Виталий Зоркин За все твои страдания и битвы Люблю твою
advertisement
Виталий Зоркин За все твои страдания и битвы Люблю твою, Россия, старину, Твои леса, погосты и молитвы, Люблю твои избушки и цветы, И небеса горящие от зноя, И шепот ив у омутной воды, Люблю навек, до вечного покоя… Николай Рубцов Будем же уважать наше прошлое, ибо без него все мы, как деревья без корней. Будем чтить священную память людей из былого времени с их нелегкой и сложной судьбой. Валентин Пикуль …И въявь я вижу пред собою Дней прошлых гордые следы. А Пушкин Иркутские градоначальники: воеводы и вице-губернаторы (1652-1764) Книга первая Иркутск, 2006 1 Предисловие к книге В. И. Зоркина «Иркутские градоначальники. Кн. I. (1652-1764)» Общеизвестно, что человек сталкивается на протяжении всей своей жизни с историей. Причем, сталкивается по-разному. Иногда в юности кажется, что нет более ясной науки, чем история, что события, отделенные от нас столетиями, шли по хорошо упитанной дорожке незыблемых закономерностей. Вообще прошлое мы склонны упрощать, его результаты кажутся нам предопределенными; наши трудности начинаются с нашего сегодня, когда мы обнаруживаем, что каждому в жизни предоставлены возможности сделать выбор, поступить так или иначе. Но ведь и история была давнишним «сегодня», ведь и тогда время в своем движении оставляло каждому тысячи возможностей принимать решения. Понять это не умозрительно, а по-настоящему можно человеку лишь тогда, когда он обогащен знанием исторических фактов, когда эти факты приведены в систему… Эти мысли пришли мне в голову, когда я знакомился с новой рукописью профессора ИГУ, кандидата филологических наук, заслуженного работника культуры РФ Виталия Зоркина «Иркутские градоначальники: воеводы и вице-губернаторы (1652-1764). Книга I». Уже подзаголовок насторожил: книга первая? «Да, – отвечал в беседе со мной автор, – будет и вторая – о губернаторах и генерал-губернаторах, вплоть до 1917 г., а далее пойдет рассказ о первом губернаторе Ю. Ножикове и настоящем – Б. А. Говорине». Замахнуться сразу на три с лишним века сибирского правления – прямо скажем – задача не из легких. Как историк, знаю, что о многих воеводах, вице-губернаторах и губернаторах сохранилось немного сведений. К тому же они труднодоступны современному исследователю – многие из них хранятся в РГАДА, в архивах разных городов Сибири, в фондах сибирского приказа, в Фонде иркутской приказной избы и т.д. – поэтому, вероятно, будущие историки найдут какие-то новые факты из жизни и деяний первых сибирских приказчиков, письменных голов, воевод и комендантов. Но основа положена сейчас. Такой книги об иркутских градоначальниках не было. А она нужна. Мы вступили в третье тысячелетие и Иркутску давно уже за 300 лет, и пора иметь ему книгу о первых правителях. Летописец Иркутска прошлого века П. И. Пежемский писал: «Все ли мы, сибиряки, знаем свою историю? Знаем ли мы, как Ермак хлопотал о покорении Сибири для России? Знаем ли мы, когда и кто строил эти города: Тобольск, Енисейск, Якутск, Иркутск и другие?» А ведь в истории городов отразилась история всего нашего Отечества. И сибирские города – не исключение. Большинство из них возникло из острогов, основанных русскими землепроходцами в конце XVI и в XVII вв. в процессе 2 присоединения сибирских земель к России, их заселения и хозяйственного освоения русским народом и другими народами нашей страны. Постепенно города превратились «в торгово-ремесленные и товарораспределительные центры Сибири». В них возникли первые очаги просвещения и культуры на восточных окраинах России. Но что знаем мы об этом сегодня? Например, о том, что в Иркутске была первая в мире школа по изучению японского языка, преподавался китайский, монгольский, корейский, тибетский, маньчжурский языки (см. в книге строки из указа Петра I, хранящегося в госархиве Иркутской области «Велено Иркутского Вознесенского монастыря архимандриту Антонию учредить в том Иркутском монастыре школу мунгальского языка и для учения в оную школу мунгальского и китайского языков собрать причетнических детей и сирот ко учению потребных»). Или, например, что знаем мы о том, что в том же архиве в фондах Вознесенского монастыря имеется документ за подписью Петра I от сентября 1721 года «О рудах». Оказывается, вон с каких времен знали о сибирских рудах! На эти и многие другие вопросы отвечает рецензируемая книга «Иркутские градоначальники: воеводы и вице-губернаторы. 1652-1764 гг. Книга первая». Знакомство с рукописью убеждает, что Виталий Зоркин хорошо знает эпоху, время и людей, о которых пишет. И не одни отписки, «скаски», распоряжения и другие документы помогают ему в этом: он знаком и с современными монографиями, исследованиями и статьями, посвященными Сибири и нашему городу, сам много лет занимается историей мореходов и землепроходцев. Все это ему помогло в работе, и в результате вышла книга, которая, как мне думается, найдет своего читателя и порадует его. Знаю, что при публикации материалов в газетах «Ваш консультант» (1998) и «Честное слово» (1999) автор получал много положительных отзывов. Весьма приятно, что книга об Иркутске и его правителях будет снабжена большим количеством иллюстраций – старинными гравюрами Иркутска и сибирских острогов, видами иркутских улиц, бытовыми сценками из жизни сибиряков и других народов, населяющих наш край. Насколько мне известно, автор работает над вторым томом – «Иркутские губернаторы и генерал-губернаторы (1764-1917)». И это будет хорошим подарком всем сибирякам и жителям нашего города. Г. Медведев, доктор исторических наук, профессор, Заслуженный деятель наук РФ, действительный член АГН 3 Иркутские градоначальники: воеводы и вице-губернаторы (1652-1765). Книга первая. От автора. В 1998 году Сибирь отметила важную дату – 415 лет со дня введения в Сибири воеводского правления. Весной 1583 года отправились из Москвы первые назначенные Иваном IV администраторы Сибирского края: воевода князь Семен Дмитриевич Болховский, письменный голова стольник Иван Глухов и стрелецкий голова Иван Киреев с 500 стрельцами (Киреев умер в дороге, не доехав до Сибири). В ноябре того же года воевода Семен Болховский умер от цинги, а его место занял Иван Глухов. Воеводское управление продолжалось 127 лет, до 1710 года, когда в Сибири было введено губернское управление, и первым сибирским губернатором был назначен боярин князь Матвей Петрович Гагарин. В 1682 г. Иркутский острог был преобразован в центр самостоятельного, независимого от Енисейска, воеводства. И в этом же году приехал из Москвы первый иркутский воевода Иван Власов. Во время пребывания в Селенгинске и Иркутске (до 1684 г.) Власов с помощью сибирских служилых людей нашел слюду, краски, различные руды. В феврале 1684 года он был переведен в Нерчинск, а на его место прибыл московский дворянин Леонтий Константинович Кислянский. В памятной книжке Иркутской губернии за 1861 год я обнаружил любопытный документ – справку «О лицах, занимавших высшие гражданские и военные должности Иркутской губернии с основания ее». Этот список приказчиков, воевод, губернаторов, комендантов и генералгубернаторов с основания Иркутска (1652 г.) до 1851 г., т.е. за 200 лет. В списке 81 фамилия. первым стоит основатель Иркутска Иван Похабов (1652), затем приказчик Самойлов, боярский сын Иван Перфильев (1677), Леонтий Кислянский (1672-1682), вновь письменный голова Иван Перфильев (1682-1686), Алексей Горчаков (1686-1689) и т.д. Затем нашлись и другие источники. В «Трудах Иркутской ученой архивной комиссии» (№ 2, 1914 г.) приведен был список губернаторов и генерал-губернаторов из 17 человек. Ценность его в том, что после каждой фамилии указаны годы губернаторства того или иного лица. Для будущих исследователей истории Иркутска считаю нелишним привести этот список целиком: Губернаторы: Иван Богданович Цейдлер (1821-1835) Александр Николаевич Евсевьев (1835-1838) Алексей Ираклевич Левшин (1838-1835) Андрей Васильевич Пятницкий (1839-1848) Владимир Николаевич Зарин (1848-1857) Карл Карлович Венцель (1851-1860) Петр Андреевич Извольский (1860-1862) 4 Генерал-губернаторы: Леццано (1755-1802) Селифонтов (1802-1806) Пестель (1806-1819) Сперанский (1819-1822) Лавинский (1822-1833) Сулима (1833-1834) Броневский (1834-1837) Руперт (1837-1847) Муравьев (1848-1860) Карсаков (1861-1870) И опять список не полный, доведенный до 70-х гг. прошлого века. Наиболее подробный «Список приказчикам, воеводам, вице-губернаторам и генерал-губернаторам Иркутской губернии с начала основания Иркутска» опубликован недавно (№ 3, 1999 г., журнал «Сибирь»). Это данные из «Летописи города Иркутска», составленной любителем церковных древностей Василием Алексеевичем Кротовым. Но и он кончается Н. Н. Муравьевым-Амурским. В этих справках много неточностей. И если бы не комментатор и публикатор «Летописи» Н. В. Куликаускене, простому смертному в пору запутаться (она провела тщательную проверку по исторически источникам и в комментариях указала на все ошибки и неточности). (Список этот дан в приложении к книге «Иркутские градоначальники»). И, наконец, есть еще два списка Иркутских градоначальников – один приведен в качестве приложения к книге профессора Л. Л. Ермолинского «Михаил Сперанский» (Иркутск, 1997, с.394-399) и подготовлен сотрудниками научной библиотеки Н. Д. Игумновой и В. М. Деревсковой. Если в списке «О лицах, занимавших высшие гражданские и военные должности в Иркутской губернии с основания ее» (Памятная книжка Иркутской губернии за 1861 г.), вместе с основателем Иркутска Похабовым (кстати, здесь он назван Иваном, а не Яковом – В. З.) в списке приказчиков 6 человек (причем, Перфильев назван дважды – 1677 и 16821686), то в приложении к книге Л. Ермолинского о Сперанском уже 13 имен: Похабова нет вообще, хотя он правил острогом с 1652 по 1656 г., когда ему на смену был прислан Самойлов, пробывший на посту приказчика с 1656 по 1659 г., затем назван в списке Петр Самойлов (16681669) и еще два раза он же (без инициалов) (1674-1675 гг.). Между тем, ни в одном историческом документе, ни в «отписках» и «скасках» мне фамилия Самойлова не встретилась. Но, судя по тому, что он, как и Перфильев, не раз избирался приказчиком, значит народ его за что-то уважал и ценил. Новыми в последнем списке оказались и такие имена: Даурский Дружина (1662), о котором нет данных, боярский сын Никита Фирсов (1664), А. Барнешлев, о котором молчат иркутские летописи как о 5 градоначальнике, Андрей Строганов тоже не оставил о себе памяти (16721673). Отсутствие данных об этих людях во многих сибирских источниках совсем не означает, что их нет вообще. Вероятно, в центральных архивах России, в фондах Иркутской приказной избы или в недрах Сибирского приказа лежат их донесения или какие-то сведения о времени их правления, или еще какие-нибудь любопытные материалы. Мне же они оказались недоступными и потому я решил предварить вопросы читателей и, хоть кратко, но сказать об этом. И еще один момент хочу отметить: свой рассказ я хотя и начинаю с основателя Иркутского острога Якова Похабова, но для ясности картины, говорю и об основании других сибирских острогов, пытаюсь по мере возможности по отпискам, донесениям, указам и т.д. восстановить цельную картину иркутской и сибирской жизни. Поэтому книга «Иркутские градоначальники» - это рассказ не только и не столько о приказчиках, письменных головах, воеводах и вице-губернаторах Иркутска, - это повествование гораздо шире – в ней пойдет речь и об освоении Сибири и строителях первых сибирских городов и острогов, о славных землепроходцах и мореходах, о первых исследователях Сибири, живших и работавших в Иркутске и о многом другом. Автор будет рад любым сведениям, замечаниям, предложениям, связанным с историей города и Сибири, потому что работа над второй и третьей книгами «Иркутские градоначальники: губернаторы и генералгубернаторы» продолжается и будет доведена до 1917 года. Затем я расскажу о первых губернаторах Иркутска нового времени – Ю. А. Ножикове и Б. А. Говорине. I. В поисках «новой землицы» В 1643 году в верховьях Лены появился отряд казаков под предводительством пятидесятника Курбата Иванова. Люди шли «встречь солнца», вглядываясь в незнакомую землицу, держа наготове кремневые ружья. От эвенков Курбат выведал, что далеко за Трехголовым гольцом лежит озеро, богато оно рыбой и зверем, прибрежная тайга полна соболя, в диком камне утесов прячется серебро. Когда казаки подошли к Байкалу, было решено строить суда. Сохранились преданья о том, что на Байкале казаки увидели лишь легкие бурятские челны, сшитые из нерпичьей кожи. Доверия у казаков они не вызывали. И потому приказал Курбат вырубать крупные деревья. Современный писатель В. Нефедьев, сам бывалый землепроходец, так описывает постройку первых судов на Байкале: «Гулким уханьем топоров наполнилась тайга: самых дюжих казаков отправил Курбат вырубать штевки и кокоры из еловых корней. Люди его тесали доски, готовили деревянные гвозди-нагеля, резали прутья тальника для шитья бортов, собирали смолу. И вскоре от западного берега, где-то в районе Малого моря, отчалило несколько шитиков и один большой коч (судно грузоподъемностью семь тонн и длиной не менее 13 метров). На 6 кедровой его мачте взвился желтый парус, состеганный из кож изюбров. Это и был первый парус на Байкале!» Собрал Курбат с бурят ясак соболями, начал составлять «чертеж Байкалу и в Байкал падучим рекам и землицам». Сначала это была карта района открытого им острова Ольхон, а затем уж верхней Лены и большой части Байкала в целом. Вслед за Курбатом Ивановым пришли другие. В 1644 г. из Енисейска за Байкал с отрядом в 100 человек был отправлен атаман Колесников с поручением: «Наведаться о серебре или серебряной руде, в котором бы то ни было месте». Колесников выступил летом того же года и, дойдя по Ангаре до устья реки Осы, заложил острог для перезимовки. (Острог этот разрушен бурятами тотчас после его выступления). Подробности его похода я узнал из редкостной книги сибирского историка В. К. Андриевича «История Сибири. Период от древнейших времен до установления главенства города Тобольска и основания Иркутского острога» (Спб, 1889). Весной 1645 года Колесников направился к Байкалу, чтобы пройти к южному берегу, однако сделать этого не смог, а зазимовал на западном берегу озера. Далее историк сообщает, что весной 1646 г. Колесников двинулся в сторону Верхней Ангары. где разбил тунгусов рода князца Котуги и вновь зазимовал в выстроенном им Верхне-Ангарском остроге, в котором оставил гарнизон в 19 человек. В 1647 г. отправил в Енисейск 40 казаков, так как у него недоставало запасов и просил о высылке подкреплений и провианта. Во время зимовки он узнал от тунгусов, что неподалеку от озера Еравны кочуют монголы, у которых много серебра, и потому отправил к ним для разведки князца Котугу, придав ему четырех казаков. Разведочная партия, не найдя монголов при Еравнинском озере, отправилась за ними к реке Селенге, не доходя до которой встретила монгольского князя Турукай-Табуна. Приняв ласково русских людей и узнав о цели их прибытия, Турукай подарил им немного золота и две серебряные чаши и пояснил, что золота и серебра в его земле нет и что он покупает металлы эти у китайцев. Разведчиков он препроводил на реку Баргузин со своими посланцами. Колесников не считал свою задачу выполненною окончательно, ибо не нашел места нахождения руд, все же узнал достаточно для составления донесения и потому, отрядив с монгольскими посланцами снова четырех казаков с целью вызнать местонахождение рудников, сам поспешил в Енисейск, чтобы выбраться скорее в Москву, «для доставления в Сибирский приказ доказательств своего усердия…» Между тем, енисейские воеводы, не имея долгое время сведений о ходе экспедиции и получившие известия о восстании верхоленских и ангарских бурят в 1645 г., предположили, что Колесников погиб, и в 1646 г. вновь отрядили экспедицию в составе 84 человек под начальством сына боярского Ивана Похабова. Иван Похабов был человек жесткой, 7 самовластный, однако весьма предприимчивый и отважный, способный ради достижения цели на любой риск. Побывавший в начале 20-х годов XIX века в Сибири, сын известного скульптора Мартоса А. Мартос писал о Похабове, пользуясь, вероятно, преданиями старожилов края: «Нрава он был беспокойного, характера сердитого, но по всем своим действиям заслуживает быть внесенным в небольшой и почетный список настоящих государственных людей». В Сибирском приказе, вероятно, знали о трудном характере Похабова. Вероятно, потому ему был дан «Наказ за государевыми печатями». А в наказе том говорилось: «Во всем государю радеть и прибыли хотеть и дурна ни в чем никоторого отнюдь не чинить». Современный историк пишет: «Но мало внимал таким словам указа боярский сын Похабов. Шел он по Забайкалью напролом, прославляя свое имя постройкой и восстановлением острогов, укрепляя безопасность русских владений и собирая вокруг Московского государства новые земли». Весной 1647 г. Похабов вместе с отрядом прошел по всему берегу Байкала и повсюду, где силой, где хитростью объясачивал аборигенов края. Свой поход на южном Байкале он закончил постройкой Култукского острога. И закрепив новые байкальские земли, двинулся дальше – на Селенгу. «Преж меня на той реке нихто не бывал», - писал Похабов в одной из челобитных. Похабов продвигался медленно. Перезимовав в остроге, который он выстроил на Осинском острове, и собирая дань с окрестных бурят, он перешел на южный берег озера Байкал в 1647 году и тотчас же напал на небольшую партию монголов, им встреченных, и взял несколько человек в плен. Монголы эти оказались подданными князя Турукая, как это разъяснилось по присылке названным князем одного из казаков, высланных к нему Колесниковым для требования пленных назад, и Похабов возвратив пленных, сам поехал к Турукаю, чтобы завязать дружбу. Еще в бытность у Ангары Похабов слышал от бурят, что они покупают серебро у Монгольского хана Цизана (в других документах Цесена, Цысан) и потому, когда он, свидившись с Турукаем, узнал, что Цизан его родственник, он настойчиво просил дать ему провожатых до хана Цизана. Похабов сумел завоевать расположение Турукая-Табуна, и он рассказал Похабову, «что де серебряную и золотую руду от него, БогдыЦаря, к нему привозят, сколько им понадобетца, а ему де, Богда-царю, посылают за ту руду подарки, а у тое де, государь, руды для обережи стоят служилые люди». (Дополнения к актам историческим, т. III, № 30). Побывав в ставке Турукай-Табуна, казаки удивились роскоши, которая особенно бросалась в глаза среди убогих юрт улусных людей. Один из казаков писал в 1647 г., что сам Турукай и его приближенные «платье носят, тулупы бархатные и камка на золоте». Войлочные юрты в Турукаевой ставке «опушены были бархатом лазоревым, а в юртах 8 подзоры, камка на золоте». Турукай послал московскому царю «усечек золота весом четыре золотника с тремя деньгами да чашку серебряную весом 24 золотника…» Турукай Табун тоже оказался непростым. Понимая, что он вынужден дать проводников Похабову до ставки Цесен-хана, он тайно наказал им как можно дольше и путанее следовать до Урги. Сам же Турукай короткой дорогой направил своих послов к Цесен-хану, своему тестю, чтобы предупредить его быть острожным с Багаба-ханом (так называли Похабова). С личным лазутчиком Турукай передал, чтобы тесть встретил гостя достойно, но постарался бы поскорее избавиться от него. Похабов шел от Селенгинска до Урги больше двух месяцев, тогда как посланцы хана давно уже были у Цесен-хана. Из челобитной царю узнаем, как нелегко было Похабову с его спутниками: «А идучи я, холоп твой, к мунгальскому царю Цысану нужду великую и голод терпел и пихту и сосну ел и душу свою в постные дни сквернил и в иных улусах хотели меня, холопа твоего, и служилых людей побить и с голоду поморить и живот отнимали… Милостивый государь, пожалуй меня, холопа твоего… за великую нужду и терпение своим государевым прибавочным денежным и хлебным жалованьем к прежнему моему окладу, как тебе милосердному государю обо мне, бедном, бог известит». Цесен-хан принял Похабова со всеми восточными почестями. Держал себя Похабов как достойный представитель могучего Российского государства. Отлично понимая, что монгольский хан обладает силой и властью, Похабов действовал осторожно и только намеками просил показать разработку серебряных руд. Однако Цесен-хан все эти намеки пропускал мимо ушей. Похабов преподнес Цесен-хану щедрые дары: «два сорока соболей да пять аршин сукна аглинского красного, да аршин сукна кармазину вишневого, да кутухте шесть пар соболей, да два аршина с четью сукна аглинского красного». Приняв дорогие подарки, хан сказал Похабову: «При всем моем радении сделать приятное русскому государю, я никак не могу указать серебряной руды, потому как сами мы покупаем серебро и золото у китайцев». Цесен-хан низко поклонился и добавил: «Находиться же в добрососедских отношениях с Цаган-ханом (белым царем – В. З.) почту за честь». Иркутская летопись Лосева сохранила сведения об этих походах Похабова. Под датой 1647 год читаем: «Сын боярский Иван Похабов немаловажными успехами оружия живущих по рукам Иркуту и Осе бурят в ясак обложил, после того приплыл чрез Байкал-море, приставая к южному берегу, ходил к кочевавшим около реки Селенги монгольскому князю Турукаю и зятю его хану Дизану или Цизану осведомляться, откуда они получают золото и серебро. Они приняли его ласково и уведомили, что золото и серебро получается чрез торговлю из Китая. Похабов благоразумными разговорами склонил хана Цизана к отправлению в 9 Москву посланников с дружелюбною грамотой. С теми же посланниками и он в Енисейск отправился». Послушаем известного сибирского историка прошлого века П. Словцова. В малоизвестном ныне «Историческом обозрении Сибири» (Спб, 1886, С. 79-80) он пишет: «В то время, когда Похабов уже возвращался в Енисейск, оттуда была снаряжена новая экспедиция, в составе 60 человек, под начальством боярского сына Ивана Галкина с наказом: «Чтоб на новых народов наложить ясак» и места около Байкала точно описать, «а что главнейше было предметом, золотых и серебряных искать жил». Галкин в лето 1648 года дошел до устья р. Баргузин и поставил там острог Баргузинский, который сделался главным местом, «от коего довольное время все завоевания по ту сторону Байкала зависели». По устройстве Баргузинского острога, Галкин подумал и о ВерхнеАнгарском, гарнизон которого, по отбытии Колесникова, в 1647 году, в Енисейск, был оставлен Похабовым без внимания и терпел крайнюю нужду и голод, питаясь травами, кореньями и древесною корой. Как только Галкин доставил в Верхне-Анграский острог провиант, весь гарнизон онаго перешел в Баргузинский острог и не хотел более оставаться в остроге, в котором им довелось изведать столько лишений. Галкин отрядил в Верхне-Ангарский острог 50 человек и столько же, под начальством Якова Похабова, отрядил к озеру Буженей и к верховьям реки Витима, для объясачивания тамошних тунгусов. Партия Якова Похабова встретила на р. Муе ленских промышленников, которые присвоили себе право собирать ясак и держать аманатов; при этом промышленники выказали такую уверенность в своей безнаказанности, что Похабову пришлось силой отбирать у них ясак и аманатов. Из Баргузина Галкин обложил данью места около озера Еравна и для той же цели отправил несколько казаков на р. Шилку. Вслед за сим, ощутив недостаток в съестных припасах, он писал об этом в Енисейск и просил о высылке как припасов, так и людей. В 1650 году на смену Галкину командирован в Баргузин атаман Василий Колесников, который за два года своего пребывания за Байкалом заботился только о поддержании установившегося порядка и собирал сведения о крае. Между прочим, он писал в Енисейск, что по ту сторону гор, у озера Иргеня, живет много тунгусов, которых легко сделать русскими подданными, но что выполнить этого он не может по недостатку казаков, которых за разными раскомандировками по сбору ясака, в Баргузине всего только 25 человек. В том же донесении он рекомендует снарядить особую экспедицию к озеру Иргеню с таким числом людей, которое дало бы возможность не только построить острог, но также иметь свой гарнизон как для защиты острога, так и для расширения владений онаго». 10 II. «Чинил поруху ясачному делу» Василия Колесникова сменил боярский сын Иван Похабов в 1652 году, который проездом за Байкал, для удобства в сборе ясака с приангарских бурят, построил при устье р. Иркута зимовье. Затем, по прибытии в Баргузин, он так жестоко обращался с тунгусами, что они разбежались; желая возместить недоимку в ясаке, вызванную этим бегством, он обложил ясаком тунгусов у Баунтовского озера и выстроил там острог Баунтовский. (Его строил не Иван, а Яков). Иван Похабов был настолько жесток, что даже в то время, не отличавшееся мягкосердечием, жалобы на него произвели впечатление, и когда, благодаря его жестокости, в бытность управителем Балаганска, в 1657 году, буряты бежали к монголам, то на смену ему был командирован из Енисейска Яков Тургенев, с приказанием расследовать справедливость поданных на него жалоб, причем самого Похабова арестовать и доставить в Енисейск; для того же, чтобы лишить Похабова возможности сопротивляться, Тургеневу придано 150 человек. Об этом вот что читаем в старинном документе: «В 1658 г. все приангарские и верхоленские буряты, доведенные до отчаяния жестокостями и притеснениями балаганского управителя Ивана Похабова, убив казаков, разосланных им для сбора ясака, ушли к Монголии. Воевода Яков Тургенев, сменивший Похабова, послал людей вверх по рекам Иркуту, Китою и Белой, но они никого не нашли. В следующем году побег бурят развился до такой степени, что Балаганск почти лишился ясачного дохода, хотя прежде собирал более 20 сороков ежегодно. В 1660 г. монголы забрали остальных бурят, еще остававшихся в приангарском районе. И хотя Московское правительство всячески выступало против жестокости и притеснений местного населения, воеводы мало к этому прислушивались. Иначе и быть не могло: сибирский воевода и сибирский казак в туземце видели оброчную статью, но отнюдь не человека; вся система управления сводилась «на уменье выжать как можно более дохода с оброчной статьи не улучшением достояния оной, а обдиранием, выжиманием». При этом на первый план выдвигался доход личный, местный, уездный, а затем уж государственный; вернее, государственная польза была только «прицепкой», оправдывавшей всякого рода насилие со стороны вымогателя ясака… И основатель ряда сибирских острогов Иван Похабов, вероятно, это хорошо понимал. Ясачные люди никак не могли с этим смириться и постоянно в своих челобитных жаловались на крутой нрав Багаба-хана – Похабова: «…Будучи на твоей государственной службе в Братском Нижнем остроге, тот Иван Похабов чинил нам великие обиды и всякие насильства… Нас, ясачных иноземцев, бьет и мучит, и животы наши грабит, и всякими страстями угрожает, а как мы с тие боязни принесем к нему, Ивану, в Братский острог соболи и бобры, и лисицы добрые и черные, и тот Иван те соболи и бобры, и лисицы, похватя у нас 11 нечестно мечет под порог, а говорит: с чем де вы пришли ко мне на поклон и кому те соболи и лисицы годны…» Слезно жаловались ясачные и молили царя: «И только, государь, тому Ивану Похабову вскоре перемены не будет, и нам, бедным, по нужде отступить в иные улусы от его насильства быть не мощно… Милосердный государь, пожалуй нас, сирот своих, ясачных людишек всех иноземцев, вели, государь, из Брацкова острогу того приказного человека Ивана Похабова переменить…» На самоуправство Похабова жаловались и русские служилые казаки. «…Тот Иван Похабов, - писали они в одной из челобитных царю, не помня страха божия и забыв твое государство истинное крестное целование и не боясь твоей государевой грозы, отъехав из Енисейского острогу начал дорогою идучи и в острогах живучи, служилым людям чинить обиды и налоги… притеснять и грабить, в колоды сажать, и плетями пороть, кнутами бить безвинно». Из исторических источников известно, что когда вести о том, что он «чинит поруху ясачному делу», дошли до Москвы, Похабов был взят под стражу. Однако он сумел устроить побег, появился с дружиной охочих людей и как строитель Иркутского острога, сумел оправдаться перед царскими властями и вновь завоевать их доверие. III. Из легенд и преданий об Иване Похабове Сохранились предания о таких землепроходцах, которые оставили о себе недобрую славу. Эти предания касаются прежде всего Ивана Похабова – человека жестокого, не знающего предела в беззакониях. Таким он вошел в историческую литературу, таким он остался в памяти старожилов Сибири. В преданиях об Иване Похабова говорится, что этот немилосердный казак обращался жестоко не только с коренными жителями края, но даже и со своими подчиненными. В одном из преданий, записанном на острове Ольхон, в 1936 г. ему дана такая характеристика: «Когда Похабов пришел на Иркут, то здесь он никого не встретил. О нем уже здесь ходила худая слава, что он шибко притесняет всех, кто в русской вере не числится. Многие тунгусы и буряты в то время перекочевали незаметно на Ангару. Они думали, что когда их будет много в скопе, то Похабов их не тронет, побоится. Но не таков был Похабов. Вскоре с Иркута он перешел на Ангару и тут стал собирать многих бурят, чтобы превратить их в русскую веру. Буряты о русской вере тогда ничего не знали, так он им ее объяснял просто: окатись, мол, с ног до головы холодной водой, после этого перекрестись по-русски, вот и будешь православным. Буряты этого делать не хотели. Так он их подвязывал к жердям и окунал в прорубь или полынью. Как только окунут их, он тут же сразу надевал им крест на шею и поздравлял и принятием русской веры. Казакам, которые участвовали в таком крещении, не нравилось, чтобы буряты насильно православную веру принимали. Похабов подзывал к себе 12 такого недовольного казака и говорил: «Если других крестить не хочешь, окунайся сам десять раз в прорубь». Казак, конечно, не соглашался. Тогда его привязывали вместе с бурятами и спускали в прорубь раз десять. Другие казаки, видя, как купают их товарища, устрашались и боялись перечить Похабову. Буряты и тунгусы, когда узнали поближе Похабова, уходили дальше в тайгу и в степи. Он догонял их и под предлогом, что они уходят от русской власти и не хотят принимать православия, отбирал у них скот. За это все невзлюбили Похабова, даже сами казаки его хотели убить, но как-то все у них не выходило. Потом Похабов куда-то скрылся, и больше его никто не видел. Наверное, где-нибудь в тайге замерз, а может, убежал туда, где Макар телят не пас, или к черту на кулички». Так гласит одно из преданий о Похабова, записанное от хужирского рыбака Никиты Воробева в 30-е годы Л. Е. Элиасовым. *** IV. Как возник Иркутск? Закрепляясь на новых территориях, казаки строили небольшие деревянные оборонительные сооружения-зимовья и остроги. Эти своеобразные «крепости» служили им защитой от внешних набегов, становились форпостами для приобретения новых земель, а также содействовали хозяйственному освоению края. Зимовья представляли собой одну или две избы, обнесенные частоколом, в которых сборщики ясака могли бы прожить безопасно зимою. Одни зимовья, теряя свое военно-оборонительное значение, постепенно приходили у упадок, другие продолжали свою жизнь с возведением здесь острогов. То были более развитые крепостные сооружения. В них строения ограждались стенами из вертикальных заостренных бревен («острожин») с отверстиями для стрельбы, с оборонительными башнями: обычно одной «проезжей» и угловыми, также приспособленными для стрельбы. Иногда остроги обносились рвом и другими укреплениями. Выбирая места для зимовий и острогов казаки принимали «во внимание удобства местности» не только «для наблюдения и обороны», но также для хлебопашества и скотоводства. Вот почему первые крепостные сооружения русских возводились по берегам рек, главным образом на среднем их течении, преимущественно при впадении какого-нибудь притока или между двумя речными системами. Одно из таких строений возникло против устья Иркута в 1652 году. Кто строил зимовье? В летописях и исторических работах сплошная путаница: одни называют первым строителем и правителем Иркутска Ивана Похабова, другие – Якова, третьи считают, что острог возник раньше. «Место основания города исполнено какой-то торжественности и загадочности. Тут остро чувствуешь, что Иркутск не просто старый город, а именно старый русский город. К самой Ангаре подступает 13 Богоявленский собор. Поблескивают на его фасадах изразцовые пояса и вставки. Поднимешься на гульбище и невольно засмотришься на портал шатровой колокольни: какая дивная песенная красота в этих каменных жгутах, обвивающих проем! Чуть подальше от воды, напоминая очертаниями корабль, плывет, устремив в небо золоченый шпиль. Спасская церковь. Вокруг нее разбит сквер. Ее границы почти совпадают с границами стоявшего здесь когда-то деревянного острога, в течение ста пятидесяти лет бывшего центром города. Аллеи сквера сходятся у мемориала с Вечным огнем, зажженным в 1975 году в память иркутян, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Одна из аллей ведет на пешеходный мостик, переброшенный к Ангаре. Остановимся на гребне моста. Выбранная нами точка осмотра не случайна: высота ее почти соответствует высоте крепостной стены и, стоя здесь, можно воочию представить местоположение давно утраченных острожных строений, обозревать старинные здания, город, а заодно и припомнить некоторые страницы биографии Иркутска». Что ж, прислушаемся к мнению нашей землячки Надежды Полуниной, автора книги «Живая старина Приангарья», книги, откуда взята вышеприведенная цитата. Прислушаемся и обратимся к историческим источникам. И сразу же нас ждет разочарование: у историков нет единого взгляда на дату основания Иркутска, хотя из донесения Якова Ивановича Похабова год известен – 1661. Однако по летописным и устным определениям иркутский острог «имел предшественника в виде зимовья, которое расположилось на Дьячем острове в устье Иркута». И основано оно было в 1652 г. Однако вскоре после празднования 300-летия Иркутска историками была обнаружена летопись замечательного Иркутского архитектора, геодезиста-картографа Антона Ивановича Лосева. И вот что там было сказано о начале города: «1620 г. Иркутск основан зимовьем при реке Иркут на левом берегу выше усть за версту. Первые в зимовье поселились: енисейский пятидесятник Березовский и сын боярский Петрушка Тальшин. К ним начали приселяться с разных сторон Российские зверопромышленники, кочевавшие около онаго зимовья,буряты стали приходить в приметную робость и скоро почувствовали над собою их величие…» 1629 г. «У Иркутского зимовья хотя было уже осторожное укрепление, но жителей было мало». 1656 г. «Афанасий Пашков с 566-ю человеками на тех же дощениках следовал вверх по Ангаре мимо Иркутска и чрез Байкал море до Селенги». 1659 г. «В Иркутск послан из Енисейска прикащик Самойлов, который в иркутской канцелярии и приказе присутствовал вместо воеводы». И, наконец, еще одна дата из лосевской летописи. 1661 г. «По приказанию Енисейского воеводы Ржевского Похабов построил против устья реки Иркут на третьем месте город Иркутск: но прежде того, для построения на сем месте города многократно 14 предпринимаемые попытки его оставались тщетными, по причине сопротивления бурят». Что дает нам эта информация? Во-первых, что острог построен в 1620 году, а в 1629 г. – уже создано острожное укрепление, а в 1659 г. им управлял приказчик Самойлов, а самое, пожалуй, важное то, что дата 1661 год – это уже третья попытка постройки острога. Правда, в летописи Лосева почему-то отсутствует еще одна дата – 1652 год – год основания Иркутского зимовья на острове Дьячем. И в том же 1652 прибыл из Тобольска в Иркутск отправленный в Мунгальскую землю сын боярский Ерофей Заболотский – значит, острог был. Кто основал его? Мы знаем, что в 1652 году Иван Похабов был назначен приказчиком Баргузинского острога. Возможно, находясь на Ангаре, по пути к новому месту воеводства, Иван Похабов и основал иркутское зимовье на острове Дьячем? В защиту этой версии можно провести один любопытный документ, обнаруженный иркутским историком А. З. Багаутдиновым в шестидесятые годы в центральном Госархиве Древних актов – челобитной Якова Похабова (не родственника, а однофамильца Ивана Похабова – В. З.) «Да, государь, в 160 (1652) году, писал Яков, - послан был я, холоп твой, на тое ж твою государеву службу на Байкал-озеро с енисейским сыном боярским с Иваном Похабовым, а с Байкала озера послал меня, холопа твоего, то Иван Похабов для твоего государства Ясачного збору на Баунт озеро» (ныне Баунтовский район Бурятии, находится в 700 верстах от Улан-Удэ – В. З.). Боярский сын Иван Похабов посылает Якова Похабова строить Баунтовский острог, а сам строит иркутское зимовье (или небольшой острог?). Думаю, такая версия имеет право на существование. Тем более, что с именем Ивана Похабова связано строительство Братского, Балаганского, а также Баргузинского острогов. Обратимся к истории, чтобы некоторые факты стали более ясными нашим читателям. «Подвигаясь вверх по Ангаре к Байкалу и в Забайкалье, служилые люди проникли в долину Иркута. В 1652 г. небольшой отряд казаков под командой сына боярского пятидесятника Ивана (по другой версии – Якова) Похабова построил на небольшом острове, при впадении Иркута в Ангару, укрепленное зимовье для собирания с бурят и эвенков, обитавших в этом районе. Островок назвали Дьячим, а зимовье – Иркутским (в старину писали Иркуцкий)», - так пишут в книге «Иркутск» (Иркутск, 1947, С. 11) иркутские историки Ф. А. Кудрявцев и Е. П. Силин. Однако, в третьем издании книги Ф. Кудрявцева и Г. Вендриха «Иркутск» (Иркутск, 1971 г., С. 11) читаем нечто иное: оказывается, «внимательный исследователь истории Сибири 17-18 вв. А. Н. Копылов назвал вопрос о дате основания Иркутска «затянувшимся вопросом» и после тщательного изучения документальных материалов, хранящихся в ЦГАДА, успешно разрешил его: в результате было установлено, что первая попытка постройки острога у Устье Иркута относится к 1658 г., но результаты ее неизвестны, сведений же о более ранней постройке Иркутского острога 15 или зимовья обнаружено не было». Однако это не говорит о том, что зимовья не было. Ведь не с неба же взяты все те даты. которые я приводил выше, об основании Иркутского зимовья или острога! В зимовье прибывали служилые и промышленные люди, возникла необходимость в новых постройках, испытывалась нужда в земельных угодьях для скотоводства и хлебопашества. Дьячий остров, берега которого затоплялись водой, становился тесным. В результате было решено построить новый, более значительный по тому времени, укрепленный пункт – острог. Для новых построек выбрали другое место на берегу Ангары. Все логично. В 1661 г. Похабов доносил енисейскому воеводе И. И. Ржевскому: «Государя царя великого князя Алексея Михайловича и всея Великие и Малые и Белые России самодержца воеводе Ивану Ивановичу енисейский сын боярский Якунька Иванов Похабов челом бьет. В нынешнем 169 (1661 – В. З.) году июле в шестой день, против Иркутска реки на Верхоленский стороне государев новый острог служилыми людьми ставлю, и башни и потолок срублены и государев житный амбар служилые люди рубят, а на амбаре башня, а острог не ставлен, потому что слег не достает, лесу близко нет, лес удален от реки. А инде стало острогу поставить негде, а где ныне бог позволил острог поставить и тут место самое лучшее, угожее для пашен, и скотиной выпуск и сенные покосы и рыбные ловли все близко, а опроче того места острогу ставить негде, близ реки лесу нет, стали места степные и неугожие. А как бог совершит наготове острог, и о том будет писано в Енисейский острог к воеводе Ивану Ивановичу». (Дополнения к актам историческим, изд. Археографической комиссией, т. 4, № 104 Спб, 1842, С. 1). Из сборника материалов «Первое столетие Иркутска» узнаем, что в «самые ранние годы существования Иркутска, когда в 1661 г. из простого зимовья он сделался острогом, то им управляли «приказные люди», преимущественно из енисейских боярских детей. А основное ядро его населения состояло из казаков. Однако известно также, что с самого основания острога подле него стали селиться посадские люди. Кроме посадских, были и пашенные крестьяне, присланные в Иркутск исключительно для земледельческих занятий, чтобы хотя бы до некоторой степени обеспечить хлебом служилое население. Эту группу людей сибирские летописцы окрестили словом «переведенцы», т.е. присланные из других городов России. Писцовая книга 1686 г. дает возможность определить, откуда и когда пришли почти все эти первые известные по документам насельники Иркутска: по 5 из Москвы и Устюга Великого, 4 – из Яренска, по 3 из Пинеги и Соли Вычегодской, 2 – из Енисейска, по одному из Мезени, Пскова, Усолья, Переяславля Залесского, УстьЦильмы, Шацка и один украинец. Многие из них пришли в Иркутск в 60-х годах XVII в., а один Елеимка Алексеев, из Соли Вычегодской, даже в 1660 г., т.е. он был одним из самых первых иркутских посадских, когда 16 острог не был еще перенесен с Дьячего острова на новое место. (Значит, все-таки было зимовье на Дьячем!). Сибирские историки справедливо отмечали, что «судьба зимовьев и острогов, основанных на территории Прибайкалья в 17 веке, была различна». Одни из них заглохли, другие превратились в деревни и слободы, третьи стали городами – торговыми, ремесленными и административными центрами. Так образовались из острогов прибайкальские города: Илимск, Верхоленск, Иркутск, Верхнеудинск, Селенгинск, Баргузин, Нерчинск. Рост этих населенных пунктов можно проследить на примере Иркутска, ставшего крупным торговоэкономическим и административным центром Восточной Сибири. Иркутск возник на перекрестке крупных колонизационных, торговых и промысловых путей: водным путем (через Ангару) этот город соединялся, с одной стороны, с Енисеем, с другой – с Байкалом по впадающим в него рекам, в том числе Селенгой и Верхней Ангарой. Иркутск оказался на середине великого исторического пути, пересекающего Азию от Урала до Тихого океана. Как известно, хотя в XVII веке преобладало движение по водным путям и волокам между ними, но вместе с тем постепенно прокладывалась сухопутная дорога с запада на восток, позже получившая название Московского тракта. По этим путям двигались служивые, торговые, промышленные люди, а с ростом земледельческого переселения – крестьяне-земледельцы, наконец, отправлялись посольства в Китай для установления торговых и дипломатических связей. «Расположенный в центре этих путей, Иркутск довольно скоро становится товарно-складской, торговой, продовольственной и военно-административной базой для людского потока, шедшего с запада на восток», - отмечал историк Ф. А. Кудрявцев (История Бурят-Монголии. - М.-Л., 1940. - С. 167). В районах, прилегающих к Иркутску, с давних пор обитали буряты и эвенки, занимавшиеся скотоводчеством и охотой. Удобные для сельского хозяйства места привлекали русских земледельцев, а пушнина – торговых и промышленных людей. В военном отношении Иркутский острог был опорным пунктом, имевшим ключевое значение для закрепления Прибайкалья за Россией. Все это усиливало влияние Иркутска. Он быстро рос и скоро из простого зимовья стал административным и торговоремесленным центром обширного края. Появились и другие населенные пункты вблизи Иркутского острога. Отряд енисейских казаков во главе с пятидесятником Анисимом Михалевым обнаружил на берегу реки Ангары, (где сейчас находится курорт «Усолье») соляной источник. В то время соль в Сибири нигде не добывалась, и русские должны были завозить ее из-за Урала. Предприимчивый Анисим Михалев получил разрешение иркутского приказчика Самойлова, ведавшего делами острога, и вместе с братом Гавриилом решил построить здесь соляную варницу. Ангарский писатель и краевед В. Шаманский в Центральном государственном архиве древних 17 актов нашел документ об этом. Вот строки из него: «В прошлом, во 177 (то есть в 1669 г. - В. З.) в книге земляных дач иркутского острогу приказного человека енисейского сына боярского Первого Самойлова написано: «по указу великих государей отвел казачьему пятидесятнику Анисиму Михалеву соляные пожилины на двух островах маленьких, на правой стороне, да земли на большом острову, тут же под двор, и под огород, и скотный выпуск. Да против тех же островов вверх идучи на левой стороне, выше Белой реки, а ниже Китою в лугу меж каменьев сверху и снизу под пашню земли 30 десятин, сенных покосов 10 десятин…» (Сегодняшние усольчане, готовясь в 2009 г. отметить 340 лет со дня основания, добрым словом должны вспомнить иркутского приказчика Самойлова (Первого). На Малом Варничном острове (тогда остров Варничный разделялся протокой Усолкой на Большой и Малый) братья Михалевы построили избу с клетями, амбар и варницу. «Через два года варница сгорела, но после пожара Михалевы поставили избу на Сосновом, ныне красном, острове», отмечает краевед В. Шаманский. (Усолье-Сибирское. Иркутск, 1987, С. 5). Выварка соли требовала большого труда, а рабочих рук не хватало. И опять помог иркутский приказчик: было послано на работу несколько гулящих людей, да и сами братья Михалевы постарались – пригласили работать с ними иркутских посадских людей – Семена Семенова сына Волынкина и Афанасия Натарева. У них были свои семьи. И вскоре рядом с избой Михалевых появилось еще несколько домов. Возникло поселение, которое стали называть деревней Михалева. Переводчик, дипломат и путешественник Николай Милеску Спафарий, проплывший осенью 1675 г. вверх по Ангаре с посольством в Китай, так отписал это поселение: «На правой стороне – деревня Михалева, а стоит она на острове, а против той деревни остров, а на том острове соль варят той деревни Михалевы жители, а иным варить не дают»… Как видим, и тогда владельцы варницы Михалевы опасались конкурентов и другим охотникам варить соль давали «от ворот поворот». Но меня здесь интересует другое – иркутский приказчик Самойлов, который понял важность соляного источника и хлопотал перед царем о разрешении на его открытие!… И солеваренный завод постепенно стал расти и расширяться. И в 18 веке возник крупный поселок – «У соли». Сам Анисим Михалев нес службу казачьего пятидесятника, а соляным промыслом успешно занимался его старший брат Гавриил, после смерти которого в 1682 г. промысел был продан иркутскому купцу Ушакову. Но это, как говорится, уже другая история. 18 ПЕРФИЛЬЕВЫ – ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ И ВОЕВОДА I. От автора С чего начинать рассказ о знаменитом землепроходце Максиме Перфильеве? С того, что ему не повезло: кроме нескольких строк в разных изданиях, рассказывающих о сибирских землепроходцах, трудно найти подробный и связный рассказ обо всех его деяниях в Сибири. Читаешь о В. Бугре, В. Пояркове, П. Бекетове, И. Москвитине и вдруг, как искра среди ночи, мелькнут несколько строк о Максиме Перфильеве – и опять темнота – отсутствие сведений. А как хочется отыскать его затерявшийся след! Ведь его сыновья продолжили дело отца. И тоже успешно осваивали Сибирь и Забайкалье. Один из них – Иван Максимович Перфильев был иркутским воеводой (и причем – не один раз! - В.З.). Может быть, потому захотелось мне рассказать хотя бы кратко о всем семействе – ведь это история Сибири, история давняя – нашего края. Но вскоре пришлось отказаться от этой мысли. Перфильевых было много, а установить их родственные связи оказалось довольно трудно. В исторических трудах и отписках служилых людей часто упоминается Илья Перфирьев (Перфильев), енисейский пятидесятник. Вот что пишет о нем современный исследователь: «В 1633 году отряд енисейских казаков под начальством пятидесятника Ильи Перфильева и с участием Ивана Реброва (Роброва) не только спустился вниз по Лене до ее устья, но даже выходил в море, где казаки разделились: Ребров пошел на запад и открыл устье реки Оленек; Перфильев двинулся на восток и не позднее 1635 г. открыл Яну и поднимался до ее верховий». (И. Магидович. Очерки по истории географических открытий. М., 1957, С. 311). В книге «Открытия русских землепроходцев и полярных мореходов XVII века» (М., 1951) кроме Ильи Перфильева, встретились Федос (Федот) Перфильев, Перфильев Нехорошко. В книге В. Шерстобоева «Илимская пашня» тоже есть Перфильевы - Остафий – сын Максима, одно время бывший воеводой в Илимске. И тогда я решил остановиться на отце и сыне – Максиме Перфильеве, землепроходце и Иване – иркутском приказчике и воеводе. И эта задача оказалась довольно трудной. Пришлось прочитать сотни страниц, посвященных освоению и колонизации Сибири, познакомиться со «скасками», «отписками», донесениями воевод, челобитными и другими известными, малоизвестными или вовсе неизвестными документами. Скептик скажет: а кому это надо? Что прибавит какой-то штрих из биографии воеводы или землепроходца, кому от этого какая польза? Польза та, что мы узнаем давно забытую историю нашего края, сохраним для потомков сведения о людях, которые много сделали для Сибири. И уже поэтому их имена не должны быть забыты. Ведь человеческий документ становится памятником своего времени, определенной судьбы, человеческих обстоятельств. Обо всем этом – 19 времени, среде, обстоятельствах – он порой свидетельствует с куда большей неотразимостью, чем исторический роман на ту же тему. «Как часто наше представление о выдающемся открывателе складывается из отрывочных, часто случайных сведений. Страницы истории пролистывают перед нами всю жизнь этих людей, но для нас важнее всего оказывается лишь ее результат, а сам человек вместе со своим внутренним миром, со сложным, часто противоречивым характером, с обостренными, очень трудными соприкосновениями с другими людьми, так или иначе влияющими на его собственную жизнь, сам человек остается для нас смутной, неясной фигурой, написанной какой-то одной блеклой краской… И как часто, к сожалению, мы не знаем, как эти люди пришли к главным результатам своей жизни. Для того, чтобы верно оценить итог прожитой жизни, нужно знать, как человек шел к нему, и вообще, какой это был человек». Хорошо сказал автор книги «Открыватели» Леонид Репин! Каков же был человек Максим Перфильев? Если не осталось описания его портрета, характера, пусть о нем расскажут его дела. II. Максим Перфильев – великий землепроходец, «оставшийся в тени» «Из всех проявлений человеческого творчества самое удивительное и достойное внимания – книга. В книгах живут думы прошедших времен; внятно и отчетливо раздаются голоса людей, прах которых давно разлетелся, как сон. Все, что человечество совершило, передумало, все, чего оно достигло, - все это сохранилось как бы волшебством, на страницах книг», - писал известный историк Томас Карлейль. И с этим трудно не согласиться. Есть большая литература по всем отраслям знания. Множество книг написано и о землепроходцах – Дежневе, Хабарова, Пояркове, Козыревском, Москвитине и сотнях других. Читаю историческую повесть дореволюционной писательницы Львовой «Ярко Хабаров – амурский герой» - радуюсь и восхищаюсь; читаю труды историка С. Бахрушина о Хабарове – недоумеваю и возмущаюсь: оказывается Хабаров в 1652 г., в год основания иркутского зимовья, набрал 900 человек (200 служилых и 700 «охочих», т.е. тех, кого он нашел и кого называли «покрученники» - В. З.) и отправился покорять Шилку и Амур. «Вся рать Хабарова составляла своеобразную военную артель, пишет С. Бахрушин, - «войско», жившее на чисто казацких товарищеских началах. Награбленную добычу «дуванили» (делили) между собой потоварищески. Военнопленных распродавало войско же»… Организуя поход в Дауры, Хабаров, как справедливо утверждали его недоброжелатели, «государеву делу не радел, радел своим нажиткам, шубам собольим». Недаром служилые люди, присматриваясь к аферам своего предводителя, говорили ему: «Государеву казну продаешь и от того себе, приказный человек Ярофей Хабаров, корысть имеешь»… (См.: Бахрушин С. В. Военно-промышленные экспедиции торговых людей в 20 Сибири в XVII веке». Отдельный оттиск без года и места изд. – архив автора. – В. З.). Из книги писателя Д. Романенко «Ерофей Хабаров» (Хабаровск, 1989 г.), где я являюсь автором предисловия, узнал ко всему прочему, что Хабаров был человек жестокий. Вот лишь один пример. В сентябре 1651 г. на левом берегу Амура, в районе озера Болонь, Хабаров построил небольшую крепость и назвал ее Ачанским городком. Здесь, под стенами Ачанского острожка амурские казаки в марте 1652 г. разгромили «богдойских людей», вторгшихся в пределы русского государства. Вот яркие строки из одной отписки: «И марта в 24 день на утренней заре сверх Амура реки главные ударные силы напали на город Ачанской, на нас, казаков, сила богдойская, все люди конные и куячные. И наш казачий есаул закричал в городе, Андрей Иванов, служилый человек: «Братцы, казаки! Ставайте наскоре и оболакайтесь в куяки крепкие!» …И мы, казаки, с ними, з богдойскими людьми, войском их, дрались из-за стены з зори и до сход солнца… Побито богдойских людей и силы их – 676 человек наповал, а наших легло… от богдоев 10 человек. Да переранили нас в той драке 78 человек и те он ран оздоровели». (См. «Дальневосточные путешествия и приключения». - Вып. 2. Хабаровск, 1984. - С. 343). Но причем тут Перфильев? – спросит недоумевающий читатель. Да притом, - отвечу я, - что именем Хабарова (хотя он далеко не идеал землепроходца) назван город, есть село Хабаровка; о нем написаны книги и сняты фильмы. А один из первых землепроходцев Сибири, соратник Пояркова и Москвитина, С. Моторы и других – Максим Перфильев – прочно и надежно забыт. Да, есть деревня Максимовщина под Иркутском, в Братском районе раньше была деревня Перфильева. (Есть на Байкале село Максимиха, о его происхождении записаны предания и легенды – В. З.). Да, есть много упоминаний о Максиме Перфильеве: был там-то, там-то и там-то! И все. А ведь у него и сыновья были известные – один воевода в Илимске, другой, Иван, в Иркутске – и не один раз, а трижды «был зван на воеводство». Таких случаев в Иркутске за всю его более чем трехвековую историю немного. Вот почему я решил в книгу о «Градоначальниках Иркутска» и включить рассказ не только о воеводе Перфильеве, но и об его отце – Максиме Перфильеве. И ввиду того, что упоминание о его походах и делах разбросаны в разных, порой труднодоступных изданиях, я взял на себя смелость составить своеобразную небольшую хронику дел нашего земляка-землепроходца. И должен сразу оговориться, что в моем рассказе речь пойдет не только об одном М. Перфильеве, но и о тех людях, с кем вместе в разные годы он делил хлеб-соль и последний сухарь, о тех, кто шел по его следу, то есть воспользовался его «скасками», наказными письмами или другими документами и продолжил его дело. Первое упоминание о землепроходце Максиме Перфильеве относится к 20-м годам 17 века, т.