О. Шпенглер о русской культуре Л. Г . Зимовец
advertisement
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ Л. Г . Зимовец О. Шпенглер о русской культуре 130-летию со дня рождения О. Шпенглера посвящается… Аннотация: в статье рассмотрены наиболее значимые и оригинальные мысли О. Шпенглера об особенностях русской культуры и истории, в частности, представлен его анализ исторического псевдоморфоза в России, а также характеристика русского гештальта как спящей реальности. Ключевые слова: псевдоморфоз, морфология истории, гештальт, ландшафты культур. Зимовец Людмила Григорьевна, Россия в который раз за свою историю подошла к самому краю кандидат философских наук, доцент, культурного небытия. Идет активный процесс архаизации, варвазаместитель директора по научной работе, ризации, оязычивания нашей культуры. Культура в России стала заместитель председателя Совета филиала резомной. В условиях размывания мировоззрения, потери наци- РГСУ в г. Сочи. ональных и идейных ориентиров начался процесс механического Базовое образование: философский факопирования ценностей иной культуры. Раскавычивание «Заката культет Ростовского государственного униЕвропы» уже свершилось на Западе. Действительность нашего верситета. Тема кандидатской диссертации: «Куль«заката» превзошла шпенглеровский гештальт. турологическая концепция Н. А. Бердяева». В такие периоды особенно актуальны те авторы, те философы, Тема докторской диссертации: «Кризис которые позволяют вернуться к истокам, еще раз попытаться крити- культуры сравнительный анализ культучески взглянуть на деструктивные процессы собственной и глобаль- рологических концепций О. Шпенглера и Н. А. Бердяева». ной истории и культуры. Основные публикации: «Глобализация и русК числу таких философов принадлежит и О. Шпенглер. ская философия сегодня» (2005), «Культура В отличие от русских мыслителей, для которых тема России стала как неудача» (монография, 2005), «Русская одной из основных, Шпенглер вообще не включает русскую культуру философия в условиях глобализации» (2006). Сфера научных интересов: русская и зав свою морфологию истории. В большой книге Шпенглера («Закат Европы») ничего не гово- падноевропейская философия, история и теория культуры. рится о России. Только в оглавлении второго тома последняя глава e-mail: rgsu-s@rambler.ru называется «Das Russentum und die Zukunft» [1]. Есть основание думать, что Шпенглер в русском Востоке видит тот мир, который идет на смену умирающему миру Запада: в его книжке «Preussentum und Sozialismus» России посвящено всего несколько страниц. Таким образом, Россия для Шпенглера — таинственный мир, непостижимый для мира западного. Душа России еще более далекая и непроницаемая для западного человека, чем душа Греции или Египта. Однако Шпенглер умел не только познавать мир, но и вчувствоваться в него. Его концепция не есть простой результат накопления фактов. Он, может быть, первым в истории культуры использовал иную логику поиска истины, суть которой спустя сто лет, уже в конце XX века, сформулировал выдающийся философ, наш соотечественник, Владимир Библер: надо было свернуть с логики наукоучения к логике культуры. Шпенглер не сформулировал, а выразил свое открытие, у него вместо формулы — образ. Он дал нам инструмент, с помощью которого каждая культура и каждый народ обретают свою уникальность и неповторимость. Мир культуры — это всегда мир, соотнесенный с определенной душой. В основе его лежит прасимвол — способ представления «ландшафта» культуры и его пространственной протяженности. Как же Шпенглер описывает русско-славянскую культуру? Если при определении западной, фаустовской культуры он категоричен, резок и четок, то когда он говорит о славянстве, становится неопределенен, осторожен. Впрочем, как и многие русские философы, он полагает, что будущее вероятнее всего именно за этой культурой, ибо у нее есть шанс избежать кризиса, аналогичного европейскому. Во всяком случае 45 УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ №1, 2010 именно этот мотив настойчиво прозвучал у него в докладе, прочитанном на съезде экономистов РейнВестфалии 14 февраля 1922 года в городе