Авраам бен Авраам Рав Зелиг Шахнович Эта электронная книга была создана автоматически из цикла публикаций http://toldot.ru/cycles/cycles_309.html на сайте toldot.ru. Авраам бен Авраам. Об авторе Зелиг Шахнович родился в 1874 г. в литовском городе Юрбурге, учился в ешиве рава Ехезкеля Липшица, где был посвящен в раввины. После этого он стал духовным лидером еврейской общины Эндингена в Швейцарии; там же началась его замечательная литературная карьера. В 1908 году он приехал в Германию во Франкфурт-на-Майне, где стал редактором известного ортодоксального еженедельника Дер Исраэлит, основанного равом Майнца доктором М. Леманом. В этом журнале Шахнович впервые опубликовал многие из своих прекрасных произведений. Он безупречно выполнял обязанности редактора еженедельника до 1938 года, пока злодеяния нацистов не вынудили его спасаться бегством. Он поселился в Цюрихе, где целиком посвятил себя заботе о благополучии собратьев-беженцев, не прекращая в то же время писать. Скончался он в 1952 году в возрасте 78 лет. Русский перевод — Цви Вассерман Авраам бен Авраам 1. Литовский Иерусалим Вильна — так называется прекрасный город на берегу Вилии — реки, впадающей на западе в Неман. Огромный город с множеством разбросанных по холмам шпилей костелов, снежно-белых зимой и золотистых летом. Море маленьких и больших домов: деревянные лачуги и замки с просторными залами, хижины с покосившимися соломенными крышами и громадная католическая церковь со сверкающим шпилем. В течение двух десятилетий здесь раздавался пушечный гром: Польша и Россия оспаривали свое господство над Литвой. Вильна, центр княжества, стала местом, куда стекались польские эмигранты, бежавшие из районов, захваченных русским царем. В городе собралось немало поляков. Помимо стремления к самоуправлению, они причиняли литовцам и другие хлопоты. Сосед с востока, используя напряженные отношения между двумя сторонами, старался усилить свое влияние на враждующие народы. Пятьдесят тысяч виЛенских евреев составляли ровно половину населения города. И литовцы, и поляки равно ненавидели их. Гетто в Вильне не существовало: евреи жили в центре города, заполняли все его улицы и контролировали рыночную площадь. Они перевозили знать из одной части города в другую в повозках, которые тянули маленькие энергичные лошадки, перетаскивали тяжелые ноши на своих больных спинах, склонялись над булыжниками кривых улочек, дробя кувалдами камни; стояли в кузницах на окраинах города и тяжело ударяли по наковальням; сплавляли древесину вниз по Вилие и Неману до Ковно и дальше через западную границу до Мемеля. Если бы не евреи, то поляки и литовцы ходили бы раздетые и разутые, а в их домах не нашлось бы ни нитки, ни иголки. И крестьянам незачем было бы везти свою продукцию в город, потому что евреи являлись здесь единственными торговцами, портными, сапожниками, пекарями и лавочниками. Как и во всех больших городах, в Вильне было много людей, которых в наши дни мы бы назвали «безработными». Они стояли с протянутой рукой у входа в шулы (синагоги), на улицах, у рыбных и мясных рынков. В шулах и в батеймидрашах (домах учения) не затихал голос Торы, круглые сутки не смолкали молитвы. Один миньян сменялся другим. Рынки были полны ароматов и мйогозвучия пронзительных криков. Подобно волнам Самбатиона, которые замирают на Шабат, чтобы затем с новой силой возобновить свое течение, рынки бушевали всю неделю, особенно по четвергам и в канун субботы. «Свежая фасоль! Идалах, койфт! Евреи, покупайте!» С одного конца рынка до другого этот возглас эхом проносился в бесконечных напевах и вариациях. Слова Абайи и Ровы, записанные в Шасе (Талмуде), прорывались из окон ближайшего клойза (маленькой синагоги) и сливались с шумом рынка. Здесь запад встречался с востоком. Здесь радости и надежды двух тысячелетий смешивались с заботами повседневной жизни, и это составляло сущность еврейского бытия. Словом «гетто» можно было скорее назвать окраины города, где в шатких деревянных лачугах жили гоим. В чем состоял смысл существования этих созданий, не считая изготовления водки и зажигания печей на Шабат, зачем Б-г вообще создал их, евреи Вильны понять не могли. Правда, они об этом особенно и не задумывались. В ярмарочные дни из деревень приезжали крестьяне. То было замечательное время для еврейских лавочников, разносчиков и трактирщиков. Выручка, которую они получали за эти несколько дней, обеспечивала их на всю оставшуюся часть года, когда от клойза и до рыбного рынка никто больше не видел гоя. К северу от центра города находилась одна улица, от которой евреи держались подальше. Они называли ее улицей Тумы (Нечистоты). Даже одного названия было достаточно, чтобы наполнить сердце еврея страхом. Эта часть города была чужой и далекой для них: дальше, чем города Сура и Пумбедита в древней Вавилонии; еще отдаленней, чем Майнц или Вормс, где некогда обитали великие учителя, по стопам которых евреи следовали, на языке которых говорили, над идеями которых размышляли. Улица Святого Станислава, извивающаяся между монастырей и церквей, была единственным местом, где поляки, литовцы и прочие католические народы проявляли братскую любовь по отношению друг к другу. Гигантский костел и его «святые» иконы служили центром притяжения многих поколений католиков, жаждущих молиться. Хворые, слепые, хромые и прокаженные стекались туда в надежде на исцеление. На этой улице часто можно было видеть процессии с хоругвями и иконами; не смолкая звонили колокола, и молитвенное пение никогда не затихало. Любой человек, который проходил здесь, должен был обнажить голову. Тот же, кто осмеливался появиться с покрытой головой, подвергал свою жизнь реальной опасности. Нога еврея не ступала там. Евреи просто никогда не упоминали об этой улице, словно она была где-то далеко за морями, в чуждом мире, о котором никто будучи в здравом уме и не подумал бы. Авраам бен Авраам 2. Селянин приезжает в Вильну Разве мог Цемах, живший в маленьком городке Илия, что неподалеку от Вильны, знать об улице Тумы, внушавшей трепет всем евреям города? Цемах родился в деревне и провел шестьдесят лет своей Б-гобоязненной жизни в непрестанном, тяжелом труде. То был первый выезд в большой город для него и его десятилетней дочери Эстер. Ему понадобилась консультация врача, а дочь он захватил с собой, чтобы она увидела город. Они смотрели на все широко раскрытыми глазами, головы их кружились, и сердца учащенно бились. Откуда могли эти простодушные евреи из Илии знать, что в Вильне, в еврейской Вильне через какие-нибудь сто домов от Великого Шула, существовал иной мир, где такие, как они, не могли находиться? Цемах никогда усердно не изучал Тору; его ремесло — изготовление нюхательного табака. Весь день до позднего вечера он стоял у большого стола и пестиком растирал листья табака. Это действие нужно было обязательно сопровождать пением, ведь без аккомпанемента удары потеряют ритм и табак не будет ароматным. А что же еще петь еврею из Илии, если не Теилим (псалмы)? Он знал все Теилим наизусть так же, как и несколько других тфилот (молитв) и пасуким (стихов из Торы). В наше время люди не знают, что такое изготовление нюхательного табака. В школе детей учат, что листья табака растут в определенных местах, а лучшие сорта выращивают на Кубе и в Вирджинии. Все это для жителей Илии было несущественным. В действительности, самым важным был тот день, когда торговый агент Лейб, ездивший в Вильну один раз в неделю, чтобы снабжать лавочников Илии товарами, привозил маленький, завернутый в чистую салфетку пакет, откуда Цемах осторожно извлекал сухие листья, нюхал их и разглядывал с особенным вниманием. Листья измельчались, а затем в образовавшийся прекрасный порошок Цемах добавлял какой-то компонент, состав которого держался в секрете. Те, кто претендовал на «посвященность» в тайны табачника, утверждали, что тот добавлял хорошо очищенную смесь кожуры этрога, ивовой коры, миртовых листьев и еще многих других ингредиентов, связанных с заповедями. Все эти добавки превращали обыкновенный табак в нечто, достойное ноздрей самых почтенных евреев в шулах и батей мидрашах. Благодаря загадочной смеси табак Цемаха приобретал удивительный аромат, и слава табачника быстро распространилась по Вильне. В илиинском шуле каждый Шабат, во время чтения Торы, Хаим Бенцель Файн доставал из своего кармана табакерку из слоновой кости, открывал ее и осторожно брал пальцами щепотку порошка. Затем он передавал табакерку своему соседу, а тот — следующему. Так коробочка переходила из рук в руки. Внезапно воздух шула взрывался перекликающимся чиханием, которое звучало, словно выстрелы из казачьих ружей во время недавнего восстания поляков. Все кивали в сторону Цемаха: «Твой товар неповторим». Можно было сказать, что Цемах приготовлял свой табак в честь Создателя. Ремесло табачника, однако, было делом рискованным. Любой, кто вдыхает табак на протяжении пятидесяти лет (а Цемах начал познавать свое искусство еще в юные годы), рано или поздно обнаруживает, что табачная пыль оседает в легких. В последнее время Цемах понял, что слишком часто кашляет, в то время как все остальные с удовольствием почихивают. Деревенский фельдшер Мотл бормотал что-то о легком и советовал обратиться к врачу. Ни Цемах, ни Мотл городских докторов не уважали. Однажды, когда сам Мотл приехал на консультацию в Вильну, доктор захотел пощупать у него пульс. Вот как Цемах рассказывал об этом: «Они выглядели так, будто оба, и доктор, и фельдшер не имели ни малейшего понятия о том, что такое пульс…» Тем не менее Мотл посоветовал Цемаху отправиться в Вильну, чтобы там показаться врачу. Если это не принесет пользы, то, по крайней мере, и не повредит. Фельдшер точно знал, что такая штука, как легкое, определенно существовала, и легкое Цемаха ему очень не нравилось. Итак, Цемах оставил свое ремесло и вместе с дочерью отправился в Вильну. Бродя в поисках опытного врача, они в изумлении разглядывали город и его чудеса. Дьявол, который всегда подстраивает неприятности жителям деревень, приезжающим в город, подтолкнул Цемаха пройти через ворота на улицу Святого Станислава, где их слуха достиг звон колоколов и гул странно звучавших молитв. Все началось с того, что хулиган сорвал картуз с головы старого табачника и прокричал какие-то гнусно звучавшие слова на литовском: Цемах не знал этого языка. Несчастный старик прикрыл голову левой рукой и наклонился, чтобы поднять свой картуз. Как может еврей стоять в центре города с обнаженной головой? Табачник получил зверский удар в правую руку и подумал, что рука его сейчас упадет на землю вместе с головным убором. И тут его осенило: это было место, где должно ходить с непокрытой головой! Но почему? Это же не баня! Но ему не дали много времени на размышления. Окруженный хулиганами, крестьянами и всякого рода сбродом Цемах с дочерью оказался в центре растущей толпы. Удары палок и кулаков сыпались на него вместе с проклятьями и грязными оскорблениями. Маленькая десятилетняя Эстер пряталась за спину отца, глаза ее были полны ужаса, хрупкие ручонки подняты, чтобы принять часть ударов, обрушивающихся на Цемаха со всех сторон. Вдруг ее тоже ударили тяжелой палкой, и она, истекая кровью, со стоном упала на землю. Двое молодых людей, одетых в длинные монашеские плащи, вышли, беседуя, из монастыря Святого Иоанна. Мрачное облачение не соответствовало их веселым, свежим лицам. Один был коренастый, с темными задумчивыми глазами, другой — высокий и худощавый, с озорной улыбкой. В руках они несли книги. Когда до них донесся шум у церковных ворот, они прервали свой разговор. Высокий длинноногий юноша бросился вперед, пытаясь узнать, что послужило причиной сборища. Его друг нехотя тащился позади: он сердился, что прервалась их занимательная беседа. «Наш долг, — сказал тот, что был ниже ростом, — не обращать внимание на мирские дела и заботы черни. Так нас учили, Зарем60. Что нам до этого? Мы поднялись до высшего уровня, и теперь не должны до них опускаться». «Ты не прав, Валентин, — ответил его спутник. — Если нам суждено посвятить себя священнослужению, то мы должны стремиться донести дух церкви даже до низших слоев общества. Мы обязаны научиться уважать людей в их бедности и незначительности для того, чтобы просветить их и помочь им». «Но все же мы слишком молоды, — настаивал Валентин. — Мы не готовы к жизни и сначала должны познать себя. Сейчас никто не обратит на нас внимания». «Наше одеяние дает понять, что мы священнослужители; толпа отнесется к нам с уважением, несмотря на молодость». Они приблизились к толпе, в центре которой лежал еврей. Он был в шоке, почти без сознания и залит кровью. Рядом стонала маленькая девочка. Растущей толпе, однако, этого было мало. Люди прибывали со всех сторон, желая стать участниками событий. Все против одного… «Что случилось? Почему вы избиваете этого человека?» Мужчины заметили молодых монахов и посторонились. Дети стали целовать им руки. Остальные с усмешкой смотрели на юношей. «Еврей осквернил честь иконы Богоматери!» «Он отказался проявить уважение к ней. Даже не снял свой картуз». «Он плюнул на священную икону!» «Бросайте в него камни!» «Убейте его!» «Тащите его тело в город, и убьем всех евреев!» Сотни палок и кулаков замелькали в воздухе. продолжение следуетс разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 3. Благое деяние Оба монаха стояли перед жертвами нападения, расставив руки словно в защитительной молитве. Если бы избиение продолжилось, удары пришлись бы по рукам юношей или крестам на их груди. Но на это не решилась даже озверевшая толпа. «Послушайте, братья, — громким голосом отчетливо произнес высокий монах, — не вам решать, осквернил этот еврей святыню, или нет. Расследовать и судить — дело церкви». «Мы тоже христиане, и знаем, как защитить Святую Богородицу и отомстить за нее», — прокричал кто-то. Толпа разразилась яростными воплями. Зарембо схватил истекающего кровью, обессилевшего еврея и втащил в церковный двор. Монах, что был ростом пониже, поднял с земли девочку. Молодые люди мгновенно на глазах у неистовствовавшего сборища захлопнули и заперли на засов тяжелые железные ворота. Толпа словно дикий зверь, из пасти которого вырвали добычу, ревела, не желая расходиться, выкрикивала проклятия и распевала гимны. Монахи сидели на груде камней во внутреннем дворе до тех пор, пока старик не пришел в себя. Они попросили объяснить, что же произошло. Что вызвало ярость толпы? Действительно ли еврей осквернил икону Святой Богоматери? Зачем? Разве он не знал, что подвергает опасности как себя, так и жизнь своих собратьев в Вильне? Добрые слова, юные благородные лица спасителей успокоили Цемаха. Вскоре он уже был в состоянии говорить. Несмотря на сильный еврейский акцент и слезы старика, молодые люди поняли, что он никогда раньше не бывал в Вильне и совершенно не знает ее улиц. «Не пойму, как я попал на эту улицу? Я искал какогонибудь доктора, чтобы подлечить больное легкое. Меня зовут Цемах, и я известен всей округе как табачник. Я не знал, что здесь нужно обнажать голову из уважения к Святой Богоматери. Знай я это, зачем бы… никогда бы сюда ногой не ступил. Сегодня я впервые услышал о вашей святыне». Зарембо громко рассмеялся. «Не говорите этого вслух, — предостерег он. — Такая неосведомленность произведет плохое впечатление на церковных иерархов». Простодушие еврея убедило обоих монахов в его невиновности, и они решили не обсуждать это происшествие с епископом. Пока Зарембо расспрашивал табачника, Валентин позаботился о девочке. Он положил ее на траву под кронами деревьев и смыл кровь с лица. Страх и ужас, светившиеся во взоре девочки, постепенно сменились выражением благодарности к Создателю и тем добрым людям, которые были его посланниками. Длинные черные одежды и кресты напугали Эстер. Но сострадание и любовь, озарявшие лицо юноши, растопили ледяной страх; слезы, душившие ее, высохли, и она смогла улыбнуться: «Спасибо, добрый человек». «Что они сделали с тобой, дорогое дитя, и почему?» «Мы — евреи. И мы в изгнании». «Это твой единственный грех?» «Я не знаю. Может быть, это наказание Небес. Нам не следовало идти по этой улице. Но отец не виноват. Я увидела красивые купола и золотые ворота и попросилась туда, чтобы рассмотреть все это получше. Это моя вина». Мгновение двадцатилетний монах вглядывался в глаза еврейской девочки. Свет благородной чистоты струился из ее очей и вливался в сознание и душу Валентина. Ангел спустился с небес и необыкновенно нежно коснулся юноши, который мог бы часами смотреть в чистые глаза девочки, непрерывно черпая благодать из этого источника, подобно путнику, утоляющему жажду у горного ручья. Окольным путем монахи провели отца и дочь в свою келью, где предложили им воды, молока и вина. Цемах и Эстер выпили воды и съели хлеб, бывший в заплечном мешке Цемаха. От денег, предложенных монахами, табачник решительно отказался. Часом позже отец с дочерью, наконец, обрели силы для того, чтобы пройти тайной тропой за ворота в еврейскую часть города. Туда и провели их спасители. «Валентин, — сказал Зарембо, — я думаю, что мы совершили доброе дело. Хотя, конечно, из-за этого можем пострадать. Чернь…» «Народ должен уяснить, — Валентин был резок, — что церковь и те, кто ей служит, помогают попавшим в беду». «Боюсь, что если бы мы не положили конец этому безобразию и дело дошло бы до епископа, кто знает, что произошло бы с бедным евреем. Что мы будем делать, когда святые отцы обо всем узнают?» «Им давно уже следовало учить людей тому, что церковь обязана любить, а не ненавидеть». «Ты наивен и по-прежнему смутно представляешь себе народ, его идеалы, судьбу. Ты забываешь об одном — о себе. Давай поразмыслим, что будет с нами, когда о происшествии станет известно. Если поверят, что мы укрыли осквернителя церкви, то всему конец. В лучшем случае нас вышвырнут из семинарии. Неизвестно, что еще они могут придумать». Валентин поднял глаза к небесам. «Если церковь не может быть справедливой к невиновному, значит, она до сих пор погружена в языческий мрак и ей не стоит служить». «Валентин, не забывай, что ты — сын графа Потоцкого. Дворяне могут определять себе судьбу сами, у них есть выбор. А я, Борис Зарембо, — нищий. Мой отец был деревенским учителем, не оставившим мне ничего, кроме увлечения теологией». «Ты же знаешь, что мои родители заботятся о тебе». «При условии, что я твой наставник, помогающий лучше овладеть делом. Но если история всплывет и нас ислючат из семинарии, то отвечать за все придется мне. У тебя другое положение. Ты — сын графа и наверняка найдешь какой-нибудь выход». «Я не оставлю тебя, Зарембо». продолжение следуетс разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 4. Суд Известие о том, что случилось у церковных ворот, распространилось с быстротой молнии. На следующий день тысячи людей стеклись на праздник из сел в город, и главным предметом обсуждения было «осквернение» святой иконы. Селяне считали, что глупо было слушать «черных дроздов», и их мнение разделяли очень многие. «Давайте отправимся прямо на еврейскую улицу и найдем виновных». «Устроим-ка евреям “веселую жизнь”, чтобы им было о чем вспомнить!» Однако осмотрительные церковные старосты предостерегали: «Полиция боится мятежей, поэтому любое сборище за пределами церкви расценивается как революционная демонстрация. Вы напрашиваетесь на публичную порку и повешение». Поляков и литовцев наказывали одинаково щедро. Вот потому-то возбужденные люди предпочли посещение еврейских кабачков, где продавались лучшие спиртные напитки. Все возвратились домой позже обычного. После примирения со своим богом, миром и евреями они забыли и о Богоматери, чья «святость» не пострадала ни в малейшей степени. Церковные иерархи, тем не менее, занялись этим делом. Двое молодых монахов, представшие перед монастырским судом, заявили: «Мы исполняли свой долг в соответствии с духом церкви и в соответствии с нашим призванием. Еврей пришел из маленькой деревни и забрел на нашу улицу, не ведая, что творит. Поэтому он и оставил свою голову покрытой. Кроме этого ничего предосудительного он не еделал. В соответствии с еврейским законом покрытие головы означает уважение, — вот почему евреи никогда не обнажают головы в синагоге». Юноши цитировали как книги евреев, так и писания отцов церкви. Пожилой священник, глава церковного суда, похвалил монахов за эрудицию, но осудил за самостоятельные действия. «Несомненно, вы поступили правильно, спасая евреев от гнева толпы. Но разве в монастыре нет судей? Нельзя принимать на веру то, что говорит еврей. Вы не имели права освобождать его. Церкви нужны добрые отношения с народом. Итак, молодые люди, несмотря на то, что ваш грех не слишком серьезен, нужно что-то предпринять, дабы успокоить разъяренную чернь. Вы не получите сурового наказания, учитывая то, что граф Станислав Потоцкий — один из уважаемых представителей польского дворянства, связанный семейными и дружескими узами с иерархами Римской Церкви. Раз уж мы прощаем Валентина Потоцкого, то не будем наказывать и Бориса Зарембо. Перед судом церкви дворянин и простолюдин равны. Тем не менее, если вы хотите продолжить обучение, то должны будете покинуть город… и страну». Валентин Потоцкий и Борис Зарембо выслушали приговор спокойно. Родители Валентина — родственники многих церковных иерархов — покровительствовали церкви. Они были оскорблены вестью о том, что их единственный сын наказан. Но Валентин так хорошо объяснил мотивы своих поступков, что родители неожиданно для себя стали еще больше гордиться им. Потоцкие возлагали огромные надежды на своего наследника, который с ранней юности проявлял необычайные способности и особую склонность к религиозной философии. Семинария должна была стать для Валентина первой ступенью великолепной служебной лестницы. Благодаря связям с Римом, кардинальская красная мантия и дорога в Ватикан были для него обеспечены. Варшава и польская общественность в Литве возлагали на Потоцкого-сына огромные надежды. Ни поляки, ни литовцы не были достойно представлены в Риме перед Его Святейшеством. Кардинал, поляк по происхождению, получивший образование в литовской Вильне, да еще и отпрыск одной из самых аристократических семей, был идеальной кандидатурой. Лучшие учителя были приглашены, чтобы учить Валентина. Самые высокочтимые священники встречались с ним в доме старого графа. Мог ли столь незначительный случай расстроить планы и разрушить надежды двух католических народов? Глава монастыря — близкий друг графа Потоцкого — посоветовал отправить Валентина в Париж, где юноша смог бы закончить курс обучения в семинарии. Путь из Парижа в Рим будет недолгим: у Станислава Потоцкого были превосходные связи в столице Франции. Так и было решено. Юноша настоятельно потребовал, чтобы его другу и наставнику Борису Зарембо было позволено ехать вместе с ним. Граф с радостью согласился. Расходы были необременительными, поскольку его многочисленные земли и инвестиции приносили огромные доходы. Уже все было готово для отъезда в Париж. Лишь одно не давало покоя Валентину. Куда бы он ни шел, он постоянно видел полные ужаса глаза маленькой еврейской девочки, слышал ее вопросы, которые проникали в самые тайные глубины души. День и ночь, даже в своих снах, он постоянно слышал ее голос: «Мы — евреи. И мы в изгнании». Просыпаясь по утрам, он вспоминал ее, являвшуюся ему во сне. Казалось, что она послана свыше, чтобы указать ему путь к какому-то высокому призванию. Древние писания гласили, что ангелы являются в виде животных или птиц, иногда в образе детей, чтобы оповестить людей о том, что они избраны Б-гом. Ангелы указывают избранникам, как исполнить волю Всевышнего. Валентин никогда в жизни не видел такого лица, как у этой девочки, и подобных молящих, испуганных глаз. Почему он вышел из монастыря именно в этот момент? Почему он услышал от нее именно те слова? Нр ведь ему было давно известно, что евреи были евреями и что Б-г изгнал их. Что все это значило? Были мгновения, когда ему казалось, что услышанное им от девочки содержало какой-то скрытый смысл, который он обязан был разгадать. Вечером, накануне отъезда, он снял монастырское облачение, надел простую одежду и пошел в еврейский район города, не понимая, зачем это делает. Зарембо подшучивал над разыгравшимся воображением своего товарища. Тем не менее он сопровождал Валентина, тоже в гражданском платье, чтобы в случае опасности быть рядом с другом. Вот как он объяснил это: «Я не хочу, чтобы ты попал еще в какуюнибудь историю. В следующий раз для нас закроют и Париж, и Рим». Авраам бен Авраам 5. Чужаки Молодым людям было совсем не просто пробираться по еврейской части Вильны. Они останавливались у входа в каждое здание, пристально вглядывались и расспрашивали прохожих. Перед маленьким шулом шумела небольшая группа людей. В центре, на возвышении, стоял человек, которого евреи называли магид, что, как они догадались, означало «народный проповедник». Когда он говорил, его руки взмывали вверх, к небесам. Оратор то рыдал, то смеялся, в зависимости от смысла произносимых речей. Валентин и Борис стояли, внимательно слушая. Их познания позволили разобрать отдельные слова, но они были не в состоянии понять всю проповедь. Все же внешность говорящего и его манера держаться зачаровала юношей. На оживленных лицах лавочников, носильщиков, извозчиков, слушавших очень внимательно, они заметили неземной свет. Это был иной мир — неведомый, но возвышенный. Оратор рассказал забавную историю, и все засмеялись. Хотя молодые люди не поняли шутку, они рассмеялись тоже. Вдруг шум затих, аудитория стала серьезной, а потом все разразились слезами. Забавный анекдот был всего лишь притчей, отправной точкой для возвышенной мысли, озарившей сознание слушателей. Пасуким (стихи) Танаха переплетались с изречениями из Талмуда. Два христианина мысленно сравнивали проповедь с тем, что они видели и слышали на своих церковных праздниках — гармоничные мелодии, пение хора, священник среди клубов ладана. Здесь все иначе. В шуле не было искусственной праздничности. Евреи были близки к Б-гу, но при этом оставались просто людьми в своих радостях и печалях. Они были рядом с Б-гом, даже в самых незначительных жизненных проявлениях. После драша молодые люди стали расспрашивать о еврее и его маленькой дочери. «Какой еврей? В Вильне много евреев с маленькими дочерьми». «Он нездешний, из деревни». «Из какой?» «Из Илии». Возникло некоторое напряжение, люди внимательно смотрели на незнакомцев. «Очень неприятный случай произошел здесь со стариком из Илии. Он приехал сюда со своей маленькой дочкой и попал прямо на улицу Тумы. Кто мог завлечь его туда? Там ему преподнесли сюрприз, который он будет помнить всю оставшуюся жизнь. На следующий день еврей перед свитком Торы благодарил Создателя за избавление. Слава Б-гу, что ничего худшего не случилось. Ведь вся община была в опасности. Пусть Ашем сжалится над нами и пошлет своего Машиаха без промедления». «Где теперь этот человек?» «Наверное, отправился домой. Он уже получил достаточно от Вильны, по улицам которой ты либо идешь с непокрытой головой, как в бане в эрев-Шабат, либо тебя убивают, не дай Б-г». «Цемах-табачник еще долго будет чихать при каждом воспомниании о Вильне», — добавил веселый извозчик, который иногда бывал в Илие и знал по именам большинство ее жителей. «Ой, уж будет он чихать! Да будет нам всем даровано доброе здоровье!» «Не могли бы вы показать нам, как пройти к рабби Элияу?» — спросил Валентин. «Какое дело у них к раву Элияу», — недоумевали евреи. Они решили, что двое молодых людей — маскилим из просветительского кружка Моисея Мендельсона из Дассау. Многие из них приезжали в Вильну и пытались встретиться с Гаоном. «Вы напрасно теряете время. Вас не впустят», — ответил кто-то за всех. Он указал на колени и щеки молодых людей, будто говоря: «Чего-то у вас здесь не хватает: одежды слишком коротки, и нет никаких признаков пейсов». Когда незнакомцы ушли, другой еврей ухмыльнулся: «Вот вам, пожалуйста, и еврейские лица. Интересно, что им нужно у рава Элияу?» Монахи без труда нашли стоявшее на холме здание клойза. Войдя внутрь, юноши прошли по коридору в маленькую комнату, сверкающую чистотой: пол только что был вымыт, а стены светились от свежей побелки. Посреди тускло освещенной комнаты стоял круглый стол, за которым, склонившись над раскрытой книгой, сидел седовласый человек. Волосы и борода скрывали его лицо, и единственное, что они смогли разглядеть, были глаза. Старик подозрительно посмотрел на незнакомцев. «Вы великий рабби Элияу?» При этих словах человек вздрогнул, будто услыхал нечто непристойное. Он, самый недостойный из учеников, был бы рад сидеть у ног Гаона. ,«Что вам нужно от Рабби?» — спросил он. «Мы хотели бы видеть великого рабби Элияу». «Гаон, рав Элияу, погружен в изучение священных книг. Если кто-нибудь захочет поговорить с ним, то сначала должен обратиться ко мне. А я скажу об этом Гаону. Рав Элияу не может принять всех желающих». Зарембо попытался насильно вложить монету в руку шамаша. Но это ему не удалось. «Если у вас есть деньги для подаяния, то отнесите их к Иоселю, хранителю пожертвований, или Исраэлю Кафтану, помогающему бедным. Они живут вон там, через дорогу. И, будьте любезны, назовите мне свои имена и просьбу, с которой вы пришли к Гаону». Шамаш говорил не заносчиво, но твердо. Юноши взглянули друг на друга. Они назвались. Человек был озадачен. «Берлинцы?» «Нет. Мы отсюда. С другой стороны. Улица Святого Станислава». Замешательство шамаша превратилось в страх, ибо он тоже знал о случае с евреем из Илии. Он поспешно исчез в смежной комнате, из которой, как показалось молодым людям, струились приятный аромат и едва уловимое таинственное свечение. Несколько минут спустя дверь распахнулась. Перед ними стоял высокий грузный человек, одетый в длинный, спускавшийся до пят, безукоризненно чистый сюртук, подпоясанный в талии. Он, по-видимому, недавно снял свои тфилин, потому что его большая круглая ермолка была сдвинута на затылок и открывала высокий лоб, покрытый глубокими морщинами. Ножницы никогда не касались его курчавой черной бороды; пейсы, обрамлявшие его благородное лицо, были необыкновенно красивы. Валентин скромно приблизился и попытался прикоснуться губами к руке Гаона. Но Рав быстро отдернул руку, взглянул на юношей и сказал: «Вы студенты духовной семинарии, которые защитили старого еврея и его дочь от толпы. Будьте благословенны». «Откуда… вам это известно, Рабби?» «Из рассказа Цемаха. А вы действительно такие, какими я представлял вас». «Можем ли мы увидеть этого человека и его дочь?» — поинтересовался Валентин. «Я знал, что вы спросите меня об этом. Вот почему я велел им скорее вернуться домой». «Рабби боится нас?» «Нет. У вас ясные глаза и добрые сердца. Я желаю вам благополучия. Тем не менее я предчувствую странные события, не знаю, плохие или хорошие. Поэтому я предпочел, чтобы они уехали». «Разрешите нам задать несколько вопросов?» — у Зарем60 не было особого желания встречаться с евреем из Илии. «Конечно. Если они от чистого сердца». «Но мы не евреи», — с дрожью в голосе сказал Валентин. «Тем проще мне будет отвечать на них», — произнес Гаон. Мягким движением руки он пригласил молодых людей в свой кабинет и закрыл за ними дверь. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 6. В кабинете Гаона Комната, куда входили лишь избранные, оказалась скромнее, чем та, где молодые люди разговаривали с учеником Рава. Потолок здесь был покрашен голубой краской, стены побелены. На восточной стене висела картина: вид Священного Города — Иерусалима. Под картиной к стене была прикреплена ученическая доска. На ней мелом были написаны буквы, цифры и таинственные знаки, начертанные древнееврейским и латинским шрифтами. У окна на маленьком квадратном столе лежали стопки еврейских книг и рукописей. Книжных шкафов в комнате не было. На столе в субботнем подсвечнике горела свеча. Но казалось, что комнату заливает свет, идущий от лица Гаона, а не от оранжевого пламени маленькой свечи. Не было ни кушетки, ни мягкого кресла, лишь три простых деревянных стула стояли в кабинете. Длинная доска, по-видимому, служила кроватью по ночам. Остатки вечерней трапезы Гаона все еще были на столе, потому что взволнованный посетителями шамаш забыл убрать несколько крошек черного хлеба и полупустой стакан чая. «Итак это и есть дворец, приемная рабби Элияу, чье имя вся Вильна произносит с благоговением и почтением», — подумал Валентин. Молодым людям было предложено сесть. Гаон внимал им, подперев голову рукой, как бы отрешась от обыденного, но, тем не менее, слышал все, что говорили молодые люди. Юноши чувствовали, что ни одно их слово не ускользает от его внимания. Сначала беседа не клеилась, но постепенно она переросла в серьезный разговор о вере и знании. Зарембо, по обыкновению, говорил уверенно и энергично. Валентин взвешивал каждое произносимое слово. Гаон не перебивал. Когда юноши умолкали, он отвечал несколькими словами, каждое из которых, подобно яркой звезде, освещало неизведанные миры. «Я не знал, что евреи тоже изучают науку, — заметил Зарембо. — Наши священники не в ладах с наукой. Они утверждают, что она противостоит вере». «Это правильно лишь в отношении религии, основанной исключительно на вере, — сказал Гаон. — Мы придерживаемся законов. Святая Тора — наша наука. Великий ученый Маймонид говорит, что все науки должны служить Торе». «А вера?» — поинтересовался Валентин. «Наука также служит ей. Чем глубже знания — тем больше тайн, а разгадка только в одном — в вере в Б-жественное Провидение». Поговорив о религии, они коснулись проблем естествознания, высшей математики, обсудили законы астрономии. На каждый вопрос Гаон необычайно быстро давал краткий и четкий ответ. Знания, которые монахи получили за многие годы усердного изучения массивных томов, он излагал в одном коротком предложении. «Мир элементов служит лишь основой мира понятий. Разница между физическим и духовным не так огромна, как это представляют себе люди. Под глубинами моря лежит твердь земная. Под землей течет вода. Одно покоится на другом. Как в атмосфере воздух и материя соприкасаются друг с другом, так и в жизни духовное и физическое взаимосвязано. Все, входящее в открытые ворота нашего сознания, полно загадок. Тайны существующих между небом и землей возвышенных материй, которые разумом мы понять не можем, порой, по наитию свыше, становятся понятными. Нам нужно лишь видеть и слышать, чтобы читать Б-жественную Книгу Мироздания. Доброта, объединенная с силой, — вот что скрепляет мир. Каждый, кто служит Создателю и еледует Ему в добре, получит вознаграждение в грядущем мире, даже нееврей. Машиах приведет все народы мира к горе Г-сподней через добро». «Благословите нас, Рабби, — попросил Валентин. — Нам предстоит долгое путешествие, и мы надеемся многого достичь». «Я знаю, что вы покидаете Польшу. Доброе дело, совершенное вами для двух несчастных евреев, стоит вам родины. Благое деяние вам зачтется. Ищите правду, свет и добро — вот мое тройное благословение». Когда монахи дошли до темной улицы, Зарембо заметил: «Странный народ эти евреи. Как только базарная площадь затихает, они все превращаются в праведных, мудрых и святых людей. Ты обратил внимание на проповедника и его слушателей у синагоги? Они ютятся в убогих жилищах, но знают мир лучше, чем наши странствующие монахи. А этот чудный свет в глазах рабби Элияу! Он знает мир, астрономию и математику лучше, чем все наши ученые». «Что ты думаешь об их чувстве братства?» «Разве ты не заметил? Пока нас считали евреями из Берлина, нас ненавидели, но в глубине души ощущали родство и близость с нами. Когда узнали, что мы с другой стороны, то ненависть превратилась в уважение, но взгляды стали холодными и отчужденными. Железный занавес разделяет два мира». «Но рабби Элияу был чистосердечен и очень великодушен». «Он удивительный человек, словно по волшебству, притягивающий к себе все лучшее, что есть в каждом. Многие “опалят себе крылья…” Я читал что-то подобное у древних греков. Могла ли тебе в голову прийти дурная мысль? Мог бы ты рассмеяться в его присутствии?» «Нет. Он старый или молодой?» «Я не знаю. Его глаза выражают живость, а складки рта — тысячелетнюю мудрость». «Ты мыслишь глубоко, Валентин. А вот мне было тяжело выдерживать его властный, проницательный взгляд и четкие определения». «Наш епископ говорит крайне пространно и необыкновенно обтекаемо», — иронично сказал Валентин. «Представь, что будет, если какие-нибудь молодые евреи осмелятся войти в монастырь…» «Подобный пример мы уже видели собственными глазами, — перебил Валентин. — Бедный еврей был избит прежде, чем он смог пройти за ворота». «Какой странный народ эти евреи». с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 7. Париж Прошло две недели с тех пор, как молодой граф Валентин Потоцкий и его друг прибыли в Париж. Они благодарили Б-га за случай, произошедший у церковных ворот, потому что он позволил сменить узкую длинную улицу в Вильне на огромный сияющий город на берегу Сены. Какое великолепие открылось им! Чего только ни видели их глаза и ни слышали их уши! Здесь, среди суматошного разнообразия