е. фактически к тем годам, когда еще не начинали своих 21 походов ни Семен Дежнев (он станет известным через 20 лет. – В. З.), ни Хабаров. «В 1626 году был отправлен в Бурятию отряд из 15 служилых людей под командой атамана Максима Перфильева. Отряд собрал сведения о бурятской земле. Самое важное сообщение заключалось в том, что «ждут брацкие люди к себе тех государевых служилых людей, а хотят тебе, великому государю, брацкие люди поклонитися и ясак платить и с служилыми людьми торговатися». Таким образом, буряты сами изъявили желание платить дань московскому царю и вести торговлю с его служилыми людьми» (Цибиков Б. Д. Нерушимая дружба бурятмонгольского и русского народов Улан-Удэ. 1957, С. 6). Уже одно это сообщение заслуживает того, чтобы имя М. Перфильева осталось в истории. Но это было только начало. Известный писатель-землепроходец Сергей Марков в 1972 г. предложивший мне заняться сибирскими землепроходцами и мореходами, в книге «Земной круг» (М., 1966. - С. 353) писал: «Есть все основания полагать, что русские прошли на Лену гораздо ранее принятых в истории сроков – Тобольский казак Супонька Васильев слышал от Оленекских тунгусов, что на Лене живут «большие люди» в одежде, похожей на русскую и торгующие железом в обмен на меха. Было это в 1621 г., через шесть лет Максим Перфильев с 40 казаками из Енисейского острога достиг «Шаманского великого порога» на реке Илим, где построил надежное зимовье. По его следу в 1628 г. двинулся знаменитый Васька Бугор, который впоследствии встретился с Дежневым на восточном конце Азиатского материка». (Заметим – Бугор шел по следу Перфильева! – И так случалось не раз! – В. З.). Он поднялся до волока в реку Куту и спустился по ней «к славной в свете и великой реке Лене». Путь Бугра облегчался еще тем, что годом ранее до него на Ангаре побывал енисейский казак Максим Перфильев, посланный для приведения «под государеву высокую руку» живших по Ангаре бурят. Вернувшись весной 1628 года обратно в Енисейск, Перфильев успел предупредить В. Бугра о грозящих ему опасностях на Ангаре выше устья Илима, тогда Бургор изменил направление и свернул в Ленскую сторону по долине крупного притока Ангары, каким и оказался Илим. Тем самым он сохранил силы и начал «взводное» путешествие по Ангаре с отрядом всего из десяти человек. Но Лене Бугор поставил два зимовья и, так как народ здесь жил мирный, не побоялся в них оставить небольшую часть своих людей и людей присоединившегося к нему другого отряда, посланного на Илим енисейским воеводой. Эти зимовьюшки сыграли в последующем освоении бассейна Лены немалую роль, явившись базой для будущих экспедиций и ядром русских поселений в верхнем течении Лены» («История открытия и исследования советской Азии». - М., 1969. - С.267-268). «Русское государство стремилось завоевать Прибайкалье, которое, было богато серебром и пушниной, а наличие значительного населения могло дать большой сбор ясака. Обладание Бурятией открыло бы дорогу в 22 Китай, с которым московское правительство намеревалось установить торговые отношения. Кроме того, через бурятские земли совершали набеги на русские и туземные поселения Западной Сибири ойроты и другие кочевые племена. Нужно было прекратить эти набеги. Для разведки бурятских земель посылались отряды служилых людей – казаков, вооруженных огнестрельным оружием, во главе с атаманами: в 1625 г. – Д. Фирсова и В. Тюменца, в 1626-1627 гг. – М. Перфильева, в 1628 г. – П. Бекетова, в 1629 г. – Л. Хрипунова. Отряд М. Перфильева в 1630 и 1631 гг., преодолев Падунский порог на Ангаре, добрался до бурятских улусов, собрал ясак с бурятских князцов соболями, построил в 1631 г. Братский острог. Это было первое поселение русских на бурятской земле…» (Республика Бурятия. Краткий энциклопедический справочник, Улан-Удэ, 1998, С. 122-123). До этой публикации о Перфильеве в таком плане не писали. И основателем Братского острога долгое время считался А. Пашков. Примерно в это же время в 1633 г. объявляется еще один Перфильев – Илья. Но бурятские князцы отказались от своего обещания платить русским ясак. В 1636 г. бурятские воины, вооруженные луками и стрелами, перебили отряд Дунаева, захватили оружие, порох, пули, разрушили острожные укрепления. В 1636 г. отряд Н. Радуновского построил новый Братский острог у Падунского порога на правом берегу в устье реки Оки. В этом же году М. Перфильев, которому не сиделось на месте, отправился в Даурию: он двинулся туда на разведку. После него эту страну посещали и другие, например «промышленный человек» Аверкиев, рассказ которого дошел до нас. Он достиг места слияний Шилки и Аргуни, то есть того именно места, где начинается собственно Амур, был пойман местными жителями и отведен к их «князькам». После допроса они отпустили Аверкиева, не причинив ему никакого вреда, даже обменяли найденные у него товары – мелкий бисер и железные наконечники для стрел – на соболиные шкурки, как отмечают современные исследователи. (Но заметим в скобках – М. Перфильев и здесь был первый – В. З.). «Первые планомерные поиски путей на Амур и в район, получивший впоследствии название «Даурия» (русское название Забайкалья и частично Приамурья в бассейне рек Шилки, Аргуни, Зеи, Буреи, отчасти Сунгари и Уссури), начались примерно за 10 лет до похода туда Ерофея Хабарова. Их осуществляли выходившие из Енисейска и Якутска как правительственные отряды, так и действовавшие на свой страх и риск. «Якутский острог с 1638 г. стал центром самостоятельного воеводства. С этого времени якутские, енисейские, томские и даже тобольские воеводы направляли одну за другой экспедиции в Забайкалье. Этот экспедиционный порыв привел к освоению Забайкалья, положил начало образованию городов. Освоение Забайкалья происходило в двух направлениях – с запада, со стороны Байкала, и с северо-востока – из Якутска. Первая экспедиция, продолжавшаяся два года, относится к 1638 г. 23 Именно тогда из Енисейска для «прииску и проведывания новых земельц неясачных людей» послан казачий атаман Максим Перфильев, один из опытнейших землепроходцев, уже неоднократно совершавший сложные путешествия по Восточной Сибири. На этот раз ему было поручено не только собрать сведения о землях, расположенных за Байкалом, но и попытаться разведать ближайшие водные подступы к Амуру. Отправившись из Енисейска с отрядом в 36 человек уже знакомым ему путем по Ангаре, Перфильев перешел через Илимский волок и достиг ранее построенного Олекминского острожка, расположенного в устье правого притока Лены – Олекмы. Здесь же он перезимовал и собрал сведения у тунгусов о возможных путях на Амур. Местные тунгусы сообщили ему, что таким путем является река Витим, один из притоков Лены, верховья которого близко подходят к водоразделу Амура. Весной 1639 г., когда вскрылись реки, Перфильев достиг устья Витима и поднялся по нему до устья реки Кутомалы, где его вновь застала зима. Весной следующего года он продолжил путь по Витиму, дойдя до устья реки Цыпы, поднялся по ней до большого Цыпирского порога. К этому времени у него кончились хлебные запасы. Трудная дорога по рекам против течения, многочисленные пороги, которые приходилось преодолевать волоком по берегу, измучили отряд. И Перфильев принял решение вернуться назад. «В устье Цыпири он встретил тунгусов, с которых собрал ясак – 74 соболя и получил от их шамана Комбайка кое-какие сведения, имеющие отношение к Амуру. Где-то в устье Витима жил …даурский князец Батога… в рубленых юртах… Скота и соболя у него много. Есть у него серебро. Он покупает его на соболи на Шилке-реке у князьца Лавкая. На Шилке-реке живут многие даурские пашенные люди. Хлеб у них всякий… У князьца Лавкая, на Усть-Уде… серебряная руда в горе… Из нее плавят серебро и продают они серебро на соболи, а соболи у них на Шилке-реке покупают китайские люди… А Шилка-река пала в Ламу. А Ламу де называют морем». (Дополнение к актам историческим, СПб, 1846. Т. 2. № 96). «Поход Перфильева, с точки зрения администрации, оказался безрезультативным», - считает Г. А. Леонтьева, автор книги «Землепроходец Ерофей Павлович Хабаров (М, 1991. - С. 6.). Теперь енисейские воеводы решили искать путь в Приамурье не по притокам Лены, а со стороны озера Байкал. Об этой дороге, хотя и очень неопределенно, в Енисейске узнали от байкальских тунгусов и бурят. Те рассказывали, что дорога шла через Байкал на реку Баргузин, впадавшую в Байкал с восточной стороны, далее на Еравнинские озера, а оттуда – в реку Шилку. Но так ли уже был безрезультатным поход Перфильева? Может быть, именно с точки зрения администрации, которая даже не вникла в суть его донесений? Ведь М. Перфильев собрал интересные сведения о населении и богатствах земель не только в бассейне Витима, Цыпы, Шилки, но также и Приамурья. Так, например, в «наказной памяти» 24 Максима Перфильева указывалось, что живущие в бассейнах Шилки и Зеи дауры занимаются земледелием, а управляет ими князь Лавкай. Последнее обстоятельство привлекло особенное внимание П. П. Головина, поскольку русским в Сибири приходилось до тех пор сталкиваться лишь с людьми, занимавшимися не земледелием, а охотой, рыболовством и скотоводством. Вернувшись в Якутск с Витима, Перфильев объявил воеводе о серебряной руде на реке Уре, притоке Зеи, а когда услышал москвитинскую «скаску» об Амуре, добавил, что Амур впадает в Ламское море. Головин-воевода с особым внимание выслушал рассказы о зейском серебре… Спустя два года, выстроив новый Якутск с острогом из пяти башен, церковью, воеводским двором, съезжей избой и амбарами, Головин вспомнил о серебряной руде на Зее, о загадочной Пегой орде. И позвал к себе Пояркова. (Марков Сергей. Вечные следы. - М., 1973. - С. 77). Так что дальнейшие открытия В. Пояркова были сделаны, как говорится, с легкой руки М. Перфильева. Да, жаль, что хотя первые сведения об Амуре были доставлены еще в начале XVII в. отважными землепроходцами М. Перфильевым и И. Москвитиным, но честь открытия этой замечательной реки выпала на долю Василия Пояркова, который со своими товарищами в 1644 г. прошел по Амуру от его среднего течения до устья. Спустя несколько лет, в 1649 г. Ерофей Хабаров основал на Амуре первые русские поселения, положив начало заселению и освоению новых земель. Но не сидел без дела и бывалый землепроходец. К этому времени у него уже выросли сыновья, о которых будет сказано далее, и сам землепроходец получил чин сотника. И какими же делами он занят? Все теми же – государственными. Вот выписка о его делах из ленинградского архива: «В августе 1647 года енисейский сотник Максим Перфильев и тобольский пятидесятник Ларька Едомский на Ленский волок привезли около 30 ссыльных семей. В том числе присланы на службу: дети боярские, тверичи Сенька Епищев с женой и Ивашко Епищев, человек стрелецкого головы Ивана Бечечева Ондрюшка Федоров, стрельцы Богдашко Карпов, Гришка Черноус, Мишка Чаколка, Мишка Чернычёнок с женой, Яков Бронник, Васька Скоробогатый, казанские «тюремные стрельцы». Друин Трофимов, Семейка Скоморох и Овдюшка Бочкар; на пашню: калужанин Демка Дуров, подъячего приказа Большого дворца Юрия Блудова человек Лазарько Григорьев с женой и с детьми, поп Иван Федоров. Из прибывших около десятка семей устроены на чечуйской пашне, остальные записаны на службу. (Архив ЛОИИ ф. 160, оп. 1, картон 10, стлб. 4. л. 5.11). Это, пожалуй, первый попавший мне на глаза документ, где говорится о том, что правительство занималось и переселенческим вопросом, и М. Перфильев и в этом был первым. А освоение Сибири продолжалось! 16 сентября 1649 г. Хабаров поднялся вверх по реке Лене к устью р. Олекмы, а вверх по Олекме – до устья ее притока – реки Тугир. С 25 верховьев Тугира казаки перешли через водораздел и спустились в дельту реки Урки и в феврале 1650 г. они добрались до реки Амур. Вернувшись в мае того же года в Якутск за подкреплением, Хабаров докладывал властям: «А леса по той великой реке Амур темные, большие, соболя и всякого зверя много, а хлеб в поле родится ячмень и овес, и просо, и горох, и гречиха, и семя конопляное. Ерофей Павлович стремился присоединить к русскому государству весь Амур, ибо «и против всей Сибири будет место то украшено и изобильно». К середине XVII века на территории западных бурят были основаны остроги: Братский, Верхоленский, Нижнеудинский, Осинский, Тутурский. Немного позднее Балаганский и Иркутский остроги. При острогах поселялось русское трудовое население – крестьяне и ремесленники, так как отряды служилых людей должны были иметь свою базу снабжения продовольствием и снаряжением. По мере налаживания мирных отношений с бурятскими улусами крестьянские заимки, деревни и села возникают и в других местах. В июне 1652 г. была снаряжена десятая экспедиция под руководством П. Н. Бекетова. В сентябре 1653 г. у озера Иргень он основал Иргенский острог. В начале октября того же года экспедиция Бекетова отправилась к устью рек Читы и Ингоды. Отправка этой экспедиции связана с правительственным решением учредить в Забайкалье и Приамурье административный центр. В 1652 г. на острове Дьячем, при впадении Иркута в Ангару, было основано Иркутское зимовье, а в 1661 г. против него, на правом берегу Ангары, построен Иркутский острог, вскоре превратившийся в административный, военно-политический и экономический центр присоединяемого края. И одним из первых управителей Иркутска стал сын Максима Перфильева, Иван Перфильев. О нем наш дальнейший рассказ. III. Дела, дни и годы Ивана Перфильева Хотел написать в заголовке «дела и дни Ивана Перфильева», но из иркутских летописей выяснилось, что он правил Иркутском не менее 7-8 лет. Вот эти даты: 1677, 1685-1686 (по другим данным – 1682-1686 – В. З.), 1698. В 1689 г. был приглашен воеводой в Илимск. Тут уж не обойдешься днями! И пришлось мне заняться нелегкой работой – по крупицам восстанавливать год за годом события, свидетелем и участником которых оказался сын известного землепроходца Максима Перфильева, о котором говорилось выше. Ивану, как и отцу, тоже не повезло. Имя его в документах и исследованиях встречается крайне редко. И потому я постараюсь с максимальной полнотой использовать все факты, а также отметить события и дела, к которым прямо или косвенно имел отношение иркутский воевода Иван Перфильев. 26 Друг А. Пушкина, князь Петр Вяземский как-то верно заметил, что «в обществе гражданском и в совокупности государственного устройства все люди – песчинки, из коих возвышается и образуется гора. Разница только в том, что одна песчинка возвышается выше других, а другая ниже». Что же, обратимся к тем «песчинкам», которые возвышаются. И «возвышение» это началось задолго до того, как он стал иркутским приказчиком и воеводой. IV. «По Великому шелковому пути» Торговать шелком с другими странами Китай начал еще в V веке до нашей эры. Греческий путешественник и историк Геродот, который побывал на северном побережье Черного моря и в странах Ближнего Востока, подробно описал шелковые ткани китайского происхождения. При этом торговля шелком со странами Ближнего и Среднего Востока осуществлялась морским путем: торговые корабли шли из Кохинхины (Китай) в Персидский залив и далее. Кроме этого, шелк распространялся и по суше через Кашгарию и Среднюю Азию к Северным берегам Черного моря. Постепенно торговля и культурные связи Китая и Средней Азии расширяются. В. А. Радкевич, автор книги «Великий шелковый путь» (М., 1990, С. 71), пишет: «Китайские купцы везли в Среднюю Азию главным образом шелк, золото, кожи и другие товары, а среднеазиатские купцы отправляли в Китай стеклянные изделия, драгоценные камни, украшения и т.д. Так возник и начал интенсивно функционировать Великий шелковый путь». Шелковый путь – это обобщенное название большого количества торговых караванных дорог, связывавших Китай с Передней Азией и Европой. Большинство купцов не стремились пройти весь шелковый путь. Они предпочитали обмениваться товарами на полпути, чаще всего в Средней Азии. В Хорезме, Бухаре, Самарканде китайские купцы продавали свой товар местным или приезжим торговцам и сами приобретали нужные им предметы. Дальше Средней Азии китайские купцы обычно не проникали. Во всяком случае достоверных документальных подтверждений этому не обнаружено. Среднеазиатские купцы выступали в роли посредников в торговле китайским шелком, который по многим торговым путям поступал прежде всего в сибирские города, а оттуда достигал центральной России. До заключения Нерчинского договора (1689) и открытия торговли через Нерчинск главным торговым центром русско-китайской торговли был Тобольск, от которого в Китай через Туркестан и Бухару шли многочисленные торговые пути. Тобольский рынок был связан также с многими русскими городами: Казанью, Уфой, Москвой, Суздалем, Ярославлем, Тарой. В XVII веке на русский рынок поступали также шелковые ткани, рытый и ворсатый бархаты, камка с серебром или золотом, атлас, тафта, изуфть и т.д. Первая попытка проникнуть в Китай была сделана в 1614 г. Михаилом Тихоновым 27 и Алексеем Бухаровым, но в Китай они не попали. В 1618 г. казаки Иван Петлин и Петр Кизилов, пробыв четыре месяца в пути, добрались до Пекина, первыми из русских вели там торг мехами и через год вернулись в Тобольск. Иван Петлин первый открыл и прошел путь в Китай через Алтай и Саяны, пустыню Гоби, вдоль Великой Китайской Стены до Пекина. Выше я уже упоминал город Тару. В книге «Город над Иртышом» (Омск, 1953) М. К. Юрасова пишет: «Тара была самым ближним городом для восточных купцов. Через тару проходили водные и караванные торговые пути. Бухарские суда, приплывавшие с верховий Иртыша, бухарские сухопутные караваны пересекавшие стены, сгружали в Таре свои товары».. При торговле Тары с Китаем посредником выступали те же бухарцы. Из Китая они привозили китайские струйчатые шелка, чай, табак, душистую траву бадьян, на которой русские настаивали водку. Тобольские и тарские купцы вели оживленную торговлю. Путь из Тобольска в Китай тоже шел через Тару. Протяженность северной части этого пути, тянувшаяся от Тобольска до Урги через Тару равнялась примерно 2291 версте. Впервые этим маршрутом в Китай проехал Ф. И. Байков в 16541656 гг. «для заключения торговых связей». В России уже были наслышаны о своеобразных обычаях китайского двора. Переговоры в Пекине затруднял существующий у китайцев порядок приема послов, в силу которого послам надлежало сдать предварительно по росписи привезенные подарки, потом предъявить в трибунале имеющиеся у них грамоты. И после того договариваться с китайскими сановниками о предмете посольства. Лицезреть же богдыхана послы могли не иначе, как соблюдая церемониал «кэ-тоу», обязывающий 3 раза стать на колена и каждый раз положить три земных поклона. А чтоб не было замешательства, послов заранее учили, как надо кланяться богдыхану. Отказ от церемонии служил поводом к обвинению в недостаточном благоговении перед сыном Неба. Поэтому Байкову был дан строгий наказ: дабы не допускать урону чести русского государя, не отдавать царскую грамоту никому, кроме самого богдыхана, и не выполнять унизительные для русского престижа церемонии коленопреклонения перед дворцом и троном богдыхана и целования его ноги в знак рабской покорности. Байков этот наказ честно выполнил, за что его 6 месяцев держали под арестом на постоялом дворе, пытаясь склонить к уступчивости. Так как Байков не знал ни китайского, ни монгольского языка, он не мог узнать настоящих цен на товары. Продав в Пекине часть привезенных с собою мехов, на вырученные деньги приобрел шелковые ткани, привез их в Москву и вместе с нереализованными московскими товарами сдал их в казну на 41 тысячу рублей. По возвращении он представил также в Приказ Большого дворца устный отчет о своем путешествии, легший в основу его «Постатейного списка». Успех путешествия во многом зависел от того, что местность, по которой проходило посольство, была достаточно уже разведана как русскими, так и среднеазиатскими купцами. 28 Это – что касается дороги. Что же до политической оценки посольства Ф. Байкова, то она разноречива. Приведу наиболее верную оценку, данную посольству Ф. Байкова современным исследователем В. С. Мясниковым. В книге «Империя Цин и русское государство в 17 веке» (Хабаровск, 1987 г., С. 145) он пишет: «Безрезультатность посольства Ф. И. Байкова в установлении дипломатических отношений с Цинской империей для русского правительства компенсировалась в известной мере тем, что был сохранен престиж русского государства в отношениях с дальневосточными соседями, была получена достоверная и обширная информация о цинском Китае и, наконец, торговые операции, проведенные Ф. И. Байковым и его людьми в Пекине и в Сибири, утвердили в правительственных кругах мнение о выгодности и перспективности торговли с Китаем. Даже фактическая высылка русского посольства из Пекина не закрыла возможностей послать к Цинскому двору новую миссию». И такая миссия вскоре вновь была послана. Здесь на арену выходит новое действующее лицо – Иван Перфильев, будущий иркутский воевода. А иркутский ли? Попробуем разобраться. И если даже не установим истину, то, быть может, дадим нити к поиску будущему исследователю Сибири. В книге И. Щеглова «Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири. 1032-1882 гг.» (Сургут, 1993. С. 82) такая информация под датой «1658 год»: «В Китай отправлен в гонцах Тарского города боярский сын Иван Перфильев и тобольский бухарец Сеткул Аблин, с государственною грамотой, подарками и для торгового промысла деньгами. Поездка эта не имела значения посольства, так как имелась в виду лишь мена товаров. Здесь любопытны два обстоятельства: 1. в ответном листе богдохана русскому царю, между прочим, было сказано: «дань, которая от тебя послана, мы приняли и против того посылаем к тебе от нас жалованье и милость». 2. Между другими подарками от богдохана царю находилось и десять пудов чаю, из числа этих подарков продали гонцы в Пекине несколько камок и чай весь, а на эти деньги купили 352 камня яхонтов, лалов и проч. (Бантыш-Каменский. С. 12-13)». Более подробно о посольстве И. Перфильева мы узнаем из книги В. С. Мясникова «Империя Цин и русское государство в XVII веке». Третья глава называется «Установление дипломатических отношений цинского двора с московским правительством», а подзаголовок еще более уточняет тему: «Установление дипломатических связей во время визита в Пекин И. Перфильева и С. Аблина». Начинаю читать о посольстве и появляется первое сомнение. И в иркутской летописи И. Щеглова и в книге Мясникова Иван Перфильев назван «Тарский сын боярский». Ни иркутский, ни якутский, ни енисейский, где он бывал, судя по документам, не один раз! Может быть, речь идет не о том Перфильеве? Не о сыне Максима Перфильева, основателя ряда острогов в Сибири и 29 замечательного землепроходца, о ком я писал выше? Прочитаем еще один документ – комментарий к «Летописи города Иркутска» В. А. Кротова («Сибирь», № 2, 1998, С. 189-190): «Перфильев Иван Максимович, сын известного землепроходца Максима Перфильева, оставившего глубокий след в истории освоения восточной Сибири, особенно территории нынешней Иркутской области. Сначала служил енисейским. затем иркутским сыном боярским. Продолжая дело отца, занимался административно-хозяйственной деятельностью: не раз ездил послом в Бурятию и Монголию, был приказчиком иркутского и селенгинского острога, заменял енисейского воеводу (1686), устраивал земледельческие слободы на новых территориях. Его сыновья – Иван, Василий, Остафий составили в 18 веке одну из активных и состоятельных фамилий иркутского купечества». Информация, как говорится, для размышления есть, но ни слова о том, что он – тарский сын боярский и что ездил послом в Китай. Монголия – тоже Восток, но все-таки это не Китай! Второе сомнение появилось, когда я прочитал сто пятидесятую страницу книги В. Мясникова «Империя Цин и русское государств в XVII веке»: на этой странице были указаны инициалы Перфильева. Не полное имя-отчество, а именно инициалы: «И» - «С». Значит, не Максимович? То же было на следующих страницах. Значит, можно предположить одно из двух – или в книге В. Мясникова, серьезнейшего исследователя русско-китайских отношений XVII века, опечатка в инициалах (на всех страницах?! – В. З.) или иркутские летописцы приписывают иркутскому боярскому сыну Ивану Максимовичу Перфильеву заслуги другого Перфильева, тоже Ивана, но только с отчеством, начинающимся на букву «С». Как быть в такой ситуации? Я выбрал золотую середину: решил всетаки рассказать о посольстве И. С. Перфильева и Аблина в надежде, что какой-то дотошный сибиряк-исследователь поставит точку над i – установит, какой же Перфильев дважды ездил с Аблиным в Китай – тарский боярский сын или наш – иркутский, енисейский. Или, быть может, это все-таки одно лицо? И еще одна версия, мне кажется, имеет право на существование. Если представить, что И. Перфильев был тарский боярский сын, то почему позже не ездил с российскими посольствами в Китай, когда они стали отправляться туда гораздо чаще? Ответ может быть один: И. Перфильев находился на государственной службе в Сибири. А теперь о первой поездке Ивана Перфильева в Китай. V. Поездка И. Перфильева в Китай Московские приказы начали готовить эту миссию в Китай в 1657 году, когда Ф. Байков еще не вернулся от туда. И. Перфильев и С. Аблин получили две «наказные памяти». Согласно которой из них действовать, они должны были решить на месте, сообразуясь с обстоятельствами. Однако в разгар подготовки поездки гонцов в Китай пришло известие из 30 Тобольска о возвращении посольства Ф. Байкова, о котором долго ничего не знали и считали, что китайцы задержали представителей России. И потому послам была выдана новая грамота, в которой и речи не было о том, о чем шла речь в предыдущей: «чтоб посол Ф. И. Байков с казенными товарами был отпущен без задержи», как требовал царь Алексей Михайлович. В новой грамоте главное внимание было уделено развитию посольских и торговых отношений между двумя странами. Русские гонцы прибыли в Китай в начале июня 1660 г. К этому времени внутриполитическое положение цинов значительно укрепилось, они почувствовали себя хозяевами положения в стране, опозиционные силы Северного и Юго-Западного Китая были разгромлены, - отмечает современный историк. Что касается Приамурья, то цинские войска продолжали вылазки против русских поселений. И цинское командование считало, что такая тактика в конечном итоге обеспечит им успех. Все это повлияло на отношения к прибывшим российским посланникам. Китайцы начали свои придирки с того, что обратили внимание в первую очередь на такие формальные элементы грамоты, как ее датировка, титул царя, манера обращения к императору. «В грамоте (белый царь) не соблюдает нашего календаря»… Откуда было знать московским дьякам, писавшим грамоту от имени царя, что в Китае принято другое летоисчисление и «все вассальные государства (это Россия-то – вассал! – В.З.) должны были принять у себя китайский лунный календарь и вести отчет хронологии по периодам правлений династий и отдельных императоров, а Русское государство, хотя и начало присылать посольство с «данью» (это так-то они именовали наши подарки – «данью»! – В. З.), но посмело не пользоваться цинским календарем». Как пишет современный историк В. Мясников, «князья и сановники Государственного Совета единодушно высказались за то, чтобы привезенную из России «дань» отвергнуть, а посольство изгнать из столицы». Трудно предположить, что заставило китайцев изменить свое решение – или настойчивость послов И. Перфильева и бухарца Сеткула Аблина или китайцы, действительно, поверили, что русские стремятся к дружественным отношениям с Китаем, но было дано распоряжение устроить банкет в честь гонцов и принять от них «дань». В свою очередь китайцы тоже одарили гонцов, однако, вместе с тем император указал не посылать ответное посольство в Москву и не отвечать на грамоту царя, ибо в ней китайцы усмотрели проявления «неподчтительности и зазнайства». Но тем не менее, гонцов московских они решили отправить в соответствии с принятым этикетом. 1 июня 1662 г. И. Перфильев и С. Аблин вернулись в Тару. Цель поездки была достигнута: так как русские представители были не послами, т.е. личными представителями главы государства, а лишь гонцами, то они и доставили китайскому императору грамоту и подарки российского царя. 31 «Говоря современным дипломатическим языком, отношения были установлены на уровне специальных представителей и правительственных органов двух государств», - справедливо отмечает российский историк Мясников. После посещения Китая Иван Перфильев и Сеткул Аблин в Тобольске имели встречу с находившимся там в ссылке сербом Юрием Крижаничем, который, вероятно, весьма интересовался Китаем. Ю. Крижанич оставил богатое литературное наследство. И наиболее значительным его трудом является книга «Политика». Менее известно его небольшое сочинение «О китайском торгу», записанное тобольским митрополитом Красносельским с его слов. В нем он рассказал о некоторых своих наблюдениях и беседах с бухарскими торговцами (С. Аблин – один из них. – В. З.), о том, как у них была организована торговля с Китаем. Л. Пушкарев, автор книги «Юрий Крижанич» (М., 1984) приводит любопытное свидетельство о том, что «именно это небольшое сочинение «О китайском торгу» Ю. Крижанич отправлял в Москву Афанасию Осколкову, а тот показал это интересное сочинение дьякам Посольского приказа, ведавшего сношениями с Востоком. Возможно это ускорило отправление в Китай посольства во главе с известным переводчиком и общественно-политическим деятелем Николаем Милеску Спафарием. VI. Знатный гость иркутского воеводы Посольство появилось в Иркутске в 1675 г. В Иркутске в это время уже несколько лет был воеводой приказчик Самойлов, о котором история тоже не сохранила никаких сведений. Поэтому, рассказывая о годах его правления, я часто вынужден был описывать события, происходившие в период его воеводства в Иркутске или прилегающих к нему территориях, на которые распространялась власть иркутского воеводы. Именно на смену «приказчика Самойлова» и был послан из Енисейска боярский сын Перфильев. Было это в 1677 г. Поскольку иркутские летописцы не оставили о нем сведений, остается опять один выход – «идти от фактов, событий, которые происходили в это время в Иркутске или Сибири и так или иначе были связаны с нашим краем и участием в них иркутского воеводы». Одним из наиболее значительных событий 1677 года был приезд, точнее возвращение из Китая русского посольства, которое возглавлял писатель, философ и дипломат Николай Милеску Спафарий. Коснусь немного предшествующих событий. В 1675 г. возглавляющий Посольский приказ боярин Артамон Матвеев отправил в Китай Николая Спафария, приказав ему составить подробное описание пути от Тобольска до Китайского государства. Спафарий служил при дворе Валахского государя и бежал от него, когда тот вырвал у него ноздри (по другой версии – часть носа, которую ему испанский лекарь сумел пришить – В. З.). Это была кара за разглашение тайного трактата. Спафарий в 1671 г. оказался в Москве и 32 стал переводчиком Посольского приказа. «Проехав с посольством через Нерчинск в Цицикар, Спафарий, как и Байков, стал спорить с китайскими мандаринами о церемонии «кэ-тоу». Он выговорил себе льготу, которая состояла в том, чтобы предварительное изучение церемониала и поклонов проходило у него на квартире, а не в трибунале. Спафарию не удалось заключить договор с Китаем, хотя он и соглашался, чтобы инородцы, проживающие на низовьях Амура и Зеи, были подвластны Китаю и сообщал в Албазин о прекращении сбора с них ясака, - отмечал И. Щеглов. – Причиною неуспеха его было невыполнение китайского требовательного листа и выдаче Гантимура, ибо московское правительство притворилось неведением «его богдохановых листов, присылаемых в Россию, по причине неведению китайского языка», - как было сказано в царской грамоте, отправленной со Спафарием. Другая летопись иркутская (П. И. Пежемского и В. А. Кротова, Иркутск, 1911 С. 4) дополняет И. Щеглова: «Спафарий, по характеру своему, не сошелся с китайским властями, а потому он выехал без успеха и даже без ответной грамоты. Предание говорит о неудовольствии самого богдыхана на Спафария: когда последний был приглашен к императорскому обеду, богдыхан, будучи сам отличный астроном, спросил русского посланника о некоторых звездах. Спафарий будто бы ответил довольно грубо: «Я на небе не бывал и звезд там не считал». Далее я продолжу разговор Спафария с китайским императором, как он приводится в моей документально-художественной повести «Переводчик Посольского приказа»: «Такой ответ рассердил богдыхана. Но он сдержался и тихо сказал: «Давным-давно в эпоху Весен и Осеней и эпоху Воюющих Царств были разработаны у нас законы гостеприимства и дружбы. Многие мудрецы и философы работали над ними. И мы чтим эти законы. Разве не прав Конфуций, сказав в «Книге перемен»: «Не льсти начальству, не груби подчиненным». Не льстить – значит не унижаться и не заискивать. Не грубить – значит не зазнаваться и не чваниться. А ты грубишь, чужеземец!» - Спафарий тут же нашелся: «Вы говорили о книге «Ицзин», но в другой книге «Лицзин», тоже из «Пятикнижия», сказано: «Нельзя задевать других поступками, манерой или словами». И еще у вас говорят: «Отношения между высшим и низшим подобны отношениям между ветром и травой: трава должна склониться, если подует ветер»… Вы меня задели и словами, и поступками, но я не трава». Император поразмыслил немного и сказал: «Прямой человек – что прямой бамбук – встречается редко. Ты прямой человек, чужеземец. И смелость твоя мне по душе…» Я позволили себе процитировать эти строки лишь только потому, что при написании повести я пользовался рукописной копией книги Н. Бантыш-Каменского. «Дипломатическое собрание дел между российским и китайским государствами, происшедших с 1619 по 1792 год» (1792 г.) и там, где шла речь о Спафарии мелким почерком были написаны сентенции, что я использовал в диалоге. Кто делал эти приписки на полях рукописи, принадлежавшей моему знакомому-краеведу А. А. Шустову, я 33 не знаю. Слышал от него лишь то, что ранее рукопись принадлежала комуто из села Фофаново, что находится ныне в Кабанском районе республики Бурятии. Можно помечтать о том, например, что Спафарий в 1677 г. на обратном пути из Пекина общался с Перфильевым, с которым ранее мог встречаться в Тобольске, рассказывал ему о Китае, а тот вспоминал свою поездку в Китай с С. Аблиным. Спафарий, быть может, рассказал иркутскому воеводе о «Дорожном дневнике», который он вел во время поездки и о книгах, которые писал все эти годы странствий «Описание первыя части Вселенные, именуемые Азии, в ней же состоит государство китайское» и «Путешествие через Сибирь из Тобольска до Нерчинска и границ Китая». Да мало ли о чем могли беседовать два государственных человека, оба побывавшие в разное время в Китае и познакомившиеся с иными обычаями и порядками, чем в России! Николаю Спафарию мы должны быть благодарны за то, что он оставил не только описание иркутского острога, но и «описание Байкальского моря кругом от устья реки Ангары, которая течет из Байкала…» Вот что он писал об остроге: «Острог Иркутский стоит на левой стороне реки Ангары, на берегу (Спафарий определял расположение Иркутска не по течению Ангары – с востока на северо-запад, а по направлению своего пути – с запада на восток. – В. З.), на ровном месте, и острог строением зело хорош, а жилых казацких и посадских дворов с 40 и большое, и место самое хлебородное. В остроге построена церковь всемилостивого Спаса, а выше острога немного, на правой стороне – река Иркут, что вытекает из степи мунгальской… А река Ангара от иркутского острога до самого моря (Байкала. – В. З.) зело быстра». (Спафарий Н. М. Сибирь и Китай, Кишинев, 1960, С. 96, 97). Раньше Спафария о Байкале писал лишь «невольный путешественник», неистовый протопоп Аввакум. Но сочинение его, «Житие», опубликовано было лишь в 19 веке и потому Николай Спафарий с полным правом мог утверждать, «что Байкальское море неведомое есть ни у старых, ни у нынешних земноописателей, потому что ныне мелкие озера и болота описуют, а про Байкал, который толикая великая пучина есть, никакого упоминания нет, и потому его здесь вкратце описуем». Однако «вкратце» описать не удалось – описание занимает в его «Путешествии» три с половиной страницы. Приведем несколько строк из этого описания. Может быть, он читал про Байкал иркутскому воеводе Перфильеву? А может быть, наоборот, Иван Перфильев, немало поколесивший по Сибири, Забайкалью и Байкалу рассказывал Спафарию о том, сколько дней ходу от одной оконечности озера – до другой? И про остров Ольхон, и про то, что рыбы в Байкале всякой много – и осетры, и сиги, и нерпа? «Байкал может называться морем и потому, что из него течет большая река Ангара и потом мешается со многими иными реками и с Енисеем, и вместе впадают в большое Океанское море; и оттого может называться морем, что мешается и с большим морем, и объезжать его 34 кругом нельзя, и потому также, что величина его в длину и в ширину и в глубину велика есть. А озером может называться оттого, что в нем вода пресная, а не соленая, и земноописатели те озера, хотя и великие, но в которых вода несоленая, не называют морем; однако же и завидливу земноописателю можно называть Байкал морем, потому что длина его парусом бежать большим судном дней по десяти и по двенадцати, и больше, какое погодье, а ширина его – где шире, а где уже, меньше суток не перебегают. Глубина его великая, потому что многожды мерили сажен по сто, и больше, а дна не сыщут, и то чинится оттого, что кругом Байкала везде лежат горы превысокие, на которых и летнею порою снег не тает… А погодье по Байкалу всегда великое, но паче осеннею порою, оттого, что лежит Байкал что в чаше, окружен каменными горами, будто стенами, и нигде же не отдыхает и не течет, опричь того в него течет Ангара река. В Байкал впадают большие реки, мелкие и иные многие, а по краю на берегу, везде камень, и пристанища немногие, наиначе на левой стороне, едучи от реки Ангары, и оттого разбивает суда часто…» Читаешь – и думаешь, что такие подробности или мог узнать лишь внимательный наблюдатель, либо многое могли рассказать сибиряки, в том числе и воевода иркутский Иван Перфильев. Может, так и было? Знаменитый польский писатель Генрик Сенкевич однажды верно заметил: «Обыкновенно говорят, что писатель и исследователь никогда не может воссоздать с такою же верностью психологию людей, живших столетиями раньше, с какою он воссоздает психику людей ему современных. Но это было бы справедливо лишь в том случае, если бы старина не оставляла нам документов своей жизни. А ведь каждая эпоха оставляет нам свои памятники, при помощи которых задача психологической реконструкции становится в некоторых случаях легче, чем в современных романах». Я привел эти строки, чтоб читатель понял, что, зная хорошо материал исторический, можно попытаться и далее писать о Перфильеве в том же духе, в каком я изобразил разговор Спафария с богдыханом. Тем более, что не один Сенкевич так думает. Блестящий стилист и писатель, Юрий Тынянов прямо говорил: «Там, где кончается документ, там я начинаю…» Увы, я другого мнения… «Там, где кончается документ, там я останавливаюсь», - смело могу сказать я, переходя к очередному документу и пытаясь понять, что делал, как жил и чем занимался иркутский воевода после отъезда Спафария в Москву. И вдруг совершенно крамольная мысль появляется в голове. На минуту я представляю на берегу Байкала иркутского воеводу Ивана Перфильева, Николая Спафария, двух-трех казаков, только что вернувшихся из-за Байкала и нашедших там, где-то на реке Онон или в Приаргунье остатки каких-то древних укреплений… Писатель и историк М. Блок в «Апологии истории» утверждал: «Историк, как таковой, говорят нам, начисто лишен возможности лично установить факты, которые он изучает. Ни один египтолог не видел Рамсеса. Ни одни специалист по наполеоновским войнам не слышал пушек Аустерлица». Итак, о предшествующих эпохах 35 мы можем говорить лишь на основе показания свидетелей… Одним словом, в отличие от познания настоящего, познание прошлого всегда будет «непрямым». У нас свидетелей нет. Остается вариант Ю. Тынянова: начать там, где кончается документ. А документ есть. К 1677 году относится еще одно интересное сообщение иркутсокго летописца: «Во время бытности в Иркутске приказчиком сына боярского Ивана Перфильева за Байкалом, между реками Ононом и Аргунью, иркутскими казаками найдены остатки древних развалин. Они состояли из крепких, скопившихся вместе разных пород камней, удивительным образом обработанных, а при том примечены необыкновенной величины из разрушившихся зданий кирпичи, служившие большою защитою в глубокой древности монгольским народам. Между семи отломками развалин нашлось много удивительных редкостей зодчества, каменных статуй и драконов не малой величины, которые суть памятники величественной изящности бывших на сем месте манчжурских древностей». (Летопись города Иркутска. XVII-XIX вв.», Иркутск, 1996. С. 151). Эта запись в иркутской летописи – одна из первых, относящихся к археологии. Интерес к ней у сибиряков далеко не случаен. Тот же Иван Перфильев во время путешествий по Сибири и Забайкалью, вероятно, не раз встречал подобные остатки древних поселений. И, вероятно, осознавал историческую значимость подобных находок. Почему же Николай Спафарий, умнейший человек и внимательный наблюдатель, не отметил в своем дневнике о подобных находках старинных сооружений в Забайкалье? Почему не рассказал Иван Перфильев о находках иркутских казаков? Наконец, почему не доложили о том царю? Думаю, ответ может быть один: в то время, как Россия старалась вести дипломатические переговоры с Китаем, китайцы на этих переговорах порой вели себя вероломно, задерживая наше посольство или относясь к нему без должного уважения, Спафарию было ясно, что запиши он о находке (или сообщении о находке) в Забайкалье следов пребывания манчжур, вряд ли бы это понравилось российскому самодержцу, а китайцы же тогда точно бы решили, что все Забайкалье – это их земли… А «открывателю древности» грозила бы жестокая кара – прямой путь в «Приказ тайных дел». А это, как писал подьячий Григорий Котошихин, - страшное учреждение: «Приказ Тайных дел, а в нем сидит дьяк, да подьячих с десять человек, и ведают они и делают дела всякие царские, тайные и явные; и в тот Приказ бояре и думные люде не входят и дел не ведают, кроме самого царя… А устроен тот приказ при нынешнем царе для того, чтобы его царская мысль и дела исполнялися все по его хотению…» А какое же тут «хотение», если на твоей территории обнаружены остатки прежних строений нынешних врагов российских – манчжур? Вот почему, думаю я, не могли беседовать об «археологических находках» Николай Спафаний и Иван Перфильев. И пусть простит меня читатель, если я, следуя методу Ю. Тынянова, «далеко зашел за документ». 36 *** Прошло два года после отъезда Николая Спафария в Москву. Иркутский воевода Иван Перфильев, наверное, забыл о своей поездке с С. Аблиным в Китай, и о том, что они привезли в Пекин для торговли много товаров, обменяли их на шелковые ткани и драгоценные камни, но по дороге назад были ограблены монголами и вернулись из поездки с пустыми руками. Вероятно, не вспоминал И. Перфильев и про Спафария: другие дела одолели. В декабре 1679 г. «Вознесенский монастырь сделался добычею пламени», - так отметила это трагическое событие иркутская летопись. Монастырь был основан старцем Герасимом в 1672 г. Однако это не совсем верно. Попробую доказать, что главная роль в основании монастыря принадлежала воеводе Перфильеву. VII. Приказчик Перфильев – строитель монастыря В конце прошлого века некто А. Ионин обнаружил интересные новые документы, в которых идет речь о правителе Иркутска Иване Максимовиче Перфильеве. Касается это строительства Иркутского Вознесенского монастыря. До этого был известен один документ – грамота от 2 декабря 1672 г. на имя старца Герасима о заложении монастыря, опубликованная митрополитом Корнилием и протоиерем Громовым. Найденная Иониным грамота на имя боярского сына Ивана Максимова с товарищи (М, Перфильева - В. З.) о старце Герасиме и подчинении ему в деле монастырского строения вообще не упоминает. Вероятно потому, что главным лицом все-таки был приказчик Иван Максимов сын Перфильев. Далее автор публикации А. Ионин поясняет: «Относительно сына боярского Ивана Максимова, на имя которого написана благословенная грамота митрополита Корнилия от 8 декабря 1672 г., можно утвердительно сказать, «что это одно и то же лицо с Иван Перфирьевым (так во многих старинных бумагах писался Перфильев – В. З.), который не раз упоминается в числе правителей (и притом лучших) г. Иркутска, как об этом свидетельствуют: 1) неизданная летопись города Иркутска – рукопись XVIII столетия, принадлежащая Восточно-Сибирскому Отделу Импер. Рус. Географ. Общества под № 64. 2) опись Иркутского острога 1684 г. 3) писцовая книга Иркутска 1686 г., а также другие источники. Отец Ивана Максимова сына Перфирьева или Перфильева был знаменитый в истории Сибири приискатель новых землиц и основатель различных зимовьев и острогов, атаман (сперва сотник казачий, а потом за отличие и услуги государству сын боярский) Максим Перфлиьев. О его заслугах государству свидетельствуют историки Миллер и Фишер («Описание сибирского царства» Миллера и «Сибирская история» Фишера), а также неизданные документы (числом 41), у меня имеющиеся, подлинник 37 которых хранится в церковно-археологическом музее при Киевской духовной академии, под № 133. По отцу Максиму, который был известен своей деловитостью и воинскими подвигами большинству обитателей Восточной Сибири, от Енисея, Илима, Лены и Витима до Амура, и, что всего замечательнее для того времени, пользовался редкими симпатиями и доверием подчиненных, как казаков, так и покоренных и покоряемых тогда инородцев; сын его Иван и называется иногда просто Максимовым, без прибавления «сын Перфильев», как это видно из «Писцовой книги Иркутска за 1686 год» и истории Фишера. Точно так же и заимка Перфильевых (Ивана и сына его Остафья, бывшего с 1695 г. приказчиком Верхоленского острога), получила название «Максимовщины», а не «Перфильевщины». Заимка эта находится вверх по Иркуту, в 10 верстах от г. Иркутска, ныне Максимовская деревня с церковью, где и теперь есть из крестьян и казаков по фамилии Максимовы и Перфильевы. В 1684 г. в этой деревне (тогда заимке) у Остафья Перфильева находилось в амбаре, между прочим 3000 пудов ржи, закупленных для казны отцом его Иваном Максимовым, в бытность правителем Иркутского острога. Иван Максимов сын Перфильев не менее известен в истории Иркутска и подведомой ему области, чем его отец в истории покорения Восточной Сибири. Так известно (между прочим, из упомянутой выше летописи г. Иркутска, принадлежащей Отделу), что Иван Максимов (Максимович) был правителем Иркутска, с более или менее продолжительными перерывами, несколько раз, в период времени с 1671 до 1699, т.е. после приказчика Фирсова (достоверно известно, что сын боярский Иван Максимович Перфирьев управлял Иркутским острогом в 1671 и 1672 г., с 1676 по 1677, потом в 1685, и с 1696 до 1699. Быть может, и еще какие-либо годы до 1672 нужно отчислить ко времени управления Иркутским острогом Ивана Максимова, но пока об этом достоверно неизвестно) до (9-го по счету, начиная с И. Власова) воеводы И. Ф. Николева (1699-1701)». (С.30-31). Далее, сообщая о том, что он разобрал большой свиток документов о И. Перфильеве, А. Ионин пишет: «Замечательно, что Иван Максимов сын Перфирьев в свое время пользовался не меньшими симпатиями и доверием со стороны подчиненных ему казаков, чем его отец Максим в свое время. Это видно, между прочим, из следующего факта, о котором повествуют летописи и каковой подтверждается документами того времени, а именно: «В 1696 г. присланный из Москвы в Иркутск на смену Савелову стольник и воевода С. Полтев дорогою, не доезжая Иркутска, умер, а жена его с малолетним сыном Николаем прибыла в Иркутск. Казаки иркутские, будучи недовольны Савеловым, решили заменить его до указу (из Москвы) малолетним (3-х лет) Николаем Полтевым, а для управления делами иркутского воеводства избрали в товарищи ему иркутского же сына боярского Ивана Максимова сын Перфильева, даже против собственного его желания и воли. Малолетний Н. Полтев считался правителем Иркутского воеводства с 1696 по ноябрь 1699 года. Указы писались тогда от имени «стольника и воеводы Семена Тимофеевича Полтева сына иво 38 Николая Семеновича, да товарища его иркутского сына боярского Ивана Максимова сына Перфильева». Далее А. Ионин приводит краткую дословную выписку о вышеизложенном событии в Иркутске 1696 г. из неизданной рукописи отдела под номером 64. Воспользуемся этими сведениями и мы: жена Семена Полтева с малолетним сыном Николаем пришла в Иркутск. И казаки, согласясь, усоветовали быть оному малолетнему Полтеву управлять в иркутской канцелярии до указу, а к оному выбрать в товарищи сына боярского Ивана Перфильева, а Савелова за обиды сменить и потом пошли несколько казаков к Савелову в дом и взяли в канцелярию слушать указу (так в тексте! - В. З.), а при том говорили, ежели честно не пойдет, то взят будет нечестно. И оной Савелов в канцелярию пошел, а Полтева малолетнего дятка (дядька) принес на руках, а Перфильева привели и Савелова сменили. Со слезами Полтев плакал (так в тексте) и к матери просился, а Перфильев в команду вступать не желал. И были оные Полтев и Перфильев 1699 году по октябрь месяц». Начинается летопись с 1652 года и оканчивается 1763 г. А. Ионин, комментируя эту неизвестную рукопись, считает, она представляет подлинник неизвестного автора и эта летопись могла служить одним из главных первоисточников откуда черпал свои сведения, особенно за XVII век и первую половину XVIII в. составитель летописи города Иркутска П. Пежемский, напечатанной в Иркутских губернских ведомостях за 18581861 г. Во многих случаях летопись Пежемского представляет буквальный почти и точный перефраз помянутой рукописи Отдела… Найденная А. Иониным рукопись позволяет кое-что уточнить в истории города Иркутска, потому я хочу воспользоваться ею, чтоб читателю стали известны некоторые подробности о времени правления малолетнего Полтева и регентства над ним И. М. Перфильева: Савелов в летописи Отдела назван Афанасием, а в рукописной летописи, принадлежащей библиотеке Киево-Печерской лавры Антоном, и про него говорится, что он был нерчинским воеводой (с 1696 г.), а потом после большой ревизии воеводского управления в Сибири, продолжавшейся с 1693 г. по 1708 г. (по лаврской летописи) и произведенной сперва тобольскими дворянами-сыщиками: Федором Качановым и Ф. Тутолминым, а потом думным дьяком Василием Полянским с дьяком Данилой Берестовым и с воеводами красноярским (П. С. МусинымПушкиным), мангазейским (Ю. Ф, Шишкиным, который был назначен в Иркутск – В. З.), и илимским (Ф. Р. Качановым) был задержан в Енисейске (под дороге в Москву), а «животы у него в казну великого Государя взяты». Сверх того, учинено ему было наказание: «бит кнутом и сослан в Якутск в казачью службу». «По иркутским же летописям Савелов или Савельев отправлен был в Москву 19 сентября 1700. Так как никакого другого воеводы Савелова или Савельева по летописям и документам того времени нигде в Сибири не упоминается, то отсюда мы заключаем, что Антон Савелов и Афанасий Савелов – иркутский и нерчинский воевода – одно и то же лицо. Савелов мог быть воеводою в Нерчинске до окончания 39 суда над ним (после князя И. Гагарина) между 1696 – 1699 годами. Наконец, так как показания иркутских летописцев относительно воевод XVII столетия и большой ревизии воеводского управления Сибирью (с 1693 по 1708 г., т.е. до учреждения сибирской губернии и замены воеводского управления губернаторским, по крайней мере, в главном городе тогдашней Сибири – Тобольске) сбивчивы и неточны, то мы доверяем в этом деле более летописи Киевско-Печерской Лавры под № 200 (рукопись начала XVIII в., в которой излагаются события гражданской и церковной истории Сибири с 1580 по 1701 год), какова нами хотя и давно разобрана, но в печати доселе не была. Что же касается показаний иркутских летописцев относительно наказания, какому подвергнут был за свои преступления воевода Савелов, то, очевидно им известно было только, так сказать, начало этого наказания, т.