Эссене «Двойной лик России и восточные проблемы Германии». При знакомстве с основными положениями этого доклада идейная перекличка с русскими философами просто бросается в глаза, иногда даже кажется, что немецкий автор своими словами пересказывает наших философов. Шпенглер указывает, что рассматривать Россию, ее культуру западно-европейскими глазами, с точки зрения европейских социальных идеологий «расценивая русский народ как любой иной народ «Европы», не верно. Необходимо, во-первых, расширить сферу сопоставления. Понять «всемирно-исторический факт русскости вообще можно только при сопоставлении этой культуры с большими, старыми культурами Европы и одновременно Китая, Индии, Ислама и на протяжении веков. Во-вторых, надо понять ее народ и его душу, реализуемую в политической и экономической деятельности, в повседневной жизни. И тогда обнаружится, что «русский нам душевно очень чужд, так же как индус и китаец, в глубину души которых не заглянуть» [2, с. 1]. Далее Шпенглер чуть ли не дословно цитирует русских философов: «Россия и Европа» или «матушка» Россия против «отечества» западных народов, — вот два мира, которые друг другу далеки. Русский хорошо понимает эту необычность. Он никогда не преодолеет, если он чисто русский, своей антипатии или наивного восхищения по отношению к немцу, французу и англичанину. Татарин и турок ему и понятнее и ближе» [2, с. 1]. Что дает сопоставление русской истории и западно-европейской, синхронно ли их развитие, плодотворны и органичны контакты? Аргументация Шпенглера во многом повторяет мотивы славянофилов. Вот что он писал: «Русская история с 900-го по 1900 годы не соответствует западноевропейской этого же периода, а сходна с временами от Римской империи до Карла Великого и Штауфенкайзеров. Наши героические поэмы об Арминиусе, Хильдебранде и Роланде, а также Песнь Нибелунгов повторяются в русских былинах и народных песнях, которые начались со времен богатырей при дворе князя Владимира, дружины Игоря и Ильи Муромца, через Ивана Грозного, Петра Великого и пожара Москвы, остаются и по сей день плодотворными и полными жизни. Но из этих двух миров поэтического творчества исходят очень различные предчувствия. Русская жизнь имеет иной исходный смысл, чем наша» [2, с. 2]. Далее Шпенглер отмечает, что русская эпоха Меровингов начинается с ниспровержения татарского господства Иваном III (1480) и ведет через последних Рюриковичей и первых Романовых — к Петру Великому (1689–1725). Эта эпоха точно соответствует времени от Хлодвига до битвы при Тертри (687), в результате которой Каролинги фактически получили всю полноту власти. «Я советую всякому прочесть «Историю франков» Григория Турского, а параллельно с этим — соответствующие разделы старомодного Карамзина, прежде всего те, что повествуют об Иване Грозном, Борисе Годунове и Шуйском. Большого сходства невозможно представить» [3, с. 196]. Шпенглер не только не включает русскую культуру в число великих культур, он не занимается сколько-нибудь серьезно и рассмотрением прасимвола русской культуры. Многие исследователи считают, что Шпенглер заявил об отсутствии прасимвола русской культуры вообще. Однако Шпенглер, как Бердяев, осознал, что необъятные пространства России не только внешний, географический, материальный фактор русской души, а внутренний, духовный фактор жизни русского человека. Поэтому «прасимвол русскости — бесконечная равнина» [3, с. 196]. Другое дело, что этот прасимвол не находит пока твердого выражения как в религиозном, так и в архитектоническом отношении. В России холмообразная церковная крыша почти не выделяется на фоне ландшафта, и торчат на ней шатровые коньки с «кокошником», маскирующие и нейтрализующие обращенность вверх. Они не возносятся, подобно готическим башням, и не покрывают, подобно куполам мечети, но именно «торчат», подчеркивая горизонтальность строения, которому угодно быть на виду с исключительно внешней стороны. И только появление куполов было уже, как считает Шпенглер, еще не стилем, но обещанием стиля, пробуждающегося только с начальными манифестами собственно русской религии» [3, с. 366]. Отсутствие какой-либо вертикальной