Последнее стихотворение Николая Клюева
advertisement
Из Сибири в кущи рая: последнее стихотворение Николая Клюева: Всего лишь двадцать лет назад почти ничего не было известно о последнем, сибирском периоде в жизни Николая Клюева. Легенда, что он умер на железнодорожной станции, возвращаясь из сибирской ссылки, часто повторялась; очень мало было известно о его жизни в Сибири; мало кто имел малейшее представление о том, что он писал в ссылке, или даже о том, писал ли он вообще. 1 Сейчас, конечно, все выглядит совсем иначе: опубликованы документы из его сибирского «дела»; опубликованы большие части его сохранившейся сибирской переписки; опубликованы воспоминания о его жизни в Сибири; висят мемориальные доски на двух домах в Томске, в которых обитал ссыльный поэт. 2 Среди архивных публикаций, самые значительные – это официальные бумаги из его дела и его собственные письма. По ним можно установить довольно четко хронологию его сибирского периода, сравнительно точно очертить общие контуры его сибирской жизни и удостовериться в трагедии его смерти. Например, по этим документом известно: где и на что он жил, каково было состояние его 1 Иванов-Разумник (Разумник Васильевич Ивано) впервые приводит эту легенду, «Писательские судьбы» (Нью-Йорк, 1951), 37; К. Азадовский пишет, что она восходит к Анатолию Яр-Кравченко («Николай Клюев: Путь поэта» (Ленинград, 1990), 317); «Жизнь Николая Клюева: Документальное повествование» (Санкт-Петербург, 2002), 309). Легенда о смерти Клюева повторялась часто – см., например, В. Орлов, «Николай Клюев», «Литературная Россия», 25-ое ноября 1966 г., 17; Ст. Куняев, «Жизнь – океан многозвонный», предисловие к «Н. Клюев, «Стихотворения и поэмы»», под редакцией Ст. и С. Куняевых (Вологда, 1986), 6. 2 Среди самых значительных публикаций о сибирском периоде в жизни Клюева можно назвать: «Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы (По материалам семейного архива)», под редакцией Г. Клычкова и С. Субботина, «Новый мир», 8 (1988), 165-201; Ю. Хардиков, ««Кровь моя связует две эпохи»: Ссылка и гибель Николая Клюева», «Наш современник», 12 (1989), 179-89; К. Азадовский, «Путь поэта», 307-320, «Жизнь Николая Клюева», 286-320: «От поэзии «избяного косомоса» к письмам из Сибири», под редакцией А. Михайлова, «Наш современник», 5 (1992), 141156; Л. Пичурин, «Последние годы Николая Клюева» (Томск, 1995); «Николай Клюев: образ мира и судьба. Материалы Всероссийской конференции «Николай Клюев: национальный образ мира и судьба наследия»» под редакцией А. Казаркина (Томск, 2000); В. Доманский, «Нарым: Клюев в Сибири» (Томск, 2003). Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» здоровья, каковы были его надежды и страхи, кого он обвинял в своей ссылке, почему он был в последний раз арестован и как он был казнен. По воспоминаниям и материалам «дела» можно также приблизительно представить себе круг общения Клюева в Томске. Так как кое-что и в материальном мире осталось от клюевской жизни в ссылке, можно даже совершить прогулки по «Клюевским местам» в Томске (но, по всей видимости, не по Колпашеву), останавливаясь не только у двух домов с мемориальными досками, но и на многочисленных точках, упоминаемых в его письмах и в воспоминаниях современников.3 Но, все же, много остается неизвестным, недоступным, или, по крайней мере, очень загадочным, и многое, безусловно, пропало. Даже в простой хронологии находятся большие пробелы – например, все еще неизвестна даже точная дата смерти поэта. К тому же, те материалы, которые были обнародованы в последние годы, иногда ставят перед исследователем столько же вопросов, сколько они разрешают. Материалы из архива «органов», по очевидным причинам, требуют у читателя особого подхода. Их следует читать как документы чрезвычайно странного, даже зловещего соавторства арестанта и следователя, сочетая -- но и, естественно, скрывая в себе -- элементы из биографии арестанта, элементы из сочиненного следователем «дела», и элементы из общего шаблона, заданного «центром» всем следователям, по которому арестовывали в то время по всей стране. Воспоминания, естественно, чаще всего ограничиваются фрагментарными, иногда не без предвзятости, повествованиями. Но самые «непрозрачные» тексты в этом списке новых материалов – это сибирские письма самого Клюева. К ним следовало бы подходить как к его стихам или прозе – то есть, как к сложным и часто противоречивым литературным произведениям. Клюевские письма, кроме самых коротких, -- явно «литературны», включая даже письма, которые касаются житейских, кажущихся простыми, вопросов. Там, где речь идет, к примеру, об 3 План такой экскурсии дается в «Уроке-путешествии по литературным местам, связанным с именем великого поэта России Н.Клюева», описанном Т. А. Тушиковой (школа но. 16, Томск) в «Методические рекомендации к урокам по творчеству Н.