е. отправление его в Москву 19 сентября 1700 года, а все дальнейшее, как-то: задержка его в Енисейске (по дороге в Москву), отобрание в казну имущества, наказание кнутом и ссылка в Якутск – не было известно. (Ионин А. А. Новые данные к истории Восточной Сибири XVII века. Иркутск, 1895. С. 32, 33). …Продолжая далее рассказ о Перфильеве, А. Ионин пишет: «Таким образом из всего сказанного об Иване Максимова можно заключить, что он, заставший вероятно, Иркутск еще простым зимовьем на Дьячем острове, в устье Иркута реки, был постоянным и в высшей степени деятельным свидетелем его постепенного роста до возведения его сперва на степень острога (в 1661 г.), потом города и воеводства (в 1682 г.); сам даже был три года если не воеводою, то, по крайней мере управителем этого воеводства, ранее того несколько раз управлял только острогом Иркутским. Заключение относительно того, что Иван Максимов мог быть очевидцем и свидетелем самого возникновения иркутского зимовья, мы выводим из того соображения, что в самый год (1652) построения этого зимовья он, тогда еще только простой пятидесятник, проплыл мимо УстьИркута реки, так как из Братского острога от сотника Бекетова (командированного из Енисейска воеводою Пашковым с сотнею казаков за Байкал, для покорения тамошних землиц и собирания ясака) – послан был на дощанике с провиантом и несколькими казаками вперед, вверх по Ангаре и за Байкал море, по рекам Селенге и Хилоку, на озеро Иргень для построения тут Иргенского острога. С Иргена Максимов возвратился, вероятно, в 1654-1655 году благополучно в Енисейск с 30 казаками, принесши с собою, между прочим, 19 сороков соболей ясаку, собранным им и Бекетовым за Байкалом. Соболи эти в Енисейске признаны были настолько хорошими, что их оценили до 4 тысяч рублей, как свидетельствуют об этом историки Миллер и Фишер». Далее из найденного А. Иониным документа – грамоты от 8 декабря 1672 года выясняется еще один аспект деятельности иркутского правителя Ивана Максимова сына Перфильева – его участие в строительстве иркутского Вознесенского монастыря. А. Ионин пишет: «Из этой грамоты мы узнаем, что главными виновниками первоначального построения 40 монастыря «по край Ангары реки» и в нем церкви Вознесения Господня были сами тогдашние жители Иркутского острога – «Иван Максимов с товарищи»; старец Герасим был как бы избранным ими только на это дело доверенным лицом, без которого невозможно было бы и осуществление задуманной ими монастырской постройки. На такое предположение наводят нас заключения, выводимыя из сличения и анализа содержания двух благословенных грамот митрополита Корнилия от 2 и 8 декабря 1672 года на постройку вышеозначенного монастыря. В первой грамоте (от 2 XII – 1672), данной, очевидно, на имя строителя старца Герасима, говорится только о дозволении, согласно челобитной сына боярского Ивана Максимова с товарищи старцу Герасиму строить монастырь на указанном месте и в нем Церковь Вознесения Господня, а также и о том, чтоб «иркутского острогу всяких чинов люди» о разрешаемом им, по их прошению, церковном и монастырском строении были радетельны и весьма прилежны; наконец, чтобы избранного ими и утверждаемого митрополитом, по их желанию, на дело монастырского строения, «строителя старца Герасима жаловали, почитали, во всем слушали и никакой бы обиды ему ни в чем не чинили». Грамота эта дана была в двух экземплярах. Вероятно, с той целью, чтоб копию представить Ивану Максимову с товарищи, как документ, утверждающий старца Герасима в должности строителя вновь созидаемого монастыря, а подлинник хранить у себя в ново-строившейся обители. Комментируя документ далее, А. Ионин пишет: «В этой грамоте ничего не говорится ни об антиминсе, мире и масле для освещения, ни о самом освящении ново-строящейся церкви». Во второй благословенной грамоте митрополита Корнилия от 8 декабря 1672 г., данной на имя Ивана Максимова с товарищи, заключается гораздо больше подробностей относительно построения монастыря и его освящения, без упоминания, однако же о строителе старце Герасиме. В грамоте говорится не только о дозволении «невозбранно на указанном месте строить монастырь со всяким монастырским и церковным строением», но и о том, что митрополит дает свое благословение и на освящение церкви Вознесения Господня, с приделом Одигитрии, когда последняя будет готова, для чего и посылает антиминс, миро и масло; (здесь читателю современному надо пояснить, что антиминс означает дословно с греческого – «вместопрестольник», освященный плат с изображением положения во гроб Иисуса Христа; кладется на престол церковный при совершении св. Евхаристии (благодати – В. З.); миро – благовонное масло. В церковном значении – вареное деревянное масло и красным вином и благовониями, освящаемое в великий четверток для совершения таинства миропомазания. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1981. Т. 1. С. 18. Т. 2. С. 329). Очевидно, всех этих подробностей не могло бы быть в грамоте, если бы участие «сына боярского Ивана Максимова с товарищи» в деле построения монастыря было только пассивное и поверхностное. Ясно, что на их ответственности лежала главным образом забота, как о снабжении 41 новостроившейся обители всем нужным, так и об ея освящении, благоустройстве и благолепии; избранный же ими и утвержденный митрополитом в звании строителя обители старец Герасим был только главным распорядителем в этом деле, т.е. таким лицом, которому вполне доверяли «виновники» строения монастыря. На обязанности строителя лежало – заботиться об исполнении задуманных его доверителями планов и предначертаний, как относительно внешнего, так и внутреннего благоустроения обители. Потребные же для церковного и монастырского строения средства должны были дать «Иван Максимов с товарищи». В таких мыслях нас утверждают, между прочим, соображения, выводимые из истории построения других монастырей сибирских (например, Спасского монастыря в Якутске)»… Далее историк замечает: доказывая, что главная роль в деле построения Вознесенской обители принадлежит иркутскому приказчику И. М. Перфильеву, автор отнюдь не намерен «умалить этим сколько-нибудь значение и заслуги для Вознесенского монастыря блаженного старца Герасима, совершенно правильно почитаемого основателем этого монастыря и первым строителем оного»… Значение найденных А. Иониным документов для истории города Иркутска велико по двум причинам: во-первых, грамота подтверждает, что управитель Иркутска (приказчик, воевода) всегда почти занимался не только своими прямыми обязанностями как градоначальник, но и делами церковными. Во-вторых, по словам А. Ионина, она дает одну весьма важную и точную хронологическую дату для истории правителей г. Иркутска и тем пополняет часто сбивчивые и неточные указания Иркутских летописей. 42 ТАЙНА ВОЕВОДЫ БАРНЕШЛЕВА I . Загадка воеводской фамилии О некоторых приказчиках и воеводах Иркутска сведений не сохранилось совсем, о других сведения приходится не то что бы собирать по крупицам, но точность их надо установить путем кропотливых проверок и сопоставлений. Поясню это на примере с боярским сыном А. Барнешлевым. Начну с того, что в списке «О лицах, занимавших высшие гражданские и военные должности в Иркутской губернии с основания ея» («Памятная книжка Иркутской губернии за 1861 года») фамилии А. Барнешлева ни среди приказчиков, ни среди воевод нет. В книге Л. Ермолинского «Михаил Сперанский» в приложении «Правители Иркутска и Иркутской губернии» сказано, что Андрей Барнешлев, боярский сын, правил в остроге в 1670-1671 гг. В книге «Летопись города Иркутска XVII-XIX в.» (Иркутска. 1996, С. 307) в именном указателе А. Барнешлев числится приказчиком, а ниже стоит фамилия Барныщаев, Бурнашев А. – воевода. Другое лицо. Открываю указанные страницы 151, 152 и читаю: «1674 г. строен острог караульный на западном берегу реки Енисей, за семь верст ниже речки Ошма. В Якутске тогда был воевода Бурнашев, который управлял Иркутским и Албазинским острогами недолго. Важного ничего не происходило». Согласимся с летописцем и перевернем страницу: «1678. Якутские казаки, при воеводах Андрее Барнышаеве и Фоме Иванове Бибикове бывшие за Байкалом-морем, от тамошних бурят известие доставили, что будто прежде пришествия в здешний край монголов был в стране Забайкальской некий народ» (какой был народ и что за известие принесли казаки, узнаем чуть позже, а сейчас читателю придется еще немного потерпеть). Непосвященному человеку трудно поверить в то, что рядом стоящие в «Указателе имен и фамилий» А. Барнешлев и Барнышаев, Бурнашев – это фамилии одного и того же лица Андрея Афанасьевича Барнешлева. Попробую это доказать. В «Летописи Якутского края, составленной по официальным и историческим данным» членом-сотрудником Императорского Русского Географического Общества В. Л. Приклонским (Красноярск, 1896, изд. Г. В. Юдина) на странице 18 читаем: «1675. 5 июля назначен воеводою Андрей Афанасьевич Барнышев; на должности по 3 июля 1678 года. После 1 сент. 1676 г. Отписка Якутского воеводы Андрея Барнышева: (в иных местах именуется Барнешлев. – заметим, пояснение дано составителем В. Приклонским – В. З.) о счете бывшего Якутского сына воеводы Якова Волконского и отпуске его в Москву». Далее следуют еще два документа, в которых фамилия вновь пишется Барнышев. И последний документ в летописи В. Приклонского: 1678 г. 3 июля прибыл в 43 Якутск назначенный воеводою Фома Иванович Бибиков; на должности – по 22 сентября 1681 г. Февраль. Память Якутского воеводы Андрея Барнешлева священнику Троицкого собора Стефану: о крещении Тумацкой волости ясачного якута Якуна Бинтина». Так как же все-таки правильно написать фамилию иркутского, а затем якутского воеводы? Есть ли такой документ, которому можно доверять? Оказывается, есть. Это трехтомная «Сибирская библиография» В. Межова (СПб, 1903). Автор работал с подлинниками, делал выписки из полного свода законов Российской империи. использовал опубликованные «Акты исторические» и многотомное «Дополнение к историческим актам, изданным Археографическою Комиссиею». Здесь фамилия пишется однозначно: Барнешлев. Так что, по существу, загадки никакой с фамилией Барнешлев нет, просто надо было приложить немного усилия исследователю и все разъяснилось. И все же «маленькая тайна» о воеводе Барнешлеве читателя ожидает. Но об этом чуть позже. А теперь приведу несколько примеров. Из них читатель заодно узнает, какими делами занимался бывший Иркутский воевода, став начальников отдаленнейшего северного края: 1675 после 24 сентября. – 1676. Отписка якутского воеводы Андрея Барнешлева: о сделанном им запрещении в Якутске и его уезде продавать разные военные снаряды. (Читаешь – и диву даешься – точно написано про нас, наших торговцев оружием! - В. З.). 1675. После 24 сентября – 1676. Вновь отписка воеводы А. Барнешлева. На этот раз по другому поводу: о посылке в Москву лекарственных трав и кореньев (и этим вроде бы не «воеводским делом» приходилось заниматься А. Барнешлеву). Следующий документ, датированный 1675 г. после 1 марта, заставляет нас вновь вспомнить о проблемах сегодняшнего дня: отписка якутского воеводы А. Барнешлева касается «присылки в Якутск жалованья служилым людям». Жаль, не смог я разыскать 7 том «Дополнений к историческим актам» (1859. С. 52-53) и не могу «порадовать» читателей сообщением о том, как долго задерживало выплату жалованья служилым людям московское правительство. Беспокоила воеводу и нехватка специалистов по изготовлению военного снаряжения, необходимого для защиты северного острога от набегов врагов. Так, в августе 1676 года он жалуется главным Енисейским начальникам на то, что не прислали в Якутск обещанных «кузнечных и бронных мастеров для починки военных снарядов» (оказывается, и этим занимались русские умельцы! – В. З). II. «Был в стране Забайкальской некий народ» «Время – неумолимый и безжалостный разрушитель творений рук человека, особенно если обстоятельства складываются так, что сами творцы и строители не в состоянии защитить от уничтожения свое детище. 44 Однако за памятниками культуры внимательно следили глаза тех, кто понимал огромную ценность созданного руками и гением предшественников. Ученые и любители оставляли для своих неведомых преемников записи об увиденном, свои раздумья и впечатления. И теперь потомки, обнаружив в архивах пожелтевшие от времени листики, с трепетом и благоговением вчитываются в выцветшие строки, собирая по крупицам драгоценные сведения. И тогда каждая мелкая деталь неожиданно приобретает особую значимость и весомость». Трудно не согласиться с мнением известного ученого В. Ларичева, автора книги «Путешествие в страну восточных иноземцев» (Новосибирск, 1973. С. 329330). Эти строки помогут нам лучше понять сообщение якутских казаков, которые ранее были с воеводой Андреем Барнешлевым в Иркутске и узнали от тамошних бурят о «некоем народе». Иркутский летописец, знавший какую-то неизвестную рукопись, сообщает много интересного. Воспользуемся этими сведениями Вероятнее всего они были сделаны в воеводской канцелярии каким-то дьяком, который выполнял приказ воеводы, присланный ему свыше из Сибирского приказа или от московского начальства. А может, кто-то из любопытных сибиряков хотел привлечь внимание к древностям Москву или воеводу Барнешлева? (Знали сибиряки, что он – иноземец, из немцев, а немцы к науке склонны!) Как бы то ни было, но это остается загадкой Но ниже приведенные сведения – это первая попытка иркутского летописца поговорить о давно прошедших временах. И сведения, сообщаемые казаками, весьма интересны. Итак, оказывается, что «прежде пришествия в здешний край монголов был в стране Забайкальской некий народ… потому что есть много признаков древнего неизвестных людей обитания: у реки Ингоды, за Яблонным хребтом, у озера Болжина, при Ононе, Джиде и других реках». Что же видели буряты и сами казаки? «Они видели (и ныне приметны) каменные курганы в поперечнике от 20 до 50 саженей, грудами сделанные, на поверхности которых растет уже березовый кустарник». Сибиряки, как и все россияне, - народ любопытный: «когда случай показал видеть россиянским казакам оныя, то возродилось в них из любопытства несказанное желание, которое довело до того, что они, наконец, решились оные разламывать – мысля, не найдут ли каких-либо сокровищ – почему, общими силами разобрав камни, нашли под оными множество человеческих костяков, между коими и действительно попадались небольшие слитки золота и серебра». Казаки постарались что-либо узнать об этих «чудных развалинах» и кочевавшие там буряты рассказали им, слышанное от своих предков, что «под упомянутыми курганами были кости древних сей страны обитателей, коих называли чудью, присовокупя при том, что оные от страшных им монголов и бурят предавали сами себя до смерти, сделав на столбах полати, под коими, вырыв несколько земли, наносив сколько можно на полати каменьев и вокруг ям деревья и сучьев пучки, а в середине собираясь семействами с имуществом и сокровищами, сжигались, и сгорая, кости и погребались грудою камней, 45 ими же на полати наношенной». Иркутский летописец так комментирует рассказ аборигенов-бурят: «Из сего повествования можно заключить, что те курганы есть могилы древних сей страны жителей, чудью называемых, о чем самые кости, находимые под ними развалинами, удостоверяют». Публикатор и комментатор книги «Летопись города Иркутска 17-19 вв.» Н. Куликаускене осторожно замечает: «Вероятно, автор описывает Гунские захоронения Забайкалья. Для них были характерны надмогильные курганные насыпи и деревянные погребальные камеры. В то же время обряда сжигать трупы гунны не знали» (С. 287). В иркутской летописи далее сказано: «В выписи сибирской помещено о сем краткое известие такими словами: «Чудского народа, доселе в Сибирских краях обитавшего, разговоры во многом сходствовали общими словами с эстляндским, финляндским и лапландским языками», но когда и кем, из каких источников сия весть почерпнута, о том вовсе умолчено». Конечно, вряд ли приписка была сделана во времена воеводы Барнешлева. Скорее всего это мнение появилось после посещения Сибири и Иркутска финским ученым Кастреном в 1847-48 гг., который по поручению Академии наук изучал народы Сибири. В «Хронологическом перечне важнейших данных из истории Сибири» 1032-1882, составленном И. В. Щегловым, под датой 1696 г., есть сноска, в которой дан комментарий к сообщению о том, что под Томском распространились слухи о чудских копях. Составитель перечня учитель И. В. Щеглов пишет: «Неизвестные народы вымерших поколений оставили нам памятники своего горного производства в повсюду по Сибири рассеянных горных выработках, слывших под общим названием чудских копей». Далее автор поясняет: «К какому племени принадлежал этот народ которому нынешние русские обитатели края дали неопределенное название Чуди, - решить трудно, н предполагают, что это были народы первоначально финского племени, к которым впоследствии примешались соседние туркские элементы». Как видим, мнение сходно с предыдущим. Но нам важно другое: Иркутский воевода, уже находясь вдали от Иркутска, в Якутске, не прошел мимо сообщения, привезенного из-за Байкала казаками и, вероятно, заинтересовался им. Иначе бы оно не попало в анналы истории! Историк Сибири Г. Ф. Миллер, живший в Иркутске в 1735-1738 г. в «Описании Сибирского царства» (СПб, 1750) отмечал, что в Сибири «из древних лет были только такие жители, которые себя оружием, а не описанием своих действ прославить старались, к тому же ни наук не знали, ниже писать умели, дабы тем дела свои потомкам памятны оставить: то подлинно рассудить можно, что о древнейших приключениях сея столь великия части Азии много обстоятельного и основательного сказать не можно»… III. Что было при воеводе Барнешлеве в Иркутске Немного можно рассказать и о конкретных делах Андрея Барнешлева, когда он был приказчиком или воеводой в Иркутске в 167046 1671 годах. В некоторые летописи эти годы даже не попали, словно и не было никаких событий. Но события были, как и был Иркутск. Вот каким он был при Андрее Афанасьевиче Барнешлеве: «В Иркутске были крепости деревянные: одна подле собора на берегу Ангары, называемая Кремль, с тремя по углам и одною в середине башням, окружностью 288 саженей, вышиной 11 футов, и около сей крепости был обведен ров и прикрыт рогаткою; другая крепость, вокруг всего жилья обведенная палисадом, из бревен стоячих поверх земли в три сажени и пять футов, а дале – от Ангары до Иды, или Ушаковки, 1060 саженей, и около оного палисада обведен был глубокий ров, а в палисаде были бойницы для стрельбы из ружей и пищалей (длинных пушек); двое городских ворот назывались: одни – Заморские, а другие – Речешные. Пред обоими воротами были подъемные мосты». Но не таким увидел Иркутск А. Барнешлев. Составитель и комментатор книги Н. В. Куликаускене считает, что «в 1670 г. иркутский приказчик А. Барнешлев значительно перестроил и расширил острог». («Летопись города Иркутска. XVII-XIX вв.», Иркутск, 1996, С. 286-287). Новый острог был возведен в 1670 г. артелью енисейских плотников. В нее входили Федор Хлызов, Трифон Никифоров. Григорий Щукин, Иван Родионов, Семен Яковлев. Руководил работами Андрей Барнешлев, Опытный строитель, человек, сведующий во многих ремеслах, смелый и отважный по натуре, он был из числа людей, вошедших в сибирскую историю под именем землепроходцев. Разумно и расчетливо подходил Барнешлев к строительству новой крепости. Он ставит ее на место разобранного острога, значительно увеличив по площади. Крепостные стены образовали правильный квадрат со стороною в 50 саженей. Над стенами по углам поднялись сторожевые башни, они увенчаны вышками с обходными галереями В стенах устроено несколько проходных палаток, а со стороны Ангары и Ушаковки – проезжие ворота. Над ними возведены самые высокие башни, «о трех уступах», с шатровыми верхами и двуглавыми орлами» (Полунина Н. М. У истоков каменного града. Иркутск, 1977, С. 9). В своем донесении Барнешлев приводил описание первой крепости: «А прежней, государь, Иркуцкой острог в посадке был мерою в длину 9 сажен печатных, поперек 8 сажен, и тот острог погнил и развалился врознь, а у нужного, государь, времени служилым и ясачным людям и пашенным крестьянам з женами и з детьми вместитца было негде…» Новая крепость была построена Барнешлевым с учетом перспектив развития Иркутска и превосходила старую по площади 135 раз. Она имела форму квадрата, и длина его каждой стены составляла 108 метров, а высота – 7 метров. Главными оборонительными сооружениями были восемь башен. Самые высокие из них стояли на берегу Ангары и достигали 20 м высоты. Главной из этих трех башен была Спасская, к которой поднимался «взвоз» от пристани. Взвоз был крутым: разница высот между берегом и уровнем 47 воды составляла около 12 м. Над воротами башни возвышался амбар, над ним были жилое помещение и две небольшие часовенки с иконами, а венчал это сооружение деревянный шатер. Две остальные, угловые башни, выходившие на реку, проезжими не были, но также имели четыре этажа – амбары, казачьи избы, жилые этажи, а наверху – вышки. Башни противоположной («горной») стороны были ниже, и из них лишь одна, тоже средняя, была проезжей. Она выходила к небольшому озеру, которое находилось примерно на месте нынешнего сквера имени Кирова. Третья проезжая башня острога располагалась посередине стены, выходившей в сторону современной улицы Сухэ-Батора». Если бы А. Барнешлев не сделал ничего другого за время своего правления, его имя все равно должно было остаться в истории города, ибо остроги обновлялись, а тем более строились заново не так часто! Кроме постройки острога, из наиболее интересных событий, связанных с Иркутском, можно назвать следующее – проезд через город бухарского посланника С. Аблина. Летопись П. Пежемского сообщает: «1670. Проехал в Китай гонец Аблин с бумагами. Аблин, сколько известно, есть первый полсанный в Китай чрез Иркутск, а до сего времени посланцы ездили из Тобольска, прямо степями, как-то: Байков и другие». О посольстве Федора Ивановича Байкова (1654-1656) в Канбалык (так называли тогда русские Пекин) с грамотою от царя Алексея Михайловича к китайскому богдыхану в Иркутске хорошо знали, как и о наказе, в котором, между прочим, было сказано: разведать тайно о расположении хана к российскому двору и о намерении его, пошлются ли в Россию послы и купчины с товарами? Довольны ли они будут присылкою к ним его, Байкова? Каков там чин в приеме послов и гонцов, и какова их вера? Коль сильно китайское государство народом, казною, войсками и городами? Есть ли у них война и для какой причины? Какие узорочные товары и каменья, тамошнего ли рукоделия, или привозные, и откуда и каким доставляются путем? Прочен ли будет между россиян и китайцев торг? И сколь велика с привозных товаров собирается пошлина? Какой урожай хлебу, пряным зельям и овощам? И, наконец, какой ближайший путь от границы российской до Китая? (Указ соч. Н. БантышКаменского, С. 8-10). Если иркутяне и знали о посольстве Ф. Байкова, то вряд ли им были известны причины, из-за которых посольство оказалось неудачным. Думаю, что об этом едва ли кто знает и сегодня, разумеется, кроме историков-специалистов, а знать не мешает. Дело в том, что Байков, стараясь высоко держать российскую честь, царскую грамоту и подарки хотел вручить сам, лично богдыхану, но отказался соблюсти церемониал «кэ-тоу», который обязывал его три раза стать на колени и каждый раз положить по три земных поклона перед императором. И тогда Байкова выпроводили из Пекина. …Возможно, когда на обратном пути другой посол России Милованов сделал остановку в Иркутске, сибиряки, слушая его рассказы о Китае, вспоминали и Байкова? Хоть и неприветливо 48 встретили его китайцы, многое успел он запомнить и заприметить, о чем позже написал в отчете: «железа и меди у них много, а сено и дрова у них привозят на телегах, а пашни у них по-русски, а хлеб родится у них просо, и пшеница, и ячмень, и овес, и конопля, а овощи чеснок и моркови, и орехи грецкие, и масла семенного много, а лес всякой дубняк и березняк, и сосняк, и кедроник, и липняк, и ельник, а снегу нет. Стоит тот город (Кокотан – В. З.) в низком месте в долу: дол великий, а около него все кругом горы каменные, а речка под тем городом не велика, течет на запад, а около того города все пашни…» Это было одно из первых описаний Китая русскими. Подробности о «первом посланном в Китай через Иркутск» посольстве С. Аблина я узнал из книги В. С. Мясникова «Империя Цин и русское государство в XVII веке», (Хабаровск, 1987, С. 164, 165). Я узнал, что поездка Аблина была по счету уже третьей. (В первой поездке в Китай с Аблиным был иркутский воевода И. Перфильев – В. З.) И караван Аблина прибыл в Пекин неожиданно, заявив китайскому императору, что прибыли «от великого государя послы и торговые люди». В отчете Аблина сохранилась подробная запись о том, как его делегацию принимал китайский император. Думаю, что этот отчет читал и иркутский воевода А. Барнешлев и потому кратко расскажу об этом, чтобы читатель мог сам сделать выводы: надо ли было знать иркутскому воеводе, что происходило на восточных рубежах Сибири и какова была российская политика в отношении Китая. Вначале китайцы не хотели принимать русских послов, но затем молодой император Сюань Е. передумал и дал указание пригласить Аблина и его товарищей «в рощу». Вот строки из отчета Сеиткула Аблина (о себе и товарищах он пишет в третьем лице – В. З.). «А как они перед царя пришли, а китайский де царь сидит на столе на коврах и на подушке… и собою он молод, лет в 20, и спрашивал про государьское здоровье сидя же… И они, Сеиткул с товарищи про государьское здоровье сказывали стоя. А после того великому государю бил челом китайский царь на государеве жалованье, на подарках. А после того, спрашивал про них, Сеиткула с товарищи, здоровье и велел их… поить вином…» А затем «отпустил их на посольский двор, а корм и питье за ними прислал вскоре»… В. Мясников отмечает, что такого приема не удавалось достичь ни одной из предыдущих русских миссий (C. 166). До отъезда из Пекина С. Аблин и его спутники еще трижды побывали на императорском обеде. Перед отъездом просил император Аблина, чтобы московский царь выдал Цинским властям Гантимура, который еще в 1667 году переселился из Китая в пределы России (в Забайкалье – В. З.), прежде он служил китайскому императору, потому китайское правительство долго и настойчиво домогалось возвращения Гантимура, из-за чего часто происходили продолжительные распри и ссоры. 49 В середине апреля 1670 г. в ответ на китайское предложение о переговорах нерчинский воевода направил в Пекин миссию, которую возглавил Игнатий Милованов, хорошо знавший Забайкалье. Он прошел в Китай новым путем: из Нерчинска он двинулся на лошадях на юг, пересек горную полосу юго-восточного Забайкалья и вышел к реке Аргуни. Через пять дней путешествия по голой степи И. Милованов вышел к реке Хайлар – верхнему течению Аргуни – и по ее левому притоку р. Чжадуньхэ первым их европейцев перевалил Камень – хребет Большой Хинган, отметив в донесении: «А тот камень невысок, на лошадях верхом и на телегах ехать можно». Проследовав далее по притоку Чунгари, миссия спустилась по р. Ялухэ, затем, повернув на юго-запад, пересекла степь, горы в верховьях р. Силяохэ и достигла Пекина. тем же путем в середине августа миссия благополучно вернулась в Нерчинск с ответной нотой. В ней император Канси (что по-китайски означает «мирное спокойствие»; настоящее имя его – Сюань Е – В. З.) сообщал, что намеревался начать войну с Россией, но передумал. Для доклада и передачи ноты И. Милованов двинулся в Москву, куда прибыл в августе 1671 г. и во время остановки в Иркутске воеводская канцелярия узнала такое, что о Милованове долго еще судили и рядили не только иркутские дьяки и подьячие, но и посадские и служилые люди. Как пишет историк географии И. П. Магидович, «поручение у него было прямо скажем, весьма щекотливое: предложить китайскому императору «навеки и неотступно стать русским данником…» Принят он был пышно: вероятно, приближенные императора не решились перевести дословно содержание ноты» («Очерки по истории географических открытий», М., 1984, С. 144). Иркутский летописец И. Щеглов рассказывает об этом более красочно и подробно: «В наказной памяти Милованову предписано было объявить Богдойскому царю: «что как под высокою Российскою царского величества рукою находятся цари и короли со своими государствами, и великий государь жалует их, держит в своем царском милостивом призрении, то и он, Богдыхан, также поискал его царского величества милости и жалованья и учинился бы под высокою его царского величества рукою… И дань бы ему, великому государю давал». Другой историк Н. Бантыш-Каменский рассказывает в подробностях о приеме в Пекине российских послов: «Послы… были представлены богдохану. Сделав перед ним поклон до земли, они, в шелках, стояли перед ним с час; были потчеваны чаем и, по учинении вопроса сколько кому и з них от роду лет, отпущены. Пробыли они в Пекине пять недель и затем, получив себе подарки, воротились обратно. «Толь гордый двор, каков китайский, - замечает по этому поводу Бантыш-Каменский, - мог ли спокойным духом слушать призыв в подданство, да еще не от царя, но от его подданного учиненный; и мог ли богдохан посланных с таким жестоким предложением принять, угостить и отпустить с честью? Кажется, что… боялись китайские министры доложить об этой наказной памяти императору, или при 50 переводе ее утаили иезуиты огорчительное ее выражение…» Это строки из книги Н. Бантыш-Каменского, изданной в 1882 г. в Казани. Но в 1971 г. в архиве краеведа А. А. Шустова в Улан-Удэ я видел рукописный вариант этого издания «Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами, происходивших с 1619 по 1792 г., учиненное Государственной Коллегии иностранных дел Московского Архива канцелярии советником Николаем Бантышем-Каменским 1792 года». На полях одной из рукописных страниц, где речь шла о посольстве И. Милованова карандашом было написано следующее: «Согласно древним китайским источникам вблизи Китая раньше обитали мохэмские племена. Они были известны своей неукротимой храбростью. Приглашенные однажды ко двору императора на прием, посланники мохэ стали плясать. И пляска их представляла «вид сражения», то есть военный танец. И ужаснула китайцев. Вывод: китайцы – трусы. Они также испугались ультиматума – послания Милованова»… Что же, неизвестному летописцу не откажешь в прозорливости! Может быть, действительно, они испугались наказной грамоты Милованова, а быть может, иезуитысоветники богдохана просто скрыли истинное содержание грамоты?… Как бы то ни было, о посольстве Милованова долго говорили в Иркутске… IV. Маленькая тайна воеводы Барнешлева Служить в Сибири всегда было нелегко служилые люди разных чинов, получавшие за службу материальное довольствие в виде хлеба, соли и денег, часто жаловались на трудности службы в малонаселенном и бездорожном крае, на произвол и своеволие воевод, приказчиков и детей боярских, на тяготы жизни. И именно отдаленность Сибири от Москвы позволяла воеводам своевольничать и действовать бесконтрольно. Однако население края, как говорится, тоже не сидело сложа руки и часто подавало челобитные с жалобами, которые, по обыкновению того времени, писались обязательно на имя царя, хотя часто они до Москвы не доходили, а вручались местным властям, которые и разбирали эти жалобы. Однако были и челобитные, которые подавались прямо в центральное правительство – в Сибирский приказ в Москве. Они подавались от имени отдельных лиц, а иногда писалась коллективная жалоба. И тогда в Москву посылались «мирские выборные челобитчики». Однако воеводы принимали все меры, чтобы доносы не дошли до Москвы. Якутский воевода П. Головин через подчиненных лиц обыскивал ехавших на Русь торговых и промышленных людей и отбирал челобитные, которые с ними посылались из Якутска. Еще жестче поступал бывший Иркутский воевода Андрей Афанасьевич Барнешлев: когда якутский казак Силка Дехтерев сказал на него «государево палатное дело», он пытал его тайно. В книге «Ссылка в Восточную Сибирь в XVII веке» (Якутск, 1967, С. 53) Ф. Г. Сафронов приводит интересный пример, касающийся А. Барнешлева. Вот что он 51 пишет: «Когда же челобитные все-таки прорывались в Москву, ибо пути их доставки были разнообразны (личная поездка, отправка выборных челобитчиков, использование удобной оказии, например, посылка с надежными попутчиками и т.д.), то воеводы всячески старались ослабить впечатление от доносов, применяя для этого самые различные меры, они прибегали даже к помощи колдовства. Так, когда во время правления А. Барнешлева с разрешения правительства отправлялись в Москву якутские князьки с жалобами на его действия, то этот воевода призвал якутского шамана и велел ему «шаманить о смерти их, челобитчиков, и о приезде воевоцком, чтоб к нему (новый) воевода был добр. И шаман Неча у него в горнице «шаманил». (К сожалению, сборник «Якутия в XVII веке, с. 237-239, где дан рассказ об этом, я не смог разыскать, и потому не могу сообщить читателям, насколько успешны были действия шамана по имени Неча). Из последнего документа, опубликованного В. Приклонским в «Летописи якутского края», и датированного июнем 1675 года, я узнал, что челобитная «ясачных якутов на бывшего воеводу Андрея Барнешлева» дошла до нового воеводы Фомы Бибикова. А коли сменили воеводу – значит, правосудие восторжествовало. Не помогла и маленькая тайна Барнешлева – обращение к шаману. 52 ОКО ГОСУДАРЕВО ИРКУТСКИЙ ВОЕВОДА ЛЕОНТИЙ КИСЛЯНСКИЙ I. О пользе старинных документов «После свержения татарского ига и до Петра Великого не было в судьбе России ничего более огромного и важного, более счастливого и исторического, чем присоединение Сибири, на просторах которой старую Русь можно было разместить несколько раз. Только перед этим одним фактом наше воображение в растерянности замирает, словно бы застревает сразу за Уралом в глубоких снегах…», - писал В. Распутин в книге «Сибирь без романтики» (М., 1984). Сложно и непросто шел процесс присоединения и первоначального освоения сибирских земель: с одной стороны невиданные в Европе темпы освоения громадных пространств, с другой – усиленная эксплуатация, постоянный грабеж и разорение народных масс, в том числе и аборигенов края. И хотя о первых землепроходцах края написано немало, те м не менее еще очень многое из того, что связано с первыми шагами русского человека по сибирской земле, неясно или изучено лишь в самых общих чертах… Например, в 40-50 гг. мнение, что Сибирь завоевывалась и при этом поголовно уничтожалось коренное население, было общепринятым. Но историки 60-70-х гг., в частности В. И. Шунков, опровергли его. В работе «Некоторые проблемы истории Сибири» (см.: Вопросы истории, № 10, 1963, с. 66) В. И. Шунков пишет: «…Мирный характер освоения Сибири очевиден для любого непредвзято настроенного исследователя». Кстати, задолго до советского историка эту же мысль высказал Элизе Реклю. В книге «Земля и люди» (том IV, Азиатская Россия, Спб, 1889, С. 436), говоря о поступательном движении русских в Сибирь, он писал следующее: «Почти везде «завоевание» было мирным завладением, и туземцы слишком малочисленные и рассеянные на громадном пространстве, должны были без сопротивления платить налагаемый на них ясак или дань шкурами пушных зверей». Наконец, можно сослаться на интересное исследование Сергея Крившенко «Берег Отечества», посвященное проблемам романтики героизма в литературе о Дальнем Востоке. Он пишет: «Многие исследователи искали движущую силу этого процесса (продвижения на Восток – В. З.) в деятельности торгового капитала, в «погоне за соболем», в активности промышленников и купцов. Отсюда следовали и еще более широкие общие выводы. Процесс освоения Сибири русским отождествлялся с историей заморских колоний таких стран, какими в эпоху первоначального накопления были Испания и Англия. Освоение Сибири неправильно называли завоеванием» (Крившенко С. Берег отечества. М., 1988, С. 8). Но если об этом все-таки ученые заговорили в 60-80 г. нашего века, то есть темы прямо-таки нетронутые исследователями и писателями. 53 И одна из таких тем, которые почти никогда не поднимались в исторической литературе и публицистике – это роль сибирских воевод, вице-губернаторов и губернаторов края в деле колонизации Сибири, в освоении ее территории. К сожалению, многие сибирские архивы не сохранились. Однако остались грамоты, отписки, донесения сибирских воевод, челобитные и другие важнейшие документы, которые помогают сегодня восстановить многие моменты истории Сибири от постройки первых острогов до поисков полезных ископаемых и лекарственных растений. К сожалению, многие из этих документов издавались более полутора веков назад и сегодня представляют библиографическую редкость, - потому весьма труднодоступны для исследователя. И еще одна трудность подстерегает исследователя при работе с «распросными речами служилых людей», «выписками из книг сбора ясака и различных пошлин с торговых, промышленных и служилых людей»: в этих документах нет объективного изображения взаимоотношений царских воевод с казаками. Так, в донесениях якутских воевод бежавшие из острога Василий Бугор, Иван Редкин и другие казаки изображены грабителями и разбойниками, захватывающими коч, продовольствие, грабящими купцов. Между тем, документ устанавливают, что, если бежавшие казаки и взяли, например, лежавшие на берегу припасы с потерпевшего ранее крушение коча, то в дальнейшем они выдали владельцам этих товаров «заемные кабалы» (расписки – В. З.) на них. Иначе говоря, здесь отнюдь не имел место разбой, как это хотят изобразить сибирские воеводы (Открытия русских землепроходцев и полярных мореходов 17 века. М., 1951, С. 7). Имеют место в документах искажения в освещении фактов и по другим причинам. Например, некто Амос Михайлов доносил о невозможности пройти морским путем к востоку от устья Лены. На самом деле, как выясняется из материалов, он уклонялся от выполнения полученного задания и сообщал ложные сведения о трудностях морского пути. Иногда недостоверные сведения, содержащиеся в документах, объясняются несовершенством научных знаний того времени: так в распросных речах братских людей сообщается о том, что Байкал и Ламское море – это одно и то же, и что «море» Байкал соединяется «протокою с океаном» (там же, С. 7). С 1637 г. Сибирью ведал находящийся в Москве особый Сибирский приказ. Он назначал и смещал сибирских воевод, дьяков и других служилых людей, ему подчинялись размещенные по сибирским городам стрельцы и другие ратные люди, Приказ заведовал сбором ясака с нерусских народов, денег, хлеба и соли с русского населения, размещением ссыльных и надзором за ними. Отправляя казаков в поход, Москва строжайше наказывала: улаживать все дела с туземным населением миром, «ласкою», а не «жесточью». И в Сибирском приказе, да и на местах, понимали, что без туземцев не добудешь в большом количестве мягкую рухлядь, потому за неоправданное убийство 54 аборигенов рядовых казаков жестоко карали. В «наказной памяти», которая обычно давалась воеводам, казацкому атаману предписывалось не только собирать ясак с местных жителей, но и «проведывать новые земли», искать полезные ископаемые и даже присылать для аптекарского приказа в Москву лекарственные растения и указывать их в отписке, от каких болезней они помогают… Часто во всех этих делах принимали участие и воеводы. И тот, о ком пойдет речь далее, не был исключением. II. Каменья, медь, свинец, железо, или дела и заботы Леонтия Кислянского С 1677 по 1682 г. Леонтий Кислянский был приказчиком Иркутского острога, затем его сменил воевода Власов. Далее, судя по «Иркутской летописи» (Пежемского и Кротова, Иркутск, 1911. С. 5), последовала «воеводская чехарда»: указом от 17 февраля 1683 г. Сибирский приказ перевел воеводу Власова в Нерчинск, а на его место определил письменного голову Леонтия Кислянского. В 1685 г. вторично правит Иркутском Иван Перфильев, а Кислянский отозван в Енисейск. В 1686 г. в Иркутске появляется новый начальник – письменный голова Алексей Горчаков, который в 1689 г .заменен воеводой Алексеем Синявиным. Однако ненадолго. 9 сентября этого же года Москва вновь присылает Кислянского. Исторические источники ничего не говорят о его предыдущей службе, но в изданной в 1996 г. «Летописи города Иркутска» (XVII-XIX) я нашел краткую справку о его службе. Кислянский Леонтий Константинович (1641 – не ранее 1697) – русский живописец и рудознатец. В 70-х годах XVII в. состоял в должности живописца при посольском приказе и Оружейной палате в Москве. В 1680 г. назначен енисейским письменным головою (по «Иркутской летописи» Пежемского и Кротова он в это время служит в Иркутске – В. З.). В 1683-84 гг. – письменный голова в Иркутске, в 16891692 гг. там же в должности стольника и воеводы. Содействовал развитию иконописного мастерства в Иркутске, организовал работы по поиску руд, слюды, красок, нефти. Ничего не скажешь, лестная характеристика! Воевода-рудознатец да еще живописец. Об этом вспомнили и авторы прекрасно изданной книги «Иркутский художественный музей им. В. П. Сукачева» (Иркутск, 1993). Вот строки из книги: «Бывали случаи, когда иконники занимали высокие должностные посты в городе. Так в 1680-1690-х годах воеводою Иркутска был живописец Московской оружейной палаты Л. Кислянский». Научные сотрудники иркутских музеев Лидия Аскарова и Тамара Крючкова собрали интересные сведения о Л. Кислянском и развитии при нем «серебряного дела». Они пишут: «В 1683-86 гг. на должности письменного головы, а в 1689-93 годах воеводой в Иркутске был Леонтий Константинович Кислянский, бывший живописец Посольского приказа в Оружейной палате 55 в Москве. В 1678 г. «за многую работу» он получил звание московского дворянина. Известно, что он выполнял работы по расписыванию стен, по серебрению и золочению. Возглавляя город Иркутск и занимаясь многими административными делами, он, видимо, продолжал свою деятельность в искусстве. Известно, что им был организован поиск минеральных красок для иконописи, минералов вокруг Иркутска. В 1684 году, принимая монгольских послов, он угощал их сбитнем и пивом из серебряных чарок и стаканов. Следовательно, серебряные изделия имели хождение уже в недавно основанном Иркутске». («Иркутские серебряники». Вост.-Сиб. правда, 1.06.1991). …Много дел было у Кислянского: как и Власов, он был «обязан собирать сведения о Китае, Индии и других государствах, а также разыскивать серебряную руду, «каменье и медь, и олово, и свинец, и железо»… Чтобы содействовать поискам полезных ископаемых, правительство разрешало экспедициям или отдельным рудознатцам искать месторождения на любых землях. Если те или иные землевладельцы препятствовали этому, не давали «руду осмотреть и копать, и опыт чинить», то им грозила «великая опала» (ЦГАДА, ф 2. Приказ тайных дел, ед. хр. 209. Л. 1). Еще во время пребывания в Селенгинске и Иркутске (с 1681 по 1684) воевода Власов с помощью сибирских служилых людей нашел слюду, краски и различные руды. Л. Кислянский, хорошо знакомый с краем, продолжал его дело и довольно успешно. Он даже нашел нефть под Иркутском. И не только нефть, но и графит. Сегодня только удивляться приходится, сколько времени тратил на поиски полезных ископаемых и красок воевода Кислянский. (И это в то время, когда на восточной границе было неспокойно. – В. З.). Приведу пример из отписки воеводы в Енисейск. Здесь речь пойдет о том, о чем, вероятно, сегодня не знают даже специалисты-геологи. Известно, что в Восточной Сибири, в Тункинской долине, в трехстах километрах от Иркутска, в 1847 г. французский купец Алибер открыл Ботогольское месторождение графита (точнее, открыли его буряты, а купец лишь разрабатывал прииск. – В. З.) Так вот, читая донесение Кислянского, я понял, что это открытие графита сделано было более чем за 160 лет до Алибера! Именно в 1684 г., когда рудознатец Анисим Михалев привез Кислянскому из Тункинской долины руду или, как пишет в отписке воевода, «называют ее по-немецки «оловко», а по-русски – «карандаш самой прямой». Если был знал казак, что он открыл! Ведь в течение нескольких столетий чуть ли не монопольным поставщиком высококачественных карандашей была Англия. Еще в 1565 г. в Англии открыли вскоре ставшее знаменитым Борроудельское месторождение графита в графстве Кемберленд. Карандаши, изготовлявшиеся фирмой Брокмана, приобрели всемирную известность и фактически не знали конкуренции, ибо вывоз графита в естественном виде был строжайше запрещен, и на мировой рынок поступала только готовая продукция – карандаши. 56 Казак не знал, что открыл, не знал об этом и воевода. А жаль! В 1854 г. на прииске Алибера нашли такой графит, который не уступал по качеству знаменитому борроудельскому! III. И нефть, и жемчуга Вот строки из «Донесения» Кислянского (1684 г.): «В Иркуцком же остроге передо мной Иркуцкие жители словесно в разговоре говорили: за острожною, де, Иркуцкою речкой из горы идет пар неведомо от чего, и на том месте зимою снег не живет, а летом трава не растет. И против их… росказанья, ездил я из Иркуцкого того места… досматривать; а по досмотру то место от Иркуцкого не в дальнем расстоянии, только с версту иль меньше, из горы идет пара, а как руку приложить, и рука не терпит много времени, и издалека дух вони слышен от той пары нефтяной; а как к той паре и к скважине припасть близко, и из той скважины пахнет дух прямою сущой нефтью; а как которою скважню побольше прокопаешь, и из той скважни и жар побольше пышет, и тут знатно, что есть сущая нефть». Думаю, что читатель понял суть письма. К сожалению, я не могу прокомментировать документ, так как не нашел данных о том, как отнеслось московское правительство к столь сенсационному в то время сообщению. Зато я обнаружил целую переписку между Москвой, енисейским воеводой, которому тогда подчинялся Иркутск, и иркутским воеводой Кислянским. «Акты о рудных промыслах в Сибири» включают две царские грамоты енисейскому воеводе князю Константину Щербатову о том, чтобы «приступлено было к тщательному розысканию и добыванию слюды, краски и серебряной руды, оказавшихся около Байкала-озера, и жемчугу, найденного на реке Ангаре». В первом документе упоминается Власов. Именно ему мы обязаны первыми поисками и находками руды в Сибири, Бурятии и Забайкалье. Однако жемчуг в наших краях первым нашел воевода Л. Кислянский. Вот строки из редкостного документа «Дополнение к актам историческим, изданным в 1842 г. Археографической комиссией» (т. 7, С. 323): «…Писал в Енисейск из Брацкого письмянной голова Леонтий Кислянской: посылал он, Леонтий, из Брацкого для жемчужного прииску с служилым человеком охочего жемчужника, промышленного человека Семейку Васильева вверх по Ангаре-реке в деревню Анамырскую… и выше и ниже той деревни в раковинах жемчугу сыскали одно зерно бурминское да под ним пять зерен меньше, да 6 зерен малых, да уродцев и мелково жемчугу в бумажке». Далее в отписке сказано, что «можно на той Ангаререке жемчуг промышлять весной до большой воды, как лед вскроетца и помест травою не уростет; а то де место, где ныне жемчуг сыскали, будет промысла жумчугу прочно». Когда эти сведения дошли до Москвы, в Енисейск полетела депеша. «От царя и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцев» с таким наказом: «И как 57 к вам ся наша великих государей грамота придет, и вы б велели на Ангаререке и в иных местах жемчуг сыскивать всякими мерами велики радением…, чтоб в том нашей Великих государей казне учинить прибыль…» Из книги писателя и землепроходца С. Маркова «Вечные следы» (М., 1982, С. 81) я узнал, что «охочие жемчужники» появились в Братске в конце 17 века. Первым был каргаполец Семейка Васильев. Добыв на Ангаре однажды крупное жемчужное зерно и дюжину малых жемчужин, Семен написал «скаску» о своих поисках. Ввиду важности открытия Семейка ездил в Енисейск с докладом. Жемчужнику положили денежное, хлебное и соляное жалованье и вновь послали на Ангару. Не знаю, была ли «учинена прибыль», но из «отписки из Братского острога сына боярского Ивана Порфирьева Енисейскому воеводе князю Константину Щербакову» мы узнаем о том, что письменный голова Леонтий Кислянский прислал в Братский острог «промышленного человека Гаврилу Тарасова, с которым промышлял и приисковал на великих государей жемчуг в Братском уезде Сенька Васильев. А для промыслу дано ему служилых четыре человека». Жемчуга они нашли немного, он был послан в ящике со служилыми людьми в Енисейск. Однако на какое-то время добыча жемчуга прекратилась, потому что «который жемчужник Сенька по указу Великих государей послан со мною из Енисейска в Иркуцкой для жемчужного промысла, и он Сенька, волею божей скорою смертью умер». На его место Кислянский назначил жемчужника и промышленного человека Ивашку Федорова, который раньше вместе с «Сенькой жемчуга промысливал». Он впоследствии собирался поехать на Китой и реку Белую вместе с самим Кислянским, так, по крайней мере, сообщал в отписке иркутский воевода. Отписка иркутского воеводы Кислянского впервые раскрывает интересную сторону деятельности местной администрации – поиски полезных ископаемых, металлов, камней. Эти поиски уже в 17 веке дали ощутимые результаты, положившие начало развитию горной промышленности Сибири. Вот что пишет иркутский воевода в Енисейск: «По указу великих государей царей и великий князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича, всея Великия и Малые и Белые России самодержцев, и по наказу… от тебя Константина Осиповича (Щербакова – В. З.) велено мне приискивать и расспрашивать всяких чинов людей и из Ясачного сбору иноземцев про золотую, и про серебряную, и про медную, и оловянную и свинцовые руды, и про железо, и про жемчуг, и слюду, и краску, и про селитряную землю, и про иные угодья. И во 192 (1684) году… я в Иркуцском остроге о том вышеописанном заказывал всяких чинов русским людям и ясашным сборщикам, чтоб они про свякие руды и узорочья проведывали, и ясашные сборщики у иноземцев спрашивали со всяким домогательством, ласкою и подарками, и бирючем (глашатаем – В. З.) о том кликано по многое время…» 58 IV. Краски иркуцкие И результаты оказались налицо, о чем узнаем из дальнейшего содержания отписки: в приказную избу воеводе Кислянскому подал челобитную иркутский казак Сидорко Васильев, который от другого казака Гришки Кибирева слышал, что в двух днях ходу от Тункинского острога, в Мунгальской земле есть река Ура и там «неглубоко в земле» слюда есть, «подо мхом». Но и это не все. Оказывается, из тех же мест «Иркутский казак Ерошка Могулев с товарищами привезли краски – желтую, белую и синюю. Они купили их «гораздо дешевою ценой», «а какая, де, та краска, того он, Сидорко, не ведает». Воевода Кислянский потребовал сведений о слюде и красках и от Григория Кибирева, пятидесятника Анисима Михалева и казачьего десятника Данилы Уразова. И в своих «скасках» они показывали, кто что мог: Кибрирев про слюду, а казаки – о том, что по рекам Куде, Китою и Белой есть места, где «земля годится к селитряному делу». Тункинский приказчик Ерофей Могилев представил воеводе в приказную избу и краски с пояснениями: «а зов тем краскам желтый обоим; по Немецку блейгель, а по-русски жолтьцареградская, а ценою ее купят немалою; а синяя краска называется «индык», а по-русски - «крутик», а белая что за краска и как ее название, тому толку дать не умел, и знатцов на нее в Иркуцком нет». Однако воевода Кислянский недаром был живописцем в Оружейной палате и «очень способствовал развитию иконописи в Иркутске». Он сам проверил белую краску и в отписке енисейскому воеводе уверенно отмечал, что «к писанию иконному она некорыстна, разве она годится к лекарству или в какие иные угодья». Но, видимо, Кислянского очень интересовали краски, «пригодные для иконописи». Иначе чем объяснить тот факт, что через месяц после отправки донесения в Енисейск, он «для знатья красочных мест» посылает в Баргузинский острог «верхотурца иконника Васку Коротова» и «казака Якушку Турчанинова». Оттуда к реке Витим и по мелким рекам до тех мест, где голубая краска есть, против отписок стольника и воеводы Власова, или до которых мест пристойно, и велел им той краски взять, сколько можно, и иных красок же, и слюды, и руд приискивать. И те краски, что будут вновь – слюды, и руды, и краски же… привезть для опыту в Иркутский острог…» Все те служилые люди, кто по воле воеводы занимались поисками красок и руд, часто сообщали в своих донесениях одно и то же: брацкие мужики «мест не указывают, потому что требуют за такие сведения подарков, сукна красного иль китаек и олово», а дать им казаки ничего не могут. Тогда 6 мая 1684 Леонтий Кислянский вверх по Куде послал иркутского пятидесятника Онисимка Михалева, кузнеца, иркутского посадского человека Сеньку Семенова да толмача Мишку Епифанова с подарками (красное и зеленое сукно, олово, мишура) и велел им «со всяким домогательством, и ласкою, и подарками» узнать места, где 59 находятся полезные ископаемые и краски. О результатах он обещал «писать, не мешкая», и образцы прислать в Енисейск. Конечно, воеводе было бы гораздо труднее заниматься подобными делами, если бы у него не было добровольных и надежных помощников. И одним из них был приказчик Тункинского острога Ерофей Могилев (в отписке Кислянского он именуется Ерошка Могулев – В. З.). Тункинскую долину издавна называли Сибирской Швейцарией. Окруженная с двух сторон снеговыми хребтами Хамар-Дамана и Саянами, она являлась как бы гигантским коридором, связывающим Центральную Азию с Прибайкальем. Издавна тревожили населяющих долину бурят и тунгусов своими опустошительными набегами монгольские феодалы. Эти набеги участились с середины 17 века, когда буряты и тунгусы приняли русское подданство. Даже возведение в 1676 году Тункинского острога мало что изменило в общественной жизни населяющих ее народов. Глава Тункинского гарнизона Ерофей Могилев постоянно посылал в Иркутск отчеты с подробными описаниями своей «государевой» службы в важном опорно-стратегическом пункте. И с первых лет службы он предпринял ряд важных мер по хозяйственному освоению Тункинского края. В год основания крепости казаки под его руководством посеяли две десятины ржи, которые давали неплохой результат. Новое дело нашло широкое распространение и в Монголии куда часто ездил Ерофей за покупкой скота. В 1683 г. во время одной из таких поездок его заинтересовала краска, которой монголы пользовались в хозяйственных целях. Купив за бесценок несколько образцов, Могилев передал их в Иркутске Кислянскому. Выше я цитировал строки его отчета. Год спустя по «памяти» иркутского воеводы и письменного головы Леонтия Кислянского Ерофей Могилев предпринимает поиски слюды. Слюда, как и краска, была крайне необходима в жизни первых засельщиков Сибири. Первый и единственный биограф Е. Могилева А. Тиваненко пишет: «Главные заслуги Ерофея Могилева заключаются в организации прочного «замка» на «Великой Мунгальской дороге», как тогда называли Тункинскую долину. Ни одно событие не проходило мимо небольшого Тункинского острога. Будь ли это набеги отрядов монгольских феодалов, или попытки их агентов проникнуть в глубь Прибайкалья для сеяния смуты в улусах бурят и тунгусов, или появление посольства к сибирской администрации». V. «Держать границу на замке» Я никогда бы не взялся писать книгу о первых сибирских воеводах и губернаторах, хотя много лет занимался историей культуры и литературы Сибири, поисками документов о славных делах сибирских землепроходцев и мореходов. Но в 1990 году я прошел (моряки никогда не говорят «проплыл» - В. З.) 4400 километров по водному маршруту А. Чехова. 9 июля мы сделали остановку в старинном забайкальском селении Албазино. 