тенденции в русском жизнечувствовании проявляется и в былинном образе Ильи Муромца. «Русский начисто лишен отношения к Богу-Отцу. Его этос выражен не в сыновней, а в исключительно братской любви, всесторонне излучающейся в человеческой плоскости. Даже Христос ощущается как брат. Фаустовское, совершенно вертикальное стремление к личному совершенствованию представляется подлинному русскому тщеславным и непонятным. Вертикальная тенденция отсутствует и в русских представлениях о государстве и собственности» [3, с. 368]. На поверхностный взгляд может показаться, что символ бесконечности фаустовской души близок и русским — перемещения паломников, странничество, о котором так выразительно писал Бердяев, перемещение крестьян тысячами в знаменитый «Юрьев день», а с его отменой бегство их на вновь открытые земли южно-русских степей, на Кавказ, за Урал. Этому способствовало непрекращающееся расширение государства. Еще в XVI в. была заселена Сибирь до Байкала, а в XVII в. — до Тихого океана. Можно еще вспомнить мистические стремления в Византию и Иерусалим. «Но все это ничего общего не имело с Западом, — отмечал Шпенглер, — … бесконечные дали создали смиренную, стойкую к трудностям народ- 46 СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ ность, но без личной воли, склонной к рабству. Это как раз и является предпосылкой большой политики от Чингисхана до Ленина. Да и для крестьянина родина — не его деревня, ландшафт его рождения, а дальние русские равнины» [2, с. 3]. Даже экономически русский народ жил собственной, не «европейской» жизнью. «Торговая семья Строгановых, которая при Иване Грозном начала освоение Сибири своими силами и предоставила в распоряжение царя собственные владения, не имела ничего общего с великими деловыми людьми Запада того времени. Еще веками ожидала бы огромная страна со своим скитающимся народом своего будущего, будучи, тем временем, объектом западноевропейских устремлений, если бы не появился человек чудовищного всемирно-политического значения — Петр I» [2, с. 2]. Как отмечает Шпенглер, вслед за московской эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) «следует псевдоморфоз, втиснувший первобытную русскую душу в начале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем — XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости» [3, с. 196]. Термин «псевдоморфоза» взят из минералогии, где именно так, в женском роде, и употребляется, характеризуя образование минералов в кристалических формах, недопустимых с точки зрения их качественного состава, то есть в псевдоформах. Это явление Шпенглер переносит в область взаимодействия культур, рассматривая ситуацию, когда культура страны не в силах создать чистые и собственные формы выражения. «Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот — ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни» [3, с. 192]. В качестве такого исторического псевдоморфоза Шпенглер и приводит петровскую Россию — все попытки сделать Россию Европой бесперспективны: они создают лишь «псевдоморфозу» европейской культуры. Шпенглер уверен, что единственная форма, которая в пору русскости еще и сегодня — это примитивный московский царизм. Однако она была фальсифицирована в династическую форму Западной Европы. «Тяга к святому Югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко заложенная в каждой православной душе, обратилась светской дипломатией, с лицом, повернутым на Запад» [3, с. 197]. За пожаром Москвы, величественным символическим деянием пранарода, в котором нашла выражение маккавейская ненависть ко всему чуждому и иноверному, следует вступление Александра в Париж, Священный союз и вхождение России в «Европейский концерт» великих западных держав. «Народу, чье предназначение — еще поколениями жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история, дух которой прарусскость просто никак не может постигнуть» [3, с. 197]. Тогда в России были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия — единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир; и в лишенном городов краю с его изначальным крестьянством, как нарывы, угнездились отстроенные в чужом стиле