря промчится мимо» [117, c. 289]. Но в то же время писатель стремился убедить читателя, что надвигавшаяся война должна была стать народной, что в народе было и понимание необходимости защиты Отечества, и чёткое осознание того, с кем именно придётся воевать. Так, уже в начале книги происходит беседа главного героя, провинциального дворянина Рославлева со случайным попутчиком - московским купцом о возможной войне с Францией. Старый купец не сомневается, что «если дело до чего дойдёт, то благородное русское дворянство себя покажет – постоит за матушку святую Русь» [117, c. 339], «придёт беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!» [117, c. 341]. Более того, он и сам, как патриот, твёрдо намерен участвовать в сопротивлении французам: «У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придёт в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русский народ упрям; вели только наш царь-государь, 66 так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесём, что он хоть семи пядей во лбу, а – вот те Христос! – подавится» [117, c. 340-341]. Рассказывая о начале войны, М. Н. Загоскин по моде начала ХIХ в. сравнивал нашествие Наполеона с событиями 1612 года, и находил в современности гораздо больше всеобщего патриотизма, чем в эпохе К. Минина и Д. М. Пожарского: «…двести лет назад отечество наше, раздираемое междоусобиями, безмолвно преклоняло сиротствующую главу под ярём иноплеменных; а теперь бесчисленные голоса отозвались на мощный голос помазанника божия; все желания, все помышления слились с его волею» [117, c. 388]. Речь идёт о реакции на «Высочайший манифест Александра I о вторжении Наполеона» от 6 июля 1812 г., где, между прочим, говорилось: «Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном – Палицына, в каждом гражданине – Минина» [3, л. 4]. «…И все русские устремились к оружию» [117, c. 388]. За такую идиллическую реакцию общества, показывающую единение народа с самодержавием, очевидно, и критиковали современники писателя. Но критика эта датируется 30-ми годами ХIХ в., а факты 1812 г. свидетельствуют скорее в пользу автора романа. Необычна оценка М. Н. Загоскиным факта оставления Москвы неприятелю. Московский пожар он считал делом рук самих москвичей, и находил в этом «чтото великое, возвышающее душу» [117, c. 470]. Более того, по его мнению, именно это событие стало последним шагом к превращению войны в народную. Автор выразил свою идею словами, которые вложил в уста безымянного русского офицера: «…я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше заставит русских ненавидеть французов ещё более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи сожгли матушку-Москву!» [117, c. 470]. Слова эти оказались пророческими: «Убить просто француза – казалось уже делом слишком обыкновенным; все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских солдат, захваченных вооружёнными толпами крестьян, которые, делаясь час от часу отважнее, стали наконец нападать на сильные отряды фуражиров и нередко оставались победителями» [117, c. 484]. 67 Писатель прекрасно понимал, какую важную роль сыграло в разгроме наполеоновской армии партизанское движение. «Можно сказать без всякого преувеличения, что, когда французы шли вперёд и стояли в Москве, русские партизаны составляли их арьергард; а во время ретирады сделались авангардом, перерезывали им дорогу, замедляли отступление и захватывали все транспорты с одеждою и продовольствием, которые спешили к ним навстречу» [117, c. 484]. В приведённой цитате речь идёт о военных партизанах – «летучих отрядах» под командованием Д. В. Давыдова, А. Н. Сеславина, А. С. Фигнера и других. Но М. Н. Загоскина больше интересовало крестьянское партизанское движение. В третьей части романа ему целиком посвящены две главы, содержащие подробное описание и крестьянского отряда, и попытки самосуда над русским офицером, по недоразумению принятым за француза, и боя крестьян с французским отрядом, в котором захватчики были разгромлены [117, c. 512-529]. Таким образом, народный характер войны получил достаточно полное отражение в романе. Но главным достоинством романа «Рославлев», на наш взгляд, является то, что М. Н. Загоскин смог правдиво показать отношение к войне представителей разных слоёв населения России. Описывая предвоенную жизнь, писатель в ряде сцен показывает недоверчиво-неприязненное отношение простого народа ко всем иностранцам. Так, главный герой становится свидетелем того, как на почтовом дворе ямщики обсуждают слова некоего проезжего о том, что простому люду во Франции живётся хорошо: «То ли дело у нас за морем; вот уж подлинно мужички-та живут припеваючи. Во всём воля: что хочешь, то и делай» [117, c. 331]. Но эти «прелестные» слова не соблазняют мужиков, которые правильно оценивают этого «не то француза, не то немца» как иностранного шпиона [117, c. 331-332]. Судя по роману, простой народ не слишком жаловал заносчивых иностранцев, а война лишь обострила эту неприязнь. Причём чувство это распространялось не только на французов, но и на коллаборационистски настроенных соотечественников, кто осмеливался хотя бы словом быть на стороне французов. Можно с большой долей вероятности предположить, что 68 именно история гибели купеческого сына Верещагина, подробно рассмотренная нами в главе 1, легла в основу того эпизода романа «Рославлев, или Русские в 1812 году», в котором описываются настроения москвичей, ожидающих вступление французов в столицу после Бородинского сражения. Некий молодой человек агитирует своего собеседника за французов, показывает переведённую на русский язык французскую «прокламацию Наполеона к московским жителям», говорит о желательности организации ему торжественной встречи, и в результате вынужден спасаться бегством от разъярённой толпы [117, c. 440-441]. Однако избежать от народного самосуда «Иуде-предателю» не удаётся. В следующей главе писатель кратко сообщает о том, что люди «казнили одного изменника», который перевёл манифест Наполеона [117, c. 447]. Таковы были настроения крестьян и горожан, которые М. Н. Загоскин выразил словами одного из московских купцов: «…прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякий случай и смоляных бочек припас» [117, c. 439]. Если в народном сознании существовало однозначно отрицательное отношение к войне и её инициаторам-французам, то в дворянской среде царили совсем другие настроения. Да и как могло быть иначе, если дворянство это «русским» можно было назвать только условно. Во-первых, ещё со средневековья дворянское сословие в России, как и в прочей Европе, стало многонациональным: об этом лучше всего говорят, например, такие фамилии как Юсупов, Фонвизин, Лермонтов и др. Начиная с Петра I, после присоединения западных земель, этот процесс ещё более усилился, и к ХIХ в. русское дворянство являлось таковым только по подданству, а не по этническому происхождению. Во-вторых, главным признаком народности как этносоциальной группы является использование единого родного языка, доставшегося от предков. У М. Н. Загоскина же мы находим следующую ироническую характеристику одной из русских аристократок: она «…могла служить образцом хорошего тона… тогдашнего времени. Она говорила по-русски дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала всё русское, жила два года в Париже, два 69 месяца в Лозанне и третий уже год собиралась ехать в Италию» [117, c. 306]. Ни родного языка, ни любви к Родине – сплошное преклонение перед Францией и вообще Европой, к коей Россия, конечно, не относится, потому что она страна «варваров». Правда, писатель отмечает, что с началом военных действий «…тон совершенно переменился… в моде патриотизм… французский театр закрыли, и – ни одна русская барыня не охнула. Все наши дамы… с утра до вечера готовят… корпию и перевязки; по-французски не говорят…». Однако сам автор устами своего лирического героя полагает, что патриотизм – явление временное: «…Что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде; а дай только войне кончиться, так мы заболтаем пуще прежнего по-французски» [117, c. 391]. Вообще поначалу война представлялась некоторым провинциальным и столичным дворянам событием, происходящим где-то и с кем-то, что неудивительно, т.к. военные действия велись на достаточно ограниченной территории. Более того, даже для дворян - офицеров она поначалу казалась авантюрным и даже приятным приключением. Вот что пишет главному герою романа, Рославлеву, его друг – офицер действующей армии: «Я гусарский ротмистр, стою теперь на биваках, недалеко от Белостока, и сегодня поутру дрался с французами… Сегодня чем свет французская военная музыка играла так близко от наших биваков, что я подлаживал ей на моём флажолете (музыкальном инструменте – М.З.); а около двенадцатого часа у нас завязалось жаркое аванпостное дело… французы лезли вперёд, и надобно сказать правду – молодцы, славно дерутся! Один из них с эскадроном конных егерей врезался в самую середину наших казаков… Конным егерям отпели вечную память, а начальника их мне удалось своими руками взять в плен…Что за молодец, братец! …а как любезен, какой хороший тон!... и поверишь ли? Он так обворожил меня своей любезностью, что мне грустно будет с ним расставаться» [117, c. 382-383]. Читателя невольно оторопь берёт: это всё, что угодно, но только не война, в которой решалась судьба России! Неужели так же думали и то же чувствовали миллионы русских людей? М. Н. Загоскин ответил на этот невысказанный, но 70 напрашивающийся вопрос, показав реакцию провинциального дворянства на известие о начале войны: «- Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! – сказал Буркин. – Чего доброго, он этак пожалуй, сдуру-то в Москву полезет. …- Избави господи! – воскликнул жалобным голосом Ладушкин. – Что с нами тогда будет? - А что бог велит, – подхватил Буркин. – Живые в руки не дадимся… …- Помилуйте! – сказал Ладушкин, - что мы, с кулаками, что ль, пойдём? - Да с чем попало, – отвечал Буркин. – У кого есть ружьё – тот с ружьём; у кого нет – тот с рогатиной... …- Да ведь Наполеон тащит за собой всю Европу, – подхватил Ижорский. – Нет, господа, он доберётся и до Москвы. - А мы его встретим, – примолвил Буркин, – да зададим такой банкет, что ему и домой не захочется» [117, c. 385]. Слова у помещиков не разошлись с делом. Буркин, владелец конного завода, как и обещал, пожертвовал всех лошадей в кавалерию, и сам отправился воевать на своём любимом жеребце [117, c. 386, 456]. Вступили в ополчение и другие провинциальные помещики – соседи Рославлева: Ижорский, Ильменёв, Ладушкин. Во второй части романа М. Н. Загоскин показал их уже в качестве офицеров московского ополчения, рвущихся защищать Москву от французов: «- Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится? - Назад? что вы, Григорий Павлович? – сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. – Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает» [117, c. 459]. И такие настроения сохранялись в среде провинциального дворянства на протяжении всех месяцев войны. Но вот война окончена. Что изменилось? Слова писателя полны иронии: «…Мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова 71 начали бредить Парижем и добиваться почётного названия – обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары. А французы передовая нация на свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался целым» [117, c. 614]. Но этот внешний «ренессанс» не может заслонить собой тот позитивный сдвиг, который произошёл благодаря войне в общественном сознании. Как пишет М. Н. Загоскин, «теперь мы привыкаем любить своё, не стыдимся уже говорить по-русски, и мне даже удавалось услышать… в самых блестящих дамских обществах целые фразы на русском языке без всякой примеси французского» [117, c. 615]. Негативная оценка этого исторического романа была, на наш взгляд, несправедливой. Причина предвзятого отношения к «Рославлеву» заключается в том, что российское общественное мнение в 30-е годы ХIХ столетия складывалось не в пользу изображённого в романе единения власти и народа. Не следует забывать, это было время политической реакции, последовавшей за восстанием декабристов и его жесточайшим подавлением. Как результат, возникло противостояние между самодержавным правительством и так называемой «передовой» дворянской интеллигенцией, что нашло своё отражение в возникновении двух тенденций в русской литературе: верноподданническомонархической в духе теории «официальной народности» (Ф. Булгарин) и либерально-демократической (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь). М. Н. Загоскин, выступив, по сути, со своими мемуарами, сделал это не вовремя, за что и подвергся критике, а А. С. Пушкин даже начал писать своего «правильного» «Рославлева», правда, с позиций человека 30-х годов, а не участника войны. Мы же будучи равно далеки от тех проблем, что волновали русских людей в 1812 и 1831 годах, считаем, что роман М. Н. Загоскина имеет и научную и культурную ценность. Если бы он был написан в 1810-х годах, по горячим следам военных событий, то его оценка могла быть совершенно иной, возможно, даже излишне восторженной, несмотря на не очень высокие художественные достоинства. К сожалению, уничижительное отношение к роману М. Н. Загоскина прошло через весь ХIХ в. и было воспринято советским 72 литературоведением: «Национально-патриотический подъём 1812 и последующих годов нашёл отражение в… романе Загоскина «Рославлев, или русские в 1812 году», но как в дурном зеркале. Писатель был искренним патриотом, но недостаток передового мировоззрения (выделено нами – М.З.) направил его патриотизм в сторону реакционно-охранительских идей». Но даже при такой негативной оценке следует признание: «Участник войны 1812 года, Загоскин сумел правдиво воссоздать некоторые эпизоды войны, партизанского движения, картины провинциального помещичьего быта» [233, c. 268-269]. Одной из составляющих культурной жизни российской провинции был и театр (в начале ХIХ в. ещё частный крепостной), однако удивителен тот факт, что события Отечественной войны 1812 г. не получили в драматургии почти никакого отражения. Это видно на примере театральной жизни Пензенской губернии. Судя по дошедшим до нас источникам, только в крепостном театре Гладкова в 1813 г. ставились «исторические пьесы, созвучные пережитым событиям 1812 г., например, «Наталья боярская дочь» и «Князь Михаил Черниговский» С. Н. Глинки» [189, c. 27]. Подробное изучение репертуара данного театра показывает, что действительно никаких других пьес на историко-патриотические сюжеты, кроме вышеназванных, в 1813 г. там не ставилось, и следующая историческая постановка, хоть как-то связанная с российской историей – комедия «Казачий офицер», «взятая из анекдота, случившегося в царствование Петра Великого при взятии Полтавы», состоялась в театре Гладкова лишь в январе 1828 г., за год до его закрытия [210, c. 34]. Пензенский краевед О. М. Савин, подробно исследовавший театральную жизнь Пензенской губернии, сообщает ещё о нескольких спектаклях, сюжеты которых при желании можно счесть отголосками патриотического подъёма 1812 г. Так, в декабре 1842 г. содержатель нового пензенского театра И. Виноградов указал в списке пьес, предоставленном для ознакомлению губернатору А. А. Панчулидзеву, драму «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» по одноименному роману М. Н. Загоскина [210, c. 42-43]. В январе 1884 г. на пензенской сцене прошёл спектакль «Боярин Фёдор Васильевич 73 Васенок – воевода московский» по пьесе Н. В. Кукольника [210, c. 90]. В 1901 г. в пензенском Народном театре была поставлена драма А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» [210, c. 134], а в 1902 г. – пьеса С. А. Гедеонова «Смерть Ляпунова» [210, c. 137]. И только в 1912 г. в Пензе были поставлены две пьесы, «Война и мир» по мотивам романа Л. Н. Толстого и комедия «Наполеон и Жозефина», имеющие отношения к событиям начала ХIХ в. Таким образом, вплоть до празднования 100-летнего юбилея Отечественной войны 1812 г. в Пензе не было поставлено ни одной пьесы, сюжет которой был бы непосредственно связан с этим историческим событием. Столь же незначительным было отражение Отечественной войны в провинциальной архитектуре. Монументальные помпезные сооружения вроде триумфальных арок или храма Христа Спасителя были приметой столичной культуры. В провинции всё было куда скромнее. Так, в Пензенской губернии единственным мемориальным сооружением в память героев Отечественной войны стала церковь Михаила Архангела, возведённая в селе Русский Сыромяс Городищенского уезда в 1818 г. Строительство этой церкви (скорее всего, достаточно скромной) велось по инициативе и на средства владельца села, пензенского дворянина Г. А. Колокольцова [229, c. 428]. В то же время, события 1812 г. нашли достойное отражение в изобразительном искусстве. Интерес к произведениям живописи и декоративноприкладного искусства этой тематики был огромен и в столицах, и в провинции, вот почему они и получили широчайшее распространение по всей территории Российской империи. Картины, гравюры, литографии, изображающие героев войны и отдельные её эпизоды, предметы из хрусталя, фарфора и фаянса, декорированные рисунками на военные сюжеты, можно было встретить почти в каждой помещичьей усадьбе, а порой – и в домах богатых горожан. Правда, позволить себе такие украшения интерьера могли только состоятельные люди, потому что творения более-менее известных художников стоили недёшево. Более доступными были копии таких произведений, написанные, например, крепостными усадебными художниками. Конечно, они, как правило, значительно 74 уступали оригиналам в плане художественных достоинств, однако важен сам факт их существования, потому что воспроизводству подлежит только то, что пользуется спросом. Эти копии, созданные крепостными умельцами, являются важным свидетельством длительности интереса поместного дворянства не только и не столько к живописи, сколько к героическим событиям недавнего прошлого. Стены многих дворянских усадеб украшали картины и акварели, изображавшие отдельные эпизоды Отечественной войны 1812 г., а также портреты её героев. Примером могут служить монументальные полотна признанного столичного мастера П. Гесса «Сражение при Валутиной Горе» [155, c. 68-69], «Сражение при Бородине» [155, c. 140-141], «Бой при Малоярославце» [155, c. 274-275] и «Переправа через реку Березину» [155, c. 322-323], а также картина бывшего военнопленного, французского художника, члена петербургской Академии Художеств А. Дезарно «Кавалерийская атака генерала Ф. П. Уварова» [155, c. 188]. Разумеется, оригиналы этих батальных полотен не были доступны даже самым богатым и именитым провинциальным дворянам (они, как и галерея портретов кисти Д. Доу, были предназначены для коллекции Зимнего Дворца в Санкт-Петербурге), однако с них изготовлялись прекрасные копии в технике цветной литографии, которые украшали дворянские усадьбы. Были общедоступны и более скромные произведения живописи, такие, как, например, акварели «Сражение под Красным» [155, c. 60-61] и «Бородинское сражение 26 августа 1812 г.» [155, c. 119], созданные неизвестным художником 1-й четверти ХIХ в. Больший интерес представляет портретная группа, особенностью которой является то, что на многих полотнах изображаются не «цари и герои», как было принято в то время, а простые «труженики войны» - рядовые и партизаны. Отечественная война 1812 г. наглядно показала, что героизм или трусость не зависят от чинов и знатности происхождения, а в годину вражеского нашествия все защищают Родину по мере своих сил. Это вызвало закономерный общественный интерес не только к полководцам, но и к так называемым низшим чинам, принимавшим участие в боевых действиях – солдатам и низшему 75 офицерству, большинство которых были выходцами из крестьян и мещанского сословия, а также к крестьянам – участникам партизанского движения. К сожалению, портретов солдат – участников Отечественной войны 1812 г. нам известно немного. Тем больший интерес представляет для нас изображение унтер-офицера Московского бывшего лейб-гвардии Литовского полка Андреева, созданное в 1836 г. П. Е. Заболотским, выходцем из г. Тихвина Новгородской губернии. На портрете мы видим немолодого уже человека в унтер-офицерской походной форме, всё нехитрое солдатское хозяйство которого – это пехотное ружьё, тесак в ножнах на поясе, походный ранец с манеркой для воды. Чувствуется, что перед нами – бывалый, опытный человек, привыкший к тяготам военной жизни и добросовестно несущий свою службу. О том, что он хороший служака, свидетельствуют три медали на его груди. То, что перед нами – ветеран 1812 г., подтверждает медаль «В память Отечественной войны 1812 года» [155, c. 154]. Унтер-офицер – это младший командир, до которого вполне мог дослужиться крестьянин, попавший в армию по рекрутскому набору. Возможно, Андреев и был выходцем из крестьян. Службу в армии он начал не позже 1811 г., и во время Отечественной войны 1812 г., скорее всего, был рядовым. На момент написания портрета он служил Отечеству не меньше 24 лет, а может, и больше: случалось, что хорошо проявившие себя унтер-офицеры оставались в армии и после того, как отслужили положенные 25 лет. Ещё один пример солдатского портрета, относящийся к интересующему нас периоду – это выполненная уроженцем Лифляндской губернии, участником заграничных походов русской армии художником Е. Р. Рейтерном акварель, на которой изображён солдат Иван Кондратов. Вполне возможно, что это лишь подготовительный этюд для портрета маслом, но нам неизвестно, был ли такой портрет когда-либо написан. Сведений о И. Кондратове у нас немного: он был родом из Курской губернии, служил рядовым в лейб-гвардии Семёновском полку, никаких служебных высот не достиг - на портрете Рейтерна, созданном в 1832 г., он изображён в солдатской форме. Но в 20-летнюю годовщину войны И. Кондратов получил знак отличия ордена св. Анны как участник боевых 76 действий 1812 г. Портрет был написан вскоре после награждения, поэтому на нём показаны и этот знак, и медаль «В память Отечественной войны 1812 года» [155, c. 154]. Эти два портрета свидетельствуют и о том интересе к войне, который сохранялся в российском обществе и 20 лет спустя, и о том уважении, которым у современников пользовались рядовые участники победы над Наполеоном. Не остался незамеченным художниками и подвиг мирных жителей, ставших ополченцами. Так, сохранилась гравюра с изображением участника петербургского ополчения. В нижней части листа, под фигурой ополченца, помещена надпись: «Устою въ вiърiъ и вiърности. 1812» [155, c. 268]. Ополченец-крестьянин стал героем картины художника И. В. Лучанинова, выходца из купцов г. Торопца Тверской губернии, «Благословение ополченца 1812 г.» [155, c. 270], за которую живописец в том же 1812 г. получил золотую медаль первого достоинства и звание художника с аттестатом первой степени. Такая награда за картину, изображающую простолюдинов, необычна ещё и тем, что приблизительно в это же время другой признанный мастер, А. Г. Венецианов, подвергался критике за то, что изображал на своих полотнах пасторальные сцены с крестьянами. Очевидно, такая высокая оценка современниками произведения И. В. Лучанинова, которого сегодня мало кто знает, была вызвана не столько выдающимися художественными достоинствами полотна, сколько его патриотической темой. Кстати, именно благодаря патриотическому сюжету картина приобрела широкую известность: с неё делались многочисленные гравюры [254, c. 47], получившие, по всей вероятности, достаточно широкое распространение. Видимо, уже в ходе войны в дворянской среде начало формироваться понимание той роли, которую играл народ в борьбе с Наполеоном. Тема народной войны является главной и в картине малоизвестного живописца З. Дарвлианского «Партизаны уничтожают французов» (1-я четверть ХIХ в.) [155, c. 72-73]. Художник изобразил, расправу крестьян с бандой мародёров. «Дубина народной войны» здесь явлена нам буквально, т.к. главным оружием крестьян была именно она. И вооружённые ружьями и саблями 77 французские солдаты бессильны перед крестьянским гневом: одни из них уже побиты, а другие удирают. Особую группу составляют портреты крестьян – участников партизанского движения. До этого времени нигде в русской портретной живописи, кроме картин отца и сына Аргуновых, на которых изображали крепостных актёров графа Шереметьева, «подлое сословие» не было удостоено подобной чести. До нас дошли портрет Г. М. Курина Е. С. Стулова работы художника кисти А. Смирнова, и портрет М. И. Теребенёва, брата скульптора и рисовальщика И. И. Теребенёва, известного своими сатирическими гравюрами на тему войны 1812 г. Все они были написаны в 1810-е гг., то есть являются прижизненными и, очевидно, писались с натуры. Г. М. Курин был крепостным из села Павлово Богородского уезда Московской губернии. Он организовал один из крупнейших партизанских отрядов (около 6 тыс. человек), который в сентябре – октябре 1812 г. бил французов на подмосковной земле. Г. М. Курин был награждён знаком отличия Военного ордена, медалями «В память Отечественной войны 1812 года» и «За любовь к Отечеству» [155, c. 266]. Его сподвижником был крестьянин Е. С. Стулов, командовавший в отряде конными и частью пеших партизан [155, c. 267]. Уникальным является портрет женщины-партизанки Василисы Кожиной, знаменитой «старостихи Василисы», которая руководила партизанским отрядом в Сычёвском уезде Смоленской губернии. Автором портрета является художник А. Смирнов. Уникальность его в том, что в России ХIХ века крепостная крестьянка, пусть даже жена или вдова сельского старосты, была самым бесправным существом, и едва ли какому-нибудь художнику пришло бы в голову написать её портрет, если бы эта женщина не была столь активной участницей знакового для той эпохи события. Конечно, в духе времени, портрет несколько идеализирован, но вполне достоверно передаёт облик ещё нестарой и довольно красивой женщины в богатом по крестьянским меркам уборе [155, c. 267]. Она чем-то напоминает тот тип русской крестьянки, который полвека спустя с восхищением описывал в своих поэмах Н. А. Некрасов. 78 Особняком в ряду живописных произведений на тему Отечественной войны 1812 г. стоят портреты дворян - офицеров русской армии. Традиция требовала, чтобы в дворянском доме обязательно были портреты ближней и дальней родни его хозяев. Поэтому портретные галереи бывали весьма обширны. Г. Н. Рябова даже включает портретную галерею в число главных элементов усадебной культуры [248, c. 75], и это замечание, на наш взгляд, вполне справедливо. Семьи в то время были многочисленными, но при этом каждый дворянин с самого раннего возраста знал свою генеалогию, прежде всего, по портретам предков и многочисленной родни. Многие дворянские семьи состояли в тех или иных степенях родства, поэтому портреты одних и тех же людей можно было найти и в домах «высшего света», и в провинциальной помещичьей усадьбе. К тому же, никому не возбранялось украсить свой дом портретом человека, прославившегося верным служением «царю и Отечеству» – в назидание потомкам. Почему же так мало их дошло до наших дней? Именно потому, что они писались не для музеев и дворцов, а для домов и усадеб, которые в наибольшей степени пострадали в ходе трёх русских революций. Достаточно вспомнить усадьбу А. А. Столыпина Лесная Неёловка в Саратовской губернии, сожжённую крестьянами в 1905 г., где в огне погибли и многие подлинные предметы обстановки из барского дома в Тарханах. В результате мы имеем нарушение культурной трансмиссии, т.е. передачи культурных ценностей от предшествующих поколений последующим, и можем судить о масштабном культурном явлении по очень скромному живописному наследию. Основным жанром был парадный портрет, изображавший модель в парадной форме одежды, при орденах и медалях, в полный рост. Такие портреты, конечно, не предназначались для провинциальных дворянских усадеб, в отличие от более скромных поясных либо погрудных изображений, сделанных масляными красками. С них чаще всего и делались копии для помещичьих домов. К этой группе можно отнести портрет П. И. Багратиона [155, c. 85], вписанный в овал, на котором полководец представлен в парадном генеральском мундире с орденской 79 лентой, орденами и медалями. Написанный в 1830-е гг., этот портрет являет собой копию с какого-то прижизненного изображения. Живописные портреты были повсеместно распространённым элементом элитарной дворянской культуры, но их могли позволить себе только достаточно богатые провинциальные помещики. Гораздо доступнее были гравюры с портретами участников войны. Они были относительно дёшевы и воспроизводились в большом количестве, поэтому их можно было найти буквально в каждой провинциальной дворянской усадьбе. Самым популярным героем гравюр был, конечно, М. И. Кутузов. Он изображался в самых разных ситуациях; например, на гравюре И. Иванова «Кутузов осматривает армию перед Бородинским сражением и парение явившегося над ним орла» полководец на гарцующем коне изображён в центре композиции, а над ним в небе парит орёл, как «знамение свыше», обещающее победу русской армии. Всё очень патетично и величественно [155, c. 82]. По-другому, более живо и непосредственно полководец изображён на раскрашенной гравюре «Кутузов отвергает предлагаемый Лористоном мир», автор которой неизвестен. Художник запечатлел один из наиболее унизительных для французов эпизодов Отечественной войны 1812 г. – приезд генерал-адьютанта Наполеона Ж.-А. Лористона в Тарутино с предложением мира, так как крах кампании в России французам уже стал очевиден. С почтительным поклоном Лористон протягивает М. И. Кутузову, сидящему в окружении своих генералов и офицеров, письмо императора. А фельдмаршал в ответ лишь разводит руками – мол, я бы с дорогой душой, но это вы, господа французы, начали войну, поэтому и воюйте до конца [155, c. 249]. Как известно, тарутинский манёвр русской армии стал началом разгрома армии французской, чему также посвящён целый ряд гравюр. Среди них отдельная группа посвящена изгнанию французов из российской столицы. В их числе - две работы И. Иванова: «Изгнание из Москвы остатков наполеоновской армии отрядом лёгкой кавалерии под командованием генерала Иловайского 10 октября 1812 г.» и «Наполеон перед выездом из Москвы». Первая имеет пропагандистско-информационный характер, т.к. даже в самой «глухой» 80 провинции должны были знать героев-освободителей [155, c. 258-259]. Вторая же примечательна тем, что, вопреки сложившейся позднее традиции героизации образа Наполеона, на этом рисунке изображён человек, ясно осознавший своё поражение и потрясённый этим фактом [155, c. 256]. В «разгромную» патриотическую серию входят также литография С. Шифляра «Сражение при Малоярославце 12 октября 1812 г.» [155, c. 272], гравюры по рисункам Д. Скотти «Победа при Колоцком монастыре 19 октября 1812 г.» [155, c. 279], «Разгром маршала Даву при Красном 5 ноября 1812 г.» [155, c. 282] и «Разгром маршала Виктора при Старом Борисове 15 и 16 (27 и 28) ноября 1812 г.» [155, c. 288], раскрашенные гравюры Д. Ругендаса «Отступление французской армии из Москвы в 1812 г.» и М. Дюбурга «Бедственное положение французской армии во время отступления из Москвы» [155, c. 278-279]. И, наконец, финал наполеоновской военной авантюры в России запечатлён на раскрашенной гравюре неизвестного художника «У Березины 26 ноября 1812 г.» [155, c. 288], где показано, как бесславное отступление французской армии превратилось в позорное, паническое бегство. Особую группу мемориальных художественных произведений, которые пользовались большой популярностью в 1-й пол. ХIХ в., образуют портретные миниатюры. Портретная миниатюра - это небольшой портрет, написанный на пластинках слоновой кости, реже на бумаге или меди, который выполнял в ХVIII – ХIХ вв. ту же функцию, что и современная фотокарточка. Миниатюры дарили родным и друзьям на память; их бережно хранили, иногда они служили вставкой в ювелирное изделие или были украшением предметов быта. По мнению исследователя русской портретной миниатюры XVIII-ХIХ вв. Т. А. Селиновой, Отечественная война 1812 г. «во многом способствовала созданию огромного количества миниатюрных портретов. Уезжая на войну, многие старались взять с собой изображение родных и близких — маленькие миниатюрные портреты, оставляя им, в свою очередь, свои изображения. Часто на обороте миниатюры помещались инициалы, трогательные надписи вроде: «Не забудь меня» (портрет Н. И. Трухина) или пряди волос. В Государственном 81 Историческом музее сохранилось большое число миниатюрных портретов, которые значительно пополняют иконографию участников Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813-1814 годов. Какая-то часть миниатюр была создана ещё до войны, многие её участники погибли, и сохранившиеся их изображения являются уникальными. Большинство портретов было создано вскоре после окончания войны, в 1810-е – 1820-е и 1830-е годы. Они неравноценны по качеству – одни из них представляют значительную художественную ценность, есть работы среднего уровня, а некоторые (их меньшинство) имеют лишь историко-культурное значение… Не все миниатюры исполнены с натуры, некоторые создавались по живописным и гравированным изображениям. Так, после окончания Отечественной войны 1812 года и изгнания французов за пределы России появилось огромное количество миниатюрных портретов великого русского полководца М. И. Кутузова, которые создавались с различных оригиналов. Наибольшее распространение получил тип профильного портрета, гравированного С. Карделли, повторявшийся в многочисленных вариантах.» [198, c. 37-38]. Частыми героями портретной миниатюры были и другие полководцы и герои Отечественной войны: Д. С. Дохтуров, А. А. и Н. А. Тучковы, М. И. Платов, П. И. Багратион, П. Х. Витгенштейн и целый ряд других. Однако существуют портреты и более скромных участников войны. Так, Т. А. Селинова называет имена капитана Н. И. Трухина и майора Варлаама Бабанина. Она же пишет и о портретах «многих военных, имена которых не дошли до нас». При этом отмечает, что эти портреты неизвестных написаны с натуры [198, c. 39]. Столь широкое распространение портретной миниатюры говорит о её популярности и относительной дешевизне. Картину мог себе позволить далеко не каждый, а вот миниатюра была явлением дворянской массовой культуры вплоть до сороковых годов ХIХ в. Украшением помещичьих усадеб были не только произведения живописи, но и предметы декоративно-прикладного искусства: мелкая пластика, фарфоровая и хрустальная посуда, табакерки, декоративные вазы. До нас дошли, к примеру, 82 документы, подтверждающие приобретение провинциальными дворянами хрустальной посуды [5, c. 71]. Память о войне жила и в этих хрупких изысканных предметах. Так, «большое количество изделий фарфоровой и стекольной промышленности с росписями на тему войны было выпущено к её 25-, 50- и 100летнему юбилею. Эти изделия не отличаются большим разнообразием – в основном это чашки с блюдцами, тарелки, стаканы, бокалы. В росписи их чаще всего встречаются портреты полководцев и героев 1812 г.: Кутузова, Платова, Витгенштейна, Д. Давыдова, Кульнева, Багратиона. Источниками для воспроизведения портретов служили гравюры Карделли, Ческого, Тончи, Осипова. Иногда для росписей использовались карикатуры известных русских художников и батальные сцены» [155, c. 334]. Фарфоровые предметы дают такое разнообразие сюжетов, что их достаточно трудно классифицировать. Тем не менее, мы попытались объединить эти предметы в 3 группы: во-первых, художественные изделия, украшенные портретными изображениями участников войны; во-вторых, предметы, запечатлевшие память об отдельных событиях Отечественной войны и заграничных походов русской армии; в-третьих, вещи с карикатурными изображениями побеждённых французов. Самую большую и наиболее интересную группу составляют предметы с портретными изображениями участников войны. В основном это фарфоровая посуда - тарелки и чашки. Многие из них были изготовлены в послевоенные годы на Императорском фарфоровом заводе – заводе Гарднера (в наши дни находится в собрании ГИМ). Это тарелки с портретами А. И. Сеславина и Я. П. Кульнева, чашки с портретами М. И. Кутузова, М. И. Платова, П. И. Багратиона и П. Х. Витгенштейна. Все они, кроме портрета П. И. Багратиона, сопровождаются надписями с указанием имени и воинского звания или титула изображённого: «Г-ф Светлейший князь КутузовъСмоленский» «Генералъ-маiоръ Александр Никитичъ Сеславинъ», «Графъ Платовъ!», и т.