Андрей Дмитриевич 1

1
Анна АНДРЕЕВА
Андрей Дмитриевич
Горький. Квартира ссыльных - Сахарова и Боннэр. 1983 год.
Андрей Дмитриевич за столом. Пишет. Входит с улицы Боннэр. Вид измученный. Андрей
Дмитриевич бросается к ней.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька! Что с тобой!?
Боннэр утыкается лицом в грудь Андрея Дмитриевича. Тело сотрясают рыдания.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Тебе плохо? Сердце? «Скорую» вызвать?!
БОННЭР. Андрюша, что мы им дурного сделали? Как шакалы накинулись.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Кто? Гэбисты?
БОННЭР. Если б гэбисты, я бы так не переживала. Народ. Простой советский народ.
Строитель коммунистического общества – самого гуманного в мире. Захожу в магазин.
Встаю в очередь. Тут же кто-то прошипел: жидовская морда. Ну, к этому не привыкать.
Молчу. Покупаю молоко, картошку. Спрашиваю у продавщицы: а масла сливочного нет?
Что тут поднялось! Обступили, глаза живодёров, вопят: «Масла захотелось! А харя не
треснет?! Вон из Советского Союза! Повесить вместе с ублюдком Сахаровым!». Адик,
третий год мы в ссылке, в этот сраном Горьком. Сослали за то, что мы бились за свободу
этого народа. Чтобы человек мог сам определять свою судьбу. Чтобы ему дали
возможность говорить. И вот он заговорил.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька, мы сильные. Вытерпим. А когда народ получит
истинную свободу, то раскроются лучшие его…
БОННЭР. Не нужна этим тупым рожам свобода! Разве только свобода крушить, ломать,
грабить. Народу без свободы замечательно живётся. Нажрётся пролетарий водки, поставит
фингал под глазом жене Зинке - и счастлив. И Зинка счастлива: бьёт, значит, любит.
(Пауза). Адик, родненький мой, я безумно устала. Устала от травли. Устала от клеветы в
советских газетах. Устала от ненависти твоих детей. Не могу выносить постоянную
слежку. Опостылела эта казённая квартира. Унизительно быть ссыльной! Все беды мира,
все его несчастья, все его трагедии проходят через мое сердце. Адик, во что верить, если
жить уже нету сил?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я верю в тебя. Ты веришь в меня. Этого достаточно.
БОННЭР. Философ ты мой лапотный. Как же я люблю тебя. Люблю бесконечно и нежно.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люся, я начал писать воспоминания.
БОННЭР. Неужели?! Ну тогда испеку награду – твою любимую ватрушку. А как
упирался! (Передразнивает). «Никому это не нужно… не люблю самокопания,
самообнажения…» Ну-ну, хвались, как самообнажался.
Андрей Дмитриевич выходит. Возвращается с кипой листков.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Начал с острого момента моей жизни - испытания
водородной бомбы. Послушай. (Читает). «В густой синеве неба, оставляя расплывчатый
след, возник бомбардировщик - ослепительно белая машина со скошенными к хвосту
крыльями, свирепым хищным фюзеляжем. Самолёт нёс термоядерное изделие,
сконструированное по моей идее. У меня сжалось сердце: вот и всё! Через 10 минут
увижу, как мои расчёты будут подтверждены реальным взрывом…».
Испытательный полигон под Семипалатинском. 1955 год. Учёные, Военные.
ГОЛОС ИЗ ДИНАМИКА. Внимание! Самолёт на боевом заходе. Готовность номер
один!
2
Все ложатся на землю лицом вниз, ногами к взрыву.
ГОЛОС ИЗ ДИНАМИКА. Надеть предохранительные очки!
Все натягивают круглые чёрные очки.
ГОЛОС ИЗ ДИНАМИКА. (В сопровождении метронома). Одна минута!.. Тридцать
секунд… Двадцать… десять… пять… четыре… три… два… один… Нуль! Изделие
сброшено!
Тишина. Раздаётся короткий резкий треск, будто электропровода замкнуло. Потом
грохот, но такой что залп пушечной батареи над головой показался бы выстрелом из
охотничьего ружья.
Горький. Квартира.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Читает). «Я увидел ослепительно белый круг, он быстро
расширялся. В доли секунды он стал оранжевым, потом ярко-красным. Коснувшись линии
горизонта, круг сплющился. Возник гигантский клубящийся серо-белый шар - с
багровыми огненными проблесками по всей поверхности. Небо пересекли линии ударных
волн, из них возникли молочно-белые полотна, они вытянулись в конус. Постепенно шар
оформился в виде шляпки - с землей её соединила ножка, неправдоподобно толстая».
БОННЭР. Боже, какая жуть.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Продолжает читать). «Меня переполнило чувство
восторга. Чувство восхищённого изумления. Чудный воздух! Знал: после ядерного взрыва
атмосферу заполняет озон, но не представлял, что воздух становится бодрым и свежим,
как поцелуй ребенка».
БОННЭР. Да ты поэт!
Семипалатинск. Полигон.
Зельдич подбегает к Андрею Дмитриевичу, ликуя и пританцовывая.
ЗЕЛЬДИЧ. Получилось, Андрей! Взрыв как по нотам, ни одной фальшивой. Ты гений!
Обнимает Андрея Дмитриевича.
К Андрею Дмитриевичу ринулись Коллеги - обнимают его, говорят что-то бестолкововосхищённое, поздравляют. Восторгу нет конца и края.
Появляются маршал Неделин, академик Курчатов, военное, административное и
партийное начальство.
Курчатов подходит к Андрею Дмитриевичу, склоняется в глубоком поклоне.
КУРЧАТОВ. Тебе, спасителю России, благодарность!
НЕДЕЛИН. (Торжественно и натужено). Товарищи! Поздравляю вас с успешным
испытанием термоядерного изделия. Только что звонил первый секретарь нашей
ленинской партии Никита Сергеевич Хрущёв. Он поздравляет всех участников создания
водородной бомбы – учёных, инженеров, рабочих. Особо Никита Сергеевич просил меня
поздравить, обнять и поцеловать Сахарова за его огромный вклад в дело
обороноспособности нашего великого Советского Союза.
Неделин обнимает Андрея Дмитриевича, впивается поцелуем в щёку.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Поэтично описал, звучит как «Люблю грозу в начале мая». А должен возникать
ужас. Читатель должен содрогнуться. Это же испытание бесчеловечного оружия.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Термоядерная бомба, Люсенька, это не только оружие, это
прежде всего красивая физика.
БОННЭР. Да что ты говоришь! Не оружие! Бомба – это чудовище. Чудовище красивым
не бывает.
3
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Нет, Люся, нет! Физика водородной бомбы божественно
красива.
БОННЭР. А Бога к чему сюда приплетать? Бомбу придумал ты, а не Бог.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Кто знает, может, и Бог. Идея снизошла свыше. Озарило меня
в коммунальной бане. Было это в 1946 году. Ополоснул кипятком каменную лавку, сел,
опустил ноги в таз - попарить. Блаженство. И вдруг, не постучавшись, без
предупреждения в голове сложилась формула, о которой я и близко не думал. Высветился
чёткий эскиз её доказательства. Это просто: пэ равно альфа пи тэ плюс бэ на тэ в
четвертой степени. Не правда ли, изящно и просто?
БОННЭР. (Смеётся). Элементарно! А изящества немеряно!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Заворожила красота формулы. Страстно захотелось увидеть,
как это будет происходить в реальности.
БОННЭР. Где у нормального человека возникает страх, у тебя глупый интерес.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Страха не было. Только радость и восторг. Но радость и
восторг смыло на банкете в честь успешного испытания. Маршал Неделин указал мне моё
место.
Полигон. Банкет в честь успеха. Участники испытаний сидят за столом.
НЕДЕЛИН. Андрей Дмитриевич, вы у нас сегодня именинник. Вам и первое слово.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия всегда
взрывались успешно, как сегодня. Но взрывались на полигонах и никогда - над городами,
в которых живут мирные люди.
Над столом гробовое молчание, будто Андрей Дмитриевич сказал что-то крайне
неприличное. Неделин поднимается, недобро усмехаясь.
НЕДЕЛИН. Вот, значит, о чём советские учёные мечтают. Пораженческие настроения.
Позвольте рассказать притчу. Деревенская изба. Старик перед иконой молится: «Господи,
направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подаёт оттуда голос:
«Ты, старый, молись только об укреплении, направить я сама сумею». (Со сталью в
голосе). Так выпьем же за укрепление оборонной мощи нашей великой державы. А уж
куда направить – оставьте это решать нам, Сахаров. Настанет день - и наши самолёты с
нашими ядерными бомбами поднимутся в воздух и поразят врага в его логове, в
Вашингтоне, в Лондоне… (сделал паузу и резко) в Израиле. (Залпом выпивает коньяк).
Все выпили. Несколько мгновений молчания. Заговорили - неестественно громко.
Зельдич отводит Андрея Дмитриевича в сторону.
ЗЕЛЬДИЧ. Ты соображаешь, что глупость ляпнул?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Сказал, что думал. Не смогу жить, если наши изделия будут
убивать людей.
ЗЕЛЬДИЧ. Какие дивные слова! Проще надо быть. И умнее. У тебя в голове сумбур
вместо мозгов. Мы ученые, наше дело придумать. А как бомбой распорядиться - не
нашего ума дело. В Америке, думаешь, иначе? Думаешь, учёные там имеют право на
мерехлюндию? У них свои генералы.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я понимаю, понимаю. Не настолько наивен. Но одно дело –
понимать, а другое – знать, что моя идея будет убивать людей.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей, я дорожу дружбой с тобой. И не хочу, чтобы с тобой что-то
нехорошее случилось. Будь осмотрительнее.
Подходит Неделин.
НЕДЕЛИН. О чем, товарищи учёные, разговор? Андрей Дмитрич, да ты не обижайся. Не
обижайся. Разговор-то у нас шутливый.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не обижаюсь. Только у вас не шутка.
4
НЕДЕЛИН. Ты герой! Такую штуку сообразить – вон какой лбище. Но мысли в голове у
тебя неправильные. Твоё дело - придумать. А выбрать цель – в этом, мы, солдафоны,
поумнее академиков. Это ж гиблое дело, если учёные полезут в политику. Никогда нигде
учёные не правили. А вот военные - да. Александр Македонский, Наполеон…
(Задумывается. Зельдичу). Подскажи, Марк Борисыч, кто ещё из военных правил?
ЗЕЛЬДИЧ. Генералиссимус Чан Кайши. Женераль Де Голль. Генерал Эйзенхауэр.
НЕДЕЛИН. Во! Хороший пример. Эйзенхауэр! Почему из военных сильные
руководители государства? Да потому что мыслят стратегически. Они дальновидны.
(Резко меняет тему). Как мы в Венгрии свернули бошки контре, а? Без всяких соплей.
Вот еще бы на Ближнем Востоке вдарить, чтобы жиды знали свое место. (Зельдичу). Марк
Борисыч, это к тебе не относится. Мы лиц еврейской национальности ценим. Вы многое
делаете для укрепления обороны страны. (Пауза). У нас все нации равны, но есть одна
нация, которая всё на себе тащит - это русские, потому она и выше всех. (Отходит).
ЗЕЛЬДИЧ. Солдафон. Но ценит нас, уважает. Слушай, а какую я вчера в столовой
официанточку присмотрел. Бомба а не девка. Красивая конструкция. Завтра же займусь
ею.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Понимаю: красивая физика… божественная формула… три пи эр в квадрате…
Но неужели не соображал, что готовишь ядерную дубину для изуверской системы?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не был наивным. Знал об арестах безвинных, пытках,
голоде, насилии. Знал, а после смерти Сталина написал в письме жене: «Нахожусь под
впечатлением смерти великого человека. Думаю о его человечности». Было такое, было.
Затмение что ли? Не знаю, как назвать. (Задумывается). И в то же время… Я легко бы
нашёл себе иное поле для теоретических забав. Но в те годы у меня было твёрдое
внутреннее убеждение: бомба для страны необходима. Да, ощущал, что дело, которым
занимаюсь, нечеловеческое, дьявольское. Но недавно окончилась война с фашистами –
тоже нечеловеческое занятие. Я не воевал, потому жаждал сделать всё, чтобы новой
войны не было. Термоядерное оружие исключает войну. Я и сейчас убеждён: моя бомба
предотвратила третью мировую. (Пауза). Много позже я осознал ненормальность той
жизни. Бомбу разрабатывали на сверхсекретном Объекте. Адрес: Арзамас-16. Огромная
территория обнесена тремя рядами колючей проволоки. Заключённые строили жилые
дома, здания для научных лабораторий. По утрам серые колонны в сопровождении
автоматчиков растекались по зонам строительства – тоже за колючей проволокой. Иногда
мне казалось: и я получил срок, потому что каждый шаг был под надзором. (Пауза). Среди
заключённых была Тася Воронова. У Марка Зельдича бурный роман с ней. Тася красивая, умная. Попала за язык, анекдоты рассказывала. Она архитектор и художник,
занималась на Объекте оформлением помещений. Поэтому имела привилегию – её
перевели на положении расконвоированной. Жила с Марком.
Объект Арзамас-16. Коттедж Сахаровых. 1952 год.
Ночь. Андрей Дмитриевич, его жена Клава спят. Стук в окно.
ГОЛОС ЗЕЛЬДИЧА. Андрей! Андрей!
ГОЛОС КЛАВЫ. Кто там? Адик, кто-то в окно стучит.
ГОЛОС ЗЕЛЬДИЧА. Андрей! Это я! Ты мне срочно нужен!
ГОЛОС КЛАВЫ. Адик, это Марк. Может, пожар где.
Андрей Дмитриевич поднимается, открывает дверь.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей, Андрей!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что?! Что случилось?
5
ЗЕЛЬДИЧ. Деньги есть?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Есть. Сколько?
ЗЕЛЬДИЧ. Все, что есть. Давай! Быстрее!
Андрей Дмитриевич лезет в тумбочку, достает пачку денег.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Может, мне с тобой?
ЗЕЛЬДИЧ. Потом! Потом! (Хватает пачку денег, быстро уходит).
Андрей Дмитриевич возвращается к кровати, ложится.
ГОЛОС КЛАВЫ. Что там?
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Марк деньги попросил.
ГОЛОС КЛАВЫ. Деньги?! Марк совсем спятил! Какие могут быть в два ночи деньги.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Спи, Клавинька. Спи.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Ты любил её? Клавдию?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не знаю. Больная для меня тема. Мучительно вспоминать.
Она была моей женой. Она мать моих детей. Познакомились мы в Ульяновске.
Ульяновск. 1943 год. Клава и Андрей Дмитриевич на пригорке. Внизу река.
КЛАВА. Красота! Уж в тысячный раз вижу Волгу, а всё будто впервые.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Красиво.
КЛАВА. Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так и тянет
взлететь. Вот разбежалась бы, подняла руки и полетела. Полетела, полетела. У тебя
бывает такое чувство?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Летать? Это противоречит законам физики.
КЛАВА. Не романтичный ты человек, Адик!
Андрей Дмитриевич лезет в карман, достаёт свёрнутый листок бумаги, протягивает
Клаве.
КЛАВА (Удивлённо). Что это?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Письмо тебе.
КЛАВА. Письмо? Как смешно! (Читает).
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. У меня не хватает смелости, чтобы сказать Вам
вслух то, что не могу не сказать…
КЛАВА. Адик, а почему на Вы?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Читай, читай!
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. …не могу не сказать: я люблю Вас и, как логичный
вывод из этого, предлагаю Вам стать моей женой. Не ждите от меня слов, что люблю Вас
бурно, пламенно. Надеюсь, за то время, что мы знакомы, Вы хорошо меня узнали, потому
знаете, что во мне невозможны страстные и пламенные чувства. Но от этого моя любовь к
Вам не становится слабее. Поверьте, человек, сердце которого бьётся от счастья, когда
видит Вас, в состоянии любить твёрдо и постоянно. Я готов к любому Вашему ответу.
Будь что будет. Ваш ответ должен быть ясен, я жду от вас чёткой определённости. Если
скажете «нет», меня ваш отказ не оскорбит.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Ты действительно её любил?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не знаю. После университета меня распределили на
патронный завод в Ульяновске. Это 1942 год. Клава работала в химической лаборатории.
Лаборанткой. Я заходил по делам в лабораторию. Познакомились… Пригласил в театр.
6
Потом в кино. На «Леди Гамильтон»… Катались на лодке по Волге. Я уронил её туфлю в
воду… А потом наши отношения неожиданно перешли в другую стадию…
БОННЭР. И как человек чести, ты женился. Быстренько провинциалочка тебя охомутала.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты несправедлива. Клава была хорошей. Хотя, случалось,
нелегко с ней… Резкие перепады настроения. То восторженная, а через минуту плаксивая.
То готова летать, то понурая…
Ульяновск. Берег реки.
Клава аккуратно сворачивает листок, кладёт в карман. Поворачивается к Андрею
Дмитриевичу, долго всматривается в него.
КЛАВА. Ты лучший на свете. А уууумныыыый. Я таких умных не встречала. С тобой я
чувствую себя уверенной, красивой. Счастливой.
Гладит его по голове. Он перехватывает руку, прижимается к ней губами.
КЛАВА. А почему ты написал письмо? Проще же сказать.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не проще. Боялся, что скажу невнятно, и ты не сообразишь, о
чем, собственно, я говорю.
КЛАВА. Какой смешной! Люблю тебя. (Пауза). Адик, а ты не передумал с аспирантурой?
Может, не поедешь в Москву? Тебя на заводе ценят. Директор на собрании сказал, что
если бы не изобретения технолога Сахарова, патронов столько не выпустили бы.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клавинька, война вот-вот закончится, патроны не нужны
будут. Да и как не ехать? Если б ты знала, какое это наслаждение – заниматься наукой.
Сейчас рассчитываю динамику намерзания льда на плоский кусок льда, температура
которого ниже нуля градусов Цельсия при температуре воды ноль градусов. Ты
представляешь, как важно выяснить эту динамику! Моя теория может изменить взгляд на
физическую природу льда.
КЛАВА. Какой смешной. Динамика льдины...
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Льда, а не льдины! Клавинька, это не просто интересно, это…
это… Как тебе объяснить… Если взять молекулу воды… (Наталкивается на
снисходительную улыбку Клавы. Его восторженность мгновенно тает. Упавшим
голосом). Вот так. В аспирантуре у меня будет время думать над этим…
КЛАВА. Температура льдины - кому это надо?
Андрей Дмитриевич молчит. Клава уткнулась ему в плечо.
КЛАВА. Ну, не обижайся. Ты у меня замечательный. Я просто ничегошеньки в этом не
соображаю.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Она стала первой женщиной у тебя?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да. (Помолчав). Но не только эта причина влекла к Клаве. В
Ульяновске мне было страшно одиноко. Клава представлялась близкой, родной. Таня
родилась. Переехали в Москву. Возникли мучительные сложности с мамой, чего я никак
не ожидал. Мама не приняла Клаву. Повела себя с Клавой неласково, можно даже сказать,
жестоко. Наша дочь будто ей не внучка. Ни разу не взяла Таню на руки, а уж приласкать...