города. Шпенглер считает, что «они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого нутра» [3, с. 197]. Для Шпенглера Москва была крепостью — Кремлем, вокруг которого растилался гигантский рынок. Город — морок, который теснится и располагается вокруг, как и все прочие города на матушке-Руси, стоит здесь ради двора, ради чиновников, ради купечества, однако то, что в них живет, это есть сверху — обретшая плоть литература, «интеллигенция», с ее вычитанными проблемами и конфликтами, а в глубине — оторванный от корней крестьянский народ со всей своей метафизической скорбью, со страхами и невзгодами, которые пережил вместе с ним Достоевский, с постоянной тоской по земному простору и горькой ненавистью к каменному дряхлому миру, в котором замкнул их Антихрист. У Москвы, как отмечает далее Шпенглер, никогда не было собственной души. Общество было западным по духу, а простой народ нес душу края в себе. «Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения» [3, с. 196]. В действительности имелась не одна Россия, а две, — видимая и истинная, официальная и тайная. Чуждый элемент внес яд, от которого могучий корпус заболел и умер. Это был непонятный и недоступный русскому мышлению дух западного рационализма XVIII и XIX веков, которые в форме русского нигилизма вели свое карикатурное и опасное существование в среде городской «интеллигенции». «Возник тип русского интеллигента, который, как реформированный турок, китаец или индус, при соприкосновении с Европой душевно и духовно опошлился, опустился и испортился до цинизма. Началось это с Вольтера и велось через Прудона и Маркса к Спенсеру и Геккелю» [2, с. 5]. Именно высший класс времен Толстого разыгрывал из себя высокомерных, желающих быть остроумными, неверующих и враждебных традиции людей. И это мировоззрение устремилось вниз, к «дрожжам» больших городов — литераторам, народным агитаторам и студентам, которые «шли в народ» и там пробуждали ненависть к высшему обществу западного стиля. Результатом этого процесса стал доктринерский большевизм. В экономической жизни России, по Шпенглеру, так же как и в политической, сосуществуют опять же два течения, из которых одно действовало как нападающее и пронизывающее, в то время как второе вело 47 УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ №1, 2010 себя в полном смысле слова как страдающее. Это было старорусское крестьянство с его примитивным сельским хозяйством. К этому течению принадлежит и русский купец с его ярмарками, фрахтами, волжскими судами. Оно включало в себя также русское ремесло и самобытный горный промысел на Урале, которые развивались независимо от западных методов и опыта из древних дохристианских «кузнецов», так как здесь обработка железа была открыта еще во II тысячелетии до новой эры, о чем еще греки имели смутное представление. Но над всем этим простирался набирающий силы цивилизованный мир западной городской экономики с ее банками, биржами, фабриками и дорогами. Денежная экономика противостояла товарной экономике. Они задевали, ненавидели или презирали друг друга, пытаясь уничтожить одна другую. Уже петровскому государству нужна была денежная экономика, чтобы оплачивать его большую политику западного стиля, войска, государственный аппарат управления с его постоянной и явной коррупцией, по своей сути отличавшийся от тайной коррупции западноевропейских парламентариев. «Теперь же государство поддерживает и усиливает экономическое мышление, ориентированное западно-капиталистически. Такое направление не было присуще русскости и не понималось ею» [2, с. 9] — утверждает Шпенглер. «Деньги» и все зависимые от них экономические формы, капиталистическая и социалистическая, считались грешными и сатанинскими. Страх перед «прибавочной стоимостью» приводил большое число русских к самоубийству, потому что, имея примитивные чувства и мысли, они не могли себе представить ни одного вида занятий, посредством которого не «эксплуатировался» бы человек человеком. «Это русское мышление заметило в капитализме врага, яд, огромный грех, который оно приписывало петровскому государству, несмотря на глубокое почитание царя-батюшки» [2, с. 9]. Здесь