ПОКАЯНИЕ

ПОКАЯНИЕ
А.М. Сухотин
ЭТО было очень давно. Пацанами любили мы убегать от всяких деревенских и
хозяйственных забот-работ на наш пруд и купались там до посинения. Отогревались у
костра и снова прыгали в воду. Иногда приносили с собою что-нибудь перекусить, «пожевать»: кто кусок хлеба, кто огурец-морковку или гороху, а ближе к осени – подсолнухи. Давыд приносил иногда два-три пряника, а я удивлялся: откуда у «перемещённых
немцев» деньги? Любые кусочки всегда делили поровну. Это был такой же неписаный
закон, как правило «лежачего не бьют». Разговоры шли меж нас у костра про деревенские
дела-новости: кто с кем дружит (из старших), кого из мужиков баба пилит, кто из мужиков и за что «лупит» свою бабу, кто что ворует по ночам из совхозных амбаров. Толька
Коршунов всегда знал, кто скоро «отсидит» своё, а кого скоро посадят снова. Если привозили интересную «картину», то тут разговоров было не на одну неделю. Деньги на кино давали законопослушным и «работящим» из нас наши бабушки (у кого они были), реже – наши матери, кому-то на кино перепадало от «отчимов» из ссыльных. Но чаще от
них, от отчимов-ссыльных перепадало пацанам за проделки и не полное послушание.
«Отчима» Мишки Зайцева звали за глаза в деревне «Жора-стукач». Я не помню, да и не
знал тогда его имя-отчество, но то, что он был «осведомителем НКВД», я вычислил ещё
до лета 54-го года. Такой дурной славы не имел в Гладкой Горке ни один из отчимовссылных или просто бывших лагерных доходяг, чей прах покоится на деревенском кладбище до сих пор. А Кольку Большенкова лупил каждый новый его отчим–ссыльный. Колошматили его иногда и пацаны; было в нём что-то такое, что многих раздражало, особенно когда он проигрывал свои копейки и размазывал слёзы по лицу грязным кулаком.
В такие минуты мне его всегда было жалко, и я иногда возвращал ему часть его проигрыша. Был он выше всех нас, худой и тонкий, но с большими глазами и огромной головой на тонкой шее. Но главное за что его не любили, он был очень трусоват.
Однажды, когда мой старый мерин отдыхал на конюшне, а я шел домой чего поесть, Колька меня встретил и говорит, глядя на мою уздечку (у нас в Гладкой Горке1 говорили именно «уздечка», но не «узда»): «Шурка! Там приехал кассир (этот либо привозил с Центральной фермы Аванс–Получку, эти два слова все всегда произносились с
большой буквы), на его кобыле уздечка – закачаешься!» У меня загорелись глазёнки: уздечка с медными наборами и бич в 4 (или 6!) колен из тонких ремешков да ещё с резной
ручкой были первейшими атрибутами настоящего деревенского пацана. Я для отвода
глаз сыграл с Колькой раза два в «чику»2, поменял уздечки и был таков. Забыв про свой
обед и спрятав свою новую уздечку на нашем огороде в картошке, я стрелою махнул на
конюшню, сделал из верёвки для моего Мерина недоуздок (это уздечка без удил), подвёл
Мерина к заплоту3, с заплота прыгнул на Мерина: мой Мерин был очень высок, а я очень
мал, едва дотягивался рукой до его холки, и поскакал в поле. Поскакал–это, конечно,
громко сказано, моему Мерину тогда лет было раза в два больше, чем мне, и он трусил
потихоньку, совсем не чувствуя «лихого наездника» и не обращая на меня никакого внимания. Этот старый мудрый Мерин знал наперёд, где, когда и сколько ему придется ещё
поработать перед тем, как его уже совсем немощного угонят (или ещё позорнее – увезут)
в город на мясокомбинат. Я тогда ещё не знал, да и не задумывался даже над тем, что и из
чего делают на «мясокомбинате». Теперь я думал о том только, как буду оправдываться
перед Звеньевым за утрату уздечки: «Ну, рот разинул, ну, кто-то спёр её, а Мерина я нашёл на конюшне». Последняя фраза этого моего оправдательного монолога была АБСОЛЮТНАЯ ПРАВДА. Его, Мерина, уже давно ничего не интересовало кроме конюшни,
где был сухой угол под навесом загона и всегда полная свежей воды колода4. Я надеялся,
что этот кусочек правды укротит гнев нашего крутого звеньевого Клима. А Звеньевой –
это начальник – командир звена из 12–15 человек: пять – шесть взрослых, три девчонки
остальное – пацаны. Звеньевой – это больше, чем начальник, он и Отец, и Царь, и Бог на
всё сенокосное лето, третье лицо в деревне после Управляющего и матерей. А выше
управляющего, по моему тогдашнему представлению, был только Господь Бог. Ехал я на
1
Деревенька эта была основана Дроздовыми в начале прошлого века, а в начале семидесятых её порушили как «неперспективную».