Клюева» (http://tomsk.school.edu.ru/default.asp?wci=doc&tmpl=text&d_no=196, доступный в Интернете 22-го февраля, 2005 г.) 2 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» описании тяжелого материального положения поэта, о повествовании событий его ссыльной жизни или тем более о его отношении к Сибири, читатель знакомится с вполне «художественными», и, следовательно, зачастую парадоксальными текстами. И эти парадоксы отражают не только сложности клюевской поэтики, но и противоречия его собственного характера и литературного образа. Например, повсюду в своих письмах Клюев, и безусловно не без основания, жалуется на свое финансовое положение, молит о помощи, и благодарит тех, кто ему помогает (нередко повторяется слово «милостыня» в его сибирских письмах и часто подчеркивается образ автора как «низшего»), но в одном месте он описывает некие иконы и другие антикварные вещи, которые ему удалось приобрести. 4 Также противоречиво его описание первых часов в Томске после возвращения из Колпашева. Как известно, он описывает свой приезд из Колпашева в письмах двум адресатам, но адресаты получают совсем иные повествования (340-42). 5 И вообще его письма несут множество признаков очень сознательной ориентации на одного определенного адресата. Клюев создает тот образ себя и своей жизни, который больше всего Христофоровой-Садомовой импонирует рисуют данному образ читателю. кающегося Его письма православного к поэта, частично с помощью цитат, из священных книг. Однако, последний редактор его переписки отмечает, что некоторые из цитат в письмах этому адресату на самом деле являются в лучшем случае клюевским вариантом чужого текста (616, 619, 620, 627, 629). Вообще, в его переписке следы того, что он, якобы, читал в Сибири, ставят перед читателем крайне интересные вопросы. Пока нигде не подтверждено вне письма Христофорвой (381, 627) даже само существование той интригующей книги «Перстень Иафета», якобы написанной на «распаренной бересте китайскими чернилами», представляющей «Русь XII-го века». В то же время, в сибирских письмах рисуется довольно стабильный образ ссыльного поэта. И совсем недаром он посылает Христофоровой-Садомовой 4 Письмо В. Н. Горбачевой от 10-го августа 1936 г, (Николай Клюев, «Словесное древо», вст. статья А. И. Михайлова, составление, подготовка текста и примечания А. П. Гарнина (Санкт-Петербург, 2003), 379. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте данной статьи в форме номера страницы внутри скобок. 5 См. комментарии к этим письмам у Пичурина, «Последние дни Николая Клюева», 38-9, хотя стоит сомневаться в его выводах. 3 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» открытку с изображением старца Федора Кузьмича, вокруг которого строилась легенда, «что он был не кто иной, как император Александр I, не умерший в Таганроге в 1825 г., … а добровольно отрекшийся от мира» (625). Клюев видимо отождествляет себя -- ныне непризнанного поэта, просящего милостыню (347, 350), не своего даже среди ссыльных (334), названного детьми «ссыльный дедушко» (357) -- со старцем, якобы вольно отрекшемся от царского престола. К тому же, как отмечает Доманский, во время своих прогулок Клюев мог видеть с Воскресенской горки монастырь, где похоронен этот старец. 6 Сложность его писем -- полуличных, полулитературных текстов (имеющих много общего с другими примерами клюевской прозы, которая нередко занимает пограничное жанровое место) -- усиливается частыми и резкими сдвигами от «литературного» к «ежедневному». Читатель, не знающий поэтики Клюева, мог бы видеть в таких сдвигах признаки спонтанного дискурса отчаянного, порой больного, человека, которому, к тому же, по его собственным словам, не всегда хватало бумаги (315). Однако эти неожиданные переходы от одной темы к другой, часто от «высокого» к «бытовому», на самом деле, сближают его сибирские письма с его общей поэтикой, где такие же сдвиги очень часто разбивают мнимую тематическую или стилистическую цельность литературного, особенно поэтического текста. Если эти черты клюевской переписки не только многое выясняют в его сибирской жизни, но и значительно осложняют работу биографов, они также заставляют ее читателя заключить, что в сугубо тяжелых жизненных условиях, при плохом здоровье, поэт отнюдь был не лишен художественного мастерства. И в связи с этим, тот же читатель ищет общепризнанные «литературные» (в обиходном смысле этого слова) произведения ссыльного автора. Однако, там же его поджидают новые проблемы и вопросы. Клюев несколько раз в своих опубликованных письмах упоминает произведения, которые он писал в Сибири: он пишет о поэме «Кремль», написанной в Колпашеве (315, 317, 386); из Колпашева он также писал, что «волной захлестывают душу стихи, но воплотить их из-за 6 Доманский, «Томский текст Н. Клюева», «Нарым: Клюев в Сибири», 49. 