ЕДИНЕНИЕ МУЗЫКОЙ Из марокканской истории русского хора
advertisement
Н.Л. Крылова ЕДИНЕНИЕ МУЗЫКОЙ Из марокканской истории русского хора После окончания Второй мировой войны страны Африки достигла новая волна русской эмиграции. В основном это были обитатели лагерей для перемещенных лиц1 в Европе, в первую очередь в Германии, Чехословакии и Югославии. Колония так называемых перемещенных советских граждан образовалась в 1946– 1947 гг. в Марокко, куда прибыла первая группа в количестве 400 человек. Вторая группа в 250 человек была доставлена в эту страну из Европы несколькими месяцами позже2. Несмотря на некоторое оживление, которое эти люди самим фактом появления внесли в русские колонии в странах Африки, они существовали в целом обособленно и в кругу русской эмиграции, проживающей в этих странах с 1920-х годов, перемещенные лица особым расположением и уважением, как правило, не пользовались. В среде соотечественников многие все-таки считали их изменниками Родины. В основе интересующего нас явления, которое в современном гуманитарном знании принято называть «второй волной» русской эмиграции ХХ в., лежали, по мнению некоторых исследователей, причины и мотивы, имеющие свою специфику, свои особенности, свои импульсы. Зачастую они были несходными как с формами, так и с причинами и мотивами расставания с Родиной, присущими «первой волне»3. Скорее, в данном контексте нас более занимает феномен эмигрантского сознания – некоего чувства, которое ностальгически сопряжено с историческими корнями, потому что все эти люди когда-то родились там, в границах той России. У них там так или иначе оставались друзья, родственники, у них так или иначе болят эти корни. И ощущения эти могут длиться десятилетиями, могут приниВосточный архив № 2 (22), 2010 мать весьма причудливые формы. Эти люди могут не возвращаться в свои родные края по множеству причин, и прежде всего потому, что тех, кто возвращался, ждала жестокая действительность. Есть множество художественных и биографических свидетельств того, что когда человек возвращался, то оказывался попросту уничтожен, изъят из общества. И этот человек на родине становился еще большим маргиналом, чем он ощущал себя в течение 20–25 лет на чужбине. По каким бы причинам, он ни покидал родину, возвращение не сулило ничего хорошего. «Здесь я ненужная. Там невозможно» Формула эмигрантского сознания, в свое время выведенная Мариной Цветаевой, тяжело переживавшей собственную эмиграцию. Человек чувствует себя в другой стране чужим, но не может вернуться на родину. Однако состояние «памятного ожидания»4, будучи основным свойством эмигрантского сознания, остается. И тогда, на этом фоне, формируется новый тип сознания – ностальгировать, но не возвращаться. При этом ностальгировать можно пассивно, в одиночку, съедаемым ощущением полной опустошенности от осознания невозможности «дважды войти в одну реку»; но можно и конструктивно – настойчиво и последовательно сохраняя, пестуя и культивируя потерянное, оставленное на родине, воспевая в новых условиях и возрождая в новом поколении «своих» на чужбине «Родину вне Родины». Именно о представителях последней из упомянутых выше категорий эмигрантов «второй волны» пойдет речь. В основу данной статьи легли фрагменты нескольких интервью с Ириной Евгеньевной Евец, одной из «русских марокканок», ныне живущей во 63 Франции5, а также некоторые архивные материалы, которые она любезно предоставила в распоряжение автора, рассказывая историю своей семьи *** «Гордись, мой друг, что ты есть сын России, Сын рек ее, лесов, полей и нив, Что ты прошел сквозь ливни грозовые, Усталой головы не наклонив»6. Об отце Ирины Евгеньевны известно довольно много. Международно признанный музыкант-хоровик, регент, преподаватель от Бога, руководитель молодежного, церковного и светского хоров и инструментальных ансамблей в Германии, Марокко, во Франции, член Почетного комитета парижского Общества ревнителей православного церковного пения, Евгений Иванович Евец родился в 1905 г. в Гродненской губернии в семье сельского учителя. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2007 г.: «Он (папа. – Н.К.) родился в деревне Дубины, я видела эту деревню. При входе в деревню церковь деревянная и при выходе из нее тоже церковь и тоже деревянная, православная, на польской территории теперь. Вот вам, пожалуйста, вот они, корни. Вот вам истоки. Папа у отца был кто? Сельский учитель, бабушка, папина мать, была дочь псаломщика, значит, это считались люди грамотные в то время. И в то же время это очень простые люди, но очень достойные». Получив необходимое для того времени общее образование в одной из гимназий Новороссийска, Е.И. Евец уже с юности отдавал предпочтение музыкальным занятиям: с 16-ти лет он регент-псаломщик в Брестском уезде; в 1936 г. с отличием закончил консерваторию в Варшаве, где затем преподавал музыку и пение. В годы войны (с 1941 по 1944 г.) Е.