Васильевские чтения - Санкт-Петербургский Гуманитарный
advertisement
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ПРОФСОЮЗОВ ФОНД СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ПРОГРАММ ВАСИЛЬЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ Научно-практическая конференция, посвященная 90-летию со дня рождения писателя Бориса Васильева 28 мая 2014 года Санкт-Петербург 2014 ББК 72 В19 Научный редактор Е. А. Кайсаров, заместитель заведующего кафедрой философии и культурологии СПбГУП, кандидат исторических наук, доцент, почетный работник высшего профессионального образования РФ При реализации проекта используются средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации от 29.03.2013 № 115-рп и на основании конкурса, проведенного Общероссийской общественной организацией «Российский Союз Молодежи» В19 Васильевские чтения : научно-практическая конференция, посвященная 90-летию со дня рождения писателя Бориса Васильева, 28 мая 2014 г. — СПб. : СПбГУП, 2014. — 92 с., ил. ISBN 978-5-7621-0789-1 В сборнике опубликованы материалы «Васильевских чтений» — научнопрактической конференции, посвященной 90-летию со дня рождения писателя Бориса Васильева, прошедшей в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов 28 мая 2014 года. В конференции приняли участие известные ученые, литераторы, деятели искусства. Творчество Бориса Васильева рассматривалось в широком контексте развития отечественной культуры советского и постсоветского периода. В докладах отмечалось, что произведения Бориса Васильева затрагивают многие темы, существенные для понимания перипетий, пережитых Россией на протяжении XX века. Развернувшаяся дискуссия показала, что проблемы, поднятые в произведениях Васильева, в современном мире не теряют своей остроты и требуют глубокого изучения. Издание адресовано преподавателям, студентам и аспирантам гуманитарных вузов, а также широкому кругу читателей. ББК 72 ISBN 978-5-7621-0789-1 © СПбГУП, 2014 А. С. Запесоцкий, ректор СПбГУП, член-корреспондент РАН, доктор культурологических наук, профессор, председатель Исполкома Конгресса петербургской интеллигенции БОРИС ВАСИЛЬЕВ: ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ ТАЛАНТА И СОВЕСТИ. . . . . . . . . . . . . . . . .6 С. А. Филатов, президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, председатель Союза писателей Москвы НРАВСТВЕННАЯ МАКСИМА Б. Л. ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Е. Г. Драпеко, первый заместитель председателя Комитета Государственной Думы Федерального Собрания РФ по культуре, заслуженная артистка РФ, кандидат социологических наук СВЯТЫНИ Б. Л. ВАСИЛЬЕВА В КОНТЕКСТЕ ЕВРОПЕЙСКИХ ТРАДИЦИЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .15 А. А. Ермолин, член Комитета гражданских инициатив, кандидат педагогических наук Б. Л. ВАСИЛЬЕВ — ПОДВИЖНИК ЧЕСТИ И ДОСТОИНСТВА . . . . . . . . . . . . . . . . . .17 А. В. Дмитриев, писатель, сценарист ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ТВОРЧЕСТВА Б. Л. ВАСИЛЬЕВА . . . . .18 Л. И. Карханина, генеральный директор издательского дома «Литературная учеба» О ПУБЛИКАЦИИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ . . . . . . . . . . . . . . . .21 В. Е. Триодин, почетный председатель Санкт-Петербургского отделения Российского творческого союза работников культуры, доктор педагогических наук, профессор МОМЕНТ ИСТИНЫ ПИСАТЕЛЯ Б. Л. ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .22 Д. Н. Катышева, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор искусствоведения ПОВЕСТЬ Б. ВАСИЛЬЕВА «А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ…» НА СЦЕНЕ — ВЫДАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕ ОТЕЧЕСТВЕННОГО ТЕАТРА XX ВЕКА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .25 А. В. Успенская, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук Б. ВАСИЛЬЕВ О СУДЬБАХ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .29 4 Васильевские чтения А. П. Марков, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор педагогических наук, доктор культурологии БОРИС ВАСИЛЬЕВ: МИССИЯ СЛОВА И МАСШТАБ ЛИЧНОСТИ. . . . . . . . . . . . . . .34 Н. В. Эйльбарт, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор исторических наук КИТАЙСКАЯ КИНОВЕРСИЯ ПОВЕСТИ БОРИСА ВАСИЛЬЕВА «А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ…» КАК ПРИМЕР РАЗВИТИЯ РУССКО-КИТАЙСКОГО МЕЖКУЛЬТУРНОГО ДИАЛОГА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .40 А. А. Асоян, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор филологических наук КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ ПУБЛИЦИСТИКА Б. Л. ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . .46 Р. Л. Урицкая, доцент кафедры философии и культурологии СПбГУП, кандидат исторических наук ОБРАЗ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ БОРИСА ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .54 П. Л. Неведомская, художественный руководитель Санкт-Петербургского драматического театра «Федерация N» ОСОБЕННОСТИ ТЕАТРАЛЬНОГО ПРОЧТЕНИЯ ПОВЕСТИ Б. Л. ВАСИЛЬЕВА «А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .58 Е. А. Ткачева, доцент кафедры искусствоведения СПбГУП, кандидат искусствоведения СЦЕНАРНОЕ НАСЛЕДИЕ Б. ВАСИЛЬЕВА В КОНТЕКСТЕ РАЗВИТИЯ ВОЕННО-ПАТРИОТИЧЕСКОЙ ТЕМЫ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КИНЕМАТОГРАФЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .62 В. Ф. Познин, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор искусствоведения ДРАМАТУРГИЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .64 А. М. Мелихов, писатель, литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Нева», член Союза писателей Санкт-Петербурга, кандидат физико-математических наук ПЕРЕКОВАТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТОВ В АРИСТОКРАТОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .69 А. В. Ильичев, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук ОБРАЗЫ ЧЕЛОВЕКА НА ВОЙНЕ И ПОСЛЕВОЕННОГО ФРОНТОВИКА В ПРОЗЕ Б. ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . .76 С. Б. Никонова, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор философских наук ПОВЕСТЬ Б. ВАСИЛЬЕВА «А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ…»: ТЕМА ЛЕСА . . . . . . . . . . . .80 Содержание 5 С. В. Лагутин, старший преподаватель кафедры философии и культурологии СПбГУП ГЛУХОМАНЬ БОРИСА ВАСИЛЬЕВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .83 Н. Р. Скалон, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук ТВОРЧЕСТВО БОРИСА ВАСИЛЬЕВА В КОНТЕКСТЕ РУССКОЙ ПРОЗЫ 60–70-х ГОДОВ XX ВЕКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . .86 А. С. Запесоцкий, ректор СПбГУП, член-корреспондент РАН, доктор культурологических наук, профессор, председатель Исполкома Конгресса петербургской интеллигенции 1 Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодняшний день для нас одновременно приятный и грустный. С теплым, светлым чувством мы вспоминаем выдающегося россиянина, недавно ушедшего из жизни, человека, который оставил глубокое художественное и духовно-нравственное наследие. Для всей страны, да и для всего русскоговорящего мира Борис Львович Васильев был и будет олицетворением совести и высокой нравственности — наиболее ценных качеств нашего национального характера, отечественной культуры в широком смысле. Замечательный писатель давно уже стал классиком российской литературы. Его произведения настолько значимы, что входят в сокровищницу русской литературы вместе с произведениями Пушкина, Толстого, Чехова. Хочется особо поблагодарить присутствующего здесь Сергея Александровича Филатова, который многие годы общался, дружил с Борисом Львовичем Васильевым. Мы вместе провели ряд интересных, ярких мероприятий, в том числе всероссийские конгрессы интеллигенции, на которых Борис Львович дважды выступал с докладами. Он ответственно относился к этому, тщательно готовил свои выступления. Теперь, после ухода Бориса Львовича из жизни, Сергей Александрович много делает для дальнейшего осмысления жизни и творчества этого выдающегося писателя и для того, чтобы его работы и образ продолжали полнокровно жить в нашей культуре, в сознании новых поколений россиян. В годы реформ по отечественному образованию был нанесен страшный удар. Сегодня школьники практически не изучают великую российскую литературу. А ведь именно это соприкосновение с русским словом способствовало воспитанию детей, юношей и девушек подлинными патриотами нашей страны. Поэтому мы должны работать не покладая рук, А. С. Запесоцкий 7 делать все возможное, чтобы не распалась связь времен, чтобы следующие поколения россиян имели возможность приобщиться к творчеству замечательных российских писателей. Выступая от имени Оргкомитета на сегодняшней конференции, выражаю благодарность всем участвующим петербуржцам и особенно гостям нашего города, которые нашли возможность приехать в Петербург, в наш Университет: Елене Григорьевне Драпеко, Анатолию Александровичу Ермолину, Людмиле Ивановне Карханиной и другим коллегам. Знаменательно и принципиально важно участие нашего гостя Андрея Викторовича Дмитриева, замечательного писателя и сценариста. Отдельные слова признательности мы адресуем Сергею Александровичу Филатову за то, что возглавляемый им фонд смог обеспечить финансовую поддержку нашей встречи и выпуск будущего сборника. Я рад видеть здесь сотни наших студентов. Для меня, как для ректора, это очень важно. 2 Учитывая, что здесь собралось столько юных читателей, считаю уместным напомнить о некоторых вехах жизни Васильева. Борис Львович Васильев родился 21 мая 1924 года в семье кадрового военного, кавалериста, командира Красной армии, воевавшего в Гражданскую войну. 17-летний Борис учился в 9-м классе в городе Воронеже, когда началась Великая Отечественная война. 8 июля 1941 года добровольцем ушел на фронт, участвовал в боях в Белоруссии, а затем долгие месяцы с группой бойцов по лесам и болотам выходил из окружения. Сначала был рядовым, потом воевал в звании сержанта. В 1943 году Борис Васильев был ранен и после лечения в госпитале приехал в Москву. Закончил Военную академию бронетанковых и механизированных войск, получил профессию военного инженера-испытателя и до демобилизации в 1954 году оставался кадровым военным, но всегда хотел быть писателем. Военный опыт лег в основу почти всех его работ, начиная с пьесы «Офицер» (по которой в 1955 г. был поставлен фильм «Офицеры», а сама пьеса шла в Центральном академическом театре Советской армии) и повести «А зори здесь тихие...» Эти произведения принесли ему широкую известность и стали классикой, лучшими книгами о Великой Отечественной войне. Кстати, в фильме «А зори здесь тихие...» ярко проявился талант замечательной актрисы Елены Григорьевны Драпеко, позднее — председателя петербургского Комитета по культуре, профессора нашего Университета, участвующей сегодня в нашей встрече в статусе 8 Васильевские чтения депутата, первого заместителя председателя Комитета по культуре Государственной Думы РФ. В большинстве произведений Бориса Львовича Васильева — в повестях «Иванов катер» (1970), «Самый последний день» (1970), «Встречный бой» (1979), «Кажется, со мной пойдут в разведку» (1980), «Летят мои кони» (1982), «Завтра была война» (1984), «Неопалимая купина» (1986), в романах: «Не стреляйте белых лебедей» (1973), «В списках не значился» (1974), «Были и небыли» (1977–1980), «Вам привет от бабы Леры» (1988), «И был вечер, и было утро» (1989), «Дом, который построил дед» (1993); в пьесах «Стучите и откроется» (1959), «Отчизна моя, Россия» (1962), в киносценариях «Очередной рейс», «Длинный день», «Сержанты», в многочисленных рассказах — действуют люди необстрелянные, штатские по своим характерам и привычкам. Писателя привлекает судьба женщин на войне, они едва ли не главные персонажи многих его произведений. Наиболее характерна, конечно же, повесть «А зори здесь тихие...» — лирико-трагическое повествование о жизни и гибели пяти девушек-зенитчиц, которая была экранизирована в 1972 году режиссером С. Ростоцким и с успехом обошла многие экраны мира. В 1975 году Борис Львович Васильев как автор повести и сценария был удостоен Государственной премии Советского Союза. В повести и ее экранизации зримо проявились наиболее характерные черты стиля писателя. Внутренний трагизм органично сочетается с пронзительной и даже ликующей лиричностью, нежностью и музыкальностью интонаций, акварельностью пейзажных красок. Проступающая сквозь эту музыку сердца скорбь создает неповторимую атмосферу сопереживания. Необыкновенный по силе воздействия на читателя роман «В списках не значился» — о последнем защитнике Брестской крепости, лирико-драматическое повествование «Завтра была война» — о молодом поколении, ввергнутом в пучину страданий, — произведения, неторопливые по манере рассказа, с массой точно подмеченных деталей и штрихов эпохи, привлекают нас особой достоверностью. Борис Васильев — художник трагического. Он выбирает ситуации экстремальные, описывает страдания людей через собственную боль. Перу Васильева принадлежат произведения не только о минувшей войне, но и об отдаленном прошлом, например о русско-турецкой войне (роман «Были и небыли»). Эпоха Первой русской революции отражена в повести «И был вечер, и было утро». Но в центре и этих произведений драматические и трагические события. А люди — самые обычные, на первый взгляд даже иногда кажущиеся обывателями. Однако едва ли не каждого из них обжигает, а то и испепеляет огонь безжалостной эпохи. А. С. Запесоцкий 9 Трагизм свойствен и тем произведениям Бориса Львовича, действие которых происходит в мирное время. Среди них — роман «Не стреляйте белых лебедей», автобиографическая повесть «Летят мои кони», рассказ «Жила-была Клавочка» и др. Борис Васильев — художник непримиримый. Он не идет на компромиссы ни с ложной добротой, ни с натуральной жестокостью. Доброта Васильева глубинна, естественна. Его герои гибнут не потому, что зло оказывается сильнее, а потому, что добро необходимо разбудить, заставить действовать. Писатель никогда не изменяет своей художественной и гражданской позиции. С удивительным тактом и какой-то внутренней печалью изображает он простых людей, привыкших жить по законам человечности, нравственности, честности. И когда в жизнь врываются жестокость и предательство, привычный мир этих людей взрывается и гибнет. 3 Борис Львович на протяжении многих лет был добрым другом нашего вуза, Санкт-Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов. Он бывал у нас, любил молодежь, и любовь эта была взаимной. В 1990-е годы люди, увы, стали меньше читать, чем в советское время. Уже тогда ухудшилась школьная подготовка. И по некоторым студентам это начинало чувствоваться. Уже не все школьники, пришедшие на университетскую скамью, могли оценить масштаб писателя до встреч с ним. Но с первых минут общения ощущали значимость личности. Выдающийся писатель, бесконечно далекий от жажды восторгов и аплодисментов, равнодушный к «медным трубам», Борис Львович все время был обращен душой к стране, к людям. Его искренность, страстность никого не оставляли равнодушным. Казалось, его устами, его сердцем говорит сама совесть, не покинувшая Россию на очередном сложном переломе ее истории. В последние годы жизни писатель много болел и страдал. Но и в это время его не охватило равнодушие, безразличие к другим людям. К нему всегда можно было обратиться за советом, помощью и получить поддержку. В трудное для себя время Борис Львович подарил вступительное слово к моей книге о нашем первом почетном докторе Дмитрии Сергеевиче Лихачеве, подарил нашему коллективу удивительное тепло личных бесед. Тексты выступлений Васильева опубликованы издательством СПбГУП в ряде книг. Лично мне особенно запомнилась встреча Бориса Васильева с нами в Большом театральном зале СПбГУП 12 марта 1999 года. Зал, вмещающий около 700 человек, в тот день «расширился» примерно до тысячи, 10 Васильевские чтения и участники не обманулись в своих ожиданиях. Его слушали, затаив дыхание. Разговор шел о вечных, всегда волнующих людей вопросах и проблемах: о вере в человека и вере в Бога, постижении Бога в душе своей, человеческом счастье и призвании художника, русской культуре, пронизанной нравственностью и совестливостью, об исторической судьбе России, задачах русской интеллигенции, трагедии распада СССР, Великой Отечественной войне, о так называемой «лейтенантской» прозе, одним из ярчайших творцов которой был Борис Васильев. И каждый поворот разговора, каждый ответ писателя обнажал очередной болевой нерв развития российского общества, культуры, открывая дополнительные глубины для дальнейшего самостоятельного осмысления студенчеством нашего бытия. Приведу в качестве примера лишь два фрагмента. — Скажите, пожалуйста, каков Ваш жизненный девиз? — Я не боюсь жить, что бы ни случилось, потому что я работаю, у меня есть цель и задача. И никогда ничего не просил и просить не буду, потому что мне еще в детстве внушили, что бедность — это не унизительно, но унизительно просить, нищенство унизительно. Я, наверное, человек счастливый, так как занимаюсь любимым делом и за это мне еще иногда платят деньги. Всю жизнь я мечтал быть историком и сейчас не пишу современных романов просто потому, что сам живу в этом времени, и у меня нет возможности судить о нем беспристрастно. — Хотели бы Вы написать что-то о наших современниках? И если да, то кого бы Вы выбрали сегодняшним героем, героем нашего времени? — Не могу с уверенностью вам сказать, что я стремлюсь чтонибудь написать сейчас. То есть мне хочется написать, но я понимаю, что не имею на это права по той простой причине, что сам живу в это время, «на этой картине». Чтобы писать, нужно от нее отступить, а у меня времени нет на это отступление; я не успею отойти от нее на достаточную дистанцию, чтобы увидеть все. Что касается героев, я люблю людей незаметных. Условно говоря, очень не люблю тех, кто отталкивает ногами и локтями людей, когда лезет в трамвай, а значит, мой герой никого не толкнет, пройдет спокойно, когда настанет его очередь. Борис Васильев каждой своей книгой, каждой строкой, обращенной к нам, каждым словом предупреждает: равнодушие — тоже зло, С. А. Филатов 11 только более опасное, ибо часто невидимое. Искусство, по мнению писателя, должно делать добро — светить, греть, объединять. Таков девиз Бориса Васильева, и в этом причина любви читателей к его доброму искусству. Писатель в России — это особое звание. Мы уже давно привыкли к фразе «Поэт в России больше чем поэт»; эти слова применимы ко многому в литературном творчестве. Но, думается, сегодня есть повод еще раз об этом вспомнить, потому что именно такие писатели, как Васильев, в России всегда играли совершенно особую роль. Мы будем хранить память о Борисе Львовиче, его голосе, образе, пронизанном светлой духовностью великой российской цивилизации. Будем любить и помнить. Будем помогать студенчеству найти свою дорогу к его наследию. Борис Львович Васильев — это особая музыка литературы, она должна звучать в душах людей. Я уверен, что сегодня здесь состоится очень живой, актуальный разговор. С удовольствием предоставляю слово вдохновителю сегодняшней встречи Сергею Филатову. Прошу Вас, Сергей Александрович. С. А. Филатов, президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, председатель Союза писателей Москвы Мне повезло в жизни — последние 15–20 лет мы дружили с семьей Бориса Львовича Васильева. В это время он уже тяжело болел и мучительно уходил из жизни. В своем выступлении я хочу остановиться на одном моменте — жизни Бориса Васильева с супругой в их доме в Солнечногорске — и подчеркнуть высочайшую нравственность, скромность этих людей. Поражала их нетребовательность к условиям, в которых они жили. Это была своего рода разруха: дом отапливался дровами, штукатурка обваливалась, окна свистели, старая проводка искрила и т. д. Но, тем не менее, на протяжении тех лет, что я их знал, они никогда не принимали помощь от государства и даже слышать об этом не хотели. Борис Львович последние 15 лет болел, и только благодаря усилиям его супруги Зори Альбертовны прожил довольно долго. Он не просто жил, но еще и писал. Я неоднократно предлагал ему лечь в Кремлевскую 12 Васильевские чтения больницу (у крупных писателей есть такая возможность). Но со стороны Васильевых всегда следовал категорический отказ: супруги не хотели, чтобы их причислили к другой когорте. После несчастья, произошедшего с их друзьями, которые попали в автокатастрофу на трассе Москва–Ленинград, остались два мальчика — Петя и Коля, которых Васильевы усыновили. Петя стал правопреемником Бориса Львовича. Коля был способным математиком и постоянно требовал новых технических средств — компьютера и прочего оборудования, что было накладно для семьи, но они никогда ему не отказывали. После того как умерла Зоря Альбертовна, на девятый день скончался Коля. Через два месяца после этого ушел из жизни и сам Борис Львович. В один миг не стало этой семьи. Мы, его друзья, читатели и почитатели, очень скорбим, потому что потеряли выдающегося писателя и замечательного человека. Между собой друзья всегда говорили о том, что главная в семье Зоря. Быть женой писателя чрезвычайно сложно. Но, тем не менее, она была не просто женой, хозяйкой дома, но и человеком, который нравственно способствовал его творчеству. И я не знаю ни одного произведения Бориса Васильева, которое появилось бы на свет без ее одобрения. Она никогда не участвовала в разговорах, в которых оценивались произведения мужа, но всегда чувствовалось ее незримое присутствие. Хочу рассказать вам о двух эпизодах из их жизни, о которых можно прочитать в книгах. В 1943 году они поступили в Академию бронетанковых войск. Зоря по званию была старше Бориса Львовича. Тогда они еще не были женаты, но уже дружили. Пара готовилась к экзамену по теоретической механике: Зоря сидела над текстами, а Борис бил баклуши. Она его спросила: «Боря, почему ты не готовишься к экзаменам?» А он легко ответил: «У меня есть билет, по которому я завтра отвечу и все сдам. Мне дали ребята». Ребята, видимо, украли билеты с прошлых экзаменов. Зоря покраснела и как начала его отчитывать: «Как тебе не стыдно, наши люди сегодня отдают жизнь на фронте, а ты тут…» В общем, кончилось тем, что он, разозлившись, разорвал билет и пошел сдавать экзамен. Правда, Борис сдавал его четыре раза, но, тем не менее, сдал. Вот такая была Зоря, когда они оставались один на один. Она не позволяла себе, скажем, делать кому-либо замечания при людях. Наше глубочайшее уважение к этой женщине свидетельствовало о том, что в какойто степени она является главной в семье. Другой эпизод: они попали на минное поле, и Борис, увидев растяжку, решил ее отодвинуть, чтобы провести Зорю через опасный участок. С. А. Филатов 13 Она это заметила, отстранила его и сказала, что он пойдет за ней, потому что он плохо видит. Борис Львович заканчивает этот эпизод своей жизни таким образом: «Я пошел за Зорей и след в след следовал за ней всю свою дальнейшую жизнь». Вот такая была семья, и я думаю, что она сильно повлияла на его творчество, взгляды. Высочайшая нравственность, честь и достоинство, которые всегда проявлялись в поведении писателя, были связаны с тем, что у них была очень крепкая, дружная, любящая семья. Борис Львович был награжден двумя премиями за честь и достоинство — литературной в «Большой книге» и кинематографической в «Нике». Я не знаю другого такого случая. Это говорит о том, насколько его ценили коллеги как в цеху кинематографистов, так и среди литераторов. В этом году мы решили провести Васильевские чтения и превратить это в некую традицию, потому что Васильев — особый писатель. Он не примыкает ни к какой группе, занимает особое место. Официальная пресса считает его военным писателем, но на самом деле, кроме величайших военных произведений, он написал много работ на социальные темы. Каждый, кто читал его книги, военную прозу, видел его фильмы на эту тему, скажет, что эти произведения патриотичны. Но патриотизм, как говорил Борис Васильев, находится внутри каждого человека. Писатель в своих произведениях ставит героев в такие ситуации, когда те должны принять решение — то ли уйти, то ли сражаться, то ли сдаться и т. д. Решение, принятое один на один с собой, и есть патриотизм. Это интимное чувство. И Васильев никогда нигде не размахивал флагами, демонстрируя патриотизм. Он показывал нам человека, который умеет самостоятельно принимать решения. Социальная проза Васильева тоже имеет, на мой взгляд, определенную характеристику и свойства. В своих произведениях он рассказывает вообще о жизни людей, их дружбе, ссорах, ненависти и пр. Он показал нам появление нового человека. Читая его произведения, я впервые почувствовал, что у него зло часто побеждает добро. И он через боль показывает нашу истинную жизнь и заставляет задуматься над тем, как избавляться от страданий. И через боль заставляет нас понять, какие проблемы у нас существуют. Когда я приехал к нему в первый раз, я сказал: «Борис Львович, до нашей встречи я готов был Вас побить за то, что Вы очень жестоко относитесь к своему читателю, Вы доставляете ему сильную боль». И он мгновенно, не раздумывая, сказал: «Да, я пытаюсь дойти до открытого нерва, для того чтобы человек, читая, воспринял все это как ту боль, 14 Васильевские чтения которая есть в нашей жизни, для того чтобы побороть те пороки, которые у нас есть». Также я хотел бы отдельно остановиться на его публицистике. Если в своих художественных произведениях он через образы показывает нашу жизнь, то в публицистике выражает свою боль за весь ХХ век, пороки и ошибки нашей жизни, хотя Борис Львович очень любил Родину, Россию. И именно в этой любви проявляется его боль за людей, которые могли бы справиться со многими пороками, просто перешагнув через них. В своей публицистике он откровенно говорит об этом, сопоставляя современную жизнь с дореволюционной. Он начинает с осмысления того, что влияет на человека, живущего на стыке двух веков. Я не понимаю, откуда у него появилось ощущение позапрошлого века, потому что он родился в ХХ веке, но, видимо, через родителей, своих предков, дворянскую семью Алексеевых, о которой он много писал в своих произведениях. Он с восторгом говорит о реформах, которые провел Александр II, очень переживает, что у нас исчезла презумпция невиновности. Борис Васильев неоднократно высказывал мысль о том, что мы совершили огромную ошибку, когда забрали детей из