60 Побывали в краеведческом музее, посмотрели на старинные пищали, сабли, утварь служилых людей. Я прочитал строки из забытой книги писателя-кяхтинца Дмитрия Стахеева «За Байкалом и на Амуре. Путевые картины» (СПб, 1869, С. 318). Вот строки, которые касались Албазина: «Проплыли мы Хинган и пристали у высокого берега богатой амурской станицы Албазин. Станицы эта имеет до 180 дворов, церковь, казенные склады и проч. Прежде, до занятия русскими Амура, на этом месте ясно сохранялись следы каких-то укреплений, рвы в несколько рядов тянулись, как заметно, на большое пространство. Теперь, с постройкой казачьих изб, следы рвов виднеются все меньше и меньше… К какому времени относятся эти укрепления – неизвестно, вернее всего ко времени Хабарова и существованию города Албазина»… Экскурсовод рассказывала о героических экспедициях русских землепроходцев Василия Пояркова, Ерофея Хабарова, которые были предприняты более трех с половиной веков назад из Сибири на Амур, об освоении обширного приамурского края, весьма красочно повествовала о том, как в середине 17 столетия на месте нынешнего села был основан знаменитый Албазинский острог, ставший центром самого восточного поселения. Точный макет острога, изготовленный художником А. Шмаковым, занял оно из центральных мест в экспозиции музея. Здесь мы увидели орудие труда первых поселенцев: мотыга и плужный лемех, жернова и ступы, рыболовецкие снасти и охотничьи принадлежности. Я узнал, что много лет потребовалось энтузиастам-краеведам, чтобы собрать эти ценные материалы. Они проводили раскопки на месте старой крепости, совершили несколько походов по маршруту отряда Хабарова… Я попросил местных ребятишек показать место, где копали когда-то приезжие археологи из Новосибирска, и часа через два за околицей мы с увлечением лазали по обрыву. И представьте, мне повезло. Поковырявшись скорее для приличия в земле, я вдруг вытащил… тяжелый предмет. Очистив его от земли, я удивился: то был крест. Мне представилась ужасная битва казаков с маньчжурами, смерть воеводы Толбузина, пожар Албазина…, - все, о чем когда-то читал в повести Г. Кунгурова «Албазинская крепость». И тогда я дал себе слово рассказать правду о тех временах… …Продолжаю рассказ о Леонтии Кислянском, который имел прямое отношение к тем древним временам. Начиная с 1684 г. усиливаются грабительские набеги на «ясяшных» Иркутского уезда, и сибирская администрация обращает серьезное внимание на положение Селенгинского и Тункинского острогов. В отписке енисейскому воеводе князю К. Щербатову с вестями о намерении богдойских людей идти на Селенгинск и Нерчинск, Леонтий Кислянский отмечает, что «в Иркуцком и в Тункинском острогах за малолюдством и за скудостью ружья, и снаряжения, и разных припасов жить опасно». В другой отписке он вновь подтверждает свою мысль: «…без прибавочных 61 людей и за скудостью пороху и свинцу быть в Иркуцком и Тункинском острогах опасно». В 1685 году Тайши Цецен-Нойон и Шаптар-батур с десятитысячным отрядом воинских богдойских людей осадили Тункинский острог, но в течение 3 дней 30 казаков гарнизона отбили все попытки взять острог. Кислянский вправе мог гордится такими людьми, как Ерофей Могилев и его товарищи. Выше я писал о том, что еще в 1637 г. в Москве был образован Сибирский приказ и чем он занимался: он назначал воевод и таможенных голов, выдавая им особые наказы, ведал обороной Сибири и снабжением служилого населения (от вооружения и боеприпасов до продовольствия), судом всего русского и ясачного населения, осуществлял прием и хранение сибирской пушнины, руководил казенной торговлей и реализацией сибирской пушнины в Европе (подробнее см.: История Сибири, т.2, Л., 1968, С. 124-125). О том, что воеводам хлопот хватало, можно судить по тем специальным инструкциям-наказам, которые выдавались именем царя Сибирским приказом. Воеводам предписывалось обеспечить порядком вверенные им города, наладить бесперебойный сбор ясака и исправное его поступление в казну, содействовать торговле, промыслам, контролировать деятельность таможенных голов, выполнять судебные функции как в отношении русского населения, так и туземного. Это был широкий круг полномочий и обязанностей, детально расписанных в наказах. В одном из таких наказов были государевы слова, исполнять которые все воеводы Сибири старались в меру своих сил и возможностей: «…порядочным охранением вся граница в покое и добром обхождении быть может…». Сказать-то, вернее, написать такие слова на бумаге легко, а как выполнять? И народу не хватает, и припасов, и вооружения… Но воеводы сибирские: иркутский Леонтий Кислянский, нерчинский Иван Власов, албазинский Ларион Толбузин (а также Афанасий Бейтон – В. З.), енисейский Константин Щербатов, - стараются «держать границу на замке». А положение России на востоке было не из легких. Чтобы читателю все стало ясно, придется вернуться на два десятка лет назад. При освоении Приамурья в 50-е годы XVII века на Амур хлынули промышленники и крестьяне, составившие вскоре большую часть русского населения Приамурья. В 1665 году там даже возникло подобие вольной казацкой общины с центром в Албазине. Ее основала группа восставших жителей Илимского уезда, бежавших на Амур во главе с Никифором Черниговским. Их самоуправление, правда, просуществовало только до 1672 года. К 80-м годам XVII века, несмотря на свое «порубежное» положение, амурский район оказался наиболее заселенным во всем Забайкалье. Однако дальнейшее освоение плодородных амурских земель оказалось невозможным из-за агрессивных действий маньчжурских феодалов, которые активно стремились расширить свои владения к северу 62 не только за счет Приамурья, но и за счет Забайкалья, претендуя в перспективе на всю Восточную Сибирь. Но, так как им предстояло действовать практически на незнакомой и неосвоенной территории, вдали от фактических границ Поднебесной империи, им надо было исследовать местности на подступах к Амуру, а затем проложить туда дороги, построить речные суда, завести провиант и боевые припасы. С этой целью в сентябре 1682 года в верховьях Амура был послан видный манчжурский начальник, которому император Канси повелел тщательно разведать расположение Албазина. Богдыхан Канси хотел любой ценой разгромить Албазин, и не зря военные советники из ордена иезуитов, живущие тогда в Пекине, лили пушки, приготовляли европейское оружие для китайцев. По указанию императора Канси была подготовлена целая серия «исторических» документов, якобы подтверждающих право Цинской империи на Приамурье, которым уже свыше сорока лет владели русские люди. Земли этого обширного края объявлялись «захваченными», «воровским образом занятыми», «отторгнутыми» от Цинской империи. Цель такой исторической диверсии сводилась к тому, чтобы представить дело так, будто бы «освобождение своих земель» составляет «историческую миссию» Цинской империи, к осуществлению которой маньчжуры приступили в 1683 году (сб. «Русские землепроходцы и мореходы», М., 1982, С. 35). Они разоряли русские остроги, поселения и заимки, перехватывали русские суда, плававшие по Амуру, подстрекали представителей некоторых народностей Приамурья к выступлениям против русских. Вылазки маньчжурских войск, как и набеги монгольских феодалов в Забайкалье, застали русское население врасплох. Вот, например, что писали в челобитной царю Федору Алексеевичу в 1682 году крестьяне, поселенные около Албазинского острога: «…А в нынешнем году… приезжали многие Богдойские (маньчжурские – В. З.) люди… сот с восемь… и оне у нас у многих хлеб потравили и сено… Пожалей нас, бедных и беспомощных сирот твоих, своим великого государя жалованьем, чем тебе Великий Государь от нас господь бог по сердцу положит… К сей челобитной вместо пашенных крестьян…, которые грамоте не умеют, по их велению Воскресенский поп Федор Иванов руку приложил…». Местная русская администрация из-за «малолюдства» служилых людей не могла осуществит сколько-нибудь серьезных оборонительных мероприятий. Правда, воеводы сибирские помогали: из восточных гарнизонов посылались пушки, ядра, порох, свинец, пищали и людское пополнение. «Вооружение, командный состав и войска посылались в Приамурье и Забайкалье также из европейской части страны, но эта помощь поступала с большим опозданием, так как преодолеть такое расстояние в то время было непростым дело», - пишут современные историки (Там же, С. 40). 63 А перехваченные богдыханские лазутчики пугают служилых: «Пошла, де Богдойская сила большая с огненным боем с пушками и с пищалями, а пушек, де, везут с собою на 30 телегах сверху Онона реки на Нерчинские остроги». Приказные Селенгинского острога, который подчинялся Иркутскому воеводе, писали ему в донесении: «…И живем в Селенгинских острогах от мунгальских людей с великим опасением, потому что в Селенгинских острогах конечное малолюдство, наряду, пороху и свинцу гораздо мало, а мелкого запасного ружья нет, а служилых людей по двадцати человек, а в Селенгинском остается только человек по пятьдесят – шестьдесят». Волнуются не только простые смертные. Волнуются и воеводы. Вот что мы узнаем из отписки енисейскому воеводе иркутского письменного головы воеводы Леонтия Кислянского: «О приезде в Иркутск 16 человек посланцев от монгольского Сайн-Очирой хана» : Государей царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцев, боярину и воеводе Константину Осиповичу (Щербакову – В. З.) Левка Кислянский челом бьет. В нынешнем во 152 году (1684 – В. З.), майа в 11 день писал ко мне из Тункинского в Иркутский казак Ерошка Могилев (Ерофей Могилев, правая рука и помощник воеводы в поисках руд, - о нем я писал в предыдущем материале – В. З.): приехали, де, к Тункинскому острогу из мунгальской земли от Очирой Саин царя посланцев двадцать человек, а сказывают, что, де они идут в Иркутск пословатца, а о чем пословатца (вести переговоры – В. З.), того, де, ему, Ерошке, не сказали; и он, де Ерошка, задержал тех посланцов в Тункинском, а ко мне о том для ведома послал с отпискою казака Федьку Короваева, а после, де, Федьки Короваева двумя дни хотел он, Ерошка, тех посланцев отпустить в Иркутцкий острог»… Далее воевода пишет о том, что через три дня «прибежал из Тункинского острога в Иркуцкой казак Ивашко Васильев, и в приказной избе много передо мной извещал словесно» о том, что мунгальские посланцы ушли без провожатых ночью на Китой и Белую реку, и в Тункинском остроге осталось два человека. Воевода Кислянский, верно предположив, что так называемые посланцы Очирой-хана скорее всего разведчики, принимает, вероятно, единственно верное в то время решение и сообщает о том в отписке: «…Послал я из Иркуцкого на Китой служилых и промышленных людей, десятника казачья Данила Уразова с товарищи, 37 человек с ружьем наскоро, и велел тех мунгальских людей, буде они на Китое и Белой объявятца, поймать, привести к Иркуцкому… А без розыску оскорбить их и ожесточить ничем не велел, чтобы меж крайными людьми ссоры какой не учинилось…». Данило Уразов с казаками задержал 16 человек, выдававших себя за посланцев Очирой хана, и допросил их. Они сказали, что послал их во главе с Серенчином Зорикту сам Очирой хан и велел сказать в Иркуцком: идет, де, богдойское войско 9 тысяч по всем верхним острогам до Енисейска, а запасу, де, с ними идет на всякого человека на двадцать лет, а про то слышал де царь их (то есть Очирой хан – В. З.)… Кислянский 64 приказал доставить мунгальских посланцев на посольский двор. Далее я процитирую строки, которые при соответствующем пояснении, покажутся образцом бдительности иркутского воеводы Кислянского. Итак, он приказал провести мунгальских людей на специально «уготованный» посольский двор, «а в острог их взять не приказал, для того, чтобы им про иркуцкие острожные крепости было неведомо». Почему он принял такое решение? Да потому, что бывшему московскому боярину, а ныне (в 1684 – В. З.) иркутскому воеводе Леонтию Кислянскому кое-что вспомнилось… VI. «Русским людям изъян будет» А это «кое-что» заключалось в одной государственной ключевой фразе: «Соблюдение строжайшей тайны», - этого требовал государь. Стольники, думные дьяки, воеводы при всех обстоятельствах должны были помнить, что «враг не дремлет». Увы! Изучение документов говорит о другом. Как справедливо отмечает писатель-землепроходец С. Марков, «в XVII веке иноземцы стали совершенно беззастенчивы в способах получения данных русской географической науки. Тут уж не разговаривали, а крали». Сибирский воевода и географ Петр Годунов составлял замечательные чертежи и описания земель. Он знал о «глубокой Индии», о Тибете, Чукотке, Камчатке, Анадыре. Чертеж Годунова иноземцы тайно перерисовали несколько раз. Агенты Джона Мерика, первого посла Британской короны в Москве и вдохновителя предполагаемого захвата Русского Севера, овладели чертежом Китая, составленным Иваном Петлиным. В руки немца Адама Олеария, посланного в Московию за торговыми льготами, попала первая общая карта Сибири, составленная около 1630 года» (материал С. Маркова из архива автора). О любознательности Адама Олеария в 1666 г. серб Юрий Крижанич, бывший в ссылке в Тобольске, писал: «Хвастается Олеар Немчин в своих книгах, яко, де, кто имает пенязь (деньги – В. З.) может по Москве из приказов добыть преписов (выписок – В. З.) от всяких наитайных дел… Таковые инородческие вольности не могут никак пребывать без страшные народные щеты и срамоты пред всем светом». (Крижанич Ю. Экономические и политические его взгляды. СПб, 1914, С. 78). Но «срамота пред всем светом» продолжалась. Приведу несколько примеров из российской истории, которые помогут лучше понять логику воеводы, не захотевшего, чтоб в остроге находились посторонние люди. Начиная со второй половины 16 века, одновременно с продвижением промышленных и служилых людей на восток началось «картирование присоединенных к России сибирских территорий» (Р. Осьминина, Тайна «Годуновской» карты. «Вокруг света», № 3, 1979, С. 22). Возвращаясь из своих трудных и опасных путешествий, землепроходцы, понимая всю важность и ответственность возложенной на них задачи не только 65 «подводить под ясак» сибирские народы, но и «проведать землицы», описывая увиденное в своих «скасках» и «отписках», прилагали к ним пусть и примитивные, но верные чертежи и карты. Попадая в Москву, эти документы сразу становились «объектом особого внимания иноземных гостей». Вот строки из дневника секретаря шведского посольства Прютца: «Приложенную ландшафту России и пограничных с ней стран я скопировал 8-го января в Москве с оригинала, данного мне на несколько часов князем Иваном Алексеевичем Воротынским с тем, чтобы я ее только посмотрел, но отнюдь не счерчивал». Попала эта карта и к самому послу Кронеману, который сделал свою копию, и отправил с неприкосновенной дипломатической почтой ценный пакет, сопроводив такими словами: «Карту всех этих стран, которую прислала недавно по указу Его Величества Тобольский воевода Годунов, показали мне и я снял копию получив дозволение продержать у себя ее одну ночь». Р. Осьмина пишет: «Таким образом получается, что приближенные царя сами давали в руки соперников важный стратегический документ, наивно полагая, что просьба продержать его у себя одну ночь, «но отнюдь не счерчивать», непременно будет выполнена. Неужели государственные мужи этого времени ничего не знали о древней и прекрасно разработанной науке шпионажа, следовавшей всегда, как тень, за наукой открытия Земли?» (Там же, С. 23). Воевода Кислянский, видимо, знал. Знал и то, что не раз под любым благовидным предлогом иностранные торговые и дипломатические посланники просили пропустить их посмотреть Сибирь или хотя бы проехать через нее в страны Востока и всегда получали твердый отказ: «Русским людям изъян будет». Помнил, вероятно, воевода и грозный указ 1619 года, «чтобы немецкие (т.е. чужеземные – В. З.) люди в Мангазею отнюдь дороги не проискивали, а буде кто с немецкими людьми или в Мангазею дорогу учнет указывати, и тем людям быти от нас в великой опале и в смертной казне». Знал Леонтий Кислянский и то, что члены ордена иезуитов даже письменно разработали инструкцию, которой снабжали отправляющихся в Московию, чтобы те выведывали сведения о русских путях в страны Востока «с большой осторожностью, как бы мимоходом, вылавливать новости сетью хитрости, чтобы не обращать внимание москвитов» на интерес чужеземцев. Знал он и о перехваченном нашим дьяками письме британского посла, просившего держать в строжайшей тайне похищенную им карту, - как бы виновному не пришлось «отбывать наказание в указанных местах»… Вот потому был бдителен иркутский воевода, пустив посланцев лишь на посольский двор, но никак не в острог. 66 VII. Оборона восточных рубежей: Албазин Албазин, основанный в 1651 г., во время знаменитых походов Ерофея Хабарова, был оплотом русского владычества в Даурии. Богдыхан Канси хотел любой ценой разгромить Албазин, его войска не раз угрожали крепости, но горсть отважных русских людей бесстрашно отстаивала амурскую твердыню… Как это происходило, читатель узнает из нижеследующего. В течение лета и осени 1683 года маньчжурский отряд, численностью в 500-600 человек, на 25 бусах (речных судах – В. З.) поднялся вверх по реке Зее и захватил бассейн Зеи и Буреи. Захват русских поселений на Зее и Селендже окрылил маньчжуров, и они приступили к главному плану, который заключался в том, чтобы внезапно вторгнуться в Забайкалье и Приамурье и отбросить русских до реки Лены. Основные усилия маньчжурских войск были нацелены на Албазин – главный опорный пункт русских в Приамурье. Русское правительство приняло некоторые меры для защиты восточных рубежей. В Нерчинск был назначен более решительный и опытный воевода А. Толбузин. 20 апреля 1683 г. сибирским воеводам была послана специальная грамота с требованием набрать тысячу человек служилых людей и отправить их в Даурию, зачислив в казаки. Из казны были выделены 5 тысяч рублей им на жалованье и 500 ружей. «Однако с большим трудом удалось мобилизовать всего 600 человек, да и то отправление их затянулось. Прибыли они в Приамурье лишь осенью 1685 года. Военные же действия начались раньше». (Шиндялов Н. «Путь на Восток», в сб.: «Амур – река подвигов», Хабаровск, 1971, С. 172). В марте 1684 года император Канси прислал грамоту, в которой содержалось категоричное требование к русским уйти из Даурии. Но воевода и гарнизон албазинского городка оставили это требование без внимания. В июне 1684 года к стенам Албазина снова подступила маньчжурская армия. Однако и на этот раз она ограничилась лишь демонстрацией. Захватив 30 казаков, оказавшихся за крепостными стенами, маньчжуры отошли к Айгуню, своему укрепленному городку. И стали готовиться и собирать силы. В апреле 1685 года император Канси издал приказ о начале похода на Албазин. В указе говорилось: «Мы используем отборное и сильное войско, оружие и снаряжение у нас в отличном состоянии, русские не смогут противостоять нам, и вынуждены будут отдать нам земли, и явиться с изъявлением покорности». («Русско-китайские отношения». М., 1972, т. 2, С. 677). Летом 1685 года 15-ти тысячное войско окружило Албазинский острог, и начался обстрел его из 50 орудий. Гарнизон Албазин состоял всего из 450 человек, они имели на вооружении лишь три пушки и 4 ядра к ним. И уже первая атака показала, что Албазин слишком слабо укреплен. За день бомбардировки маньчжурам удалось разбить во многих местах крепостные укрепления. Их 67 двадцатифунтовые ядра, по словам защитников крепости, «сквозь острог проходили». Но албазинские служилые люди, крестьяне и промышленники, подбадриваемые воеводой Толбузиным, самоотверженно отбивали приступ врага. За день штурма крепости они потеряли убитыми более ста человек, а враг – до ста пятидесяти солдат, но маньчжурам не удалось ворваться в крепость. (см.: Александров В. А., «Россия на дальневосточных рубежах», Хабаровск, 1984, С. 132). Тогда по приказу своего военачальника Лантаня маньчжуры обложили крепостные стены дровами и подожгли. В таких условиях продолжать защиту Албазина стало невозможно, и воевода Толбузин вступил с маньчжурами в переговоры об условиях оставления крепости. Лантань согласился выпустить гарнизон из горящей крепости с оружием и всем имуществом. Поредевший отряд защитников Албазина уходил в Нерчинск. После их ухода маньчжуры дотла сожгли Албазин и полностью разрушили его оборонительные сооружения. После овладения русской крепостью маньчжуры, хотя и вышли к устью Аргуни, но наступать на Нерчинск не решились, так как войско было отозвано в Китай из-за сложной обстановки в стране. Уход маньчжурских войск менял обстановку, и нерчинский воевода Иван Власов принял решение снова занять Албазин, «…чтобы не потерять Даурския земли и побежной из Нерчинска славы не учинить…». В августе 1685 года А. Л. Толбузин вместе с казаками и крестьянами вернулся в Албазин. Он произвел сбор урожая, провел большую работу по восстановлению крепости». («Русские землепроходцы и мореходы». М., 1982, С. 42). Был заново насыпан шестиметровый вал, возведены крепостные стены, построены жилые помещения. За стенами были укрыты 8 пушек, сделаны приспособления для стрелков. В Албазин послали отряд служилых людей и казаков численностью 699 человек под командованием полковника Афанасия Бейтона, ставшего скоро защитником и героем обороны Албазина. «В заботах по восстановлению городка прошел почти год и вот в июле 1686 года к Албазину подошло 12-тысячное маньчжурское войско. И началась почти двухлетняя осада городка» («Амур – река подвигов». Хабаровск, 1071, С. 174). 7 июля албазинский воевода Ларион Толбузин шлет «отписку» нерчинскому воеводе Ивану Власову «об осаде китайцами Албазина и с просьбой помощи ратными людьми и военными припасами: «…в нынешнем во 194 году (1686), июля в 7 день пришли под Албазин неприятельские Богдойские воинские многие люди приступным в большом собранье, на бусах и горою коньми (на конях – В. З.) с огненным боем и с пушки…» Далее воевода описывает, как китайцы «обложили» крепость: «С 7 июля ж по 12 число неприятельские богдойские люди обошли Албазин город бусами вверх по зарешную сторону протокою и стоят по верхнюю сторону города под монастырем и ниже монастыря к Албазинску, по обе стороны реки, а Богдойская сила и конница обошла город и стоит круг Албазинска, и пушки наведены на город с четырех сторон, и из пушек по 68 Албазинску городу бьют и приступают накрепко. И я в Албазинске с служилыми и с промышленными и всяких чинов людьми сижу в осаде; а в Албазинску, господине, служилых, промышленных и всяких чинов людей и пушек, и пороху, и свинцу малое число…». Толбузин просит воеводу Власова прислать «на выручку ратных людей и пушек, и свинцу из Нерчинска». С этой «вестовой отпиской» послал он «нарочных посыльщиков… окольною дорогою… Ваську Деревцова да промышленного человека Ивашку Бибикова». Через три дня после отправки Толбузиным гонцов в Нерчинск албазинский воевода получил отписку Ивана Власова «с уведомлением о посылке из Москвы в Даурию Федора Головина с ратными людьми и подьячего Никифора Венюкова посланцем в Китай». В ней подтверждались полномочия воеводы Толбузина: «И тебе, господине, быть в Албазинском, и ратных, и всяких чинов людей ведать, и всякие дела делать по указу великих государей, по-прежнему». Сообщалось в отписке и о том, что отправлен в Даурию окольничий и воевода Федор Алексеевич Головин, а с ним «ратных людей 4 тысячи, в том числе московских стрельцов пятьсот человек, а пушек, де, больше сорока, а пороху и свинцу многое число…». В народе говорят: «Улита едет, когда-то будет!» Пока войско московское двигалось в сторону Сибири, защитники Албазина мужественно отбивали набеги во много раз превосходящего противника. Казаки неоднократно совершали дерзкие вылазки, вносившие панику в ряды противника. В течение всей осени бои под Албазином носили ожесточенный характер. «Первый штурм крепости маньчжуры начали с двух направлений – с приречной и северной стороны, - пишут современные историки, - 13 июля они открыли огонь из всех своих пушек и одновременно подступили к самой крепости, но ее защитники контратаковали штурмующих. Последующие попытки маньчжурского войска овладеть Албазином были отражены его защитниками. Разрушить укрепления Албазина из пушек также не удалось: пять дней длился штурм и закончился для маньчжурских войск полной неудачей. Таким образом, план императора Канси и во второй раз взять Албазин сходу, а затем развивать наступление на Нерчинск провалился». («Русские землепроходцы и мореходы», М., 1982, С. 43). Как и при первой осаде, душой обороны Албазина, в то время был воевода А. Л. Толбузин. во время одной из вылазок он получил тяжелое ранение и через два дня умер. Командование обороной крепости принял Афанасий Бейтон, с именем этого смелого и решительного человека и связана дальнейшая оборона Албазина. В октябре 1686 года маньчжуры предприняла еще один штурм Албазина. Но и он не достиг цели. Албазин продолжал упорно обороняться, хотя защитники гарнизона несли тяжелые потери. Но редели и ряды неприятеля. Как утверждают современные историки, «по некоторым данным, в ходе осады маньчжуры потеряли более двух с 69 половиной тысяч человек. Такие большие потери врага объясняются отсталостью вооружения его войска. Большая часть маньчжурских солдат шла на штурм Албазина с луками и стрелами. Огнестрельного оружия у них было крайне мало». Кроме того, не добившись быстрой победы, маньчжурское войско оказалось к тому же не обеспеченным достаточными запасами провианта и зимой 1686-87 гг. жестоко пострадало от голода. Однако главной причиной неудач маньчжуров были, несомненно, героизм и воинское мастерство защитников Албазина, которые не смотря на все тяготы осады «положили меж собою: покамест будет хлебных запасов, в городе сидеть в осаде», а когда запасы кончатся, прорваться к Нерчинску. Военные неудачи заставили императора Канси искать дипломатических контактов с Россией. По совместно договоренности местом встречи был избран Нерчинск. Обе стороны согласились начать переговоры при равном количестве войск (по 500 человек), необходимых для сопровождения послов. Однако к моменту переговоров маньчжуры под предлогом «охраны своего посольства» сосредоточили под Нерчинском почти 15-тысячное войско, русских было не более двух тысяч. Так под жерлами пушек 12 августа 1685 г. в полуверсте от Нерчинска между реками Шилкой и Нерчей начались мирные переговоры. Русское посольство возглавлял Ф. А. Головин, видный русский государственный деятель (в дальнейшем горячий сторонник петровских преобразований – В. З.). Хотя ему было всего 35 лет, он хорошо знал языки, был отлично образован и хорошо ориентировался в обстановке на Дальнем Востоке. Входили в русское посольство нерчинский воевода Иван Власов и подьячий С. Корницкий. Во главе цинского посольства был императорский госсоветник и начальник войск князь Сонготу и воевода Лантань. Первая встреча послов в августе 1689 г. закончилась неудачей. Переговоры оказались под угрозой срыва. Назревало военное столкновение. И лишь благодаря выдержке и стойкости русских воинов, поддержке со стороны бурятского и тунгусского местного населения искусному дипломату Федору Головину ценой уничтожения Албазина и вывода русского населения из этого района удалось завершить переговоры подписанием 27 августа 1689 г. Нерчинского мирного договора. VIII. Оборона восточных рубежей: Селенгинск С именем Иркутского воеводы Кислянского связана еще одна страница русской истории, о которой, увы, не знают даже многие историки. В 60-70 гг. во время журналистской работы в Бурятии мне часто приходилось бывать в старинном забайкальском селении Селенгинске (сейчас Новоселенгинск – В. З.). Здесь в ссылке находились декабристы М. и Н. Бестужевы и К. Торсон. Но значительно раньше, еще в 1672 году, 70 сюда был сослан украинский гетман Демьян Многогрешный, который не раз выручал селенгинцев во время набегов монголов в 1682-88 гг. С ним-то и оказался связан воевода Л. Кислянский. Историк Сибири Н. Н. Оглоблин в столбцах Сибирского приказа нашел ряд документов, в которых идет речь о более позднем времени – 1691-1692 гг. Ввиду редкости материала постараюсь рассказать обо всем подробнее. Первая отписка в Сибирский приказ иркутского воеводы Леонтия Кислянского относится к осени 1681 г., второй документ – «доклад» - Сибирского приказа (февраль 1692 г.). В январе 1692 г. Сибирский приказ получил «отписку» иркутского воеводы Леонтия Кислянского, в которой он сообщал о «мунгальских движениях» около Селенгинска. Это пугало воеводу. Он помнил, как в 1687 году монголы осадили Селенгинск, и ему пришлось срочно помогать осажденным людьми и оружием. Тогда обошлось. Полковник Ф. Скрипицин с 500 стрельцами провел несколько боев с войсками монгольских ханов недалеко от Удинска (Верхнеудинска, ныне Улан-Удэ – В. З.), нанес им жестокое поражение. Тогда отличился и сам Многогрешный. Но на этот раз было не то. В первой отписке Л. Кислянскому бывший гетман сообщает, как было дело: 2 февраля 1691 года мунгалы «тайно» подъехали под Селенгинск и «отогнали» государев скот – 19 «рогатых скотин», 4 коней, 1 верблюда. Успели захватить они «конные и рогатые табуны» селенгинских жителей. Н. Оглоблин пишет: «Вина Многогрешного здесь очевидна: острог и его окрестности так небрежно охранялись, что мунгалы могли незаметно подойти и захватить весь городской скот!..» Желая поправить свою оплошность, Многогрешный бросился со служилыми людьми в погоню за мунгалами, отряд которых не превышал 400 человек. Русские успели догнать мунгалов. Завязался горячий бой. Демьян Игнатович не щадил себя: его «ранили многими ранами», как «переранили» и других «многих служилых людей». Но и личная отвага гетмана не поправила дела: мунгалы успели уйти от русского отряда и увести весь скот. Может быть, именно раны Многогрешного заставили его покинуть отряд и помешали успеху преследования? (Оглоблин Н. «Служба в Сибири Демьяна Многогрешного». Тобольск, отд. оттиск, без даты, С. 10). «Воровских мунгалов» пробовали задержать кочевавшие под Селенгинском ясачные, но и над ними те одержали верх: многих «улусных людей» побили и ранили, взяли в полон и захватили скот. Желая, видимо, как-то сгладить свою вину перед Кислянским, Многогрешный вместе с отпиской послал иркутскому воеводе мунгальского «выходца» добровольного перебежчика, который рассказал воеводе, разные «мунгальские вести», о чем Кислянский не преминул довести до сведения Сибирского приказа. Сообщил воевода в Сибирский приказ и о том, что Многогрешный прислал ему челобитную селенгинских служилых, жилецких и ясачных людей, просивших разрешения предпринять поход «в степь», чтобы «смирить» дерзость мунгалов. Н. Оглоблин пишет: 71 «Очевидно, инициатором этой челобитной был Многогрешный, горевший желанием отомстить мунгалам за неудачу 2 февраля» (Там же, С. 11). Как бы там ни было, Кислянский разрешил дела в пользу челобитчиков и дал необходимые распоряжения для подготовки похода. Снаряжение экспедиции он поручил Многогрешному, в помощь ему были приданы его сын Петр, иркутский боярский сын, затем селенгинский боярский сын Любим Уваров, селенгинский «прикащик», казачий десятник Федор Леонтьев. Зная недостаточность селенгинских ратных сил, Кислянский отправил на помощь селенгинцам отряд стрельцов Никифора Сенотрусова из Удинского острога. Кроме того, Многогрешному было разрешено организовать помощь из ясачных инородцев и «охочих служилых людей». «И у того всего собранного войска велел он (Кислянский – В. З.) быть начальным человеком Демьяну Многогрешному, а в товарищах – сыну его Петру». Над удинскими стрельцами был поставлен Любим Уваров. Хотя Кислянский, возможно, и был наслышан о старых ратных подвигах Демьяна Многогрешного, помня о последнем неудачном его выступлении, он счел возможным дать ему несколько общих советов относительно будущего похода против мунгалов. Когда служилые и ясачные люди соберутся «на урочный срок» в Селенгинск, - писал Кислянский Многогрешному, - Демьян Игнатьевич должен «в поход идти воинским поведением». Н. Оглоблин отмечает, что «напоминание было, кажется, нелишним ввиду того, что 2 февраля селенгинские власти обнаружили полное отсутствие «воинского поведения». Далее Кислянский продолжает: встретивши в степи мунгальских людей, Многогрешный должен «посылать на перекличку (т.е. для переговоров – В. З.) лутчих людей с толмачом и говорить, чтоб они, тайши, с улусными своими людьми, не теряя своих людей, шли в сторону великих государей… в вечное холопство и в ясачный платеж». В июне Многогрешный сообщил Кислянскому, что в апреле он посылал «для проведыванья воровских неприятельских мунгальских людей вверх по Селенге реке» селенгинских конных казаков Стефана Михайлова, Афанасия Голаго и толмача Ивана Татаринова с отрядом из 22 человек. 13 мая Михайлов вернулся и дал отчет о том, что сделал: в устье реки Буры захватил 4 мунгалов… кроме того. русский отряд преследовал группу из 25 человек, но, настигнув их в вершинах речки Шаморы, не смог «взять». Здесь у них оказалась укрепленная стоянка: «сидят (мунгалы) в крепких местах, в каменю и в засеке. И те, де, воровские люди от них Стеньки (Стефана Михайлова – В. З.) с товарищи отбились». В ответ на эту отписку Кислянский писал Многогрешному, что «до указу великих государей» поход в мунгальскую степь откладывается. И здесь я вполне согласен с историком Н. Оглоблиным, который считает, что иркутский воевода боялся взять на себя ответственность за этот поход, ибо он мог привести к осложнениям дипломатического характера, а в худшем случае мог окончиться и поражением селенгинского отряда. Но в 72 ожидании московского ответа Кислянский разрешал Многогрешному делать «подъезды» в степь, но советовал делать это «со всяким оберегательством, тайным обычаем». Вероятно, этот совет еще не успел дойти до Селенгинска, как 20 июля Кислянский получил оттуда печальную весть о том, что мунгалами разбит отряд Петра Многогрешного, а сам сын гетмана Петр погиб. Причем узнал об этом наш воевода не от старика Многогрешного, а из отписки казачьего десятника Дмитрия Евсеева. Ее доставили в Иркутск участники «подъезда – казачий пятидесятник Антон Березовский и стрелец Иван Суклерский. Из их расспросных речей да из отписки Евсеева и узнал Кислянский о подробностях трагедии. Отряд селенгинцев состоял из 400 казаков и ясачных инородцев и отправился для «проведывания» тех мунгальских людей, которые второго февраля отогнали селенгинские табуны. Н. Оглоблин считает, что селенгинцы горели желанием отомстить мунгалам за их набег, а Многогрешный не препятствовал этому. Более того, он поставил сына во главе отряда. …Отряд двинулся из Селенгинска вверх по Селенге. И вскоре «наехал» на многолюное становище мунгалов. Русские насчитали 451 юрту, а людей в них более тысячи. Вот тут-то и надо было вспомнить советы Кислянского, но… увы! Участники этого несчастного боя рассказали откровенно воеводе, что мунгалы учинили бой с русскими «подсмотря прежде их изготовясь, из прикрытых мест из-за лесу учали из ружья стрелять, и ударя на русских людей с ружьем и копьями, воинским поведением». Здорово подвели русских ясачные люди – около 100 человек, изменили и, изменя – «дали тыл», и служилых русских людей смешали всех и лошадьми давили, и лошадей у русских отбили и с собой увели»… Конечно, если сравнивать с албазинцами, потери селенгинцев были невелики – убито было 18 человек, в их числе и сын Многогрешного Петр Демьянович… Узнав об этой неудаче, Кислянский немедленно распорядился усилить Селенгинский гарнизон, он отправил туда из Удинского острога 100 стрельцов, а из Иркутска послал в острог 22 пуда пороху, на пополнение «зелейная казны». Кислянский снова и снова предписывает селенгинским властям «жить во всякой острожности», не забывать про дневные и ночные караулы… IX. «Распространять христианскую веру…» И еще одним важным делом должен был заниматься воевода Леонтий Кислянский с начала своего правления. В 1681 г. при патриархе Иоакиме в Москве состоялся Духовный Собор, на котором шла речь «О состоянии православия в Сибири» и царь Федор Алексеевич предполагал даже учредить епархию в Енисейске потому, что «Сибирская страна пространна и в ней еще множество народа Христа незнающего, также и 73 иные грады от архиерейского пребывания имеют большее расстояние, и именно от столичного града той епархии Тобольска до Даурских, Нерчинских и Албазинских острогов… во едино лето, и в полтора и в два едва переходят и в тех дальних местах христианская вера не распространяется, развратники же святыя церкви там умножаются». Однако собор отклонил предложение об открытии епархии в Енисейске, предложив учредить таковую на Лене, а в Даурию решено было отправить миссию, которая в том же 1681 г. была послана в составе 12 монахов из русских монастырей под начальством игумена Феодосия. По прибытии миссии в Тобольск, митрополит Павел решил отправить ее за Байкал, послав наставление Иркутскому духовному и светскому начальству: «приглашать всяких иноверцев к истинной христианской вере православной, поучать их от божественного писания со всяким тщением и приводить к тому делу Божию без тщеславия и гордости с благонамерением, без всякого оскорбления. Опасаться, чтобы какиминибудь словам и не отдалить строптивых иноземцев от святого дела восприятия православной веры». Эта была задача не одному Иркутскому епископу, но и воеводе в первую очередь; ибо именно он должен был следить, чтобы православная вера в Сибири распространялась «без насилия». Именно об этом говорилось в указе, присланном воеводам из Москвы еще в 1680 году: «воеводе наблюдать, чтоб неволею в православие иноземцев не обращали, для того что Сибирь государство дальнее и состоит меж бусурманских и иных вер многих земель, чтоб тем тобольских татар и бухарцев и иных земель приезжих иноземцев не ожесточить…, а добровольно хотящих в православную христианскую веру принимать и крестить, и на такое дело их призывать, и государскою милостью обнадеживать… и которые крестятся и к тем держать ласку и привет, чтоб на них смотря и иные иноземцы православные христианские веры пожелали» (С. 331-332). Однако, как справедливо полагает исследователь иркутской епархии О. Е. Наумова, в Восточной Сибири православная церковь столкнулась с очень низкой христианской культурой русского населения, поскольку среди русских землепроходцев, проводивших колонизацию края, было немало разного рода авантюристов, имевших очень отдаленные представления о христианской морали и нравственности. Подобная ситуация не могла не привести к неблагоприятному положению внутри самой церкви в регионе. Среди священнослужителей были распространены пьянство, вымогательство, воровство, злоупотребления и беспорядки в церковных хозяйствах, которые подрывали авторитет церкви и не способствовали упрочению православия. Ведь коренное население именно по поведению духовенства судило о христианской вере. «Наконец, перед Русской православной церковью в Восточной Сибири стояла сложная и важная задача христианизации коренного населения, - утверждает О. Е. Наумова. – К ее решению в XVII веке 74 церковь только приступила» («Иркутская епархия в XVIII – первой половине XIX века», Иркутск, 1996, С. 29). И воевода Л. Кислянский был в числе тех, кто помогал решению этой задачи. «Око государево» ПЕРВЫЙ ИРКУТСКИЙ ВОЕВОДА В 1998 году исполнилось 370 лет со дня рождения первого Иркутского воеводы Ивана Евстафьевича Власова (в некоторых летописях пишут Власьев – В. З.). Его биограф А. К. Трошин считает, что Власов «был одним из выдающихся политических и хозяйственных деятелей 19 века. Он многие годы выполнял хозяйственные, военные и дипломатические поручения правительства. Наибольший интерес представляет деятельность И. Е. Власова в организации поиска слюды, земляных красок и руд в Сибири. Важно также и то, что он основал Нерчинский сереброплавильный завод». «…1682 год. Поставлен в Иркутске первый воевода, Иван Евстафьевич Власов, вскоре пожалованный в чин думного дворянина. 1683 года. Сибирский приказ указом от 17 апреля сего года воеводу Власова перевел в г. Нерчинск, а на место его определил письменного голову Леонтия Кислянского. 1684 год. В первый раз иркутяне построили для ходу по Байкалу карбаз, и на нем первый переехал через Байкал воевода Иван Власов». Читаю «Иркутскую летопись» Пежемского и Кротова, и сразу возникают вопросы. Первый иркутский воевода… Каким человеком он был? Какими полномочиями обладал и чем занимался? Почему был вскоре переведен в Нерчинск? Как сложилась его дальнейшая судьба? Чтобы ответить, приходится листать исторические источники, старинные указы и акты, выискивать сведения в архивах и музеях. Иногда найденная строка в историческом документе может объяснить больше, чем иная статья и потому пусть простит читатель мне некоторые пояснения и отступления от главной темы: они просто необходимы. Местное управление, или зачем были нужны воеводы Крестьянская война и польско-шведская интервенция в начале XVII века потребовали создания твердой власти повсеместно, и поэтому к концу первой четверти XVII века в 146 городах России были назначены воеводы. Эта должность существовала со второй половины XVI века лишь в некоторых пограничных городах, где была необходимость нести более твердую военную и гражданскую власть. 75 Исследователь Н. Ерошкин в книге «Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России» (М., 1957) отмечает, что претенденты на место воеводы – бояре, дворяне и дети боярские подавали на имя царя челобитную, в которой просили назначить на воеводство, чтобы «покормиться». Официально воевода за свою службу получал помимо вотчин и поместные должностные оклады-жалованья. Воевода обычно назначался Разрядным приказом, утверждался царем и Боярской думой и подчинялся тому приказу, в ведении которого находился соответствующий город с уездом. Срок службы воеводы составлял одинтри года. В больших городах было несколько воевод, в небольших – один. Воевода имел приказную, или съезжую, избу, в которой производились все дела по управлению городом и уездом, возглавляемую дьяком. Здесь хранились государевы грамоты, приходные и расходные книги, росписи разных податей и сборов и сами сборы – государева казна. В особом ящике хранилась государева печать. Однако воевода имел и свою печать. Из одной воеводской отписки за 1635 год можно представить себе внешний облик съезжей избы: она имела переднюю, среднюю и заднюю комнаты, была окружена другими правительственными «дворами» и «избами». В Сибири она называлась «воеводская канцелярия» и имела вначале оборонительное значение. Поэтому северная стена была без окон. На первом этаже помещались кладовые, на втором находились сени и две отдельные палаты для воеводы и приказных служащих. в приказной палате хранились документы текущего делопроизводства и архив канцелярии. Окна были слюдяные, а крыша покрыта тесом с перилами по краю… В штат воеводской канцелярии входили письменные головы; подьячие, «пищики». Различные целовальники, сборщики, старосты, приказчики и комиссары выбирались казаками, посадскими, крестьянами, но утверждались воеводой. …Сибирский воевода не только управлял уездом, то есть отвечал за сбор налогов, поступление ясака и несение натуральных повинностей, ведал служилыми людьми, но осуществлял суд и расправу. В отличие от российских воевод он был еще и приказчиком ,который от имени своего господина – царя вел силами пашенных крестьян значительное земледельческое хозяйство, занимался винокурением, кузнечным делом, мукомольным производством, торговлей и даже различными промыслами. Вдали от центра такие широкие права и обязанности воевод приводили к произволу и насилию. Не помогали почти ежегодные смены воевод, строгие «розыски», поощрения челобитчиков, штрафы и «служебные начеты». При смене одного воеводы другим, сдавались все дела и казенное имущество по описям и книгам (сдаточным описям или росписным спискам). Направляясь на воеводство, воевода получал из приказа наказ, который определял круг его деятельности. Воевода управлял вверенной ему территорией, осуществлял охрану феодальной собственности, боролся 76 с укрывательством беглых, со всякими нарушениями порядка вообще, ведал городовым и дорожным делами, надзирал за судом губных и земских старост, следил за городскими укреплениями и караулом. Широкими были финансовые и военно-административные функции воеводы. Он верстал на службу служилых людей – дворян и детей боярских, вел их списки с указанием имения, жалования, исправности службы каждого, делал им периодические смотры и отправлял их на службу по первому требованию Разрядного приказа. Ведал воевода стрельцами и пушкарями, занимался пограничным делом: высылал разъезды в степи, устраивал «засеки», острожки, крепости. Словом, воеводе подчинялись все. Воеводство было делом выгодным. Историк С. М. Соловьев писал об этом так: «Рад дворянин собираться в город на воеводство – и честь большая, и корм сытый. Радуется жена: ей тоже дадут приносы, радуются дети и племянники: после батюшки и матушки, дядюшки и тетушки земской староста на праздник зайдет и к ним с поклоном, радуется вся дворня: ключники, подклетные – будут сыты». Историки отмечают, что воевода никогда не довольствовался добровольными приношениями. На протяжении всего 17 века из городов, уездов и волостей России в столицу поступали слезные челобитные от населения на поборы и лихоимства воевод. Почти каждая смена Сибирских воевод заканчивалась следствием (сыском) о их злоупотреблениях. Высшая администрация не уставала повторять воеводам, что за каждой челобитной стоит живой человек, что надо на месте с ним разбираться, а не заваливать челобитными стольный град Москву, но воеводы-то прекрасно понимали, что для отписки или фискальной проверки можно пособить отдельным челобитчикам, но исключить сами обстоятельства, вынуждающие людей, даже неграмотных, посылать жалобы царю-батюшке, было не во власти воевод: тут следовало бы разрушать отложенную и для самих воевод весьма удобную административную машину. Разумеется, далеко не все воеводы чинили произвол, брали взятки и «подношения». И воевода Иван Власов, о котором пойдет речь далее, был в этом смысле приятным исключением. Дела и дни воеводы Власова Родился Иван Власов в 1628 году, а первое ответственное поручение получил в 1656 году – ему было приказано выехать в Венецию вместе со стольником И. Чемодановым в составе посольства. Два месяца плыли корабли из Архангельска в Италию. За это время и в шторм попадали, и узнали, что такое турецкие корсары. Посольство оказалось неудачным, а товары, которые они привезли, не нашли покупателей: ревень был подмочен во время плавания (его обычно меняли на венецианские зеркала), а соболей продали на небольшую сумму. Но в целом поездка была интересной. Россиянам показали склады с оружием, 77 оборудование для ведения подкопов, взрывчатые припасы и мастерские для литья пушек и колоколов. С большим интересом осмотрели послы глобусы, на которых были нарисованы «государства все и планиды, и боги небесные, а те яблоки (так называли их россияне – В. З.) переворачиваются во все стороны». Много диковинного повидал Власов и на обратном пути в Швейцарии Германии и Голландии… В 1671 году Власова взяли на службу в Пушкарский приказ, где делали «штучные» гранаты и двухпудовые гранаты для пушек, зажигательные ядра, «огненные стрелы» и «огненные копья». Здесь же изготавливались гранаты и ядра для «потешной огненной стрельбы» в честь военных побед и торжественных приемов в Царском дворце. Пушкарским головой, или ротным командиром артиллерии, Власов пробыл до 1673 года и был послан в Малороссийский приказ, который ведал постройкой крепостей и вооружением гарнизонов на Украине. К 1680 году мы видим Власова уже в чине стольника и именно в этом же году Ивана Евстафьевича назначают воеводой в Иркутск. А как же дата в Иркутской летописи, с которой мы начали рассказ – 1682 год? Значит, летописец неточен. Автор единственной пока книги о Власове А. Трошин, указывая иную дату (1680), ссылается на отдел рукописей библиотеки им Ленина, фонд 256, Румянцева, п. 353, л. 23. Итак, Власов прибыл в Иркутск в начале 1681 года (дорога заняла почти год! – В. З.) в должность воеводы Иркутского острога и слободы и приписанных к ним острогов: Селенгинского, Баунтовского, Баргузинского и Удинского (все это территория нынешней Бурятии – В. З.). Иркутский острог в те годы был обнесен деревянной стеной с шестью башнями. В остроге помещалась и воеводская канцелярия, где хранились четыре короба с расходными и приходными книгами. А. Трошин в книге «Иван Власов – воевода-рудознатец 17 века» пишет: «Воевода имел широкие полномочия в своем уезде. Он начальствовал над гарнизоном, обладал судебной и административной властью. Главной заботой воеводы было выполнение царского наказа по сбору налога с ясачных людей «мягкой рухлядью», или пушниной. По царскому наказу воевода с помощью боярских детей и казаков разыскивал «новые землицы», чтобы обложить их население ясаком. Воевода заведовал и сбором пошлины с товаров, привозимы на иркутский гостиный двор бухарцами и другими иностранными купцами. Он же собирал оброк и содействовал расширению соляных варниц гостя Ивана Ушакова». Для выполнения царских наказов воеводе была предоставлена неограниченная власть. В самом порядке подачи челобитной воеводе подчеркивалось полное бесправие простого человека. «Бить челом» воеводе следовало «вежливо и не шумно», «в чужие дела не вступаться». «Многолюдством и невежеством не приходить и никакой наглости не чинить», а кого воевода «в бране поймает и учнет ему по пороку, и таковых за начинание тех воровских дел казнить смертью без всякого 78 милосердия, чтоб ворам и мятежникам о том было страшно и помышлять, не только затевать» (ЦГАДА., ф. 1121. Иркутская приказная изба, ед. хр. 123, л. 4, 5). Иркутский воевода обязан был собирать сведения о Китае, Индии и других государствах, а также разыскивать золотую и серебряную руду, «каменья и медь, олово и свинец, и железо». Московские цари обязывали служилых и приказных людей во время их служебных поездок расспрашивать местных жителей о полезных ископаемых, а образцы руд и «каменьев» привозить воеводам. Нашедшему руду обещали награду. Воеводы пересылали руду в Москву для испытания, а при наличии специалистов «делали опыт на месте». В таких случаях руда плавилась в присутствии самого воеводы или попа и при других «сторонних людях». Одну такую челобитную Ивана Власова я нашел в недавно изданной «Летописи города Иркутска XVII-XIX вв.» (Иркутск, 1966, С. 154): «Государю царю и великому князю Федору Алексеевичу, всея Великия и Малыя и Белыя Россий Самодержцу. Холоп твой Ивашко Власов челом бьет. По твоему, Великого государя, указу велено мне, холопу твоему, приискивать и расспрашивать всяких чинов людей про золотую, серебряную, оловянную, свинцовую и железную руду. В нынешнем 1681 году, в июне, пришедший в Селенгинск из Баунтовского острога казачий десятник Ефимко Варламов с собой принес полфунта оловянной руды. Ту руду принесли к нему ясашные тунгусы… и сказали, что взяли они ту руду по Илим реке, от Баунтовского острога дня четыре пешего хода, а той руды гора целая, где по всей горе осыпь, но достоинства и богатства оной не знаю, и мне, Холопу твоему, о том неизвестно, потому что в Селенгинском, Баргузинском плавильщиков и рудознатных мастеров нет». Далее он сообщает, что близ Селенгинска есть старые копи, где служивые люди нашли квасцы: «Я, холоп твой, руду и квасцы послал тебе, Великому Государю, на Москву с сею отпискою вместе»… Этим дело не ограничилось. В 1682 году Власову прислали в Иркутск голубую краску, найденную около реки Витим, и привезли полпуда слюды, обнаруженной тунгусами «в горе», недалеко от Байкала. Образцы квасцов, голубой краски и слюды воевода отослал в Сибирский приказ, а сам дал разрешение приказчику Нарицыну начать промысел слюды. Работники Нарицына «наломали» и привезли в Иркутск более 250 пудов слюды (это составило чуть более 4 тонн – В. З.). Что касается голубой краски, то в Москве заключили. что она плохого качества и не пригодна для продажи. Поиски же слюды привели к открытию промышленного месторождения. В 1684 году Власов был переведен в Нерчинск, где находился в должности воеводы до 1690 года. «Рудные богатства Нерчинского края, к которым московское правительство проявило большой интерес, и близость этого края к Китаю определили дальнейшее направление деятельности И. Е. Власова, - пишет его биограф. – Главное богатство Нерчинского края – 79 серебро. О большой нужде в нем правительства хорошо знал новый воевода». Однако в Нерчинске Власову пришлось заниматься не только горным делом. Он выполнял ответственные дипломатические поручения правительства. Албазинский острог, построенный на Даурской земле в Амурском крае – вот что тревожило и Московское правительство и Китай. С 1686 года Москва вела мирные переговоры с китайцами. В них участвовали «великие и полномочные послы» - окольничий Ф. А. Головин и воевода И. Е. Власов. В 1689 году был заключен Нерчинский договор, положивший начало мирным отношениям России и Китая. За участие в этих переговорах Власова наградили «золотыми с изображениями царей», которые ему доставил из Москвы в 1690 году стольник Ф. И. Скрипицын, назначенный воеводой вместо Власова. В феврале 1691 года Иван Власов был принят в Москве царями Иваном и Петром. Во время приема бывшему воеводе объявили «милостивое слово» за службу в Даурской земле и за «особенное радение при заключении мирного договора с Китайским государством»… Мне жаль расставаться с моим героем. В блокноте остались выписки из 19 «отписок», царских грамот и распоряжений, касающихся Иркутского и Нерчинского воеводы и рудознатца, дипломата и политика Ивана Власова, но об этом расскажу как-нибудь в другой раз, ибо пока эти документы в полном виде недоступны сибирскому исследователю. 80 «ВЕДАТЬ ГОСУДАРЕВО И ЗЕМСКОЕ ДЕЛО…» 1686-1689 А. Горчаков Вряд ли я смог бы вразумительно объяснить читателю, в чем конкретно заключались обязанности сибирского воеводы, вынесенные в заголовок. Но вот разыскал «Сибирский летописный свод», - о событиях сибирской жизни с похода Ермака до 1687 года и с 1686 до 1690, прочел длинное название «Книга, сколько в Сибири в Тобольском и во всех сибирских городах и острогах с начала взятия атамана Ермака Тимофеева, в котором году и хто имяны бояр, и окольничих, и воевод, и дьяков, и письменных голов, и с приписью подьячих бывало» - и кое-что стало ясно. А потому спешу с тобой поделиться, уважаемый читатель. Сибирский историк Н. Н. Оглоблин справедливо считал, что подьячие были «не только хранители правительственных архивов в провинции, но и авторы тех разнообразных актов, которыми мы пользуемся теперь как историческим материалом». Что ж, значит, надо благодарить их, подьячих. Но если хватало забот у подьячих, то о воеводах и говорить не приходится. Не было такой проблемы, которая не касалась бы воевод. Впрочем, судите сами. Вот круг обязанностей воеводы сибирского города, каким был, например Тобольск или Иркутск: 1) Некоторые духовные дела (постройка и починка церквей на казенный счет, отведение земли монастырям, описание церковного имущества, забота о приобретении икон, иногда – преследование раскольников и т.