4 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» слабости и голода» не может (332); из Томска он пишет, что он «написал две больших поэмы – потрясающих по чувству и восточной красоте» (355); в 1936 г., после освобождения из четырехмесячного заключения, он пишет, что он «написал поэму и несколько стихов, но у меня их уже нет: они в чужих жестоких руках» (379; то есть, они были изъяты при его аресте весной 1936 г.); в письме В. Н. Горбачевой, жене поэта Сергея Клычкова, он просит адресата передать Павлу Василеву (которого он обвинял в своем московском аресте и, следовательно, в своей сибирской ссылке) «что я написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а как хризопраз самоцветный!» (386); в последнем письме Христофоровой (от 6-ого апреля 1937 г.) он пишет, что он послал ей недавно стихи; он еще упоминает в одном месте незаконченную «Повесть об Алконосте» (326) – жанр и место создания которой в письме не называются. Из всех этих произведений, упомянутых в его собственных письмах, обнаружена лишь одна поэма «Кремль», пока неопубликованный текст которой сохранился в архиве Анатолия Яр-Кравченко (604). Все остальные произведения – своего рода фантомы: неизвестно, были ли они закончены (быть может, некоторые так и не были начаты – стоит вспомнить возможно несуществующий «Перстень Иафета»); так же почти невозможно судить о содержании, жанре (слово «поэма» в случае Клюева мало выясняет), форме, объеме –, но их призрачность красноречиво говорит и о поэте и об условиях жизни его сибирского периода. Как ни странно, единственное известное и опубликованное сибирское стихотворение Клюева нигде не упомянуто в этих письмах (хотя не исключено, что оно было среди тех стихов, о которых он писал в письме Христофоровой от апреля 1937 г.). Это, конечно же, уже давно известное «Есть две страны: одна – Больница», опубликованное до всех сибирских писем, но не в России, а в Великобритании в 1984 г. 7 Его публикатор, английский есенинист, Гордон МакВей, датирует стихотворение «25-ое марта 1937 г.» и указывает, что он списал текст с машинописи подлинника в архиве Анатолия Яр-Кравченко, который 19-го мая 1981 г. рассказал МакВейю, как он получил стихотворение в последнем письме от 7 Gordon McVay, “Nikolay Klyuev and Sergey Klychkov: Unpublished Texts”, Oxford Slavonic Papers, New Series, xvii, edited J. L. I. Fennell, I. P. Foote, and G. C. Stone, 91-93. 5 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» Клюева в 1937 г. Стихотворение вскоре после британской публикации появилось и в России как одно из многочисленных клюевских произведений, впервые опубликованных на его родине в годы гласности. 8 С тех пор это стихотворение было перепубликовано много раз. В первом академическом издании Клюева, «Сердце единорога», стихотворение сопровождается короткими примечаниями, где отмечается, что «оно было приложено к письму из Томска А. Яр-Кравченко от 25 марта 1937 г.». 9 Однако следует прибавить, что это письмо Клюева Яр-Кравченко пока не опубликовано, так что можно только догадываться о причинах, по которым поэт послал это произведение в Москву, и о том, писал ли он в письме о самом стихотворении. Это единственное известное опубликованное сибирское стихотворение Клюева следует привести здесь полностью: Есть две страны: одна — Больница, Другая — Кладбище, меж них Печальных сосен вереница, Угрюмых пихт и верб седых! Блуждая пасмурной опушкой, Я обронил свою клюку, И заунывною кукушкой Стучусь в окно к гробовщику: «Ку-ку! Откройте двери, люди!» «Будь проклят, полунощный пес! Куда ты в глиняном сосуде Несешь зарю апрельских роз?! Весна погибла, в космы сосен Вплетает вьюга седину...» Но слыша скрежет ткацких кросен, Тянусь к зловещему окну. И вижу: тетушка Могила Ткет желтый саван, и челнок, Мелькая птицей чернокрылой, Рождает ткань, как мерность строк. 8 Николай Клюев, «Из неопубликованного», публикация Ст. Куняева и Л. Швецовой, «Дружба народов», 12 (1987), 141. 9 Николай Клюев, «Сердце единорога: Стихотворения и поэмы», вст. статья А. И. Михайлова, составление, подготовка текста и примечания А. П. Гарнина (Санкт-Петербург, 1999), 963. 6 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» В вершинах пляска ветродуев, Под хрип волчицыной трубы Читаю нити: «Н. А. Клюев, — Певец Олонецкой избы!» Я умер! Господи, ужели?! Но где же койка, добрый врач? И слышу: «В розовом апреле Оборван твой предсмертный плач! Вот почему в кувшине розы, И сам ты — мальчик в синем льне!... Скрипят житейские обозы В далекой бренной стороне. К ним нет возвратного проселка, Там мрак, изгнание, Нарым. Не бойся савана и волка, — За ними с лютней серафим!» «Приди, дитя мое, приди!» — Запела лютня неземная, И сердце птичкой из груди Перепорхнуло в кущи рая. И первой песенкой моей, Где брачной чашею лилея, Была: «Люблю тебя, Рассея, Страна грачиных озимей!» И ангел вторил: «Буди, буди! Благословен родной овсень! Его, как розаны в сосуде, Блюдет Христос на Оный День!» Перед читателем – наверное, последнее уцелевшее и, возможно, самое последнее стихотворение Клюева. Можно заключить, что оно было написано не ранее осени 1936 г. – то есть, после его письма Горбачевой от 10-го августа, когда он пишет о пропаже стихов во время ареста – но вероятнее всего в 1937 г., незадолго до того, как он послал его Яр-Кравченко и, может быть, Христофоровой. В «Сердце единорога» оно датировано 1937-ым г. Однако, несмотря на его очевидный значительный статус – по крайней мере в биографии поэта -исследователи до сих пор обращали на него относительно мало внимания. МакВей сопровдил свою публикацию коротким комментарием (выясняя значение слов буди и овсень), и оценивал стихотворение как пророчество близкой смерти поэта. В 7 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» своей книге о Клюеве в Сибири Лев Пичурин (первый автор более или менее крупного исследования по этому поводу) цитирует мнение «томского историка и краеведа Александра Афанасьева», что стихотворение несет « «топографическую» нагрузку. Переулок Красного пожарника недалек от Больницы, … и «блуждая пасмурной опушкой» мимо печальных сосен, угрюмых пихт и седых верб, поэт выходит к Кладбищу…». 10 Эти наблюдения, цитирующиеся и в примечаниях к стихотворению в сборнике «Сердце единорога», находят, как будет видно дальше, солидное обоснование в сибирской переписке Клюева. Однако, стоит прибавить, что в 1937 году Клюев уже не жил в преулке Красного пожарника, о котором пишет Пичурин, цитируя Афанасьева. К тому же, эти наблюдения только указывают на одно возможное направление для анализа (развитие темы «реалии в сибирской жизни Клюева, отраженные в последнем стихотворении»). На самом деле, тема эта получает более расширенную обработку в очерке Валерия Доманского «Томский текст Н. Клюева». 11 Доманский предполагает, что стихотворение было написано весной 1937 г., когда поэт жил в Мариинском переулке, совсем неподалеку и от Больницы, и от старого Кладбища, упомянутого в его письмах. 12 Там же Доманский убедительно доказывает, что стихотворение отражает настроение и состояние поэта, недавно «восставшего буквально из небытия» после болезни (и тюремного заключения) и предчувствующего «скорую, неминуемую насильственную смерть». Но, пожалуй, самым крупным исследованием посвященным последнему стихотворению Клюева является статья Я. А. Золотарева и А. П. Казаркина, опубликованная в сборнике материалов Всероссийской конференции «Николай Клюев: национальный образ мира и судьба наследия», проходившей в Томске в 1999 г. (более чем любопытно и очень характерно для клюеведения вообще, что исследования об этом стихотворении тесно связаны с топографией и местом создания самого произведения). 13 Соавторы видят в стихотворении своеобразный вариант «Exegi monumentum» Горация («Я 10 Пичурин, «Последние дни Николая Клюева», 33. Доманский, «Томский текст Н. Клюева: Исследовательский очерк», «Нарым: Клюев в Сибири» (Томск, 2003), 37-52. 12 Доманский, «Томский текст Н. Клюева», 44-5. 13 Я. А. Золотарев, А. П. Казаркин. ««Не бойся савана и волка» (опыт интерпретации последнего стихотворения Клюева)», «Николай Клюев: образ мира и судьба», 150-56. 11 8 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» требовал себе памятника»; «Оды», кн. 3, 30), самым известным примером которого в России считается, как известно, пушкинское стихотворение «Я памятник себе воздвиг…». Стоит прибавить, что сравнение и контраст между пушкинским и клюевским произведениями красноречиво говорят о судьбе страны и ее словесности в двадцатом веке. Золотарев и Казаркин еще читают клюевское стихотворение, что вполне резонно, как сложный символический текст, внутри которого переплетаются христианские и языческие мотивы и в котором бренность и трагедия земной жизни уступают сакральной вечности. Они заключают, что стихотворение – это «шедевр христианского художественного творчества, редкий в литературе ХХ века» и надеются, что «со временем стихотворение … войдет в школьные хрестоматии». 14 Хотя стихотворение пока не достигло такого всеобщего признания, его особое место в творчестве Клюева уже не подлежит сомнению. Как последнее известное стихотворение, оно не может не привлекать внимание редакторов и ученых, что и подтверждается фактом его присутствия во всех сборниках последних лет. Видеть в нем вариант «Exegi monumentum» совершенно закономерно, но можно предложить, что оно также – и по очевидным причинам -входит в известную серию сознательно предсмертных стихотворений русских авторов. Среди таких произведений стоит вспомнить державинское «Река времен», некрасовские «Последние песни», и – из новой эры и совсем других биографических условий -- последние произведения Есенина и Маяковского. Отнюдь небезынтересно, что «Есть две страны» выполняет одновременно эти две роли -- «Exegi monumentum» и сознательно предсмертного поэтического высказывания. В первой роли оно представляет поэтическое наследие поэта, «Певца Олонецкой избы» и утверждает близость поэта к его большой родины, представленнгой как «Рассея, / Страна грачимых озимей». Во второй роли оно предсказывает скорую кончину повествователя, в некотором смысле отождествляя творчество поэта с его смертью (челнок, создавая его саван «рождает ткань, как мерность строк»). Оно также описывает одиночество этой смерти. Повествователь блуждает один между Больницей и Кладбищем, его проклинают, он видимо 14 Золотарев и Казаркин, ««Не бойся савана и волка»», 156. 