семьи и ими стало заниматься государство. Он переживал, что наша армия скатилась до дедовщины. И во всем этом он видел пороки, которые появились у нас в связи с движением через ХХ век к сегодняшнему дню. Сегодня мы проводим Васильевские чтения и хотим, чтобы эта традиция продолжалась. Есть вещи, о которых мы всегда должны читать, рассуждать. Мы вместе должны не только переживать, но и думать о том, как сделать страну и общество чище, а нашу жизнь — лучше, как сделать так, чтобы мы не переходили от ошибок к ошибкам. В этом плане само творчество Бориса Васильева, его произведения дают большую возможность и необходимость размышлять на эти темы. Борис Васильев — писатель, который заставляет нас думать. Е. Г. Драпеко 15 Е. Г. Драпеко, первый заместитель председателя Комитета Государственной Думы Федерального Собрания РФ по культуре, заслуженная артистка РФ, кандидат социологических наук Мне очень повезло, потому что я познакомилась с Борисом Львовичем и Зорей Альбертовной в счастливый период их жизни, когда в 1969 году в «Юности» вышла повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» Я была студенткой, училась на I курсе. Повесть обошла всю страну, ее передавали из рук в руки, мы ее обсуждали и в театральном институте мечтали, что будем ее ставить. И когда пришло приглашение на съемки фильма «А зори здесь тихие», который запускал режиссер С. Ростоцкий, все, кого пригласили на пробы, были счастливы попасть в команду. Мне в жизни повезло, потому что благодаря моей внешности меня утвердили из множества претенденток на роль Лизы Бричкиной. Я была румяна, курноса, правда, слишком худа. Генетический здоровый крестьянский румянец проступал на моих щеках, поэтому даже в цветных кадрах фильма меня снимали без грима. И только в военных кадрах пришлось меня «украшать» веснушками и, так сказать, несколько портить мою внешность. Я благодарна Борису Львовичу за то, что он согласился с моей трактовкой образа. В литературном варианте повести «А зори здесь тихие…» Лиза Бричкина написана совсем другой — румяная, крупная, грудастая деваха, громкая и достаточно энергичная. А у меня она получилась тихая, лесная, задумчивая девушка, потому что я никого, кроме себя, в тот период играть не умела. Я была студенткой II курса театрального института. То, что я не была похожа на Лизу Бричкину из повести, сначала смущало режиссера и автора. И у них даже была мысль заменить меня, в один период меня даже сняли с роли. А потом гример сделал мне веснушки, со мной поработал второй режиссер — поменяли пластику, сделали из меня деревенскую деваху, а внутреннее содержание оставили и согласились с тем, что так может быть. Поэтому я очень благодарна Борису Львовичу, что он признал такую версию Лизы Бричкиной в моем исполнении. Одновременно в Театре на Таганке с триумфом шел спектакль «А зори здесь тихие...», который также был награжден Государственной премией. Режиссер С. Ростоцкий запретил всем артистам нашего фильма 16 Васильевские чтения смотреть спектакль, потому что там была другая трактовка. Мы его увидели уже после того, как фильм вышел на экраны. Спор между Борисом Васильевым и Станиславом Ростоцким, возникший на экране, продолжался всю жизнь — это спор между государственниками о пределе прав государства на частную жизнь, системе ценностей. В повести Бориса Васильева, по которой Любимов поставил спектакль, война перемалывает маленьких девочек, попавших в этот страшный молох, мясорубку. И там даже декорации так построены: военный грузовик стал метафорой войны (борт грузовика превращает сценическую площадку в лесную поляну, блиндаж, походную баню, вертикально подвешенные доски станут деревьями полутемного леса). У Ростоцкого была другая трактовка этой версии. Это была история рождения героя в простом человеке. Как эти девочки, которые не были рождены для подвига, а хотели жить и любить, стали героями? У них была одна мечта — жить, выйти замуж, родить детей. Как случилось, что именно они заслонили собой страну и приняли это решение, о чем говорил Сергей Александрович? Они сознательно приняли это решение. Как рождается в человеке герой? Как стал героем Васков, крестьянин, призванный в армию и не готовый к убийству? Он не супергерой из американских боевиков, а простой мужик, охотник. Исследование этой темы было важно для режиссера Ростоцкого. И ответы не совпали. Этот спор продолжается до сих пор. Я обсуждала с Юрием Александровичем Афанасьевым тему, которая затронута в сборнике «Выступления Бориса Васильева», — что нужен не порядок, а правопорядок. Афанасьев считает, что Россия 500 лет идет не в ту сторону, потому что избрала византийское, а не римское право, как Европа. Римское право — право человека по отношению к государству, византийское — право государства по отношению к человеку. И даже записав в Конституции новой России, что права личности у нас превалируют над интересами государства, мы до сих пор сами с собой ведем этот спор. Этот спор продолжался и в творчестве Бориса Львовича. Мы с Сергеем Александровичем Филатовым несколько дней назад выступали в Доме литераторов. Сергей Александрович был организатором большого вечера: писатели, артисты вспоминали Бориса Львовича, показывали фрагменты из его фильмов. То, что говорят его герои, их сентенции, выступления прямо противоречат тому, что было написано Борисом Васильевым в его публицистических статьях. То есть Борис Львович сам с собой все время спорил. Так, как спорит русский интел- А. А. Ермолин 17 лигент сам с собой на протяжении ста лет. И мы спорим сами с собой. Мы так и не знаем, где наступает предел требований государства от нас патриотизма и героизма. Где грань системы ценностей? В замечательной работе по русской аксиологии «Русские святыни» профессор из Нижнего Новгорода написал, что европейская система ценностей заканчивается ценностью человеческой жизни. Высшая ценность на Земле — это человеческая жизнь. Восточноевропейская система ценностей, можно считать — русская, предполагает святыни, которые важнее человеческой жизни. И этот уровень — святыни, ради которых можно жертвовать своей и чужими жизнями, — отличает нас, в этом и есть предмет нашего спора. Мне хотелось бы, чтобы на сегодняшней конференции мы обсудили и эту тему. Я, как первый заместитель председателя Комитета по культуре Государственной Думы, сейчас провожу целый ряд мероприятий. Мы обсуждаем основы государственной культурной политики в Российской Федерации. Этот текст вызывает споры. И я сожалею, что нет Бориса Львовича и мы не можем с ним обсудить этот главный, может быть, за последние 20 лет документ. Он в своих произведениях и выступлениях затрагивал эти темы. Я хотела бы сегодня и от вас, уважаемые коллеги, услышать суждения на эту тему. Благодарю за внимание и еще раз повторяю, что мне в жизни очень повезло. Я могла бы сейчас вспомнить личные наши встречи, но думаю, что для сегодняшней нашей беседы важна гражданская позиция Бориса Львовича и его взаимоотношения как гражданина и литератора. А. А. Ермолин, член Комитета гражданских инициатив, кандидат педагогических наук Дорогие друзья, у меня особое отношение к Борису Львовичу. По крайней мере, последнее поколение советского офицерского корпуса было воспитано на произведениях Бориса Васильева. Прежде всего это фильм «Офицеры» с гениальной фразой, которой, кстати говоря, сначала не было ни в «Танкистах», ни в «Офицерах»: «Есть такая профессия — Родину защищать». Борис Львович при всех его замечательных качествах был очень неудобный для власти человек. И меня в нем как в личности поражало то, 18 Васильевские чтения что он ни при каких обстоятельствах, ни при какой власти ничего не сказал ей в угоду. Благодаря этому удивительному свойству он все время был способен реабилитировать патриотизм. Мы часто были свидетелями ситуаций, когда великие слова превращаются в слова-амебы, которые ничего не значат, не цепляют душу, пока ты не столкнешься с человеком, который несет это понятие в своем сердце. Немногие знают историю, которая произошла в 1953 году. В то время Бориса Львовича исключили из партии с формулировкой «за дискредитацию советского офицерства». Человек, исключенный из партии за дискредитацию советского офицерства, спустя несколько лет написал произведение, которое стало культовым для советского и российского офицерского корпуса. История очень простая. Зоря Альбертовна, о которой так тепло говорили выступающие (та самая Зоря, о которой шутили в Солнечногорске: «А зори здесь вовсе не тихие...»), — прототип многих героинь, в том числе и Искры Поляковой. Зоря, в девичестве Поляк, была еврейкой. И когда начались события, связанные с гонениями на космополитов, Борису Львовичу предложили развестись. Он отказался. Затем — выступить с докладом о космополитизме. Он вновь отказался. Тогда и состоялось партсобрание, на котором человек, требовавший исключить Бориса Львовича из Вооруженных сил и партии, так сформулировал свое мнение: «Уж больно он интеллигентен для нашей страны рабочих и крестьян». Мне кажется, что великая заслуга Бориса Львовича (хотя вряд ли можно назвать заслугой благодать, которая ему была подарена свыше, он просто не мог быть другим, он таким родился) в том, что он был подвижником чести и достоинства. Дай Бог, чтобы в нашем Отечестве нашлись люди, которые были бы в состоянии нести эти ценности, внутренний патриотизм, люди, которые способны на деле доказывать, что патриотизм существует и живет вне зависимости от идеологии, государственной политики. Низкий поклон Борису Львовичу. А. В. Дмитриев, писатель, сценарист Прежде всего я хочу поблагодарить устроителей Васильевских чтений как за сами Чтения, так и за то, что меня сюда пригласили. Я ни- А. В. Дмитриев 19 когда не писал, не высказывался о Борисе Львовиче Васильеве. Но, конечно же, много думал о нем в связи с теми впечатлениями, которые произвела на меня его повесть «А зори здесь тихие…», когда я был еще школьником. Поскольку я профессиональный сценарист и прозаик, то стараюсь настраиваться на волну тех, кто прожил жизнь и в литературе, и в кинематографе, кому удалось написать великую прозу (я говорю о сценаристах). Я хотел бы сказать несколько слов о профессиональных особенностях творчества Бориса Львовича Васильева, прежде всего на примере великой повести «А зори здесь тихие…» В своем выступлении на филфаке МГУ Васильев сказал, что он сценарист: «Это нужно для того, чтобы зарабатывать деньги. Главное, конечно, литература». Сценарное дело — это ремесло в самом простом и в то же время самом высоком смысле слова. Прозаик может позволить себе любую вольность, может вообще не быть профессионалом, а просто очень талантливым и искренним человеком. Прозаик может предъявить читателю некий стихийный текст, а сценарное дело подчиняется жестким законам. Там, где «природный» прозаик не знает, где читатель будет смеяться, а где плакать, — может быть, вовсе не там, где он предполагает, — сценарист всегда знает, где читатель должен заплакать и засмеяться. Должен сказать, что Борис Львович был прекрасным сценаристом, выдающимся ремесленником в высоком смысле слова. Это было время, когда у нас была не очень профессиональная проза (если исходить из того, что публиковалось, а не из того, что писалось в стол). И, в общем, сценарное дело порой походило на дилетантское, если судить по большинству фильмов. Васильев великолепно знал мировой кинематограф. Когда вышли «А зори здесь тихие…», все обратили внимание на мировых предшественников этого произведения — фильм Куросавы «Семь самураев» и знаменитый американский фильм «Великолепная семерка». Модель такая: маленькая группа вооруженных людей противостоит превосходящему злу. Конечно, эту модель Васильев знал. Но что он сделал? Он ввел непрофессионалов-убийц, рассказал о юных женщинах, нежных и беззащитных. И это было рискованно, потому что художник выигрывает, если играет на грани фола, но никогда там, где совершает этот фол. То есть был колоссальный риск убить весь замысел сентиментальностью. Тем более что судьба каждой героини рассказана кратко, но подробно, и каждая тянет на роман. И это жестокий роман, почти «Жестокий романс». История Четвертак, которая говорит, что ее мама — медицинский работник, а на самом деле девушка — подкидыш, — диккенсовская. История 20 Васильевские чтения Гурвич, родители которой, скорее всего, погибли в минском гетто, — тоже целый роман. Романтическая история Жени Комельковой. История одиночества Лизы Бричкиной, с ее тоской по любви и человеческому общению, и отсутствие этого общения, трагическая смерть героини. Эти истории — на грани сентиментального взрыва. И с удивительным тактом Борис Львович Васильев удерживается на этой грани, которая, с одной стороны, достигает нашего открытого нерва, как сказал Сергей Александрович, а с другой — не делает историю сопливой, как сделали бы многие. Это замечательно. Подробно рассказана судьба каждой героини и старшины Васкова. У Васкова она такая же, на грани: жена бросила, ребенок погиб. Страшно. Этим замечательным людям противостоит зло. И Васильев избегает соблазна персонифицировать это зло. И в «Великолепной семерке», и в «Семи самураях» злодеи персонифицированы. У них есть лица, характеры, у каждого своя манера поведения и т. д. Васильев сделал удивительную вещь — зло абсолютно не персонифицировано, оно безлико. Вдруг возникает в кустах, как пишет Васильев, лицо, заросшее рыжей щетиной. Когда Васков видит дозорного немца, он бросается на спину другому немцу и перерезает ему горло, не видя его лица. И мы ничего не знаем об этих немцах. В финале мы видим, что это обычные и даже в чем-то жалкие люди. Зло как бы разлито в тайге. Оно всюду, непонятно, откуда ударит и как с ним бороться. Это почти мистическое зло, зло всего мира. Притом что врагами (здесь много скрытых отсылок, не явленных в тексте) девочек являются не только немцы, но и природа, которая им не очень благоволит. Холодная вода, в которой простужается Четвертак, что имеет страшные последствия. Болото убивает Лизу Бричкину, сначала напугав ее и заставив сделать шаг в сторону. Природа прекрасна, но она не наша. Васков здесь уже воевал в зимнюю финскую войну, поэтому он ее знает. Это финская природа (присоединенная, как теперь говорят). А характеры девочек персонифицированы, за каждой стоит судьба. Мы думаем о каждой из них, а зло — отовсюду проистекающий ужас, с которым неизвестно, как бороться. Это сделано очень талантливо. И это прекрасно передал Ростоцкий в своем фильме. Он сливает с природой силуэты безликих немцев, их вдруг оказывается шестнадцать. Персонажи знают, что шестнадцать, но в принципе может быть и больше. Мы начинаем это чувствовать. Мне удалось увидеть несколько серий фильма «А зори здесь тихие…», который сняли китайцы. Мне понравилось, как атмосфера фильма Ростоцкого была старательно воспроизведена, понравился сам по- Л. И. Карханина 21 сыл. Да и музыка хорошо подобрана, и героини похожи на русских актрис. Но там природа не вполне русская. Однако атмосферу зла вокруг я почувствовал. Борис Васильев был великим профессионалом. Студентам необходимо понимать: это труд и высокое ремесло. И последнее. Я хотел бы поговорить на тему, которую предложила Елена Григорьевна. Я думаю, что сегодня довольно трудно вести спокойный и внятный разговор о выборе между римским путем развития права и морали и византийским. Все-таки атмосфера, в которой мы сейчас живем, немыслимая. Нельзя в атмосфере всеобщей ненависти, истерики и тотальной лжи, которую я не припомню даже во времена отдела пропаганды ЦК КПСС, спокойно и четко говорить о столь действительно важных и сущностных проблемах. Но истерики не длятся долго, надеюсь, что это пройдет, и тогда мы поговорим об этом во весь голос и уважительно друг к другу. Л. И. Карханина, генеральный директор издательского дома «Литературная учеба» Прочитав программу и изучив более подробно творчество Бориса Васильева, я пришла к выводу, что российской литературе и непосредственно издательствам, которые публикуют произведения, обязательно надо вернуться к нашим истинным литераторам. Недавно журнал «Литературная учеба» выпустил специальный юбилейный номер, посвященный Виктору Петровичу Астафьеву. И я убеждена, что через наш журнал (но это могут быть и другие журналы) мы обязаны донести до студентов, школьников творчество великих писателей. Я обращаюсь и к Университету, и к Александру Сергеевичу, и ко всем нашим потенциальным партнерам с просьбой подключиться к нашему проекту и опубликовать не только биографию Васильева, но и отрывки из его произведений, которые могут быть наиболее востребованы современной молодежью, которые невольно производят «массаж души» современного человека. Мы, как издатели, обязательно обратим более пристальное внимание на творчество Бориса Васильева. 22 Васильевские чтения В. Е. Триодин, почетный председатель Санкт-Петербургского отделения Российского творческого союза работников культуры, доктор педагогических наук, профессор Зачем благополучный Университет, перенасыщенный образовательными программами, международными научными конференциями, публичными лекциями, активно взращивает еще один формат — чтения, посвященные ученым, писателям, общественным деятелям? Лихачевские чтения, к примеру, стали не только брендом Университета, но и событием международного класса. Теперь вот дан старт Васильевским чтениям. Думается, ответ на этот вопрос дал поэт Б. Слуцкий. У него есть глубоко выстраданные строки: Но безмолвный еще с Годунова, Молчаливый советский народ Говорит иногда мое слово, Применяет мой оборот. Васильевские чтения — интересная попытка применить оборот Васильева к современной беспрецедентной ситуации в мире, говорить словом Васильева в обоснование новой модели культурного, экономического, мировоззренческого развития России. Университет обратился к Васильеву не только потому, что долгие годы был связан крепкой дружбой с этим выдающимся писателем. В Васильеве Университет рассмотрел новый тип личности. Сам писатель характеризовал себя как человека, абсолютно неспособного врать. Он был духовно близок с Шукшиным. В реквиеме по Шукшину поэт Вознесенский так проводил писателя в последний путь: Хоронила Москва Шукшина, Хоронила художника, то есть Хоронила страна мужика И активную совесть. Люди с активной совестью, абсолютно неспособные врать, составляют соль земли, квинтэссенцию общества. На них держится цивилизация. Им небом дана власть словом, кивком головы, жестом останавливать расчеловечивание человека, гуманизировать пространство. И. Бродский в Нобелевской лекции говорил, что политиков следует выбирать не только по их программам, но и по книгам, которые они В. Е. Триодин 23 прочитали. Те, кто развязал войну на Украине, не читали повести Васильева «Не стреляйте белых лебедей». В воздухе, пропитанном гарью пороха, клич-заклинание Васильева «Не стреляйте!» более чем актуален. Не стреляйте, если не хотите, чтобы «Завтра была война». Васильевские чтения — момент истины, ответ Университета на услышанный им запрос времени. Увы, в среднем в стране читают 9 минут в сутки. Ответственные за просвещение, образование чиновники кормят общество клятвенными обещаниями, что, перефразируя Некрасова, народ вот-вот Васильева и Гранина с базара понесет. Не несет. И идет не в Дом книги, а в торговоразвлекательный комплекс. Речь идет не просто о снижении культурного уровня населения, а о более опасной беде. В «Основах государственной культурной политики» обозначен серьезный социальный недуг — функциональная безграмотность граждан. Человек не в состоянии передать смысл прочитанного, затрудняется выразить собственные мысли. Важно, конечно, обозначить проблему. Но еще важнее найти пути ее решения. Потерянное время — это, скорее всего, необратимый процесс. Взрослого человека гораздо сложнее воспитать, чем ребенка. Может быть, самые горькие строчки у Пушкина: «Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана». У Васильева начало начал — семья. Он — рыцарь семьи. Как-то даже не верится, что писатель говорит, будто литература и искусство реально, напрямую на нравственность не влияют. Нравственность, утверждает Васильев, воспитывается в семье и только в семье. И это верно. Отечество начинается с любви к отеческим гробам, с любви к родному пепелищу. Здесь нельзя не вспомнить В. Розанова. Он еще в самом начале XX века открыл «громовую истину». Взволнованный вбежал он в аудиторию и заявил, что частная жизнь превыше всего. Семья — носитель частной жизни, особого типа человека — частного человека. Институт семьи сжимается как шагреневая кожа. Аисты в российскую капусту все реже приносят младенцев. Качество детского мира оставляет желать лучшего. Уполномоченный по правам человека Э. Панфилова говорит, что дети живут в агрессивной среде. Вирус насилия захлестнул детский мир. Буллинг (травля в детском коллективе) становится нормой детской жизни, идет эскалация дедовщины. Общество, кажется, уже привыкло к детскому суициду. То, что происходит с семьей, некоторые исследователи называют коллапсом. Председатель Российского детского фонда, писатель Альберт Лиханов пишет о необъявленной войне детству. 24 Васильевские чтения Общество страдает сердечной недостаточностью. Любви в жизни мало. Некоторые думают, обществу не хватает хлеба и зрелищ. Это не так. Не хватает в первую очередь теплоты, взаимопонимания. Семья, пропитанная любовью, способна смягчить нравственную атмосферу. Князь Мышкин у Достоевского был убежден, что через детей душа лечится. Единицей социального измерения принято считать индивида. Индивид смертен, семья бессмертна. Ей дано быть вечно зеленым древом жизни. Направленность людей на семью как высшую ценность получила название семьецентризма. Государство, провозгласившее семейную политику приоритетной, приобретает черты семьецентристского государства. Семьецентристское государство — это «наше все». Мир спасет не красота, а семья. Это и есть откровения по Васильеву. И потому его книги, как Евангелие, надо читать и перечитывать. В свое время президент В. В. Путин выдвинул идею составить список из ста книг, которые вошли бы в плоть и кровь каждого человека. Как-то это предложение с новостных лент ушло на обочину. Было бы хорошо, если бы Университет взялся представить на обсуждение общественности собственный список, включив в него писателя Васильева. С. А. ФИЛАТОВ: — Борис Львович говорил, что Россия не может существовать без интеллигенции. Но интеллигенция воспитывается только в семье. В. Е. ТРИОДИН: — Абсолютно точно сказано. С. А. ФИЛАТОВ: — Зачитаю его слова из книги «Век необычайный»: «Я прожил достаточно длинную жизнь, чтобы внутренне ощутить, а не просто логически осмыслить все три этапа, три поколения русской интеллигенции от ее зарождения до гибели через ступени конфронтации, унижения, физического уничтожения, мучительного конформизма уцелевших до возрождения веры в гражданские права и горького понимания, что интеллигенция так и осталась невостребованной. Ведь необходимость и сила русской интеллигенции была в ее понимании своего гражданского долга перед родиной, а не просто в исполнении тех служебных функций, которые столь характерны для западных интеллектуалов и которые силой насаждала советская власть. Русская интеллигенция была востребована историей для святой цели: выявить личность в каждом человеке, восславить ее, укрепить нравственно, вооружить не рабо- Д. Н. Катышева 25 лепием православия, а мужеством индивидуальности. ...