д.); 2) иностранные дела; 3) военные дела (строительство городских укреплений, артиллерия, войско, строительство городов и острогов); 4) разрядные дела (верстка в выбылые места, выдача жалованья); 5) суд и совершение гражданских актов; 6) полицейские дела (пути сообщения, охранение областей от стихийных бедствий – моровых язв, пожаров, торговля, меры веса и т.д.); 7) финансовые дела ( в том числе «приискивание руд», красок и т.д.)… …Я подробно остановился на этом потому, чтобы читателю стали ясны многие строки иркутских летописей: с одной стороны, они вроде бы и не касаются самого воеводы, но с другой, если знаешь, что это входит в твою компетенцию, то, как говорится, «каждое лыко в строку». Откроем летопись П. И. Пежемского (Иркутск, 1911, С. 5) и прочтем под датой «1686 год. Перфильев сменен, на место его определен и приехал в Иркутск новый начальник, письменный голова Алексей Горчаков…» Приехал – и сразу окунулся с головой в работу. Еще в 1672 году старец Герасим недалеко от Иркутска основал (крупнейший впоследствии в Восточной Сибири) Иркутский Вознесенский монастырь. Благословение на то было – с присылкой грамоты Митрополита Сибирского и Тобольского Корнилия. И вот теперь 30 июня 1686 г. пришел новый указ, 81 адресованный бывшему воеводе сыну боярскому Ивану Перфильеву: об отводе Иркутскому Вознесенскому монастырю земли, на урочищах, по реке Ангаре, под хлебную пашню и сенные покосы… И пока старец Исайя хлопочет с братиею монашеской о возобновлении строительства приделов, новый воевода решает вопрос, где отводить землю под хлебную пашню… А несколько ранее этого документа из сибирского приказа пришла еще одна важная бумага: с 20 апреля 1686 г. к ведомству Иркутска причислены были остроги Верхоленский, Балаганский, Идинский и слобода Бирюльская. И, как отметил иркутский летописец П. Пежемский, «с сего времени Иркутск приобрел имя города»… История не сохранила сведений о том, как это событие отмечалось в Иркутске и вышеназванных острогах, но одно я могу предположить точно: новому воеводе хлопот прибавилось, ведь к его ведомству стала относиться территория, равная Тульской или Орловской губерниям. А значит – воеводе надо было ехать осматривать и принимать, как и полагалось новому воеводе, новые районы – остроги и слободу. А это всегда отнимало немало времени. Верно заметил автор капитального двухтомного труда «Илимская пашня» (Иркутск, т. 1. 1949, т.2, 1957) В Шерстобоев: «Нельзя думать, что воевода сидел безвыходно в своей резиденции, откуда и рассылал приговоры. В делах то и дело встречаются записи словесных челобитий, принятых воеводой в различных острогах и слободах, куда он выезжал для более близкого знакомства с краем и для разрешения на месте неотложных дел». Центром воеводского управления была приказная или съезжая изба (позже она стала называться приказной палатой – В. З.). Она делилась на три стола или повытья: 1) хлебный и соляной стол, ведавший всем пашенным делом; 2) ясачный и денежный стол, в котором сосредоточивались дела по сбору и расходу денежной и товарной казны; 3) судный стол, осуществлявший следственные и розыскные дела по уголовным преступлениям и по искам. Только разобрался воевода с новым ходатайством, другие заботы одолели: в 1685 г. манчжуры осадили Албазин, в котором засели 450 казаков под руководством воеводы Алексея Толбузина и, хотя они выдержали осаду от 10-тысячного войска, но город был сильно разорен. И его Толбузину пришлось отстраивать заново почти – обносить земляным валом, что воевода с помощью А. Бейтона и сделал. Албазинцам помогали все сибиряки. Но в июне 1686 г. китайцы вновь осадили Албазин: они выполняли приказ императора Сюань Е., который в апреле 1686 г. приказал начать новое наступление на острог: «Если вы город Албазин возьмете, то немедленно идите на город Нерчинск, а когда окончите дело, возвращайтесь в Албазин и, разместив тут войска перезимуйте». (Беспрозванных Л. Приамурье в системе русско-китайских отношений, Хабаровск, 1986, С. 68). Иркутский летописец отметил, «что 736 казаков с июня 1686 г. до мая 1887 г. под предводительством Толбузина, а по смерти его, под начальством Бейтона выдерживали осаду от 8-тысячной 82 неприятельской армии. И вряд ли албазинцы выдержали бы оборону, еслибы не помощь иркутского и Нерчинского воевод, которые помогли албазинцам людьми, «военным снаряжением» (порохом, пищалями и т.д.). Попробую с помощью исследований современных историков расшифровать скупые строки иркутского летописца и рассказать, как обстояло дело в это тревожное время. В начале июля 1686 г. цинское войско остановилось в пяти верстах от Албазина, отправив в Албазин пленного Федорова с очередным посланием Цинов. Как сообщил Федоров, цинские войска двигались на 150 судах, причем, каждое судно вмещало от 20 до 40 человек; они располагали 40 пушками и не скрывали, что сразу же после взятия Албазина отправятся громить другие остроги. (Русскокитайские отношения в 17 веке: Материалы и документы, Т. 2, 1686-1691. М., 1972, С. 87-88). Таким образом, взятие Албазина должно было послужить началом для нападения цинских войск на остальные даурские остроги; «именно поэтому сохранение Албазина или его падение могло иметь решающее значение для судеб Приамурья», - замечает Л. Беспрозванных. «И не только Приамурья», - добавлю я. В случае удачного похода на Нерчинск цинские войска могли двинуться вглубь Сибири, потому было неспокойно и в Нерчинске и Селенгинске и Иркутске. Что касается Албазина, то к этому времени, по сведениям нерчинского воеводы, Албазин был «построен весь, только де башни не покрыты, и для всякого де времени колодезь в нем выкопан». Хлеба по расчетам воеводы, на осадное время тем людям, которые ныне в Албазине в осаде, будет им на год, а водою де не скудно». По тем же сведениям, «в Албазине июля по 26 день служилых и промышленных людей и пашенных крестьян 826 человек, 8 пушек медных, 3 пищали затинных (затин – место, скрытое за оградою, за тыном. Здесь – затинная пищаль, пушка, установленная на сошке – см. В. Даль. «Словарь…» Т. 1, С. 649). Пушка верховая, к ней 30 гранатов пудовых, 140 гранатов ручных, 5 ядер духовых, 112 пуд 36 фунтов с полуфунтом пороху ручного и пушечного, 60 пуд 6 фунтов с полуфунтом свинцу» (С. 84). В послании, которое с пленным Федоровым передали цинские начальники, «написано, чтоб албазинский воевода Алексей Толбузин отдал …богдойским воеводам город Албазин, а сам со служилыми людьми шел в Якутский острог или куда похотят в сторону царского величества со всеми пожитками своими». Албазинцы не поддались на угрозы врага. Ответ был таков: «Един за единого, голова в голову, а назад де без указа нейдём». И китайцы начали осаду Албазина (7 июля 1686 г.). Они пытались не раз взять город штурмом, но албазинцы отбивали все атаки и внезапными смелыми вылазками заставляли врага отступать. Тогда цинская армия перешла к длительной осаде: «кругом Албазина завален вал, по валу устроены бойницы, да в четырех местах построены роскаты, и на тех роскатах поставлено по две пушки, да около одного роскату поставлено 15 пушек ломовых, а против города за Амуром зделали вал земляной же… Да 83 они ж, неприятельские люди, около Албазина зделали три городка, и в тех городках построили многие юрты»… На пятый день после начала осады был тяжело ранен в ногу и вскоре умер воевода А. Толбузин; командование принял А. Бейтон. По сообщениям албазинцев, они во время вылазок «побили человек с полтораста да гранатными ядры убили китайских сотников дву человек», но в то же время и «албазинских осадных сидельцов побили неприятельские люди 21 человек да в городе побили 40 человек, да померло собою от цинги 40 человек». 19 августа нерчинский воевода И. Е. Власов отправил по Шилке и Амуру 70 казаков к Албазину «для проведывания вестей и взятья языка». Вернувшись вскоре, казаки сообщили, что языка взять не смогли, но видели, что Албазин не разрушен и в нем даже «по зарям бьют в барабаны», хотя город обстреливается «ис пушек с трех сторон неперестанно». Воеводе сообщили также, что хлеб на полях от р. Одекон до устья Аргуни весь сожжен врагами, по вблизи Албазина еще цел…» В сентябре 1686 г. император Сюань Е, видя, что «молниеносная война» сорвалась, приказал отправить с голландским послом указ русскому государю, в котором просил «установить в определенном месте границу, которую ни одна из сторон не должна нарушать». Московское правительство знало о тяжелом положении русских казаков на восточной границе и пыталось как-то решить эту проблему: еще в 1686 г. в Пекин были посланы гонцы Венюков и Фролов с известием о назначении посольства Федора Алексеевича Головина, пожалованного в окольничие и получившего титул наместника Брянского. Его сопровождал Нерчинский (бывший иркутский – В. З.) воевода Власов и дьяк Корницкий. Цель посольства – переговоры с китайцами о распределении границы между обоими государствами – Россиею и Китаем. Иркутская летопись В. А. Кротова («Сибирь», № 2, 1998, С. 168) сообщает: «1687 года 17 июня прибыл в Иркутск полномочный посланник на китайскую границу окольничий и наместник Брянский Федор Алексеевич Головин». Его отец Алексей Петрович служил воеводою в Тобольске, укрепил город земляным валом и сделал первое размежевание Сибири. И сын старался быть достойным своего отца. Он спас молодого Петра I, когда мятежные стрельцы в 1682 году хотели лишить юного царя жизни и престола – он присоветовал Петру укрыться в Троицком монастыре. В 1685 г. Петр назначил его Великим и Полномочным послом для заключения мирного договора с китайцами. Свита Ф. А. Головина состояла из 506 московских стрельцов с их начальниками, да еще в Сибири из гарнизонных полков присоединились 1400 человек. Содержать такую свиту посла и ежедневно кормить, поить, устраивать на ночлег! Не позавидуешь иркутскому воеводе Горчакову!.. Но, кроме того, надо было кое-что и порассказать о нравах и обычаях китайцев! И сибирский воевода постарался; быть может, это впоследствии помогло послу проявить твердость при переговорах?! «В Китае, - говорил иркутский воевода Горчаков, - есть одно любимое 84 сравнение: не испытавших трудностей и не обладающих жизненным опытом молодых воинов любят сравнивать с комнатными цветами. Но китайцы больше всего любят не комнатные цветы, а сосну, бамбук и сливу – деревья, которые растут под открытым небом. Им не страшны ни зимняя стужа, ни снег. Китайцы называют их «стойкие сосна, бамбук и слива». Они – символ несгибаемости духа». Вам надо запастись терпением и стойкостью. Китайский император – это совсем не то, что европейский человек. Император назывался в Китае «сыном неба» и считался божественной особой, посланцем неба и на земле. В его руках находилась вся полнота власти и законодательной, и административной, и судебной. В знак уподобления солнцу император одевался во все желтое. Кроме него и его ближайших родственников, никто не смел носить одежды желтого цвета. В его присутствии надо было стоять на коленях; разговаривая с ним, надо было делать земные поклоны; проезжая мимо императорского дворца, нужно было сойти с лошади или выйти из повозки и пройти пешком. Даже личным вещам императора – его одежде, его портретам – необходимо было оказывать такое же внимание. За особые заслуги император жаловал почетные награды – курму с собольим мехом, пурпуровые поводья, павлиньи перья и другое, что соответствовало орденам в европейских странах. Вот с таким человека предстояло вести переговоры Головину. Петр I дал Ф. А. Головину такой наказ: 1. Доказать, что приамурские жители издавна платили ясак русским. 2. Установить границу с Китаем по Амуру; если китайцы этого не захотят, тогда – по реке Быстрой и Зее, но если и на этот счет будут большие возражения, – согласиться по Албазин (реке), в противном случае «поступить военною рукою». 3. Требовать от китайского правительства вознаграждения за разрушенный Албазин и другие русские остроги, но особенно не настаивать с тем, чтобы этим показать дружественные намерения к Китаю. 4. Установить торговые отношения. (Силин Е. П. Кяхта в XVIII веке, Иркутск, 1947, С. 15). В августе 1678 начались переговоры, сначала в Селенгинске, потом в Нерчинске. Девять раз представители договаривающихся трон собирались на совещания, но придти к соглашению не смогли. Тогда китайцы стали грозиться, что они прибегнут к оружию, если русский посол не пойдет на уступки. «На военном совете китайцы решили: чтобы войско переправилось через Шилку и окружило со всех сторон Нерчинск, чтобы тунгусов и монголов подвластных Русскому Скипетру, склонить к измене». Вечером китайцы обступили город… послы Кан-хи (Канси – В. З.) объявили нашим Полномочным, что они согласны на мир. Но желали … присоединить к своим владениям не только все Охотское море, но и большую часть Камчатки. «Четырнадцать дней продолжались споры и угрозы со стороны китайцев, - отмечает Н. Бантыш-Каменский. – В толь 85 затруднительных обстоятельствах, Головин силою слова и дарами, склонил на свою сторону иезуитов, употребил их посредство в деле миротворения, но принужден был, однако же, отказаться от Албазина и всякого права на земли, лежащие по ту сторону реки Амура. 27 августа 1689 г. заключен был первый договор с Китайским двором, вынужденный обманом и силою, следующего содержания. 1. Границею обоих государств быть реке Горбице и начинающемуся от вершины оной каменному хребту гор до реки Уди, впадающей в море Охотское или Ламское; разграничение мест, лежащих между означенными хребтом и рекою Удью, оставить до времени. 2. Река Аргунь, впадающая в Амур до ея вершины, да разделяет также владения обоих государств, и да пребудет правая сторона ея в российском, а полуденная в Китайском владениях. 3. Город Албазин, построенный россиянами, должен быть разорен, а жители переселены в другие места. 4. Беглецов, перешедших по день мирного постановления, оставить без размена там, где кто живет; а со дня заключения этого договора немедленно отсылать их к пограничным Воеводам. 5. Дозволено подданным обеих сторон, снабженных проезжими грамотами, приезжать в оба Государства для покупки и продажи товаров. 6. Изобличенных в краже, разбое или убийстве, в малом числе наказывать в пограничных городах телесно, а в многолюдстве смертию; войны же за это не начинать. 29 августа послы приложили к договору, написанному в двух экземплярах, где китайцы сидели перед столом на скамье, покрытой богатыми турецкими коврами; потом встали с мест, произнесли по-своему обычаю, клятвенное обещание свято исполнять заключенное постановление и разменялись экземплярами» (Дм. Бантыш-Каменский, Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов, репринтное воспроизведение издания 1840 г., ч. 1-2, 1991, С. 9-11). Историки российские в оценке Нерчинского договора единодушны: вместе с падением Албазина к Китаю отошло целиком все русское Приамурье. А это была большая потеря для России. Несмотря на неудачу, Федор Головин по возвращении в Москву был приветливо принят Петром I и вскоре назначен послом в Голландию. Историк Е. Силин пишет: «Это обстоятельство дает основание предполагать, что Головину перед отъездом к границе Китая было дано тайное указание, в силу которого он уполномочен был идти на уступки, лишь бы установить торговые связи с Китаем. Это… подтверждается тем фактом, что Головин сразу же после подписания договора, «не ссылаясь с Москвою, прямо из шатра», поспешил отпустить для торгу в Китае караван из служилых и торговых людей». По заключении Нерчинского договора русское правительство энергично взялось за организацию караванного торга. В 1690 году был издан указ. запрещающий пропускать в Китай кого-либо без проезжих грамот. А через два года в Китай отправилось посольство во главе с 86 голландцем на русской службе Исбрандом Идесом… Но о нем у нас будет особый разговор. Царские милости и подарки Иркутску Иркутские летописи называют разные даты появления «письменного головы Алексея Горчакова», который бывшего приказчика Перфильева сменил» - 1685 и 1686. Но в любом случае милости на «град иркутский» «обрушились» при нем. Первая – Иркутску был присвоен статус города: в «Хронологическом перечне важнейших данных из истории Сибири» И. В. Щеглова об этом одна строка: «Иркутский острог переименован в город и к нему приписан уезд». Статус города обязывал ко многому и потому Иркутск стал быстро развиваться. О второй царской милости иркутская летопись рассказывает подробнее. И поскольку в то время цари редко обращались к жителям того или иного города с посланиями, приведу этот документ полностью. «От царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя Россий самодержцев окольничему нашему боярину воеводе Федору Алексеевичу Головину. В нынешнем в 7194 (1686) году, апреля в 27 день били челом нам, великим государям, иркутские дети боярские Остафий Перфильев (сын И. Перфильева – В. З.) и пятидесятники, и десятники, и рядовые казаки. В прошлых годах по указу отца нашего государства, блаженной памяти великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Великие и Малиыя и Белыя Россий самодержца и по благословлению богомольца нашего Сибирского и Тобольского, построена в Иркутском по их челобитью церковь во имя Нерукотворного образа Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, дав предел Николая Чудотворца, а книгами и причетниками скудно, потому что яко люди скудны и селиться вновь за малолюдством церковных причетников пропитаться нечем, и нам бы, великим государям, пожаловать их, иркутских детей боярских и служивых людей, велеть им дать к той церкви всемилостивого Спаса Николая Чудотворца, да в часовню в Тункинский острог – книги, и ризы, колокола, церковные потребы и церковным причетникам для их скудности учинить против иных сибирских городов руги. Мы, великие государи, пожаловали иркутских церковных причетников, велели им нашего государя годовые оклады учинить противу денег 10 рублей, хлеба десять четвертей, ржи, овса – тож, пять пудов и соли. Попу денег 7 рублей, а хлеба семь четвертей, ржи, овса тож, два пуда и соли. Дьякону и пономарю – денег по три рубли, хлеба по три четверти, ржи, овса по два пуда и соли; просвирнице – денег два рубля с полтиною, хлеба три четверти, ржи и овса тож, два пуда и соли. И как сия наша, великих государей, грамота придет, то тогда тех иркутских церковных причетников имени с окладов велели в окладных имянных денежных, хлебных и соляных книгах справить и наших, великих государей, денежное, 87 хлебное и соляное жалованье им, церковным причетникам, велеть давать из иркутских доходов во все годы. Да сим же всем церковным причетникам наше, великих государей, денежное жалованье на нынешний, на 7194 года (1686), апреля с 24-го числа дано на Москве сполна челобитчику Сидору Васильеву. Писан на Москве, лета 7194 году, мая в третий день». На подлинной грамоте на обороте пишется тако: дьяк Иван Лапин, справил Филатко Никитин». (Заметим в скобках, что Петр I позже отправил в иркутский Знаменский монастырь еще одни подарок, который и доныне находится в стенах древней обители – евангелие с автографом Петра.) 88 ВОЕВОДА ИВАН ГАГАРИН Слово очевидца, рассказ непосредственного участника событий, записки, челобитные, донесения послов, «скаски» землепроходцев, приказы, распоряжения и отписки государей и воевод – все эти «повествования о времени и о себе» - всегда считались заслуживающими внимания историческими источниками. И хотя они порой субъективны и не всегда точны – без них не обойтись… Эти мысли пришли в очередной раз, когда я целиком «ушел во власть документов», чтобы рассказать тебе, читатель, об очередном иркутском воеводе. В «Иркутской летописи» (П. И. Пежемского и В. А. Кротова, Иркутск, 1911, С. 6) сказано: «1692. На место воеводы Кислянского определен новый, князь Иван Гагарин, управлявший Иркутском по октябрь 1695 г.» Из другой «Летописи города Иркутска XVII-XIX вв.» (Иркутск, 1996, С. 288) я вычитал, что Иван Петрович Гагарин, князь, занимал различные должности при дворе. С 1679 г. был воеводой в различных городах Сибири: Илимске (1679-1683), Иркутске (1692-1695), затем был якутским воеводой… Однако в редкостном документе – летописи «Описание о постановлении городов и острогов в Сибири по взятии ея» )»Сибирский архив», 1912, № 9-11, С. 464) сказано, что в 1691 г. в Иркутск назначены воеводами князь Иван, да князь Матвей «княжь Петровы, дети Гагарины; велено им ведать против окольничего Фед. Ал. Головина (должно быть, заведовать пограничными делами с Китаем, которыми управлял до этого Головин, - поясняет комментатор летописи – В. З.). В ряде других документов, отписок и грамот эти два имени употребляются вместе. Однако чаще всего в документах идет речь об одном – Иване (Матвей же позже станет сибирским губернатором). Поэтому далее речь пойдет об Иване Петровиче Гагарине. Из книги «История родов русского дворянства» (СПб, 1886, с. 275, 278) я знал, что отец его Петр Афанасьевич умер в 1670 г. и что у него был родной брат Матвей Петрович Гагарин, впоследствии сибирский губернатор, соратник Петра I, позже казненный за лихоимство в Сибири. И еще я узнал, что из себя представлял герб рода Гагариных. Вот его описание: «Щит, разделенный на 4 части: в первой из них рука в латах с поднятою шпагою, в голубом поле, во второй – дуб в серебряном поле; в третьей – красная крепость в серебряном поле и в четвертой – дуб с идущим от него черным медведем в голубом поле. В середине большого щита еще щиток с изображением дуба и под ним медведя в золотом поле; на дубе княжеская шапка и из нее выходящая рука с саблей. Над гербовым щитом княжеская шапка, и щит помещен на развернутой княжеской мантии». Наука о гербах – геральдика – появилась в XII веке. Самыми старинными, по мнению специалистов, были гербы Фландрии с изображением льва. Лев стяжал большую славу, что естественно для «царя зверей». И если английский король Ричард I выбрал себе прозвище 89 «Львиное Сердце» - это что-то значило! А поскольку в России львов нет, а медведь – одно из сильнейших животных, российские князья не стеснялись выбирать для своего герба медведя. И не только князья! На гербе Пермской земли, которая была издавна областью распространения культа медведя, изображен медведь, впрочем, как и на Ярославском гербе. Что касается дуба –то ведь это почти вечное дерево! Княжеская мантия – символ почти царской власти. Вот так, может быть, несколько примитивно я расшифровал герб Гагариных. Основатели рода, три брата – Василий, Юрий и Иван – все имели одинаковое прозвище – Гагара, от него и пошла фамилия, ставшая широко известной в России и давшая много государственных мужей нашему государству. И воевода Иван Петрович Гагарин был одним из них. Первые свои шаги на воеводском поприще российский князь знатного и старинного рода начал у нас в Сибири. Стольник и воевода, Иван Петрович Гагарин приехал в Илимск в октябре 1679 г. Он произвел большие работы по ремонту Илимского отрога, поставил новые стены. Документов о деятельности Илимского воеводы сохранилось ничтожно мало. Возможно, они пылятся где-то в архивах Москвы, в столбцах Сибирского приказа, а те, что известны с середины прошлого века, практически недоступны сибирскому исследователю, так как их нет в наших иркутских библиотеках. Удалось найти «кое-что». Но и это «коечто» требует уточнения. Об «иркутских летописцах я уже упоминал. Там ясно сказано, когда Гагарин был назначен воеводой в Иркутск. Но читаю «отписку за 1691 г. и удивляюсь: оказывается, в Иркутске два воеводы – Иван Петрович и Матвей Петрович. Читаю другие документы, они адресованы Ивану Петровичу. Вероятнее всего, Матвей Петрвоич какое-то время был «товарищем воеводы». И все-таки отсутствие документов не позволяет создать полную картину действий воеводы на Иркутской земле. Потому я использовал каждый документ. Итак, попробуем разобраться, чем занимался Иван Гагарин во время сибирского воеводства. Из сохранившейся отписки Илимского воеводы князя Ивана Гагарина от 24 июля 1682 года я узнал, что в это время он был занят отправкой в Якутск речных судов под хлебные запасы, о чем и сообщал Якутскому воеводе Ивану Приклонскому. О чем еще говорит эта отписка? Да о том, что, оказывается, илимская пашня в те далекие годы снабжала хлебом Якутск. В том время, как илимский воевода Гагарин занимался вполне будничным делом, в России происходили важные и тревожные события. И не рассказать о них нельзя, ибо хоть и далека Сибирь от Москвы, но это была часть России и любые события рано или поздно доходили и до сибирской глухомани, а часто и влияли на сибиряков, на их жизнь и быт. II. Стрелецкий бунт В апреле 1682 года умер бездетный царь Федор Алексеевич. Претендентами на трон остались двое – 16летний царевич Иоанн (от 90 первого брака царя Алексея Михайловича) и 10летний Петр (от второй жены Натальи Кирилловны Нарышкиной – В. З.). Патриарх и духовенство решило, что «многоначалие пагубно», и царем был избран малолетний Петр. Сестра Петра царевна Софья была недовольна избранием Петра: ей самой хотелось править государством. И задумала честолюбивая царевна поднять буйных стрельцов, чтобы они послужили злому делу. Стрельцы жили со своими семьями в Москве вольными слободами. Жалование они получали малое и не всегда исправно, занимались промыслами и торговлей. Солдаты они были плохие, своеволие и всякие бесчинства были для них делом привычным. начальников своих они «ставили ни во что» и нередко расправлялись с ними самосудом. К стрельцам-то и явились посланцы Софьи и стали внушать им, что бояре неправедно учинили, выбрав Петра на царство, вместо старшего брата, что Нарышкины хотят и совсем извести Иоанна, и надо за него заступиться, а бояр-лиходеев перебить. Стрельцам были розданы именные списки, кого из бояр надо убить. Все стрелецкие полки «замутились», один только Сухарев полк не изменил присяге и остался верен юному государю (Петр I потом поставил в Москве в честь Сухарева полка, «на вечную об его верности память», Сухареву башню – В. З.)… Утром 15 мая 1682 года стрельцы в полном вооружении собрались как будто на службу, а сами ждали приказа начать злодейские дела. Я не знаю, чью сторону принял бы илимский воевода Иван Гагарин, но если бы он был в этот день в Москве, он слышал бы, как во всю прыть скакали к стрельцам верховые и кричали: «Нарышкины царевича Иоанна задушили! В Кремль! Смерть боярам-лиходеям!» Слышал бы воевода, как ударили набат, как забили тревогу барабаны и с распущенными знаменами мятежные стрелецкие полки со всех сторон повалили в Кремль. Видел бы Гагарин, как трепеща от страха, царица взяла на руки пасынка Иоанна и сына Петра, вышла на крыльцо, чтоб толпа убедилась в том, что оба царевича живы. Боярин Матвеев, выйдя к стрельцам, пытался вразумить их, и это ему почти удалось. Но тут вмешался стрелецкий начальник князь Михаил Долгоруков, которого стрельцы очень не любили, он накинулся на мятежников с жестокими словами, обещая за мятеж и буйство серьезного наказания. И стрельцы опять зашумели, Долгорукого схватили и сбросили вниз на копья. Это убийство послужило началом страшного кровопролития… «И небо в эту минуту, - рассказывал очевидец, - черными тучами омрачалось: тьма наступила; поднялась свирепая буря, будто началось светопреставление» (Из истории родной земли. ч.II, б/года, С. 13). Много бояр, царедворцев и служилых людей было в тот день перебито… Весь день гудел в Кремле зловещий набат, гремели барабаны, не смолкали неистовые крики. Вечером стрельцы разошлись по домам, объявив, что придут еще завтра. У кремлевских ворот поставили свою стражу, чтобы нельзя было никому ни войти в Кремль, ни из него выйти… В Кремле воцарилась мертвая тишина. Только караульные перекликались, да часы на Спасской башне протяжным звоном оглашали обмерший от страха город. 91 Страшную ночь провела царица, царь Петр, их друзья и родные! «Что пережил царь-отрок, - одному богу известно, но с этого дня до конца жизни у него тряслась голова, и судорогами подергивались плечи при всяком сильном волнении» (Там же, С. 14)… На другой день (16 мая) с утра возобновились зверские убийства. Пьяные стрельцы избивали не только бояр и служилых, но и всех, кто попадался на глаза. Вся Москва от ужаса трепетала… В этот день был убит брат царицы Иван Нарышкин. На четвертый день стрельцы потребовали, чтобы царевич Иоанн царствовал вместе с Петром и был бы старшим и никто против этого не посмел прекословить. Патриарх поспешил в собор, и все приняли присягу. «Прошло еще немного дней, стрельцы пришли снова и стали требовать, чтобы вместо «молодых обоих государей правила государством царевна Софья. Согласились и на это». (Петрушевский Л. Рассказы про старое время на Руси. Ярославль, 1994, С. 292). В специальной грамоте от 6 июня 1682 года были расширены права стрельцов. «Начальник стрелецкого приказа Иван Хованский, вождь восставших, ближайший приятель протопопа Аввакума, главы раскольников, освободил стрельцов от несения ряда государственных повинностей, обещал выдать или жалованье и покрыть задолженность, накопившуюся за 10-20 лет до восстания. Огромные суммы на это было взяты с крестьян: дворцовые и монастырские крестьяне в августе 1682 г. были обложены налогом в 100 тысяч рублей. Захватив власть, Хованский хвастался тем, что избег гражданской войны: «Без меня, - заявил он, - в Москве ходили бы в крови по колено». (Томсинский С. Г. Крестьянские движения в феодально-крепостной России. М., 1932, С. 99). Стрельцы звали Хованского «батюшкой» и никого, кроме него не слушались; раскольники тоже были за него всей душой; сила Хованского росла. Софья Алексеевна стала бояться за свою власть и с обоими государями уехала из Москвы – в крепкий Троицкий монастырь, куда стала созывать служилых людей для защиты царского семейства. Хованский, отправившись по ее приглашению к Троице, был схвачен на дороге и без суда казнен вместе с сыном Андреем. Стрельцы сначала подняли бунт, но устрашенные войском, собранным около Троицкого монастыря, они скоро смирились и упросили патриарха ходатайствовать за них перед царевною. Она потребовала, чтобы выборные от стрельцов принесли ей повинную. Историк Д. Иловайский в «Кратких очерках русской истории» (М., 1993, С. 316) пишет: «…Рассказывают, будто около 3 тысяч человек отправились в монастырь с петлями на шее, неся в руках плахи и топоры. Им объявлено было прощение, а Стрелецкий приказ Софья поручила думному дьяку Ф. Шакловитому». Далека Сибирь от России. И потому ни о каком стрелецком бунте не ведал воевода князь Иван Петрович Гагарин до тех пор, пока в январе 1683 года не пришли от великих государей Иоанна и Петра Алексеевичей сразу две грамоты: 1. о ссыльных стрельцах; 2. о том, каким образом поступать с 92 сосланными стрельцами. Думаю, грамоты эти обеспокоили илимского воеводу: мало того, среди сосланных могли оказаться его вчерашние и друзья, и враги, и тех, и других надо было устраивать в Сибири, кормить и т.д. А это при малолюдстве острогов могло грозить неприятностями и жителям: мало ли чего захотят своенравные стрельцы!.. 13 декабря 1683 года пришла вновь царская грамота воеводы илимскому Ивану Гагарину: об измене князя Ивана Хованского и сына его Андрея. Вот тут, смею думать, воевода загрустил. Хованские – фамилия была известная в Москве. И, быть может, впервые князь задумался о тщете человеческого существования. Но, как был то ни было, жизнь продолжалась и воевода сделал, что мог: стрельцы были разосланы по сибирским острогам и городам. (Мне стало, например, известно, что Кутулик, родину драматурга А. Вампилова, - основали стрельцы. – В. З.). К сожалению, почти десятилетний период жизни илимского воеводы И. Гагарина теряется в «дымке времени»: лишь один документ (от 9 марта 1691 г.) я смог обнаружить, из коего явствовало, что воевода был набожным человеком. В грамоте Павла, митрополита Сибирского, «на Селенгу Троицкого монастыря закащику игумену Феодосию» говорилось о дозволении вдовому священнику Алексею Андрееву «отправлять божественную службу на дому стольнику князю Ивану Петровичу Гагарину и там, где князь Гагарин будет жить». (Древние церковные грамоты Восточно-Сибирского края, Казань 1875, С. 38-39). Что ж, хозяинбарин, а воевода, он и в Сибири – воевода! …Кто знает, о чем молился или в чем исповедывался «на дому стольник князь Иван Гагарин»? Может быть, душа болела о стрельцах, среди которых, вероятно, были и приятели? А, может, о чем другом? III. Воевода Иван Гагарин, строитель Иркутского острога О постройке Иркутского острога еще в 1661 г. Похабов доносил Енисейскому воеводе Ивану Ржевскому. И поскольку острог находился в выгодном положении (ибо был расположен на перекрестке крупных переселенческих, торговых и промысловых путей), то острог рос довольно быстрыми темпами. Сохранилось описание Иркутского острога 1684 г. Оно приведено в книге «Первое столетие Иркутска» (изд. В. Сукачева, СПб, 1902, С. 1-2). Обычно «Опись строений острога» проводилась воеводской канцелярией, когда назначался новый воевода. По этим «описям» можно судить о практических делах управителя острога. Можно сказать, что за время правления воеводы Гагарина Иркутский острог заметно изменился. В 1682 году он был преобразован в центр самостоятельного воеводства. И, как помнит читатель, по такому случаю Москва послала первого воеводу Ивана Власова. В 1686 г. к Иркутску были причислены Верхоленский, Идинский, Балаганский остроги и Бирюльская слобода, а в дальнейшем – остроги Западного Забайкалья. С 1686 г. Иркутск стал городом. 93 «Сначала Иркутский острог, как деревянная крепость, был окружен тыновыми стенами. Тын представлял собою плотные ряды длинных заостренных сверху столбов, вкопанных в землю и стоявших, прилегая друг к другу, вертикально. Первоначально острог имел и башни, крытые тесом: три из них были распложены по углам, четвертая – посредине одной из стен. Затем построено еще две башни», - писал известный иркутский историк Ф. А. Кудрявцев в книге «От казачьего зимовья до советского Иркутска» (Иркутск, 1996, С. 10). Что же тогда еще было строить Ивану Гагарину? – спросит читатель. Строить казакам и посадским надо было. И вот почему: время было уж больно тревожное. Вспомним, еще в 1682 г. иркутский воевода доносил в Москву, что в Селенгинский и Верхнеудинский остроги часто приходят «улусные люди монгольских тайшей», грабят людей, забирают скот, угрожая воинскими походами на остроги. В 1687 г. в Забайкалье прибыл русский посол Федор Головин. Его вооруженные силы состояли из 2 тысяч стрельцов и казаков, а также бурятских и эвенкийских конников. В 1688 г. в верховьях Хилка отряд Головина разбил тайшу Серан-Секулая, а затем в трех сражениях – под Селенгинском, Верхнеудинском и Ильинской заимкой нанес поражение другим монгольским тайшам. Однако набеги со стороны монгольских ханов продолжались и в дальнейшем. И потому вновь прибывший воевода Иван Гагарин принимает единственно верное в такой тревожной обстановке решение – укрепить по-новому иркутский острог и увеличить количество ратных людей для защиты города и уезда. «Кроме того, Иркутск, став, городом и центром управления обширным воеводством, - пишет историк Ф. Кудрявцев, - нуждался в сооружении новых построек, тем более, что старые приходили в ветхость. Поэтому в 1693 г. иркутская острожная крепость перестраивается, становясь прочнее и просторнее» (Кудрявцев Ф. А. От казачьего зимовья до советского Иркутска, Иркутск, 1940, С. 13). В этом 1693 году иркутский воевода князь Иван Гагарин доносил в Москву царям Ивану и Петру Алексеевичам: «Холоп ваш, Ивашка Гагарин, построил в Иркутске деревянный город со всякими городскими строениями, с башнями и с воротами, с верхними и серединными и подошвенными боями» (отверстия в стенах для стрельбы – В. З.). Как изменился город при воеводе Гагарине, видно из следующего описания Сибирского историка: «Городские стены крепости были сделаны не типовыми, как прежде, а «рублеными». Каждая стена состояла из нескольких бревенчатых срубов, плотно закрепленных один с другим. Срубы, имевшие четыре стороны, строились из бревен, крепко пригнанных одно к другому своими вырубленными концами (одно бревно входило в выемку, сделанную в другом). По сравнению с тыновым, «рубленый город», имел фактически двойные стены (передние и задние части бревенчатых срубов). Крепость, воздвигнутая при Иване Гагарине и называвшаяся «Иркутским рубленым городом», имела вид большого квадрата, каждая сторона которого (острожные стены) простиралась 94 на 60 саженей в длину. Поверх бревенчатых стен было устроено деревянное возвышение с тесовой крышей, называвшееся обламом. Оно выдавалось немного вперед и служило для защиты стрелков, находившихся наверху стены. В обламах проделывались бойницы для стрельбы. Бойницы в этих обламах составляли «верхний бой», в середине стены – «средний», а внизу – «подошвенный». Через последний стреляли лежа на земле, или стоя на колене. Иркутский острог имел 6 башен, одна из которых была восьмиугольная, остальные – четырехугольные. Высота башен без крыши достигала более 10 метров, а шатровые кровли делали их еще выше. На крыше восьмиугольной башни находилась сторожевая башенка для часовых, наблюдавших за окрестностями города. Три башни являлись проезжими, то есть имели ворота, остальные назывались глухими» (Кудрявцев В. Указ. соч., С. 13). В двух башнях были устроены для проезда в острог большие створчатые ворота. Кроме того, существовало еще двое ворот и «калитка малая проходная». К стене, обращенной к Ангаре, примыкало несколько построек: приказная изба, где находилось местное управление и хранились разные дела; казенный амбар для хранения пороха и оружия; «государев двор», где жили воеводы; под башнями находились три избы для холостых казаков; женатые жили вне острога, в посаде. В центре острога размещались: деревянная церковь, пороховой погреб, гостиный (торговый) двор с 11 лавками, изба таможенная с амбаром. соляной амбар, винный погреб и другие постройки. Недалеко от церкви находилась караульная изба с помещением для аманатов-заложников, которых держали под караулом, в обеспечение уплаты ясака бурятами, эвенками и другими народами Сибири. Посередине городовой стены, выходившей на Ангару, находилась большая проезжая башня с амбаром наверху, где хранилась ясачная казна (пушнина). Вокруг острожной крепости находились дома иркутских посадских, торговых, промышленных и служилых людей. Эта часть города называлась посадом. Всего в Иркутске в конце XVII в. было около тысячи жителей. Переведем дух после столь длинного описания и поблагодарим летописцев, что они оставили нам память о том, как жили наши предки при воеводе Гагарине! Из «Иркутской летописи» (Пежемского и Кротова. С. 6) узнаём, что в том же 1693 г. воевода Гагарин распорядился о постройке Иркутского Знаменского монастыря. «Основание его начинается построением сего года деревянного храма, во имя Знамения Божией матери, собственным усердием гражданина Власа Сидорова… Сего же года положено основание Иркутского Богоявленского Собора…» Набожный был, вероятно, иркутский воевода Гагарин! 95 IV. Воевода Гагарин «чинит суд и расправу» В девяностых годах XVII века в разных частях Восточной Сибири: в Бирюльской слободе (теперь село Бирюлька, Качугского района Иркутской области), Красноярске, Илимске, Братском остроге, Иркутске и Забайкалье происходили народные волнения и восстания против царских воевод, приказчиков и других управителей, которые притесняли народ. В этих восстаниях принимали участие русские, татарские и бурятские крестьяне, посадские, казаки и стрельцы. Хотя в Сибири не было помещиков, но крестьяне были обременены различными повинностями и казенными сборами. Кроме своей, они пахали «государеву пашню», урожай с которой поступал в царскую казну. Крестьяне жали, молотили «государев хлеб» и сдавали его в казенные амбары. Некоторые за «государеву пашню» платили хлебный оброк. Оброки собирались также за покосы и рыболовные угодья. Кроме того, крестьяне уплачивали сборы на содержание воевод, острожных приказчиков, приказных людей, попов, казенные постройки. Крестьяне строили винокурни, солеварни, кабаки, хоромы для воевод и стрельцов, доставляли дрова и т.д. «Различными поборами и повинностями были обременены и жители городов и острогов – посадские. Они платили годовой оброк и так называемые городовые оброки: с мельниц, кузниц, бань, постоялых дворов, базарной торговли… Если посадский нанимался на работу, ловил рыбу, варил пиво, совершал торговые сделки, с него брали пошлину. Местное коренное население платило ясак пушниной или скотом. Сверх ясака собирались «поминки государевы, воеводские и дьячьи», то есть, добавочные сборы в пользу царя, воевод и дьяков… Произвол царских управителей обрушивался также на рядовых служилых людей – казаков, стрельцов. Воеводы, приказчики и другие начальники присваивали себе часть хлебного и денежного жалованья, задерживали его выдачу, совершали злоупотребления при отводе земли казакам, притесняли их». (Кудрявцев Ф. А. От казачьего зимовья до советского Иркутска, Иркутск, 1940, С. 17). «Сибирь, - отмечал один из летописцев, - была наполнена присяжными разбойниками, кормящимися властями, то есть воеводами, приставами, для коих украсть, ограбить, даже убить человека из-за денег, продать душу за алтын, считалось ни во что». Наконец, чаща народных страданий переполнилась до самых краев и вылилась в восстание. Одно из таких восстаний произошло при воеводе Гагарине среди пашенных крестьян Бирюльской слободы. В 1691 г. воеводой князем Гагариным был прислан на смену казачьему пятидесятнику Ивану Потапову Павел Халецкий. «И был он, Павел, на приказе не долгое время и учинил пашенным крестьянам обиды и нападки многие, - доносил Потапов князю Гагарину. – И пашенные крестьяне ему, Павлу, от приказу отказали и подали ему, Ивашке, челобитную за рукою, чтобы быть на приказе в Бирюльской волости ему, Ивашке по прежнему наряду. А они де, 96 пашенные крестьяне, Павлу Халецкому под суд не идут, для того, что де он Павел, пашенным крестьянами чинит нападки и обиды и налоги великие». (Цит. по Кудрявцев Ф. А. Восстания крестьян, посадских и казаков Восточной Сибири в конце XVII века, Иркутск, 1939, С. 38). Первое стихийное выступление крестьян против приказчика Павла Халецкого произошло 10 декабря 1691 г., когда они захватили во дворе приказчика «900 горностаев, 20 соболей ленских, 40 пупков собольих, 3 лисицы красные, 10 лошадей» и т.д. Халецкий подал воеводе челобитную на крестьян, обвинив их в разорении «государевой вотчины». Два месяца прошли спокойно, а затем приказчик стал причинать «крестьянам новые обиды и нападки». И бирюльские и тутурские крестьяне решили избавиться от ненавистного приказчика. На «мирском совете» они решили идти к судной избе, где находился Павел Халецкий и ему «от приказу отказать» - т.е. отстранить его от управления. Крестьяне заявили приказчику, что они «ему, Павлу, не подсудны и слушать де, ево, Павла, ни в чем не будут». И потребовали, чтоб он вышел из государева двора вон и из волости». Халецкий отказался и заперся в «государевом дворе» и «судной избе». Как дальше развивались события, историк Ф. Кудрявцев рассказал со слов казака Федора Буки, который давал показания на допросе после окончания восстания: «Он, де, Павел, - рассказывал Федор Бука, - сел от пашенных крестьян запершись в осаду, и он де, Федька, с ним де, Павлом в осаде и, не отходя от двора крестьяне лазили на сенную кровлю и кровлю ломали, попадали в сени, а некоторые ходили вечером по домам и пришли и ночи с бердышами и ночью клали огни и государев двор зажигали. И Павел де Халецкий им, пашенным крестьянам, сказал, для чего де они пришли к государеву двору скопом и заговором и бунтом, и опасаючись за них, пашенных крестьян, приходу, принес он, Павел, из амбара ружье, две пищали да пару пистолет да два лука и принеся, раздал им ,Федьке с товарищами. Ему, Федьке, дал пищаль, а Абрашке лук, гулящему человеку Тимошке Сажану лук, потому что де те люди были все». (Цит. по документам, обнаруженным Ф. Кудрявцевым в коллекции свитков 17 века из Иркутского музея. – В. З.) …Осада судной избы продолжалась 10 дней. 10 февраля 1692 г. группа восставших под руководством Василия Седых и Степана Синькова, по прозвищу «Стенька Разин», ворвалась в избу приказчика и стали его избивать. Позже Халецкий доносил царям и воеводе о случившемся: «…Да в нынешнем же году февраля 10 числа, в четвертом часу ночи приходили воровски и разбоем в государеву судную избу бунтовщики и воры, Васька Седой з детьми и с товарищи, с Стенькою, что называетца Разиным. И меня, холопа вашего, с постели здернули и поленом били на смерть – руку и ногу правую перешибли и хребет во многих местах збили и хозяйство мое пограбили… Самовольно выбрали без вашего, великих государей, указу на мое, холопа вашего, место приказчика Ивана Потапова…» Халецкий, покинув судную избу, по-прежнему считал себя приказчиком, но ему никто не подчинялся. А 22 февраля Василий Седых с 97 товарищами вновь напали на улице на Халецкого, отняли саблю, его связали и хотели опустить в прорубь, но «по его слезной просьбе» отпустили живым. Ф.Кудрявцем отмечает, что зажиточная часть крестьян и промышленные люди, занимавшиеся скупкой пушнины и торговлей, оставались на стороне Халецкого: «Они подали на участников восстания «изветные челобитные» (доносы) якутскому и иркутскому воеводам князьям Ивану и Матвею Гагариным. По «извету» Халецкого и его сторонников иркутский воевода приказал в марте 1692 года сковать бунтовщиков Степана Синькова, Василия Седых «з детьми и с товарищи» и «по весне» выслать к своему брату, якутскому воеводе. Однако приказчик Иван Потапов, сменивший по выбору пашенных крестьян Халецкого, не стал выполнять этот приказ». (Кудрявцев Ф. Указ. соч., С. 44). Халецкий вскоре умер, но следственное дело продолжалось до 1699 года. V. Гость воеводы Гагарина описывает Сибирь Не одни только неприятности сопутствовали иркутскому воеводе. Бывали в его жизни и весьма приятные моменты. Одним из таких эпизодов можно считать встречу с необычным гостем – голландским путешественником, царским посланцем в Китай Эвертон-Избрандт Идесом. Он в молодости приехал в Россию по торговым делам, и именно ему было поручено отправиться в Китай для переговоров о развитии торговых отношений между обоими государствами. Идес ехал через Сибирь не как праздный путешественник, а как человек, которого интересует все окружающее. Забегая вперед, скажу, что в 1704 г. в Амстердаме И. Идес издал описание своего путешествия на голландском языке, а в 1727 г. – там же на французском языке под заглавием «Voyage de Moscove a la Chine par m-r Everaaol Jsbrant Ides, Ambassachenr de Moscovie» («Путешествие из Москвы в Китай Эверарда Избранта Идеса посланника Московского государства»). В описании путешествия Избранта содержится немало интересных сведений о Сибири. И впервые этими сведениями голландец поделился с Иркутским воеводой Гагариным. Два образованных человека, смею предположить, проговорили не один час и не один вечер. Идес был начитан. многое повидал и мог многое рассказать иркутскому воеводе: и о том, как живут «идолопоклонники» буряты и тунгусы, о том, как они охотятся. Воевода, конечно, знал, что буряты занимаются скотоводством и рыбной ловлей, но об особом виде охоты – так называемой облавной охоте – ему мало что было известно и потому он с большим вниманием слушал собеседника. «Весной и осенью, - рассказывал тот, - буряты собираются сотнями и верхом едут охотиться на диких коз и оленей. Такую охоту они называют облавой. Приехавши на то место, где предположено охотиться, 98 охотники размещаются в виде круга, затем они все сразу устремляются к центру круга и гонят к этому центру всех зверей, которые оказались в круге, и устраивают при этом массовую их бойню. Часто бывает так, что от охотников не спасается ни одно животное, причем каждый охотник делает более 30 выстрелов». Идес был внимательным и наблюдательным путешественником. Например, он обратил внимание на то, что русские служилые люди оттесняют бурят с богатых пастбищами речных долин в отдаленные таежные места. И если это делать дальше, то буряты «под влиянием подстрекательства со стороны китайцев», будут покидать страну. Отметил Идес, что иркутский острог «имеет сильную крепость». И это, вероятно, было приятно слушать воеводе… Вообще об Иркутске у посланника Идеса было хорошее мнение. Если бы Гагарин прочитал изданную книгу И. Идеса, вот что узнал бы он об Иркутске: «Город этот лежит на реке Ангаре, текущей с юга на север и берущей свое начало из Байкальского моря примерно в восьми милях отсюда. Этот город только недавно вновь построен (заслуга Гагарина!) и в нем имеются сильно укрепленные сторожевые башни. Предместье очень велико. Зерно, соль, мясо и рыба здесь очень дешевы, и 100 немецких фунтов ржи стоят семь копеек, или стейверов… Вокруг города и от него до Верхоленска, находящегося в нескольких милях отсюда, произрастают в изобилии зерновые, ибо земля очень плодородна. Здесь осело много русских, заселивших несколько сотен деревень; занимаются они земледелием с прилежанием и большой охотой… Против города лежит красивый монастырь, как раз в том месте, где река Иркут, по имени которой назван город, впадает в Ангару недалеко от Байкала…» Монастырь этот, как помнит читатель, строил воевода Гагарин… Мог бы прочитать Иван Гагарин и такие строки и об Илимске, где начинал свою деятельность по управлению краем, и про знаменитые пороги: «25 числа того же месяца (января – В. З.) прибыли мы благополучно в город Илимск, лежащий на реке Илим, текущей с югозапада на северо-северо-запад и впадающей в Тунгуску. До этого места Тунгуска мало заселена как тунгусами, так и русскими. В нескольких днях пути отсюда находятся большие каменистые пороги, называемые Шаманскими, и Заколдованная долина, потому что там живет знаменитый шаман, или тунгусский жрец сатаны. Эти пороги встречаются на полмили по течению реки. По берегам тянутся высокие скалы, так что все ложе реки каменистое. На эти пороги страшно смотреть, грозный, пугающий шум падающей воды слышен при тихой погоде за три немецкие мили…» В 1695 г., когда посольство И. Идеса достигло Москвы, иркутский воевода Иван Гагарин был сменен. В одном старинном документе я нашел глухое упоминание о том, что иркутский воевода был обвинен в злоупотреблениях и отдан под следствие, которое продолжалось несколько 99 лет. …К сожалению, это все, что я смог разыскать об Иване Гагарине, знатном иркутском воеводе. Хочу добавить лишь то, что когда в 1697 г. по грамоте Сибирского приказа енисейский иконописец Максим Прокопиев Иконник составлял «Иркутский чертеж до Кудинской слободы», то на нем был изображен острог 1693 г., рубленный из бревен при Иване Гагарине. В сени острога показаны избы посада. А на левом берегу Ангары указаны деревни Могилева и Глазкова, Вознесенский монастырь, а на правом берегу – Знаменский… 100 ВОЕВОДА АФАНАСИЙ САВЕЛОВ Читаю скупые строчки «Летописи губернского города Иркутска»: «В 1695 года в октябре прибыл из Москвы в Иркутск воевода Афанасий Савелов и князя Гагарина сменил и был по октябрь месяц 1696 года и в бытность свою чинил служивым немалые нападки и обиды, так что от выдачи жалованья брал не малые взятки»… «Иркутская летопись» (Пежемского и Кротова) тоже называет его «корыстолюбивым, обращавшимся с подчиненными дерзко…». Что ж, чтобы получше узнать о воеводе, получившем столь нелестную характеристику от иркутских летописцев, придется изучать документы и исторические источники… Давно известно, что достоверность источников неодинакова. Только критический подход способен выявить крупицы истины. Один современный историк верно заметил, что «летописцы не были в стороне от перипетий жизни. Их пером водили такие же страсти, убеждения и предубеждения, которые были созвучны времени, политической обстановке да и требованиям сильных мира сего. Все накладывало свой отпечаток на творения летописцев. Одни и те же факты истории отображались то кратко, то пространно, а иногда и умалчивались (Преображенский А. История раскрывает тайны. М., 1991, С. 21). Обратимся к примерам. Читаю книги иркутского историка Ф. А. Кудрявцева «Восстания крестьянских, посадских и казаков Восточной Сибири в конце 17 века» (Иркутск, 1939), «От казачьего зимовья до советского Иркутска» (Иркутск, 1940), книгу «Иркутск» (Иркутск, 1949) и убеждаюсь, что во всех этих изданиях при упоминании о восстании в Иркутске использовали один и тот же материал, опубликованный впервые в книге «Первое столетие Иркутска. Сборник материалов» (Иркутск, 1902). Называется дело «О бунте заморских казаков против иркутского воеводы Афанасия Савелова. 1696 г.» В деле приведены отписки воевод в Москву, его жалобы на дерзкое поведение «заморских» служилых и казаков, его попытки обрисовать ситуацию с жалованием и т.