И. Евец был регентом-псаломщиком в Благовещенском соборе в г. БельскПодляски Белостокского воеводства в Польше. При приближении Красной армии вместе с семьей покинул эти места и два года, с 1945 по 1947 г., провел в беженском лагере 64 Менхехофе, где также активно занимался своей профессиональной деятельностью – был регентом церковного хора, а также организатором и руководителем светского (молодежного) хора и оркестра. У хора, с одной стороны, был репертуар духовный, с другой – светский, классический. «А молодежный… мы уже все понемножку старели, а он все еще назывался молодежный…». Для семьи Евец интересующий нас период жизни в Африке начался с 1947 г., когда ее глава с четырьмя детьми, в составе большой (в общей сложности не менее 1000 человек) группы беженцев из Германии перебрался в Марокко. Там семья прожила вплоть до осени 1962 г. и по существу одной из последних из русских эмигрантов переехала в Европу. Согласно достижениям отечественной этносоциологии, этнокультурная адаптация социальной группы может проходить в двух основных направлениях: межкультурной или межэтнической интеграции и этнокультурной изоляции. В рамках же этих фундаментальных процессов реакции индивидов на новую культуру более дифференцированы. Они могут стремиться ассимилироваться, пытаясь (насколько это возможно) стать максимально схожими с коренным населением; либо отвергать местную культуру, всячески удерживая и культивируя исходную; либо, наконец, становиться бикультурными7. При исследовании данного «частного» случая трудно оспаривать тезис о том, что чем ближе культура, язык, быт, эмоционально-психический склад страны пребывания русскому языку, культуре, психо-эмоциональному поведению эмигрантов, тем выше возможность и вероятность денационализации и натурализации (в первую очередь это касается славянских стран); напротив, в странах с иными лингвистическими, этно-конфессиональными и в целом историко-культурными традициями, на пространствах, чуждых культуре и поведению эмигрантов, эта опасность была существенно ниже8. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2007 г.: «Мама с папой так и не приняли Африки. Мама, правда, была более любознательна, и Восточный архив № 2 (22), 2010 она меньше занималась такими делами, которые нас, как говорится, отрезали полностью от этого мира. Мама любила природу, она любила краски, она говорила: “Посмотри, какой красивый закат!” А папа говорил: “Ну, что там красивого – желтая земля, красное небо? Ну, что тут красивого, ничего голубого здесь нет! Ничего зеленого!”» Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2007 г.: «Как жили в Марокко? Там – французы, здесь – русские. И еще были арабы. Арабы – с одной стороны, наша русская группа – посередине, а с той стороны начиналась французская колония с розовыми домиками, садиками и французской жандармерией. Так что мы были в тисках таких культурных. Но с арабами мы мало общались, да и с французами, которых мы потом встречали в своих школах, так что встречаться приходилось все-таки. Мой отец знал, что мы потеряем русское, если никто не будет этим заниматься. А родителям, которые, значит, и деньги должны зарабатывать, и кормить семью, и заниматься русской культурой с детьми после всего, что они должны выучить на французском языке, было трудно. Потом церковь. Ну, хорошо: батюшка есть, церковь есть, молодежь стремится в церковь, простите, может, не в церковь, а чтобы встретить там своих же молодых друзей?.. Так что отец знал, что кто-то должен этим специально заниматься. Батюшка должен заниматься духовно-церковной стороной воспитания, а вот кто-то должен этим заниматься. И когда бывали даже какие-то молодежные русские организации, вот, скауты, витязи, мы всегда участвовали. Отец нам говорил: идите в одну или в другую организацию, только не ссорьтесь, чтобы одна организация не вытесняла другую. Он считал, что это нехорошо… Правда, папа, как слон, протаптывал русскую тропу – русскую тропу. Но ведь есть возраст, когда вам очень важно знать, куда вам надо идти. Я имею в виду подростковый возраст. И папа повел нас. Это я так считаю. Что думают мои братья, я не знаю. Может быть, они считают, что папа их слишком дергал… Для меня это было очень морально Восточный архив № 2 (22), 2010 спокойно, очень удобно. Я думала: “Ага! Значит, они мне дают все, что могут дать, чтобы я себя чувствовала достаточно русской и умела уважать весь окружающий мир…”». Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «Так что он… считал, что надо продолжать везде эту русскость поддерживать. И, тем не менее, когда у него была возможность выбора между Европой и Америкой, он все-таки выбрал Европу, потому что он считал, что на этой территории (в Америке) живут папуасы. Для него американец был, ну, новый человек!.. Там, конечно, доллар высоко стоит, и он очень хорошо будет жить, но для него это не самое главное было. И мама на него немножко была в обиде: все-таки четверо детей, их надо будет кудато устраивать, как-то продолжать жить, а на церковные средства… Ну, что папа получал? Заработок церковный, какое-то жалование, кто-то собирал эти деньги среди паствы православной и разделялись…. И папе надо было прирабатывать. Папа французского языка так и не изучил. Так что он мог прирабатывать только где-то в каких-то русских фирмах. Ну, он там немножко работал в этом нашем знаменитом «SOMEP»9, летом главным образом, но у него же голова все время была занята репертуаром для церкви, репертуаром для светских концертов, потому что в Марокко они давали концерты как профессионалы фактически». Вместе с женой, Елизаветой Семеновной, Евгений Иванович преподавал в приходской школе в Касабланке, активно участвовал в любительских спектаклях, рождественских елках, пасхальных