9 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» умирает без больничной койки. Однако, стихотворение также предвещает победу над этой смертью в последних трех строфах. Там открывается путь в рай, отстаивается творчество поэта как ценность, что также подразумевается самым фактом существования стихотворения. В конце совершается определенное соединение христианского и языческого начал (Христос блюдет «родной овсень»). К тому же, в пятой строфе, где челнок, который ткет саван, отождествляется со стихотворным размером, можно даже увидеть еще один сильный образ русского двадцатого века: литературный текст, как ордер на собственный арест или приговор к смерти. определением А также, стихотворение можно еще назвать, пользуясь воронежских стихов Мандельштама, слависткой Нэнси Поллак, посмертным. 15 данным американской Как отмечает Доманский, Клюев восстал из небытия после ареста и тяжелого инсульта 1936-го года. Тогда же, предположительно, он написал «Есть две страны» -- то есть, в промежутке между первым сибирским арестом и инсультом, которые могли бы очень просто оказаться смертельными, и вторым сибирским арестом, вслед за которым пришла та неминуемая смерть, которую и предвещает само стихотворение. Таким образом, являяесь одновременно предсмертным, посмертным и завещательным произведением, совсем неудивительно, что оно кажется порой таким художественно доказывают многие богатым, детали, сложным оно также и порой является парадоксальным. по-своему Как поэтической квинтэссенцией клюевских переживаний и размышлений в Сибири. Уже отмечено, что стихотворение несет явные признаки реалий сибирской жизни поэта. Как и характерно для поэтики Клюева, эти конкретные реалии соседствуют с вполне абстрактными деталями и образами, которые, как и структура стихотворения в общем, больше напоминают топографические записки. нематериальные детали) Эта видения пара является и сны, чем (конкретные частью целой этнографические реалии серии и или абстрактные, таких бинарных тематических пар в стихотворении, среди которых самыми очевидными, пожалуй, являются: жизнь – смерть, бренность – вечность, христианство – язычество. 15 Nancy Pollak, Mandelstam the Reader (Baltimore, 1995), 10 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» Очевидная бинарность тематики (и поэтики) стихотворения еще подчеркивается парой реалий, открывающей первую строку – Больница и Кладбище. В биографическом контексте они представляют те ситуации, между которыми поэт находился в начале 1937-го года -- пережив тяжелую болезнь, он все же чувствовал приближение смерти. Семантично они не совсем бинарно противоположны, обозначая близкие друг к другу ситуации – умирание в больнице или смерть, но в то же время они явно представляют те два мира, между которыми стихотворение само находится: человеческий мир и вечность. Концептуально реализуется какая-то территория между полюсами жизни и смерти, которая впоследствии переосмысляется как форватер между гибелью и вечной жизнью. Материально же стихотворение начинается буквально на нейтральной территории между двумя реальными объектами символического тяжелого веса: лирическое «я» блуждает «меж них», «пасмурной опушкой». Здесь, как и везде в стихотворении, переплетаются конкретное и абстрактное, автобиографическая специфика и универсальность. Например, лирическое «я», блуждая, несет и роняет «клюку», что таким образом подчеркивает не только его состояние больного, но и статус бездомного странника – два сильных образа человеческого одиночества. В то же время, нельзя не вспомнить, что в 1937-ом году сам поэт ходил с большим трудом после инсульта. Как отмечали авторы, анализирующие это стихотворение, Клюев неоднократно писал также о прекрасном старом кладбище, где он побывал. 