Русский народ не может существовать без собственной интеллигенции в исторически сложившемся ее понимании не в силу некой богоизбранности, а потому лишь, что без нее он утрачивает смысл собственного существования, вследствие чего никак не в силах повзрослеть». Д. Н. Катышева, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор искусствоведения Я хочу рассказать о театральном аспекте интерпретации прозы Васильева. В данном случае я выступаю даже не как исследователь, а скорее как действующий режиссер. Знаменитая постановка произведения Б. Васильева в Театре на Таганке режиссером Ю. Любимовым в 1971 году, а в следующем году выход на экраны популярного одноименного фильма С. Ростоцкого вошли в историю отечественного театра и кино, обогатив отечественную культуру. Особо хочется подчеркнуть значение спектакля Ю. Любимова. Он был фактически новаторским и реформаторским для своего времени. Спектакль открыл путь для поэтической образности спектакля, напомнив, что театр относится к области драматической поэзии как ее высшей форме (о чем напоминали Пушкин, Гегель, Гёте, Шиллер, Блок и многие другие мировые мыслители). В чем заключалась реформаторская ценность этого спектакля с точки зрения режиссуры? Казалось бы, повесть, в которой есть повествовательное начало, герои, которые не только совершают поступки, но и являются идеологами своего бытия. Важно было совместить рассказ о себе и поступок — это было новым в театре. Преемственность различных типов театра, течений и направлений, которые возникли на рубеже XIX–XX веков, обрела свою почву в творчестве Любимова и в особой мере — в постановке повести Б. Васильева. Тип театра, сформированный Вс. Мейерхольдом как поэтический, нашедший свое отражение в творчестве Вл. Яхонтова (кстати, ученика К. Станиславского, Е. Вахтангова, Вс. Мейерхольда), получил свое продолжение во второй половине 1960–1970 годов в творчестве Ю. Любимова. Он фактически восстановил и дал импульс дальнейшему развитию оторванной мейерхольдовской традиции, обогащенной последующими 26 Васильевские чтения открытиями психологического театра и мощной лирической стихии современной поэзии. Не случайно в репертуаре театра с первых его сезонов появились спектакли на основе русской поэзии — «Павшие и живые» (поэты периода Отечественной войны), «Антимиры» А. Вознесенского, «Послушайте!» В. Маяковского, «Пугачев» С. Есенина, «Товарищ, верь…» А. Пушкина. В проблематике повести Б. Васильева заложены философско-правовое, поэтическое начала. Она весьма удачно была преобразована в сценическую интерпретацию. Была создана не инсценировка, а инсценизация (термин В. Розова), когда вся структура — лирико-драматическая, эпическая — была сохранена. Этим путем Ю. Любимов шел и при постановках других эпических произведений писателей Дж. Рида, М. Горького, Н. Чернышевского, Ф. Абрамова, М. Булгакова, Н. Гоголя и многих других. Благодаря коллективному творческому энтузиазму актеров, режиссера был создан уникальный спектакль лирико-драматического плана, поэтический по своей природе, обладавший мощным эмоциональным воздействием на зрителей. Он дал толчок целой серии постановок по повести Б. Васильева в России и за рубежом, а в следующем году был снят знаменитый одноименный фильм С. Ростоцкого, вызывающий интерес у зрителей по сей день. Еще один важный момент связан со способом актерского существования в произведении. Мощная лирическая стихия, исповедальность и активная действенная энергия в спектакле Любимова были обусловлены тем, что актеры оказывались героями-соучастниками персонажей. Не случайно суть их поведения на сцене определяли манифест, поступок. Как подчеркивает театральный критик Р. Кречетова, «подобная актерская техника… ничего не имеет общего с безобразностью, возникающей в том случае, когда актерское “я” выносится на сцену в обыденном частном варианте» (Кречетова Р. Любимов // Портреты режиссеров. М., 1977. С. 140). Естественно возникало художественное преобразование, и был создан многоплановый образ героев спектакля, но положенный на эмоциональное присутствие личности актера. Это обусловливало новый масштаб ролей. Актер — не только лирический герой персонажей повести Б. Васильева, но один из многих, кто сидит в зрительном зале. Так рождалось тесное взаимодействие со зрителями, усиливался катарсис — переживание трагической ситуации, представленной на сцене. К. Станиславский отмечал: «Правда то, во что сейчас верит человеческая (не актерская) природа артиста» (Станиславский К. С. Из записных книжек. М., 1881. Т. 2. С. 170). Д. Н. Катышева 27 Таким образом сценический текст спектакля становился высказыванием не только артиста в роли, но и его человеческого, духовного «я». Это трагедийный спектакль, и трагедия на отечественной сцене была редким явлением. К 1970 году что имелось на сцене в плане трагедийного жанра? Это, пожалуй, постановки Охлопкова начала 1960-х годов («Гамлет», «Медея») — и все. Это был трагедийный спектакль, который обладал мощным эмоциональным воздействием, тем самым катарсисом, о котором говорили древние греки. Очищение путем страха и сострадания, потрясение, которое испытывает зритель от спектакля. Этому способствовали в том числе условия игры. Когда актер не только шел от образа, но и высказывал свою точку зрения, то есть его эмоции, его человеческое «я» соединялось с образом героя, которого он воплощал. И таким образом становился понятным и близким зрителю, потому что актер был одним из тех, кто сидел в зрительном зале. Особенный контакт, который потом будет закреплен в этом театре и на других спектаклях, будет формироваться как поэтический театр. Спектакль, хотя и ставился по прозе, был поэтическим по своей природе. Если посмотреть репертуар Театра на Таганке, то в нем много спектаклей («Павшие и живые», «Пугачев» по Есенину, «Товарищ, верь» по Пушкину и т. д.), где преобладает поэтическое начало. В данном случае спектакль по повести Васильева оказывался в русле этих поэтических исканий. Таким образом, это было утверждение поэтического театра, который не столь распространен на отечественной сцене. В то время доминировал бытовой театр, где удваивается реальность, где образное начало было приглушено. В данном случае новый театральный язык, к которому располагало это произведение, оказал большое влияние на наш театр. Создавая спектакль лиро-эпический и драматический по характеру действия, поэтической по своей сущности, режиссер формировал с помощью музыки, пластических решений целостный темпоритм спектакля. От него всегда зависит художественная целостность сценического произведения. В нем прочитывалось хоровое начало, где каждая героиня хора имела свою индивидуальность. А своеобразным корифеем выступал сержант Васков, под началом которого воевал женский взвод артиллерии. Как верно пишет исследователь Театра на Таганке О. Мальцева, выделяя в поэпизодном действии четыре блока, «каждый из них был упорядочен собственным ритмом» (Мальцева О. Поэтический театр Юрия Любимова. СПб., 1999. С. 70). В первой части — выход на задание, во второй, когда нарастает драматизм действия, — вся часть пронизывалась ритмом музыкальных высказываний, в которых «к трагическим выкрикам присоединяются маленькие безлично траурные 28 Васильевские чтения фрагменты» (Баршис Н. Музыка спектакля. Л., 1978. С. 67). «Пятая часть была построена на чередовании пяти реквиемов» (Мальцева О. Поэтический театр Юрия Любимова. С. 70). И последняя часть завершится вальсами «С берез неслышен, невесом…» — танец обелисков. Особо следует отметить «игру с вещью» (термин В. Яхонтова), когда доски грузовика на ходу действия преобразуются в деревья, баню, обелиски, что позволяет сочетать два плана спектакля — достоверность переживаний героинь, их сержанта и условно-поэтическую сценографию спектакля (худ. Д. Боровский). Успех спектакля был настолько значительным, что повесть Б. Васильева очень скоро вошла в репертуар многих театров России и за рубежом. И до сих пор она привлекает театры. И не только профессионалов. Она оказывается благодарным материалом для постановки студенческих дипломных спектаклей в актерско-режиссерских мастерских художественных вузов страны. Так, к 65-летию Победы в СПбГУП на факультете искусств в мастерской заслуженного артиста России, профессора А. Б. Исакова успешно был поставлен дипломный спектакль «А зори здесь тихие…» Спектакль актеров-дипломников — поэтическая фреска. Он решен в ключе тихой героической трагедии, насыщенной музыкой (мотивы военных песен, современная песня Сергея Бабкина «Солдатики»). Постановка явилась результатом глубокого изучения и вживания в материал Великой Отечественной войны молодыми людьми, казалось бы, очень далекими от тех памятных дней нашей истории. Но удивительная повесть Б. Васильева по масштабу смыслов и переживаний ее героев не могла не взволновать молодое поколение актеров, вступающих в профессию. В зале стояла удивительная тишина, которую я давно не наблюдала среди взрослой аудитории. Этот дипломный спектакль проявил наиболее ярко актерские дарования, потому что всякий классический текст, в котором заложено многомерное содержание, всегда дает импульс для развития талантов. Подлинный текст и есть энергетика в концентрированном плане, своеобразный источник повышения творческой энергии актера. И такого рода тексты проявляют именно актерский и режиссерский дар. Я хотела бы обратиться к студентам факультета искусств, чтобы они искали отрывки не у Беккета, Ионеско и других авторов, а обращались к прозе Васильева. Она дает колоссальный материал для работы актера над ролью и для режиссерских исканий. Такого рода произведения как в театре, так и в художественных вузах всегда способствуют раскрытию драматических талантов актеров, как и подлинный классический текст, каковым является бессмертное произведение Б. Васильева. А. В. Успенская 29 А. В. Успенская, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук Замечательный писатель Б. Васильев известен не только как автор художественной прозы. В последние годы жизни он написал несколько работ, жанр которых можно было бы обозначить как художественнофилософская мемуаристика. Самые значительные из них — «Летят мои кони» (1982) и «Век необычайный». Названием для последнего послужила цитата из полушутливого-полупечального стихотворения Николая Глазкова: «Я на мир взираю изпод столика. / Век двадцатый, век необычайный. / Чем он интересней для историка, / Тем для современника печальней». В этой книге нет строгой последовательности событий, писатель отдается свободному течению мысли, однако внутренняя логика повествования, несомненно, присутствует, проявляясь в нескольких смысловых линиях, одна из которых — судьба русской интеллигенции. Б. Васильев считает себя, как и героя книги, нетипическим героем в типических обстоятельствах. Он понимает, что сама его жизнь, и появление на свет, и прохождение по жизни — это чудо. Это действительно чудо, потому что миллионы современников писателя такого чуда не увидели: сначала было унижение, потом уничтожение, потом гибель. Б. Васильев с горечью отмечает широко распространившееся в наше время «беспамятство»: большинство не только не знает, но и не желает знать, кто были их деды и прадеды, как они жили и за что умерли. Между тем еще А. С. Пушкин писал: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Для Васильева вопрос «С чего начинается Родина?» подразумевает простейший ответ: с уважения к истории своего народа вообще и к своим родителям в частности. Историю дворянской интеллигенции писатель рассматривает на примере истории собственной семьи. Мать писателя, Алексеева Елена Николаевна, была из известного старинного дворянского рода Алексеевых, связанного с именами Пушкина и Льва Толстого, с движением народников; ее отец и дядя были организаторами кружка «чайковцев», проходили по «процессу 193-х», участвовали в создании в Америке (в Канзасе) коммун по прожектам Фурье, были лично знакомы с Л. Толстым. Семейные предания легли в основу эпопеи о дворянской интеллигенции, где исследуется история семьи Олексиных. 30 Васильевские чтения Борис Васильев вспоминает о том, как его мать, совсем еще молоденькая девочка, в вихре событий революции и Гражданской войны оказалась приговорена к расстрелу. Ее отвезли на расстрел, но потом почему-то казнь отменили. С тех пор она за всю жизнь не засмеялась ни одного раза. То есть человек чудом остался в живых. Повествование об Олексиных состоит из шести произведений, действие в которых происходит с пушкинских времен до середины ХХ века: «Картежник и бретер, игрок и дуэлянт: Записки прапрадеда» (М., 1998), «Были и небыли», «Утоли моя печали» (М., 1997); «И был вечер, и было утро» («Октябрь». 1987. № 3), «Дом, который построил дед» («Октябрь». 1991. № 7–8; 1993. № 1–2), «Вам привет от бабы Леры» («Нева». 1988. № 12). Б. Васильев размышляет о роли нравственного учения Л. Толстого, оказавшего огромное влияние на формирование взглядов интеллигенции рубежа XIX–ХХ веков. Семейная легенда сохранила сведения об общении двоюродного деда с Толстым, их беседы пересказывала Васильеву мать еще в детстве, а потому для него толстовская нравственная проповедь оказалась чем-то близким, семейным. Толстой для него был итогом, средоточием духовного опыта золотого века русской культуры, опыта интеллигенции XIX века. Именно благодаря толстовским размышлениям Васильеву стал понятен внецерковный (но не внерелигиозный) характер многих представителей русской дореволюционной интеллигенции. Толстой «яростно спорил с официальной церковью вовсе не потому, что его обуяла гордыня. Феодальное построение церкви, феодальное мышление ее пастырей, наконец, феодальная зависимость церковных структур уже не отвечали изменившимся потребностям общества, начинали сковывать как личную свободу, так и личную инициативу русской буржуазии. Личность не только способна обходиться без посредников между Богом и своею душой, но и обязана — это главное условие ее дальнейшего развития — вот основной мотив толстовского религиозного учения <…> Совершенствование личности <…> без лживых иерархов, без средневековой мишуры богослужения — в этом он видел завтрашний день православного христианства, без которого, по его глубокому убеждению, русский народ никак не может обойтись». Отец писателя — Васильев Лев Александрович — кадровый офицер царской, впоследствии Красной и Советской армии, «чудом пережил три армейские чистки, бившие больше всего по бывшим офицерам царской армии...» Неудивительно, что интеллигенция такого типа оказалась в России исчезающим явлением. Войны (Первая мировая и Гражданская, Великая Отечественная), а также террор и лишения в мирное А. В. Успенская 31 время практически ликвидировали последние остатки русского потомственного офицерства. Васильев, родившийся в 1924 году, относит себя по типу воспитания к людям XIX века. Именно отец сумел передать сыну свои главные качества — чувство чести, чувство долга, неумение врать, веру в человека, уважение к литературе и истории. Это было семейное, созидательное воспитание, проявлявшееся даже не в поучениях, а в чем-то более сущностном, прежде всего в личном примере. Вне семьи, в социуме детей этого поколения ждало другое воспитание: с плоскими лозунгами, навязчивой идеологией, непримиримой к любому инакомыслию, с бесконечными поисками «врагов народа» и массовыми репрессиями. Б. Васильев вспоминает: «Советская власть весьма основательно разрушала семьи — как в городе, так и на селе, не уставая при этом утверждать, что воспитание подрастающего поколения в прочных руках государства. Боже, кого только нам не предлагали в роли воспитателей! Школу и пионерскую организацию, комсомол и великие стройки коммунизма, армию и рабочий коллектив... Мы маршировали, выкрикивая лозунги, к обозначенной вождями цели. Вождям восторженно кричали “Ура!” Врагам кричали “Смерть!”... Мы были детьми Гражданской войны, а она продолжалась вплоть до Великой Отечественной... И в этой гражданской войне — негромкой, ползучей — наше поколение принимало самое активное участие. Но и расплата этого поколения за вынужденную слепоту была непомерно жестокой — это на его телах забуксовали танки Клейста и Гудериана». Последнее поколение дореволюционной интеллигенции было почти уничтожено в ходе войн, террора, чисток. Но и первое поколение советской интеллигенции, родившееся уже после революции, также было уничтожено почти полностью, ибо разделило судьбу всего поколения в целом. Родившимся в год смерти Ленина суждено было сложить головы в Великой Отечественной войне, в живых их осталось только 3 %, и Б. Васильев чудом оказался среди них: «Мне и вправду выпал счастливый билет. Я не умер от тифа в 34-м, не погиб в окружении в 41-м, парашют мой раскрылся на всех моих семи десантных прыжках, а в последнем — боевом, под Вязьмой, в марте 43-го я нарвался на минную растяжку, но на теле не оказалось даже царапины». Васильев представляет читателям трагическую судьбу российской интеллигенции, ее подвиги и заблуждения, пытаясь, с одной стороны, определить тот нравственный стержень, который давал ей способность не изменять своим убеждениям, с другой — осознать меру ее исторической и моральной ответственности перед страной и народом. Именно 32 Васильевские чтения интеллигенция еще в середине XIX века выбрала путь насильственного изменения страны, способствовала разрушению строя, привела к власти силы, исповедующие культ насилия, жестокого догматизма, идейной нетерпимости, но она же сама оказалась одной из первых жертв репрессий. Понимает Васильев и то, что подвергшаяся жесточайшим чисткам, растерявшаяся, пошедшая на немалые компромиссы с властью, интеллигенция в советское время все-таки сумела сохранить многие свои нравственные традиции и именно ей удалось неформально возглавить народ во время Отечественной войны, что и привело к победе. «Я прожил достаточно длинную жизнь, — пишет Б. Васильев, — чтобы внутренне ощутить, а не просто логически осмыслить все три этапа, три поколения русской интеллигенции от ее зарождения до гибели через ступени конфронтации, унижения, физического уничтожения, мучительного конформизма уцелевших до возрождения веры в гражданские права и горького понимания, что интеллигенция так и осталась невостребованной… Ведь необходимость и сила русской интеллигенции была в ее понимании своего гражданского долга перед родиной, а не просто в исполнении тех служебных функций, которые столь характерны для западных интеллектуалов и которые силой насаждала советская власть». В то же время Васильев крайне негативно оценивает современные статьи, принижающие роль интеллигенции: «Русская интеллигенция была востребована историей для святой цели: выявить личность в каждом человеке, восславить ее, укрепить нравственно… А ныне то тут, то там начинают мелькать статейки об историческом преступлении русской интеллигенции: их пишут холопы, так и не ставшие интеллигентами...» Писатель подчеркивает, что речь идет не только о дворянской интеллигенции: была уничтожена и русская интеллигенция недворянского происхождения, столь ярко проявившая себя в предреволюционной России. Например, русская адвокатура: «Впервые за все время существования нашего народа она открыто выступила в защиту личности против государства». Или русская журналистика, представленная такими именами, как Короленко, Гиляровский, Дорошевич. Или образованное русское купечество, «из среды которого вдруг вышла целая когорта меценатов и — ни одного “спонсора”. Миллионы, еще вчера преподносившиеся церкви для спасения многогрешной души, вдруг переадресуются русскому искусству для спасения души народа». Это тотальное уничтожение мыслящего слоя российских граждан было не случайным. «Для власти это решение было мудрым: своеобразие народа, его менталитет и нравственная общность определяются позицией интеллигенции. Уберите ее — и вы получите специалистов уз- А. В. Успенская 33 кого профиля, скорее исполняющих роль интеллигенции, нежели являющих ее. Они полностью зависят от властей всех уровней и калибров». В стране прервалась связь времен. Именно судьба русской интеллигенции демонстрирует эту разорванность связи. Васильев многократно подчеркивал пренебрежение, с которым относилась власть к семейному воспитанию, когда в качестве воспитателей предлагали комсомол и пионерскую организацию, великие стройки, но не собственную семью. То есть ребенка изо всех сил старались вырвать из семьи и лишить основы. Конечно, нельзя сказать, что интеллигентность — это нечто наследственное. Разумеется, интеллигенция должна и может пополняться, иначе она зачахнет, но все-таки прежде всего интеллигентность воспитывают в семье. Она проявляется даже на внешнем уровне. Об этом пишет Борис Васильев в своей книге. Определяя сам термин «интеллигент», Васильев подчеркивает, быть может, известную многим, но не теряющую актуальности мысль о том, что для России это нравственная категория, а не мера образовательного ценза, поэтому утрата собственной интеллигенции в бурях ХХ века может обернуться для общества катастрофой: «Русский народ не может существовать без собственной интеллигенции в исторически сложившемся ее понимании не в силу некой богоизбранности, а потому лишь, что без нее он утрачивает смысл собственного существования, вследствие чего никак не в силах повзрослеть». Русский народ привык надеяться на вождей и всякого рода начальников. «И мы привыкли к постоянной опеке, привыкли перекладывать свои заботы на их ответственность, привыкли просить их поддержки, помощи или хотя бы совета, и спасти нас от этого иждивенчества может только собственная интеллигенция. Она возродит в каждом из нас дремлющую личность, объяснит нам ее величайшую ценность и уникальность, приучит смело опираться на собственные способности и силы… И она придет, эта новая интеллигенция, она возьмет на себя тяжкий крест нравственного возрождения народа, избавив его от далеко небескорыстного патронажа “батюшек властных структур”. Я твердо верю в это», — завершает размышления автор. Васильев благодарен своему отцу прежде всего за то, что семейное, созидательное воспитание проявлялось не в поучениях, а в чем-то более сущностном, прежде всего в личном примере. Его научили, как он считает, никогда не врать, любить литературу и историю, ценить интеллектуальную сферу жизни. Но эта традиция интеллигентности во многих семьях в России была прервана. Действительно, люди, считающие себя интеллигентами, не знают, кто были их бабушки, прабабушки, прадедушки. Это катастрофа. 34 Васильевские чтения В этой ситуации остается только надеяться на лучшее, потому что последствия истории проявляются не сразу. То, что происходило в 1920– 1940-е годы, может быть, остро проявилось именно сейчас, через 70 лет, и мы понимаем, что разрыв времен не прошел бесследно. Может быть, отсюда — пугающие явления общественной жизни и ощущение тупика, которое иногда посещает современную интеллигенцию. В ходе сегодняшней дискуссии мне особенно запомнилась фраза о том, что Борис Васильев — жесткий писатель. Да, действительно, он же́сток. Часто он не жалеет своих героев, потому что пишет правду: лучшие часто умирают, не дожив до победы. В то же время он не жалеет и читателя, потому что ставит и пытается разрешить жесткие, неудобные для нас, болезненные вопросы. Несколько слов о соотношении значения личности и государства. Этот непростой вопрос не раз был поднят в творчестве Васильева, затрагивали его и на сегодняшней конференции. Права личности в России не могут существовать вне прав государства, бывают кризисные ситуации, когда высшее проявление личности — это полное самопожертвование на благо страны. Именно так и поступают герои Васильева. Но писатель подчеркивал не раз, что и государство не может благополучно существовать вне признания прав личности. И именно интеллигенция должна воскреснуть и указать путь к формированию общества, которое не может существовать без высоких, глобальных целей, но должно стать более справедливым и гуманным. А. П. Марков, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор педагогических наук, доктор культурологии Настоящий художник творит не только тексты художественных произведений, но и собственную судьбу как своеобразный «текст культуры», который оставляет не меньший след в судьбах современников. В контексте сегодняшнего разговора я хотел бы высказать несколько тезисов по поводу творчества Бориса Львовича, которое выводит нас на понимание миссии искусства как ключевого института культуры, а также поделиться моими впечатлениями от встреч с этим выдающимся писателем, состоявшихся во второй половине 1990-х годов на круглых столах и в рамках Лихачевских чтений. А. П. Марков 35 Первое знакомство с произведениями Бориса Васильева было для меня, как и для всех, кто читал его повести, потрясением — в буквальном смысле этого слова. Уже прошло много лет с тех пор, но только сейчас начинаешь понимать, что своим творчеством писатель в концентрированном виде представил нам смысл искусства, а может быть, и самой жизни. Сегодня здесь уже шла речь о том, что сюжеты и герои Бориса Васильева — олицетворение человеческих страданий: почти все его произведения имеют несчастливый конец. В «Зорях…» гибнут девчонки, но мы успеваем влюбиться в них, и потому так страшен их уход. Финал повести «Не стреляйте белых лебедей» — наверное, самый трагичный в русской прозе последних десятилетий: бессмысленно и страшно погибает забитый до смерти «божий бедоносец» Егор Полушкин, и вместе с ним гибнет смысл его жизни — хотя бы немного привнести красоту и свет в Богом и людьми забытую деревню (помните диалог из повести «Не стреляйте белых лебедей» по поводу сюжета на иконе с Георгием Победоносцем — Егор Полушкин спрашивает: «А почему он тыкает палкой в животное?» — «Это символ борьбы добра со злом. Георгий Победоносец». — «Тезка, значит. А меня в поселке кличут бедоносцем»). И естественно у каждого, кто входит в смысловое пространство текстов Васильева, возникают вопросы: зачем и во имя чего такие страдания и боль? За какие грехи пером писателя уготована трагическая участь практически всем героям его повестей, которые вызывают не просто острую жалость, но и безмерное наше сострадание? Но вопрос этот можно поставить еще шире: какова миссия человеческих страданий в культуре? Почему боль — неизменный спутник нашего бытия? Более того, культура даже поддерживает институты, сохраняющие боль как экзистенциально важную составляющую человеческой жизни. Почему в Нагорной проповеди блаженны страждущие, плачущие, гонимые? Ответ таков: чтобы мы с вами не оскотинились. Чтобы через резонанс с болью оживали наши души. В этом и состоит смысл страданий в Нагорной проповеди Христа, а вслед за ней — и всей христианской культуры (особенно русской, которую кто-то из классиков назвал «культурой боли»). Христос несет боль не как наказание, а как блаженство, как путь к обретению души, которая оживает только в боли, страданиях и скорби, а уже потом обретает способность любить. Вот почему: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. …Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. …Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное» (Мф, V: 4, 6, 10). 36 Васильевские чтения Я вспоминаю интервью Павла Лунгина после выхода в прокат его фильма «Остров». Режиссер, размышляя о религиозном контексте сюжета, высказал примерно такую мысль: «Мне кажется, до прихода Христа в этот мир у человека не было души, в принципе не было — как того органа, который отвечает за сострадание, сочувствие, советь». Действительно, бесчеловечность древних языческих ритуалов поражает воображение. Я позволю себе напомнить присутствующим из истории Древнего мира эпизоды жертвоприношений, допустимость которых можно объяснить только отсутствием души: жертвоприношения сиро-финикийских народов, когда жертвы Молоху, в том числе и дети, сжигались живыми в недрах этого раскаленного чудовища, а мамы сжигаемых детишек при этом хохотали, а нередко и совокуплялись на площади. На острове Сардиния во время очередного праздника десятки несчастных детей сжигались живьем в металлическом идоле, а их крик заглушался дикими воплями и смехом толпы, при этом родители обязаны были выражать радость громким смехом (откуда и пошло выражение «сардонический смех», то есть смех нечеловеческий, смех торжествующего сатанизма). Или практика человеческих жертвоприношений у кельтов-друидов, когда начиненные живыми людьми корзины громадных размеров сжигались на площади — так народ «угощал» свое божество. Наверное, в этом и состоит миссия искусства — через боль, скорбь, сострадание не дать погибнуть душе человеческой. На этом фоне сегодняшние «творения» в виде прибитых гвоздями к брусчатке на Красной площади половых органов или фаллоса на Литейном мосту воспринимаются как кощунство невиданного масштаба, как следы неустанной работы хаоса, «миссия» которого — искушать человека пагубными для души и тела страстями земными, ввести культуру в состояние энтропийного распада и гниения. И еще один вывод: добро уязвимо, беззащитно. Оно проигрывает в конкуренции со злом. Задача культуры в этом смысле — защищать его и оберегать. А теперь я хочу поделиться с вами некоторыми мыслями, которые родились на почве впечатлений от встречи с личностью писателя. Я вспоминаю один круглый стол, на котором мы говорили о роли и судьбах русской интеллигенции. Борис Васильев говорил о своем ви́дении миссии русской интеллигенции, и его мысли по этому поводу многим известны. Вот лишь несколько цитат из его публицистических статей: «Менталитет народа определяет именно интеллигенция. Народ сам по себе не может выработать ни национальной идеи, ничего!» «Интеллигенция необходима России как воздух. Ева протянула Адаму не яблоко, а плод добра и зла. Вкус, цвет, аромат, зрелость, полезность этого плода опре- А. П. Марков 37 деляет небольшая прослойка, именуемая в России интеллигенцией. Без нее можно проглотить не то, отравиться и очень сильно расстроить собственный живот. Без интеллигенции вообще невозможно существование человеческого сообщества» (Литературная газета. 