празднованиях. Несмотря на массу бытовых трудностей, большие расстояния, разделявшие участников хора (супругам приходилось в любую погоду с тяжелыми папками нот преодолевать пять километров до места спевок), хоровая репетиционная работа проводилась регулярно, спевки посещались аккуратно. При этом «единственная газета, которую мы могли читать, папа ее тоже себе выписывал, и он там по каким-то объявлениям узнал, что есть человек, который продает сборник Д. Бортнян65 ского. И конечно, папа сказал, что картошки может и не быть, а сборник Бортнянского должен быть. И вот мы регулярно получали сборники Д. Бортнянского» (из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.). Все воспоминания Ирины Евгеньевны Евец о жизни ее семьи в Африке выглядят как некий экзотический фон, на котором разворачивается музыкально-эстетическая деятельность ее отца – регента, руководителя церковного, светского и молодежного хоров, струнного ансамбля, а главное – педагога-воспитателя и «собирателя душ» эмигрантов, заброшенных в африканские и иные чужестранные земли и нуждавшихся в объединении. И он мог предложить им объединение музыкой. К специфическим чертам русской эмиграции как особого социокультурного феномена исследователи относят устойчивую преемственную связь всех «волн» по сохранению и развитию национальной культуры, а также открытость к культурам стран проживания и свободное взаимодействие с ними. В совокупности своей они обусловливали приверженность эмигрантов к корням, оставленным в России, их самоощущение органической частью национальной культуры и, следовательно, взаимодействие регионов расселения, давшее возможность не утратить духовно-культурную целостность10. Дух христианской любви в русскую национальную культуру, живопись, литературу, музыку внесла именно православная церковь, располагающая богатым арсеналом средств для благотворного воздействия на личность молящегося, его психику и, соответственно, их направляющая. Одним из средств воздействия является церковное пение, которому в основном и посвятил Е.И. Евец всю свою сознательную жизнь. О его хоровой деятельности сказано и написано довольно много, в музыкальном и православном мире этот человек высоко оценен. Что до марокканской истории хора, то уже по дороге в Африку, прямо на пароходе, Е.И. Евец сформировал хор, который активно действовал вплоть до начала 1970-х годов. 66 В интервью 2008 г. И.Е. Евец рассказала об истории создания хора свого отца: «Я не помню, что было у отца в Польше, но я знаю, что, когда мы уехали (это чтобы вам точно сказать, это когда мы уже уехали), что-то уже, конечно, было. Сейчас, после смерти брата, я получила переписку своих дедушки и бабушки из Польши. И конечно, они зазывали вернуться моего отца, который никогда не отвечал на эту тему, а они каждое письмо: “Вот, Евгений, когда ты вернешься, нам сказали, то сможешь поступить в консерваторию и будешь здесь преподавать”. Теперь хор. Хор стал так плохо петь в церкви, потому что, когда ты был, так вот все говорили, вот, Евец умеет поставить дело и так далее. Так что он уже давнымдавно этим занимается. Значит, это было в Польше, это 1944 год. Потом, конечно, эмиграция. Папа никогда не покладал рук в эмиграции. Если можно было составить что-нибудь такое, пусть скромное, в первую очередь для церкви, а вторую часть – для души, он сразу же находил людей: он как-то умел этих людей притягивать, я не знаю, как это у него получалось. Или, может быть, он и не спрашивал, а говорил просто: “Вы мне нужны, пожалуйста, вот вы – сопрано, вы мне нужны, а вот альт или тенор тоже. И, конечно, бас. Надо было бы еще и баритона завести…” Я не знаю, что он им говорил, во всяком случае вокруг него всегда была группа людей, которая за ним шла. Я вам уже говорила: такое впечатление, что идет стадо слонов и первый слон показывает всем, куда надо идти. И вот это папа – первый слон, и за ним идут, значит, все слонята… И мы все встретились сначала в этом лагере Менхехофе. Тогда было много таких лагерей. Но наш – один из самых больших лагерей на территории Германии, и, конечно, тогда был выбор для папы: там были просто профессионалы-певцы! В Менхехофе, в немецком лагере, куда мы приехали, там существовала такая группа людей, которым надо было что-то делать, потому что сидели и не знали, чего они там сидят, ждали конца войны, и каждый по способности Восточный архив № 2 (22), 2010 что-то старался делать. Значит, открыли клуб в каком-то бараке, где решили, что каждую неделю будут даваться концерты. Потом приехал к нам о. Митрофан (протоиерей Митрофан Зноско-Боровский. – Н.К.), построили церковь деревянную (у меня все эти документы есть). И тогда, значит, нужен был хор… Но, повторяю, там же были и такие люди, которые хотели как-то пристроиться к чему-то, к какой-то группе – большая солидарность должна была тогда быть! Потому что иначе одному человеку там было не прожить. Так что иногда некоторые были безголосые, но ходили в хор, потому что они за хор держались. Но если они посещали его регулярно, то мой отец не предъявлял к ним, как говорится, никакой претензии». Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «В Марокко папа создал хор церковный, который одновременно выступал с двойной программой – церковной и светской, давал концерты, ездил туда, куда их приглашали с благотворительной целью. Значит, они не зарабатывали деньги, они были на таких концертах, где папа фактически безвозмездно знакомил французскую среду с русской музыкой, потому что то Красный Крест устраивал там какой-то благотворительный вечер, то французские офицеры в своем (офицерском) кружке, или благотворительный концерт в Рабате для, не знаю, какой-то организации скорой помощи, то надо было петь каким-то больным туберкулезникам в какой-то лечебнице, то на какой-то шикарный бал приглашают… А потом, позже, был целый ряд гастролей, который проводил сам хор для себя, то есть их приглашал какой-то менеджер, который им предлагал зал, предлагал концерт – один, два, три, и папа приезжал с готовой программой, со своим конферансье, и за это они выручали какие-то деньги (это все с 1947-го или с 1948 года и до конца, вплоть до отъезда, до 1960 года). Но никогда хор не пел, как говорится, дешевки! Хор всегда представлял русскую классику или духовную музыку. Иногда две части – русская часть, раньше духовная, а потом светская русская музыка». Восточный архив № 2 (22), 2010 Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2007 г.: «Папа всегда перед концертом делал такой график. По-другому он не умел работать. У меня хранится полная, точнейшая запись присутствия в течение многих лет всех хористов. Сколько пропето; каждая вещь репертуара (а в репертуаре было больше 80, нет, 100 вещей, духовных только). И все было ясно, скрупулезно описано. Например, это – четверг, такое-то число, у нас присутствовало столько-то сопрано, тот сидит, ему поставили птичку. И потом что пелось, сколько раз каждую вещь пели… Ему это было необходимо. И надо сказать, что иногда у нас даже была паника: боже мой, как же это мы споем, нет кого-то! Но потом каждый раз как-то это все раскладывалось и все было спокойно…. Вот программа (Ирина Евгеньевна показывает образец «домашней заготовки» – разрисованной программки с репертуаром хора на конкретное число, который хранится в ее личном архиве). Причем он нас даже заставлял рисовать программки для спектаклей. Каждый хорист должен был прийти и принести 10 программок. Программы были самодельные, мы их продавали за какие-то гроши, потом эти деньги жертвовали в церковь. Хористы говорили: “Я не умею, Евгений Иванович, я плохо рисую! – А ты поднатужься…” И здесь есть наш репертуар. Это такие эмигрантские русские концерты во французском зале». Позже хор регулярно давал концерты русской православной и светской музыки в разных городах Марокко – Мекнесе, Марракеше, Рабате, Танжере. Его хоровая концертная деятельность в Марокко стала весьма заметным явлением в культурной жизни этой страны. Что до русской общины, то проникновенно и тепло расставались со своим руководителем и наставником остававшиеся в Касабланке хористы. В их прощальном письме, адресованном Е.И. Евцу, были такие слова: «За все время с тех пор, как начался разъезд русских из Марокко, мало с кем было так жаль расставаться, как с Вами… 15 лет – это 67 приблизительно одна четверть человеческой жизни – Вы провели здесь, посвятив все свои силы, знания и талант служению, в первую очередь церкви… Вы высоко держали знамя русского искусства»11. В Марокко в хоре Е.И. Евца пели профессионалы, которые очень удачно для него оказались в этой стране. Например, В.П. Руденко, впоследствии основавший Русское хоровое общество. Во Франции с его хором в знаменитых храмах и на подмостках сцен пел непревзойденный тенор Николай Гедда; его работу уважала Галина Вишневская. Собственные размышления Е.И. Евца о роли регента и хористов на церковном клиросе, представляющие огромный интерес в самом широком духовно-воспитательном контексте, хранятся в архивах И.Е. Евец. Их владелицей она сделалась после смерти брата, с 1990 г. исполнявшего роль регента в храме Александра Невского в Париже. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «И папа как-то был так уважаем своими этими, не знаю даже, однокашниками, что ли, потому что все они были приблизительно одного и того же возраста, и все это было на почве дружбы. Ему доверяли, потому что он неплохой профессионал. Я думаю, что у него харизма была мощная. Что-то было. Это какой-то дар, я вам скажу... Он (папа. – Н.К.) не вывез хор из Марокко. Русское Марокко разъехалось, и здесь, в Париже, он начинал все сначала. А ведь в Марокко был тогда уже большущий хор, о котором писали в “Русской мысли”»12. И.Е. Евец привела еще один образец высокой оценки музыкально-хоровой деятельности отца в уже оставленном им Марокко, сохранившийся в его архивах. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «Анатолий Стоковский по возрасту был чуть старше папы. И вот он написал ему такое письмо: “…Нахлынули воспоминания, и НИКАК ИХ из души не ВЫКИНЕШЬ. Да и на спевках, коль звучит хор более или менее прилично, так и неумолимо чувствуется присутствие твое, Женя! Взмахнул бы крылом и 68 полетел к берегам Франции. Да, конечно, я понимаю то, о чем и говорить не приходится, но тут, у нас, оставшихся, в душе ГОРИТ и ГОРИТ пламя неугасимое, и никакими человеческими средствами его не потушить! Вот и я, твой друг, своенравный, неровный в настроениях и как-то не по-ЗЕМНОМУ к тебе привязанный… Душою я и в будничных настроениях, и в часы молитвы и пения ЧУВСТВУЮ ПРИСУТСТВИЕ твое, дорогой Евгений Иванович. Всего не расскажешь (по старой орфографии), и никаких элегий поэтов всех веков (начиная с 16-го века) не хватит, чтобы высказать всю глубину тоски преданности хоровому делу, что живет во мне и порой принимает чудовищные размеры… Да хранит вас всех Бог на скорбных путях русского рассеяния, неизменно и до бесконечности”»13. В архиве Е.