людей, можно было легко скрыться от любопытных глаз. Благодаря связям отца Валентин Потоцкий мог бывать в аристократических салонах. В причесанном, напудренном парике он наносил визиты самым влиятельным семействам города. Манера держаться и говорить, которую Валентин усвоил еще в родном доме, соответствовала здешним аристократическим традициям. Но в душе Валентин глубоко презирал все это. Простолюдин Зарембо сопровождал своего друга и, таким образом, тоже был принят в высшем свете. Днем они учились в семинарии. В отличие от польской, французская церковь противостояла светской культурной жизни, поэтому, чтобы : защищать свои интересы, ей были необходимы знания в этой области. Потоцкого, потомственного дворянина, озадачивало каждое новое открытие. Воеприятие Зарембо было более поверхностным. Вдали от родины юноши еще больше нуждались друг в друге, и их духовная связь становилась крепче с каждым днем. Но все же они сильно разнились. Зарембо был убежденным националистом. В Польше он вступил в некую организацию, ставившую своей целью обретение независимости. Здесь, вдали от дома, его пыл только разгорелся. Валентин Потоцкий не разделял взглядов товарища. События последних дней в Вильне не оставляли его даже в снах. Испуганный взгляд спасенной им еврейской девочки глубоко врезался в сознание. Он представлял себе рабби Элияу и размышлял над словами, услышанными от него. Иногда он просыпался с головной болью, повторяя мысли, пришедшие ему во сне. Зарембо шутил: «В огромном и прекрасном Париже нет места для еврейских образов и древней мудрости». На узкой улице, недалеко от Сены, был расположен маленький ресторан, где собирались поляки. Здесь они могли на родном языке поспорить, пофилософствовать и даже пожаловаться друг другу на трудную жизнь. Сюда часто приходили обедать польские дворяне и генералы — эмигранты, заплатившие за свободу своим благополучием. Одетые чернорабочими, они обсуждали здесь свои планы. Все знали о том, что этот маленький дом напрямую связан как с Варшавой, так и с Вильной; всякое действие, предпринимаемое поляками против русских, должно быть одобрено в ресторане. Здесь никто никому не доверял, потому что любой мог оказаться графом или генералом, или даже переодетым шпионом. И посетитель, нашептывая что-нибудь на ухо соседу, не переставал при этом следить за окружающими. Мошенники, авантюристы, ночные гуляки заходили в ресторан, надеясь на «хороший улов в его мутной воде». Зарембо живо участвовал в спорах о политике, в то время как Валентин сидел, погруженный в раздумья; его не интересовала ни выпивка, ни выпивающие, ни их разговоры, а лишь хозяин заведения — бородатый еврей в ермолке с длинными вьющимися пейсами, одетый в длинный сюртук. Он сидел в углу один, сосредоточенно склонившись над толстой книгой, раскачиваясь и напевая грустную мелодию. Время от времени, когда его жена выходила на несколько минут, он нехотя поднимался и, не глядя на посетителей, подавал напитки, сыр, чай или сельдь. Даже не пересчитав деньги, он бросал монеты в кассовый ящик, как будто боялся, что они замарают его пальцы, а затем возвращался к своей книге. Хозяин не обращал внимания на вопросы посетителей и не замечал их непристойных шуток. Польский язык, на котором он говорил, был сдобрен ивритом, идишем и немного французским, его манера разговаривать напоминала Валентину о еврейской Вильне. Этого нелюдимого человека звали Менахем Лейб. Он не забыл взять свой Талмуд, когда вместе с женой и детьми спасался бегством из маленькой деревушки под Гродно. Крестьяне выбили стекла в окнах его дома, изорвали белье и распороли перины так, что казалось, будто все вокруг покрыто снегом. Почему они так поступили? Это объяснялось где-то в Талмуде, но Менахем еще не дочитал до этого места. Тем не менее у него было объяснение, состоящее всего из одного слова — галут — изгнание. Париж остался чужим для Менахема Лейба. Он принадлежал к батей мидрашам Вильны, где прошла его юность. Как он оказался в деревне? Йоэль Шенкер пригласил его обучать Торе своих сыновей, и Менахем Лейб не отказался: после многих лет голода и нищеты ему хотелось сытости и покоя. У Йоэля была дочь. Впервые Менахем Лейб увидел ее под хупой, и самые первые слова, сказанные ей были: «Ты сим освящена…» Йоэль пообещал обеспечивать зятя, и Менахем Лейб поселился в комнате рядом с таверной, упорно продолжая изучать Тору. Часть его доли в Олам Аба (Грядущем Мире) отходила к Йоэлю, который пока что лишь утолял жажду пьяных крестьян, а не свою жажду к Торе. Йоэль умер в расцвете лет; он несомненно получил свою долю в Мире Грядущем, но в этом мире источник всего необходимого для его зятя иссяк. Теперь Менахем Лейб оказался перед необходимостью сделать выбор. И — кто бы мог подумать — его жена проявила качества, достойные славных и благородных дочерей еврейского народа. Эта женщина, способная вышвырнуть за дверь пьяного крестьянина, заявила, что не допустит, чтобы ее муж унижал себя обслуживанием посетителей в баре. Она справится с делами сама, будет трудиться день и ночь, лишь бы он мог продолжить изучение Гемары. Единственное, что она позволила ему — это сидеть в маленькой лавке рядом с ресторанчиком. Местные евреи обычно заходили туда, чтобы купить селедку, сахар или масло. Это не отнимало слишком много времени и не унижало его достоинства. А ресторан? Там не было места ни Гемаре, ни Менахему Лейбу. В лучшие для него дни покупатели не появлялись, и он сосредоточенно занимался. Жизнь его жены Бейлы была трудной: она должна была присматривать за детьми, количество которых все множилось; ее заботой было сводить концы с концами. Бейла уважала своего мужа, гордилась им, ухаживая, как за беспомощным ребенком. Все шло хорошо. Дети росли, одни — румяные и крепкие, как их мать, другие — смуглые и хрупкие, как отец. Казалось, что всю жизнь они проживут мирно в маленькой деревушке. Но однажды в их дом ворвались крестьяне, неистовствуя и яростно обвиняя Менахема Лейба в том, что он мошенник, вымогающий у них последние деньги. Они опорожнили все бочонки с водкой, а сельдь и тростниковый сахар унесли с собой. Они выбили стекла и сломали крышу дома. Благодаря милости Ашема Менахему Лейбу и его семье удалось спастись. Добрый помещик спрятал их у себя в саду. Крестьяне были настолько пьяны, что не заметили убегающих евреев. Итак, алкоголь спас еврейскую семью; воистину, неисповедимы пути Г-сподни. Менахем никогда не мог толком объяснить, как он попал в Париж. Это было трудно для понимания — что-то вроде отрывка из Талмуда. Менахем вспоминал пограничный караул, стрелявший в них, многие страны, многие города, где камни свистели над их головами, а воздух взрывался криками: «Проваливайте!» Бейла, словно генерал армию, вела свою семью через все опасности. Где бы они ни останавливались, она заботилась о том, чтобы была вода и пища. И вот, наконец, Париж. Ашем не покидает свой народ. Везде есть евреи и шулы, и бейт мидраши. Кто-то посоветовал Менахему Лейбу открыть маленький ресторан и дал взаймы необходимую сумму. Бейла с радостью поддержала это предложение. Огромная вывеска, написанная на идише и польском языке, гласила: «Польский ресторан. Здесь говорят по-польски». У входа всегда стоял горячий чайник и несколько бутылок хорошего вина. Никто не мог пройти мимо. Сюда заходили поляки, евреи, литовцы, путешественники, эмигранты, миссионеры, шпионы и несостоятельные дипломаты. Они посмеивались над хозяевами, «странными поляками», но приходили снова: чай был ароматный и недорогой, и полиция их здесь не разыскивала. Менахем Лейб и не подозревал, что он — владелец тайного политического клуба. Все это было так далеко от него. Париж был для Менахема таким же чужим, как и маленькая деревня под Гродно. Валентин решил взять этот бастион гордого уединения штурмом. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 8. Акилос освещает путь Если бы молодой граф Потоцкий подошел к Менахему Лейбу с чашкой в руке, то последний налил бы чая, взял монету и бросил бы ее без слов в кассовый ящик, даже не взглянув на посетителя. Но Валентин подошел к нему с сэфером и поэтому был удостоен продолжительного пристального взгляда. Юноша впервые заметил, что серые глаза Менахема Лейба под нависшими веками излучали доброту и были красными от переутомления. Широкий лоб владельца ресторана напоминал евреев, которых Валентин встречал в Вильне. Озадаченный, Менахем Лейб пристально посмотрел на молодого человека: «Вы еврей?» «Нет. Но я знаю иврит», — улыбнулся Валентин. Еврей не понял. Тогда Потоцкий объяснил: «В семинарии мы изучаем иврит и Библию в оригинале. Это очень трудно для нееврея. Вы не согласились бы немного помочь мне?» Изучать Тору с гоем? От этой мысли Менахем Лейб расстроился. Обычно из этого ничего не получается. Разве мало неприятностей у меня и без этого? «Кто Вы? Откуда?» «Я бедный студент, странник из Вильны». «Вильна, — оживленно повторил еврей. — Вильна. Родина талмидей хахамим. Родина Гаона». Произнося последние слова, он слегка приподнялся. «Вы имеете в виду рабби Элияу?» «Разве Вам известно, кто он такой?» «Перед отъездом из Вильны мы посетили его, и он уделил нам немного времени». Менахем Лейб вскочил на ноги, его лицо раскраснелось: гою так повезло. Я, Менахем Лейб, никогда не был достаточно удачлив и не смог увидеть Гаона. Я должен сидеть здесь, в чужом городе, ловя обрывки разговоров на польском и французском языках, а там где-то… Он провел Валентина и его товарища в свою комнату. Разве могли они говорить о Гаоне среди картежников и пьяниц? Юноши снова и снова пересказывали все, что им было известно. Но Менахему Лейбу этого казалось недостаточно. Когда молодые люди не смогли вспомнить одну или две фразы, произнесенные Гаоном, он вскочил и начал расхаживать по комнате из угла в угол. Менахем был необычайно возбужден. «Что с вами? Удостоились видеть, и слышать Гаона и не можете вспомнить каждое слово, сказанное им, и каждое его движение!» В тот вечер юноши по-настоящему осознали, кто такой Рабейну Элияу и его народ; что такое евреи и их Тора. Это понимание стало мостом, соединившим Вильну и Париж, святого человека, уединившегося в клойзе, и буфетчика в ресторане, Авраама и Моше с рабби Элияу и Менахемом Лейбом. *** Каждый вечер они втроем встречались в маленькой комнате, чтобы при свете масляной лампы изучать Тору. Пожилой еврей из Польши был странным учителем. Когда молодые люди пытались показать свои знания грамматики иврита, он отрешенно сидел, будто не понимая, зачем ему пытаются доказать, что он жив. Какое ему дело до того, какой корень у этого слова и почему оно стоит именно в этой форме? Слово было таким же живым, как и он сам. Как же можно было разбирать по частям что-то живое? Но когда начиналось обсуждение стихов Торы, Менахем Лейб преображался; он выходил из оцепенения и как бы становился частью обсуждаемого вопроса. Он не заучивал и не объяснял пасуким, а жил в них, растолковывая суть разными способами. Он не был ни преподавателем университета, ни теологом, который мог оставаться безучастным, как сторонний наблюдатель. Менахем Лейб жил в стихе. Все тело его дрожало, худое лицо загоралось, будто желтые листья на осеннем солнце. Никогда прежде не видели молодые люди столь сильной связи между человеком и книгой, а они повидали много людей и много книг. Вот пасук Торы. Над буквами и под ними — огласовки и интонационные знаки. Так произносили и пели стихи Торы из поколения в поколение, тысячи лет с того дня, как гора Синай окуталась дымом. Берейшит (в начале) — от рейшит (начало, первый). Торой, которая называется рейшит, Ашем создал небо и землю. «Откуда Вы это знаете?» «Откуда? Из святой Гемары, из Мидраша. Взгляните сюда, Раши тоже так говорит. Смотрите сюда и слушайте». «Так, — подумал Борис, — значит, эти теснящиеся буквы — это Раши. Их так трудно разобрать». «Рабби Шломо сын Ицхака, — пересчитал Валентин, — жил примерно в 1100 году, во времена отцов церкви, писавших комментарии к Библии». «Полагаю, Готфрид Булонский жил в то же время, — вмешался Борис. — Я не думаю, что Раши считал его выдающимся современником. Он был предводителем крестоносцев». Менахем Лейб никогда не слышал ни о каком человеке, разве что тот был связан каклибо с Хумашем (Пятикнижием) и Раши. «Вы знаете, рабби (так юноши называли своего учителя), много еврейской крови пролилось в те дни». Это было ему известно из молитв о прощении, которые читают в Элуле и из кинот (плачей) Девятого Ава. Но какое это имело отношение к Раши? «Когда мы учимся, мы не меняем предмет», — решительно заявил Менахем Лейб. «Что это за маленькие квадратные огласованные буквы, напечатанные сбоку?» «Это Таргум Ункелос, точный перевод-комментарий Ункелоса, римлянина, перешедшего в иудаизм. Гемара рассказывает о нем. Вам надо обязательно послушать. Его звали Ункелос. Некоторые говорят — Акилас. Кто теперь может знать наверняка? В те времена было много римлян и греков, перешедших в иудаизм. Ункелос был родом из знатной римской семьи. Его дядей был римский цезарь Адриан. Однажды он спросил Ункелоса: “Чем ты обеспокоен? О чем задумался?” “Я хотел бы объехать весь свет и заработать денег”. “Прекрасно, — одобрил император, — позволь дать тебе совет: покупай много дешевого товара, его цена обязательно вырастет”. Что же сделал Ункелос? Он отправился в бейт мидраш, упорно учился, перевел Хумаш и возвратился знатоком Торы». «А что сказал дядя Адриан, когда услышал об этом?» — спросили заинтригованные юноши Менахема Лейба, рассказывающего так, словно события происходили у них на глазах. «Что же ты купил?» — поинтересовался император. «Я несу это в себе. Это Тора. Я — еврей и исполняю еврейские законы», — ответил молодой римлянин. Адриан начал кричать на племянника и проклинать его. Но Ункелос сказал ему спокойно: «Не ты ли посоветовал мне купить самый дешевый товар? Что же еще ценится в мире дешевле, чем евреи и их Тора? Я купил этот товар, теперь он повышается в цене, поднимая меня с собою». «Был ли Адриан удовлетворен этим?» «Он мог бы быть удовлетворен, если бы не советники, да будут стерты их имена. Они угрожали, говоря, что боги будут мстить за святотатство Ункелоса, и народ взбунтуется, если грешник не будет наказан. Ункелос был заживо сожжен на костре, но огонь, горевший в его сердце, по-прежнему согревает миллионы евреев и освещает их путь. Палач развел костер больше обычного, чтобы смерть наступила скорее и положила конец страданиям. Потом он сам прыгнул в костер, дабы освятить имя Ашема: Ункелос пообещал ему долю в Олам Аба!» «Откуда вы знаете эту историю?» «Откуда?» — Менахем Лейб подошел к буфету, заполненному бутылками, и вытащил оттуда Талмуд. Он раскрыл его и прочитал эту агаду, переводя слово в слово. «Это случилось во времена Апостолов. Многие из них погибли ужасно!» — заметил Зарембо. «Апостолы умирали, как евреи», — сказал Валентин, все еще находясь под впечатлением услышанного. «Римляне не признавали христиан. Они терпели только подлинных евреев и иудеевреформаторов, которые считались менее опасными». *** «В этой истории поразительна не столько сама смерть, — задумчиво размышлял Зарембо, когда они остались вдвоем с Валентином, — сколько живость и убедительность происшедшего и по сей день». «Цена товара поднимается и падает. Это судьба иудаизма, евреев. Низвергнутые в ад и вознесенные до небес, пигмеи и великаны, в зависимости от точки зрения наблюдателя. “Евреев сравнивают со звездами и песком”, — говорит наш рабби». «Ты помнишь того еврея и его дочь у ворот церкви? И величие людей, слушавших проповедника? Помнишь? Либо оклеветанные, либо благородные, иного не дано. А дом рабби Элияу? Что-то необычайно живое движет ими, возвышая или унижая их». «И наш рабби в ресторане — символ своего народа, живущего между звездами и пылью». «Странный народ, эти евреи». с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 9. Еретики Самые возвышенные темы обсуждались в дальней комнате ресторана. Нечасто позволял Менахем Лейб отклоняться от намеченного. Он с неодобрением относился к философии и всякого рода умственной гимнастике. Когда юноши начинали хвалить какой-нибудь стих из Торы или толкования Мудрецов, всегда сдержанный учитель терял самообладание: «Вы когда-нибудь изучали свою мать, чтобы узнать хороша ли она, красива ли?» Он занимался с молодыми людьми так же, как это делали в годы его юности, когда Менахем Лейб сам был учеником. Они следовали от книги к книге, от Письменной Торы — к Устной. Он почти забыл о том, что они были другой национальности и веры. Оставаясь наедине, молодые люди обсуждали каждое новое понятие, каждый термин, которые они недавно открыли для себя. Менахем Лейб не мог принимать участие в их спорах: он занимался исключительно изучением Торы. «Мне кажется неестественным столь непоколебимое соблюдение заповедей, — высказал Зарембо свои сокровенные мысли. — Так много алахических правил, касающихся самых мелких житейских дел, и так мало основ веры. Не гаснет ли искра морали под грудой законов, обычаев, заповедей и запретов? Как можно жить, неся столь тяжкий груз?» «Зарембо, взгляни на людей, соблюдающих заповеди. Они живут. Их жизни прекрасны. Нравственность укоренилась в них так же, как и в самих мицвот. Разве ты не понимаешь, что заповеди есть не что иное, как основа того, к чему мы прикрепляем ярлык “мораль”.» «О чем это ты?» «Я имею в виду законы Шабата. Например, нищий стоит у дверей дома состоятельного человека. И вот нас учат, как можно и как нельзя подавать ему хлеб. Нам не говорят: “Дай голодному часть своего хлеба”; ведь каждый еврейский ребенок знает это. Нищий, всегда стоящий у порога дома, — классический пример, используемый для разъяснения законов Шабата. Таким образом алаха основывается на старейшем в мире кодексе нравственности». «Ты разбираешься во всем значительно лучше меня. Именно поэтому я очень встревожен». «Ты беспокоишься обо мне?» «Разве ты не заметил, как нам не доверяют в семинарии? Мы слишком явно проявляем свою любовь к иудаизму». «Ты имеешь в виду мой ответ монаху-доминиканцу Андреасу? Он всего лишь хотел доказать, что существует заповедь постоянно преследовать евреев, потому что Б-г изгнал их на многие столетия». «Это как раз то, о чем я думал. Совсем необязательно было цитировать притчу рабби Акивы. Для монаха-доминиканца Талмуд ничего не значит; и кто такой для него рабби Акива? Давным-давно римляне убили этого раввина, а теперь, в наши дни, доминиканцы жгут Гемару». «Зато какое сильное впечатление произвела притча на семинаристов!» «Тем больше оснований у Андреаса не прощать нас. Теперь, размышляя над притчей, я понимаю, что она не совсем логична. Император спросил: “Если ваш Б-г любит бедных, почему он не обеспечивает их? Если он лишает людей пищи, какое право вы имеете кормить их? Может ли человек вести себя как радушный хозяин по отношению к рабам, которых изгнал царь?” Раввин в ответ рассказал историю о принце, которого изгнал отец, чтобы тот раскаялся. “Разве не вознаградил бы щедро царь любого, кто приютил его единственного сына?” Этот вопрос сводится к следующему. Люди — рабы Б-га или его сыновья? И никакого решения не предлагается». «Римляне, возможно, и не нашли бы решения. Но евреи знают, что они сыновья Б-га». «Андреас был в бешенстве от твоего ответа». «Да, потому что ему нечего было возразить». «Валентин… Может быть, было бы лучше не ходить больше к Менахему Лейбу?» «Ты боишься, Зарембо?» «Нет. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Мы поступаем нечестно». Валентин пристально посмотрел на своего друга: «Ты был помазанником света и истины. Тем не менее ты трепещешь перед светом, а путь истины называешь нечестным». «Я опасаюсь за твое будущее, Валентин». «Ты думал об Ункелосе?» «Много. И о его дяде Адриане. И о графах, принцах и епископах. Твоя семья, Валентин, более сведуща в сожжении людей на кострах, чем в изучении Талмуда. Возможно, что они в этом деле даже опытнее самого Адриана». «Значит, ты хочешь отвернуться от света?» «Пока не поздно. Ради тебя. Мне-то ничего не будет. Без тебя я просто нищий, которого никакой Адриан не станет разыскивать. Я могу жить как вздумается. Но ты — граф Потоцкий». Валентин вспомнил глаза еврейской девочки из Илии. Это они приказали ему следовать своей судьбе. Так он пришел в дом Рабейну Элияу, и так он попал в Париже к Менахему Лейбу. *** Несколько месяцев спустя двое еретиков были преданы церковному суду. Им грозили отлучением от церкви, если они откажутся публично покаяться и принять епитимью. Еретикам судебное разбирательство было безразлично: в душе они уже давно отреклись от церкви, и ее решения их больше не волновали. Они достигли таких успехов, что теперь могли изучать Талмуд с комментариями самостоятельно, знали много глав Мишны, усвоили талмудический образ мышления. Изучив Икарим, Кузари, Ховот Алевавот и многое из писаний Рамбама и Рамбана, юноши постигли основы иудаизма. Суд оставил их равнодушными, хотя там им пришлось нелегко. После трибунала Валентин и Борис отправились в ресторан Менахема Лейба, где так часто утоляли жажду Б-жьим Словом, и Потоцкий произнес: «Рабби, сегодня мы уже знаем достаточно, чтобы обратиться к практике — принять иудаизм, помоги нам». Менахем Лейб давно позабыл, что их разделяла пропасть. Он побледнел, предчувствуя беду. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что теперь все изменится. Пришло время решать. «Кто я такой?» — думал он. Опасность нависла над ним, но он не мог понять, откуда она исходит. Что мог бедный польский еврей знать об этом? Вместе с учениками Менахем Лейб отправился к Раву Ицхаку Перейре, чей страх перед инквизицией был наследственным. Он внимательно выслушал посетителей, а затем спросил, что же привело их к такому решению. Быть может, молодые люди хотят жениться на еврейских женщинах? «Нет». Они были помазанными священниками и поэтому никогда не думали о женитьбе. Священники? Рав содрогнулся от этой мысли. Каким антисемитским страстям я могу позволить разыграться, если помогу обратить одного священника, не говоря уже о двоих?! Доминиканцы в Париже очень могущественны. Их полномочия почти не ограничены, и влияние при дворе короля велико. «Мы в изгнании, — печально произнес он нараспев. — Мы живем не в Голландии, не в Амстердаме». Юноши все поняли. Вернувшись в ресторан, они простились со своим учителем. Его голос дрожал от волнения, тяжелые веки прикрывали глаза. Менахем Лейб Акоэн благословил молодых людей: «Еворхеха… Да благословит вас Г-сподь». В тот же вечер Валентин Потоцкий и Борис Зарембо выехали из Парижа в Амстердам. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 10. Амстердам В Голландии, и в Амстердаме в частности, евреи были свободны, в отличие от своих собратьев в других странах, которых в лучшие времена сковывали запретами и ограничениями, а в худшие травили и гнали открыто. Даже до того, как правители Голландии закрепили свободу в официальных документах, добросердечное отношение простого народа согревало евреев и давало ощущение истинной свободы. *** В Элуле 5310 года, спустя шестьдесят лет после того, как Фердинанд ввел инквизицию в Испании, в те времена, когда костры аутодафе горели в Мадриде, Севилье и Лиссабоне, более десятка изможденных евреев в испанском платье постучались в дом на Еврейской улице в городе Эмдене. Позади у них осталось многодневное плаванье на парусном судне, во время которого моряки забрали то немногое, что у них было. Едва живые от истощения, не оправившиеся от звона колоколов и костров, пожиравших их собратьев, они просили лишь об одном: «Рабби, прими и признай нас. Мы — кающиеся сыны еврейских отцов, тайно учивших нас почитать Ашема. Но церковь зажала нас в стальные тиски. Нам удалось спастись. Прими нас!» Учтивый человек невысокого роста, молча открывший дверь беженцам, рав Моше Ури с любовью принял несчастных. Их было слишком много для его маленькой квартиры, поэтому он открыл шул и бейт мидраш для беженцев. После непродолжительного отдыха рав переправил их из крошечного Эмдена, где каждый незнакомец был на виду, в большой Амстердам, жители которого были слишком заняты, чтобы обращать внимание на рабби и его спутников. В нескольких квартирах рядом с Амстелем была основана первая еврейская община. Юношам, еще не вступившим в завет Авраама Авину, рав Моше, опытный моэл, сделал обрезание. Он учил Торе тех, кто был насильственно с ней разлучен, и они впитывали все новое, как будто уже слышали его ранее. Наступили первые для амстердамской общины Дни Трепета. В глубоком подвале старого заброшенного рыбацкого дома, среди запахов гнили, смолы и рыбы евреи наспех соорудили шкаф для хранения свитков Торы и биму — возвышение, необходимое для праздничного чтения Торы. Новообращенные, одетые в белое, с бледными лицами, стояли вокруг рава Моше, который трогательно говорил о возвращении сынов к своим отцам. Слезы подступали к глазам слушающих, в ушах все еще звучало ужасающее потрескивание пламени, они до сих пор ощущали качку уносимого штормом парусника. Но все это исчезало, когда мощные волны радости поднимались из глубины их еврейских сердец. Гордое пение звучало громко, его было слышно даже на улице. На Рош Ашана соседи впервые заинтересовались незнакомыми людьми и их странным языком, но, как только те ушли, о них позабыли. Однако, когда их снова увидели на Иом Кипур, подозрения разгорелись с новой силой. Кто знает, что на уме у этих чужестранцев? Соседи вызвали полицию: раз люди говорят по-испански и выглядят, как испанцы, то они вполне могут быть шпионами, ведь Голландия воевала с Испанией. Дом был окружен. «Эй вы, шпионы, выходите!» Несчастных, бежавших из Испании, спасая свои жизни, подозревают в Голландии в том, что они испанские агенты. Вот вам типично еврейское счастье! Полицейские были ошеломлены, увидев облаченных в белое «шпионов». И вот в который раз евреи дрожали перед полицией. Им был известен только один тип следователя — инквизитор. Неужели исповедальной молитве, которую они только что прочли, суждено стать последней в их жизни? Но рав Моше Ури знал язык этой страны. Он объяснил сержанту, в чем дело, тот был крайне удивлен и отвел рава к своему капитану, который, в свою очередь, отправил главу еврейской общины к одному из членов городского совета. «Испанцы» были отпущены, а рав Моше… приглашен на ближайшее заседание городского совета. Все от души поемеялись над «шпионской» историей. Мэр города от имени всех собравшихся сказал: «Если это все, что вам нужно, молитесь, сколько душе угодно. Молитва еще никогда не приносила вреда. Но мы хотим поставить одно условие: молитесь открыто, здесь не Испания, вы знаете». *** Итак для первой еврейской общины в Амстердаме наступила эпоха полной свободы вероисповедания. Благодаря притоку эмигрантов и детям, которых Ашем даровал евреям во множестве, численность общины быстро росла. Двести лет спустя, когда Потоцкий и Зарембо появились в столице Голландии, имея при себе паспорта дворян и рекомендательные письма, в городе существовало уже три еврейские общины; в каждой был свой рабби, бейт мидраш и кладбище. Огромной общине выходцев из Португалии, возглавляемой хахамом равом Давидом Исраэлем Элияу, принадлежал самый красивый и большой шул в Европе. Немецкая община, которая была ненамного моложе португальской, славилась своей ешивой. Эту общину возглавлял рав Арье Лейб Лёвенштамм, зять великого Хахама Цви. Кроме того, существовала община недавно прибывших польских евреев. Здесь Борис и Валентин почувствовали себя как дома. Они не спеша объехали весь Амстердам; за последнее время их бороды и пейсы отросли, и, когда они надели польские сюртуки, то стали абсолютно похожи на учеников ешивы. Мышлением и манерой говорить они не отличались от других польских евреев, а в знании Торы — превосходили многих. Больше года молодые люди углубленно изучали Тору, привыкали к местным обычаям и уже почти забыли странный мир, из которого пришли. Прямодушие Валентина не позволяло ему продолжать этот маскарад. Он чувствовал, что обязан официально порвать с прошлым и всецело посвятить себя служению Истине и Вере, которую он сам выбрал. В польской общине не было человека, наделенного такими полномочиями, чтобы помочь обращению в иудаизм, поэтому друзья отправились к раву немецкой общины. Они застали рава Арье Лёвенштамма за томом Гемары. Этот высокий седобородый человек приветствовал юношей так же, как всех учеников ешивы, многие из которых посещали его ежедневно. Он часто видел Бориса и Валентина в бейт мидраше и поэтому принял посетителей так естественно и просто, что молодые люди сначала не могли решиться изложить свою просьбу. Он спросил, что привело их к нему в дом, явно предполагая какие-то сложности в понимании текста Писания. Юноши поняли, что у них нет другого способа общения с Равом, кроме как посредством Гемары; в противном случае это было бы равносильно попытке проникнуть без ключа в закрытую дверь. Валентин вдохновенно процитировал высказывание мудрецов, соответствовавшее их ситуации. «Рабби, имеет ли гой свою долю в Торе?» «Мы знаем из слов Хазал (Мудрецов, благословенна их память), что даже идолопоклонник, изучающий Тору, может достичь уровня Первосвященника.» Но разве Гемара не провозглашает: «Ты зовешься адам (человек), но народы мира не зовутся адам!» Противоречие в Гемаре. Зачем же написано так много томов, зачем столько еврейских ученых появилось на свет, для чего существует Лейб Лёвенштамм, если не для того, чтобы разрешить столь очевидное противоречие? Рав проанализировал оба утверждения, разъяснил каждое в отдельности, сравнил их и противопоставил. Кроме того, он рассказал, что думает по этому поводу рабейну Элияу, Гаон из Вильны. Молодые люди были поражены, насколько же всеобъемлющей была духовная мощь иудаизма, если затворник, скромно живший в Вильне, был источником света, дошедшего до Амстердама! Поистине, дом еврея везде, где изучают Тору. Он не может быть чужестранцем. Кроме того, рав Элияу дает ответ на вопрос, поставленный Валентином, и на основе лингвистического анализа. Среди различных синонимов слова человек только слово адам не имеет множественного числа, потому что в нем заложена идея индивидуальности, будь то отдельная личность или отдельная нация. Только еврейский народ называется адам, потому что он единое целое. «Мы бы тоже хотели принадлежать к адам». «Что? Что вы имеете в виду?» Юноши обо всем рассказали. Рав не верил, не мог поверить в то, что услышал. «Но… как могут бородатые евреи с длинными пейсами… хотеть стать евреями?» Он решил посовещаться с хахамом из португальской общины, который лучше разбирался в этих вопросах, т. к. к нему с подобными проблемами постоянно приходили маранос. Рав Давид Элияу, грузный пожилой человек, с мудрыми глазами, выслушал юношей. Он не удивился, так как был убежден, что они также из испанских или португальских маранос. Рав не поверил им даже после того, как Валентин и Борис предъявили польские документы. «Это не является достаточно убедительным, потому что маранос бежали и в Польшу, где становились графами и министрами, как и у себя на родине. Наверняка вы потомки маранос. В ваших жилах, должно быть, течет еврейская кровь», — и он повернулся к раву Лёвенштамму. — «Таких людей мы просто обязаны обратить в иудаизм, для нас они просто баалей тшува — вернувшиеся. Тем не менее даже в этом случае мы придерживаемся стандартной процедуры предостережения геров перед обращением». «Сначала мы должны убедиться в чистоте их намерений. Существует ли какая-нибудь сторонняя причина, по которой они решили переменить вероисповедание? Любовь к женщине, например?». «Главная причина, — заговорил Зарембо, — это действительно любовь, наша огромная любовь к Б-жественной Истине, которая притягивает нас, как солнечный свет растение». «Кроме того, — заметил рав, — мы должны предупредить искателей Правды о тяжелой доле евреев, что подобна участи одинокой овцы среди семидесяти волков». «Но Великий Пастух охраняет ее», — заметил Валентин. «Кто бы ни присоединился к Его стаду, он должен принять всю тяжесть ярма, называемого галутом». «Да, нам известно об этом, — сказал Зарембо, вспомнив случай на улице Тумы. — И мы принимаем это». Потоцкий кивнул в знак согласия, подумав: «Неужели я никогда не забуду ту испуганную еврейскую девочку? Неужели ее образ никогда не перестанет преследовать меня?» «Ашем требует жертв от Своего народа. Тарьяг мицвот — шестьсот тринадцать заповедей и запретов; заповедей столько же, сколько органов в человеческом теле, число запретов соответствует количеству дней в солнечном календаре. Новый запрет — каждый день. Каждый рассвет заново соединяет нас с Хозяином Вселенной. Это отличает нас от всех других, связанных с Б-гом лишь семью заповедями». Юноши это хорошо знали: они уже целый год прожили как благочестивые и усердно занимающиеся евреи. Итак, к раббаним присоединился третий рав, это позволило им образовать Бейт-дин, который наблюдал за последними этапами: обрезанием и погружением в микву. В Португальской общине моэли были опытнее многих хирургов. Более чем за двести лет своего существования община приняла немало маранос, искавших пристанища в Голландии. Так граф Потоцкий и Борис Зарембо стали кашерными, настоящими евреями. Валентин получил имя Авраам бен Авраам, а его друг — Барух бен Авраам. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 11. Предначертание Они достигли конца долгого пути, осуществили безрассуднейшую мечту. Позади лежала дорога, полная трудностей. Впереди ждали новые тревоги, значительно отличавшиеся от тех, что мучили их в годы душевных сомнений. Когда молодые люди жили в Париже, они не были стеснены в средствах, т. к. деньги «непрерывным потоком» поступали к ним из Вильны. Теперь же возобновлять контакты с Парижем было опасно: их разыскивали, в особенности, одного из них. Однако пока суммы, полученной последний раз в Париже, вполне хватало на их повседневные расходы. У Баруха Зарембо составился план: он хотел поехать в Эрец Исраэль, чтобы вести там чистую, благочестивую жизнь. Кроме того, он намеревался, используя свои знания, способствовать эмиграции в Святую Землю других евреев. Авраама Потоцкого это мало интересовало. Что-то заставляло его оставаться в Европе. Внутренний голос подсказывал ему, что существует некое предназначение, которое он должен выполнить. «Почему из многих миллионов людей Б-г выбрал меня, изнеженного сына аристократа? Почему Он остановил Свое внимание именно на мне? Хотя кто знает, как и почему Б-г выбирает орудие для достижения Своих целей. Валентин был родом из страны, где Бгоизбранный народ был обречен на страдания. Может быть, он избран, чтобы помочь этим людям?» От этой мысли Потоцкий содрогнулся: «Нельзя быть гордецом!» Сотни лет было недостаточно, чтобы исцелить раны, которые Шабтай Цви нанес еврейскому народу. В Амстердаме по-прежнему ощущались последствия этого духовного потрясения. Стали поступать сообщения о появлении еретической группы, возглавляемой Яаковом Лейбовицем по прозвищу Франк. Еврейский мир полыхал огнем: в АльтонеГамбургеВансбеке Сатана сыграл злую шутку, поссорив двух раббаним, которые при других обстоятельствах могли бы повести свой народ к величайшим целям. В Праге — раздор. Во Франкфурте-на-Майне — тоже. В Польской Литве, в Вильне, великий рабейну Элияу с растущим недоверием слушал о новых хасидах. И в то же самое время в Берлине группа людей пыталась внедрить «новые» идеи в еврейские сердца и умы. «Почему Ты, Ашем, не обращаешь внимания на страдания Своего народа, почему так часто Ты превращаешь свет в разрушающее пламя? Что могу я сделать? Чем могу помочь?» Друзья отправились навестить рава Арье Лейба Лёвенштамма. Им было интересно узнать, что он думает о поездке в Эрец Исраэль. «Эрец Исраэль? — рав оживился, словно услышал вдалеке прекрасную музыку. — Эрец Исраэль? Эх, вот мне бы туда. Но не каждому дарована такая честь. Я мечтал об этом много лет, обсуждал это со своим тестем, Хахамом Цви, который сказал мне: “У царя множество слуг. Некоторые служат во дворце, некоторые — в самых тайных покоях. Есть те, кто охраняют ворота дворца, и те, кто служат царю вдали от него. Ты не можешь определить, которая из служб значительнее. Прекрасно, находясь при дворе, видеть царя ежедневно. Но можно служить ему и на расстоянии, еели выполнять свою работу наилучшим образом”. Я слышал, что Гаон отказался от предполагаемой поездки в Святую Землю. Он, несомненно, понял, что может наилучшим образом служить Царю, не покидая Вильны. Мне пришлось много странствовать. Воля Ашема не открывается таким, как я, легко и быстро. Мой путь в Амстердам был долгим. Вы, мои юные друзья, должны хорошо все обдумать. Ашем, да будет Он благословен, желающий видеть своих слуг повсюду, укажет вам ваш путь». Внутренний голос Баруха Зарембо не знал сомнений. Через восемь дней Авраам проводил друга до Роттердама, откуда тот отправился в Яффу. «Как я завидую тебе. У тебя впереди — ясная цель, я же в замешательстве, будто стою на перекрестке, где полустертые знаки указывают разные направления». Некоторое время Авраам бен Авраам оставался в Амстердаме, помогая хахаму Элияу вести переписку с правительством: в скором времени права голландских евреев должны были быть конституционно закреплены. В общине не было никого, кто бы мог оформить необходимые документы так же хорошо, как бывший студент-теолог. Прошло два года. Достигнув своей цели, Авраам оказался лишь в начале пути. Что-то не давало ему покоя, гнало его. «Не для того Провидение ниспослало мне зов Авраама, в честь которого меня назвали, чтобы я готовил меморандумы в конторе хахама Элияу». Идти! Но куда? Он должен был найти себе дело… Искры пламени, разгоревшегося в общине Альтоны-Гамбурга-Вансбека, долетали и до Амстердама. Все еще дымящиеся развалины шабтианской ереси могли в любое время вспыхнуть вновь. Рав Яаков Эмден — сын Хахама Цви был известен своим безудержным рвением. Война, которую он вел против рава Йонатана Эйбешюца, приобрела такие размеры, что в любой момент весь еврейский мир мог быть охвачен ее огнем. Ожесточенные споры достигли столицы Голландии. Рав Арье Лейб умолял рава Яакова во имя Торы и чести Всевышнего прекратить вражду. Рав Яаков непреклонно отвечал, что именно это и заставляет его продолжать войну против лицемерия. Он согласился разрешить спор с помощью бейт-дина, предложив включить в его состав нескольких известных Раббаним. Но рав Йонатан не был согласен с предложенными кандидатурами. Таким образом, конфликт разгорался, подогреваемый любителями ссор с обеих сторон. Другие общины не могли помочь уладить конфликт, потому что были заняты своими проблемами. Только у жителей Амстердама нашлось время для Альтоны. Авраам, молодой гер, идеально подходил для того, чтобы передать предложения Амстердама и предостеречь Альтону. Он был необычайно рад выполнить это поручение. Быть может, этим он проложит себе дорогу в будущее. Имея при себе необходимые инструкции и рекомендательные письма, Авраам отплыл в Гамбург. Сердце его неистово билось, когда корабль покидал воды Голландии. Наполненные ветром паруса и переполненное радостью сердце вели его к цели. Евреям, избранному народу, народу Б-жественной Истины, не достает мира. Если я начну благое дело в Гамбурге-Альтоне, то не могу ли я закончить его в Вильне? Имя Рабейну Элияу будет тем центром, в котором могут сойтись все лучи света. Объединенное еврейство скоро заслужит избавление. Может быть, мне суждено проложить путь Элияу Анави (пророку Элияу). с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 12. Альтона — Гамбург — Вансбек На главной улице Альтоны Авраам быстро нашел окруженное деревянным забором здание, где жил рав Яаков Эмден. Рядом находился и бейт мидраш, где Авраам застал самого рава — худого, сутулого человека с покрасневшими от бессонных ночей глазами. Перед ним лежала открытая древняя книга, поверх которой были разбросаны пробные типографские оттиски, испещренные серпантином бледных чернильных пометок. Маленькая прихожая вела в жилую комнату. Из постройки, отделенной от бейт мидраша только тонкой стеной, доносился шум работающего пресса. На специальной подставке лежал сидур в кожаном переплете. Раскрыв книгу, можно было увидеть четко отпечатанный титульный лист: под изображением меноры — надпись: Сидур Ашамаим Яакова Эмдена. Рав поднял голову от пожелтевших от времени страниц: «Рабби Лёвенштамм? — Он нахмурил брови. — А! Как поживает мой зять? Как чувствует себя хахам Элияу? Это необыкновенно достойный человек! Но слава Торы покинула Амстердам вместе с моим отцом, Хахамом Цви». Он говорил, жуя пряди редкой бороды, и поэтому слова его было трудно разобрать. «Что говорят в Амстердаме о Йонатане? Моя последняя книга несомненно раскрыла им глаза, а? И вот это (он указал на исписанные листы бумаги), я надеюсь, внесет полную ясность. Семь амулетов, понимаете?» Авраам, конечно, слышал о разногласиях в Альтоне, но все же был недостаточно осведомлен, чтобы высказывать свое мнение. Этого от него и не требовалось: возбужденный рав Яаков говорил, явно не рассчитывая получить ответ. «Я все разъяснил в письмах. Почему же в Амстердаме молчат? Почему не приходят на помощь? Почему не объединяются против рава, прославляющего Шабтая Цви и его амулеты?» Авраам попытался прервать этот словесный поток: «Гаон Вильны…» Рав Яаков сердито оборвал его: «Виленский Гаон так далеко отсюда, что было бы лучше, если бы он вообще не высказывался». Авраам был ошеломлен: В Вильне, Париже и Амстердаме о Гаоне говорили более уважительно. Очевидно, горечь рава Яакова перешла всякие границы. «Я видел копию письма Гаона в доме рава Лёвенштамма в Амстердаме». «Так мой зять тоже против мейя?» — воскликнул рав Яаков. «Рав Лёвенштамм вероятно сочувствует своему шурину, — грустно сказал Авраам. — Виленский Гаон с болью пишет о страдании Торы и жалеет, что у него нет крыльев, чтобы перенестись в Альтону и помочь примирению». «Это только слова, красивые слова, — рав Яаков был рассержен. — Б-г даст ему крылья, чтобы он прилетел сюда и установил истину!» Авраам попытался переменить тему разговора: «Вы слышали, что происходит в Берлине? Некоторые выскочки начали толковать Тору “по-новому”. “Берлин? Я открою им суть, и они будут защищать меня. Я получил письмо от одного влиятельного лица. — Он стал рыться в куче бумаг. — Вот. Его зовут Моше бен Менахем из Дассау. Он поддерживает всех, кто борется с силами тьмы. Его интересует, что я думаю о семи заповедях, завещанных сыновьям Ноаха”. “А известно ли Раву, что именно этот человек из Дассау и его друзья называют “тьмой”?” “Безусловно, они имеют ввиду презренное учение Шабтая Цви, его амулеты и писания! Они знают все о моей борьбе за благословенного Ашема и Его честь”. Рав Яаков настолько был одержим своими идеями, что был не в состоянии понять значение дружбы с Мендельсоном! Авраам был разочарован. Ни разу на протяжении всей беседы раву не пришло в голову спросить гостя, для чего тот пришел. Когда Авраам, собираясь уходить, сказал ему, что едет во Франкфурт, Берлин, Прагу, и, может быть, даже заедет в Польшу, глаза рава засветились от радости. Он протянул руку Аврааму: “Вы не хотели бы работать со мной во славу Ашема и Его Торы?” Авраам только дотронулся до кончиков его пальцев и ответил предельно откровенно: “Пусть Ашем дарует мне силу установить мир”. Гневная молния вылетела из глаз рава Яакова. Авраам попятился к дверям, бормоча слова прощания. Рав даже не взглянул на него. *** В бейт-дине рава Йонатана шло важное заседание. Авраам был вынужден ждать в приемной. Когда же ему позволили зайти, он не мог не заметить, в каком состоянии находится рав. Приветствуя Авраама, он пытался встать, однако это ему не удалось, и он бессильно опустился в свое кресло; голос рава немного дрожал, и казалось, что слово шалом оставляет горький привкус на его губах. Авраам вспомнил о последнем памфлете рава Яакова, после которого его последователи объявили раву Йонатану херем. Очевидно, именно его так возбужденно обсуждали судьи и главы общин, только что вышедшие из комнаты. Быть может, они решили объявить ответный херем раву Яакову или даже изгнать его из Альтоны-Гамбурга? Наверное, именно этим был так удручен рав. Вскоре, однако, рав Йонатан вновь обрел самообладание. Он даже смог, улыбаясь, спосить: “Как поживают рав Арье Лейб и хахам Элияу?” Авраам предполагал, что его спросят о том, что думают раббаним о конфликте в Альтоне. Но этого не произошло, и он неуверенно произнес: “Нам в Амстердаме было больно услышать о том, что происходит здесь”. “Это одно из страданий галута, которое мы должны выдержать, пока Ашем не сжалится над нами, и истина не станет очевидной”. “Почему же все так далеко зашло?” — вырвался вопрос у Авраама. Рав Йонатан ответил пасуком: “Он изменяет хахамим и туманит их разум”. “Хахамим?” “Одному из хахамим. Но он страдает с детства. Он никогда не знал покоя и теперь не дает его другим”. Более Аврааму не удалось услышать от рава Йонатана ни слова о своем противнике. “В Амстердаме считают, что двое гдолим (великих) непременно объединятся, точно так же, как Гиллел и Шамай, Рав и Шмуэл, Абае и Рава…” Рав Йонатан тяжело вздохнул: “Сатана танцует веселую джигу раздора”. “Мы хотели бы изгнать его”. . “Уже все испробовано. Куда бы мы ни шли, Сатана встает на нашем пути и все наши усилия сводит на нет. Но все же его можно победить, если злой дух оставит рава Яакова и произойдет полное исцеление. Ашем — свидетель: даже сейчас я не хочу оскорбить его. Но друзья сразили меня своими доводами, защищая не мою честь, а честь Торы”. “Итак, все кончено, — подумал Авраам, — худшее произошло”. Он поднялся, чтобы уйти, но рав остановил его: “Чем я могу Вам помочь? Какие у Вас планы? Я слышал о Вас. Праведный гер, искренне принявший иудаизм! Есть еще чудеса, которые освещают мрак наших дней. Как же это произошло?” Авраам не стал пересказывать биографию графа Потоцкого и начал свою историю со случая у церковных ворот в Вильне. Когда он упомянул Виленского Гаона, Рабейну Элияу, рав Йонатан, опираясь на стол, поднялся во весь рост. Закончив рассказ, Авраам подробно поведал о своих планах на будущее. “Меня тянет назад в Вильну, к Гаону. Мне кажется, что мой приход к Б-гу Израиля будет неполным, пока я не засвидетельствую его в городе, где когда-то служил другим богам, там, где впервые Ашем призвал меня на службу”. “А риск? Вы подумали об этом?” “Кто заподозрит в еврее Аврааме бывшего священника Валентина?” “Да благословит Ашем Ваш путь. Да укрепите Вы мир везде, куда бы ни отправились, ибо евреи в нем крайне нуждаются”. На следующий день по всему городу разнеслась весть: раву Яакову объявлен херем, и скоро он будет изгнан из города. Тому, кто перешагнет порог его дома или будет молиться в его бейт мидраше, также грозит херем. На улицах люди собирались группами, громко обсуждая новости. Некоторые были против решения, принятого бейт дином, некоторые поддерживали его. Случались споры и даже драки. Альтону-Гамбург-Вансбек охватило пламя раздоров. “Мой первый шаг оказался неудачным”, — подумал Авраам. Он хотел посетить рава Яакова еще раз, но херем преградил ему путь, словно меч. С тяжелыми мыслями он отплыл из Гамбурга в Гавр, направляясь в Париж, город, где он впервые увидел свет Истины. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 13. Менахем Лейб А в это время в Париже Менахем Лейб жил в тревожном ожидании. До него дошли слухи о том, что Виленский Гаон решил провести год в странствиях по Европе. Одетый нищим, он путешествовал из одной страны в другую, ночуя в батей мидрашах, питаясь сухим хлебом и водой, скрываясь сразу же, как только ему казалось, что его начинают узнавать. Во многих городах люди догадывались о том, кем был бедный странник, только после его исчезновения. Говорили, что в Берлине Гаон построил график для решения задачи, над которой тщетно бились все математики. Когда же делегация, посланная университетом, приехала, чтобы вручить Гаону почетный диплом и другие награды, его комната оказалась пустой; никто не знал, куда он девался. Менахем Лейб слышал, что Моисей Мендельсон и его друзья пытались навестить Гаона. Но рав Элияу отказался даже взглянуть на них. Он идет на запад с котомкой и палкой в руке. Менахем Лейб дрожал от волнения и … надежды. Париж расположен западнее Берлина; это длинный путь, особенно если его пройти так же, как это сделал Менахем. Но Гаону, наверняка сопровождаемому ангелами, ему, которому являлся Элияу Анави, почему бы подобно Яакову Авину не получить кфицат адэрех, чудесное сокращение пути? А что если в один прекрасный день он появится здесь с посохом и заплечным мешком? Я бы узнал его, даже несмотря на то, что никогда раньше не видел, но ни за что я не подал бы виду. Просто сказал бы ему: Шалом, как любому еврею, — «Откуда Вы?» А он, может быть, ответит. Я подал бы знак Бейле и детям: «Киндерлах, нам очень повезло, в нашем доме Шехина. Мы можем устроить праздник, петь, радоваться, но только тихо, про себя. Не произносите ни слова, ради Б-га, ни слова. Помните, что случилось с Маноахом? Когда он узнал посланника Небес, тот, пылая, исчез в вышине». Менахем представлял себе, как бы он быстро провел своего гостя через ресторан, наполненный пьяницами и картежниками, в дальнюю комнату. Еды и питья было бы в изобилии. Он показал бы Гаону Гемару, на поля которой он перенес пометки, сделанные, как он слышал, Рабейну Элияу. Но Лейб не сказал бы, что узнал гостя. Он не хотел, чтобы с ним повторилось то же самое, что произошло в Берлине с другом Моше из Дассау. Говорили, что этот человек повел Мендельсона и множество профессоров навестить Гаона. Этот самый «берлинец» слишком хорошо запомнил Гаона после посещения Вильны. Какое дело было к Гаону у этого безбородого, в коротком сюртуке маскила, «просвещенного» еврея? Так вот, письмо этого человека, отправленное Моисею Мендельсону, его хорошему другу, было перехвачено бейт дином в Берлине. Поскольку Мендельсон был под подозрением, глава раввинского суда и другие мудрецы решили, что при данных обстоятельствах можно вскрыть письмо, несмотря на запрет Рабейну Гершома. *** Мой друг, прошло уже три года с тех пор, как мы беседовали с тобой в Берлине. Когда я уже уходил от тебя, мы говорили о том, как мало знают сегодняшние раввины. Во время странствий я слышал, как люди превозносили великого человека, Гаона, Рабейну Элияу из Вильны: говорили, что помимо его безграничных знаний открытой и скрытой частей Торы, он сведущ во всех отраслях знаний: науке, метафизике и даже музыке. Как утверждали многие, нет такого, о чем бы он не знал. Я знаю, как люди склонны все преувеличивать, поэтому не обратил никакого внимания на эти слухи. Но, продолжая путешествовать, я снова и снова слышал о Гаоне даже от знающих, умных людей, заслуживающих доверия. Такого человека я просто обязан был увидеть. Знаток Торы и специалист во всех областях знаний! Несмотря на свой преклонный возраст, я решил отправиться в Вильну, чтобы задать ему вопросы. Ничто не могло меня остановить. Я останавливался только в еврейских гостиницах для того, чтобы еще больше услышать о нем. Недалеко от Вильны я встретил группу ешиботников, которые за едой, как это было у них принято, обсуждали новые комментарии к Торе, ссылаясь на замечания Виленского Гаона, которые действительно были превосходны и очень существенны. Я сказал им, что еду к Гаону, желая познакомиться и поговорить с ним. Они засмеялись надо мной: «Вы? С таким голым лицом, без пейсов, в нееврейской одежде? И вы думаете, что сможете пересечь хотя бы порог дома Гаона?» Ужасно расстроенный, я тогда не мог заснуть всю ночь. Наконец, я задумал представиться как рабби из Падуи, которого итальянские раввины отправили сообщить Гаону о смертельной опасности, нависшей над евреями Италии. Я был уверен, что он примет меня, ведь речь шла о спасении жизней. Мною были заготовлены 15 писем с различными текстами, написанные разными почерками. Везде я называл себя рабби из Падуи, а кое-где — автором книги по древнееврейским синонимам (позднее именно это и выдало меня). Во всех письмах говорилось об одном и том же: если раввины не смогут дать убедительные ответы на вопросы, заданные католическими иерархами, то все евреи будут изгнаны из Италии. Для спасения итальянского еврейства избрали великого и святого Виленского Гаона, который, как они слышали, был образован всесторонне. Рабби Падуи, родившийся в Польше, должен передать письма и посоветоваться, как можно помочь евреям Италии. С этим я и отправился в Вильну. Вот и знакомый город. Меня поразила чистота в доме Гаона. Человеку, сидевшему там, его шамашу, я сказал, что хотел бы поговорить с Гаоном. Он предложил мне сесть, а сам пошел узнать, сможет ли Гаон принять меня. Через некоторое время он вернулся и поинтересовался, что мне нужно. Не было смысла объяснять все шамашу, поэтому я просто вручил ему пачку писем. Пятнадцать минут спустя дверь отворилась, и я увидел человека, один вид которого вызывал благоговейный трепет. В руках он держал письма. Он остановился на пороге комнаты, но не вошел в прихожую, где я сидел. Гаон не сказал «Шалом» и не посмотрел на меня. Заговорив на иврите, он спросил, какие именно вопросы были заданы итальянским раввинам. Я изложил одно из своих еретических суждений и прервался, чтобы услышать его мнение. Он подумал мгновение и произнес: «Что еще они спрашивали?» Я задал еще вопросы. Гаон снова задумался на миг, и я высыпал на него кучу вопросов. Когда я увидел, что он не торопится отвечать, я сказал: «Это все». Поверь, мой друг, я был потрясен, услышав: «Все ваши семьдесят три вопроса составляют на самом деле пятнадцать, потому что первый и седьмой, двадцать пятый и сорок седьмой — это варианты одного и того же вопроса. И он продолжал далее классифицировать их, разбивая на группы, не упуская ни одного. Что за невероятная мудрость, она выше человеческого понимания: уяснить смысл таких серьезных вопросов и проанализировать все сразу, логически разделяя их на категории! А затем Гаон начал давать блистательные ответы. Я предположил: “Быть может, католики возразят следующим образом…” Он промолвил: “Вы не поняли. Послушайте еще раз”. Поверь мне, он не произнес ни на слово больше, чем в первый раз, но я понял, что его короткий ответ предусмотрел все возможные опровержения. Я снова спросил: “Но ведь они могут ответить…” Он опять повторил тот же ответ, и мне стало ясно, что его елова исключали и эти возражения. Я видел, что он не был рад моему присутствию, и собрался уходить. Но вдруг услышал: “Это Вы написали книгу о синонимах?” Тебе придется согласиться, мой друг, что этот вопрос был ниспослан небесами для того, чтобы он мог раскрыть мой обман. Обрадовавшись мысли, что Гаон хочет насладиться дискуссией со мной, я обернулся и ответил: “Да, я”. “В чем разница между словами, обозначающими “радость” в Танахе?” Я сказал ему, что думаю об этом. “Но Вы пропустили слово дица”. “Дица не означает радость”, — ответил я. Он процитировал пасук из книги Йова и произнес: “Комментаторы буквального смысла объясняют слово дица как радость. И наш великий Раши считал, что дица означает радость”. Я возразил: “Раши не объяснял этот пасук в соответствии с его буквальным значением”. Гаон ответил твердо и решительно: “Наши святые хахамим, знатоки Мидраша, говорят, что существует десять слов, используемых для обозначения понятия радость. Одно из них — дица”. “Всем известно, что знатоки Мидраша не были сильны в точных значениях слов”. Гаон повернулся ко мне спиной и ушел к себе в комнату. Я возвратился в гостиницу. Вскоре пришли два человека и отвели меня к главам общины. Я поинтересовался, что им нужно. Они ответили: “Когда предстанешь перед бейт-дином, тогда и узнаешь”. Ты меня знаешь, я не трус. Итак, я предстал перед семью старейшинами, увенчанными тфилин и закутанными в талиты. Один из них поднялся: “Это Вы поносили мудрецов Мидраша?” “Я не поносил их и не смеялся над ними”. “Что же Вы тогда говорили у Гаона?” “Я сказал, что они не объясняют точного значения слова”. Говоривший подал знак, и меня вывели на улицу. Через полчаса меня снова пригласили в дом, где глава раввинского суда зачитал решение: тридцать девять ударов плетью. Подобный приговор выносился каждому, кто неуважительно относился к талмид-хахамам. Меня выпороли, но это еще не все. Они отвели меня в шул, где на меня надели железный ошейник, прикованный к стене. Над головой прикрепили вывеску: “Этот человек наказан за то, что насмехался над словами наших Святых Мудрецов”. Каждый еврей, приходивший молиться, останавливался, чтобы плюнуть мне в лицо и назвать грешником. Вскоре передо мной образовалась лужа, грозившая превратиться в поток. Ты знаешь сам, что Вильна не похожа на Берлин: здесь очень много евреев, и все они приходят молиться в миньяне. После минхи меня выставили из города. Несмотря на все, что я выстрадал, я хочу, чтобы ты знал правду: среди ученых всех народов безусловно нет никого, кто мог бы сравниться с Гаоном». *** «Представляете, пытаться обмануть Гаона», — усмехнулся Менахем Лейб, вспоминая эту историю. Он продолжал вглядываться в лица входящих в ресторан и всякий раз был разочарован, когда заходил кто-нибудь из его постоянных посетителей. Если бы в его заведение вошел какой-нибудь бедный незнакомый еврей, Менахем Лейб подпрыгнул бы, как если бы ему сообщили, что пришел Машиах. Ведь любой нищий мог быть тем, кого он так ждал. В эти дни чужестранцев обслуживали особенно предупредительно. Однажды вечером в дверях появились два незнакомца. Менахем Лейб сразу понял, что они не евреи, и вернулся к чтению Гемары. Эти двое оглядели комнату и, не найдя того, что искали за столами, наконец, подошли к хозяевам. «Бывают ли здесь студенты из Вильны, в одежде священников или светской? Один — рослый и крепкий, другой — пониже, широкоплечий?» «Многие приходят и уходят. Откуда мне знать, из Вильны они или из Варшавы, или откуда-нибудь еще. Я не полицейский, не задаю никаких вопросов, даже не смотрю на посетителей. Если они платят, то получают чай независимо от того из Вильны они или из Темных Гор за Самбатионом». Непреодолимое смущение привело к тому, что Менахем Лейб сказал намного больше слов, чем когда бы то ни было. Говорил лишь один из незнакомцев — здоровенный польский вельможа: «Для Вас было бы лучше, и для Вас, мадам, если бы Вы напрягли свою память. Тогда, быть может, Вы припомните, что одного из них звали Валентин Потоцкий, а другого… Впрочем, он меня не интересует». Менахем Лейб искренне ответил: «Я клянусь, что никогда не встречал никого по имени Потоцкий. Если не ошибаюсь, то это имя знатной польской семьи. Но что может интересовать дворянина в моем скромном доме?» «Ну, Вы преувеличиваете, — ответил поляк. — Здесь бывают многие дворяне: мнимые и настоящие. И хотя мы в Париже живем недолго, нам хватило бы времени, чтобы установить это. Кажется, здесь разыгрывают призы более заманчивые, чем глоток виски, но… Пусть об этом беспокоится парижская полиция. Нас интересует молодой граф Потоцкий. Правда ли, что граф был здесь постоянным посетителем и что здесь его совратили, в результате чего он покинул церковь? Кто превратил его в еретика? Где он теперь живет?» Менахем Лейб так испугался, что у него задрожали губы: «Я не об-б-бращаю внимания на гостей. Я н-не вижу и н-не знаю их». «Это касается и тех, кого Вы уводите в дальнюю комнату изучать старые еврейские книги?» Менахем Лейб сжался, голос его стал замогильным: «Были два студента, изучавшие со мной иврит. Но я впервые слышу о графах и дворянах». «Итак, мы продвинулись вперед на один шаг. На сегодня хватит». И они ушли. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 14. Гроза надвигается Что это? Ночной кошмар средь бела дня? Менахем Лейб плюнул три раза и заставил себя сосредоточиться. Пока на краю горизонта появилось небольшое облачко. Но скоро начнется гроза… Если бы только на мгновение отворилась дверь, чтобы впустить странника с посохом и заплечным мешком, утомленного долгой дорогой, голодного и жаждущего, то всем неприятностям и несчастьям Менахема Лейба пришел бы конец. *** На следующий день вновь появился вчерашний незнакомец. Значит, кошмар не был сном. Чужестранец казался дружелюбным. Он заказал чай, заплатил и сел за стол хозяина с таким видом, будто был его давнишним приятелем. «Лейбке, не беспокойтесь. Я все обдумал, — он многозначительно подмигнул, — я не буду докладывать о Вас в полицию» «В полицию? — Менахем Лейб был озадачен. — А при чем тут я, какое я имею к ней отношение?» Поляк наклонился и зашептал ему прямо в ухо: «Мы знаем, что здесь творятся темные делишки. Уж будто Вы не знаете, кто Ваши клиенты и чем они занимаются под этой крышей. Вам не поздоровится, если полиция раскроет тайну еврейско-польского ресторанчика. Но я обещаю, что буду нем, как рыба, — и он протянул руку, — гарантирую…» Менахем Лейб промолчал. Поляк не сдавался: «Послушайте, мы братья. Я — поляк, Вы — тоже из Польши. Зачем же мне причинять Вам вред? Я слышал, что Вы часто даете пищу и кров нашим польским братьям бесплатно. Почему бы нам не быть друзьями?» «Что нужно этому йенту, старому болтуну? Он отрывает меня от занятий, пугает до потери сознания, говорит, что хочет быть моим другом; в конце концов, он еще захочет, чтобы я учил его ивриту». Но в глазах у этого человека читалось совершенно иное: «Итак, брат Лейбке, я не сделаю ничего, не скажу ни слова. Я ничего не видел и не слышал. Какое мое дело? Я не охраняю порядок в Париже. Ты только скажи мне, где живет Валентин Потоцкий. Больше меня ничего не интересует, я сразу же уйду». Так вот что ему нужно! «Откуда я знаю? Три года прошло с тех пор. Я не знал ни его имени, ни фамилии. Как же я могу знать адрес человека, даже имя которого мне не было известно?» Поляк помрачнел. «Я Вам немного помогу. След Валентина ведет в Голландию». «Вы знаете это, а я — нет». «Это нам известно, тем не менее. Мы не знаем ничего более. В Голландии католическая церковь не имеет влияния». «А у меня, Вы полагаете, оно есть?» «Влияние евреев огромно. Оно распространяется на территории более обширные, чем пространства церкви или его святейшества в Риме. Я это знаю по Польше. Короче говоря, Вы напишите Валентину Потоцкому в Голландию о том, что здесь его совершенно забыли и не разыскивают. Затем Вы попросите его под тем или иным предлогом навестить Вас. Больше мы Вас ни о чем просить не будем. Вот Вам моя рука». Менахем Лейб вскочил от возмущения: «Так. Вы хотите сделать из меня доносчика и предателя! Из меня?! На старости лет?!» Поляк затрясся от циничного смеха над «шуткой» Менахема Лейба, а потом стукнул по столу так, что зазвенели стоящие на нем стаканы. «Ресторан наполнен предателями и шпионами, а их общий дедуля вопит о том, что мы хотим превратить его в доносчика!» Менахем Лейб испугался, что сгоряча сказал что-нибудь лишнее. Он попытался исправить положение, заговорив тихо: «Как я могу написать письмо человеку, если у меня нет адреса и я не знаю его имени?» Дьявольский огонь сверкнул в глазах незнакомца. Но он сдержал себя и продолжал говорить мирно: «Послушайте, Лейбке, немного подумайте. Мой Вам совет. Если не согласитесь, то ждите своих похорон. От Вильны до Парижа церковь имеет безграничное влияние. Мы разыскиваем этого человека, и нам известно, что Вы выгораживаете его. Передайте его нам». Взгляд старика стал бессмысленным, ничего не выражающим. А собеседник безжалостно продолжал: «Если Вы этого не сделаете, то сильно пострадаете. Знаете, что уготовано еврею, который вводит в заблуждение душу христианина и уводит ее от церкви, особенно душу монаха, дворянина? Вот что будет. Полиция будет следить за Вашим заведением, затем они отдадут Вас церкви. А потом — горе Вам! Мне поручили установить точное местонахождение графа Потоцкого, а как поджаривают евреев, меня не интересует. Но еели Вы будете упорствовать, то именно это Вам грозит. Подумайте хорошенько. Я вернусь через несколько дней». *** Еще один кошмар, хуже, чем первый. Что нужно от меня этому красномордому черту? Что все это значит? Как это случилось? Все было так просто. Двое молодых людей, которых я никогда раньше не видел, захотели изучать со мной сифрей кодеш. Разве мог я им отказать? Разве я родился на свет только для того, чтобы подавать выпивку, а не «живую воду»? Разве Тора — наследие не для всех нас? Мог ли я не допустить когонибудь к нему? Да, ведь они были гоим. Но я мог этого не заметить. Правда, одного звали Валентин. Но «граф Потоцкий» — это для меня новость. Что от меня нужно этому рыжему волосатому Эсаву? Разве я могу передать Валентина, моего друга и ученика с теплым еврейским сердцем, в руки палачу? В любом случае, я не имею понятия, где он живет теперь. А если бы знал? Отец Небесный, не вводи меня в искушение… Что если рыжий исполнит свою угрозу? Что он может мне сделать? Я сейчас не в Польше, а в Париже. Он сказал: «Полиция». Что ей от меня нужно? Я оплатил лицензию и ежегодно продлеваю ее. Это очень дорого. А что полиция может со мной сделать? Поляк упоминал шпионов и агентов. Но какое мне до этого дело? Разве я обязан проверять посетителей и выяснять, что у них на уме? Я подаю чай, а они платят деньги. Какие еще у меня могут быть заботы? Казалось, будто гнус Титуса забрался в его мозг. Он сидел там и сверлил, не останавливаясь ни на мгновение. Впервые Менахем Лейб не мог разобраться в сугие из Талмуда. Надвигалась гроза. Менахем с радостью посоветовался бы с кем-нибудь. Его усталая, раздраженная Бейла ничего не поняла из рассказа мужа. «Типичное Менахем Лейбише дело, — разгневалась она, — сидеть в дальней комнате с клиентами вместо того, чтобы обслужить их за прилавком и заработать что-нибудь. Лишние хлопоты — вот что ты получаешь за это. Бизнес — это плохо, но страх — еще хуже», — заключила она с горечью в голосе, в тайне, однако, гордясь им. И Менахем пошел к раву, вспомнив, что именно у него он впервые услышал слово «Голландия». Старый рав Перейра был более чем напуган: такое дело всегда заканчивается трагедией. «Будьте осторожны, — сказал он, будьте очень осторожны». Но и он не мог посоветовать Менахему Лейбу, что делать и как жить дальше. Менахем Лейб вновь стал наблюдать за входящими, ожидая чуда — Рабейну Элияу. Если бы он только вошел, дом озарился бы. Он, Менахем Лейб, притворился бы, что не знает Гаона, а просто впитывал бы свет, идущий от святого лица, и все его беды исчезли бы. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 15. Чужестранец приходит Однажды вечером он появился. Талмид хахам, но слишком молодой, чтобы быть Гаоном. Это был худощавый человек, одетый в длинный дорогой плащ. Его благородное лицо покрывала густая золотистая борода, широкими волнами ниспадавшая на грудь. «Еврей, который долго путешествовал», — сразу понял Менахем Лейб. Он поднялся и поздоровался с чужестранцем. Незнакомец взял Менахема за руку и повел в дальнюю комнату так, будто хорошо знал, куда идти. «Вы не узнаете меня?» Менахем Лейб пристально посмотрел на него. Глаза этого человека казались знакомыми, да и голос о чем-то напоминал. «Рабби, разве Вы не узнаете Вашего талмида? Как же так?» «Вы…» «Когда-то был Валентином. Теперь Авраам бен Авраам». «Валентин Потоцкий? Граф…», — его голос дрогнул. «И это тоже Вам было известно? Давайте забудем о графе. И о Валентине. Я — Ваш друг и ученик Авраам, еврей, такой же, как и Вы, еду из Голландии, путешествую по еврейскому миру. Но я должен был остановиться в пути, чтобы снова посетить моего рабби в этой комнате, чтобы увидеть человека, проложившего мне путь к Истине». Голосовые связки Менахема отказывались повиноваться. Он попытался произнести чтонибудь, предостеречь Авраама, но не смог. Менахем накормил путешественника, а когда все посетители ушли, предложил постель в комнате, служившей рестораном. Авраам рассказал все, что произошло с ним, начиная с той ночи, когда он покинул Париж. Менахем Лейб только кивал. Подавленный, он почти ничего не понимал, видя перед собой лишь лицо грубого поляка. В ту ночь старик не мог спать. Гнус Титуса продолжал скрести железными когтями его уставший рассудок. «Отец Небесный, не вводи меня в искушение!» С одной стороны, отвратительный человек с лисьими глазами, притаившийся в засаде. А с другой стороны… «Во имя Ашема, Менахем Лейб, — закричал он сам на себя, — ты так далеко зашел? Неужели ты предашь…» Не зажигая свечу, он стал повторять Талмуд наизусть. «Разве Тора не учит: “Если кто-то пришел, чтобы убить тебя, то убей его первым?” Кого? Его? Он не хочет причинить мне вред. Опасность исходив от краснолицего. А Тора гласит, что я не могу спасать свою жизнь, жертвуя чьей-то. Разве моя кровь краснее его крови? Тора учит: “Твой брат будет жить с тобой вместе”. На основе этого рабби Акива сформулировал правило: “Если два человека путешествуют, и у одного из них есть фляга с водой, которой достаточно только для одного, то, разделив воду между собой, они оба погибнут. Но если утолит жажду только один, то он останется жив. Пусть уж лучше выживет кто-то один, чем умрут двое”. Но кто это рассуждает о двоих и об одном? Предатель — Менахем Лейб стиснул руками виски. — Как ты только допустил такую мысль?! Доносчик, предавший еврея или отдавший его деньги гоим, теряет свою долю в Олам Аба. Никто не будет спасать предателя, попавшего в беду. Ну, а если это все-таки произойдет. Например, Красное Лицо приходит завтра и случайно обнаруживает здесь Потоцкого. А ты не предупредил его? Кровь несчастного прольется тебе на голову!» Старик вскочил и принялся будить гостя с такой поспешной настойчивостью, будто спасая от подступавшего пожара. «Вставайте, быстро! Бегите! Вас здесь ищут! Идите, идите, если Вам дорога жизнь!» «Кто-то приходил и искал меня?» «Не сейчас. Но они были здесь раньше и непременно вернутся снова. Бегите!» Авраам сел, медленно осознавая, что произошло. «Кто узнает во мне Валентина?» «В моем доме они сразу же опознают Вас». Авраам нехотя подчинился. Не торопясь, он умылся, оделся, взял свой заплечный мешок, посох и остановился в растерянности. «Они ищут меня именно здесь? Вас подозревают?» «Да, я так думаю. Но побеспокойтесь лучше о себе. Идите! Не теряйте ни минуты!» «Вы не боитесь за себя?» «Не знаю. Уходите!» «Рабби, пойдемте со мной. Вместе с семьей или один. Они будут преследовать Вас. У меня достаточно денег, чтобы спокойно переправить Вас через границу». Менахем Лейб немного подумал: «Ничего со мной не случится. Они ведь разыскивают Вас. Не теряйте времени. Дверь не заперта». Авраам попробовал снова уговорить старика: «Друг мой, пожалуйста, подумайте. Я пробуду в Париже еще несколько дней, и вы сможете найти меня…» Менахем Лейб возбужденно перебил: «Ради Б-га, не говорите мне! Я не должен знать, я не хочу знать, где Вы будете жить. Идите!» Авраам ушел. Менахем Лейб немного успокоился и вернулся, чтобы лечь. «Отец Небесный, не вводи меня в искушение». Его поспешность оказалась напрасной. Прошло семь дней, прежде чем краснолицый поляк вернулся. «Ну, Лейбке, что новенького? — спросил он с притворным дружелюбием. — Не поймали еще нашу рыбку?» Старик смотрел в сторону, изображая безразличие, хотя на самом деле боялся глядеть в это пугающее лицо. «Нет, — добродушно сказал поляк. — Ну и ладно. Налей-ка мне чая напоследок, — он пододвинул свой стакан. — Больше ты уже не будешь наполнять стаканы», — гоготнул он и вскоре ушел. Дальнейшие события развивались стремительно. На еледующий день пришли двое полицейских и вежливо попросили хозяина проследовать за ними в участок. Менахем пошел так же спокойно, как ходил в шул; его талит и тфилин лежали в заплечном мешке: на обратном пути ему обязательно нужно было зайти в синагогу. Бейла и дети не обратили никакого внимания на то, что на сей раз отец уходил в сопровождении двух человек в синих мундирах с красными воротниками и медными пуговицами. Не волновалась Бейла и тогда, когда прошло уже много времени, а муж еще не вернулся. «Это и есть Менахем Лейб: он наверняка обсуждает с кем-нибудь в шуле трудный отрывок из Гемары. Возможно, что он даже разыскивает бедного странника из Вильны, которого ждал последние несколько недель. А я тем временем должна уработаться до смерти. Вот такой уж у меня Менахем Лейб», — подумала Бейла с горечью и гордостью. Только к вечеру бедная женщина узнала, что произошло. Целый отряд вооруженных людей в мундирах ворвался в ее дом. Ресторан был заполнен посетителями. Два стража встали у дверей, чтобы никто не мог сбежать. Еще один ходил от стола к столу, прерывая чаепитие и игру в карты требованием предъявить документы. Некоторые из посетителей рылись в карманах, вытаскивая письма и документы со всевозможными печатями. Большинство сидевших в ресторане, заикаясь, просили разрешения выйти и принести свои документы. Полицейские на эти просьбы не обращали никакого внимания. Через черный ход они вывели тех немногих, у которых документы были в порядке, а остальных выстроили вдоль стены и связали. Затем командир отряда подошел к бледной, дрожавшей Бейле и рявкнул: «Полиция закрыла ресторан. Каждый, кто нарушит этот приказ, будет выслан и приговорен к каторжным работам. Разрешается пользоваться только задней дверью и лестницей, ведущей наверх в квартиру». Полицейские быстро заколотили окна и внутренние двери. Маленькая витрина, в которой бутылки и стаканы на протяжении многих лет привлекали посетителей, была плотно закрыта ставнями. Вывеску сорвали, а арестованных вывели на улицу. Тяжелая входная дверь была заперта и опечатана. Маленькая улочка стала безлюдной, мертвой. Даже если бы на улице и были прохожие, они все равно не услышали бы ни крика женщины, оплакивающей мужа, ни плача детей, потерявших отца и кормильца: двери и окна были крепко заколочены. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 16. В камере инквизиции На холме к северо-западу от Парижа, там, где Сена огибает пригородный квартал СенЖермен, стоял полуразрушенный замок, восточное крыло которого пряталось под водой. Его отвесные серые стены, опираясь на мощный фундамент, поднимались до небес. Всякий, кто ночью проходил мимо и видел замок, освещенный огнями ближайшей пристани, поспешно отводил взгляд, словно это было проклятое место, где по ночам пляшут черти. Из каменных развалин доносились стоны: это зловеще скрипели и трещали балки; а может быть, это ветер с противоположного берега реки завывал, ударяясь о стены замка. В древние времена замок был убежищем баронов-грабителей. Позже бенедиктинцы купили развалины замка, а затем земля и все, что на ней, перешла к доминиканцам, построившим поблизости, на холме, монастырь. Старый замок сохранили, как говорилось, «для особых целей», для заседаний церковного трибунала. Полномочия мирского суда заканчивались у ворот монастыря-крепости. Маленькие узкие ворота вели во двор, где не было ни травинки, лишь собранные в кучу камни и мусор. В конце двора — будка с часовым, полумонахом, полусолдатом. Порой он застывал, вытянувшись одеревенело, а порой неподвижно лежал на деревянной скамье, причем кувшин с вином всегда был в пределах его досягаемости. Крутые каменные ступени вели в комнаты и залы, стены которых были увешаны всевозможным оружием и доспехами. Сотни кубков и кувшинов носили на себе явные следы часто происходивших здесь пиршеств. Бароны целиком зажаривали огромные туши быков в гигантских открытых очагах, над которыми были выгравированы заклятия, оберегающие пищу от вмешательства дьявола. Узкие, шаткие каменные ступени вели вниз, в темные коридоры, в одиночные камеры. Под ногами — твердая холодная земля, над головой — камень. Скамья — камень, постель — камень. Тусклый свет проникал в длинный коридор сквозь амбразуры, едва возвышающиеся над землей или водами Сены. Тяжелая решетчатая железная дверь между двумя амбразурами в былые годы (а, возможно, и теперь, но стены не умеют говорить) время от времени отворялась, чтобы узник сделал свой последний вздох среди холодных камней, вдали от света и солнца; тело сталкивали в воду, и течение уносило его вниз по реке. Над тюремными камерами и залами находились палаты доминиканского трибунала. В огромном зале стоял длинный черный стол с резными ножками, которые, казалось, были прикреплены к полу. Сквозь открытую дверь можно было увидеть темную камеру, где хранились устрашающих размеров розги, скамьи, колеса, веревки и винты, назначение которых не вызывало сомнений. Посреди зала стоял деревянный столб, наполовину не доходивший до потолка. Говорили, что здесь, поджаривая языки, вырывали признания у ведьм, чтобы потом отправить их на костер. Во времена нашего повествования ведьм было немного и встречались они редко. Тем не менее зал суда и камера со страшными орудиями пыток ожидали любого, обвиняемого в оскорблении церкви. На каменном полу выделялся деревянный квадрат, который был люком, открывавшимся, когда судьи усаживались на свои места; через него обвиняемого можно было поднять из тьмы, минуя долгий кружной путь. После допроса и пыток люк вновь распахивался, и сломленную, оскверненную жертву бросали назад в темноту. В одной из камер на холодной каменной скамье лежал Менахем Лейб. Ему очень повезло: у него по-прежнему были с собой талит и тфилин. Едва первый предрассветный луч проникал сквозь амбразуры в темницу, Менахем Лейб поднимался, мыл руки, ополаскивал лицо, оставляя в треснутом кувшине совсем немного питьевой воды, заворачивался в талит, накладывал тфилин и, стоя, шагая из угла в угол или сидя на каменной скамье, погружался в молитвы до тех пор, пока тени за каменными стенами не напоминали о том, что словно хищный, безмолвный зверь подкрадывается ночь. У Менахема Лейба не было с собой ни сидура, ни какойнибудь другой книги. Но он знал псалмы и молитвы наизусть. Великий царь, оказавшись в подобной ситуации, сказал: «Из глубины взываю к тебе, Ашем, услышь меня, пусть уши Твои услышат мои мольбы». Пока ничто не мешало Менахему Лейбу погрузиться в текст Гемары: в тихом уединении ему открылись Ворота Понимания. Только одно осталось неясным. Он не мог объяснить себе, что делает в тюрьме и как долго еще ему придется оставаться здесь. Как же это все произошло? Он стал вспоминать. *** Я шел позади полицейских, в руках у меня была сумка с талитом: будто мы все вместе направлялись в шул. В участке пожилой человек достаточно вежливо расспрашивал меня, какой ресторан мы держим, что за люди его посещают. Откуда мне знать? Они приходят, пьют, платят, разговаривают и уходят. Почем я знаю, откуда они родом и куда идут? Разве меня интересуют их разговоры? Я наливаю, подаю и получаю деньги: нужно же как-то зарабатывать себе на жизнь. И я вовремя продлеваю лицензию каждый год. «Это не то, о чем я спрашиваю, — поморщился чиновник, — Вы нужны доминиканцам по другому поводу: что-то связанное с исчезновением из Вильны молодого графа Потоцкого. Кажется, он часто наведывался в Ваш ресторан, и теперь монахи заявляют, что Вы сбили его с пути. Мы вовсе не испытываем радости, предоставляя жертвы доминиканцам. Но если выяснится, что в ресторане что-то не так, мы не сможем закрыть на это глаза». «Какая связь между тем и этим? Теперь мне можно идти? Я бы не хотел опаздывать к утренней молитве». Служащий был очень вежлив: «Вы спокойно можете молиться в соседней комнате. Мы не доминиканцы и не преследуем иноверцев. И мы не обращаемся с нашими узниками жестоко, однако Вам не разрешается выходить отсюда до тех пор, пока не прояснится это дело о Ваших странных посетителях». Итак, я остался; пленник, заключенный в комнате, ничем не отличающейся от тех, где живут свободные люди. Здесь даже была кровать. На следующий день, рано утром меня привели обратно в контору чиновника. Он сердито нахмурился и сказал: «Дело плохо. В вашем ресторане произвели облаву и, должен сказать, что улов оказался богатым. Правительство не может дальше защищать Вас, приказ о выдаче уже подписан». Смысл сказанного был ясен: «Горе! Моя бедная жена и дети!» «Нужно было думать об этом раньше», — он холодно взглянул на меня и отвернулся. Через несколько минут меня передали монахам. С тех пор, если не считать допроса, я сижу в этой мрачной темнице среди холодных камней. Сколько дней прошло? Не знаю. Я с трудом различаю день и ночь. *** Большой Трибунал вел допрос Менахема Лейба. Бедного пленника бросало в дрожь при виде людей в черных мантиях и капюшонах, при виде золотых крестов на груди, иконы на столе и одинокой свечи, стоявшей перед ней. Доминиканцы сорвали кипу с его головы, заставив с непокрытой головой отвечать на вопросы, смысл которых он едва понимал. «Где Валентин Потоцкий, граф, которого ты сделал еретиком, где он сейчас?» «Я не знаю. Я ведь даже не знал, как его зовут». «Где он сейчас? Как мы можем его найти?», — безжалостно твердили они. «Я не знаю». Вкрадчивый, елейный, отвратительный голос произнес: «Ты страшно согрешил, еврей. В сердце христианина благородной крови, помазанного монаха, ты насадил дух неповиновения Матери Церкви. Хотя сейчас мы об этом не будем говорить, а вернемся к этому позже. Возможно, — продолжал доминиканец, подмигнув своей жертве, — возможно, мы сможем вовсе не возвращаться к этой теме, если ты образумишься и заговоришь. И если, конечно, ты поможешь поймать графа». «Я не знаю, — умолял Менахем Лейб. — Не знаю, где он живет. Нет, нет, я не собирался превращать его в еретика. Он лишь попросил помочь в изучении иврита. Клянусь Б-гом, что мы никогда не обсуждали католицизм». «Где он?» — настаивали судьи. «Я не знаю и готов поклясться в этом». Менахем Лейб действительно был честен, поскольку на самом деле не знал, где находится сейчас Авраам. «Ты, еврей, упорствуешь, — рассерженно воскликнул один из судей, — нам придется найти другие способы, чтобы заставить тебя говорить. Мы бы с большим удовольствием уберегли и себя, и тебя…» Он угрожающе указал на дверь пыточной: «Там у нас есть винты, колеса, дыбы, которые развяжут тебе язык, еврей. Разве не лучше рассказать все самому, по доброй воле?» «Но я не могу сказать вам больше, чем знаю». «Мы дадим тебе время, еврей. Может быть, ты одумаешься. Для нас ценнее добровольная исповедь. Завтра или послезавтра встретимся еще раз, чтобы поговорить об этом». И вновь Менахема Лейба опустили вглубь темницы, откуда к Небу вознеслась хвала: «Я благодарю тебя, Рибоно шель олам, за то, что ты не ввел меня в искушение». с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 19. Себастьян Петрус Вероники Авраам бен Авраам, рискуя жизнью, по-прежнему оставался в Париже. Более того, именно эта опасность вместе с беспокойством за судьбу учителя еще крепче удерживала его в этом городе. Благородство польской крови не допускало трусости и неблагодарности, а ясное еврейское сознание не могло принести в жертву кого бы то ни было, особенно человека, которого он уважал и любил и которому столь многим был обязан. Вернувшись в ресторан Менахема Лейба через несколько дней после своего ночного бегства, он обнаружил, что заведение закрыто. Полный дурных предчувствий, он прошел через задний ход по коридору и поднялся по ступеням наверх, в мансарду, где жила семья Менахема Лейба. Его встретили рыдающие Бейла и дети. Она, не переставая, оплакивала свою судьбу и ругала мужа: «Этот голем и бездельник навлек несчастье на наши головы, святой человек, — слова Бейлы лились бурным потоком, смущая Авраама. — Что он со мной сделал? Он, что, не мог найти какую-нибудь работу получше, чем связываться с ночными гуляками и ворами, не думая о том, в какую беду они его втягивают? Горе, мой муж и отец этих детей брошен в тюрьму!» Авраам был ошеломлен: «Неужели все так плохо?» «Мне всегда приходилось тащить все на себе, но этот бедный человек, этот святой талмид хахам никогда не делал ничего плохого. Он даже мухи не обидит. Что этим нечестивцам, да будут стерты их имена, от него нужно? Куда мне идти? Что будет с детьми? Ресторан закрыт. В доме — ни крошки. Нет денег, чтобы платить за квартиру, купить обувь и одежду. Кто Вы? Что Вам нужно? Может быть, Вы один из тех, кто виновен в наших несчастьях? Разве Вам этого мало? Может быть, Вы голодны? В таком случае поешьте с нами. У нас немного еды, но мы поделимся, и этого хватит всем. Если только Ашем, да будет Он благословен, поможет моему мужу, я готова работать, как вол, чтобы уберечь его от всех напастей. Я буду относиться к нему, как к царю». Авраам все понял: «Спасибо, но я не могу принять Ваше предложение». Он положил на стол несколько блестящих монет и сбежал вниз по лестнице так быстро, как только мог. Бейла крикнула ему вслед: «Вы что-то забыли!» «Возьмите это себе». «Что мне делать с деньгами? Можно ли с их помощью освободить мужа?» «Вероятно, если я узнаю что-нибудь, то обязательно Вам сообщу. А пока потратьте эти деньги на себя и детей. Если Вам понадобится еще, я помогу». Она продолжала причитать, но странный посетитель исчез. Авраам знал, куда идти, он знал это здание еще со студенческих времен и понимал сложившуюся ситуацию слишком хорошо. Солнце уже клонилось к горизонту, когда он достиг массивных стен и шел по узкой тропе, ведущей к караульной будке. Через окно он увидел копну растрепанных волос. Человек метался как раненый зверь, извергая отборные ругательства. «Что этот… еврей делает здесь?» «Чего может хотеть еврей?» — Авраам старался говорить тоном, соответствующим ситуации, подходящим для существа подобного рода: «Что ему может быть нужно? Он хочет заработать немного, что-нибудь продать. Красивые пуговицы, ленты, теплые шерстяные одеяла». «Здесь нет покупателей. Мы не евреи и не занимаемся торговлей. Иди к черту». «К черту? Прекрасно. Мне кажется, что эта тропа как раз туда и ведет». «Что-о-о?» — Страж входа в ад широко раскрыл глаза. Постепенно до него дошло, что имел в виду еврей. «Не сердитесь, — успокоил его Авраам. — К чему терять самообладание? Гнев лишь искажает лицо и делает горьким вино в чаше. Я чувствую, преподобный отец, что Вы расстроены и этот кувшин пуст. Не удивительно, что Ваши нервы на пределе». «Преподобный отец? Неплохой титул. Обычно меня называют Пит Караульный». Он расправил плечи, как настоящий священник, хотя все еще сомневался в искренности еврея: «Ты что, пытаешься смеяться надо мной, а?» «Смеяться над вами? Небеса запрещают смеяться над преданным и храбрым слугой Гспода! Не хотите ли Вы, чтобы я наполнил Ваш кувшин вон в том кабачке?» «У меня нет денег, еврей». «Разве я спрашивал о деньгах? Даже у еврея иногда найдется монета, чтобы истратить на хорошее дело. Давайте кувшин». «Еврею что-то нужно, — пробормотал он сам себе, — Петрус, будь осторожен, он что-то замышляет». Охранник вручил Аврааму кувшин. Через несколько минут Авраам вернулся с наполненным сосудом и поставил его на доску, служившую Петрусу и полкой и столом. Пенящееся вино источало сладкий аромат, словно магнитом притягивая Петруса к кувшину. Один глоток, второй… Он поставил кувшин, с удовольствием облизал губы, его зеленые глаза заблестели, а голос стал мягче. «Итак, скажи мне, еврей, что тебе здесь нужно?» «Великое и доброе дело — утолить жажду служителя церкви. Все беды и страдания в мире происходят от жажды. Поверьте мне, преподобный отец, вода…» «Вода?» — Петрус содрогнулся. «Вода, — философствовал Авраам, — страшный враг человечества. Она омывала и разрушала большие города. Она глотала корабли вместе с людьми и снаряжением. Ктонибудь когда-нибудь слышал о том, что вино делало нечто подобное?» «Никогда», — подтвердил страж доминиканских ворот и еще отхлебнул из кувшина. «А теперь, услуга за услугу. У вас, случайно, нет внизу в темнице маленького еврея, владельца ресторана?» Ага! Как я и предполагал, этот еврей хочет меня допросить, вывернуть наизнанку. Но я, Себастьян Петрус Вероника, не скажу ни слова. Я буду нем, как могила. «Кем тебе приходится этот старый еврей? Брат? Отец? Эх, если бы я был мудр настолько, чтобы определять ваш возраст по бородам…» «Он мне вроде отца. Как он себя чувствует?» Петрус сделал большой глоток из кувшина и поставил его обратно на полку. Глиняный сосуд отозвался гулким эхом: там было пусто. Охранник облизал губы, взгляд его помрачнел. Он стукнул кулаком по подоконнику, тяжело опустившись на скамью. Оглушительно хохоча, он пробормотал: «Вы когда-нибудь? Ха-ха-ха! Приходит какой-то еврей и пытается обмануть Пита Караульного! Преподобный отец Себастьян Петрус Вероника хитер, как лис… Хочет знать, как поживает этот еврей в темнице. Как он может поживать? Что он может поделывать? Идти? Скоро он уйдет, умрет… Не ест, не пьет. Целый день молится. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Вы когда-нибудь слышали такое? Утолять голод и жажду молитвами? Я считаю, что нужен литр вина за каждую молитву. И другие преподобные отцы со мной согласны. Литр — за литанию. Если человек только молится и морит себя голодом, то как же он выдержит, когда его вздернут на дыбе. Ха-ха-ха!» — он захохотал во все горло. «Что им нужно от того еврея, который внизу?» «Он еще спрашивает, что им нужно! Тот еврей украл христианскую душу графа. Теперь он должен отдать свою. Это все, что я тебе скажу». «Что случится, если он выдаст вероотступника?» — Авраам медленно дотянулся до винного кувшина, поднял его, готовый вернуться в кабачок, чтобы заново наполнить его. Жадными глазами Петрус следил за каждым его движением. «Или если они найдут его?» «Тогда мы разожжем еще один погребальный костер. И третий для тебя, еврей, если ты не уберешься…» Он взглянул на кувшин и прервал сам себя: «У доминиканцев хватает дров. А ну-ка поторопись!» Авраам так и сделал. Он мигом вернулся обратно, как показалось Петрусу, с полным кувшином вина. Но держал его снаружи за окном так, что охранник не мог дотянуться до желанного сосуда. «Так они хотят, чтобы еврей выдал графа? А если граф появится, разве они не освободят еврея?» * Себастьян Петрус Вероника аж подпрыгнул от смеха: «Только некрещеный дурак-еврей, который никогда не видел свет истины, может нести такую чушь. Если граф вернется, церковь примет его в лоно, но еврей предстанет перед судом и скоро его мучениям придет конец на костре». Утомленный этим разговором, он потянулся к кувшину, который Авраам поставил на окно. Жадно глотнув и вытерев губы рукавом, Петрус резко заговорил: «Так, я не сказал ни слова, ни единого слова. Я ничего не видел, не слышал и не знаю. Ничегошеньки. А ты, еврей, катись отсюда…» Его слова были неубедительны. «Вы уверены в том, что сказали мне?» «Уверен, как только можно быть уверенным. Каждый день я поднимаю старика через люк, чтобы он предстал перед судом, а потом снова опускаю его в подземную тюрьму. Все время, пока идет допрос, я стою рядом с дверью. Поэтому я уверен, как только можно быть уверенным. Но я не сказал ни слова. Ни слова ты не вытянешь из меня. Ты пришел не по адресу, еврей. Себастьян не берет взяток!» Авраам немного подумал. Смелая мысль пришла ему в голову. Он тихо прошептал, не отрывая глаз от лица охранника: «Вы говорите, что поднимаете и опускаете его. Сами. Разве это не рискованно? А что, если еврей исчезнет? Вы ведь один и не можете противостоять непредвиденным обстоятельствам. Что, если у этого еврея оказались бы какие-то друзья, которые пришли бы сюда в подходящий момент и помогли бы ему бежать. Что бы Вы могли сделать?» Выражение, которое Авраам надеялся увидеть на лице караульного, не появилось. «Я? Я бы не погнался за ним. Уж только не я». «То есть, этот человек мог бы спокойно исчезнуть?» — Авраам был озадачен. «Если он сможет незаметно пройти мимо караульной будки, тогда да. Но там, внутри, двадцать человек, вооруженных копьями, которые только и ждут возможности воткнуть их в кого-нибудь. Я не ношу оружия. Я — из священнослужителей». Он засмеялся и прищелкнул языком. Авраам взял золотую монету и покатил ее по столу. «Ну?» — Петрус был поражен. Его зеленые глаза уставились на монету. Авраам сказал: «Раз денежка покатилась к Вам, она, должно быть, Ваша. Монеты знают, кому они принадлежат. Б-г не задерживает справедливое вознаграждение. Вы были созданы не для того, чтобы терять драгоценное время в праздной болтовне с каким-то евреем. Кроме этого, вот Вам еще два шерстяных одеяла». «Зачем?» «Отнесите их еврею, чтобы он мог укрываться ночью». Петрус обхватил голову ладонями и задумался, насколько ему позволяли это два полных кувшина вина. Он пробормотал сам себе: «Этому еврею что-то нужно. Беда, что мне приходится страдать от проклятой жажды. Она не дает мне покоя. Но где написано, что нельзя давать узнику одеяло? А если это не запрещено, значит, несомненно, допустимо». Он благосклонно посмотрел на блестящую монету, затем спрятал ее в складках одежды и печально взглянул на кувшин: «Как быстро он пустеет. Куда это все уходит? Что я за человек, если два таких кувшина выводят меня из строя? Это строка из писаний отцов церкви или из застольной песни? Все так перепуталось. Ладно, еврей, ладно. Он получит свои одеяла. И спаси тебя Б-г, еврей, если кто-нибудь когда-нибудь узнает об этом». «Спасибо. Разрешите мне прийти узнать, как поживает узник». «Приходи, — весело ухмыльнулся охранник, — приходи. Но я обещаю тебе, еврей, что ты не вытянешь из меня ни слова. Так же, как сегодня. Ни единого слова. Себастьян Петрус Вероника нем, как могила». с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 20. Вне досягаемости инквизиции Менахема Лейба вновь бросили в темную холодную камеру. И под пытками он оставался тверд; даже страшная боль не заставила его произнести ни единого предательского слова. Тело было изранено, кости переломаны, а душа покоилась в сиянии, подобном ореолу святых мучеников. Теплые одеяла лежали на каменной скамье. Откуда они взялись? Узник был слишком истерзан и утомлен, чтобы думать об этом. Одеяла согрели Менахема Лейба, и он уснул. Когда же проснулся, похожие на демонов черные тени падали на пол сквозь зарешеченные окна, возвещая приближение ночи. Боль, утихшая на время, вернулась с новой силой. Ступни болели так, словно все еще были проткнуты длинными иглами. Необыкновенная тяжесть сдавливала грудь и горло, не давая дышать, лишая его жизни. С огромным усилием он дотянулся до мешка, лежавшего среди камней. Ночь еще не наступила: еще можно было надеть талит и тфилин и прочесть молитвы. Менахем Лейб попытался встать, поднять кувшин с водой, но его тело было как будто перетянуто веревкой, которая затягивалась все плотнее и плотнее, как бы отделяя верхнюю часть тела от нижней. Он приподнялся, но ноги отказывались слушаться. С трудом он накинул талит на голову и упал на одеяла. Из его ноющего сердца исходили молитвы, заживляющие горящие раны. Что такое счастье мучеников, страдавших за Б-га? Какие видения сопровождают их на костер, чтобы облегчить мучения и превратить их в священную радость? Менахем Лейб смотрел на дверь в ожидании. Если бы только он пришел. Если бы опустился вместе со мной в глубины моего страдания и даровал поддержку, то я мог бы умереть достойно… Если бы только появился Рабейну Элияу… Он, конечно, уже далеко на западе… Тем временем темнота заполнила всю камеру. Теперь уже зарешеченные окна не были видны. Холод коснулся Менахема Лейба и скользнул вниз по истерзанной спине. Не осталось ни желания, ни сил снять талит и укрыться одеялами. Раны горели огнем. Лихорадочный пот выступил по всему телу, густой туман замутил рассудок. Костер разгорелся внутри Менахема Лейба. Язык прилип к нёбу. Он протянул руку к кувшину, но не смог дотянуться. Несчастный крепко закрыл глаза и, как бы со стороны, увидел картины прошлого, яснее, чем когда-либо раньше. . Приятное тепло разлилось по всему телу. Образы детства, сияя, возникли из темноты. Он отдыхал на груди матери. Как, должно быть, чудесно иметь отца! Но он никогда не знал своего отца. У него всегда была только мама, постоянно плакавшая по отцу. Почему мне стало так тепло? Он лежал на маленькой кровати в крошечном домике; под ним — мешок с жесткой соломой, тонкое одеяло укрывало его. Кровать стояла около печки, это был эрев Шабат. Мать поднялась до рассвета, чтобы разжечь очаг и испечь халы на Шабат. Становилось все теплее и теплее. Как восхитителен этот запах из открытой печи! Его мать раздувала огонь до тех пор, пока ее худое, усталое лицо не вспыхивало так же, как пламя. Она готовилась к Шабату. Одолжив деньги, мать купила трех гусей, отнесла их к резнику, затем ощипала перья и, разделив каждого на четыре части, продавала посетителям. Все, что оставалось, — лапы, головы и потроха — мать превращала в субботнее угощение для своей семьи. С рассветом она отправлялась на работу, помогая в разных домах готовить, убирать, мыть полы. «Поднимайся, Менахем Лейб, скоро нужно молиться. Возьми с собой Йоселя. В воскресенье йорцайт. Научи мальчика читать кадиш». Бейт мидраш. Зеленые стены. Гладкие изразцы. Тепло. Он чувствовал, как по шее скатываются капли пота. Перед ним стоял старинный, длинный, черный, изъеденный жучком стол с огарком свечи, на котором застыли, словно слезы, потеки воска. Это было поздним, поздним вечером в четверг. Не спи. Продолжай учение. Вслух. Не засыпай. Торопись, пока свеча не догорела. Это время мишмара. Ты должен повторить все, что изучил за эту неделю… Деревня. Бедные малютки. «Подойдите, дети, подойдите, ближе. Ну, вот так… Не моя вина, что Небеса дали вам так мало… Вам известна лишь скотина во дворе. Давайте попробуем еще раз. Адам — человек; ки якрив — если он принесет; корбан — жертва…» Понимаете, реб Йоэль. У Ваших сыновей, не при Вас будет сказано, головы, как камни. Но самое главное, что у них есть желание учиться. Вы занятой человек, тем не менее, Тора гласит: «Ты будешь учить своих сыновей». У Вас сильные кулаки… Так что не волнуйтесь, они всего лишь дети. Запомните: «Оттолкни их левой рукой и приблизь к себе правой». «Садитесь, реб Йоэль. Давайте обсудим все спокойно. Чего Вы хотите? Чтобы эта учеба была Вашей долей в Ган Эдене? Я не знаю, достаточно ли этого, чтобы я сам получил долю. О, Вы уже знаете? Конечно, я забыл. Вы провели последние десять лет в Грядущем Мире, поэтому Вы знаете…» Бейла. Держит детей на руках. Плачет: «Отчего вы плачете, глупые?» «Менахем Лейб, что они с тобой сделали? Это все из-за твоей глупости, суешься не в свои дела. Я всегда тебе говорила. Теперь поднимайся. Что эти убийцы и воры хотят от тебя? Что ты сделал дурного? Иди, Шлумиэль, иди, я говорю: стол накрыт, рыба готова, в комнате тепло, твоя книга ждет тебя. Иди же… Разве ты не видишь, дети ждут своего отца? Иди, я говорю». Посмотри, свет льется оттуда, сверху. Я — царь, сижу на золотом троне. Корона немного тяжеловата, пурпурная мантия полна булавок… Я — царь Мунбаз. Мои предки зарывали сокровища, я же храню их здесь. Предки прятали деньги, а я накопил духовные богатства. Их сокровища могут похитить воры, мои же — недосягаемы для грабителей. Бейла, жена моя, перестань притворяться. Я знаю, что ты одобряешь все, что я делаю, даже, если ты скандалишь, сердишься и называешь меня батланом. Ты получишь свою долю моих богатств… Ты не слышала, что сказал твой отец? Он в Мире Истины, поэтому он знает… «Итак, моя дорогая Бейла, иди. Ты должна уйти теперь, потому что он идет. Тот, которого я ждал так долго. Видишь, дом наполняется сиянием. Уходи. Рабейну Элияу не любит, чтобы поблизости были женщины. Иди, глупая, и не плачь…» Дверь отворяется. Это он, его лицо излучает Шехину. Он ставит свой посох, кладет мешок и идет ко мне. «Шалом Алейхем, Рэбе. Простите меня, что я не поднимаюсь, чтобы приветствовать Вас. Они положили тяжелый камень мне на грудь. Зачем? Добро пожаловать, Рэбе, я так долго ждал Вас». . «Отдохни, Менахем Лейб, теперь я здесь, и все будет хорошо». «Рэбе, Вы, наконец, пришли навестить меня, а я ничем не могу угостить Вас. Этот камень на моей груди». «Успокойся, Менахем Лейб, я не голоден и не хочу пить. Я пришел предложить тебе помощь. Давай уберем этот камень вместе. Вот так». «О, великий Рэбе, у меня к вам тысяча вопросов. Из Гемары, книги Зоар, из самой жизни… Как долго я ждал этого…» «Отдыхай, Менахем Лейб. Мы пойдем в соседнюю комнату, за черной занавеской. Там яркий свет, там лучше, чем здесь, и мы будем учиться вместе. Прямо сейчас, Менахем Лейб. Все тайны откроются нам». «Рабейну, священный Гаон…» Раздался крик, которого никто не слышал, и камень скатился с груди узника. *** Когда на следующий день рано утром Авраам подошел к воротам замка, он застал охранника в дурном настроении. Петрус был трезв. Следы каких-то неприятностей читались на его лице. Глаза были мутными, а язык заплетался. «Еврей снова пришел, — застонал он. — Ничего не поделаешь. Уже поздно». «Что поздно?» «Все кончено. Закончилось. Ты оглох, еврей? Все кончено, а ты можешь идти к черту!» «Обвиняемого уже судили?» «Судили?! — Петрус злобно захохотал. — Торопливый дурак был твой еврей. Он бежал от суда и в придачу доставил мне кучу неприятностей». «Еврей сбежал?» «Его грешная душа убежала из его тела. Разве я этого не сказал раньше? Я же говорил, что если он отказывается есть и пить… Кто может выжить на одной молитве?» «Менахем Лейб скончался?» — крик вырвался из груди Авраама. «Менахем Лейб или, как там ты его называешь. Он мертв. Все кончено». «Как…» — Авраам дрожал. «Он мне не рассказывал. Может, он скажет тебе, если у тебя есть желание отправиться за ним следом. Его тело на скамье. Скрюченное, тихое, завернутое в молитвенную одежду. Человек, который не ест, не пьет, а только молится, молится… Вчера его пытали, и этой ночью мучения его кончились». Петрус сердито захлопнул окно, почти прищемив пальцы Аврааму, который вовремя отступил, успев блеснуть золотой монетой в руке. «Расскажите подробней, мой друг. Вы сообщили мне плохие новости, но это не Ваша вина. Скажите мне, что теперь будет с телом еврея?» Глаза караульного загорелись при виде монеты. Он широко распахнул окно, и Авраам катнул монету по столу к огромной радости Петруса. Приложив усилия, дабы оправдать расходы Авраама, он заговорил. «Я сделал все, что надлежит хорошему христианину. Он умер на мягких одеялах. Я принес их, хотя это противозаконно». «Что они сделают с останками?» «С телом? Дело плохо. Они, — Петрус указал в направлении зала, где заседал суд, — будут в ярости из-за того, что им не удалось пытками развязать еврею язык. А что касается тела… Погодите… Прошлой зимой они сожгли тело какого-то еретика, ускользнувшего у них из рук, сожгли на костре с соблюдением всех церемоний, звоня в колокола. Но он был настоящим еретиком, признавшим себя виновным и получившим приговор. Они поступили с ним так, как постановил суд. Теперь вот, подождите минутку. Здесь совсем другое дело. Еврей ни разу не сознался. И… приговор не был вынесен. Нет, я думаю, монастырь не нуждается в еврейских телах. Мы будем рады избежать похоронных забот». Потрясенный Авраам стоял, не отрывая взгляда от мертвенно-белого лица. Оно как бы разгладилось и выражало безмятежность, покой человека, достигшего своей цели. Открытые мертвые глаза, казалось, говорили с Авраамом о будущем, о его предназначении, как давным-давно, далеко отсюда — глаза маленькой испуганной девочки. Авраам, это было предназначено тебе, но впереди у тебя — другая работа. Ты не был призван на службу к Создателю, чтобы у тебя вынули душу в темнице, без свидетелей. Ты должен выполнить свою миссию. Всю жизнь я был бедным трактирщиком. Моим местом была дальняя комната, но она вела в другой, высокий мир. Ты тоже пошел этим путем, Авраам. Так иди дальше и воплоти свою мечту! «Мы можем забрать тело?» «Я думаю, да». Еще одна золотая монета перешла из рук в руки. «Вы должны проследить, чтобы тело не тронули до тех пор, пока я не вернусь с людьми из Похоронного Общества». Когда к вечеру того же дня Авраам с сопровождающими прибыл, тело было нетронутым, а Петрус пребывал в хорошем настроении: кувшин перед ним был дважды опустошен. Мужчины быстро исполнили свой долг перед евреем из Вильны, который жил среди них. Лишь миньян присутствовал, когда тело Менахема Лейба опустили в последнее холодное пристанище. Бейла рвала на себе волосы и кричала: «Рибоно шель олам, не молчи. Отомсти за смерть этого святого и за страдания осиротевших детей». Дети, плача, выговаривали слова кадиша, им вторил человек с длинной светлой бородой. Ему казалось, что он стоит перед собственной могилой. Когда все ушли и светлобородый человек остался один, к нему подошел незнакомец: «Вы сын или родственник покойного? Вы хорошо его знали?» Авраам разглядывал плотного человека, чьи хитрые лисьи глазки, казалось, подмигивали ему. Что нужно этому румяному поляку? Видя, что Авраам растерялся, поляк спросил: «Я вижу, вы иностранец. Случайно, не из Польши? Я тоже поляк и люблю проводить время со своими соотечественниками. Пойдемте со мной». «Сейчас важные дела не позволяют мне принять ваше предложение. Возможно, позже». Дела? Это как раз то, что интересовало поляка. «Вы — еврей, а евреи всегда ищут выгодные сделки. Впрочем, я не вижу в этом ничего дурного. Я могу предложить достаточно выгодную сделку сам. Нечто более выгодное, чем старая одежда или что-нибудь в этом роде. Вы бы не хотели помочь мне?» «Безусловно. Ни один еврей не откажется от хорошего предложения. Что Вы имеете ввиду?» «Нас интересует один человек. Мы напали на его след. Он связан с владельцем ресторана, которого только что здесь похоронили. Судя по вашей реакции, вы кое-что знаете об этом. Хотите заработать кучу денег, соглашайтесь работать со мной». Авраам почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Усилием воли он заставил себя успокоиться и ответил: «Я полагаю, что мог бы с Вами договориться. Но прежде мне необходимо съездить в гостиницу, где я остановился, и уладить некоторые дела. Мы можем встретиться через два часа. Где?» «В маленьком кабачке у рыболовной верфи». «Прекрасно. Тогда увидимся через два часа». Авраам бросился в гостиницу и, быстро собрав вещи, направился по узкой тропинке полем к ближайшей деревне. Там он остановил крестьянскую повозку и доехал до Версаля. День и ночь он двигался то пешком, то в повозке или на корабле, пока не достиг Богемии, за дружескими горами которой многие евреи укрылись от доминиканских инквизиторов. с разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 21. Прага В Праге наступали новые времена. Тревожные ветры перемен сотрясали стены гетто еще в дни правления Марии Терезии и позднее, когда Иосиф Второй стал осуществлять свои реформы. Евреи, служившие кайзеру при дворе, были посредниками между гетто и окружающим его миром. Человеку, сидевшему на раввинском троне, надлежало быть осторожным и решительным, его глазам видеть то, что произойдет в будущем, а сердцу — быть полным любви к своему народу. Таким и был рав Ехезкель Ландау, один из глав общины, редкий человек в еврейском мире, одно присутствие которого оказывало на людей огромное влияние. Его необыкновенное красноречие покоряло, вдохновляло и возвышало слушателей. Почитаемый общиной, он пользовался уважением правительства и Императрицы. Подобно стене, объединяющей и разделяющей одновременно, он стоял между гетто и окружающим миром. С одной стороны, он призывал общину выполнять свой долг перед империей, проявляя благодарность за терпимость по отношению к евреям. А с другой стороны, он мудро оберегал внутреннюю жизнь общины, защищая ее от новых веяний. Авраам, все еще удрученный событиями в Париже, сидел за столом против рава Ехезкеля Ландау и внимал каждому его слову. Этот «ливанский кедр» воистину был настолько переполнен заразительной бодростью, что наделял силами слабого. При общении с ним не возникало ощущения его абсолютной святости или отдаленности от мирского, как в присутствии Виленского Гаона. Рав Ехезкель был воплощением аристократической выдержки, славой Еврейского Дома, его надежной опорой. Будучи в курсе всего, что происходило в еврейской жизни, он со знанием дела обсуждал проблемы, возникавшие в Берлине, Гамбурге, Польше и на Ближнем Востоке. Словно раскрытую книгу, читал он жизнь еврейского народа. Он мог смеяться и шутить, как рав Йонатан Эйбешютц, мог вспылить, подобно раву Яакову Эдмену, а мог быть загадочно молчалив или взвешивать каждое слово мудрости, как Гаон. Несмотря на то, что рав Ехезкель не достиг высот, покоренных упомянутыми гениями, сочетание этих качеств и уместное их применение ставило рава, по мнению Авраама, выше всех остальных. Уже была выслушана большая часть рассказа, и глаза собеседника наполнились слезами, когда он услышал о трагедии Менахема Лейба. Рав заметил: «Понастоящему великие и святые люди никогда не бывают знамениты, никогда не становятся вождями или учителями. Они разбросаны тут и там, неизвестные, неузнанные. Менахем Лейб, спасший души от тьмы, а потом отдавший свою, был одним из тридцати шести тайных праведников. Ангелы встретили его». «Но, рабби, разве я не был обязан спасти его, узнав, что им нужен был именно я, а не он?» «Вы бы не спасли его. Две благородные души были бы потеряны. Вероятно, у Вас иное предназначение». «Когда-то я думал, — мрачно сказал Авраам, — что моей задачей является упрочение мира между евреями. Этот путь изобилует препятствиями. Возможен ли успех? Может быть. Если Прага, Амстердам, Франкфурт и Вильна объединятся». Они стали говорить об Альтоне. За пределами Альтоны-Гамбурга-Вансбека ни один город, кроме Праги, не придавал большого значения раздорам в Трех Общинах. В Праге помнили рава Йонатана молодым даяном (судьей), покорявшим еврейские сердца классическими драшами и завоевавшим души мудростью Торы. Он с успехом мог бы занимать «трон» рава Ехезкеля Ландау, если бы не обстоятельства, которые привели его сначала в Мец, а затем в Альтону. Его имя по-прежнему связывали с Прагой; его так и называли во всем мире — рав Йонатан из Праги. Прага гордилась своим равом Йонатаном, когда прославились его труды, и Прага страдала, когда он страдал. Все, за небольшим исключением, были на его стороне, считая, что рав Йонатан обвинен необоснованно, а все претензии к нему вызваны лишь ревностью, завистью и подозрениями бессовестных людей, нашептывающих слова раздора раву Яакову Эмдену. Еще живя в Ямполе, рав Ехезкель Ландау стремился уладить конфликт. Он день и ночь занимался анализом причин конфликта, изучал проблему со всех сторон и, наконец, пришел к заключению: «Амулеты, служившие основой для аргументов и контраргументов, были написаны неверно: с позиции рава Яакова Эмдена их можно понять даже как богохульство. Это доказывало, что рав Йонатан не мог написать их. Он великий человек, истинный хахам, и тот, кто оговаривает его, оскорбляет Тору и одного из ее величайших мудрецов. Он, рав Йонатан, должен отречься от амулетов, и мир будет восстановлен». Рав Ехезкель и его коллеги в бейт-дине надеялись, что этот компромисс станет началом восстановления мира в Альтоне. Разве не лучше уничтожить несколько неверно написанных бумаг для того, чтобы спасти репутацию великих людей? Но все надежды были разрушены светлобородым эмиссаром из Амстердама, приехавшим в Прагу через Альтону-Гамбург и Париж. «Надежды на мир нет. Рав Йонатан признался, что написал некоторые из амулетов, вкладывая в них иной смысл». «В таком случае рав Йонатан написал то, чего сам до конца не понял. Возможно, он в чем-то не разобрался или поспешил с выводами, это иногда случается даже с величайшими из умов. Честь рава Йонатана не пострадает, но амулеты должны исчезнуть». «Сатана создал такую пропасть между ними, что даже это решение вряд ли сможет их примирить». Авраам бен Авраам 22. Мечты о единстве Долгие годы размышлений о спорах в еврейских общинах привели рава Ехезкеля Ландау к