2009. 7–13 окт. № 41. С. 15). Во время дискуссии я предположил, что герой повести «Не стреляйте белых лебедей» Егор Полушкин — это воплощение христианского типа интеллигентности. Борис Львович поддержал эту идею, сказав при этом, что он перед собой не ставил такой задачи. Прошло с тех пор немало лет, и для меня сегодня очевидно, что лесник Егор Полушкин — это нравственный автопортрет Бориса Львовича, проекция его духовной доминанты (не случайно у этого образа прослеживаются ассоциации с князем Мышкиным, а в некотором плане — и с Христом). Действительно, в русской культуре и истории обнаруживаются два типа интеллигента: первый — это жесткий рационалист, живущий логикой, интеллектом (художественным прообразом которого можно считать Ивана Карамазова), второй тип — это человек, живущий сердцем, совестью, творящий мир верой, словом (в плоскости романной биографии «Братьев Карамазовых» это образ Алеши). В современной России ярким олицетворением первого типа интеллигента был Александр Зиновьев — доведенный до своих вершин рационализм, оснащенный методом познания человека и мира, мощный интеллект, пытающийся понять мир и дать нам инструмент такого понимания. Но результаты такого понимания глубоко драматичны и пессимистичны, и это особенно видно в посмертно изданной монографии «Фактор понимания» — там мир в его авторской интерпретации предстает как разрушающееся бытие, как мир, в котором нет истины, который находится в рабстве всепожирающей жадности, наглости и тупости. Линии пессимизма прослеживаются у нашего великого соотечественника и в отношении к прошлому, к нашим возможностям его понять, к самому способу его постижения, в частности к истории, которую Зиновьев считает не наукой, а формой лжи и средством манипулирования: «То, что называется исторической наукой, в целом таковой не является. Ссылки людей на некие факты истории не имеют никакой доказательной силы. Никакой!. …Понятие истины тут вообще не имеет смысла». Истоки подобного пессимизма в трактовке реалий и перспектив современной цивилизации, мне кажется, коренятся в самом методе крайнего рационализма, который не предполагает задействования целостной личности, он не востребует такие ее энергии, как вера и любовь. Интеллект, не наполненный энергией души и сердца, всегда склонен видеть этот мир в мрачных красках. 38 Васильевские чтения Борис Львович Васильев олицетворяет второй тип русского интеллигента, для которого смысл жизни — поиск истины, различение добра и зла, а источником знания о человеке и мире является «сопричастность бытию» (П. Флоренский), синтез разума и сердца. Не случайно герои Васильева — это люди, олицетворяющие честь и совесть, жертвенность и нестяжательство, способные вступать в резонанс с болью мира, утверждающие добро и сокращающие пространство зла. Человек, не умеющий видеть зло, безоружен перед ним, и лишь на основе различения добра и зла совершается осознанный выбор личности и формируется ее духовно-нравственный стержень. И такой выбор для каждого человека неизбежен — всей структурой своего существа «человек поставлен на самое жестокое распутье: между духом и материей, добром и злом, видимым и невидимым, чувственным и неощутимым, этим и тем, «я» и «ты» (преподобный Иустин Попович). Я уверен, что в наше непростое время тексты Б. Васильева должны быть и будут востребованы душами наших соотечественников, истосковавшимися по истине, добру, справедливости, смыслу жизни. Произведения Бориса Васильева — это постоянный и предельно напряженный поиск истины, правды и смысла — на грани жизни и смерти. Судьбой героев и своей собственной писатель активно и самоотверженно утверждает честь и совесть, правду и справедливость, веру и любовь — те фундаментальные опоры души и ума, без которых человек из обладающего свободной волей «подобия Божия» скатывается в легко манипулируемое подобие животного — худшее из животных! И еще одна важная нравственная максима писателя: не лгать! В одном из последних интервью на вопрос корреспондента «А стыдиться чего стоит?» Борис Васильев ответил: «А стыдиться? Лжи. Вот лжи любой. Нет лжи во спасение». На фоне сегодняшних реалий герои Б. Васильева — это подвижники нравственности, это святые, которые не просто различают добро и зло, но и активно сокращают в этом мире «зону компетенции» последнего — не противостоянием и борьбой с ним (в борьбе зло только крепчает), а великой и таинственной силой прощения тех, кто не выдержал искушения злом. Не могу в связи с этим не процитировать известный всем финал повести «Не стреляйте белых лебедей». Эти строки всем нам надо бы чаще читать — чтобы душа слезами омывалась и чтобы совесть не засыпала (признаюсь: когда я перечитываю финал повести, мне становится стыдно за то, что пока не по силам величие духа простого лесника, прощающего на пороге смерти своих убийц, которые «не ведали, что творили»): А. П. Марков 39 «Кинулись и снова били. Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили, а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом. Редко вздрагивал. Нашли его на другой день уже к вечеру на полпути к дому. Полдороги он все же прополз, и широкий кровавый след тянулся за ним от самого Черного озера. От кострища, разоренного шалаша, птичьих перьев и обугленного деревянного лебедя. Черным стал лебедь, нерусским. На второй день Егор пришел в себя. Лежал в отдельной палате, еле слышно отвечал на вопросы. А следователь все время переспрашивал, потому что не разбирал слов: и зубов у Егора не было, и сил, и разбитые губы шевелиться не желали. — Неужели ничего не можете припомнить, товарищ Полушкин? Может быть, мелочь какую, деталь? Мы найдем, мы общественность поднимем, мы... Егор молчал, серьезно и строго глядя в молодое, пышущее здоровьем и старательностью лицо следователя. — Может быть, встречались с ними до этого? Припомните, пожалуйста. Может быть, знали даже? — Не знал бы — казнил, — вдруг тихо и внятно сказал Егор. — А знаю — и милую. — Что? — Следователь весь вперед подался, напрягся весь. — Товарищ Полушкин, вы узнали их? Узнали? Кто они? Кто? Егору хотелось, чтобы следователь поскорее ушел. После уколов боль отпустила, и ласковые, неторопливые думы уже проплывали в голове, и Егору было приятно встречать их, разглядывать и вновь провожать куда-то. Он вспомнил себя молодым, еще в колхозе, и увидел себя молодым: председатель за что-то хвалил его и улыбался, и молодой Егор улыбался в ответ. Вспомнил переезд свой сюда, и петуха вспомнил и тотчас же увидел его. Вспомнил веселых гусенков-поросенков, гнев Якова Прокопыча, туристов, утопленный мотор, а зла в душе ни к кому не было, и он улыбался всем, кого видел сейчас, даже двум пройдохам у рынка. И, улыбаясь так, он как-то очень просто, тихо подумал, что прожил свою жизнь в добре, что никого не обидел и что помирать ему будет легко. Совсем легко — как уснуть». Вот только так и побеждается зло — чистотой сердца и ума, способностью радоваться с радующимися, плакать с плачущими и печалиться об участи грешников, помогая им освободиться из плена зла верой в доброе начало человека. Мне кажется, что сама биография Бориса Львовича — это постоянное утверждение истины, нравственная надежность, способность видеть 40 Васильевские чтения то лучшее, что есть в человеке и мире. Юрий Рост воспоминает: «От Бориса Львовича исходили теплые волны надежды. Все-таки надежды, хотя оценки его были трезвы, а исторические аналогии драматичны. …У него было хорошее поле. В нем можно бродить, беседуя. Можно вспахивать вопросами, ожидая доброго урожая, можно увидеть всходы, не дожидаясь весны. А вот лгать, жестокосердствовать и предавать в этом поле — нельзя» (Новая газета. 2014. 14 мая). Сергей Александрович Филатов сегодня в своем рассказе о супружеском счастье Васильевых вспомнил об одном судьбоносном эпизоде их жизни — как будущая жена Зоря Альбертовна вывела Бориса Васильева с минного поля: она ступала ногой туда, где не было минных растяжек, а близорукий солдат шел за ней шаг в шаг. Борис Львович и сегодня идет по минному полю нашей культуры, усеянному различного рода девиациями, трансгрессиями и патологиями. Он нам прокладывает путь, ступая туда, где нет минных растяжек. А наша задача — идти за ним след в след, шаг в шаг. И в этом хоть какая-то надежда на то, что вместе нам удастся выбраться из зоны духовно-нравственной аномии, которая на языке философии и культурологии называется по-разному: «антропологической катастрофой», «агонией капитализма», «точкой бифуркации», «моральным Освенцимом» и т. д. Смысловое поле всех этих формул и метафор едино: современная цивилизация вошла в «фазу злокачественного духовного перерождения», и шансом ее сохранения является востребованность «духовно-нравственного капитала» человеческой культуры, накопленного в страданиях за истину и веру, в самоотверженных подвигах противостояния злу и служения добру, в напряженных и драматичных поисках ответов на ключевые вызовы времени. Н. В. Эйльбарт, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор исторических наук На протяжении последних шести десятилетий политические, экономические и культурные взаимоотношения между двумя великими соседями — Россией и Китаем — претерпевали порой диаметрально противоположные изменения, связанные большей частью с идеологией, в тот или иной период господствовавшей в правящих кругах обеих стран. Н. В. Эйльбарт 41 Однако, несмотря на периодическое охлаждение и даже враждебность в политике по отношению друг к другу, интерес китайцев к русской культуре, как, впрочем, и русских людей к китайской, неизменно оставался на высоком уровне, в территориальном плане достигая своего максимума в приграничных регионах. Популяризации русской культуры в гоминьдановском Китае способствовал феномен Харбина, метко названный академиком Н. А. Крадиным «русской Атлантидой». Именно в этот город, построенный в качестве опорного пункта при проведении Китайской Восточной железной дороги в степях Маньчжурии еще в конце XIX века, направился наряду с Парижем огромный поток русской эмиграции (насчитывающий более ста тысяч человек), не видевшей своего будущего в новой Стране Советов. Многочисленные православные храмы города, русский театр, русская литература и живопись, да и уклад жизни эмигрантов в целом должны были способствовать большему пониманию китайцами традиций и ментальности северных соседей. «Китайская экзотика» также неизменно привлекала русское население: в доказательство последнего достаточно упомянуть, что русскими художниками и музыкантами в Харбине создавались произведения искусства на «китайские темы», вызывавшие интерес у китайской интеллигенции. Следующий, на наш взгляд, еще более продуктивный этап русскокитайского межкультурного диалога имеет точкой своего отсчета 1 октября 1949 года — день образования Китайской Народной Республики. Пользуясь экономической и военной поддержкой СССР, к власти в Китае приходит коммунистическая партия во главе с Мао Цзэдуном, которая стремится практически без изменений реализовать у себя опыт построения социализма, полученный ранее Советским Союзом. На общегосударственном уровне в Китае возникает всплеск интереса к русской культуре в ее советском варианте, к произведениям классиков русской и советской литературы, к советской музыке и кино. «Русский старший брат» — так в начале 1950-х годов на официальном уровне именуется наша страна. В свою очередь Советский Союз демонстрирует ответные шаги: создаются, например, мультфильмы для детей, где рассказывается об угнетенном китайском народе; на сценах страны идут спектакли, посвященные победе Народно-освободительной армии Китая над войсками Гоминьдана, а по радио часто звучит полюбившаяся советскому человеку песня В. Мурадели «Русский с китайцем — братья навек»: «Слышен на Волге голос Янцзы, / Видят китайцы сиянье Кремля. / Мы не боимся военной грозы, / Воля народов сильнее грозы, / Нашу победу славит Земля!» С начала 1950-х годов советские фильмы о войне с большим размахом демонстрируются в Китае: Мао Цзэдун и его 42 Васильевские чтения сподвижники считают, что именно на примере героизма и патриотизма советских солдат в годы Великой Отечественной войны следует воспитывать китайскую молодежь. В это же время в Китае в полной мере отдается дань уважения советским воинам, освободившим северо-восток страны от японской Квантунской армии, им воздвигаются памятники, а многочисленные военные кладбища становятся местом паломничества китайских коммунистов. В свете вышесказанного совершенно закономерным выглядит тот интерес, который китайская киноиндустрия в 2003 году проявила к военной повести Бориса Львовича Васильева «А зори здесь тихие…» Безусловно, она сделала бы это гораздо раньше, возможно, уже в 1970-е годы, сразу после выхода в свет одноименной советской картины режиссера Станислава Ростоцкого, если бы резко не ухудшились советско-китайские отношения в конце 1950-х годов. Совершенное неприятие Мао Цзэдуном новой идеологии советского партийного руководства во главе с Н. С. Хрущевым, критиковавшего многие действия И. В. Сталина и объявившего борьбу с культом личности, повлекло за собой враждебность между двумя странами, лидеры которых не уставали обвинять друг друга в оппортунизме, различных «уклонах», «отходе от линии», «неомарксизме», «сталинизме», «маоизме», «социал-империализме» и тому подобных вещах. Трагические события на острове Даманский, произошедшие в 1969 году и повлекшие за собой наибольшее число жертв в российско-китайской истории конфликтов, казалось, надолго создали обстановку отчужденности между двумя странами, и не только в общественно-политической, но и в культурной сфере. После этого долгие двадцать лет как Китай, так и Советский Союз имели весьма туманное представление о том, что же происходило друг у друга, а подавляющее большинство населения как с той, так и с другой стороны во многом было зомбировано правительственной пропагандой. Потепление, рост взаимного доверия и интереса наступает в конце 1980-х годов, когда к власти в обеих странах приходит новое поколение политиков. Курс на либерализацию М. С. Горбачева в Советском Союзе и политика «открытых дверей» Дэн Сяопина в Китае приводят к пересмотру прежнего образа недруга, способствуют «наверстыванию упущенного»: взаимовыгодному сотрудничеству во многих сферах, в том числе и в культурной. В культурном плане интерес Китая к России за последние два десятилетия имеет четко выраженную направленность: это интерес к советскому прошлому во всех его проявлениях, особенно к героическому этапу, связанному с Великой Отечественной войной. Для то- Н. В. Эйльбарт 43 го чтобы в полной мере понять и осмыслить данный факт, необходимо кратко обратиться к некоторым аспектам идеологии, реализуемой в настоящее время Коммунистической партией Китая. Несмотря на фактический отказ от наследия экономической политики Мао Цзэдуна, его преемники не касались взглядов Кормчего на марксистско-ленинскую идеологию, в том числе оставили нетронутым столь критикуемый ранее в Советском Союзе культ личности Сталина: портреты советского вождя можно встретить в Китае во время государственных праздников, к его бюстам возлагаются цветы, а в Харбине, на берегу реки Сунгирь, существует огромный парк Сталина. Подобное восторженное отношение сохраняется также по отношению к подвигам советского народа во время Великой Отечественной войны, согласно современному российскому общественному мнению оно кажется несколько однобоким, однако китайцы объясняют это не идеологией, а своей собственной ментальной спецификой. Как заявил член правительства г. Харбина Ли Мэйгунь в 2005 году, «мы, в отличие от многих государств, не переписываем историю и не заменяем памятники, поэтому иностранцы лучше понимают Китай и часто повторяют свои поездки в нашу страну». Таким образом, в свете вышесказанного интерес к военной повести Б. Л. Васильева со стороны китайских кинематографистов вполне закономерен и обусловлен более чем полувековой культурно-исторической традицией преклонения перед советскими воинами, освободившими северо-восточный Китай от японской оккупации. Идея «пересъемки» советского фильма «А зори здесь тихие» явилась своего рода продолжением китайской тенденции экранизации произведений советских классиков. Примером может служить 20-серийная картина «Как закалялась сталь» по весьма любимому и популярному в Китае роману Н. А. Островского, ставшая «первой ласточкой» в плане китайской экранизации русского художественного произведения. Отснятый в 1999 году сериал о героической судьбе Павла Корчагина был признан лучшим фильмом 2000 года и удостоился особой китайской премии «Золотой орел», при этом создание данной кинокартины стало замечательным примером сотрудничества китайских и украинских кинематографистов (в съемках были задействованы украинские актеры). Очередное обращение к российскому (советскому) сюжету, приуроченное к 60-летию победы над фашизмом во Второй мировой войне, показывает желание деятелей китайского киноискусства как можно подробнее и доходчивее представить местному зрителю этнопсихологические особенности, национально-культурную специфику русского человека, и таким образом сделать северных соседей ближе и понятнее 44 Васильевские чтения жителям Поднебесной. С этой точки зрения идею вышеназванной экранизации произведения советской классики можно рассматривать как продолжение русско-китайского межкультурного диалога, начатого в конце 1980-х годов и связанного с потеплением идеологического и экономического «климата» между двумя соседними странами (именно в данное время китайский зритель познакомился с фильмом Станислава Ростоцкого, вызвавшим восторженные отклики в КНР). Особого внимания заслуживает поистине уважительное, если не сказать трепетное, отношение китайского сценариста Лан Юня к тексту произведения: он был не только полностью представлен в киноверсии, но и значительно расширен, прежде всего бытовыми подробностями, столь интересными китайскому зрителю. В итоге скромный объем повести Б. Л. Васильева превратился в семисотстраничный фолиант сценария, который согласно китайской художественной традиции содержал несколько десятков параллельных сюжетов, казалось бы, лишь относительно вплетенных в общую линию повествования. Большой творческой удачей для кинематографистов КНР стало сотрудничество с автором повести «А зори здесь тихие…» Борисом Львовичем Васильевым, которого они дважды посещали в Москве. По свидетельству газеты «Жэньминь жибао», встречая директора картины Цзя Сяочэня, восьмидесятилетний писатель воскликнул: «Прошло так много времени, никак уж я не думал, что вы, китайцы, решите снимать мою повесть. Будьте спокойны, когда вы приедете снимать меня, я буду в отличной форме!» Примечательно, что, знакомя своего зрителя с русской культурой, режиссер фильма Мао Вэйнин выбрал для своего телесериала актеров из граничащей с Китаем Амурской области, работающих в Благовещенском драматическом театре, видимо, считая, что китайский зритель лучше знаком с этой частью России и видеть на экране представителей Дальнего Востока для него будет более понятным и привычным. За исключением нескольких сцен, отснятых в Подмосковье и Амурской области, большая часть работы над фильмом проходила в реконструированной близ города Хэйхэ деревне в приграничной северной провинции Хэйлунцзян, которая по вышеописанным причинам вместе со столицей, городом Харбином, ассоциируется в Китае с русской культурной традицией. Вышедшая в 2005 году на китайские киноэкраны картина была тепло встречена зрителями. По данным прессы, ее посмотрело около 400 млн человек. Замечательно, что спустя год, когда фильм предстал на суд российского зрителя, он совершенно не воспринимался как нечто чуждое, Е. Г. Драпеко 45 «азиатское», и если бы не китайские титры, возможно, поклонники творчества Б. Л. Васильева вряд ли заподозрили, что перед ними иностранный фильм. Данное обстоятельство служит доказательством глубокого понимания китайскими кинематографистами русской культуры, «загадочной русской души», примером достойного отношения к культурному достоянию соседей. Нам представляется совершенно очевидным, что дальнейшее развитие межкультурного диалога России и Китая лежит в области поиска общих точек соприкосновения, понимания друг друга, выразителем чего, возможно, в скором времени может стать русская экранизация китайской классики. На этом я закончу свое выступление и попрошу Елену Григорьевну Драпеко высказать профессиональную точку зрения на китайскую киноверсию фильма «А зори здесь тихие…» Я ваша поклонница, мое поколение было воспитано на фильме Ростоцкого, и я счастлива, что вы сегодня присутствуете в нашем Университете. Е. Г. ДРАПЕКО: — Профессиональную оценку фильма «А зори здесь тихие» производства Китайской Народной Республики мне не хочется давать, на мой взгляд, это ужасно. Нас пригласили на премьеру фильма в Китае, в то время там проходил экономический форум. Но нам показали только начало фильма, и правильно сделали. Фильм Ростоцкого и Васильева состоит из двух серий и длится 3 часа 8 минут. По подсчетам нашего посольства, наш фильм по китайскому телевидению был показан 475 раз. Там даже возникло движение поклонников этого фильма, наподобие «Молодой гвардии», они носили значки с портретами девочек и старшины. Наша версия фильма «А зори здесь тихие…» была показана в Китае гораздо позже, чем его увидели мы. Между нашими странами были плохие отношения, война на острове Даманский, потом культурная революция. И лишь в 1980-е годы, когда все это закончилось, фильм был показан в Китае и имел большой успех. У китайцев есть аналогичная история. На Хайнане в Музее женской красной армии Китая в павильоне типа дома престарелых живут пять старушек. Это те девочки, которые остались живы после страшного боя с гоминьдановцами. Они пережили похожую историю, как и наши девочки. Китайцы поставили балет, спектакли, сняли фильм про них. Я встречалась с режиссером китайского фильма «А зори здесь тихие…» Мао Вэйнином. До этого они экранизировали «Как закалялась сталь». Китайцы переводят хорошие советские фильмы в сериалы. 