И. Евца, хранящемся ныне у Ирины Евгеньевны, есть также письмо, адресованное ее отцу мадам В. Философовой, которая высоко оценила школу детского хора, выступавшего в день праздника Крещения Господня в Марокко в 1956 г. Вот некоторые выдержки из этого письма: «Когда я спросила, кто поет, и оказалось, что это детский хор, я была еще больше обрадована, так как Bel Canto – это и есть природная, натуральная постановка голоса, данного Господом, который потом развивается… И все это Ваши дети делали естественно, но также благодаря Вашим указаниям… Меня очень порадовало также, что Вы приучаете слушателей к красоте звука. Желаю Вам продолжать это хорошее дело, которое Вам, наверное, дает много радости»14. Не менее важна для наших размышлений и та сторона деятельности Е.И. Евца, о которой говорилось меньше и реже, но значение которой, быть может, значительно больше для становления музыкальной культуры личности, и шире – духовно-нравственного и эстетического воспитания русской молодежи, оказавшейся за пределами родины и русской культуры. Мыслящих людей той эпохи серьезно волновали вопросы бытия новых поколений. В своих статьях протоиеВосточный архив № 2 (22), 2010 рей Митрофан Зноско-Боровский с тревогой писал о системе нынешнего воспитания и образования – будь то СССР или США – как о «нарушающих в человеке гармонию сил, опустошающих его, разрушающих Личность. Молодежь (человек) превращается в робота, голодного-полуголодного или пресыщенного мещанством… И там, в СССР, и здесь, в США, молодежь стоит над пропастью. Ужас бесцельности поражает ее… Имеет ли ВЕЧНУЮ, АБСОЛЮТНУЮ ЦЕННОСТЬ цель, которая ставится перед молодежью в современных школах, или же она всего лишь мираж, приводящий к фарисейскому буржуазному самодовольству… Действительно, мир, при нынешней системе воспитания и образования, каким мы его видим, представляет собою духовную тюрьму или кладбище. Отсюда-то и ужас бесцельности, поражающий волю»15. Как же сохранить в водовороте перемен, да еще для молодежи, оказавшейся в зоне цивилизационного пограничья, культуру исторической родины во всей совокупности ее художественных и нравственно-эстетических характеристик и традиций? У Е.И. Евца существовали свои педагогические приемы, которые он успешно и плодотворно использовал в работе с молодежью через их музыкальное воспитание. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «Мой отец тогда говорил, что в основе задуманного им русского музыкального молодежного ансамбля лежит не только служение русской музыкальной культуре, но, прежде всего, национально-воспитательный момент. Вот этим и объясняется скромность достижений на сегодняшний день (потому что он не брал певцов, он брал тех людей, которые должны найти себе какой-то культурный путь в эмиграции). Что они французами будут, это ясно, они ходят во французскую школу или уже окончили ее, а в русском понятии, что у них будет? И вот он создавал ансамбль не только для того, чтобы попеть красивую музыку, а чтобы зародился маленький такой, как будто бы культурный русский центр на музыкальной основе». Восточный архив № 2 (22), 2010 Его собственная нравственно-эстетическая позиция по этому вопросу отчетливо сформулирована в ответе на письмо, присланное ему русским регентом П.Ф. Волошиным16 в феврале 1964 г. после выступления хора на вечере в Богословском институте в Париже, где его автор среди прочего сделал некоторые профессиональные замечания о работе хора и выборе репертуара: «Свое начинание я хочу поставить на службу нашей, главным образом русской, общественности… Из откликов, вызванных нашим выступлением, видно, что часть общественности мой замысел поняла и это хорошо. В основе задуманного мною Русского музыкального молодежного ансамбля лежит не только служение русской музыкальной культуре, но и национально-воспитательный момент! Вот этим объясняется скромность наших достижений на сегодняшний день. Ведь я открыл широко двери в ансамбль всем желающим серьезно потрудиться в нем, не спрашивая их, а какие таланты с собой они приносят, но ставя одно лишь условие – серьезное отношение к делу… Конечно, можно было бы пригласить кое-кого из более квалифицированных певцов, но: 1) необходимость работать на чисто любительских началах (денег-то нет!), 2) национально-воспитательная сторона этого дела, 3) желание поставить подготовительную работу на основе более строгой рабочей дисциплины – заставили меня избрать более длительный созидательный путь, не сулящий быстрых результатов, но вселяющий надежды на результаты более глубокие. К тому же вопрос идет о молодежи. Необходимо следить, чтобы интерес к этой работе не исчез у самой молодежи, и здесь было бы кстати внимание общественности к работе ансамбля»17. К этой же мысли, только уже в строго профессиональной интерпретации, особо подчеркивая при этом идеологическую функцию регента при работе с хором, Е.