д. [165, c. 138-139]. Тарелки датируются 1813 г. и, судя по одинаковому орнаменту на бортиках, были изготовлены одновременно, возможно, как часть не дошедшего до нас сервиза. Частью какого-то сервиза были 83 и чашки с портретами М. И. Платова и П. Х. Витгенштейна, на что указывают одинаковая форма – отсутствие ручек и подставка в виде львиных лап, а также сходство орнаментировки. Современному человеку трудно представить, что тарелку с портретом знаменитого полководца, к тому же отдавшего свою жизнь за Отечество, могли использовать как утилитарный предмет. Но, очевидно, менталитет людей ХIХ в. не препятствовал такому прагматизму, и не воспринимал подобные действия как безнравственные. Более того, наверное, ежедневное или парадное использование такой посуды содержало в себе определённый воспитательный момент, напоминая современникам и потомкам о славных победах русского оружия. Вышеупомянутый сервиз - не единственная сохранившаяся до нашего времени столовая посуда с портретами героев Отечественной войны 1812 г. Известны изготовленные на Императорском фарфоровом заводе тарелки с портретами М. И. Платова [259, c. 42] (находится в коллекции Сергиево-Посадского государственного историко-художественного музея-заповедника) и А. И. Кутайсова, а также ещё одна чашка с портретом М. И. Кутузова [155, c. 334]. Значительно ближе к мемориальным предметам в современном понимании находятся две декоративные вазы, которые были типичным элементом убранства дворянского дома. Одна из них украшена портретом М. И. Платова. На ней он изображён в мундире с наградами и орденской лентой через плечо [155, c. 335]. На другой вазе в форме кратера изображён Наполеон I на коне. Очевидно, эта роспись представляет собой копию с картины какого-то неизвестного художника, и выглядит на ней Наполеон отнюдь не парадно. Сам выбранный ракурс – сбоку и немного сзади – центром композиции делает круп лошади. Наполеон также изображён со спины вполоборота. Маленький сутулый человек в треуголке, пытающийся что-то разглядеть в подзорную трубу [165, c. 175], больше похож не на великого полководца, а на мелкого чиновника, волею судьбы оказавшегося в центре исторических событий. Его, пожалуй, даже жалко. «Милость к падшим» часто свойственна победителям. Она напоминает об одержанной победе. 84 К «портретной» группе вплотную примыкает ряд предметов пластики малых форм. Примером может служить миниатюрный восковой барельеф М. И. Кутузова, выполненный художником Ф. Толстым в 1812 году [155, c. 291]. Подобные миниатюры служили моделями, с которых впоследствии делались отливки из гипса или бисквита (неглазурованного фарфора). Именно в технике такой отливки Ф. П. Толстой, вдохновлённый, по его собственному признанию, «неслыханной славой наших дней», создал в 1810-х гг. 21 медальон в память Отечественной войны 1812 года [190, c. 24]. Композиции, выдержанные в духе господствовавшего в то время классицизма, аллегорически изображали события войны с Наполеоном, передавая восхищение художника подвигом русского народа. Возможность широкого тиражирования отливок сделала эти медальоны типичной деталью интерьера помещичьих усадеб и городских домов по всей стране. Мемориальная мелкая пластика также была предметом массового производства. Она не только украшала интерьеры дворянских домов и усадеб, но и могла иметь прикладное значение. Так, большой популярностью пользовалась фарфоровая гжельская статуэтка-чернильница «Донской казак со знаменем» [155, c. 335], изображавшая казака, награждённого за храбрость георгиевским крестом. Но вряд ли она использовалась по прямому назначению, скорее, была настольным украшением, так же как и статуэтка «Французский солдат во время отступления из России» (завод Гарднера) [155, c. 335]. Если казак изображён в полной форме и с оружием, то солдат Великой Армии – в оборванном мундире, с головой, замотанной какими-то платками и с пустыми ножнами от сабли. От прежнего блеска наполеоновского кавалериста осталась лишь полированная каска в руке. Как и в случае с изображённым на фарфоровой вазе Наполеоном, солдат производит жалкое впечатление, и вызывает не неприязнь, а скорее жалость. Исследователь русского фарфора И. Казакова справедливо замечает, что благодаря специфическим свойствам материала и характеру назначения изготовленных из этого материала вещей, «фарфор способен своеобразно, но не менее точно, чем архитектура или станковые искусства, улавливать и отражать 85 формально-стилистические, художественные, духовно-эстетические концепции и установки своего времени. Основные компоненты, от которых зависит образ фарфорового предмета – форма, роспись и лепной декор – являются как бы минианалогами архитектуры, живописи и скульптуры, с которыми фарфор сосуществовал в интерьере самым тесным образом» [105, c. 39]. То же самое можно сказать и об изделиях из стекла с поправкой на специфические качества этого материала, несколько ограничивающие возможности мастера. Мемориальных вещей, посвящённых отдельным событиям войны, нам известно немного. Тем больший интерес представляют предметы, изготовленные на Бахметьевском стекольном заводе, расположенном в селе Никольское (Пёстровка) Городищенского уезда Пензенской губернии (ныне город Никольск Пензенской области). На большинстве этих изделий воспроизводятся композиции с барельефов скульптора Ф. П. Толстого. По версии пензенского краеведа О. М. Савина, медальоны якобы были подарком скульптора своей сестре, супруге владельца завода Анне Петровне Бахметьевой-Толстой: «История их такова… С вырезанных им (Ф. П. Толстым – М. З.) досок были отлиты гипсовые барельефы с белыми фигурами на синем фоне, которые Фёдор Петрович послал в Никольскую Пёстровку владелице завода – родной сестре Анне Петровне БахметьевойТолстой. От неё произведения скульптора попали к заводским умельцам, которые и перевели их в хрусталь, сохранив строгую лаконичную композицию, безупречно тонкий рисунок, тщательную пластическую моделировку, чёткие силуэты фигур» [190, c. 24]. Однако эта версия не подтверждается фактами. У Ф. П. Толстого действительно была сестра [17, c. 37], но её звали Надежда, а не Анна. О Надежде ничего не известно, кроме года рождения – 1784. Никакой информации о её возможном замужестве, потомках, месте жительства и даже дате смерти нет [263]. Исходя из этого, можно предположить, что замуж она не выходила и умерла в девичестве. Таким образом, предложенная О. М. Савиным версия «родственного подарка» оказывается несостоятельной. Гораздо вероятнее, что медальоны (а, 86 возможно, и прилагавшаяся к наборам оттисков книга с гравюрами и описаниями) [17, c. 142] были приобретены Бахметьевыми в качестве образцов для своего завода. Возможно, что Бахметьевы, стремившиеся повысить доходность своего предприятия, стали выпускать предметы, украшенные самыми модными в то время сюжетами, что гарантировало их сбыт. А поскольку мода на патриотизм в дворянской среде сохранялась долго, спрос на такие изделия был устойчивым. Поэтому хрустальные и стеклянные предметы (медальоны, бокалы, стаканы, вазы и вазочки) с сюжетами Отечественной войны 1812 г. в течение нескольких десятилетий входили в постоянный ассортимент завода. Среди никольских изделий большинство имеют утилитарное значение. В первую очередь это модные в ту эпоху бокалы, кружки и рюмки с алмазной гранью и медальонами молочного опалесцирующего стекла. В медальонах помещаются портреты героев войны, надписи или аллегорические композиции. Надписи, выполненные золотом, как правило, лаконичны, например, «Ликуй Москва в Париже Росс / взят 19 марта 1814» на бокале из собрания Музея стекла и хрусталя (г. Никольск), и дополняются вензелем Александра I под короной. Подобные вещи были своего рода массовой продукцией, которую изготовляли и на других заводах; интерес представляют не столько их художественные качества, сколько факт их широкого распространения. Традиционен в плане выбора сюжета бокал с аллегорической композицией, повторяющей барельеф Ф. П. Толстого «Бегство Наполеона за Неман 1812 года». Это символическое изображение освобождения Русской земли от иноземных захватчиков: бегущий человек (француз) перешагивает через сидящего старика с кувшином воды (аллегория реки Неман) [165, c. 93]. За Неманом начиналось уже Герцогство Варшавское. Очень интересны бахметьевские стаканы на тему Отечественной войны, также хранящиеся ныне в Никольском музее. Один из них украшен белым медальоном, обрамлённым широкой золотой полосой и гирляндой из лент, в нём – перечень наиболее важных, на взгляд автора изделия, сражений 1812 г. В список попали сражения при Тарутине, Малоярославце, Вязьме, Смоленске и Красном, а также победа над корпусом маршала Нея и взятие Вильны, причём каждое 87 событие предваряется датой [161, c. 101]. В медальоне другого стакана чёрной краской нанесена надпись: «Бородинская битва 1812. августа 26.». Ещё два стакана украшены медальонами, в которых росписью в технике гризайля с большой точностью воспроизведены аллегорические композиции Ф. П. Толстого – «Битва Бородинская» и «Народное ополчение» [161, c. 101]. Интересны и другие оригинальные изделия Никольского завода, также созданные в 1810-х – 1830-х гг.: небольшая вазочка-конфетница из цветного непрозрачного стекла, имитирующего фарфор, на донышке которой помещён профильный портрет М. И. Кутузова в круглом медальоне; бокал из жёлтого и белого хрусталя, на котором матовой гравировкой воспроизведена аллегорическая сцена «Покорение Парижа. 1814» по мотивам барельефа Ф. П. Толстого [161, c. 2]; ваза молочного стекла с полихромной композицией «Народное ополчение». Последняя особенно интересна своей росписью, созданной по мотивам одноимённого барельефа Ф. П. Толстого: на белом, имитирующем фарфор, фоне изображена Россия в образе женщины в сарафане и кокошнике, восседающей на троне, с гербовым щитом под рукой; она вручает оружие трём воинам, олицетворяющим русский народ. Изготовлялись на Бахметьевском заводе и совершенно уникальные предметы, такие, как пять шестигранных хрустальных медальонов с алмазной гранью. В каждый из них заплавлен диск из неглазурованного фарфора (бисквита) с рельефом, повторяющим знаменитые аллегорические барельефы скульптора Ф. П. Толстого на тему событий Отечественной войны 1812 г. Два из этих медальонов датируются 1821 г., один – 1825 г., датировка ещё двух приблизительна, но не позже 20-х годов ХIХ в. При рассмотрении этих медальонов бросается в глаза их значительное отличие от других известных оттисков. По замыслу скульптора, медальоны имели форму восьмиугольника с вписанным кругом, в котором и размещалась аллегорическая композиция [17, c. 142]. По моде начала ХIХ в. фон медальона тонировался светло-синей краской, а само изображение оставлялось белым. Никольские же мастера заплавили в хрусталь круглые диски из белого бисквита. 88 А восьмиугольниками медальоны стали за счёт хрустального обрамления. Можно предположить, что эти диски были изготовлены по заказу Бахметьевых специально для создания хрустальных медальонов. Столь оригинальное оформление превратило штамповку, украшавшую в 1-й пол. ХIХ в. стены многих дворянских домов, в редчайшие дорогие изделия. В ассортименте Бахметьевского завода встречались и предметы с карикатурными сюжетами. К этой группе относится, например, кружка молочного стекла, похожая по виду на фарфоровую, украшенная росписью, изображающей пляшущего Наполеона, погоняемого русскими крестьянами. Эта роспись представляет собой воспроизведение известной карикатуры И. И. Теребенёва «Попляши же Басурман под нашу дудку». Эта же надпись идёт и под рисунком [165, c. 84]. Другой образец подобного рода изделий - стакан с изображением русского крестьянина, отрубающего себе руку на глазах у французов, и надписью: «Русский Сцевола». Здесь мы тоже видим воспроизведение в стекле теребенёвской гравюры [165, c. 85]. Бахметьевский завод вообще дал огромное количество памятных предметов, связанных с 1812 годом. Б. А. Шелковников отмечал, что Никольский хрусталь составлял серьёзную конкуренцию продукции Императорского стекольного завода [223, c. 65]. Этому способствовали как относительная дешевизна провинциального стекла, так и его высокое качество, признанное даже императорским двором. «Подчеркнём высокий художественный уровень изделий, отмеченных на крупнейших российских и международных выставках, выполнение никольскими мастерами престижных заказов для царского двора. Мастерство и оригинальность творчества стеклодувов, создателей уникальных произведений декоративно-прикладного характера традиционно ценились в селе, где причудливо переплелись уклады жизни крестьян, рабочих, специалистовинтеллигентов, дворян-хозяев» [174, c. 205]. Неудивительно, что после 1812 г. мемориальный популярностью. никольский хрусталь и стекло пользовались огромной 89 Производство изделий, посвящённых памяти событий 1812 г., было налажено и на Императорском стекольном заводе. И примечательно, что моделями здесь также служили барельефы Ф. П. Толстого. Примером может служить декоративная хрустальная тарелка с изображением аллегорической композиции, повторяющей барельеф Ф. П. Толстого, и надписью: «Сражение при Бриене 1814» [165, c. 79]. Необычность её в том, что она увековечивает не победу, а одно из поражений русских войск и их союзников, в битве, произошедшей 29 января 1814 г. между 18-тысячной французской армией под командованием Наполеона и объединёнными русско-прусскими войсками. В результате сражения союзники потеряли около 4 000 человек убитыми и ранеными. Видимо, предмет, напоминающий об этой военной неудаче, должен был увековечить не её итог (весьма плачевный для русской армии), а память о мужестве участвовавших в битве русских солдат. Массовой продукцией были, очевидно, бокалы, сделанные из бесцветного хрусталя и декорированные медальонами молочного стекла. Чаще всего в медальонах помещались вензеля Александра I под короной и торжественные надписи, такие, как «Ликуй Москва въ Париже Россъ взятъ 19 Марта 1814.» или «Въ память взятия Парижа 19 марта 1814.». Встречаются также изделия с медальонами, которые украшены изображением трубящей богини победы и надписями наподобие приведённых выше [155, c. 334]. В целом же изделия Императорского стекольного завода более просты в плане украшения по сравнению с бахметьевским хрусталём. Высокохудожественные вещи из фарфора и хрусталя, бытуя в провинции, тем не менее, оставались посудой парадной, которой пользовались только в торжественных случаях. В повседневном же быту дворяне и «градские обыватели» использовали более доступную и дешёвую фаянсовую утварь. Одним из самых модных в то время центров производства фаянса был завод Ауэрбаха в Тверской губернии. Так же, как и на Бахметьевском заводе, здесь производили относительно доступную по цене продукцию, высокое качество которой было по достоинству оценено современниками [156, c. 11]. 90 Одно из ранних изделий завода Ауэрбаха, тематически связанное с 1812 годом – довольно необычная фаянсовая кружка. Она украшена печатным рисунком, изображающим чёрта, держащего в объятиях спелёнутого младенца. При внимательном изучении рисунка выясняется, что «младенец» - это Наполеон I, обвитый лентой ордена Почётного легиона [157, c. 61]. Перед нами – самая настоящая карикатура, заставляющая вспомнить слова народной песни («Чёрт на острове родился, / Во француза поселился…») [219, c. 197]. Е. А. Бубнова указывает в качестве первоисточника рисунка немецкую карикатуру, появившуюся весной 1814 года. Подобные карикатуры выпускались также во Франции, Англии и Голландии. На русских же карикатурах на Наполеона изображений дьявола не встречалось [157, c. 65-66]. Сатирические изображения Наполеона были широко распространены во втором десятилетии ХIХ века, в третьем же десятилетии (особенно после смерти низложенного императора) они почти исчезли, и одновременно возникла новая тенденция героизация образа Наполеона. Поэтому следует согласиться с мнением Е. А. Бубновой, которая считает, что «кружка с карикатурой была сделана в конце второго – начале третьего десятилетия ХIХ века, что также подтверждает и имеющаяся на кружке марка, то есть в период, когда завод начал выпуск изделий с печатными рисунками» [157, c. 65]. Ассортимент изделий с военной тематикой значительно расширился в царствование Николая I, который был участником заграничных походов русской армии и боёв с французами. Его, как и всех великих князей, с детства готовили к военной карьере, поэтому он питал слабость к милитаристской тематике. Неудивительно поэтому, что в 30-х – 50-х годах ХIХ века вошло в моду изображение военных действий на фарфоре и фаянсе. На заводе Ауэрбаха была выпущена массовая серия тарелок с изображениями военных [156, c. 29]. Они декорировались в технике печати, которая значительно удешевляла производство фарфоровых и распространению. фаянсовых изделий и способствовала их широкому 91 Здесь уместно вспомнить, что и сама технология печатного рисунка на керамических изделиях пришла в Россию в результате Отечественной войны 1812 г. (до этого фарфоровые и фаянсовые предметы расписывали вручную). Методикой печатного рисунка «поделился» с русскими керамистами пленный французский полковник де Пюйбюск, выторговавший себе за это право вернуться на родину [155, c. 334]. Конечно, изделия с рисунками, воспроизведёнными печатным способом, значительно уступали в художественном отношении ручной работе, из-за чего Императорский фарфоровый завод от них вскоре отказался, однако эта технология удешевила производство фарфоровой и фаянсовой посуды, сделав её более доступной для разных слоёв российского общества. В результате фарфор вышел за пределы императорского дворца и домов высшей знати; фарфоровые предметы и посуда появились во всех дворянских усадьбах, а также в домах богатых горожан. Ещё одним неожиданным следствием войны 1812 г. стали новые тенденции в такой изменчивой сфере дворянской культуры, как мода. Среди российского дворянства интерес к народному костюму существовал и до войны 1812 г. Начиная с царствования Екатерины II, придворная мода включала в себя платье с откидными рукавами и головной убор наподобие кокошника [106, c. 7]. Этот факт позволяет утверждать, что русские аристократки следовали общеевропейской моде, где, по мнению Й. Хейзинги, игровой фактор в дворянском женском платье также прослеживается с конца XVIII в. [220, c. 185] Однако в 1812 г. одежда «а-ля рюс» из атрибута фрейлин императрицы и элемента придворной игры в «барышню-крестьянку» превратилась в неотъемлемую часть парадно-игрового гардероба всех дворянок. Игровой элемент в женской дворянской одежде провинциальных барышень заключался в стилизации парадного платья под русский народный праздничный костюм, который в начале XIX в. включал в себя сарафан, рубашку, головной убор, ожерелье [170]. По особым, как правило, торжественным, случаям девушки наряжались в сарафаны и затевали хороводы и игры с подругами-соседками. Так, в 1813 г. бывший пензенский вице-губернатор князь И. М. Долгорукий, будучи проездом в селе Рамзай Пензенской губернии, 92 гостил в имении своих друзей – пензенских дворян Загоскиных. В своих путевых заметках «Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года» он подробно описал празднование именин хозяйки поместья, Н. М. Загоскиной, длившееся несколько дней. Среди прочих развлечений дворянской молодёжи он отметил и такое: «В вечеру наши барышни оделись в сарафаны, точно сарафаны: ибо ни на одной не было ни левантину, ни бархату, ни на полушку алмазов, и так водили хороводы, пели русские песни…» [15, c. 160]. О перемене в провинциальной женской моде повествует в своих «Записках» и Ф. Ф. Вигель: «Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались» [10, кн. 2, c. 670]. Дворяне-мужчины тоже включились в эту игру, подражая в одежде ополченцам и казакам: «…члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению, получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю; одних эполет им дано не было. Губернатор [кн. Ф. С. Голицын] не мог упустить случая пощеголять новым костюмом; он нарядился, не знаю с чьего дозволения, также в казацкое платье, только тёмно-зелёного цвета с светло-зелёной выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру» [10, кн. 2, c. 670]. Само собой, вскоре после окончания войны мужчины благородного сословия сменили казацкие кафтаны на привычную одежду европейского образца. А вот в женской моде наряды «а-ля рюс» задержались надолго. Всплеск патриотизма не только продлил существование придворных платьев «в русском стиле», о чём свидетельствуют, к примеру, портреты императрицы Александры Фёдоровны (1830), Н. В. Оболенской-НелединскойМелецкой (середина ХIХ в.) [187, c. 216, 152-153] и Е. Д. Протасовой, урождённой княжны Васильчиковой (1830-е гг., художник Е. Ф. Крендовский) [256, илл. 70], но и сделал псевдонародный костюм популярным в провинциальной среде, как у дворянок, так и у богатых мещанок. Известен портрет Е. И. Карзинкиной кисти В. А. Тропинина (после 1839), на котором дочь богатого московского купца 93 изображена именно в таком наряде [255]. Не менее интересен портрет поповской дочери Т. П. Серебренниковой, написанный крепостным художником Строгановых С. П. Юшковым в 1850 году [265]. Молодая поповна, уроженка села Ильинского Пермской губернии, написана в стилизованном под сарафан платье с открытыми плечами и рукавами настолько тонкими, что сквозь ткань отчётливо просвечивают руки; голову её венчает изысканный кокошник с тончайшей вуалью. Портрет Т. П. Серебренниковой является ярким свидетельством того, что даже в самой глухой провинции состоятельные представители недворянских сословий стремились следовать моде, принятой в аристократических кругах. Таким образом, в 1830–1850-е гг. русский костюм был в большой моде. Приведённые факты убедительно свидетельствую о том, что под влиянием Отечественной войны начало меняться мировоззрение правящего класса: впервые в российской истории дворянская интеллигенция и профессиональные творцы искусства прославляли подвиг русского народа, а российское дворянское сословие в целом демонстрировало живейший и непреходящий интерес к теме патриотизма, о чём свидетельствует массовое производство художественных изделий, посвящённых событиям 1812 г. На духовное производство во все времена оказывали влияние не только вкусы и предпочтения создателей и потребителей духовной культуры, но и реалии конкретного исторического периода, в которую эта культура создавалась. Духовное производство всегда конкретно, так как «обслуживает» людей определённой исторической эпохи, а следовательно, отражает их потребности и интересы. Если общественное сознание российского дворянства первого десятилетия ХIХ в. характеризовалось господством профранцузских настроений, то для этого были объективные причины, а именно определяющее влияние французской культуры и французского языка на культуру российского господствующего класса. Но в провинции эта тенденция была слабее, чем в столицах, по двум причинам. С одной стороны, в условиях провинциальной усадьбы дворяне волей-неволей соприкасались с культурой и языком простого русского народа, и вынуждены были сами пользоваться своим родным языком, что оказывало существенное 94 влияние на их мировосприятие. С другой стороны, консерватизм и патриархальность провинциального жизненного уклада не способствовали широкому распространению модных веяний из столицы и из-за рубежа. Неудивительно поэтому, что провинциальное дворянство было очень традиционно и, как следствие, достаточно патриотично. Закономерно поэтому что именно деятели культуры — провинциалы отразили в своём творчестве тот мощный всплеск патриотизма, который был порождён Отечественной войной. В целом о дворянской культуре 1812-1814 гг. и нескольких последующих десятилетий можно говорить как о национальной и патриотической. В авангарде этой тенденции, безусловно, была литература. Первым откликом на события 1812 г. явились поэтические произведения, созданные по горячим следам военных действий, в основном их участниками – офицерами, ополченцами, партизанами. Они восхваляли подвиг армии и победу народа над столь сильным врагом. Но по мере того, как бои и военные триумфы отходили в прошлое, в литературе начали появляться размышления о личностях и их роли в войне. Это были главным образом мемуары. Правда, мемуары эти больше напоминали хроники, т.е. перечень сражений, памятных событий и их участников, в них мало встречается личных оценок происходившего и пережитого. К тому же авторами этих воспоминаний чаще всего были дворяне, поэтому в их записках редко упоминались люди «подлого сословия». В поэтическом наследстве Отечественной войны 1812 года особое место занимает стихотворение М. Ю. Лермонтова «Бородино», которое по своей мемуарной форме и по предполагаемым источникам является подлинно народным. Это высокопатриотическое произведение через 25 лет после окончания войны вновь вывело в качестве главного героя войны русского солдата, который простым, разговорным языком описывает пережитое сражение и даёт ему объективную оценку. Обращает внимание и тот факт, что поэт подчёркивает равенство в бою и командиров, и рядовых тружеников войны, возрождая тем самым в памяти потомков всеобщий патриотизм 1812 г. 95 На стыке мемуарной и художественной литературы находится и роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», где наряду с главными героями-дворянами реалистично выведена целая галерея второстепенных персонажей – крестьян, купцов, горожан. Но ни современники писателя, ни литературоведы ХХ в. не обратили, к сожалению, на это внимания, и с позиций революционно-демократических, а впоследствии социалистических упрекали М. Н. Загоскина в якобы идеализации российской общественной жизни начала ХIХ в. в духе теории «официальной народности». Однако при сопоставлении событий 1812 г., описанных в романе, с данными других источников становится ясно, что писатель нисколько не погрешил против истины в угоду идеологии. Он правдиво описал предвоенную жизнь русской провинции, настроения различных слоёв населения до и во время войны, эпизоды сражений и «народную войну», хотя, разумеется, в романе есть и доля вымысла, и определённый субъективизм, на что имеет право создатель художественного произведения. Авторское видение всегда зависит от социального положения творца, поэтому «Рославлев» - это не объективное научное исследование, а взгляд на войну типичного провинциального дворянина. Дворянство же российское на протяжении всей истории империи было главной социальной опорой правящего режима. Поэтому не стоит ни удивляться, ни возмущаться откровенному выражению верноподданнических чувств писателя. Эти настроения в то время присутствовали и у провинциального, и у так называемого прогрессивного столичного дворянства. Критики же, давая оценку роману спустя десятилетия и даже столетия, нарушали принцип историзма, пытаясь перенести идеалы более поздних эпох на начало ХIХ в. По нашему мнению, роман М. Н. Загоскина, хотя и не отличается высокими художественными достоинствами, тем не менее, правдиво показывает многообразие настроений российского провинциального общества во время войны с Наполеоном. Писатель даёт исторически правдивую оценку происходящему словами и действиями дворян, купцов, крестьян, обсуждающих события войны и принимающих в них активное участие. Именно это 96 многообразие мнений, оценок и поступков и делает роман таким же важным историческим источником для исследователя российского провинциального общественного сознания того времени, как и мемуарная литература. Вслед за литературой национально-патриотические мотивы зазвучали и в других видах художественной культуры, таких, как живопись и декоративноприкладное искусство, которые были наиболее популярны в российской провинции в 1-й половине ХIХ в. В послевоенные годы художниками было создано огромное количество предметов, тематически связанных с Отечественной войной 1812 г. Большинство из них были выходцами из провинции и (или) помещиками провинциальных губерний, поэтому они хорошо знали вкусы небогатого провинциального помещика, желавшего подражать столичной моде, а значит, видеть на стенах своей усадьбы портреты выдающихся людей, среди которых должны были быть и портреты геройской родни. Кроме портретов в домашние галереи помещали репродукции с картин, изображавших батальные сцены, прославлявшие победы русского оружия. В принципе, всё это было традиционно для дворянского искусства и быта. Новым стало то, что на полотнах рядом с героями-дворянами появились новые персонажи – тоже герои, но крестьяне-партизаны и рядовые русской армии. Вкусы провинциального потребителя отражались и в военной тематике декоративно-прикладных изделий, таких как настенные барельефы, разнообразная посуда из фарфора и хрусталя, вазы, мелкая пластика, массовое производство которых было налажено вскоре после войны. Эти произведения мы разделили на 3 группы в зависимости от сюжета: 1) портретные изделия, украшенные изображениями участников войны; 2) мемориальные предметы, запечатлевшие память об отдельных событиях Отечественной войны и заграничных походов русской армии; 3) сатирические произведения с карикатурными изображениями побеждённых французов. Производство этих предметов велось в промышленном масштабе, потому что они пользовались постоянным спросом в течение нескольких десятилетий. Многочисленность этих изделий свидетельствует об их широчайшей популярности среди дворян, 97 причиной которой также являлись патриотические настроения в послевоенном российском обществе. Само производство подобной продукции зачастую имело провинциальную локализацию, например, фаянсовый завод Ауэрбаха располагался в селе Домкино Корчевского уезда Тверской губернии, хрустальный завод Бахметьевых работал в селе Никольское Городищенского уезда Пензенской губернии. Для дворянского сословия военное прошлое было не только прошлым, но и продолжало оставаться настоящим, слава предков была в то же время и славой их потомков. Поэтому памятники войны были не воспоминаниями о событиях и людях 1812 года, а их повторением и продолжением здесь и сейчас. Подтверждением того, что война была частью повседневной жизни провинциального дворянства, являются те предметы быта, которыми они себя окружали. Картины, вазы, гравюры, посуда, чернильницы и карандашницы выполняли не столько декоративную функцию, сколько мемориальную и даже пропагандистскую. И в общественном сознании, и в общественном бытии дворянского сословия патриотизм, возникший в годы борьбы с наполеоновской Францией, закрепился и сохранялся долгие десятилетия. Это было характерно как для столичного, так и для провинциального дворянства, массово служившего в 1812 г. в армии и в ополчении, а после долгие годы вспоминавшего то славное время. 2.2. Формы и характер изображения войны и её участников в народном искусстве В многослойной культуре российской провинции народная русская культура всегда занимала особое место, т. к. была средством удовлетворения потребностей и интересов большинства провинциального населения страны, и одновременно средством выражения детерминированность его своеобразия творческой народной активности. культуры не Социальную раз отмечали исследователи. Так, А. С. Пушкин, в духе господствовавшего в то время 98 романтизма, писал: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [127, c. 268]. Как пишет современный исследователь народного творчества Т. М. Разина, «…искусство естественно возникает благодаря насущным материальным и духовным потребностям людей, развиваясь во множественности вариантных повторов» [201, c. 92]. Таким образом, появление в народном искусстве военных сюжетов не было случайным. Освобождение родины от иноземных захватчиков – это и была самая насущная потребность народа, удовлетворив которую, он увековечил память об этом событии всеми доступными ему художественными средствами: устным народным творчеством, народной живописью – лубком и народной глиняной скульптурой. Поэтому в культуре народной даже спустя десятилетия чётко прослеживались отзвуки «грозы двенадцатого года». Выполняя функцию исторической памяти, народная культура 1-й пол. ХIХ в. в традиционной форме запечатлела доблесть русских солдат и полководцев, отстоявших независимость своей общей Отчизны. По нашему мнению, в наибольшей степени и по количественному, и по территориальному признаку эту тенденцию отражает русский песенный фольклор, представленный сотнями произведений и распространившийся не только по всей европейской территории Российской империи, но и на Урале, и в Сибири. Как справедливо отмечает исследователь устного народного творчества Т. Т. Алявдина, «народная песня, родившаяся в годы Отечественной войны и заграничных походов русской армии, стала преемственницей русского патриотического фольклора предшествующего времени. Хотя часто используются сюжеты из военно-исторических песен о прошлых войнах, система художественных образов порой архаична и лишь внешне связана с новой эпохой, однако при всех заимствованиях изображение Отечественной войны в народной песне отличается высокой степенью историзма и неподдельной глубиной личного чувства» [137, c. 151]. 