ПОВЕСТЬ О ТАНЬКЕ Воспоминания детства Они не слышат

ПОВЕСТЬ О ТАНЬКЕ
Воспоминания детства
Они не слышат. Они ничего не слышат. Танькина мать, красная, в
разорванном халате, бежит, и горлышко бутылки щерится в ее руке.
- Не подходи! – кричит она, выбегая на балкон.
Хлопает дверь, стекла, звеня, опадают, а она стоит на балконе,
размахивая горлышком бутылки.
Дядька, пошатываясь, идет на нее, прищурив левый глаз.
- Не подходи! – кричит мать, перегибаясь через перила. – Я тебе не
позволю, не позволю…
- Сама принесешь, - цедит он, отворачивается и уходит.
- Я тебя посажу, посажу! В записке все рассказано, все рассказано!
- Дура, ни одна экспертиза не докажет, - доносится издалека.
- А вот и докажет! – и мать резко переваливается через перила.
- Ты смотри, и правда кинулась…
Дядька смотрит вниз, потом говорит спокойно и трезво:
- Пойду за милицией.
Танька прокралась к балкону. Тихо и мокро. Там, внизу, на асфальте,
пятно. Две бабки и дед в фуфайке долго размахивали руками, потом
разошлись. Подъехала белая машина и милицейская с мигалкой. Люди в
халатах и без халатов, с погонами и без погон заходили в комнату, дядька
что-то долго объяснял, потом достали простыню, что-то в нее завернули и
уехали.
Хочется есть. На столе остались раздавленные помидоры и хлеб
мокрый. А дядька все сидит посередине комнаты.
- Нихрена себе, - бормочет он, мотая головой, и громко хлопает
дверью.
Тихо. Голая лампочка качается под потолком. Шевелятся оборванные
обои. Есть хочется, глаз слипаются. Все путается: хлеб мокрый, а мать
бросилась; хлеб бросился, а мать мокрая…
- Танька, пошли, - вдруг услышала она голос. – Ну его нахрен, это чмо
болотное.
И они вышли из квартиры в город – Танька в ночнухе и мать в
разорванном халате.
- Идем, идем… Квартиру снимем.
Они сели в трамвай. Трамвай громыхал, как гром, ветки хлестали по
его стеклам. Они прижались друг к другу, чтобы согреться, но только тепло,
чуть появившись, куда-то уходило.
- А куда мы? – спросила Танька.
- Ничего, ничего, все хорошо, - сказала мать и помахала кому-то рукой
с красным лаком на грязных ногтях.
Они вышли на конечной остановке. Гроза утихла, и жирная луна
плавала в лужах. Они долго шли под луной между маленькими
приземистыми домиками, а потом по длинной низкой тропинке через
кукурузное поле. Несколько раз Танька теряла мать из виду, пока не
кончилась ночь, и они неожиданно оказались в центре города, возле
платного туалета.
- Вот здесь мы и будем жить, - сказала мать и встала в очередь.
Очередь тянулась вдоль длинной лестницы, и мать уходила все вперед
и вперед, а вокруг Таньки толкались, рвались, не пускали ее, и какая-то тетка
вцепилась ей в волосы и закричала, что она лезет не в свою очередь, и
вынырнув из очередного водоворота, Танька совсем потеряла мать и в
отчаянье бросилась туда, в черную дыру.
- Мать твою за ногу, - остановил ее голос. – А кто деньги платить
будет?
- Ну и ладно, - сказала Танька. – За ногу – так за ногу.
… Она проснулась. Хотелось есть. Горела лампочка. С балкона тянуло
сквозняком.
Сочинение.
Пралюбофь.
На асфальти лижал арбус. Это я ево опустила, когда увидила тибя.
И он расбился. А жалко. Можно было сесть.
А потом седела в бисетки. Седела с твоей кампанией и ждала тибя. Но
они смиялись. Говорили я вшивая и искали у миня вошей. Ничево не нашли
но обарзели и поткрутили мне руки. И цыпочку сняли.
Потом скозали вот едет твой Славик. Я пошла а их уже нигде.
Смылись. Я их искала по подъездам, за горажами и на дескотеки. Нигде
нибыло.
