Европа после террора - Russland kontrovers

Андрей Колесников
Европа после террора
У них нет ничего своего. В руках безотказный Калашников, приезжают они на
духовно чуждых им «Сеате» и «Фольксвагене поло», от них остаются европейские
паспорта. Европа – зона свободы. Кто-то из них провел всю свою жизнь в тени
квартала европейской бюрократии – район Моленбек от офисов ЕС отделяет шесть
километров. Европа вырастила их, они на свой манер похитили ее.
Кто виноват? Какой счет? На второй вопрос есть ответ: счет на сотни человеческих
жизней европейцев, к которым, хотят они того или нет, относятся и россияне.
Сохранит ли Европа свои ценности, равные ценностям всей западной цивилизации,
главная из которых свобода? Или дезориентированная, напуганная, утратит
идентичность?
Европа, сколько себя помнит – то «закатывается», то «погружается в сумерки», то
«гниет». Еще у Виктора Шкловского в статье 1924 года «Гибель «русской Европы»
(1924) читаем ироническое: «…он сам видел, как Запад сгнил на его глазах на углу
Таунциен и Нюрнбергштрассе… Мы ездим по дорогам Европы, едим ее хлеб, но ее
не знаем. Только презираем на всякий случай».
Но по сию пору Европа так и не «закатилась».
Понимали это террористы или нет, но взрывы у Stade de France они произвели во
время матча глубоко символического -- Франция-Германия.
С примирения Франции и Германии, с Жана Монне, Робера Шумана и Конрада
Аденауэра началось строительство новой Европы, возвращение к универсальным
ценностям, чей универсализм новейшей историей ставится под сомнение.
Примирению и началу строительства единой Европы сопутствовало осознание
чрезвычайной важности и универсального значения ценностей свободы, прав
человека и -- торговли.
В важнейшем для европейского сознания документе -- Декларации Робера Шумана
1950 года сказано, что тесные производственные и торговые связи между
Францией и Германией сделают войну на европейском континенте невозможной.
С этого призыва к совместному производству Францией и Германией угля, а не
оружия и началось практическое движение к единой Европе.
Коммерческий интерес, основанный на частной собственности и инициативе,
объективно становится ценностью. И это движение от интереса к ценности
определяло траекторию развития многих стран в постсоветскую эру, в том числе –
до определенного момента – и России. Как когда-то уголь, экономически и
потребительски важный источник энергии для послевоенных лет (то есть интерес),
был инструментом интеграции Европы, так и оформившиеся за десятилетия
1
западные ценности могли стать и для России прагматической основой европейской
идентичности.
Что такое Bosch? Это бытовая техника, хорошо знакомая россиянам, в том числе
тем из них, которые, как свидетельствует социология, демонстрируют исторические
максимумы ненависти к Европейскому союзу. Но интерес – техника Bosch –
выросла из либеральных ценностей, которые исповедовал основатель компании
Роберт Бош и которые до сих пор поддерживает немецкий Фонд его имени.
Вроде бы нет уже той послевоенной старой Европы. Тех идиллических картинок с
близорукими стариками в старомодных плащах с берегов Сены, ковыряющихся с
неуклюжестью профессора Плейшнера в гигантских потрепанных альбомах с
марками. В сущности, ее уже не было, когда Джо Дассен в 1969-м запел о
беззаботном и безопасном прошвыривании по Champs-Elysees, без рефлекса
высматривания террориста в каждом сомнительном, как правило, юном
персонаже. Да и кончилась эта Европа годом раньше, в мае 1968-го, когда
чопорный пожилой господин в костюме, галстуке, шляпе и хороших ботинках с фото
Анри Картье-Брессона наткнулся на исполненный ученическим почерком, как если
бы кто-то писал конспект, слоган: «Jouissez sans entraves – Наслаждайтесь без
границ».
В дневнике Евгении Гинзбург, автора «Крутого маршрута», есть заметки о Париже,
куда ее героически вытащил, преодолев сопротивление сонмища советских
чиновников, сын – Василий Аксенов. В толпе, записывает она с изумлением,
«масса черных и желтых». А это 1976 год. Европа теряет идентичность?