И. Евец возвратился и в своих заметках «Роль регента и хористов на церковном клиросе»: «Для успешной работы церковного клироса регент прежде всего должен поста69 раться вызвать искренний интерес у хористов к той значительной и ответственной роли, какую возлагает на клиросное пение православное Богослужение… И если это регенту удастся, то, даже при не особенно высоком музыкальном уровне хора, работа с ним будет успешной. Но сумев увлечь хор идеей служения Церкви, регент должен неукоснительно следить, не ослабевает ли огонь идейного горения у хористов, то ли под влиянием однообразия этого служения, или монотонности его, или под влиянием соблазнов светской жизни… Регент, заметив такую опасность, должен найти средство опять поднять горение в хоре своей идеей и в дальнейшем должен неукоснительно следить, чтобы огонь идеологического горения в хоре не ослабевал»18. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «Конечно, вот этот хор, и вообще все то, чему папа посвятил всю свою жизнь фактически, этот религиозный мощный такой вот компонент, это был какой-то носимый в его душе образ России, который он возил с собой – и в Африку, и сюда (во Францию. – Н.К.).Техника работы на клиросе – это его профессия. Потому что это были курсы псаломщиков на Сергиевом Подворье, его пригласили туда (теперь уже там никто не говорит по-русски, а тогда – да. Тогда еще говорили). Но как я понимаю, папа не мог себе представить, что у него будет только работа над церковным репертуаром. Он знал, что здесь у него не будет данных голосовых достаточных, чтобы выйти на сцену достойно со светским репертуаром. Он это делал в молодежном хоре, когда нам прощались грехи. Потому что потом уже не будут прощаться: если нету материала, то нету… Так он фактически и руководил двумя хорами: в церковном соборе и параллельно создался большой церковный хор, который пробовал даже какое-то время заниматься светским репертуаром. Даже больше скажу. Я думаю, что церковь отходила на второй план. Он знал, что православный, рожденный православным или крещенный, всегда останется православным и как-то по-своему церков70 ным. Но самое главное, ему нужно было, как говорится, развить любовь к Родине, которую он мог и не знать уже (в моем возрасте, скажем, мы уже России не нюхали и не знали)». Работая в огромной амплитуде вокальноинструментальных возможностей хоров – светского и клиросного – сам Е.И. Евец при этом в своих «Беседах с “Псаломщиками”» с полной ответственностью заявлял, что «церковный хор на клиросе занимается музыкой, ибо всякое серьезное пение в церкви есть духовная музыка. Но занимаясь музыкой в церкви, необходимо строго оберегать ее от проникновения в нее приемов, присущих часто низкопробной, светской музыке: как чрезмерная драматичность (“надрыв”), слащавость, плаксивость, истеричность и пр.»19. Ибо все же главным детищем, главной заботой Е.И. Евца оставался церковный хор, углубленные, кропотливые и упорные занятия с его исполнителями, направленные на такой стиль, на такой уровень исполнения, который «имеет полное право сопровождать церковное Богослужение, нисколько не оскорбляя, не унижая и даже не искажая атмосферу церковного Богослужения», который способен «донести до сознания молящегося священные тексты в идеальной ясности, а переживет он их сам, согласно его внутреннему духовному складу»20. Из комментария И.Е. Евец к ее интервью 2008 г. Париж, 2009 г.: «Да, еще у папы был струнный ансамбль. У папы ведь было настоящее музыкальное образование – Варшавская консерватория. В репертуар часто входили: “Рондо” Д. Бортнянского, “Старый замок” из “Картинок с выставки” М. Мусоргского, потом “Протяжная” (народная песня, но Балакирев все-таки обработал), “Полька” Тихомирова, вещи А. Львова, А. Архангельского. Михайлов – русский бас – пел романсы русские. Был такой хороший голос, он единственный сын был военных здесь, умер довольно молодым... Мой отец очень строго относился к выбранному репертуару. Репертуар был русский, только русский, ничего иностранного. Папа любил русские романсы, как все люди Восточный архив № 2 (22), 2010 из провинции, но конечно, он хорошо знал русскую оперу и даже какой-то доклад читал студентам о русском романсе». Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «А вообще интересно проследить эволюцию становления этого нашего маршрута: вот Менхехов, первые папины заделы все на той же почве сохранения культурного духа среди русских и пропаганда русской культуры, искусства во внешний мир, который тебя принимает. Теперь я так это понимаю, потому что раньше я этого никак не понимала, потому что надо было петь и надо было петь русские вещи, которые папа там долго выбирал, долго думал: как, подходит нам это или не подходит, будет ли технически доступно нам, потом какой у нас состав хора… Но все-таки эту вещь надо спеть! Она будет трудная, но им это нужно, чтобы сдвинуться с этой точки, сделать это усилие. Он так подходил, просто как педагог: “Я знаю, что вы это не споете как надо, как полагается, как правильно, но это вам даст возможность сказать: “А, мы уже через чтото переступили!..”». Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «А потом, когда мы, то есть хор, стали “богатыми”, стали издавать свои пластинки, стали получать деньги, то часть денег уходила на поддержку собора. И потом у нас были свои деньги, и мы себе делали шикарные обеды в Royal Monceau или где-нибудь еще. Даже Г.