БОННЭР. Она с первого взгляда определила: Клава тебе не пара.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Может, ты и права… Но всё равно нельзя быть такой
жестокой – мне было больно. Через месяц стало ясно: вместе с родителями жить
невозможно. Снимали комнату то у одних, то у других хозяев. Клава плакала. Требовала
вернуться в Ульяновск. Она не понимала, чем я занимаюсь в физике. Думала, что чепухой.
Нищета страшная. Подошвы ботинок отваливались, привязывал их верёвочками.
Стипендии аспиранта хватало на неделю. Спасало, что папа деньгами помогал.
7
Москва. 1946 год. Комната, которую снимают Сахаровы. Клава гладит бельё на
подоконнике. Зельдич просматривает книгу.
КЛАВА. Марик, а чем вы, физики, занимаетесь?
ЗЕЛЬДИЧ. В каком смысле?
КЛАВА. Ну, что конкретно делаете? Вот мы смотрели с Андреем фильм «Весна». Там
наука – это такие сложные установки, на которых Любовь Орлова проводит опыты.
Спросила Андрея: ты тоже на таких установках работаешь? А он какую-то чепуху понёс.
Будто бы вы, физики, читаете книги и думаете о том, что прочитали. Потом собираетесь и
пересказываете друг другу, что прочитали.
ЗЕЛЬДИЧ. Ну, в общем, Андрей правильно объяснил. Мы разгадываем тайны атомного
ядра. И вот когда в эти тайны погружаешься, то испытываешь невероятное чувство
приподнятости, воодушевленности. Чувствуешь себя богом.
КЛАВА. Боги, значит. А почему бог живёт вот в этом жутком полуподвале? (Обводит
взглядом комнату). Если бы ты знал, Марик, как надоели бесконечные переезды из одной
мрачной комнату в другую, где нас поджидает точно такая же злобная хозяйка, что и на
прежней квартире. Продуктовых карточек хватает на полмесяца, денег нет.
ЗЕЛЬДИЧ. Клава, одно могу сказать: береги Андрея. Любого физика я могу понять и
соизмерить с собой, с другими. А Андрей – он вне любых рамок. Он, Клава, что-то
особенное. Он как лошадь, которая умеет разговаривать. Все поражены: «Лошадь говорит!
Лошадь говорит!» А сама лошадь не понимает, чему все удивляются. Поверь, Андрея ждёт
великое будущее. И денег он будет получать столько, что ты не сообразишь, как их
потратить. Береги Андрея. Он редкое существо. У него тонкая, ранимая натура.
Входит Андрей Дмитриевич, в руках сковорода, на которой шипит жаренная картошка.
КЛАВА. А вот и говорящая лошадь!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Какая лошадь? (Ставит сковороду на стол). К столу!
Царский ужин готов! Марк, пока жарил картошку, у меня идея родилась. Гениальная!
Арзамас 16. Коттедж Сахаровых.
Сильный стук в окно.
ГОЛОС КЛАВЫ. Опять! Когда это кончится?! Андрей, опять кто-то тарабанит в окно.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. А? Что?
ГОЛОС КЛАВЫ. Да проснись же!
Стук в окно.
ГОЛОС КЛАВЫ. Ни днём ни ночью покоя нет.
Андрей Дмитриевич встаёт, открывает дверь. На пороге Зельдич. Поникший. В руках
бутылка.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей, я к тебе. Не могу быть один.
Проходят на кухню. Зельдич ставит бутылку на стол. Берёт два стакана. Наполняет их.
Пододвигает один Сахарову, другой тут же выпивает.
ЗЕЛЬДИЧ. Лимона к коньяку не найдётся?
Андрей Дмитриевич поднимает крышки кастрюль, сковородки.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Только картошка. Холодная.
ЗЕЛЬДИЧ. Сгодится.
Снова наливает полстакана. Выпивает. Садится на табуретку.
ЗЕЛЬДИЧ. Всех заключённых убирают с Объекта. Подальше, на Колыму. Туда
американским шпионам не добраться, чтобы выведать у зэков, какой такой секретный
объект под Арзамасом. И Тасю на Колыму. Тася на шестом месяце – не пожалели. Загнали
в грузовой вагон, отправили. Изверги. Андрей, где мы живём? Это же не страна - лагерь.
8
Андрей Дмитриевич не знает, что сказать.
ЗЕЛЬДИЧ. Дал ей денег. Шестнадцать тысяч набрал. Надеюсь, хоть чем-то помогут.
(Удар кулаком по столу). Уйду! Кину заявление! Попляшут без Зельдича!
Появляется Клава. Вид разъярённый.
КЛАВА. Это что вы тут устроили?!
Взгляд Клавы останавливается на стакане с коньяком перед мужем.
КЛАВА. Понятно. Пьянки уже устраиваем и дома. Среди ночи!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава, у Марка горе…
КЛАВА. Вижу, что горе. Стаканами его глушите!
ЗЕЛЬДИЧ. Клавочка! У меня трагедия! Вникни: трагедия!
КЛАВА. Андрей, прошу: не напивайся до свинячьего визга.
ЗЕЛЬДИЧ. (Его основательно развезло). Не о том ты, Клава! Не о том! Ничего ты не
понимаешь в любви. Когда я был юн и слеп, искал в женщине сладострастие. Но шли
годы, я умнел, и кроме сладострастия стал искать в женщине живую душу… И вот нашёл.
А её на Калыму. Ты пойми: любовь - на Колыму! Она же там не выдержит. (Удар кулаком
по столу). Попляшут, когда кину им заявление!
КЛАВА. Вас двоих неплохо бы тоже отправить, куда следует, чтоб вам там мозги
вправили. (Мужу). Андрей, чтоб это было в первый и последний раз.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава, это просто…
ЗЕЛЬДИЧ. (Наливает в стакан коньяк). Эх, Клава, Клава! Не дай Бог, испытать тебе
такое горе. (Выпивает). Всё! Не вернёшь! Но они у меня попляшут! Ох, попляшут! (Удар
кулаком по столу). Они поймут: нельзя так обращаться с человеком. Поймут: у Зельдича
Марка Борисовича, еврея, беспартийного, не судимого, родственников за рубежом не
имеющего, есть гордость. Пусть им бомбу делают Ивановы и Сидоровы. Завтра же…
Кину! Поймут, что… (Встаёт. Покачивается). Клава, береги Андрея. Он редкое
существо. У него тонкая, ранимая натура. Это я толстокожий, но даже я…
Зельдич уходит.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава, у Марка действительно…
КЛАВА. Кто такая Тася?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таисия Воронова. Заключённая.
КЛАВА. Даже так! Марик совсем стал неразборчив – с уголовницей связался.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Тася по 58-й статье. Она на положении расконвоированной.
КЛАВА. Расконвоированная, значит, гулящая.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Тася хорошая женщина.
КЛАВА. Хорошая не свяжется с Зельдичем. Он же бабник. Ни одной юбки не пропустит.
Что у тебя было с этой Тасей?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава, как ты можешь!
КЛАВА. Могу. Очень даже могу. Вас же с Зельдичем водой не разольёшь…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Он мой друг…
КЛАВА. Во-во! Дружки. По-дружески одной бабой пользовались.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава!
КЛАВА. Ты на меня не кричи! Не кричи! Я тебе не Тася!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава!
КЛАВА. Да ещё и пьянки устраиваешь! Ты превращаешься в алкоголика!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава!
КЛАВА. Думаешь, на тебя нет управы?! Найду управу! В политотдел пойду!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клава, как ты можешь такое говорить!
КЛАВА. Вправят тебе мозги! Ты чудовище! Катись к свой Тасе!
9
Андрей Дмитриевич, не владея собой, бьёт Клаву.
В дверях детский силуэт. Это их дочь Таня.
ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Мама! Мамочка! Мамочка! Папочка! Как можно тебя после этого
любить? Ты плохой! Плохой! Плохой!
КЛАВА. Танечка! Золотце моё…
Горький. Квартира.
БОННЭР. Не красит тебя этот поступок.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Вечером она меня простила. Долго чувствовал себя подлецом.
А дочка Таня так меня и не простила. До сих пор не понимаю, с чего вдруг Клава считала
меня сильно пьющим? Мне соседка говорила, что Клава ей жаловалась: «Мне кажется,
Андрей становится алкоголиком». Я же водку, вино терпеть не могу – ты знаешь. И её
безумная ревность, причин для которой абсолютно никаких. Я однолюб. Для меня не
существовало… и не существует других женщин. Веришь?
БОННЭР. Верю, верю. (Прижимается к нему). Однолюб мой любимый. Как же ты
настрадался с ней. Попила она твоей кровушки…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Сильно тогда переживал: не мог создать атмосферу счастья в
семье. В душе вина перед Клавой, перед дочерьми. Я ещё три раза бил Клаву. Доводила
меня своей беспричинной ревностью. Страдал, что не в состоянии быть любящим мужем,
любящим отцом. Дома было плохо, потому весь в создании ядерных бомб. Но наступил
момент, и в работе почувствовал исчерпанность.
Арзамас-16. Теоретический отдел. 1961 год. Зельдич у доски.
ЗЕЛЬДИЧ. (Рисует схемы на доске). Но тут возникает вопрос: можно ли скомпоновать
атомный заряд с меньшей долей урана? Скажем, сделать наружную оболочку из свинца.
Тогда мощность взрыва увеличится. А если при этом, как предлагает Витя Гинзбург,
разместить вокруг атомного запала взрывчатку из лития, мы получаем устойчивую массу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Теоретически привлекательно. Но мощность взрыва
ограничена геометрией заряда.
ЗЕЛЬДИЧ. Можно увеличить толщину слоя лития. Но, согласен:, это реально до
определённого предела. До какого? (Кладёт мел). Прошу подумать.
Физики подходят к доске, обсуждают, спорят.
Зельдич садится на стул рядом с Андреем Дмитриевичем.
ЗЕЛЬДИЧ. Скука завладела мной, Андрей. И отвращение к жизни. Как-то всё не так.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что не так, Марк?
ЗЕЛЬДИЧ. Исчерпал здесь себя полностью. В разработке оружия остались детали.
Скучные, мелкие. Оружие для меня тесно. Тошно мне на Объекте. Я бомбу на десять
мегатонн сделал, а ты – на двадцать! Раньше бы нам сразу по золотой Звезде на грудь,
Хрущёв бы руку жал и благодарил, Курчатов до земли кланялся бы. А теперь… (Пауза). У
меня чувство, что я токарь – точу одну болванку за другой.. Живу одной минутой. Жизнь
проходит мимо – ты меня понимаешь? Надоело забивать голову этим мусором –
расчётами зарядов, компоновкой бомб. Хочется настоящего.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А что настоящее?
ЗЕЛЬДИЧ. Наука. Астрофизика. Космогония. В данный момент меня возбуждает только
одна вещь – вычислить длительность жизни протона. Вот это настоящее! Ну, кроме
девочек, разумеется. В парикмахерской появилась новенькая мастерица. А имя: Инга!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты не прав насчёт деталей в разработке ядерного оружия.
Остались не только детали. Как тебе идея бомбы в сто мегатонн?
Физики у доски поворачиваются к Андрею Дмитриевичу
10
ПЕРВЫЙ ФИЗИК. 100 мегатонн! Американцы имеют бомбу только 15 мегатонн.
ВТОРОЙ ФИЗИК. Если такое чудовище взорвать, то в собственном доме вылетят окна.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Речь идёт только о теории. Нужды в таком сокрушительном
оружии нет. А как теория – масса неизведанного.
ЗЕЛЬДИЧ. Как теория - увлекательно. Но учти: Хрущёв может воспользоваться этим в
политических целях. Он будет стучать по трибуне не ботинком, а твоим стомегатннником.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Меня Хрущёв не интересует. Повторяю: это только
теоретическая задача.
Горький. Квартира.
БОННЭР. Неужели тебя совсем-совсем не пугало, что творишь смерть?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Меня привлекла красивая физика.
БОННЭР. Опять красота! Лучше б ты не был однолюбом, и за бабами бегал как Зельдич.
Он понимал, что бабы красивее физики.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но, к счастью, меня как обухом по голове ударил
радиационный эффект от ядерных испытаний.
Арзамас-16. Теоретический отдел. Зельдич. Влетает Андрей Дмитриевич.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Марк, это ужас! Ужас, что мы творим!
ЗЕЛЬДИЧ. И чего мы натворили? Где ужас? Покажи. Сейчас мы ему головку свернём.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Раскрывает брошюрку). Ты посмотри, что пишет биолог
Дубинин. Ужас! Ужас!
ЗЕЛЬДИЧ. Дубинина знаю. Чем это он тебя так напужал? (Листает брошюрку). Ах, это!
Читал я, читал. И что тебя здесь возбудило?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Если читал, то почему спокоен?! (Хватает брошюрку). Вот
это читал?! (Пересказывает текст). При испытаниях ядерных бомб возникает радиация,
она воздействует на наследственность Генетические изменения могут возникать при
самых малых дозах облучения. У облучённых развивается шизофрения, гемофилия,
диабет, белокровие… (Бросает брошюру на стол). Я подсчитал: мы произвели 122
испытания. И если собрать общее количество мегатонн при всех испытаниях, то
получается полмиллиона жертв! А ещё американцы взрывали. Это ещё не менее
полумиллиона… На нашей совести миллион искалеченных жизней! Тебя это не пугает?
ЗЕЛЬДИЧ. Допустим, пугает. Но где загубленные жизни? Предъяви следствию трупы.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Предъявить, конечно, не могу. Дубинин пишет, что
невозможно указать, кто и где конкретно эти жертвы, они могут быть и в Якутии, и в
Тасмании, и в Патагонии. Они могут быть в любом месте земного шара. Представь: где-то
в Тасмании умирает от рака человек – он получил дозу радиации от нашей бомбы. А гдето в Индии растёт ребёнок, а у него дефекты развития – причина тоже в нашей бомбе.
ЗЕЛЬДИЧ. И рак, и гомофилия, и уродство, и прочие уродства были задолго до ядерных
взрывов. Я тут тоже кое-какие расчёты сделал. Радиация от испытаний укорачивает жизнь
в среднем на 4 часа в год. А пачка сигарет в день укорачивает жизнь курильщика на 2 дня
в год. Давай для начала запретим курение. Успокойся, на твоих руках нет крови невинных
жертв. А ты заметил, какая ясноглазая лаборантка появилась в отделе Цукермана?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Марк, да пойми ты: мы несём смерть.
ЗЕЛЬДИЧ. Сегодня у нас первая встреча. Личико наивное, волосы пушистые. А ты с
своими уродствами. Красота спасёт мир! Понимаю твои страдания. Но не так всё
трагично. (Пауза). Между прочим, на следующей неделе назначены грандиозные военные
учения с использованием ядерного оружия. 50 стратегических бомбардировщиков
11
пройдут в стратосфере с запада на восток над всей страной в боевом строю и нанесут
ракетный удар по укреплённому району условного противника. 49 самолетов сбросят
макетные бомбы, а один - боевую термоядерную! Вот это, понимаю, масштаб! Хрущёв не слабак. Кстати, для тебя приятная новость: принято решение взорвать (с нажимом)
твой стомегатонник! (Восхищенно). Почти десять тысяч Хиросим.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не может быть!
ЗЕЛЬДИЧ. Послушай, что Никита Сергеевич говорит. (Включает радиоприёмник).
ГОЛОС ХРУЩЁВА. Мы готовы к испытаниям нового ядерного оружия - взорвём
водородную бомбу мощностью в 100 миллионов тонн тротила.
Буря аплодисментов.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не может быть! Наша группа разработала только теорию.
ЗЕЛЬДИЧ. А на уральском Объекте по твоей теории сконструировали и собрали
стомегатонное устройство.
ГОЛОС ХРУЩЁВА. Мы должны вести политику с позиции силы. Другого языка наши
противники не понимают. Мы покажем империалистам кузькину мать. Ко мне напросился
на встречу американский сенатор Макфол. Видимо, послали прощупать: не дадим ли мы
слабину? Убедился: большевики не слабаки. Я ему сказал: скоро испытаем стомегатонную
бомбу. Сенатор был с дочерью, она расплакалась. А чего плакать? Нужно мир крепить во
всём мире, а не плакать. Большевики не плачут. Эта бомба будет висеть над
капиталистами как дамоклов меч.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это безумие. Где испытания? Когда?
ЗЕЛЬДИЧ.. На Новой Земле. Когда? (Смотрит на часы). Через пять часов из
Оленегорска взлетает бомбардировщик, курс - на Новую Землю.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. От острова же ничего не останется.
ЗЕЛЬДИЧ. Страна огромная, островом больше, островом меньше. Не обеднеем…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это надо остановить. Радиоактивное облако затронет весь
земной шар. Десятки тысяч ненужных жертв. (Крутит диск телефона).
ЗЕЛЬДИЧ. Ты кому?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Харитону.
ЗЕЛЬДИЧ. Ну-ну. Ты же знаешь Юлия Борисовича – он предельно осторожен.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (В трубку). Юлий Борисович, у меня к вам серьёзный
разговор. Испытания на Новой Земле надо остановить.
ГОЛОС ХАРИТОНА. Извините, не слышу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (кричит) Надо остановить испытание стомегатонника.
ГОЛОС ХАРИТОНА. Не могу разобрать, что вы говорите. Сильные шумы в телефонной
трубке. Андрей Дмитриевич, желаю вам здоровья.
Короткие гудки. Андрей Дмитриевич накручивает телефонный диск.
ЗЕЛЬДИЧ. А теперь кому?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Министру.
ЗЕЛЬДИЧ. Бесполезно.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (В трубку). Ефим Петрович, это Сахаров. Здравствуйте.
ГОЛОС МИНИСТРА. Герой наш. Рад за тебя, Андрей Дмитриевич. Какие-то проблемы?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Спасибо, Ефим Петрович. У меня к вам серьёзный разговор.
Надо остановить испытания на Новой Земле.
ГОЛОС МИНИСТРА. Отлично придумано! Прямо так: остановить подготовку. Сахаров
распорядился! А известно ли тебе, что испытание приурочено к историческому событию 22-му съезду КПСС? Может, и съезд отменить?
12
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Если не отменить испытания, произойдет бессмысленная
гибель большого числа людей.
ГОЛОС МИНИСТРА. Не понимаю о чём ты. Людей на Новой Земле нет. Решение
принято на самом высшем уровне, и оно будет выполнено.
Короткие гудки.
ЗЕЛЬДИЧ. И тут осечка. Теперь кому будешь мораль читать?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Позвоню Хрущёву.
ЗЕЛЬДИЧ. Ты серьёзно? Андрей, играешь с огнём.
Андрей Дмитриевич набирает телефонный номер.
ЗЕЛЬДИЧ. Сходи с ума в одиночку. (Уходит.)