Шпенглер видит новую народность в ее становлении, душевная экзистенция которой подвергается страшным испытаниям судьбы и, благодаря духовному сопротивлению, в этих испытаниях закалится и расцветет страстной религиозной силой, какую западноевропейцы уже на протяжении многих веков не проявляют. Эта сила, по его мнению, может стать огромной, если только религиозный порыв направится на определенную цель. Такая народность не считает жертв, которые она приносит во имя идеи, так как она молода, сильна и плодовита. Глубоко почитаемые «святые крестьяне», которых правительство часто ссылало в Сибирь или уничтожало, такие символические фигуры, как священник Иоанн Кронштадтский и даже Распутин, а также Иван Грозный и Петр Великий, пробудят в своих «недрах новый тип вождей, вождей для крестовых походов и сказочных завоеваний» [2, с. 12]. Мир повсюду уже достаточно устал и изорвался, полон только религиозных ожиданий, не будучи при этом религиозно плодотворным, чтобы неожиданно, по обстоятельствам, получить иной лик. В этом смысле, вероятно, большевизм при новых вождях сам себя изменит, но, возможно, и нет. «Потому что эта господствующая орда, сообщество, как когда-то монголы Золотой Орды, постоянно смотрит на Запад взглядом Петра Великого, сделавшего целью своей политики отчизну своих мыслей. Но молчащие русские низы уже забыли Запад и смотрят на Малую и Bocточную Азию, народ великих пространств суши, а не морей» [2, с. 12]. В этой ситуации Шпенглер считает самой роковой ошибкой Запада очередной «крестовый поход» западных держав против России. «Тихий поезд России идет в Иерусалим и во внутреннюю Азию, и врагом ее всегда станет тот, кто эти пути преградит» [2, с. 12]. Данилевский явно бы поаплодировал этому высказыванию, ибо оно совпадало с его собственными пророчествами и желаниями. Завершая анализ исторических псевдоморфозов России у Шпенглера, хотелось бы отметить, что русский философ В. Розанов еще до Шпенглера, хотя и неявно уже употреблял такое понятие, как псевдоморфоза. Однако оценки ими этого явления разнятся. Термин «псевдоморфоза» взят Шпенглером из минералогии, где именно так, в женском роде, и употребляется, характеризуя образование минералов в кристаллических формах, недопустимых с точки зрения их качественного состава, то есть в псевдоформах. Это явление Шпенглер переносит в область взаимодействия культур, рассматривая ситуацию, когда культура страны не в силах создать чистые и собственные формы выражения — все, вышедшее из глубин изначальной душевности, изливается в пустую форму чуждой жизни. В качестве примера такой исторической псевдоморфозы Шпенглер и приводит петровскую Россию — все попытки сделать Россию Европой бесперспективны: они создают лишь «псевдоморфозу» европейской культуры. Используя представление о псевдоморфозе, Шпенглер остановился, однако, лишь на определенном ее типе: исходное вещество выносится, «форма» кристалла остается и заполняется другим веществом. Причем из толкования Шпенглера не очень ясно, откуда берется «форма»: такое впечатление, что она появляется извне, и некое местное «содержание» в нее затем пакуется: «В слой скальной породы включены кристаллы минерала. Но вот появляются расколы и трещины; сюда просачивается вода и постепенно вымывает кристалл, так что остается одна пустая его форма. Позднее происходят вулканические явления, которые размывают гору; сюда проникает раскаленная масса, которая затвердевает и кристаллизируется» [3, с. 192]. К тому же совсем не упоминается другой тип псевдоморфозы, когда под воздействием растворов в результате химического замещения на месте минерала без изменения его формы вырастает другой 48 СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ минерал при частичном, а то и полном, использовании исходного вещества. То есть определенная реакция лишь запускается извне, лишь поддерживается привнесенным извне веществом. Совершенно очевидно, что Розанов еще до Шпенглера, хотя и неявно, но уже употребил такое понятие, как псевдоморфоза. И если попытаться передать смысл высказанного Розановым о русской душе с использованием этого понятия, то получится приблизительно