П. Вишневская была как-то к нам приглашена. И она там с Петром Шереметевым на фотографии – тра-лим тралам!... Петр Шереметев у нас тоже одно время пел в хоре. Да. Он любитель романсов». И все-таки, пишет «Русская мысль», главной целью и заботой Е.И. Евца оставались занятия с церковным хором. Число хоровых треб ежегодно доходило до 354-х; каждый год на радио записывались Рождественские литургии и Пасхальные заутрени для передачи в эфир21. Соотечественники из поколения «русских марокканцев» вспоминают и о той благоприятной социальной атмосфере, которая сложилась вокруг хорового сообщества: о кассе взаимопомощи, откуда хористы могли получать, пусть небольВосточный архив № 2 (22), 2010 шие, но ссуды, о ежегодных «чашках чая», на которых устраивались литературно-музыкальные концерты22. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «Но, к сожалению, мой отец же не застал возможность профессионально встречаться с певцами из России, которые приезжали на гастроли сюда, во Францию, скажем, хористы из оперного хора (в 1976 г. приезжал большой хор с репертуаром из русских опер). Они каждый день к нам приходили, но только музыканты, хористы тогда еще боялись ходить. Музыканты, они какие-то были более самоуверенные что ли. А потом к Васе, уже после смерти папы, стали приходить прямо на клирос. Для нас это было наслаждением, что это певцы русской школы, с таким умением, и всегда так достойно себя вели! Папа слишком рано умер для этого (вообще папа умер в 85 лет, пережив всех своих). Для этого ему бы еще два-три года пожить, он тогда застал бы это падение коммунизма и познакомился бы, ну, с людьми из России. Правда, он относился к этому очень осторожно, потому что он знал, что среди приезжих всегда бывает доза людей, которые недоброжелательно к нам будут относиться. У нас бывали всякие случаи: то вдруг к нашей семье привязывался какойто человек, который здесь был как будто бы на какой-то работе и без конца к нам ходил. Я думала, что его что-то интересовало в нашей семье. Не знаю, что. Странные типы были у нас, странные гости… Но это подосланные, наверное, какие-то. Конечно, папа вел такую работу, что было интересно знать, а чем они дышат и вообще что это такое?..» Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.: «1993 год. Мы отпраздновали тридцатилетие хора. Но в 2003 г. уже ничего не праздновали, хотя хор продолжал работать и давал концерты с Васей. Официально он после смерти отца принял руководство хором; неофициально – до, потому что отец болел, и он иногда говорил: “Вася, ты в эту субботу приезжай, я не пойду ко Всенощной”. 71 В 1988 г. папа отпраздновал 1000-летие крещения Руси, вышел за кулисы и сказал: “С меня хватит!” И опустил руки. Потом папа уже ничем не хотел заниматься. В марте 1990 г. он умер. Папа похоронен на кладбище Sainte-Genevieve des Bois, но в старческом доме, где он скончался, есть такая аллея с памятником. Директор прикрепил на него доску, на которую люди, хотевшие увековечить память папы и к которой они могли бы приносить цветы, фактически пожертвовали деньги. Мы написали, договорившись с батюшкой, на ней такие слова: “Пою Богу моему, пока дышу (донде же есмь)” (это слова из какого-то псалма)». Евгений Иванович Евец преданно, беззаветно служил русской музыке – прежде всего церковной, но также и светской – как важнейшему сегменту русской духовной жизни, выражая свою любовь к России через такой своеобразный канал, как музыкальная культура конфессии. Ибо именно церковное пение как нельзя более располагает людей ко взаимной любви и единомыслию, в чем так нуждались выброшенные из привычной жизни люди, и всякое общественное пение исполняется как дело не отдельного лица, но как совокупное дело многих или даже всех присутствующих в собрании лиц. И, таким образом, оно служит выражению общих мыслей и общего настроения и соединяет всех в один братский союз. О важности этого духовно-воспитательного фактора очень точно сказал академик Д.С. Лихачев, называя нравственную основу как главное, что определяет жизнеспособность общества: «Воспитывают же людей: впрямую – религия, а более сложным путем – музыка (особенно, я бы сказал, хоровое пение)»23. И Е.И. Евец пекся о будущем поколении Русского Зарубежья, считая, что без объединения в лоне Православной церкви, без активного коллективного участия в ее жизни невозможно на чужбине сохранить свой истинный национальный облик. Пытаясь объяснить феномен столь глубокой преданности своего отца к русской культуре в условиях социокультурного пограничья, И.Е. Евец ищет корни этой привя72 занности в историко-культурной традиции региона, с его высокой степенью этно-культурной оригинальности при одновременной русской культурной доминанте. Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г: «Папа всю свою жизнь нес эту культуру. И я не знаю, почему у папы была такая великая любовь ко всему русскому. Папа родом из Польши – вот с этой полосы знаменитой, которая идет от Брест-Литовска к югу, вдоль Украины и Белоруссии, которая отходила то к одним, то к другим. Там был свой лексикон, такой дурацкий диалект какой-то, то ли полуукраинский, то ли полурусский, то ли полупольский. Конечно, мои родители хорошо говорили (по-русски. – Н.