ГОЛОС ХРУЩЁВА. Товарищ Сахаров, я вас слушаю.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (сбивчиво.) Никита Сергеевич, этого никак нельзя делать. В
результате испытаний велика вероятность... стомегатонное изделие - оно только для
устрашения, но никак не для применения… Я считаю, что возобновление испытаний
сейчас нецелесообразно… У детей рак, гемофилия, сколиоз…
ГОЛОС ХРУЩЁВА. Я не совсем понимаю вас. О чём вы? Что хотите от меня?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Собравшись). Я считаю испытание стомегатонника
технически бессмысленным. Оно вызовет ненужные человеческие жертвы. Прошу
отложить испытания и назначить комиссию для оценки последствий взрыва, после чего
принимать решение об испытании.
ГОЛОС ХРУЩЁВА. Политика коммунистической партии и советского правительства
всегда была миролюбивой в отличие от людоедской политики империалистических
государств. Весь советский народ, в едином порыве встал на трудовую вахту в честь
судьбоносного 22-го съезда КПСС, он с надеждой ждёт новых мирных советских
инициатив в виде испытаний....(голос бубнит и затихает)
Андрей Дмитриевич кладет трубку на аппарат. Задумывает. Резко хватает трубку,
судорожно набирает цифры.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Павлова! Николай Иванович, когда вылетает самолет? С
изделием.
ГОЛОС ПАВЛОВА. А он уже вылетел,
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Как вылетел? Он же должен вылететь только через пять
часов.
ГОЛОС ПАВЛОВА. Министр передвинул срок вылета на 4 часа вперёд. Самолёт уже
пересёк Баренцево море и скоро выйдет на цель.
Андрей Дмитриевич медленно кладет трубку на телефонный аппарат. Падает лицом на
стол, тело его содрогается от рыданий.
Появляется Клава. Гладит мужа по голове.
КЛАВА. Адик, не переживай. Всё будет хорошо.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я преступник, Клавинька. Преступник.
КЛАВА. Неужели ничего нельзя сделать?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я убийца. Да, убийца. И никогда не увижу людей, которых
убил, которых искалечил. Они имеют право судить меня.
КЛАВА. Всё будет хорошо. Люди тебя простят. Адик, что-то у меня сильные боли вот
здесь. (Кладёт руку на живот).
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Давно?
КЛАВА. Второй месяц. Появятся, пропадут… потом опять…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Сходи к врачу.
КЛАВА. Ходила. Ничего не находят. Анализы сдавала.
13
Клава кладёт перед Андреем Дмитриевичем открытку.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что это?
КЛАВА. В почтовом ящике нашла. Какие-то глупости написаны.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Читает). «5 декабря, в День Конституции, у памятника
Пушкину состоится молчаливая демонстрация в защиту политзаключенных. Если ты
честный человек, если тебе дороги идеалы демократии, то должен прийти на площадь за
пять минут до 6 часов вечера и ровно в 6 часов снять шляпу в знак уважения к
Конституции и стоять молча с непокрытой головой одну минуту».
КЛАВА. Зачем снимать шляпу?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (После раздумий). А это любопытно.
Пушкинская площадь. Вокруг памятника группа из нескольких десятков человек.
Некоторые обмениваются тихими репликами. Ровно в шесть половина людей у
памятника снимают шапки. Обнажает голову и Андрей Дмитриевич. После минуты
молчания, он подходит к памятнику.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ (Читает на памятнике).
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Арзамас-16. Теоретический отдел.
ЗЕЛЬДИЧ. Наделал ты шуму своей декламацией! «И долго будет тем любезен я народу».
Тихоня, а такое отчебучил! Смелый поступок. Я даже сильнее зауважал тебя. А знаешь,
что министр сказал? Он сказал: Сахаров хороший учёный, много сделал, и мы его хорошо
наградили. Но он, ты то есть, шалавый. Лезет в политику. Придётся принять меры.
(Пауза). Чего не спрашиваешь, какие меры?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. На Колыму, надеюсь, не сошлют.
ЗЕЛЬДИЧ. Не сошлют. Как мне донесли, тебя сместят с поста начальника отдела.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Невелика потеря.
ЗЕЛЬДИЧ. Учти, зарплата вдвое уменьшится: будешь получать всего пятьсот рублей.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Меня деньги не интересуют.
ЗЕЛЬДИЧ. А семью чем кормить? Впрочем, дело твоё. Андрей, покидаю я Объект. Нечем
здесь заниматься. В тридцать лет мне казалось, что свет в окошке – получение мерзкой
массы, которая может разнести полмира. А теперь? Что теперь свет в окошке? Ухожу в
чистую науку.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты прав: спецтематика исчерпала себя. А мне бросать
страшно: чувствую, что в науке я никто. (Пауза). Знаешь, я чувствую, что готов выступить
с открытым обсуждением основных проблем современности. Выступить спокойно,
убедительно.
ЗЕЛЬДИЧ. Наука – вот где основные проблемы современности. Не лезь в политику,
Андрей, не лезь. Не твоё это. Будь осторожнее. Ты мне очень дорог.
Квартира Сахаровых. 1967 год. Андрей Дмитриевич сидит за столом, пишет.
Входит Клава
КЛАВА. Пишешь, пишешь…
14
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Недавно был у Игоря Евгеньевича Тамма, он рассказывал об
идеях открытого общества, о конвергенции, о мировом правительстве. У меня сразу
активно мысль заработала.
КЛАВА. А что такое конвергенция?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Конвергенция – это объединение лучших сторон социализма
и капитализма. Я объясню людям, что надо строить на всей земле гармоничное общество,
в котором нет вражды, ненависти, страха. Об этом пишу.
КЛАВА. Как ты прав. Добрые люди должны быть вместе. Адик, ты самый умный на
свете. Самый лучший. (Хватается за живот).
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что? Опять?
КЛАВА. Опять.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. На прошлой неделе из больницы.
КЛАВА. Врачи ничего не нашли. Третий год не могут определить, что со мной. Ладно,
пройдёт. (Берёт со стола листок бумаги. Читает). «Размышление о мире, прогрессе и
интеллектуальной свободе».
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Так я назвал свой трактат. (Всматривается в листок).
Пожалуй, надо добавить слова «мирное сосуществование». (Пишет) Вот так будет точнее:
«Размышления о мире, прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».
Я задумался: что мешает людям жить в мире и дружбе? Только одно: мир расколот на две
системы. И системы готовы уничтожить друг друга. А что если враждующим сторонам
пойти друг к другу навстречу? Для начала один шаг навстречу – пусть настороженный,
пусть с опаской, но сделать этот шаг. И преодолеть разобщённость. Отбросить
противостояние идеологических систем.
КЛАВА. Какой ты умный. Как мне повезло, что я встретила тебя.
Клава валится навзничь. Андрей Дмитриевич едва успевает подхватить её.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клавинька! Клавинька!
Больничная палата. На кровати Клава. Андрей Дмитриевич рядом. Держит её руку в
своей.
По телевизору репортаж о чемпионате мира по фигурному катанию.
КЛАВА. Обожаю фигурное катание. Я так и знала, что победит Жужа Алмаши. Красивая.
И счастливая… (Долгая пауза). Я тоже счастливая. Ты меня сделал счастливой. Прости,
что тебя мучила. Адик, ты удивительный человек. (Пауза). Мне все завидовали, что у меня
такой муж. (Пауза). Умру, а ты найдешь другую…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клавинька, о чём ты? Другую? Какую другую?
КЛАВА. Но никто не будет так заботиться о тебе, как я.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не говори глупостей.
КЛАВА. Адик, обещай больше не жениться.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Клавинька! Ты ещё до ста лет…
КЛАВА. Не успокаивай. Ты знаешь и я знаю: дни мои сосчитаны. Обещай: не будешь
жениться. Подумай о наших детях. О Тане. О Любе. О Диме. (Плачет). Если у тебя
появится женщина, ты сделаешь их несчастными.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Обещаю, обещаю.
Клава закрывает глаза. Делает угасающий знак рукой: выключи телевизор. Андрей
Дмитриевич выключает телевизор. Темнота.
Квартира Сахарова. Андрей Дмитриевич и Зельдич. Портрет Клавы в траурной рамке.
ЗЕЛЬДИЧ. Держись. Тяжело, я понимаю. Столько лет вместе. Как дети?
15
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люба с друзьями в Крым уехала. Таня иногда забегает, но у
неё своя семья. Дима со мной. Обходим с ним окрестные кафе и рестораны. Каждый день
обедаем в новом. И у нас правило: каждая еда – какое-нибудь одно блюдо, но в большом
количестве.
ЗЕЛЬДИЧ. Что ты всё дома и дома. Жизнь продолжается. Выбирайся в свет.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (О своём). Когда Клава была жива, я её не замечал. Ушла – и
я обнаружил: она занимала в моей жизни огромное место. С ней было одиночество, но оно
делилось на двоих. А теперь одиночество навалилось на меня одного.
ЗЕЛЬДИЧ. Ну не так всё трагично. Ты не одинок. Я с тобой. В институте тебя любят.
Кстати, твоя последняя работа по барионной асимметрии Вселенной – это прорыв. Я
восхищён. Доложишь её на пятничном семинаре.
Кабинет Министра атомной промышленности. Министр сидит за столом. Входит
Андрей Дмитриевич.
МИНИСТР. Знаешь, что лежит перед мной?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Нет.
МИНИСТР. Твои, с позволения сказать, «Размышления». Подбросил ты западным
клеветникам подарочек. Вражеское радио с утра до вечера трезвонит: Захаров! Захаров!
Отец советской водородной бомбы! А Зельдич, Харитон, Забабахин, Гинзбург, Давыденко
кто? Подкидыши? А их вклад не меньше твоего. Много не себя берёшь. Вот тебе бумага,
вот ручка – пиши отлуп. Пиши: я, Сахаров Андрей Дмитриевич, не имею никакого
отношения к клеветнической стряпне под названием «Размышления»…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Извините, но писать, как вы выражаетесь, отлуп не
собираюсь.
МИНИСТР. Как это не собираешься? Ведь клевета!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это действительно моя статья, и она отражает мои
убеждения.
МИНИСТР. Это бред, а не убеждения. В твоей статье много вредной путаницы. Ты
противопоставляешь начальству интеллигенцию.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не противопоставляю, я просто…
МИНИСТР. Да читал я! Читал твои сопли. Но разве мы, руководители, не есть истинная
народная интеллигенция? Вот я, министр, откуда появился? С самых низов. С Будённым в
Первой конной головы белой сволочи рубал. Генеральных секретарей не с Луны нам
присылают. Они начинали путь от станка, от сохи. Леонид Ильич – из рабочих! Куда уж
народнее. Ну, а рассуждения о конвергенции – это вообще ни в какие ворота. Утопия. Нет,
не утопия. Бред! Вредный идеологический бред. Нет никакой гуманизации капитализма!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но я как раз…
МИНИСТР. Дай мне сказать! А ты капиталистов спросил: нужна им твоя конвергенция?
Да и спрашивать не надо! У них одно на уме: как бы уничтожить нас. Социализм – это
смерть для них. Мы социализм добыли большой кровью и никому не отдадим его на
растерзание. Зря что ли мы в Первой конной с Будённым? Теперь об управлении страной.
Тут ты пишешь, что при Сталине…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но я привожу цитату из Ленина…
МИНИСТР. Дай мне сказать! Тоже нашёлся знаток Ленина. Легко упрекать Сталина за
жестокость, за репрессии, за лагеря. Но без твёрдой руки нельзя было сделать огромное
дело – восстановить разрушенное войной хозяйство, ликвидировать американскую
атомную монополию. Мы всё вынесли! Мы обязаны быть сильными. Сильней, чем
капиталисты – тогда будет мир. Вопрос стоит так: или мы, или они. Как в Гражданскую.
16
Мы с Будённым… А ты: конвергенция, сближение, перенять лучшие черты у
капитализма… И откуда, интересно, ты таких пораженческих мыслей поднабрался?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это мои мысли. Выстраданные. Без свободы мнений, без
открытого обсуждения вопросов прогресс общества невозможен.
МИНИСТР. Да-а, болезнь зашла в тебя глубже, чем казалось… В общем так: я пишу
приказ о переводе тебя с Объекта. С такими взглядами тебя надо держать подальше от
государственных секретов.
Москва. Физический институт. Андрей Дмитриевич у доски делает сообщение.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Свидетельством начального горячего состояния Вселенной
является реликтовое излучение. В своей работе я исхожу из горячей модели и из
следующего многозначительного факта – во Вселенной имеется барионная асимметрия.
При этом, что требует особенного объяснения, барионов гораздо меньше, чем фотонов
реликтового излучения – примерно одна стомиллионная или даже миллиардная доля. Сам
факт существования барионной асимметрии свидетельствует об отсутствии в природе
закона сохранения барионного заряда. (Кладёт мел на доску).
В аудитории повисает тишина.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей Дмитриевич, у вас всё?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да.
К доске выскакивает Первый Физик.
ПЕРВЫЙ ФИЗИК. Если это верно, тогда исключительно важно. Если это неверно, тоже
исключительно важно.
ЗЕЛЬДИЧ. (поворачивается к аудитории). Ещё какие мнения, соображения? Вопросы?
ВТОРОЙ ФИЗИК. Неожиданная гипотеза. Настолько сумасшедшая, что выглядит
истинной.
ЗЕЛЬДИЧ. Понятно. Мне нужна газета. Кто у нас грамотный?
Второй Физик лезет в портфель, достаёт «Правду», протягивает Зельдичу. Тот берёт
газету, стелет ёё на пол у ног Андрея Дмитриевича, встаёт на колени.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей Дмитриевич! Умоляю! Брось заниматься разной ерундой!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (ему неловко). Марк Борисович, да что ты! Поднимись. Что
ты имеешь в виду под ерундой?
ЗЕЛЬДИЧ. Ты знаешь, о чём я. (Поднимается с колен). Андрей, ты же гений. Гений в
физике. Брось ты эту грязь! Политику я имею в виду. Брось графоманство! Ведь в
космологии есть проблемы, которые кроме тебя никто не сможет решить.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Под графоманством ты имеешь в виду мой трактат? Это не
графоманство, это новый взгляд на мир.
ЗЕЛЬДИЧ. Хорошо, не графоманство. Рассуждения. Но детские! Ну, что за наивные
мысли о демократии. Упаси, Господь, нас от таких глыб. Ты представляешь, что будет,
если у нас вдруг воцарится демократия? Нет-нет, не отвечай – твои доводы знаю.
Послушай мои. Действительно, народные массы, то, сё, гласность, свобода, митинги,
марши. А кончится - самоуправством. Восторжествуют подонки демагогические.
Демократия – это демагогия и ничего больше…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но на Западе…
ЗЕЛЬДИЧ. Ты был на Западе? Нет. Потому не знаешь, как там механизм устроен и кто
его заводит. А у нас если грянет демократия – разграбят всё, что можно, а потом
распродадут Россию по кусочкам. У русского человека что ведущее в натуре? Хапнуть! Ты
недоволен нынешними порядками? И я недоволен. Многие недовольны. Ну так верный
путь исправить эти порядки – делать что-то реальное, а не воздух словесами сотрясать.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Слово и есть реальное дело. Слово способно изменить мир.
17
ЗЕЛЬДИЧ. Мечтатель ты наш. Витаешь где-то там...
Телефонный звонок. Андрей Дмитриевич берёт трубку.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Сахаров.
ГОЛОС ЧАЛИДЗЕ. Андрей Дмитриевич, вам звонит Валерий Чалидзе. Вам о чёмнибудь говорит моя фамилия?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да. Я слышал, что вы правозащитник, редактор
самиздатовского журнала «Общественные проблемы».
ГОЛОС ЧАЛИДЗЕ. Что ж, это облегчит разговор. Не возражаете встретиться?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Согласен.
ГОЛОС ЧАЛИДЗЕ. Замечательно. Приезжайте ко мне. Запишите адрес…
Андрей Дмитриевич пишет на бумажке, кладёт трубку.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Правозащитник Чалидзе звонил. Приглашает встретиться.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей, ты теряешь разум.
Квартира Чалидзе.
ЧАЛИДЗЕ. Андрей Дмитриевич, мы создаём Комитет прав человека. Предлагаю вам
стать членом комитета. Будем на полную мощь использовать такую влиятельную фигуру
как вы. Пора по-серьёзному браться за защиту любого, кто открыто проявляет несогласие
с Системой и попадает по колёса репрессивной машины.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ваше предложение заслуживает внимания. Но меня смущает
юридический уклон в работе Комитета – я физик, не юрист.
ЧАЛИДЗЕ. Я придерживаюсь принципа: если не я, то кто? Если не вы, то кто? Согласны?
Андрей Дмитриевич кивает головой.
ЧАЛИДЗЕ. Ну, вот и замечательно. (Раздвигает стол, ставит стулья). Поздравляю: вы
член Комитета. Это большая честь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Благодарю за доверие. Я пойду.
ЧАЛИДЗЕ. Никуда вы не пойдёте. Сейчас подвалит народ. Наши! У меня сегодня день
рождения – неужели проигнорируете такое событие?
Появляются Диссиденты. Представляются Андрею Дмитриевичу.
ПЕРВЫЙ ДИССИДЕНТ. Андрей Твердохлебов. Физик-теоретик.
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Сергей Ковалёв. Биолог.
ТРЕТИЙ ДИССИДЕНТ. Григорий Подъяпольский. Литератор.
ЧЕТВЁРТЫЙ ДИССИДЕНТ. Григорий Померанц. Историк.
ШЕСТОЙ ДИССИДЕНТ. Великанова. Татьяна. Православная.
ЧАЛИДЗЕ. Рассаживаемся, друзья.
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Главное посадить академика Сахарова. И надолго!
Жизнерадостный смех.
ЧАЛИДЗЕ. Андрей Дмитриевич, первый тост – ваш.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мой? Да я…
ЧАЛИДЗЕ. Вы в некотором роде именинник, новый член Комитета.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Встаёт, задумывается. Поворачивается к Чалидзе).
Извините, Валерий, первый тост будет не о вас. Знаете, у меня неожиданное чувство
счастья. Почему неожиданное? Потому что я его давно не испытывал. Последний раз это
было… (Пауза). Неважно, когда было. Сейчас такое же волнующее, даже восторженное
чувство. Счастье, что узнал всех вас. Мне не хватало таких людей, как вы. Искренних.
Честных. Да, я встречал честных. И искренние найдутся среди моих знакомых. Найдутся и
те, кто не боится высказываться честно. Правда, в узком кругу. На кухне. Но они не
переходят черту, за которой – противостояние Системе. А вы – за чертой. Сознательно
18
выбрали позицию – против. Вы против беззакония. Против нарушения прав человека. Я
где-то слышал выражение «молодые штурманы будущей бури». Вы – штурманы. Бури.
Будущей. Пусть сильнее грянет буря! За вас.
Все выпивают. Завязывается разговор – громче, громче.
ПЕРВЫЙ ДИССИДЕНТ. Андрей Дмитриевич, эпиграфом к своему трактату вы выбрали
высокие строки «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на
бой!» Почему вы выбрали именно эти слова?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Строки Гёте близки мне активным героическим
романтизмом. Они отвечают моему мироощущению – жизнь прекрасна и трагична. В
статье хотел выразить трагические, необычайно жизненные для меня вещи. Это призыв
преодолеть вызовы эпохи.
Выслушивают. Возвращаются к застольным разговорам.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Наклоняется к Чалидзе). Валерий, а кто вон та женщина? У
неё смелый профиль. Поза царственная.