Пошла на улицу. Видила пьяных дядек и карявых тетек, только ни тебя. А
адин сказал, девочка, можна тибя провести? И провел. Но я вырвалась и
побижала на химзавот.
Там я их и нашла на химзавоте. Сидели и балывались. И стали смиятся
что у миня плате разорвато. А я сказала чтоп вас так разорвало. А ани
сказали получиш по тычке. И дали по тычки сколько нибуть рас. А вошей не
нашли потамушта темно…
Я лишала на химзавоте и думала про тибя. Как ты с дефками цилуешся
пот фанарем. Фанарь светет, а ты стаиш в черной рубашички, с гласками, с
гупками и сручками красивыми .
Ани пришли апять и цыпляюца до миня. А я ждала кагда прийдеш ты и даш
им всем па морде. Ты пришел сказал пустити миня, я тоже хачу.
…Дописав сочинение, Танька легла в постель. Ей приснился автобус,
длинный, тряский, набитый битком. Он едет по чужой стране, и за окном
начинается утро. И маленькие чужие домики с крышами набекрень…
Серая мышь.
Ад был длинным, как асфальт, как больница или нарсуд. В узких
коридорах воняло вечным ремонтом.
- Где он? – спрашивала я.
- У себя.
Вот и комната в конце коридора. Дядька, веселый и потный, в пижаме с
полковничьими погонами, улыбается в дверях.
- Явилась, не запылилась?! – кричит он. – Где мое маслице?
- Я не знала…Я в следующий раз…
- Ты, дура… зачем тогда приходишь?
- Проведать …
- Радости мне от твоего проведывания, если без масла жопа к
сковороде прилипает! – орет он мне в ухо и тут же всхлипывает. – Знаешь,
как больно…
- А как вас тут кормят?
- Регулярно. Олово надоело, а алюминий редко бывает…
- Почему?
- Тугоплавкий он. Пока расплавят…
- А тебя в какое отделение определили?
- В стационар.
- Это как?
- Сажают и едешь. А потом разрезают и опять зашивают. Если кто
хочет амбулаторно, то приезжает со своими ножницами. Но колоться
запрещают и шило не дают.
- А развлечения есть?
- Конечно. Выполнишь дневную норму – и на зубной гармошке
играешь.
- Как – на зубной?
- Губы срежут, зубы вставят – и играешь.
И, щелкнув себя подтяжками по оттопыренному животу, он сунул чтото в рот и заиграл. Что-то заскрежетало, зацокало, защелкало, запищало.
Танька проснулась и поняла, что праздник продолжается, гудит, верещит и
бьет копытами. Медленно, но верно она стала приходить в себя. Вначале
увидела, что из опрокинутой чекушки выливается «Пшеничная», и
восстановила бутылку. Потом взяла косметичку и нарисовала себе
выражение лица. Один фрайер спал, засунув голову под диван, а другой,
высунувшись из окна, блевал на улицу и в перерывах кричал:
- Я вас научу науку любить! Я вас научу…патриотизму.
Врубившись, Танька стала гнать его от окна, но он брыкался, а потом
сел в лужу посреди комнаты и запел:
…И Ленин, такой молодой,
И юный Октябрь впереди…
Сидя на полу, Танька только головой качала, глядя на него.
- Что ж вы делаете? - сказала она с чувством. – Прессу не читаете, в
кино не ходите, только в носу ковыряете.
- В этом есть своя правда, - отозвался фрайер из-под дивана. Говорил
он, не высовывая головы, и от этого голос его звучал гулко, как из царства
мертвых.
- Пальцем в носу ковырять тоже нужно качественно, - включился в
дискуссию сидевший в луже.
- Сначала вращаешь по часовой стрелке, потом обратно, а потом
углубляешься на полпальца, - бубнил голос из-под дивана.
Почему-то она оказалась на площадке, скатилась по лестнице и,
запихивая под пальто полы новой ночной рубашки, перешла через улицу и
подалась в магазин.