д. И какой же вывод делает историк? Да такой, какой в советское время сделал бы любой другой исследователь: раз воевода, значит виноват, а народ… он всегда прав. А вторая часть документа, где выясняется кое-что интересное, в книгах не приведена. Давайте внимательно вчитаемся в документ и попытаемся ответить на вопрос, а как же все обстояло на самом деле? I. Донесения воеводы Савелова «О бунте заморских казаков» 18 октября 1697 года Афанасий Савелов доносил в Москву о сибирских событиях февраля 1696 года: «Селенгинский сын боярский Петрушка Арсеньев да новоприсланные в Удинск полковные стрельцы забунтовали, подговоря к себе прежних селенгинских, Ильинского и Кабанского острога служилых людей, а иных взяв поневоле и промеж себя написав письменные крепости; проезжих людей и тутошних жителей 101 грабят и присланных людей, кои посланы при нем, Афанасье, переменяют и указных понятых ни в каких делах не слушают. И для проводу де их в Удинск и в Селенгинск посылал он протопопа и детей боярских, Ивана Перфильева и служилых людей, чтобы их от тех злых дел уговорить. И они де уговору учинились ослушны и от такого злого начинания не престают и похваляются идти во множестве в Иркуцк и грозят многих иркуцких жителей побить и грабить. А Удинской де и Селенгинский и Кабанский остроги в самой близости от мунгальских людей и от иных родов немирных иноземцев. И чтоб де слыша их такую шатость, от иноземцев государевым городам какой порухи не пришлось, и ему, Афанасью, от великого государя в опале не быть…». Отписка ясно обрисовывает ситуацию. Народ недоволен, бунтует, воевода, естественно, пытается воздействовать на недовольных, посылает протопопа и всеми уважаемого Ивана Перфильева, который однажды уже управлял Иркутском. Но уговоры не помогают, казаки упорно хотят «побить и пограбить иркутских жителей» (а не воеводу, заметим между прочим!). Опасается воевода «шатости» от улусных людей Селенгинского и Кабанского острогов. И не понаслышке все это знает воевода: оказывается, ему прислал челобитную удинский приказчик Андрей Бейтон (потомок знаменитого защитника Албазина – В. З.), в которой писал, что «удинские де казаки взбунтовались и пограбили животы Василья Арсентьева и впредь грабить хвалятся, а унять их невозможно… А которые де старые казаки не хотят к такому бунту пристать, и тех бьют на смерть и хотят бросить в воду…» Пока из отписки не видно, в чем вина воеводы Савелова и почему «заморские казаки» хотят «грабить иркутян»… Читаем второй документ – отписку и узнаем причину бунта: она удивительно созвучна нашему времени! В новой отписке в Москву от 8 декабря 1697 г. Афанасий Савелов описывает продолжение событий 1696 года. Оказывается, 19 мая 1696 года «воровски приплыли в Иркутской из-за Байкала-моря в два поймана дощанике да на каюке человек в двухстах и больше. С ружьем и со знамены и с барабаны и во всякой готовности, будто к воинскому делу, не по прежней обыкности (т. е. не как всегда – В. З.) удинские, селенгинские и кабанские и ильинские люди, конные и пешие казаки и полковые стрельцы: Антошка Березовский, Миска Борисов, Ивашка Алемасов, Емелька Паникадильщик, Куземка Кудреватый, Данилка Фык с товарищи и пришед бунтом к городу и к воеводскому двору и просили государева денежного, хлебного и соляного жалованья впредь на 1697 год и дощаников…» Но позвольте, возразит сегодня любой чиновник (и прав будет!), не прошло еще половины 1696 года, а удалые молодцы хотят получить аж за 1697 год жалованье! Кто же из них прав? Воевода или «заморские казаки»? Ответ, как говориться, однозначный: никто не будет выдавать еще не заработанное жалованье. «А на 1696 год государевым и хлебным и соляным жалованьем все они полным окладом и на прошлый 1695 года 102 пожалованы. Только де на 1696 г. не додано селенгинским полковым конным и пешим казакам денег 97 руб. 17 алтын две деньги, - поясняет воевода царю. (Ага, не додано! – возрадуется кто-то из читателей. – Значит, повод бунтовать есть!) Но почитаем отписку далее: «И он, Афанасий, им, селенгинским, государево хлебное жалованье в дорогу на 1696 год и впредь на 1697 год, оклады их хлебные выдал сполна, а о денежном же жалованье он, Афанасий, им сказал, что выдано им будет из иркутских доходов на 1697 год, как казна в сборе будет, и дощаники и всякие припасы отвесть им велел…». Воевода слово свое сдержал, но восставшие не унимались. И Афанасий Савелов в отписке повествует, как было дело дальше: «…И мая же в 20 числе Антошка Березовский с товарищи во многолюстве, человек 200 и больше, пришли к городу и к воеводскому двору в другой ряд с дубьем и кричали в кругу градским жителям, чтобы ему, Афанасью, от воеводства отказать и в приказную избу не пустить и посадить своего воровского приказного и над государевою казною поруху учинить, и сказывали на него. Афанасья, государево дело и измену, а какое дело и измена, того де они, воры Антошка Березовский с товарищи, всяких чинов градским людям не сказали, а он, Афанасий, за собою великого государя дела измены никакой не знает…». Но не будем спешить, а продолжим знакомство с документами дальше… Получив требуемое от воеводы, казаки поплыли вниз по Ангаре к Идинскому и Бельскому острогам, там «всяких чинов жителей разоряли и животы их пограбили без остатку», вдобавок получили хлебное жалованье (в Бельском остроге – В. З.) и снова вернулись в Иркутск к «воеводскому двору к нему, Афанасью, приступили и из пищалей к стрельбе на него, Афанасья, и на градских всяких чинов жителей прикладывались из ружья побить и город и дворы со стороны хотели зажечь». «Воеводское сидение» в остроге продолжалось семь дней. Воевода посылал к казакам на дощаники детей боярских и всеми уважаемого Ивана Перфильева «для проводу их, заморских служилых людей, и они де в разговор не дались и от города не пошли», объявив, что зимою над Афанасием Савеловым и городскими людьми «всякое разоренье учинят»… Не возникло негодующего вопроса против этих «заморских казаков»? Что им надо от Савелова и иркутян? Какие цели преследуют их выступления? Не похоже ли это на обычный грабеж? Читаю документы дальше, и выясняется прелюбопытная картина. II. Кто же они, «заморские казаки»? Чтобы ответить на этот вопрос, придется вернуться к событиям случившимся в 1695 году при воеводе Иване Гагарине. Именно тогда енисейский воевода Степан Коровьин прислал иркутскому воеводе отписку, в которой сообщал: «…Писали де к нему, Степану, из Тобольска воевода Андрей Федорович Нарышкин с товарищи, что писал де к ним из 103 Нарыма воевода Алексей Биркин. А суть его письма такова: в 1693 году посланы были из Тобольска на государеву службу тобольские и тюменские казачьи дети в даурские остроги. «И как де они пришли в Нарым и из тобольских казачьих детей Петрушка Сорокин с товарищи 100 человек в Нарыме к острогу приступали с великим шумом и боем, с канатами и с баграми, и на острог канаты наметывали, и острог хотели выломать и государеву казну пограбить и торговых людей «извести». Эти же люди в Томском, Кетском и Енисейском уезах «по заимкам и деревням у многих жилецких и у торговых людей животы и скот пограбили, и о том де их воровстве и грабеже из Тобольска в Иркутск при князе Гагарине разыскивано, и те де вышеописанные воры в воровствах своих и грабежах многие винились ,а иные были посланы из Иркутска на государеву службу в Удинский да в Селенгинский (остроги – В. З.) до воеводских отписок, а за то их де воровство и за грабежи, и за то, что они приступали в Нарыме к острогу и хотели Нарымский острог разорить и государеву казну пограбить тем ворам по государеву указу и по новым статьям указу никакого не учинено». И эти люди, виновные во многих грабежах и беззакониях требуют жалованья за год вперед, а затем и смещения воеводы Савелова! Неповоротливая российская Фемида, карая порой за сущий пустяк, оставила «на воле» виновных в разбое и грабежах… И они этим воспользовались для новой смуты. Из вышеприведенных документов вырисовывается определенная картина. Читатель вместе со мной готов поверить Савелову, осудить «заморских казаков» с товарищами. Но, чтобы картина была полной, давайте почитаем отписки противной стороны, то есть участников бунта. Попытаемся разобраться, кто и почему начал бунт, кто более виновен – воевода и его окружение или служилые и казаки, пришедшие «из-за моря Байкалова»? Или и те и другие? III. Рассказывает Антошка Березовский, или как было дело с «заморскими казаками» «Антошка Березовский сказал: в прошлом де в 169 году по отпуску селенгинского прикащика Остафья Перфильева и по выбору селенгинских всех служилых людей ездил селенгинский казак Сенька Краснояр в Иркуцкой бить челом великому государю о государевом денежном жалованье селенгинским служилым людям на 1696 г. при бытности в Иркутске на воеводстве Савелова. А он де, Антошка, в то время был в своей деревне и в то время воевода Афанасий Савелов послал знакомца своего Гаврила Коноплева через Селенгинск к калмыцкому Бутухтухану в улусы с товары своими для торгу и селенгинские де служилые люди, по письму челобитчика своего Сеньки Краснояра… товары у него взяли для того, что в письме Сеньки Краснояра к ним писано, что Афанасий Савелов в даче государева жалованья им отказал, а Гаврила Коноплева отпустили в Иркуцкой». Далее выясняется, что товары, взятые у Коноплева, 104 селенгинские, ильинские и кабанские разделили по жеребьям, за то, что он (Савелов – В. З.) «им на 1696 год денежного и хлебного жалованья не выдал и чинил им многие убытки и разоренье. А ему де, Антошке, достались по разделу рысь, 19 корсаков, 22 белки, сукна вершок шапочный, четверть кожи яловочной… И в 1696 же году взяли его, Антошку, селенгинские служилые люди в неволю, чтоб он с ними ехал в Иркуцк для взятья государева хлебного жалованья. И как де они ехали Байкалом-морем, и к ним приезжали из деревни 3 человека, говорили, чтобы они дощаниками шли бережно для того, что хочет их в Иркуцке хватать и мучить воевода Афанасий Савелов за взятые свои товары». Далее Антошка продолжает в том же духе, пытаясь снять вину с себя (он же взят в «неволю») и казаков: Савелов в отписке указывает, как казаки «держали его в осаде 7 дней». По отписке Антошки Березовского получается, что приплыв к берегу они «ружье положили на дощаник, а ниже де города на прежнее пристанище дощаников идти они за Афанасьевыми угрозами Савелова не смели». Затем все-таки пошли 30 человек. А их, Антошку с товарищами, звал он, Афанасий Савелов с отписки (с документами – В. З.) на городовую стену», но они «на городскую стену идти не смели и говорили ему, Афанасью, он, Антошка с товарищи, чтоб он, (Савелов – В. З.) принял от них отписки в приказе»… Через три дня воевода вышел на городскую стену, принял он них отписки, дал старый дощаник под припасы, «а в хлебном жалованьи отказал и всех их на дощаниках велел отбить иркуцким детям боярским и Евдокиму Курдюкову, Федору Черниговскому, Максиму Поршенникову с служилыми людьми. И те дощаники прочь отбили бревнами»… Однако возле Знаменского монастыря казаки вновь причалили к берегу и у гостя Ивана Ушакова взяли якорь, паруса и всякие припасы («500 пуд ржи взаймы в кабалы»). По пути пограбили хозяйство Евдокима Курдюкова, который «курил на себя в деревне своей вино многое, и винокуренную его медную посуду, котлы, куб, два чана у него взяли. Да еще хлебных запасов пудов 30, две коровы и две свиньи…» Такие действия казаков иначе, как грабежом, не назовешь! Но историки об этом предпочитают не говорить. Последуем за документами далее: казаки вновь «пошли на Иркуцк», воевода тогда прислал к ним Андрея Бейтона, который предложил казакам, «чтобы они от городу шли прочь, а если не пойдут, и на них де в городе заготовлена пушка». Казаки вроде бы послушались. На другой день казаки отплыли на дощанике, а часть из них пошла берегом, и по пути опять у иркутского сына боярского Юрия Крыжановского казаки забрали рожь, пшеницу, рогатый скот и свиней. Более того, у одного зимовья они «прибили иркуцкого казака Ивашку Исакова да пашенного крестьянина Ганку Поздякова». Как назвать действия «заморских казаков»? Разбойничьи действия!… И начались они, как видно, вдалеке от Иркутска, но вскоре вновь коснулись Иркутского острога. Красноярский сын боярский Василий Саломатов рассказал в Сибирском приказе: казаки послали 6 человек к посадскому Игнатию 105 Ерофееву за хлебной осминной мерой и когда проходили мимо воеводского двора, на них напали человек 10 людей воеводы и «начали их, удинских и селенгинских людей, бить и хватать и вести в малыя город к Афанасию Савелову». Казаки выхватили ножи и стали обороняться. Вот тогда-то их товарищи, видя это, «с дощаников сошли и пришли многолюством с ружьем к городу». Вот тогда-то воевода и оказался в семидневной осаде (о чем я писал ранее – В. З.). Савелов навел на мятежников две пушки, однако до стрельбы дело не дошло, так как казаки уплыли, пообещав вернуться в Иркутск зимой в более значительном количестве, чтобы расправиться с воеводой. Однако Савелов вскоре был устранен от воеводства самими иркутянами – служилыми и посадским людьми. IV. Опять воеводская чехарда Смерть Семена Полтева Афанасий Савелов, Николай Полтев, воевода-младенец да Иван Перфильев Вот что сообщает «Летопись губернского города Иркутска». «В 1695 г. отправлен воевода Семен Полтев, который, дошед до Иркутского ведомства, до Илимского острога, помре, а жена его с малолетним сыном Николаем в 1696 г. пришли в Иркутск, где казаки, согласясь, сделали совет, чтобы быть оному малолетнему Полтеву в управлении дел в Иркутской канцелярии впредь до указу, а к нему выбрали в товарищи сына боярского Ивана Перфильева, а Савелова за обиды сменить, и потом пошли несколько казаков в дом к Савелову и звали в канцелярию слушать указу, приговаривая при том, если он честно не пойдет, то будет взят нечестно, и потому Савелов принужден идти в канцелярию, а малолетнего Полтева принес в оную дядька на руках, куда и Перфильева привели, а Савелова сменили, из коих Полтев слезно плакал, к матери просился, а Перфильев в командование вступить не желал, а Савелову же сдать команды не хотелось; однако ж оные Полтев с Перфильевым были 1699 по октябрь месяц». Историк Ф. Кудрявцев пишет: «Все же «мирской совет» добился устранения старого воеводы и передачи всех дел новым управителям. В Иркутске установилось своеобразное «регентство». Формально воеводой считался Николай Полтев, а фактически городом и уездом управлял до октября 1699 г. выбранный посадскими с казаками Иван Перфильев. Иркутская летопись А. Лосева полагает, что Перфильев управлял до приезда нового воеводы И. Ф. Николева в октябре 1698 г. Комментаторы летописи утверждают, что Сибирский приказ, узнав о событиях в Иркутске, поспешил придать им законную форму и признать полномочия младенца-воеводы. Савелов же был арестован и попал под следствие. Иван Максимович Перфильев происходил из семьи известного первопроходца Максима Перфильева, основателя династии служилых 106 людей в Енисейске и в Иркутске, казачьего атамана, руководителя походов на Ангару, в Забайкалье, строителя семи сибирских острогов. Сам Иван служил сначала енисейским, затем иркутским сыном боярским, выполнял различные административные и хозяйственные обязанности, не раз ездил послом в Монголию, был приказчиком Иркутского (об этом писал ранее – В. З.) и Селенгинского острогов. Ф. Кудрявцев пишет, что Перфильева «сменил новый воевода Юрий Шишкин, которому поручили начать «розыск» о выступлении забайкальских казаков. Одновременно в Москве началось следствие о действиях Савелова. Репрессии обрушились главным образом на забайкальцев, убивших посланцев Савелова и освободивших из-под стражи беглых холопов и стрельцов. Главные участники этого дела: Даниил Фык, Петр Капков, Алексей Уваров были казнены» (Ф. Кудрявцев. Восстание крестьян, посадских и казаков в Восточной Сибири в конце 17 века. Иркутск, 1939, С. 68). Здесь я вынужден кое-что уточнить. Во-первых, следствие по иркутскому делу начал не Шишкин, а воевода Иван Николев, во-вторых, одна иркутская летопись (Пежемский и Кротов, 1911, С. 8) относит приезд девятого иркутского воеводы Юрия Шишкина к 1701 году, что более верно, так как, хотя «по грамоте из Сибирского приказа велено бывшему в Мангазее воеводе Юрию Шишкину быть в Иркутске воеводою (в 1699 г.), но прежде ехать в Красноярск и вообще с воеводами: илимским Федором Качановым и нерчинским Петром Мусиным-Пушкиным, - о бывшем красноярском воеводе Мироне Башковитом (Башковском – В. З.) исследовать, а в Иркутск отпустить ему, Шишкину, на смену Николеву сына своего Михаила» (Летопись города Иркутска 17-19 вв., Иркутск, 1966, С. 163). О воеводстве сына Юрия Шишкина Михаила историкам просто ничего не известно, зато летописи рассказывают о событиях в Красноярске 1695 –1698 гг., которые вошли в историю под названием «Красноярская шатость». Казаки, которых поддержали посадские и часть инородцев, отказали в воеводстве «лихоимцу» Алексею Башковскому и послали выборных в Москву просить хорошего воеводу. Но им назначили родного брата Алексея – Мирона. Красноярцы же его не приняли, как и еще двух воевод. Почти три года город и уезд были во власти восставших, которые из своей среды выбирали людей. Только при опытном и умном воеводе П. И. Мусине-Пушкине, который фактически оправдал красноярцев, обвинив своих предшественников «во многих неправдах», восстание прекратилось. Вместе с Мусиным-Пушкиным будущий иркутский воевода Шишкин занимался расследованием в Красноярске и в Иркутск попал позже. Но нас интересуют в первую очередь иркутские события. И потому вернемся к документам, в которых нашла отражение «Иркутская смута». 107 V. Следствие иркутского воеводы Ивана Николева Не успел новый воевода появиться в Иркутске, как ему пришлось заниматься следствием по делу об убийстве иркутских казаков бунтовщиками – «заморскими казаками» и изучать дело по «Слову государеву» об «измене Афанасия Савелова». Когда Савелов узнал о планах и намерениях «заморских казаков», он отправил по Ангаре четырех служилых с донесением в Москву, в Сибирский приказ. Но «возмутители о сем узнали, посему, как сии последние на них напали, то возмутители в них стреляли и одного убили, одного, поймав и насыпав в платье песку, связанного в воду посадили, а двое оставшихся спаслися бегством, уплыли вниз по Ангаре и то донесение доставили, по которому на смену Савелова и был отправлен… Полтев», - так пишет в «Обозрении разных происшествий до истории и древностей, касающихся в Иркутской губернии»… Антон Лосев (Летопись г. Иркутска 17-19 вв., Иркутск,1996, С. 161). Сменивший малолетнего Николая Полтева, при котором управлял острогом Иван Перфильев, Иван Николев повел следствие. И вот что «по розыску иркуцкого воеводы Ивана Николева явилось»: «Тех иркуцких казаков били и стреляли по ним из ружья все провожальщики, человек 40, и убили из ружья Прохорка Караваева Данилко Домашнев, Митку Безрукова Ивашка Мягкой, Фомку Кузнецова деревом убил Ивашка Тарханов, а кафтан и рубаху с него снял и в воду его спихнул селенгинского Иона дворовый детина. И в том убийцы в распросе винились, а убили де они иркуцких казаков для того, что де они посланы были от Афанасия Савелова челобитчиков их побить и пожитки их по себе разделить…» При допросе братские жители рассказали, что «заморские казаки» под Кежемскою деревнею учинили бой (иркутским казакам – В. З.) убийство и битых 6 человек привезли в Брацкий острог, а раненых иркуцких поставили на дворы и приходя угрожали смертью, чтобы они дали им скаску, что они посланы от Афанасья челобитчиков их побить и ограбить и письма их собрать, и они де боясь смерти, такие скаски дали…» Воевода новый разобрался во всем, и зачинщики Данилко Фык, Петрушка Капков, Алешка Уваров, которые, «поклав каменья в пазуху Сенке Щетинку, бросили его в воду», были арестованы, посажены в Иркутске «в тюрьме за караулом до указу великого государя». Позже они были казнены. Что же касается вопроса VI. «О измене Афанасия Савелова», то, как читатель, вероятно, помнит, в отписке самого воеводы Савелова говорилось, что «заморские казаки» сказывали на него государево дело и измену, а какое дело и измена… не сказали». При следствии выяснилось следующее: отправив в Селенгинск товары для 108 продажи со своими людьми, Савелов сверх того, что полагалось и было записано в специальный реестр, взял для продажи Бутухтухану «5 пищалей да пороху пуда с полтора», хотя Савелов объяснил на следствии, что «по наказу ему, Афанасью, в иные земли товары продавать и покупать не велено». И потому казаки подали на него, Афанасья, в Сибири сыщику думскому дьяку Данилу Полянскому с товарищи» челобитную, в которой писали, что «Афанасий Савелов отпускал с людьми своими в Китай товары и огненное ружье, и порох продавал китайским людям, и они де сказали: тот порох и ружье взяли для того, что чинится его воеводская явная великому государю измена». Но это еще не все: «Гараска Лысковец сказал на Афанасия Савелова государево дело, что он отпускал от себя на соболиные и слюдяные и на рыбные промыслы, а дощаники и припасы давал государевы»… Промыслу было слюды коробов 10, да соболей с 20, да лисица черная рублей в 40. И промышленные де соболей и слюду делили с ним пополам, а лисицу взял он. Однако Афанасий Савелов написал в отписке в Москву, что Гараска был в Иркутске «в казенных целовальниках в 1695 г. и не дав в государевой казне отчету, из Иркутска бежал, а жену его и детей увезли «заморские казаки». Не успел Николев как следует разобраться в деле о «государевой измене» (была ли она), или «пищали и порох», как утверждает Савелов, это всего лишь «малые подарки», как вновь пришла ему «великого государя грамота», в которой на воеводу новый навет: «О верстанье в неуказанные чины». VII. Воевода Николев продолжает следствие Иркутский казак Федор Челюскин в Сибирский приказ донес что «будучи де в Иркуцку воеводою Афанасий Савелов, презря великого государя, указ и наказ, каков ему дан из Сибирского приказа, без указа великого государя и без грамоты верстал многих людей в дети боярские, а иных в атаманы, в пятидесятники и десятники, а иным и прежним окладам чинил придачи многие». После расследования Сибирский приказ решил: «Тех людей от прежних чинов отставить, а что им по тому воеводсткому верстанью дано из казны и хлеба и денег и соли сверх против окладов и ссыльным людям, которых верстать в службу не велено, а то взять в государеву из воеводских пожитков, для того, что и в иных сибирских городах воеводское верстанье и придачи что они без указу великого государя чинили, велено отставить, чтобы впредь иным воеводам без указу великого государя и без грамоты, соединясь с челобитники для больших своих взятков, делать того было неповадно. А по черному списку, каков прислал из иркуцкаго к Москве воевода Иван Николев за своею рукой в прошлом 1700 г. написано: за неуказаное верстание начтено на него, Афанасья денег 614 рублей 2 алтына да хлеба и соли по цене 316 рублей 8 алтын, всего денег и хлеба и соли 932 руб. 2 алт.» На обвинение его в том, что он Савелов, брал взятки, воевода ответил, что «взятков ни с кого не 109 имал, а обид никому не чинил». А отписки казаки давали торговым людям, иногда записывая другие имена, а он, воевода, по тем отписям деньги выдавать велел, так как это было личное дело казаков – ставить ту фамилию, с кем казак имел дело…». Следствие шло и в Иркутске, и в Сибирском приказе. И продолжалось довольно долго. И шло с нарушениями. Хотя бы потому что еще «в 1650 г. царь Алексей Михайлович обнародовал в Сибири и на великой реке Лене Соборное Уложение, для поступления по нему в суде и на распросе, - пишет историк Сибири П. Словцов в своем знаменитом «Историческом обозрении Сибири» (СПб, 1886, С. 60-61). В этом творении мудрости и опытности русских веков изложены священные обязанности к Богу, к вере, к царю в преданности, также изложены права и обязанности всех состояний в общежитии». В Уложении были и статьи, касающиеся Сибири: «На воевод, приказных и служилых людей, в Сибири находящихся (гл. X, 14) давать суд не прежде, как по окончании службы их в Сибири и по возврате в Москву». Савелов в Иркутске, у него взяты в казну все пожитки, в том числе 1279 руб. Воевода «Савелов бьет челом, что он в Иркутске задержан на многие годы в конечной нищете с женою и детьми, скитается меж дворы и питается Христовым именем». Он просит, чтобы его отпустили «к Москве», «а буде кому до него есть дело, и он всем станет отвечать в Москве». Уже во время воеводства в Иркутске Юрия Шишкина в апреле 1701 г. думный дьяк Андрей Андреевич Виниус «по указу великого государя Петра Алексеевича» прислал в острог грамоту, по которой было велено новому иркутскому воеводе отправить Афанасия Савелова в Москву и срочно тому явиться в Сибирский приказ… А новому воеводе Юрию Шишкину Петр I устами А. Виниуса наказал, «чтоб он, будучи в Иркутцку воеводою, жил праведно и беспорочно и никаких обид и тягостей тамошним жителям и приезжим людям и иноземцам отнюдь не чинил и таких дел и на себя челобитья, как на Афанасия Савелова было, не наводил и воров от всякого воровства и пьянства унимал… А буде он, Юрий, учнет наказу и грамотам великого государя делать противно и ему за противность наказание в приказе учинено будет, а убойцам, заморским казакам, которые убили до смерти иркуцких казаков по розыску правому учинить ему, Юрью, в Иркуцку великого государя указ по уложению…, а что учинено будет, о том о всем писать к Москве в сибирский приказ…». Выше я уже писал, что зачинщики бунта были казнены. Что же касается воеводы Афанасия Савелова, он, вероятно, сумел в Москве оправдаться. В 1725 г. он уже имел чин стольника, заведовал в Москве раскольнической конторой синодского ведомства: занимался сбором денег с раскольников («за бороды»), был совладельцем двух заводов – в Московской губернии и Твери. …Что касается жизни и дел воеводы Юрия Шишкина, материалов о нем мне разыскать удалось мало. Его правление с 1701 г. по 1704 г. прошло для иркутских летописцев спокойно, если не считать следствия по делу красноярского воеводы Мирона Башковского… 110 «С какой-то непонятной силой Былое вдруг озарено. Мне память снова оживила Всех тех, кого уж нет давно». I. Посланец из заполярной «златокипящей Мангазеи» Юрий Шишкин Выше я писал, что материалов об иркутском воеводе Юрии Шишкине очень мало. И я уж было хотел обратиться к более позднему времени, но вдруг вспомнились слова известного французского источниковеда Шарля Ланглуа, который как-то остроумно заметил: «Историкам по необходимости приходится пользоваться такими материалами, от которых с презрением отвернулся бы любой исследователь точных наук». Это верное замечание как нельзя больше подходит к теме моего рассказа о сибирских воеводах 17 века. Действительно, литературы почти нет, источники весьма скудные, а порой и вовсе отсутствуют, за исключением самых косвенных. Часто приходится уточнять даты в летописях, которые порой не только не точны в днях или месяцах, но и в годах. Корпишь-корпишь полночи над страничкой, отыскивая, сверяя, сравнивая, проверяя, уточняя какие-то детали, цифры, даты – и задумаешься: а кому это надо? Но вспомнишь, что читатель-то ждет, а если ты пропустишь какой-то период, то он вправе и огорчиться и посетовать на автора. Потому-то снова и снова разыскиваешь редкие сведения и порой радуешься каждой мелочи, что и читатель будет рад вместе с тобой. И пусть не посетует читатель, что порой говорю не об одном, а о многих воеводах, но мне кажется все в моем рассказе взаимосвязано. Ведь это наша сибирская история! Что ж, в путь! И опять на помощь мне приходят старинные документы – летописи, собранные иркутянами в разное время. Пожалуй, кроме Тобольска, ни один сибирский город не может так похвалиться своими летописями, как Иркутск! Низкий поклон им за это от современных исследователей! В «Летописи города Иркутска 17-19 вв.» (Иркутск, 1966, С. 19) читаем: «1699. Прибыл из Москвы воевода Иван Николаев и Полтева с Перфильевым сменил и был по 1701 г. А Николай Полтев с матерью отпущен в Москву… По грамоте из Сибирского приказу велено бывшему в Мангазее воеводе Юрью Шишкину быть в Иркутске воеводою… а прежде ехать в Красноярск и обще (вместе – В. З.) с воеводами Илимским Федором Качановым, с нерчинским Петром Мусиным-Пушкиным исследовать о бывшем Красноярском воеводе Мироне Башковском, а в Ыркуцк отпустить ему, Шишкину, на смену Николаева сына своего Михаила, 111 который и прибыл в Ыркуцк в 1701 году ноября 6 дня и Николаева сменил…» «1701. Начата в Ыркуцке канцелярия строица каменная». «1702. Июня в 24 день прибыл в Ыркуцк из Красноярска воевода Юрий Шишкин. В том же году вышеозначенные воеводы Качанов и Пушкин прибыли. И бывшей Красноярский воевода Мирон Башковский з братом привезены в Ыркуцк. И оные воеводы обще с Шишкиным онаго Башковского по некоторому делу следовали и розыскивали, а по следствии отбыли из Ыркуцка Качанов в Илимск, а Пушкин в нерчинск… По присланной грамоте из сибирского приказу велено Михаилу Шишкину с отцом быть в Ыркуцке в товарищах…» Строки летописи лаконичны, но за ними судьбы людские и жизнь сибирских острогов, полная сложных, а порой трагических событий. И часто вершителем и участником этих событий было первое лицо в крае – воевода. Что ж, попробуем теперь, призвав на помощь исторические документы и исследования, остановиться подробнее на отмеченных в иркутских летописях моментах из жизни воеводы Юрия Шишкина и его товарищей. И начнем с «Златокипящей Мангазеи». В 1998 году исполнилось 400 лет со того дня, как Федор Дьяков впервые попал в «Мангазейскую страну» - обширную и богатую область Мангазеи в бассейне реки Таз, между Обью и Енисеем. В 1601 г. Савлук Пушкин и В. Масальский заложили город Мангазею на берегах Таза. «Златокипящая Мангазея», как ее называли, была средоточием пушных сокровищ Северной Сибири. Раскопки археолога В. Н. Чернецова подтвердили, что Мангазея была окружена стеной с пятью башнями. В городе были гостиный двор, две церкви, таможня, здания правительственных учреждений. На мангазейском городище были найдены кости коров и свиней, оловянная посуда, китайский фарфор, цветное стекло, следы бронзового литья и ковки железа, куски дубленой кожи и т.д. Мангазея имела далеко простиравшиеся торговые связи. В ней было свыше ста человек постоянного населения и до тысячи пришлых промышленников и купцов. Таким скопищем людей нелегко управлять! И если так было при воеводе Шишкине, ему не позавидуешь! Потому что при сборе ясака тунгусы относились к казакам враждебно еще со времен открывателя Мангазеи Пенды, т.е. с 1620-х годов. Не жаловали они и русских промышленников. Столкновения с тунгусами вызывали многочисленные жалобы русских промышленников. Так, в челобитной из Мангазеи «Гришка Иванов, сын Жаворонков со товарищами» доносил, что «снизу Тунгуски-реки соболи и бобры опромышлялись», они решили ходить «вверх Тунгуски-реке», но их (промышленных людей – В. З.), на собольих промыслах по лесам «побивают и грабят». Далее в челобитной указывалось, что их зимовья поджигают, и что «ходят те люди (тунгусы) в скопе, человек по сту… и вверх Тунгуски-реки ходить не велят и 112 похваляются побить до одного человека, а называют реки и земли своими…» Москва, кончено, реагировала на челобитные промышленников, в тоже время «гнула свою линию». Например в Наказе, посланном из Москвы в ответ на челобитные, «Тимофею Боборыкину и Поликарпу Полтеву и об исправлении ими должностей воевод в Мангазее», ставились цели и задачи подхода, был указан путь, количество судов и место их строительства, т.е. по существу предлагалась схема покорения местного населения. Не надо забывать, что на Мангазею имели виды и иностранцы. Писатель Сергей Марков считает, что Мангазею с начала основания приметили английские разведчики. И потому не зря в 1620 г. московское правительство закрыло путь морем в Мангазейские порты. Здесь нужно уточнить: этот грозный указ – «чтобы немецкие (т.е. чужеземные – В. З.) люди в Мангазею отнюдь дороги не проискивали, а будет кто с немецкими людьми ездить или в Мангазею дорогу учнет указывати, и тем людям быти от нас в великой опале и в смертной казне» - вышел в 1619 г. (см.: Р. Осьминина. Тайна «Годуновской» карты», «Вокруг света», 1979, № 3, с. 23). Указ появился не зря и вовремя. С. Марков в книге «Земной круг» (с. 359, 360) пишет, что «иноземцы… пытались прорваться с запада сквозь ворота Ледовитого океана… Вскоре на всю Сибирь прошумела история в Мангазее, во многом загадочная и не разъясненная до настоящего времени…» Началось с того, что первый воевода Мангазеи, Григорий Кокорев, бывший до того на воеводстве в Угличе и Муроме, презрел строгий запрет «Морского ходу» в Мангазею: нашел «воровского назывателя» Мотьку Кириллова, который из корысти прошел с воеводой на другую сторону Мангазейского моря, но не сумел пробиться «к большой окиянской проливе». Одновременно Г. Кокорев самочинно и с неизвестной целью разведывал лично для себя прямой путь между Обью и Енисеем, которым шли удальцы, сведывавшие новые земли за Тунгуской. Общественное мнение стало склоняться к тому, что Кокорев задумал пропустить в Сибирь немцев из-за моря, чтоб они завладели и Мангазеей и иными землями к востоку от нее. Вскоре Мангазея сотрясалась от пушечной пальбы. Кокорев запер городские ворота и отказался впустить второго воеводу – Андрея Палицына. Посадские люди и верные Палицыну служилые остались с ним на посаде. Кокорев начал бить по посаду из крепостных пушек. Палицын объявил Кокорева изменником и ринулся на приступ. Кокоревцы «неумолчной пальбой» отбивали войско Палицына, подкрепленное к тому времени людьми из Туруханска. лазутчики Палицына узнали невероятную новость: Кокорев, сидя в осаде, пировал со своими приближенными; один из них, мезенец Мотька, тот самый, который воровски указывал воеводе дорогу в Большое море, громогласно заявил за столом, что пирующих жалует «царь Григорий Иванович!» (т.е. Кокорев – В. З.). 113 …Эту историю поведал позже сам Андрей Федорович Палицын. И когда, напутствуя в Сибирском приказе, перед дорогой в Мангазею воеводе Юрию Шишкину рассказали об этом, он дал твердое слово «не открывать Мангазейского хода иностранцам и своим волю не давать…» (Кстати, случайно от одного книжника я узнал, что заполярный воевода Андрей Палицын был человеком образованным – в дикой глухомани он читал книгу «Александрия», где было подробное описание походов Александра Македонского и были сведения, что он дошел до Приморья. Так вот, пользуясь этой книгой, просвещенный воевода пытался отыскать в Сибири место «прохода Великого Александра». Узнав об этом факте, я весьма зауважал воеводу А. Палицина.) Я не знаю, к сожалению, не было ли каких происшествий в Мангазее при воеводстве Юрия Шишкина, но думаю, он верно понял, почему была «закрыта» Мангазея. «Нет, не зря была закрыта Мангазея! Старые русские историки, да и кое-кто из наших современников не могли понять мудрости тобольских воевод и писали о них как о самодурах, которые лишь по какой-то своей непонятной блажи прочно заколотили ледяное «окно» в Западную Европу и Китай». (С. Марков. Земной круг. М., 1968. С. 345). Можно с Марковым соглашаться, а можно и поспорить. Как это? С одной стороны, «волков бояться –в лес не ходить», а с другой стороны, освоение северо-востока русскими людьми – одна из самых величественных страниц Мировой истории, хотя иностранцы любили писать и говорить, что движение землепроходцев наших развивалось якобы стихийно, беспорядочно. Возводя клевету на наших открывателей, иноземцы в тоже время не только испокон веков использовали русские, сначала устные, а затем и письменные источники, но тайно скупали или выкрадывали чертежи, статейные списки, «наказные памяти». Более 400 лет назад был составлен князем С. Курбским «Дорожник» - описание путей в Сибирь. Но эта рукопись попала в руки С. Герберштейна и стала известна всему миру в изложении иноземного «автора». И таких примеров можно привести немало! Ведь не все свидетельства времени безвозвратно утрачены или скрыты в малоизвестных источниках! Сыграл свою роль в истории города Мангазеи и его воевода Юрий Шишкин. И роль, вероятно, немалую, если после нелегкой службы на севере не попал «в сыск», как многие воеводы, но продолжал служить в других городах все в той же должности воеводы. И служил бы, вероятно, еще бы в теряющей былое величие Мангазее, да новый указ вышел, с которого я начал свой рассказ: «быть в Иркутске воеводою», «а прежде ехать в Красноярск». Да, я снова повторяю строки иркутской летописи: «а прежде ехать в Красноярск и обще (вместе – В. З.) с воеводами илимским Федором Качановым, с Нерчинским Петром Мусиным-Пушкиным исследовать о бывшем Красноярском воеводе Башковском, а в Иркутск отпустить ему, Шишкину, на смену Николаева, сына своего Михаила». 114 II. «Лихие воеводы» братья Башковские и Дурново Что же такое случилось в Красноярске, из-за чего нового иркутского воеводу спешно посылают расследовать какое-то дело? Из книги Ф. Кудрявцева «Восстание крестьян, посадских и казаков в Восточной Сибири в конце 17 века» (Иркутск, 1939, С. 47) узнаю о событиях, которые случились в Красноярске за шесть лет до приезда туда будущего иркутского воеводы Юрия Шишкина, и поскольку я веду речь о сибирских воеводах и именно красноярские события послужили причиной посылки туда Юрия Шишкина «для ведения следствия», считаю нужным хотя бы кратко остановиться на них. Знаменитый писатель и философ, автор «Персидских писем» Монтескье однажды верно заметил: «Человек беспрестанно нарушает законы, установленные богом и меняет те, которые устанавливает сам, будучи подтвержден неведению, заблуждениям и страстям». Тебе, читатель, решать, чего больше было в поступках людей, облеченных властью и вызвавших своим поведением возмущение народных масс. В 1694-95 гг. воеводой в Красноярске был Алексей Башковский, который восстановил против себя служилых и ясачных людей. Все они в своих челобитных обвиняли воеводу в лихоимстве, называли «грабителем и разорителем» за то, что он брал «великие взятки» товарами, деньгами и даже пленными людьми. Не жаловал он и калмыцких и киргизских воинских людей, которые из-за него стали «приходить войною» на Енисейский и Красноярский уезды. Кроме того, красноярцы обвиняли Алексея Башковского в «изменном деле» - государственной измене. А суть измены заключалась в том, что он продавал через «своего человека» в киргизской «немирной орде» не только разные товары и лошадей, но так же и порох, и свинец. «Между тем киргизские «воинские люди», - пишет сибирский историк, - использовали этот свинец и порох во время набегов на Красноярский уезд. Таким образом получалось, что Башковский снабжал боевыми припасами неприятелей, с которыми приходилось сражаться красноярским служилым людям». Красноярцы решили открыто выступить против воеводы Алексея Башковского, и в мае 1695 года толпа служилых людей, собравшихся перед приказной избой, объявила воеводе, что ему «отказывают от воеводства». Часть людей двинулась на воеводский двор – грабить имущество воеводы. Сам же воевода бежал в Енисейск. Часть сторонников воеводы хотела «устроить на воеводство» приверженца Башковского сына боярского Степана Иванова, но его убили. Тем временем в Москву была отправлена новая челобитная на Алексея Башковского, в которой красноярцы писали, что им невозможно жить с «лихим воеводой» и просили заменить его «добрым». Когда в Красноярск назначили нового воеводу, жителям легче не стало: дело в том, что новым воеводой стал ...брат Алексея Башковского Мирон. И жители опасались, что он будет мстить за брата Алексея. И тогда 115 служилые стали вести переговоры с посадскими, русскими и ясачными крестьянами. Воевода, опасаясь восстания, засел в «малом городе» острожной крепости, где имелось оружие и боевые припасы, со своими сторонниками, которых набралось не более 50 человек. И в этой осаде он пробыл около 10 месяцев. Правда, еще в самом начале осады «малого города» он успел отправить с верными гонцами в Москву, Тобольск и Енисейск «отписки», прося помощи против восставших. Как пишет иркутский историк, «на перемену Башковского Тобольский воевода назначил временным воеводой (до указа из Москвы) Тобольского дворянина Федора Тутолмина, приехавшего в Красноярск в феврале 1696 года, а летом царь прислал нового воеводу-стольника Семена Дурново, которому было поручено произвести розыск по делу о злоупотреблениях Алексея и Мирона Башковских и о красноярском восстании. Приехав в августе в Красноярск, Дурново со своей свитой, не вступая ни в какие переговоры с красноярцами, отправился в «малый город» к Мирону Башковскому для принятия воеводства. По существовавшим тогда правилам новый воевода был обязан по особой «росписи» принять от старого массу вещей и бумаг: (и тогда бюрократия знала себе цену! - В. З.) царские грамоты и указы, хранившиеся в специальных «коробьях», ключи от города и все городские постройки, оружие и боевые припасы (в том числе «селитряные запасы» - порох - В. З.), казенный хлеб, деньги, мягкую рухлядь (пушнину), ясачные, окладные и оброчные книги. О принятии воеводства доносилось в Сибирский приказ, и при этом посылалась «роспись» принятого. Мирон Башковский нарушил этот порядок: «Убоясь от красноярцев себе смертного убойства», ночью он бежал из Красноярска, и Дурново не мог получить подробной «росписи»… Красноярцы поначалу надеялись, что новый воевода будет их слушать, а не карать за участие в восстании и уж, конечно, они верили, что он не будет столь «лихим воеводой», какими были братья Башковские. Однако их надежды не оправдались. Как известно, еще Аристотель делил все формы правления на правильные и неправильные, смотря по тому, служат ли он» благу или частному интересу. Воевода Дурново «служил частному интересу» своему. Красноярцы жаловались, что Дурново начал их «теснить, в тюрьму и за караулы безвинно сажать, и в оковы ножные и в ручные железа назад руки заковывать, и мучить, и своими руками бить». Жалованье служивым людям Дурново выдавал, по их словам, «не в ровенстве - иному много, а иному мало, а иным ничего не дал». Сибиряки не захотели, чтоб над ними измывались. И в Москву «полетели» одна за другой челобитные. Челобитчики жаловались, что от «всяких страстей и гонений, и нападок» воеводы Дурново многие служивые люди разбежались из Красноярска. Русских людей поддержали ясачные татары. В апреле 1697 г. воевода отправил в один из улусов 50 казаков под начальством пятидесятника, которые разграбили шесть юрт и захватили «в полон» женщин. 116 В декабре того же года воевода приказал своим сторонникам избить дубьем татар, которые приезжали в Красноярск для взноса ясака. «Злоупотребления воеводы Дурново, - пишет Ф. Кудрявцев, принимали такие размеры, что стали затрагивать государственные интересы. Опасаясь лихого воеводы, ясачные татары откочевали подальше от Красноярска и прекратили платеж ясака, что приносило ущерб «соболиной казне». Многие служилые и жилецкие люди ушли в Енисейск и другие города или «разбежались по лесам и острогам». (Кудрявцев Ф. Красноярское восстание 1б95-1698 гг. в кн.: Восстание крестьян, посадских и казаков Восточной Сибири конца 17 века. Иркутск, 1939, С. 53). III. «И не менее лихие казаки…» К августу 1697г. народное терпение иссякло. И тогда воевода Дурново, как и его предшественник Мирон Башковский, оказался в осадном положении в «малом городе» в тот же месяц через верных людей он доносил в Енисейск, что сидит, «запершись в малом городе» и «осадные сидельцы помирают голодной смертью». Думный дьяк Василий Полянский, назначенный «сыщиком» для расследования красноярских событий, получив отписки воеводы и челобитные красноярцев на злоупотребления воеводы, пытался выступить в роли посредника между враждовавшими сторонами. Он обещал челобитчикам приехать в Красноярск для розыска о «всех неправдах» Дурново, но требовал, чтобы до его приезда красноярцы слушались воеводу и сняли осаду «малого города». Красноярцы послушались Полянского, позволили доставить продукты осажденному воеводе, но сами зорко следили, чтобы он не сбежал. Время шло, а сыщик Полянский не появлялся. Тогда в начале 1698 г. красноярцы вновь подают челобитные в Енисейск, просят сменить скорее ненавистного воеводу. «Лутче бы нам на твоей государевой службе головы свои положить, нежели бы от них, лихих воевод в темницах закованных тайною голодною смертью помереть», - писали челобитчики. В феврале 1698г. пришел, наконец, долгожданный указ о назначении новым красноярским воеводою Степана Лисовского. Указ предписывал красноярцам «жить смирно и мятежей никаких и бунтов никаких не чинить, и у Степана Лисовского быть во всяком послушании». А кто нарушит указ, им «учинена будет смертная казнь без всякого розыску и милосердия и пощады». Новый воевода не смог принять дела у лихоимца Дурново, потому что тот поехал в Енисейск для встречи с сыщиком Полянским. Историк Н-Н.Оглоблин, еще в прошлом веке написавший ряд работ о сибирских восстаниях, писал по поводу этого события так: «Сыщики, видимо, благоволили к Дурново, и явно направляли розыск к его оправданию, пользуясь присутствием на розыске Дурново, сыщики 117 оказывали такое давление на челобитчиков, что некоторые из них стали отказываться от обвинений против воеводы и переходили на его сторону. Сторонники Дурново прибыли в Енисейск почти в полном составе и всячески старались выгородить воеводу» (Оглоблин Н. Красноярский бунт 1695-1698 гг. Томск. 1902, С. 12-13). И им это почти удалось. Как и сегодня, триста лет назад Фемида закрывала глаза на истинное правосудие и угождала тем, кто имел власть и деньги: утром 2 августа 1698г. Дурново прибыл в Красноярск и, чувствуя себя хозяином города и уезда, отправился прямо в приказную избу, где объявил подьячим о своем назначении на воеводство, а затем пошел в собор на молебен, который отслужили по его приказанию. В приказной избе Дурново взял красноярскую «государеву печать» и надел ее на шею. После молебна он встретился с Лисовским и предъявил ему указ о своем назначении. Но ненавистный воевода просчитался: сторонников его, пришедших «на поклон», оказалось не более 10 человек, зато против него поднялся посадский и служивый «мир» Красноярска. В «большом городе» собрался многолюдный «круг», которым верховодили казаки. История сохранила их имена: Федор Чанчиков, Афанасий Шалков, Иван Мезенин, Артем Смольянинов, Герасим Ошаров, Петр Суриков и другие. Народ решил удалить Дурново из города, а если он откажется это сделать применить к нему силу. После такого решения группа казаков во главе с Федором Чанчиковым направилась в «малый город» к воеводскому двору. Вот как описывает это событие иркутский историк Ф. Кудрявцев: «Вызвали Лисовского и заявив: «нам на воеводство Семена Дурнаво не надобно», потребовали удаления его из Красноярска. Сам Дурново находился тогда в «мыльне» (бане), где отдыхал после обеда. Посланцы красноярского «круга» заявили воеводе, что до воеводства его не допустят, и он должен уехать из города. Дурново упрекал красноярцев в неподчинении царскому указу, по которому он назначен воеводой, но на эти упреки они не обратили никакого внимания. Дурново вернулся в «мыльню» и лег на постель. Когда часть восставших вошла после этого в баню, он встретил их криком и бранью. Вдруг на Дурново бросились казаки Мезенин и Шалков. Они его «с постели сдернули за ногу, и били под бока и волосы драли, а затем вытащили во двор. Толпа подхватила ненавистного ей воеводу и начала избивать его. Лисовский пытался «отнимать» его, но его отталкивали. «Лихого воеводу» привели к собору и после обсуждения вопроса что с ним делать, было решено посадить его «в воду», т.е. «утопить». Единственным защитником вчерашнего мучителя и лихоимца оказался Степан Лисовский, который все время уговаривал казаков отпустить Дурново. Под влиянием уговоров Лисовского мнения красноярцев разделились: одни продолжали требовать казни, другие колебались. Уже на берегу Енисея решили посадить воеводу в лодку и отправить из Красноярска. Так и сделали. Когда Дурново столкнули в лодку многие из красноярцев бросали в нее камни, пытаясь «лодку угрузить и его, Семена, утопить». Все же с помощью Лисовского, 118 некоторых сторонников и слуг Дурново, последнему удалось уплыть в Енисейск. Больше он в Красноярск не возвращался и постарался поскорее уехать в Москву. Здесь можно было бы поставить точку в красноярской истории. Но, как в детективном романе, когда появляется новое лицо, автор вынужден продолжать рассказ, то же делаю и я. IV. Новое лицо: Яков Бейтон Я расскажу о нем, используя публикации и разыскания историков Н.Н. Оглоблина, автора многих статей по истории Сибири (в том числе и о сибирских восстаниях) и трехтомного знаменитого «Обозрения столбцов Сибирского приказа», и Ф. А. Кудрявцева. После изгнания Дурново красноярским воеводой ...на 25 дней стал Степан Лисовский. И судя по всему, он устраивал красноярцев, потому что был «добрым воеводой». Но не понравился он «сыщику» Полянскому, ибо Дурново, скрывая свои грехи, постарался так представить дело, что его изгнание - это результат подстрекательства со стороны Лисовского. И Полянский решил назначить воеводой дворянина Якова Бейтона, которого красноярцы «встретили в штыки». Лисовскому надоели «городские страсти», и он решил сдать дела новому воеводе и уехал в сентябре 1698 г. в Енисейск. Полянский же и другой «сыщик» Берестов и в 1699г. продолжали розыск о красноярской «шатости»( волнениях). Красноярцы стояли друг за друга горой, не давали себя в обиду и не хотели выезжать для допросов в Енисейск. Тогда царские сыщики сами решили выехать в Красноярск, но верст за 40 перед городом их дощаник задержали... А вскоре сами Полянский и Берестов оказались под следствием и против них были «возбуждены обвинения в злоупотреблениях по сибирским сыскам», которые они вели в течение двух лет. А красноярцам, изгнавшим трех «лихих воевод», назначили в 1700 г. из Москвы двух новых: Петра и Федора Мусиных-Пушкиных, которые сменили Бейтона. Здесь уж точно можно было поставить точку. Но тогда читатель наблюдательный спросит: а как же иркутский воевода Юрий Шишкин, которому поручили «прежде ехать в Красноярск»? О нем не было сказано ничего...? Как говорил Чехов, если в первом акте на сцене весит ружье, в третьем акте оно обязательно выстрелит... Подошел черед вести рассказ о воеводе Юрии Шишкине. Зачем он ездил в Красноярск, из «летописи» вроде бы ясно: проводил «расспросы и следствие по делу воевод-братьев Банковских; хотя самих материалов следствия мне найти не удалось, но я отыскал зато уникальную публикацию, точнее - «Критикобиблиографический обзор неизданной летописи сибирской». Он опубликован редактором журнала «Сибирский архив» А. Линьковым в №№ 9-11 за 1912 г. 119 V. «Описание о поставлении городов и острогов в Сибири по взятии ея...» Полное название летописи неизвестной не только сибирским ученым, но и таким выдающимся сибиреведам, как Г. Миллер, Фишер, П. Словцов, Г. Спасский, Н. Абрамов, А. Сулоцкий и Небольсин, занимает 12 строк текста. Рукописный этот сборник 18 в. принадлежал библиотеке Киево-Печерской лавры под № 200 и впервые попал в поле зрения законоучителя иркутской мужской гимназии Александра Алексеевича Ионина в 1883 г. Четыре года изучал и копировал эту многостраничную летопись иркутский подвижник и подготовил свой труд к печати. Работа, представленная в Томский университет в 1900 г. на соискание премии под девизом «Терпение и труд», не была опубликована, т.к. премию получил другой сибирский историк Н. Н. Оглоблин за Ш часть работы «Обозрение столбцов сибирского приказа»(о нем я не раз упоминал В. З .). Редактор «Сибирского архива» тоже дал лишь изложение интересной работы. Изучая ее, в 8 главе я нашел любопытнейшие данные не только о братьях Башковских и Дурново, но и о других сибирских воеводах, о которых я уже писал, но не знал некоторых подробностей. Потому кратко изложу то, что смог найти любопытного по теме: дела и дни сибирских воевод. Уже само содержание главы весьма интересно. Вот сведения, касающиеся нужных нам лиц: выясняется, что с 1696г. по 1707г. в Сибири проводилась первая всеобщая ревизия. Ее поручено было произвести думному дворянину Ф. Тутолмину, думному дьяку Василию Полянскому, сыщикам Даниле Берестову и Ф. Качанову. И когда у них возникли какие-то проблемы, «Сибирский приказ» послал на помощь Мусина-Пушкина и Юрия Шишкина. Вот как излагает эти события редактор «Сибирского архива» А. Линьков. (Сибирский архив № 9-11, 1912 г., С. 469-473). В 1696 году, по указу великих Государей и по грамоте послан из Тобольска в Красноярск для сыску, тобольский дворянин Федор Стефанов, сын Тутолмин. Ведено ему было сыскивать по отпискам Мирона да Алексея Башковских и по челобитью градских всяких чинов людей. В этом же году по указу великих Государей и по грамоте, ехал из Москвы мимо Тобольска в низовые сибирские города думной дьяк, Василий Леонтиевич Полянский, с Дьяком Данилом Брестовым, для сыску всяких дел про воевод и всяких чинов городских людей(про воеводския взятки, а градских людей про винное курение), и про ясачных сборщиков, «от чего чинятся в ясашных сборах недоборы»; в Красноярск, по отпискам воеводским и по челобитью градских людей, а в Якутск по отпискам воевод, стольников: Михаила и Андрея Арсеньевых, да стольника и воеводы князь Ивана, княжь Михайлова, сына Гагарина и по отпискам, сказке и письмам тобольского дворянина Федора Качанова. И сыскивал он, думный дьяк с товарищем, в Сургуте, Енисейске и Красноярске и был в этих городах у сысков по 1700 год от Р.Х. 120 «И в тех розысках многим воеводам», говорит летописец, «он, думный дьяк, указ чинил», а именно: иркутский воевода стольник князь Иван, княжь Петров, сын Гагарин и нерчинский воевода стольник же князь Матвий, княжь Петров, сын Гагарин,(брат перваго) сами задержаны были в Енисейске(по дороге в Москву), а животы их взяты в казну великаго Государя. Другой нерчинский воевода Антон Савелов также задержан был в Енисейске, а животы у него в казну великаго Государя взяты. Сверх того «учинено ему было наказание: бить кнутом и сослать Якутск в казачью службу». Красноярские воеводы стольники Мирон да Алексей Башковские задержаны-ж были в Енисейску», а из Енисейска Алексей и Мирон сосланы были в Якутск. Мирон в «Иркутске пытан, а из Иркутска по грамоте взят к Москве 1707 году: брат же его Алексей к Москве в следующем в 1708-м году, по «грамоте ж». Красноярских градских людей многих, говорит летописец, пытали и в ссылку разослали. И то сыскное дело не довершено, по челобитью красноярских всяких чинов людей. По указу великого Государя и по грамоте, велено думному дьяку, Данилу Леонтьевичу Полянскому, из Красноярска ехать к Москве, а по сыскному делу, что разыскивал думный дьяк и преж его разыскивал тобольский дворянин Федор Тутолмин ведено из городов съехаться в Енисейск: из Красноярска стольнику Петру Савину сыну Мусину-Пушкину, из Мангазеи стольнику Юрью Федоровичу Шишкину, из Илимска Федору Родионову сыну Качанову, дьяку Данилу Берестову (который был с дьяком Данилом Леонтьевичем Полянским) и тобольскому дворянину Федору Тутолмину, велено им указ чинить и то сыскное дело вершить». Описываемые здесь летописцем «сыскныя дела про воевод и всяких чинов городских людей», произведенныя Ф. Качановым, Тутолмином, Полянским, Берестовым, Траниухтом и прочими представляют собою первую общую и большую ревизию воеводского управления в Сибири, начавшуюся еще с 1693 года и прекратившуюся в начале 18 века, около 1708 года. Ревизия эта охватила собою города восточной и западной Сибири и все классы тогдашнего населения, начина от воевод и градских жителей и кончая ясачными людьми, т.