99 Народные песни об Отечественной войне 1812 г. известны во множестве вариантов. Вариативность их сюжетов может быть оценена двояко – синхронически и диахронически. В синхроническом аспекте мы имеем дело с одновременным появлением на удалённых друг от друга территориях внутри ареальных границ русской культуры нескольких вариантов одного и того же сюжета. По определению Ю. М. Лотмана, «инвариантная сущность реализуется в вариантах» [181, c. 214]. Результатом этой реализации является то, что географические рамки бытования песен о 1812 годе очень широки: собиратели фольклора записывали их в местах, где не только не велось военных действий, но местное население не видело даже пленных французов. Так, Пензенскую губернию война обошла стороной, а временное пребывание военнопленных в Пензе и некоторых уездных центрах подавляющим большинством сельского населения осталось незамеченным. Однако немало пензенцев служило в регулярной армии и в народном ополчении, защищая родную землю от французских захватчиков. Вернувшиеся домой ратники приносили с собой солдатские песни, со временем вливавшиеся в деревенский фольклор. В самой крестьянской среде на основе рассказов о войне возникали новые песни или творчески перерабатывались старые, рассказывавшие о прежних нашествиях врагов-супостатов на русские земли. Та же картина была и в других регионах России. Неудивительно поэтому, что песни об Отечественной войне были отмечены не только в центральных, южных и западных губерниях, но и на русском Севере (на Терском берегу Белого моря, на Вологодчине, в Карелии) и в Сибири (на Иртыше, в Енисейской губернии, на Колыме). Восприятие событий Отечественной войны 1812 года народом было единым, поэтому повторяемость песенных сюжетов в разных, порой весьма отдалённых друг от друга регионах Российской империи не случайность, а закономерность, показывающая общность провинциального российского сознания. Если же подходить к народному патриотическому фольклору диахронически, то следует учитывать, что, как отмечал Ю. М. Лотман, «сюжетные схемы и другие семиотические образования» переходят «из одного пласта культуры в другой», 100 пронзают «этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее» [181, c. 213]. «Возраст» многих песенных сюжетов о войне 1812 года достоверно датируется XVII-XVIII веками, а некоторые образцы могут гипотетически быть отнесены как к периоду монголо-татарского ига, так и к предшествующему ему времени феодальной раздробленности Киевской Руси. Эти песни прочно вошли в традицию и бытовали и через 100 лет после окончания войны с Наполеоном. Отечественная война была в глазах народа не просто важным, а судьбоносным событием российской истории, равным по значимости победам и поражениям предшествующих, почти легендарных, веков. Длительность их бытования свидетельствует также и об их символическом характере: они легко выделяются из семиотического окружения и «столь же легко входят в новое текстовое окружение». «…Осуществляя память культуры о себе, они не дают ей распасться на изолированные хронологические пласты» [181, c. 213, 214]. Песни о войне с Наполеоном можно разделить на две группы: 1) сюжетно новые, которые были созданы впервые под непосредственным влиянием военных событий; 2) традиционные, в основе своей имеющие ранее бытовавшие в фольклоре сюжеты, приспособленные к историческим реалиям 1812 г. К первой группе относятся так называемые солдатские песни. У них нет собственных названий, но они объединены общими сюжетами: «Кутузов призывает солдат победить французов», «Генерал продаёт Москву», «Наполеон в Москве», песни о сожжении Москвы, «Битва с французами», «Француз похваляется Парижем», «Александр I обвиняет Наполеона», «Солдаты освобождают Смоленск», песни о переправе русских войск через Вислу, о сражении двух армий, о вступлении в Париж [122, c. 222-231]. Рассмотрим некоторые из этих песен. В качестве примера сюжета «Битва с французами» можно взять следующее стихотворение, в котором говорится о Бородинском сражении: Вы кусты мои, кусточки, Вы ракитовы кусты, Вы скажите-ка, кусточки, 101 Всее правду про сынка: Где сыночек пьет, гуляет, Где надежа мой пребыл? Пребывает мой надежа В чужой дальней стороне. Во матушке, во Москве, У француза на войне. Уж мы билися-рубилися Разосенню темну ночь, Разосенни ночи темны, долги, Близ четырнадцать часов. Как во первом часу ночи Сабли, ружья гремели, Во втором часу ноченьки С плеч головки летели, Как во третьем часу ночи Кроволитье протекло. Протекло же это кроволитье, Словно полая вода, Заливало же это кроволитье Все губерни, города. Выходили ж царь с царицей На прекрасное крыльцо, Они крестились и молились, Чтоб это кроволитье унесло. [121, c. 63-64] Долгое время существовало мнение, что в этой песне идёт речь о «Битве народов», произошедшей под Лейпцигом 16-19 октября 1813 г. [121, c. 225]. Однако известный российский филолог и историк С. Н. Азбелев связывает данный сюжет с Бородинским сражением. В пользу этого свидетельствует, вопервых, то, что Бородинский бой действительно продолжался около 14 часов, 102 начавшись ранним утром [119, c. 722], а во-вторых, упоминание в тексте Москвы, близ которой происходило сражение. Приведённый выше текст происходит из деревни Поник Балтайского района Саратовской области. Он был записан в 1926 г., то есть более чем через 100 лет после описанного в песне события [121, c. 225]. Столь длительное её бытование свидетельствует о том значении, которое придавало общественное сознание этой войне. В памяти народной остаются только важные, с точки зрения народа, события и исторические персонажи, а всё второстепенное и случайное отсеивается. Битва под Москвой как раз и была таким непреходящим эпическим событием, достойным, чтобы о нём слагали песни. Сюжет «Битва с французами» относится к малораспространённым. Он известен всего лишь в четырёх записях, две из которых были сделаны в Саратовской губернии (области) в конце ХIХ – начале ХХ вв. Разночтения между саратовскими вариантами очень незначительны: к примеру, сравнивая вышеприведённую песню с записью из села Петровка Петровского уезда, сделанной в 1908 г., мы не находим в последней упоминания о царе и царице, а продолжительность сражения в ней равна 12 часам [121, c. 64]. Различия настолько несущественны, что можно предположить, что оба варианта имеют общий источник, каким могла быть русская солдатская песня. В пользу этого говорит, на наш взгляд, тот факт, что в обоих случаях рассказ о битве ведётся от лица рядовых участников Бородинского сражения. При изустной передаче песни от одного исполнителя к другому могло появиться некоторое искажение текста. Такое явление вообще характерно для устного народного творчества, в котором каждый исполнитель является одновременно и соавтором, дополняя и изменяя исходный материал в зависимости от личного вкуса и поэтического чутья. Ещё одна сюжетная группа - «Сражение двух армий» - представлена песней «Как не две тученьки, не две грозные…». Сравнение двух армий с двумя «грозными», т. е. грозовыми тучами обычно для народной поэзии. Как не две тученьки, не две грозные Вместе соходилися — 103 Как две силы-армеюшки Вместе соезжалися. Как одна сила-армеюшка Она царя белого, Как вторая сила-армеюшка Короля французского. Господа ли генералушки Вместе соходилися, Они думали крепку думушку Все заедино: «А когда же у нас, братцы, будет Бой-батальица?» — «На осенний первый праздничек, братцы, На Семёнов день». Как Семёнов день приходит, братцы, Как река бежит. Как ударили из пушек, братцы, Из винтовочек — Покатились с могучих плеч Головушки. Полилася басурманская кровь На все четыре стороны. [121, c. 86] Эту песню также атрибутируют двояко. Так, авторы-составители сборника «Исторические песни ХIХ века» полагают, что в ней рассказывается о вышеупомянутом Лейпцигском сражении [121, c. 228]. В то же время С. Н. Азбелев считает, что речь в песне идёт о битве при Бородине, мотивируя это тем, что рассказчик указывает дату сражения – «Семёнов день». По мнению исследователя, «решение М. И. Кутузова дать бой Наполеону состоялось за 104 неделю до первого осеннего праздника – Семёнова дня» [119, c. 722], следовательно, этот бой – Бородинское сражение. Действительно, следуя православному церковному календарю, легко установить дату «Семёнова дня» - это церковный праздник Симеона Столпника, который отмечался 1 сентября (14 сентября по новому стилю). Но эта дата противоречит обеим версиям. Лейпцигская битва произошла в октябре 1813 г., а Бородинское сражение – 26 августа (7 сентября по новому стилю). Таким образом, если строго следовать хронологическим признакам, то речь идёт о каком-то неизвестном или вообще никогда не происходившем событии, но это не так. В русской народной культуре существовала перешедшая в фольклор традиция определения даты того или иного события путём «присоединения» его к ближайшему церковному празднику. Следовательно, прав С. Н. Азбелев, потому что сражение при Бородине отстоит от «осеннего первого праздничка» всего на 6 дней, это действительно ближайший по времени религиозный праздник. В ХIХ в. этот сюжет имел довольно широкое распространение, о чём свидетельствует большое количество вариантов (около десятка) и длительность бытования. Так, приведённый выше текст был записан сотником Оренбургского казачьего войска А. И. Мякутиным в станице Оренбургской в 1903 г. [121, c. 228]. Примечателен и тот факт, что сюжет «Сражение двух армий» встречается исключительно в казачьем фольклоре, поэтому в большинстве песен подчёркивается решающая роль казаков в описываемых событиях [121, c. 83-86]. География распространения этого сюжета такова: большинство песен записано от донских казаков, три варианта обнаружены А. И. Мякутиным в Оренбургской губернии, и один вариант – в Астраханской губернии. Широкое распространение этого сюжета на Дону, очевидно, связано с тем, что именно Донское казачье войско принимало наиболее активное участие в Отечественной войне и заграничных походах 1813-1814 гг. В целом же, по нашему мнению, сюжет «Сражение двух армий» выделен собирателями фольклора искусственно, из-за чего порой и возникают сложности с атрибуцией событий, описываемых в каждом конкретном случае. На наш взгляд, 105 ошибочной является и позиция составителей сборника «Исторические песни ХIХ века», почему-то объединивших в эту группу все песни с описанием каких-либо сражений, в которых участвовали армии России и Франции, и связавших их с «битвой народов» под Лейпцигом. В результате в этой группе оказались песни и об этом сражении, и о Бородине, и все те, которые представляют собой собирательное описание различных битв Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии. Знаковым событием войны стал захват Наполеоном Москвы, которая в народном сознании сохраняла статус главного русского города, истинной «Первопрестольной» столицы. Поэтому неудивительно, что оставление Москвы и бесчинства в ней наполеоновских солдат стало одной из центральных тем в песенном фольклоре военных лет. То, что столицу оставили без боя, даже породило слухи о предательстве московского военного губернатора Ф. П. Ростопчина, которые стали основой песенного сюжета «Генерал продаёт Москву». К примеру, вот как излагает его песня, записанная в станице Бухтарма Томской губернии: На гороньке было, на горе, На высокой было, на крутой. Тут строилась нова слобода, По прозваньицу матушка Москва. Всем губеренкам Москва красота, Серым камешком Москва устлана, Серым камешком, камнем-скипером, Размосковский был злой генерал, Три суточки запил-загулял, Он запродал матушку Москву За три бочечки злата-серебра, За четвертую — зелена вина! Распечатали — мелкой желтой песок. Сподымался с полдён вихорёк, 106 Разносил он по полю желтой песок. [121, c. 51] Этот сюжет известен в пяти вариантах и отмечен собирателями фольклора в Пермской, Вологодской и Томской губерниях, где он бытовал вплоть до середины ХХ века. Значительное сходство всех вариантов говорит об их происхождении из какого-то общего источника. Но в Центральной России этот сюжет зафиксирован не был. Вместо этого большое распространение получил тематически близкий к нему сюжет «Наполеон в Москве». В ХIХ в. он отмечался в Пермской губернии (четыре варианта), Уфимской, Нижегородской, Енисейской и Оренбургской губерниях (по одному варианту). В ХХ веке он продолжил своё существование в песнях, бытовавших в Челябинской и Костромской областях. Шесть новых вариантов было обнаружено в Горьковской области. Два варианта записано в Башкирии, куда сюжет, возможно, проник вместе с башкирскими стрелками – участниками Отечественной войны и заграничных походов русской армии, и один вариант – у русскоязычного населения Татарской АССР. О том, насколько прочно этот сюжет вошёл в сельский фольклор, свидетельствует тот факт, что последние по времени варианты были записаны в 30-х – 50-х гг. ХХ века [121, c. 223]. Всего известно двадцать пять песен, в которых нашли отражение некоторые реальные исторические детали, такие как взрыв кремлёвской стены, разорение французами города, осквернение церквей: Как на горочке было, на горе, На высокой было, на крутой, Тут стояла нова слобода, По прозваньицу матушка Москва, Разоренная с краю до конца. Кто, братцы, Москву разорил? Разорил Москву неприятель злой, Неприятель злой, француз молодой. Выкатал француз пушки медные, Направлял француз ружья светлые, Он стрелял-палил в матушку Москву. 107 Оттого Москва загорелася, Мать сыра земля потрясалася, Все божьи церкви развалилися, Все божьи церкви развалилися, Златы маковки покатилися. [121, c. 52] Почти во всех вариантах французы занимают Москву без боя, что соответствует исторической истине. Но в приведённой выше песне, записанной в Пермской губернии, на наш взгляд, содержится намёк на то, что Наполеон берёт Москву штурмом («стрелял-палил в матушку-Москву»). Очевидно, что народное сознание не желало мириться с тем, что центр земли Русской даже не попытались отстоять. Такая позиция – не исключение. Близкая по смыслу версия записана и в г. Усть-Катаве Челябинской области в 1937 г. [121, c. 52, 223] Несмотря на то, что сожжение Москвы воспринималось россиянами как личная трагедия, в песенном фольклоре этот сюжет как самостоятельный отражён очень слабо. Он известен лишь в двух вариантах, один из которых был записан от сына очевидицы московского пожара, а другой атрибутируется исследователями как сомнительный [121, c. 223]. Виновниками сожжения Москвы в обоих случаях однозначно называются французы. О поджоге Москвы именно захватчиками, а не самими горожанами, говорится и в вышеприведённой песне «Наполеон в Москве». Последнему этапу Отечественной войны и заграничным походам посвящён сюжет «Француз похваляется Парижем». Всего насчитывается более 40 вариантов, география бытования которых очень обширна: Саратовская, Пермская, Тамбовская, Псковская, Рязанская, Московская, Смоленская, Курская губернии, Царство Польское, а также ряд других районов. Примером может служить следующая песня, записанная в Саратовской губернии: Разорёна путь-дороженька От Можайска до Москвы: Еще кто ее ограбил? 108 Неприятель вор-француз, Разоримши путь-дорожку, В свою землю жить пошел, В свою землю жить пошел, К Парижу подошел; Не дошедши до Парижа, Стал хвалиться Парижом. «Не хвались-ка, вор-француз, Своим славным Парижом! Как у нас ли во России Есть получше Парижа: Есть получше, пославнее, Распрекрасна жизнь Москва. Распрекрасна жизнь Москва, Москва чисто убрана, Москва чисто убрана, Дикаречком выстлана, Диким камнем выстлана, Желтым песком сыпана; Желтым песком сыпана, На бумажке списана; На бумажке списана, В село Урень прислана». [121, c. 68-69] В этой незамысловатой песне, скорее всего, возникшей уже после заграничных походов русской армии 1813-1814 гг., неизвестный автор сравнивает блестящую европейскую столицу с Москвой, только что пережившей пожар и разорение. Не прельщаясь заграничными красотами, он в духе высочайшего патриотизма находит эстетический идеал даже в мощёных диким камнем и посыпанных жёлтым речным песком московских улицах. Откуда у авторов такая 109 информация? Если о Париже они узнали от возвратившихся с войны солдатодносельчан, то образ Москвы мог быть позаимствован с лубочных картинок: «На бумажке списана, В село Урень прислана». Речь здесь, очевидно, идёт о лубках, широко бытовавших в России и выполнявших в крестьянской среде функцию газет. Однако не все песенные сюжеты имели такое широкое распространение. Так, в деревне Касимовке Малоархангельского уезда Орловской губернии был записан единственный вариант песни об освобождении Смоленска и бегстве французов к границе Российской империи, которая проходила тогда по реке Березине: Как повыше было Смоленска-города, Что пониже было села Красного, Что под рощею под зеленою, Под березою кудрявою, На большом зеленыем лугу Стоял тут лагерь русской армии, Русской армии, гвардейских солдат. Призадумавшись, сидят, на Смоленск-город глядят: Овладели славным городом неприятельски полки, Уж досталось все святое неприятельским рукам. «Как бы, братцы, нам приняться, Смоленск-город свободить? Смоленск-город свободить, неприятеля побить?» Вдруг послышалась тревога У палатки командирской, Все солдаты встрепенилися, Ружья взявши, в ряды становилися. Как и вышел перед войско Волконский-князь: «Ох вы храбрые солдаты, государю верные, Государю верные, командиру послушные! Мы пойдем-ко к неприятелям гостить, 110 К неприятелям гостить, Смоленск-город свободить!» Как пошли-то солдатушки Смоленск-город свобождать. Смоленск-город свобождать, французов выгонять. Ко Смоленску приступили, они ружья зарядили, Они ружья зарядили, в неприятеля палили, Много били, истребили, остальных-то полонили, Полонивши, их топили во Березыньке-реке, Потопивши, отдыхали на зеленом на лугу, На зеленыем лугу песни пели во кругу. [121, c. 76-77] Очевидно, в народном сознании освобождение Смоленска – «ключ-города» прочно связывалось с окончательным изгнанием врага с Русской земли. Отсюда соединение в песне этих двух разных по времени и месту событий и появление «Волконского-князя» – генерал-фельдмаршала П. М. Волконского, которого под Смоленском не было, но который участвовал в боях при Березине [121, c. 227]. Судя по всему, для орловских крестьян, слабо разбиравшихся в географии, и Смоленск, и Березина были равно удалёнными от центральных губерний и символизировали далёкую границу Русской Земли. Небольшой цикл песен (всего 4 варианта) «Кутузов призывает солдат победить французов» интересен тем, что главным его героем является полководец М. И. Кутузов, который, несмотря на своё высокое общественное положение (дворянин, светлейший князь, фельдмаршал), снискал огромную любовь простого народа. Именно ему, а не Александру I, вопреки официальной пропаганде, общественное мнение приписывало заслугу изгнания французов из России, а в отдельных случаях и полную победу над наполеоновской Францией. Наряду с казачьим атаманом графом М. И. Платовым, М. И. Кутузов – один из немногих примеров дворянина, ставшего любимым героем народной культуры. К циклу «Кутузов призывает солдат победить французов» принадлежит и песня, записанная в 1900 г. в Архангельской губернии: Как заплакала Россиюшка от француза. Ты не плачь, не плачь, Россиюшка, бог тебе поможет! 111 Собирался сударь Платов да со полками, С военными полками да с казаками. Из казаков выбирали да есаулы, Есаулы были крепкие караулы, На часах долго стояли да приустали. Белые ручушки, резвы ножечки задрожали. Тут спроговорил-спромолвил да князь Кутузов: «Ай вы вставайте ж, мои деточки, утром пораняе, Вы умывайтесь, мои деточки, побеляе, Вы идите, мои деточки, в чистое поле, Вы стреляйте же, мои деточки, не робейте, Вы своего свинцу-пороху не жалейте, Вы своего же французика побеждайте!» Не восточная звезда в поле воссияла — У Кутузова в руках сабля воссияла. [121, c. 50] Не исключено, что этот сюжет сложился в солдатской среде после Бородинской битвы. Этим объясняется и упоминание в песне поля как места боя с французами, и присутствие М. И. Платова, который также участвовал в Бородинском сражении. Возможно, что безвестные авторы этих песен и сами были участниками знаменитой битвы. Известно, что крестьяне-поморы служили в самых разных родах войск – от гвардии до егерей. Солдатское происхождение сюжета подтверждает и вариант, записанный в селе Вашгорт Угорского района Коми АССР в 1961 г. [121, c. 222]. От архангельской версии его отличают только упоминания о начале сражения и о том, что французов в конце концов победили [121, c. 50-51]. В отличие от М. И. Кутузова, Александр I сравнительно редко фигурирует в песнях в качестве активно действующего персонажа. Исключение представляет сюжет «Александр I обвиняет Наполеона», отражающий исторические реалии 1813-1814 гг., когда российский император некоторое время, после смерти М. И. Кутузова, возглавлял армию: 112 Ой горы, вы горы круты над рекою Рейном! Там пронеслися слухи с Дону, новые вести: Прошли там войска российские, Наперёд идут князья, бояре, Впереди их идёт Александра-царь, Наголо несёт он саблю вострую: «Ты злодей, шельма, Наполеон-король! Ты зачем приходил в кременную Москву И разорил ты наши все церкви божии? За то на тебя господь бог прогневался, Да и я, государь, рассердился». [121, c. 71] Данный сюжет бытовал исключительно в казачьих районах и известен всего в трёх вариантах: два зафиксированы на Дону, один – на Урале. Поражает точность народной оценки роли Александра I в событиях Отечественной войны. Несмотря на официальную пропаганду, народная память не увенчала Александра I лаврами героя войны и победителя Наполеона. Ни в одном другом сюжете нет упоминания об участии царя в боевых действиях: он либо «призадумывается» над угрозой Наполеона завоевать Россию, либо молится, либо выслушивает доклады командиров и награждает отличившихся, т. е. выступает скорее как свидетель или соучастник событий, но не как политический лидер. Своеобразный итог событий войны подводят песни на сюжет «Чёрт на острове родился…». Одна из них была записана в селе Лермонтово Белинского района Пензенской Пензенской области губернии) от О. М. Шубениной: Черт на острове родился, Во француза поселился, Хитрый был француз. Сам себя он беспокоил, (бывшее жительниц село Тарханы этого села Чембарского уезда А. А. Федуловой и 113 Много дела; крови пролил. Что, вор, получил? Получил он вор-ворище Нашу главную столицу Прекрасну Москву. Он и шел в Москву с обманом, С музыкой, с барабаном, С весельем таким. В божьем храме надругались, Главы, стены посшибали, Коней ставили. Кони стены вышибали. Обозушки навивали, Разжиться хотят. Солдатики с нами были, В военные поступили, Давай погонь гнать. Уж мы бились и рубились, До Парижа проводили, Там мир сделали. А в Париже народ умный, Но начальники-французы Настоящи псы. И без хлеба и без соли Выдавали фунт картови, Казался хорош. [219, c. 197] Не очень складная для современного слушателя, эта уникальная песня-сказка имеет целый ряд примечательных черт. Во-первых, в отличие от большинства народных песен, связанных с Отечественной войной 1812 г., она не посвящена 114 какому-либо отдельному эпизоду или персонажу, а представляет своеобразный рассказ о войне в целом. Во-вторых, в ней отсутствует враждебность по отношению к французам. Сказитель чётко разграничил «чёрта», родившегося на острове и «поселившегося во француза», т. е. Наполеона, и французский «умный» народ. Умный – значит, неспособный сам на такую глупость, как война с Россией. В народном сознании ход истории всегда определяли «начальники», иногда неустрашимые и хладнокровные, как М. И. Кутузов или казачий атаман М. И. Платов, но чаще злые, как «размосковский» генерал, «запродавший Москву» [119, c. 604] или парижские «настоящи псы». И иначе, как вмешательством нечистой силы, сочинитель не мог объяснить трагедию нашествия и изгнания французов. Таким образом, перед нами образец не просто фольклора, но своеобразная «народная история», в которой реальные события снабжены вымышленными, мифологизированными подробностями. Рассказ о войне фактически превращается в быличку – историю, в которой наряду с реальными людьми действуют потусторонние силы, в данном случае, чёрт. На территории Пензенского края были записаны ещё два варианта этой песни. Первый – в селе Зиновьевка Петровского уезда Саратовской губернии (ныне село Садовка Лопатинского района Пензенской области), второй – в селе Софьино Сердобского района Саратовской области (ныне Сердобский район Пензенской области) [134, c. 451]. Зиновьевская версия, подобно тарханской, содержит объяснение войны «бесовским» влиянием, хотя слово «чёрт» в ней заменено на «шут» (традиционное русское иносказательное обозначение нечистой силы). Шутом прямо назван и Наполеон. Возможно, это является отголоском представлений о Наполеоне-антихристе, сформировавшихся в народе во время первой русско-французской войны 1805-1807 гг., когда в церквах повсеместно провозглашали анафему Наполеону, называя его антихристом. Об этом упоминает, в частности, М. Н. Загоскин в своём романе «Рославлев, или Русские в 1812 году», в сцене беседы ямщиков: «Да знаете ли, православные, кто такой этот Бонапарт! Иль никто из вас не помнит, что о нём по всем церквам читали? Ведь он антихрист!» [117, c. 332]. Однако перед началом Отечественной войны власти 115 запретили подобную пропаганду, чтобы не внушать народу мысли о несопротивлении врагу (по христианским представлениям, антихриста людям победить невозможно, да и незачем – это задача Христа и небесного воинства). Взятие Москвы зиновьевская песня объясняет предательством: «Он не сам в Москву входил, Князь Голицын (? – М. З.) проводил, Планы показал, И все уезды расписал, Где в Москву взойти». Эта же версия присутствует и в песне из села Софьино [134, c. 451]. Ещё два близких друг к другу варианта были зафиксированы в Саратовской губернии – в селе Кутьино Новобурасского уезда (запись 1923 г.) [134, c. 81-82] и в селе Биклей Базарно-Карабулакского уезда (запись 1926 г.). В них уже нет ни слова о нечистой силе, Наполеон называется «вором» и «австрицким подрядчиком», зато чётко прослеживается сатирическая линия (Наполеон из Москвы «без штанов бежал, без шляпы») [134, c. 452]. Сюжет «Чёрт на острове родился…» можно считать локальным, т. к. за пределами Поволжья сюжет был зафиксирован только однажды в фольклоре оренбургских казаков [134, c. 452], что, очевидно, было результатом заимствования. Таким образом, Отечественная война 1812 года и заграничные походы русской армии значительно обогатили русский исторический фольклор новыми сюжетами и новыми образцами народной поэзии. Ко второй группе, основанной на традиционных сюжетах, относятся такие песни как «Французский король пишет письмо Александру», «Русские войска получают приказ готовиться к сражению», «Девушка в плену у француза», «Кутузов (вариант: Платов) допрашивает французского майора», «Русские войска разбивают французов», «Французы бегут за Чёрную речку», «Наполеон горюет», «Платов в гостях у француза» и ряд других. Несмотря на то, что речь в них идёт о конкретных событиях войны 1812 г. и о реальных людях, принимавших в ней участие (в первую очередь, о русских полководцах), сюжетная линия этих песен заимствована из более ранних произведений, некоторые из которых восходят ещё ко временам монголо-татарского ига. Об их традиционализме свидетельствуют язык и поэтика этих песен, а также то, что в народном сознании ответственность 116 за войну всегда возлагается на врага – «супостата». И все песни об Отечественной войне 1812 г. строго следуют этой традиции. Не будь в них упоминания о «Наполеоне-короле», Кутузове или Платове, они вполне могли бы быть отнесены к XV-XVIII векам. В качестве примера можно привести песню на сюжет «Французский король пишет письмо Александру», записанную на Дону: Наполеон-король пишет нашему царю белому: «Я прошу тебя, православный царь, не прогневаться, Распиши мне квартирушки на семьсот тысяч В своем стольном городе, в кременной Москве, Господам нашим генералушкам по своим по купцам, А мне, Наполеону-королю, свои царские палаты!» Тут наш православный царь крепко призадумался, Повесил свою буйную голову на белые груди, Утупил свои очи ясные во сыру землю; Перед ним-то стоит граф Кутузов, Он речи говорит, что в трубу трубит: «Что вы, православный царь, крепко призадумались? Мы его, собаку, встретим середи поля, Середи поля, середи Можайского, Мы поставили ему столы — пушки медные, Как скатерть постелим ему — гернадерушков, Закусочку ему положим — ядра чугунные, Пойлице ему нальем — зелен порох» [121, c. 44-45]. Сюжет восходит к XVIII веку, и первоначально он назывался «Шведский король требует возвращения городов» [120, c. 324-325]. Речь в нём шла о том, что шведский король 1 пишет «российской государыне» письмо, в котором требует отдать ему «Россиюшку», но русский полководец (варианты: Суворов, Потёмкин, 1 Встречается вариант, где автором письма является «царь турецкий». См.: Воронежские народные песни. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1962. С. 10. 117 Краснощёков) обещает врагов «прибить, прирубить», и самого короля в плен взять [120, c. 230-232; 134, c. 77]. В версиях 1812 г. шведский король заменяется королём французским, «государыня» – «православным царём», в качестве полководца, обещающего царю разгромить врага, представлен М. И. Кутузов. Как видим, различие чисто формальное, внешнее. Обновлённый сюжет, видимо, не имел широкого распространения – известно лишь 7 его вариантов, причём 6 из них были записаны в казачьих районах (4 варианта у донских казаков, по одному – у оренбургских и уральских). В этом нет ничего удивительного. Многие традиционные сюжеты были характерны именно для фольклора казаков, потому что казачьи песни хранили память о всех войнах и походах российского военного сословия. Казачьим является и сюжет «Русские войска получают приказ готовиться к сражению», встречающийся в песнях об Азовских походах XVIII в. [120, c. 31-32]. Один из его вариантов в ХIХ в. был известен во всех станицах Астраханского казачьего войска [121, c. 222]: Как не золотая, братцы, трубонька вострубливала, Ай да не серебряна, братцы, сиповочка возыгрывала, Ай да как возговорил, братцы, промолвил князь Кутузов-генерал: «Ай да господа вы наши генералы со полковничками, Ай да отдайте скорый приказ по всей армии зараз, Чтобы были все наши военны во исправности своей. У пехоты ружья все в порядке, во замках кремни остры. У казаков кони доброезжи, призаседланные. К нам под утро хотел быть, ребята, со всей ратью Бонопарт, За Россию, за царя, за веру нужно гостеньку принять, Как на поле славном Бородинском поплотней дружка обнять!» [121, c. 4950] Известно ещё три варианта данного сюжета, два из которых были записаны у оренбургских казаков и один – в Пермской губернии, однако лишь в вышеприведённой песне содержится прямое указание на то, что речь идёт о 118 подготовке к Бородинской битве. Содержательно все 4 варианта практически совпадают, что позволяет предположить наличие у них общего первоисточника. Одним из любимейших героев народной лирики, посвящённой 1812 году, стал казачий атаман М. И. Платов. Он является героем множества народных песен, которые получили широчайшее распространение на территории Российской империи, и бытовали продолжительное время. М. И. Платов действительно как нельзя лучше подходил на роль героя «из народа». Автор «Русского биографического словаря» М. Кочергин писал о нём так: «Он отличался не только величайшею личною неустрашимостью, спокойствием, опытностью и выдающимися способностями недюжинного полководца, но и другими качествами своего характера – прямотою, большою сердечностью и снисходительностью. Простота в обращении была его отличительною чертою. Он внушал… доверие к себе всем, кому приходилось иметь с ним дело; с простыми же казаками он особенно умел разговаривать, считая их членами одной, родной ему семьи. Он часто входил в их личные дела и интересы, «постигая свойства своего народа» и имея с ним одну душу» [175, c. 112]. Поэтому неудивительно, что в русском фольклоре, сюжетно связанном с Отечественной войной 1812 г., М. И. Платову посвящено очень много песен, в которых прославляются отвага и ум бесстрашного атамана. В целом образ М. И. Платова присутствует примерно в 150 песнях. И, пожалуй, самый популярный сюжет – тот, где М. И. Платов неузнанным побывал в гостях у Наполеона, как раз входит в число традиционных сюжетов русского фольклора. Возник он в XVIII в., и первоначально главным героем песни был бригадир Донского войска, герой русско-шведской войны 1741-1743 гг. И. М. Краснощёков [120, c. 224]. Однако версия с его участием не получила широкого распространения и бытовала на ограниченной территории. Платовский же цикл объединяет множество песен, записанных в разных регионах России. Все песни на сюжет «Платов в гостях у француза» можно условно разделить на два типа: первый представляет собой подробное повествование, изобилующее 119 деталями и вводящее дополнительных персонажей; во втором даётся краткое изложение традиционного сюжета. Иллюстрацией данного типологического деления могут служить три варианта, записанных на территории Пензенского края. Один из них был записан в селе Говорово Саранского уезда Пензенской губернии (ныне Старошайговский район республики Мордовия) в 1853-1854 гг. [186, c. 88]. Песня о М. И. Платове, записанная в селе Зиновьевка Пензенского (бывшего Петровского) уезда Саратовской области (ныне село Садовка Лопатинского района Пензенской области), попала в поле зрения фольклористов в 1923 г. [121, c. 230], а вариант из села Михайловка Лунинского района Пензенской области – в 1950 г. [126, c. 182]. Вариант, записанный в селе Говорово, относится к типу с подробным изложением сюжета 1: Ты Россия, ты Россия, ты Российская земля, Про Платова казака прошла слава хороша. Через закон Платов ступил, себе бороду обрил. У француза в гостях был. Его француз не узнал, За воротами встречал, со добра коня снимал, Во палаты к себе в гости взял, за дубовый стол сажал, Тонку скатерть растилал, пашеничный пирог клал, Полуштофчик вынимал, стакан водки наливал. У француза сын Василий из камлатки выходил, С купцом речи говорил: «Ты купчина, ты купчина, Ты купеческий сынок! На вот выпей рюмку, Выпей две, скажи правду всю мне про Платова казака. На что мне вам правду сказать, его так можно узнать, У Платова казака — небритая борода, кудрявая голова, Золот перстень на руке, прозументы на груди, Он мне братец родной, как от матери одной. 1 Зиновьевский вариант песни также принадлежит к типу подробных. 