46 Васильевские чтения Но чтобы талантливо перевести, недостаточно копировать. Копирование в искусстве никогда не приводит к успеху. Они дословно цитировали мизансцены фильма «А зори здесь тихие...», повторили интонации диалога. Но повесть Бориса Васильева немногословная, а в фильме они говорят, говорят, говорят. Таким образом проявляется концентрированность, которая была заложена в повести. Когда я посмотрела китайскую версию фильма, то расстроилась: мне не понравилось. Я снималась в фильме, близком повести Бориса Васильева, но более жестком, лаконичном. Режиссер С. Ростоцкий объяснил мне, почему он пошел по пути цветных вставок и использования комедийных сцен. Ростоцкий справедливо полагал, исходя из собственного опыта, что у человека есть предел восприятия боли, который нельзя переступать. Затем человек превращается в бесчувственного. Поэтому Ростоцкий доводил переживания до определенного уровня, потом отпускал, давал передохнуть и снова подводил к чему-то. И когда вы посмотрите наш трехчасовой фильм до конца, вам хочется еще думать о нем. Аналогичная ситуация была с фильмом Элема Климова «Иди и смотри» про Катынь. Элем Климов не выдержал эту грань. Фильм потрясающе снят, актеры прекрасно сыграли, замечательная операторская работа, но там наступает предел сопереживания. В какой-то момент зритель перестает сочувствовать героям, потому что уже нечем сочувствовать. Кинематография — великая наука, которой Ростоцкий учил во ВГИКе своих студентов. И они писали сценарий вместе с Борисом Васильевым. Васильев был согласен, что в кино должно быть так, а в театре может быть иначе, потому что другой язык и задача, другая трактовка. От просмотра китайского фильма у меня осталось ощущение, что стояла конъюнктурная задача — просто экранизировать великое произведение. А. А. Асоян, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор филологических наук Публицистика почти всегда была достойной частью литературного процесса. Достаточно вспомнить древнерусское «Слово о законе и благодати» Илариона, переписку Ивана Грозного и князя Курбского, а за ней потянется «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева, «Письма русского путешественника», а также «О древней и новой России» А. А. Асоян 47 Н. Карамзина и десятки небольших, но острых публицистических выступлений Пушкина, наконец, его «Джон Теннер», который начинается с примечательной фразы «С некоторого времени Северо-Американские штаты обращают на себя внимание людей наиболее мыслящих». Собственно в конце этой фразы заключена характеристика авторов, принадлежащих к цеху публицистики. В середине ХIX столетия она приобрела еще большее общественное звучание. Здесь нельзя не вспомнить «Письмо Н. В. Гоголю» «неистового Виссариона», «Реалисты» Дм. Писарева, политической публицистики Ф. Тютчева, социально-нравственный «Дневник писателя», «Речь на открытии памятника Пушкину» в 1881 году Ф. Достоевского, религиозно-этические сочинения Л. Толстого, религиозно-эстетические сочинения Вл. Соловьева, философскоисторические трактаты К. Леонтьева, «Византизм и славянство», «Средний европеец как идеал и оружие всемирного разрушения» и т. д. Здесь не перечислить и одной пятой лучших страниц публицистической журналистики, но нельзя не назвать сочинений оригинальнейшего писателя В. В. Розанова, его «Цель человеческой жизни», «Место христианства в истории» и т. д. В ХХ веке перечень подобных имен по праву открывает А. Блок со статьями «Россия и интеллигенция», «Искусство и газета», «Интеллигенция и революция». Далее антифашистская публицистика И. Эренбурга, собранная в «огненной» книге этого писателя «Война, 1941–1945», политическая проза Эрнста Генри «Гитлер над Европой», «Гитлер против СССР», «Есть ли будущее у неофашизма», наконец, «Россия в обвале», «Жить не по лжи», «Как нам обустроить Россию» А. И. Солженицына, историческая публицистика В. В. Кожинова «Грех и святость русской истории», «Черносотенцы и революция» и пр. Расцвет русской публицистики перед перестройкой сменился ее кризисом в постперестроечное время. Когда-то Блок делил всю читающую публику на два разряда: «люди газеты» и «люди книги». Современная публицистика зачастую создается «людьми газеты», которые, как правило, оказываются распространителями «доксы», то есть уже сложившегося мнения. Продукты их пера зачастую являют собой презентацию «смерти автора», постмодернистское переписывание готового бренда или безличностное участие в санкционированном обсуждении программных тем, обслуживающих государственный или партийный аппарат. Нынешние публицисты — это, как правило, известные думцы, вроде В. Жириновского с его фрейдистской риторикой «Победить русофобию» или автора статьи «Ленин как государственник и политик нового типа» Г. Зюганова, которого в Интернете за сомнительное 48 Васильевские чтения авторство предпочитают называть Юрием Андреевичем Беловым-Зюгановым, а также владельцы газетных синдикатов, чиновники средней руки, использующие свой административный ресурс, и прочая подобная публика. Ее представители отличаются друг от друга лишь степенью агрессивности, амбициозности, а порой развязности и сервильности. Их мало кто читает, но зато таких говорунов много показывают по телевидению и часто поминают на радио. Правда и сегодня встречаются профи, выступающие с общеинтересными статьями по специальным вопросам: юристы, вроде адвоката М. Борщевского, автора книги «Счастливы неимущие», финансисты, вроде «мрачной кассандры мировой экономики» М. Хазина, автора текста «Как герцоги стали финансистами» и пр. В современной публицистике совершенно отсутствуют темы индустриального и сельскохозяйственного труда, медицинского и социального обеспечения, невиданного роста детской беспризорности и бездомности 7–9 млн взрослых людей, вопиющей социальной несправедливости и бесстыдного разрыва между доходами нескольких сотен олигархической буржуазии, коррумпированных чиновников и миллионов рядовых граждан. На этом фоне вялой и, по существу, пустопорожней журналистики публицистика Б. Васильева полна искренней и тревожной интонации, острой мысли и масштабных проблем. Она ставит под подозрение утвердившиеся стереотипы общественного сознания и своим нонконформизмом напоминает о фронтовом прошлом ее автора. Его девиз: «Не плыви по каналу: / Он прорыт твоими родителями. / Не плыви по протоке: / она остаток старого устья. / Плыви по тому, что движется. / И непременно — против течения» (Васильев Б. Л. Люби Россию в непогоду. М., 2006. С. 86. Далее ссылки на эту книгу даются в тексте с указанием литеры «В.» и страницы). Публицистика Васильева мудра, актуальна и афористична. Но это не значит, что она востребована. В центральной юношеской библиотеке им. А. Гайдара книга Б. Васильева «Люби Россию в непогоду» за восемь лет не востребована ни разу, хотя ее россыпи достойны записной книжки самого разборчивого читателя. Васильев пишет: «Культура есть обретение смысла» (В., 214). Эта фраза сказана не в пустоту. Она сразу же вызывает пучок ассоциаций. Например, ассоциацию с изречением грузинского философа Н. Чавчавадзе: «Культура — это внутренний смысл человеческой деятельности» (Чавчавадзе Н. Культура и ценности. Тбилиси, 1984. С. 164), или с убеждением француза Р. Барта, что человечество находится в неустанном созидании смысла (Барт Р. Избранные работы. М., 1989. С. 260). Текст Васильева живет, почти всег- А. А. Асоян 49 да соприкасаясь с другим текстом, контекстом (см. соответствующую формулу текстуального диалога в работе: Бахтин М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 362). Другая особенность стилистики Васильева — авторский сарказм. Осмысливая современную ситуацию и перефразируя известный закон диамата, он остроумно отмечает: «Количество чиновников в России давно переросло в качество — аппарат не может не воспроизводить самого себя» (В., 163). Реагируя на псевдопатриотическую болтовню нынешних мужей и жен из Государственной Думы, Васильев резонно замечает: «У нас широко распространено словосочетание: “патриот своего университета”, “патриот своей корпорации”, “патриот своего города”… Это звучит абракадаброй. Ведь “патрия” означает “Отечество”. И более ровно ничего. Корпоративные интересы часто вступают в противоречие с интересами Отечества. Недаром есть выражение “квасной патриотизм” (В., 245)... Слово “патриот” и “патриотизм”, — пишет он далее, — звучит с трибун едва ли не каждый день. Спросите господ депутатов Государственной Думы, у кого из них сын воюет в Чечне?» (В., 247). Его последнее замечание достойно скрижалей: «Развитие патриотизма связано с историей развития общества и конкретных исторических форм последнего» (В., 228). Обнажая глупость и пустозвонство современных риторов, специализирующихся на патриотизме, Васильев находит для своей статьи неотвратимое по своей убийственности название — «Патриот сквозь прицел истории» (В., 228). Васильев метко характеризует изнанку лживого патриотизма высокопоставленных обывателей: «Молодые мамы и папы зачастую воспитывают своих чад то по английской, то по американской, то по японской, то вообще по какой-то вненациональной системе отнюдь не из преклонения перед чужими авторитетами, а просто потому, что не ведают об основах русского семейного воспитания, поскольку их самих никто не воспитывал» (В., 185). Зная безусловный ответ, он задает риторический вопрос, усиливая его энергию и беспощадность: «Кто разрешил во дворцах пионеров открыть конторы… склады, торговые точки? (Какие дяди и тети) выбросили наших детей на улицы и вокзалы, в притоны и на пополнение криминальных бригад?» (В., 163). Вердикт Васильева современной системе ценностей бескомпромиссен: «Наша культура за последнее десятилетие стремительно рухнула в бездну» (В., 272). Подобным резюме автора всегда предшествует точный диагноз: «Боярская партийная дума и партийные монархи Иосиф Грозный, Никита Кукурузник, Леонид Бровеносец… На смену этим монархам пришел обыватель с деньгами, который изнасиловал Россию» (В., 286). 50 Васильевские чтения Не в бровь, а в глаз и следующее наблюдение Васильева: «Пуще глазу в России боятся правды, начиная от постового милиционера и кончая вершиной властной пирамиды. Ложь пожирает нашу родину поухватистее, чем ржа железо, начиная с истории и кончая официальными заявлениями» (В., 282). Еще в 2003 году Васильев писал: «И вот уже семь лет упорно строим ханскую ставку вместо того, чтобы заложить хотя бы основы государства для всех его подданных…», — и с досадой добавлял: «Сеяли рожь, а едим лебеду» (В., 176). Размышляя о наших днях, писатель вспоминал фразу А. Дюма, некогда побывавшего в чужом Отечестве: «В России часто свободные люди живут хуже холопов» (В., 277). Сейчас бы Дюма, вероятно, сказал: «…хуже чиновников». Васильев никогда не прятался за анонимность, не боялся называть точный адрес своего сарказма. Размышляя о гимне и других государственных символах новой России, он писал: «Наш президент начал с фасада, а надо бы, чтобы учителя не бастовали, чтобы больницы имели лекарства, чтобы милиция не вышибала признания, чтобы старость была обеспечена» (В., 270). Трезво сознавая, что в России рыба тухнет с головы, он никогда не оправдывал народонаселение. «Вся наша национальная проблема, — писал он, — заключается не в гамлетовском вопросе “Быть или не быть?”, а в вековечном вопросе “Кто виноват?”, ответ на который у каждого: “Только не я”» (В., 233). Тут вспоминается античный анекдот. Один афинянин грубо выговаривал скифу, что он вырос в варварской стране. «Что ж, мое Отечество — стыд для меня, — согласился скиф. — Но ты сам — стыд для своего Отечества». Васильев был беспощаден не только к столпам Отечества, уверенным, что «Россия — родина слонов» (В., 25), но и к так называемому «маленькому человечку». «Обыватель, — говорил он, — бессмертен, как таракан… Особенно когда его любовно взращивает государство» (В., 324). Этот обыватель бывает не только жалок, но и нагло агрессивен. Защищая гражданское общество не только от таких «маленьких человеков», но и от власти предержащих, Васильев защищал истину, которую привычно и прочно забывали в нашей стране: «Демократия — это защита меньшинства и личности как элемента этого большинства» (В., 326). Публицистика Б. Васильева не вписывается в мейнстрим официальной идеологии. Осмысляя ее под определенным углом зрения, я бы назвал ее культурологической. Чего, например, стоит соображение писателя: «Родина — понятие крестьянской культуры, Отечество — дворянской» (В., 287). Но дело не только в подобных культурологических изречениях. Я исхожу из определения культуры как исторической памя- А. А. Асоян 51 ти. Васильев замечателен тем, что он способен помнить как достижения нашего Отечества, так и труднейшие вопросы развития нашего государства. Он внепартиен, потому что истина для него важнее друга, тем более благорасположения власти. Он не за белых, не за красных. Назовите любого публициста, нетрудно предсказать, что он напишет. Васильев непредсказуем. У него нет заданности. Одна из узловых проблем истории СССР — предыстория Великой Отечественной войны. Существует миф об изначальном сталинском антифашизме в конце 1930-х годов. Вот мнение рядового, но честного гражданина, семнадцатилетним юношей ушедшего на фронт и закончившего военную академию: «Если бы власть СССР стремилась к разгрому фашизма, то наша страна была обязана вместо удара в спину Польши оказать ей помощь. Нарушение договора? А нарушение договора в 1945 году с Японией?» (В., 285). Васильев не терпит голословных утверждений. Свое заявление он сопровождает исторической справкой: на момент начала Второй мировой войны «Гитлер имел 57 регулярных дивизий и еще 46 со старым вооружением. Польша — 30 дивизий. Франция — 37 дивизий. Англия — флот и авиация. СССР — 120 дивизий» (В., 285). После такой арифметики возразить Васильеву не представляется возможным. При раздумье приходится согласиться и со вторым выводом Васильева: «В Великой Отечественной войне мы, победив, потеряли Россию» (В., 324). Еще один миф — о «всепобедности» России после революции. В книге Васильева речь идет о мифах — о конфликте на КВЖД, финской войне, афганской и первой чеченской (В., 271). К этому перечню можно прибавить и поражение на Западном фронте Красной армии под командованием Тухачевского под Варшавой в марте 1921 года. Что касается конфликта на КВЖД, то 22 декабря 1929 года был подписан Хабаровский протокол, по которому КВЖД вновь признавалась совместным советско-китайским предприятием, а советские войска выведены с территории Китая. Статьи Б. Васильева мощно укоренены в русской истории, что совершенно не свойственно конъюнктурной публицистике наших дней. Как фронтовик, Васильев не может не возвращаться к Отечественной войне. Его юность навсегда осталась на полях ее сражений. Он трижды попадал в окружение, и, может быть, поэтому одна из его самых скорбных статей — это статья о защитниках Брестской крепости — «Героическая трагедия». «Я, — пишет он, — из собственного опыта знал силу, сноровку и уменье немецких автоматчиков 1941 года. Я до сих пор помню собственный 52 Васильевские чтения ужас, когда случалось нарываться на них, голод, заставлявший есть землянику вместе с листьями, смердение сотен трупов в лесах. Многое можно объяснить рационально, но героизм, самоотречение, то есть отречение от собственной жизни, иррационально по сути своей. Оно из духовной, а не материалистической сущности человека» (В., 306). Именно духовной силе и красоте защитников Брестской крепости и посвящена горькая статья Васильева. Здесь нет фанфар и славословия, здесь преклонение перед мужеством павших и глубокая скорбь памяти. И поиски истинных причин случившегося. Одна из них — ошибки высшего командования. Комендант Брестского укрепрайона искренне удивлялся: «Вынос укрепрайона к самой границе — дело непривычное» (В., 287). «Знаменитая “линия Сталина”, — констатирует Васильев, — оказалась за спиной войск» (В., 287). После войны Васильев, посетив в очередной раз руины крепости, писал: «С утра до вечера трудился экскаваторный ковш, выбрасывая на поверхность кости и черепа, ржавые остатки оружия и патроны, обрывки полуистлевших шинелей и горы обуви, в основном ботинок… Брестскую крепость защищали сыны и дочери почти сорока народов, обломки оружия, но чаще — ботинки, ботинки, ботинки. Их было тысячи; первый залп не дал защитникам времени, чтобы обуться» (В., 307). Но «крепость не сдалась: немцы не захватили в ней ни одного боевого знамени. Она и не пала — она просто истекла кровью» (В., 318). Здесь столь предметное описание изумляет точностью и одухотворенностью каждого глагола, каждого эпитета. Этот фрагмент, как, в общем, и всю публицистику Васильева, читаешь не глазами, а сердцем. И еще один штрих. У автора начисто отсутствует великорусский шовинизм. В статье «Пятый пункт» он напоминает Жириновским и иже с ним: «Брестская крепость. Герой Сов. Союза Гаврилов — татарин. Комиссар Фомин — еврей. Капитан Зубачев — русский. Сержант Матевосян — армянин. Рядовой Мейер — немец из Поволжья. Рядовой Галлиев — чеченец. Лейтенант Махнач — белорус» (В., 249–250). В другой статье Васильев пишет: «В России (дореволюционной. — А. А.) вообще не существовало официального понятия национальности, его заменяло вероисповедование, которое легко можно было заменить» (В., 280). Публицистика Васильева может многому научить. Он подмечает в истории детали, которые, как правило, ускользают от все- А. А. Асоян 53 общего внимания. И не только подмечает, но и убедительно толкует их: «В феврале 1946 года Сталин издал указ переименовать Красную армию в Советскую. Он отрекался от погубленной им армии». Продолжая свои размышления, Васильев замечает: «Красной армии была свойственна полная открытость. Советская армия послевоенную жизнь начала с сооружения заборов» (В., 328). Вопреки сервильной статистике и официозным историкам писатель отмечает: «Наша армия во многом превосходила германскую. У нас было в 8 раз больше танков и самолетов, в 10 — артиллерии, численно Советская армия превосходила немецкую едва ли не в 7 раз… мы научились воевать, только поверив в победу под Сталинградом и устояв в танковом сражении на Курской дуге» (В., 323). Таковы свидетельства кадрового офицера. Его правда оплачена собственной кровью, а не красными чернилами, как правда Г. Зюганова. Васильев скорбит не только о павших, но и о том, что «мраморная слизь оскорбила, опоганила нашу память, ибо правящим мещанам сделали, “чтоб было красиво” на том самом месте, где тысячи наших соотечественников встретили свою мучительную смерть» (В., 307). Этот пассаж, вероятно, непонятен без продолжения. «Когда… израненные стены крепости и являлись-то единственным документальным творением войны, — писал о Брестской крепости автор, — в сердце обороны осуществлялось строительство “монументальной пропаганды”, подавившей впоследствии своей монотонной иллюстрацией священный дух единственного в стране реального места первых боев и первых побед Великой Отечественной войны» (В., 307). Публицистика Васильева ориентирует читателя не на «своевременные» ценности, а на те, которые извечно являются экзистенциальными для духовно и нравственно здоровых людей. Вероятно, поэтому в конце книги он не может воздержаться от непроизвольного восклицания: «Какое счастье, что наши прадеды не дожили до позора своих внуков!» (В., 309). Публицистика Б. Васильева с полным правом заслуживает признания ее преемственности с наследием Ф. Тютчева, Ф. Достоевского, Л. Толстого, то есть с лучшими традициями русской словесности. 54 Васильевские чтения Р. Л. Урицкая, доцент кафедры философии и культурологии СПбГУП, кандидат исторических наук Крепость не пала. Крепость истекла кровью… Приход эпохи Новейшего времени ознаменовался рождением идеи создания нового человека. Его воспитанием занимались разные режимы, в том числе и советский. Делом художников было живописать соответствующий идеологии образ. В данном контексте особняком стоит творчество Бориса Васильева — классика русской литературы советского периода. Его герои — цельные и чистые люди, жизнерождающее, милосердное, естественное человеческое начало которых противостоит жестокости и несправедливости «силы». Люди, в концептуальном плане выдвигающие на первый план этические проблемы любви, верности, товарищества, сострадания, нравственного долга и искреннего чувства (повести «Иванов катер», «В списках не значился», «Завтра была война», рассказы «Ветеран», «Великолепная шестерка», «Встречный бой», «Кажется, со мной пойдут в разведку», «Вы чье, старичье?», «Неопалимая купина», роман «Не стреляйте белых лебедей»). Светлые образы девушек, соединивших в себе неистовое правдолюбие и стойкость народоволок (Женя из повести «А зори здесь тихие...», Искра из повести «Завтра была война» и др.) и жертвенную преданность высокому делу и любимым (героиня повести «В списках не значился» и пр.), образы современников (как на войне старшина Васков, лейтенант Плужников, так и в мирное время Егор Полушкин, деревенский «дурачок», «бедоносец», стоящий в одном ряду с традиционными в русской литературе, от Достоевского до Шукшина, «святыми» чудаками, гибнущий в борьбе с браконьерами) проводят принципиальную для Васильева мысль о ложности и опасности для человека насильственных вторжений в естественный и прекрасный ход бытия. В интервью, данном РБК 11 марта 2013 года, экс-министр культуры РФ Михаил Швыдкой сказал: «Он прекрасно различал добро и зло. “А зори здесь тихие…” — это одно из самых пронзительных произведений о войне, о гибели женщин, которых война втянула в свое кровавое дело. Пожалуй, никто до этого так не написал войну, поэтому в произведении “А зори здесь тихие…” — и в экранной версии режис- Р. Л. Урицкая 55 сера Станислава Ростоцкого, и в удивительном, потрясающем спектакле Юрия Любимова — заключена важная часть не только нашей культуры, но и жизни». В своих многочисленных публицистических статьях 1980–1990-х годов Борис Львович Васильев призывал к установлению приоритета национальной культуры над политикой. Жизнь его семьи и его собственная жизнь были ярчайшим примером преемственности общечеловеческих ценностей (честность, долг, чувства справедливости и сострадания, служение Отечеству при любом политическом режиме, ибо Отечество — это несоизмеримо больше, чем режим), обладание которыми поднимает человека над войнами и революциями, всеми трагедиями и перипетиями эпохи. Отец — Васильев Лев Александрович, кадровый офицер царской, впоследствии — Красной и Советской армии и мать — Алексеева Елена Николаевна, из старинного дворянского рода, связанного с именами Пушкина и Толстого, передали будущему писателю качества, защищающие личность от разрушения в любых реалиях. Борис Васильев ушел на фронт добровольцем в составе истребительного комсомольского батальона. Попал в окружение, вышел из него; потом был лагерь для перемещенных лиц, откуда по личной просьбе он был направлен сначала в кавалерийскую полковую школу, а затем в пулеметную, которую и окончил. О войне знал не понаслышке. В рассказах о послевоенных судьбах фронтовиков Васильев проводит красной нитью идею трагических последствий войны, ни миллионные жертвы которой, ни громкие победы не в силах предотвратить чудовищное падение нравов воюющих сторон. Война узаконивает убийства и развращает души вседозволенностью, она возвращает в мирную жизнь людей опустошенных. А это опасно сказывается и на последующих поколениях, и на ходе всей истории. Однако, по словам Васильева, «человека нельзя победить, если он этого не хочет. Убить можно, а победить нельзя». Сам писатель и его герои — люди непобежденные… эпохой, в которую им выпало жить. Сложная, неоднозначная, великая и трагическая советская эпоха ломала и строила, разрушала и созидала историю и человеческие судьбы. «Советская власть весьма основательно разрушала семьи — как в городе, так и на селе, не уставая при этом утверждать, что воспитание подрастающего поколения — в прочных руках государства. Боже, кого только нам не предлагали в роли воспитателей! Школу и пионерскую организацию, комсомол и великие стройки коммунизма, армию и рабочий коллектив... Мы вырастали в атмосфере команд... Мы маршировали, 56 Васильевские чтения выкрикивая лозунги, к обозначенной вождями цели. Вождям восторженно кричали “Ура!” Врагам кричали “Смерть!” еще задолго не только до суда, но и до следствия, поскольку газеты натравливали нас сразу же после арестов очередных врагов... Мы были детьми Гражданской войны, а она продолжалась вплоть до Великой Отечественной... И в этой гражданской войне — негромкой, ползучей — наше поколение принимало самое активное участие. Но и расплата этого поколения за вынужденную слепоту была непомерно жестокой — это на его телах забуксовали танки Клейста и Гудериана» (Васильев Б. Л. Век необычайный. М., 2002. С. 20–231). Проходил процесс ломки старой культуры и создания новой, а значит, и изменения системы нравственных координат: «Так было во всех семьях, инерционно стремившихся передать нам нравственность вчерашнего дня, тогда как улица — в самом широком смысле — уже победно несла нравственность дня завтрашнего. Но это не рвало нас на части, не сеяло дисгармонию, не порождало конфликты: это двойное воздействие в конечном итоге и создало тот сплав, который так и не смогла пробить крупповская сталь», — писал Борис Васильев о советском человеке (Васильев Б. Л. Летят мои кони. М., 1984). Хочу добавить, что впервые я начала читать произведения Бориса Васильева в 14–15 лет, когда училась в школе, и читаю их до сих пор. За долгие годы прошла несколько стадий в статусе читателя. Судьба его персонажей, его собственная судьба, личность часто перекликаются. И первое сильное впечатление на меня произвели герои его произведений: девчонки из повести «А зори здесь тихие...», герои произведения «В списках не значился» и т. д. И сам Васильев для меня был и до сих пор остается героем. Его творчество и личность неразделимы — это редкое явление. Затем, уже в выпускном классе или будучи студенткой, я начала читать философские произведения и знакомиться с разными концепциями. Появилось первое осмысление того, что есть герой. И в этот момент пришло знание, понимание того, что ХХ век, 1920–1930-е годы — период, когда появилось понятие нового мирового порядка, концепция воспитания, формирования нового человека. Мое устоявшееся клише — они все герои, значит, это новый человек (девочки из «А зори здесь тихие…», Плужников и персонажи из повести «Не стреляйте белых лебедей» и т. д.). Поскольку это человек, воспитанный, сформированный, живший, действовавший в нашей стране, то это новый советский человек. И я спокойно жила с осознанием того, что такое советский человек в идеале (почитайте произведения Васильева). Р. Л. Урицкая 57 Прошли годы, уже многое было перечитано и пережито. Герои произведений Васильева — дети, попавшие в жестокую ситуацию, или обыкновенные, простые взрослые люди. И в них не только нет ничего героического, но они не без недостатков. Единственное, что их объединяло, — это заложенное воспитание. Воспитание дается родителями в семье, но еще и многовековой культурной традицией, которая передается из поколения в поколение. Эту огромную сложнейшую философскую дискуссионную тему затронула Елена Григорьевна, спросив, чего у нас больше — рационального римского или иррационального византийского, что для нас важнее — материальное или духовное и где грань в отношениях личности и государства. Через осмысление этих вопросов происходит формирование ценностей народа. Потом культура развивается, усложняется, а ценности все равно сохраняются. Наверное, этот спор будет продолжаться долго: где грань в нашей ментальности, в нашей культуре между римским рациональным и греческим иррациональным, между значением государства и значением личности, ценностью государства и ценностью личности в нашей культуре? При этом сложно отрицать тот факт, что духовное для нашей ментальности, культуры всегда превалировало над многим другим. И даже сегодня, когда говорят о культурно-развлекательной эпохе, что наша жизнь — это культурно-развлекательный центр, где все векторы ценностей давно сместились, для большинства молодого поколения эта связь времен не прерывается. Духовное для большинства превалирует над всем культурно-развлекательным. Размышляя о героях Васильева, я поняла, что это обыкновенные люди, не без недостатков, с огромным количеством слабостей и страхов, но впитавшие от земли, окружающей природы, родителей определенные ценности, которые, наверное, в совокупности называются простым словом «совесть». Эта совесть не позволила им переступить черту, сподличать, предать. Не потому, что жизнь для них значила меньше, чем все эти понятия (каждый боится смерти, боли), но они не смогли переступить эту черту, так их воспитали. Сейчас, когда прошло много лет после окончания школы и вуза, готовясь к сегодняшней встрече и еще раз перечитывая произведения Васильева, его позднюю публицистику конца 1980–1990-х, я размышляла о том, что мы сейчас боремся за формирование гражданского общества, думаем, каким оно должно быть, готовы мы к этому или нет, может наше общество быть гражданским или не может, и поняла, что не только может, но и будет, потому что все персонажи Васильева — это и есть гражданское общество. 