В магазине было пусто, в молочном отделе копошились люди, возле
прилавка стояла в драбадан пьяная девка в разорванной от колен до пояса
юбке. Танька ей посочувствовала и встала в очередь. Что-то зачесалось под
лопаткой, зацарапалось, защипало, начало ползать, тыкаясь в спину мокрым
и противным носом. Танька стала шарить по спине, поймала шевелящийся
комок и бросила его на прилавок. Это была большая серая мышь.
- Женщина, уберите вашу гадость, - заверещала продавщица. – У нас
своих хватает.
- Это серая, - сказала Танька. – Разрешается. Если белая – тогда
конечно.
И, развернувшись, пошла домой.
Христос – твой лучший друг.
Муж Таньки сгинул между спицами колеса обозрения. Он был еще,
когда их вытурили из халабуды с игральными автоматами, и когда
забирались на это самое колесо, все время плюхаясь мимо сидения, и вверх
поехали тоже с ним – он еще плевал с высоты, пытался попасть хоть куданибудь. Но на втором или третьем круге он исчез бесследно.
И Танька, вздохнув, сказала дочке:
- Нет у нас больше папы.
И вскинув голову, гордо добавила:
- А мне – в облом.
Был праздник – день шахтера. Из нор выползало предместье, по парку
Горького колыхалась толпа, визжала музыка, перекатывались бумажки от
мороженого.
Дергая дочку за руку, Танька пошла впереди, а следом волочился муж.
Вместе они трюхались на цепочной карусели, потом летали по кругу на
самолете, потом еще на чем-то ехали и постоянно ухали вниз, а потом
пришли на колесо обозрения, и тут он исчез.
За покосившимся заборчиком звякал оркестрик. Толпа стояла вокруг,
пересмеивалась. По танцплощадке прыгал, выламываясь, бритый и пьяный
мужичок, весь в черном. И Танька запрыгала вместе с ним. А рядом дергался,
истекая слюной, дебил с серебряными зубами.
Но вдруг оркестр затих, и на эстраду стали выходить мелкими
шажками озабоченные, тихие, как мышки, женщины в розовых платочках.
- Церква пришла, - зашелестело в толпе.
Длинный иссохший парень запикал на синтезаторе что-то умиротворяющее,
а женщины сквозь зубы запели:
Христос – твой лучший друг,
Он с нами навсегда,
Излечит твой недуг
И не изменит никогда.
Пока они пели, Танька успела смотаться за пирожками с капустой, а
дочка между тем танцевала под пиканье синтезатора, поддергивая на впалом
животе спадающую юбку.
Потом выскочил ихний проповедник и, откинув прядь на лысину,
закричал в микрофон:
- Моисей в Египте претерпел семь казней египетских. Он все-таки
добился своего и увел оттуда евреев. Это случилось потому, что он
посоветовался с Богом. И Бог посоветовал Моисею увести евреев не просто
так, а с женами, рабами и скотами, и их тогда оказалось так мн6ого, что
Египет сразу же вымер. Так точно и мы призываем вас всегда и во всем, как
Моисей, советоваться с Богом, и тогда мы вас поведем в Царство Его, как
евреи своих жен, рабов и скотов.
И, сделав широкий приглашающий жест, воскликнул:
- Кто хочет служить Богу, прошу подняться ко мне.
По шатким деревянным ступенькам к нему стали подниматься два
подгулявших солдатика из ближней части, несколько помятых стариков и
старушек, две тетки с кошелками, красные и торжественные, детвора. И
Танькина дочка тоже потянулась за ними.
Их пересчитали и поставили в круг, и женщины в розовых платочках
закрыли их от толпы.
- Вот! – крикнул в микрофон проповедник. – Эти люди открыли свои
сердца Богу. Они, так сказать, пригласили Его к себе в гости. И Бог сейчас
войдет в их сердце и решит все их проблемы. Он всегда теперь будет у них и
все их проблемы порешает. А мы помолимся за них.
Одну руку он возвел к небу, а другой крепко прижал ко рту микрофон.
- Отче наш, - читал он, - существующий на небесах, пусть святится
Имя Твое, пусть придет Царствие Твое…
Женщины в розовых платках повторяли за ним, а высокий парень
наигрывал на синтезаторе что-то расслабляюще-меланхолическое.