120 Коль от матери одной, подавай-ка нам (скоро) билет». А он закидался, забросался, он билетик вынимал, На дубовый стол кидал, из палатов вон пошел, На крылечко выходил, громким голосом кричал: «Ты ворона, ты ворона, загуменная карга! Не умела ты, ворона, ясна сокола поймать, Что ясна сокола — Платова казака! [186, c. 42-43] Мы считаем, что этот полусказочный, на первый взгляд, сюжет не является чистым вымыслом. На это указывает тот факт, что в ряде вариантов песни «Платов в гостях у француза» прямо сказано, что «француз» - это Наполеон. И у этого утверждения есть реальная основа. В 1807 г. во время мирных переговоров в Тильзите М. И. Платов действительно познакомился с Наполеоном. Император в знак признания полководческого таланта атамана подарил ему богатую табакерку и хотел наградить орденом Почётного легиона, но от этой награды М. И. Платов отказался со словами: «Я Наполеону не служил и служить не могу» [178, c. 112]. В интерпретации народных сказителей встреча казачьего атамана с французским императором превратилась в подобие партизанской разведывательной операции. Конечно, М. И. Платов партизаном не был, но кто ещё, по мнению народа, мог решиться на такой «рейд в тыл противника», если не легендарный «вихорь-атаман»! Вариант, записанный в селе Михайловка, относится к типу простых, относительно бедных на подробности. Ты Россия, мать-Россия, Ты Российская земля, Про тебя ли, мать-Россия, Худа славушка прошла, Худа славушка прошла Про Платова-казака: У Платова-казака 121 Небритая борода. Усы-бороду обрил, У француза гостем был. Француз его не узнал, За купчика принимал. За купчика принимал, За дубовый стол сажал. За дубовый стол сажал, Вина чару наливал: - Выпей чару, выпей две, Скажи правду всеё мне, Скажи правду всю сполна Про Платова-казака. В Москве-городе бывал, Всех купцов, дворян видал, Только Платова не знал. Кто б его мне показал? А кто б его показал, Тому много б казны дал. Платов чару выпивал Он французу отвечал: - А на что казну терять – Его так можно узнать: Он и личиком такой – Словно братец мне родной. Он портрет французу дал, Из палатки выбегал, 122 Громким голосом скричал: - Ой вы, други, мои други, Вы подайте мне коня! Сам на коника вскакал, Громким голосом сказал: - Ты ворона, ты ворона, Загумённая карга, Не умела ты, ворона, Ясна сокола поймать. [126, c. 181-182] Большая простота михайловской версии по сравнению с говоровской может быть связана с тем, что при изустной передаче текста от одного сказителя к другому в течение ста с лишним лет часть второстепенных деталей сюжета была утрачена. Впрочем, не исключено, что песня изначально сложилась в том (или почти в том) виде, в каком дошла до наших дней. В пользу этого говорит и факт наличия «упрощённых» вариантов в фольклоре других российских губерний. В варианте из села Михайловка отсутствуют второстепенные персонажи, в то время как в говоровской версии фигурирует «француза сын Василий» (кстати, этот персонаж известен лишь пензенскому фольклору – в подавляющем большинстве подробных вариантов, записанных в других районах, действует дочь француза) [121, c. 229]. Что же касается основной канвы сюжета, то она одинакова во всех песнях. И самое главное: М. И. Платов предстаёт в этих произведениях в образе храбреца-удальца, типично народного героя, широко распространённом в русском фольклоре. Об этом говорит следующая любопытная деталь: в песнях «Платов в гостях у француза» упомянуто, что атаман перед своей героической вылазкой, дабы не быть узнанным неприятелем, сбривает усы и бороду. Однако донские казаки с 1809 г. бород не носили, только усы [227]. К тому же М. И. Платову как генералу [155, c. 44] и дворянину, борода не полагалась. Борода была неотъемлемой деталью внешности человека «из народа», которую авторы песен приписывали героическому атаману, желая подчеркнуть 123 его близость к простым людям. Интересно, что безбородый и даже безусый М. И. Платов известен нам по портрету кисти В. А. Тропинина, написанному как раз в 1812 г. [155, c. 44]. Видимо, изначально песня сложилась в солдатских кругах среди тех, кто в это время видел М. И. Платова своими глазами, и затем разошлась по всей стране, обрастая подробностями и вариантами в зависимости от фантазии исполнителей. Несмотря на то, что главный герой – граф и генерал от кавалерии, т. е. представитель титулованной знати, в песнях он и внешне, и поведенчески предстаёт как подлинно народный герой (существовала даже связанная с циклом «Платов в гостях у француза» легенда, согласно которой до войны М. И. Платов был разбойником наподобие Стеньки Разина) [121, c. 229]. И, пожалуй, это единственный случай из истории войны 1812 года, за исключением, конечно, М. И. Кутузова, когда дворянин становится героем народной культуры. Традиционность фольклора проявилась не только в повторении более ранних сюжетов, но и в трактовке образов Александра I и Наполеона. Так, Александр предстаёт «добрым царём», который значительной роли в войне не играет, уповая на Божью помощь и на своих полководцев (в первую очередь, на М. И. Кутузова). Фактически в песнях он выполняет чисто декоративную функцию, подобно безымянным царям и царицам в народных песнях предшествующих веков. Это относится и к Наполеону, который, по мнению народа, мало чем отличается от других «басурман-супостатов», нападавших на Русь-Россию, поэтому отношение к нему соответствующее: преобладают отрицательные характеристики и бранные эпитеты, чаще всего даже без указания имени, например, «шельма-король», «злой французик», или «неприятель вор-француз» (в данном случае слово «вор» употребляется в архаичном значении – «разбойник»). Поэтому несколько особняком в ряду песен о французском императоре стоит малоизвестный сюжет «Наполеон горюет», где о побеждённом враге говорится без особой злости и даже с некоторой долей сочувствия: Разбессчастненькой, бесталанненькой Француз зародился, 124 Он сы вечера рано спать ложилса Долго почивать; Ничего ж ли то я, французик ли, Ничего не знаю: Что побили его, его армию Донские казаки. «Что мне жаль-то, мне жаль свою армию, Есть еще жалчея: Что вот сняли мому, мому родному, Да родному братцу, Что вот сняли ему, сняли йму головку, Да головку. Что мене ль то, мене, все французика, В полон мене взяли; Посадили мене, все французика, В темною темницу: Что вот тошно ли мне, все французику, В темнице сидети. Если б знал, то бы, знал я, французик ли, Я б того не делал!» [121, c. 81] То, что это не новый, а традиционный сюжет, где полководец оплакивает свои потери, свидетельствую песни XVIII в., например, «Пётр I скорбит о потере полков» [120, c. 48-49]. Он известен только в трёх вариантах, записанных на Урале, в Саратовской и Орловской губерниях [121, c. 227]. В реальности никто из родственников Наполеона в войнах не погиб; очевидно, эта деталь с гибелью брата (или племянника) была добавлена народной фантазией для придания песне большей жалостливости. Самым оригинальным, на наш взгляд, примером адаптации старинного сюжета к теме Отечественной войны 1812 г. является песня «Не белая лебёдушка 125 по степи гуляет…», записанная в 1853 г. в селе Говорово Саранского уезда Пензенской губернии [186, c. 88] (ныне Старошайговский район республики Мордовия): Не белая лебедушка по степи гуляет, Не душанюшка, красна девушка, с полону бежит. За ней две погонюшки гонят, Обе не русские, но французские. Мы догоним девушку середи пути, Поймаем её за русу косу, за её шелков косник, Мы ударим её об сыру землю, Мы снимем с неё золот крест, С правой руки золот перстень, С могучих плеч кунью шубу. Она услыхала, что молодцы хвалятся: — Не хвалитесь, добры молодцы, Жива в руки я вам не дамся… …Я пойду, бат, девушка на Тихой Дон-на реку. Я стану на крутой бережок, Возгаркну своим я громким голосом: — Есть ли на Тихом Доне перевозчики? Перевезли бы, бат, меня, красну девушку, на свою сторонушку… …Видют, что она пребогатющая, Задумали ее потерять. Не теряйте меня, добры молодцы, на чужой сторонушке. Я брошусь лучше в Тихий Дон. Доставайся мое тело белое рыбице, Вы красуйтесь, крутые бережки, в моей красоте. [186, c. 43-44] Перед нами – типичный пример так называемой «полоняночной» песни. Такие произведения, по мнению исследователей русского фольклора, являются памятниками эпохи татаро-монгольского нашествия, когда русские земли 126 подвергались систематическим набегам [186, c. 88]. Однако упоминание в песне «тихого Дона-реки» как символического рубежа Русской земли восходит к ещё более раннему периоду русской истории – в таком качестве Дон упоминается ещё в шедевре древнерусской литературы «Слово о полку Игореве». Эта архаичная деталь удревняет рассматриваемый сюжет по меньшей мере на столетие. «Полоняночные» песни не теряли своей актуальности вплоть до XVII – начала XVIII вв., потому что охраняемой границы Русского государства в современном смысле в это время не было, и существовала постоянная угроза набегов ногайцев и крымских татар. Особенно долго эта разновидность фольклора сохранялась в степных и лесостепных районах на границах Дикого Поля, в число которых входила и Пензенская губерния. Однако в начале ХIХ века образ врага в песне изменился: место полузабытых татарских завоевателей заняли французы, которые, конечно, на Дону не были и гражданское население «в полон» не брали, но, так же как и их предшественники из ХII–XIII веков, грабили русский народ. Пензенский вариант «полоняночного» сюжета образца 1812 г. не единичен: исследователи русского фольклора выделяют среди песен об Отечественной войне цикл с условным названием «Девушка в плену у француза», к которому относятся, в частности, песни «Привиделся бессчастный сон» и «Не спалось девке, не дрямалось» [121, c. 223-224]. Однако в них на первый план выступает картина разоряемой Москвы, в то время как пензенский вариант сохраняет архаичный сюжет практически в неизменном виде. Можно предположить, что в народном сознании образ девушки, уводимой в полон, в какой-то мере сливался с образом Русской земли, разоряемой врагами-чужеземцами. В любом случае, песня из села Говорово интересна тем, что в ней наполеоновское нашествие, пусть и опосредованно, сравнивается с опустошительными набегами степняков, а французы приравниваются к татарам, на протяжении веков бывшим угрозой для Русского государства. Обыденно-практический уровень общественного сознания начала ХIХ в., отразивший переломный этап российской истории – Отечественную войну 127 1812 г., формировался стихийно непосредственными участниками событий, и поэтому представлял собой их несистематизированную и образную оценку. Наряду с фольклором одной из наиболее разработанных форм, в которой проявилась полнота и целостность жизнеощущения народа, был лубок. Лубок – это раскрашенный бумажный оттиск с рисунка, гравированного на деревянной или металлической доске. Получавшиеся картинки иногда оставляли чёрно-белыми, но чаще раскрашивали от руки. Русский лубок ведёт свою «родословную» от бумажных иконок, продававшихся в местах паломничеств или на ярмарках [224, c. 42]. Со временем наряду с изображениями святых и библейскими сюжетами в народной картинке появились сценки из светской жизни. В конце концов они практически вытеснили религиозные сюжеты. Первые известные нам русские лубки относятся к середине XVII века [202, c. 36-37]. Но в это время, вопреки мнению некоторых исследователей [204, c. 78], лубочные «потешные» картинки не были широко распространены в обществе. Изза дороговизны печатной продукции они были доступны только высшим слоям общества. Известно, что владельцами лубочных картин были патриарх Никон, боярин А. Морозов, царь Алексей Михайлович и его дети, князь В. В. Голицын и др. [204, c. 78; 182, c. 9]. Но уже в ХVIII веке в связи с реформами Петра I лубок перестал быть предметом дворянского быта и перешёл в субкультуру горожан. И только в ХIХ веке он стал в прямом смысле слова народным. Именно в это время появилось в русском языке и само название «лубок». До этого печатные картинки именовали «потешными листами», а чуть позднее – «простовиками» или «простонародными картинками» [202, c. 36]. Лубочные картинки изготовлялись мастерами-печатниками с досок, выполненных резчиками по рисункам народных умельцев. Печатали лубки дома, на нехитрых печатных станках, готовые листы раскрашивали яркими цветами. На ранних лубках оттиск раскрашивали очень тщательно, в более позднее время ограничивались несколькими цветовыми пятнами, нанесёнными без особой аккуратности, что, однако, ничуть не уменьшало выразительность народной картинки. Продавали лубки в традиционные базарные дни (по средам, пятницам и 128 воскресеньям) на торгу или у ограды ближайшей церкви [182, c. 5-6, 10]. А. Н. Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо» описывает ярмарочную лавочку «с картинами и книгами» [125, c. 52]. Похожая лавка изображена и на картине художника В. М. Васнецова «Книжная лавочка» [252, c. 45]. На прилавке под вывеской «Продажа книг и картин» выставлен главный (или, во всяком случае, самый заметный) товар – лубки. Они здесь на любой вкус – и религиозные, и сюжетные картинки. Возле лавочки толпятся покупатели и зеваки: крестьянин в армяке и лаптях, священник, две старухи, мальчишки… И крестьянин, рассматривая большой лубок с какой-то «историей», видимо, собирается его купить. Однако гораздо чаще крестьяне покупали лубки не на ярмарках, а у офеней – коробейников, которые носили свой товар по деревням. То, что лубки у крестьян были и представляли для них немалую ценность, свидетельствует включённая Н. А. Некрасовым в поэму история Якима Нагого, который во время пожара вместо того, чтобы взять припрятанные деньги, спасал висевшие в избе иконы и лубочные картинки [152, c. 64]. Изменившаяся мода, а также распространение грамотности среди горожан вытеснили лубок из столиц, но этот процесс почти не затронул провинцию с её культурным традиционализмом. Например, в приходно-расходной книге пензенских дворян Ранцовых есть запись, датированная февралём 1802 г., о покупке 300 (!) лубков. «Потешные листы» обошлись любителям лубочной живописи в 24 рубля – по тем временам это была солидная сумма [2, л. 110]. Для сравнения: в первом десятилетии ХIХ в. средний подушный оброк, который помещики в нечернозёмных губерниях получали с крестьян, составлял 10-14 рублей в год [234, c. 20], т. е. на лубочные картинки было истрачено 2 подушных годовых оброка. Ещё одно свидетельство популярности лубка у провинциального дворянства встречается в поэме «Мёртвые души». Н. В. Гоголь, описывая интерьер дома помещика Собакевича, упоминает о лубочных картинках: «На картинах всё были молодцы, всё греческие полководцы, гравированные во весь рост… Между крепкими греками неизвестно каким образом и для чего поместился Багратион, 129 тощий, худенький, с маленькими знамёнами и пушками внизу и в самых узеньких рамках» [115, c. 91-92]. Вышеперечисленные свидетельства бытования лубка в дворянской провинциальной усадьбе вполне согласуются с утверждением известного историка культуры А. Я. Гуревича: «То, что называют фольклорной, или народной, культурой, отнюдь не было чуждо образованной части общества» [162, c. 8]. В данной цитате речь идёт о средневековой Европе, но не следует забывать, что в начале XIX века Российская империя ещё оставалась полуфеодальным государством, что не могло не сказываться на менталитете её жителей, особенно в провинции, проникнутой духом консерватизма и патриархальности. Но всё же главными потребителями произведений лубочного промысла оставались небогатые горожане и крестьяне, так называемое простонародье. Поэтому лубок стал в ХIХ веке своеобразной массовой культурой, которую можно встретить повсеместно. Так, в романе М. Н. Загоскина главный герой Рославлев, дожидаясь на почтовом дворе села Завидова перемены лошадей, коротает время, изучая «давным давно прибитые по стенам почтового двора – и Шемякин суд, и Илью Муромца, и взятие Очакова, прочитав в десятый раз на знаменитой картине «Погребение Кота» красноречивую надпись: «Кот Казанской, породы Астраханской, имел разум Сибирской…» [117, c. 382]. Несмотря на то, что в романе чётко указано место действия, постоялый двор села Завидово является обобщённым образом многочисленных почтовых станций, постоялых дворов и трактиров, разбросанных буквально «по всей Руси великой». Стены этих заведений часто украшались лубочными картинками, которые с интересом разглядывали проезжающие всех сословий, званий и возрастов. Такую популярность лубка Ю. М. Лотман объясняет тем, что «лубок живёт… в особой атмосфере комплексной, жанрово не разделённой игровой художественности, которая органична для фольклора и в принципе чужда письменным формам культуры (станковая живопись типологически принадлежит к словесно-письменному этапу культуры). Фольклорный мир искусства задаёт совершенно особую позицию аудитории. В рамках письменной культуры 130 аудитория «потребляет» текст (слушает или читает, смотрит). В атмосфере фольклорности аудитория играет с текстом и в текст». Покупателя лубочной картинки исследователь называет «зрителем», который «не просто смотрит на лист с изображением, а совершает активный акт художественной реконструкции» и исполняет «роль кричащего, одобряющего или свистящего участника совместной деятельности» [181, c. 332, 333]. Лубок, как и вообще любой жанр народного искусства, отличался предельной простотой изображения. При этом смысл лубочной картинки был понятен каждому без особых пояснений, хотя обычно изображение и сопровождалось текстом. Главным в лубке было именно изображение, яркое и выразительное, что очень точно подметил Ю. М. Лотман: «Словесный текст и изображение соотнесены в лубке не как книжная иллюстрация и подпись, а как тема и её развёртывание: подпись как бы разыгрывает рисунок, заставляя воспринимать его не статически, а как действо» [181, c. 325]. Для простых русских людей, подавляющее большинство которых было неграмотным, «простовики» служили источником сведений о том, что творится на белом свете. Поэтому «потешные листы» можно смело назвать «газетой для неграмотных», в каковом качестве они и просуществовали до конца ХIХ века. После 1812 года старинные лубки наподобие тех, что описал М. Н. Загоскин, начали вытесняться «новомодными» карикатурами на французскую армию, изображениями героев войны с Наполеоном и батальными сценами. Совершенно очевидно, что картинка с Багратионом, упомянутая Н. В. Гоголем, по описанию явно не совпадающая со вкусами владельца усадьбы, присутствует в этом собрании лубочных листов отнюдь не «неизвестно каким образом и для чего». Она – свидетельство того уважения, которое провинциальные дворяне, даже такие, как Собакевич, далёкие от всего, что лежит за рамками жизни их губернии, питали к героям Отечественной войны 1812 года четверть века спустя. Так как главным принципом реализма, последователем которого был писатель, является изображение типичного в типичных обстоятельствах, можно предположить, исходя из этого примера, что лубки на тему Отечественной войны 1812 года были 131 обычным украшением дворянских домов и усадеб российской провинции. Неслучайно в экспозиции Государственного лермонтовского музея-заповедника «Тарханы» представлено несколько лубочных картинок, посвящённых Отечественной войне 1812 г. Среди них – агитационно-патриотические лубки «Русский крестьянин Сила сталкивает французского мародёра в реку» и «Старостиха Василиса закрывает в доме французов». Образцом героического лубка является картинка под названием «Бибиков Александр Александрович – герой войны 1812 года», на которой генерал, руководивший Петербургским и Новгородским ополчением, изображён верхом на коне и со знаменем в руках. Есть в экспозиции и сатирический лубок с Наполеоном, едущим на бричке. Самая поздняя датируется изображающая 1857 г.; это солдата-инвалида, гравюра «Возвращение вернувшегося с войны, на родину», и радостно встречающих его односельчан. Традиционно лубок выполнял несколько функций: 1) информационную; 2) досуговую; 3) образовательную; 4) декоративную. Но в 1812 году он превратился в средство массовой пропаганды и стал выполнять, прежде всего, идеологическую функцию. «Летучие листки», среди которых были теперь не только произведения умельцев из народа, но и работы известных художников, печатались в типографиях, тиражом в несколько сотен экземпляров каждый. Такие картинки обычно вывешивались на оградах церквей для всеобщего обозрения. Они не развлекали, а рассказывали о подвигах русских воинов и крестьян. Лубки, посвящённые Отечественной войне 1812 г., можно разделить на две категории. Первая, «портретная» группа включает в себя условные портреты наиболее известных русских полководцев. Вторую категорию, которую мы назовём «событийной», представляют изображения отдельных эпизодов войны. Они создавались как непосредственный (как правило, сатирический по отношению к французам) отклик на перипетии военных действий. Первая группа лубков – это портреты героев 1812 года. Большинство из них представляет собой произведения народных авторов, близкие к традиционным образцам народной живописи. Композиция таких листов однотипна: персонаж 132 показан на скачущем или вздыбленном коне, в руке у него сабля или шпага. При этом «портретные» лубки органично сочетают в себе стилистические черты картинок как XVIII, и так и ХIХ вв. С одной стороны, их отличает чёткая проработка деталей изображения и стремление передать портретное сходство – это приметы искусства нового времени. С другой стороны, композиция, статичность фигур и их раскраска, выполненная с предельной аккуратностью, заставляют вспомнить лучшие образцы лубка начала XVIII столетия. Персонажи лубочной «портретной галереи» – не «паркетные генералы», а подлинно народные герои, чьи имена и деяния были хорошо известны современникам. Так, один из лубков изображает участника Бородинского сражения генерала от инфантерии П. П. Коновницына. Генерал сидит на вздыбленном коне на фоне сражения; в правой, вытянутой вперёд руке он держит обнажённую шпагу. По композиции это типичная традиционная картинка XVIII века [155, c. 328]. Однако чётко проработанные детали генеральского мундира с орденами и попытка придать лицу портретное сходство с оригиналом – это уже признаки искусства ХIХ столетия. Близок по стилю исполнения к старинным «потешным листам» и лубок «Храбрый Кульнев Генерал Майор» [206, илл. 51]. Несмотря на то, что Я. П. Кульнев был убит 22 июля 1812 г. во время отступления русской армии (он был первым русским генералом, погибшим в Отечественной войне), народная память включила его в пантеон героев – победителей Наполеона. Так же, как и П. П. Коновницын, Я. П. Кульнев представлен на фоне батальной сцены. Но если изображение мундира генерала П. П. Коновницына соответствует его чину, то автор лубка «Храбрый Кульнев», стремясь сделать картинку более красочной, «одел» своего героя в подобие уланского мундира. В то же время на голове у генерал-майора что-то похожее на гусарский кивер с султаном и золотыми шнурами, потому что Я. П. Кульнев был командиром Гродненского гусарского полка. Такая «смесь», конечно же, не могла существовать в действительности. Видимо, анонимный народный художник плохо разбирался в военной форме, и отобрал для своей картинки те её элементы, которые показались ему самыми 133 яркими. Это стремление сделать лубок максимально красочным и декоративным – такой же явный признак народного искусства XVIII века, как и статичная поза наездника. Но этот традиционализм органично сочетается с «новомодной» портретностью. Возможно, автор лубка имел перед глазами какую-то профессиональную гравюру или литографию с изображением Я. П. Кульнева, и именно по ней пытался воспроизвести внешность героя. Не обошли народные художники своим вниманием и такого популярного героя Отечественной войны как атаман Всевеликого войска Донского генерал М. И. Платов. Но и здесь мы видим знакомый традиционный набор: всадник на скачущем коне, поднятая рука с оружием, тщательно изображённый мундир с орденами и медалями и минимальное портретное сходство [155, c. 328]. Повторяющаяся композиция и безыскусность изображения делает все эти лубки удивительно похожими один на другой. Если бы не поясняющие надписи, идентифицировать прототипы было бы просто невозможно. Другое дело, когда лубок создавался по рисунку профессионального художника. Таких много во второй, «событийной» группе. Стилистически эти работы, как правило, не отличаются от печатных карикатур, популярных в то время в просвещённой дворянской и буржуазной среде по всей Европе. Однако здесь мы имеем дело с ситуацией, о которой упоминал Ю. М. Лотман: «…возможны случаи, когда лубок, передвинутый в иной культурно- художественный контекст, функционирует в ряду обычной графики (восприятие лубка «культурным» зрителем) или, наоборот, нелубочное изображение, попав в среду, ориентированную на активное «вхождение в текст», функционирует как разновидность «народной картинки» [181, c. 323]. Это последнее как раз и произошло с работами, созданными в 1812-1814 гг. признанными художниками, выдающимися деятелями русского искусства начала ХIХ века – А. Г. Венециановым, И. И. Теребенёвым, И. А. Ивановым и другими. А. Г. Венецианов, первый по времени карикатурист Отечественной войны, в 1812 г. был уже довольно известным художником этого жанра. Он не подписывал свои работы, но установлено, что ему принадлежали 24 листа. Среди них 134 «Кирилловец», «Русский ратник, домой возвращаясь…», «Французские гвардейцы под конвоем бабушки Спиридоновны» [155, c. 329], «Русская пехота и французская конница» [155, c. 75] и ряд других работ. Менее известен нашим современникам И. И. Теребенёв, хотя в начале ХIХ в. он был достаточно знаменит как один из создателей скульптурного убранства здания Адмиралтейства. В период 1812-1814 гг. художник создал серию антинаполеоновских гравюр, карикатурно изображавших французов и воспевавших героические черты русского народа, такие как отвага, стойкость, патриотизм, душевная красота. Хорошо известны лубки, напечатанные с гравюр «Русский Сцевола», «Крестьянин увозит у французов пушку», «Русская баня», «Французский вороний суп» [155, c. 329]. Очень забавны два лубка И. И. Теребенёва – «Смотр французским войсками на обратном их походе через Смоленск» и «Кукольная комедия, или Проходящие через Франкфурт пленные русские казаки под конвоем французским». «Смотр французским войскам…» – это едкая карикатура на потерпевших фиаско захватчиков: перед Наполеоном и его офицерами стоят оборванные, как попало одетые солдаты бывшей Великой Армии. Издёвка художника раскрывается в деталях: коротышка Наполеон стоит на большом камне, чтобы солдаты могли лучше его видеть, к седлу тощей белой лошади императора с двух сторон подставлены лестницы – иначе Бонапарт просто не сможет на неё взгромоздиться. А уж войска французские – сущий «сбор слепых и нищих»: у многих солдат вместо киверов шляпы, корзины или бочки, а то и женские чепчики, у кого-то на одной ноге сапог, а на другой – дамская туфелька или вообще ничего нет, кто-то обут в лапти, у барабанщика вместо барабана – бочонок, а полковой флейтист вообще без штанов, в кое-как сооружённой юбке из сена. Даже подковать лошадь императора французам нечем, и к её копытам привязали… коньки [206, илл. 45]. «Кукольная комедия…» вполне соответствует своему названию. Никаких пленных казаков на лубке нет и в помине: четверо французов везут на тележке наскоро сооружённые из палок и казачьих мундиров чучела, призванные изображать пленных. Эта картинка датирована 1813 годом. В подписи к ней 135 имеется ссылка на журнал «Сын Отечества» за этот год, с указанием номера и страницы [206, илл. 46]. Известно, что И. И. Теребенёв черпал материал для своих работ в информации о войне, публикуемой в газетах и журналах; очевидно, и этот лубок был создан на сюжет какой-то статьи или фельетона. Отдали дань лубочной гравюре и другие художники. Так, И. А. Иванову принадлежит авторство известных сюжетов: «Дух неустрашимости русских», изображающая сцену расстрела русских патриотов в Москве в 1812 году [155, c. 241] и «Постой-ка, не в свои ты сани, брат, садишься» [155, c. 328], представляющая аллегорию народной войны с поучительным подтекстом – не зарься на чужое. Интересен и лубок художника С. П. Шифляра «Французы – голодные крысы в команде у старостихи Василисы» [155, c. 328]. На ней, как на старинных лубках, Василиса Кожина – руководитель партизанского отряда в Сычёвском уезде Смоленской губернии – изображена несущей смерть французам старухой на лошади и с косой в руке (одновременно и аллегория смерти, и аллегория крестьянской войны). Но творцами «событийных» лубков были не только художники- профессионалы. Немало в этой категории и творений анонимных авторов из народа. Конечно, их картинки более грубые по исполнению, но это несовершенство компенсируется выразительностью изображения. Именно их, пользуясь классификацией форм народной смеховой культуры, предложенной М. М. Бахтиным, можно отнести к словесным смеховым произведениям [143, c. 5]. Одним из таких «полностью» народных лубков является «Крестьянин Павел Прохоров». На нём изображён конный казак, грозящий нагайкой пяти перепуганным французам. Надпись в верхней части изображения сообщает, что это не казак, а именно крестьянин Павел Прохоров, который, «нарядившись в казацкое платье, увидев и догнав 5ть французов погрозив им нагайкою, заставил их кричать пардон». Под картинкой помещены слова Павла Прохорова: «Кричи заморская гадина пардон а не то головы долой», а чуть ниже – двустишие: «Хвала тебе и честь доброй Павел! Чрез это дело ты себя прославил» [206, илл. 47]. На другом анонимном лубке изображены казаки, сражающиеся с французскими 136 кавалеристами. Под изображением помещены стихотворные реплики участников боя: французы в ужасе просят пощады, но казаки неумолимы – врагам, разорявших Русскую землю, пощады не будет [206, илл. 44]. Очень интересен и лубок «Бой Можайских крестьян с французскими солдатами во время и после Бородинского сражения» [155, c. 267]. Он относится к несколько более позднему времени (1830-м годам), а интересен тем, что в целом сохраняет стиль первых русских лубков. Пожалуй, самое существенное отличие этой картинки от лубков XVII - начала XVIII века заключается в характере раскраски: рисунок почти весь чёрно-белый, лишь в некоторых местах мазками красной краски выделена одежда участников боя. Мазки нанесены очень небрежно, на скорую руку; так, в нижнем правом углу картинки одно цветовое пятно перекрывает мундиры сразу пяти солдат. Изображения участников боя условны; но если крестьян в армяках и шапках перепутать с кем-либо трудно, то французские и русские солдаты (не будем забывать, что совсем рядом идёт Бородинский бой, так что русская регулярная армия на лубке тоже присутствует) мало, чем отличаются друг от друга. Поэтому, чтобы не возникло путаницы, в изображение введены надписипояснения: «Кондратий Кондратьев» (над головой предводителя партизанского отряда), «французские мародёры» (над убегающими французами), «сельской крестьянин» и т. п. Нужно отметить, что почти полная идентичность изображения русских и французских солдат на лубке – не просто дань условности. Эта деталь очень точно отражает тот факт, что простой народ практически не различал русскую и французскую военную форму, настолько они были похожи. Если добавить к этому внешнему сходству ещё и распространённый среди русского дворянства французский язык, на котором многие представители знати говорили лучше, чем по-русски, то станет ясно, почему, скажем, для небольшого отряда русской кавалерии вполне реальной была опасность угодить «под горячую руку» крестьянам-партизанам, о чём свидетельствует в своём «Дневнике партизанских действий 1812 года» Д. В. Давыдов: 137 «В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православный церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас. …Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «Отчего вы полагали нас французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо». — «Да разве я не русским языком говорю?» — «Да ведь у них всякого сбора люди!» Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным» [14, c. 191-192]. Таким образом, лубок, издавна бывший важнейшей частью российской народной культуры, народной и по авторству, и по потребителям, и по содержанию, понятный и доступный абсолютно всем - и старым, и малым, и горожанам, и крестьянам, и знатным, и «подлому сословию» - информировал население об отдельных эпизодах войны, прославлял победы русских войск, остроумно высмеивал французов, пробуждая в людях патриотические чувства: да как же можно, чтобы эти заморские голодранцы завоевали Русь-матушку?! Не бывать этому! Бить их надо, и гнать с русской земли! Незамысловатые по сюжету, понятные всем и каждому картинки воздействовали на умы гораздо сильнее, чем витиеватые царские воззвания и манифесты. Что касается «портретных» лубков, то и они несли в себе ещё и идеологическую нагрузку. Веками в сознании народа жил собирательный образ защитника родной земли от недругов-супостатов. В 1812 г. этот образ воплотился в изображения реальных исторических лиц, которые являли собой образец идеальной личности храброго воина, побеждающего врагов своей Отчизны. Независимо от того, кто именно запечатлён на такой картинке, каждый «портретный» лубок является 138 прославлением отваги русских людей, отстоявших свою Родину от иноземных захватчиков. Но не только лубок в доступной форме рассказывал простому народу об Отечественной войне 1812 г. Память о ней была запечатлена в провинциальной культуре и в таком уникальном явлении русского народного искусства как глиняная игрушка. Интересен тот факт, что первое письменное свидетельство о самой известной в России дымковской глиняной игрушке и её популярности по времени вплотную подходит к Отечественной войне 1812 г. Как пишет исследователь этого промысла Л.В. Дьяконов, «в 1811 году генерал-майор Николай Захарович Хитрово, зять прославленного полководца Михаила Илларионовича Кутузова, состоявший «при особе государя», был внезапно «удален на Вятку» (то есть сослан, но, так сказать, сослан неофициально). В Вятке впавшему в немилость генерал-майору довелось стать свидетелем удивительно самобытного, чисто местного, вятского народного праздника, называвшегося тогда свистопляской, а позже (примерно с 1890 года), да и теперь — свистуньей. …Праздник свистопляска разделялся на две части. С утра в ветхой часовенке у городских валов поминали предков. А «остальная часть сего достопамятного дня» посвящалась увеселениям: «народ собирается с небольшими свистками и целый день свищет, ходя по улице». И «продаются на тех местах куклы из глины, расписанные разными красками и раззолоченные» [166, c. 6]. Что это были за игрушки, кого они изображали, можно только догадываться, потому что генерал-майор детального описания «свистков» и «кукол» не оставил. Но, памятуя о традиционном характере народного искусства, можно предположить, что сюжеты были те же, что и в более позднее время. Любое новшество в народном творчестве всегда возникало только в связи с какими-то важными событиями, находившими отражение в народном сознании. Однажды возникнув, художественные образы закреплялись и превращались в традицию. Так, появившийся в глиняном промысле всадник-воин, который явно восходит к 139 славянскому языческому богу войны Перуну 1, закрепился, утратив первоначальное значение, и дошёл до наших дней благодаря выдающимся победам российских воинов. В истории России ХIХ века войн было много, но главной из них несомненно стала победоносная война с Наполеоном, сделавшая русскую армию спасительницей не только Отечества, но и всей Европы. Память о таком выдающемся событии не могла не сохраниться в народном сознании, в том числе и в его художественной форме. Если в дворянских семьях мальчики играли в войну оловянными солдатиками, которые практически точно воспроизводили военную форму того времени, то у крестьянских детей были глиняные игрушки-всадники. Они встречаются в глиняных промыслах практически всех российских регионов, но только в дымковском (Кировская область) и абашевском (Пензенская область) гончарных промыслах возможна атрибуция этих игрушек как условного изображения русских воинов начала ХIХ века. И дымковская, и абашевская игрушка не предназначались только для жителей какого-то одного населённого пункта. По словам абашевского мастера Т. Н. Зоткина, свистульки были традиционным товаром на ярмарках по всей Пензенской губернии. Сам он не застал уже эти торжища, но слышал о них от отца: «Базары в старину разнились в днях. К примеру, в Керенске, нынешнем Вадинске, они собирались по четвергам, Наровчате – по пятницам, Нижнем Ломове – по субботам… Туда и везли крестьяне свои поделки. Иногда оптом сдавали их купцам» [46]. Эти купцы, очевидно, вывозили глиняные игрушки и в другие губернии, иногда за сотни вёрст от места изготовления. Похожим образом происходило распространение и дымковской игрушки, производство которой в 1880-е годы доходило до ста тысяч в год. И. Я. Богуславская пишет: «Их знали не только в пределах Вятской губернии, но вывозили в Москву, Оренбургскую губернию…» [154, c. 17]. Как видим, и объёмы производства, и география продаж 1 На знаменитом Збручском идоле, датируемом IХ-Х вв. н. э., он изображён с мечом и конём. См.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. – М.: Наука, 1981. С. 462. 140 свидетельствуют о большой популярности глиняной игрушки у провинциальных покупателей. В Дымково появление игрушечного всадника – военного датируется концом ХIХ века [163, c. 55]. То, что это именно военный, говорят такие детали как кивер и эполеты. В других местностях головной убор лепят в форме шляпы, у дымковского же всадника не шляпа, а именно кивер – высокий головной убор с круглым дном, козырьком и различными украшениями. Так же ни с чем не спутаешь эполеты, выделенные на «плечах» игрушки золотой краской. И кивер, и эполеты – это детали формы, которые были введены в русской армии незадолго до Отечественной войны 1812 г., а отменены в 40-х и 50-х годах соответственно (сохранились только в парадной форме одежды). Значит, образ всадника в кивере и эполетах не мог появиться в дымковском гончарном промысле позже 40-х годов ХIХ в. А возникнув, он полюбился народу и перешёл в век ХХ. Если сравнить игрушку, вылепленную в 1933 г. [163, c. 54], с игрушкой-всадником ХIХ в., то станет ясно, что от своего более раннего «собрата» она практически ничем не отличается, разве что лучшей сохранностью раскраски (обе эти игрушки хранятся ныне в Художественно-педагогическом музее игрушки в г. Сергиев Посад Московской области). Приведённый пример – далеко не единственный в этом роде. Знаменитая мастерица А. А. Мезрина, лепившая дымковскую игрушку в конце XIX – начале XX вв., создала несколько фигурок всадников в подобном стиле. Например, на фотографии, которую приводит Л.