е. порабощенными и загнанными инородцами Сибири. Этой ревизией, как видно, столько открыто было злоупотреблений и так много лиц привлечено было к ответственности, что сами челобитчики, испугавшись страшной массы поднятых ими из архивной пыли ужасных дел, просили о прекращении ревизии и, по их прошению, «сыскное то дело было недовершено» окончательно. Ближайшим последствием этой страшной и обширной ревизии было уничтожение воеводского управления в Сибири, по крайней мере, в главных городах ее - Тобольске, Иркутске и других и замена его губернаторским. Год окончания этой ревизии - 1708 – «есть вместе с тем год учреждения Петром I Сибирской губернии с первым ее губернатором князем Матвеем Гагариным»… 121 В начале статьи, цитируя иркутскую летопись, я писал, что при воеводе Шишкине стала строиться каменная канцелярия. Из обнаруженной мной «подтвердительной грамоты иркутскому воеводе Юрию Шишкину» я узнал, что это была не канцелярия, а каменный гостиный двор, столь необходимый в городе, который стал успешно вести торговлю с Китаем. Ввиду редкости документа, хочу привести и его целиком: Подтвердительная грамота иркутскому воеводе Юрью Шишкину О постройке в Иркутске, для безопасности от пожара каменнаго гостинаго двора. От великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, всеа Великия и малый и Белыя России самодержца, в Сибирь в Иркуцкой столнику нашему и воеводе Юрью Федоровичи» Шишкину. Указали мы великий государь в Иркуцку всяким тебе старанием радеть, против прежних наших великого государя указов и грамот, где на пристойном месте сделать двор гостиной для поклажи нашие великого государя казны и торговых людей товаров анбары; а около того двора стены высокие каменные, чтоб кровлям быть на один скат, а спуски однех верхних концов чтоб ниже стены верхняго края было аршина по два, чтоб посторонним пожаром тем кровлям загореться было невозможно, и буде возможно, чтоб близ того двора дервяного строения не было, чтоб такие великие казны, которые в караваны в Китай походят и назад возвращаются, от таких всегубителных пожарных случаев и торговые люди от крайнего себе разорения спасаться могли. И о том каменном строении учинить тебе, применяяясь к прежним нашим великого государя грамотам, каковы в Иркуцкой посланы в прошлых в 206 и в 207 годех. - И как к тебе ся наша великого государя грамота придет, и ты б, по прежним и посему нашему великого государя указом, о каменном строении учинил прилежное свое радение; а что учинено будет, о том к нам великому государю писал, а отписку велел подать в Сибирском Приказе думному нашему дьяку Андрею Андреевичю Виниюсу с товарищи. Писан на Москве, лето. от Рождества Христова 1700, июня в 28 день. Документ, действительно, любопытный! Царь заботится о здания для хранения товаров «чтоб торговые люди от крайнего себе разорения спасаться могли». Есть над чем призадуматься чиновникам нашего века!... Воевода Юрий Шишкин вступил в управление Иркутском в июне 1702 г. Выше я писал, что он построил каменный дом – воеводскую канцелярию на берегу реки Ангары между церквями Богоявленской и Спасской. «В этом доме, - пишет иркутский летописец, - имелось вложенная в стену каменная плита с вырезанною надписью следующего содержания: «Божею милостью в лето спасения 1704 году, по указу Великого государя, Царя и Великого Князя Петра Алексеевича, построена 122 сия палата при стольнике и воеводе Юрье Федоровиче Шишкине с товарищи». Летопись иркутская на своих страницах сохраняет память воеводы Шишкина с благодарностью за его управление, «да и само правительство имело к нему большую доверенность», иначе бы не поручило ему ревизию в Сибири и следствие в деле красноярских воевод братьев Башковских и «лиходея» Дурново». К сожалению, не все иркутские воеводы оставили по себе светлую память. О некоторых из них просто нет сведений ни в трехтомной «Сибирской библиографии» В. Межова, уникальном труде для любого исследователя, ни в исследованиях сибирских и дореволюционных историков. Нет и современных исследований. И потому период с 1704 года, когда Шишкина сменил воевода Мирон Синявин, по 1714 год, когда на воеводство прибыл из Илимска Лаврентий Ракитин, я постараюсь описать кратко, лишь то, что сохранили скупые сроки разных иркутских летописей и то, что можно «прочитать» между строк. Мне удалось разыскать «Счетный список» за 1704 год. Этот документ - опись того, что «по указу стольник и воевода Ларион Акимович Синявин принял у стольника и воеводы Юрия Федоровича Шишкина». Вот начало документа, из которого мы узнаем, что представлял из себя город в это время: «Великого государая город Иркуцкой рубленой мерою в длину и в ширину по 60 сажен, крыт тесом. В вышину до обламов 21 венец, от обламов 5 венцов (облом или облам - полка, выступ на городской стене – все остроги рубили с обламом - для удобства защиты. См. В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т.2 М-Спб, 1881, С.593). По городу строенья: 5 башен новых в вышину до обламов по 40 венцов, обламов по б венцов; в этом числе 4 башни четвероугольные, пятая проезжая восьмиугольная, верх о трех уступах, болышя, да башня четыреугольная проезжая старая; мосты на нея. (Заметим, кстати, пять башен новых, построенных при Шишкине! - В. З.) Казенный анбар, да вместо башни сушило большое с верхними и средними и сторожевыми боями. Городовые два ключа.» (Поблагодарим бюрократов того давнего времени. Если бы не они, мы бы сегодня не знали, как выглядел и что имел наш город! - В. З.) Воевода Синявин, принимая дела, вот что узнавал далее: «В городовой стене великого государя приказная изба каменная о трех житьях: первая - где сидят воеводы, другая средняя с подьяческими столами, третья - вместо сеней передняя с тесовыми ровными подволоки ( подволока - по В. Далю: настилка или подшивка по матицам строенья - В.З.), а на них на матицах потолки накатные. У передней палаты крыльцо, двери железные, а над теми дверьми на камени летопись резная и фрамуга и гзымзы (гзымз (по В. Далю)-карниз, всякое украшение полочкой - В.З.) писаны красками разными, и над тою летописью образ чудотворца Николая (далее в тексте несколько строк попорчено - В. З.)… …дверья расписаны красками 123 разными… …с надворья затворы железные… …окнах окончины слюдяные да изнутри вставные… Три палаты кладовых с кирпичными своды и проемными связями и наугольники железными, и в те три палаты двери железные и замки нутряные, и в окнах решетки и затворы железные ж… (ну прямо как сейчас! - В. З.) а сделаны те кладовые палаты и на них вышеписанная каменная приказная изба по указу великого государя по наказу и по грамотам при стольниках и воеводах Юрье Федоровиче Шишкине с товарищи в прошлом 1703 и в нынешнем 1704 годех и крыты тесом закрылинами. На закрылинах перила. В этой приказной избе образ Пр. Богородицы Владимирской, оклад, риза и венец с коронки серебряные, чеканные, поля резные, все золочено, образ архистратига Божия Михаила, уклад и риза и венец серебряные золоченые...» Загадка воеводы Внимательно вчитываясь в документа вдруг поймал себя на мысли: почему в приказной избе на стене в золоченом окладе висел образ Пресвятой Богородицы Владимирской? Чем была знаменита эта икона? Почему воевода дал распоряжение написать именно облик Владимирской Богоматери и архангела Михаила? Ну с архангелом Михаилом вроде бы все ясно: он предводитель небесного воинства, грозных сил. Воевода выступает против Зла, побеждая Сатану. А Владимирская богоматерь? Сохранились ли иконы, которые висели почти триста лет назад в воеводской избе? Исследовательский поиск всегда не прост, но если учесть, что мы почти столетие вытравливали из людских душ образ Христа и религия была для нас закрытой темой (и бога и святых всех можно было только хулить!), то станет ясным, что я не сразу смог решить загадку воеводы Шишкина и ответить на самому себе поставленный вопрос: почему воевода Шишкин знал больше нас? Но я все-таки нашел разгадку и хочу поделиться ею с читателем. Что же это были за иконы, которым при воеводе Шишкине (и позже!) молились иркутские жители? В Иркутском художественном музее есть икона "Богоматерь Владимирская». Вот что о ней я узнал: «Один из вариантов типа «Богоматерь умиления» восходит к образу, привезенному из Византии около 1136 года. Византийская икона долго находилась в городе Владимире и в дальнейшем получила название «Богоматерь Владимирская». В конце 14 века икона была перенесена из Владимира в Москву и прославилась чудесами в грозные дни нашествия Тамерлана. Сибирский мастер изобразил лик, близкий местному бурятскомонгольскому типу». (Иркутский художественный музей им. В. П. Сукачева. Живопись. Графика. Декоративно-прикладное искусство. СПБ, 1993, С. 19.) 124 Неужели та самая? Неужели сохранилась с тех давних лет? На вопрос этот однозначно не ответишь, и все-таки «зацепка» для исследователя есть. Не потому ли воевода Шишкин велел изобразить безвестному иконописцу «Богоматерь Владимирскую», что она «прославилась чудесами в грозные дни», и он, бесспорно, был убежден, как глубоко верующий человек, что чудеса могут продолжаться и в Сибири? И все-таки мне хотелось узнать больше: какие чудеса свершала «Богоматерь Владимирская», за что была так высокочтима, что не только память о ней сохранилась, но и сама икона кем-то была сохранена в годы бесконечной российской смуты. Здесь я вынужден сделать отступление, которое, на мой взгляд, имеет косвенное, но важное отношение к воеводе Шишкину. Важное в плане нравственности. Впрочем, суди сам, читатель! В начале 12 века (1155 г.) молодой, но у же прославленный ратными подвигами сын великого князя Киевского Юрия Долгорукого, князь Андрей, покинул Киевскую землю и пошел на северо-восток в землю Владимиро-Суздальскую. Он взял с собой особо чтимый им образ Богоматери, написанный евангелистом Лукой. Неподалеку от Владимира кони, везущие образ, остановились. Долго со слезами молился Богородице князь Андрей. Наконец Сама Владычица явилась ему и повелела Ее образ оставить во Владимире, а на месте Ее явления основать Святую Обитель. Над Богоматерью явился Христос-Спаситель и благословил ее. Князь исполнил святую волю. На месте явления он вскоре поставил каменный храм в честь Рождества Богородицы, где и образовался монастырь. Призванные князем иконописцы изобразили Богоматерь, какой ее увидел князь. Икону назвали Боголюбивой; город, где возникла обитель Боголюбовом, а князя с той поры именовали Андреем Боголюбским. Что ж, история, почерпнутая мною от иеромонаха Троице-Сергиевой Лавры Филадельфа, любопытна, она дает сведения о происхождении иконы - и только. Но каковы ее чудеса и почему она так высоко чтима была в России? Листаю литературу по истории русской церкви… и, наконец, нахожу. И появляется почему-то твердая уверенность: то, о чем я вычитал у историков русской церкви, хорошо знал воевода Шишкин. О чудотворной иконе Владимирской, загадочном поведении Тамерлана и незагадочном - воеводы Шишкина У историков церкви есть прелюбопытное описание того, как пресвятая Богородица Владимирская спасла Россию от орд Тамерлана. Случилось это в августе 1395 года, через 240 лет, после вышеописанных событий. Небогатый князек Темир-Аксан начал свою деятельность удачными грабежами соседних княжеств. Отряд Тамерлана быстро возрастал и скоро стал войском, в котором князь сумел навести порядок, 125 ввел железную военную дисциплину. Войско Тамерлана разгромило Индию, богатые среднеазиатские государства, прикаспийские страны. Страны, прилегающие к Кавказу, - Грузия, Армения, - пали пред войсками Тимура. Неожиданно он повернул на Север, собираясь идти на Москву. Благоверного князя Дмитрия (Донского - В. З.) уже не было в живых. Юный сын князя Дмитрия, Василий, собрал свою малочисленную рать и пошел навстречу громадной орде Тамерлана. О военной победе не могло быть и речи. Численный перевес войск Тамерлана был слишком велик. «Мертвые сраму не имут», - носилось среди воинов юного московского князя. Благоговейно молились русские воины, возлагая всю надежду на помощь свыше. Из Владимира на руках несли к Москве чудотворную икону Пречистой Владычицы - Владимирской Богоматери. По церковному преданию, это был подлинный образ Богородицы, написанной святым апостолом Лукой на крышке стола, на котором трапезовало святое Семейство... Народ и воинство по обеим сторонам дороги коленопреклоненно встречали икону. Слышались молитвенные возгласы. Тамерлан перед боем спал в своем шатре. Видит он во сне высокую гору, с которой спускаются к нему святители с золотыми жезлами, а над ними в лучезарном сиянии явилась Величавая Жена. Она повелела ему оставить пределы России. Тотчас собрал Тамерлан мудрейших старцев, следовавших в его войске, и спросил о значении сна. Ему сказали, что Светоносная Жена есть Матерь Божия, великая заступница христиан. Тамерлан тотчас отдал приказ войскам своим повернуть назад. Полчища покатились к югу, не причинив России никакого вреда. «Некоторые историки поражаются внезапным отступлением гигантской орды без попытки сражения и даже грабежа прилегающих русских поселений, пишет церковный историк, - и так, Россия спасена. Благодарные Россияне построили на Кучуковом поле, где была встречена икона Владимирской Богоматери, Сретенский монастырь, а на 26 августа было установлено всероссийское празднование в честь сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы» (см. Сб: «Заступница усердная», М., 1992, С. 208). Что же делает Тамерлан Дальше? Его полки подходят к Константинополю, который осаждает известный своими победами султан Баязет. Греческие войска в городе не могли оказать сопротивление намного превосходящим силам турок. Жители Царь-града к небу возносили свои молитвы о спасении отечества. Неожиданно Тамерлан посылает Баязету требование о безоговорочной капитуляции. Своим приближенным Тимур заявляет: «Вселенная слишком мала, чтобы иметь двух повелителей». Но Баязет отвергает ультиматум. Кровопролитное сражение кончается полнейшим разгромом турецкой армии. Пользуется ли Тамерлан плодами своей победы? Захватывает ли, почти беззащитный Константинополь? Нет! Тамерлан внезапно поворачивает, а затем его огромная рать удаляется от Европы. Смерть завоевателя на пути в Китай оборвала этот последний его поход. 126 Если загадочное поведение Тамерлана и сегодня приводит в недоумение многих историков, привыкших анализировать разумом своим причинные связи мировых событий и явлений, то для историков церкви, как видно из вышеизложенного, проблем нет - икона Богоматерь Владимирская - «Великая Защитница христиан». Воевода Юрий Шишкин, вероятно, знал об этом и потому в приказной избе воеводской канцелярии Иркутского острога приказал повесить ее изображение, выполненное сибирским иконописцем. Знал умный воевода, что острог не раз подвергался нападению и бурят, и «заморских казаков». Мог подвергнуться осаде практически в любой момент - такое было неспокойное время... Верил воевода - Пресвятая Богородица Владимирская спасет. И она спасала. Потому что с тех пор острог больше не подвергался осаде. Верующие, с которыми я заводил разговор на эту тему, уверяли, что знают немало случаев, когда разные чудотворные иконы спасали от несчастий, бед. Оберегали от болезней и голода; неверующие скептики пожимали плечами и говорили, что видят во всем лишь цепь случайных совпадений. И те, и другие, вероятно, по-своему правы. *** …Из последующего текста «счетного списка» за 1704 год, можно установить, что торговля в Иркутском остроге шла бойко, в том числе и с Китаем. Таможенный голова Петр Саловаров представил воеводе для отчета «перечневую роспись»(проще говоря, список товаров, которые находились на складе - В. З.), из которой явствовало, что в палате лежит немало самого разного товару - от камки, атласа, китайки, до жемчуга («30500 зерен жемчугу половинчатого»), да и казна была не пуста: воевода Шишкин сдавал воеводе Синявину «всего той денежной великого государя казны 1530 рублей 20 алтын 2 денги»... 127 ВОЕВОДА МИРОН СИНЯВИН (1704-1711) И РЕФОРМЫ ПЕТРА Знаменитый французский писатель Фредерик Стендаль однажды написал: «Так как я не красноречив и даже не великий писатель, то, не рассчитывая на свой стиль, я стараюсь собрать для своей книги факты». Так же приходится работать и исследователю: как путешественник, открывая новые острова, уничтожает белые пятна на карте, как археолог по обломкам древних скульптур и руинам зданий восстанавливает картину жизни, давно отшумевшей, так и историк, исследователь по следам найденных скупых строк, отписок, расспросных речей, «скасок», летописей шаг за шагом воссоздает атмосферу времени. Значение всех этих исторических источников – и летописей в особенности – не только в том, что они сохраняют историческую память для потомства о нашем крае, городе, но и в том, что через события и лица они связывают Сибирь с историей всей страны. Летопись описывает события вроде бы важные для одного города, но впоследствии оказывается прямая связь данного события или личности с историей всей страны (иногда в поле зрения летописца попадают люди, связанные так или иначе с нашими краем и весьма известные не только в России, но и в мире. – В. З.). Дальнейшее изучение какого-либо события или личности приводит порой к интересным открытиям и находкам… К сожалению, так бывает не всегда. Порой отсутствие документа или сведений объясняется объективными причинами: сгорели архивы, современники не оставили достаточно достоверных сведений, или само важное лицо захотело уничтожить о себе память, да мало ли может быть причин, из-за которых мы не можем с полной ясностью рассказать о каком-то конкретном лице, событии и т.д. Период, о котором пойдет речь далее, в российской истории эпоха преобразований Петра, начатых еще в конце прошлого века. Об этом написаны книги. И много. Сибирские же летописи этого периода немногословны. В журнале «Сибирь» (№ 2, 1998) опубликована «Летопись города Иркутска, составленная любителем церковных древностей Василием Алексеевичем Кротовым». Под датой 1704 год – время вступления в должность воеводы Мирона Синявина – читаем: «Воевода Шишкин перемещен в Якутск, а на место поступил Мирон Синявин, который управлял до 1710 года» ( в других летописях до 1711 г.). (В летописи «Сибиряковской» Синявин назван Ларионом: См. «Летопись города Иркутска XVII-XIX вв.», Иркутск, 1996, С. 54). Главное здесь даже не в том, что в летописях указаны разные имена и время правления воеводы Синявина, а в том, что событий-то вроде бы в это время почти не происходило. Три-четыре записи за год – не маловато ли для сибирского города, через который уже в то время шла довольна оживленная торговля с восточным соседом Китаем? Попробуем покопаться в Сибирской истории и просветить сибирского читателя 128 любопытными известиями из столь давних времен. Ведь что-то же происходило в Сибири! В Нерчинском договоре 1689 г. между Россией и Китаем «О границе, мире и торговле» пятая статья гласила: «Каким-либо ни есть людям с проезжими грамотами из обеих сторон, для нынешние начатие дружбы, для своих дел в обоих сторонах приезжати и отъезжати до обоих государств добровольно и покупать и продавать им что надобно да повелено будет!» С этого момента из сферы торговли с Китаем вытесняются посредники – среднеазиатские купцы. Дело в свои руки берут иркутские воеводы. Собственно говоря, они и раньше не упускали такой возможности. В. Александров в книге «Россия на дальневосточных рубежах (вторая половина XVII в.), (Хабаровск, 1984, С. 219) пишет: «Восточно-Сибирские воеводы использовали благоприятно сложившуюся обстановку и, несмотря на строжайшие запрещения, принимали также активное участи в китайской торговле, сплошь и рядом принуждая торговых людей провозить из товары в Китай. Конечно, эти партии нерчинской таможней не регистрировались. Без особого преувеличения можно сказать, что почти все воеводы Иркутска, Якутска, Илимска, Нерчинска в 90-х годах XVII в. принимали участие в китайских торгах в Китай (Антон и Афанасий Савеловы, Г. Грибоедов, Иван Михайлович, Иван Петрович и Матвей Петрович Гагарины). Львиная доля конфискованного имущества у Н. П. и М. П. Гагариных состояла из различных китайских тканей и зерен жемчуга, причем во время сыска они «наивно» ссылались на своих предшественников, также торговавших с Китаем». I. Дела воеводские: упрочение торговли с Китаем «Сибирскiе купцы и промышленные люди втянулись по началу въ торговлю съ Китаемъ охотно, потому что могли выгодно обм*нивать мягкую рухлядь, но вели это д*ло такъ беззаст*нчиво, что вызвали тотчасъ же большiя неудовольствiя въ Китае, о которых было сообщено трибуналомъ въ Москву и въ генварь 1706 года, Енисейскому воевод*, стольнику Глебову, предписано не пропускать въ Китай купцовъ безъ приказныхъ грамотъ Сибирскаго приказа, потому что «многiе изъ русскихъ людей ходили въ Китай для торгу, ч*мъ портять торгъ съ Китаемъ и многую чинять ссору», - писал историк прошлого века П. Словцов. Подобная грамота из Сибирского приказа от 21 февраля 1706 г. извещала иркутского воеводу Синявина, что царь приказал «учинить заказ, чтоб за китайский рубеж за границу по договорным статьям русские люди с стороны нашего царского величества ни для какова промыслу отнюдь не ходили, и от того договорным статьям нарушения и с Китайским государством ссор не чинили некоторыми делы». За исполнением этого указа Сибирским администраторам «велено смотреть и проведывать 129 накрепко», «и за недосмотр того, - говорилось в грамоте, - вам и приказчикам учинена будет смертная казнь без всякого отлагательства» («И не распалась связь времен», сб., М., 1993, С. 89). Но вообще-то к этому времени казенные караваны ходили в Китай более или менее регулярно. Вот сводка данных из редкой книги – «Истории Сибири» В. Андриевича (ч. II, С. 256): Казенные караваны въ началъ XVIII стол*тия были водимы въ Китай сл*дующими лицами: Въ 1698 году – Спиридонъ Лянгусовъ, при которомъ было два ц*ловальника: Иванъ Глухихъ и Кузьма Нечаевскiй. Въ 1699 году – Григорiй Боковъ, а съ нимъ въ товарищахъ: Григорiй Осколковъ и два ц*ловальника Михаилъ Гусятниковъ и Григорiй Пивоваровъ. Въ 1702 году – Иванъ Саватеевъ. Въ этомъ же году повел*но купить для придворной аптеки лекарственныхъ растенiй, мускуса, каменнаго масла и прочихъ аптекарскихъ припасовъ. В 1704 году – Григорiй Осколковъ, а съ нимъ въ товарищахъ Михаилъ Гусятниковъ и два ц*ловальника: Илья Жилинъ и Епифанъ Чукичевъ. Указомъ отъ 4 февраля этого года повел*но иркутскому воевод* стольнику Ларiону Синявину купить 300 пудовъ ревеню для отсылки въ Москву. Въ 1706 году – Петръ Худяковъ, а съ нимъ въ товарищахъ д*ти боярскiе: нерчинскiй – Лука Кочмаревьъ и иркутскiй – Григорiй Таракановскiй и купецъ Гаврило Куржомовъ. Въ 1708 году – Иванъ Саватеевъ съ товарищами. Въ 1710 году – Въ званiи коммисара надъ купечествомъ, - Петръ Худяковъ. Въ 1711 году – купецъ Григорiй Осколковъ. Вс* перечисленные караваны ходили въ Китай через Нерчинскъ и Аргунскiй острогъ, въ Наунскiй городъ (Цицикаръ), деревянный, который въ бытность Избранда, въ 1694 году, китайцы обсыпали землей, «укр*пили пушками, ружьями и стр*лами и под*лали лавки для торговаго съ россiянами промысла, съ запрещенiемъ однако, выпускать оттуда въ Россiю купцовъ катайскихъ». Несмотря на доходность казеннаго китайского торга, Петр I признавалъ, однако, бол*е удобнымъ зам*нить его частнымъ и выразилъ это вполн* точно въ указ* отъ 2 марта 1711 года, докладъ на имя сената передъ отъ*здомъ въ Прутскiй походъ. Въ 8-мъ пункт* этого указа выражено: «Торгъ китайскiй, сд*лавъ компанiю добрую, отдать». Исполняя это Высочайшее повел*нiе, сенатъ въ томъ же году затребовал отъ нерчинскаго воеводы св*денiя по сл*дующимъ пунктамъ: а) когда торгъ начался; б0 кто изъ купцовъ, въ которомъ году, съ какими товарами и на какую сумму ходилъ въ Китай с 1706 года; 130 в) кто изъ купцовъ посылался въ Китай посл* 1705 года, съ какими товарами, на сколькихъ подводахъ въ оба пути, сколько у этихъ купцовъ, за вс*ми расходами, сталось барыша порознь за каждый годъ; г) взять въ ратуш* выписку изъ св*денiй за прошлые годы, сколько именно пошлинъ поступало съ торговых людей отъ китайского торга.» Подобные сведения должны были представить и Тобольск, и Тара, и Иркутск, т.е. те пункты, через которые шли караванная торговля с восточным соседом. С этого времени, т.е. за первое десятилетие, дипломатические и торговые сношения России с Китаем стали значительно оживленнее. Как утверждал историк Сибири В. Андриевич, «открылись новые предметы обмена и выяснились новые пути. С 1702 г. в Китае начали покупать аптечные припасы; с 1704 года – ревень; с конца же XVII столетия появился в обороте китайский табак – шар» (С. 255). Остановимся на дате 1704 год – времени, когда в Иркутске появился воевода Мирон Синявин. В феврале этого года из Сибирского приказа пришел указ «О покупке в сибирских городах ревеня по 300 пуд в год в казну; о присылке онаго в Москву и о запрещении сей торговли частным людям, под смертною казнью» (П.С.З. Т. IV. № 1967). В декабре 1704 года вышло сразу два указа о табаке (27 и 31 декабря – В. З.): «О продаже табаку на кружечных дворах» и «О непривозе табаку в продажу из порубежных городов и портов во внутренние города». Какой вывод можно сделать? Вероятно, китайского ревеня не хватило или китайцы им не торговали. А поскольку ревень как лекарственное средство весьма ценился на европейском рынке, был и доведен до сибиряков указ о присылке 300 пудов в год этого корня. (В одном из очерков я писал, что россияне меняли ревень на венецианские зеркала – В. З.) Набрать такое количество ревеня в Сибири было не просто. Это, вероятно, понимали и в Сибирском Приказе в Москве. Не зря же в Кяхте находился ревенный комиссар. Один старый краевед рассказывал мне, что раньше в сибирских селах обязательно были люди, которые хорошо знали, где и как лучше выращивать ревень, это вроде бы неприхотливое растение, и какой корень наиболее полезный. Не от той ли давней поры шла молва о ревене как лекарстве от многих хворей? Что касается запрета привозить табак из «заморских стран», он не всегда выполнялся. В. Андриевич пишет: «Шар… не был дозволен к ввозу и попадал в Сибирь тайным провозом, потому что являлся очень выгодным предметом сбыта среди инородцев. При отдаче продажи табаку в Россию на откуп англичанину Фонкар-Мартену в 1698 г. выяснилось, что не только в Восточной Сибири, но даже в слободах западной ее части… иностранный табак не расходился, потому что китайский шар продавался по гривне и меньше». Дела воеводские и реформы Петра I 131 Дореволюционные историки отмечали, что с первых дней по возвращении из-за границы Петр круто повернул от старых порядков к новым, объявив для начала беспощадную войну наружным формам русской жизни. «По наружному виду русские резко отличались от всех европейцев. Бороды и усов русские не стригли и за грех брадобритие почитали. Одежду носили широкую и длинную, располагающую к неге и покою и совсем неудобную для работы. Не только женщины, но и мужчины украшали одежду серебром, золотом жемчугом и драгоценными камнями. На другой же день после приезда из-за границы царедворцы и вельможи явились во дворец поклониться государю, с приездом его поздравить. Петр приветливо здоровался со всеми, не позволял кланяться в ноги, многих обнял и поцеловал, но тут же, ко всеобщему ужасу, собственною рукою, смеясь, обрезал бороды самым знатнейшим вельможам. За царем и придворные смеялись, но у многих из них на лице был страх написан, а из глаз капали слезы. Через несколько дней, на большом балу, среди общего веселья, то же самое повторилось: царский шут, с ножницами в руках, схватит за бороду то одного боярина, то другого и мигом обрежет заветное украшение. Три дня спустя, на вечере у Лефорта, бородачей уже не видно было. А вскоре появился царский указ от 16 генваря 1705 г.: «О бритье бород и усов всякого чина людям, кроме попов и дьяконов; о взятии пошлины с тех, которые сего исполнять не захотят, и о выдаче заплатившему пошлину знаков». Указ вызвал переполох не только в Сибири, но и в центральной части России. «Многие старики, обрившие бороды, крепко наказывали родным положить ее в гроб с ними, чтобы не явиться на Страшном суд ев греховном виде. Другие спрашивали своих отцов духовных, брить ли бороду или, для спасения души, платиться за бороду головою? Святой Дмитрий Ростовский на этот вопрос так ответил: «Коли сбрить бороду, так она еще и отрасти может, а если снять голову, так та не отрастет больше». Указ о бритье бороды запомнили и иркутские летописцы, посвятив ему несколько строк в 1705 году: «…Перемена сия (бритья бороды – В. З.) многим россиянам показалась необыкновенною и дошло до того, что уже и начинались народные возмущения.. Обыкновение сие сделалось общим, коснулось оно и здешнего Сибирского края. И как сего года Иркутск был населен сосланными за известный ученому свету бунт стрельцами, которые были все старообрядцы и раскольники, кои брадобритие считали так, что лучше потерять голову. нежели бороду брить, то и определены были штрафы на неповинующихся. Сим раскольникам вместо расписки даваны были круглые медные значки, наподобие монеты сделанные, которые давались тем, кои заплатили пошлину за бороду. На значке том на одной стороне изображен был нос с усами, устами и бородою, наверху написано: «Деньги взяты», в левом краю под надписью против носа выбито клеймо чеканом российского герба, а на другой стороне, вверху, изображен российский герб и под ним надпись, означающая число года. По краям же значка с обеих сторон окружной венчик из мелких листиков. 132 Стрельцы сии, в Иркутск посланные, платили подать наравне с разночинцами, а службу отправляли без жалованья». (Летопись города Иркутска XVII-XIX вв., Иркутска, 1996, С. 167). Носившие бороду платили от 300 до 100 рублей, смотря по своим средствам. Крестьяне, въезжая в город уплачивали за бороду две деньги. Особенно долго проклинали петровский указ о бороде в Сибири старообрядцы. По Сибири ходили рукописные списки, написанные полуставом под названием «О бритии брады». В 1971 г. я руководил фольклорно-археографической экспедицией Бурятского филиала СО АН СССР, которая собирала в семейских селах Бурятии старинные книги и записывала старый фольклор. В одном из бичурских сел я записал любопытные строки, касающиеся бритья бороды: «Бритие брады, называемое ересью… Проклинаем богоненавидимую блудолюбивого образа прелесть, душигубительные помрачения ереси, еже остригати бороду». Говоря о воеводском правлении в Иркутске в эпоху Петра, я вынужден рассказать о некоторых реформах царя, ибо они касались и Сибири. «Реформы эти были подготовлены реформами его отца Алексея Михайловича и всем движением XVII века, при Иоаннах, Годунове, первых Романовых. Россия постепенно становилась доступной для иностранцев. «Однако не вся страна расположена была следовать за Петром Великим, - отмечает историк А. Рамбо. – Для насаждения в России европейской цивилизации до мельчайших ее подробностей Петр должен был заимствовать все у иностранцев, не всегда имея время для критической оценки» (Рамбо А. Живописная история древней и новой России, М., 1994, С. 252, 253). И потому случалось, что доставлялись из сибирского приказа и такие порой указы, которые не нравились не только воеводе, но и населению. И тогда оно не исполняло их, если за это и полагалось какое-либо наказание. Вряд ли кто из сибиряков знает об указе № 1999 от 22 декабря 1704 г. : Петр I круто начал реформы. И вот один из его указов, который сибиряки приняли в «штыки»: «О ношении платья всякого чина людям Саксонского и Немецкого; о неторговании оным в рядах, и о штрафах за неисполнение сего указа». Ну откуда взяться в Сибири платью саксонского или немецкого покроя? И где взять столько портных, чтоб смогли враз одеть по-новому служилых, посадских и слободских жителей? Вероятно, воевода Синявин сообщил о невозможности выполнения данного указа. И вот в 1706 году приходит из Сибирского приказа новое распоряжение: «О позволении сибирским жителям носить такое платье, какое кто пожелает и при верховой езде употреблять прежние седла». Документы, распоряжения и указы, которые получали сибирские воеводы от московского начальства из Сибирского приказа, хотя порой были важны и обязательны к исполнению, но, читая некоторые из них сегодня, можно либо улыбаться, либо хмуриться, а порой и вздрагивать, представляя, что было бы, если бы такие указы 133 пришли к нам в мэрию или губернатору «для исполнения». Приведу примеры. Вот январский указ 1705 г.: «О наказании солдат за побег из трех человек по жеребью, одного смертью, а двух кнутом и ссылкою на каторгу». Как сейчас говорят: «Не слабо!» А вот еще «имённый» указ: «О наказании губернаторов как изменников и предателей отечества за невысылку рекрут к назначенному сроку». Круто завернул царь Петр Алексеевич! Очень круто! Особенно, если учесть, что из указа 1705 года о рекрутах явствовало, что их надо-то было не так уж и много: «…с двадцати дворов по человеку», причем, рекрутам давались «хлебные запасы, одежда, обувь и деньги». (П.С.З., т. IV. 1705, № 2082) В марте 1706 г. появился указ, который «задевал» городское начальство: «О взыскании с земских бургомистров и их избирателей недоборов по крепостным делам, если оные произойдут от нерадения самих бурмистров» (заметим в скобках: хорошо бы ознакомиться с этим указом некоторым главам администраций наших городов в Иркутской области. Может быть, тогда бы не было «недоборов»? – В .З.) В то давнее время поборы и пени были не менее разнообразные, чем сейчас: в феврале 1704 г. объявляется имённый указ стольнику Синявину: о сборе оброка с домовых бань и о взыскании за построение бани утайкою пени по 50 рублей» (у меня за окном «утайкою» построено не менее 30 гаражей и никто не подумает о том, чтобы взять с их владельцев крупный штраф, не говоря уж о том, что они построены на берегу красивейшей когда-то реки Ушаковки! – В. З.) Вот бы на наших «утайщиков» да воеводу Синявина! Какие наиболее памятные события оказались внесенными в Иркутские летописи времени правления воеводы Синявина? Перечислю наиболее главные: В декабре 1706 г. по грамоте из Сибирского приказа прибыл из Кузнецка воевода Борис Синявин. «И велено ему быть в братом ево Ларионом (Мироном? – В. З.) в товарищах». И уже с братом Борисом воевода, видимо, занимался многочисленными хозяйскими делами: в 1706 г .были начаты постройки церквей – Спасской (каменной) (в летописи П. Пежемского под датой 1706 г. сказано иное: заложение каменной в Иркутске церкви, вместо деревянной Спаса Нерукотворного образа, двухэтажной, без колокольни. Церковь эта построена усердием иркутского воеводы Алексея Сидорыча Синявина с участием граждан города. Но А. С. Синявин был воеводой в Иркутске в 1688 (по другим данным – в 1689) и не мог строить церковь в 1706 г., когда в Иркутске воеводствовал Мирон Синявин – В. З.) и Богородской Тихвинской – деревянной. По распоряжению того же Сибирского приказа пришлсь воеводам Синявиным заниматься делом красноярских воевод Лариона и Алексея Башковских, которые находились под следствием (об этом читатель уже знает – В. З.). Из иркутских же летописей известно, что в 1706 г. при воеводе Синявине открыто викариатство тобольской епархии. Дадим читателю необходимые пояснения. Церковь зорко следила за жизнью 134 землепроходцев, ибо перед русской православной церковью в Восточной Сибири стояла очень сложная и важная задача – христианизации коренного населения. В 17 веке к ее решению церковь лишь приступила, хотя необходимость такого шага стала очевидной. Как отмечает современный историк О. Е. Наумова, автор книги «Иркутская епархия 18 первая половина 19 в.» (Иркутск, 1996, С. 25), «еще в 1681 г. патриарх Иоаким одобрил предложение Духовного собора об учреждении сибирских викариатств. На этом же Соборе царь Федор Алексеевич предложил учредить епархию с центром в Енисейске, однако Духовный Собор отклонил это предложение». Идея создания викариатства на территории Восточной Сибири была воплощена в жизнь при митрополите Филофее Лещинском. По данным иркутских летописей это случилось в 1706 г. (по данным историка О. Наумовой – в 1707 – В. З.) Иркутское викариатство явилось непосредственным предшественником епархии (по В. Далю – викар, викарий – наместник, помощник; должностная духовная особа высшего сана – В .З.). Первым викарием в Иркутске был назначен Варлаам Косовский, ранее бывший наместником в Киевском ПустынноНикольском монастыре. Прибыв в Иркутск, викарий начал свою деятельность с путешествия по территории Сибири и знакомства с положением дел: побывал в Якутске, где принял участие в закладке каменного Троицкого собора (Якутские епарх. вид., 1895, № 11, с. 164). К сожалению, мы не знаем, каковы были отношения иркутского воеводы и первого викария, но зато из книги историка О. Наумовой узнаем, что «покидая Иркутск, он вывез из Вознесенского монастыря полную архиерейскую ризницу (1714 г.), которую затем сибирскому митрополиту Антонию Стаховскому с немалым трудом удалось вернуть на место». Но это случилось уже при другом воеводе. А пока почитаем вместе с тобой, уважаемый читатель, редкое издание Петровской газеты «Ведомости» и представим себе, что читаем ее не мы, а наши далекие предки. О чем бы узнали они в первую очередь? «Повелением его величества московские школы умножаются, и 45 человек слушают философию и уже диалектику окончили. В математической и штурманской школе больше 300 человек учатся и добре науку приемлют. В Москве, ноября 24 числа по 24 декабря, родилось мужеского и женского полу 386 человек. В китайском государстве езуитов вельми не стали любить за их лукавство, и иные из них смертию казнены»… Как видим, информация в петровской газете «Ведомости» разнообразная, но, если так можно выразиться по-современному, «выборочная», точнее – тенденциозная. О том, что иезуитов в Китае казнят, писать можно, а о том, что в 1705 г. «отправлены в Сибирь (опять забота воеводе! - В. З.) астраханские стрельцы с тамошними казаками за бунт, поднятый за русскую старину» - нет. 135 Правда, иркутский летописец не совсем точен. И потому придется дополнить его рассказ сведениями, взятыми из современных исторических разысканий. Вот что пишет о предыстории восстания и о его начале В. В. Мавродин в книге «Рождение новой России» (Л., 1988, С. 158): «Начало 18 века ознаменовалось ухудшением положения астраханских солдат и стрельцов, посадских и «работных людей». Лучшие рыболовные участки были захвачены крупными купцами, монастырями и воеводами. Астраханский воевода Ржевский произвольно устанавливал налоги, и без того повышенные Петром. Брали с бань, с погребов, с пива, с браги. Почти в два раза был повышен налог на соль, что поставило под угрозу рыболовный промысел. Начался застой в промыслах и торговле. Промысловый и «работный люд» голодал. Привыкший к беспредельному произволу грубый и жестокий, отрезавший бороды «с кровью», воевода Ржевский стал ненавистен всем «черным людям» Астрахани. По городу ползли слухи о том, что царь Петр «подменен» и что новые бедствия должны обрушиться на Астрахань. И вот в ночь на 30 июня 1705 г. вспыхнуло восстание. Спрятавшийся в курятнике воевода Ржевский был убит. С ним вместе было перебито триста «начальных людей» - офицеров, чиновников, иноземцев. Восставшие стрельцы и солдаты, посадские, промысловые и «работные люди», бурлаки и всякий «гулящий люд» избрали свое управление – «старшину»… Однако вскоре в среде восставших начался раскол, и это облегчило Петру I подавление восстания. И вскоре большая часть восставших оказалась в сибирской ссылке. Но бунт-то бы не «за русскую старину». «А при чем тут иркутский воевода?» – спросит внимательный читатель. «Да при том, - отвечу ему я, - что сосланных в Сибирь стрельцов размещать и содержать должен был именно иркутский воевода. А кому нужно «бунташное» племя? [В Бурятии, работая в 60-70-х гг. в газете «Правда Бурятии», я общался с одним из потомков астраханцев, чем он очень гордился: сосланного его предка так и записали в посадские «Астраханский», но позже он почему-то сменил фамилию на Астраханцева – В.З.] В 1708 г. расселены были по Сибири сообщники Кондратия Булавина, «избавленные от виселицы» как сообщает историк Сибири В. Андриевич. А затем сослано в Сибирь множество стрельцов после расформирования стрелецких полков. И публика это, прямо скажем, была для иркутских воевод далеко не подарком судьбы. Это не то, что высланные из Казани в 1711 г. пленные шведы, которые намеревались оттуда бежать. В Сибири, в Тобольске, они вели себя относительно спокойно, открыли школу, построили рентерею; некоторые из них, как, например, Страленберг, написал книги о России. Многие из них занимались горнозаводским делом, работали в Тобольских оружейных мастерских… Словом, иркутскому воеводе Мирону Синявину не позавидуешь! 136 Ну хотя бы после получения из Сибирского приказа такого распоряжения: «Об отсылке из ратуши купцов, которые скажут «слово и дело», в Преображенский приказ, в том только случае, когда по распросу подлинно оказывается, что они знают нечто, касающееся до особы Государя и о рассматривании в ратуше изветов тех донощиков, которые сказывают «слово и дело», не понимая смысла сего выражения». Воевода, вероятно, долго чесал затылок, советовался с братом Борисом и думал: как это, не понимают смысла сего выражения?» Возможно ли такое? Оказывается, вполне возможно. Еще «Соборное Уложение 1642 г.» отделило политические преступления, как наиболее важные, от других преступлений. Но «Уложение» не установило точных границ применения «слова и дела». И потому, как считает Н. Б. Голикова, «согласно… обычному толкованию, «государевым делом» считалось все, что, по мнению народных масс, должно было интересовать царя, а поэтому в приказные избы и в центральные приказы поступала чрезвычайно пестрая масса изветов. (См. «Политические процессы при Петре I. М., 1957, С. 21). Одни содержали доносы на лиц, совершавших поступки, задевающие престиж царя и его власть, другие – сведения о хищениях государственной казны или гос. имущества, третьи – сообщения о злоупотреблении властью или взяточничестве должностных лиц. Широко распространенные суеверия, вера в колдовство, ведовство, порчу и т.п. порождали множество доносов царю на колдунов, ворожей и знахарок. Потому Петр I еще в 1670 г. потребовал от Преображенского приказа производить систематический отбор изветов, и теперь этим должны были заниматься на местах сибирские воеводы. И «изветчики», привыкшие со времен Алексея Михайловича к широкому толкованию этого слова, должны были уяснить, что теперь воеводы более вдумчиво подходят при разборе дела к каждому конкретному случаю. Но это тема для специального исследования. Вернемся к событиям, которые происходили в Иркутске в правление воеводы М. Синявина. 1708 год. В присутствии воеводы епископом Варлаамом освящена Тихвинская Богородицкая Церковь. В 1711 г. прибыл в Иркутск первый военный комендант полковник Степан Лисовский (Раньше эта фамилия нам уже встречалась). В апреле этого же, 1711 г. по приказу из Москвы велено быть воеводой в Иркутске Федору Рупышеву. Вот строки летописи: «1711. Вместо воеводы Синявина определен в Иркутск Федор Рупышев. В других сказаниях он назван Степаном. Это известно потому, что в г. Верхнеудинске Степан Рупышев был казачьим головою, а из этого звания и поступил в Иркутск воеводою. (Иркутская летопись П. И. Пежемского и В. А. Кротова, Иркутск, 1911, С.11). Иркутские летописцы отмечают, что когда Ф. Рупышев прибыл в Иркутск, то «Синявин ему команды долго не сдавал». Это продоолжалось с апреля по июнь. Трудно точно найти причину, из-за которой бывший воевода не хотел сдавать дела новому воеводе, но чтоб более к этому 137 вопросу не возвращаться, хочу рассказать читателю, используя исторические источники, что вмещал в себя термин «сдавать команду». Начну с того, что «звание воеводы не считалось особенно почетным, и для знатных лиц удаление из Москвы на воеводство в какой-нибудь отдаленный город было как бы почетной ссылкой… Жалованья воевода за свою службу не получал, а кормился за счет жителей вверенного ему края: они были обязаны приносить ему в праздники «всякие приносы», нередко настолько обильные, что их хватало воеводе с домочадцами на какое-то время… Дореволюционные историки отмечают, что большинство воевод «было падко на легкую и скорую наживу; недаром сложилась пословица у народа: «Воеводой быть – без меду не жить». Другой источник законного воеводского дохода – пошлины с разных дел. Нечестный воевода легко мог под видом законного сбора брать лишнее, да если и получал только законное со всякого челобитчика, со всякой тяжбы, то и тогда могло казаться, что чужое несчастье ему не радость: «на мне беда – а воеводе нажиток», «в суд ногой, а в карман рукой», говаривал народ, враждебно настроенный и к воеводе, и к суду. Кроме воеводы, в съезжей избе есть и другие – дьяки и подьячие. Этим тоже дай: «подьячий любит принос горячий». Таким образом, неблагоразумный способ вознаграждения за службу воевод и их помощников – дьяков и подьячих – порождал для них сильный соблазн к лихоимству, а в народе недовольство и враждебное отношение», - справедливо утверждает историк В. Сиповский. (Родная старина. Отечественная история в рассказах и картинах. М., 1993, С. 378379). Обычно срок службы воеводы продолжался от одного года до трех, но есть немало примеров, когда некоторые иркутские воеводы правили городом и более трех лет, а иногда и наоборот – их быстро меняли. Как происходила смена, ясно: приходил указ из Москвы и появлялся новый воевода… Вот тут-то и надо было одному «Команду сдать», другому – все по описям и документам принять. В. Сиповский пишет: «Новый воевода въезжает в город; старый воевода должен сдать ему по описям крепостное строение, казенные здания, запасы оружия, деньги и все дела. При этом проверяются списки служилых и посадских людей: новому воеводе надо точно знать, сколько ратных сил должно подняться в случае надобности с его округа, сколько царевой казны должно быть собрано. Ему дан царский наказ, где подробно сказано, как он должен промышлять государевым делом, смотреть, чтобы все было цело и безубыточно, чтобы везде были сторожа, беречь накрепко, чтобы в городе и уезде не было разбоя, воровства, убийства» (С. 379). Несмотря на подробные наказы, обязанности воеводы все-таки точно не были определены… Недовольные действиями воеводы могли жаловаться на него в приказ, от которого он зависел, или подавать челобитную самому государю. «Челобитные в старину имели очень важное значение; их могли подавать и отдельные лица и целые области; (в числе приказов был челобитенный, в котором разбирались «всякие 138 челобитья» - В. З.). Из них правительство могло узнавать не только о злоупотреблениях служащих лиц, но и о нуждах жителей той или иной местности и принимать надлежащие меры. Часто без меры алчные воеводы после проверки челобитных оказывались на скамье подсудимых… В Сибири из наиболее нашумевших дел было следствие по делу сибирского губернатора Матвея Гагарина. (О нем будет рассказано далее. – В. З.). ВОЕВОДА ФЕДОР РУПЫШЕВ (1711-1714 ГГ.) 139 Имя воеводы Федороа Ивановича Рупышева в документах, относящихся к тому времени, когда он был воеводой в Иркутске, встретилось лишь пару раз: в «Иркутских летописях» (о чем пойдет речь дальше) и в «Винной книге 1712 года». Что это за «Винная книга»? Объяснение дает ее полное заглавие: «Книга записная проданному государеву простому вину, что которому целовальнику и кому именем для продажи отдано в стойки целовальникам и что в розницу в подвале продано и то писано в сей продажной книге». Счет велся с января. Под датой 26 декабря записано: «Да по указу великого государя и по присланной из наказной палаты «Указной памяти» выдано государева жалованье с кружечного двора простого вина полковнику и воеводе Федору Ивановичу Рупышеву пятьдесят ведер безденежно» («Первое столетие Иркутска», Спб, 1902, С. 89). О чем говорит простому смертному это нехитрое сообщение? О том, что воевода вбрал вино «с кружечного двора» безденежно! Что в этой информации может заинтересовать историка? То, что в 1712 году Рупышев был уже полковником. А это значит до прибытия в Иркутск, возможно, где-то занимал важный пост или «воеводствовал». Так и оказалось. До Иркутска у Федора Рупышева был немалый воеводский опыт. Вот что я узнал из исторических источников. Еще в 1702 году он был приказчиком в Илгинской слободе Илимского воеводства. И когда на смену ему приехал служилый человек Василий Вараулов, то привез ему от воеводы Федора Качанова «назаную память», т.е. распоряжение, в котором подробно изгалася порядок вступления в должность и очерчивался круг обязанностей приказчика (воеводы) и поскольку обязанности как Илимского, так и Иркутского начальников был одинаковы, хочу привести отрывок из этого любопытного документа (ведь и в Иркутске Ф. Рупышеву предстояло решать те же задачи – В. З.): «а приехав теб, Василью, из Илимска в Илгинскую слободу на перемену прежнего приказчика, на Федорова место Рупышева… принять у него Илгинск острожек и судную избу со всяким сторением и наказные статьи (распоряжения из Илимска) за рукою воеводы Федора Радионовича Качанова в целости, и розыскные, пошлинные всякие дела и приводные и известные записи. И государственные житницы, а в них осталой государской хлеб. И тяглых пашенных крестьян и бобылей и зехребетников и старого и нового строения всех налицо, и кто что по окладу пашет десятинные пашни и бобыли и захребетники оброчного отсяпного хлеба платят. А принял, во всем в том с ним расписатца имянно и сем роспиным списком выслать его, Федора, за поруками в Ылымской (Илимск). Далее шли наказы будущему приказчику, чтобы он все исполнил. «…А наиначе всего о государской десятинной пашне радеть и бобылей и захребетников и шатунов в пашенное тягло и в оброк вновь приискать со всяким чистосердием, и за то б твое радение и прибыль государскую милось и жалованье себе восприятии. И к ним крестьянам, и по всяким тамошним жителм и к приезжим и к пришлым ко ксяким чином 140 добрым людям держать всякой привет и милость и бережение казати и расправу, меж ими всякую чинить по самой правде, беспосульно и безволокитно, а ворам отнюдь не потакати и от всякого воровства и кражи и дурна их унимати и ни в чем им не потакати. И о всем тебе чинить по наказным статьям, каковы ты примешь у него, Федора Рупышева. А буде ты против тех наказных статей о государском деле памятовать и радеть не учнешь и к пашенным крестьянам и приезжим людям для своих взяток налоги и обиды и приметки напрасные учнешь чинить или пашенных крестьян с ясачными иноземцы в чем ссорить или своим нерадением и недосмотром над крестьяны в государской десятинной пашне учнетца недопашка и государеву хлебу какая гибель и истеря, из то тебе по указам великого государя быть в жестоком наказании, как о том написано в наказных статьях…» Комментируя этот документ, автор книги «Илимская пашня В. В. Шерстобоев замечает, что приказчики в XVII веке назначались из состава служилых людей, в первую очередь из детей боярских, сотников, пятидесятников и десятников казачьих или рядовых казаков. И список их ограничивался небольшим кругом лиц, твердо знавших порядок управления и умевших вершить дела. А дела, как видим, хватало. В Иркутске, в городе гораздо большем, чем Илгинская слобода, хлопот и забот у Федора Рупышева значительно прибавилось. Однако в иркутских летописях это не нашло отражения. Да и попал он туда не сразу. Строки летописи П. Пежемского и В. Кротова о правлении Федора Рупышева весьма кратки: «1711 января 5 приехал в Иркутск полковник Степан Лисовский, которому подчинены военные команды, здесь находящиеся. Он был первый военный комендант, здесь находящийся. Он был первый комендант в Иркутске, а до сего времени все военные люди находились под командою воевод и своих офицеров. Другие летописи считают, что Лисовский «воеводил» в 1711 году). Вместо воеводы Синявина определен в Иркутск Федор Рупышев. В других сказаниях он назван Степаном. Это известно потому, что в городе Верхнеудинске Степан Рупышев был казачьим головою, а из этого звания и поступил в Иркутск воеводою. В «Баснинской летописи» (Иркутск, 1911, С. 377) сказано, что «оный Рупышев прибыл в Иркутск из Верхнеленска». (Может быть, Степан Рупышев, который был казачьим головой в Верхнеудинске, его брат или какой-то родственник? – В. З.). Верно замечает комментатор Кротовский летописи города Иркутска» («Сибирь», № 2, 1998. С. 191). ????????????????? Н. В. Куликаускене, что «разночтение в собственных именах в летописях и отсутствие источников не всегда позволяют дать правильный ответ». Однако дело не только в именах. При изучении источников и исторической литературы меня удивило, что иркутские летописи как-то «не заметили» правление воеводы Рупышева. За это время в летописях 141 сохранилось 2-3 записи, не имеющих отношение к воеводскому правлению – в первой речь шла о получении в Иркутске с народчным А. Марковым высочайшего манифеста о бракосочетании государя цесаревича Алексея Петровича (сына Петра I) (1712 г.) и запись о проезде через Иркутск полковника Ступина для встречи китайских послов, едущих к калмыцкому Аюк-Хану (1713). И под датой 1714 год уже мы вынуждены попрощаться с воеводой Рупышевым – он определен комендантом в г Верхнеудинск (а вместо него переведен из Илимска Лаврентий Ракитин). В июне 1714 года Рупышев на дощаниках отправится вниз по Ангаре. Все иркутские летописи отмечают, что за время правления Федора Рупышева в «Иркутске значительных событий не происходило» (т.