2
Игра монетами на деньги.
3
Забор из не толстых брёвен, встроенных в пазы столбов.
4
Деревянная ёмкость, выдолбленная из толстого листвяга.
своём Мерине и думал далее с гордостью, как через неделю посмотрит на меня, не сказав
ни слова (Боже упаси!), Клим, когда он увидит (на зависть всем пацанам) на моём старом
Мерине уздечку, достойную молодого жеребчика. Увы! Эти сладостные мысли оборвались позорным конфузом на нашем картофельном поле. Пропажу уздечки у конторы обнаружили, кто-то из вертухаев (позорнее этого слова у нас в Гладкой Горке не было) показал на Кольку Большенкова, а тот «сдал» меня. Может быть, за такую слабость Кольки
его и звали-то не иначе, как Колька-Дристун. Ну а самым отчаянным среди нас был
Лёнька Гагарин. За бесшабашную отчаянность Гагарина уважали даже взрослые.
Однако приятнее всего были разговоры у пруда про девчонок. Мишка Зайцев
всегда говорил, что с ними неинтересно: ни пользы от них, ни зла никакого, а наябедничать всегда могут. «Ни хрена ты не понимаешь в бабах” – возражал ему Петька Теплинский: – «Девчонка никогда не сделает тебе пакость без причины на то». Как-то раз Федька Трещенко где-то стащил кусок не то мяса недокопчёного, не то колбасы, «самодельной», конечно. Федька отличался от всех нас тем, что у него был отец, про которого говорили, что он «всю войну просидел в яме в лесу». Я никак не мог ни понять, ни поверить: как можно так долго просидеть в «яме». Другие говорили, что у Федькиного отца
было «плоскостопие». Я не знал, что это такое, но про себя я думал, что смог бы воевать
и с таким недостатком. Федька своё лакомство принёсти-то принёс, а поделиться с братвой стало жалко (с кем такого не бывает?). А Лёнька учуял колбаску и ждал. Но все от
костра в – воду, а Федька – шмыг в кусты, и просидел там, пока всё не слопал. Да, видимо, не на пользу пошла ему эта колбаса: только он в воду – и сразу снова в кусты, и так
раза три, пронесло его бедолагу. Гагарин разозлился, незаметно завернул в лопух «остатки» и заставил Мишку (должок, видно, был у Зайца перед Лёнькой) вложить всё в Федькины штаны. Свечерело, пора по домам. Стал Федька штаны одевать и … к Мишке: «Ты,
што-ли, Заяц–Гнида?» А Мишка в ответ: «Нет-нет, Федя. Я только почтальон». КолькаДристун сразу ссучил: «Давно в деревне известно, что Гагарина неоднозначно понимают
в Гладкой Горке». Итог этой краткой дискуссии подвёл, и подвёл без драки, как только
он один умел, Толька Коршун: «Все мы конкретные пацаны, но Дерьмо всегда и есть
дерьмо». Толька, Толька! Где ты? Спросить бы у тебя, что ты имел в виду?
Живы ли Вы, Пацаны – товарищи моего детства, теперь уже деды-прадеды? Если живы, то простите мне «Все мои прегрешения перед Вами, вольные и невольные.
Аминь!»