следующее. Русская душа, взаимодействуя со всем не своим, всегда образует лишь псевдоморфозы. То есть она может принять чужую форму, но никогда заметно не изменит своей сути. И напротив, душа иная, попадая в поле русского духа, никогда не создаст псевдоморфозы, то есть не выкристаллизует свою суть в русской форме, а непременно полностью растворится в русской душе и как часть ее подчинится той форме, которую предпочтет русская душа. Как видим, Розанов положительно оценивает псевдоморфозу: это, несомненно, благодатная и перспективная национальная характеристика — образовывать псевдоморфозы. У Шпенглера же это характеристика неразвитости, отставания, уже не способность, а, скорей, патологическая склонность или, в лучшем случае, рок, судьба. Более того, розановская трактовка точнее отражает взаимодействие культур, —прежде всего, как взаимодействие их содержаний. У Шпенглера же — это «взаимодействие» формы и содержания, какой-то механический «разлив» нового содержания по чуждым ему формам. Складывается впечатление, что Шпенглер перенес процесс с уровня физико-химического на социальный весьма и весьма формально. Розанов же более тонок и осторожен — не опускается до простой аналогии, а использует идею псевдоморфозы с учетом специфики того уровня, на котором она применяется. Попытки применить представления наук о земле к «моделированию» процесса взаимодействия культур не могут не стимулировать новые шаги в этом направлении. Вот и сделаем еще один. Существуют весьма специфические породы, носящие название скарны и образующиеся на контакте гранитных массивов с известковыми толщами. Они очень часто рудоносны, да и сами составлены из минералов изумительной красоты: гранаты, пироксены, эпидоты, турмалины. Возможно, Россия сформировалась подобным же образом — на сорванном контакте западной цивилизации, внедрившейся в мощную азиатскую толщу. И нет теперь возможности выделить и усилить в ней что-либо сугубо восточное или западное. Для Запада она западная слишком уж по-восточному. Для Востока она восточная слишком уж по-западному. И потому не смесима, не соединима ни с тем, ни с другим. Потому все попытки двинуть ее в ту или другую сторону (и стенания западников, и тайные надежды евразийцев) обречены. Россия ушла и от Востока, и от Запада необратимо, практически полностью изжила в себе и то и другое. Как в том самом скарне, возникающем за счет известняка под действием вещества и энергии гранита, изжит навсегда и известняк и гранит. И Восток, и Запад являются лишь исходным материалом России. Все собственно восточное переработано и существует теперь в каких-то исключительно российских формах. Все же собственно западное — оно потрачено на это преобразование. И такая судьба ждет каждую западную эманацию в России — исчезать при совершенствовании того, что было когда-то восточным, но давно уже стало российским. Именно поэтому России не нужно под кого-то «делать себя», не нужно превращать свое бытие в перманентно «проектное». Достаточно, действительно, «просто быть». И в этом смысле чисто почвенническая идеология («все русское «вытекает» из самого себя) могла бы и получить право на жизнь, если под русским иметь в виду не что-то однажды данное, но возникшее и продолжающее возникать. То есть, если согласиться хоть на какую-то неопределенность и отказаться от раз и навсегда данных моделей, как с ориентацией на Запад (Россия как неразвившийся Запад), так и с ориентацией на Евразию (Россия как не изживший себя Восток). А значит, принимать все, но оставлять и усваивать лишь то, что является для России благом непреходящим. Россию и вправду не надо куда-то толкать и подгонять. Это — мощная, устойчивая, еще достаточно молодая и вполне самодостаточная цивилизация. Именно поэтому ее и надо перестать дергать. Она сама вберет все, что ей необходимо, в спокойном и мирном взаимодействии как с той, так и с другой из своих исходных цивилизаций. Главное — дать ей взаимодействовать с Востоком и Западом естественно, то есть исходя из ее внутренних долгосрочных интересов. Естественное, спокойное и выгодное взаимодействие с Востоком и Западом — к этому в общем-то и можно свести нашу