Окончив молитву, пастор долго объяснял новообращенным, как найти
их церковь и к кому обратиться за отпущением грехов. Дочка вернулась к
Таньке и сказала:
- Пойдем в гости к этому дядьке?
- Да хоть прям счас, - ответила Танька.
- Он сказал, что манкой небесной всех накормит, - задумчиво сказала
дочка.
И они пошли домой. Навстречу им шли грязно-пестрые цыганки,
покуривая на ходу «ватру». Дома Танька посадила дочку в ванну и стала
выводить вшей. Когда она заканчивала вытаскивать гнид, дочка вдруг
сказала:
- Давай, мама, молиться…
- На фига?
- Ну.. чтоб так не сидеть… а то скучно…
- Да не помню я…
- Ну, вспомни…
- Ладно, хрен с тобой, повторяй. Отче наш, живущий на небесах…
Опять тут все гнидами обсыпано…
- Отче наш, живущий… пусть светится Имя Твое… пусть поскорей
придет Царствие Твое… Ах ты, черт, опять пропустила целую кучу гнид…
Вот… Вот…
- Хлеб наш насущный подай нам… Живучая гнида, шевелится… И
прости нам долги наши, как мы Тебя прощаем… Сейчас я их всех к ногтю, к
ногтю…Чтоб знали, с кем имеют дело… И не введи нас во искушение…
Снова заскрипела вошь. Дочка так и заснула на подгнившем трапике
ванной, обернутая дырявым полотенцем.
Тут вошел пропавший Танькин муж, не очень пьяный.
- Обовшивела? – сказал он, кивнув на дочку.
И взяв ее на руки, осторожно отнес на кровать, прикрыв истертым
халатом.
- А церкви там никакой нет, - сказал он Таньке.
- Почему?
- А хрен его знает.
И лег спать.
Ушибленная рана.
Кровавые бинты извивались на полу вместе с огромным куском ваты,
тяжелым, пропитанным кровью, похожим на содранное заживо мясо. Кровь
текла по лицу, заливала рубашку, просачивалась сквозь пальцы и капала на
пол.
И они пошли в травмпункт. Ночная жизнь клубилась по закоулкам,
выдавая себя лишь пронзительным свистом и стуком последнего трамвая.
Они долго шли в темноте, спускались по крутым железным лестницам и
переходили по деревянному мостику с вырванными досками какую-то
неизвестную реку.
Кровь пропитала повязку и опять заливала лицо. Саня поднял с земли
пожелтевшую грязную газету и утирался ею. Так он вошел в травмпункт –
шатаясь, окровавленный и с кровавой газетой в руках.
- Она меня убила, - сказал он и закрыл глаза.
- Только не дыши на меня,- сказала медсестра, снимая с него бинты.
- Надо зашивать?- спросил хирург.
- Три сантиметра, - ответила медсестра.
И Саню увели. А Танька зарыдала. Она рыдала в длинном коридоре с
тюремными сводами. Ветер гулял по коридору вместе с дежурными
милиционерами, бродячими собаками и кошками.
- Передаю сигнал, - говорил между тем по телефону хирург. –
Записывайте. Банщица шахты №9-Капитальная Забужко Т. Н. избила своего
сожителя, нигде не работающего Якерсона С.С. Диагноз: ушибленная рана
головы и гематома левого глаза.
Танька перестала рыдать и вошла в кабинет.
- У него всего три сантиметра,- сказала она тихо.
- Что?
- Три сантиметра. Рана.
- Ну и что?
- А то, что мне ничего не будет. Три сантиметра – мало. Если больше –
тогда другое дело.
И ушла, хлопнув дверью. Немного посидела в коридоре, поглаживая
приблудного котенка, и опять пошла в кабинет.
- Запишите, что он меня душил и колол. Душил шарфом и колол
лыжными палками. Это много. А три сантиметра – мало.
- Возьмите справку, - сказал врач.
Она взяла со стола бумажку, повертела ее в руках, посмотрела на свет и
положила обратно.
- Знаю я ваши бумажки, погрозила она пальцем хирургу.
В приоткрытую дверь операционной вошла собака.
- Что с тобой? – спросил у нее хирург.