В. Дьяконов в своём альбоме «Дымковские глиняные расписные», мы видим не просто всадника, а военного – об этом говорят лепные эполеты у него на плечах, подчёркнутые золотом фольги. Именно эполеты, а не погоны. На голове у всадника слегка стилизованный, но вполне узнаваемый кивер с кокардой, то есть налицо признаки, характерные для формы кавалериста 1812 года [166, c. 38]. Такой тип всадника-военного, некоторые элементы мундира которого могут быть соотнесены с 1812 г., сохранялся в дымковской игрушке на протяжении всего прошлого века. Например, в работах Е.И. Косс-Деньшиной (1971 г.) [154, c. 141 123] и Е.А. Кошкиной (1930-е гг.) [154, c. 111] присутствуют и кивер, и эполеты. Ещё один глиняный всадник, созданный Н. П. Порошиной во 2-й половине ХХ века, также изображён в кивере с кокардой, с эполетами на плечах, и с лампасами на брюках [166, c. 62]. Если бы не кивер, который в русской кавалерии был только у гусар, можно было бы предположить, что это казак лейб-гвардии Казачьего полка, т. к. красный мундир с эполетами и синие шаровары были формой этой воинской части [205, c. 80, 81]. Но казаки, участвовавшие в войне с Наполеоном, киверов не носили. Те, кто служил в лейб-гвардии Казачьем полку, носили высокие меховые шапки со шлыком и султаном, а в остальных полках Войска Донского - матерчатые шапки. То есть военный головной убор, бывший одной из самых привлекательных деталей игрушки, это результат смешения элементов различного реально существовавшего в начале ХIХ века обмундирования, волей мастера объединённых в одном художественном образе. Объяснить этот эклектизм можно, на наш взгляд, следующим образом: для народного мастера было не важно, что на его всаднике красовались детали формы разных видов войск, главным было то, что они являлись отличительными признаками кавалерии. Игрушка должна была быть красивой, чтобы привлекать к себе внимание покупателя, поэтому в её украшении и использовались самые яркие и необычные детали, к которым можно отнести и кивер, и эполеты. Видимо, с той же целью – украшения игрушки – на «ногах» всадника иногда рисовались лампасы, как на форменных казачьих шароварах. Ещё одним провинциальным центром игрушечного промысла было село Абашево Наровчатского уезда Пензенской губернии. Гончарным делом здесь начали заниматься приблизительно в XVIII веке, когда в окрестностях села нашли очень эластичную и устойчивую к обжигу глину [172, c. 109-110]. Типичным примером абашевского всадника является игрушка начала ХХ в. из собрания Государственного Русского музея [154, c. 44-45]. На этом всаднике - те же детали обмундирования, что и на дымковских «воинах» – эполеты и кивер с кокардой. Точно такие же свистульки до сих пор лепят в Абашеве. Самые известные из современных образцов выполнены народным мастером Т.Н. Зоткиным – 142 провинциальным самоучкой, ставшим членом Союза художников СССР, чьи работы представлены в коллекциях отечественных и зарубежных художественных музеев [174, c. 178]. Среди созданных им гончарных шедевров немало всадников. Типичный абашевский «кавалерист», так же, как и дымковский наездник, изображается с лепными эполетами, пуговицами на мундире и кокардой на кивере, причём все лепные детали выделены золотом, так что не заметить их просто невозможно. Так же, как и у «дымки», и здесь обмундирование только намечено и крайне условно, но всё же его сходство с формой лёгкой кавалерии начала ХIХ века несомненно. Откуда в сельском промысле Наровчатского уезда «богоспасаемой» Пензенской губернии мог возникнуть такой образ кавалериста? Кто послужил моделью для абашевских крестьян-гончаров? Очевидно, в такой роли могли выступить сами участники сражений 1812 года. Как видно из исследования С. В. Белоусова «Провинциальное общество и Отечественная война 1812 года», в Пензенской губернии, очень маленькой по сравнению, к примеру, с соседними Симбирской и Нижегородской [150, c. 245], в октябре 1812 года было собрано довольно большое ополчение - 7336 ратников [150, c. 252]. К концу ноября были обмундированы и вооружены пиками 3 пехотных полка и 1 конный полк (кстати, пензенские конники-ополченцы носили головные уборы, напоминающие кивера), а общая численность ополчения составила уже 8 356 человек [205, c. 125]. Формировалось ополчение в Пензе, Саранске, Инсаре и других уездных городах губернии. Не был исключением и Наровчат. По данным на 30.06.1814 г. в состав 1-го ополчения из Наровчатского уезда поступил 371 ратник [150, c. 253]. Были пензенцы и в числе солдат, призванных в армию по рекрутскому набору. С. В. Белоусову удалось установить имена «нижних чинов» - уроженцев Наровчатского уезда: каптенармус Афонасий Леонтьев – «сын священника села Большого Каурца», фейерверкер 2-го класса Ерофей Рагожин – «из крестьян помещицы Леонтьевой села Шагаева» [147, c. 35], фельдфебель 10-го егерского полка Астахов Иван Иудович – «из солдатских детей г. Наровчата», унтер-офицер Астраханского гренадерского полка Трифонов Абакум Трифонович – «из 143 государственных крестьян с. Дратанского Майдана Наровчатского уезда», унтерофицер Сибирского гренадерского полка Никитин Спиридон Никитич – «из крестьян помещика Старогубского с. Веденяпино Наровчатского уезда» [148, c. 94]. Эти и другие неизвестные нам унтер-офицеры служили в гусарах, драгунах и тяжёлой кавалерии [147, c. 38], то есть местное население не понаслышке знало о военной форме образца 1812 года. Поэтому можно предположить, что именно вернувшиеся с Отечественной войны отставные солдаты и ополченцы и стали прообразом или источником абашевской игрушки-всадника. Мнения об историчности абашевской глиняной игрушки придерживаются и искусствоведы - исследователи народных художественных промыслов. Так, один из известных собирателей игрушки Н.М. Церетелли написал об абашевских «свистунах» следующее: «Совершенно ясно, нельзя к русским игрушкам, особенно к игрушкам из дерева и глины, относиться только как к предметам детской забавы. Эти игрушки, безусловно, являются образчиками примитивной народной скульптуры. Почти всегда мастер переносит свои жизненные наблюдения (курсив наш – М.З.) на игрушки, и лишь условность навыка работы убирает реальность форм» [109, c. 237]. Поэтому можно с большой долей вероятности предположить, что тип глиняного всадника-воина сложился именно под влиянием победы в войне. Он символизировал в народном представлении воинов-освободителей – тех, кто с оружием в руках, не щадя живота своего, спасал Родину, и подвигами своими прославил победоносное русское оружие. Война на долгие годы стала одной из главных тем русской народной художественной культуры. В той или иной степени ею оказались затронуты все жанры народного творчества, в том числе устное народное творчество, народная живопись и скульптура малых форм. Из трёх рассмотренных жанров явно доминирует песенный фольклор. Объясняется это простотой и доступностью этой формы народного искусства абсолютно для всех, для тех, кто обладал художественными способностями, и для тех, кто мог быть только заурядным потребителем. 144 Если для изготовления лубка или глиняной игрушки нужны были материал, инструменты и талант, то для исполнения народной песни это, в принципе, не требуется, в ней главное не красота формы, а глубина содержания. Этому критерию полностью соответствуют песни, посвящённые Отечественной войне 1812 г., мелодии которых давно забыты, а они по-прежнему живы и интересны и профессиональным исследователям, и дилетантам. Таким образом, можно сделать следующие выводы. Под влиянием военных событий 1812 года в фольклоре сформировались две тенденции: во-первых, старые традиционные сюжеты были переосмыслены и наполнены новым, современным для авторов – народных поэтов и сказителей – содержанием, взятым из рассказов участников войны, или из собственного опыта; во-вторых, возникло несколько качественно новых тем, до этого в русском фольклоре не существовавших. Первая тенденция представлена такими сюжетами как «Французский король пишет письмо Александру», «Девушка в плену у француза», «Кутузов (вариант: Платов) допрашивает французского майора», «Платов в гостях у француза» и др. Большинство из них возникло в XVII-XVIII столетиях, а некоторые ведут свою историю ещё с XII-XIII вв. Их объединяет то, что традиционный сюжет в них адаптирован к реалиям ХIХ в.: врагами Русской земли вместо традиционных татар или шведов являются французы, а главными героями становятся участники Отечественной войны 1812 года. В этом случае фольклорные сюжеты являются не просто описаниями тех или иных исторических событий, но приобретают характер символов. Во второй сюжетной группе традиционная поэтика формально сохраняется, но основа повествования не имеет аналогов в фольклоре предшествующих столетий. В таких песнях как «Кутузов призывает солдат победить французов», «Битва с французами», «Француз похваляется Парижем», «Александр I обвиняет Наполеона», «Солдаты освобождают Смоленск», большинство из которых возникло в солдатском фольклоре, сказитель-солдат повествует о собственных впечатлениях от конкретных событий войны. Их новизна в сравнении с 145 традиционными сюжетами, приспособленными к новой эпохе, заключается также в чёткости и красочности описания событий, в изобилии исторических подробностей, которое возможно, только если авторы песен были непосредственными участниками военных действий. Общим же для всех песен, посвящённых 1812 году, является высокий патриотический пафос, который был немыслим в предшествующей народной поэтической традиции. Общим является и то, что образы врагов-французов даны крайне схематично. Так, в полоняночной песне французы, преследующие девушку, ничем не отличаются от татар. Да и «француз», у которого гостит М. И. Платов, не наделён никакими узнаваемыми чертами и характеристиками. Вообще более-менее конкретизированный образ врага-Наполеона в русской провинции «не прижился», поэтому и не нашёл отражения в песенном фольклоре. Лишь зная историю и сравнивая несколько вариантов одной песни из разных регионов России, можно понять, какие детали сюжета были утрачены, какой «неприятель вор-француз» разорил Москву, в какого «француза» поселился «чёрт», родившийся на острове, и к какому «французу» мог ездить в гости М. И. Платов. В русском фольклоре нет ни особой ненависти, ни особого интереса к врагам. Несмотря на то, что во время войны французы воспринимались русскими людьми именно как враги и злодеи, и отношение к ним было соответствующее, в фольклорной традиции это практически не воплотилось: не зря безвестный автор тарханской песни говорит, что «в Париже народ умный», а война случилась по вине чёрта и «псов-начальников». Возможно, такое восприятие недавнего противника отразило своеобразную народную философию: много раз нападали разные супостаты на землю Русскую, да все сгинули, а Русь-матушка стояла и стоять будет. Что ж на них теперь злиться? После драки кулаками не машут. Своеобразное и яркое отражение война с Наполеоном получила в народном изобразительном искусстве, прежде всего в печатных картинках, известных под названием «лубок». Именно простота и, в то же время, яркость лубочной живописи определила её первоначальные информативно-развлекательную и 146 декоративную функции. Война добавила к ним ещё одну, важнейшую – идеологическую, пропагандистскую. В наибольшей степени она выполнялась «событийными» лубками, которые, прославляя победы русских войск и едко высмеивая врагов, должны были возбуждать в населении патриотические чувства, стремление защищать Родину от иноземных захватчиков. Эти «военные» лубки можно разделить на две группы: «событийные» и «портретные». «Событийные» листы представляют отдельные эпизоды войны, а также карикатуры на французов. «Портретные» лубки – это условные изображения героев войны. Различие между этими двумя группами не только в сюжетах, но и в авторстве лубочных картинок. «Событийные» могут быть названы народными, скорее, по адресату, так как их авторами в основном были признанные столичные художники, которые, обращаясь к «низкому» жанру народной гравюры, отдавали дань героизму своих соотечественников, а может быть, выполняли определённый политический заказ. В отличие от этих профессиональных анонимными картинок, народными лубочные портреты художниками, создавались, действовавшими вероятно, в рамках изобразительной традиции, сложившейся ещё в XVII в. Представленные на них русские полководцы – это собирательный образ защитника земли Русской, хотя подписи и говорят об обратном. Но в этих наивных изображениях главным является не портретное сходство, а та героическая роль, которую эти исторические деятели сыграли в Отечественной войне. Именно в таких непрофессиональных лубках отразилось народное восприятие войны и её участников. И с этой точки зрения «портретные» лубки несут в себе не меньшую идеологическую нагрузку, чем «событийные». И те, и другие создавались «на злобу дня» и служили общей агитационно-патриотической цели. Другим жанром народного изобразительного искусства, в котором нашли отражение военные действия 1812-1814 гг., был керамический промысел, а именно, изготовление глиняной игрушки. 147 Несмотря на то, что народная мелкая пластика была широко распространена в России, военная тематика в ней была уникальным явлением, бытовавшим на ограниченной территории нескольких провинциальных губерний. Самые ранние сохранившиеся образцы датируются второй половиной ХIХ века. Но поскольку для народной культуры характерна традиционность, то есть сохранение в неизменном виде определённых стереотипов и правил культурной деятельности, то можно утверждать, что основные черты промыслов оставались практически неизменными во всё время их существования. Традиция обеспечивала содержательную преемственность культурно-исторического опыта, а значит, сохраняла и преемственность народной культуры. Поэтому мы можем с большой долей вероятности судить о сюжетах и форме старинных игрушек ХIХ века даже по работам мастеров второй половины века ХХ. Свистулька-всадник – это традиционный мотив для русской глиняной игрушки ХIХ века. Она пользовалась большой популярностью в российской провинции, о чём свидетельствует повсеместное распространение этого типа игрушки, но её военная атрибутика сохранилась, очевидно, только в нескольких промыслах: в дымковском Вятской губернии, абашевском Пензенской губернии и, возможно, филимоновском Тульской губернии. Только здесь всадник представляет военного, а детали его обмундирования могут быть отнесены ко времени Отечественной войны 1812 года. Более того, в дымковском и абашевском промыслах с ХIХ в. отмечается такой тип игрушки, время происхождения которого по косвенным историческим фактам можно датировать 1-й четвертью ХIХ в. Это так называемый всадник на коне, одежда которого, в отличие от «конников» в гончарных промыслах других губерний, условно воспроизводит военную форму образца 1812-1814 гг. Несмотря на условность и традиционный примитивизм изображения, эти детали на абашевской и дымковской игрушках вполне узнаваемы и поддаются атрибутированию, поэтому мы считаем, что глиняный «всадник-воин» - это не выдумка народных мастеров, а отражение тех знаний о русской армии начала 148 ХIХ в., которые были почерпнуты жителями провинциальной глубинки из личного опыта. Таким образом, появление в народной художественной культуре военных сюжетов не было случайным. Искусство как результат духовного производства возникает благодаря насущным духовным потребностям людей. Освобождение родины от иноземных захватчиков – это и была самая насущная потребность народа, удовлетворив которую, он увековечил память об этом событии всеми доступными ему художественными средствами: устным народным творчеством, народной живописью – лубком и народной глиняной скульптурой. А традиционализм и консерватизм народного искусства обеспечили этим артефактам, в которых отразились впечатления от победы в Отечественной войне, необычайно долгую жизнь. Произведения неизвестных народных авторов можно считать прямой оценкой войны 1812 года, где каждый получил по заслугам: герои были воспеты, а враги посрамлены. Обращает внимание и то, что в сознании народа так и не сложился образ царя-освободителя (vox populi – vox dei). Не было и ярко выраженной ненависти к французской нации. Освободители – это те, кто с оружием в руках, не щадя живота своего, спасал Родину, а враги – те, кто развязал войну («псы-начальники», Наполеон, но не простые солдаты). Первым – слава, вторым – позор и насмешка, но не глумление. 149 Глава 3. Память о войне в провинциальном общественном сознании (по материалам прессы Пензенской губернии 1912 года) 3.1. Юбилейные торжества 1912 года и российское провинциальное общество Отечественная война 1812 г. оказала такое влияние на российскую духовную культуру, что память об этом событии не перешла в категорию прошлого, а десятилетиями сохранялась в общественном сознании как часть практически повседневного мировосприятия. Литература, живопись, декоративно-прикладное искусство, отчасти в силу идеологического заказа, отчасти по «велению души» самих художников, продолжали прославлять людей и события Отечественной войны. Забыть о великой победе не давали и более чем скромные успехи Российской империи на внешнеполитической арене. Ни одна из войн ХIХ – начала ХХ веков не принесла российской армии побед, сравнимых с 1812 годом. Конечно, с течением времени актуальность событий начала ХIХ века уменьшалась, но уйти на второй план им не позволяли юбилейные даты, празднование которых каждые 25 лет проходило преимущественно в столицах. Что же касается провинции, то там эти «промежуточные» юбилеи отмечались достаточно скромно, по крайней мере, в Пензенской губернии следов их обнаружить не удалось. Исключением стал 100-летний юбилей, празднование которого стало действительно всенародным. Разумеется, не последнюю роль в этом сыграла и обстановка в стране. Революция 1905-1907 гг., проигранная война с Японией и назревающая Первая мировая, требовали максимальной консолидации российского общества. Столетний юбилей победы над наполеоновской Францией должен был, по мысли власть придержащих, стать для общества консолидирующим фактором. В данном параграфе содержатся результаты изучения празднования 100летнего юбилея Отечественной войны 1812 г. в Пензенской губернии. Юбилейные торжества, происходившие в этом среднестатистическом по всем 150 параметрам регионе России, были типичными и для других мест Российской империи, следовательно, на частном пензенском примере, можно выявить общие черты, характеризующие восприятие провинциалами начала ХХ века событий столетней давности. В качестве источников были использованы статьи из газет «Пензенские губернские ведомости» и «Пензенские епархиальные ведомости», ранее практически не изучавшиеся 1. Судя по материалам, публиковавшимся в губернских газетах, праздник должен был стать всенародным и по составу участников самих торжественных мероприятий и по тому, что к их организации планировалось привлечь самые широкие слои населения. Примером призыва к единению могут служить статьи в «Пензенских губернских ведомостях», содержащие рекомендации по участию в устройстве праздника, которые власти давали различным общественным организациям. Так, в одной из этих статей предлагается «биржевым комитетам, комитетам торговли и мануфактур, ремесленным и купеческим управам и купеческим обществам», а также торговцам и промышленникам на местах «сообщить свои предположения об ознаменовании упомянутого юбилея». Участие промышленников и купцов в праздновании могло заключаться в «организации для служащих и рабочих соответствующих чтений, раздаче брошюр, устройстве даровых обедов, учреждении каких-либо учебных или благотворительных заведений и т.п.» [53]. Да и само «гражданское общество» спешило проявить инициативу. К примеру, комитеты попечительства о народной трезвости приняли решение «отметить столетие Отечественной войны устройством для народа публичных чтений со световыми картинами в возможно большем числе пунктов» [59]. На этих чтениях должны были сообщаться биографические сведения об императоре Александре I и героях войны 1812 года. Планировалось, что читальни-библиотеки комитетов пополнятся книгами, 1 Некоторые из использованных нами материалов упоминаются в статье Л. М. Спиридоновой «Празднование столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года в Пензенской губернии (по материалам периодической печати)». См.: Материалы всероссийской научно-практической конференции «Моя Малая Родина». Выпуск 6 / Под общей редакцией кандидата исторических наук В. Е. Малязёва. Степановка – Пенза, 2009. С. 235-240. 151 брошюрами и картинами, которые должна будет издать к юбилею редакция газеты «Сельский вестник». К сожалению, судя по имеющимся в нашем распоряжении источникам, ничего из вышеуказанного в Пензенской губернии осуществлено не было. Тем не менее, подготовка к юбилею с помощью печатного слова велась достаточно активно. Так, зримым свидетельством интереса к событиям 1812 г. российского общества в целом и российской провинции в частности являлись многочисленные издания литературных произведений на тему Отечественной войны. Книги эти не только продавались в книжных лавках, но и распространялись по подписке. Реклама таких подписных изданий публиковалась в газетах, в частности, в «Пензенских епархиальных ведомостях». Например, сообщалось, что в сборнике романов и повестей «Свет» запланировано издать «Записки кавалерист-девицы Дуровой». Кроме того, специально для этого сборника некто М. Э. Никольский написал роман «По следам великого Наполеона», в котором собирался показать читателям «могущество и величие души русского народа и его державного вождя императора Александра I» [84]. Более масштабным было многотомное подписное издание «Юбилей», приуроченное к 100-летию Отечественной войны. В него входили: роман Л. Н. Толстого «Война и мир» в 6 томах с иллюстрациями знаменитых художников того времени, 4х-томные «Мемуары Наполеона» о войне 1812 г., дневники М. И. Кутузова и М. Б. Барклая-де-Толли, записки маршала Нея «За кулисами интриг Наполеона», письма митрополита Филарета об Отечественной войне, биографические работы «Император Александр 1-й» и «Партизан Фигнер в 1812 г.», роман Хрущова-Сокольникова «Ужасы войны 1812 г.», а также «Альбом Отечественной войны» из ста картин и три отдельные картины – «Бородино», «Пожар Москвы» и «Въезд императора Александра I-го в Париж» [85]. Однако, как нетрудно догадаться, стоили эти книги весьма недёшево, и большинство жителей российской провинции не могли позволить себе такую роскошь. Куда доступнее были дешёвые газеты, тиражом. издававшиеся большим по тем временам 152 Непосредственная подготовка к празднованию 100-летнего юбилея Отечественной войны в Пензенской губернии началась в июне 1912 г. О том, как она шла, можно судить по опубликованной 2 июля в «Пензенских губернских ведомостях» заметке следующего содержания: «3 сего июля, в час дня, в квартире Пензенского Губернатора имеет быть совещание по вопросу о праздновании столетия Отечественной войны, которое должно состояться в августе месяце настоящего года. На совещание приглашены начальствующие лица разных ведомств, городских и общественных управлений и организаций для обсуждения общих действий при торжественном праздновании юбилея» [52]. Удивляет не только то, что менее чем за два месяца до праздника ещё не существовало конкретного плана торжеств, но и то, что к этому времени в Пензе не была даже создана специальная комиссия, которая занималась бы его организацией. Впрочем, кое-какие вопросы, связанные с августовскими торжествами, в Пензе решались в рабочем порядке. В частности, велись поиски пензенцев – потомков участников Отечественной войны, которых организаторы столичных юбилейных мероприятий приглашали принять участие в праздновании 100-летия победы над Наполеоном в Москве. Так, 3 июля 1912 г. в «Пензенских губернских ведомостях» было опубликовано обращение под заголовком «От Канцелярии Пензенского губернатора». В нём говорилось, что «прямые потомки (мужского пола) генералов и штаб- и обер-офицеров, принимавших участие в Бородинском сражении, имеют право участвовать в юбилее этого сражения, имеющего быть 26 августа текущего года на Бородинском поле, прямые же потомки [мужского пола] (так в оригинале. – М.З.) прочих генералов и штаб- и обер-офицеров, бывших участниками Отечественной войны, получают такое же право на участие в торжествах, имеющих быть в городе Москве» [70]. Для включения в состав делегации следовало подать в канцелярию пензенского губернатора заявление с указанием личных данных, а именно фамилия, имя, отчество, чин, звание, должность, адрес, а также сведения о предке – участнике Отечественной войны с обязательным документальным подтверждением родства. 153 После проверки всех данных заявитель получал право участвовать в столичных юбилейных торжествах [70], и, очевидно, документ, это право подтверждающий. В дальнейшем эта информация была продублирована в «Пензенских губернских ведомостях» от 5 июля, но уже в виде официального объявления на первой полосе [71]. Предпринятый таким образом розыск оказался весьма эффективным – уже 9 июля в «Пензенских губернских ведомостях» были обнародованы первые данные о потомках участников войны. В этот список вошло немало представителей дворянских фамилий – «Д. К. Гевлич, А. К. Гевлич, В. А. Гевлич, Д. А. Панчулидзев, Д. Н. Беляев, К. С. Мосолов, Ф. Ф. Соковнин, П. Н. Брюхатов, С. Ф. Соковнин, Н. В. Хвощинский, А. Г. Габбе, М. Н. Беляев, С. Н. Беляев, А. С. Мосолов, К. С. Мосолов, Д. Н. Дубовицкий, В. Д. Бибиков, Н. Н. Шпейгер, А. Д. Панчулидзев, Н. Д. Панчулидзев» - всего 21 человек. Однако дворянами, на которых, собственно, и была рассчитана эта «программа», дело не ограничилось. В той же заметке сообщается, что «среди инородческого населения Пензенской губернии, в Чембарском уезде, оказалось в двух мордовских семействах три внука – потомка участников Отечественной войны, в 13-ти татарских семействах десять сыновей и девятнадцать внуков; среди волостных старшин – Торкин, Владыкинской волости» [79]. Очевидно, что в данном случае речь идёт о потомках «нижних чинов» или унтер-офицеров, но губернатор в решении возникшего казуса проявил неожиданный демократизм, постановив, что «как потомки участников Отечественной войны все эти лица, если пожелают, могут участвовать в августовских торжествах в Москве» [79]. Таким образом, к участию в столичном праздновании было допущено 54 пензяка, хотя не все они воспользовались этим правом. Как сообщают «Пензенские губернские ведомости» от 29 июля, «начальник казённой Сызрано-Вяземской железной дороги обратился к пензенскому губернатору с просьбой о сообщении ему сведений о том, сколько, когда и в каком классе поедет в Москву волостных старшин и представителей инородческого населения для участия в торжественных празднованиях столетия Отечественной войны». Судя по всему, путевые издержки отпугнули многих потенциальных делегатов, поэтому в той же 154 заметке упоминается, что «из волостных старшин Пензенской губернии предполагает ехать на торжества только один» [49]. В дальнейшем, 19 августа, в «Пензенских губернских ведомостях» появилось уточнение о составе пензенской делегации на бородинских торжествах – в неё вошли губернский предводитель дворянства Д. К. Гевлич, председатель губернской земской управы князь Л. Н. Кугушев, и уже упоминавшийся волостной старшина Владыкинской волости Торкин [83]. Таким образом, делегация состояла всего из трёх человек. Одновременно с поиском потомков участников Отечественной войны шёл и сбор сведений о самих победителях Наполеона. Результаты этих разысканий публиковались в газетах. К примеру, 12 августа в «Пензенских губернских ведомостях» появилась заметка «К воспоминанию об Отечественной войне», посвящённая участникам войны 1812 г. из Инсара. Несмотря на то, что в Инсаре к тому времени уже «не осталось в живых ни одного участника Отечественной войны и даже современников этой славной годины», удалось установить имена уроженцев города, служивших в 1812 г. в действующей армии. Это были солдаты Н. А. Булычёв, Глухов, И. С. Комиссаров, И. М. Краснорепов, Курмышев, А. Максимов и Ефрем Степанович (фамилия не указана), а также офицеры М. Трофимов и К. М. Толоконников. В статье кратко рассказывалось о жизни Ефрема Степановича, который, по свидетельствам горожан, прожил 120 лет, поступив на военную службу в сорокалетнем возрасте ещё при Екатерине II и прослужив 4 десятилетия, хотя, возможно, здесь имеет место ошибка респондентов. Автор заметки оставил нам и описание места захоронения подпоручика К. М. Толоконникова на инсарском городском кладбище [63]. Таким образом, поисковая работа приносила конкретные плоды, подтверждая общественный интерес к событиям 100-летней давности и благодарную память потомков. Свидетельством этого может служить и опубликованное 22 августа в газете «Пензенские губернские ведомости» официальное объявление пензенского губернатора о предоставлении во время городских празднеств 26 августа почётных мест потомкам героев Отечественной войны по мужской и женской 155 (выделено нами. – М.З.) линиям. О своём праве на такие места желающим следовало заявить в губернаторскую канцелярию [72] 1. И действительно, таких в Пензе и губернии нашлось немало. В заметке, опубликованной в «Пензенских губернских ведомостях» 26 августа корреспондент сообщил, что на юбилейных мероприятиях «на почётной трибуне будут присутствовать следующие лица, потомки героев войны 1812 года и сподвижников Императора С. В. Гевлич, Ю. В. Герман, Александра Благословенного: В. А. Герман, полковник А. А. Гевлич, А. В. Мезенцев, П. А. Панчулидзев, П. В. Иванов, Н. А. Иванова, В. В. Сабуров, Н. В. Арапова, В. А. Оппель, П. С. Горсткин, Г. Д. Данилевский, М. Р. Данилевская, К. В. Гевлич, Н. Д. Захарьин, А. В. Олферева, О. М. Рыбницкая, К. Я. Гранкин, Л. П. Пионова, И. П. Войденов, О. С. Руднянская, А. А. Ершов, М. И. Тищевский, А. А. Штукенберг, К. М. Салтыков и другие лица» [78]. Перечень этот, по всей видимости, был предоставлен журналистам в канцелярии пензенского губернатора, куда, как упоминалось выше, потомкам участников Отечественной войны, желающим получить почётные места на торжестве, предлагалось подать заявки. Провинциальное празднование, как видно из этого списка, отличалось большей демократичностью, чем столичное, на котором в качестве почётных гостей могли присутствовать лишь «прямые потомки (мужского пола)» участников войны [70], и ни о потомках по женской линии, ни о женщинах, чьи предки участвовали в войне с Наполеоном, даже речи не шло. Но эти меры являли собой только подготовительную работу. Для организации полномасштабного праздника необходима была официальная программа. И пензенская общественная мысль создала целых три такие программы. Первая была опубликована 17 июля [76], вторая – 11 августа [67], и третий, окончательный вариант увидел свет накануне торжеств 24 августа [77]. Эти программы неравноценны. В первой намечался план празднования юбилея 1 От Пензенского Губернатора // Пензенские губернские ведомости. 1912. 22 августа. Здесь Пенза оказалась буквально «впереди планеты всей», фактически уравняв женщин с мужчинами в правах на славу предков! До предоставления правового равенства бывшим подданным Российской империи женского пола оставалось ещё целых 5 лет. 156 для всей губернии. Вторая вычленяла из него только то, что должно было быть осуществлено в губернском городе 1. Третья представляла собой расширенный и уточнённый перечень торжественных мероприятий в Пензе. В первоначальном варианте программы юбилея в Пензе и Пензенской губернии, опубликованном в «Пензенских губернских ведомостях» 17 июля, датой праздника устанавливался день Бородинского сражения – 26 августа (так же, как и в столицах). Очевидно, что в глазах россиян начала ХХ века битва при Бородине по-прежнему была главным триумфом русского оружия и переломным моментом в Отечественной войне, поэтому всенародное празднование 100-летия победы над Наполеоном приурочивалось именно к Бородинской победе, а не к датам, связанным с окончательным изгнанием французской армии. Программа юбилейных мероприятий в Пензе была весьма насыщенной. Вечером 25 августа во всех церквах должны были пройти всенощные с панихидами по погибшим в Отечественной войне. Мероприятия 26 августа открывались торжественными богослужениями; затем предполагался «парад всем находящимся в городе войскам при участии воспитанников мужских учебных заведений». Особые почётные места во время торжества отводились «потомкам особо отличившихся участников Отечественной войны». Днём в Дворянском Собрании должен был пройти торжественный акт «с лекцией, посвящённой выяснению значения для России столетия Отечественной войны и тогдашнего подъёма патриотизма». «Лекции, посвящённые памяти войны 1812 года с туманными картинами» были запланированы также «в учебных заведениях, Городской Управе, театре имени В. Г. Белинского и других учреждениях». Затем наступал черёд народных гуляний. Вечером Драматический кружок имени В. Г. Белинского давал торжественный спектакль, видимо, на сюжет, связанный с 1 В частности, много внимания уделялось общественным увеселениям. Так, в программе содержалось указание городской администрации по поводу устройства на Ярмарочной площади помоста, на котором 26 августа должен был совершаться молебен и находиться места для представителей администрации и потомков героев Отечественной войны, приглашения трёх военных оркестров «для игры во время народных гуляний в парке Белинского, на Лермонтовском и Пушкинском скверах», и устройства фейерверка. Пензенские губернские ведомости. 1912. 25 августа. 157 Отечественной войной. Далее следовали фейерверк, вновь гулянье с музыкой «в садах и скверах», «лекция, посвящённая памяти 1812 года для народа на площади с туманными картинами» и «бесплатная раздача памяток, посвящённых Отечественной войне» 1. В уездных городах праздновать планировалось значительно скромнее. Обязательными были лишь 3 пункта: всенощная с панихидой вечером 25 августа, торжественное богослужение утром 26 августа и «устройство лекций по возможности с туманными картинами, для ознакомления городского населения с выдающимися эпизодами Отечественной войны и её значения для России» [76]. Основываясь на общегубернской программе, в уездных городах были утверждены собственные планы юбилейных мероприятий. В них нет почти ничего, что отличалось бы от рекомендованного. Это видно на примере программы торжеств в заштатном городе Троицке (ныне – село Ковылкинского района Республики Мордовия), опубликованной в «Пензенских губернских ведомостях» 13 августа. На 25 августа были запланированы всенощная с панихидой по погибшим в Отечественной войне, на 26 августа – торжественное богослужение в церкви, затем – молебен в здании городского управления и раздача учащимся брошюр о войне 1812 г. [68]. Что касается сельской местности, то торжественные мероприятия здесь ограничивались богослужебными мероприятиями, однако отдавать об этом специальное распоряжение ни церковные, ни светские власти не сочли нужным. Обращает на себя внимание большое количество историко-просветительских мероприятий. Лекции, посвящённые Отечественной войне, были неотъемлемой составляющей праздника во всех городах губернии. Причём просветительская деятельность, приуроченная к юбилею, началась задолго до принятия программы празднования юбилея. Например, 25 июня состоялась лекция об Отечественной войне для стражников 1-й очереди лагерного сбора Пензенской губернии. Читал её, правда, не специалист по военной истории (едва ли такового можно было 1 Не совсем ясно, о каких именно «памятках» идёт речь; это могли быть как брошюры, так и мелкие сувениры. 