58 Васильевские чтения П. Л. Неведомская, художественный руководитель Санкт-Петербургского драматического театра «Федерация N» Весь пафос моего выступления сводится к тому, что я хочу поделиться своим счастьем как режиссер-постановщик спектакля «Зори здесь тихие» Санкт-Петербургского драматического театра «Мастерская» под управлением Григория Козлова. Мы — богачи, потому что, еще учась на курсе у Григория Михайловича в Академии театрального искусства, мы с моими однокурсниками получили от мастеров как задание этот материал и провели с ним целый год, наработав за это время этюдов более чем на 10 часов сценического времени. После окончания СПбГАТИ «Зори здесь тихие» стал первой премьерой нашего молодого театра (театра «Мастерская», который сейчас располагается на Народной ул., 1). Мы играем этот спектакль уже три сезона, и каждый раз наши зрители смеются и плачут, переживают с нами васильевскую историю, как в первый раз. Это один из моих любимых спектаклей и один из любимых спектаклей актеров, которые заняты в нем. Я рада присутствовать в этом зале и находиться рядом с людьми, которые лично знали Бориса Львовича. Когда мы ставили спектакль, то не знали точно, как это сделать, мы лишь угадывали авторское настроение, вчитывались в каждую строчку, «въедались» в каждое слово, пытаясь угадать, куда он нас направит. Театральный язык действительно (и об этом сказала Елена Григорьевна Драпеко) отличается от прозаического или сценарного. Борис Львович — гениальный прозаик, и его совместный с Ростоцким сценарий чудесен. Но поставить этот спектакль в театре, особенно после постановки в Театре на Таганке, которая вошла в историю русского театрального искусства, было чрезвычайно сложно, но интересно. Например, нам с нашей Лизой Бричкиной (Аленой Артемовой) было сложно уйти от персонажа, который воплотила на экране Елена Григорьевна Драпеко. Его пришлось практически «изгонять», для того чтобы наша актриса «родила» свою Лизу. Со своим опытом девочки из Сертолово, в котором было много совпадений: полноватая фигура, хорошая провинциальность, ее зажатость, женская неуверенность в себе. Еще раз хочу поделиться открытиями, которые мы сделали, работая с этим материалом. Люди, которые знали Бориса Львовича Васильева, П. Л. Неведомская 59 сегодня подтвердили, что мы шли верным путем, и те вещи, которые мы открыли в этом произведении и в себе, оказались правильными. Первая проблема: как сейчас, в 2014 году, на сцене играть фашистов? С автоматами? Девочки с бутафорскими ружьями? Это глупо! Нам хотелось уйти от любого клише, любого избитого бытового решения. Опять березки, опять слеги? А как на сцене убивать, как хоронить, как расстреливать? И т. д. Миллион «как»... Мне кажется, что Борис Львович сейчас незримо присутствует здесь и, наверное, нас все-таки внутренне курировал и поддерживал, потому что мы не ошиблись и пошли правильным путем. Тогда, когда мы выпускали спектакль, я снималась в фильме Александра Устюгова, поставившего в Российском академическом молодежном театре (Москва) спектакль «А зори здесь тихие», который с большим успехом шел три года. Когда Саша узнал, что мы тоже ставим «Зори», то страшно обрадовался и, захлебываясь, рассказал мне про свой спектакль, про Васильева, с которым лично встречался. Он безвозмездно предложил нам свой сценарий, потому что очень любит это произведение. Чувствуете, сколько любви и к Борису Васильеву, и к его созданию! Сейчас мир наполнен этой любовью. Я ответила, что у нас уже есть свой сценарий, рожденный в муках, он немного расстроился и рассказал о том, с каким огромным трудом в свое время, когда сам работал над этим материалом, добился аудиенции с Борисом Львовичем, как они сидели на кухне и писатель в неформальной обстановке поведал ему, что сначала написал историю про мальчишек, героически сражавшихся и погибших во время войны. Но в какой-то момент он понял, что идет не туда, и обострил тему — поменял бойцов на девчонок! Именно девчонок, девушек! Осянина ведь единственная, реализовавшая себя как женщина и родившая ребенка. Остальные — Галя, Соня, Лиза и даже Женя Комелькова — чисты и целомудренны! Словами Васкова Васильев постоянно говорит о материнстве. Когда Соня Гурвич погибла, Васков сказал: «Да. Стихи читала. А главное, могла нарожать Соня детишек, а те — внуков и правнуков. Не будет теперь этой ниточки — оборвалась». Не одна жизнь потеряна, а потеряны поколения и поколения. И в своем спектакле мы оттолкнулись от того, что они — девочки, будущие матери, русские Афродиты. Мы не показали полуторку, из которой они выгружаются, как в спектакле Любимова, девочки в нашей постановке появляются как бы из волн. Их всплескивает воображаемое море, и они начинают жить и действовать. Из кулис идет зловещий красный свет, они бегут радостно на него, как мотыльки, и вытаскивают пронумерованный деревянный кофр, открывают его, шум моря исчезает 60 Васильевские чтения и изумленные девочки достают из кофра странные зеленоватые костюмы... Останется только затянуть ремни со звездами на пряжках и всунуть голые тоненькие ножки в «кирзачи» 39-го размера. (Это самый маленький размер в военторге до наших дней. И те, у кого 35, 36-й, так же болтаются и гремят этими сапогами, как Соня Гурвич у Васильева.) Эти женские души надевают на себя гимнастерки и становятся бойцами. В нашем спектакле вместо гимнастерок — военные платья, на спинах которых написан инвентарный номер. У нас проинвентаризировано все: каждый предмет — чашка, плошка, тура, на которой сидит Товарищ Третий. Потому что основной конфликт мы искали не между советскими и фашистскими войсками, а между единственной ценностью — живым человеком — и той властью, которая посылает их на смерть, делает из них так называемое «пушечное мясо», использует их в своих политических играх. Товарищ Третий — эпизодический у автора персонаж — у нас управляет всем спектаклем, он его «режиссер» и создатель. Бог войны, Товарищ Третий, с периодически возникающим грузинским акцентом. Он сидит на вышке, сильно напоминающей лагерную, и управляет своими подчиненными, он собирает и инвентаризует форму погибших. Вышка оснащена железными сетчатыми секциями для хранения вещей. Смерть решена просто — стали бойцами, надев пояса и «кирзачи», и обратно стали невидимой легкой душой, просто сняв форму и оставшись, как раньше говорили, «в исподнем». Но, уйдя из жизни, души не выходят из строя, они рядом с живыми и помогают сражаться. Проблемы сценографии: как обеспечить второй акт — лес? И возникла идея сделать деревья как огромные полотнища-рушники. На девочках белые рубашечки с таким же «кружевным» тиснением, напоминающим и вышивку, и сень деревьев весной. Когда девушки «рубят» лес, изображая лесорубов, огромные полотнища, которые внизу закручиваются и расползаются по планшету, как корни высоких деревьев, шаркают по железным тросам у колосников с железным звуком, похожим на звук пилы. В спектакле много сквозных тем и мотивов, и центральной темой мы считали тему семьи. Когда сегодня прозвучало, какое внимание и какую ценность Васильев придавал этому аспекту, стало спокойно и радостно, что мы правильно угадали. Нам хотелось рассказать историю о том, как деревенский мужичок Васков, без образования, которого бросила жена, который лишился своего ребенка, абсолютно одинокий человек, через эту войну сближается с девчонками, которых поначалу ненавидел, и в результате обретает семью. Потому что полюбил каждую, а в заклю- Е. Г. Драпеко 61 чение еще Осянина, умирая, просит его забрать своего сына Алика у мамы, тем самым практически дарит ему сына. Поэтому побеждают не фашисты и не советские, а созидательная сила человеческого естества, материнство и любовь. В нашем спектакле действительно нет фашистов, а есть просто цифры — один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, и так 16 кадров, которые появляются и в секунду уносят жизни. Проектор светит в глаза девочкам и стрекочет, как в старинном кино. Один миг — и человека нет, а когда он умирает, как последний подарок свершается то, о чем он мечтал. Бричкина проживает воображаемую жизнь со своим любимым Васковым. Соня Гурвич впервые целуется по-настоящему. Галя встречается со своей мамой, которую никогда не видела. Женя мечтает о своем любимом — полковнике, с которым никогда не была, хотя все вокруг сплетничали. Рита бежит к своему сыну, по которому так скучает. Я хочу сказать еще раз большое спасибо Борису Васильеву. Для нас это огромное счастье и тренинг — этот спектакль мы между собой называем «спектакль-бой», потому что он требует абсолютной актерской честности, абсолютного проживания и максимальной затраты. Однажды произошел такой случай: мы играли его в Театре Сатиры на Васильевском, и мои девочки и мальчики, немного опьяневшие от первых успехов, попытались сыграть спектакль на мастерстве, ремесле, особо не затрачивая сил. Это был провал! И после этого они сделали важный вывод: несерьезно, не подготовившись, «А зори здесь тихие» не сыграть! Этот спектакль можно прожить, только умирая и любя на сцене по-настоящему. Поэтому спасибо Борису Львовичу за то, что он дает нам счастье жить в этом спектакле, не стареть и расти. Е. Г. ДРАПЕКО: — История «А зори здесь тихие...» — подлинная. На окраине города Петрозаводска расположена воинская часть ПВО, которая была создана в 1939 году, туда было набрано 386 девочек. В ее музее висят портреты девчонок, похожих на героинь, которых вы увидели в фильме. Борис Васильев работал на буквальном материале, на истории конкретной воинской части. На плацу этой воинской части установлена памятная стела, посвященная героиням. Этой части — 80 лет, и она до сих существует. Это одна из самых современных частей ПВО в российской армии, у которой есть ракеты, самолеты и уникальные подслушивающие устройства, это та самая воинская часть, которая посадила американский «Боинг» на Кольском полуострове. Я часто там бываю, дружу с председателем Совета ветеранов этой воинской части. 62 Васильевские чтения Я хочу, чтобы вы поняли, это не вообще любовь, это любовь к конкретным людям. Эти девушки в основном были из Ленинградской и Вологодской областей. Это не абстрактные рассуждения об истории. И Ростоцкий, и Васильев, которые участвовали в войне, рассказывали историю, которую знали и лично пережили, поэтому требовали абсолютной правды. Е. А. Ткачева, доцент кафедры искусствоведения СПбГУП, кандидат искусствоведения Борис Львович Васильев — писатель-гуманист, ветеран Великой Отечественной войны, постоянно обращался в своем творчестве к теме войны и военного поколения, уделял внимание остросовременным социальным темам и российской истории. Важно показать, вспомнить Б. Васильева — выдающегося российского писателя, человека гуманистических убеждений, с ярко выраженной жизненной и общественной позицией, и в то же время оттенить его высказывания образами из его же произведений, которыми он известен в первую очередь. Это гениальный в своей простоте фильм «Офицеры» (1971), «А зори здесь тихие» (1972) С. Ростоцкого, «Аты-баты, шли солдаты…» (1976) — последний фильм актера и режиссера Л. Быкова, «Не стреляйте в белых лебедей» (1980) Р. Нахапетова, «Вы чье, старичье?» (1982) И. Хейфица, «Завтра была война» (1987) Ю. Кары. И действительно, уже давно стали народными цитаты из фильмов по его сценариям. «Есть такая профессия — Родину защищать», «Командир обязан думать! Думать! А не просто шашкой махать!» из «Офицеров», «Какие танки? Ах, те, что справа? Так я их давно уже отбил. — Как отбили? — Отважно», «Мужчина не плачет, мужчина огорчается» из «Аты-баты, шли солдаты», «Счастье — иметь друга, который не отречется от тебя в трудную минуту» из «Завтра была война» и многие другие. Борис Васильев — действительно народный писатель, сценарист, создатель замечательных драматических ситуаций, в которых действуют герои, взятые из жизни, герои без ложного идеологического героизма. В 1999 году, будучи гостем на «Университетских встречах» в СПбГУП, Б. Васильев говорил и о военной теме в кинематографе: «Надо показывать войну… Мы выиграли войну своей великой нравственностью… и надорвались там». При этом он отмечал, что Е. А. Ткачева 63 «должна быть дистанция от изучаемого предмета. “Тихий Дон” Шолохов написал через 10 лет после событий. От такого огромного полотна надо отходить». Изучение подхода, метода Б. Васильева в создании киносценариев особенно актуально именно сейчас, в начале ХХI века, когда снимается так много фильмов о Великой Отечественной войне, когда тема героизма, патриотизма, подвига так востребована и так неоднозначно проявляется в творчестве современных режиссеров. У Бориса Васильева действительно стоит учиться подходу к герою, к материалу — как архивному, документальному, так и художественному, к некоему духовно-моральному содержанию рассказанной им истории. Особенно стоит подробнейше изучать его работы сегодняшним студентам первых курсов творческих специальностей. Современное российское кино испытывает кризис нравственной недостаточности. Не снимается кино для детей, подростков, для молодежи вообще, которое воспитывает, дает пищу для ума, а не бездумно развлекает, которое побуждает осознавать себя гражданином, частью народа, примеривать на себя жизненный подвиг героев, оценивать их выбор. Герои книг, сценариев Васильева в основном молодые, еще только ищущие, начинающие жить, но уже вынужденные делать выбор в определенных историей критических обстоятельствах. Выбор не экзистенциальный, а проще и страшнее, где в финале читатель и зритель получают щемящую боль утраты, а не желаемый хэппи-энд. Очевидны проблемы российского кинематографа, возникающие при желании (или заказе) снять фильм о Великой Отечественной. Как правило, режиссеры уходят во внешние приемы воздействия на зрителя, к сожалению, забывая о внутренних, психологических, драматических приемах. Остается «энергия чистого эффекта». Их герои надрываются, кричат и матерятся, внезапно гибнут… но их зрителю не жалко, как не жаль статистов, персонажей в военной компьютерной игре. Приходится только надеяться, что некоторые кадры снимаются вовсе не с целью вызвать восхищение картинкой «как красиво горят». Существует нехватка хороших сценариев, где на первом месте драма человеческих отношений, без пафоса, без надуманности ситуаций и особенно без модного сейчас показа войны с двух сторон, с «нашей» и «их», где «их» обоснованно оправдывают, пытаются вызвать сочувствие, а «наших» подают с неумолимой критикой и холодностью. Если сейчас спросить студентов, кто смотрел фильм 2013 года «Сталинград» Ф. Бондарчука и фильм «Аты-баты, шли солдаты» Л. Быкова, то ответ покажет, что представление современного молодого зрителя о войне, об истории формируется на материале коммерческих блокбастеров, широко рекламируемых как патриотические, а кинонаследие 64 Васильевские чтения прошлых десятилетий вызывает у этой же аудитории интерес, только если этого требует учебное задание, если это надо к экзамену. Можно представить, конечно, что и на основе истории «Зорь» современный режиссер способен предложить фильм, некий альтернативный ремейк, где события были бы поданы с точки зрения шестнадцати немцев (с их судьбами, письмами домой, молодыми лицами и страхом), которым противостоят шесть девушек-зенитчиц. И даже в такой версии все равно останется заложенная автором идея неженского лица войны, гибнущей красоты. Потому что Васильев задает очень высокую планку, моральный эталон в своих книгах, в своих сценариях. Он писал, размышлял не только о войне и мире, а в первую очередь о людях и их очень важных решениях — бороться, не предавать, прощать. Это большая ответственность — снимать фильмы о войне, писать сценарии к художественным, документальным, теле- и кинофильмам. Ответственность за создание произведения киноискусства, пробуждающего уважение к собственной, отечественной истории через истории человеческие, трагические в своей простоте и чистоте. Этому нужно учиться у Б. Васильева, читать и перечитывать и давать другое направление тому, что сейчас называется историко-патриотическим направлением в кинематографе России. В. Ф. Познин, профессор кафедры искусствоведения СПбГУП, доктор искусствоведения Как известно, сегодня самые большие претензии кинокритиков и продюсеров относительно качества многих наших современных фильмов касаются кинодраматургии. И речь даже не столько о банальности и повторяемости сюжетов, сколько об одномерности персонажей, населяющих эти киноленты, и отсутствии в них мощного духовного посыла. В связи с этим более чем актуально обратиться к творчеству Бориса Васильева-кинодраматурга. Как известно, свою литературную деятельность Васильев начал не с прозы, а с драматургии. Первыми его произведениями стали пьесы «Танкисты», «Стучите и откроется», сценарии фильмов «Очередной рейс», «Длинный день» и др. Может быть, поэтому драматургичность построения сюжета всегда будет ощущаться не только в его сценариях, но и в прозе. И успех самой первой его опубликованной повести «А зори здесь тихие...» (она была напечатана в журнале «Юность»), на наш В. Ф. Познин 65 взгляд, обеспечили как раз те свойства, что свойственны его драматургии, — сочетание энергично развивающегося сюжета с яркими характерами действующих лиц. И еще, конечно, присущие всему творчеству Васильева удивительные теплота и человечность. По сценариям и повестям Б. Васильева поставлено немало фильмов, но наиболее успешными оказались те картины, режиссерам которых удалось прочувствовать и передать присущую произведениям Васильева глубокую человечность плюс многомерность характеров его героев. Прежде всего это фильмы о войне — «На пути в Берлин», «Аты-баты, шли солдаты» и, конечно же, «Зори». Неторопливая и негромкая проза Б. Васильева вызывает эмоции потому, что читатель проникается симпатией к героям, оказывающимся в пограничной ситуации. «Момент истины» для них наступает тогда, когда им приходится делать решающий выбор. И если при переносе на экран васильевской прозы режиссер упрощенно трактует характеры персонажей, форсирует ситуации и не очень заботится о точности и выразительности деталей, то повести Васильева во многом теряют на экране свое очарование. Так, фильм «Завтра была война» (реж. Ю. Кара), поставленный по одноименной повести Васильева, не стал кинематографическим событием потому, что его герои получились одномерными, как и экранное пространство, в котором они находятся. В результате переданные в повести нюансы отношений между одноклассниками и одноклассницами, процесс становления человеческой личности, неоднозначность характеров персонажей и их отношений друг с другом в фильме оказались показаны лишь пунктиром. Пропала и интонация автора, безмерно любящего своих героев, которым через год суждено будет встать на защиту Родины. Ведь из ушедших на фронт ребят 1922–1924 года рождения, о которых идет речь в повести и фильме, останется в живых лишь три процента! Для творчества Б. Васильева характерно органичное сочетание, казалось бы, несовместимых эмоциональных красок. В рамках одного художественного пространства у него сосуществуют драматизм и лирика, трагическое и комическое. (Кстати сказать, Борис Львович обладал тонким чувством юмора — не зря какое-то время он писал сценарии для телепередачи КВН.) В фильмах, поставленных по его произведениям, то и дело переключаются эмоциональные регистры, создавая в результате многомерное художественное пространство. Наиболее ярко это проявилось в картинах о войне, о которой он знал не понаслышке. 66 Васильевские чтения Фильм «На пути в Берлин» (1969, режиссер — тоже бывший фронтовик — наш, ленфильмовский Михаил Ершов) весь построен на контрастах. В первой половине фильма бытовые, порой комические ситуации сменяются драматическими и трагическими сценами; затем следуют бытовые, наполненные комическими ситуациями эпизоды: герой Н. Трофимова связист Зайцев временно назначается комендантом небольшого городка и, подобно Санчо Панса, которого шутки ради поставили губернатором острова, начинает энергично наводить порядок на вверенной ему территории. Следует серия блестяще сделанных комических эпизодов — прием граждан, погрузка в товарный вагон увезенного из киевского зоопарка слона; просмотр Зайцевым программы городского варьете (в фильме значатся три сценариста, но скорее всего эти блестящие эпизоды были придуманы и прописаны Б. Васильевым). Не лишен комического элемента и эпизод с тем же связистом Зайцевым, протягивающим прямую связь в нацистский бункер. Такой эмоциональный контраст заставляет зрителя с еще большим напряжением и волнением следить за дальнейшими драматическими событиями, связанными со взятием Берлина. Композиция картины «Аты-баты, шли солдаты» (1977, реж. Леонид Быков), в которой Васильев принимал участие как сценарист, совершенно иная, но и здесь тот же принцип контраста — военные эпизоды неоднократно перемежаются кадрами современной, мирной жизни. При этом сцены мирной жизни тесно связаны с событиями войны: на том месте, где некогда шли бои, происходит встреча детей тех, кто пал здесь, отбивая внезапное нападение вырвавшихся из окружения немецких танков. Военные эпизоды фильма начинаются со сцен, наполненных солдатским бытом, комическими и драматическими перипетиями. И тем трагичнее воспринимаются кадры, где герои фильма, о которых мы многое успели узнать, вступают в бой с механическими чудовищами и выходят из этого боя победителями — ценой собственной жизни. Наряду с пронзительными сценами, к сожалению, в ряде эпизодов фильма ощущается декларативность, которая была свойственна в ту пору многим кинолентам Студии им. А. Довженко, и, тем не менее, свойственное драматургии Васильева органичное переплетение лирического, комического и трагического во многом искупает этот недостаток. За полтора часа экранного времени герои фильма становятся для зрителя близкими людьми и гибель каждого из них отзывается щемящей печалью. Конечно, самой удачной экранизацией оказалось воплощение на экране повести «А зори здесь тихие...» (1972). Главное достоинство этой повести в том, что рассказ об одном из эпизодов войны здесь поднима- 67 В. Ф. Познин ется до уровня философски-образного обобщения. С одной стороны, речь идет о неестественности и бесчеловечности войны, а с другой — о готовности человека к самопожертвованию, если им движет любовь, в данном случае — к родной земле («…Родина ведь не с каналов начинается. Совсем не оттуда. А мы ее защищаем. Сначала ее, а уж потом канал», — говорит герой повести Васков). Сюжет повести основан на реальном эпизоде: семеро фактически списанных в запас солдат ценой своей жизни не дали фашистским диверсантам взорвать железнодорожное полотно. Писатель уже начал было работать над данным сюжетом, но в какой-то момент понял, что это будет всего лишь частный случай из хроники войны. И тогда решил строить историю на том, что у героя в подчинении оказываются молоденькие девчонки. Что может быть противоестественнее, чем женщина и война? Женщина растит сыновей, а война забирает их у нее. Поэтому она не может не ненавидеть войну. Как сказал поэт: Страх войны и жизненный росток В женщине заложен изначала. Боль утрат, войны кровавый толк Только сердце матери познало. Породив начало через кровь... Жизни новь слезами прокричало. Мир венчает счастье и любовь: У войны не женское начало! (И. Неверович) Во время Великой Отечественной войны в нашей армии, на фронте было 300 тысяч женщин, и об этом до Б. Васильева практически никто не писал. Создатели фильма бережно перенесли на экран каждую строку повести Васильева. Немаловажным оказалось и то обстоятельство, что костяк съемочной группы составили люди, прошедшие горнило войны (режиссер С. Ростоцкий, оператор В. Шумский, главный художник С. Серебренников, директор картины Г. Рималис и др.). Все они старались, чтобы в фильме не было никакой фальши, чтобы достоверность ощущалась в каждом кадре. Прием контраста, характерный для прозы и драматургии Б. Васильева, в фильме С. Ростоцкого находит и пластическое воплощение: все военные эпизоды сняты в строгой черно-белой гамме, а воспоминания героинь о мирной жизни сняты в цвете. Мало того, в этих кадрах- 68 Васильевские чтения воспоминаниях пространство — чисто условное, потому что это даже не воспоминание, а, скорее, несбывшаяся мечта каждой из девочек. И эпизод в бане понадобился писателю и режиссеру для того, чтобы подчеркнуть бесчеловечность войны, несовместимость ее с женственностью, красотой, будущим материнством. По контрасту сделано и сюжетное развитие истории. Экспозиция наполнена шутками, бытовыми подробностями, расслабляющими и героев фильма, и зрителя («днем разводили бесконечные постирушки», беззаботно прогуливались по лесу, «трещали как сороки», загорали, «портянки намотаны, словно шарфики»...). И тем напряженнее воспринимается появление немецких диверсантов. Так же по контрасту появляются вставные эпизоды о мирной жизни каждой из героинь. И потому гибель каждой из девушек, истории которых зритель узнал и которых полюбил, воспринимается зрителем как шок. Пять трагедий, произошедших на его глазах, — это реквием по всем, кто не вернулся со страшной войны, по тем, кто ушел, «не долюбив, не докурив последней папиросы», кто пожертвовал собой во имя любви и жизни. «Я хотел рассказать о пережитом сегодняшним девятнадцатилетним. Рассказать так, чтобы они сами словно бы прошли дорогами войны, чтобы погибшие девочки показались им близкими, понятными», — говорил Б. Васильев. И это ему удалось сполна. И последнее. Выше мы говорили в основном о творческих приемах Б. Васильева. Но самый изысканный прием ничего не стоит, если он не одухотворен высокой идеей. Мало кто знает, что не только мы иногда заимствуем голливудские сюжеты, но и американцы порой заимствуют сюжеты советских фильмов. В частности, одна из голливудских картин полностью повторяет сюжетную канву повести Б. Васильева «А зори здесь тихие...» — противостояние женщин воинственной агрессии мужчин. В этом американском боевике группу девушек, обыгравших в спортивном состязании мужскую команду, озверевшая команда мужланов начинает преследовать и уничтожать одну за другой. Вроде схожий сюжетный ход. Разница в одном, но разница весьма существенная: в американском фильме мы видим лишь внешнюю канву сюжета. Главное для создателей фильма — «экшен», действие ради действия. Мы так ничего и не узнаем о героинях этой картины и воспринимаем их почти как персонажей компьютерной игры. Этим и отличается настоящее искусство от его имитации. В отличие от голливудской поделки, история, показанная в фильме Васильева– Ростоцкого, — это художественно-философский образ противостояния А. М. Мелихов 69 хрупкой, жертвенной человечности тупой, бесчеловечной силе, склонной лишь к ненависти и разрушению. И именно наполненность картины духовностью, любовью авторов к своим героям сделала фильм «А зори здесь тихие» не только произведением высокого искусства, но и без преувеличения — народным фильмом. А. М. Мелихов, писатель, литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Нева», член Союза писателей Санкт-Петербурга, кандидат физико-математических наук Своим размышлениям о судьбах русской интеллигенции в XX веке Борис Васильев подвел итог в начале века XXI: «Я прожил достаточно длинную жизнь, чтобы внутренне ощутить, а не просто логически осмыслить все три этапа, три поколения русской интеллигенции — от ее зарождения до гибели через ступени конфронтации, унижения, физического уничтожения, мучительного конформизма уцелевших до возрождения веры в гражданские права и горького понимания, что интеллигенция так и осталась невостребованной. ...