- Вскрытие покажет, - ответила она, глядя на него преданным влажным
взглядом.
…И ноги матери моей.
- Падла! Эй, падла…
Тетка Наташка запахивает халат, завязывает под грудью грязные
тесемки.
- Чего тебе?- говорит она.
- Воды дай.
- Нет тебе воды.
- Тогда это… музыку поставь какую-то. Лучше «Не сыпь мне соль на
рану»… или романс…
- Я тебе сейчас такой романс поставлю…
Из развороченной постели появляется голова. Тихо. Только тетка
Наташка шаркает разбитыми шлепанцами. Вдруг она подпрыгивает и звонко
хлопает в ладоши.
- Ты что, мать?
- Моль убила.
- Точно убила?
- Не совсем. Вот она, проклятая, летает.
Тетка Наташка опять подпрыгивает и хлопает.
- Мимо?
- Вставай, корова, помоги. Она ж теперь все пожрет.
- Уже пожрала. Нехрен прыгать.
Из постели медленно восстает длинное выцветшее существо,
совершенно голое.
- Ты где сиськи попекла?
- Не твое, мамаша, дело.
Танька натягивает давно уже не махровый халат и смотрит сквозь тетку
Наташку.
- Ты думаешь, Танька, я не вижу, перед кем ты гузном крутишь? Он же
тебе дедушка!
- А ты ему – бабушка!
- Да ложил он на тебя…
- А на тебя уже положил.
Танька смотрит в зеркало и смачно плюет в пол.
- А ты прибирала? – заводится тетка Наташка. – А где мое кольцо? Ты
мне ножки должна целовать, я тебя кормлю, пою, одеваю, а ты мне западло
такое творишь!
- Да пошла ты… Чего захотела. Ты у бабки Маринки трусы свистнула,
а я ноги целовать тебе буду?!
- И поцелуешь!
- Ага!
- Целуй! – ревет тетка Наташка и бросается к Таньке, чтобы нагнуть ее
морду к своим ногам. Танька кричит и норовит боднуть ее головой в живот.
Наконец, она прорывается к ляжке и впивается в нее зубами.
- Укусила… Ах ты, гадюка…
Танька запускает в тетку подушкой, в ответ летят чайник и щипцы для
завивки.
- А ху-ху не хо-хо? – бормочет тетка Наташка, снова подминая Таньку
под себя.
- Пусти, - пищит Танька, синея лицом.
- Чего это?
- Писять хочу.
- Да пошла ты.
Они поднимаются, отряхиваются. По длинному узкому коридору
Танька идет в туалет. Журчит вода, выливаясь из бочка.
- У меня голова чешется, - говорит Танька, входя в комнату.
- Вши, должно быть, - отвечает тетка. – Давай посмотрю, а?
Танька садится к окну, и тетка перебирает ей волосы.
- И точно, вши, - говорит она через некоторое время. – И гниды.
Раздается скрип раздавленной вши, и опять она перебирает Танькины
волосы.
- А он мне лифчик подарил, - говорит вдруг Танька.
- Покажи.
- На работе забыла.
Палата патологий.
Напротив больницы, на крыше девятиэтажного дома, сидел пьяный и
болтал ногами.
- Упадешь! – кричала Танька, высовываясь в форточку больничного
окна. – Слезай!
- Не заманишь, отвечал пьяный и мотал головой.
Танька слезала с подоконника, колыхая огромным животом, ложилась
в постель и отворачивалась к стене.
Больница пахла лекарствами и скисшим супом. Хилый больничный
уют из тумбочки, кружки, ложки и голых стен. Все было проштемпелевано и
пронумеровано, и Танька сама себе казалась пронумерованной, подшитой к
делу и пришлепнутой печатью.
В палате патологий беременности она лежала уже вторую неделю. К
ней никто не приходил, и долгими осенними вечерами она ходила туда-сюда
по длинному больничному коридору и, облокотившись на стол медпоста,
чесала свой патологический живот. Живот бурчал, но ребенок не бился еще с
тех пор, как очередной муж загнал ее в туалет, запер там и ушел. Танька
сидела там до ночи, пока не вышибла двери, и когда через три дня вернулся
муж, не осталась в долгу – сломала об него швабру.