16 Но и в письмах кладбище – иногда реальный топографический предмет, но часто явный и знакомый символ. Например, в одном письме он пишет о своем пути до кладбища (385), имея в виду, естественно, не пешеходный маршрут в какое-то направление, но путь из земной жизни. Далеко неудивительно, что Клюев вообще часто пишет о близкой и неминуемой смерти, представляя эту смерть полуконкретно, полуабстрактно. Например, в одном месте он предвещает, что он умрет «в лучшем случае, в тесном бревенчатом больничном бараке, в худшем – под нарымской пургой…» (322). Даже такие же детали (например, из данной цитаты, предвидение смерти в больнице, или 16 Пичурин, «Последние дни Николая Клюева», 31; Доманский, «Томский текст Н. Клюева», 45. 11 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» смерти без больницы, в сибирском снегу), реализуются в стихотворении в крайне сжатой и сложной форме. На самом деле, поражает, как часто повторяются в стихотворении мотивы, которые встречаются и в сибирских письмах Клюева. В письмах он не только предвидит свою смерть (в том числе, смерть без обычных ритуалов и памятников (309)), но и описывает свое общее состояние в Сибири как нищего, одинокого -даже среди ссыльных -- в подчеркнуто чужой территории (307, 310, 322, 357, 371, 377), что соответствует ситуации лирического «я» в стихотворении. Несколько раз он пишет, что боится, что не видит весны, или же о том, что весна все еще не пришла (в апреле; 338, 378, 385). Часто он пишет о временах года и о том, как они отличаются от европейской России, что тоже соответствует по-своему мотиву гибели весны в стихотворении. Он также часто пишет о природе Сибири, упоминая деревья местности и один раз описывая любимую рощу (хотя сочетание сосен, пихт и верб, из которого в стихотворении состоит пограничная зона между Больницей и Кладбищем, нигде не встречается). Он также пишет о сибирском ветре (338, 350, 355, 356, 377), в одном месте описывая «пляску снеговых столбов» под сибирские «ветросвисты» (355) – а в стихотворении происходит «В вершинах пляска ветродуев». Там же «в космы сосен / Вплетает вьюга седину», а в одном письме он пишет о раннем, «каком-то лохматом» снеге (382). В стихотворении ветер пляшет «под хрип волчицыной трубы»; в письмах сибирская зима два раза называется «волчьей», и в одном письме поэт жалуется, что «Сибирская пурга да волчий вой – это мои последние песни» (372). Лирическое «я» стихотворения называют «полунощным псом»; а в двух письмах Клюев называет свое жилище «конурой» (370, 377). В стихотворении от лирического «я» требуют ответа на вопрос «Куда ты в глиняном сосуде / Несешь зарю апрельских роз»; из Колпашева Клюев писал, что «На столе у меня букет лесных цветов в глиняном горшке» (328). В стихотворении повествователь видит «тетушку Могилу»; в письмах поэт боится «тетушки Малярии» (318). Повторение в стихотворении этих мотивов, образов и лексических единиц из писем подчеркивает одновременно и «литературность» писем и статус стихотворения как некого поэтического свода сибирских 12 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» переживаний поэта. И письма, и стихотворение занимают одно и то же культурное пространство. Однако, стихотворение не только напоминает письма Клюева из Сибири, но и, естественно, подчеркивает свои связи с его поэтическим творчеством, в цепи которого оно является заключительным звеном. Структура и тематика «Есть две страны…» имеет много общего с клюевской поэтикой 20-х годов, где самоопределение Клюева как поэта встречается неоднократно и тема его отверженности часто подчеркивается. В сибирском произведении особенно интересны отклики последнего стихотворения в сборнике «Львиный хлеб» -- «Поле усеянное костями» 1920-го года. Там изображается современный апокалипсис; поэт отождествляется с вороном, его стихи с «граем», который «почитают за песни народа», и «На камне могильном старуха-свобода / Из саванов вяжет кромешные сети». В сибирском стихотворении ожидается «оный день», также встречаются «птичьи» мотивы, ткется саван, и тоже определяется отношение стихов поэта к народной тематике («Певец Олонецкой избы», «Первой песенкой моей … Была: «Люблю тебя, Рассея / Страна грачиных озимей») – но все, что связано с стихотворением «Поле, усеянное костями» переосмыслено в более личной, менее полемичной форме. Там же, как и в последнем клюевском стихотворении, заключающем не сборник, а жизнь поэта, неожиданно возникает в конце произведения радостное сочетание христианского и языческого начал: «…Бог зеленеет побегом ветловым / Под новою твердью, над красной землей!». Еще более интересно сопоставление сибирского стихотворения с циклом «Разруха» (1934 г.), оказавшимся фактически клюевским прощанием с Москвой (да и, по зловещим обстоятельствам, одной из причин этого прощания). В «Разрухе» поэт также отождествляется со странником («От Лаче-озера до Выга / Бродяжил я тропой опасной»). Однако масштаб его странствий является совсем другим, а историко-культурное значение их топонимии вполне очевидным: Лаче, Выг, Данилово, «беломорский смерть-канал», «От Арарата до Поморья»… Как и в стихотворении «Есть две страны…» многие строки цикла тоже несут признаки видений, иногда с перекличкой