ЧАЛИДЗЕ. Это Боннэр. Елена. Но все зовут её Люсей.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Фамилия необычная. Она француженка?
ЧАЛИДЗЕ. Есть в ней французская кровь. Тётя в Париже, ездит иногда к ней. Но ведущая
её национальность – еврейка. Есть в Люсе и значительная доля армянской крови. Отец
Геворк Алиханов расстрелян. В тридцать седьмом. Мать сидела при Сталине. Люся
самоотверженно помогает политзаключённым. У неё обострённое чувство
справедливости.
К Андрею Дмитриевичу подсаживается Второй диссидент.
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Андрей Дмитриевич, я внимательно прочитал ваш трактат. Это
большой труд. Но у меня возникли некоторые замечания. Только не обижайтесь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я открыт для критики.
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Понимаете, неглубокие у вас оценки этой античеловечной
системы… Социализм я имею в виду.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но я пишу…
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Читал я, читал! Вы идеализируете социализм. А это учение для
дураков. Но мы-то с вами не дураки.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мне, однако, представляется, что…
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. Вы оторваны от жизни, потому плохо представляете, в какой
стране живёте. И масштабнее надо мыслить. Эту трухлявую посудину под названием
СССР надо раскачать и опрокинуть.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. В своём трактате я…
ВТОРОЙ ДИССИДЕНТ. И тон вашей статьи примиренческий. Спокойный. Можно даже
сказать, пораженческий. А надо, чтобы статья гудела как набат.
Подходит Чалидзе.
ЧАЛИДЗЕ. Андрей Дмитриевич, идёмте - познакомлю вас с Люсей.
Москва. Квартира Сахарова. Андрей Дмитриевич слушает радио. Входит Зельдич.
«ГОЛОСА». Отец советской водородной бомбы Андрей Сахаров в своей работе
утверждает, что мир будет спасён, если руководители каждой из систем признают полную
победу другой системы в термоядерной войне… Александр Солженицын считает, что
Сахаров упускает возможность существования в Советском Союзе живых национальных
сил… Профессор Принстонского университета Авраам Раби отмечает: Сахаров питает
куда большее уважение к демократическому процессу, чем большая часть новых левых.
По мнению профессора Теллера, физик Сахаров говорит свободно и независимо, будто
принадлежит к американскому интеллектуальному истеблишменту…
19
Андрей Дмитриевич выключает радио.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Недавно передали: по данным Международной книжной
ассоциации общий тираж моего трактата 18 миллионов экземпляров. Третье место после
Мао Цзэдуна и Ленина. Но впереди Жоржа Сименона и Агаты Кристи! Мой трактат
увлекательнее детективов.
ЗЕЛЬДИЧ. На меня большие числа не действуют. Ты написал ярко, убедительно, но - не
сказал ничего нового. Уход от сталинщины, от кошмарного прошлого – бесспорно, даже и
обсуждать это смешно. А в остальном банальность на банальности.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Извини, не угодил тебе.
ЗЕЛЬДИЧ. Да ты не обижайся! Я по-дружески. Меня другое печалит: подрывные силы
используют тебя – вот и вся конвергенция.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты ещё скажи, что меня финансирует госдеп!
ЗЕЛЬДИЧ. Не исключено.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Марк! Ты в своём уме?!
ЗЕЛЬДИЧ. Я-то в своём, а вот ты… У тебя же здесь (показывает на голову) мозги были.
Гениальные. А теперь, такое впечатление, у тебя вместо головы репа. Теперь понятно,
почему не появляешься на научных семинарах, забросил теорию барионной асимметрии.
У тебя занятие поувлекательнее – общаться с обделёнными умом людишками.
Москва, квартира Сахаровых. Андрей Дмитриевич и Боннэр
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Понимаете, Люся, я мучаюсь. Мучаюсь, что занимаюсь
обманом: прокричали на весь мир, что наш Комитет вызвался защищать права человека, а
как раз защитить человека и не можем. Мне пишут письма, а них душераздирающие
истории. Ко мне прямо сюда, в квартиру, валом жалобщики. А я ничем не могу помочь.
Никому. Получается, обманываю надежды людей.
БОННЭР. Это всё ненужная рефлексия, Андрей Дмитриевич…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Обращайтесь ко мне по имени - Андрей. Я же называю вас –
Люся.
БОННЭР. Хорошо. По имени и в самом деле удобнее. Всё очень просто, Андрей: мы,
правозащитники, призваны не для помощи так называемым простым людям. С их
проблемами – в очереди на квартиру обошли, семейные дрязги, незаконные увольнения,
премию зажали - и прочей дребеденью пусть разбираются власти. На то они и власти,
чтобы беспокоиться о своём народе. Наша задача – создать в обществе настроение
нетерпимости к самой власти. Мы помогаем тем, кто выступает против тиранической
системы. Кто подвергается давлению. Кто страдает за народ.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Полностью с вами согласен. Но я мало что могу.
БОННЭР. Вы многое можете. У вас имя, которое знает весь мир. Имя надо использовать
на полную катушку. Завтра суд над Шихом. (Замечает непонимающий взгляд Андрея
Дмитриевича). Ших – так мы называем Юру Шихановича. Самоотверженный человек.
Подписал письмо в защиту Есенина-Вольпина, и Шиха уволили из университета. А потом
арестовали. Вот кому нужна помощь. Завтра в суде будем протестовать.
Москва. Улица. Здание суда.
У входа Человек в штатском, на левом рукаве повязка дружинника. Подходят Андрей
Дмитриевич, Боннэр, Диссиденты.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Человеку в штатском). Я академик Сахаров.
ЧЕЛОВЕК В ШТАТСКОМ. Ну и что?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я член комитета по защите прав человека.
ЧЕЛОВЕК В ШТАТСКОМ. Ну и что?
20
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я хочу пройти на судебное заседание.
ЧЕЛОВЕК В ШТАТСКОМ. Ну и что?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Судят нашего друга Юрия Шихановича.
ЧЕЛОВЕК В ШТАТСКОМ. Ну и что?
ПЕРВЫЙ ДИССИДЕНТ. Друзья, навалимся!
Диссиденты отталкивают Человека в штатском. Пытаются открыть дверь суда.
Дверь с треском распахивается, выскакивают Люди в штатском, вытесняют
Диссидентов на улицу, валят их на землю. Двое Людей в штатском заламывают руки
Андрею Дмитриевичу. Боннэр подскакивает к Человеку в штатском, даёт ему пощёчину.
Её волокут в машину.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Рвётся к Боннэр). Люся! Люся!
ЧЕЛОВЕК В ШТАТСКОМ. Мы вашу бандитскую шайку в бараний рог скрутим.
Появляются иностранные Корреспонденты. Тянут микрофоны к Андрею Дмитриевичу.
КОРРЕСПОНДЕНТЫ. Андрей Сахаров, что вы думаете о визите Никсона в Москву…
Академик Сахаров, правда, что вы написали письмо Киссинджеру? Что вы думаете о
поправке Джексона-Веника? Андрей Сахаров, какова ваша позиция по противоракетной
системе?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я считаю нужным заявить, что советские власти без закона
бросили за решётку тысячи честных людей. Единственная вина которых – они борются за
свободу. Надо сделать эту страну правовым государством, когда никто не сможет
командовать судьёй, следователем, прокурором. Мы обязаны стать страной без
преследования за убеждения. Сейчас мы переживаем такой момент истории, когда
решительная поддержка Западом принципов открытого общества, прав человека являются
абсолютной необходимостью...
Москва. Квартира Сахарова. Андрей Дмитриевич и Зельдич.
ЗЕЛЬДИЧ. У меня к тебе серьёзный разговор. Я перечитал твой трактат. И был неправ,
когда говорил, что в нём детские мысли. В нём дух новаторства, конструктивное начало.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А если есть конструктивное начало – присоединяйся! Если
ты, если Капица, Леонтович… кто ещё? Женя Забабахин, Бруно Понтекорво, Георгий
Флёров, ещё с десяток академиков поставят подписи под моим трактатом, то власти
призадумаются. Пойдут на демократические изменение в обществе. Пойдут на диалог с
оппозицией.
ЗЕЛЬДИЧ. Я имею в виду другое - конструктивное начало твоего трактата надо
реализовать в конкретных делах. Важно дело, а не словеса. Дело! Почему бы тебе не
выйти с предложением: создать при Совете Министров группу экспертов? Эта группа
помогла бы стране перестроить советскую технику и науку в прогрессивном духе. Ты,
естественно, во главе комитета. Вот чем ты можешь быть полезен стране, народу. Это
будет по-настоящему конструктивно.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это несерьёзный разговор. Ты предлагаешь улучшать
тоталитарную систему.
ЗЕЛЬДИЧ. Может, и так: улучшать. Чтобы у системы проявилось человеческое лицо. Я
сторонник теории малых дел. Во всём нужна постепенность. Страна исчерпала лимит
революций. Изменения возможны только сверху. К верхам нужно обращаться.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Между прочим, первый вариант своего трактата я направил
Брежневу. Ответа не дождался.
ЗЕЛЬДИЧ. Может, он размышляет, как лучше тебе ответить.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Понимаю: шутка. А если серьёзно: наши вожди не нуждаются
в советах снизу.
21
ЗЕЛЬДИЧ. Жалко тебя. Суетишься. По мелочам размениваешься. А в физике сейчас
такие захватывающие горизонты распахиваются. (Пауза). Слышал, ты связался с этой…
как её?.. Боннэр…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Марк, ты мне друг, но даже другу я не позволю лезть в свою
личную жизнь. Извини за резкость.
ЗЕЛЬДИЧ. Я не лезу. Просто сочувствую тебе. Сам накидываешь петлю на шею.
Слышал, собираешься на суд над Щаранским?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я буду там. Чтобы противостоять беззаконию.
ЗЕЛЬДИЧ. Щаранский – у него не всё ладно здесь (Стучит по голове). Он из психушки
не вылезает. Твои неразборчивые связи приведут к тому, что ты поставишь себя (с
нажимом) по ту сторону.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А я уже, как ты выразился, по ту сторону. И на той стороне,
то есть уже на этой стороне – правда. Правда истории, правда человека.
ЗЕЛЬДИЧ. Ты делаешь огромную ошибку. Непоправимую.
Москва. Квартира Боннэр. 1972 год. Боннэр и её Подруга.
ПОДРУГА. Люсь, слушай, это правда, что у тебя со знаменитым Сахаровым как бы
роман?
БОННЭР. Роман не роман. Даже и не знаю, как определить…
ПОДРУГА. Но было?
БОННЭР. Всё-то тебе, Зоечка, надо знать! Не было.
ПОДРУГА. А как он выглядит? По «голосам»: Сахаров, Сахаров, академик, отец
водородной бомбы, а карточку по радио не показывают.
БОННЭР. (Вынимает из стола фотографию). Вот, смотри. Тут Адику около сорока.
ПОДРУГА. Как ты его назвала? Адик?
БОННЭР. Да, Адик. Его так в детстве мама называла. Я, правда, обращаюсь к нему
Андрей Дмитриевич. (Смотрит фотографию). Тут у него вид самодовольный. А на
самом деле он очень стеснительный. Знаешь, что поразило: он неискажён советской
системой. Из его рассказа поняла, почему неискажён: в школу он пошёл только в шестой
класс. До тринадцати лет домашнее воспитание и обучение.
ПОДРУГА. (Долго рассматривает карточку). Девка, а он случаем не алкаш?
БОННЭР. (Смеётся). Поддаёт крепко! Боржоми. Бутылками хлещет. (Серьёзно).
Необычный он, неожиданный. Меня с первого раза привлекло его лицо. (Берёт
карточку). Малоподвижное, но будто освещённое изнутри. Светится щедротой.
ПОДРУГА. Люська влюбилась! Ой, пропала девка!
БОННЭР. Да какая любовь в мои-то годы!
ПОДРУГА. Не кокетничай. Ты в самом соку. Сорок пять – баба ягодка опять! А он как к
тебе относится?
БОННЭР. Чувствую, что интересую его не только как правозащитница, но и как
женщина. Я у него часто бываю – составляем правозащитные документы. Раньше
составим – и я уезжала. А теперь разговоры затягиваются до глубокой ночи. И не о правах
человека разговариваем. Он рассказывает истории из детства, об учёбе в университете.
Как работал на патронном заводе в Ульяновске. О родителях любит рассказывать. Отца
боготворит. У него чистая образная речь. Речь интеллигентного москвича.
ПОДРУГА. А если это серьёзно?
БОННЭР. Не знаю. Надо ли мне это – серьёзные отношения? Что они мне дадут?
Сколько ж у меня было романов! Засасывает как трясина. Но рано или поздно начинается:
выяснение отношений, крики, обвинения, ревность звериная. Хлопанье дверью. Слёзные
22
покаяния. Страдательные письма. И после очередного романа выныриваешь на божий
свет будто из кошмарного сна – и такая блаженная радость. Свобода! Свобода! И что –
снова? Уволь. Радость свободы важнее. Я поклялась: никогда больше. Ни с кем.
(Смеётся). Даже с академиком. Буду принадлежать только сама себе. Хотя…
(Задумывается). С ним я чувствую себя уверенной, красивой, счастливый. Кто знает,
может…
Москва. Квартира Сахарова. Боннэр и Андрей Дмитриевич. Рассматривают альбом с
фотографиями
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Здесь мне четыре года… А это я с бабушкой. Мы жили рядом
с храмом Большого Вознесенья. Маленьким меня приводили в храм причащаться. Мама
верующая. Учила меня молиться перед сном, и я навсегда запомнил «Отче наш...» и
«Богородице, Дево, радуйся...» Бабушка водила к исповеди, к причастью. Душа моя
трепетала от восторга, когда я слышал глубокий голос священника…
БОННЭР. Вы верующий?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Студентом задумывался: как создался этот мир? На чём он
держится? Не мог себе представить Вселенную, человеческую жизнь без какого-то
осмысляющего их Начала. Должен, обязательно должен быть источник духовной теплоты,
лежащего вне материи. Что меня действительно интересует, был ли у Бога выбор при
сотворении мира?
БОННЭР. Ого, какие вопросы вас тревожат?! Ну, мне пора. Засиделась…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люся, останьтесь.
Она отрицательно качает головой.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Для меня это крайне важно.
БОННЭР. Ну если важно, да к тому же крайне… Остаюсь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Можно, я постелю постель?
БОННЭР. А где дети?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таня живёт отдельно, ну вы знаете. Люба и Дима поехали на
каникулы к бабушке… мать Клавы, она в Ленинград живёт. (Запинаясь). Так я постелю?
БОННЭР. К вожделенной цели он ломится напролом. А с виду скромник. Стелите.
Андрей Дмитриевич приносит комплект белья. Новенький, запечатанный в конверт.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Бельё новое. Вчера купил.
БОННЭР. И часто это у вас? Я имею в виду: покупаете новое бельё для очередной дамы?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Случаев… после Клавы… не было. (Стелет простынь,
вдевает одеяло в пододеяльник. Подушка оказалась одна).
БОННЭР. У вас три года не было женщины?!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я хотел утром постелить, но боялся сглазить. Постелю – а ты
не придёшь.
БОННЭР. Вот мы и на «ты». Какой ты смешной! (Прижимается к нему). Разве такому
откажешь. Тем более после такого длительного воздержания. (Отстраняется). Только
запомни: постель ничего не значит.
Москва. Квартира Сахарова. Андрей Дмитриевич и Боннэр в постели.
БОННЭР. О чём думаешь?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. О любви.
БОННЭР. К кому?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не к кому, а к чему.
БОННЭР. (разочарованно). И к чему же?
23
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение.
БОННЭР. Что-о-о?!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Реликтовое излучение. Это такое явление в космосе…
БОННЭР. (Зажимает ему ладонью рот). Это ты моё реликтовое излучение!
(Прижимается головой к его груди. И тут же резко поднимает голову, внимательно
смотрит на него). Давно это у тебя?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что давно?
БОННЭР. Экстрасистолия?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А что это такое?
БОННЭР. Нарушение сердечного ритма. Крайне опасная вещь! Дай-ка я тебя обследую.
(Прослушивает сердце. Считает удары. Ловит паузы между ударами). Семь
экстрасистол в час. Не смертельно.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не брачная ночь, а приём у врача.
БОННЭР. Брачная ночь! Размечтался! Я предупреждала: постель ничего не значит - ты не
усвоил? По крайней мере замуж за тебя не собираюсь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А куда ты денешься?
БОННЭР. Как заговорил! А кстати: почему в Калуге на суде над Пименовым ты грубо
отказался от кефира, который я тебе предложила?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я ем и пью только тёплое. А кефир же был холодный!
БОННЭР. Это ты холодный!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я холодный?! А это мы сейчас проверим…
Суд над Щаранским. У здания суда толпа возмущённых Простых советских граждан.
Напротив – Диссиденты. Среди них Андрей Дмитриевич, Боннэр.
ПРОСТЫЕ ГРАЖДАНЕ. Таких как Щаранский вешать!... Стрелять сионистов!.. Гитлер
недоработал!
Улюлюканье. Глумливый хохот…
БОННЭР . И это великий русский народ. Быдло, а не народ.
Из здания суда выходит человек.
БОННЭР. Лёня, брат Щаранского.
ЛЁНЯ. Толя выступил с последним словом. Я записал. (Читает). «Я прекрасно понимаю,
что защищаться в таком суде со специально подобранной публикой из гэбистов
безнадёжная задача. У меня нет никаких сомнений в том, что суд поддержит требование
прокурора. Потому я обращаюсь к мировой общественности. Я счастлив, что жил честно,
в мире со своей совестью, никогда не кривил душой. Я счастлив, что бился за правду
рядом с такими честными и смелыми людьми, как Сахаров, Орлов, Гинзбург продолжателями традиций русской интеллигенции. Я счастлив, что являюсь свидетелем
возрождения национального духа у евреев в СССР. Суду же, который должен лишь
проштамповать заранее вынесенный приговор, мне сказать нечего». (Сворачивает
листок). Всё.
БОННЭР. Речь – приговор советской системе.
Диссиденты в едином порыве обнажают головы и поют гимн Израиля. На глазах слёзы.
Поёт и плачет Андрей Дмитриевич.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мне кажется, настало время чётко высказать свою позицию.
Чтобы у тех, кто наверху не оставалось иллюзий, на чьей я стороне.
БОННЭР. Давно добивается интервью шведский журналист Улле Стенхольм. Позвоним
ему.
24
Москва, квартира Боннэр. Андрей Дмитриевич, Журналист, Боннэр
ЖУРНАЛИСТ. И последний вопрос. Андрей Сахаров, что вы думаете о советской
системе?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Наша страна должна служить предупреждением всему
человечеству. Мы - урок для Запада и развивающихся стран, чтобы они не совершили
ошибок такого масштаба, какие в ходе исторического развития были совершены у нас.
Наша история сплошь кровавая политическая борьба. Разрушение и ненависть зашли так
далеко, что сейчас мы пожинаем печальные плоды этого в виде усталости, апатии и
цинизма. Но в то же время полностью перестраивать сложившуюся систему опасно, нужна
преемственность и постепенность, иначе будут страшные разрушения, развал, дикость.