158 найти в те годы в Пензе), а помощник начальника Пензенского губернского жандармского управления, но зато рассказ его для большей красочности и облегчения восприятия сопровождался демонстрацией «картин» (не вполне ясно, имеются в виду световые диапозитивы или крупноформатные иллюстрации на бумаге) на сюжеты Отечественной войны [61]. Очевидно, что целью этих научнопопулярных лекториев было не только просвещение, но и создание в обществе необходимого в то время идеологического настроя: по мысли властей, рассказы о патриотическом порыве, охватившем страну в 1812 г., должны были сплотить общество после недавних военных поражений и революционных потрясений в преддверии новой войны «за веру, царя и Отечество». Кроме формирования делегации на празднование юбилея в Москве к середине августа был решён и вопрос о «депутации для присутствования при поднесении Его Императорскому Величеству в доме Российского дворянства Общедворянского стяга по поводу празднования столетнего юбилея Бородинской битвы». Пензенское Дворянское собрание, решавшее вопрос об избрании депутации, «признало весьма желательным участие в сказанном подношении, независимо от губернского предводителя дворянства четырёх дворян Пензенской губернии и уполномочило для сего предводителей дворянства – пензенского А. Н. Селиванова, нижнеломовского В. Д. Бибикова и дворян Н. И. Мясоедова и А. А. Оппель, правнука известного участника и историка Отечественной войны, тяжело раненого под Малым Ярославцем». О решении Дворянского собрания пензенский губернский предводитель дворянства Д. К. Гевлич сообщил пензенскому губернатору, который, видимо, утвердил его, поскольку сообщение о составе делегации было 17 августа опубликовано в «Пензенских губернских ведомостях» [57]. Приближение торжественной даты ощущалось и в культурной жизни губернского города. Это видно на примере театральной хроники. Так, за 10 дней до годовщины Бородинского сражения, 16 августа, состоялся бенефис актёра Пензенского Народного театра Д. Ф. Константинова. Для постановки по случаю бенефиса была выбрана пьеса Л. А. Львова «Война и мир». Как сообщали 159 «Пензенские губернские ведомости», постановка «собрала переполненный театр зрителей. Бенефициант выступил в роли графа Пьера Безухова и при появлении на сцене был встречен аплодисментами» [33]. Можно с большой долей вероятности предположить, что ажиотаж вокруг бенефисного спектакля был не в последнюю очередь вызван удачным выбором пьесы, отвечающей тематике юбилейного года. Этот успех, вероятно, стал причиной того, что главный режиссёр и актёр Драматического кружка им. В. Г. Белинского Н. В. Лирский-Муратов для своего собственного бенефиса, состоявшегося 23 августа, также выбрал спектакль на околоюбилейную тему – «комедию Германа «Наполеон и Жозефина». Сказать, что этот спектакль повторил успех «Войны и мира», мы не можем. Напротив, судя по крайне скудному освещению данного представления в прессе [44] можно предположить, что комедию, весьма опосредованно связанную с темой Отечественной войны, зрители встретили прохладно. Героические события российской истории будоражили воображение людей неизмеримо больше, нежели перипетии личной жизни французского императора, проигравшего войну. 24 августа в «Пензенских губернских ведомостях» был вновь, и теперь уже в окончательном варианте, опубликован «Порядок празднования столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года 26 августа 1912 года, в день столетнего юбилея Бородинского боя в городе Пензе», с тщательно расписанными по времени общегородскими мероприятиями. Приводим его почти полностью: «25 августа, в 9 часов утра, в Кафедральном соборе литургия архиерейским служением, а по окончании оной литургии, по Государе Императоре Александре I, вождям и воинам, павшим в Отечественной войне – панихида. 26 августа, в 8½ часов утра, начало торжеств возвещается тремя залпами орудий из лагеря частей артиллерии. В 9 часов утра вынос знамён и штандартов Пензенского ополчения 1812 г. из Кафедрального собора для следования в церковь Богоявления (Христа Спасителя), в сопровождении роты и гг. ассисентов [так в оригинале. – М.З.] при знамёнах. В 9½ часов утра крестный ход из собора в церковь Богоявления. Благовест к литургии в Богоявленской церкви будет в 10 160 часов утра. По окончании литургии на площади торжественный молебен архиерейским служением в 12½ часов дня. …От 4 до 6 часов дня в Лермонтовском сквере и в саду при Народном театре имени В. Г. Белинского играют оркестры музыки. От 8 часов вечера иллюминация всего города. В 8 часов вечера заря с церемонией в лагерах [так в оригинале. – М.З.], затем залп из всех орудий 45 артиллерийской бригады, после чего там же будет сожжён фейерверк. В 8½ часов вечера торжественный спектакль в Народном театре. Сад при театре будет украшен и зажжена иллюминация…» [77]. В опубликованном на следующий день, 25 августа, в «Пензенских губернских ведомостях» порядке движения транспорта во время торжеств разъяснялся также порядок прохода в места проведения юбилейных мероприятий: «Никто из публики на Ярмарочную площадь без билетов допущен не будет. Вход на трибуны допускается только по именным билетам» [47]. Поскольку ранее нигде не было сказано, где и как будет происходить продажа билетов, можно предположить, что их продавали у входа на площадь, или возле приходских церквей, где утром 26 августа проходили праздничные молебны. Именные приглашения представителям городских властей и потомкам участников войны были выданы заранее. Губернские власти стремились максимально упорядочить присутствие горожан на торжестве, по-видимому, боясь повторения трагедии, подобной Ходынке. В самый день торжества 26 августа в «Пензенских губернских ведомостях» была опубликована статья «Великая година», обобщённо рассказывавшая об Отечественной войне и её значении для России, а также содержавшая информацию об изменениях в ходе ранее запланированных мероприятий. Так, заупокойные службы по погибшим в войне с Наполеоном были проведены не 25 августа, а в два этапа: 24 августа «были отслужены заупокойные всенощные по Императоре Александре I Благословенном, вождям и воинам – участникам Отечественной войны – на брани живот свой положившим», 25 августа в 161 кафедральном соборе состоялась заупокойная литургия и панихида, на которой присутствовали пензенский губернатор и все высшие чины губернии. Такие же двухдневные богослужения прошли и в других городских церквах [37]. Очевидно, что перенос всенощных с 25 на 24 августа был продиктован практическими соображениями – ведь изначально предполагалось, что горожане, отстоявшие 25 августа службу, которая по церковному уставу длится до рассвета, утром 26 августа снова должны были присутствовать на юбилейных торжествах, что, конечно же, абсолютно нереально. Разум возобладал, и вместо одного запланированного было проведено два богослужения, что ничуть не умалило значимость события, а напротив, придало ему соответствующую торжественность. О церковных мероприятиях, которые проводились в рамках юбилейных торжеств, сообщают, правда, постфактум, и «Пензенские епархиальные ведомости»: «25 августа, по случаю исполнившегося столетия со времени Отечественной войны, Его Преосвященство, Преосвященнейший Григорий, Епископ Краснослободский, совершал в кафедральном соборе заупокойную литургию, и по окончании оной, панихиду по Императоре Александре I и павших в Отечественной войне вождях и воинах. 26 августа, в день столетия со времени знаменательного в летописях Бородинского сражения, Преосвященнейший Епископ Краснослободский Григорий совершал в Богоявленской приходской церкви литургию с возглашением на ней в установленное время заупокойной эктении с поминовением Благочестивейшего Государя Императора Александра I и павших в Отечественную войну вождей и воинов и, по окончании литургии, при участии всего градского духовенства, на площади пред Богоявленской церковию благодарственный Господу Богу молебен за избавление России от нашествия «двадесяти язык» [31]. В богослужении упоминался не только Александр I Освободитель, но и правящий император, что имело ещё одну смысловую задачу – провести параллель между Александром I и Николаем II, представить последнего прямым наследником и продолжателем славы его предшественника, царствовавшего веком раньше. Эта задача вполне соответствовала необходимости 162 укрепления авторитета российской монархии, сильно пошатнувшегося в результате неудачной внутренней и внешней политики первого десятилетия ХХ века. Не менее насыщенной получилась и светская часть праздника в Пензе. Ей посвящена значительная часть раздела «Хроника» в «Пензенских губернских ведомостях» от 26 августа. Колонка открывалась своего рода объявлением: «Сегодня, в день столетнего юбилея Бородинского боя, в городе Пензе, как и по всей России, состоится торжественное празднование столетнего юбилея Отечественной войны» [95], причём особо подчёркивался всероссийский, и, как подразумевается, всенародный, характер торжества. Все культурные учреждения Пензы, специализировавшиеся на массовых зрелищах, прекрасно уловив желания публики и учтя опыт предъюбилейных театральных постановок, выстроили свой репертуар на праздничные дни в полном соответствии с всколыхнувшимся в обществе интересом к Отечественной войне 1812 года. В заметке под названием «Юбилейный спектакль и картины» перечислялось, какие увеселения предлагались публике помимо народных гуляний и музыки [99]. К сожалению, уверенно судить о том, как именно прошли в Пензе юбилейные торжества, по материалам губернской прессы невозможно – статей с подробным обзором праздничных мероприятий 26 августа по какой-то причине не было. Однако со 2 сентября в «Пензенских губернских ведомостях» в разделе «По губернии» начинает публиковаться цикл сообщений о юбилейных торжествах в разных городах губернии, по которым можно составить представление и о праздновании 100-летия Отечественной войны 1812 г. в Пензе. В крупнейшем уездном городе Саранске, так же как планировалось и в губернском городе, присутствовали все три составляющие торжества: церковная, военная и светская. Праздник начался с «литургии, молебна и панихиды по павшим воинам», после чего «почти всё население города из соборной церкви с хоругвями и иконами двинулось на Успенскую площадь, снова был отслужен молебен». Затем состоялся военный парад. Саранский корреспондент не без 163 гордости отмечает: «День Бородинского боя, благодаря нашему 180 пех. Виндавскому полку, и у нас не прошёл не заметным». Городские власти и командование полка совместными усилиями организовали празднество на достойном уровне. Автор заметки счёл необходимым упомянуть даже о такой детали праздника, как украшавший площадь «вензель из зелени и живых цветов на арке, украшенной флагами». Очевидно, что для горожан это, по сути, незатейливое украшение стало одним из элементов, создавших атмосферу праздника, благодаря чему «день 26 августа в жизни г. Саранска не был похож на обыкновенный, в нём было что-то торжественное праздничное…» [42]. И самое главное: благодаря умелой организации юбилейные торжества стали для уездного города действительно всенародными. В другом уездном центре, городе Чембаре, юбилейные мероприятия начались ещё 25 августа, когда «во всех городских и сельских церквах были совершены заупокойные богослужения. 26 августа в Чембаре, после литургии, состоялся крестный ход из всех городских церквей на Николаевскую площадь, где был совершён благодарственный молебен за избавление России от нашествия дванадесяти языков в 1812 году, за которым была возглашена «вечная память» Императору Александру Благословенному и вождям и воинам на поле брани живот свой положившим». Об увеселительной составляющей праздника автор заметки пишет: «Народное гулянье началось с 5 часов дня, в разных местах играли 2 оркестра любителей балалаечников и нижних чинов конвойной команды, гармонисты, два хора песенников нижних чинов Изборского полка и конвойной команды, третий хор соборного храма. Вечером была зажжена красивая иллюминация и в разных местах показывали живые картины на темы 1812 года, и в заключение был сожжён фейерверк». Судя по тому, что «всюду наблюдалось необычайное оживление и ликование по поводу небывалого доселе в Чембаре народного празднества», юбилейные торжества удались не хуже, чем в губернском городе. Неудивительно, что организовавшие праздник председатель уездной земской управы С. А. Мороз, 164 член управы В. И. Харитов и техники Н. А. Козин и М. Г. Матвеев удостоились благодарности от пензенского губернатора [82]. Празднование столетия Отечественной войны в уездном городе Керенске, по словам корреспондента «Пензенских губернских ведомостей», было всенародным, и мы полагаем, что это не было преувеличением. Как и в других местах, торжество «началось торжественным богослужением в местном соборном храме, куда, ко времени окончания литургии, прибыли крестные ходы местных приходских храмов. По окончании литургии, на Соборной площади, был отслужен торжественный молебен, с коленопреклонением и возглашением положенного многолетия Государю Императору Николаю II-му и всему Царствующему Дому и проч., а также возглашением вечной памяти Императору Александру Благословенному, при чём весь народ опустился на колени. На молебне этом присутствовали местные военные и административные власти и представители городского общественного управления, местные войска, стража, ...и масса народу». На этом официальная часть закончилась, и в 6 часов вечера началось народное гулянье в городском общественном саду, организатором которого был уездный Комитет попечительства о народной трезвости. «На гулянье явилось очень много городских жителей, а также крестьян… В тот же вечер распорядителем С. Н. Барабановым, были розданы бесплатно от Комитета – разнородные издания, посвящённые памяти Отечественной войны... С своей стороны, Керенское городское общественное управление в устройстве этого народного гулянья приняло также горячее участие. Распорядителем гулянья, городским головою С. Н. Барабановым на время этого гулянья, от города было приглашено в сад лицо с патефоном и кинематографом. Гуляющие имели возможность послушать прекрасное пение и посмотреть живые картины. Народ начал расходиться из сада в 11 часов вечера, видимо, очень довольный устроенным для него гуляньем» [96]. И вновь мы видим, что празднество было действительно массовым, причём важно отметить, что участвовали в нём не только горожане, но и крестьяне из близлежащих сёл. 165 В другом уездном центре Пензенской губернии, г. Наровчате, юбилейные торжества были менее насыщенными, но в них также принимало участие «всё городское население и крестьяне ближайших слобод». Официальная часть праздника здесь, как и в других местах, состояла из торжественного богослужения, крестного хода, молебна на городской площади и парада. Вместо народного гулянья городские власти организовали своеобразный концерт на городской площади: «С 4 до 9 часов вечера на помосте [построенном для молебна. – М.З.] хоры любителей и певчие батальона исполняли народный гимн «Боже, царя храни» и соответствующие событиям народные песни» [80]. Это единственный зафиксированный в пензенских источниках случай исполнения посвящённых Отечественной войне 1812 года народных песен. Конечно, среди них могли быть и песни на стихи поэтов - современников войны, полюбившиеся народу. Но, поскольку в числе исполнителей были солдаты и, возможно, пришедшие на праздник крестьяне, не исключено, что на этом своеобразном концерте были спеты солдатские и подлинно народные песни, сложенные под непосредственным впечатлением «грозы двенадцатого года». Завершился праздник фейерверком и традиционной раздачей присутствующим памяток и брошюр, посвящённых памяти Отечественной войны 1812 года. В уездном городе Инсаре в день юбилея с раннего утра вывесили флаги. Торжество началось с литургии в Казанском соборе. Затем состоялись общегородской крестный ход и молебен на соборной площади со здравицами в честь императорской семьи и российского воинства, и с провозглашением «вечной памяти» императору Александру I. «После богослужения предводитель дворянства д.с.с. Д. П. Бабичев поздравил конвойных и потешных с праздником, предложил присутствующим в честь Государя Императора, Государынь Императриц и Наследника Цесаревича провозгласить «ура». В ответ загремело троекратное «ура», а хор трубачей Пожарного общества исполнил гимн. Затем Д. П. Бабичев обратился к народу с речью, в которой он, как сын участника Отечественной войны и как военный коснулся важнейших событий ея, указав 166 много характерных черт и подробностей пребывания французской армии в Москве. По окончании речи, перекатное «ура» пронеслось по всей площади. Дмитрий Прокофьевич присутствовавшими отправить выразил чрез готовность г. губернатора вместе со всеми верноподданнейшую телеграмму, повергнув к стопам Его Императорского Величества одушевляющие их горячие чувства беспредельной преданности Престолу, Царю и Отечеству. Тут же, громогласно была прочитана составленная телеграмма» [64]. Судя по этому свидетельству, инсарские власти успешно справились с задачей пробудить в народе верноподданническо-патриотические чувства. Нам трудно судить об ораторских способностях Д. П. Бабичева, но хорошее знание истории Отечественной войны и ореол сопричастности героическому событию, безусловно, должны были придать его речи особенную весомость и воодушевить слушателей, что и произошло. Во всяком случае, судя по данным пензенских источников, нигде больше в губернии верноподданнических телеграмм всем народом не составляли. После официальных мероприятий настало время увеселений. «Вечером казённые и общественные учреждения и частные дома были иллюминированы. В 8 час. В летнем театре Вольно-пожарного общества местными любителями сценического искусства по удешевлённой входной плате дан был спектакль; поставленная комедия Гоголя «Женитьба» недурно была сыграна. До начала действия и в промежутках антрактов отлично играл под управление г. Скробона оркестр духовой музыки Пожарного общества, чередуясь с пением юбилейных и других песен, мастерски исполненных смешанным хором под управлением С. В. Шишкина. По окончании спектакля вся публика, в числе которой находились и представители власти, потянулась на базарную площадь, по направлению к залитой огнями канцелярии Воинского управления, где, согласно программному расписанию, к большому удовольствию зрителей сожжён был блестящий фейерверк» [64]. Юбилейные торжества проходили не только в городах. Из заметки в «Пензенских губернских ведомостях» мы узнаём, что 100-летие Отечественной 167 войны отмечали и в селе Блохино Пензенского уезда. Но здесь все ограничилось только церковными мероприятиями: 25 августа «была отслужена панихида по Государе Императоре Александре I Благословенном и воинам, положившим живот свой на поле брани», 26 августа после обычного богослужения на площади перед церковью «был отслужен молебен с провозглашением обычного многолетия и вечной памяти Императору Александру I и воинам, павшим на поле брани» [48]. К сожалению, освещение в прессе юбилейных торжеств в Пензе и в губернии исчерпываются приведёнными сообщениями. Однако различные мероприятия, посвящённые 100-летию Отечественной войны, не закончились 26 августа, а продолжались в губернии до конца 1912 года. Пензенская губерния не была единственным регионом Российской империи, где торжественно отметили 100-летний юбилей Отечественной войны 1812 г. Материалы, опубликованные в губернской прессе, показывают, что подобные празднества происходили повсеместно в российской провинции. Так, в заметке, помещённой в начале января 1912 года в «Пензенских губернских ведомостях» говорится, что в Смоленске был открыт «музей военных доспехов 1812 г.» [56]. Смоленск и Смоленская губерния были одним из важных театров военных действий Отечественной войны, и неудивительно, что к празднованию столетия «грозы двенадцатого года» здесь подходили очень ответственно. Музей, о котором идёт речь в заметке, был создан «Вяземским комитетом по увековечению памяти Отечественной войны» [56], очевидно, организованным властями специально для подготовки и проведения юбилейных торжеств и других мероприятий, связанных со знаменательной датой. Однако оставалось место и для частных инициатив. Об одном из таких случаев в Смоленске и сообщали «Пензенские губернские ведомости»: «По ходатайству Варшавского генералгубернатора Скалона, городская дума предоставила ему поставить на свои средства в городском Лопатинском саду на королевском бастионе памятник его деду генералу Скалону, павшему при защите Смоленска от французов в 1812 г. и погребённому в присутствии Наполеона со всеми воинскими почестями» [73]. 168 Ещё один памятник, торжественно открытый в Смоленске в юбилейные августовские дни, увековечил фельдмаршала М. И. Кутузова [39]. В Саратове городские власти сочли необходимым увековечить память Отечественной войны на городской карте: на заседании «комиссии по вопросу о выработке программы ознаменования гор. управлением юбилея Отечественной войны 1812 года» было предложено присвоить городскому бульвару название «Александровский» и украсить его бронзовыми бюстами Александра I и М. И. Кутузова. Кроме того, «комиссия признала желательным, чтобы к этому юбилею была приурочена реставрация кафедрального собора, сооружённого в память Отечественной войны». Предлагалось также украсить стену собора картиной на сюжет войны 1812 г., или установить 26 августа в соборе для всеобщего обозрения «стяг от г. Саратова с изображением иконы Смоленской Божией матери, находившейся во время Отечественной войны в русской армии». Юбилейная комиссия одобрила и ряд других предложений, как то: «3) заблаговременно приобрести для демонстрирования в народной аудитории кинематографическую ленту с изображением отдельных эпизодов из Отечественной войны; 4) просить гор. думу обратиться к населению с воззванием о том, чтобы в день юбилея дома были украшены флагами, а вечером была устроена иллюминация. И 5) просить гласных думы присутствовать на имеющем быть в день юбилея молебствии и принять участие в торжестве» [86]. Официально празднование столетия Отечественной войны было приурочено к столетию Бородинского сражения 26 августа. Однако это не означало отказ от «ознаменования» других памятных дат войны. Такие мероприятия носили местный характер, т.е. проводились в тех регионах, с которыми было связано то или иное событие. Примером являются торжества в г. Ковно, прошедшие 14 июня, о которых сообщили «Пензенские губернские ведомости»: «Сегодня, в день начала войны 1812 г., торжественно освящён по возобновлении сооружённый на берегу Немана памятник Отечественной войны» [55]. Впрочем, мероприятия 169 местного уровня, причём даже более масштабные, проходили и там, где во время Отечественной войны никаких боевых действий не велось. Так, сообщалось, что «в Риге, в ознаменование столетия Отечественной войны, устраивается выставка 1812 года, по инициативе общества истории и древностей Прибалтийского края, которое задалось целью воспроизвести, насколько возможно, полную картину эпохи освободительных войн и заставить живое поколение вникнуть в значение юбилейных торжеств. Выставка должна заключить в себе всё, что имеет отношение к участию в войне членов Императорской фамилии, наших полководцев и государственных деятелей. Будут собраны портреты Наполеона и его сподвижников, рукописи, карты, планы, памятники искусства и культуры того времени. Выставка, наконец, должна свидетельствовать о патриотическом подъёме, охватившем в 1812 году всё, без исключения, население Прибалтийской окраины. Рижское городское управление, равно как лифляндское дворянство, изъявили согласие принять участие в выставке 1812 года. Городское управление приняло на свой счёт расходы по устройству выставки и предоставило помещение в городском музее изящных искусств; дворянство обеспечило издание каталога выставки» [40]. Далее приводится программа выставки, среди экспонатов которой много предметов декоративно-прикладного искусства, имевших не только художественную, но и мемориальную ценность 1. Изучение этой программы позволяет увидеть, что подбор экспонатов и принципы их компоновки на данной выставке не вполне соответствуют современным принципам формирования 1 «Программа выставки: I отдел. Портреты передовых лиц того времени. Портреты особ Императорской Семьи, полководцев и государственных деятелей. Автографы. Портреты Наполеона, его союзников и генералов. Желательно иметь изображения (бюсты, картины, миниатюры, гравюры, литографии, силуэты, портреты на чашках, табакерках и т.п.) одного и того же лица разных времён и стилей. II отдел. Военные события 1812 г. Военное дело того времени. Картины сражений, битв и других событий. Карты, планы битв и крепостей. Рукописи. Вооружение и обмундирование войск (картины и манекены). III отдел. Культура и искусство. Рамки этого отдела расширены: в него войдут предметы вообще эпохи empire, имеющие художественное значение: а) художественная обстановка, мебель; б) скульптура (мрамор, бронза, гипсовые слепки); в) живопись и гравюры, миниатюры, карикатуры; г) костюмы, драгоценности; д) золотые изделия; е) керамика, хрусталь; ж) монеты, медали, знаки отличия». 170 музейной экспозиции. Так, нецелесообразно помещать вместе разные по характеру и стилю предметы, объединённые лишь изображением на них одного и того же человека, а также включение в экспозицию большого числа экспонатов, не имеющих непосредственного отношения к Отечественной войне 1812 года, но с учётом уровня развития российского музейного дела того времени можно говорить о том, что организаторы выставки сделали всё для достижения поставленной задачи: «показать, насколько возможно, полную картину эпохи освободительных войн и заставить живое поколение вникнуть в задачу юбилейных торжеств» [40]. Но не все провинциальные города были готовы к проведению торжеств. И дело здесь не в нежелании местных властей или населения, а в банальных коммунальных проблемах. Судя по информации в пензенских газетах, именно так обстояло дело в Казани, где городские власти в преддверии юбилея были озабочены вопросами освещения в городе, которое явно не годилось для праздничной иллюминации. В связи с этим городская управа приняла решение «весь хлам городских иллюминационных газовых щитов заново отремонтировать и, кроме того, увеличить число их заказом новых щитов. Помимо этого у Кремля предположено соорудить арку с устройством на ней электрических вензелей, силой света которых была бы освещена вся Воскресенская ул.» [60]. Общий обзор того, как прошли юбилейные торжества в других регионах России, дан в статье «Вести и праздновании торжествен. юбилея Отечественной войны по всей России», опубликованной в «Пензенских губернских ведомостях» 28 августа. Из неё мы узнаём, что в г. Николаеве (областной центр современной Украины) «состоялось открытие памятника-обелиска героям Отечественной войны». В Таурогене (совр. Таураге, Литва) «состоялось торжественное открытие памятника-бюста Императору Александру I». В Дриссе (совр. Верхнедвинск, Белоруссия) был «заложен и освящён фундамент памятника героям Отечественной войны с бюстом Александра I». В г. Юрьеве (совр. Тарту, Эстония) торжества проходили у памятника Барклаю-де-Толли. А вот в 171 маленькой провинциальной Елабуге (ныне – районный центр Республики Татарстан) почтили память не царя и полководцев, а героини Отечественной войны Н. А. Дуровой, прожившей в этом городке много лет; здесь центральным событием празднования стало торжественное возложение венков на могилу легендарной кавалерист-девицы. Очень пышно прошли юбилейные торжества в Таганроге, где в 1825 г. скончался Александр I. «После торжественного богослужения процессия, сопровождаемая духовенством и частями войск, … представителями администрации, сословных и общественных учреждений массы народа, направилась к дворцу Императора Александра I, где в дворцовой церкви отслужена была панихида по почившем Императоре и его сподвижниках. Затем процессия проследовала к памятнику Императора Александра I, украшенному многочисленными венками». В Тифлисе «во дворце Наместника накануне юбилея Отечественной войны состоялось торжественное заседание»; в сам же день юбилея в городе прошёл «крестный ход при громадном стечении народа, в котором разноплеменное население слилось воедино в патриотическом порыве» [39]. Разумеется, появлялись в пензенской прессе и сообщения о подготовке к торжествам в Москве [26] и на Бородинском поле [65; 50; 74], однако прямого отношения к празднованию юбилея Отечественной войны в российской провинции они не имеют, и, главным образом, иллюстрируют тот интерес, который вызывали в российском обществе и сама знаменательная дата, и подготовка к ней. Финальным аккордом юбилея стала инициатива Императорского Русского военно-исторического Общества, обращение которого было опубликовано в «Пензенских губернских ведомостях»: «Принимая во внимание, что день празднования столетия Отечественной войны, этой борьбы за свободу народов, окончившейся прославлением русской армии и великим русским народным торжеством, составляет событие большого исторического значения, которое не только заслуживает полного внимания, но должно быть и увековечено, обратилось через Министерство Внутренних Дел, к Г-дам Губернаторам, с 172 просьбой приказать собрать на местах точные и подробные сведения о праздновании юбилея 1812 года и происходивших по этому поводу чествованиях в городах, селениях и т. п., с приложением всего того, что могло бы служить к уяснению полной картины празднований» [94]. По всей вероятности, в числе прочих в Русское военно-историческое Общество поступили и материалы о праздновании в Пензенской губернии, потому что игнорировать Министерство внутренних дел было опасно, но, к сожалению, в местной прессе этот отчёт опубликован не был. Всё вышеизложенное свидетельствует о том, что памятные мероприятия, происходившие в 1912 году в Пензенской губернии, не были чем-то особенным, выдающимся и уникальным. Изучение пензенских газет за этот год даёт нам своеобразный среднестатистический срез, показывая на примере празднования юбилея Отечественной войны 1812 года в отдельно взятом регионе процесс сохранения в благодарной памяти всей нации тех ценностей, которые, возникнув в начале ХIХ века, не утратили своей актуальности и в веке ХХ. Подготовка юбилея и, особенно, то, как проводились торжества, позволяет сделать следующие выводы. Во-первых, празднование 100-летней годовщины Отечественной войны было всенародным. Оно проходило и в столицах, и повсеместно в провинции, о чём красноречиво свидетельствуют материалы пензенской губернской прессы. И в крупных городах, и в уездных центрах, и в сёлах прошли массовые торжественные мероприятия, и хотя размах их был неодинаков, но они не оставили равнодушными провинциальное общество. Все сословия, дворянство, духовенство, купечество, «градские жители», т.е. мещанство и крестьянство с редким для начала ХХ века единодушием отметили победу над наполеоновской Францией, также как и за 100 лет до этого, забыв на время о существовавших в Российской империи социальных проблемах и противоречиях. Таким образом, можно считать, что основная цель, которая ставилась организаторами празднеств, пусть на время, но всё же была достигнута. Во-вторых, не менее важно было и укрепить престиж пошатнувшейся российской монархии. Именно поэтому повсеместно в ходе празднования юбилея 173 1812 года происходило возвеличивание роли Александра 1, который, если судить по официальной пропаганде, был практически единоличным творцом победы. Эта пропагандистская компания была ни чем иным, как попыткой отвлечь общественное внимание от внешне- и внутреннеполитических неудач и промахов, совершённых в конце XIX – начале ХХ вв. российским самодержавием и Николаем II в частности, делая последнего, по традиции, наследником славы более удачливого предка; при этом роль народа-победителя намеренно замалчивалась. Следует отметить в этом отношении сдержанную позицию православной церкви, которая в какой-то мере восстановила попранную справедливость, в равной степени уделив внимание в своих заупокойных богослужениях и императору, и «вождям и воинам, на поле брани живот свой положившим». В-третьих, принято считать, что гражданского общества в Российской империи быть не могло в силу авторитарного характера политического режима, но на примере празднования 100-летия победы в войне 1812 года видно, что процесс его формирования уже шёл. При подготовке и в ходе проведения памятных торжеств нашлось место и частной инициативе, и социальной самодеятельности, и поэтому хотя юбилей и не объявлялся официально государственным праздником, но фактически стал именно таким общенациональным событием. 3.2. Воспитательный аспект празднования 100-летия победы над Наполеоном Для того, чтобы оценить то значение, которое россияне, жившие в начале ХХ века, придавали патриотическому наследию победы над Наполеоном, и насколько хорошо они понимали воспитательный эффект популяризации и торжественного празднования подвига русской армии и русского народа, необходимо рассмотреть те мероприятия, к которым планировалось привлечь молодёжь. Сделать это позволяют публикации в «Пензенских губернских ведомостях» и «Пензенских епархиальных ведомостях» в год 100-летнего юбилея Отечественной войны. 174 В 1912 году была ещё свежа память о революционных событиях 1905-1907 годов, в которых активное участие принимала городская молодёжь, прежде всего, учащиеся и студенты [7]. Направить настроения молодёжи в патриотическое русло, по замыслу властей, и должна была её массовая вовлечённость в юбилейные торжества. Для осуществления патриотического воспитания подрастающего поколения использовались самые разные средства, к примеру, распространение среди учащихся историко-патриотической литературы. Так, в Пензе ещё 14 февраля 1912 г. Чрезвычайное губернское земское собрание совместно с земской управой решало вопрос «о разрешении приобретения брошюр для раздачи учащимся в начальных школах губернии, в память предстоящего празднования столетнего юбилея Отечественной войны», на что был выделен «специальный кредит в 700 рублей». Поскольку, судя по всему, имелась возможность закупить не только брошюры, но и «световые картины», т. е. диапозитивы для т.н. «волшебного фонаря», то предстоящая покупка стала предметом напряжённой дискуссии: часть присутствовавших на собрании чиновников считала, что следует ограничиться одними только диапозитивами, другая же часть настаивала на покупке брошюр, что было вполне разумно, если учесть, что не во всех земских школах губернии имелось оборудование для демонстрации диапозитивов. В итоге возобладала вторая точка зрения, причём земской управе совместно со школьной комиссией была предоставлена возможность выбрать, какая именно литература будет приобретаться [69]. Но, несмотря на то, что подготовка мероприятия началась задолго до августовских торжеств, раздача ученикам народных школ книг и брошюр о войне 1812 года сорвалась, поскольку книги или не были вовремя заказаны, или не пришли в срок. Лишь 4 октября «Пензенские губернские ведомости» сообщили, что книги выписаны, привезены в Пензу, переплетены, и Пензенская городская управа «в скором времени приступит к раздаче их учащимся всех городских народных школ». «Немножко поздно, но лучше чем никогда», иронически резюмирует автор заметки [98]. 