в сибирском тексте: «Есть демоны чумы, проказы и холеры / Они одеты в смрад и в саваны из серы» -- ср. «Ткет желтый саван»). В 13 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» цикле даже мотив кукушки встречается («Добей зозулю, чоловече!» -- ср. «… заунывною кукушкой / Стучусь в окно к гробовщику»). Однако сопоставление сибирского стихотворения с московским циклом в основном подчеркивает из различия. В «Разрухе» речь в основном идет о поэте, о поэзии и о России в широком, даже гражданском контексте. «Разруха» сознательно представляет поэта на фоне (и как летописца) страдающей страны в целом: «Я брел проклятою тропой / От Дона мертвого до Лаче», «Рыдает Новгород…», «Коломна светлая … / В заплаканной Оке босые ноги мочит», «Сидит на гноище Москва», и т. п. В сибирском (также прощальном) стихотворении, такие гражданские ноты отсутствуют и поэт представлен, в основном, в более лирическом или, скорее, в вечном контексте (хотя ассоциация стихи-смерть, естественно намекает на гражданскую тему). Он не пророк и свидетель трагедий современной России, а носитель видений о его собственной судьбе, определяющий свое одиночество в бренном мире как гарантию причастности к вечному и проживающий в очень ограниченном – а не как в «Разрухе» поэтично расширенном -- пространстве. Самоопределение как «певца Олонецкой избы» тоже крайне интересно, если вспомнить, что до этого автобиографический образ позднего поэта чаще всего был связан более с мифологизированным Поморьем, чем с родной Олонией – как и в другом шедевре позднего московского периода, «Песни о Великой Матери». В сибирском же стихотворении поэт, видимо, возвращается из дальней Сибири на свою биографическую (а не мифологическую) малую родину. Частично поэтому он, певец Олонецкой избы, одновременно представлен не только как одинокий свидетель своей собственной (одинокой) смерти далеко от Олонии, но и как – посмертно – «мальчик в синем льне», которого зовут под звуки «лютни неземной» в рай как «дитя». Последнее его стихотворение возвращает поэта посредством самого стихотворения к его молодости, а следовательно и на малую родину, и на большую, в очень четко определенной версии – «Рассея, / Cтрана грачиных озимей». Сибирское, последнее стихотворение представляет многогранный, парадоксальный, но все же цельный образ поэта, соответствуя во многом тому, как он писал в сибирских письмах и тому, о чем он писал в тех же письмах. В нем поэт 14 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» находится в неопределенной, но печальной и угрюмой пограничной зоне (первые две строфы); он одинокий, больной странник, «заунывная кукушка», и сам стучится к гробовщику (вторая строфа); от него отстраняются, но он несет залог воскрешения -- зарю апрельских роз (третья строфа); ему сообщают, что нет весны и он видит, как ткется его собственный саван, по аналогии с текстурой стихов и под звуки дикой погоды (четвертая, пятая и шестая строфы, которые завершают первую, «земную», половину стихотворения словами «Н. А. Клюев / Певец Олонецкой избы!»). Вторая, «неземная», половина стихотворения открывается восклицанием «Я умер!» и на его вопрос о том, как он умер, ему отвечают – видимо уже неземные голоса – что на самом деле он умер в начале весны («в розовом апреле»), что обратно, в мирскую жизнь, нет возврата, но что недаром он несет розы в сосуде, потому что после земной ссылки будет рай (седьмая, восьмая и девятая строфы). В повествовании настоящее время заменяется прошедшим и описывается переход сердца в «кущи рая» (десятая строфа); потом следует отступление, подчеркивающее синхронизм стихотворения, где лирическое «я» восклицает, что первая песня поэта была брачною чашей, выражающей любовь к народной России (одиннадцатая строфа). Стихотворение кончается в ожидании момента, когда вообще «времени уже не будет», образом Христа, хранителя «родного овсеня» (двенадцатая строфа). Здесь нет ни прямого повествования как такого, несмотря на многочисленные фрагменты, похожие на части сюжета, ни единого «хронотопа», что так характерно для поэзии зрелого Клюева. Наоборот, стихотворение ломает мнимое единство времени и пространства своего собственного начала, заменяя его поэтическим видением, которое сочетает разные времена и культурные пространства. Средство сочетания явно не логика начальной ситуации, а сама стихотворная текстура– «ткань, как мерность строк». Хотя в самом стихотворении этот образ связан с земной смертью и поэтому представлен отрицательно, стóит заметить, что произведение само является примером почти классической «мерности»: 12 строф четырехстопных ямб, рифмующих aBaB, кроме предпоследней, которая обращает на себя внимание кольцевой рифмовкой aBBa. Неточность некоторых рифм тоже немного отступает от классической модели 15 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» (Нарым / Серафим; и в той же предпоследней строфе, лилея / Рассея), но никаких трещин в стихосложении, аналогичных тематическим сдвигам, нет. Если особый статус этой, предпоследней, строфы все же подчеркивается рифмовкой, то стоит также заметить, что фонетическая «мерность» подрывается заметной звуковой сложностью как раз в ключевой, пятой строфе: «И вижу: тетушка Могила / Ткет желтый саван, и челнок / Мелькая птицей чернокрылой, / Рождает ткань, как мерность строк». Но все же тематические сдвиги стихотворения можно сопоставить его просодической ровности. И даже эти сдвиги соединены, как по символической или визуальной логике снов или видений. Одним из таких соединяющих мотивов является богатый, но известный, даже тертый, образ роз (среди других – серия «заунывная кукушка», «птица чернокрылая», «птица из груди», «грачиные озими», серия «волчицына труба», «саван и волк»). В «земной» половине стихотворения лирическое «я» несет, якобы даром, «зарю апрельских роз» «в глиняном сосуде»; в начале второй половине он узнает, что он умер «в розовом апреле», и поэтому «в кувшине розы», а в самом конце Христос блюдет «родной овсень» «как розаны в сосуде». Линия превращения образа роз идет вверх – с земли в небо -- через стихотворение: от глиняного сосуда в руках лирического «я» перед окошком гробовщика, через «кувшин» в руках «мальчика в синем льне», путь в рай которого сопровождают серафим и лютня («неземная»), к «розанам в сосуде», которые представляют «родной овсень» под хранением Христа в самом конце. И по той же линии превращения идут трансформация и устранение сибирских реалий первой половины стихотворения. В первых строках они конкретны и зловещи (но это конкретность без определенной точности: они «сибирские» по биографическому контексту автора, не по внутренним признакам – здесь нет и следа известных топонимических каталогов Клюева, в отличие, например, от «Разрухи»): Больница, Кладбище, пасмурная опушка угрюмых деревьев, окно гробовщика, вьюга, ткацкие кросны, саван, ветер, вой трубы. А во второй половине они («мрак, изгнание, Нарым» -- единственный сибирский топоним в стихотворении) все отнесены к «бренной стороне», где «скрипят житейские обозы» и где находятся «саван и волк». Здесь же сочтены времена – лирическое «я» представлено как «мальчик в синем 16 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» льне»; упоминается его первая песня; чередуются разные грамматические времена. К тому же, здесь соединены универсальные и явно нерусские, а также явно русские образы– серафим, рай, Оный день, Христос; лютня; Рассея, родной овсень. Последний ряд особенно заметен в этом контексте – Христос блюдет на Оный День славянский, языческий праздник, обозначающий (в разных контекстах по-разному – иногда в январе, иногда весной) начало нового года. 17 Еще крайне интересно, что, хотя стихотворение в целом явно «пасхальное» и несколько раз намекает на земную смерть перед Пасхой, которая была очень поздней в 1937-ом году (2-го мая), это не Пасха, а древний языческий праздник, который упоминается по имени. Вообще чередование имен собственных и других слов, здесь написанных через прописные буквы, подтверждает ту же общую структуру, которая подсказана чередованием строф : Больница, Кладбище, тетушка Могила, Н. А. Клюев, Господи, Нарым (в контексте опровержения), Рассея, Христос, Оный День -- последние два слова стихотворения. Таким образом, стихотворение, которое начинается буквально в клюевской Сибири, и представляет в начале ассоциации Сибирь-стихи-смерть, кончается противоположным созданным тем сочетанием же поэтической не-Сибирь-вечность-универсальное-Россия, структурой, которая в первых строках уподоблялась созданию савана. Стихотворение, конечно, оказалось и на самом деле пророческим: поэта ожидала страшная, сибирская смерть без больничной койки (но и без савана и не в апреле). Однако подтверждение, что он был «певцом Олонецкой избы», любящим «Рассею, страну грачиных озимей», тоже оправдалось его посмертной рецепцией, хотя и с заметным опозданием,. На самом деле остался после поэта momunentum, aere perennius («памятник, долговечнее бронзы»), где соединены полюсы творчества и личности поэта и где факт и процесс создания этого памятника в стихах равняются самому памятнику. Стихотворение, описывающее этот «памятник» одновременно и является тем же памятником. Более реальным, 17 Об этом празднике, см. под «Авсень», В. Даль, «Толковый словарь живого великорусского языка», фоторепринт (Москва. 1978); А. Афанасьев, «Поэтические воззрения славян на природу», 3 тома, том III (Москва, 1869), 748-9. 17 Майкл Мейкин «Последнее стихотворение Николая Клюева» сибирским памятником, чем любой, который мог бы, при других обстоятельствах, обозначать место, где кончился земной путь поэта. Майкл Мейкин, Мичиганский Университет, г. Анн-Арбор, штат Мичиган, США 18