Ведь необходимость и сила русской интеллигенции была в ее понимании своего гражданского долга перед Родиной, а не просто в исполнении тех служебных функций, которые столь характерны для западных интеллектуалов и которые силой насаждала советская власть. Русская интеллигенция была востребована историей для святой цели: выявить личность в каждом человеке, восславить ее, укрепить нравственно, вооружить не раболепием православия, а мужеством индивидуальности. ...Русский народ не может существовать без собственной интеллигенции в исторически сложившемся ее понимании не в силу некой богоизбранности, а потому лишь, что без нее он утрачивает смысл собственного существования, вследствие чего никак не в силах повзрослеть» (Век необычайный // Кольцо А. 2002. № 20). Можно продолжить: эта история уже не раз повторялась и, если мы не извлечем из нее уроков, будет повторяться снова и снова, а именно: интеллигенция борется за демократию — за власть народа, а народ использует эту власть для сворачивания демократических институтов и оттеснения интеллигенции от власти. Раскол между интеллигенцией и народом каждый раз зарождается в одном и том же пункте: интеллигенция не уважает государство, а народ 70 Васильевские чтения почему-то уважает. Что же заставляет его ценить этот отнюдь не сакральный институт, против которого накоплены и груды дискредитирующих фактов, и ряд солидных доктрин? XIX век — век великих научных открытий и великих грез, прикидывающихся наукой, породил несколько теорий отмирания государства, которое будет вытеснено общественной самоорганизацией. Теория коммунистическая (Маркс) — уничтожение частной собственности уничтожит и государство. Теория либеральная (Спенсер) — укрепление частной собственности заменит централизованные общества военного типа индустриальными обществами, основанными на взаимовыгодном обмене. Теория анархическая (Кропоткин) — деятельность государства будет полностью заменена деятельностью добровольных союзов. Кропоткину не казалась неустранимой даже такая функция государства, как монополия на насилие, — за тем количеством насилий, какие творит само государство, не угнаться никакой индивидуальной или групповой распущенности. Против злоупотреблений свободой именно свобода и есть лучшее лекарство, поскольку закон взаимопомощи записан в наших сердцах самой природой, — я отдал эту кропоткинскую мечту Сабурову — герою моего романа «Так говорил Сабуров». В романе пророку самоорганизации удалось перестроить жизнь утопавшего в грязи и пьянстве поселка на началах солидарности и безвластия: в анархическом Эдеме исчезли пьянство, воровство, драки, но — появились самоубийства. Ибо смыслом жизни человека не может сделаться служение бренному, преходящему, бессильному, то есть такому, каков он сам. Служение слабому и преходящему не может создать у него иллюзию собственного могущества и бессмертия, иллюзию, способную хотя бы ослабить, если не вытеснить вовсе экзистенциальный ужас, который и есть главный разрушитель нашего счастья. Да-да, наш главный враг не деспотизм власти и не разнузданность толпы, наш главный враг — это смерть, а также болезни и старость, то есть незапланированный и запланированный путь к исчезновению. А потому все, что позволяет нам забыть о нашей обреченности, — наш лучший друг и союзник. И самоорганизация даже в своих высших проявлениях почти не занимается и вряд ли в обозримом будущем станет заниматься чем-то «вечным», то есть передающимся по наследству, — а стало быть, она не может и осуществить нашу экзистенциальную защиту. Я не могу припомнить ни одной общественной организации, которая хотя бы в своих идеалах служила чему-то непреходящему — все А. М. Мелихов 71 они живут текущим и утекающим, «не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда». Разве что защитники природы… Но ведь природа отнюдь не защищает нас от ужаса перед нашей мизерностью и мимолетностью, «равнодушная природа» скорее сама внушает этот ужас, — защищают нас лишь духотворные создания. Короче говоря, мы ничего не поймем в социальной жизни, если не откроем глаза на то, что социальные проблемы в огромной степени лишь маски экзистенциальных. Люди что-то любят или ненавидят, отталкивают или рвут друг у друга из рук чаще всего только для того, чтобы ослабить ужас экзистенциальной ничтожности. Социальные унижения только потому ранят нас так глубоко, что через униженность в социуме нам открывается наша униженность в мироздании: лишь экзистенциальная защита может ослабить нашу ранимость, а следовательно, и агрессивность. Уж сколько благородные интеллигенты упрекали народ в рабской любви к угнетателям и убийцам — как будто такое вообще возможно! Человек совершенно независимо от своей воли начинает испытывать неприязнь к тому, кто представляет угрозу для его жизни и свободы, зовись он хоть Сталин, хоть Буш. Но он также автоматически начинает идеализировать того, в ком видит защитника. В этом и заключается разгадка привязанности россиян к своему отнюдь не самому ласковому и заботливому государству. Дело в том, что в демократической России масса народа, в отличие от защищенной своей высокой миссией интеллигенции, осталась вовсе без экзистенциальной защиты. Люди во все времена ищут укрытия от ужаса собственной беспомощности, идентифицируясь с чем-то могущественным и долговечным, переходящим из поколения в поколение. Но после полураспада религии для большинства сегодняшних россиян главным хранителем наследственных ценностей оказалось государство. Которое с точки зрения радикального либерализма есть неизбежное зло. Или даже «избежное». Так кого же простые люди должны любить — тех, кто укрепляет их экзистенциальную защиту, или тех, кто ее, по их мнению, разрушает? Как бы ни была плоха государственная власть, сегодня она единственная институция, связывающая массу с вечностью. С коллективистскими моделями модели индивидуалистические вообще соперничать не могут, ибо они ставят на первое место то самое мимолетное, от чего человек и стремится спрятаться в непреходящем. Какую-то конкуренцию коллективизму мог бы составить либерализм романтический, воспевающий свободу как средство осуществления «бессмертных» дел, но таковым пока и не пахнет, хотя 72 Васильевские чтения поиск иллюзорного бессмертия — один из главных двигателей человеческой деятельности. В своем последнем произведении «Изгнание из ада» я изобразил романтика 20-х, сравнительно легко отсидевшего в конце 30-х, но оказавшегося отторгнутым от государства, а следовательно, и от истории, ибо историческое творчество — это прежде всего созидание бессмертия и, кроме государства, этим ни один социальный институт не занимается. Дальше у героя все складывается благополучно, но он из веселого аристократа превращается в унылого интеллигента. Ибо интеллигент и есть поверженный аристократ. Отвергнутый аристократ. Отвергнутый от исторического творчества, а потому старательно оплевывающий недоступный ему виноград. Уж сколько дивились, почему народная память романтизирует великих злодеев типа Ивана Грозного или Сталина, — а разгадка в том, что это все же какое-никакое, но бессмертие. Однако народ очень редко, а может быть и никогда, воспевает тех, кто только разрушает. Кто борется за увековечение Чикатило? Народ идеализирует победителей. Другое дело, что его гораздо больше волнует подвиг, чем его цена. Но так смотрят на подвиги все романтики: «Мы за ценой не постоим!». Здесь и пролегает раздел между интеллигентом и аристократом: аристократ склонен помнить о достижениях — интеллигент об их цене. Аристократ — двигатель, интеллигент — тормоз. Обществу нужно и то, и другое, но экзистенциальной обороне служат только двигатели. И когда их не хватает, народ начинает их искать в самых опасных зонах. А что ему делать, если к долговечным, пускай архаическим и неосуществимым, деяниям его зовут почти исключительно реакционеры? Даже самое убогое существование в бараке или казарме все-таки более переносимо, чем жизнь под открытым небом наедине с космосом. Народ не может отделиться от своего государства, как организм не может отделиться от своего скелета. Но этот скелет станет выполнять желаемые нами функции, только если интеллигенция сумеет предложить идеологию романтического либерализма. Правда, для этого она должна сама превратиться из интеллигенции в аристократию. И не столько оплакивать страдания народа, сколько осуществлять его экзистенциальную защиту, верша впечатляющие дела, способные остаться в памяти потомков. А ужасный Советский Союз, как ни крути, а такие дела все-таки творил. Да, в пропагандистских, милитаристских целях, но творил — вышел в космос, открыл дорогу великолепным ученым, спортсменам… И пресловутая ностальгия по империи — это прежде всего не носталь- А. М. Мелихов 73 гия по страху, который она внушала миру, а ностальгия по чувству причастности к чему-то великому и бессмертному. Ибо жизнь в сегодняшней России дает очень мало пищи для этой важнейшей человеческой потребности. Интересы индивида и организованного социума не так уж и расходятся, ибо и государство, и личность питаются от одной энергетической системы — системы коллективных фантазий. Я готов, опираясь на цифры, показать, что алкоголизм, преступность, наркомания, самоубийства в огромной степени порождаются общей причиной — упадком коллективных иллюзий. «Государство должно служить воображению, ибо человек и есть прежде всего его воображение» — примерно так можно сформулировать набросок новой политической парадигмы. Однако осуществить ее — систематически поражать воображение — невозможно без возрождения национальной аристократии, то есть творцов и служителей коллективных наследственных грез, — фигурально выражаясь, «бессмертных». Аристократы творят великие дела, порождая и во всех остальных чувство и собственной неординарности, и собственной долговечности, а потому народ, отвергающий интеллигенцию, аристократию отвергать уже не станет. Чтобы перековаться в аристократию, интеллигенции следует смотреть на вещи с точки зрения если уж не вечности, то долговечности, предпочитать «долготу» «широте». Задумываясь о любой социальной проблеме, ставить перед собой не тот вопрос, который сегодня считается главным: «Насколько широкого круга людей это касается?» — но вопрос, сегодня слишком уж непопулярный: «Как долго эта проблема будет оставаться актуальной? Многих ли она будет волновать через одно, два, три, десять поколений?» Подобный подход расхожий гуманизм наверняка заклеймит как аристократический и, следовательно, антидемократический, ибо демократично только то, что служит повседневным нуждам так называемого простого, массового человека; беспокоиться же о том, что оставит след в вечности, то есть в умах потомков, есть не что иное, как барская блажь. На это я могу возразить только одно: подобная трактовка гуманизма и демократии основана на глубочайшем презрении к этому самому простому человеку и, в сущности, даже на отказе считать простых людей людьми. Я же настаиваю на том, что «простых людей», не нуждающихся в том, чтобы чувствовать себя причастными чему-то бессмертному — по крайней мере, долговечному, не заканчивающемуся с их жизнью, — просто не существует. 74 Васильевские чтения Пожалуй, наиболее долговечное в нас и есть наиболее человеческое. А потому смотреть на вещи с точки зрения вечности очень часто означает ставить на первое место наиболее человеческое в людях. Классический интеллигент и от этих моих слов придет в негодование: так что же, простые люди, равнодушные к вечному и долговечному, должны снова служить сырьевым ресурсом творящих историю «великих личностей»? На все эти вековечные излияния жалости кающегося дворянина к простому человеку можно тоже повторять из века в век: не нужно жалеть простого человека больше, чем он жалеет себя сам. Разве не самые что ни на есть простые люди первыми голосуют за фашистов и коммунистов, сулящих им национальное и классовое величие? А эти российские язвы — пьянство, наркомания, бессмысленные убийства, самоубийства, — им что, больше всех подвержены какие-то аристократы духа? От невыносимой бессмысленности, бесцельности бытия страдают прежде всего люди ординарные, именно их в первую очередь убивает отсутствие хотя бы воображаемой (впрочем, иной и не бывает) причастности к чему-то впечатляющему и долговечному. Разве во время футбольных матчей вопят от восторга и рвут волосы от отчаяния какието необыкновенные романтики? Видели ли вы когда-нибудь, чтобы люди так сходили с ума при получении зарплаты? Если бы человек был способен радоваться исключительно личным успехам, мир состоял бы почти из одних только злобствующих неудачников, потому что на любом пьедестале почета могут поместиться лишь очень немногие. Но человек — самый что ни на есть простой и ординарный — в своем воображении способен отождествить себя с другими людьми, социальными группами, корпорациями, нациями, человечеством, наконец, и благодаря этому ощутить их победы как свои собственные. И в этом его главное спасение от неустранимых неудач и несчастий, которыми переполнена жизнь даже самого благополучного человека. Индивидуализм, сосредоточенность на личных достижениях — мироощущение нелегкое даже для сильных, для победителей, ибо поражение, в конце концов, терпят все, да к тому же всегда побеждать всех и вся невозможно. Но слабых индивидуализм просто раздавливает, именно слабым, ординарным людям особенно необходимо приобщиться к чужим успехам, к чужому величию, к чужой долговечности. А потому люди рядовые нуждаются в развитии национальной аристократии, в возможности гордиться ее достижениями гораздо больше, нежели сама аристократия. А. М. Мелихов 75 Я намеренно не задерживаюсь на конкретных подробностях «технологии производства» аристократии: если общество поймет, насколько драгоценен этот социальный слой, оно найдет и средства для его взращивания. Замечу только, что «производство» аристократов — это всегда в огромной степени их воспроизводство: аристократический дух служения наследственным ценностям возжигается в юных романтиках от соприкосновения с другими, зрелыми аристократами. Возрождение и защита аристократии есть часть одной из главнейших государственных функций — защиты слабых. Не нужно только забывать, что в защите прежде всего нуждаются не малозащищенные индивиды (они хоть как-то, да могут напомнить о себе), а малозащищенные общественные потребности, то есть те потребности, которые лишь очень немногими (аристократами) ощущаются как личные. Парадоксально, но в особой защите нуждаются именно те формы деятельности, которые прежде всего и обеспечивают народу долгожительство, — это наука и искусство, главные социальные функции которых соответственно поражать воображение новыми знаниями, а также творить и поддерживать чарующие грезы, способные чаровать даже и по другую сторону государственной границы, создавая таким образом пресловутый национальный престиж, уменьшая национальную уязвленность, всегда готовую взорваться шовинизмом и ксенофобией. Если смотреть с точки зрения вечности, между властью, аристократией и простым народом нет никаких непримиримых противоречий — они все нуждаются друг в друге, не могут обойтись друг без друга. Медный всадник, попирающий маленького человека, конечно, необыкновенно мощный образ. Но обратите внимание — Медный всадник еще и гениальное произведение искусства, к которому со всего света тянутся туристы. И потомки бедного Евгения из Читы и Чухломы считают делом чести сфотографироваться у каменной волны его постамента… Ибо и у власти, и у рядового человека есть один общий могущественный враг — скука, ощущение ничтожности и бессмысленности существования. И Медный всадник не только требует жертв — он еще и наполняет смыслом и красотой жизнь обычного человека. Государство и простой народ перед зданием Сената протягивают друг другу руку. «Третьим будешь? — спрашивают они интеллигента. — Перековывайся в аристократа и присоединяйся к нам!» Народ не пойдет бороться за демократию вместе с интеллигентом, равнодушным к его экзистенциальным нуждам, а с умным умелым аристократом иной раз и пойдет. Только аристократу в своем 76 Васильевские чтения демократическом рвении тоже не следует заходить слишком далеко, иначе демократия растопчет и его, как всегда растаптывала интеллигента. Народ, остро нуждаясь в вечном, редко бывает способен ему жертвовать по доброй воле. Голосование рублем или бюллетенем чаще всего приводит к господству ординарного, хотя эти же голосующие люди чтят и помнят исключительное. Исключительное же в России, а может быть, и всюду всегда создавалось и будет создаваться в свободных зонах, в которых творческое меньшинство оказывается освобожденным и от царя, и от народа, и от рынка. Этим творческим меньшинством бывало то дворянство, то научная интеллигенция, но результат каждый раз оказывался если не великим, то великолепным. На таких-то островках свободы («праздность вольная, подруга размышленья») и рождалась величайшая литература, великая музыка, великолепная наука, позволявшая ученым утолять собственное любопытство за государственный счет. И как раз эти-то островки были почти уничтожены под знаменем рационалистического либерализма, против которого давно пора поднять знамя либерализма романтического, отстаивающего для творческой личности право служить красоте и величию человеческого образа. Творить бессмертные дела, защищая тем самым и нетворческую массу от ощущения бессмысленно и скоротечно утекающей жизни. Идеология аристократического, романтического либерализма, гарантии свободы для служения не бренному, но бессмертному хотя бы для узкого круга — это тот пункт, который культурное меньшинство не должно уступать никаким демократическим и либеральным лозунгам. А. В. Ильичев, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук В литературный процесс второй половины XX века Борис Васильев вошел повестью «А зори здесь тихие...» (1969). В ней он показал войну глазами рядового, порой «забытого» ее участника, чем расширил проблему «маленького», частного человека, постепенно превращающегося из субъекта истории в объект истории. В этой повести «частная» на первый взгляд история жизни рядового участника войны позволила писателю передать глубокие размышления о судьбе простого человека, а через него и о судьбе России, о системе нравственных ценностей минувше- А. В. Ильичев 77 го времени, неразрывно связанной со временем настоящим. Это, по сути, стало основой творческой концепции писателя, основой его эстетической позиции, нашедшей свое отражение и в произведениях о судьбах бывших фронтовиков. С середины 1970-х годов Б. Васильев стремится показать судьбы поколения «победителей» в сгустке социальных противоречий общества, отдавая приоритет интересам отдельного человека. Его герои постоянно находятся в конфликте с официальной моралью, которая часто пренебрегает элементарными человеческими принципами: заботой о страждущем, милосердием к ближнему и немощному, вниманием к беззащитному и нуждающемуся. Его герой зачастую бунтарь-одиночка, бунтарь «в душе». Он скромен, наивен, застенчив и доверчив, что вовсе не говорит о его равнодушии к окружающему злу: если что-то противоречит его принципам — он вступает в непримиримую борьбу, будучи при этом несгибаемым и непобедимым ничем, кроме смерти. Поэтому васильевские герои часто приходят к трагическому финалу. Однако наступает лишь их физическая смерть, но не духовная: принципы остаются несломленными. Творчество Б. Васильева характеризуется двумя основными особенностями: возвышенно-романтическим стилем его прозы и предельной авторской искренностью. Васильев — писатель, обладающий оригинальной наблюдательностью, которая связана прежде всего с тем, что он чувствует свою личную причастность ко всему, что происходит в конце XX столетия. Автор всегда воздает должное добру и справедливости, всему, что прекрасно, гневно осуждая то, что жестоко, подло и несправедливо. Работая в традициях русской военной прозы, Васильев обогатил ее тематику новыми сюжетными коллизиями, впервые введя своих героевфронтовиков в рамки времени исторического, показал диалектическое единство Времени и Пространства. Автор едва ли не первым, используя элементы сентиментализма и романтизма в литературе конца XX века, добивается эффекта катарсиса, когда, очищаясь слезами от неожиданной смерти героя, истово скорбя о нем, читатель в конечном итоге приходит к мысли, что добро неискоренимо, а хороших людей все же большинство. Герои Васильева не наделены строгими канонами «положительности-отрицательности», они скорее живут по извечным законам «нравственно» или «безнравственно», а в своих поступках строго соблюдают основы христианской морали. Иногда, чтобы усилить контраст, Васильев наделяет зло обликом благообразности, в то время как добро у него 78 Васильевские чтения выглядит неказисто и непривлекательно. Однако всю войну просидевшая за печатной машинкой в тылу старая «Олимпия» из одноименного рассказа и восьмидесятилетняя Анна Федотовна, живущая в мире несуществующих реально голосов, из рассказа «Экспонат №» при близком с ними знакомстве оказываются привлекательными людьми, человечными и благородными, и их внешняя неказистость («некрасивость») притягивает к себе и кажется даже трогательной. Семен Митрофанович Ковалев из «Самого последнего дня», Антонина Коникова из «Ветерана» и Касьян Нефедович Глушков из «Вы чье, старичье?», дожив до седых волос, так и остались по-детски наивны и доверчивы, не растеряв нравственности. Для них, как и для писателя, детство всегда было не просто возрастом, но и очень важным элементом полноценной человечности. И лирический герой повести «Летят мои кони» доказывает это самым лучшим способом: он пропускает Прошлое и Детство через пространственно-временную формулу бытия: Детство есть Храм, «двери которого всегда открыты во все стороны». Б. Васильев — один из немногих пишущих о войне писателей — проследил путь фронтовика и его проблемы после войны на протяжении почти трех десятилетий. Писателю важно знать, насколько изменилось духовное состояние фронтовика, насколько он подвержен изменениям среды, как он справляется с трудностями современной жизни, не изменилась ли его нравственная суть. Б. Васильев раскрыл проблемы поколения фронтовиков нетрадиционно. Он старается запечатлеть негероичность героического. Писателю важен человек, его эстетическая и этическая ценность. Временное пространство васильевской прозы часто организует причинно-следственную и психологическую связь событий, образуя сложное их переплетение. Писатель целенаправленно выражает неразрывность цепи временных пластов в судьбе человека, взаимоотношения макро- и микромиров, показывает и объясняет как личность во времени, так и время через личность. Исследователями верно замечено, что сущность героев Б. Васильева раскрывается в ретроспекции. Поступок героя — проверка, испытание, способ оценки данного характера. Поэтому глубинный психологический анализ становится главенствующим. Писателю необходим «голос героя», его точка зрения и его оценка происходящего, равно как и все его сомнения и подозрения. И это ярко показано Васильевым в самых значительных для данной проблематики повестях «Суд да дело» и «Неопалимая купина». В художественной системе прозы Васильева важную роль играют противоречия внутреннего мира героя на разных этапах эволюции его А. В. Ильичев 79 духовного развития. Эта эволюция соотносится с этическими нормами реального времени под углом библейского подтекста. Герои книг Васильева настойчиво апеллируют к «вечным» общечеловеческим понятиям правды и добра, которые во многом являются определяющими для их внутреннего выбора, не теряя при этом социальной основы и значимости. Нравственное и социальное у Васильева сливаются воедино. Доказательством этому служит тот факт, что преломление прошлого и настоящего в сознании героев происходит постоянно, и это дает возможность сделать выбор, руководствуясь только проверенными временем морально-философскими категориями. Этическая и нравственная позиция Васильева, преломленная через своеобразие социального и библейского подтекстов, дает возможность определить роль и место его прозы в едином историко-литературном процессе, а также увидеть особый характер его художественно-образной системы. Его проза «неисправимо оптимистична»: в ней вера в жизнь, вера в добро и справедливость, вера в человека. А частые трагические исходы его произведений доказывают не то, что зло непобедимо, а как раз обратное. Авторские размышления о смерти вовсе не предполагают отказа от живого и теплого настоящего. Они лишь внутренне готовят человека к неизбежности расставания, они предлагают иную шкалу ценностей, заставляя пересчитывать прожитое по этой новой, всегда несоизмеримо более высокой шкале, где нет места мелким обидам, зависти, жадности, эгоизму, а есть вечные эталоны Добра и Зла, и человек, способный неистово и бесстрашно заглянуть в собственную смерть, способен посмотреть на собственную жизнь с иных высот, и тогда его не угнетает ни одиночество, ни ужас близкого конца; тогда страх переплавляется в бесстрашие, а мысли приобретают простоту и ясность. Простые и ясные мысли писателя проникают в самые затаенные уголки читательских душ, потому что Васильев всегда бесстрашен и непримирим ни к озлобленности жизни, ни к приспособленчеству, ни тем более к войне. Глубокие раздумья писателя о времени и о себе, о горьком опыте своего поколения, о важности этого опыта для последующих поколений, о войне, о мире, о фронтовиках вне фронта являются продолжением лучших традиций литературы гуманистической направленности. 