Необходимы постепенность и аккуратность в реформах. Первое, что нужно сделать ликвидировать идеологический монизм общества. Второе: устранить изоляцию от
внешнего мира, предоставить право выезда и возвращения… На этом я хотел бы
закончить.
ЖУРНАЛИСТ. Спасибо, Андрей Сахаров, за интервью.
Боннэр аплодирует.
БОННЭР. А ты умеешь формулировать важные вещи. Не ожидала. (Пауза). Теперь жди
от власти какой-нибудь подлости.
Москва. Квартира Сахарова. Андрей Дмитриевич, его дети - Люба, Татьяна, Дима.
ЛЮБА. Чтоб её здесь больше не было!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люба! Что с тобой? Люся к тебе…
ЛЮБА. Не произноси при мне этого гадского имени!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Елена Георгиевна к тебе, ко всем вам прекрасно относится…
ЛЮБА. А мне плевать, как она ко мне относится. Она тебя просто подцепила, а ты и рад.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это любовь.
ЛЮБА. Любовь! Вспомни, сколько тебе лет! Ты же старик! А строишь из себя Ромео.
«Нет повести печальнее на свете…»
ТАТЬЯНА. Ты предал маму.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не предавал я Клаву. Маму, то есть.
ДИМА. А в чьих руках теперь будет кошелёк?.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Растерянно). Что ты сказал? Какой кошелёк?
ДИМА. Сейчас получку ты отдаёшь Любе. Кто теперь будет распоряжаться деньгами?
ЛЮБА. Дима, о деньгах потом. (Отцу). Можешь больше сюда не приезжать. Живи со
своей…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А как же вы?.
ЛЮБА. Проживём без тебя.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А Дима?…
ЛЮБА. Я буду Диме сестра и мать. (Злой взгляд на отца). И папой ему буду. Не
пропадём. А ты катись к этой…
ТАТЬЯНА. Ох, пройдётся она по твоему сердцу коготками. Доведёт тебя до инфаркта.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не смей так говорить!
ТАТЬЯНА. Почему я не могу сметь? Очень даже смею. А ты и её будешь поколачивать,
как маму?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таня! Таня!
ТАТЬЯНА. Стерве пошло бы на пользу. Только что-то мне кажется, всё будет чисто
наоборот: она тебя… Ты же у неё очередной.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Очередной? Что ты имеешь в виду?
25
ТАТЬЯНА. У неё же любовников до тебя столько...
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что ты выдумываешь?
ТАТЬЯНА. Если б выдумывала… Она известная…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таня! Ты Люсю… Елену Георгиевну совсем не знаешь.
ТАТЬЯНА. И знать не желаю! А маму я хорошо знаю. И в отличие от тебя помню о ней.
Ты так был занят своей тупой физикой, что не замечал, как маме становится хуже и хуже.
Она не жаловалась. Терпела. Не хотела отвлекать тебя от работы. Будь прокляты твои
бомбы! Ты рад, что мама покинула этот мир. Дала тебе свободу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ (Вскакивает. Лицо наливается кровью). Не смей так говорить!
Не смей! Ты ничего не понимаешь!
ТАТЬЯНА. Ну, ударь меня. Ударь. Тебе же привычно бить женщину.
Москва, квартира Боннэр. Андрей Дмитриевич и Боннэр.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не могу! Не могу! Откуда в них такая злоба? Откуда
жестокосердие? Может, тебе с ними поговорить? (Во взгляде надежда). Они увидят, что
ты добрая, отзывчивая.
БОННЭР. И не мечтай! Это твои дети. Сам с ними разбирайся. (Задумчиво). Я
предупреждала, что КГБ нанесёт удар. Твоих детей подключили.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люся! Этого быть не может. Ни Таня, ни Люба на такое не
согласятся. А Дима совсем мальчишка.
БОННЭР. Плохо ты знаешь наше любимое КГБ. Гэбисты способны сломать любого. А
уж твоих-то… (Пауза). Дима-то не по годам сообразительный. И какой расчётливый: в
чьих руках кошелёк…. Кстати, сколько ты получаешь?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Точно не знаю. Где-то около тысячи. А что?
БОННЭР. Да нет, ничего.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не обижаюсь на них. Ограничены они в чувствах. Не любят
не только других, но и себя. Кто виноват, что они выросли такими? Я? Клава? Тяжело
признать, но и я. Что-то упустил в их воспитании. Слишком был занят бомбой.
БОННЭР. Деньгами советую так распорядиться. Положи по шесть тысяч рублей на
сберкнижку каждому – Тане, Любе, Диме. Тане, как уже семейной, книжку отдай сразу.
Любе - как только выйдет замуж. Диме – когда получит образование и начнёт работать.
Ежемесячно будешь выделять Любе 60 рублей, Диме – 20. Тане?.. Она уже работает. Ну,
тоже 20.
Москва. Генпрокуратуру. Генпрокурор, Андрей Дмитриевич.
ГЕНПРОКУРОР. Гражданин Сахаров, мы вынуждены пригласить вас в Генеральную
прокуратуру, чтобы сделать вам серьёзное предупреждение. Вы ведёте себя нехорошо –
выступаете с безответственными заявлениями, контактируете с иностранными
корреспондентами. Это нарушение принципов сохранения гостайны.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. С каких это пор нарушения прав человека стало гостайной?
ГЕНПРОКУРОР. Гражданин Сахаров, вы прекрасно понимаете, что я говорю о другой
гостайне.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я в интервью говорю только о том, что подавляется свобода,
подавляются права человека. Трудно не то, что говорить, а дышать.
ГЕНПРОКУРОР. Гражданин Сахаров! Вас вызвали не для того, чтобы выслушивать
антисоветскую пропаганду. Я уполномочен официально вас предупредить о
недопустимости контактов с представителями иностранной печати. В противном случае…
(Прошёлся по кабинету, остановился перед портретом Брежнева. Меняет тон с
26
официального на задушевный). Когда несколько лет назад вы начали свою
антигосударственную деятельность, мы считали возможным не принимать никаких мер.
Первое время вы выступали с позиций советского человека по поводу отдельных
недостатков и ошибок в социалистическом обществе, но не преступали закон.
Вновь проход по кабинету.
ГЕНПРОКУРОР. Однако в последнее время ваша деятельность и выступления
приобрели откровенно антисоветский характер. Ваши интервью используется для
подрывных операций западными спецслужбами, которые планируют насильственное
свержение Советской власти.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я против насильственных действий, в чём бы они ни
выражались. В интервью я говорил о желательности постепенных изменений, о
демократизации в рамках существующего строя.
ГЕНПРОКУРОР. Гражданин Сахаров, мы выносим вам предупреждение. (Пауза). Ещё
один вопрос к вам. Как стало известно компетентным органам, реакционные круги Запада
вынашивают план провокации против Советского союза. План заключается в том, чтобы
опозорить вас Нобелевской премией мира.
Андрей Дмитриевич явно удивлён новостью.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Если это действительно так, то Нобелевская премия мира не
позор, а высокая награда и честь. Не только для меня, но и для страны. Брежнев постоянно
выдвигает мирные инициативы.
ГЕНПРОКУРОР. Попрошу не заниматься демагогией. Гражданин Сахаров, мы требуем,
чтобы вы отказались от этой грязной чести.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Извините, но вы не имеете права чего-то требовать от меня.
ГЕНПРОКУРОР. Имеем все права. Мы живём в правовом государстве. По отношению к
вам будут применены меры социалистической законности. Вы свободны.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Пока свободен? (Встаёт, идёт к двери).
ГЕНПРОКУРОР. Андрей Дмитриевич! (Андрей Дмитриевич останавливается). Не для
протокола, чисто по-человечески… Скажите: чего вам не хватает?
Андрей Дмитриевич выходит.
Квартира Боннэр. Врывается толпа иностранных корреспондентов. К Андрею
Дмитриевичу потянулись десятки микрофонов, посыпались вопросы.
КОРРЕСПОНДЕНТЫ. Андрей Сахаров, что вы думаете по поводу присуждения вам
Нобелевской премии мира… Сахаров, как вы восприняли решение Нобелевского
комитета… Академик Сахаров, советские власти выразили протест против решения
Нобелевского комитета, что вы по этому поводу думаете…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я принимаю эту премию с глубокой благодарностью и
волнением. Это большая честь не только для меня, но и для всего правозащитного
движения. Я думаю в этот день о тысячах моих друзей и единомышленников, которые
томятся в лагерях, тюрьмах, психбольницах – они своим мужеством, своими страданиями
утверждают высокий приоритет прав человека. Моя Нобелевская премия награда им за
мужество.
Москва. Физический институт. Андрей Дмитриевич, Зельдич.
ЗЕЛЬДИЧ. Надеюсь, ты откажешься от этой подачки.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это не подачка. Нобелевская премия самая уважаемая награда
в мире.
27
ЗЕЛЬДИЧ. Если б ты получил Нобелевку за свои работы в области физики, я бы первый
зааплодировал: ты этого заслуживаешь. Но в данном конкретном случае присуждение тебе
Нобелевской премии мира – полено в костёр войны.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Если это шутка, то неумная.
ЗЕЛЬДИЧ. Ты меня хорошо знаешь, я никогда умом не блистал, потому говорю, что
думаю.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Извини, Марк, но мне кажется, ты говоришь не что думаешь,
а что тебе диктуют.
ЗЕЛЬДИЧ. Эх, Андрей, как ты изменился. И не в лучшую сторону. Подозревать меня в
том, что я… Ладно, пусть останется на твоей совести. (Пауза). Что ж, в таком случае тебе
надо отказаться от звёзд Героя социалистического труда.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. С чего вдруг?
ЗЕЛЬДИЧ. Звёзды нам давали за то, что мы создавали оружие, то есть работали на войну.
Нобелевские премии мира не присуждают за бомбы, то есть за подготовку войны.
Нестыковка. Так что либо то, либо другое. Либо мир, либо война.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Казуистика.
ЗЕЛЬДИЧ. Да как ты не поймёшь, что тебя используют! С самыми гнусными
намерениями.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я уже в таком возрасте, что имею собственное представление
о том, что происходит в мире. Это тебя используют. Тебя КГБ попросил выйти ко мне с
подлым предложением.
ЗЕЛЬДИЧ. Андрей! Ты меня не слышишь. Андрей! Опомнись!
Москва. Кремль. Заседание политбюро.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Следующий пункт заседания политбюро – о Сахарове.
Сахаров после присуждения ему так называемой премии мира совершенно распоясался.
Потоком идут антисоветские заявления. Вокруг него собирается разный сброд бездельники, тунеядцы, уголовники.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Пляшет под сурдинку Запада.
ТРЕТИЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Он использует присуждение ему Нобелевской премии,
чтобы развязать третью мировую войну.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Сахаров душевнобольной человек.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Я думаю, что с Сахаровым пора кончать. Другое дело как кончать?
ТРЕТИЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Может, организовать автоинцидент? Нет человека - нет
проблемы.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Как вариант, годится.
ЧЕТВЁРТЫЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Если он психически больной, можно, исходя из
гуманности, отравить его в спецлечебницу.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Как вариант, годится. Какие ещё будут предложения?
ЧЕТВЁРТЫЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Лишить звания академика.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Как вариант, годится.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Перевести в Сибирское отделение Академии наук.
ТРЕТИЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. В Новосибирске он будет продолжать мутить воду. В
Верхоянск его! Пусть трындит про права человека на морозце под минус 50!
Добродушный смех.
28
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Что ещё? Нет больше предложений. Если не
возражаете, поручим товарищу Андропову подготовить план мероприятий по реализации
нейтрализации матёрого врага Советского государства Сахарова.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Предлагаю для начала организовать выступления
представителей трудящихся.
Трибуна, на которую по очереди поднимаются Представители простого советского
народа.
ПЕРВЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Я горновой Нижнетагильского металлургического
комбината. Узнав о выступлении академика Сахарова, мы, рабочие, глубоко возмущены
его клеветой на нашу советскую действительность. Требую самых строгих мер изоляции.
ВТОРОЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Меня, как учёного, как физика, глубоко возмущает
поведение академика Сахарова. Он давно ноль в науке, потому решил прославиться в
сфере антисоветской клеветы. Своё слово должен сказать закон.
ТРЕТИЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Мы, колхозники, не нуждаемся в таких защитниках, как
Сахаров. В поле его, чтобы он своим горбом почувствовал, как достаётся хлеб.
ВОСЬМОЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Я не знаю, чем знаменит Сахаров, но меня как
женщину, как мать глубоко возмущает его клевета на нашу жизнь.
ЧЕТВЁРТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Сахаров получил всё от Советской власти –
образование, возможность заниматься научным творчеством, а он возомнил себя пупом
земли. Его взгляды и поступки несовместимы с высоким званием и моральным обликом
советского учёного. Требую лишить его звания академика. Требую лишить его всех
наград.
ПЯТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Сахаров открытый враг Советской власти. Компетентные
органы должны применить карающие действия.
СЕДЬМОЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Позор таким людям, как Сахаров! Им нет места в
нашей социалистической отчизне!
Квартира Боннэр. Вбегает Диссидент.
ДИССИДЕНТ. Андрей Дмитриевич, только что получил верные сведения: принято
решение выслать вас из Москвы и лишить всех наград! Операция намечена на завтра.
БОННЭР. Всё-таки они решились! Мерзавцы!
ДИССИДЕНТ. Бежать! Немедленно! Могу переправить в Эстонию. Верные люди укроют
вас на хуторе.
БОННЭР. Бежать? Скрываться? Какой смысл? (Андрею Дмитриевичу). Что будем делать,
Андрюша?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Время позднее, потому - спать. Утро вечера мудренее.
БОННЭР. (Шлёпает его по затылку). Сократ ты мой многомудрый. Что ж, ссылка так
ссылка. Хорошо, что не каторга.
Темнота.
ГОЛОС ГЕНПРОКУРОРА. Сахаров Андрей Дмитриевич, несмотря на неоднократные
предупреждения, продолжает заниматься деятельностью, наносящей ущерб интересам
государства, совершив действия, за которые законом предусмотрена уголовная
ответственность. Сахаров систематически распространяет заведомо ложные измышления,
позволяет себе клеветнические высказывания о советском строе и коммунистической
партии. Высказывания Сахарова широко используются враждебными советскому народу
силами и наносят ущерб интересам государства. В связи с систематическим совершением
действий Сахаровым, порочащих его как награждённого, и принимая во внимание
29
многочисленные предложения советской общественности, Президиум Верховного совета
СССР постановляет: лишить Сахарова Андрея Дмитриевича звания Героя
социалистического труда, всех орденов и медалей, званий лауреата Ленинской и
Государственных премий. Принято решение о высылке Сахарова из Москвы в место,
исключающее преступные контакты с иностранными гражданами. Таким местом выбран
город Горький. Жене Сахарова Боннэр Елене Георгиевне из соображений гуманности
разрешено сопровождать его в период ссылки.
Горький. Квартира, которую определяют как место пребывания в ссылке Андрея
Дмитриевича и Боннэр.
БОННЭР. А просторно – четыре комнаты. Кухня. Холодильник. Ванная. Сортир. Унитаз
засран, ну, этого можно было ожидать. Могли бы обстановку поприличнее подобрать.
Уныло как-то. Холодрыга. (Присматривается к термометру). Ого! Всего одиннадцать
градусов. Это что специально - холодом пытать ссыльных? Негуманно.
Появляется Старший уполномоченный КГБ и Кураторы.
СТАРШИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. Я старший уполномоченный КГБ Сидоров. Мне
поручено проинформировать вас о порядке вашего нахождения в городе Горький. Первое:
вы не имеете права покидать пределы города Горький. Второе: за вами установлен
гласный надзор. (Поворачивается к Кураторам). Это ваши кураторы из Комитета
государственной безопасности - майор Чупров и капитан Шувалов. Если у вас возникнут
какие вопросы, обращайтесь к ним. Третье: вы не имеете права иметь контакты с
иностранцами. Под контактами понимаются встречи, разговоры, в том числе и
телефонные. Четвёртое: вы не имеете право на почтовую и телефонную связь с
заграницей. Пятое: вы обязаны три раза в месяц отмечаться в городском управление
внутренних дел. При неявке будете подвергнуты принудительному приводу.
БОННЭР. Я не вижу здесь телефона.
СТАРШИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. Телефон вам не положен. Ближайший
переговорный пункт – на почте. Шестое: раз в месяц ссыльному Сахарову разрешена
встреча с родственниками.
Старший уполномоченный и Кураторы исчезают.
БОННЭР. Не иметь контакты с иностранцами! Какие могут быть иностранцы в закрытом
городе? Впрочем, поконтактируем… (Включает транзистор).
«ГОЛОСА». Сообщения о высылке Андрея Дмитриевича - непрерывная тема.
БОННЭР. Ладно, спать. У нас был трудный день. Хорошо, что захватила пледы.
Укладываются спать. Звонок в дверь.
БОННЭР. (Смотрит на часы). Час ночи. Наверное, кураторы жаждут осуществить
гласный надзор. Пора им уже: ссыльные пять часов без надзора.
Долгий звонок в дверь.
Андрей Дмитриевич встаёт, открывает дверь. Врываются двое Мужчин. То ли пьяны,
то ли изображают алкогольное состояние.
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Мы рабочие. Представители, так сказать, гегемона. И желаем
посмотреть, какой такой Сахаров! Ты Сахаров?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я Сахаров. Вы выпили, потому разговора у нас не получится.
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Желаем потолковать с тобой по-нашему, по-рабочему. (Достаёт
из кармана пистолет). Ну, так что – будем говорить или как? Ты почему против
интернациональной помощи братскому афганскому народу?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это не братская помощь, а агрессия против суверенного
государства.
30
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Какие слова знаешь – суверенный! Я рубану по-простому:
пляшешь ты под дудку Америки. И эта… как её фамилия? Ну, неважно. Еврейка, короче.
Это она тебя подзуживает.
ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Я одобряю политику нашего государства. Она правильная,
политика. Миролюбивая!
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. На фронте таких предателей, как ты, вешали, а тебя, подонка, мы
раздавим как таракана. Почему ты против русских?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не против русских. Я за то…
ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Я был в Таллине! Это русский город. Но мяса для нас, русских,
там нет. Продают только эстонцам. Это как понимать? А ты защищаешь фашистов.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не защищаю фашистов, я выступаю за то…
ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Имей в виду, долго ты здесь не задержишься. Для тебя подобрано
местечко поуютнее, километрах в тридцати отсюда.
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Санаторий, так сказать. Там людей быстренько в идиотов
превращают! Вправят там тебе мозги.
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Ты Иуда! Готов лизать зад Рейгану! Америкосы и так вооружены
против нас до зубов, а ты, сучье отродье, призываешь их вооружаться ещё больше…
(Размахивает пистолетом). Раздавлю!
ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Устроим тебе такой Афганистан, что обделаешься! Прямо сейчас
устроим!
Появляется Боннэр.
БОННЭР. Андрей, с кем это ты? (Отворачивается от амбре, идущего от посетителей,
машет ладонью).