Приходила врачиха, спрашивала:
- Как дела, девочки?
- Да какие у нас дела? – говорила худая и прокуренная
администраторша ресторана. – Тошнота и рвота – кажется, беременные.
И все смеялись. Потом они ложились на спины, выставляя животы.
Врачиха ходила между животами, щупала их и качала головой. Около Таньки
она останавливалась дольше, слушала ее живот холодной костяной трубкой.
- Глухо, как в танке, - бросала она и уходила.
Потом Танька долго и непонимающе смотрела на свой живот, думая,
когда же ее отсюда выпустят, и начинала дремать.
… Проснулась она от гомона и скрипа дверей.
- Простыни! Простыни! Менять простыни! – кричала сестра-хозяйка, и
простыни летали по палате, оседая на полу.
- Одной не хватает!
- Но мы все сдали!
- Все равно не хватает!
Танька встала.
- Дрыхнешь! Простыни давай!
- Нет у меня ни хрена, - огрызнулась Танька.
- Как нет? Тут же была…
- Вот она была и нету, - пропела Танька и легла лицом к стене.
- Так она ее, наверное, засунула… - захихикала администраторша.
- Приличная женщина не станет простынь никуда засовывать.
- А вы посмотрите на нее…
Сестра-хозяйка посмотрела на Таньку и ушла, ничего не сказав. А
Танька полежала немного и решила сматываться. Вещи у нее отобрали в
санпропускнике, но она плюнула на них и ушла в больничном халате,
прихватив кружку и ложку. Было темно и холодно. Танька свернула в глухой
переулок. Навстречу ей шел мальчик и, задрав голову, выл на луну. Выл он
потому, что ему было одиноко и страшно. А на другой стороне улицы люди
оборачивались и удивлялись, откуда в городе волки.
Плач.
…Она нашла себя в туалете около дворца пионеров, у зеркала. Сырые
стены, на потолке штукатурка вспухла от воды. Зеркало было желтым и
потрескавшимся. Оттуда смотрело лицо, непонятные глаза и нос в черных
точечках. Она подняла руку и подергала себя за щеку. Потом потерла нос, но
черные точки остались на том же месте. Тогда она плюнула в зеркало и
вышла на улицу.
А там ничего не было – ни земли, ни неба. Все слиплось в чем-то
слизком и мокром. То ли шел дождь, то ли снег, то ли то и другое вместе, и
огромный ветер шатал дома, а они стояли, как вкопанные. Она пробиралась,
держась за стенку, но стенка кончилась. Асфальт ушел из-под ног, налетел
весенний ветер, повалил ее. Она встала, но проходящий автобус облил ее
холодной грязью. «Так вот откуда у меня эти черные точки», - подумала она.
Чтобы спастись от всего этого, она спустилась в подземный переход.
Там было тепло и шумно. Играли бродячие музыканты, два кришнаита
продавали свою Кришну, и старушка, покачиваясь, просила свою копеечку.
А в самой середке толпился народ и слышался плач. Она подошла поближе.
Плакал, всхлипывая и подвывая, парень лет тридцати, с виду
культурный и чистый. Около него стояла пустая кроличья шапка и табличка:
«Плач без всякой причины в любом месте и в любое время. Цена 50 копеек».
Парень ей понравился своей шапкой и чистотой, она стала подмигивать ему,
и даже перевязала свой платок в виде чалмы, чтобы быть привлекательнее.
Он посмотрел на нее и затрясся, и зарыдал глухо, захлебываясь от слез.
И у нее слезы потекли сами собой, но тут в голове вспыхнуло: «пятьдесят
копеек». Она испугалась и вышла на улицу. Там опять что-то творилось. Но
она уже точно знала, что надо идти домой.
- Я хочу домой, - говорила она самой себе. – А где мой дом?
Не знаю…
И тихо капали слезы на булыжники мостовой. И все мешалось в голове,
и слезы текли по лицу, и голова от слез распухла и размокла, и помнилось
смутно, что где-то у нее есть дом, который стоит пятьдесят копеек.