80 Васильевские чтения С. Б. Никонова, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор философских наук В одном из интервью Б. Л. Васильев описывает, каким образом пришел ему в голову сюжет повести «А зори здесь тихие...», и акцентирует внимание на том, что главным в ней, выстраивающим ее сюжетом является тяжесть и странность места женщины на войне: а ведь женщины воевали и героические поступки совершали, а вот о них никто не пишет, — сетует автор… То же самое первым бросается в глаза и при прочтении повести. На том же автор настаивает и внутри нее, открытым текстом. Неуместность, ненужность этой жертвы подчеркивается и самими образами девушек — хохотушек и озорниц, полных, кажется, жизни, обнадеженных, глядящих юными глазами в прекрасное будущее, да еще и будущих матерей, которым бы жить да жить… И тут война, смерть. Будь на их месте мужчины-воины — и противопоставление не было бы столь вопиющим. Значит, можно предположить, что противопоставление здесь проводится вполне архетипическим образом между мужским и женским началами. И на стороне женщин оказываются жизнь и радость, веселье, будущность. Мужское же представлено в первую очередь героем-старшиной, который еще в начале повести описывается как грубый, неуклюжий, да еще и, несмотря на не столь уж почтенный возраст, старый или кажущийся старым, много — как пишется, и как пишется даже, что он сам себя ощущает, — старше своих лет, ведущий себя как старик, да еще, как подчеркивается, живущий почти механически, почти без мысли, следующий инструкциям, и т. д. Но не только им, этим героем повести, а еще более — всем окружающим миром военной машины. Однако это поверхность, а если повесть оказывается столь захватывающей, то, возможно, в ней есть и иные, тайные пласты. К тому же, как мы увидим, такой простой и очевидной трактовке противостоит в ней ряд описательных деталей, особенно касающихся второй половины повести, той самой, где разворачивается основное действие и происходит гибель героинь. Отметим сразу: в гибели героинь есть нечто странное, но это странное все еще подчеркивает ту самую «неумелость» женщин в делах войны, заставляющую старшину им сочувствовать и горько страдать за их неудавшиеся жизни. Странное же это состоит в следующем: гибнут они, за исключением разве что последних двух, скорее по глупости, нежели при совершении чего-либо геройского. По недосмотру. Гибнут С. Б. Никонова 81 бессмысленно, провально. Вот Лиза Бричкина, дочь лесника, — тонет в болоте. Почему тонет? Потому что шла и думала не о том, отвлекалась мыслями то на любовь, то на будущее. И вроде рыдала от страха и одиночества на островке, но не смогла сосредоточиться на ужасной, грозящей гибелью топи. Отвлеклась — и утонула. Вот в этом снова, кажется, их жизнь проявляется, чуждость их военному миру… Соня Гурвич бросается за забытой махоркой — как будто сбегать по своему двору — и не замечает врага. Тоже вовсе о войне не думает и о смерти: живая, простая, домашняя. Галя Четвертак от страха сама бросается под пули… Они еще и на геройстве-то не сосредоточились, не поняли, что между жизнью и смертью ходят — а уже погибли. И даже в последний момент, последним взглядом, тонущая Лиза еще верит в будущее: «что это завтра будет и для нее». Автор все замечает, причем замечает глазами старшины: не сосредоточиваются девушки на мелочах окружающих, на звуках вокруг, на шорохах, запахах, на том, что он-то слышит и чувствует, а они — нет. Слишком, говорит, в себя погружены. А не чувствуют — чего? Вот не чувствуют леса. А он-то как раз лес чувствует, знает, вот этот-то самый лес ему и помогает, и укрывает, и врага ему выдает. И все чаще и чаще во второй половине повести звучит эта самая тема леса. Что же такое лес? По словам В. Бибихина, лес — то же, что материя как таковая, что природа, жизнь. Нечто плотное, нераздумчивое. Потому и жизнь старшины может быть такой — плотной, нераздумчивой, почти туповатой, потому он не думает над ней. Но лес он знает, в лесу он свой. Он словно врос в него, слился с ним. И к концу повести это заметно все больше и больше. Даже болото ему рану заживляет. И, проскальзывая как охотник в лесу, он вдруг оказывается единственным победителем и совершает то, что кажется одному вовсе не под силу. И никто его не может остановить: это его лес. И тогда возникает вопрос: так кто же здесь живой, кто воплощает жизнь — девушки, чуждые лесу, витающие в своих фантазиях, или старшина, сжившийся с ним, чувствующий его всем телом и все сильнее? Автор дает нам краткие портреты героинь. Тоже странно дает: каждый раз, кроме только портрета Риты, — перед самой их кончиной. Так что потом уже можно угадать — раз пишет о ней, то значит близка и смерть ее. Но что же мы видим в этих портретах? Вот Лиза — дочь лесника. И так отец ее спорит про лес с заезжим охотником, и так тот против леса настроен, так резок, а Лиза как раз в него влюбляется, как и все время влюбляется: только лишь бы будущее какое-то настало, лишь бы 82 Васильевские чтения уйти из затягивающей ее жизни прежней. А куда? Из леса — в город. Не лесная она вовсе, все ей претит в лесу. Соня, дочь врача-еврея — та книжная, в глухом платье. Галя — почему-то вдруг вовсе в иных реальностях да с привидениями, еще и обманщица, патологическая видимо, как всячески подчеркивает автор. И еще слабая, немедленно заболевающая от невзгод и к тому же трусиха. И Рита — вроде такая боевая, самая главная, а что в начале пишется о ней? Потом не поверишь, не вспомнишь: что была не из бойких, что робела, что одна сидела на вечере, что за первого же, кто обратил внимание, и замуж пошла, и влюблена была, и верна, и после гибели его отвернулась от жизни и «на все пуговицы» застегнулась. И только под Жениным влиянием вновь ожила. А Женя, рыжая, красавица, самая живая, самая естественная — и, кстати, самая геройская в итоге: она-то и погибает в бою, уводя врагов от своих. Но вот странная деталь, и зачем эта деталь автору? Любит шелковое белье. Противоречие зачем-то он в ней отмечает, противоречие, которое окружающие ей в укор ставят, — то чуть не на бал, на вечер, вся в кружевах, то на охоту с отцом на кабана, в лес. Вот эта раздвоенность — тоже удивительная деталь. Что значат такие образы? Городские девушки, не лесные, а лесные даже — так раздвоенные. Не в жизни — в фантазиях, не в плоти — в идеях. Идейные: как что — комсомольское собрание устраивать, Галку за трусость осуждать. Старшину тем настораживают весьма. Он-то как будто бы, выходит, и безыдейный, у него другая правда, поглубже этой формальности. А посмотреть на повесть с начала, то и начало ее уже странное. Ведь ситуация прибытия девушек на войну к старшине, сбивающая его с толку, и для читателя тоже неожиданная, потому и увлекающая, — она тоже неестественная. И не то неестественно, что женщинам неестественна война, а то, что женщины эти войне неестественны. Война за землю идет, партизанская почти, а они городские хохотушки-веселушки, с идеями и фантазиями, эмансипированные советской властью и уравненные с прочими солдатами — вполне противоестественным образом, потому что по природе-то не уравнять. Меж тем же эмансипация и равенство — тоже идея. Женщины тут не материальны совсем, вопреки архетипическому смыслу, не природны, не ближе к земле, это вырванные из женского контекста идеологизированные женщины. И к лесу отношения имеют не больше, чем прокравшиеся в него немцы. Немцы же тоже чужие в лесу, и старшина замечает все время: онито не знают, не слышат, запахов не чуют, а учуют, не поймут. Они в чужом лесу, но не только, скорее они чужие лесу. Они в нем проходят как С. В. Лагутин 83 захватчики, но не сливаются с ним и не прячутся в нем. А вот еще деталь, в начале еще: старшина вдруг обнаруживает, что забыл, что они тоже люди и спать могут. Забыл, что они тоже люди — а не машины, непрерывно работающие и совершенно природе чуждые. Так что же мы имеем в итоге? Можно сказать, что повесть эта переворачивает архетип и выводит на совсем другой уровень критики. Потому что можно ее проинтерпретировать вовсе не как печальную повесть о войне, противоречащей жизни и счастью и надеждам на будущее, но как скрытую, тайную, но последовательную традиционалистскую критику городской культуры, чуждой земле, чуждой деревне и лесу, как критику в то же время и европейского рационализма, не только с его захватническими ценностями, но и с его идеями равенства и эмансипации, и даже как критику происходящего из этих идей европейских пролетарского строя с его собраниями и отрядами и, главное, с его — и всеобщей для этой идейной, городской, не лесной парадигмы мысли, мысли, для которой внешние детали материи важны только как элементы собственного опыта, слишком погруженной в себя, а не в лес, для всей «антропоцентрической» парадигмы, — обращенностью в будущее, верой в себя и в светлую даль. Критика, противопоставляющая всему этому погруженность в природное, в материальное, лесное, деревенское, в традицию, в мир, частью которого может быть и война, и охота, и убийство, и смерть, но где все укоренено и прочно врастает в почву. И имел ли в виду это Васильев или же нет, но в этой теме леса проявляет себя в нем глубинная русская зыбь, тягучесть лесного, материального пространства, спокойная и вечная, спокойная и чуткая. И еще надежда на то, что легко поглотит она и укроет летящую вперед тонкую стрелу времени. С. В. Лагутин, старший преподаватель кафедры философии и культурологии СПбГУП Об искусстве, как, впрочем, и о многом другом, лучше всего рассуждать, значительно отдалившись, не впадая ни в прелесть, ни в излишнюю пристрастность. Русская литература, которая собирала и выражала русский мир, значительно превзошла не только свои национальные пределы, но и навсегда оставила в мировой истории образцы высокого нравственного чувства. Именно эти просторы духа определили творчество советской литературы, создавшей образы великолепных героев-типажей. Эти готовые «шаблоны» требовали новых героев: Чкалов, 84 Васильевские чтения Стаханов, Морозов и т. д. Соответствия искало не только советское искусство, но и советская власть. Идеологический поток заметно сформировал стиль художественных форм новой эпохи, пока Великая Отечественная война, как и любая война, не начала рождать обильно своих героев и своих речистых былинников. Для советских писателей, прошедших войну и вобравших воочию проявления всего диапазона человеческого духа, невозможно было не писать об этом. Одним из таких писателей стал Борис Васильев, создавший многие шедевры советской литературы. Однако удивительно то, как контрастируют его произведения на военную тему с темой послевоенной. И сегодня имя этого писателя ассоциируется у массового читателя с военной прозой в первую очередь. В этом жанре искусно сочетаются два плана, которые образуют особую глубину впечатлений. Связано это с тем, как автор собирает героя войны. За что воюет солдат? Как бы этот вопрос ни вызывал смущение, но порядок ответов может быть широким — за свою жизнь, за свою семью, за свой народ, за свою землю, за свою страну, за победу и за государство. Павшие смертью храбрых вбирали в себя все эти мотивы, но советская идеология выделила одну доминанту — за Родину, за Сталина. Как эта доминанта изменила героя художественного произведения? Для этого важно обратиться к существу идеологии, которая приоткроет особую антропологию. Заметим, что идеология — это систематизированная рациональность, родившаяся в эпоху Просвещения, за которым стоит всего лишь отчуждение мышления и как особая техника (τέχνη) формирует картину мира, по отношению к которой субъекту нужно занять предписанную позицию. Общество, как и литературные герои, так или иначе пронизанные идеологией, образует разнообразные иерархии — политические, религиозные, эпистемологические, аксиологические и тому подобные, в строгом смысле ограниченные в применении собственного разума. Послевоенная проза Васильева, однако, не открывает нам мир героев, преисполненных достоинствами героев его военной прозы. Мирная жизнь оказалась испытанием куда большим, в ней нет места проявлению массового героизма и высотам подвига духа. «Не стреляйте белых лебедей» (1973) — роман, в котором Васильев обнажает не только нравственные пороки советских людей, но и выходит на системное обобщение неудовлетворенностью человеческими качествами, проявляющимися в мелочности, трусости и беспринципности. Рассказ «Холодно, холодно» (1984) показывает, как герой, стремящийся устроить свою жизнь поосновательнее, совершает двойное убийство из страха потерять тот С. В. Лагутин 85 уровень комфорта, который составил для него куда большую ценность, нежели человеческая жизнь. Таким образом, обращаясь к иным произведениям автора этого периода, можно заметить неизменный надрыв и разочарование в своих героях и героях советской жизни, которые мирно приспособились к той системе советской действительности, которая уже и не требовала настоящего подвига, и которые делали вид, что строили коммунизм, не забывая складывать скабрезные анекдоты, разлагая то, что оказалось нежизнеспособным. В этом пафосе и надрыве весьма характерно можно прочитать очень убедительную критику той роли, какую играет в жизни общества та или иная идеология, насколько она может уродовать человеческую личность, загоняя ее в идеализированные стандарты. Характерно то, что годы перестройки оказались для Васильева куда большим потрясением в творческом отношении. Все, что он так яростно критиковал, распространилось повсеместно, и если в его послевоенной прозе можно увидеть низменность в его героях, то с ними контрастировали редкие герои нравственной чистоты, выполнявшие художественную функцию напоминания читателям о совести и прочих добродетелях. Годы перестройки обернулись настолько фундаментальными метаморфозами общества, что художественно сориентироваться в этом времени оказалось невозможно. Вопрос, кто был «героем нашего времени», зависал без ответа. Поэтому не случайно, что Васильев что-то исследует в русском народе в его далеком прошлом. Итогом этих исследований стала серия его исторических романов «Романы о Древней Руси» — «Вещий Олег», «Ольга, королева русов», «Князь Святослав», «Владимир Красное Солнышко», «Александр Невский», «Владимир Мономах» и др. Насколько этот уход в историческое прошлое можно назвать симптоматичным, и даже понижением художественного «градуса» автора, творческим бегством от реальности? Ясно одно, для Васильева в перестроечные годы исчезли все его герои, которые явили некогда на его страницах образцы великодушия и подвига. Социальная регрессия, вызванная утратой существовавших в обществе советских ценностей, обезобразила столь ярко этих же самых людей, привела к творческой немоте Васильева, и не только его. Однако в 2001 году выходит его роман «Глухомань». Аннотация к роману скупо отражает суть произведения — «За последнее десятилетие Борис Васильев написал несколько произведений, не обойденных вниманием критиков и читателей. Однако все они были посвящены российской истории, в то время как многочисленных поклонников его таланта не могла не волновать точка зрения писателя на нашу противоречивую 86 Васильевские чтения действительность. И вот признанный мастер выносит на суд читателей свой новый роман — остросовременный, отразивший все значительные вехи двух последних десятилетий: войну в Афганистане и перестройку, крушение советской империи и передел собственности... События, до основания потрясшие страну, не минуют и местечко Глухомань, где живут герои романа. И в который раз им приходится искать ответы на извечные русские вопросы: “Кто виноват?” и “Что делать?”». Однако в эпилоге роман заканчивается своеобразным ответом на эти извечные вопросы: «Это не мы живем в глухомани. Это глухомань живет в нас». Стало быть, в нас живет глухомань, но откуда она в нас, наследниках великой победы, или, может быть, глухомань становится заметной лишь в каком-то сравнении с чем-то иным? Ведь глухомань означает густой, дремучий лес, безлюдное место или место, удаленное от центров общественной и культурной жизни. Но что если этих центров больше не остается? Тогда глухомань — единственное место, в котором можно сохранить себя, набрать сил для новой жизни человеческого духа. И своеобразной «глухоманью» самого Васильева был творческий период обращения к истории Древней Руси. Н. Р. Скалон, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор филологических наук Следует признать, что расцвет творчества Бориса Васильева и популярность его сочинений — прежде всего это повесть «А зори здесь тихие» (1969), романы «Не стреляйте белых лебедей» (1973), «В списках не значился» (1974) — падает на указанные два десятилетия. Популярности, естественно, способствовали экранизации и инсценировки этих произведений. А композитором К. Молчановым была даже написана опера по мотивам повести «А зори здесь тихие…» Но давайте вспомним, что «перевод» современной прозы на язык театра и кино стал тогда явлением повсеместным. Писатели разных направлений получали возможность воплощения и адаптации своих произведений на многообразных сценических площадках. Например, Б. Можаев, Ю. Трифонов и тот же Б. Васильев ставились в любимовской Таганке. В. Распутин — во МХАТЕ, В. Шукшин — в Малом театре, театре им. Вахтангова, Ю. Бондарев — в театре им. Гоголя… Ну а затем были и провинциальные подмостки. Н. Р. Скалон 87 Театр и кино (при всей важности их художественно-эстетических исканий) подхватывали в современной литературе новизну тематическую. Критики тех лет по-своему верно типологизировали литературный процесс (именно по тематическим признакам): «молодежная проза», «военная проза», «городская проза» и «писатели-деревенщики». Но время было, безусловно, литературоцентричным. Кинотеатральная визуализация литературных первоисточников объективно о том свидетельствовала. Широта литературного тематизма, в которой исподволь фиксировались и обобщались многообразные общественные конфликты (от бытовых до бытийных — не случайно проблематику деревенщиков называли онтологической), питала кино, но особенно театр, эту «общественную трибуну»... Казалось, что тогдашний «синтез искусств» отражал формирование нового качества общественно-политического единства, гражданского эпоса. В 1968 году под одной обложкой издаются Виктор Некрасов («В окопах Сталинграда») и Юрий Бондарев («Последние залпы»). Автор послесловия, критик Игорь Виноградов заключал: «Повести… стоят здесь рядом — и по праву кровного родства, и по общности нравственных целей». Прошло немного времени — и писательские позиции резко разошлись. В то время как Бондарев остался верен коммунистической линии, Некрасов оказался на «Радио свобода», а Виноградов — в русском эмигрантском журнале «Континент», редактором которого был уехавший на Запад писатель Владимир Максимов… Горестно сложилась личная и творческая судьба Константина Воробьева: его потрясающая повесть «Это мы, Господи!», написанная в 1946 году, увидела свет только спустя 40 лет. Вспомним также Виталия Семина, в частности его роман «Нагрудный знак OST», о подростке, угнанном в Германию и попавшем в фашистский концлагерь. Читавшая в нашем Университете лекции философ С. С. Неретина, вернувшая, кстати, из небытия наследие выдающегося мыслителя М. К. Петрова, назвала Семина «моим лучшим другом»1. Однако вернемся к Б. Васильеву. Он не принадлежал (в ярко выраженном виде) ни к одному из названных тематических направлений, но при этом к ним причислялся. В критике совершенно справедливо констатировалось: «Не стреляйте белых лебедей» по идейно-эстетическому звучанию и даже стилистике — вещь, целиком порожденная и выпестованная «деревенской прозой»2. Характер героя васильевского 1 См.: Неретина С. С. Произведение — текст — произведение. СПб. : СПбГУП, 2012. С. 156. 2 Ковский В. Литературный процесс 60–70-х годов. М. : Наука, 1983. С. 269. 88 Васильевские чтения произведения Егора Полушкина несет в себе черты и Ивана Африкановича («Привычное дело» В. Белова было опубликовано в 1966 г.), и персонажей рассказов Василия Шукшина. История же старшины Федота Васкова и погибших девушек из повести «А зори здесь тихие...» не могла бы сложиться, если бы в литературе тех лет уже не накопился опыт воссоздания жестких и жестоких фронтовых коллизий, «жгучей накаленности решающих обстоятельств» (Ю. Бондарев). Заново осмысляя опыт далекого и не столь далекого прошлого (коллективизация, ГУЛАГ), литература в лучших ее образцах пыталась воплотить систему не только нравственно-философских, но и (прямо или опосредованно) политических ценностей, обеспечивающих перспективы существования страны и ее народа. Знаменитый вопрос В. Шукшина: «Что с нами происходит?» требовал ответа. Б. Васильев отвечал лирико-романтическим началом своего творчества. С. Ростоцкий в своей экранизации этот пафос еще более усилил, заставляя вспомнить и роман Фадеева «Молодая гвардия», и фильм С. Герасимова. Тем не менее шел, увы, процесс размежевания творческих позиций, отражавший общий социальный и политический кризис. И сегодня литература в системе массовых ценностей (а скорее — потребностей) занимает периферийное место. Теперь уже визуально-виртуальная реальность стала едва не тотальной. Отдавая дань уважения памяти Васильева, мы тем самым вспоминаем и поколение писателей, к которому в большей или меньшей степени принадлежал и сам Борис Львович. В этом же 2014 году отметил свое 90-летие и Ю. Ф. Бондарев. …Наша встреча происходит в Петербурге. В 1994 году Даниил Гранин писал: «Изничтожается ленинградское во имя петербургского. Оборвалась цепь времен и культура оказалась беззащитной. От нее ждут нового слова, но новое появляется не на кладбище, а вынашивается в утробе уходящего… История не терпит обрывов …Петербургу придется осваивать Ленинград, включать в себя, сохранять и защищать лучшее, что было в нем» (журнал «Российская провинция». № 5). Позволю себе добавить: сохранять лучшее, что было в литературе не такого уж далекого прошлого! С. А. ФИЛАТОВ: — Сегодня состоялся замечательный, содержательный разговор. Завершая, я хотел бы привести слова самого Бориса Васильева. В 1969 году после публикации повести «А зори здесь тихие...» Васильев сказал: «Я поверил в то, что я писатель», в тот момент ему было уже 45 лет. То есть все предшествующие годы проходил мучитель- С. А. Филатов 89 ный писательский процесс. Он шел непростым путем — от драматургии постепенно к прозе и публицистике. В этом году будет проводиться XIV Форум молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (ежегодно в нем участвуют около 180 человек). Борис Львович написал несколько приветственных слов для молодых писателей. Его послание, на мой взгляд, относится не только к профессии литератора, не только к молодежи, но и вообще ко всему нашему поколению. «Я обращаюсь не к вам, мои молодые друзья, я обращаюсь к своему детству, потому что я из города Смоленска. И опытом всей своей достаточно длинной жизни настаиваю, что творческая интеллигенция России провинциальна по своей сути, по ее энергетическим запасам и неисчерпаемым ее сокровищам. Здесь неуместно перечислять гениев русской литературы, вы их знаете лучше меня. Писатель никому не нужен. Писателем становятся всегда вопреки, и надо приложить немалое усилие, чтобы общество восприняло необходимость вашего появления. И нужно быть готовым к роли незваного гостя, не убиваясь по этому поводу. А незваный гость привлекает к себе внимание чаще всего шоком, и потому, с моей точки зрения, писатель всегда должен стремиться удивлять. Новым взглядом на привычную проблему, новым героем обыденной жизни, новой идеей, которая дрожит на кончике языка каждого думающего человека. В нашей профессии следует избегать советов. Однако существует некий личный опыт, на основании которого я смею утверждать, что все замыслы имеют собственный срок созревания. Как груши: о зеленую зубы сломаешь, а перезрелая падает под ноги, потому что уже с гнильцой. А писатель рвет с древа познания добра и зла именно груши, а не яблоки, как все прочие граждане. Этим он и интересен. Самый лучший роман, который когда-либо был создан, — это история твоего народа. Писатель может не любить историю как науку, но не знать ее он просто не имеет права. Наши предки — герои этого великого романа, а потому и мы все — оттуда родом. Славу ищут только спортсмены. Они за нею бегают, прыгают, плавают и ныряют. Слава капризна и увертлива, о ней вполне естественно мечтать, но не ловить ее, тогда она однажды явится сама. По моим наблюдениям, она очень пуглива, не спугните ее ненароком. Не знаю как кому, а мне иногда нужен детонатор для творчества. Таким детонатором у меня с детства стал Диккенс: мне всегда нестерпимо хочется писать, когда я его читаю. И в детстве я писал все, о чем хотел. Однако, повзрослев, понял, что писать надо не о том, что тебе хочется, а о том, что ты испытал собственным сердцем. Тогда читатель его почувствует в твоих словах собственную боль и собственную 90 Васильевские чтения аритмию. Только полярные полюса вашего отношения к жизни создают вольтову дугу творчества. В жизни такими полюсами являются любовь и ненависть. Подчеркиваю, не обывательская страсть и злоба, а любовь и ненависть. Надо учиться любить безоглядно и столь же безоглядно ненавидеть. Не людей, разумеется, а общественные проявления черт их характеров. В них — альфа и омега нашей писательской жизни. И последнее. Не ждите вдохновения, оно не приходит по желанию. Оно приходит как результат перегрева ваших нервов, эмоций, мечтаний. Поэтому писатель обязан работать каждый день, даже если он знает, что вечером сожжет все то, что написал утром. Тогда может вдруг явиться муза, именуемая вдохновением». Большое всем спасибо! 1. Санкт-Петербургский Гуманитарный университет профсоюзов 2. С. А. Филатов, президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, председатель Союза писателей Москвы 3. А. В. Дмитриев, писатель, сценарист (Киев) 4. Участники научно-практической конференции «Васильевские чтения», посвященной 90-летию со дня рождения писателя Бориса Васильева 5. А. С. Запесоцкий, член-корреспондент РАН, ректор СПбГУП, доктор культурологических наук, профессор, председатель Исполкома Конгресса петербургской интеллигенции, открывает конференцию 6. А. А. Ермолин, член Комитета гражданских инициатив, кандидат педагогических наук (Москва) 7. Студенты СПбГУП 8. В. Е. Триодин, почетный председатель Санкт-Петербургского отделения Российского творческого союза работников культуры, доктор педагогических наук, профессор 9. А. П. Марков, профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор педагогических наук, доктор культурологии 10. Е. Г. Драпеко, первый заместитель председателя Комитета Государственной Думы Федерального Собрания РФ по культуре, заслуженная артистка РФ, кандидат социологических наук (Москва) 11–15. Борис Васильев в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов Научное издание ВАСИЛЬЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ Научно-практическая конференция, посвященная 90-летию со дня рождения писателя Бориса Васильева 28 мая 2014 года Ответственный редактор И. В. Петрова Редактор Т. В. Никифорова Дизайнер А. М. Бриль Техническое редактирование А. Ю. Ванеева Корректор О. В. Афанасьева Подписано в печать с оригинал-макета 15.07.14 Формат 60×90 1/16. Гарнитура Times New Roman. Усл. печ. л. 5,75. Тираж 500 экз. Заказ № 97 Санкт-Петербургский Гуманитарный университет профсоюзов 192238, Санкт-Петербург, ул. Фучика, 15 ISBN 978-5-7621-0789-1