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Что, не нравится русский дух? Терпи. О, как зыркает! (Андрею
Дмитриевичу). Ты что - русской бабы не мог найти? А этой сучке пора в Израиловку.
Или… (Наставляет на Боннэр пистолет. Щелчок. Появляется огонёк – это зажигалка).
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. (Отталкивает Первого). Вон отсюда!
ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Но-но-но! Аккуратнее с ручонками-то. А то сейчас вот этим
(показывает пудовый кулак) оприходую тебя. Будешь в гробу смирно лежать.
Появляются Кураторы. Выталкивают Мужчин из квартиры.
БОННЭР. Гэбисты. Мне страшно, Адик.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не бойся. Это проверка нашей силы духа. Мы – сильнее.
Горький. Квартира. Боннэр заклеивает окна. Андрей Дмитриевич пишет за столом.
БОННЭР. Как сифонит! Последнее окно заклею и наступит благодать как в субтропиках.
(Смотрит комнатный термометр). Только 14! Полюс холода! (Всматривается в окно).
Боже, сколько ж лоботрясов по нашу душу… Двое гавриков топчутся на углу у аптеки.
Ещё один у другого угла. Ага, на скамейке читает газету – тоже наш. Двое в штатском
ходят туда-сюда от остановки до дома. А ты, скотинка, чего там пялишься? (Показывает
кулак). В бинокль из окна соседнего дома наблюдает. Итого семь человек на страже: как
бы ни устроили побег два старых слабых человека. Проще соорудить колючую проволку,
вышки с часовыми расставить. (Пауза). Слушай, что я сочинила.
Из московского окна
Площадь Красная видна,
А из нашего окошка
Только улица немножко,
31
Только мусор и говно.
Лучше не смотреть в окно,
Где гуляют топтуны Представители страны.
Андрей Дмитриевич подходит, обнимает сзади Боннэр.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Знаешь, о чём я думаю?
БОННЭР. Догадываюсь. О своём любимом реликтовом излучении, о чём же ещё?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. И о нём тоже. Представляешь, до меня только что
дошло: в последние доли секунды испарения чёрных минидыр рождаются все частицы, в
том числе магнитные монополи и струны.
БОННЭР. Это мы в чёрной дыре, а не монополи и струны.
Звонок в дверь.
БОННЭР. Наверное, кураторы. Давненько за нами не надзирали.
Андрей Дмитриевич открывает дверь. На пороге Почтальон.
ПОЧТАЛЬОН. Вам телеграмма. Распишитесь вот здесь.
Андрей Дмитриевич расписывается. Разворачивает телеграмму, читает.
БОННЭР. Что там? (Берёт листок, читает). «Был герой, лауреат, стал же трижды
ренегат. И теперь с своей Боннэр продаёт СССР. Предал он детей, жену, всех коллег, свою
страну. Ради этой старой суки дело всей науки. То ли он сошёл с ума, то ли горе от ума».
(Рвёт телеграмму). КГБ развлекается. Боже, ну за что мне такое.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Погоди минутку
Уходит в кабинет, возвращается с большим листом бумаги, на котором написано:
√истина = любовь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Смотри, какую прекрасную формулу я вывел. Лучшую в
своей жизни.
БОННЭР. Наша любовь выше формул. (Целует Андрея Дмитриевича).
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Так вот, больше всего я думаю о твоих глазах, Люсенька.
БОННЭР. О моих глазах? И что же ты видишь в моих глазах?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. С первой же встречи меня увлекли твои глаза. Это был как
электрический удар – твой взгляд. В нём невероятная магическая сила. Твои глаза. В них
твоя сущность, в них вся ты - гордая, открытая, добрая.
БОННЭР. Говори, говори – мне приятно.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты маняще-недоступная. Недосягаемая. Шаловливая.
Агрессивно-покорная. Язвительная. Мягкая.
БОННЭР. Я счастлива. Целуй, целуй.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты с первой встречи привлекла меня жизнерадостным
взглядом на жизнь.
БОННЭР. Ты удивительный. Единственный и неповторимый. Мужчины много говорили
мне сладостных слов, но всё какая-то фальшь. За красивыми словами скрывалось желание
соблазнить меня. А ты единственный, который понимает и принимает меня искренне. Без
всякой задней мысли.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А вот задние мысли у меня имеются. (Увлекает её на
кровать). И вполне конкретные…
БОННЭР. Неужто насильничать будешь?! Скромную, беззащитную поселянку…
Горький. Квартира. Андрей Дмитриевич сидит за столом.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дурак! Болван!
БОННЭР. Ну, что дурачок, это давно известно. Но почему болван?
32
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Болван! (Раскрывает брошюру). Вот! Статья Гейдельштейна
о суперсимметрии - ничего не понимаю. Смотрю как коза в афишу. А это! (Хватает
книгу). Доклады на семинарах Николя Бессе - смог уловить лишь завязку. Страшно далеко
убежала математика за последние годы! Я в отчаянии: не догоняю. А ведь у меня были
талантливые работы, были! Я был близок к идее суперсимметрии. Идея суперструны
витала в голове! Но, Боже, как же мне не хватает эрудиции!
БОННЭР. Не раскисай. Ты у меня гений. Утрёшь всем нос.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. В космологии происходят величайшие события, а я где-то
на дальней окраине понимания. Не поверишь, с трудом соображаю в грассматовых числах
БОННЭР. Да, без грассматовых чисел исключительно в дворники дорога.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты смеёшься, а для меня трагедия. Грассматовыми числами
свободно оперируют аспиранты. С горя занялся геометрией Лобачевского – на уровне
школьного математического кружка. Решил пару задач – приятно. Хотя и смешно:
академик всё же.
Боннэр хватает за левую половину груди. Валится на диван.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька! Люся! Что с тобой?
БОННЭР. Сердце… Сердце. Колет – мочи нет. Дай нитроглицерин.
Андрей Дмитриевич лихорадочно ищет лекарство, находит. Даёт Боннэр.
Она погружается в забытье. На минуту-другую придёт в себя, обведёт мутным взором
комнату и вновь проваливается в сонливую безучастность. Приходит в себя, делает
жест: сядь рядом. Он осторожно присаживается на кровать. Берёт её вялую руку.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что, Люсенька? Что, родненькая?
БОННЭР. (с трудом). Хочу тебе сказать… очень важное… может, это мои последние
слова…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька! Всё будет хорошо, мы ещё…
БОННЭР. (Жестом останавливает его). Я врач. Разбираюсь в том, что со мной
происходит… Сердце моё вконец изношено. Чувствую: вот-вот остановится. Это инфаркт.
Если меня не станет…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька!
БОННЭР. Я давно разгадала цель гэбистов – убить меня, чтобы тебе сделать больней.
Они давно нащупали твоё слабое место – это я. Цель – довести меня до смерти за твою
стойкость… За любовь ко мне… Когда они меня уничтожат, сделают всё, чтобы снова
превратить тебя в советского учёного.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я тебя не предам. Нет! Нет! Не предам. А если… Если
тебя убьют, то я не буду жить.
БОННЭР. Ты это серьёзно?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька, без тебя жизни для меня нет.
БОННЭР. Жизнь не кончается со смертью другого человека. Даже самого близкого.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Самого любимого!
БОННЭР. Обещай мне одну вещь…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Обещаю.
БОННЭР. Прежде, чем распоряжаться своей жизнью после моей смерти, выжди полгода.
Обещаешь?
Он медлит с ответом.
БОННЭР. Обещаешь?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Обещаю.
Она закрывает глаза.
Звонок в дверь.
33
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Кто это?
Открывает дверь. На пороге Врач.
Врач молча проходит в комнату, осматривает Боннэр.
ВРАЧ. Инфаркта нет. Есть некоторая отрицательная динамика. В госпитализации нет
необходимости. (Уходит).
БОННЭР. Врёт. Я знаю: инфаркт. Слушай, а откуда они узнали, что мне плохо? Мы же не
вызывали врача. (Осматривается). Жучки. Подслушивают.
Звонок в дверь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Врач вернулся.
Открывает дверь. На пороге Старший уполномоченный.
СТАРШИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. Гражданин Сахаров, вы находитесь в Горьком
более четырёх лет. За это время вы не изменили своего поведения. Вы продолжаете
составлять клеветнические заявления, которые передаёте за границу. Ваша клевета
наносит ущерб Советскому государству. Вы окончательно встали на позицию наших
врагов. Встали под влиянием вашей жены Елены Боннэр, которая является агентом ЦРУ…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я не согласен с вашей…
СТАРШИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. Вашего согласия не требуется. В случае, если
Боннэр будет повторять клеветнические выпады, она, согласно советским законам, будет
предана суду.
Величественно разворачивается и покидает квартиру.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. На вашей совести будет моя жизнь! Я объявляю
голодовку!
Горький. Квартира. Полумрак. Андрей Дмитриевич пишет за столом.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. «Президенту Академии наук СССР академику
Александрову. Глубокоуважаемый Анатолий Петрович!»
ГОЛОС БОННЭР. Ну, какой он глубокоуважаемый! Как ты можешь так обращаться к
подонку?
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Так положено обращаться. «Глубокоуважаемый
Анатолий Петрович! Я обращаюсь к Вам в самый трагический момент своей жизни. Я
прошу Вас поддержать просьбу о поездке жены, Елены Георгиевны Боннэр, за рубеж для
лечения болезни глаз и сердца. У моей жены произошёл обширный крупноочаговый
инфаркт. Единственная возможность спасения жены — поездка за рубеж для операции. Я
прошу о помощи Вас, как президента Академии, и как человека, знавшего меня многие
десятилетия. Если же Вы не сочтете возможным поддержать мою просьбу о поездке жены,
я объявлю бессрочную голодовку».
ГОЛОС БОННЭР. Подотрётся он твоим письмом.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Ещё напишу Зельдичу. Марк поможет.
ГОЛОС БОННЭР. Как же! Жди от Зельдича подмоги. Что-то он не подал голос, когда
тебя сюда отправили.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Люся, нужно учитывать обстоятельства. А сейчас
он поможет. Он мой друг.
ГОЛОС БОННЭР. У тебя с ним нет ничего общего.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Мы 20 лет вместе проработали. Нас объединяет
физика.
ГОЛОС БОННЭР. Тысячи занимаются физикой. Не каждого ж считать другом.
ГОЛОС КОРРЕСПОНДЕНТА. (с британским акцентом). Господин президент
Академии наук Александров, каково сейчас положение академика Сахарова?
34
ГОЛОС АЛЕКСАНДРОВА. Мы отправили Сахарова в Горький, чтобы защитить его от
нападений со стороны разгневанных граждан.
ГОЛОС БОННЭР. Слава Богу, спаситель отыскался.
ГОЛОС АЛЕКСАНДРОВА. Великодушие и мягкость научной общественности по
отношению к Сахарову поистине заслуживают одобрения наших западных коллег. К
сожалению, в последний период поведение академика Сахарова обусловлено серьёзным
психическим сдвигом. А по поводу жены академика Сахарова могу сказать следующее:
мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Значит, голодовка!
Горький Квартира. Андрей Дмитриевич стоит на весах. Боннэр смотрит на деления.
БОННЭР. Минус восемь килограммов. (Записывает в тетрадь). Немного потерял за две
недели. (Осматривает мужа). Одутловатость заметная. Это нормально. Ноги мёрзнут?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А должны?
БОННЭР. При голодовке обязательно. (Пауза). Адик, может, прекратим? Перед нами
стена. Железобетонная. Их ничем не прошибёшь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Опять ты о своём! Голодовка до победного конца. (Замечает
на столе газеты, письма). Почта пришла?
БОННЭР. Да. Ой, совсем забыла! Тебе письмо от Зельдича. (Находит конверт, передаёт
Андрею Дмитриевичу).
Андрей Дмитриевич распечатывает конверт, достаёт листок, читает. Откладывает.
БОННЭР. Что пишет?
Андрей Дмитриевич не отвечает. Боннэр берёт листок, читает.
БОННЭР. Понятно. Трус он, твой Марик. Трус и подонок.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не суди его строго. Мне по-человечески страшно жалко его.
БОННЭР. Ах, не суди! Ах, жалко! (Хватает листок, читает). «Андрей, извини, но я не
могу вмешаться. Моё вмешательство ухудшит и без того моё шаткое положение».
Страдалец ты наш. Ага, вот самое интересное! «Твою голодовку я не поддерживаю. Меня
тоже не выпускают за границу, но я же не объявляю голодовку. Мои возможности помочь
тебе практически нулевые». За границу его, видите ли, не выпускают! Подонок!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Марка можно понять, войти в его положение.
БОННЭР. Дурак он! Похотливый дурак!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люся, прошу…
БОННЭР. Дурак и похабник. Я всё скажу про него! Всё! Помнишь, ты брал меня на
научную конференцию в Ереван?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Помню! Конференция по гравитации. Ты показала мне свою
любимую Армению. Мы славно там время провели.
БОННЭР. А помнишь, вечерами сидели в ресторанчике? В компании Алиханова…
Леонтовича… И твой Марик.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Оркестрик маленький помню. Танго играл.
БОННЭР. На танго меня приглашал твой Марик. За задницу, между прочим, щупал. А ты
его другом считаешь. А его звонки потом! Когда вернулись в Москву. (Передразнивает).
«Люся! Вы обольстительны. Вы мне постоянно снитесь. Голенькой». Это что?! Он за кого
меня принимает? Он не просто бабник, а пакостник. Мелкий шкодливый пакостник.
Мания величия, что он секс-гигант. А ведь замухрышка! Дело не в том, что я ему тогда
нравилась – в этом нет сомнений! – а что он по натуре пакостник. А ты ему потакал!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я только…
35
БОННЭР. Молчи! Потакал и потакаешь – и не спорь. Он же на тебе всю жизнь ездил! Он
же ничто! Ноль! А ты…
Резко распахивает дверь, в квартиру врываются Санитары. Последним появляется
Главврач.
ГЛАВРРАЧ. Андрей Дмитриевич я главврач областной клиники. К нам поступают
просьбы трудящихся о вашей госпитализации.
БОННЭР. Какие они заботливые, эти трудящиеся! До всего им есть дело.
ГЛАВВРАЧ. Елена Георгиевна, вы, как человек, обладающий медицинскими знаниями,
должны понимать, что на тринадцатый день голодовки необходимо стационарное
наблюдение. (Андрею Дмитриевичу). Андрей Дмитриевич, есть серьёзные опасения за
вашу жизнь, настоятельно рекомендую лечь в больницу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мной выдвинуто требование, чтобы моей жене разрешили
выехать за границу для операции. Я не прекращу голодовку, пока не будут удовлетворены
это требование.
ГЛАВВРАЧ. Ваше здоровье в опасности. Мы, врачи, призваны спасти вас. Сейчас мы
отвезём вас в больницу. Вам будет предоставлена квалифицированная медицинская
помощь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Никуда я не поеду.
ГЛАВВРАЧ. В данной ситуации не вам решать, ехать или не ехать. (Санитарам). А что
мы застыли? Не в театре.
Санитары хватают Андрея Дмитриевича, волокут на диван.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люсенька! Мне делают укол! Люсенька!
БОННЭР. (Рвётся к мужу, её удерживают Санитары.) Пустите меня! Пустите!
Андрюша!
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Убийцы! Люсенька, береги себя!
ГЛАВВРАЧ. Ну, чего вы копаетесь?! Привяжите его!
Андрея Дмитриевича выносят привязанного к носилкам.
БОННЭР. (Бьётся в истерике). Мерзавцы! Убийцы! Ненавижу вас! Ненавижу!
Больница, палата. Андрей Дмитриевич лежит на кровати. Входят Главврач и Медсестра
с подносом, на котором тарелки. Ставит поднос на тумбочку.
Андрей Дмитриевич резким движением опрокидывает поднос.
ГЛАВВРАЧ. Ну, прямо как дитё малое. Вы хотя бы санитарок наших пожалели – опять
им убирать.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я прекращу голодовку только после предоставления выезда
на лечение за границу моей жене.
ГЛАВВРАЧ. В нашем государстве есть все условия для оказание медицинской помощи
вашей супруге. Она отказывается. Не можем же мы насильно делать операцию на сердце.
Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич, дорогой вы мой человек. (ласково треплет его
по плечу). Не бережёте вы себя, не бережёте. Вот и приходится помимо вашей воли
заниматься вашим здоровьем. (Приоткрывает дверь). Входите.
В палату вваливается четверо Санитаров. Входит Завотделением.
ГЛАВВРАЧ. Лариса Ивановна заведует у нас отделением реанимации. Если вы окажетесь
в критической ситуации, она вас спасёт. Десятки людей вытащила с того света.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Эльза Кох!
ГЛАВВРАЧ. Ну, зачем же так резко. Лариса Ивановна кандидат наук. Отличник
здравоохранения. (Обращается к Завотделением). Приступайте.
36
Санитары привязывают руки и ноги Андрея Дмитриевича к кровати. Он изгибается всем
телом. Санитары прижимают его плечи, один упал увесистым телом на его ноги.
Две Медсестры вносят капельницу, готовят шприцы.
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ. Будем кормить вас через капельницы.
Завотделением вводит в руку иглу.
ГЛАВВРАЧ. Мы, советские врачи, давали клятву Гиппократа - стоять на страже здоровья
больного, даже если он противится лечению. Лечат же алкоголиков помимо их воли. А у
вас нечто вроде алкоголизма. Голодомания, так сказать. Первая стадия вялотекущей
шизофрении. Вы уже не молодой человек и в любую минуту можете впасть в такое
состояние, из которого вас не сможет вывести даже Лариса Ивановна. У вас наблюдаются
необратимые изменения - я их ясно вижу. Вы уже не полностью владеете мыслью. Ваша
речь неразборчива, когда говорите, то путаетесь в словах. (Пауза) Андрей Дмитриевич,
умерьте гордыню, смиритесь. Будете упрямиться - доведёте себя до болезни Паркинсона.
Умереть мы вам не дадим, такого удовольствия мировой общественности не предоставим,
но в инвалида вы превратитесь. Вы даже штанов сами себе расстегнуть не сможете. Всё
будете делать под себя. Андрей Дмитриевич, голубчик, ну как вам вдолбить, что мы
действуем в ваших же интересах.
Больница, палата. Андрей Дмитриевич на кровати. Неподвижен. По палате ходит
Главврач. Медсестра возится у тумбочки. Санитары наготове.
ГЛАВВРАЧ. Да, голубчик, неважны ваши дела, неважны. Состояние вены не позволяет
осуществлять процесс питания через инъекции. Придётся отказаться от гуманного
варианта. Переходим на зонд. Он вводится внутрь организма через ноздрю. Процесс
болезненный, но надо потерпеть. Через зонд будем вкачивать питательный раствор.
Видите, Галя разводит порошок в воде. Когда образуется гомогенная смесь, мы закачаем
её через зонд в кишечник. У вас из-за искривления носовой перегородки доступна только
правая ноздря. Видите, мы всё учитываем. Проявляем максимум заботы. Входим в ваше
положение. Мы давали клятву Гиппократа. А её главный принцип: не навреди.
Санитары привязывают руки и ноги Андрея Дмитриевича. Держат плечи и голову.