национальную идею, уж ежели так велика потребность ее непременно сформулировать. Далеко не каждая цивилизация может позволить себе подобную роскошь — свободное, спокойное взаимодействие. Слишком уж велика, как правило, вероятность если не потерять собственную идентичность, то уж, по крайней мере, деформировать ее. Россия подобное может позволить себе. Она, как напомнил нам Розанов, доказала это своим историческим опытом. И Восток, и Запад, приходя в той или иной форме на эту землю, оставались на ней лишь постольку, поскольку усваивались Россией и начинали работать на нее. Нынешние сторонники безусловной ориентации на Запад со своими призывами во что бы то ни стало «проращивать» в себе заглушенную веками рабства европейскую ментальность так же как их идеологические пращуры XIX века, скорей всего, заблуждаются. Далеко не очевидно, что и где начнет прорастать: нечто западное в России или что-то вполне российское на Западе. На начало XXI века вопрос остается 49 УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ №1, 2010 еще открытым. Так же, впрочем, как и вопрос о том, какое бремя окажется более тяжким — век «российского рабства» или век европейской «свободы». Как же мы можем оценить нарисованную Шпенглером картину? В первую очередь следует отметить два момента. Во-первых, характеристика славянской истории, русской культуры, реформ Петра I, нигилизма, подражания Западу, сопоставления Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого со всеми ее ошибками и проницательностью во многом усвоены им из работ славянофилов разных поколений. Тут нет личных откровений, а есть ученическое повторение. Во-вторых, наиболее значимым и оригинальным тогда в высказываниях Шпенглера о России является его анализ исторического псевдоморфоза в России, а именно петровской России, а также его характеристика русского гештальта как спящей реальности. Русский гештальт в понимании О. Шпенглера — таинственен и странен. Русская реальность — это спящая реальность. Причиной этого является отсутствие (несформированность) прасимвола русской культуры, т. е. в ее сознании отсутствуют жесткие гештальтные доминанты, предопределяющие собой чёткость судьбы культуры. Существование русской культуры уникально не тем, что ее творчество ориентировано на цели ею же самостоятельно выработанные и соотносимые только с ее собственной метафизикой, а, наоборот, — в том, что она не имеет ни таких целей, ни такой метафизики. Ее творчество — это творчество имитации; она непрерывно заимствует фундаментальные идеи ей сущностно чуждые, — идеи, опирающиеся на гештальты иных культур. В этой способности к имитации русская культура удивительно свободна, для нее не существует каких-либо идей, которые она не смогла бы воспроизвести, пусть (и как правило) и в безусловно искаженной форме. Именно воля к имитации делает иные культуры близкими русскому сознанию, формирует то, что Ф. М. Достоевский называл вселенским характером русской души. Это свой-ство можно обозначить как странность русской культуры, ее действительную уникальность. Итак, в оценке судьбы и исторической роли России русскими философами и О. Шпенглером есть важные совпадения, но есть и не менее существенные отличия. По-разному оценивали петровскую реформу, по-разному объясняли катастрофичность русского культурно-исторического процесса, Шпенглеру так и не удалось разгадать загадку русской души. Общим является то, что и Шпенглер, и русские философы отмечали уникальность русской культуры, истории, говорили о власти пространств над русской душой, прозревали в русском апокалиптике и нигилисте рождение нового иоанновского человека; видели в русском Востоке тот новый мир, который идет на смену умирающему Западу, верили, что на Востоке можно ожидать появления нового типа культуры, новой души культуры. Литература: 1. 2. 3. 50 Бердяев Н. А. Предсмертные мысли Фауста // Философия творчества, культуры и искусства. —Т. I. — М., 1994. —С. 38. Spengler O. Das Doppelantlitz Russlands und die Deutche Ostroleme // Politische Schriften. Munchen: Verlang C.H. Beck, 1933. Шпенглер О. Закат Европы. Всемирно-исторические перспективы. — Т. 2. —М., 2003.