идеям, нашедшим отражение в его драшах и алахических реcпонсах. Эти идеи достигли Амстердама и Альтоны. Авраам тоже слышал о мечте рава Ехезкеля воздвигнуть через реки и моря гигантский «мост», способный объединить еврейский мир. Это и привело его в Прагу. Пробираясь через Чешский Лес, Авраам тешил себя мыслью о том, что мог бы стать связующим звеном в разорванной цепи еврейского мира. Теперь он, завоевав доверие великого человека, сидел у его ног и внимательно слушал каждое слово, слетавшее с уст рава. Когда разговор коснулся разногласий в общинах, лицо рава Ехезкеля помрачнело. В море еврейских проблем и противоречий спор в Альтоне казался ему лишь одним из течений, создающих гигантские волны. Учение рабби Исраэля Баал Шем Това наделало шума в Вильне. В священной общине Франкфурта по этой же причине бушуют раздоры между двумя группами. Здесь, в древней общине Праги, где Ашем, да будет Он благословен, даровал нам благосклонность королевской семьи и министров, нет истинного единства членов общины. Только боязнь правительства, наказания бейт-дина и глав общин сдерживают бунтарей, нечестивцев и наглецов. Из Берлина приходят сообщения, смысл которых неясен. Повсюду вражда, раскол… И геула (избавление) отдаляется всеми этими людьми с холодными сердцами, неспособными объединиться в любви. Как можно спасти эти растревоженные сердца и души? Где та рука, которая укажет выход из тупика к духовной свободе? «Еврейство в изгнании постоянно стремилось добиться единства, используя способы, наиболее доступные в тех условиях. В славные дни существования Храма евреев объединял Санхедрин — Верховный Суд. Впоследствии эту функцию выполнял экзиларх в Вавилонии, а позднее — ешивы гаонов, являвшиеся центром, самим сердцем еврейского народа. В кастильской Испании еврейские министры, следовавшие всем предписаниям Торы, достойно представляли свой народ при королевском дворе. В Германии Рабейну Гершом узаконил провозглашенные собранием раббаним поправки к указам и постановлениям, которые действуют и по сей день. Даже теперь Совет Четырех Стран, основанный двести лет назад, по-прежнему силен, хотя и утратил частично былую славу. Хорошо бы и в наши дни создать подобную организацию, способную объединить еврейство и разрешить все противоречия, раздирающие его на части и сеющие смятение в еврейских умах. Разве не время положить конец конфликту в Альтоне, который есть не что иное, как результат непонимания и разобщенности?» «Разве в каждой стране не свой особенный тип галута? Свои заботы и тревоги? Свои особенные традиции? Как может одна центральная власть разрешать все проблемы и устанавливать единую для всех Алаху?» «Никто не может вмешиваться в обычаи какой бы то ни было страны. Но в области глобальной политики, где только Тора — наш критерий и компас, именно центральная власть укажет путь. Первый шаг — основание организации, служащей целям единства, где, будут представлены все, кто верит в Ашема и Его Тору. И Амстердам, и Прага, и Франкфурт. Из Альтоны-Гамбурга — и рав Йонатан, и рав Яаков Эмден. Из Вильны — рав Элияу. А из Межерича — рав Бэр Магид…» Авраам слушал, глаза его горели. Огни славы озаряли его. То была его мечта со дня обращения. В этот миг он ясно понял, для чего был призван к служению Ашему. Душа его ликовала. «Рабби, — попросил он шепотом, — позвольте мне принять участие в этом деле. Разрешите стать предвестником мира, эмиссаром. Понимаете, рабби, с юности я посвятил себя служению, я хочу служить Ашему, Б-гу евреев». «Чем Вы намереваетесь заняться?» «Отправиться во Франкфурт, Лиссу, Люблин, где собирается Совет Четырех Стран, в любое место, где евреи мечтают о единстве. Ваше имя, рабби, откроет передо мной сердца и двери. А напоследок я поеду в Вильну, к великому раву Элияу, дабы укрепить наше дело его одобрением». Рав Ехезкель нахмурился: «Вы забываете, мой юный друг, что путешествие в Вильну скорее всего закончится Вашим сожжением на костре. Можем ли мы терять драгоценную жизнь из-за дела, успех которого весьма сомнителен?» «Зачем тогда Всевышний призвал меня на службу?» «Б-г не желает ненужных жертв». «В таком случае Его милосердие защитит меня, и миссия будет успешной». Рав Ехезкель пристально вглядывался в лицо Авраама. В синих глазах разгоралось пламя, худое тонкое лицо, крепко сжатые губы свидетельствовали о напористости и непоколебимой решимости. Именно так, вероятно, выглядели пророки и святые, избранные Б-гом, чтобы изменить историю, выполнить свой долг по убеждению, а не принуждению на благородной службе Ашему. Авраам бен Авраам 22. Франкфурт: дом, поделенный на части Мир? В стенах древнего гетто Франкфурта-на-Майне его не было. Внутренние и внешние противоречия разделили общину на два лагеря. Вокруг Иеуды, сына Менделя Кульпа, уважаемого человека, понимающего все трудности эпохи, собрался большой круг людей, материально и духовно обездоленных. К ним присоединилась беспокойная молодежь, требующая более свободного доступа к управлению общиной. Они настаивали на четком своде постановлений, гарантирующих права и облегчающих жизнь «маленького человека» в общине. От казначеев требовалась регулярная отчетность; привилегии рава и глав общины, по их мнению, должны были быть ограничены. Новый закон о выборах должен отменить особые права, которыми пользовалась та часть общины, представители которой занимали почетные должности. Каждый, кто поддерживал новые веяния и имел причины для недовольства существующим порядком, оказывался в группировке Кульпа. Бэр и Моше, сыновья Лейба Канна, были приверженцами старых методов управления. Моше Канн, глава общины и ее рав, был зятем венского рава Шимшона Вертхаймера, а также пользовался поддержкой правительства. Широкий круг его учеников и друзей группировался вокруг клойза. Бейт-дин и община считались с мнением Моше Канна. Оба брата завоевали уважение людей знанием Торы, мудростью и добрыми делами. Бэр являлся директором благотворительных организаций,основанных еще отцом, фонды которых щедро пополнялись из его собственного кармана. Имена Канна и Кульпа стали знаменами, рубежами, разделяющими левых и правых. Если вам по душе старый порядок, значит, вы принадлежите к каннистам. Если вы проявили себя по-новому и вас раздражают замшелые устои, тогда вы относитесь к кульпистам. То было замечательное время для людей, подобных Баруху Штурмфусу. Его левая нога была постоянно поднята, чтобы шагнуть вперед, тогда как правая безвольно волочилась позади. Такие как Барух были в каждом гетто: чахлая бородка, одежда в вечном беспорядке, — казалось, он всегда тут как тут. Ни одно общинное или семейное событие не обходилось без него. Ни одна свадьба, похороны или собрание не проходили без его участия. Порой казалось, что Барух Штурмфус присутствует одновременно в нескольких местах. Никто не знал, чем он зарабатывал себе на жизнь. Это был холостяк неопределенного возраста, который принимал горячее участие в сватовстве, но никто не мог с уверенностью сказать, удалось ли Баруху составить хоть одну пару. Он никогда не проходил мимо рынков, хотя никто не знал, какой товар он покупал или продавал. Он никогда не пропускал миньян или лекцию, между тем никто не ведал, когда он молился и умеет ли он читать. Барух должен был там присутствовать ради людей, ради новостей. Звезда Баруха Штурмфуса взошла одновременно с возникновением конфликта между кульпистами и каннистами. Настал его час. Каждый день он совершал обход: «Шалом алейхем, реб Моше. Вы уже слышали, что они решили в доме Иеуды Кульпа? Злятся на семью Каннов и на Вас, мой учитель. Что же им нужно, в конце концов? Новых постановлений. Что это за разговор? Неужели они хотят выбрать сапожника Нахума Мейера или ночного сторожа Бэра Вахтеля в Совет общины? Плохие времена настали для нас. Молодежь хочет все разрушить… Хуцпа растет. Времена Машиаха, как обычно говорит мой хороший друг, рав Яаков Иеошуа. Или…» «Рад Вас видеть, реб Иеуда. Вы слышали, что говорили в шуле после лекции реба Моше? Они хотят, чтобы рав отлучением наказал всех, кто требует справедливости для бедных. Я направляюсь к моему другу, ребу Моше Раппу, чтобы услышать его мнение». Никто не придавал его словам никакого значения. Но, когда хотели узнать, что делается в лагере противника, прибегали к услугам Баруха Штурмфуса и ему подобных. Назначение рава Яакова Иеошуа Фалька главным равом Франкфурта усилило разногласия между враждующими группировками. Любой город мог бы быть счастлив, имея равом величайшего из гаонов, автора знаменитого комментария Пней Иеошуа. Однако Моше Канн продемонстрировал излишнюю заинтересованность и чрезмерную активность при выдвижении рава Фалька,что позволило предположить, что рав обязан своим положением этой семье. Моше первым поставил подпись под назначением рава. Оппозиция мгновенно поняла, что новый рав благословит старый путь и будет плясать под музыку, заказанную Каннами: все в ущерб «маленькому человеку, который платит налоги, а с его мнением не считаются». Именно с таких позиций оценивалось все, что делал рав. Народ, не могущий по достоинству оценить его гениальность, принимал его честность и объективность за непоколебимую приверженность старым порядкам. Люди стали роптать. Талмидей хахамим в группировке Кульпа поддерживали мир «во имя чести Торы», но они не останавливали провокаторов и доносчиков; они ничего не видели, ничего не слышали и ничего не делали. Сначала мятежники не осмеливались действовать открыто. Их сдерживал авторитет бейт-дина, честь которого находилась под неусыпной охраной Совета общины. Однако, когда волны альтонского раздора достигли Франкфурта, конфликт разгорелся с новой силой. Центром его стал рав Иеошуа, которого вынуждали занять определенную позицию в отношении спора в Трех общинах. Несмотря на то что он отказывался вмешиваться в этот спор, на него оказывали давление из Альтоны-Гамбурга, Амстердама, да и в самом Франкфурте. Наконец, рав был назначен арбитром для вынесения окончательного решения. Он тщательно изучил все обстоятельства и постановил: часть рукописей должна быть спрятана, дабы незапятнать чести автора; раву Йонатану следует публично признать свои ошибки и отречься от амулетов. Альтона отказалась принять этот вердикт, расценив его как оскорбление рава Йонатана. Как только рав Яаков Иеошуа, побуждаемый равом Хельманом из Майнца, объявил херем на амулеты, не упоминая, однако, имени их создателя, огонь вражды вспыхнул во Франкфурте. Внезапно у рава Йонатана появилось столько же друзей,сколько врагов было у рава Иеошуа. Все они объединились под лозунгом борьбы за рава Йонатана, а на самом деле — в надежде сломить человека, поддерживающего их противников. Ламданим (знатоки Торы) и «лучшие» люди в группировке Кульпа восприняли это обстоятельство как возможность выйти на передовую в сражении против рава Франкфурта. Они считали, что война ведется во спасение преследуемого знатока Торы из Альтоны. Участились случаи проявления непокорности и хуцпы по отношению к раву: в шуле, в бейт мидраше и даже в залах бейт-дина. Рав Яаков Иеошуа с опущенной головой и разбитым сердцем был окружен раздраженными лицами и враждебными глазами. Но он ни на йоту не изменил своим принципам. После рава Моше Канна самым уважаемым членом общины был рав Моше Рапп, старейший судья и преданный друг рава Йонатана Эйбешюца. Рав Моше Рапп почитал рава Йонатана, поэтому все происходящее очень огорчало его. Но, по обыкновению, он сохранял спокойствие. Все попытки вовлечь его в войну против рава были обречены. Он признавал гениальность Пней Иеошуа и склонял перед ним голову в знак любви и уважения. Но рав Моше Рапп, тем не менее, не мог помешать другим упоминать его имя в разговорах о конфликте. Были даже такие, кто считал необходимым защищать рава Фалька от рава Моше Раппа. Когда рав Моше слышал о подобном, он твердо отрицал глупые домыслы. Если люди все же настаивали на обсуждении разногласий в его присутствии, то рав старался строго придерживаться предмета разговора. Эти раздоры глубоко ранили его сердце. Постепенно дело дошло до открытых оскорблений рава Иеошуа. Его слова откровенно игнорировали, распоряжения не выполняли, большая часть общины была настроена против него. Наконец, однажды в Шабат он объявил общине, что это его последний драш во Франкфурте, что он уезжает туда, где люди любят и правду, и мир. Возможно, в Эрец Исраэль. В воскресенье он собрал вещи и уехал с женой и детьми сначала в Майнц, а затем вверх по Рейну в Вормс. Его провожали рав Моше Канн с друзьями и рав Моше Рапп, который от всего сердца пожелал: «Возвращайтесь скорее, в мире и здравии». Борьба продолжалась, тщательно разжигаемая и направляемая возмутителями спокойствия. В отсутствие рава работы у Штурмфуса было в изобилии. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 23. Мир приходит во Франкфурт К тому времени, когда Авраам прибыл во Франкфурт, борьба начала угасать. Разумные Люди с обеих сторон поняли, что община слишком долго была без главы и что власти, способной поддерживать порядок, не существует. Они стремились к миру. И хотя, казалось, что достичь его будет просто, на этом пути стояли серьезные препятствия. «Верните нам нашего рава, вы изгнали его!» — кричала одна сторона. А другая отвечала: «Сначала дайте нам новые законы». Между тем во Франкфурте и его окрестностях стали встречаться люди подозрительного вида. Никто не знал, откуда они пришли и куда направлялись. Кто-то говорил, что они живут в больших домах в Офенбахе и Оберроде, что они молятся все вместе и распространяют свои сочинения, пытаясь заманить молодежь. Были ли они евреями? Кто знает! Барух Штурмфус утверждал, что хорошо знаком с ними и бывал на их собраниях. Того, что он возбужденно рассказывал, было достаточно, чтобы вызвать подозрения к неизвестным, даже если только часть его слов была правдой. Порядок их молитв был ни сефардский, ни ашкеназский; они говорили на каком-то иностранном языке и пели странные песни; они рассказывали о «древнем Б-ге» и его «помазанном короле», который воскрес после смерти. Песни и танцы были частью их молитвенного ритуала; они становились на колени, как христиане. Знатока Баруха спрашивали: «Они называют своего машиаха Шабтаем?» Он слышал это имя тоже. Но теперь их машиахом был Яаков, который должен был привести всех к избавлению. Некоторые называли его Франком. Его уважали министры и епископы, поддерживающие и защищающие новую секту потому, что она стремилась к компромиссу с христианством. Шабтай установил связи с исламом. Яаков Франк на всех парах стремился к завершению дела всей своей жизни, укреплению дружеских отношений с отцами церкви, римским папою и с самим назаретянином. «Они евреи?» — спрашивали любопытные. «Да, они длиннобородые евреи из Польши, Богемии, с Карпат и с Кавказа. Их глава, Яаков Франк странствует между Россией и Турцией и время от времени появляется у ворот Франкфурта. Вот тогда и начинает происходить что-то странное». В доме Моше Раппа, который временно был назначен равом, подолгу заседали главы общины. События в городе и за его пределами требовали решительных действий. Авраама приняли с дружеским радушием, которое в доме рава Моше Раппа ожидало каждого талмид хахама. Это давало Аврааму возможность наблюдать, как осуществляется духовное руководство общиной. Ему было позволено присутствовать на заседаниях совета. Впервые за несколько лет Иеуда Кульп и его друзья сидели за одним столом с равом Моше и Бэром Канном. Зискинд Штерн и Лейб Шойер, большие поклонники рава Йонатана, но противники рава Яакова Иеошуа, говорили резко и язвительно. Они хотели дать понять, насколько серьезен урон, нанесенный отсутствием главы общины: «Хозяина нет, и теперь воры ломятся в дом». «Кто вынудил рава Иеошуа уехать!» — бушевал Кульп. «Подождите, — успокаивал его хозяин. — Давайте не будем сейчас никого обвинять. Мы все виноваты в равной степени в том, что заставили человека, которому должны быть преданно верны, покинуть наш город. Давайте не будем из-за этого ссориться. Подумаем, как вернуть его обратно». Рав Моше Рапп оглядел собравшихся. Мягкий человек, блестящий ум, старейший судья относился к своей временной должности с преданностью и любовью. Он никогда не забывал о том, что замещает истинного главу общины, и как никто другой ждал его возвращения. «Отдайте соответствующее распоряжение, и мы пошлем экипаж за равом в Вормс», — предложил Иеуда Кульп. Один из его сторонников вмешался: «Рав Яаков Иеошуа стал равом Вормса и отказывается возвращаться к нам». То был удар по самолюбию франкфуртцев, особенно Лейба Шойера и Бэра Канна. «Франкфурт — хороший город, — сказал Бэр, — и никто бы не смотрел на нас свысока, если бы некоторые его жители вели себя иначе, проявляя больше почтения к Торе, любви к общине и ответственности». Рав Моше Рапп поднял руку. Этот жест был понятен, все приготовились слушать. «Достаточно, довольно ушедшей в прошлое борьбы. Прежде всего, давайте договоримся не обсуждать разногласий в Альтоне. То, что там делается, не имеет отношения к Франкфурту. Не дадим этому пламени охватить нас. Что бы ни говорил и что бы ни делал рав в связи с этим, нас не касается. Это первый шаг к тому, чтобы обрести мир и покой под мудрым руководством нашего главы». «Конституция? Законы?» — тихо ворчали приверженцы Иеуды Кульпа. Рав Моше ожидал подобной реакции. Поднявшись, он сказал: «Совет общины понимает трудность ситуации и правомерность части ваших требований. Даже несмотря на то, что в экономической части есть вопросы, жестко опирающиеся на законы Торы, и, следовательно, неизменные, предлагавмая конституция параграф за параграфом рассматривается Советом общины. Некоторые статьи уже приняты, некоторые отклонены, а некоторые изменены. Проект находится здесь, у меня, и мы можем обсудить его». Далее последовала живая дискуссия, лишенная прежней, так мешавшей всем язвительности. Наконец, был сформирован всеми поддержанный комитет, которому было поручено уладить разногласия. Обе стороны письменно обязались уважать и выполнять рекомендации комитета, призванного завершить свою миротворческую миссию возвращения рава. Таким образом, получилось, что Авраам бен Авраам приехал во Франкфурт в хорошее время. Он стал свидетелем мирного соглашения, которое могло быть началом его деятельности. Он чувствовал, что рав Яаков Иеошуа, знавший как Запад, так и Восток, примет пражские предложения. Любовь к Эрец Исраэль горела в его сердце, и только внеш- ние обстоятельства мешали ему поселиться там. Он стремилея к истине в каждом вопросе и, безусловно, мог быть полезен. Авраам остался во Франкфурте, ожидая рава. На следующий день Барух Штурмфус знал обо всем, что происходило в доме рава Моше Раппа, хотя и не присутствовал там. Он с энтузиазмом рассказывал все, что знал: «Конституция составлена. Как я рад. Я прослежу, чтобы правительство одобрило… Мэр — мой друг и барон фон Оффенберг тоже. Он сделает все, что я попрошу. Если будет нужно, я даже поеду в Майнц к курфюрсту и воспользуюсь своими связями при дворе. Теперь путь для возвращения рава открыт. И нет никого счастливее меня. Когда рав уехал, это мой лучший друг уехал… Я знаю еще кое-что. Мир скрепит брак. Младший сын рава Моше Канна женится на дочери Иеуды Кульпа. Это моя работа. Да, друзья, это был единственный способ все уладить…» Авраам с радостью следил за событиями. Он представлял себе, как обрадуется рав Яаков Иеошуа, узнав о грандиозном проекте установления мира во всех общинах и о том, как он будет путешествовать, перевозя письма великих людей Праги и Франкфурта в Берлин, а затем в Вильну, чтобы Гаон узнал и поддержал великий замысел рава Ехезкеля. Раздоры прекратятся. И постепенно исчезнет почва для разногласий в Альтоне. Народ Израиля объединится, ожидая голоса из Циона — Машиах идет. Я, Авраам бен Авраам, призван из чужого мира, чтобы возвестить новую эру, когда новый свет разольется над миром, и каждый, увидевший его, познает Истину и единственность Ашема. В течение нескольких дней конституция была одобрена и утверждена Советом. Делегация, возглавляемая Моше Канном и Моше Раппом выехала в Вормс. Оттуда поступили добрые вести: «Рав Яаков Иеошуа принял делегацию с благосклонностью». Затем: «Он уже на пути во Франкфурт». Начались всеобщие приготовления. Старый шул заново покрасили, а биму, с которой он должен был прочесть субботний драш, украсили цветами. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 24. Крушение надежд В канун Шабата еврейская улица и шул были взбудоражены. Заканчивалась подготовка к встрече рава: заменили и поставили новые лампы так, как обычно это делалось перед праздником. Дом рава тоже был убран, а улицы от ворот гетто до его дома были выстланы сосновыми иголками. Барух Штурмфус возбужденно бегал туда-сюда, отдавая распоряжения, на которые никто не обращал внимания, произносил высокопарные слова, которые никто не понимал, и называл никому не известные имена. Все были готовы выйти к городским воротам (кто пешком, кто на повозках), чтобы приветствовать возвращающегося рава. Вдруг в гетто стремительно ворвался гонец: «Рав Яаков Иеошуа опасно заболел. Он остановился в Оффенбахе в доме местного рава. Очевидно, рав не сможет приехать во Франкфурт на Шабат». Наступила тишина: община была потрясена. Лишь Барух Штурмфус произнес: «О, это как раз то, о чем я говорил…» Но никто не обратил на него никакого внимания. За час до Шабата возвратились люди, посланные ветречать рава. Его состояние ухудшилось. Доктора поставили диагноз: двусторонняя пневмония; они делали все возможное. Перед встречей Шабата вся община читала Теилим за выздоровление рава. Многие поняли, как они обидели его и какую причинили боль. К началу Леху Неранена слезы и стоны постепенно прекратились; когда они запели Леха Доди, надежда осветила их лица. Моше Раппа и Моше Канна не было в шуле. Они остались в Оффенбахе у постели рава Яакова Иеошуа. Утром, как раз, когда община собралась, чтобы начать молиться, Йоган Вегмайстер, один из немногих гоим, работавших в гетто извозчиком и почтальоном, вбежал в шул. Его лицо раскраснелось от волнения, и он, стуча палкой по полу, объявил потрясенным людям: «Я приехал из Оффенбаха. Ваш раббинер умер этой ночью. Вечером его привезут во Франкфурт». Он закончил говорить и исчез, будто боясь, что его накажут за плохую весть. В шуле стало так тихо, словно наступил конец света. Кантор молчал, мужчины прятали лица в талиты. Вдруг заплакал маленький мальчик. Казалось, его слезы послужили сигналом, и тотчас волны плача заполнили шул. Завернувшийся в талит незнакомец за бимой прислонился к колонне, молясь и размышляя: «Отец, Отец Небесный, еще одной надеждой стало меньше. Вспыхнул луч, и тучи тьмы погасили его. Ашем, Ты — справедливый судья…» Короткий, холодный день Шабата сменился ночью. Слабый свет от барок с зерном и плотов едва освещал Майн. На каменных столбах, державших мост, висели лампы, тусклый свет которых тоже был не в силах разогнать темноту. Холодный ветер дул с северо-запада. Полная луна плыла по небу в море серых облаков, любуясь своим отражением в воде всякий раз, когда выглядывала из-за облаков. Ни Майн, ни те, кто каждый день сидели на рыболовной пристани, никогда не видели такого множества людей, двигающихся вдоль берега. Гоим молча разглядывали темные фигуры евреев, шествовавших навстречу своему покойному раву. Городская охрана несла службу, наблюдая, чтобы траур евреев не был потревожен оскорблениями или хулиганством. С церковной башни зазвонили колокола, оповещая, что наступило воскресенье. Несколько часов спустя похоронная процессия подошла к дому. Мужчины с факелами и фонарями шли впереди. Судьи и главы общины во главе с равом Моше Раппом везли похоронные дроги по тихим улицам. По обоим берегам реки стояли толпы гоим, внимательно наблюдая за странной процессией. Многие из них в знак уважения обнажали головы. У входа на Еврейскую улицу дети и учителя прошли перед процессией и дрожащими от сдерживаемых слез голосами прочитали Йошев бесетер элион… Женщины причитали, стоя в дверях своих домов. Зелень, которой была устлана улица на Эрев Шабат, отражая тусклый свет фонарей, излучала мрачный потусторонний свет: Рава везли по улице, украшенной, чтобы почтить его при жизни. Свечи, которые должны были осветить его первый Шабат после возвращения во Франкфурт, теперь осветили шул, переполненный как в ночь на Иом Кипур. Гроб с телом рава поместили между амудом и арон кодешом. По одну сторону украшенной бимы стоял старейшина судей, рав Моше Рапп, по другую — рав Моше Канн, глава общины. Канн, верный друг рава, начал: «Мы хотели чествовать Вас в этом доме, а приходится прощаться с Вами. Вы запретили совершать эспед и превозносить Вас после смерти. Мы считаем Вашу волю священной». Рав Моше Рапп, редко выступающий публично, говорил взволнованным шепотом так, что его могли слышать лишь стоявшие рядом люди. «Мой отец, мой отец, колесницы Израиля и его всадники (// Царей 2:12). Мы, как Элиша, видели, что нашего господина забирают от нас, и так же просим принять нашу двойную молитву: пусть смерть Ваша станет искуплением наших грехов, и пусть нашей общине будет дарован ми…» Он запнулся на последнем слове, слезы душили его. Медленно толпа двинулась вперед за гробом. Слова судьи воспламенили их души. Воск струился по мерцающим свечам, и уста людей всю дорогу непрерывно шептали молитвы. Процессия вошла через распахнутые восточные ворота. В это время случилось небольшое волнение. Барух Штурмфус возбужденно бегал от одного человека к другому. На сей раз его слушали. Он указывал на странных незнакомцев, которые еще в Оффенбахе пытались приблизиться к дрогам с телом рава. Тогда от них вежливо отделались. Здесь же нарушители спокойствия старались ухватиться за похоронные дроги; расталкивая людей, они прокладывали путь широкоплечему мужчине в тяжелой шубе и русской меховой шапке. Штурмфус тараторил: «Это оффенбахцы во главе с Яаковом Франком». Похороны — чересчур торжественное событие для того, чтобы можно было применить силу. Спокойно, без суеты судьи и главы общины окружили дроги и открытую могилу. Посторонние смогли прорваться сквозь окружение, лишь когда комья земли перестали ударяться о крышку гроба. Опечаленные люди исчезали в темноте. Слышались отдельные голоса, звучавшие словно из-под земли. Какое-то время продолжали гореть огни, но вскоре и они один за другим погасли. В почетном ряду на кладбище, среди покрытых снегом дубов, появилась свежая могила. Покой наконец-то снизошел на жизнь, полную борьбы и страданий. В то же воскресенье Авраам бен Авраам с разбитым сердцем покинул Франкфурт и отправился на восток. Его надежды на успех здесь были похоронены вместе с равом. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 25. Берлин По пути на восток Авраам на время остановился в Берлине. Здешняя молодая община, притесняемая извне, была раздираема внутренними противоречиями. В доме Даниэля Ицика, еврея, служившего при дворе, Авраам познакомился со всем спектром общинной жизни в городе Фридриха Великого. Там он узнал о движении, о котором до сих пор имел лишь смутное представление. Даниэль Ицик был широкоплечим, слегка сутулым мужчиной с крупным носом, гладким круглым лицом и большими спокойными глазами, свидетельствовавшими о мудрости и добросердечности. Благодаря отношениям, которые он поддерживал на протяжении многих лет с королями, принцами и министрами, у него выработалась манера речи, образ мыслей и поведение, которые впоследствии стали считать изысканными. В глубине души он был предан традициям предков, но его образ жизни резко отличался от образа жизни обитателей гетто. Когда он сидел в гостиной, принимая посетителей в высоком, украшенном золотыми пластинами кресле, гордый, добросердечный, все понимающий и щедрый, с париком на голове, друзья едва сдерживались, чтобы не назвать его придворным евреем Фридриха, «Ициком Великим». Его великолепный дом, где лакеи в ливреях каждый день встречали высокопоставленных дворян, был открыт для всех. Каждый, кто обращался к правительству с прошением, приезжал к Даниэлю Ицику. Эмиссары со всего мира, рабаним, ученые, знатные вельможи и те, кто еще только добивался высокого положения в обществе, заполняли его дом и ели за его столом. Ученых-просветителей здесь также привечали, и Ицик давал им деньги. Они, тем не менее, были с ним осторожны, стараясь не раскрывать своих замыслов. Ицик был занят целый день, ему некогда было вникать во все дела. Он любил Тору и мудрость во всех ее проявлениях. Об этих «просвещенных» евреях ему было известно только то, что они горячие сторонники учения, старающиеся помочь своим материально и духовно обездоленным собратьям, обеспечить их пищей и знаниями. Это были цели, для которых сердце и кошелек Даниэля Ицика были широко открыты. Клуб, на заседание которого попал Авраам в гостиной придворного еврея, действительно был замечательным. Там присутствовал Шломо Дубна, польский ученый в восточноевропейском длинном сюртуке, с длинной рыжей бородой и закрученными в спирали пейсами. Этот гений-математик знал весь Танах наизусть; достаточно было только начать цитировать какой-нибудь пасук, как он сразу же мог продолжать далее, не останавливаясь. На каждый трудный для понимания отрывок у него было полдюжины собственных оригинальных комментариев, не считая тех,что принадлежали другим ученым и хранились в его памяти. Он говорил на своем родном языке, идише, размахивая при этом руками. Во время долгих философских споров он обычно скучал, потом вдруг начинал петь песню, которую сочинил сам. Дубна приходил в дом Ицика и покидал его, когда хотел: он был учителем сыновей придворного еврея. Был там и Давид Фридлендер, очень молодой и очень испорченный человек. Все знали, что Давида, сына почтенного владельца шелковой мануфактуры из Лемберга, прочили в зятья Ицику. Если кто-то и не слышал об этом, то догадался бы, ощутив необыкновенную самоуверенность, с которой держался Фридлендер в этом доме, несмотря на то, что был самым молодым членом клуба. Если во время серьезной беседы ему было что-то неясно (а он многого не понимал), то обычно отшучивался, заменяя ответ колкостью и насмешкой, не щадя ни праведных людей, ни святых понятий. Никто не замечал, что всетаки в присутствии Ицика он, высказываясь о вере и мицвот, старался сдерживать свой язык. Безбородого человека, который несмотря на «еврейский» нос выглядел так, будто только что вышел из монастыря, звали Херц Хомбург. Он был ненамного старше Фридлендера и не имел глубоких познаний ни в одной области. Тем не менее, набравшись всего понемногу, претендовал на компетентность в любом вопросе. Хомбург самоуверенно рассуждал о грамматике иврита и о Торе, говорил о математике, астрономии и поэзии. Он высказывался по вопросам философии, метафизики, обсуждал проблемы естественных наук, настороженно следя за тем, что происходит вокруг него. Как только хозяин дома удалялся на почтенное расстояние, молодой человек так спешил поделиться своим мнением об основах веры, что раздражал даже своих коллег. Был там и маленький человек с умными глазами, внятно произносивший слова и казавшийся старше и серьезнее других. Его звали Хартвиг Вессели, хотя он предпочитал, чтобы его называли Нафтали Херц Визель. Он был знатоком Торы и грамматики иврита, как и Дубна, и своим почтенным видом и острым языком устрашал Фридлендера и сдерживал излишнюю самоуверенность Хомбурга. Время от времени он изрекал: «Он сказал так-то и так-то…» И всем становилось ясно, что этот Он — Моисей Мендельсон из Дассау. Мендельсона здесь необыкновенно чтили, произнося его имя с трепетом и благоговением, подобно тому, как произносили имя рава Элияу в Вильне, Амстердаме, Альтоне и Праге. Визель находился под впечатлением нравственных основ Талмуда, в частности Пиркей Авот (Изречений Отцов), к которым он написал собственные комментарии. Визель заявлял, что Танах, по его мнению, неполон, поскольку в нем отсутствуют апокрифы, которые включены греками в их Септуагинту. «Вы видели мой перевод Хохмат Шломо, одного из апокрифов, не менее значительного, чем Мишлей или Коэлет! Переведя текст на иврит, я, в некотором смысле, спас его для нашего Танаха». Он прочел главу, по стилю похожую на отрывок из пророков. Авраам мягко заметил: «Возможно, какой-нибудь автор написал эту книгу в более поздний период и приписал ее царю Шломо, или, может быть, автора звали так же, как царя?» Визель оскорбился: Что вы имеете в виду? — и процитировал стилистически похожие отрывки из Мишлей, Коэлет и Хохмат Шломо, доказывающие, что книга была написана именно царем Шломо. Авраам возразил: «Я читал оригинал по-гречески. Вы же использовали немецкий перевод, который, однако, также не был сделан с первоисточника». Окружающие широко раскрыли глаза, когда длиннобородый «рабби» отметил ошибки и неправильное толкование отрывка, указав в качестве причины незнание греческого оригинала. Светлобородый незнакомец был удостоен возгласов уважения и почета. А когда в разговоре обнаружилось, что он обладает познаниями более глубокими, чем у любого из них, он еще больше вырос в их глазах. Кто такой этот еврей в долгополом одеянии, с длинными пейсами? Он говорил на латыни, как священник, разбирался во всех областях философии. В математике, физике и астрономии среди присутствующих ему не было равных. Он говорил о метафизике так, будто посвятил ей всю жизнь. Фридлендер, замышлявший подшутить над «рабби», пристально смотрел на него восторженными глазами ребенка. Визель, несмотря на поражение в споре, восхищенный умом собеседника, протянул ему руку: «Я никогда в жизни не встречал человека, который соединяет такие глубокие знания с такой искренней верой». «Вы, вероятно, из Вильны, один из последователей Гаона?» — спросил Шломо Дубна. Фридлендер и Хомбург молча думали о том, как бы им заполучить этого знатока для воплощения своих замыслов. Как человек, настолько разбирающийся в международных отношениях, науке, искусствах, не посвятит себя целиком делу Аскалы? Авраам не ответил, на рукопожатие Визеля. Эти новые знакомства повергали его в мрачное расположение духа. Оказанное почтение пугало, и он не скрывал своей досады и боли. Удивительно, но сама эта искренность еще больше привлекала их. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 26. В гостиной придворного еврея Авраам не мог прекратить посещения Даниэля Ицика, поскольку влияние и помощь придворного еврея были необходимы для успешного выполнения его планов. Один из людей, с которыми Авраам познакомился у Даниэля Ицика, определенно вызывал у него отвращение. Перед тем как он появился впервые, Фридлендер обронил: «Где эта пара адума (рыжая корова)?» Когда Эфраим Ку (Ку по-немецки корова) вошел — рыжий, костлявый, с опущенной головой, — он выглядел, как персонаж детского стихотворения: маленькие задумчивые глаза смотрели на все окружающее потусторонним взором, до тех пор пока Фридлендер не пробудил его шуткой. Тогда Ку стал по-немецки читать стихи. Он презирал древние, сухие знания Дубны и Визеля, а они высмеивали его немецкий акцент. Ку знал, что его акцент ужасен, у него из-за этого уже были неприятности. Он уподобился эмигранту, который сжег мосты позади себя, но вдруг увидел, что мост впереди тоже перекрыт. «Знаете, друзья мои, что задержало меня в Лейпциге? Я до сих пор дрожу. Я пересекать мост в пределах города, а они потребовали с меня еврейский налог. Какое я имею отношение к евреям? “Кто я? —сказал я. — Немецкий поэт”. И я пересекать границу. Но на другой стороне они ловить меня, находить у меня двадцать дукатов и бросать меня в тюрьму на неделю, потому что я “скрыл свою веру с мошенническими целями”. Но, держу пари, что я отомстил». «Вы что, объявили войну саксонцам?» — усмехнулся Фридлендер. «Войну? Безусловно. Так, как объявляет ее поэт, — пером». «Берегитесь! Он стреляет стихами и эпиграммами. Это его тяжелая артиллерия», — предупредил молодой человек. Ку продолжал декламировать сатирический рифмованный диалог между сборщиком таможенных пошлин и евреем. Он закончил так: «Почему?» — ты спросишь нас. Есть унас такой указ: Будь ты турок или грек, Проходи бесплатно век. А поскольку ты еврей, Заплати-ка поскорей. Слушатели аплодировали и восторженно кричали. Поэт радостно встряхивал шевелюрой. «Меня, изо всех людей только меня мучают за то, что я еврей!» «Не беспокойтесь, Эфраим, — утешил его Фридлендер, — там, в мире грядущем, Вас накажут за то, что Вы не были евреем. Таким образом все уравновесится». Херц Хомбург добавил нечто вовсе неприличное, но испепеляющий взгляд Визеля заставил его замолчать на полуслове. «Вы знакомы с его работами о мире грядущем и о жизни души?» — взволнованно говорил Визель, единственный из присутствующих, кто был удостоен чести взглянуть на рукопись человека из Дассау. «Это мысли истинного гения, уверяю вас. Сократ высказывал свои мысли о душе и ее вечной жизни за пределами тела в письме своему ученику. В работе Мендельсона с нами говорит не Сократ, а Моисей. Содержание интереснейшее… А стиль… стиль! Ах, мир откроет много нового». Дубна подергал себя за бороду испросил: «Почему же он не пишет на иврите? Зачем он раздает свои знания и талант гоим?» «Это единственный недостаток в его работе, — согласился Визель, — но я уверен, что на то есть свои причины». «А вы хотите, чтобы он писал философские труды для евреев в Польше? Кто поймет его там? — осведомился Фридлендер. — То, о чем он пишет, там сочтут ересью». Эфраим Ку, для которого весь этот разговор ничего не значил, поскольку голова его была забита стихами, вдруг поднял голову: «Польша? Не говорите ничего против Польши. Оттуда, скажу я вам,и только оттуда к нам приходят новые силы. Как раз на днях я встретил худощавого юношу из Литвы, который назвался Шломо. Он довольно скоро выберет себе фамилию. Этот мальчик едва мог произнести две фразы по-немецки, но что он читал в Кенигсберге? Книгу Канта! Ему всего шестнадцать лет, но у него возникло сто кашьос (вопросов), как он выразился, “на Канта”. Так что, вы думаете, он делает?» «Ну так и что же он делает?! — Фридлендер передразнил Ку. — Вероятно, он пошел в бейт мидраш, чтобы найти ответ на свои вопросы». «Ха! — воскликнул Ку. — Вы ошибаетес. Он отправиться прямо к Канту и обсуждать с ним философские проблемы. Или, как он объяснил это, учиться в течение нескольких дней. Канту понравился этот юноша, и он дать Шломо рекомендательное письмо. Ну, что вы теперь думаете о евреях из Польша?» Фридлендер попытался отшутиться: «Небах (бедняга), подождите, пока он вернется домой с головой, полной философии, но с остриженными пейсами». *** В компании этих людей Авраам чувствовал себя неловко. Всякий раз, когда его чрезмерно хвалили, смущение усиливалось. Во время одной из бесед Авраам сказал: «Все светские знания, приобретенные в юности, служат мне основой, ступенями лестницы, по которой я поднимаюсь к Б-жественной мудрости, к познанию единства и святости Ашема». «Единства Б-га? — откликнулся Визель. — Да вот вам шесть доказательств…» «Разве я подвергаю сомнению Его святость? — закричал Фридлендер. — Я приведу семь доказательств, но разве сегодня мы спорим об этом? Посмотрите, какая жизнь в нашем гетто!» «Он прав, — Хомбург вскочил с места,— этот жалкий образ жизни отразился на многих поколениях нашего народа. Вспомните все эти скандалы и ссоры, которых год от года становится все больше». «Не думаете ли Вы, — закончил Фридлендер, — что просвещение, гарантия гражданских прав евреев помогут нам избавиться от тяжкого наследия настолько, что и неевреи и сами евреи смогут увидеть истинную красоту иудаизма, его глубокий смысл?» Авраам был озадачен. «Главное, от чего нам следует избавиться, это от вражды и сатанинских раздоров. Моя надежда и цель — убрать эти препятствия с пути, по которому идет наш народ». Все посмеялись над «странным мечтателем». Авраам решил больше не разговаривать с этими людьми и с тех пор избегал бывать в их обществе. *** Авраам подробно рассказал Даниэлю Ицику о своих планах. Придворный еврей очень заинтересовался: «Подобная идея давно занимает меня. Я люблю мир и взаимопонимание. Еврейство находится сейчас в ужасном состоянии, но просить помощи в королевском дворце бесполезно, поскольку они скажут: “Вы разобщены”. Вот поэтому, — добавил он извиняющимся тоном, — я терплю сборища молодежи в моем доме и поддерживаю их намерения, хотя у меня совсем нет времени, чтобы понять все то, о чем они говорят. Они заверяют меня, что не хотят ничего плохого и что их путь ведет к миру и согласию. Этим они успокаивают меня. Что же касается программы рава Ландау, то я буду только счастлив участвовать в ее финансировании вместе с другими состоятельными евреями. Но я бы хотел, чтобы сначала Вы обсудили это с…» Тут придворный еврей упомянул молодого ученого, имя которого в Берлине было у всех на устах. Этот простой бухгалтер Исаака Бернхардта дружил с Лессингом, Кантом и многими другими учеными-неевреями. Он написал научные труды, которые принесли ему славу иизвестность. «Этот Мендельсон, — печально продолжал Даниэль Ицик, — очень редко бывает в моем доме. Вероятно, у него нет на это времени и его не интересует бесконечная бесцельная болтовня молодежи. Мне говорили, что его книги, покрайней мере, рукописи, написаны в духе Святой Торы. Я думаю, Вам следовало бы посетить этого необыкновенного человека и обсудить с ним Ваши планы. Если он поддержит их, тогда можно действовать». «Я бы хотел больше узнать об этом человеке, которого Вы оцениваете почти столь же высоко, как рава Праги». «Честно говоря, я не знаю ничего сверх того, что слышал о нем. Я никогда не читал ни одной его книги и никогда не беседовал с ним. Моя деятельность на благо берлинской обшины отнимает все свободное время. Я едва выкраиваю час в день на то, чтобы уединиться в бейтмидраше с равом Иосэфом Теомим. Его При Мегадим, я могу это сказать с гордостью, был написан в моем доме. Знающие люди говорят, что этот труд по еврейскому закону пользуется большим авторитетом во всем мире. Возможно, это один из лучших путей достижения единства в еврейском мире, даже если он не так прям, как Ваш путь. Мудрецы Торы укрепляют мир повсюду. А рав Иосэф разбирается во всем на свете, уж поверьте мне. Почему бы Вам не обсудить с ним Вашу программу?» Даниэль Ицик отделался от маскилим, споривших в его гостиной, и уже в своем бейт мидраше продолжил рассказывать Аврааму о талмидей хахамим. Больше всего Даниэль Ицик говорил о раве Иосэфе, и Авраам понял, что мнение рава Иосэфа значит для Ицика больше, чем мнение Мендельсона и его друзей-философов. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 27. Разные пути Авраам решил, что посетит обоих. Он не хотел покидать Берлин, не встретившись с Моисеем из Дассау, о котором ходили самые противоречивые слухи. Некоторые превозносили его до небес, другие открыто осуждали его как проповедника ереси. Моисей Мендельсон принял Авраама поздно вечером в скромном кабинете, основным украшением которого были полки, полные книг. На столе под лампой стояло несколько портретов почтенных дам и господ. Вокруг лежали рукописи, книги, писчая бумага и письма, аккуратно сложенные в папки. Как отличался этот человек и внешностью, и речью от своих учеников, которых Авраам встретил в салоне Даниэля Ицика! Мендельсон внимательно слушал рассказ о странствиях Авраама. При упоминании рава Альтоны хозяин достал из папки письмо. «Как видите, это почерк рава Йонатана Эйбешюца. Но я гораздо больше ценю письма рава Яакова Эмдена, которых у меня немало: некоторые написаны совсем недавно». Он протянул Аврааму пачку писем. «Взгляните на эти тшувот. О чем бы я его ни спрашивал, ответ всегда всеобъемлющ и логически обоснован. Есть еще один человек, которого я могу почитать лишь на расстоянии. Перед ним открыты все врата мудрости и науки. Он способен толковать и Тору и эпоху. Этот человек — Виленский Гаон, рав Элияу». Авраам вздрогнул. Итак, в этом доме, заполненном книгами и портретами ученых-гоев, имя Рабейну Элияу тоже упоминается с благоговением. Молодой человек был поражен еще и другим. «Этот житель Дассау не такой, каким я его представлял. Он не столь самоуверен и совсем не так далек от нашего мира, как меня уверяли». Хозяин, казалось, читал его мысли: «С одной стороны, люди говорят обо мне, как о каком-то пророке, а с другой — считают еретиком. На самом деле я простой еврей, преданный Торе, старающийся скромными силами помочь своему народу обратить взор к свету». Авраам откровенно сказал: «Я видел молодых людей, которых этот свет ослепил». Глаза Мендельсона выразили боль: Эти молодые люди — действительно результат наших усилий. Целое поколение старается вырваться за пределы гетто в пространство света без тени. Они сжигают за собой мосты, и стремительный поток вовлекает их в водоворот современной жизни. И все же мы кричим им: «Остановитесь!» Мы говорим им: «Оставайтесь в пределах света, но не уничтожайте мир внутри себя. Иудаизм, который вы несете в сердцах, в крови, достаточно силен чистотой веры и морали, чтобы противостоять миру. Нас обвиняют в том, что сегодняшние молодые люди бунтуют. Но подумайте, что было бы с ними, если бы не мы!» «Каким образом происходит так, что молодые люди, которые, вероятно, являются Вашими учениками, не почитают наши священнейшие ценности?» Мендельсон кивнул в ответ с видом отца, снисходительно относящегося к ошибкам своих детей: «Эта молодежь, как недобродившее вино, которое в конце концов успокоится. Они найдут свой путь, если собирающая рука не оттолкнет их. В то время, как левая отталкивает, пусть правая приближает их». «Собирающая рука», — повторил Авраам, мысли его были где-то далеко. В этом доме Авраам сделал то, чего не сделал ни во Франкфурте, ни у Даниэля Ицика. Он раскрыл свою тайну, рассказав о своем происхождении и пути, пройденном от священника до талмид хахама. С печалью Авраам описал трагическую гибель Менахема Лейба в Париже, и оба мужчины пролили слезы. Мендельсон встал и взял его руку, снова приветствуя его. «Конечно, я слышал историю гер цэдека. Куда ни отправляешься, везде слышишь об этом. Но я думал, что это одна из легенд, окружающих имя Виленского Гаона. И вот теперь здесь тот самый человек, еврейское чудо, само существование которого олицетворяет вечную истинность иудаизма. Вы столь совершенны как еврей и как талмид хахам, что я никогда не заподозрил бы в Вас нееврейское происхождение. А уж гоим я знаю хорошо». Он помолчал, чтобы прийти в себя после этого сюрприза. «Какой поразительный путь Вы проделали. Действительно, Вы человек, наилучшим образом подходящий для того, чтобы помочь нам. Вы черпаете знания из двух культур и так глубоко прониклись духом иудаизма, что являетесь доказательством того, что Тора и наука, человечество и иудаизм могут существовать в мире и согласии. Вы прибыли туда, куда нужно, и тогда, когда нужно. Оставайтесь здесь. В лютеранском Берлине Вам ничто не угрожает. Что же касается всего остального, предоставьте это мне». Медленно Авраам вытащил свою руку из мягких теплых ладоней хозяина. «Вы не хотите?» «Я не могу. Ашем Итбарах (Благословенный) призывает меня для другого. Я слышу голос, зовущий днем и ночью, во сне и наяву. Сначала он говорил со мной глазами маленькой еврейской девочки в Вильне, позднее — глазами человека, который умер, спасая меня. Я должен двигаться дальше». «Миссия?» «Можно назвать это так. Цель возвышенная, великая. Я не в состоянии один осуществить этот замысел. Я всего лишь недостойнейший из эмиссаров. Рав Праги Ехезкель Ландау поручил это дело мне, а Виленский Гаон изучит эти великие идеи и поможет их осуществить». Авраам почувствовал, что имя рава Ландау не произвело впечатления на Мендельсона, тогда как имя рава Элияу подняло его с места, словно волшебная палочка. «Только великий человек в Вильне, который носит весь мир в своем сердце, только он в состоянии воплотить в жизнь Ваши намерения, если это вообще возможно осуществить. Двигаясь этим путем, мы добьемся больше, чем речами и книгами, обращающими людей к просвещению. Единство еврейского мира всегда было мечтой моей жизни. Но не более, чем мечтой. Счастлив человек, способный воплотить ее в действительность. Человек, который, подобно мне, находится в гуще событий и изучает огромный мир, видит, какое множество проблем обрушивается на нас, словно волны океана. Мы не можем разрешить их самостоятельно до тех пор, пока еврейство движется по стремнине, как плот без руля, ветрил и капитана. Например, Рамбам пишет, что только те гоим, которые признают семь мицвот сыновей Ноаха, основанных на вере в Б-га и Его Тору, данную Моше, и заслужат Олам Аба. Но вовсе не остальные, достигшие тех же высот нравственностью и благоразумием. Как же возможно, чтобы эти люди, столь выдающиеся в области духа, проповедующие гуманизм и требующие равных прав для евреев, были лишены вознаграждения только потому, что достигли чего-то лишь благодаря здравому смыслу и нравственной восприимчивости. Я спросил об этом рабби Яакова Эмдена: его мнение для меня чрезвычайно ценно. Вот его ответ, обстоятельный, детальный и чрезвычайно воодушевляющий. Однако он остается сторонником Рамбама, и от этого проблема не становится яснее. Как я объясню этот ответ своим друзьям в цивилизованном мире: Готхольду, Лессингу, Николаи, Кампе или Дому? Для того, чтобы добиться гражданских прав, нам необходимо влиятельное решение». Мендельсон явно заговорил на свою излюбленную тему. Лицо его выражало убежденность, голос был напряжен. «Послушайте. Во Франкфурте-на-Майне человек по имени Йоганн Кёлбель пишет против нас книги, полные ядовитой ненависти. Кто нас слушает, кто обращает внимание на наши слова оправдания? До тех пор, пока ответ на его клевету не будет исходить из централизованной еврейской организации, с ложью будут продолжать мириться. Еще один пример. Британский парламент обсуждал еврейский вопрос. Распространяются слухи, основанные на непонимании иудаизма и его сфорим. И даже здесь, в Берлине, Вольтер правит в обеих сферах: духовной и бездуховной. Он пытается угодить вкусам немцев и использует антисемитские настроения в своих интересах. Король Фридрих Великий находится под его влиянием. Португальский еврей Исаак Пинто осмелился критиковать Вольтера, умело разоблачая его фальсификации. Но кто такой Пинто? Что значит одно имя против вечной ненависти? Мы должны быть не просто на страже, а стоять на самой высокой сторожевой башне, чтобы оттуда бить тревогу. Даже наших друзей, чьи намерения, несомненно, благородны, должна направлять централизованная еврейская власть, иначе они принесут больше вреда, чем пользы. В настоящее время я могу выделить Вильгельма Дома, прекрасного человека и друга евреев. Но его эссе в нашу защиту содержит много утверждений, ошибочность которых нам нужно доказать. Это может сделать лишь нация в целом под предводительством совета раввинов. Да, мой друг, эпоха, просвещение, положение евреев в мире, — все молит о централизации, об организации!» Авраам внимательно выслушал. Ни одно из полных энтузиазма слов не ускользнуло от его внимания: он понял, что его замыслы и организация, о которой говорил Мендельсон, — совершенно разные вещи. Хозяин, принимающий его, хотел достичь целей, крайне отличавшихся от намерений гдолим в Амстердаме, Праге и, можно надеяться, в Вильне. Но Авраам ничего не сказал об этом. Мендельсон обещал поговорить с Даниэлем Ициком о финансовой поддержке благородного плана. *** В бейт мидраше в доме Ицика Авраам познакомился с равом Иосэфом Теомими был прнят радушно и с большим вниманием. Молодой рав высказал свои соображения по поводу разногласий и мира среди евреев. Будучи хорошо знаком с высказываниями поским, он настаивал: «Из множества разнообразных и противоречивых мнений нужно выбирать бесспорные, связующие нити. Еврейский народ подобен Торе. Борьба ведется разным оружием во имя общего священного дела. Опасность исходит только от тех, кто не признает превосходство Торы и, таким образом, сражается против нее. Если Вы согласны объединить силы мирового еврейства против этой опасности, источник которой находится здесь, в Берлине, я сделаю все, что могу для помощи Вам. Поймите, пожалуйста, что я редко оставляю изучение алахи, однако, ради дела Торы я обязан сделать это. Сам факт, что создателем этой программы является рав Ехезкель из Праги, заставляет меня обратить на нее внимание. Несмотря на то, что не все идеи пришлись мне по душе, я склоняю голову перед волей рава Ехезкеля. В одном, безусловно, я уверен: если эти планы должны быть реализованы, то они должны быть направлены не против Альтоны или Вильны, а против Берлина. Нет нужды беспокоиться о том, что два великих мужа спорят в Альтоне. Разве у них разные взгляды на Тору Письменную и Устную, на выполнение мицвот? Разве тфилин, который носит один из них, отличается от тфилин другого? Нет, един из них подозревает другого в небрежности сохранения их общего сокровища; само сокровище вне опасности. Время залечит эту рану. Не следует волноваться из-за того, что величайший человек, рав Элияу, выступает против некоей группы евреев, несмотря на свою преданность Ашему подозреваемых в невыполнении мицвот в соответствии с нашими обычаями или в том, что они недостаточно времени уделяют изучению Торы. В данном случае очевидно, что эта группа во главе с великим учителем защитит себя от обвинений и докажет, что и ее путь ведет к Ашему, Его Торе и мицвот. И в этом случае время залечит рану. Опасность исходит от тех, кто сознательно занимают позицию за границами Торы и чьи убеждения распространяются подобно яду в колодцах. Такие люди объединяются в Берлине, и именно сейчас настало время выступить против Сатаны прежде, чем зараза распространится на все еврейство. Я вижу, как эта опасность растет прямо у меня на глазах здесь, в Берлине. Было бы ошибкой считать Совет Четырех Стран основой, подходящей для реорганизации еврейства. Он уже давно утратил свое влияние. Строительство лучше начинать на новом месте, а не на руинах. Рабейну Элияу из Вильны вместе с равом Праги могут сделать это, если… И тогда гдолим, вовлеченные в конфликт, неизбежно станут работать вместе». «Вы сможете сделать так, чтобы Даниэль Ицик финансировал этот план?» «И да, и нет. Этот придворный еврей считает, что его долг — поддерживать любого, кто поднимает флаг аскалы или науки. Лучше всего, если он пока не будет знать конечной цели создания великой еврейской федерации. Если Вы вернетесь в Берлин, вооружившись рекомендательными письмами гдолим Восточной Европы, особенно Виленского Гаона, если он согласится помочь или, быть может, даже возглавить проект, Даниэль Ицик не устоит. Имя Гаона откроет путь к его сердцу, а также и к финансовой поддержке других знатных вельмож. Они оплатят любые расходы без всяких разговоров. Почему? Их усилия в защиту еврейства при дворах часто требуют поддержки министров и влиятельных придворных, которые любят задавать вопросы по еврейским проблемам. Магические слова “Рабби Элияу” отгонят этих демонов-маскилим подобно тому, как исчезают злые духи при упоминании святых имен…» На следующее утро Авраам покинул Берлин для того, чтобы начать путешествие по общинам Восточной Европы. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 28. Великий Рэбе Несколько долгих утомительных лет путешествовал Авраам бен Авраам по Пруссии, Польше, Венгрии, Украине и России. Он встречался с раббаним й городах и деревнях, беседовал о Торе и рассказывал о своих намерениях во всех больших городах Восточной Европы. Где бы он ни оказывался, программа, которую он предлагал, вызывала радость и одобрение. Тем не менее один важный вопрос волновал всех этих мудрых людей и Авраама тоже: «Когда и каким образом эти планы осуществятся?» И не менее серьезным оставалось сомнение: «Поддержит ли программу Гаон?» В одном маленьком городке на границе России и Польши Авраам случайно повстречал огромную толпу бородатых евреев, съехавшихся из самых разных мест. Авраам с легкостью затерялся в толпе, в которой очень немногие были знакомы друг с другом. Между ними явно не было ничего общего, если не считать того, что они прибыли сюда одновременно с одной и той же целью. «Здесь готовится проведение какой-нибудь ярмарки или собрания?» — спросил он у одного из них. Стоявшие неподалеку с изумлением посмотрели на него. Из какой части света прибыл этот светлобородый незнакомец с очень забавным акцентом? Что он здесь делает, если не знает, что сегодня приезжает Рэбе? Взгляды столпившихся людей были устремлены на восток, откуда должен был прибыть Рэбе; они коротали время, рассказывая друг другу о великом Баал Шем Тове. Авраам жадно впитывал впечатления от этого нового мира, совершенно не знакомого ему прежде. Однако его ожидали новые сюрпризы. С востока поднялось облако пыли, оповещая о приближении кареты, которую люди ждали весь день. «Рэбе едет! Рэбе здесь!» — пели и кричали они; толпа становилась все плотнее, сворачивалась в тугой клубок. Руки взлетали вверх в знак приветствия, повсюду слышались радостные крики. Карета, которую везла четверка лошадей, проехала так близко, что собравшимся людям пришлось разделиться на две группы, образовав колонны вдоль обочины дороги. Авраам увидел приятное бородатое лицо. Это был великий лидер хасидов — Рэбе. «Шалом алейхем, Рэбе!» — кричали сотни голосов. Несколько человек распрягли лошадей, и сильные руки подняли карету вверх, чтобы пронести ее, как балдахин падишаха во время праздничной процессии, до гостиницы, где должен был состояться прием в честь Рэбе. Виновник торжества беспомощно взглянул на эту бурю и поднял руки, будто защищаясь. Но, поскольку его жест остался незамеченным, он открыл дверцу кареты и приготовился выйти. Люди столпились вокруг гостя. Словно в танце, толпа двинулась вперед: Рэбе и его эскорт — в центре, а вокруг них — ряд за рядом — хасиды. Постоялый двор Йоселя Херца стоял посреди поля почти на границе. Он служил пристанищем для извозчиков, курьеров, солдат, крестьян и купцов, ожидавших почтовые кареты по пути на рынок. В тот день заведение Херца преобразилось. Длинная деревянная постройка с крышей, наполовину покрытой соломой, и яблоня, раскинувшая перед ней зеленые ветви, были празднично украшены. Хозяин проследил, чтобы вязанки дров, стога сена и батраки, их укладывавшие, находились подальше, около конюшен, выглядевших еще более убого, чем главное здание. Площадку перед входом чисто подмели. Внутри, в большой гостиной, гостей ожидал чистый пол, недавно посыпанный песком. На длинных столах, наскоро сооруженных из досок и козел для пилки дров, лежали сверкающие белизной скатерти. Йосель Херц, которому лишь изредка выпадала возможность собрать в течение года в своем доме миньян, а обычно приходилось ехать пять дней до ближайшего города, где наверняка оказался бы миньян на Ямим Нораим (Дни Трепета), надел праздничный наряд и пребывал в прекрасном расположении духа. То был для него великий день. Провидение сочло нужным поселить его в этой части света, вдали от какого-либо центра еврейской жизни, заставив жить среди грубых извозчиков и пьяных крестьян. Неважно, как далеко ему порой приходилось отправляться, чтобы найти еврейскую общину, на сей раз община сама явилась к нему. «Ко мне, — думал он. — Самая настоящая община. И великий святой Рэбе — в моем доме!» В течение нескольких последних дней хасиды из разных мест прибывали в его гостиницу. Честно говоря, это приносило ему хорошую прибыль. Но, что важнее, это давало ему жизнь. Еврейская жизнь расцвела на заброшенном пустыре, подобно первой яблоне, зацветшей во дворе ранней весной. Теперь здесь принимали самого Рэбе. Йосель широко распахнул двери. Пусть все заходят. Дом наполнялся людьми. Авраам, стоявший среди хасидов, словно один из них, изо всех сил старался определить для себя истинное значение происходящего. Разве это не хасиды, осмеянные в Шклове? Не на этих ли людей Гаон отказался даже взглянуть? Не превратится ли это выражение преданности в восстание против Вильны и Рабейну Элияу? Сплоченность ради конфликта? И вот я здесь по пути к Гаону, чтобы попытаться с его помощью реализовать великую программу мира среди евреев; не лучше было бы для меня уйти сейчас и забыть о Рэбе? Даже если Авраам и решил бы уйти, он не смог бы пройти к выходу: комната была битком набита людьми. Дверь из боковой комнаты, где находился Рэбе, тихо распахнулась. «Дорогу! Рэбе идет!» — напрасно кричали люди. Лишь огромными усилиями удалось освободить пространство для того, чтобы Рэбе смог пробраться к столу. Он сел не сразу, а остановился, облаченный в длинное шелковое одеяние с широким поясом вокруг талии, в громадной меховой шапке, положив левую руку на правую, закрыл глаза и начал Ашрей, выделяя каждое слово. Словно ревущий океан, толпа повторяла начало минхи вслед за ним. За дверью гостиницы солнце окрасило багрянцем горизонт, ветви яблони отбрасывали длинные тени, а здесь, внутри, великое собрание хасидов было поглощено молитвой. Сотни еврейских сердец бились как одно. Такого Авраам не встречал ни в Амстердаме, ни в Альтоне, ни в Праге. Наконец, завершили Алэйну, и все сели. Несмотря на тесноту, радость и единодушие царили в комнате. Люди были как одна большая семья, во главе с отцом собравшаяся на торжество. Внесли воду для омовения рук. Большие, мастерски приготовленные халы лежали на столах. Йосель Херц не имел больших запасов, но он от всего сердца поделился всем, что у него было. Виски из бочонка перелили в бутылки. Что делать, если людей сотни, а стаканов только полдюжины? Надо ждать своей очереди. Евреи пили до дна и подбадривали друг друга: «Лехаим, иден! Лехаим, Рэбе!» Подали сельдь и восхитительно пахнущую рыбу, но этого было явно недостаточно для огромной компании. Однако вкусная еда на подносах никого не интересовала. Крошка халы, над которой Рэбе произнес благословение, на их взгляд представляла большую ценность, чем любое изысканное кушанье. Кусочек рыбы с подноса перед Рэбе был дороже, чем все сокровища мира. Евреи спорили из-за хвоста селедки, которую якобы попробовал Рэбе (будто кто-то мог это доказать). Великий Рэбе ел очень мало, едва притрагиваясь к пище. Остатки угощения передавались дальше и сотни рук тянулись, чтобы получить их. Каждый кусочек хватали так, будто от него зависела жизнь или смерть. Счастливыми глазами удачливый хасид рассматривал доставшийся ему крошечный кусок, прежде чем положить его в рот, чтобы очистить тело и душу. «Тише! Рэбе говорит Тору». Бушующая толпа смолкла, будто пораженная внезапным параличом. Сердца трепетали в ожидании. И вот спокойные слова Рэбе звоном колокольчика стали падать с его улыбающихся губ. А затем — тишина. И шепот: «Это все?» Многие из хасидов не могли скрыть своего разочарования. Затем Рэбе продолжал: «О нас говорят, что мы, Б-же упаси, пренебрежительно обращаемся со многими мицвот, что мы нерадивы в изучении Торы, что молимся в неустановленное время и еще многое другое. Это неправда. Мы изучаем Тору и выполняем мицвот. Тот, кто отрицает это, не знает и не хочет нас знать. Недоверчивые взгляды, постоянно преследующие нас, наносят ущерб нашей вере и чистоте, поскольку у людей невольно возникает желание доказать свою правоту. Возможно, наступит время, когда и мы, и наши оппоненты научимся понимать друг друга и осознаем, что два различных пути могут привести к одной цели». После окончания трапезы хасиды пели и танцевали вокруг Рэбе. И снова: «Тише! Рэбе снова будет говорить». «Дорога, ведущая наверх от Дома Б-га, — верна. То, что не растет на почве Дома Б-га, есть инородное тело, и оно опасно. Однажды царь собрал мастеров и подмастерьев, чтобы построить себе чудесный дворец. Одни пришли с красным материалом, другие — с синим; у третьих был чернобелый. Зеваки, наблюдавшие за работой, посмеивались: “Что может получиться путного из таких разных материалов?” Строители прогнали глупцов и продолжали работу. И вот, наконец, из этого разнообразия цветов и форм возникло прекрасное здание на радость царю». «Но почему тогда лидеры Израиля не могут прийти к согласию и даже враждуют, — спросил один из присутствующих, — если все они стремятся к одному — служению Ашему?» В ответ Рэбе рассказал еще одну притчу: «В царском саду было много ворот. У каждых ворот стояли караульные, которые ночью перекликались через определенное время. Воры, прятавшиеся в зарослях вокруг сада, перешептывались: “Похоже, они ссорятся и заняты только этим. Несложно будет проникнуть в сад!” Каково же было их разочарование, когда они поняли, что крики не позволяли караульным уснуть, объединяя их и помогая лучше нести службу». Тот, кто хотел понять, понял. Поздней ночью хасиды все еще осаждали боковую комнату, куда после приема отправился Рэбе. У них оставалось совсем немного времени, потому что с восходом солнца Рэбе хотел продолжить свой путь домой. Счастлив был тот хасид, которому еще раз удалось взглянуть на Рэбе и услышать его мудрое слово. Авраам стал одним из тех, кому повезло. Хватило двух фраз, чтобы Рэбе понял, кто такой Авраам, каковы его цели и чаяния. Он озабоченно кивал: «Благородная идея, замечательная цель. Хотя, — он процитировал пасук, — я вижу ее, но не теперь; я различаю ее, но не близко». «Рэбе произносил сегодня вечером только слова мира, любви и братства, — сказал Авраам. — Знают ли об этом в Вильне? Знает ли об этом Гаон?» «Великий человек в Вильне (Авраам отчетливо расслышал это выражение) не желает нас знать. Все тайны мира открыты ему. Только двери, ведущие к нашим сердцам, закрыты, и он не желает, чтобы мы отворили их». «Я отправлюсь к нему, — с надеждой прошептал Авраам. Всей душой и всем сердцем я буду стараться, чтобы он обратил внимание на то, что я видел и слышал сегодня. Святость нашей цели поможет мне. Сердца гдолей Исраэль должны биться в унисон, и вместе с ними сердца многих и многих…» «Я предстану перед ним, как только он позовет меня, и благословен будет тот миг, когда я смогу стать перед ним, как талмид перед своим рэбе, как раб перед хозяином, чтобы открыть ему смысл наших жизней, предназначение наших деяний. Согласиться ли он? Придет ли такое время?» Рэбе прикрыл рукой усталые глаза: «Да, я вижу это время. Мои ученики и его ученики рука об руку, плечом к плечу во имя Ашема, Его народа и Его Торы. Но сейчас солнце скрыто, и Сатана все еще пляшет среди нас, внося смуту и разъединяя сердца братьев». «Я изгоню Сатану. Туман рассеется, и солнце засияет во всем своем великолепии». «Да благословит Б-г Ваш план, мой юный друг», — ответил Рэбе. Его слова прозвучали, как браха во дни Машиаха. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 29. Возвращение в Вильну За двенадцать лет, превративших Валентина в Авраама, ничто, казалось, не изменилось в Литве, особенно в Вильне, за исключением того, что теперь он сам воспринимал все иначе. Студенту-семинаристу этот еврейский город с рыночной площадью и шулами казался чужим миром, полным тайн и загадок. А светлобородый еврей ощущал себя одним из евреев с черными, рыжими и седыми бородами. Он тоже не мог ступить на улицу Тумы, не рискуя остаться без шляпы, а в его случае, возможно, и без головы. Другой человек как внешне, так и внутренне, он вновь оказался в неизменившейся стране своего детства. Даже в маленьком доме рядом с великим шулом ничего не изменилось. По-прежнему в приемной сидел шамаш, выглядевший, как великий талмид хахам; лишь волосы его стали белее. В комнате Гаона также стопки книг, рукописей, схем и графиков были разложены на столе и полках. Сияние лица Гаона перекрывало сверкающую белизну талита. Аврааму показалось, сильный свет встретил его на пороге комнаты, свет, вызвавший желание прикрыть глаза ладонью. Гаон пристально посмотрел на Авраама. Досада на его лице сменилась чудесной теплотой. Он протянул руку так, будто ждал Авраама: «Барух аба. Шалом алейхем, Авраам бен Авраам». «Шалом алейхем, Реби. Вы узнали меня?» Гаон в точности повторил то, что произошло двенадцать лет назад. Он помнил, когда и где Авраам сидел, день и час их встречи, слова, произнесенные молодым человеком. «Стало быть, меня легко могут узнать в Вильне?» Гаон оглядел его с головы до пят. «На первый взгляд не очень легко. Я слышал рассказы о Вас и знал, что они являются продолжением того вечера. Я представил себе, как Вы должны выглядеть, и узнал Вас мгновенно. Итак, Вы вернулись, невзирая на риск». «Риск, Реби? Я — совсем другой человек. А те, кто видят меня духовным взором…» «Не предадут Вас, Вы хотите сказать». Гаон замолчал. Он пристально смотрел перед собой, погрузившись в раздумья. «Что привело Вас сюда?» «Путь к Вам, великий Реби. Глаза всего еврейства обращены к Вам. Амстердам, Альтона, Прага и Франкфурт. Одно Ваше слово, и радостные вести разнесутся по еврейскому миру, всюду зажигая огни, пока весь галут не будет залит светом». . «Я вижу иной свет, иное зарево. Не оставайтесь в Вильне». «А как же моя миссия и Ваше послание еврейству?» «Оно созреет в тишине. Семена поспевают в темноте, в земле. Отправляйтесь туда, где хищные глаза стервятника не найдут Вас. Если хотите, выберите место, достаточно близкое для того, чтобы мы иногда могли беседовать. Только не Вильну». «Илия?» — Авраам не знал, почему произнес это. «Этот город так близко, что я могу добежать туда, и он мал», — Гаон процитировал пасук. Это прозвучало, как прошальное благословение. Но Авраам не сказал еще всего, что хотел. Он мучительно подбирал слова. «Недалеко от границы, по дороге сюда, — нерешительно начал он, — видел хасидов, собравшихся вокруг своего великого Рэбе…» Лицо Гаона помрачнело. Аврааму показалось, будто невидимый железный занавес опустился между ними. «Не ходи с ними, отверни свои стопы с их пути», — сказал Гаон словами из Мишлей, ничего не прибавив. «Их Рэбе — истинный гадоль. Он рассыпает драгоценные каменья слов о мире. Вот, я записал…» Гаон даже не взглянул на лист бумаги. «Дерзкий человек, — сказал он с горечью, — установил новый нусах, новый порядок молитв. Вместо Талмуда он дает юношам Каббалу. Тора в опасности». «Говорят, что Вы, Реби, постоянно изучаете Каббалу и написали комментарии к книге Зоар», — заметил Авраам, сам удивляясь собственной дерзости. «Каббала священна, — ответил Гаон. — Это одно из врат к истине, но оно доступно лишь тем, кто прошел через предшествующие ворота. Каббала как открытое море. Всякий, кто пускается в этот путь, должен сначала научиться плавать в спокойных водах, где видны берега. Только опытный в открытой Торе пловец может выйти в море скрытой Торы». «Это как раз то, что Рэбе сможет объяснить сам, поскольку его скромность столь же велика, сколь и благочестие, и он мечтает поделиться своими мыслями с Вами, Реби…» «Сначала он должен публично отречься от всех идей, которые распространяют хасиды от его имени. Это единственный путь…» «Позвольте ему, великий Реби, переступить Ваш порог. Так много людей входят в Ваш храм как достойных, так и недостойных. Даже гоим. Я сам… От этой беседы зависит многое, возможно даже начало геулы». Но лицо Гаона оставалось мрачным, холодным, непроницаемым, даже щели не осталось в железном занавесе. «Тора в опасности, — сказал Гаон, больше сетуя, чем негодуя, — тот, кто подвергает опасности святую Тору, никогда не переступит моего порога». «А моя миссия?» «Она может увенчаться успехом и без них. Вы должны уехать из Вильны». C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 30. Воссоединение Казалось, что Всевышний повелел возвратиться лучшим временам в его жизни, потому что на следующий день прошлое полностью развернулось перед ним, подобно свитку. Перед маленьким шуломон заметил высокого человека в восточных одеждах, на голове у него была феска,привлекавшая взгляды прохожих. Авраам и незнакомец обменялись взглядами и застыли от удивления. Одновременно они воскликнули: «Зарембо!» «Валентин!» После объятий и поцелуев друзья вновь вернулись к еврейским именам. Барух, загоревший, широкоплечий, коротко рассказал об увеличении численности еврейских общин в Иерусалиме, Цфате и Тверии, скромно упомянув о своем участии в создании ешив и шулов, где талмидей хахамим изучали Тору и молились за процветание всего еврейства. «Я в ответе за значительную часть денег, присланных из Литвы, и приехал поговорить с Гаоном об этом. А ты здесь по какому делу?» «Я тоже занимаюсь сбором. Только мне нужны не деньги, а люди. Я собираю еврейские сердца», — и он стал рассказывать о своих намерениях. Я тоже приехал к Гаону просить его возглавить наши начинания». «Что сказал Гаон?» «Пока ничего. Он велел мне покинуть Вильну». «Как ты осмелился приехать сюда?» «Но ведь ты тоже рискуешь». «Никто здесь без меня нескучает, никто меня не ищет. Борис Зарембо забыт, вычеркнут из памяти так же,как и из архивов церкви. Но ты — нет, граф…» Он не посмел произнести его имя, хотя вокруг не было ни души. «Граф Валентин Потоцкий не забыт, — продолжил за него Авраам без всякого страха, — но они на ложном пути». Друзья вспомнили годы, проведенные в Париже и Амстердаме, и вместе плакали: ведь Барух впервые узнал о гибели Менахема Лейба. Затем разговор зашел о будущем, об опасности, нависшей над Авраамом. «Я хочу, чтобы ты знал, мой друг, я слышал, что ты в Вильне, и искал тебя. Я боюсь, как бы с тобой чего-нибудь не случилось. Почему бы тебе не поехать со мной?» «Куда?» «Я хочу посетить Альтонуи Амстердам, а потом вернуться в Эрец Исраэль. Я хочу навестить рава Яакова Эмдена, который унаследовал должность наси Эрец Исраэль от своего отца, Хахама Цви. Он должен разработать правила по сбору и распределению денег в Эрец Исраэль. Мы уедем из Вильны сегодня и через несколько недель отплывем из Ротердама». Авраам не заставил ждать себя с ответом: «Нет, мой друг. Помнишь, что однажды сказал нам рабби Лёвенштамиз Амстердама? Пресвятому, благословенно Его Имя, необходимы несколько слуг во дворце, а остальные — за его пределами. Мое призвание — служение за стенами дворца, и я только начал работать». «Гаон поддержал твой проект?» «Он одобрил. Но не хочет закладывать фундамент». «В таком случае, поедем!» «Я останусь и буду ждать». «В Вильне?» «Рядом, в деревне Илия». «И-ли-я? — повторил Барух. — С чем связано это название? Звучит очень знакомо. Авраам, — продолжал он, запинаясь от волнения, — необыкновенны пути, пройденные нами вместе. Я всегда чувствую себя обязанным оставаться рядом с тобой, чтобы защитить тебя от тебя же самого. Так было в Вильне, а потом — в Париже. И всегда вместо того, чтобы защищать тебя, я оказывался втянутым тобой в самую гущу событий. Теперь, спустя десять лет, история, кажется, повторяется». «В таком случае тебе следует остерегаться меня, пока еще не слишком поздно». «Я не могу оставить тебя, пока ты в опасности». «Моя карета отправляется через час. Завтра утром я уже буду в маленькой деревушке, где никто не ищет пропавших графов». Барух проводил Авраама до гостиницы и посадил в карету. Лишь после того, как карета скрылась из виду,он отправился на почтовую станцию, чтобы следовать на запад. *** Двенадцать лет были каплей в море для Илии. Ничто не изменилось там за столь короткое время. Независимо от того, получила ли Илия свое название? от реки Вилии или нет, этот рукав Немана мирно протекал мимо городка, не нарушая его спокойствия. Илия нестремилась к тому, чтобы управлять мировыми событиями, это она предоставляла Вильне. Раз в неделю Рубка-Лошадь, так прозвали извозчика из Вильны, привозил новые товары и сплетни для добрых горожан Илии. Агент Лейб, единственный постоянный пассажир Рубки, раздавал лавочникам товары. Между минхой и мааривом простые селяне садились вокруг печи в бейт мидраше и повторяли истории о Великом Гаоне, в то время как евреи в штибле (маленьком шуле) неподалеку обменивались новостями о Баал Шем Тове и его учениках. Вопреки предсказаниям врача, Цемах-табачник был еще жив, но больше не толок табачные листья. Этим с еще большей энергией, чем он сам, занимались его жена и дочь. Но особый компонент, секрет которого по-прежнему был известен только ему, старый табачник добавлял сам. Торговый агент Лейб был единственным распространителем нюхательного табака Цемаха. Установившийся распорядок позволял Цемаху проводить весь день и добрую половину ночи в изучении Торы и чтении Теилим. Для его легких это было значительно полезнее, чем превращение табачных листьев в порошок. Табачник знал все Теилим наизусть, что избавляло его от необходимости тратить деньги на масло для лампы и помогало коротать все увеличивающиеся часы бессоницы. Эстер превратилась ввысокую румяную девушку с пылким взором и замечательным голосом. Ей было двадцать два года, и она была незамужем. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 31. Сватовство к Эстер Двадцатилетие Эстер принесло много тревог Дворе, стареющей жене Цемаха. Сам табачник, однако, перестал тревожиться еще десять лет назад после страшной истории на улице Тумы. Он читал Теилим, уверенный, что все, в том числе и счастье дочери, устроится наилучшим образом. У «прекрасной Эстер», как называли ее в Илие, не было недостатка в поклонниках. Если и возникали проблемы, то только потому, что претендентов было слишком много. Помощники извозчиков, накопившие достаточно денег для того, чтобы купить лошадь и повозку, хотели обзавестись женой. И портные, иглы которых могли обеспечить безбедную жизнь жене и детям, и владелец большого оптового магазина, снабжавший продовольствием состоятельных покупателей, — все они были потенциальными женихами Эстер. Даже Лейб, еврей в расцвете лет, потерявший жену за месяц до того, как Эстер исполнилось двадцать, осторожно наводил справки. Выслушивая предложения поклонников дочери, Цемах закладывал понюшку табака в ноздри, покачивал головой от сильного чихания. Однако, когда было произнесено имя Лейба (он изучал Тору и был состоятельным человеком), несмотря на чихание, голова Цемаха осталась в вертикальном положении… а Эстер разразилась веселым смехом. На этом дело и кончилось. Она никогда не удостаивала даже взглядом ни одного из многих своих почитателей: ни извозчиков, ни портных, ни торговцев, ни посыльного. Так она заработала себе новое прозвище — «Эстер — старая дева». «Послушай, — прерывала Двора Теилим своего мужа, — если для тебя один недостаточно учен, а другому не хватает страха перед Б-гом, то ты можешь сам искать хорошего мужа для Эстер. Разве она должна сидеть здесь, пока не поседеет? Ты что ей, не отец? Почему бы тебе не съездить в Вильну, как это делают все остальные? Там Бгобоязненных талмидей хахамим, укрывшихся в каком-нибудь бейт мидраше, больше, чем жителей в Илии. Почему ты все заботы сваливаешь на меня?» И она начинала отчаянно рыдать. Однажды Двора уговорила мужа надеть субботний костюм, взять трость в правую руку и узелок с едой — в левую, поцеловать дочь и сесть в повозку Рубки-Лошади, чтобы отправиться в Вильну. Перед отъездом Цемах поклялся, что не сделает ни одного шага за пределы еврейской части Вильны. Подобно Аврааму Авину на пути к горе Мория, он будет твердо стоять перед искушениями Сатаны и не позволит сбить себя с пути и снова завести на улицу Тумы. Итак, он покинул город второй раз за десять лет. Мать и дочь пожелали ему счастливого пути. «Отец есть отец», — заплакала Двора. «Бедный татэ. Он все равно не найдет мне мужа», — весело засмеялась Эстер. Все шло благополучно для Цемаха: он не встретил Сатану и не попал на улицу Тумы. Табачник встречал только еврейские бороды: черные, рыжие, седые, длинные и короткие. Одни — гордо рассекали воздух, другие в поисках мудрости постоянно расчесывались костлявыми пальцами своих хозяев. Евреи пытались продать ему разные вещи или выясняли, что у него есть на продажу. Были и такие, которые только протягивали руку, приветствуя, и спрашивали: «Вы откуда?» Один из них оказался разговорчивым: «Если вы приехали посмотреть наших евреев, ешиботников и Гаона, то не могли выбрать лучшего времени. Сегодня у нас сиюм (празднование завершения изучения талмудического трактата) в клойзе Гаона. Приехал и Магид из Дубны. Он, несомненно, сдобрит праздничную трапезу своими притчами». «Кто это такой?» «Вы хотите сказать, что никогда не слышали его проповеди? Ну, тогда приготовьтесь к путешествию на седьмое небо». Цемах был ошеломлен. Это было для него чересчур много. У него есть зехут (заслуги) созерцать Гаона? И слушать чудного Магида? Мог ли быть подобный рай на земле? Во время празднования сиюма Гаон сидел во главе стола, окруженный лучшими талмидим. Вокруг них собралась огромная толпа желающих приобщения к мудрому слову Торы. Гаон говорил о битахоне — уповании на Всевышнего. Он произносил слова тихо, четко и выразительно. Только те, кто находились рядом с ним, могли расслышать каждое елово, и только наиболее возвышенные духом понимали их смысл. Цемах напрягал слух, пытаясь участвовать в этой небесной эманации, но свет мыслей Гаона все же был слишком ярок для его слабых глаз. «Позвольте нам тоже понять», — попросил кто-то из задних рядов. «Реб Яаков будет говорить. Пусть Реб Яаков объяснит». «Дубнер! Дубнер!» — закричали умоляющие голоса. Невысокого роста, согбенный человек, о котором шла речь, вопросительно посмотрел на Гаона. Тот одобрительно кивнул. Грузный Магид из Дубны поднялся, вытер лоб красным носовым платком и заговорил неторопливо, будто отсчитывая каждое слово. «Гаон, да продлятся его годы, хочет научить нас тому, что такое настоящий битахон. И его определения содержат удивительную мудрость. Я — наихудший из его талмидим — хочу рассказать вам притчу». Наступила такая тишина, что каждый мог слышать дыхание соседа. Лицо Магида просветлело. «Янкель-разносчик поставил тяжелую ношу на землю и сел у околицы отдохнуть после долгого изнурительного пути. Ему еще много предстояло пройти, а мешок был очень тяжел. Вдруг он услышал стук копыт и дребезжание колес приближающейся повозки». Магид изобразил эти звуки, и слушатели мысленно представили себе приближающуюся карету. «Янкель посмотрел вверх и увидел бородатого Менделя в карете, запряженной четырьмя резвыми лошадьми. “Бедный разносчик”, — сказал Мендель, — давай, садись. Я повезу тебя по хорошей, ровной дороге». (Магид спел приглашение на мотив всем хорошо известной мелодии.) Янкель устроился на мягком сидении: «Какой приятный, легкий способ переезжать с места на место!» (Аудитория расслабилась вместе с Янкелем.) Но тяжелый мешок лежал у Янкеля на коленях. «Янкель, глупый, почему ты не поставишь свою ношу на пол?» — спросил Мендель. Разносчик ответил робко (Дубнер неподражаемо изобразил тихий приглушенный голос человека, убедившего себя в собственной ничтожности.) «Разве не достаточно того, реб Мендель, что Вы везете меня? Могу ли я обременять Вас еще и тяжелым грузом?» Магид молча смотрел перед собой. Выражение его лица (как представлялось аудитории) соответствовало тому, какое было у простодушного Янкеля. Слушавшие разразились громким смехом. Какой же дурак этот Янкель, разве он не понимает, что мешок на его коленях тоже везет повозка! Прошло какое-то время прежде, чем смех прекратился. Тогда Магид смог продолжить. Только теперь улыбка исчезла с егЬ лица, глаза были серьезными, а голос — вкрадчивым. «Братья мои! Вы смеетесь над бедным Янкелем. А сами не понимаете, что каждый из вас точно такой же, как этот разносчик. Вы тоже полагаете, что несете свою ношу, в то время, как вас самих везут. Этот Великий Возчик, Господин Вселенной, везет нас в огромной колеснице. И все же мы крепко, обеими руками, держим наш мешок забот, словно нам под силу нести его самим. Что написано в Теилим? “Доверь свою ношу Б-гу, и Он поддержит тебя”. А у Ишайи сказано: “Я создал, Я и вынесу…”» Ни на одном лице не появилось и тени улыбки. Каждый серьезно задумался. Глаза одних, казалось, раскрылись шире, чем прежде, глаза других наполнились слезами. Цемах глубоко погрузился в это Б-жественное откровение. Весь вечер он провел в таком состоянии. Он забыл, зачем приехал в Вильну, забыл об Илие и своем ремесле. Подали еду. На стол поставили несколько белых булочек и тарелки с сельдью, нарезанной ломтиками, и, вдобавок, бутылку шнапса с блестящей коричневой медовой коврижкой. Сидевшие во главе стола омыли руки перед тем, как есть хлеб. Но они сделали это, скорее, ради того, чтобы прочитать молитву после трапезы с миньяном, а не потому, что были голодны. Еда неторопливо распределялась между людьми, и тот, кто удостаивался чести получить кусочек, неспеша отправлял его в рот. Трапеза закончилась, едва начавшись. Гаон был удостоен чести произнести биркат амазон (послетрапезное благословение) над чашей вина, что он и сделал с закрытыми глазами. Все произносили молитву тихо, чтобы слышать каждое его слово. Цемах ни на мгновение не сводил с Гаона глаз. Он был уверен, что слышит малахим (ангелов), сопровождавших благословения рава Элияу. Но, постойте, что это было? Они подошли к концу четвертой брахи: «Умикол туе леолам аль ехасрейну». Тишина. Затем — громоподобное «Амен» Это было что-то новое для табачника. Дома, в Илие, так никто не говорил. Так вот, как это делает Великий Гаон. После аль ехасрейну надо произносить Амен! Цемах давно забыл, что он приехал в Вильну по очень важному делу. За весь день он ни разу не вспомнил ни о жене, ни о дочери. Ему даровали долю в Олам Аба, он видел и слышал Гаона и Магида из Дубны. Кроме того, выяснилось, что он ненамеренно, так же как и многие другие, изо дня в день ошибался в исполнении одной из простейших мицвот. Следовало рассказать об этом в Илие. Узнав, что Рубка-Лошадь повезет пассажиров в сторону дома, Цемах решил присоединиться к ним. Дворе не нужно было расспрашивать мужа: она поняла по его сияющему лицу, что поездка в Вильну не была напрасной. «Двора, жена моя любимая, — весело сказал он, — пригласи к нам вечером всех родственников. И рава, и шойхета, и других уважаемых людей. Приготовь подобающее угощение. У меня есть что-то очень важное для тебя и для всех. Глаза Дворы наполнились слезами, когда она обняла дочь: “Никогда не перечь отцу. Отец есть отец. Он сделал все, что мог, для своей дочери… и сегодня вечером…”» Скромный дом Цемаха был несколько маловат для всех гостей, явившихся в тот вечер. Но еда была превосходной. Радостное ожидание объединяло всех гостей. Все знали, что произошло, но ни один из них не хотел огорчать хозяина, хотевшего преподнести «неожиданный сюрприз». Они могли и подождать. Перед биркат амазон Цемах поднялся. Торжественное выражение его лица вызвало у Дворы преждевременные слезы. «Друзья мои, я имею удовольствие сообщить, что в биркат амазон после аль ехасрейну вы должны произносить Амен. Это минхаг Гаона, я видел, как он это делал, когда был в Вильне.» Мертвая тишина. Наконец, Двора простонала: «Это все?» «Конечно. Что же еще? Этого мало?» Затем он начал читать вслух. Громоподобное амен, прозвучавшее после аль ехасрейну, вознаградило все его старания. После этого Цемах повторил притчу Магида из Дубны. К сожалению, все остальное он забыл. А Двора плакала горючими слезами, в то время как Эстер смеялась с искренним удовольствием: «Лучше амен в нужном месте, чем муж там, где ему не место». Все это произошло за два года до приезда Авраама. Илия целый год смеялась, когда кто-нибудь вспоминал эту историю. Теперь, если сватовство было неудачным или ничем не заканчивалось, это комментировали так: «Амен после аль ехасрейну». C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 32. Лемке Кнеппель Лемке Кнеппель был источником больших неприятностей для Цемаха. Он приехал в Илию несколько лет назад и сразу оказался в центре всеобщего внимания. Нахрапистый, полный хуцпы (наглости) — он не мог остаться незамеченным. «Зараза», — говорили жители Илии и обходили его стороной. В то время, казалось, не было недостатка в личностях подобного рода, точно также, как вряд ли мог существовать еврейский город без местного полицейского, шабэс-гоя или городской козы. Да, живой козы, которую оберегали от всех бед потому, что она являлась бэхором (первенцем) и свободно жила на грязных улицах к великой радости детей и к смущению и недовольству взрослых. Говорили, что Лемке жил в Санкт-Петербурге и других городах, где не ступала нога еврея. В Илие он держался, как помещик. Носил короткое меховое пальто, высокие начищенные сапоги и круглую шпяпу с плоской тульей, которая делала его похожим на чиновника. Лемке дружил с офицерами полиции и другими одетыми в форму людьми, выпивал и играл с ними в карты. Эти связи позволяли ему причинять горожанам всякого рода неприятности. Посему добропорядочные жители Илии, не умевшие ни читать, ни писать на языке правительства, считали, что с ним следует поддерживать хорошие отношения. Лемке использовал эти настроения в своих интересах: писал за них письма, зарабатывая, тем самым, кругленькую сумму. Жители Илии любили называть все, что они делали или не делали словами из Торы. О деньгах, заплаченных Лемке, они обычно говорили «ло ехрац деньги», и тот, кто помнил пасук из книги Шмот, мысленно добавлял два слова «келев лешоно» («чтобы собака не лаяла») — они давали деньги умиротворить его, подобно тому, как бросают кость разбрехавшейся собаке. Для того, чтобы этот прожигатель жизни внезапно стал знатоком табака, существовала веская причина. Нет, Лемке вовсе не любил табак. Даже слепец увидел бы, в чем тут дело. Когда Эстер поняла, чего добивается молодой человек, она звонко рассмеялась. Было трудно понять, что обозначает этот смех: то ли она счастлива, то ли она смеется над ним. Когда Лемке, придя однажды в бейт мидраш, попытался в середине Теилим поведать Цемаху о своих намерениях, старый табачник взял большую, чем обычно, щепотку табака и осторожно поднес ее к носу. Голова его начала отчаянно раскачиваться, и он разразился таким неистовым чиханием, что его стендер задрожал. Без сомнения, он хотел сказать: «Нет, нет, нет!» Цемах начал беспокоиться за Эстер: все в городе знали, что этот молодой парень хвастается, будто ни в чем не знает отказа. Но старик мог не волноваться: Эстер считала всю эту историю необыкновенно смешной и сделала все, чтобы их пути больше не пересекались. Молодая девушка, которой дважды давали прозвища и которая пережила случай с «амен после аль ехасрейну», стала теперь героиней. После того, как Эстер воздала Лемке по заслугам, она значительно выросла в глазах жителей Илии. К сожалению, парни с таким характером, как у Лемке, не примиряются с поражением. «Ничего, мое время придет, — говорил он. — Я могу подождать». И вот, примерно год спустя, когда таял снег и на дорогах стояли грязные лужи, в город приехал молодой незнакомец. Среди евреев он выделялся светлой бородой. Этот человек скрылся в бейт мидраше, где мирно проводил время среди книг. Его прибытие не привлекло особого внимания, поскольку матмидим (усердные ученики) часто приезжали сюда из Вильны и других общин, чтобы вдали от городского шума или от своих семей, в покое, обрести знания и продвинуться по пути к совершенству. Никого не удивляло то, что он ездил в Вильну, ибо молодые люди, завершавшие свои занятия, естественно, поддерживали связи с центром. РубкаЛошадь мог бы рассказать, что видел, как незнакомец время от времени входил и выходил из клойза Гаона. А вот, что действительно поражало город, так это его чрезвычайно опрятная одежда, прямая спина, резко отличающаяся от согбенных спин мудрецов, которых горожане привыкли видеть, и то, что он никогда ни о чем никого не просил. Он не спал в бейт мидраше, а снимал комнату, расплачиваясь наличными. Говорил он мало, казался замкнутым, но, тем не менее, приятным человеком. Он умел избавляться от назойливых людей с улыбкой, их не оскорблявшей. В первый шабат в Илие, когда незнакомец был призван к Торе и назвал свое имя: Авраам бен Авраам, толпа зашепталась. Раскрыта ли часть его тайны? Он гер цэдек? «Ну, он не обязательно гер. Его могли назвать в честь отца, умершего до его рождения». «Вот странное дело, изо всех талмидей хахамим в Илие, которым чужестранец мог бы довериться, он почему-то выбрал Цемаха, нашего табачника!» То обстоятельство, что он посещал Цемаха и беседовал с ним время от времени, не приближало горожан к разгадке этой тайны. Табачник не был болтуном. Одному он говорил начало фразы, другому — ее конец и снова возвращался к Теилим. Таким был Цемах-табачник. Случилось так, что это происшествие, как и любое другое, пробуждавшее Илию ото сна, было связано с Эстер. Люди говорили, что незнакомец не раз посещал дом Цемаха и что Эстер не покидалд комнату с холодным смехом, как всегда, когда к ней сватались. Она разговаривала с ним. Более того, она провожала взглядом этого гера (как называли его на всякий случай), когда он возвращался в бейт мидраш. «Ага! Так вот где разгадка тайны! Вот почему она позволяла себе прогонять других поклонников». К чести достопочтенных граждан Илии надо сказать, что это был единственный раз, когда фантазии не увели их слишком далеко от действительности. Авраам еще в день своего приезда спросил, где находится дом Цемаха-табачника, и разговаривал с ним так, будто был его давним знакомым. Подробно расспросил о здоровье и благополучии семьи. Образование Эстер не отличалось от образования других девушек Илии. Тем не менее природные способности и необыкновенная живость позволяли ей понять многое из того, что происходило в мире. Эстер знала то, о чем никто из ее друзей никогда не задумывался: за пределами Илии, за пределами еврейской Вильны, существовал огромный иной мир, где жили другие люди, говорящие на чужих языках и думающие иначе. Кроме этого, она по-своему оценивала людей и события. Не существует места, считала она, где люди настолько плохи, что в них не может быть ничего хорошего. Значит, в конце концов, доброе начало должно восторжествовать. И, с другой стороны, там где все хорошо и свято за сверкающим белым талитом может скрываться грех и нечистота. Как на улице Тумы можно встретить ангела-спасителя, так и Сатана способен появиться на еврейской улице в Вильне или даже в Илие. Пытаясь найти подтверждение ее мыслям в сфарим, Авраам вдруг понял, что этим знанием она обязана не книгам, а тому, что произошло с ней в детстве и наложило отпечаток на всю ее жизнь. Ему стало не по себе, когда он услышал, как Эстер подробно описывает детали происшествия, в котором героем был он сам. Время и воображение расцветили его поступок необычайными красками. Его сила и добросердечность были необычайны. Как такой человек мог появиться на улице Тумы! Скажи он ей тогда, кто он такой, быть ему увенчанным нимбом, причем огромных размеров. Авраам постарался умалить значение своего поступка: «В конце концов, что особенного сделал этот молодой дворянин? Так поступил бы любой человек в подобных обстоятельствах. Это выглядит героизмом лишь по сравнению с моральной ущербностью толпы». В глазах девушки он прочел мольбу: «Зачем Вы разрушаете мечту моей юности?» В ответ он великодушно добавил: «Вам не кажется, что Вы дали ему нечто? Разве само совершение доброго дела не является наградой? И, помимо этого, вполне вероятно, что такой поступок изменил жизнь этого человека, став мостом в иной, возвышенный мир. Вы понимаете, можете понять это?» «Да, я могу понять, что некто делает мицву и любит эту мицву, которую выполняет. Но я не понимаю, что Вы имеете в виду, говоря о человеке, которого разыскивают. Что он может обрести благодаря ребенку, которого спас?» Авраам считал, что время для объяснений еще не пришло. Этот разговор произошел после субботней трапезы, ранней весной, когда чудные запахи Шабата разносились по опрятному маленькому дому табачника. Цемах с закрытым ртом напевал субботние нигуним (мелодии) в своем углу, а Двора дремала в мягком кресле над пожелтевшими страницами Цена Уреэна. Когда днем Авраам выходил из дома, темный силуэт скользнул прочь от низкого окна. Сжатый кулак взлетел в воздух, и проклятия, сопровождаемые потоком непристойностей на русском и польском языках, вырвались из охрипшей глотки. В Илие имелся только один человек, чей словарный запас был так «богат» — Лемке Кнеппель. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 33. Свадьба В следующий раз Авраам спросил у Эстер, слышала ли она что-нибудь еще о своем спасителе. Ей было известно только то, что знали и другие: этот случай явился причиной серьезных беспорядков, в результате которых двое монахов были вынуждены срочно покинуть город. Авраам коротко поведал девушке о том, что случилось с одним из монахов: как он порвал с церковью и пришел к еврейскому народу и Торе. Эстер сидела с широко распахнутыми глазами, как ребенок, слушающий красивые сказки. Она заметила: «Этот случай очень похож на историю молодого графа Потоцкого, ставшего гер цэдеком. Об этом знают даже в Илие. На самом деле, гоим разыскивали графа по всему свету, и тому, кто выдаст его, обещано большое вознаграждение». Ага! — подумал Авраам. — Итак, она все знает, однако не связывает одно с другим. Возможно, это еще случится! Внезапно глаза девушки озарились светом понимания. Она узнала Авраама. Скрытый страх, смешанный с… была ли это надежда? Он не мог понять, убежит она в испуге или, наоборот, обрадуется. Не произошло ни того, ни другого. Через несколько мгновений к ней вернулось спокойствие, и она прошептала, будто боясь разгласить священную тайну: «Вы — гер? Ваше имя говорит об этом, и люди так думают». «Мы шли одним путем. Мы, герим, встречаемся. Вот откуда я знаю графа Потоцкого и историю того человека, который спас Вам жизнь». Эстер молча плакала. Никогда больше они не говорили о происхождении Авраама. Любопытные и сплетники стали докучать Цемаху: «Ну, реб Цемах, когда будем праздновать помолвку твоей дочери? Когда ты поставишь хупу?» Табачник обычно отделывался от них, говоря: «Когда придет время, тогда и получите приглашение», — если, конечно, ему не приходил в голову подходящий пасук из Теилим. Авраам то ли не чувствовал, то ли не желал чувствовать, что за ним всюду следует тень, то и дело разражающаяся грязными русскими ругательствами. Причина была очень проста. С тех пор, как он приехал в Илию, он ни разу не встречал Лемке Кнеппеля. Песах Авраам провел в Вильне. Он вернулся в Илию в прекрасном расположении духа, будто побывал в другом мире. Он сидел за пасхальным столом Гаона, где удостоился чести услышать от того живую Тору. Жители Илии ощущали необыкновенное внутреннее сияние, излучаемое его лицом. Слышал ли я от Гаона в эти святые дни что-нибудь, подтверждающее, что мои замыслы по укреплению мира среди евреев осуществятся? Знают ли что-нибудь об этом жители Илии? Неважно. Вне всякого сомнения, только с согласия Гаона, Авраам решил в Рош Ходеш Ияр взять в жены Эстер, дочь Цемаха и Дворы, кедат Моше веИсраэль (по закону Моше и Израиля). Внезапно в Илие наступила весна. Безо всякого предупреждения после снега и мороза она пустила побеги и, казалось, расцветая, превращалась в лето. В болотистых берегах Вилии, на зеленых коврах, как бы сотканных искусным мастером, распустились желтые цветки золотарника. В победоносных лучах солнца над болотами гудели комары. На холме, неподалеку от кладбища, поражали своим великолепием цветущие деревья, которые никто никогда не сажал; в их ветвях пели птицы, будто говоря: «Жители Илии, просыпайтесь!» Это была чудесная пора. Когда Рибоно шель Олам одаривал светом весь мир, он не забыл это маленькое 60лотце, которое, как считал Рубка-Лошадь, было исходным материалом для сотворения Илии. В день свадьбы по дороге Авраам столкнулся с Лемке Кнеппелем. Он остановился и посмотрел на Лемке так, будто то был сам дьявол. Но не Лемке был тому причиной. Его внимание привлек сопровождавший молодого прожигателя жизни краснолицый поляк со шрамами на лбу. Несмотря на теплую погоду, этот человек был одет в полушубок и необычайно высокие сапоги. Первое, что вспомнилось Аврааму, — маленькое кладбище в Париже, где сумрачным днем был похоронен Менахем Лейб. Он внезапно почувствовал, что его будто сковали цепью. Демон стоял на его пути, и он понятия не имел, из какой пропасти тот восстал. Какая связь между этим краснолицым и похоронами в Париже. Их глаза встретились. Лемке взял поляка под руку и нагло указал на Авраама. Рассвет возвестил о наступлении дня его свадьбы. Авраам попросил, чтобы на торжестве присутствовало как можно меньше народу, потому что они намеревались покинуть Илию, а, возможно, и Литву, сразу же после семи дней Шева брахот (семь благословений, произносимых за праздничной трапезой в течение недели после свадьбы). Вероятно, так посоветовал Гаон, поэтому семья Эстер не задавала вопросов и готовилась надлежащим образом. В Илие, однако, по традиции каждый сосед считал себя родственником, не нуждавшимся в приглашении на свадьбу. Случилось так, что прежде, чем праздник начался, собралось огромное множество людей. Толпа все росла и росла. Звучала музыка, и Мотке-Бадхен забавлял народ шутками вперемешку с рифмованными поучениями. Двор шула был освещен. Все славные дамы Илии щедро одаривали Двору слезами, т. к. ее источник слез, по-видимому, иссяк. Позднее, вечером, свечи заполнили дом Цемаха. Мебель вынесли, и дом выглядел, как шул в ночь Кол Нидрей. Пришло так много «приглашенных» гостей, что они могли подойти к столу лишь по очереди. Среди присутствовавших был человек на костылях — реб Лейбеле, старый рав Илии, дальний родственник Цемаха. Хазан Йосель-Бэр привел певцов, которых обычно он собирал вместе только во время Ямим Нораим. Родственники и гости отдали должное молитвам о здоровье и благополучии, которые Йосель-Бэр и его хор исполняли для них. Они пели, пили, нюхали табак Цемаха и чихали так, что земля дрожала на этой «тихой» свадьбе. Двора снова начала плакать, а Цемах прочел подходящий пасук из Теилим. Шамаш Коппель, глотнув пятый стакан виски, взобрался на стол и стал читать стихи в честь новобрачных. Слезы наполнили глаза Эстер, когда Авраам прошептал ей: «Может быть, нам придется уехать из Илии завтра или, во всяком случае, не позднее, чем на следующий день после шева брахот». «Куда мы поедем?» «Возможно, далеко. А может быть, только за пределы Илии, туда, где нас не знают и где немного поспокойнее». Между ними стояла тайна, но Эстер не хотела ее касаться. «Да здравствуют жених и невеста,» — хором кричали гости вслед за веселыми стихами шамаша Коппеля, который, опустошив шестой стакан, превзошел даже Мотке, профессионального комедианта. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 34. Большое горе Павел Думков, шеф илиинской полиции, был добросердечным человеком. Он дружил с евреями и говорил на их языке так, будто родился на Синагогальной улице в Вильне. Он любил рыбу на Шабат, позволял себе на Песах стаканчик бренди, кусочек мацы и несколько кнейдлах; он никогда не пропускал ни одного еврейского праздника. Если у еврея возникали сложности с одним из каких-нибудь бесчисленных законов, — ну, тогда существовала установленная сумма, которая решала дело. Добрый старый Павел Думков с готовностью улаживал все, что требовалось. Он никогда не беспокоил начальство подобными пустяками. Однажды реб Лейбеле, один из его добрых друзей, процитировал ему Гемару: «Все, что существует на суше, можно найти и в море». А затем объяснил, что те дела, которыми занимается генерал-губернатор в Вильне или даже те, что отнимают время у самого царя в Петербурге, он, Павел Думков, вершит в Илие. Не удивительно, что Цемах вскочил, чтобы поприветствовать гостя и протянуть ему огромный стакан, до краев наполненный виски. Павел одним глотком осушил стакан, вытер густые седые усы и медленно произнес: «Я пришел не из-за этого. Однако, поскольку здесь свадьба, я желаю вам всего наилучшего. Мне очень н-неловко, но вон тот неизвестный со светлой бородой, которого я встречал в городе в течение нескольких месяцев, должен пройти со мной. Распоряжение сверху… мой долг». Он проглотил содержимое второго стакана, и внезапно его осенило: «Мне кажется… Ну, да, это сам жених?! Ох, ох! Что же, я испорчу всю свадьбу! Ох! Мне так неловко… Но долг…» Это было смешно. Все знали, что означало слово «долг» для Павла Думкова. «Сколько это будет стоить?» «Выпейте еще, шеф… господин!» На сей раз, однако, Павел вел себя очень, очень странно. Его тусклые, остекленевшие после третьего стакана виски глаза глядели официально и холодно. Он указал на дверь, через которую протискивались краснолицый поляк со шрамами на лбу и двое неизвестных в Илие полицейских. Судя по всему, они приехали из Вильны. Авраам знал, что происходит. То, что он предчувствовал в то утро и накануне ночью, теперь предстало перед глазами. Это был тот самый поляк, который охотился за ним, выследил и поймал на парижском кладбище; тот, который предложил тогда ему очень выгодное дело — поймать самого себя! Авраам мгновенно понял, в чем дело. Он улыбнулся бледной, как смерть Эстер. Одной этой улыбкой он выразил все свои душевные терзания. Девушка вздрогнула. Большинство гостей в доме не понимали, что происходит, не могли осознать, что вместе с недалеким пьяным Павлом в еврейский дом вошла беда. Тем не менее несколько сильных мужчин с крепкими, привыкшими к труду руками, неожиданно встали вокруг Авраама, подняли его на плечи, пытаясь помочь выбраться из дома. Не оставалось сомнений, что кроме странных полицейских, внезапно вошедших в дом, на улице стояло около полудюжины людей в форме с винтовками, нацеленными на двери и окна. В тот момент, когда мужчины от неожиданности отпустили Авраама, полицейские крепко, словно клещами, схватили его и заковали в цепи. За домом стоял фургон. Никто не подозревал о его существовании. Конечно, никто и не слышал, как он подъехал. Авраама броси ли внутрь фургона. С обеих сторон, впереди и позади него, ехали вооруженные солдаты. Тюремный фургон, уносимый сильными лошадьми, скрылся в ночной мгле. Все произошло меньше, чем за десять минут. Тишина опустилась на Илию — тишина вслед за штормом, унесшим в море все живое. В доме Цемаха погасли огни, один за другим все гости разошлись, будто после траурного собрания. В своей комнате плакала Эстер. Слова Авраама эхом звучали в ушах: «Мы шли одним путем. Мы, геры, встречаемся. Вот откуда я знаю графа Потоцкого и историю того человека, который спас Вам жизнь». Он и был тем самым спасителем. В глубине души она поняла это уже много недель назад. Теперь ее разум осознал это. Так же, как и тогда, он появился и исчез. Она оплакивала Авраама, оплакивала утраченные годы своей юности. *** В тот день Лемке Кнеппель получил новое прозвище: мосер (доносчик). Каждый, кто произносил это имя, яростно сплевывал. На следующий день Лемке, как ни в чем ни бывало, попытался посетить дом Цемаха. Дверь была заперта. Никто не ответил на стук. Лемке проголодался, захотел купить хлеба и отправился в булочную. «Хлеб? Извините. Мы не пекли сегодня». В бакалейной лавке в ту самую минуту, когда вошел Лемке, из бочки выловили самую последнюю селедку. А из кувшина вылили последнюю каплю масла. Таким образом, Лемке пришлось провести этот день без хлеба и селедки, а ночь — без масла. На улице он повстречал торгового агента Лейба, который всегда привозил ему всевозможные товары из Вильны; у них были очень хорошие отношения. «Лейбке, — сказал он, — когда ты поедешь в Вильну? Ты можешь хорошо заработать. Мне нужно…» Неожиданно Лейбке, всегда любивший деньги, оказался и глухим, и немым, и слепым. Как стрела, выпущенная из лука, он устремился прочь от Лемке так быстро и так далеко, как только мог. «А! Вот и Рубка-Лошадь! — обрадовался Лемке. — Тебя-то я и ищу! Я поеду с тобой в Вильну сегодня». «Ты опоздал. У меня полно пассажиров, булавочную головку не втиснуть», — сказал Рубка извиняющимся тоном. Затем, смачно сплюнув, он занялся поисками первого пассажира. На улице появились школьники. Заметив Лемке, они стали перешептываться. Вскоре вся ватага, словно пчелиный рой, преследовала Лемке, крича: «Мосер! Мосер!». «Я покажу вам, проклятые, так вас и разэтак», — Лемке погнался за детьми. С другой стороны улицы, где собралась еще одна группа ребят, в его голову полетели острые камни. Как только он обернулся, чтобы посмотреть на них, камни полетели ему в спину. Лемке скрылся в бейт мидраше. Ровно десять евреев собрались для молитвы. Шамаш Коппель преградил ему путь. Неистово ругаясь по-русски, Лемке оттолкнул маленького Коппеля и ворвался в шул. Друг за другом все евреи вышли из бейт мидраша и вновь собрались в маленьком клойзе неподалеку, словно договорившись об этом заранее. Лемке остался один. На следующий день Лемке исчез. Некоторые утверждали, что он напился, играя в карты с начальником полиции, и подрался с ним. Шеф назвал его «сукиным сыном, грязным евреем, вором», употребив и более сильные выражения. Заключительным ударом судьбы была оплеуха, оставившая Лемке без последнего приятеля. Рано утром кто-то видел, как он пробирался через болота к Вилие. Возможно, что Лемке пытался найти дорогу к какому-нибудь городу, куда еще не ступала нога еврея. Вероятно, после того, как евреи отвергли его, словно прокаженного, и после того, как неевреи избили его, он решил, что наилучшее место для него — дно Вилии. На случай, если труп когда-нибудь всплывет на поверхность болот, шамаш Коппель приготовил ему подходящее место, вдали от остальных могил, рядом с кладбищенской оградой. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 35. В Остра Барме Авраама безжалостно столкнули с тем миром, мосты к которому он сжег. В Остра Барме, церковной крепости, расположенной всего в одном квартале от великого шула Вильны, он находился на большем расстоянии от Вильны, чем тогда, когда был в Амстердаме или Риме. Опять звонили церковные колокола, и у него в ушах вновь гудели голоса молящихся христиан, периодически прерываемые краткими настойчивыми приказами. Все произошло так, словно штормовая волна без его ведома и против его воли захватила Авраама и отбросила обратно — туда, откуда он бежал. Колокола, звонившие к заутрене, дразнили его: «Ва-лен-тин!» Камера была такой же, как в доминиканской крепости, в которой страдал Менахем Лейб. Фасад здания сверкал, и украшенные золотом ворота сияли на солнце. А в камере, пустовавшей многие годы в ожидании жертвы, все казалось черным, мрачным, безнадежным. Однако с первого дня его заключения чья-то любящая рука явно делала все возможное, чтобы облегчить его участь. Авраам обнаружил, что его ждут теплые одеяла. В первую же ночь его освободили от железных цепей. Когда к его камере подносили еду, через маленькое окошечко в стене камеры доносился приятный запах. Однако Авраам не притрагивался ни к одному из приготовленных блюд. Хлеба и воды у него было в изобилии, иногда он находил даже фрукты. На доске, служившей столом, все время лежали церковные книги. Охранники, казавшиеся грубыми и вечно недовольными, старались, насколько могли, разговаривать с ним по-человечески. Очевидно, кто-то приказал воздействовать на него таким образом. Это приносило сильные страдания, хотя, тем не менее, он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять любой попытке сломить его. Когда дежурный охранник в первое же утро обратился к нему: «Милорд, граф», — Авраам не ответил. Он сделал вид, что это его не касается, и вынудил охранников либо обращаться к нему так, будто он был простолюдином, либо выполнять свои обязанности молча. Авраама еще не допрашивали, но он принимал посетителей. Первым пришел к нему отец Амброзиус, двенадцать лет назад отправивший его в Париж. Как он состарился за эти годы. Его некогда розовая, гладкая кожа толстыми складками свисала с широких скул. Все зубы выпали. Когда он говорил, казалось, что святой отец жует кусок сала, постоянно причмокивая губами. Длинное черное одеяние и дряхлое лицо делали его похожим на старую колдунью. Лишь глаза Амброзиуса были такими же, как прежде. Глаза доброго отца Амброзиуса. И его добрые слова, насколько их можно разобрать. Звучали они так, словно их погрузили в масло: «Сын мой, дорогой мой друг», — начал он. И заговорил с такой сердечностью об обольщении дьяволом, о вечном блаженстве, путь к которому до последней минуты не закрыт для кающегося грешника. Авраам слышал лишь обрывки фраз. Он не мог не испытывать жалости к доброму старому Амброзиусу, действительно хорошему человеку с ограниченным кругозором, никогда не удалявшемуся дальше пятидесяти метров от здания церкви и ее святой иконы. Аврааму с давних пор было известно, что старика держали в церкви только из милости. Руководил католичеством в Вильне молодой священник из Варшавы, которому люди, его окружавшие, дали прозвище «Генерал Б-жьих сил» и боялись его больше, чем любили. Итак, отцу Амброзиусу на закате дней было дано задание «нанести визит». По чьей же просьбе? Когда старик поведал об умершем графе Станиславе и рассказал о прочных узах, связывающих его с домом Потоцких, Авраам на мгновение поднял глаза. Он вздрогнул, однако тотчас овладел собой, надеясь, что старый священник не заметил его волнения. «Старый граф, — сказал священник, — умер, страдая от утраты сына и крушения всех надежд, которые он возлагал на него. Старая графиня (Авраам насторожился) с тех пор живет в своем замке, словно в монастыре, вдали от мира, раздираемая отчаянием и надеждами. Слава дома Потоцких близка к закату. Вы еще можете восстановить ее. Теперь, когда потерянный сын вернулся, золотые ворота нашей церкви широко распахнутся перед ним. Ах! Если бы я только мог увидеть это собственными глазами. Разве не для этого Г-сподь оставил меня в живых?» Авраам продолжал безмолствовать. Выражение его лица было холодным, как будто он пытался сказать: «Какое это имеет отношение к Аврааму бен Аврааму, еврею? Кого волнует то, что Вы рассказываете о Валентине, сыне графа Станислава Потоцкого?» Следующим был визит старой дамы, пришедшей вместе с Амброзиусом. Она была закутана в черное. Высокая, статная, с глазами, полными печали, струившейся из глубин ее души, она ничего не сказала, а только молча разглядывала его лицо, отходила и подходила вновь, надеясь услышать от него хотя бы одно слово. Авраам молчал. Она внимательно наблюдала за выражением его лица и ушла так же тихо, как пришла. После этого визита с ним явно стали обращаться хуже, более сурово, давали меньше еды. Когда появились трое странников с цепями и ножом, Авраам решил, что ему пришел конец. Однако его лишь приковали к кровати, а один из стражников срезал ему бороду, а затем намылил лицо и чисто выбрил. Борода падала на пол, завиток за завитком, вслед за ней — пейсы. Волосы, отделявшие Валентина от Авраама, были срезаны прядь за прядью. Цепи сняли, и все осталось прежним, кроме Авраама. Еще раз пришла женщина в черном, на сей раз в сопровождении молодого очень прямо держащегося надменного священника. Женщина снова пристально разглядывала Авраама, приближаясь к нему настолько, что он чувствовал ее дыхание. Она дотрагивалась до него, брала за руку, гладила по бритой голове и вдруг пронзительно закричала: «Валентин!» Этот крик потряс всех, стоявших вокруг, даже в суровом лице священника появилось что-то человеческое. Мать узнала дитя, которое она вскормила грудью, которое родила в мучениях. Она обняла его и губами прикоснулась к его щеке. Он, Авраам, не шевелился, не реагировал на ее ласку. Его руки безвольно повисли, губы были плотно сжаты, глаза холодны и спокойны. Старая графиня отпрянула, будто ощутила холод смерти. «Он не узнает меня! Это злые духи сковали его душу! Пойдемте, отец, помолимся пресвятой деве». «Мы так и сделаем». «Он упрямится, боюсь, нам придется использовать более сильные средства». Это было последнее, что услышал Авраам, упав без сознания. «Рибоно шель олам! Не покидай меня!» C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 36. Три силы Несмотря на внешнее спокойствие и силу духа, крик женщины, отдавшей сердце, полное материнской любви, его детству, потряс Авраама. Он мечтал остаться непоколебимым. Менахем Лейб будет служить мне примером до последней минуты. И все же… возможно ли отвергать закон природы: заставить замолчать голос крови? Передо мной два пути. Я могу без страха отрицать все обвинения и утверждать, что они ошибаются, принимая меня за Валентина, или могу публично заявить, что я тот самый человек, которого они ищут и что я твердо решил связать свою жизнь с иудаизмом независимо от последствий. Второй путь кажется более честным, но любовь моей матери осложняет его. Времени было достаточно, чтобы все хорошенько обдумать. Первый путь может привести к спасению, если я буду тверд. Ошибка? Что ж, это возможно. Что касается графини, то она могла спутать, она ведь стара. Она терзается, страдает. Главное — быть твердым. Второй путь более отважный. Но я не должен позволить убить себя. Нужно стремиться сохранить жизнь любым способом, который допускает Тора. Существовал лишь один человек, который мог бы дать ему совет. Он был так близко и так далеко одновременно. Авраам ломал голову. Он пытался восстановить одно за другим слова, услышанные от Гаона в вечер второго седера, когда они виделись в последний раз. Возможно, в словах Гаона и не было намека на то, что он предвидит случившееся? Однажды утром, когда узник поднялся с жесткой постели и тело его ныло и болело, он понял, что видел Гаона. Во сне или в воспоминаниях, он не знал. Он видел его, слышал его, беседовал с ним в его комнате. Он посмотрел на меня так, будто заглядывал в мою душу. Что он сказал? А! «УлеЛеви амар… (И сказал он Леей)». Что это означает? Конечно, это слова из Дварим, раздел Везот Абраха. Но какое это имеет отношение ко мне? Авраам повторял этот пасук до тех пор, пока, наконец, не смог закончить его и перейти к следующему. Глаза его ожили. Это так просто: «Кто сказал о своих отце и матери: “Я их не видел: и не узнал своих братьев, и не узнал своих сыновей, потому что они хранили Твое слово и охраняли Твой завет”.» Теперь я понимаю, о чем говорил Гаон в седер. Терах находился на одном берегу реки, а Авраам — на противоположном. Значит, Терах не считался его отцом. Если река (высший разум) разделяет двух людей, тогда все законы природы не имеют силы. Голос крови должен молчать. Я могу честно сказать, что никогда не видел ни отца, ни матери точно так же, как сделали сыновья Леви. Почему Гаон смотрел на меня так внимательно? Могло ли это означать, что он не советовал мне жертвовать собой без борьбы? Думает ли он, что игра еще не закончена и что я должен попытаться спасти себя? Авраам почувствовал, как на него снизошло озарение. Решение пришло. Его положение не улучшалось. Камера не стала более удобной. Незначительные послабления чередовались со страшными мучениями и страданиями. Если один охранник был великодушен и дружелюбен, говорил с ним по-доброму, то остальные терзали его плоть и душу. Ему стало ясно, что за него борются две силы. Одна из них (возможно, одетая в черное женщина принимала в этом участие) старалась склонить его на свою сторону милосердием и любовью. Другая сила воздействовала злом, используя всю силу закона. Первая — тайно склонила на свою сторону нескольких охранников. Но вторая сила обладала большей мощью и была более агрессивна. Старый Амброзиус, безусловно, относился к первой силе. От него Авраам узнал, что новый глава монастыря не желал идти иа компромисс. За ним стояла вся церковная иерархия вместе с дворянством страны, поскольку этот случай затрагивал честь католической церкви. Даже Рим выразил свое мнение. А Рим не заботили желания и причуды старой графини. Граф Потоцкий был мертв, Амброзиус был стар. А церкви, терявшей многих своих сыновей, нужен был пример для назидания. Кроме этих двух сил, существовала еще и третья. Авраам всеми фибрами души чувствовал, какие огромные усилия прилагаются ею для того, чтобы помочь ему. За тяжелой железной дверью его камеры, как раз через квартал, молились евреи и роняли слезы на истрепанные теилим и раскрытые гемары. Гаон проводил йремя в тревоге и печали, обращая взор к небу. В хедерах дети молились за него, а в далекой Илие простая молодая женщина и ее мать плакали, а простой старый еврей читал Теилим. В своем уединении Авраам ощущал слезы и молитвы всех этих людей. Третья сила действовала с огромной энергией. Если она и не могла спасти его, то по крайней мере давала ему мужество, в котором он очень нуждался. Ведь, наконец, начались долго откладываемые допросы. Поскольку подкупы не дали результатов, в ход были пущены колеса и тиски. Они добивались лишь одного: «Вы признаете, что вы — Валентин, сын графа Станислава Потоцкого?» «Нет, — следовал упрямый ответ. — Я — еврей. Авраам бен Авраам. Я не имею ничего общего с Потоцкими». После этого начались пытки. По мере того, как выносить их становилось все труднее, в минуты слабости он думал: «Надо сознаться. Я должен ускорить мучительный конец». Но в это время сквозь стены прорывалась третья сила. Душа его слышала крикпредупреждение: «УлеЛеви амар…» Однажды они вынудили старую графиню дать свидетельские показания в зале суда, где находились орудия пыток, при свете восковых свечей. «Вы узнаете своего сына? Обвиняемый ваш сын?» Как святая из иного мира, она стояла посреди комнаты и целовала икону перед свечой. Графиня шагнула к Аврааму, с любовью тронула его руку, ее молящие глаза плакали, ловили его взгляд. «Валентин! — закричала она. — Дитя мое! Что они с тобой сделали? Приди в себя! Прогони злых духов! Вернись в объятья своей матери!» Руки Авраама вяло свисали. Его глаза невидящим взором смотрели куда-то вдаль. Губы были плотно стиснуты. Судья зачитал решение. «Графиня Потоцкая публично заявила о том, что нам было давно известно. Очевидно то, что обвиняемый — граф Валентин Потоцкий, нарушивший присягу святой церкви. Его упрямая душа отказывается признать истину и не желает раскаиваться. Приговор будет вынесен в соответствии со священными законами церкви». Амброзиус, поддерживавший старую женщину, замахал руками, словно отгоняя беду, затем прошептал что-то судьям, и они закивали в знак одобрения. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 37. В замке Потоцких На следующий день великолепная карета, украшенная гербом дома Потоцких, остановилась перед широкими ступенями церкви. Рядом с каждой из четырех лошадей стояли одетые в ливреи слуги. Авраама, в новом костюме, вывели из камеры и усадили между двумя сопровождающими в форме, словно жениха, которого везут на свадьбу. Карета проехала по улицам Вильны и дальше — через поля, леса и луга. Крестьяне, встречавшиеся им на пути, останавливались и снимали шляпы, воздавая почести символу графского дома. Наконец, среди липовых аллей, широких прудов и холмистых лужаек показался замок Потоцких. В центральном зале собралась церковная знать и светекая аристократия. Зал пестрел мундирами, орденскими лентами, белыми мантиями и черными плащами. Все священникисудьи тоже присутствовали там. Возглавлял собрание незнакомец с орлиным носом в огненной мантии. На высоком диване сидела графиня, как обычно одетая в черное; глаза ее покраснели от слез. Рядом стоял старый Амброзиус, который время от времени, стараясь ободрить, прикасался к ее руке. Когда Авраам вошел, Амброзиус подошел к нему и поотечески прошептал на ухо: «Валентин, сын мой, преклони колени перед матерью своей, моли о прощении. И все окончится просто прекрасно». Голос старика дрожал. Словно участника процессии, возглавляемой кардиналом, Авраама провели из одной комнаты в другую. В Зале Предков висели портреты и стояли бюсты всех графов Потоцких, начиная с XV века. Гости задержались там надолго. Из резной рамы на Авраама умоляюще смотрел старый граф Станислав Потоцкий. Затем они прошли через Зал Чести в старую Сокровищницу, а оттуда — в оружейную, в библиотеку и в трофейную комнату. Они остановились у оранжереи, где цвели прекрасные деревья, щебетали птицы, словно восхваляющие этот день. Было видно, как рыбак забрасывает сети в один из прудов, как вращают крыльями мельницы на холмах, окружавших замок. Из лесной чащи доносились звуки охотничьих рожков, и время от времени раздавались выстрелы. На опушке леса крестьяне волоком тащили деревья из графских лесов в долину, напевая и насвистывая во время работы. Священник в красной мантии повернулся к Аврааму, решившему, что этот человек специально приехал из Варшавы, а, возможно, даже из Рима, для того, чтобы вынести окончательное решение по его делу. Он говорил тихо, но несмотря на это, его слышали все присутствующие. «Граф Валентин Потоцкий, мы привезли Вас сюда на земли Вашего отца, чтобы показать, от чего Вы отказываетесь. Мы надеемся, что Вы образумитесь, пока не поздно. Все это издревле принадлежало Потоцким. Вы — единственный наследник и хозяин этих великолепных угодий. Вы, Валентин, сын графа Станислава Потоцкого, тяжело согрешили против церкви и своих предков; Вы отвергли венец священства и дворянский титул Вашей семьи. Тем не менее церковь желает быть снисходительной к Вам, помня о Ваших славных предках, неизменно поддерживавших наши алтари и защищавших наши монастыри и церкви. Не будьте своенравным, признайте открыто: “Я согрешил”. Очистите свою раскаивающуюся душу от суеты. Проявите любовь к церкви, и все устроится наилучшим образом». Авраам не шевелился. Губы его были по-прежнему крепко сжаты. Кардинал спокойно и сурово продолжал: «В противном случае Вас ожидают камера, пытки, позор и смерть. Выбирайте. Если Вы скажете лишь одно слово: “Виноват”, то сможете сейчас же остаться здесь, во владениях своих предков». В первый и последний раз Авраам разомкнул уста: «Я — еврей, Авраам. Все это не имеет ко мне отношения». Кардинал покачал головой: «Все кончено. Теперь Вами займется суд». Хрупкая женщина, до сих пор опиравшаяся на руку старого Амброзиуса, как святая, высеченная из черного мрамора, подошла так быстро, как только могла. Она заглянула в глаза Авраама, дотронулась до его руки и, повернувшись к судье, поразительно твердым голосом произнесла: «Может быть, он говорит правду? Я начинаю сомневаться, милорды. Будьте внимательны. Да не прольется из-за меня невинная кровь. Этот человек не глядит на меня, не узнает меня. Возможно, это не мой сын. Я сомневаюсь в этом». Господа в форме переглянулись. Старый Амброзиус опустил глаза. Кардинал заговорил решительно, но мягко: «Графиня, мы сочувствуем вашему горю. Мы уважаем Ваши страдания. Но Отец и Его Сын, умерший на кресте, требуют жертвы от Вас. Священный суд будет действовать в соответствии с законом». В другом фургоне, на сей раз объездными дорогами, Авраама доставили обратно в камеру. В замке Потоцких погасли огни. На диване плакала без слез старая женщина, одетая в черное. Ни у одного из предков, взиравших со стен, не нашлось для нее утешающего взгляда. C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 38. Третья сила Это был кульминационный момент в попытке второй силы спасти его. Амброзиус опять пришел к нему, цепляясь за последнюю из оставшихся возможностей: «Человек может открыто заявлять о своей приверженности к определенной религии, но в глубине души молиться тому Г-споду, которому хочет молиться. Разве не так поступали в Испании? Одним своим словом Вы можете спасти две души, две жизни: Вашу собственную и жизнь Вашей матери. Потому что Ваша позорная смерть на костре будет стоить ей жизни». Авраам даже не попытался понять эти слова, произнесенные с таким трудом. *** Итак, первая сила, стремившаяся покончить с ним, побеждала. Она безжалостно требовала жертвы. Она желала укрепить свою власть, поскольку сама была в опасности. И Авраам должен был насытить пламя ее изголодавшихся костров. Каждое утро размеренно звонили колокола. Каждый день мимо тюрьмы, напевая без слов и во весь голос, шествовали звенящие колокольчиками процессии. Третья сила неустанно трудилась в еврейских сердцах и в еврейских домах, в шулах и батей мидрашах Вильны. Авраам чувствовал это всей душой. За стенами его камеры каждую ночь, когда появлялись звезды, евреи отсчитывали следующий день, а потом еще один, дни и недели, начиная с Исхода из Египта и до дарования Торы. Они произносили молитвы, полные боли и надежды. Каждый шабат между Шма и Шмонэ Эсрэ звучали печальные молитвенные стихи, наполненные стонами мучеников. Во дни минувшие, когда эти молитвы с их печальными мелодиями были написаны, победу праздновала первая сила, ведь время третьей силы еще на наступило. Авраам вспомнил слова Гаона: «Когда человек судьбой предназначен для великих деяний, а время для них еще не пришло, намерения всей его жизни оказываются несостоятельными, и даже достойнейшие сбиваются с пути. Они и есть мученики». Аврааму казалось, что лишь ничем не оправданная гордыня позволяет ему отнести эти слова к себе. Он тоже каждый вечер вел счет дням до Шавуот, когда евреи получили Тору из огня, и именно в этот день будет зажжен огонь для него. Все мелодии счета Омера, казалось, дрожали в воздухе, и он ощущал их даже в своей камере: еврейский народ, с нетерпением ожидающий празднования дарования Торы; радостные песни крестьян, собравших первые плоды и несущих их в Бейт Амикдаш; победные песни героев Бейтара и затихающие стоны мучеников вдоль берегов Рейна и Майна. Эти молитвы, выражающие боль, радость и чаяния еврейского народа, давали ему жизнь в те ночи страха и надежды. Каким образом третья сила смогла подкупить когото, чтобы позволить еврею стать охранником, он не знал, но короткая записка достаточно ясно подтверждала, что человеку, принесшему ее, можно доверять. И говорил этот человек откровенно: «Если захотите, Рабейну Элияу может использовать свои познания в Каббале, чтобы освободить Вас». Аврааму не понадобилось много времени для ответа. «Я не хочу отказываться от мицвы Кидуш Ашем — Освящения Б-жественного Имени». «Что вы имеете ввиду?» — удивленно спросил охранник. «Именно то, что сказал». «Я имею в виду… Вы гер. Как гер мог прийти к столь высокому пониманию святости?» Авраам ответил: «Дело не в чувстве собственного достоинства и не в гордости. Знаете, почему геры присоединяются к еврейству? Когда Рибоно шель олам предлагал Тору народам мира, то не все неевреи отказывались от нее. Те, кто в каждом из народов не отвергали Тору, как раз и есть геры, претендующие на когда-то предложенную им долю». В следующий раз охранник сказал: «Какие разные есть люди! Среди гоим встречаются люди, подобные Вам, а среди нас есть такие, как тот доносчик». Авраам произнес: «В скором времени я предстану перед Троном Всевышнего. Уверяю Вас, что в первую очередь я постараюсь добиться для Лемке доли в олам аба. Ведь только благодаря ему я получил возможность освятить Имя Всевышнего». Исчисление семи недель до Шавуот подходило к концу. Однажды Авраам почувствовал, что началась седьмая неделя, сфира малхут — царствования. Первый день — хесед шебемалхут: Доброта Ашема, которую Он обнаруживал через Свое Царствование. Еще через шесть дней настанет малхут шебемалхут — царство царствования. Еще шесть дней. Эти возвышенные мысли не покидали его на протяжении последних дней. Третья сила на Синагогальной улице дивным образом поддерживала его. Какая же из противоборствующих сил одержит победу? C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 39. Второй день Шавуот Наступил Шавуот, какого Вильну еще не знала. Обычно траур сфиры исчезал с наступлением сивана, как только первые лучи синайского света озаряли тьму. В тот год солнце сивана вновь осветило холмы и долины, но напряжение не исчезло. Шулы и батей мидраши по-прежнему были полны людьми, молящимися день и ночь за узника в Остра Барме. Иом Тов начался в моцаэй шабат (на исходе шабата). В клойзе Гаона собралось больше людей, чем обычно. В соответствии с обычаем Гаон учил Тикун Лейл Шавуот и рассказывал хидушим. Люди верили, что в ночь, когда небеса открыты, Гаон сможет разрушить стены тюрьмы, где мучился Авраам, подобно тому как шофар Иеошуа уничтожил стены Иерихона. Гаон говорил с легкой дрожью в голосе, тише и короче, чем обычно. Его слышали только те, кто стоял совсем рядом, и они передавали его слова остальным. Тонкая лента серебристого света поднималась над горизонтом и обвивала тускло мерцающую свечу в клойзе. Серый свет становился ярче. Казалось, что он старается расколоть ночное небо, на которое в молчании смотрели изможденные бессонницей люди. Они были глубоко взволнованы, наблюдая за комьями серых, похожих на испуганное стадо овец, облаков, которые гнал разгоравшийся свет. Утро вспыхивало над горизонтом. В понедельник, второй день Шавуот, на улице Тумы состоялась праздничная церемония в честь «святого» Боннфация. Обычно молитвы заканчивались народными песнями, плясками и играми на большом дворе. На сей раз публику ждало необычное зрелище. На лужайке, окруженной дубами и каштанами, перед позолоченным входом в церковь в течение последних дней полным ходом шли приготовления. В правой части лужайки вырыли глубокую яму. Вокруг этого огромного котлована стояла металлическая ограда, позволявшая видеть, что происходит внутри. В последний день котлован заполнили множеством вязанок хвороста, слой за слоем, вровень с железной оградой. Плотники и каменщики выстроили прочный помост, полукругом возвышающийся над котлованом, а на нем — скамьи в три яруса, по пятьдесят мест в каждом. Верхние места предназначались для церковной знати и были обтянуты красной тканью. Люди с интересом наблюдали за строительством. Даже старики не могли припомнить подобного погребального костра, настоящего костра для сожжения живого человека. Дети слышали о таких «праздниках» только на уроках истории. Но в тот понедельник огромному пламени предстояло вознестись к небу, чтобы еще раз отдать дань «святому» Бонифацию, прося об искуплении. Добрые христиане в нетерпении считали часы. Многие из пришедших в церковь в воскресение остались на ночь, чтобы увидеть зрелище. Целый день до позднего вечера со всей округи прибывали новые группы, бесчисленные повозки, переполненные исступленно поющими, словно крестоносцы, людьми. В еврейской Вильне чтецы Теилим не спали всю вторую ночь праздника, как делали это каждый год в честь Давида, царя Израиля, скончавшегося в Шавуот. Многие евреи присоединились к ним на этот раз. Когда в понедельнику утром зловеще зазвонили церковные колокола, евреи собрались в великом шуле и в клойзе Гаона на молитву второго дня Шавуот. Всех знобило, несмотря на золотистое летнее солнце. Колокола неистовствовали, будто каждый из них старался заглушить все остальные. Неожиданно они смолкли. На рыночной площади, с раннего утра заполоненной людьми, воцарилась мертвая тишина. Вдруг из церкви донеслись приглушенные звуки органа и хора. И вновь тишина. А потом опять зазвонили колокола. Звонкие и унылые, мягкие и пронзительные звуки смешались, сливаясь и переходя друг в друга. Затем главные ворота церкви широко распахнулись. Огромная толпа устремилась во двор, торопясь занять оставшиеся места. Через золоченые ворота вышли священнослужители с непокрытыми головами. Перед ними стояли знаменосцы и хористы, державшие в руках маленькие колокольчики. Длинные, широкие шелковые плащи священников и золотые кресты сверкали на солнце. Процессию возглавлял кардинал в огненнокрасной мантии. Слышалась тихая музыка, приглушенная отзвуками колокольного звона. Процессия направлялась к помосту, нижние ряды которого были уже заполнены. Толпа почтительно расступилась, когда мерной поступью священники подошли к обитым красным сиденьям в верхнем ряду. Кресло в центре предназначалось кардиналу. Поглощенная этим зрелищем толпа не заметила медленно въехавшего небольшого крытого экипажа. Рослые юноши, вооруженные копьями, проталкивались сквозь толпу, ругаясь и волоча что-то за собой. Добравшись до верхнего яруса и оказавшись перед креслом кардинала, они остановились. Тут только толпа заметила человека со связанными за спиной руками, одетого в черную мешковину. В тот же миг колокола, один за другим, перестали звонить. Над ямой, между железными прутьями, взвилось пламя. «Ах!» — изумленно выдохнула толпа. Все поднялись, а мужчины обнажили головы, когда священник стал зачитывать приговор церковного суда: «Во имя Святого Отца…» Кардинал, державший в правой руке распятие, возвысил голос: «Валентин, сын графа Станислава из дома Потоцких, в эту минуту, перед огнем костра, церковь в последний раз протягивает к тебе свои милосердные руки. Раскайся, и мы погасим костер и будем в Риме просить о милости к тебе». Авраам отвернулся, чтобы не видеть золотого распятия. Плотно сжав зубы, он пристально смотрел вдаль, поверх толпы. Знак сверху, и палачи схватили его за руки. Оглушительный крик радости пронесся по площади: собравшиеся боялись, что слова кардинала могут оставить их без увлекательного зрелища. Палачи со своей жертвой спустились во второй ярус. Внезапно они разразились истошными воплями и чуть не выронили жертву. «Мадонна», — закричали они. Люди, стоявшие вокруг, начали неистово креститься. Отовсюду доносилось: «Что случилось? Почему они остановились?» C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 40. Просто следуй за светом Призрак, преградивший путь Аврааму и его палачам, очертаниями напоминал мадонну. Казалось, что она сошла со своего пьедестала в церкви Остра Бармы и теперь, простирая руки, стояла, умоляя, предостерегая и повелевая. Никто не заметил, как она прошла между рядами; будто слетела с небес на ангельских крыльях. «Остановитесь! Все это ошибка! Во имя Отца и Сына, остановитесь!» Люди узнали голос графини Потоцкой. Какая-то скрытая сила сковала палачей. Огонь, горящий в ее сердце, прорывался наружу, она подошла к третьему ярусу и упала на колени у ног кардинала, заклиная: «Отцом и Сыном молю, Ваше Преосвященство, остановитесь! Это не тот человек! Этот человек невиновен. Не запятнайте свою и мою душу кровью невинного человека! Это не мой сын!» Краснолицый кардинал подал знак, и несколько священников учтиво и осторожно подняли женщину и провели к оставленному для нее месту. Как только старая дама в черном опустилась на стул, ее глаза закрылись; кардинал подал решающий сигнал. Авраам, казалось, был ошеломлен. Звон колоколов, яркие цвета флагов, отблески белой, черной и красной одежды священнослужителей, пронзительные крики толпы, пляшущие языки пламени, трагическое появление графини — все это парализовало его чувства. Он пристально вглядывался в иной мир, туда, поверх толпы. Солнце уже прошло половину своего пути к зениту. Над горизонтом проплывали мягкие серые клочья облаков. А вот тонкая струйка дыма спиралью взвилась к небу. Это было значительно ближе. Авраам чувствовал этот запах. Он не видел людей вокруг. Внутри него сиял все прояснивший, чудесный жизненный свет. Он дрожал не от испуга, а от возбуждения, вызванного удивительным ощущением того, что наконец слова обретали форму, а понятия — реальность. Каждая минута теперь казалась десятилетием… …Сад, замок с белыми колоннами,между которых я играл со своими друзьями или слушал, как мама рассказывает сказки… «Мама, как прекрасно быть свидетелем Истины». «Нет, мой сын, ты станешь защитником Веры…» Чья-то рука осторожно потрясла его. Один из палачей прошептал ему на ухо: «Простите меня, простите всех нас. Мы действуем только по приказу. Мы не хотим проливать невинную кровь». …«Папа, я хочу, чтобы ты наказал тех крестьянских мальчишек за то, что они разбили моих глиняных солдатиков». «Глупое дитя, мне следовало бы наказать тебя за то, что ты так расстраиваешься из-за солдатиков…» … В пустой часовне Амброзиус, читающий со мной труды отцов церкви: «Я пришел не возненавидеть, но полюбить». «Прекрасные слова, Зарембо, а?» Да-а… испуганные глаза еврейской девочки, вот здесь, на лужайке… Пламя… свет в глазах невинной еврейской девочки зажег мое сердце, чтобы сказать: Лех леха… … Разъяренный Фомой неверующим Андреас …и этот тихий Менахем Лейб в дальней комнате своего ресторанчика. «Мужайся, Авраам, я проложил тебе путь, подготовил место для тебя. Ты видишь того человека с золотой короной, вон там? Это царь Мунбаз. Атот, с сэфером в руке? Это гер цэдек Ункелос…» … «И, пожалуйста, прости мне, что выгнал тебя из своего дома в ту ночь. Опасность была таквелика. Рыжий Эсав, да поглотит его тьма, нет, давай не будем проклинать его. Он тоже творение Рибоно шель олам, орудие в Его руках. Идем. Я провожу тебя. Мы просто следуем за светом…» Свет… Туда, далеко и дальше, прочь… от бушующей толпы, чувства которой воспламеняют смолу. Огонь поднимается все выше и выше… там на другой стороне все те, с кем я был когда-то. Какое прекрасное смешение прошлого, настоящего и будущего… Рав Йонатан, какое живое у него лицо, обнимает рава Яакова Эмдена, а тот… взгляните на эту улыбку… А вон там Рэбе хасидов и Рабейну Элияу беседуют друг с другом, так дружелюбно… … Все стражи сада,каждый на своем посту. Горе тому, кто попытается ворваться… «…Эстер, свет сердца моего …Эстер, почему ты дрожишь? Почему ты плачешь? Разве ты не видишь? Б-гпризвал меня к… мой долг… Я выполнил его…» «Видишь их всех за мной? Плачущих при виде пламени, поднимающегося с Синая? Все шестьсот тысяч душ, очищенные этим огнем, сплавленные воедино. Чего же еще могло желать мое сердце…» Авраам, несмотря на то,что его крепко держали палачи, смог высвободить одну руку и помахать ею в направлении верхнего яруса, как будто он хотел сказать что-то. Священники заметили его жест. «Вероятно, он хочет исповедоваться? Спросите кардинала». «Стой!» — приказал человек в красной мантии, взмахивая кардинальским скипетром и призывая к молчанию. Толпа затихла, и все повернулись к кардиналу в опасении, что долгожданное представление может не состояться. Прошло менее пяти минут после вмешательства старой графини. «Узник хочет говорить, исповедоваться». Все взоры обратились вниз, туда, где стоял Авраам. Казалось, белые языки пламени уже лизали его благородное лицо. Он глядел прямо в толпу, и его голос был подобен воде, падающей вниз на скалы и разбивающей тишину и шипение пламени. «Шма Исраэль…» Прежде чем толпа поняла, что происходит, он закончил: «Ашем Элокейну, Ашем…» Палачи схватили Авраама и, раскачав, сбросили с помоста в пылающую яму. «Э-ха-д», — задрожало в воздухе эхо и слилось с потрескиванием горящего хвороста. Вновь раздавшийся оглушительный и яростный звон колоколов глубоко потряс собравшихся людей. Все склонили головы и запели: «Душу мою благослови, Г-споди…» *** В клойзе Гаона закончили чтение афтары (отрывка из книг Пророков). Наступило время изкора, когда каждый человек поминает души успоших, близких ему при жизни. В шепот и плач молящихся ворвался оглушительный перезвон с «другой стороны», гул, грозивший поглотить шулы и тфилот, евреев и их улицу. Волна почти беззвучной молитвы улеглась вместе со звоном колоколов. Хазан прочел Ав Арахаими и уже собирался положить в шкаф увенчанную серебряной короной Тору. В этот момент Гаон обернулся и поднял вверх ладонь, приказывая: «Еще не время». В клойзе наступила тишина. Прошло пять минут. Колокола снова начали звонить. Закутанный в талит Гаон тихо подошел к биме, взял в руки Тору и произнес: «Изкор Элоким — Да вспомнит Б-г душу святого и чистого гер цэдека, Авраама сына Авраама, отдавшего свою жизнь, чтобы освятить Его Имя…» C разрешения издательства Швут Ами Авраам бен Авраам 41. Удивительное дерево Двор перед церковью был окутан ночным мраком, словно тяжелым черным покрывалом. Луна скрылась за далеким облаком, и ни одна звезда не светила сквозь плотный туман. На траве появились холодные капли росы. Купол церкви очертаниями напоминал силуэт шапки, застывшей на голове уснувшего стоя великана. По краю лужайки двигались два слабых огонька. Вот они опустились в яму, окруженную железными прутьями, и снова поднялись над остатками веток и полусожженного хвороста. Свет исходил от свечей, которые держали два человека, ползавшие в яме и собиравшие останки в маленький кусок белого полотна. Цемах и Эстер провели Шавуот в Вильне, потому что не могли больше оставаться в Илие. Весть о смерти гер цэдека черной накидкой покрыла радость праздника. Еврейские сердца в тот день слились в одно, бившееся с гордостью и болью. Как только закончился праздник, два человека отправились в христианский квартал, чтобы совершить для мученика мицву истинного хеседа. По извилистым переулкам они добрались до улицы Тумы, держа в руках кусок белой материи, приготовленной для тахрихим (савана). Прежде чем отправиться в путь, который мог оказаться последним, они произнесли видуй (признание грехов). В течение получаса они работали, старательно прикрывая огоньки своими телами. Им приходилось внимательно рассматривать золу и вплавленные в уголья кости. Останки были разбросаны по относительно большому участку земли. «Если ты услышишь шаги, — предупредил отец, — сразу же погаси свечу и прижмись к земле». «То самое место, — прошептала Эстер. Она не расслышала ни слова из сказанного Цемахом. — Здесь мы лежали, когда он пришел и подобрал меня, омыл мои раны, он, чей прах мы собираем сегодня…» Слезы душили ее. «Тс-с, шаги…» Эстер не услышала отца и не погасила свечу. Через мгновение было уже слишком поздно делать это. В ночной мгле перед ними возникла куча грязной одежды, в которой с огромным трудом можно было различить фигуру человека. Лишь два горящих вольчих глаза подтверждали, что перед ними живое существо. В правой руке этот страшный призрак держал палку, а левой прижимал к груди фонарь. «Что вы здесь делаете? — зловеще прокричал он. — Черти нашли теперь новое место для игр по вечерам! Прямо перед церковью! Прямо перед святой девой!» Он резко засмеялся. «Идите к ч…, говорю вам, пока я палкой не научил вас уму-разуму!» «Ваше Преосвященство», — начал Цемах, мысленно готовясь, тем временем, к своему последнему видую. «Какое Ваше Преосвященство? — перебил его призрак. — Я — Петрушка, ночной сторож. Моего жалованья недостаточно даже для того, чтобы согреться в кабаке. Почти ничего — вот что я получаю за свою службу… Пусть дьявол заберет всю эту компанию! Итак, наконец, что вы здесь делаете ночью? Что это? Вы что, зарыли здесь клад? Хахаха…» «Мы бедные люди, — сказал Цемах. — Живем торговлей тряпьем, золой и костями, которые собираем по ночам, а продаем — днем. Ну, будьте так добры, пан, разрешите нам продолжить. Не лишайте нас заработка». Всегда мучимый жаждой сторож не смог удержаться от смеха: «Пепел и кости. Да, в церкви иногда они попадаются. Это правда. Церковь преисполнена любви. Она никогда не проливает кровь. Она только сжигает людей. Нет, дьявол. Прах здесь принадлежит церкви. А церковь — это я. Особенно по ночам». Цемах понял, на что намекает Петрушка, и вложил монету в руку сторожа. Петрушка при свете фонаря разглядел монету и удалился, бормоча что-то себе под нос. В Исру Хаг (день после праздника) члены Хевры Кадиши (Похоронного общества) собрались на кладбище. С черных носилок они сняли маленький сверток из белого полотна и опустили его в могилу. Они тихо плакали в глубокой печали. Они не рыдали громко и не сказали кадиш, потому что боялись привлечь излишнее внимание. Они воздержались также и от эспеда, ибо в исру хаг не произносят поминальных речей. Могилу закрыли и установили плиту с надписью: «Здесь лежит мученик Авраам бен Авраам, гер цэдек». *** На старом кладбище Вильны на могиле гер цэдека выросло чудесное дерево. Его крепкие ветви образовали шатер над могилой. Никто не знает, когда появилось это дерево, кто посадил его и было ли оно вообще посажено человеком. Более ста лет назад отцы, деды и прадеды с благоговейным трепетом стояли перед ним. Крепкий ствол, весь покрытый трещинами и рубцами, уходил корнями глубоко в землю. Годы отметили его своими метами. Ближе к земле дерево широко, словно гигантские ладони, раскинуло свои ветви, откуда они поднимались ввысь, подобно стволам отдельных деревьев. Ветви поменьше соединялись в верхней части дерева, образуя целую рощу. Люди забирались на нижние ветви дерева и сидели там, будто в шатре. Летом ветви и листья образовывали шалаш. Корни глубоко проникали в землю, касаясь останков всех праведников, похороненных на кладбище. Наверху, в зарослях, со всей округи собирались птицы, которые пели каждое утро, на рассвете, как будто желая разбудить мертвых своим пением. «Знаете, — говорил старый кладбищенский сторож, — время от времени, когда проносятся ураганы, бури и грозы, кажется, что среди шепота листьев слышен скорбный плач и слова предостережения. И если, Б-же упаси, отломится ветка, то это верный признак, что какая-то трагедия вот-вот обрушится на еврейство». Ночью в Тиша Беав 5664, в день, когда началась Первая мировая война, над виленским кладбищем бушевала гроза. Ветер завывал в ветвях чудесного дерева, и казалось, будто стоны доносятся из святой могилы под ним. А потом отломилась большая ветвь и упала на землю со страшным треском. Утром того дня птицы не пели в ветвях удивительного дерева на кладбище Вильны… C разрешения издательства Швут Ами