Медсестра пытается втолкнуть зонд в ноздрю – Андрей Дмитриевич не даётся.
МЕДСЕСТРА. Зонд упёрся во что-то.
ГЛАВВРАЧ. Сильнее толкайте! Чему тебя только в медучилище учили!
Медсестра пытает протолкнуть зонд – не получается. Главврач отстраняет
Медсестру, сам пытается ввести зонд – с тем же успехом.
ГЛАВВРАЧ. Видимо, искривление носовой перегородки слишком крутое. Кормите
ложкой!
Медсестра пытается засунуть ложку в рот. Андрей Дмитриевич сжал зубы.
МЕДСЕСТРА. Ну что же вы, миленький. (Главврачу). Он сжал зубы.
ГЛАВВРАЧ. А вы не знаете, что делать?
Санитар вставляет в рот палку, разжимает дёсны. Медсестра впихивает кашицу в рот.
Андрей Дмитриевич выплёвывает пищу.
МЕДЕСТРА. Ну, вот! Миленький, мы же стараемся для вашей же пользы.
ГЛАВВРАЧ. Если, голубчик, продолжите гнуть свою линию, превратитесь в неходячего
инвалида. Передвигаться на коляске. Слюни будут течь. Взгляд бессмысленный. Руки
мелко дрожат. В мозгу (показывает), вот в этом месте, участок мозга, который называется
черная субстанция, она вырабатывает дофамин. Вы знаете что такое дофамин? Не знаете.
Объясняю. Функция дофамина заключается в плавной передаче импульсов для
обеспечения нормальных движений. Меньше дофамина - возникает скованность мышц,
замедленность движений, при ходьбе трудно сохранить равновесие. Почерк меняется…
37
САНИТАР. Он обоссался.
ГЛАВВРАЧ. Ну так смените бельё! Без команды вы никак.
Больница, палата. Андрей Дмитриевич пытается написать что-то на листке бумаги.
Входит Завотделением.
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ. Вы пишете? Дайте глянуть. Любопытно, любопытно. У вас первая
стадия паркинсонизма – как и предсказывал главврач. Вот смотрите: дрожащее
изломанное начертание букв. А вот вы написали – «рууука». В слове трижды повторяется
буква «у» - верный признак первой стадии. Хочу вам сказать: вы сделали для жены всё,
что могли. Но плетью обуха не прошибёшь. Поверьте, мы не звери. В больнице все
переживают за вас. Каждая планёрка начинается с вопроса главврача: «Каково состояние
академика Сахарова?»
Больница, палата. Андрей Дмитриевич неподвижен. Смотрит в потолок.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. Как же я тоскую без тебя. И переживаю за тебя.
Все мысли о тебе. Жизнь, когда тебя нет рядом, бесконечная пустота. Полная
бессмыслица. Как это сумрачно – месяц за месяцем в отрыве от тебя. Мучительно
представлять, как ты страдаешь. И постоянная боль – за твоё сердце. Что ни ночь, то
жестокая бессонница. Час за часом перебирать и перебирать свою жизнь. Ты меня ругала,
что в воспоминаниях я приукрашиваю людей. Я не приукрашиваю, я такими их вижу хорошими, чистыми, честными. Я не виноват, что в них есть дурное. Много думал о себе.
Ужасался. Школьником, студентом я был моральным уродом. Законченным
эгоцентриком. У меня не было друзей. Ни одного. Что одинок - сам был виноват. Был
замкнут на себя. Почему я так однобоко развивался? Не знаю. Я бы выровнялся, если б не
случайная женитьба. Женился от инфантильности. От тоски иметь дом. Клава была
старше, но она тоже не понимала, какую роковую ошибку совершает. Роковую для меня и
для неё. Роковую, что самое тяжкое, для наших детей. В какие-то периоды казалось, что
не всё в нашей семейной жизни плохо. Иногда возникло нечто вроде любви. Был привязан
к детям. Увлечён работой. Потом трагедия Клавиной ревности. Потом её болезнь. Потом
её смерть. Двадцать пять лет семейной жизни прошли без взаимопонимания с Клавой – за
исключением нескольких коротких периодов. Тут мне нечем гордиться. Я остался совсем
один. Ни с кем не мог общаться. Дети как чужие. Не могу поймать момент, когда мне
стало трудно находить общий язык с ними. После смерти Клавы вместо того, чтобы
сплотиться вокруг общей беды, каждый сам по себе. Это моя вина. Очень любил своих
девочек, любил сына, много думал о них, но я не вводил их в свою личную жизнь так, как
это делал мой отец со мной. И это моя беда, таков мой характер: по-настоящему я умел
разговаривать только с самим собой. За время болезни Клавы у девочек, у Димы
выработалась реакция отстранения, они замкнулись в собственной жизни, в которой для
меня места не осталось. Теперь мне не нравится их поведение, их поступки, их мысли. Но
и жалко их: они глубоко несчастны. Я стыжусь их несчастья, но ничего не могу сделать.
После смерти Клавы я очутился в глубокой изоляции от всего окружающего и должен был
начать жить как-то совсем по-иному. Но сил у меня для этого не находилось Да и не знал
я, как начать новую жизнь, что это такое – новая жизнь. И тут Бог послал тебя. Ты внесла
свет в мою беспросветную жизнь. Счастье человеческого общения пришло ко мне только
через тебя. И настоящая любовь – тоже. Любовь наша - цельная, возвышенная.
Подлинная. Только с тобой я понял, что значит умирать от любви – каждый день, каждый
час. Наша любовь помогает нам быть счастливыми в невероятно трагических ситуациях.
Все мысли о тебе. Ты спасла меня, я спасу тебя. Только б твоё сердце продержалось
подольше.
38
Горький. Квартира. Боннэр сидит за столом на кухне. Пишет.
ГОЛОС БОННЭР. «Андрюшенька! Кажется, я никогда тебя больше не увижу. На всякий
случай составляю список, где что лежит. Твои вещи в шкафу в кабинете. Посуду
перемыла, поставила в сервант. Постельное бельё в серванте внизу. Проигрыватель
наладила, пластинки в тумбочке под телевизором. Мои вещи в шкафу в моей комнате,
раздай их бедным. Моя сберкнижка в правом верхнем ящике стола – в ней доверенность
на тебя. В Москве две сберкнижки – в каждой, кажется, по 3,5 тысячи – завещание на
тебя. Если умру, пусть никто, кроме тебя, не спит на моих подушках и под моими
одеялами. Другая женщина рядом с тобой мне будет противна даже на том свете. Как же
тоскую по тебе! Ежечасно, ежеминутно я с тобой. Люблю – ты моя душа. Люся».
Больничная палата. Андрей Дмитриевич смотрит в потолок. Главврач склонился над
ним. Завотделением наготове с блокнотом.
ГЛАВВРАЧ. Что ж вы, голубчик, совсем расклеились? Нехорошо, нехорошо. Брезгуете
рекомендациями лучших специалистов.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это рекомендации гэбэ, а не врачей.
ГЛАВВРАЧ. Зря вы так, зря. (Осматривает Андрея Дмитриевича) Лицо потеряло
подвижность - голубчик, это чревато. При паркинсонизме у больного наблюдается
равнодушие, безразличие – точно про вас. (Поворачивается к Завотделением). Как у
больного Сахарова работает кишечник?
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ. Последнюю неделю фиксируются постоянные запоры.
ГЛАВВРАЧ. Что с частотой мочеиспускания?
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ. Участились непроизвольные мочеиспускания.
ГЛАВВРАЧ. Вот! Вот! Вегетативное расстройство. Медицина – это точная наука как и
ваша физика. А то некоторые считают нас шарлатанами… Ну, что, голубчик, будем
продолжать чудить? Нехорошо, нехорошо. Поверьте мне, человеку много на свете
пожившему и повидавшему, ничего вы своим упрямством не добьётесь. Ни-че-го. Я тоже
многим недоволен в этой жизни, так что же – зверем смотреть на белый свет? Созиданием
нужно заниматься, созиданием. Вот Михаил Сергеевич призывает к перестройке.
Гласность провозгласил. Свежим воздухом перемен подуло. А вы здесь кисните.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Кто такой Михаил Сергеевич?
ГЛАВВРАЧ. Вы не знаете, кто такой Михаил Сергеевич?! Вот что значит оторваться от
жизни, сосредоточиться на созерцании только собственного пупка. Михаил Сергеевич
Горбачёв – новый генеральный секретарь. Он провозгласил курс на перестройку. Не
сегодня-завтра в стране восторжествует демократия. Во главу угла поставлены права
человека. А вы – голодовка, голодовка. И чего добились своими, скажу прямо, неумными
требованиями?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я хочу написать письмо Горбачёву.
ГЛАВВРАЧ. Пишите, голубчик, пишите. Впрочем, вы же писать не в состоянии.
(Завотделением). Попросите Ирочку с машинкой в палату.
Завотделением выходит.
ГЛАВВРАЧ. Провозглашён курс на демократизацию всей общественно-политической
жизни. И этот курс поддерживает партия, народ. Вот вы – поддерживаете курс партии на
обновление? Молчите. Избрали удобную позицию: моя хата с краю. Новый курс раскроет
гуманные стороны нашего строя. Всё плохое останется в прошлом – застой, бюрократия.
Всё будет по-новому, по-человечески.
Появляется Секретарша с пишущей машинкой.
39
ГЛАВВРАЧ. Ирочка, больной Сахаров продиктует вам письмо. Отпечатайте его без
помарок. (Андрею Дмитриевичу). Вы готовы?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Готов. (Медленно, запинаясь). Уважаемый Михаил
Сергеевич! Обращаюсь к Вам по весьма важному поводу. Во имя гуманности прошу Вас
разрешить моей жене Боннэр Е.Г. поездку за рубеж для лечения. Это моя единственная
личная просьба к властям… (Задумывается). Моя жена – участник Великой
отечественной войны. Имеет правительственные награды. Она заслуживает гуманного к
себе отношения. (Пауза). Считаю свою ссылку несправедливой и беззаконной, но готов
нести ответственность за свои действия. Прошу вас не распространять эту
ответственность на мою жену. (Пауза). Я обещаю прекратить свои открытые
общественные выступления. (Секретарше). Всё.
Заседание политбюро..
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Ко мне обратился с письмом небезызвестный Сахаров.
Он просит дать разрешение на поездку его жены Боннэр для лечения в Америке. Каково
мнение по этому поводу Комитета государственной безопасности?
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Поведение Сахарова складывается под антисоветским
влиянием мадам Боннэр, еврейки по национальности.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Вот что такое сионизм!
ТРЕТИЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Боннэр - это зверюга в юбке, ставленница
империализма.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Сахарову 65 лет, мадам Боннэр - 63. Здоровьем
Сахаров не блещет, сейчас он проходит онкологическое обследование, так как стал
худеть. В больнице прекрасные условия, он имеет возможность заниматься научной
деятельностью.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Это хорошо.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Сахаров как политическая фигура потерял свое
значение. Возможно, следовало бы отпустить Боннэр. Разрешение на поездку Боннэр
показало бы всему миру всю гуманность нашей системы, когда даже самые отпетые её
враги беспрепятственно могут ездить за границу.
ЧЕТВЁРТЫЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. У Боннэр в Америке её дети от первого брака –
дочь Татьяна с мужем по фамилии Янкелевич и сын Алексей Семёнов. Эмигрировали в
1979 году.
ВТОРОЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Без Боннэр поведение Сахарова может измениться в
лучшую сторону.
ТРЕТИЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Я за то, чтобы отпустить Боннэр в Америку на
операцию. Это гуманный шаг по отношению к Сахарову. Ведь он сейчас убегает от неё в
больницу.
ЧЕТВЁРТЫЙ ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО. Злобы у Боннэр в последние месяцы поубавилось.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ. Подведу итог. Дадим Сахарову понять, что мы можем
пойти навстречу его просьбе о выезде Боннэр. Но поставим условие: всё будет зависеть от
того, как он будет вести себя и как она будет вести себя там.
ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО. (Хором). Мудрое решение. Выдержано в духе перестройки и
гласности.
Вокзал. Перрон. Андрей Дмитриевич провожает Боннэр.
Горький. Квартира. Андрей Дмитриевич пишет за столом.
40
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. «Здравствуй, Люсенька! Здравствуй, любимая.
Новый – 1986-й – год встречал в одиночестве. Накрыл стол на двоих. Парадно оделся.
Произнёс несколько тостов – первый, естественно, за тебя. Затем за твоих детей в
Америке. И за своих злосчастных детей – всё же не чужие они мне. Смотрел новогодний
концерт. Думал. Вспоминал. Ушедший год был трудным. И победным!!! Второго января
вернулся к науке. Безумно хочется что-то свершить в физике – в ней захватывающие
перспективы! Суперструна, суперсиммертрия, инстантоны, солитоны, единые
калибровочные поля, эффект Хоукинга, пошла в ход очень высокая новая математика. И
мне есть что сказать. Свежие идеи бурлят в голове!… Занялся зубами. Мучительный
процесс лечения, но надо. 7 января отметил юбилей нашей свадьбы – 15 лет. Накрыл
праздничный стол. Произнёс тост: «Люська! Ты сделала меня лучше и счастливее.
Надеюсь, что и я тебе принёс счастье. Выпил бокал вина. Жизнь наша прекрасна и
трагична. Теперь только одно желание и мольба – чтобы операция прошла успешно. И
будем мы тогда жить долго и счастливо. И умрём в один день...»
США. Бостон. Боннэр пишет письмо.
ГОЛОС БОННЭР. «Здравствуй! Операцию сделали. Длилась пять часов. Поставили
шесть шунтов. Чувствую себя после операции также погано, как 40 лет назад, когда была
контужена и тяжело ранена – смотрела тогда на звёзды и не могла понять: есть я или меня
уже нет? Ну, хватит о грустном. Дом у детей роскошный. Два этажа плюс полуподвал,
который можно считать этажом. Просторно, комнат не сосчитать. Из окон вид красивый.
Но жизнь у детей трудная. На работу ни Таня, ни Ефрем так и не устроились. Сняла с
твоего счёта тридцать тысяч долларов – у детей большие расходы. К тому же, учти, они
работают на тебя. Сил и времени не жалеют для популяризации твоих трудов. Это
называется в Америке пиаром, ну вроде как реклама. Если нанимать фирму, то это такие
деньжищи! А Таня, Алёшка и Ефрем делают это ради тебя бесплатно. Жди. Скоро приеду.
Целую. Люблю. Дарю своё подштопанное сердце. Навеки вечные твоя Люся».
Горький. Квартира. Входит Татьяна Сахарова.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Папа! Милый папа. (Обнимает отца). Ты изменился. Сильно.
Глаза другие. Какие-то потухшие. (Распаковывает сумки). Я тут тебе вкусненького
привезла. Ты же после голодовки. Пирог, Люба испекла. Варенье. Малиновое. Я сварила.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таня, у меня всё есть. Вези обратно. (Укладывает банки).
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Но мы так старались. Вкусненькое. Давай чай попьём!
Садятся за стол.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Мы очень переживали за тебя. Папа, ты себя не бережёшь.
Андрей Дмитриевич встаёт, идёт к письменному столу, достаёт листок бумаги, кладёт
перед Татьяной.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. А это как понимать?
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Что это?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ваша хамская телеграмма.
Татьяна берёт листок.
ГОЛОСА ТАНИ, ЛЮБЫ, ДИМЫ. (Скандируют). «Елена Георгиевна, мы, дети Андрея
Дмитриевича, будем вынуждены обратиться в прокуратуру о том, что вы толкаете нашего
отца на самоубийственную голодовку. Другого выхода не видим, поймите нас правильно.
Таня, Люба, Дима».
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Как вы посмели послать такой текст Елене Георгиевне?!
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Мы заботились о тебе и только о тебе.
41
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я начал голодовку только потому, что не видел иных путей
добиться благородной цели – отправить Елену Георгиевну для лечения за границу. Я ждал
от вас телеграммы в мою поддержку. Как это сделали бы любящие дети.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Я вот как-то не могу вообразить, чтобы ты предпринял нечто
подобное за нас, родных детей. Объявил бы голодовку за меня, за Диму. За Любу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. У вас благополучная жизнь, нет причин за вас голодать.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. (С сарказмом). Благополучная! Меня зажимают на работе –
потому что я дочь Сахарова. Мишину диссертацию пытались опорочить – потому что он
зять Сахарова. Сашу, Любиного мужа, не взяли в Курчатовский институт, опять же
потому что родственник Сахарова. Они бедствуют. Саша зарабатывает на жизнь
репетиторством. Вот такая у нас благополучная жизнь. А Дима! Он раздавлен жизнью.
Ты, занятый своими любовными приключениями, бросил его на произвол судьбы.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дима вполне взрослый человек. И неправда, что я вас забыл.
Я посылаю Любе деньги. Диме посылаю. Тебе выделил шесть тысяч.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Спасибо, папа, за подачки. А если взять жизнь детей Боннэр…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Если Дима отдалился от меня, то в этом виновата ты,
виновата Люба. Особенно Люба – с её комплексом неполноценности. Из-за вас
осложнилась наша с Еленой Георгиевной жизнь.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Ты обещал маме больше не жениться.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мама не должна была брать с меня такого обязательства. То
факт, что Люся стала моей женой не повод оскорблять её. Она прекрасный человек.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Прекрасный! Как же! Она стала твоей женой из жлобства.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Таня! Ты тут такого наговорила, что самое благоразумное –
выгнать тебя.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. (Сквозь слёзы). Папа, папа. Мы же тебя очень любим. Любим!
Места себе не находили из-за тебя. А ты… (Долгая пауза). Да! Мы ж не закончили про
детей прекрасной женщины.
Андрей Дмитриевич настороженно смотрит на дочь.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Это правда, что Танька, дочь Боннэр, и её муж Янкелевич
купили в Бостоне трёхэтажный дом на твои деньги?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Откуда у тебя такие сведения?
ТАТЬЯНА САХАРОВА. По «голосам» передали. Это правда?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дом куплен на нобелевскую премию. Им надо где-то жить.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Но это же твои деньги! Почему ты содержишь чужих людей?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Во-первых, они дети Елены Георгиевны, значит, не чужие. А,
во-вторых, они много работают. Готовят к изданию мои рукописи. Проводят мероприятия
в мою поддержку. Это невероятно тяжёлая работа. Ты и представить не можешь,
насколько тяжёлая.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Понимаю, папочка, понимаю. А почему Танька твоей Боннэр
выдаёт тебя за своего отца?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Не понял.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Я своими ушами слышала по «голосам»: она называет себя
Татьяной Сахаровой. Это я – Татьяна Сахарова, ты мой отец. А она – Татьяна Семёнова,
её отец – Иван Семёнов, бывший муж Боннэр.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Прекратим этот бессмысленный разговор.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Почему, папочка, прекратим? На самом захватывающем месте.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да, я считаю её своей дочерью.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. А я кто?
42
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. И ты моя дочь. Таня, этот разговор никуда не ведёт.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Ты никогда нас не любил. Ни меня, ни Любу, ни Диму.
Никогда! Мы для тебя всегда были обузой. Не любил потому, что мы от нелюбимой жены.