175 Те брошюры, о которых шла речь, судя по всему, выписывались из Москвы или Петербурга. Однако и в Пензе шла подготовка литературы, посвящённой юбилею, причём, и это важно, на средства частных лиц. Так, 3 мая 1912 г. в «Пензенских губернских ведомостях» появилась небольшая статья, в которой шла речь об издании пензенским дворянством работы под названием «Очерк формирования дворянством Пензенской губернии и действия ополчения в Отечественную и освободительную войны 1812-1814 годов». Автор статьи, Селиванов А. Ф., сообщал, что редактором очерка был пензенский губернский предводитель дворянства Д. К. Гевлич, а составителем – историк и архивист В. Р. Апухтин [87]. Книга, ныне известная в историографии как «Краткий очерк истории формирования и действий Пензенского дворянского ополчения в Отечественную и освободительную войны 1812-1814 гг.», основывалась на пензенских архивных материалах и была напечатана на средства пензенского дворянства. В ней впервые были представлены широкой провинциальной публике сведения о гражданской активности пензенского дворянства, делавшего пожертвования на нужды ополчения [140, c. 7-10]. Приведённые в брошюре выдержки из наградных списков с указанием имён пензенцев-ополченцев, отмеченных за боевые заслуги, давали возможность жителям Пензенской губернии почувствовать свою сопричастность к ратному подвигу предков [140, c. 26-53]. Таким образом, работа В. Р. Апухтина была наглядным примером реализации принципа воспитания патриотизма на героических событиях прошлого, тем более важных, что речь в ней шла о героизме земляков, а возможно и родственников читателей – ведь брошюра была адресована именно жителям Пензенской губернии. Литература, посвящённая Отечественной войне, из которой «потомки могут… узнать о подвиге своих предков» [87], несомненно, была важным, но не единственным средством историко-патриотического просвещения пензенцев. Важным, хотя и локальным, мероприятием можно считать постановление Чрезвычайного уездного земского собрания в г. Керенске об учреждении стипендий «имени Александра I-го» «для бедных учениц» Керенской земской 176 прогимназии и Керенского городского училища [91]. Выбор наименования не случаен, он должен был подтвердить главную роль императора в организации победы. Обращает на себя внимание тот факт, что речь шла именно о земских стипендиях, а не, к примеру, об официальных губернаторских. Уездные земские учреждения – это аналог современных органов местного самоуправления, в которых было представлено всё население уезда. Свою деятельность они осуществляли на основе самофинансирования за счёт сборов и повинностей, которыми облагалось население уезда. Следовательно, Керенское земское уездное собрание, направив часть собранных в уезде денег на памятные стипендии, выразило тем самым мнение подавляющего большинства населения уезда. В уездных городах Пензенской губернии принимались и другие меры «для увековечения памяти об Отечественной войне». К примеру, 12 июня в уездном городе Мокшане состоялось заседание городской думы, посвящённое организации августовских юбилейных торжеств, на котором, помимо прочего, было «постановлено возбудить ходатайство о присвоении существующему городскому женскому начальному училищу наименование Елизаветинского» - в честь жены Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны. Кроме того, как и в губернском городе, планировалось в день юбилея устроить раздачу учащимся брошюр об Отечественной войне [54]. Но активнее всего работа с молодёжью велась во время непосредственной подготовки и проведения юбилейных торжеств. Так, в программе празднования юбилея в Пензе и Пензенской губернии, опубликованной 17 июля 1912 года в «Пензенских губернских ведомостях», «воспитанникам мужских учебных заведений» предписывалось в обязательном порядке присутствовать на торжественных собраниях в училищах и на военном параде, причём в качестве его участников [76]. Второй вариант «программы чествования юбилея Отечественной войны 1812 года», утверждённый Городской думой 7 августа 1912 года и опубликованный 11 августа, также был в основном посвящён участию в празднике городских начальных училищ, причём были расписаны не только дни, но и часы торжеств. Например, 25 августа к половине шестого вечера учащимся 177 предписывалось быть в церквах, где перед началом службы священники произносили «слово, посвящённое воспоминаемому событию». Затем следовала торжественная панихида по императору Александру I и всем павшим в Отечественной войне, а после панихиды – «всенощное богослужение», на котором дети также обязаны были присутствовать. 26 августа утром учащиеся, по мысли авторов программы, вновь обязаны были собраться в тех же церквах для присутствия на литургии и благодарственном молебне. Порядок того, какая школа в какой церкви собирается, должна была определить Дирекция училищ. Затем к четырём часам дня школьникам полагалось собраться к детской площадке в парке Белинского, где специально для них планировался ещё один молебен (к счастью для детей, от такого «нон-стопа» организаторы позже отказались). После чего на территории Народного театра должен был пройти «торжественный акт городских училищ», перед началом которого директор народных училищ собирался произнести речь об Отечественной войне 1812 года [67]. Завершить празднование предполагалось исполнением патриотических кантат и государственного гимна хором учащихся. Следует отметить, что, хотя в данном варианте программы ничего не говорилось об участии школьников в торжественном параде, совсем от этой идеи городские власти не отказались. Более того, она была узаконена в окончательном варианте «Порядка празднования столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года 26 августа 1912 года, в день столетнего юбилея Бородинского боя в Пензе» (опубликована 24 августа). В нём в частности говорилось: «К 12½ часам дня, все участвующие в параде должны быть выстроены на указанных местах. По окончании церковной службы парад всем находящимся в городе войскам, причём в параде принимают участие ученики учебных заведений, пожарные команды и местный отряд конной стражи. Особые места для присутствования на параде отводятся для начальствующих лиц, потомков участников войны 1812 года и для учеников и учениц учебных заведений, в параде не принимающих участия, а также для публики» [77]. В этот же день, 24 августа, в присутствии представителей городской администрации состоялась репетиция парада учащихся [47]. 178 В программе от 24 августа отводилось место и мероприятиям просветительского характера. Лекции, «посвящённые памяти войны 1812 года с туманными картинами», были запланированы «в учебных заведениях, Городской Управе, театре имени В.Г. Белинского и других учреждениях». Завершить праздник также должна была «лекция, посвящённая памяти 1812 года для народа на площади с туманными картинами» и «бесплатная раздача памяток, посвящённых Отечественной войне» [77]. Основная часть празднеств в Пензе должна была укрепить веру народа в царя и Отечество, и воссоздать то чувство патриотического национального единства, которое, как казалось, к началу ХХ века было частично утрачено. Но праздник есть праздник, поэтому в его программе были предусмотрены и развлекательные мероприятия. К примеру, в юбилейный день 26 августа для пензенцев планировалось организовать фейерверк и гуляние «с музыкой в садах и скверах». В заметке под названием «Юбилейный спектакль и картины» перечислялось, какие увеселения предлагались публике помимо народных гуляний и музыки: «…В кинематографе Кружка 26 и 27 августа будет демонстрироваться картина «1812 год». Давая последовательное развитие событий Отечественной войны, картина идёт навстречу желания русских людей воскресить образы героев народной войны и их деяния. В американском кинематографе пойдёт картина «Во времена Наполеона» [99]. Из этого газетного сообщения видно, что культурные учреждения Пензы, специализировавшиеся на массовых зрелищах, прекрасно уловив желания публики, выстроили свой репертуар на праздничные дни в полном соответствии с всколыхнувшимся в обществе интересом к Отечественной войне 1812 года. Значительная часть этих зрелищ была вполне доступна для учащейся молодёжи. К сожалению, невозможно с определённостью сказать, в какой мере эта программа юбилейных торжеств в губернском городе была воплощена в жизнь, поскольку никаких подробных отчетов о праздновании юбилея в Пензе в прессе обнаружить не удалось. Однако в «Пензенских губернских ведомостях» был 179 опубликован целый ряд сообщений о торжествах 26 августа в уездных центрах Пензенской губернии и, в частности, об участии в них молодёжи. Так, в Чембаре школьники, прежде чем принять участие в параде, отстояли молебен. Затем «состоялся парад 2 ротам 177 Изборского полка, нижним чинам конвойной команды, отряду стражников и учащимся городского трёхклассного училища. Особые места занимали ученицы и ученики всех учебных заведений и начальствующие лица… В городских учебных заведениях происходили чтения об Отечественной войне, ученицы и ученики читали стихотворения». Не были забыты и развлекательные мероприятия. После официальной части торжеств на городской площади «происходили всевозможные призовые игры, качели и театр марионеток. Народное гулянье началось с 5 часов дня, в разных местах играли 2 оркестра любителей балалаечников и нижних чинов конвойной команды, гармонисты, два хора песенников нижних чинов Изборского полка и конвойной команды, третий хор соборного храма. Вечером была зажжена красивая иллюминация и в разных местах показывали живые картины на темы 1812 года, и в заключение был сожжён фейерверк» [82]. В Саранске после официальной части - литургии и военного парада - были организованы спортивные состязания, в которых участвовали и солдаты, и все желающие из числа горожан. С этой целью заранее «были поставлены столбы и другие принадлежности спорта с подарками, хорошо выполнившим ту или иную часть спортивной программы. Очень красиво была устроена солдатами большая пирамида. Много смеялись над бегающими в мешках». Вечером на площади состоялось народное гулянье, «во время которого играл оркестр полковой музыки». Праздник завершился фейерверком [42]. Вне всякого сомнения, на этих увеселительных мероприятиях присутствовали и школьники. В Керенске на торжественном молебне в местном соборном храме присутствовали ученики и ученицы учебных заведений с их преподавателями и преподавательницами. Затем молодёжь присутствовала на народном гулянье в городском общественном саду, организатором которого был уездный Комитет 180 попечительства о народной трезвости. «Пензенские губернские ведомости» так описывают эту часть торжества: «На гулянье явилось очень много городских жителей, а также крестьян… В тот же вечер распорядителем С. Н. Барабановым, были розданы бесплатно от Комитета – разнородные издания, посвящённые памяти Отечественной войны... С своей стороны, Керенское городское общественное управление в устройстве этого народного гулянья приняло также горячее участие. Распорядителем гулянья, - городским головою С. Н. Барабановым на время этого гулянья, от города было приглашено в сад лицо с патефоном и кинематографом. Гуляющие имели возможность послушать прекрасное пение и посмотреть живые картины» [96]. На юбилейных торжествах в Наровчате в параде помимо батальона 178 Венденского пехотного полка «принимали участие отряд конных стражников, члены добровольной пожарной дружины и учащиеся местных училищ». Воспитательно-просветительский аспект торжества был реализован в чтениях об Отечественной войне для учащихся городского приходского училища. Ученикам помимо этого были «розданы брошюры и гостинцы». Богослужения, лекции и раздачи памятных брошюр проходили и в сёлах Наровчатского уезда; роль лекторов выполняли священники, учителя сельских школ, писари и волостные старшины [80]. В Инсаре в ночь с 24 на 25 августа во всех городских храмах прошли всенощные, на которых в обязательном порядке присутствовали преподаватели и ученики всех учебных заведений. В соборе перед началом всенощной «была совершена панихида по Императоре Александре Первом, вождях и воинах на “поле брани убиенных”». В 8 часов утра 25 августа были отслужены заупокойные литургии. Для инсарских школьников также были предусмотрены просветительские мероприятия: «Днём в городском 4 классн. училище происходило чтение 181 юбилейной брошюры, сопровождавшееся пением различных песен ученического хора под руководством учителя пения Д. П. Литвинова» [64]. Как видно из этих заметок, не осталась в стороне от воспитательной работы и церковь. Так, в «Пензенских епархиальных ведомостях» от 1 июня 1912 г. было размещено сообщение о том, что, согласно постановлению Святейшего Синода, празднование юбилея Отечественной войны в духовных училищах и церковноприходских школах приурочивается к 11 октября – столетию оставления французами Москвы [97]. По нашему мнению, это было сделано для того, чтобы учащиеся дважды могли отметить 100-летнюю годовщину Отечественной войны: в первый раз вместе со всей губернией 26 августа, во второй раз – в своих учебных заведениях полтора месяца спустя. И действительно, осенью 1912 года в духовных учебных заведениях Пензы прошли памятные мероприятия, посвящённые 100-летней годовщине бегства Наполеона из Москвы. Судя по опубликованной 7 октября в «Пензенских губернских ведомостях» программе этих мероприятий, 10 октября в домовых церквах духовных учебных заведений прошла всенощная с панихидой по Александру I и погибшим в Отечественной войне, 11 октября - литургии и благодарственные молебны с «приличными случаю поучениями», а затем – «торжественные акты» с речами, чтением литературных произведений об Отечественной войне, исполнением государственного гимна и кантат [81]. И наконец, «чествование столетней годовщины великой Отечественной войны 1812 года» состоялось на курсах внешкольного образования. Вечером 16 декабря в здании второго мужского приходского начального училища прошло чтение, посвящённое 100-летию победы над Наполеоном. Автор заметки в «Пензенских губернских ведомостях», очевидно, присутствовавший на этом вечере, свидетельствует: «Общее настроение слушателей и слушательниц в этот день было повышенное, доброе, радостное… Небольшой зал училища едва мог вмещать всех присутствующих, собравшихся послушать чтение о незабвенном в истории нашей родины – двенадцатом годе». Преподаватель курсов С. Н. Ремезов произнёс вступительное слово, после чего собравшиеся почтили вставанием 182 память «всех отважных сподвижников Великого Русского Царя, принёсших свою жизнь на алтарь служения царю и дорогому нашему Отечеству». Чтение заключалось в том, что С. Н. Ремезов прочёл слушателям брошюру Н. А. Соколова «Великая эпопея». «Затем при помощи волшебного фонаря аудитории были показаны 93 световые картины наглядно рисующие только что прочитанное о 12-ом годе: герои Отечественной войны, пожар Москвы и т.п. Так кончилось это скромное торжество…» [66]. Следует отметить, что просветительская работа, адресованная главным образом молодёжи не прекращалась в течение всего юбилейного года. В провинциальной прессе, в том числе и в «Пензенских губернских ведомостях», печаталось множество статей, представлявших собой исторические экскурсы в 1812 год. Они были посвящены самым разным сюжетам, связанным с войной, как то: сожжение Москвы [93], планы Наполеона и подготовка Франции к войне [51], партизанская война [88], воспоминания наполеоновских солдат [43], действия Александра I в 1812 г. [45], Бородинское сражение, которому посвящены целых две статьи [89; 90], сложенные о нём легенды [34], история создания СпасоБородинского монастыря [75], биографии отдельных участников войны [62] и просто обобщённо-патриотические зарисовки [38]. Написанные зачастую хорошим языком и интересные для читателя даже 100 лет спустя, эти статьи стали одним из средств воспитательно-просветительской работы, связанной с юбилейными торжествами. Они позволили жителям российской провинции лучше представить себе события вековой давности и почувствовать гордость за свою страну и общенародную победу в войне против иноземных захватчиков. Например, вот как пишет о сожжении Москвы И. Тестов: «…Какова же была картина великого пожара в 1812 году, когда не только никто не старался унять бушевавшую стихию, а, наоборот, умышленно раздувал её. Вопрос о том, кто собственно сжёг Москву – французы или русские – остался до сих пор не вполне выясненным. Но, во всяком случае, самый широкий почин в этом направлении принадлежал русским, а уже французы доканчивали дело сожжения…. 183 Поистине, подъём патриотизма был в то время необычен, а так как он совпал с великой ненавистью к Наполеону, то этими двумя фактами и была предрешена гибель Москвы. …Таким образом, сомневаться в «самосожжении» не приходится, трудно только установить, кто первый поджёг свой дом» [93]. Мероприятия, направленные на воспитание патриотизма у учащейся молодёжи, проходили не только в Пензенской губернии. О том, что делалось в преддверии юбилея Отечественной войны 1812 г. и как проходили сами торжества в других регионах Российской империи, также можно узнать из публикаций в «Пензенских губернских ведомостях». В частности, в них сообщалось, что ещё в январе 1912 г. в Могилёве земское собрание учредило 33 таких стипендии для учеников средних учебных заведений «в ознаменование Отечественной войны», причём треть этих стипендий предназначалась крестьянским детям [58]. А власти Саратова, разрабатывая программу юбилейных торжеств, постановили «наименовать одну из предполагаемых к постройке в будущем году гор. школ «Александровской» и украсить её фасад бюстами Императора Александра 1-го». Кроме того, было решено «организовать в день юбилея в общедоступном и городском театрах бесплатные спектакли для школьников с постановкой пьесы соответствующего содержания» [86]. Важно отметить, что, по замыслу организаторов, спектакли эти должны были быть бесплатными, то есть доступными для учащихся из всех слоёв населения. Если в Пензе и Саратове праздничные мероприятия для учащихся были включены в общегородские программы юбилейных торжеств, то власти Тамбова сочли возможным разработать отдельный перечень мероприятий для учеников приходских училищ Тамбова, который мы приведём полностью: «1) 25 августа будет отслужена всенародная панихида (на соборной или какой-либо другой городской площади) по героям войны; на панихиду, кроме учащихся начальных школ, предполагается пригласить и питомцев средних учебных заведений г. Тамбова; 2) в один из свободных дней (юбилейных), в Нарышкинской народной читальне будет чтение для учащихся с пением приличествующих празднованию пьес и декламированием стихотворений; 3) всем школьникам будут розданы 184 соответствующие празднику книжки и портреты, и 4) военная прогулка учеников на Инвалидную площадь, с оркестром музыки и раздачей им гостинцев. На всё празднование ассигновано 550 рублей. Особенный интерес должна представлять прогулка, в которой будет участвовать около 2500 детей, с флагами, «потешными» знамёнами и барабанами» [92]. Судя по этой программе, тамбовские чиновники намеревались сделать для детей участие в юбилейных торжествах именно праздником, ярким и не слишком обременительным: ни обязательного многочасового стояния у всенощной, ни столь же обязательного присутствия с раннего утра на параде и нескольких богослужениях, как это было в Пензенской губернии, здесь не планировалось. Если именно этот порядок празднования был воплощён в жизнь, то, по всей вероятности, у тамбовских школьников остались самые приятные воспоминания о юбилейных торжествах. Из статьи «Вести и праздновании торжествен. юбилея Отечественной войны по всей России», опубликованной в «Пензенских губернских ведомостях» 28 августа, мы узнаём, что в г. Николаеве (областной центр современной Украины) «на Аракасовском сквере с участием войск и учащихся состоялось открытие памятника-обелиска героям Отечественной войны». В той же статье описываются юбилейные торжества в Таганроге, где в 1825 г. скончался Александр I. «После торжественного богослужения процессия, сопровождаемая духовенством и частями войск, администрации, воспитанниками сословных и учебных общественных заведений, учреждений представителями массы народа, направилась к дворцу Императора Александра I, где в дворцовой церкви отслужена была панихида по почившем Императоре и его сподвижниках. Затем процессия проследовала к памятнику Императора Александра I, украшенному многочисленными венками. Оглашены постановления городской думы об ознаменовании события» [39]. Празднование 100-летней годовщины Отечественной войны в российской провинции стало наглядной демонстрацией культурной трансмиссии. Её 185 результатом стало то, что национальные ценности, возникшие в начале ХIХ в., сохранились в провинциальном общественном сознании и были переданы поколению начала ХХ века. Юбилей великой победы имел не только мемориальное значение, но и стал важным средством патриотического воспитания. Об этом свидетельствует, во-первых, общее количество мероприятий, в которых была задействована учащаяся молодёжь, а во-вторых, интерес к ним, отмеченный современниками - авторами публикаций в пензенских газетах за 1912 год. Воспитательная работа с молодёжью велась в преддверии празднования юбилея по нескольким направлениям: 1. организационно-массовое, 2. религиозное, 3. просветительское, 4. развлекательное. Наиболее важным было первое, призванное привлечь молодёжь к непосредственному участию в юбилее, что должно было способствовать воспитанию патриотизма у подрастающего поколения россиян. 186 Заключение Война 1812 года была одним из тех исторических событий, которые затронули, прямо или косвенно, всё российское общество и нашли отражение во всех формах духовной культуры. Впервые в истории страны борьба с агрессором стала делом не только армии, но и всего народа, и трудно измерить и оценить, чей вклад в победу был больше. Она завоёвывалась не только на полях сражений, но и повседневным трудом мирных жителей. Российская провинция, будучи социально неоднородной, продемонстрировала беспрецедентный по тем временам всеобщий патриотизм; редкие пораженческие настроения подвергались осуждению, а их носители, порой, и физическому насилию со стороны возмущённых сограждан. Все социальные группы провинциального общества воспринимали войну как общенациональное бедствие, с которым можно справиться только «всем миром». Поэтому практически все современники, оставившие воспоминания об Отечественной войне, в отличие от историков позднейших времён, единодушно отмечали установившийся в стране своеобразный классовый мир, во время которого были отодвинуты в сторону социально-политические и экономические противоречия, и классы-антагонисты объединились для защиты общего для всех Отечества. Однако общенациональные патриотические настроения, конечно, не могли привести к нивелированию мировосприятия людей, принадлежавших к разным сословиям полуфеодального российского общества. Сам факт жёсткой сословной стратификации препятствовал появлению некоего среднестатистического гуманистического мировоззрения. Каждое сословие, «запертое» законами в рамках своих прав и обязанностей, формировало собственные культурные стереотипы, с помощью которых оценивало и социум, и людей этого социума. Аксиологические сословные различия наиболее ярко проявились в ходе войны по отношению к пленным французской армии. 187 Для российского дворянства французы были врагами только на поле боя, военнопленных же наполеоновской армии провинциальные помещики воспринимали почти как жертв войны, достойных сожаления и участия. Столь «короткая» память привилегированного сословия объясняется тем влиянием французской культуры, которое российское дворянство испытывало на протяжении ХVIII – ХIХ веков. Поэтому, если судить по мемуарным произведениям бывших военнопленных, у многих из них остались самые тёплые воспоминания о России и россиянах, правда, в основном о помещиках и военной администрации. «Подлые» же сословия, с одной стороны, не будучи франкофилами, и с другой стороны, испытав на себе полной мерой все тяготы и лишения войны, не испытывали к поверженным врагам никакой симпатии. Толерантность простых провинциалов, горожан и крестьян, не была аналогом христианской заповеди «возлюби врага своего», поэтому в этой социальной среде особой жалости к военнопленным французской армии не наблюдалось. Правда, не было и целенаправленной жестокости в обращении с бывшими врагами в тех губерниях, где военные действия не велись. Но мнение о природном добродушии и «милости к падшим» как чертах русского характера – всё же миф, который легко опровергается и мемуарами, и документами времён Отечественной войны 1812 года. Провинциальное российское общество, формируя ополчение, снабжая армию всем необходимым, решая вопросы размещения военнопленных, также было непосредственным участником войны, и давало ей свою оценку в дневниках и мемуарах, средствами художественного слова и изобразительного искусства. Произведения художественной культуры, созданные «по горячим следам» Отечественной войны в 20-х – 50-х годах ХIХ века, не перестали быть интересны для жителей российской провинции и многократно воспроизводились массовыми тиражами. Художественная культура, как и культура вообще, призвана удовлетворять духовные потребности людей, причём потребности эти не только имеют 188 конкретно-исторический характер, но и зависят от воспитания, образования, привычек, усвоенных норм, а, в конечном счёте, от положения, которое та или иная группа населения занимает в общественной структуре. Сколько таких социальных групп, общностей и слоёв, столько же будет и субкультур, т.е. их культурных миров. Субкультуры не противоречат доминирующей культуре, господствующей системе ценностей, но отличаются от неё своей специфической формой. Представители тех субкультур, которые существовали в Российской империи в начале ХIХ века, создали свои собственные культурные комплексы, в которых война 1812 года нашла достойное отражение. Сравнивая их, можно сразу обнаружить существенные различия, которые позволяют утверждать, что в российском обществе сосуществовали по сути две культуры: культура элитарная, создававшаяся представителями привилегированного дворянского сословия, либо «разночинной» интеллигенцией, и культура народная и по своему происхождению, и по востребованности широкими массами населения, в том числе и дворянством. Естественно, что жанры, в которых отразилось восприятие войны разными социальными группами, в каждой культуре были свои. Так в народной культуре это был фольклор, лубочные картинки и глиняная игрушка; в дворянской, элитарной – художественная литература, произведения живописи и графики, а также декоративно-прикладное искусство. Есть и более существенные различия. Во-первых, для культуры российского дворянства характерен космополитизм, которого в народной культуре никогда не было и быть не могло. Во-вторых, народной культуре в большей степени свойственна мистическая образность, которая является своеобразным пережитком мифологического сознания, в то время как для дворянской культуры характерен рационализм. Несмотря на эти различия, и у народной, и у дворянской культуры начала ХIХ века было много общего, прежде всего, патриотизм, порождённый войной. Можно сказать, что впервые за всю русскую историю патриотические настроения 189 появились с такой силой, какой в общественном сознании России никогда ранее не наблюдалось, так как обычно классовый принцип преобладал над общенациональным. Общим у этих двух типов культур было и восхищение подвигом героев войны, память о котором была достойна увековечивания в самых разных формах общественного сознания. Освобождение Родины от иноземных захватчиков стало самой насущной потребностью всего общества, удовлетворив которую, оно запечатлело радость от этого средствами: творчеством, языком лубком события всеми доступными художественными литературного и произведения академической и живописью, устным народным народной глиняной скульптурой и высокохудожественными декоративными предметами дворянского быта. И именно деятели искусства, безвестные и широко признанные, впервые показали, что истинным творцом победы был весь русский народ. Произведения неизвестных народных авторов можно считать прямой, и едва ли не первой, оценкой войны 1812 года. Причём в народной культуре прославление подвига защитников Отечества происходило фактически постоянно, то есть не прекращалось в песенном фольклоре, в мелкой пластике и лубочной живописи никогда. Все названные жанры пережили под влиянием Отечественной войны 1812 года свой новый взлёт, из развлечения и украшения превратились в средство идеологического воздействия и массовой пропаганды. Более того, произведения народной культуры, в силу своего традиционализма, сохранились до наших дней почти в первозданном виде. Тема войны стала главной и в таких жанрах дворянской художественной культуры как историческая и портретная живопись, декоративно-прикладное искусство. Произведения элитарного искусства украшали дома и усадьбы провинциального дворянства, превращая последние в своеобразные «минимузеи» Отечественной войны. Но, конечно, главным достижением элитарной художественной культуры начала ХIХ века было отражение войны 1812 года в литературе. Профессиональные мастера слова и мемуаристы, многие из которых, как 190 например, М. Н. Загоскин, и сами были непосредственными участниками войны с Наполеоном, смогли передать ту палитру чувств и настроений, которая существовала в российском общественном сознании в начале ХIХ века. Они мастерски изобразили представителей разных слоёв русского провинциального общества и правдиво показали их отношение к войне, однозначно отрицательное у абсолютного большинства народа. Общенациональные ценности, сформировавшиеся в ходе войны, не исчезли с течением времени. Свидетельством сохранения в массовом сознании патриотических чувств стало празднование 100-летней годовщины Отечественной войны в начале ХХ века, проследить подготовку и ход которого помогает анализ публикаций в газетах Пензенской губернии за 1912 год. Возможно, юбилейные торжества в провинции происходили не так помпезно, как в столицах, но наверняка более искренне. Провинциальное общество, будучи более демократичным, вновь презрело ту грань, которая отделяла «благородное» сословие от простонародья, и воздало должное всем участникам войны, перенеся свою благодарность на их потомков. Как и за 100 лет до этого, практически всё население провинции, люди всех сословий и званий, единодушно отметили победу над наполеоновской Францией. При этом особое внимание было уделено молодёжи, чтобы, обеспечив преемственность поколений, с помощью героических примеров из прошлого восстановить частично утерянное за столетие всеединство. Главным результатом совместных усилий официальных властей и «гражданского общества» стало то, что празднование юбилея действительно превратилось в общенациональное событие, подтвердив тем самым, что в исторической памяти народа герои и подвиги Отечественной войны 1812 года не утратили своего значения и в начале ХХ века, закрепив за собой статус вечных национальных ценностей. Таким образом, несмотря на различия, обусловленные социально- политическими и экономическими факторами, отношение русского общества к Отечественной войне 1812 года было в целом единодушным: она воспринималась как испытание, из которого русский народ вышел с честью. Историческая память 191 народа была увековечена в самых разных формах культуры и выдержала испытание временем. Она не только сохранилась до начала ХХI века, но и используется в настоящее время в качестве одного из средств формирования нового, общероссийского национального самосознания. Список источников и литературы I. Архивные материалы из Государственного архива Пензенской области (ГАПО). 1. Канцелярия пензенского губернатора. Ф. 5. Оп. 1. Д. 409, 411, 459, 489. 2. Коллекция архивных документов Пензенской губернской учётной архивной комиссии. Ф. 132. Оп. I. Д. 268, 392, 430. 3. Пензенская духовная консистория. Ф. 182. Оп. 1. Д. 634. 4. Пензенская палата уголовного суда. Ф. 23. Оп. 1. Д. 86. II. Документы. 192 5. «Зовёт к Отечеству любовь…»: Пензенская губерния в эпоху Отечественной войны 1812 года / Сборник документов. Под общ. ред. Белоусова С. В.; сост. Евневич Т. А. и др. – Пенза, 2011. – 380 с., с илл. 6. Лермонтовский заповедник «Тарханы». Документы и материалы. 17011924 / Сост., подгот. текста и коммент. П. Ф. Фролова; Под ред. Л. В. Полукаровой. – Пенза, 2001. – 224 с. + илл. 36 с. 7. Революционная борьба трудящихся Пензенской губернии в 1905-1907 годах. Сб. документов. – Пенза: Пензенское книжное издательство, 1955. – 160 с. 8. Юности честное зерцало или показание к житейскому обхождению. Факсимильное издание. – М.: Художественная литература, 1976. – 89 с. III. Дневники и мемуары. 9. Беляев, А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном / А.П. Беляев. – Красноярск, 1990. – 304 с. 10. Вигель, Ф.Ф. Записки: В 2 кн. / Ф.Ф. Вигель. – М.: Захаров, 2003. (Серия «Биографии и мемуары»). – 2 кн. 11. «Воспоминания одного заключённого в России»: Главы из книги французского офицера Родольфа Вейо // Вокруг света. – 2012. – №9. 12. Глинка, Ф. Н. Письма русского офицера / Ф. Н. Глинка. – М.: Воениздат, 1987. – 383 с., ил. 13. Глинка, Ф.Н. Письма русского офицера: Проза. Публицистика. Поэзия. Статьи. Письма / Ф.Н. Глинка // Сост., вступ. статья, коммент. С. Серкова и Ю. Удеревского. – М.: Московский рабочий, 1985. – 366 с. 14. Давыдов, Д.В. Стихотворения. Проза. Дурова, Н.А. Записки кавалеристдевицы / Д.В. Давыдов, Н.А. Дурова // Сост. В.П. Коркия; Послесл. Л.И. Емельянова; Прим. В.П. Коркия, Л.И. Емельянова, Вл.Б. Муравьёва. – М.: Правда, 1987. – 640 с. 15. Долгоруков, И. М. Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года / И. М. Долгоруков // Изборник. – М., 1919. 193 16. Долгоруков, И. М. Повесть о рождении моём, происхождении и всей жизни… Т. 2 / И. М. Долгоруков. – СПб., Наука, 2005. – 728 с. 17. Записки графа Ф. П. Толстого, Товарища Президента Императорской Академии Художеств // Журнал «Русская Старина». – 1873. – Том VII. – С. 24-51, 123-145. 18. Зоден, Ф.Ю. Воспоминания вюртембергского офицера о его пребывании в плену в Пензенской губернии / Ф.Ю. Зоден // Подготовка публикации, предисловие, перевод и комментарии к.и.н., доцента С.В. Белоусова. – Пенза: ПГПУ, 2006. – 62с. 19. Из воспоминаний декабриста А.П. Беляева о патриотических настроениях пензенских крестьян в период Отечественной войны 1812 г. // Пензенский край ХVII в. – 1917 г.: Документы и материалы. – Саратов: Приволж. кн. изд-во (Пензен. отд-ние), 1980. – С. 78–79. 20. Кашин, А. Г. Соликамск в 1812 г. и пленные французы / А. Г. Кашин // Пермские губернские ведомости. – 1869. – №20–21 (отдельный оттиск). 21. Лажечников, И.И. Новобранец 1812 года (Из моих памятных записок) / И.И. Лажечников // Русская военная проза ХIХ века / Сост.: Е.В. Свиясов. – Л.: Лениздат, 1989. – С. 40-53. 22. Лажечников, И. И. Походные записки русского офицера / Лажечников И. И. – М.: Типография Н. Степанова, 1836. 23. Норов, А. С. Воспоминания / А. С. Норов // России двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев / Сост. С.С. Волк, С.Б. Михайлова; худож. В. Комаров. – М.: Современник, 1988. – С. 336-377. 24. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х томах. Том I / Под общ. ред. В. В. Григоренко и др. Вст. статья В. Э. Вацуро. Подготовка текста, сост. и прим. В. Э. Вацуро и др. – М., Художественная литература, 1974. – 544 с. (Серия литературных мемуаров). 194 25. России двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев / Сост. С.С. Волк, С.