К.), только иногда ударения неправильные ставили, но они знали, что это – местное. Нужно, к примеру, говорить “звонит”, а мы говорили “звóнит”… И для моего отца Россия, русская культура, русское наследие – это было самое главное, что нужно было сберечь на чужбине. Он в этом видел свою задачу. Потому что православие – оно само сохранит. У него, как говорится, другая почва. Тогда как тут культура другая могла заменить русскую. Французская, например. И у нас даже был такой закон: не сметь дома говорить по-французски! Играйте только по-русски». Совершенно очевидно, что сам Е.И. Евец твердо верил в духовное обновление России. Поэтому он рассматривал деятельность регента в своем изгнанническом положении и шире – как подготовку на чужбине новых регентских кадров, столь необходимых для возрожденной России, как свой профессиональный и нравственный долг: «Думаю, что первое время новой свободной церковной жизни на Родине Церковь Российская будет благодарна, если сегодняшнее Зарубежье Русское сможет подарить ей сотню-другую готовых церковных регентов»24. Дочь этого яркого представителя «второй» эмиграционной волны – продукт уже иного, нежели ее родители, бытия, личность, социально формировавшаяся в иных средах, иных культурах, вполне адаптированная к жизни в принявшем ее обществе. Восточный архив № 2 (22), 2010 Жизненный лейтмотив сохранения на чужбине русскости во всей совокупности этого понятия, осуществлявшегося представителями «первой» эмиграционной волны и продолженного собственным отцом и его современниками – эмигрантами «второй» волны, И.Е. Евец пытается сформулировать применительно к самой себе и своему поколению. «Нам невозможно было представить себе, что мы отказываемся от своих корней. Под тем или другим предлогом. Русские привыкли теперь говорить: “Это не мать-родина, а мачеха”. Но все равно корни-то твои есть! А Родина-то одна… У меня корни польские, но я себя не считаю полькой, хотя я родилась в Варшаве, и у нас никогда дома попольски не говорили, как говорят иногда в русских домах здесь по-французски. Что оригинально в нашей семье, я могу сказать: это, наверное, единственная такая семья, где мы России не знали никак, мы знали Россию по картинкам, по рассказам родителей, по тому, какой был строй в России до революции. Историю, как могли, изучали то там, то там, то там, русскую и с такими учебниками, к которым уже страшно притронуться из-за их ветхости. И еще ктото на полях писал: “Не верно!” И мы остались русскими! Хотя мы нерусские. Потому что папа – белорус, мама скорее ближе к Украине, то есть мы не этнически, мы – духовно русские». (Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.) В то же время для Ирины Евгеньевны, восьмилетней девочкой оказавшейся на марокканской земле, Африка, в которой она провела полтора десятилетия, да еще в очень ответственный, во многом определяющий для индивида период социализации, не стала ни второй родной, ни даже приемной землей. Впрочем, она с теплотой вспоминает о своей марокканской юности. При этом, даже не будучи, строго говоря, ни географически, ни этнически русской, И.Е. Евец все же остается ею, прежде всего по христианскому духу, всегда жившему в ее семье и прочно защищавшему от невзгод Чужбины. Русской той православной России, которой преданно служили на чужих Восточный архив № 2 (22), 2010 землях ее родные и близкие. Остается, но уже в новом ощущении. И это состояние ностальгического флера русскости И.Е. Евец сформулировала отчетливо и в присущей ей очень честной, прямой манере: «Для меня Россия – это какая-то мифическая Родина, понимаете, что-то такое виртуальное. Да, я согласно, что она – моя Родина. Но я не готова для этой Родины. Я ее не теряла, как скажем “первая” эмиграция. Чтобы приехать туда и сказать, что это моя Родина, я не готова. Не готова, потому что я не смогу жить на этой родине так, как я жила до сих пор… Конечно, когда езжу по России и вижу эти своды, архитектуру церквей или какой-нибудь купеческий домик, который уже валится, мне это кажется таким своим, как будто я это всегда знала, и видела, и понимала. Но жить каждый день в России, я думаю, мне было бы трудно. Я предпочитаю именно оставаться в эмиграции и думать о какой-то такой отдаленной Родине. Видеть ее в дымке лет…». (Из интервью И.Е. Евец, Париж, 2008 г.). Примечания 1 Перемещенные лица – лица, насильственно вывезенные в ходе Второй мировой войны гитлеровцами и их пособниками с оккупированных ими территорий для использования в различного рода работах. После окончания войны СССР заключил с рядом государств соглашения о репатриации П. л. из числа советских граждан. В Конвенции о статусе беженцев 1961 г. термин «П. л.» не встречается. Однако в последние годы он вновь стал применяться в практике Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев для обозначения лиц, принудительно выселенных с места постоянного жительства или вынужденных его покинуть, но оставшихся на территории соответствующего государства, не покинувших его, т.е., по существу внутренних беженцев. (Большой юридический словарь. М., 2006.) 2 Эти данные приведены в «Справке о перемещенных советских гражданах, проживающих в Марокко». Посольство СССР в Марокко, г. Рабат, от 13 марта 1972 г. Вообще же информация о численности русских «второй волны» в Марокко в разных источниках заметно разнится. Так, Ирина Короленко в своих воспоминаниях о Марокко говорит, что из Германии в декабре 1947 г. их перевозили партиями через Италию и Алжир. «Наша была третьей» и состояла из 93 человек. Она же указывает, что «на первую Пасху… у нас 73