Ты маму не любил. Не любил! Не любил! (Внезапно успокаивается). Папа, у меня к тебе
серьёзный разговор. Мы - я, Люба, Дима решили подать на тебя в суд.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Что?!
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Подать в суд о разделе дачи в Жуковке. На Рублёвке.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Но это моя дача! Мне её правительство подарило.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Подарили не только тебе, а всей твоей семье. А, значит, и нам,
твоим законным детям. И мы имеем право на три четверти дачи. Ты же нам ни цента не
выделил из своей Нобелевской премии. Кстати, а сколько она в долларах?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Это не твоё дело.
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Понимаю, не моё. Потому что все денежки у тебя отобрала
прекрасная женщина.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Вон отсюда!
ТАТЬЯНА САХАРОВА. Ну, ударь меня. Ударь.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Как ты смеешь?! Вон! И банки свои забери!
Горький. Нотариальная контора. За столом сидит Нотариус, женщина. Пишет.
Входит Андрей Дмитриевич.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Здравствуйте. Я хотел бы оформить завещание.
НОТАРИУС. (Продолжает писать. Заканчивает, укладывает листки в стопку). Что там
у вас?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. У меня такая ситуация…
НОТАРИУС. У всех ситуация. (Поднимает глаза. Всматривается в Андрея
Дмитриевича). Вы Сахаров! (Расплывается в улыбке). Андрей Дмитриевич! Вот не
ожидала! Какое счастье видеть вас! Мы так за вас переживаем. В нашей нотариальной
конторе все (понижает голос)… мы слушаем «голоса»… сочувствуем вам... мы на вашей
стороне… вы столько настрадались. Да что вы стоите! Садитесь. Вот здесь вам будет
удобно. Так с чем пожаловали?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я в годах. Здоровье неважное. Всякое может случиться. Хочу
оставить завещание. (Достаёт листок бумаги). Я написал основные пункты. (Передаёт
листок Нотариусу).
НОТАРИУС. (Берёт листок, читает. Поднимает глаза на Андрея Дмитриевича). Так.
Понятненько Почти всё отписываете свой жене. Вы меня, конечно, извините, что
вмешиваюсь, но мне постоянно приходится иметь дело с ситуациями, когда дети от
первого брака выступают с исками и претензиями, оспаривая долю наследства, которая им
причитается по завещанию.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Детям от первого брака я выделяю в наследство дачу.
НОТАРИУС. (Смотрит в листок). Половину дачи детям, половину – своей теперешней
супруге. (Поднимает глаза к потолку, руками будто взвешивает). Половину одной
наследнице и половину на троих наследников. Это, по-вашему, справедливо?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да.
НОТАРИУС. Половину - супруге, половину - детям бывшей супруги. Справедливо.
(Смотрит в листок). Вам принадлежит и дача ваших родителей.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дача родителей в случае моей смерти переходит моей жене. А
в случае её смерти – её детям.
43
НОТАРИУС. Понятненько. Дачи поделены справедливо. (Пауза). Насколько я знаю, за
научные публикации за рубежом полагаются большие деньги. Гонорары, так сказать. И вы
их отписываете Боннэр Елене Георгиевне, а в случае смерти Боннэр права наследования
переходят её детям?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Да.
НОТАРИУС. Понятно. Вы считаете, что это справедливо по отношению к вашим детям?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Справедливо.
НОТАРИУС. Понимаю. Это ваше право. И всё же, может, вы пересмотрите завещание и
выделите своим детям от первого брака часть наследства по авторскому праву? С точки
зрения человечности, это было бы справедливо.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Завещание окончательное.
НОТАРИУС. Как знаете, как знаете… Но с чисто человеческой точки зрения…
Горький. Квартира. Андрей Дмитриевич пишет письмо.
ГОЛОС АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА. «Люсенька! Милая моя девочка! Как же я тоскую
по тебе! Письмо от тебя пришло аккурат в канун твоего дня рождёния. Конечно, накрыл
праздничный стол. Побрился. Принарядился. Надел костюм – синий, помнишь в
«Берёзке» купили? Свечи. В вазе цветы – 6 красных гвоздик, каждая обозначает
десятилетие, и три – розовых, это годы. Люська, тебе 63! Совсем взрослая. А встретились,
когда тебе было 48. Идут годы, идут. Налил в бокалы вино. Произнёс тост за тебя. За твоё
изношенное сердце - в котором так много доброты. Я люблю тебя, Люсенька».
Горький. Вокзал. Андрей Дмитриевич встречает Боннэр. Страстно целуются. Долго
стоят прижавшись друг к другу.
Горький. Квартира. Входят Андрей Дмитриевич и Боннэр. Боннэр сразу же принимается
осматривать стены, углы, заглядывает в вентиляционные решётки.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Перед твоим приездом устроил генеральную уборку. Можешь
не проверять.
БОННЭР. Ищу, где же камеры. Ты не представляешь, сколько там показывают фильмов о
нашей жизни! Тайком, суки, снимают и продают на Запад. Здесь, на кухне, я чуть ли ни
сиськами сверкаю. Но как они снимают? Не пойму.
Андрей Дмитриевич тоже внимательно исследует стены, потолок – камер не
обнаружено.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Нету.
БОННЭР. Скоты! Ладно, не будем обращать внимания.
Садятся за стол, пьют чай.
БОННЭР. Знаешь, что больше всего поразило в Америке? Лица! Они человеческие. А на
лицах улыбки. Все друг другу улыбаются. А у нас… На улице сплошь неинтеллигентные
рожи. (Помолчала. Рассмеялась). Слушай, а какую сказочную яхту я присмотрела в
Майями! Продавалась за смешные деньги – двести тысяч долларов.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Двести тысяч – это же сумасшедшая сумма.
БОННЭР. Мелочь по сравнению с твоими гонорарами. Знаешь, сколько накапало? Почти
три миллиона. Долларов. Ты миллионер! Между прочим, моя операция обошлась больше
ста тысяч долларов. Ну, так вот – яхта. Просторная палуба. Каюты роскошно отделаны.
Салон площадью с эту квартиру. Белый рояль. Ванная – размера с эту кухню. Биде. Такой
бы кораблик нам. Посадили бы всех: маму, детей, внуков – и в кругосветку! Плыть, плыть,
плыть… (Мрачнеет). Мы навечно замурованы в этом склепе. С камерами (Грозит
кулаком в угол). Что, суки, интересное кино?
44
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я написал письмо Горбачёву. Попросил отменить ссылку.
(Берёт листок. Читает). «Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич! Почти семь лет назад я
был насильственно депортирован в город Горький. Я нахожусь в условиях
беспрецедентной изоляции под непрерывным гласным надзором... Я лишен возможности
нормальных контактов с учёными, посещения научных семинаров... За время пребывания
в Горьком мое здоровье ухудшилось. Я беру обязательство не выступать по
общественным вопросам, кроме исключительных случаев, когда я, по выражению
Толстого, «не смогу молчать»... Надеюсь, что вы сочтете возможным прекратить мою
депортацию и ссылку жены».
БОННЭР. Даже и не знаю, что сказать. Просишь… унижаешься…
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Ты права. Унижаюсь. Но что делать?
БОННЭР. Моё сердце с шестью шунтами подсказывает: не скоро, ой, не скоро увидим мы
златоглавую.
Звонок в дверь.
БОННЭР. Кого черти принесли?
Андрей Дмитриевич открывает дверь. Входят двое.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КГБ. Я из КГБ. Мы пришли установить вам телефон.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Мы не подавали заявки.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КГБ. Заявки не требуется. Это жест доброй воли.
Телефонист достает аппарат, подсоединяет его к сети. Проверяет: функционирует ли?
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КГБ. Вам позвонят.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Кто?
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ КГБ. Позвонят. Ждите.
Представитель КГБ и Монтёр уходят.
БОННЭР. Всё у них через задницу. Уж не Горбачёв ли соизволит позвонить? Да нет, это
из области фантастики.
Телефонный звонок.
Андрей Дмитриевич берёт трубку.
ГОЛОС В ТРУБКЕ. С вами будет разговаривать Михаил Сергеевич.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я слушаю..
ГОЛОС ГОРБАЧЁВА. Здравствуйте, Андрей Дмитриевич. Это говорит Горбачёв. Я
получил ваше письмо. Мы его рассмотрели, посоветовались с товарищами. (Пауза). Указ
Президиума Верховного совета о вашей ссылке отменён.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Здравствуйте, Михаил Сергеевич. Считаю это решение
восстановлением справедливости и законности. Я благодарен вам.
ГОЛОС ГОРБАЧЁВА. Принято также решение относительно Елены Боннэр.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Боннэр! (Резкий удар на букве «о»). Это моя жена.
ГОЛОС ГОРБАЧЁВА. Да, да! Боннэр. Вы имеете право вместе вернуться в Москву.
Квартира в Москве у вас есть. Будете заниматься патриотическими делами.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я умоляю вас вернуться к рассмотрению вопроса об
освобождении людей, осуждённых за убеждения. Это необычайно важно для нашей
страны, для международного доверия к ней, и в конечном итоге, для вас лично. Узники
совести должны быть освобождены.
ГОЛОС ГОРБАЧЁВА. Вопрос этот сложный… Среди осуждённых много открытых
врагов нашей страны. Давайте отложим его рассмотрение до лучших времён.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Михаил Сергеевич, откладывать нельзя. Каждый день в
неволе – это пытка. Вы провозгласили курс на…
Короткие гудки. Они долго смотрят на телефонный аппарат.
45
БОННЭР. Ну, вот. Посрамил меня Горбачёв. Увидим мы златоглавую. Неужели что-то
меняется наверху? А ты рановато рассыпался в благодарностях перед ним. Надо было
понастойчивее об узниках совести.
Квартира Боннэр. Андрей Дмитриевич и Боннэр пьют чай.
Вокруг них нечто вроде хоровода, каждый выкрикивает одну фразу. Записи с
автоответчика, телеграммы, письма. Это попытка сжато отразить события в жизни
Андрея Дмитриевича в 1987-89 годах.
Андрей Дмитриевич, вы должны войти в Общественный совет «Мемориала»… Андрей
Дмитриевич, помогите! Партократы надели удавку на гласность… Андрей Дмитриевич,
это Гдлян. В стране тотальная коррупция. Глава клана коррупционеров Горбачёв. На его
зарубежных счетах три миллиарда долларов… Правозащитники не одобряют ваше
поведение, Андрей Дмитриевич. Вы поддерживаете перестройку, а это хитрая попытка
замаскировать античеловеческую сущность режима. Вы сдали свои позиции… Папа, это
Дима. Когда мы наконец сможем увидеться?.. Андрей Дмитриевич, я прочитал ваш проект
Конституции. В статье первой вы формулируете: «Государство гарантирует каждому
человек право на жизнь, свободу и счастье». Право на счастье государство гарантировать
не может. Счастье – это внутреннее состояние человека… Андрей, это Марк. Жду тебя в
одиннадцать…
БОННЭР. Надеюсь, ты не подал руки Зельдичу.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Люся, понимаешь…
БОННЭР. Понимаю. Подал руку подонку и пакостнику.
Хоровод продолжается
Андрей Дмитриевич, это Ельцин. Вас выдвинули в депутаты от Москвы. У меня к вам
большая просьба – снимите, пожалуйста, свою кандидатуру. Я выдвигаюсь по этому же
округу. Для меня принципиально важно, чтобы именно Москва выбрала меня… Андрей
Сахаров, это корреспондент журнала «Ньюсвик» Кэрролл Богерт, напоминаю, что завтра я
приеду к вам за интервью… Андрей Дмитриевич, в пятницу в Физическом институте
семинар. Первым идёт ваше сообщение о барионной асимметрии Вселенной…
БОННЭР. Боже, какой ад! Предполагала, что в Москве будет жить трудно. Но чтоб
невыносимо – только в страшном сне. Мы всё делаем для других. А для себя - ничего.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Иногда хочется выдернуть телефонный шнур из розетки,
закрыть на запор дверь… Пока были в Горьком, ну, вроде никому ничего не должен: что
мог, то сделал – обратился к мировой общественности, письма написал в защиту того,
этого. Что ещё могли сделать? Ничего. Сами сидели под колпаком. А сейчас постоянно
надо что-то делать, подталкивать Горбачёва к демократии.
БОННЭР. Андрюш, а помнишь давний разговор моего Алёшки и Павлика, его школьного
приятеля? Алешка сказал Павлику: «Хорошо, что Хрущёв освободил тысячи людей. Они
смогли вернуться домой, к семьям». А Павлик не соглашался: «Они уже там в лагере
привыкли». Так ведь и я привыкла - в Горьком. Сейчас вдруг ощутила комфортность
горьковского уклада жизни. Когда жизнь ничего не требует, кроме как повозиться у
плиты, постирать, прибраться. А какое было наслаждение – наши долгие беседы на кухне.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Все полагают, что я всемогущий. Что я Бог. А я… кто я?
Заканчиваем! Спать! Завтра решающий день на Съезде.
Кремль. Первый съезд народных депутатов. Последний день работы.
ГОРБАЧЁВ. Товарищи, мы приняли постановление «Об основных направлениях
внутренней и внешней политики СССР». На этом повестка дня Первого съезда народных
депутатов исчерпана. Предлагаю проголосовать за закрытие съезда.
46
Вскакивает Андрей Дмитриевич, быстрым шагом идёт к трибуне.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Михаил Сергеевич, прошу предоставить мне слово для
заявления.
ГОРБАЧЁВ. Товарищи, просит слово Андрей Дмитриевич Сахаров. Дадим ему слово?
В зале шум, крики: «Хватит!», «Мы его уже слышали!», «Заканчивать!», «Опять
Сахаров!»
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Уважаемые народные депутаты! Я считаю, что Съезд стал
очень важным событием. Он политизировал общество. Люди проснулись к активной
политической жизни, почувствовали, что они не бесправные винтики. Но съезд не решил
стоящей перед ним ключевой политической задачи, воплощенной в лозунге: «Вся власть
Советам!» Мы получили от сталинизма имперскую систему угнетения малых республик и
малых национальных образований. Система слишком высоко ставит роль русского
народа, который превратился в жандарма на колониальных территориях.
В зале шум, крики «Чего он мелетв!» «Заканчивай!».
ГОРБАЧЁВ. Заканчивайте, Андрей Дмитриевич. У вас одна минута.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я заканчиваю. Опускаю аргументацию. Сокращаю текст.
Так… Что на сегодня главное? Уничтожить имперский дух. Я предлагаю создать
конфедерацию. Любая национальность на территории СССР имеет право создать своё
государство с максимальной степенью независимости.
ГОРБАЧЁВ. Интересное предложение. И чукчи создадут своё государство? И эвенки?
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. И чукчи, и мордва, и ханты-мансийцы, и адыгейцы, и хакасы,
и тувинцы – все! Возникнет союз свободных независимых государств. Только в этом
случае мы сумеем демонтировать имперскую насильственную структуру под названием
СССР. Мы должны разработать новую Конституцию, а за основу взять конституцию
Соединенных Штатов Америки.
В зале свисти, крики «Позор!», «Долой ставленника Америки!»
На трибуну выскакивает Учительница.
УЧИТЕЛЬНИЦА. Гражданин Сахаров, от имени всех учителей Советского союза
выражаю вам презрение.
Бурные аплодисменты. Свист. Учительница спускается в зал.
ГОРБАЧЁВ. Мы вас поняли, Андрей Дмитриевич. Попрошу освободить трибуну
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Страна стоит накануне экономической катастрофы. Люди
живут хуже, чем жили в эпоху застоя. Это приводит к чрезвычайно мощным подспудным
процессам, одним из которых является кризис доверия народа к руководству страны.
В зале нарастает шум, крики: «Хватит демагогии!», «Обратно в Горький его!»
Дальнейшее выступление Андрея Дмитриевича тонет в шуме, криках, топанье ног.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Возможен взрыв системы, в которой напряжения доведены до
предела. Я считаю, что в такой ситуации возможен военный переворот.
ГОРБАЧЁВ. Всё, товарищ Сахаров. Вы не уважаете съезд.
На трибуну поднимается Депутат
ДЕПУТАТ. Почему мы должны слушать непонятно что от Сахарова? Не слишком ли
много Сахаров берёт на себя? (Уходит).
На трибуну ковыляет депутат-инвалид.
ДЕПУТАТ-ИНВАЛИД. Я прошёл Афганскую войну. Потерял там ноги. И мне
совершенно непонятны цель и смысл безответственных заявлений депутата Сахарова по
поводу Афганистана. Сахаров в интервью журналистам канадской газеты «Оттава ситизн»
заявил, что будто в Афганистане советские лётчики расстреливали попавших в окружение
своих же солдат, чтобы они не смогли сдаться в плен. Мы, воины-афганцы возмущены
47
этой провокационной выходкой известного учёного и расцениваем его заявление как
злонамеренный выпад против Советских вооруженных сил.
Буря аплодисментов. Крики: «Позор Сахарову!, «Слава Советской армии!», «Выкинуть
Сахарова из депутатов!»
ДЕПУТАТ-ИНВАЛИД. Я противник лозунгов. Но есть три святых слова, за которые
надо всем миром бороться, эти слова – Держава! Родина! Коммунизм! За них готов отдать
не только ноги, но и жизнь. (Уходит под гром аплодисментов).
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Я меньше всего желал оскорбить Советскую армию…
Крики «Долой!», свист.
ГОРБАЧЁВ. Заканчиваем. Повестка дня исчерпана. Первый Съезд народных депутатов
объявляется закрытым. Отключите микрофон.
Андрей Дмитриевич продолжает говорить, но его не слышно. В зале крики, свист,
улюлюканье…
Москва. Квартира Боннэр. Андрей Дмитриевич и Боннэр пьют чай.
БОННЭР. А как дружно эта дрессированная свора накинулась на тебя. Явно
спланированная кампания. КГБ умеет организовывать спонтанный гнев народа. Вот для
чего народу свобода: сбиться в стаю и рвать неугодного. Люди не меняются. Всё те же
совки. Невозможно объяснить рабам, чем опасна закрытость общества. Не втолкуешь
быдлу, почему нужно добиваться соблюдения гражданских прав, свободы убеждений. Не
понять баранам, почему жизненно важна свобода выбора страны проживания.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Со своего пути не сверну. За права человека буду биться до
конца.
БОННЭР. Мы страдали за этот народ, а народ мечтает только об одном: чтобы пришёл
новый Сталин и принялся стрелять всех подряд.
АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Утомился я, Люсенька. (Прижимает руку к левой половине
груди). Давит. Пойду прилягу. В половине одиннадцатого разбуди. Продолжим работать
над резолюцией митинга об отмене шестой статьи Конституции.
БОННЭР. Выброси мусор. Наш мусоропровод забило. На шестом этаже функционирует.
Андрей Дмитриевич берёт ведро с мусором, спускается по лестничному пролёту.
Проходит к мусоропроводу. Открывает крышку. Падает.
Бежит Боннэр. Обнимает тело.
БОННЭР. Как ты посмел! Как ты посмел! Ты обещал, что мы уйдём вместе! Адик! Адик!
Что же ты наделал?!
Вильфранш–Флоренция-Майрхофен.
Январь-февраль 2012 года.