Б. Михайлова; худож. В. Комаров. – М.: Современник, 1988. – 638с.: илл. 26. Селунский, К. И. Записки нашему походу, писанные от скуки на марше, для воспоминания всех наших странствований и некоторых минут с приятностью в горе проведённых / К. И. Селунский // Труды Пензенской Учётной Архивной комиссии. Книга I. – Пенза: Типография Губернского Правления, 1903. 27. Тотфалушин, В. П. Волжские пленники. (Саратовский край глазами ветеранов Великой армии). К 200-летию Отечественной войны 1812 года / В. П. Тотфалушин – Саратов: ООО «Приволжское издательство», 2011. – 240 с. 28. Фуртенбах, Ф. фон. Война против России и русский плен. Заметки оберлейтенанта Фридриха фон Фуртенбаха 1812-1813 гг. / Ф. фон Фуртенбах // Подготовка публикации, предисловие и комментарии д.и.н. С. В. Белоусова и к.и.н. С. Н. Хомченко; перевод с нем. А. А. Кузнецова. – Пенза, ГУМНИЦ, 2008. – 44 с. 29. Шан-Гирей, А. П. М. Ю. Лермонтов / А. П. Шан-Гирей // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников / Редкол.: В. Вацуро, Н. Гей, Г. Елизаветина и др.; Сост., подгот. текста и коммент. М. Гиллельсона и О. Миллер; Вступ. статья М. Гиллельсона. – М.: Худож. лит., 1989. — С. 33–55. 30. Шишкин, И. Т. Бунт ополчения в 1812 году / И. Т. Шишкин // Заря. – 1869. – №8. IV. Периодическая печать. а) Статьи в газетах. 31. Архиерейские служения в августе и сентябре месяце 1912 года // Пензенские епархиальные ведомости. – 1912. – 1 октября. 32. Бахмутов, А. Секрет абашевской игрушки. / А. Бахмутов // Пензенская правда. – 1989. – 1 ноября. 33. Бенефис артиста Д. Ф. Константинова ведомости. – 1912. – 18 августа. // Пензенские губернские 195 34. Бородинские легенды // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. 35. Булавинцев, Н. Песнь гончарного круга / Н. Булавинцев // Пензенская правда. – 1989. – 27 августа. 36. Васильев, К. Участник и герой Отечественной войны / К. Васильев // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 1 сентября. 37. Великая година // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. 38. Великие воспоминания // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 18 июня. 39. Вести о праздновании торжествен. юбилея Отечественной войны по всей России // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 28 августа. 40. Выставка Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 23 июня. 41. Выставка 1812 года // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 июля. 42. День Бородинского боя. (Г. Саранск) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 2 сентября. 43. Дневник офицера за 1812 г. // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 14 июля. 44. Драматический Кружок имени В. Г. Белинского // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 23 августа. 45. Дроздов, В. Император Александр I в 1812 году / В. Дроздов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 23 августа. 46. Жуков, П. Сердце художника / П. Жуков // Пензенская правда. – 1986. – 2 декабря. 47. Заметка о порядке проезда по городу 26 августа и о репетиции парада учащихся // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 25 августа. 48. Иванов, А. В память войны 1812 года. (С. Блохино, Пензенского у.) / А. Иванов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 4 сентября. 196 49. К Бородинским торжествам // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 29 июля. 50. К бородинским торжествам // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 10 августа. 51. К Великому юбилею // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 1 мая. 52. К празднованию столетия Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 2 июля. 53. К празднованию 100 летнего юбилея Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 30 марта. 54. К празднованию юбилея Отечественной войны. (Г. Мокшан) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 27 июня. 55. К предстоящему юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 14 июня. 56. К столетнему юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 8 января. 57. К юбилею Бородинской битвы // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 17 августа. 58. К юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 22 января. 59. К юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 25 июля. 60. Казань. К предстоящим юбилейным торжествам // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 17 августа. 61. Лекция об Отечественной войне // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 3 июля. 62. М. И. Кутузов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. 63. Максимов, М.П. К воспоминанию об Отечественной войне. (Г. Инсар) / М.П. Максимов // Пензенские губернские ведомости. 1912. 12 августа. 64. Максимов, М. П. Празднование юбилея Отечественной войны. (Г. Инсар) / М.П. Максимов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 21 сентября. 197 65. На полях Бородина // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 21 июля. 66. Николаев, И. Н. Празднование юбилея 1812 г. на курсах внешкольного образования в г. Пензе / И. Н. Николаев // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 21 декабря. 67. О праздновании юбилея Отечественной войны в гор. Пензе // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 11 августа. 68. О праздновании юбилея Отечественной войны. (Г. Троицк) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 13 августа. 69. Об ознаменовании в школах столетнего юбилея Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 14 февраля. 70. От Канцелярии Пензенского Губернатора // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 3 июля. 71. От Канцелярии Пензенского Губернатора // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 5 июля. 72. От Пензенского Губернатора // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 22 августа. 73. Памятник герою // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 29 марта. 74. Первый герой великой войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 19 августа. 75. Поездка в Спасо-Бородинский монастырь // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 24 августа. 76. Порядок общенародного торжественного празднования юбилея Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 17 июля. 77. Порядок празднования Столетнего Юбилея Отечественной войны 1812 года 26 августа 1912 года, в день столетнего юбилея Бородинского боя в городе Пензе // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 24 августа. 78. Потомки героев Отечественной войны на сегодняшнем торжестве в городе Пензе // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. 198 79. Потомки участников Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 9 июля. 80. Празднование столетия Отечественной войны. (Г. Наровчат) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 5 сентября. 81. Празднование 100-летнего юбилея Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 7 октября. 82. Празднование юбилея Отечественной войны. (Г. Чембар) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 3 сентября. 83. Представители Пензенской губернии на Бородинских торжествах // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 19 августа. 84. Реклама сборника романов и повестей «Свет» // Пензенские епархиальные ведомости. – 1912. – 1 января. 85. Реклама художественного издания в память 1812 г. «Юбилей» // Пензенские епархиальные ведомости. – 1912. – 1 июня. 86. Саратов. К юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 2 мая. 87. Селиванов, А. Ф. Пензенское ополчение в Отечественную освободительную войну 1812-1814 гг. / А. Ф. Селиванов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 3 мая. 88. Сила народная // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 20 июня. 89. Сражение при Бородине // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 24 августа. 90. Сражение при Бородине // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 25 августа. 91. Стипендии (г. Керенск) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 28 мая. 92. Тамбов. К юбилею Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 1 апреля. 93. Тестов, И. Пылающая Москва / И. Тестов // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 20 января. 199 94. Увековечение памяти празднования Отечественной войны // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 14 сентября. 95. Хроника // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. 96. Юбилей Отечественной войны. (Г. Керенск) // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 3 сентября. 97. Юбилей 1812-го года в духовных школах // Пензенские епархиальные ведомости. – 1912. – 1 июня. 98. Юбилейные подарки // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 4 октября. 99. Юбилейный спектакль и картины // Пензенские губернские ведомости. – 1912. – 26 августа. б) Статьи в журналах. 100. Блинов, Г.М. Абашевские «дудки» / Г.М. Блинов // Народное творчество. – 1993. – № 8. – С. 22-23. 101. Бубчикова, М.А. Фарфор в русской культуре XVIII – ХХ веков / М.А. Бубчикова // Декоративное искусство СССР. – 1987. – №12. – С. 32-36. 102. Вопрос – ответ // Вокруг света. – 2012. – №9. – С. 26-28. 103. Долгих, Е.В. Русское молочное стекло / Е.В. Долгих // Декоративное искусство СССР. – 1981. – №5. – С. 47-49. 104. Земцов, В. Невинные виноватые / В. Земцов // Вокруг света. – 2012. – №9. – С. 108-117. 105. Казакова, И. «Всю прелесть ты видишь природы…» (Пейзаж в русском фарфоре) / И. Казакова // Декоративное искусство СССР. – 1986. – №7. – С. 39-43. 106. Кирсанова, Р. Уроки русского народного костюма / Р. Кирсанова // Декоративное искусство СССР. – 1986. – №7. – С. 6-10. 107. Мочалов, В. «Отец», «сын» и абашевские игрушки / В. Мочалов // Сура. – 1996. – № 4. – С. 229-233. 108. Столетие войны с союзником // Вокруг света. – 2012. – №9. – С. 178-179. 200 109. Церетелли, Н.М. Как я стал коллекционером / Н.М. Церетелли // Сура. – 1996. – №4. – С.234-238. 110. Шенгелия, В. Завтра была война / В. Шенгелия // Вокруг света. – 2012. – №9. – С. 64-76. 111. Шифрин, М. От великого до смешного – один шаг / М. Шифрин // Вокруг света. – 2012. – №9. – С. 128-129. V. Художественная литература и публицистика. 112. Белинский, В. Г. Русская литература в 1843 году // Белинский, В. Г. Собрание сочинений в 3-х томах. Т. 2 / В. Г. Белинский. – М.: ОГИЗ, 1948. – С. 571-625. 113. Белинский, В. Г. Стихотворения Е. Баратынского // Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений. Том VI / В. Г. Белинский. – М.: Издательство Академии Наук СССР, 1955. – С. 456-488. 114. Воронежские народные песни. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1962. – 152 с. 115. Гоголь, Н. В. Мёртвые души. Поэма / Н. В. Гоголь. – М.-Л.: ОГИЗ Государственное издательство художественной литературы, 1948. – 368 с., ил. 116. Давыдов, Д. В. Стихотворения / Д. В. Давыдов [Подготовка текста, вступ. статья, сост. и примеч. В. Афанасьева]. – М.: Сов. Россия, 1979. – 208 с. 117. Загоскин, М.Н. Рославлев, или Русские в 1812 году / Загоскин, М.Н. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. Историческая проза / М.Н. Загоскин [Сост., вступ. статья, коммент. А.М. Пескова; Худож. Ю. Игнатьев]. – М.: Художественная литература, 1987. – С.287-618. 118. Из искры возгорится пламя… / Сост., послесл., примеч. Л. С. Семёнова. – М.: Сов. Россия, 1985. – 384 с. 119. Исторические песни. Баллады / Сост., подгот. текстов, вступ. Ст., коммент. С.Н. Азбелева; Худож. Б.А. Лавров. – М.: Современник, 1991. – 765 с. – (Сокровища русского фольклора). 201 120. Исторические песни XVIII века / Издание подготовили О. Б. Алексеева, Л. И. Емельянов. – Л.: Наука, 1971. – 355 с.; 12 л. нот. 121. Исторические песни ХIХ века / Издание подготовили Л. В. Домановский, О. Б. Алексеева, Э. С. Литвин. – Л.: Наука, 1973. – 284 с., 16 л. нот. 122. Лермонтов, М. Ю. Собрание сочинений: В 4-х т.– Т. I. Стихотворения / М. Ю. Лермонтов [Вступит. Статья и коммент. И. Л. Андроникова]. – М.: Худож. лит., 1983. – 446 с. 123. Монтень, М. Опыты. Кн. 1 / М. Монтень. – М. – Л., 1954. 124. Народная проза / Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. С.Н. Азбелева. – М.: Русская книга, 1992. – 608 с., 24 л. ил. - (Б-ка русского фольклора; Т. 12). 125. Некрасов, Н. А. Кому на Руси жить хорошо / Н. А. Некрасов. – М., Художественная литература, 1967. – 268 с. 126. Песни и сказки Пензенской области. / Сост. А. П. Анисимова. – Пенза: Пензенское книжное издательство, 1953. – 280 с. 127. Пушкин, А. С. О народности в литературе // Пушкин, А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. Критика и публицистика. / А. С. Пушкин. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. – 584 с.: ил. – С. 267-268. 128. Пушкин, А. С. Сочинения. В 3-х т. Т. 1. Стихотворения; Сказки; Руслан и Людмила: Поэма / А. С. Пушкин. – М.: Худож. лит., 1985. – 735 с. – С. 251-254, 498-499, 564-565. 129. Русские народные баллады / Сост. Д. М. Балашов. Худож. С. Харламов. – М.: Современник, 1983. – 311 с. 130. Русский фольклор / Сост. и примеч. В.П. Аникина. – М.: Художественная литература, 1985. – 367 с. (Классики и современники). 131. Сказки и песни Вологодской области / Сост.: С. И. Минц и Н. И. Савушкина. Под ред. Э. В. Померанцевой и С. В. Викулова. – Вологда: Областная книжная редакция, 1955. – 272 с. 202 132. Современник, литературный журнал А. С. Пушкина. 1836-1837: Избранные страницы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. А. Кибальника. – М.: Советская Россия, 1988. – 384 с. 133. Толстой, Л. Н. Война и мир / Л. Н. Толстой. – Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1945. – 688 с. 134. Фольклор Саратовской области. Книга первая / Составлена Т. М. Акимовой. Под ред. А. П. Скафтымова. – Саратов: ОГИЗ, Саратовское областное издательство, 1946. – 536 с. 135. Цветаева, М.И. Генералам двенадцатого года // Цветаева, М.И. Избранное / М.И. Цветаева [Сост., коммент. Л.А. Беловой]. – М.: Просвещение, 1989. – С.57-58. VI. Монографии, исследования, статьи. 136. Аверинцев, С. С. Попытки объясниться: Беседы о культуре / С. С. Аверинцев. — М.: Правда, 1988. – 50 с. 137. Алявдина ,Т.Т. Эпоха Отечественной войны 1812 года и русская музыка / Т.Т. Алявдина // Эпоха 1812 года. Исследования. Источники. Историография: Сборник материалов. К 190-летию Отечественной войны 1812 года. – М., 2002. – Вып. 132. – С. 151-156. 138. Андреев-Кривич, С. А. Тарханская пора / С. А. Андреев-Кривич. – М.: Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР, 1963. – 192 с., ил. 139. Андроников, И. Л. Лермонтов. Исследования и находки / И. Л. Андроников. – М.: Художественная литература, 1964. – 612 с., 40 л. ил. 140. Апухтин, В. Р. Краткий очерк истории формирования и действий Пензенского дворянского ополчения в Отечественную и Освободительную войны 1812-1814 гг. / В. Р. Апухтин. – М.: Типография С. П. Яковлева, 1912. – 63 с. 141. Афанасьев, В. В., Боголепов, П. К. Тропа к Лермонтову: документальнохудожественная книга-справочник жизни и творчества М. Ю. Лермонтова / 203 В. В. Афанасьев, П. К. Боголепов. – М.: Детская литература, 1982. – 286 с., 96 л. ил. 142. Балахонский, В. В. Провинциальная культура и объяснение событий российской истории / В. В. Балахонский // Российская провинция ХVIII-ХХ веков: реалии культурной жизни: Материалы III Всероссийской научной конференции: Пенза, 25-29 июня 1995 г.: В 2 кн. – Пенза, Департамент культуры Администрации Пензенской области, 1996. – Кн. 2. – С. 225-233. 143. Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин. – М.: Художественная литература, 1990. – 543 с. 144. Беленький, И. Л. «Провинция» как предмет знания и переживания. Возможна ли «провинциология»? / И. Л. Беленький // Российская провинция ХVIII-ХХ веков: реалии культурной жизни: Материалы III Всероссийской научной конференции: Пенза, 25-29 июня 1995 г.: В 2 кн. – Пенза, Департамент культуры Администрации Пензенской области, 1996. – Кн. 1. – С. 39-54. 145. Белоброва, О.А. Образ Бобелины в России / О.А. Белоброва // Русское народное искусство. Сообщения. 1996. – Сергиев Посад: ООО «Издательский дом «Подкова», 1998. – С.200-213. 146. Белоусов, С. В. Военнопленные армии Наполеона в Пензенской губернии / С. В. Белоусов // «Моя малая Родина»: Материалы международной научно-практической конференции (10 ноября 2004 г.) Вып. 2 / Под ред. В. Е. Малязёва. – Пенза, 2005. – С. 201–215. 147. Белоусов, С.В. «Недаром помнит вся Россия…»: Пензенцы – участники Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии / С. В. Белоусов. – Пенза: ПГПУ, 2004. – 292 с.: илл. 148. Белоусов, С.В. «Отличаться противу неприятеля отменною храбростию»: пензенцы кавалеры знака отличия военного ордена Св. Георгия (1807-1856). Часть II / С. В. Белоусов // Исторические записки: Межвузовский сборник научных трудов / Пензенский государственный педагогический университет им. В.Г. Белинского. – Пенза: ГУМНИЦ, 2008. – С.89-97. 204 149. Белоусов, С. В. Пензенская губерния в воспоминаниях сержанта егерскокарабинерского батальона Людвига Флека / С. В. Белоусов // Историк и история: Мат-лы Всероссийской научной конференции, посвящённой 170-летию В. О. Ключевского. – Пенза, 2012. – С. 206-210. 150. Белоусов, С.В. Провинциальное общество и Отечественная война 1812 года (по материалам Среднего Поволжья) / С.В. Белоусов. – Пенза: ПГПУ, 2007. – 250с. 151. Бессонов, В. А. Военнопленные Великой армии в Калужской губернии в 1812 г. / В. А. Бессонов // От Тарутино до Малоярославца: К 190-летию Малоярославецкого сражения. – Калуга: Золотая аллея, 2002. – С. 179–190. 152. Бессонов, В. А., Тотфалушин, В. П. Военнопленные Великой армии в Саратовской губернии / В. А. Бессонов, В. П. Тотфалушин // Проблемы изучения Отечественной войны 1812 года: Материалы Всероссийской научной конференции. – Саратов: Изд-во СГУ, 2002. – С. 163–176. 153. Блинов, Г.М. Чудо-кони, чудо-птицы. Рассказы о русской народной игрушке / Г.М. Блинов [Оформл. В. Бахтина]. – М.: Детская литература, 1977. – 190 с. с цв. фотоил. 154. Богуславская? И.Я. Русская глиняная игрушка / И.Я. Богуславская. – Л.: Искусство, 1975. – 142с. 155. Бородино, 1812 / Б.С. Абалихин, Л.П. Богданов, В.П. Бучнева и др.; П.А. Жилин (отв. ред.). – М.: Мысль, 1987. – 383с.: илл., схем., карт. 156. Бубнова, Е.А. Конаковский фаянс / Е.А. Бубнова. – М.: Изобразительное искусство, 1978. – 232 с., ил. 157. Бубнова, Е.А. Старый русский фаянс / Е.А. Бубнова. – М.: Искусство, 1973. – 188с.: илл. 158. Висковатов, П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество / П. А. Висковатов [Вступ. статья Г. М. Фридлендера. Коммент. А. А. Карпова]. – М.: Современник, 1987. – 494 с. портр. 159. Вишневский, К.Д., Инюшкин, Н.М. Наследие: Культура Пензенского края в документах эпохи, письмах и мемуарах современников, исследованиях, 205 статьях и художественных произведениях / К.Д. Вишневский, Н.М. Инюшкин. – Пенза: Пензенский областной институт повышения квалификации и переподготовки работников образования, Издательство ИПК и ПРО, 1994. – 440 с. 160. Всемирная история. В 10 томах. Т. V-VI. – М.: Издательство социальноэкономической литературы, 1958-1959. 161. Голова, В. С. Никольский музей стекла и хрусталя / В. С. Голова. – Пенза, 2012. – 292 с. 162. Гуревич, А. Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства / А. Я. Гуревич. – М.: Искусство, 1990. – 401 с. 163. Дайн, Г.Л. Русская игрушка: Альбом / Г.Л. Дайн. – М.: Советская Россия, 1987. – 200с.: илл. 164. Дергачёв, А. Ф. Декабристы-пензенцы / А. Ф. Дергачёв. – Саратов: Приволж. кн. изд-во. Пензен. отд-ние, 1976. – 136 с. 165. Дулькина, Т.И., Ашарина, Н.А. Русская керамика и стекло 18-19 веков: Альбом / Т.И. Дулькина, Н.А. Ашарина. – М.: Изобразительное искусство, 1978. – 328с.: илл. 166. Дьяконов, Л.В. Дымковские глиняные расписные / Л.В. Дьяконов. – Л.: Художник РСФСР, 1965. – 68.: илл. 167. Ермолаев, В. Пензенский край в отечественной войне 1812 года / В. Ермолаев. – Пенза: Издательство газеты «Сталинское знамя», 1945. – 40 с. 168. Жегалова, С.К. Русская народная живопись / С.К. Жегалова. – М.: Просвещение, 1974. – 191 с. с илл. 169. Желтобородов, А.Н. Партизанские действия лёгкой кавалерии русской армии в ходе кампании 1813 г. / А.Н. Желтобородов // Бородино и наполеоновские войны: Битвы. Поля сражений. Мемориалы: Материалы II Международной научной конференции (Бородино, 3-5 сентября 2007 г.) / Сост. А.В. Горбунов. – Можайск, 2008. – С. 211-217. 170. Жигулёва, В. М. Женский народный костюм Пензенской области и некоторые вопросы его эволюции / В. М. Жигулёва // Сергиево-Посадский музейзаповедник. Сообщения. 1995. – М.: Издательство «ПИК», 1995. – С. 232-257. 206 171. Жигулёва, В.М. Комплектование коллекций народного искусства Сергиево-Посадского музея-заповедника. Проблемы и опыт / В. М. Жигулёва // Русское народное искусство. Сообщения. 1996. – Сергиев Посад, 1998. – С. 19-30. 172. Захарова, И.И., Захарова, М.Е. Пензенская глиняная игрушка / И.И. Захарова, М.Е. Захарова // Исторические записки: Межвузовский сборник научных трудов / Пензенский государственный педагогический университет им. В.Г. Белинского. – Пенза: ПГПУ, 2006. – С.109-115. 173. Инюшкин, Н. М. Провинциальная культура: взгляд изнутри / Н. М. Инюшкин. – Пенза, 2004. – 440 с. 174. Инюшкин, Н. М. Провинциальная культура: природа, типология, феномены / Н. М. Инюшкин. – Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2003. – 472 с. 175. История государства Российского: Жизнеописания. ХIХ век. Первая пол. / М. А. Опалинская, С. Н. Синегубов, А. В. Шевцов; Рос. Нац. Б-ка. – М.: Книжная палата, 1997. – 784 с.: илл. 176. Киреевский, И. В. Избранные статьи / И. В. Киреевский. – М., 1984. – 384 с. 177. Ключевский, В. О. Полный курс лекций в 3 кн. Кн. 3 / В. О. Ключевский. – М.: Мысль, 1993. – 558 с. 178. Ковалевский, Ф. И. История государства Российского. Жизнеописания знаменитых военных деятелей XVIII – начала XIX в. / Ф. И. Ковалевский. – М.: Книжная палата, 1997. – 416 с.: илл. 179. Корнилова, А.В. Картинные книги: Очерки / А.В. Корнилова [Оформление Е. Большакова; Фотоработы А. Короля]. – Л.: Дет. лит., 1982. – 205 с., ил. 180. Кузнецова, Э.В. Искусство силуэта / Э.В. Кузнецова. – Л.: Художник РСФСР, 1970. – 132 с.: илл. 181. Лотман, Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства / Ю. М. Лотман [Сост. Р. Г. Григорьева, Пред. С. М. Даниэля]. Академический проект, 2002. – 544 с. – (Серия «Мир искусств»). – СПб.: 207 182. Лубок: Русские народные картинки XVII-XVIII вв. / Автор текста и составитель альбома Ю. Овсянников. – М.: Советский художник, 1968. – 120 с., илл. 183. Майорова, Н., Скоков, Г. История русской живописи: Первая половина Х1Х века / Н. Майорова, Г. Скоков. – М.: Белый город, 2006. – 128с.: илл. 184. Маленькие чудеса: Очерки / Составитель Н.В. Тарановская. Рис. А.Аземши; Оформл. Б. Зайончека. – Л.: Дет. лит., 1981. – 207 с., ил. 185. Манфред , А.З. Наполеон Бонапарт / А.З. Манфред. – М.: Мысль, 1986. – 736с. 186. Мартыненко, О.П. Фольклор Пензенской области / О.П. Мартыненко [Под ред. профессора И.П. Щеблыкина]. – Рязань: Рязанский государственный педагогический институт, 1977. – 92с. 187. Медведева, Г.М., Платонова, Н.Г. и др. Русские ювелирные украшения 16-20 веков из собрания Государственного ордена Ленина Исторического музея / Г.М. Медведева, Н.Г. Платонова и др. [Научн. ред. М.М. Постникова-Лосева]. – М.: Советский художник, 1987. – 344 с., 587 илл. 188. Миловидов, Б. П., Хомченко, С. Н. Военнопленные армии Наполеона в Пензенской губернии в 1812 – 1814 гг. / Б. П. Миловидов, С. Н. Хомченко // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы. Материалы ХIII Всероссийской научной конференции. – М., 2006. – С. 261-288. 189. Молебнов, М. П. Пензенский крепостной театр Гладковых / М. П. Молебнов. – Пенза: Пензенское книжное издательство, 1955. – 54 с. 190. Назарова, Н.К., Савин, О.М. Таланты народные / Н.К. Назарова, О.М. Савин. – Саратов: Приволжское книжное издательство, Пензенское отделение, 1978. – 128 с. с ил. 191. Некрылова, А.Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища: Конец XVIII – начало ХХ века / А.Ф. Некрылова. – Л.: Искусство, 1988. – 215 с. 192. Нечкина, М. В. Декабристы / М. В. Нечкина. – М.: Наука, 1982. – 184 с. 208 193. Отечественная война 1812 года в культурной памяти России. – М.: Кучково поле, 2012. – 448 с., 8 л. ил. 194. Отечественная война 1812 года и русская литература ХIХ века: Сб. статей. – М., 1998. 195. Отечественная война и русское общество 1812-1912. Юбилейное издание / Редакция А. К. Дживегелова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. Т. I-V. – М.: Издание Т-ва И. Д. Сытина, 1911. 196. Очерки наровчатской истории / Г.Н. Белорыбкин, В.А. Поляков, Л.П. Гусев, О.В. Мельниченко, В.В. Ставицкий. – Пенза, 1998. – 148с. 197. Павлова, Л. Я. Декабристы – участники войн 1805-1814 гг. / Л. Я. Павлова. – М.: Наука, 1979. – 128 с. 198. Портретная миниатюра в России ХVIII – ХIХ веков из собрания Государственного исторического музея. Альбом / Автор вступительной статьи и составитель каталога Т.А. Селинова. – Л.: Художник РСФСР, 1988. – 360 с., ил. 199. Портреты участников Отечественной войны 1812 года в гравюре и литографии: Из коллекции Музея-заповедника «Бородинское поле». – М.; Жуковский: Кучково поле, 2006. – 200 с. 200. Проблемы развития промыслов художественной керамики: Сборник научных трудов. – М.: Научно-исследовательский институт художественной промышленности, 1987. – 124 с.: илл. 201. Разина, Т.М. О профессионализме народного искусства / Т.М. Разина. – М.: Советский художник, 1985. – 192с.: илл. 202. Рогов, А.П. Кладовая радости: Юному читателю о рус. нар. искусстве и его творцах / А.П. Рогов. – М.: Просвещение, 1982. – 240 с., ил. 203. Рогов, А.П. Старинная потеха / А.П. Рогов. – М.: Малыш, 1988. – 32 с., ил. 204. Рогов, А. П. Чёрная роза. Книга о русском народном искусстве / А.П. Рогов. – М.: Современник, 1978. – 302 с.: ил., цв. ил. 205. Русская армия 1812-1814. / Безотосный В.М., Васильев А.А., Горшман А.М. и др. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1999. – 160с.: илл. 209 206. Русский лубок XVII-ХIХ вв. Альбом / Предисл. Д. Молдавского. Примеч. В. Бахтина. – М.-Л.: Государственное издательство изобразительного искусства, 1962. – 24 с. с илл.; 5 4 л. илл. 207. Рыбаков, Б. А. Язычество древних славян / Б. А. Рыбаков. – М.: Наука, 1981. –608 с., ил. 208. Савин, О.М. Пенза литературная / О.М. Савин. – Саратов: Приволжское книжное издательство, Пензенское отделение, 1977. – 272 с. 209. Савин, О. М. Пенза музыкальная / О.М. Савин. – Пенза: Типография «Пензенская правда», 1994. – 352 с.: илл. 210. Савин, О. М. Пенза театральная / О.М. Савин. – Пенза, 2008. – 624 с., с ил. 211. Семченко, А. Д., Фролов, П. А. Мгновения и вечность: К истокам творчества М. Ю. Лермонтова / А. Д. Семченко, П. А. Фролов. – Саратов: Приволж. кн. изд-во (Пензен. отд-ние), 1982. – 184 с., ил. 212. Спиридонова, Л. М. Празднование столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года в Пензенской губернии (по материалам периодической печати) / Л. М. Спиридонова // Материалы всероссийской научно-практической конференции «Моя Малая Родина». Выпуск 6 / Под общей редакцией кандидата исторических наук В. Е. Малязёва. – Степановка – Пенза, 2009. – С. 235-240. 213. Тавризян, Г. М. О. Шпенглер, Й Хейзинга: две концепции кризиса культуры / Г. М. Тавризян. – М.: Искусство, 1988. – 272 с. 214. Тарле, Е. В. Нашествие Наполеона на Россию 1812 г. // Тарле, Е. В. Сочинения в двенадцати томах. Т. VII / Е. В. Тарле. – М.: Издательство Академии Наук СССР, 1959. – С. 435-738. 215. Тойбин, И. М. Пушкин / И. М. Тойбин. – М.: Просвещение, 1964. – 240 с. 216. Тотфалушин, В. П. Саратовский край и наполеоновские войны: к 200летию Отечественной войны 1812 года / В. П. Тотфалушин. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2011. – 216 с. 217. Троицкий, Н. А. 1812. Великий год России / Н. А. Троицкий. – М.: Мысль, 1988. – 348 с.: илл. 210 218. Турбин, В. Н. О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино» / В. Н. Турбин // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы / Отв. ред. Алексеев М. П. – М.: Наука, 1979. – С. 392-403. 219. Фролов, П.А. Лермонтовские Тарханы / П.А. Фролов. – Саратов: Приволж. Кн. Изд-во (Пенз. отд-ние), 1987. – 280 с. 220. Хейзинга, Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. / Й. Хейзинга [Пер., сост. и вступ. ст. Д. В. Сильвестрова; Коммент. Д. Э. Харитоновича]. – М.: Прогресс – традиция, 1997. – 416 с. 221. Черняховская, Ю.С. Кони из Городца / Ю.С. Черняховская // Пряник, прялка и птица Сирин: Кн. для учащихся ст. классов / С.К. Жегалова, С.Г. Жижина, З.П. Попова, Ю.С. Черняховская. – М.: Просвещение, 1983. – 192 с., ил. 222. Чечулин, Н. Д. Русское провинциальное общество во второй половине ХVIII века. Исторический очерк / Н. Д. Чечулин. – М., 2008. – 130 с. 223. Шелковников, Б.А. Художественное стекло / Б.А. Шелковников. – Л.: Издательство Государственного Эрмитажа, 1962 г. – 156 с.: илл. VII. Энциклопедии, справочные издания. 224. Большая Советская Энциклопедия. В 30-ти т. Т. 15. – М.: Советская энциклопедия, 1974. – 631 с. с ил. и карт., 29 л. ил. и карт. 225. Булыко, А. Н. Большой словарь иностранных слов. 35 тысяч слов. Изд. 3-е, испр., перераб. / А. Н. Булыко. – М.: Мартин, 2010. – 704 с. 226. История Отечества / Сост. В.М. Бокова. – М.: Современник, 1997. – 271 с.: ил. 227. Казачество. Энциклопедия / Редкол.: А. П. Федотов (гл. ред.) и др. – М.: ИНФРА-М, 2003. – 400 с.: ил. 228. Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. – М.: Советская энциклопедия, 1981. – 784 с.: ил. 229. Пензенская энциклопедия / Гл. ред. К. Д. Вишневский. – Пенза: Министерство культуры Пензенской энциклопедия, 2001. – 759 с.: ил., карты. области, М.: Большая Российская 211 230. Русские писатели. Биобиблиографический словарь. Справочник для учителя / Ред. коллегия: Д.С. Лихачёв, С.И. Машинский, С.М. Петров, А.И. Ревякин, (Сост. А.П. Спасибенко и Н.М. Гайденков). – М., Просвещение, 1971. – 728 с. 231. Харботл, Т. Битвы мировой истории / Т. Харботл [Пер. с англ.]. – М.: Внешсигма, 1993. – 576 с. VIII. Учебная литература. 232. Горланов, Г.Е. Очерки истории культуры Пензенского края: Учебное пособие / Г.Е. Горланов. – Пенза: Пензенский областной институт повышения квалификации и переподготовки работников образования, 1994. – Издательство ИПК и ПРО, 1994. – 244 с. 233. История русской литературы ХIХ века. В двух томах. Том I / Под ред. Ф. М. Головенченко и С. М. Петрова. – М.: Гос. уч.-пед. изд. Мин. прос. РСФСР, 1960. – 552 с. 234. История СССР: изд-е 3-е. Т. 2. Россия в ХIХ веке / Под ред. М. В. Нечкиной. – М.: Госполитиздат, 1954. – 848 с. 235. Культурология. Теория и история культуры. Учебное пособие. – М., общество «Знание» России, ЦИНО, 1998. – 272 с. 236. Мануйлов, В. А. М. Ю. Лермонтов. Биография: пособие для учащихся / В. А. Мануйлов. – М.-Л.: Просвещение, 1964. – 184 с., ил. 237. Спиркин, А.Г. Основы философии: Учеб. пособие для вузов / А.Г. Спиркин. – М.: Политиздат, 1988. – 592 с. VIII. Диссертации. 238. Агронов, Л. И. Постсоветская российская историография Отечественной войны 1812 года: дис. ... канд. ист. наук : 07.00.09 / Агронов Лев Игоревич. – М., 2007. – 205 с. 212 239. Востриков, А. В. Взаимодействие русской и французской культур в российской городской среде: 1701-1796 годы: дисс. … канд. ист. наук : 24.00.01 / Востриков Алексей Викторович. – Казань, 2009. – 193 с. 240. Дырышева, И. Г. Патриотизм дворянства в Отечественной войне 1812 года: дисс. … канд. ист. наук : 07.00.02 / Дырышева Ирина Геннадьевна. – СПб., 2007. – 173 с. 241. Захарова, И. И. Социальное творчество как средство активизации человеческого фактора общественного развития: дисс. … канд. филос. наук : 09.00.01 / Захарова Ирина Игоревна. – Саратов, 1989. – 152 с. 242. Звягинцева, М. М. Русская усадьба как культурно-исторический феномен: На материалах Курского края: дисс… канд. культурол. наук : 24.00.02 / Звягинцева Марина Михайловна. – СПб, 1997. – 175 с. 243. Лях, В. И. Культурогенез как проблема теории культуры: дисс. … д-ра филос. наук : 24.00.01 / Лях Валентина Ивановна. – М., 1999. – 321 с. 244. Миненко, Л. В. Историческая динамика и трансформация декоративноприкладного искусства в современных условиях: XVIII-ХХ вв.: дисс. … канд. культурологии : 24.00.01 / Миненко Людмила Владимировна. – Кемерово, 2004. – 293 с. ил. 245. Отставнова, И. В. Пространство российской провинции: «Жизнесмыслы»: дисс. … канд. культурологии : 24.00.01 / Отставнова Ирина Владимировна. – Саранск, 2006. – 150 с. 246. Рассказова, Л. В. Русская провинциальная среднедворянская усадьба как социокультурный феномен: на примере усадеб Пензенского края: дисс. … кандидата культурол. наук : 24.00.02 / Рассказова Лариса Викторовна. – Нижний Новгород, 1999. – 262 с. ил. 247. Рассохатская, О. В. Роль фольклора в становлении региональной культуры: дисс. … канд. культурологии : 24.00.01 / Рассохацкая Оксана Викторовна. – Нижневартовск, 2004. – 147 с. 213 248. Рябова, Г. Н. Провинциальная культура России в конце ХVIII – первой половине ХIХ века (на материалах Пензенской губернии): дисс. … канд. ист. наук : 24.00.01 / Рябова Галина Николаевна. – Саранск, 2004. – 220 с., таблицы. 249. Савченко, О. А. Гуманитарно-культурологические аспекты формирования русского национального самосознания: первая половина ХIХ века: дисс. … канд. культурологии : 24.00.01 / Савченко О.А. – СПб, 1997. – 173 с. 250. Сайко, Е. А. Российская провинция как социокультурный феномен: дисс. … канд. филос. наук : 09.00.11 / Сайко Елена Анатольевна. – Москва, 1977. – 129 с. 251. Чернов, О. В. Отечественная война 1812 года в русской батальной живописи ХIХ – начала ХХ века: дисс. … канд. культурол. наук : 24.00.02 / Чернов Олег Васильевич. – Барнаул, 2000. – 272 с. ил. IX. Иллюстративный материал. 252. Васнецов В. М.: Альбом. – М., Искусство, 1975. – 4 с.; 12 л. ил. 253. Золотой век русского фарфора и стекла. 1790-1830-е годы. Из собрания Государственного исторического музея. – М., 2012. – 64 с., илл. 254. Корх, А. С. Михаил Илларионович Кутузов: Буклет / А. С. Корх – М.: Внешторгиздат, 1989. – 120 с.: ил. 255. Музей В.А. Тропинина и московских художников его времени. Набор открыток. – М.: Советская Россия, 1978. 256. Псковский государственный объединённый историко-архитектурный и художественный музей-заповедник: Альбом / Авт.-сост. И.С. Родникова. – М.: Изобразительное искусство, 1981. –138 л., ил. – (Художественные музеи СССР). 257. Пушкин в портретах и иллюстрациях: Пособие для учителей средней школы / Сост. М.М. Калаушин, общ. ред. Д.Д. Благого. – Л.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства Просвещения РСФСР, Ленинградское отделение, 1954. – 376 с., ил. 258. Русская карикатура эпохи Отечественной войны 1812 года / Авторсоставитель Е. М. Букреева. – М., 2012. – 48 с., илл. 214 259. Сокровища Сергиево-Посадского государственного историко- художественного музея-заповедника: Русское искусство XVIII – начала ХХ века. – М.: Издательский дом «Подкова», 1997. – 44с. 260. Украинское народное искусство. Керамика и стекло: Альбом (на украинском и русском языках. Резюме на английском языке) / Под ред. Ф.М. Алексеенко и др. – Киев: Мистецтво, 1974. – 228с., илл. Х. Интернет-ресурсы. 261. http://dic.academic.ru – словари и энциклопедии на Академике (дата обращения: 28.08.13). 262. http://historydoc.edu.ru/catalog.asp?cat_ob_no=&ob_no=13483 – Высочайший манифест Александра I о вторжении Наполеона. 6 июля 1812 (дата обращения: 26.12.2011). 263. http://www.russianfamily.ru/t/tolstiye.html – Толстые графы и дворяне (дата обращения: 18.11.11). 264. http://www.museum.ru/1812/library/part02.html – Библиотека интернетпроекта «1812» (дата обращения: 19.01.13). 265. http://permartmuseum.com/gallery/show/image/372 – сайт государственной художественной галереи (дата обращения: 1.11.2013). Пермской