Она остановилась на узком железном мостике. Внизу кружился и
шумел ручей. На перилах моста сидела косматая и страшная бабка, и каждую
минуту рискуя свалиться.
- Эй, сюда нельзя! – закричала бабка.
- Почему это?
- Грибы здесь, - сказала бабка, вцепившись в воротник ее пальто.
- Какие?
- Бледные.
- Ну и что?
- Наступишь – умрешь! – закричала бабка, повиснув на ее руке.
- А пошла ты вон, пьянь несчастная,- сказала она, отрывая бабку от
себя.
И пошла по бледным грибам, наступая на них, подпрыгивая и умирая
на каждом шагу.
Святочный рассказ.
Рождественская ночь была сырая и теплая. С крыш капало, и густой
туман закрыл звезды. Фонари стояли вдоль дороги, как нищие. По
телевизору в который раз показывали «Вечера на хуторе близ Диканьки», и
страшный кузнец, скривившись, дергал черта за хвост, и черт убегал от него,
косолапя и подпрыгивая, по глухим заснеженным улицам, косматый,
маленький и жалкий.
Накануне Танька целый день стояла в очереди за водкой. Водку давали
по спискам, продавщица кричала, требовала паспорта, долго читала адреса,
потом долго искала улицы, дома, фамилии, шелестя полосатыми листами,
потом отрезала купоны и считала деньги. Поэтому очередь двигалась
медленно, и Танька уже задремала стоя, как лошадь, и ей приснилась комната
со свежевыбеленными стенами и дырой в потолке.
- Этого дома нет в списках, - сказала продавщица, полистав толстую
книгу.
- Как это, нет в списках? - не поняла Танька.
- Нет – и все. Забыли, пропустили. Следующий!
- Найдите мой дом! – закричала Танька, вцепившись в прилавок. –
Пожалуйста, найдите! Куда вы дели мой дом?
Но ее быстренько оттеснили. Танька долго стояла в конце очереди и
думала.
- Как это может быть – нет дома? – бормотала она, глядя перед собой.
Одна старушка ей ласково объяснила, что дом обязательно должен быть и его
найдут в райисполкоме.
Танька пошла в райисполком. Дверь была открыта, в пустых коридорах
пахло сыростью и опилками. Танька долго ходила по гулким лестницам,
соображая, куда бы ткнуться. Наконец, она нашла дверь с надписью «Отдел
питания» и решила, что ей туда. Но сколько она ни колотила дверь кулаками,
никто не отзывался.
Вдруг кто-то тронул ее за плечо.
- Вы чего, женщина?
Это был старичок в чистом ватнике и при галстуке.
- Водку по спискам дают, - зачастила Танька, не выпуская дверную
ручку, - а моего дома в списках нету. Как это так – дома нету?
- Тут не только дома, тут люди пропадают.
- Найдите мой дом, найдите! И даже не в бухле дело, а просто как же
так…
- Иди, милая, домой, иди, празднуй. А после праздников придешь и
найдешь себе домик.
Старичок похлопал ее по плечу и подвел к двери. И Танька пошла
домой.
Дома было тихо и пусто. Сгущался вечер. Танька достала из кухонного
шкафа давно припрятанную флакушку тройника, кусок старого сала за
тридцатник, кислую капусту, помятый маринованный перец и, вздохнув, села
праздновать.
Но заколебали звонки в двери.
- Колядовать можно? – спросили у нее в тринадцатый раз.
- Обойдешься, - отвечала она, хлопая дверью.
Пацан в раскисших валенках, с толстыми, обметанными лихорадкой
губами встал посреди комнаты и запел на жутком суржике:
Ты, коза, дереза,
Пучеглазые глаза,
За три копы куплена,
На три бокы луплена.
Он закружился по комнате, а Танька вскочила с дивана.
- Ты на кого намекаешь? Сам ты залупленный.
Она кричала, кружась следом за ним, растопырив руки, пока не
схватила его, сгребла в охапку и выпихнула за дверь. Потом она села на
диван и вытерла пот. И заплакала. А потом заснула. Ей приснились ее три
бывших мужа в одном лице, они тоже колядовали, подпрыгивая посреди
комнаты, а она сидела на диване в новом халате и смеялась.