Первые поколения эмигрантов, писал Кенан Малик в сравнительно недавней
статье «Провал мультикультурализма. Община против общества в Европе» в Foreign
Affairs, были преимущественно секулярными, а те, кто считал себя верующими, в
повседневной жизни никак это не проявляли – ехали работать, стремились
ассимилироваться. А сегодня, приводит данные Малик, треть взрослых турок,
проживающих в Германии, регулярно посещают мечеть, что является показателем
более высоким, чем в некоторых регионах Турции.
Европа отделила их от себя сама? Отправила в гетто? Не вела диалог? Не сделала
равными «старым» европейцам? Заставила тем самым обратиться к варварским
«ценностям»?
Виновата Европа? «Проклятые турки», - ворчит сосед главной героини фильма
Кшиштофа Кеслевского «Красный», помогающий ей починить замок, сломанный
хулиганами. Это Швейцария, начало 1990-х.
«Проклятые турки», - выходят на антииммиграционные митинги члены партии
Pegida, причем еще до волны миграции, с которой чуть ли не в одиночку
разбирается Ангела Меркель, апеллируя к европейским ценностям. Меры,
предпринимаемые Франсуа Олландом, не помогут, говорит после теракта в Париже
Марин Ле Пен. «Во всем виноваты черные», - рассуждают российские социальные
сети. Крайне правые или просто консерваторы становятся популярны во всей
Европе, и особенно Восточной. Они выигрывают выборы. Повсюду строятся стены.
2
Рецидив Берлинской стены случился в расширенной после ее падения Европе.
Берлинская стена распалась на несколько стен.
Блудные дети новой Европы – с одного бока террористы, выросшие на
европейских харчах, с другой, реагирующие на них крайне правые – тестируют
европейские ценности на прочность.
Популярность крайне правых партий и евроскептицизм, антииммигрантские
настроения, даже вдруг возрождающийся антисемитизм – реакция на
неопределенность будущего, экспансию мигрантских культур, на социальное
неравенство, на конфликты по линии Север—Юг и Запад—Восток, на дефицит
лидерства. Механика этих реакций описана еще Ханной Арендт в эссе 1957 года о
Карле Ясперсе: «Солидарность человечества вполне способна обернуться
невыносимым бременем, и не удивительно, что обычная реакция на нее – это не
энтузиазм или стремление к возрождению гуманизма, а политическая апатия,
изоляционистский национализм или отчаянный бунт против любой власти».
Современная Европа -- это уже не мир Жана Монне и Робера Шумана, даже не тот
мир, который возник после крушения Берлинской стены. То Grexit, угроза выхода
из Союза Греции, то Brexit – риск дистанцирования от континента Великобритании,
то разговоры о «германизации» европейской политики. Но и идеалы этого
осложнившегося мира, уже пережившего один «конец истории», как инфаркт, и
начавшего новую историю – те же самые. Не случайно и Олланд, и люди с
парижских улиц говорили о ценностях. О них же толковала Меркель. Это эмоции, но
и прагматизм тоже. Потому что опереться больше не на что – усиление мер
безопасности в ущерб свободе не спасает: безопасности не становится больше,
зато свобод становится меньше.
Европа переживет этот кризис только в том случае, если не откажется от свобод.
«Сопротивление материала» европейских ценностей велико. И они адаптивны.
Самое же главное – проникли в образ жизни и мысли европейских элит и простых
европейцев: не придумано противоядие против терактов, зато солидарность
миллионов людей, которые не боятся, потому что их объединяют ценности – всетаки существует. Это движение от негативной солидарности, от страха перед
исламской угрозой, к позитивной – к сохранению ценности свободы.
Примем за гипотезу, одну из гипотез: новые вызовы, война нового типа не
способны поколебать основ демократии, правового государства и рыночной
экономики. Европа и теперь не «закатится». Как не закатилась в 1945-м, в 1968-м,
и после иллюзий 1989-го и 1991-го, и разочарования последних,
постмайдановских и посткрымских, лет.
Во Франции, раздираемой множеством противоречий, к триаде «свобода,
равенство, братство» добавился третий элемент – laïcité – секуляризм.
Европейская идентичность корректируется, но сохраняется – это, возможно,
слабый, но ответ на вопрос «Что делать?». В конце концов бегут не из Европы, а к
ней – из мира варварства в мир цивилизации.
3