Любовь домового.
Во всех магазинах холодно и пусто. Сбившись в кучку, шушукаются
продавщицы. Только в «Бедном гусе», бывшем «Белом лебеде» огромная
очередь за детскими рубашками. Забит весь отдел, впереди толкаются,
наседая друг на друга, а сзади люди, распахнув шубы, терпеливо сидят на
приступках прилавков, разглядывая серые плиты пола.
- Соседи у меня хорошие – дерутся молча.
- Это правильно. Я своей жабе всегда говорю: ну чего ты орешь.
Вокруг же всегда люди, они отдыхают, может быть, они пожилые, может
быть, им рано на работу…
- А ты ее головой об стенку – тогда поймет.
- Узнайте, много у них еще рубашек?
- Вроде еще три ящика осталось…
- Так лучше не занимать?
- Занимайте, все равно делать нечего.
- Баба Зина хорошо умирала, с улыбкой. Улыбалась и умирала. У нее
саркома желудка была.
- Чего ж не вылечили?
- Это такая саркома – она не лечится. Злокачественная. Нормальные
люди перед смертью худеют, а бабка растолстела так, что и в гроб не
влазила. И все время улыбалась.
- Царство ей Небесное.
- Ага, а как на кладбище принесли, батюшка ей и говорит:
«Улыбаешься? Сейчас предам земле – не будешь улыбаться». И точно –
перед тем, как гроб забивали – стала такая серьезная…
- Не понравилось, значит.
- А я мертвецов боюсь.
- А чего их бояться? Такие же люди, как и все…
- Я боюсь, когда умирают. Вот пойду в больницу санитаркой, только не
знаю, в какое отделение. Я хочу в такое, где бы не умирали.
- Что ты, деточка, разве ж так можно? Везде умирают.
- Слышите, больше двух в одни руки не давать!
- А там остались только зеленые с цветочками и розовые с
буратинами…
- И те кончаются…
- А если у меня трое?
- Нечего рожать и нищету разводить!
- У моей Настеньки тоже трое. И все черненькие. А как забеременела –
и сама не знает. А когда узнала – уже поздно было.
- Надо было искусственные роды делать.
- Так она боится. Боится, что сердце не выдержит и детей не будет.
- Женщина, вы напрасно ко мне пристраиваетесь. Когда я тут стояла,
вас и близко не было.
- Ничего подобного! У меня и номер на руке сто десятый.
- Не надо нас дурить. Написала себе номер и приперлась нам мозги
компостировать.
- Кончаются! Кончаются!
- Было пять ящиков, один куда-то уволокли!
- Сволочи…
- Себе припрятали.
- Их убивать надо, на месте.
- В ЦУМе одной продавщице откусили ухо. И правильно – не воруй!
- Уже и чулки разворовали. Нигде нет… Я себе на смерть две пары
отложила, а теперь одну взяла. И что мне за это будет?
- Значит, зря стояли…
- Не зря. Если завтра привезут, мы будем первыми.
- А если не привезут?
- По одной рубашке в одни руки!
- Я многодетная мать.
- А где удостоверение?
- Вот мое удостоверение, дайте мне две рубашки, детей мне в гроб
ложить не в чем, двое их у меня сгорело, вот мое удостоверение, дайте мне
две рубашки.
- Отсчитайте, женщина, пять человек, как положено, и берите, так и
быть, две рубашки.
- Не могу я отсчитать пять человек, похороны завтра, а я по магазинам
шляюсь. Дайте мне две рубашки, я мать-героиня.
- Да смотрите, она пять берет! Аферистка несчастная!
- Все! Кончились! Больше нету!
- Пускай отдадут ящик! Я видела ящик!
И люди стали разбредаться. На улице стемнело, под ногами чавкала
каша из снега и дождя.
- А потом мы бабы Зинину могилу разрыли, чтобы дедку Лешку к ней
положить.
- Ну и что? Осталось от нее что-нибудь?
- Да почти ничего. Клок волос и черная косынка. Косынка хорошая
была, с лавсаном.
Вы спросите, причем здесь Танька?
А ни при чем…