е. с 1711 по 1714 год). Прочитал я эти строки и дазумался: а какова была бы российская история, если б одночасье все летописцы и историки позабыли о главном – фиксировать как мало-мальски интересные события и явления, так и наиболее значимые? Я задумался вдруг об избирительности человеческой памяти. Иногда она помнит о факте, дате и человеке, жившем тысячелетие назад и не помнит, что было недавно. Спросите. что такое Митридат, и вам почти каждый ответит: «Гора в Крыму». А наиболее искушенный, не задумываясь, скажет, что это имя человека, умершего больше двух тысячелетий назад. Митридату было 69 лет, когда свергнутый народом и собственным сыном, он велел на горе заколоть себя мечом – яд его не брал. Случилсоь это в 63 году до нашей эры, то есть еще за 19 лет до этого, как в Римском сенате Цезарь упадет под ударами ножей к подножию статуи Помпеи. Если бы мы также хорошо знали свою историю! …Еще не были созданы великие тираноборческие поэмы «Потерянный рай» и «Возвращенный Рай» и трагедия «Самсон-борец», когда их знаменитый автор английский поэт XVII века Джон Мильтон написал «Краткую историю Москвии. Сжато, но довольно полно и объективно для уровня знаний той эпохи он осветил географию, историю и культуру Русского государства, ознакомив английского читателя с прошлым, по словам Мильтона, «самой северной из европейских стран, почитаемых образованными». Со страниц его книги англичане услышали имена Игоря, Ольги и Святослава, они читали о крещении Руси в конце Х века, о борьбе народа против татаро-монгольского ига, о возвышении Москвы и объединении вокруг нее русских земель, о беседах английского путешественника Ричарда Ченслера с Иваном Грозным о посольствам в Москву королевы Елизаветы, за которую сватался Иван Васильевич… Книга Мильтона вышла в свет уже после смерти автора, в 1682 году, причем не только в Англии, но и в Голландии. Откуда черпал Д. Мильтон сведения о России? И какими источниками о ней в Европе располагали на грани средних веков и нового времени? В основе большинства сочинений иностранных наблюдателей 142 XV-VII веков о нашей стране лежали не только личные впечатления или записанные путешественниками рассказы русских людей. «Огромный комплект материалов по истории, географии, культуре, о внутреннем и внешнем положении страны заимствован из русских письменных источников-летописей», считает Ю. А. Лимонов, автор книги «Культурные связи России с европейскими странами в XV-XVII веках» (Л., 1978). А что мы знаем о летописях? Давайте спросим наугад любого школьника, где и как погиб покоритель Сибири Ермак? Вряд ли нам правильно ответят. Почему? … Открываю 3 том «Русских очерков» 1956 года издания. Читаю с удивлением: «Ермак Тимофеевич, казачий атаман… погиб в 1584 году, когда его отряд подвергся неожиданному нападению неприятеля. По предянию, Ермак бросился в воду (Енисей), но не доплыл до своего струга». Если московские редакторы из издательства «Художественная литература» никогда не слыхали песню о Ермаке, в которой поется, что в ночь перед роковым боем Ермак, «объятный думой», «сидел на диком бреге Иртыша», то они хотя бы заглянули в Малую советскую энциклопедию, где сказано, что Ермак утонул в реке Вагай. А Вагай – это приток Иртыша, но никак не Енисей!. Хорошо, если школьники знакомы с полседними работами Р. Скрынникова «Ермак» или книгой Копылова! А если нет? Пишу эти строки и думаю: «Ах, как прав был Пушкин, говоря, что «мы ленивы и нелюбопытны». Ну что стоило дьякам или подьячим записать хоть несколько строк о жизни и делах иркутского воеводы Федора Рупышева! Иил о событиях, которые происходили в эти годы в Иркутске! Ведь что-то же происходило! И в России и в Сибири, на дальних и ближних рубежах! И в том же Иркутске получали свежие известия из столицы и других регионов в России. В журнале «Сибирь» (№ 2, 1998) опубликована «Летопись В. а. Кротова». На странице 172 читаем: «1712 года 13 июня получено известие о бракосочетании государя цесаревича Алексея Петровича. Это известие привез нарочный офицер Алексей Марков». Вот, пожалуйста! Касается царской особы, - сразу летописец отметил сей факт для истории. Если бы летописец знал подробности, он бы записал, что брак был заключен 14 октября 1711 года в Торгау (Саксония). Супруги были чужими людьми друг другу. Немецкая принцесса Шарлота Вольфенбютельская даже не знала русского языка. (В 1715 году у них родился сын Петр – будущий император Петр II – а через несколько дней Шарлота умерла). Не знал, вероятно, летописей и того, что судьба сына Петра I царевича Алексея сложится трагически – в 1718 году он будет судим… и трагически погибнет. А его фаворит князь Матвей Гагарин некоторое вреся будет сибирски губернатором, а затем также будет казнен Петром I (об этом я еще далее расскажу – В. З.). А немного ранее известия о бракосочетании царевича Алексея Петровича пришло сразу два петровских указа от 22 февраля 1711 года об учреждении сента, который скорее всего оставил иркутского воеводу 143 равнодушным: что такое Сенат – точно мог знать только сам Петр I. Но второй указ, вероятно, заставил Рупышева задуматься: кое-что в нем касалось и Сибири. Но давайте прочтем о чем говорил указ царя от 2 марта 1711 года. Назывался он так: «Указ, что по отбытии нашем делать. 1. Суд иметь не лицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести и всего имения; тож ябедникам да последует. 2. Смотреть во всем государстве расходов и ненужные, а особливо напрасные отставить. 3. Денег, как возможно, збирать понеже денги суть артериею войны. 4. дворян собрать молодых для запасу в офицеры, а наипаче тех, которые кроются, сыскать. 5. Вексели исправить и держать в одном месте. 6. Товары, которые на откупах или по канцеляриям и губерниям, осмотреть и освидетельствать. 7. О соли старатца отдать на откуп и потщитца прибыли у оной. 8. Торг китайский, сделае количанию добрую, отдать на откуп. 9. Персидский торг умножить и армян, как возможно, приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большева их приезду…» Читаешь строки и чувствуешь, что все пункты указа звучат современно: и о суде, чтоб был праведный, и о расходах государственных – («ненужных не делать») и о деньгах, которые надо собирать в госказну: и о молодых новобранцах («которые кроются – сыскивать»), и о торге китайском – обоб всем думал Петр I. Но об этом должны были думать (и исполнять!) и воеводы сибирские! И если летописец умолчал о том, что думал воевода, то у Федора Рупышева, наверное не один день болела голова после получения такого указа. Может быть, я зря ругаю иркутских летописцев, и они тут не при чем? Просто в 1711 году Петр I еще не обращал свои взоры на Сибирь. И поскольку с начала века он вел войну со шведами, его в это время интересовал северо-запад России. И не стоит, например, удивляться, что ему была хорошо известна местность между Оежским и Белым озерами, где были древние волоки на Волго-Балтийском водоразделе. Он направил туда для изысканий находившегося на русской службе шотландца Джона Перри и вскоре сам приехал туда. На водоразделе и Вытегры и Ковжи, возле места, известного теперь под именем Беседной горы. Петр советовался с местными жителями о том, где лучше прорыть канал. Канал был построен позже при Павле I и Александре, но остался возле села Старо-Петровского памятник-обелиск, окруженный березовой рощей. К памятнику была прибита бронзовая доска. Теперь ее нет, но по литературным источникам известно, что на ней была такая надпись: «Зиждитель пользы и славы народа своего Петр здесь помышлял о судоходстве. Отдыхал на сем месте в 1711 году. Благовейте сыны России! – Петрову мысль Мария совершила» (жена Павла Мария Федоровна давала средства на содержание этой водной системы, которая и стала называться Мариинской). 144 А было ли какое важное событие в Сибири, которое могло заинтересовать Петра? Да. В начале 1711 года служившие в камчатских острогах (а они подчинялись Иркутску и все камчатские и охотские дела решали тобольские и иркутские воеводы). Данила Анциферов и Иван Козыревский подняли бунт против жестокого покорителя Камчатки или, как называл его Пушкин «Сибирского Ермака» Владимира Аталсова и убили его, сообщив об этом иркутскому и сибирскому губернатору, и просили разрешения отправиться на приобретение новых земель, лежащих к югу от мыса Лопатка. О землях этих слышали они от местных жителей. Желая оправдаться перед сибирскими властями, они рискнули идти в поход самостоятельно. На байдарках они переправились на первый Курильский остров Шумшу. «На сем острову живут иноземцы, званием Курила. И на дальние острова, которые ходят и те головы свои бреют до затылку по тамошнему обычаю и кланяются на коленках. Також их дальних островов приходят ради покупки бобров и лисиц, и орлов, и орлового перья». Так описал Козыревский первые впечатления об острове. Дальше первого острова в этот год не пошли. 29 сентября 1711 года путешественники возвратились в Большерецк. Этот день считается датой открытия жемчужного ожерелья Дальнего Востока – Курильских островов», - отмечает современный итсорик А. И. Алексеев. («Сыны отважные России», Магадан, 1970. С. 29). Остался первый письменный документ о поседении русскими Курил – челобитная царю Петру: «А в нынешнем государь, в 1711 году, мы, рабы твои, с Большой реки, авгсута с 1 числа, в ту Курильскую землю край Камчадальского Носу ходили. И где прежде служилые люди у Курилського острогу были, и от того места до самого краю Камчадальского носу два дня ходу, и с того носу мы, рабы твои, в мелких судах и байдарах за перелевами на море на островах были и до той земли доходили, где велено нам… проведать и даже той земле особый чертеж». В апреле 1712 года Данила Анциферов с 25 служилыми был убит камчадалами на реке Аваче. И Козыревскому не удалось высадиться на Курильские острова. Но он оставил подробный «Чертеж вновь камчадальские земли и моря». Делал он его, используя рассказы жителей японских островов, суда которых разбились у берегов Камчатки, и показания местных жителей. Это был не последний поход Козыревского к Курильским островам. В 1713 году во главе 55 служилых и 11 камчадалов землепроходец вновь отправился «для проведывания морских островов и японского государства». На этот раз он посетил острова Шумшу и Парамушир. И составил «Чертеж как Камчадальского носу, також и Морски островам, коликое число острово от Камчадальского носу до Матмайского и Нифона островов». Да. тогда Петр I еще всерьез не думал о Сибири! И если еще в конце 17 века и отправлялись вглубь Сибири отдельные отряды землепроходцев, 145 это была инициатива или сибирских воевод или самих промышленных людей. Первым в 1696 году ушел в поход в камчатку большой отряд Владимира Атласова. Во время похода, продлившегося три года, Атласов получил первые сведения о «Курилськой земле». В 1700 году на Камчатке побывал Тимофей Кобелев – он стал одним из первых приказчиков этой далекой земли. В 1703 году Кобелев послал на восток небольшую партию во главе с Родионом Преснецовым. И она открыла Авачинскую губу. В 1713 г. Петр I заинтересовался Камчаткой и в соответствии с его указом «об отыскании морского пути на Камчатку» в Охотск были отправлены опытные архангельские мореходы Кондратий Мошков, Никифор Треска, Иван Бутин, Яков Невейцын с плотниками и с ними необходимые для постройки судов материалы и инструменты. Известно, что первые торговые суда появились в Архангельске. Построенные по приказанию Петра I в 1694 году, они получили глубоко символические имена. Один – «Святой Павел» - в честь святого хранителя ключей от рая, в данном случае подразумевались ключи от моря. Второй – «Святое пророчество» - что символизировало предначертание быть России морской державой. И вот теперь поморские корабелы ехали строить флот на край света – через Иркутск, Якутс – на Камчатку. Начальником экспедиции был назначен якутский казак Козьма Соколов. В Иркустке мореходы сделали остановку и, думаю, не пожалели об этом. Ведь здесь они могли получить хорошую консультацию у байкальских строителей! Если читатель помнит, я писал о том, что первые суда на Байкале появились с постройкой первых острогов, а затем в Иркутске завелись и свои корабельные мастера. Привыкшие к суровым условиям Байкала, иркутские мореходы могли оказать неоценимую услугу гостям из Архангельска, рассказать не только о том, сколько дней пути от Иркутска до Байкала или от Енисейского острога до устья Тунгуски, но и похвалиться своенравными ангарскими порогами, «Ангара река великая вышла из моря Байкала, а по Ангаре реке пороги зело страшные: запасы и товары, вверх идя и на них пловучи, на себе обносят – иной порог – четыре поприща, а иные по два и полтора поприща». (По В. Далю – «поприще» - путевая мера, около 20 верст), Выходит ангарские пороги в сторону обходили на расстоянии 30 и даже 80 километров. Рассказы и опыт иркутских мореходов могли вполне пригодиться архангельским строителям. И вот через Якутск они добрались до Охотска, где заложили, а к весне 1716 года построили ладья «Восток». И тогда же, летом 1716 года, судно из Охотска вышло в поисках пути в Камчатку. И путь был найден! Но это случилось при другом воеводе Лаврентии Ракитине. Но переписка-то велась и помощь экспедиции оказывалась при воеводе Рупышеве! Жаль, что про это не написали летописцы!.. Думаю, что вряд ли читатель теперь согласится с иркустки летописцем, что за 146 время правления Рупышева «в Иркутске значительных событий не происходило»… Иркутские карабелы помогли построить суда, которые оставили след в истории Сибири. Уж только за это мы должны помянуть добрым словом воеводу Федора Рупышева! ОБЗОР ВОЕВОДСКОГО ПРАВЛЕНИЯ (1714-1719) I. Воевода Лаврентий Ракитин (1714-1716) 147 «Память человеческая, увы, несовершенна, и мы порой не всегда можем толком поведать о том, что происходило с нами и в менее отдаленные времена. Это вполне естественно, ибо воспоминания о давних деяниях людских и происшествиях, их сопровождавших, следуя велению всемогущего и неумолимого Времени, постепенно стираются из памяти поколения, тускнеют и вытесняются другими, более поздними деяниями и происшествиями. Не многие же сведения, почерпнутые из старинных манускриптов, свидетельств современников или даже очевидцев, не говоря уже о последующих их интерпретаторах, оказываются слишком часто столь тенденциозны и противоречивы, что, приняв однажды одну сторону, неминуемо попадаешь в неблагоприятное соприкосновение в другой. Сообщения различных авторов по одному и тому же вопросу пестрят порой расхождениями, словно рубище нищего заплатами, вовсе затемняя от нас Истину. Кто в таком случае возьмет на себя смелость авторитетно поручиться за полную достоверность тех или иных исторических фактов, преподнося их в качестве безусловной и непреложной аксиомы? Не будет ли более верным вести речь лишь о некой «сумме вероятности» наших познаний по поводу того или иного предмета? (Игорь Скарбек. За тридевять земель. М., 1988, C. 5). «Сумма вероятности» может представлять два аспекта: с одной стороны, то, что зафиксировали иркутские летописцы не только о деятельности воеводы Лаврентия Ракитина, но и о жизни сибиряков вообще, ибо она была тесно связана с действиями и желаниями первого лица в городе. (Воевода-начальник, издает указы и распоряжения, а жители-сибиряки их выполняют! – В. З.); с другой стороны, вникая в дела и заботы воевод, дьяков, подьячих и других госслужащих, а также служилого и посадского люда, видишь, что о многом из того, чем жили, о чем думали, какими способами решали важные вопросы наши предки, мы просто не знаем. И «сумма вероятности» тем больше в тот период воеводского правления, от которого сохранилось больше исторических документов, свидетельств современников, летописных и прочих материалов. Но в данном случае, как я понимаю, «сумма вероятности» не только в этом. Ведь в этот же период Сибирь получала из центра десятки указов, распоряжений, постановлений и приказов, не все из которых были «обязательны к исполнению» на ее территории. Если какое-то распоряжение в силу царского указа просто доводилось до сибирского начальства, это было одно. Другое дело, если в Сибири не выполнялся царский указ, непосредственно касающийся Сибири, тогда первыми в ответе были воеводы. И часто они расплачивались за невыполнение царских решений не только лишением доходного места, но и карьерой; а заметим, что чаще всего репутация воевод страдала не столько из-за невыполнения царских указов, сколько из-за личной корысти и злоупотребления властью. 148 Кстати, именно так случилось и с воеводой Лаврентием Ракитиным: в 1717 г. он «поехал за Байкал-море для принятия вышедшего из Китая с караванною казною купчины Михаила Гусятникова и будучи там, у того Гусятникова по письмам князя Гагарина отобрал золото и другие вещи, за что ему по следствию в С.-Петербурге голова отсечена». (Летопись города Иркутска, 1996, С. 59). Ну, а пока еще до следствия и казни Ракитина далеко, я хочу вернуть читателя к тем временам, когда он выдвинулся на воеводском поприще. Это случилось раньше, чем он стал иркутским воеводой. В знаменитой книге В. Шерстобоева «Илимская пашня» (т. 1, Иркутск, 1949, С. 130) есть справка: Ракитин Лаврентий Родионович, стольник и комендант, принял дела у Качанова 30 октября 1707 года. В течение 5 лет (с 1708-1713) умело вел управление воеводством в Илимске. В 1714 г. переведен воеводой в Иркутск, которым управлял до 30 августа 1716 года, когда он был сменен Ермолаем Любавским, также прибывшим из Илимска. «Умело управлять» илимским воеводстом было очень даже не просто – воеводские дела и обязанности были весьма обширны. Об этом подробно пишет В. Шерстобоев. И потому, чтобы читатель ясно себе представлял обязанности воеводы, сошлюсь на авторитет историка «Илимской пашни»: По общему управлению: назначение и смещение приказчиков в волостях, руководство ими и контроль за их деятельностью, наблюдение за работой целовальников и деятельностью крестьянского самоуправления, создание аппарата приказной избы, подбор исполнителей, оплата их труда. По пашенному делу: наделение крестьян землей, верстание в пашню, разрешение земельных споров, организация межевания, в отдельных случаях – выдача семенных ссуд и скота, постройка судов для сплава хлеба, постройка житниц, размол зерна, погрузка и сплав хлеба в Якутск, надзор за правильностью мер и весов. По другим областям хозяйственной деятельности: выварка соли, а в связи с этим – подбор солеваров и кузнецов, заготовка дров, погрузка соли и сплав ее в Якутск, торговля солью, создание винокурения и сбыт вина и пива, организация дорожного дела и ямской гоньбы. По правовой деятельности: несение судебных функций, надзор за ссыльными, наблюдение за малолетними сиротами, сыск беглых. По военным делам: в первое время сбор отрядов, их снаряжение и руководство военными операциями, а впоследствии – набор рекрутов. Из этих дел главным являлось пашенное дело в широком смысле слова. отмечает В. Шерстобоев. – На него падало около половины всех дел, вторая половина относилась к другим сферам деятельности. «Сложность функций воеводы. предельная централизация дел, разбросанность поселений на обширной территории, новизна приемов устроения занятых столь недавно и занимаемых вновь пространств показывают, что далеко не всякий служилый мог успешно вести 149 воеводское дело» (Т. 1., С. 122), - считает историк. Петр I через Сибирский приказ писал воеводе Кочанову, (тому самому, у которого Л. Ракитин принял дело – В. З.): «И самому разъезжать, а в иные места посылать кого пригоже». Впрочем, без указа воевода не имел права выезжать даже на краткое время. Сами воеводы назначались первоначально Сибирским приказом, вероятно, с одобрения и согласия царей; некоторые воеводы присылались из Тобольска, а с образованием Иркутской провинции и с потерей Илимским воеводством связи с Москвой, т.е. с 1722 г. – воеводы стали присылаться из Иркутска. При разъездах воеводы по острогам и слободам создавалась походная воеводская канцелярия, следовавшая с воеводой, а в Илимске для решения дел, главным образом второстепенных, оставался заместитель, ему давалась наказная память, в которой перечислялись все его обязанности. В. Шерстобоев приводит пример такой «наказной памяти», которую оставил при отъезде в Братский острог воевода Ракитин своему заместителю Зубову. Ему предписывалось: «Острог от «пожарного случая и от воровских всяких людей и на тюремном дворе колодников с прилежным радением беречь». И на караулах по башням и у казенного амбара велеть быть днем и ночью илимским служилым людям неотступно… воров в озорничестве и в малых делах унимать, смотря по винам чинить наказание – бить батоги; а в больших винах: в убийствах и в разбоях и татьбах, корчемников и блядунов и всяких воровских людей сажать в тюрьму с запискою». (С. 124). Как верно замечает историк, «наказная память касается преимущественно вопросов управления городом». Читатель, смею думать, теперь ясно представляет, сколько забот ложилось на плечи воеводы. И Лаврентий Ракитин, в бытность его воеводой в Илимске, не только справлялся отлично со своими обязанностями, но и заслужил лестную похвалу историка, о чем я писал выше. Не думаю, что в Иркутске у Ракитина было меньше хлопот, разъездов, проблем и т.д. И поскольку читатель уже знает круг обязанностей градоначальника, попробую просто перечислить, следуя хронологии иркутских летописцев, те события, которые происходили в период правления воеводы Ракитина, и лишь на первый взгляд не касались его деятельности как воеводы. На самом же деле не было таких мероприятий и дел, которые были безразличны иркутскому градоначальнику. Попробую на конкретном примере доказать это. В 1714 году пришел из Москвы указ сибирскому митрополиту Федору «об уничтожении кумиров, и кумирниц у вогулией, у остяков, у татар и у якутов, и о крещении этих народов в христианскую веру» (П. C. З., т. V, № 2863). Касался ли он иркутского воеводы? Вроде бы нет. О бурятских кумирнях, субурганах, священных обонах – в указе не говорилось. Но воевода 150 обеспокоен. В это время в Сибири идут слухи о «золотой бабе». Первыми ее описали иностранцы еще в 16 веке: «В Обдорской области около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, высеченный из камня, который москвитяне называют «золотая баба»… Этому истукану обдорцы, угричи и вогуличи, а также другие соседние племена… жертвуют самые дорогие собольи меха… закалывают в жертву ему отборнейших оленей, кровью которых мажут ему рот, глаза… сырые же внутренности жертвы пожирают, и во время жертвоприношения колдун вопрошает истукана, что им надо делать и куда кочевать: истукан же (странно сказать) обычно дает вопрошающим верные ответы и предсказывает истинный исход их дел… Рассказывают даже, что в горах, по соседству с этим истуканом, слышен какой-то звон и очень громкий рев: горы постоянно издают звук наподобие трубного». Сегодня мы хорошо понимаем, что умный царь Петр I знал, как бороться с предрассудками, верой в духов и колдунов. Но каково было тому же воеводе Ракитину дать приказ уничтожить… кумиров, идолов и истуканов, если таковые отыщутся! В то время у бурят было немало священных мест – «обонов», возле которых не только в те далекие времена, но и в более поздние годы всегда останавливались верующие шаманисты. И поскольку в сибирских документах мне не попалось об уничтожении идолов и кумирен (субурганов тоже – В. З.) ни строчки, хочу надеяться, что иркутский воевода указ игнорировал, т.е. не выполнял. (Замечу в скобках, что когда в 1703 г. Петр I издал указ, в котором предписывалось «В Белогорье и Самояди и в иных ясашных волостях велеть сыскать шаманов таких знающих, которые сведущи и о всяких делах с болванами своими говорят, и их выспрашивают»…, то такие шаманы были найдены. И доставлены Петру I.) Сегодня мы знаем, что в Сибири шаманство составляло основу религии местных народов. И это хорошо понимали воеводы, справедливо полагая, что с верящих в шаманов людей легче взять ясак, чем с человека, у которого на глазах уничтожили его «кумира, идола или истукана». [Заметим в скобках, что А. В. Луначарский считал, что «золотая баба – это докатившееся до пермяков (и до сибиряков тоже – В. З.) через степи изображение сидящего Будды.] Может быть, поэтому в сибирских документах мне не удалось найти свидетельств об уничтожении «идолов и истуканов». Но зато такой факт описан во второй части романа Д. Дефо «Робинзон Крузо». В 1992 г. в Иркутске вышла книга с моей вступительной статьей и научным комментарием, где рассказывалось о Дефо – разведчике, дипломате, фабриканте, писателе и талантливом публицисте. От других изданий книга отличалась, во-первых, тем, что за много лет впервые были изданы две части о Робинзоне, а во-вторых – я собрал редкие иллюстрации о Сибири и ее аборигенах и дал их вместо известных на весь мир рисунков художника Гранвиля. Зачем? Да затем, что во второй части, о которой наш российский читатель не знал, рассказывалось о путешествии Робинзона Крузо из Китая через Сибирь в 151 Архангельск. Как установил еще в 1928 г. профессор М. П. Алексеев, Д. Дефо при написании романа использовал ряд книг: Н. Витзена «Северная и Восточная Татария», Д. Мильтона, поэта и публициста, «Краткая история Московии и других малоизвестных стран, лежащих на восток от России», в которой были собраны многие известия о Сибири разных путешественников. В отрывке из книги Д. Мильтона, опубликованном М. П. Алексеевым, я не нашел сведений об идолах, но зато в статье любекского купца Адама Брандта «В гостях у тунгусов», который путешествовал с Н. Витзеном, оказались любопытные сведения об этом: «Божества их (тунгусов – В. З.), которые они почитают, сделаны попросту из дерева, и каждый из них имеет своего собственного патрона или идола, который, по их мнению, наделяет его счастьем и добром. Один из этих идолов наделяет лесной дичью и птицей, другой – соболями и разными пушными зверями, третий – рыбой и тому подобными вещами. Когда они после моления промахиваются (на охоте) и ничего не получают, тогда они на этих богов не обращают внимания, и подвешивают их между небом и землей – до тех пор, пока они не начинают пользоваться хорошей ловлей; если же ловля их особенно хороша, тогда они угощают этого самого идола… самыми изысканными кушаньями, не только подставляя ему, но даже смазывая ими все его рыло» (как «золотую бабу» - В. З.). Вернемся теперь ко II части «Робинзона Крузо», где в одной из глав идет речь об идоле, который встретился на пути путешественников. Вот как об этом рассказывает Даниэль Дефо. (Разумеется, от имени Робинзона Крузо – В. З.). «В одной деревне близ Нерчинска мне вздумалось, из любопытства, присмотреться к их образу жизни (их – т.е. аборигенов – В. З.), очень грубому и первобытному; в тот день у них, должно быть, назначено было большое жертвоприношение; на старом древесном пне возвышался деревянный идол – ужаснейшее, какое только можно себе представить ,изображение дьявола. Голова не имела даже и отдаленного сходства с головой какой-нибудь земной твари; уши огромные, как козьи рога, и такие же высокие; глаза величиной чуть не с яблоко; нос словно кривой бараний рог; рот растянутый четырехугольный, будто у льва, с отвратительными зубами, крючковатыми, как нижняя часть клюва попугая. Одет он был в овчину, шерстью наружу, на голове огромная татарская шапка, сквозь которую торчали два рога. Ростом идол был футов в восемь, но у него не было ни ног, ни бедер и никакой пропорциональности в частях. Это пугало было вынесено за околицу деревни; подойдя ближе, я увидел около 17 человек, распростертых перед ним на земле. Невдалеке, у дверей шатра или хижины, стояли три мясника – я подумал, что это мясники, потому что увидел у них в руках длинные ножи, а посредине палатки трех зарезанных баранов и одного теленка. Но это, по-видимому, были жертвы, принесенные деревянному чурбану-идолу, трое мясников – жрецы, а 17 бедняков, простертых на 152 земле – люди, принесшие жертвы и молившиеся об исполнении своих желаний. «Сознаюсь, - признается Робинзон (не будем забывать, что он все-таки европеец! – В. З.), - я был поражен, как никогда этой глупостью и этим скотским поклонением деревянному чудищу. Я подъехал к этому идолу, или чудищу, - называйте, как хотите – и саблей рассек надвое его шапку, как раз посредине, так что она свалилась и повисла на одном из рогов, а один из моих спутников в это время схватил овчину, покрывавшую идола, и хотел стащить ее, как вдруг по всей деревне поднялся страшный крик и вой, и оттуда высыпало человек триста; мы поспешили убраться подобру-поздорову, так как у многих туземцев были луки и стрелы…» Далее Робинзон вспоминает о том, как туземцы, изувечив одного русского за оскорбление их идола, разделил его донага, привязали к верхушке своего истукана, окружили и стали пускать стрелы, пока все тело не было утыкано ими, а затем принесли в жертву, подвергнув сожжению у ног идола… Далее храбрый Робинзон рассказывает, как он с двумя товарищами, переодевшись в татарскую одежду, проникли в хижину, взяли в плен несколько человек, «связали им руки и заставили стоять и смотреть на гибель их идола, которого мы сожгли с помощью принесенных нами горючих веществ». Наутро, хотя их никто не узнал, у городских ворот собралась толпа, требуя удовлетворения от русского губернатора за оскорбление их жрецов и сожжение идола. (Дефо Даниэль. Робинзон Крузо, Иркутск, 1997, С. 439, 440, 441). И губернатор сказал Крузо и его товарищам, что если виновные из их каравана, то им надо спасаться бегством, пока туземцы с ними не расправились. И в самом деле, они кинулись за ними в погоню и где-то под нынешней Еравной (село на севере республики Бурятия- В. З.) их чуть-чуть не поймали. Эпизод любопытный. И он, вероятнее всего, мог происходить на самом деле. …Я постарался расшифровать лишь один указ Петра I об «идолах» и предположить, как могло быть (а, может, и было? – В. З.). На самом деле. И думаю, что вероятнее всего воевода Ракитин (а вслед за ним и другие) не думал вести постоянную кампанию по уничтожению «идолов, капищ и истуканов», так как прекрасно понимал, что этого местные жители ему не простят… *** В 1715 г. воевода Л. Ракитин принимал прибывшего из Тобольска первого миссионера в Китай архимандрита Илариона Лежайского с братиею. Как отмечает «Иркутская летопись» (П. Пежемского и В. Кротова. Иркутск, 1911, С. 11-12), отправление духовной миссии разрешено китайским правительством вследствие ходатайства русского купечества, ездившего каждогодно в Китай с караванною торговлею; особенно из купцов российских более всех содействовал этому Яренский купец Григорий Осколков, ездивший несколько раз в Пекин. [«Купец Осколков был один из ревностных ходатаев в Китае о допущении туда 153 Российского духовенства, потому что с караванами ездило русских людей человек по 200», - отмечает наш летописец.] По этому случаю китайский император Кхан-си (Канси - В. З.), при отправке послов своих к калмыцкому хану (проехавшему через Иркутск в 1713 г.), начальнику этого посольства, мандарину Тулищину предписал, чтобы он в проезд свой через Тобольск объявил сибирскому губернатору Матвею Петровичу Гагарину, что китайское правительство желает иметь в своей столице российское духовенство, что и было исполнено посланником, князь Гагарин немедленно донес государю Петру Алексеевичу, давшему указ Тобольскому митрополиту Иоанну Максимовичу, чтобы избрать достойного иеромонаха, посвятить его в сан архимандрита, придав ему священника и причет и отправить в Пекин. Перед получением этого повеления в Тобольске посвящен был в архимандриты эконом архиерейского дома иеромонах Иларион Лежайский: после указа он был назначен вместо Якутска в Пекин. И с ним ряд служащих (в том числе 7 человек студентов – надо полагать, духовной семинарии? – В. З.). Иркутский летописец перечисляет оклад каждого. Миссия прибыла в Пекин в апреле 1716 г. и была принята с особою благосклонностью и уважением, оказанными ей не только от китайского начальства, но и от самого богдыхана. Он пожаловал архимандрита Илариона в высокого разряда чин, повелел выдать ему значительную сумму денег на покупку домов и прочего обзаведения для миссии. Иркутский летописец не пишет, как принимал иркутский воевода Л. Ракитин первую миссию в Китай в Иркутске, но зато сообщает о том, что в 1718 г. архимандрит Иларион в Пекине скончался. И китайский трибунал сообщил об этом сибирскому губернатору князю М. Гагарину и дал понять, что Китай заинтересован в русской миссии. Вот строки из этого документа: «В нынешнем же году (1718 – В. З.) архимандрит ваш Иларион, болезновав, умер. А как от времени постановления границ между обоими государствами, жили мы в великом согласии, того ради послали мы диакона Филимона и служителя Григория, которые вам объявят о смерти онаго архимандрита. Ты же, Гагарин, определи, хочете ли сюда прислать архимандрита, или к вам возвратить остальных здесь находящихся. И о сем к нам ответ пришли». (Вряд ли китайский трибунал получил скорый ответ: в это время Гагарин был отозван в Петербург. – В. З.). Тем не менее иркутский летописец отмечает: «Отсюда начинается ряд наших духовных миссий в Пекине». Забегая вперед, скажу, что некоторые из них оставили о себе хорошую память. (Но об этом будет рассказано по ходу повествования). *** 154 И еще об одном важном для Иркутска событии, связанном с воеводой Лаврентией Ракитиным, хочу рассказать. 3 августа 1716 года, как сообщает летопись В. Кротова («Сибирь», № 2, 1998, С. 173) в Иркутске был сильный пожар, истребивший крепость, гостиный двор, соборную и Спасскую церкви и несколько обывательских домов». Другая летопись уточняет: «за городом соборная и в городе Спасская старая церкви и городовая стена 3 башнями от канцелярии до Спасской каменной церкви и гостиный двор с таможней и несколько дворов сгорело». Воеводе опять предстояли хлопоты – отстраивать не только крепость заново, но и строить церкви. И в 1717 г., по словам летописца, часть работ была завершена: «Начата в Иркутске городовая стена от Спасской церкви, наугольная и средняя башня строитца, которые того ж лета и построены». В этом же году «положено основание деревянной Крестовоздвиженской церкви в Иркутске», а также решено отстроить заново соборную церковь. Дело в том, что еще в 1693 г. за территорией иркутского острога начал строится деревянный собор во имя Богоявления Господня. Место для его воздвижения находилось там, где позже был возведен Казанский придел каменного Богоявленского собора. По прошествии немногим более 20 лет иркутяне вновь обращаются к сибирскому митрополиту Филофею Лещинскому с просьбой о разрешении на сооружение в Иркутске нового каменного Храма Богоявленского собора на месте сгоревшего во время пожара деревянного и в 1717 г. такое разрешение последовало и сразу же начался сбор средств, - «приношений от доброхотных деятелей». Современный летописец Анатолий Константинович Чернигов во II книге «Иркутские повествования» (рукопись, С. 60) пишет: «Иркутский комендант Л. Ракитин вместе со своим братом Иваном внес в общий фонд строительства собора 200 рублей, по тем временам огромные деньги. Необходимые средства были быстро собраны. И уже в июле 1718 г. закладывается фундамент соборной церкви во имя Богоявления Господня». Как раз с этого года был отменен указ 1714 года, временно запрещавший возведение каменных построек. Весной 1719 г. строительство было приостановлено из-за сильного разлива Иркута, но в мае уже вновь приступили к кладке стен собора. Уже при другом воеводе, стольнике Иване Полуэктове в 1723 г. было окончено строительство без внутренней и наружной отделки придела Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла, а в мае 1724 г. Петропавловский придел был освящен и с этого момента в Богоявленском соборе начали производиться службы и обряды. В 1716 году, вскоре после Иркутского пожара, вместо воеводы Л. Ракитина вступил в Управление в Иркутске, переведенный из г. Илимска, веовода Ермолай Любавский, но пробыл на этом посту недолго. Через год он был переведен в Мангазею, а в Иркутск вновь был определен Лаврентий Ракитин. И, как я уж выше писал, за то, что он «отобрал у купца Гусятникова золото, серебро и разные дорогие китайские вещи, он был 155 «арестован и сужден в Петербурге». Летописец иркутский утверждает, что «в то время говорили, что сделал он это по письму тобольского (точнее – Сибирского – В. З.) губернатора Матвея Петровича Гагарина. (Поскольку имя его осталось в сибирской истории и тесно связано с Иркутском, я взял на себя смелость очерк о сибирском губернаторе М. Гагарине поместить в приложении). А теперь вернемся в воеводе Ракитину. Москва прекрасно понимала, какую выгоду российской казне может принести хорошо наложенная торговля с Китаем и пыталась заинтересовать этим сибирского губернатора и тобольских и иркутских воевод. Лаврентий Ракитин оказался одним из тех, кто тоже понял выгоду от караванной торговли. Он знал, что еще в 1711 г. сибирскому губернатору было предписано снарядить в Москве казенный караван, но московское купечество не особенно рвалось к участию в столь далекой торговле. А по такому случаю на многих московских воротах были прибиты специальные листы, призывающие московских купцов участвовать в «деле китайского торга». В 1714 г. Москва послала комиссаром при казенном караване Михаила Яковлевича Гусятникова, которому было дозволено беспошлинно вывезти товаров на 3 тысячи рублей, а целовальникам бывшим при нем, на 2000 р. каждому. Это был тот самый караван, который на обратном пути «ограбил» Л. Ракитин. Может быть, слово «ограбил» не совсем подходит здесь? Ракитин действовал, как утверждают иркутские летописцы, по указанию сибирского губернатора Матвея Петровича Гагарина, а тот, быть может, решив, что коль скоро Гусятникову позволено вывезти беспошлинно товаров на значительную сумму, посчитал, что купцу не грех и поделиться с сибирской казной, в которой всегда не хватало денег. Не успел караван Гусятникова добраться до столицы, как в начале 1717 г. был послан в Китай новый караван под начальством комиссара купца Василия Ифина «с тридцатью человеками для купеческого промысла». Сибирский историк прошлого века, ссылаясь на дипломатические акты, утверждает, что Ифин товаров не распродал в Пекине и вскоре был выслан оттуда в Россию. А китайский трибунал отписал сибирскому губернатору, чтобы караваны в Китай ходили не ежегодно, а через несколько лет, а для облегчения взаимной коммерции – «предложить вести торговлю в пограничных городах» (это обстоятельство послужило к завязке торга с китайцами в Урге (Улан-Батор – В. З.). Вероятно, с согласия сибирского губернатора М. Гагарина, «по распоряжению иркутского воеводы Ракитина в 1718 г. был отправлен в Китай купеческий караван под начальством комиссара Федора Истопникова». В дополнение к этому каравану отправленъ изъ Тобольска цhловальникъ Петръ Лобашковъ съ указами, съ небольшимъ числомъ товаровъ и съ 5 рабочими людьми. Этотъ караванъ подвергся самому бдительному надзору со стороны китайскихъ властей и результатъ этого шпiоничества составилъ книгу въ ц*лую десть, которая, по отъ*здъ каравана, поднесена бохдыхану. По высылке упомянутаго каравана въ 156 Россiю, въ апреле 1719 года, китайскiй трибуналъ отписалъ сибирскому губернатору, что онъ недоволенъ непосредственнымъ отношенiем къ нему иркутскаго воеводы Ракитина; что хотя трибуналъ и принялъ караванъ, «почитая его быти съ Государя товарами», - но имъ, китайцамъ, никакой нет надобности въ мягкой рухляди; что купечество умышленно продаетъ товары людямъ, которые не могутъ расплатиться и потомъ жалуется, а бохдыханъ, «милосердуя за подлыхъ перекупщиковъ, долгъ повел*лъ уплатить деньгами изъ государевой казны… Нын* же въ нашемъ государств* время военное, то стоитъ ли, за вашихъ россiйскихъ ради купечества сюда прi*зжающихъ всегда деньги государственныя держати?» - Въ заключенiе трибуналъ сообщаетъ, что впредь купцовъ въ Пекинъ пропускать не будетъ, а если кто изъ нихъ хочетъ торговать съ пограничными жителями, то пусть торгуетъ въ Селенгинск*. Может быть, недовольство китайского трибунала иркутским воеводой Ракитиным и заставило последнего постараться загладить свою вину (хотя из документов китайских не ясно, в чем он провинился перед трибуналов – В. З.) перед М. Гагариным и забрать караванное имущество купца Гусятникова? Об этом можно лишь гадать. Но если уж иркутские летописцы ссылаются на свидетельство современников, которые считали, что казна Гусятникова была взята воеводой Ракитиным по прямому указанию сибирского губернатора Матвея Гагарина, значит, так и было. К сожалению, следственное дело иркутского воеводы, насколько мне известно, не опубликовано, судить о том, виновен ли был Ракитин, сегодня довольно трудно. Но одно я знаю точно. воевода Ракитин вряд ли бы решился на ограбление каравана купца Гусятникова без «высочайшего указания» сибирского губернатора Матвея Гагарина. И вот почему. В июне 1716 года Петр I, узнав о «Язве лихимства в Сибири», для искоренения злоупотреблений послал в сибирские города Сургут, На___, Томск, Кузнецк, Енисейск, Мангазею, Красный Яр, Иркутск, Нерчинск, Илимск и Якутск с их уездами полковника Якова Елчина на него было возложено: «выяснить – ч*емъ вызывается недоборъ въ государевыхъ податяхъ и ясачномъ сбор*. Спрашивать повсем*стно: не испытываетъ ли кто обдъ отъ оберъкомендантовъ, офицеровъ, коммисаровъ, купцовъ, приказныхъ людей, надсмотрщиковъ, головъ и прикащиковъ, въ острогахъ. – оговоренныхъ лицъ высылать въ Тобольскъ закованными. Во все*хъ городахъ пров*рить все ли выполнено по резолюцiямъ губернатора, по челобитнымъ, которыя къ нему поступали, и если ГД* что не исполнено, то «под жесточайшимъ истязанiемъ» взять отписку о причинахъ неисполненiя. Удостов*ряться не привозить ли кто товаровъ безъ выписей. Прекращать воровское винное курениiе и воровскую продажу шара. Наблюдать, не провозится ли купцами и ихъ прикащиками китайскiй товаръ, неоплаченный пошлиною, (за Байкаломъ и на Селенг* ему того не 157 чинить и изм*шки т*мъ не д*лать). Тоже наблюдать и по отношенiю къ товару отправляемому въ Монголiю. Если выяснится гд* какая обида народу отъ оберъ-комендантовъ и комендантовъ донести безотлагательно губернатору въ Тобольскъ. Если же неисправа и обида будутъ происходить отъ нисшихъ лицЪ, то ихъ устранять отъ д*лаъ немедленно и вс*хъ, кром* дьяковъ и офицеровъ, держать за карауломъ, производя розыск на м*ст*. При этомъ о полномочiяхъ Елчина опов*щены вс* начальствующiя въ Сибири лица съ наказомъ оказывать ему всяческое сод*йствiе.» (Словцов П. Историческое обозрение Сибири, Спб, 1844, С. 175-176). Вряд ли решился бы Ракитин на грабеж, если б не знал, что за его спиной стоит «высокий покровитель» - сам сибисркий губернатор. Правда, в те лихие времена нередко бывало, что казнили невиновного человека. (Так было, например, со статс-секретарем и кабинет-министром императрицы Анны Иоановны Артемием Петровичем Волынским. На его могиле вскоре после казни (в 1743 г.) стала появляться надпись: «казнен невиновным». Впрочем, это уже история из другой эпохи.) II. Ермолай Любавский и другие О людях, которые временно исполняли обязанности воеводы после Л. Ракитина, - Ермолае Любавском, дьяке Никифоре Кондратьеве и Якове Бейтоне в Иркутских летописях почти нет сведений: первый пробыл в Иркутске недолго, второй – был отозван в Тобольск. О дворянине Бейтоне известно только то, что он потомок того знаменитого Бейтона, который прославился при обороне Албазина в 1685-1686 годах (он был из немцев и «прислал в Сибирь для устройства регулярного войска» - В. З.) Сам Яков Афанасьевич Бейтон, иркутский казачий голова, до 1698 был приказчиком Рыбного острожка. Во время восстания, посадских и казаков и в 1698 г. был отправлен на смену С. Лисовскому в Красноярск, где исполнял обязанности воеводы примерно до 1700 г. – затем опять оказался в Иркутске, вероятно, здесь и пригодился его старый опыт воеводского управления и он был избран начальником Иркутска, пока в 1719 году не был прислан в Иркутск из Нерчинска, новый воевода Степан Ракитин, который занимал эту должность до 1722 года. Иркутский летописец оставил нелестную характеристику этого воеводы: «с первого вступления своего весьма с подвластными ему жестоко поступал, ибо и за малыя вины велел наказывать кнутом, но потом как прибыл за следствием лейбгвардии капрал Пушкин, то и жестокость свою отменил, в казенных сборах и в канцелярских делах весьма был радетелен, а подьячих за отправлением рапортов и ведомостей держал в канцелярии почти неисходно». (Летопись г. Иркутск XVII-XIX вв., Иркутска. 1996, С. 59-60). Капрал Максим Пушкин прибыл из Тобольска, вероятно, для следствия о злоупотреблениях предыдущего воеводы Л. Ракитина и как утверждает иркутская летопись, «себя вел весьма строго, лихоимственных взяток и 158 подарков ни от кого не принимал, а в 1720 г. зимою ездил в Нерчинск, разбираясь с жалобами на прежнего воеводу. И у купцов, торговавших в Китае конфисковал товары». Дело в том, что в 1718-1719 гг. в Иркутске и вообще в Сибири побывал обер-фискал Нестеров и донес Сенату: 1) о взятках и о прочем Сибирскому народу разорении, учиненных сибирскими комендантами, майорами, комиссарами, дьяками и самим губернатором князем Гагариным и его служителями. 2) что Гагарин, сверх прежних 48 человек, определенных из Сената к делам, набрал туда же в Сибирь других разных кроющихся от службы и от смотров недорослей и прочих от посылок с 55 человек, и определил к делам, от которых есть там такое же разорение и грабеж и 3) что эти разорители, узнав об известности этого сенату, тайно и явно оттуда выводят, да и сами выезжают и опять туда же въезжают. Вследствие сего великий государь указал: «которые коменданты и комиссары и дьяки и торговые и всяких чинов люди из сибирских городов к Москве и в С. – Петербург, или в другие города едут, и их на заставах, где пристойно осматривать по прежним в г. указам; и если из них у кого явятся какие заповедные или необъявленные товары и мягкая рухлядь и золото, и такие товары и рухлядь и золото у тех людей на заставах брать на себя, верного государя, бесповоротно» (П. С. З. Т. V, № 3275). Этот указ говорит о том, что государство уже тогда понимало, что лазеек у воевод и других начальников немало и старалось навести в глубинке хоть какой-то порядок. СТОЛЬНИК И ВОЕВОДА ИВАН ПОЛУЭКТОВ 159 Один знакомый писатель, когда я заговорил с ним о том, что очень трудно писать, когда не хватает конкретного исторического материала, посоветовал, на первый взгляд, странные вещи: «А вы попробуйте, - сказал он, - писать короткими, динамичными фразами и максимально насыщать их информацией. Причем, необязательно, чтоб вся информация была фактографическая, в отношении той или иной личности, можно сообщать, например, какая была в Сибири погода в то давнее время, а иркутские летописцы действительно, часто писали о наводнениях, пожарах, засухах и даже о том, что на окраину Иркутска забредали медведи, - правда, для этого надо обладать редким даром – уметь переносить читателя в далекое прошлое, для чего необходимо принимать во внимание исторические события, происходившие в то время не только в Иркутске, но и в Сибири, а порой и в России; надо уметь анализировать множество конкретных причин и следствий, из которых, как из кусков мозаики, складывается история . Все это и создаст цельную картину старинной сибирской жизни. Ведь иногда одни старинный документ важнее и интереснее многих исследований историков, которые очень часто ходят вокруг да около!» Совет показался мне заслуживающим внимания и при написании очерка об очередном иркутском воеводе, я им воспользовался. Разумеется, в меру своих сил. «…В феврале месяце 1721 г. прибыл по указу из Тобольска в Иркутск стольник и воевода Иван Полуэктов и прежнего коменданта Ракитина сменил (вероятно, Степана Ракитина? – В. З.). И велено быть в Иркутске провинции». Ему были подчинены города Якутск, Нерчинск и Илимск – Иван Полуэктов был воеводою в Иркутске до октября 1724 г. По словам летописца, «в казенных сборах был радетелен, к канцелярским делам не весьма заобычен (?), нравом вспыльчив». В России это было время перемен, начатых петровскими реформами. Коснулись они и Сибири. И потому, говоря о сибирских делах («учинен в Иркутске в феврале 1721 г. нижний надворный суд» и т.д.), придется рассказать подробнее о петровских реформах, которые дошли и до Сибири. I. Петровские новшества и реформы Еще в 1699 г. Петр, заботясь об улучшении управления торговопромышленным населением городов, учредил в Москве ратушу, а по другим городам – земские избы. Избирало в ратушу и земские избы все население города, и каждый мог быть избран членом-бурмистром. Земская изба ведала торговлей, ремеслами, городскими промыслами, тяжбой по торговым делам, городскими сборами. В 1708 г. Петр учредил 8 губерний: Московскую, Петербургскую, Киевскую, Смоленскую, Архангельскую, Казанскую, Азовскую и Сибирскую. Затем были учреждены еще 3 губернии: Нижегородская, Астраханская и Рижская, а прежняя Смоленская была упразднена. Во главе 160 губернии стоял губернатор, которого замещал вице-губернатор. Судебными делами ведал ландрихтер. В 1713 г. при губернаторе был учрежден совет («консилия») из выборных местных дворян. Эти выборные назывались ландратами. В 1719 г. в губернии был учрежден надворный суд, а должность ландрихтера уничтожена. В 1719 г. деление России на 11 громадных губерний, которыми было трудно управлять, заменяется делением на 50 провинций. Во главе провинций стояли воеводы. Воевода возглавлял земскую канцелярию. «В 1720 г. было создано новое городское управление – так называемые магистраты. (В Иркутске указ был получен в 1721 г. – В. З.). Создание магистратов преследовало цель расширения торговли, ремесла, промышленности и улучшения городского управления. Горожане были разделены на две категории – «регулярные» (купцы, художники, врачи, ремесленники) и «нерегулярные», или «подлые» (городские низы). Магистрат – бурмистров и ратманов (т.е. выборных в городское управление), ведавших сбором налогов и судом, выбирало уже не все население города, а только «первостатейные» люди, т.е. богачи (купцы, промышленники). Магистраты городов подчинялись главному магистрату, который находился в Петербурге. (Мавродин В. В. Рождение Новой России. Петр Первый. Л., 1988, С. 136). Ранее я уже писал о том, что Петр I, занимаясь реформами во всех областях государственной деятельности, многое заимствовал у Запада. И когда в 1721 г. в Иркутск пришел указ, который касался городского самоуправления, многим, в том числе и воеводе, он казался непонятным. Может быть, мы более понятливые? Вот строки указа: В Иркутске «по силе присланного указа учинена земская контора и рентерея, в которые и поступили первые комиссары из дворян – камерир Осип Ипатьев и рентмейстер Иван Ловцов» (Другая летопись – П. Н. Пежемского и В. А. Кротова – называет иные фамилии – Игнатьев и Ловцов – В. З.) Ну, с земской конторой вроде ясно. Ну, а что такое камерир и рентмейстер? А рентерея? (Иркутский летописец даже написал незнакомое слово неправильно: «Учреждена в Иркутске земская контора и рентария» См.: «Сибирь», № 2, 1998, С. 175). Наверное, у иркутского воеводы было не самое лучшее настроение в течение всего времени, пока наконец, не разъяснились цели и задачи нового городского самоуправления! Да, петровское время уж больно схоже с нашим! Мы тоже за последние 10-15 лет понахватали столько иностранных слов, сколько не заимствовали за целое столетие! … Я не сразу нашел толкование вышеозначенных понятий, пока в книге С. Князькова «Из прошлого русской Земли. Время Петра Великого» (М, 1909, С. 232). не вычитал, что Новая реформа Петра, касающаяся городских учреждений, была сделана по типу шведской. Так, например, в С.-Петербургской губернии были образованы 14 провинций. Каждая провинция делилась на 5 дистриктов, каждый из которых состоял из 1500-2000 дворов. В отличие от губернского и провинциального, управление дистрикта носило название земского. Во главе каждого 161 дистрикта стоял «земский комиссар», при каждом земском комиссаре состояли подьячий и три рассыльщика. Начальником провинции был воевода (ландсгевдинкт); кроме судебных чинов, в провинциальном управлении значилось еще: правитель канцелярии воеводы, именовавшийся земским секретарем; камерир, подчиненный камерколлегии – начальник финансового управления провинции, а попросту – сборщик доходов, хранивший деньги в рентерее – казне. Сбором хлебных запасов ведал провиантмейстер. Леса были в ведении вальдмейстера. Правой рукой воеводы и главным исполнителем по финансовой части в провинции был камерир, который «совет и мнение воеводы должен, - гласит инструкция, - в надлежащее рассуждение принимать». Камерир - по инструкции – является знатнейшим камерным служителем провинции. Он «ландбухгалтер» провинции и непосредственный заведующий казенным имуществом. Как бухгалтер, камерир требует отчетности от подчиненных ему рентмейстера и провиантмейстера и земских комиссаров и контролирует их, сверяя их отчеты с подлинными документами. Инструкция предписывала камериру вести четыре книги по подведомственному ему хозяйству: переписную, земскую, вычетную и главную. «Переписная книга» - это та, в которую занесены все деревни, дворы, перечислено сколько где людей живет, сколько земли они распахивают, каковы угодья и т.д. На основании данных этой книги происходит разверстка податей; в «земскую книгу» вносились приходнорасходные ведомости земских комиссаров после проверки; в «вычетную книгу» записывались недоимки и, наконец, в «главную» все окладные и неокладные доходы провинции. В определенные сроки камерир составляет по этим книгам общие отчеты по финансам провинции и отсылает в центр. В качестве заведующего казенным имуществом камерир обязан был ревизовать казначейство и провиантские магазины, наблюдать, чтобы не было убытков казне при подрядах и поставках. По важности своего дела камерир – второе лицо после воеводы в провинции. Самостоятельно он выполняет только текущие дела, а все более важное решает не иначе как по совету с воеводой. И они оба подписываются под всеми донесениями по финансовым делам и под указами комиссара. «Земская канцелярия» - царство воеводы», и «контора камерирских дел» - место действий камерира – по закону должны были помещаться в одном здании но сноситься она с другой должны были только письменно. Третьим большим чиновников был в провинции рентмейстер – казначей, подчиненный камериру. Должность его по инструкции состояла в том, чтобы принимать деньги, поступающие от плательщиков, от земских комиссаров и магистратов и выдавать суммы по законным требованиям. Он должен был хранить деньги «в крепком безопасном месте, в сундуках с замками и печатями, за добрым караулом». Ключи от рентереи и ее сундуков находились у воеводы, камерира и рентмейстера. Получкам и выдачам требовалось вести строжайшую отчетность, для которой устанавливалось пять книг. Каждый год в декабре должна была 162 происходить ревизия рентереи; за похищение казенных денег рентмейстеру грозило «яко государственному тятю», лишение имущества, чести и жизни. Указ Петра I о том, чтобы новое областное управление начало действовать с 1 января 1720 года, осуществлялся не сразу: в одной провинции потому, что еще не были назначены, кроме воевод, новые чины, в другие провинции воеводы еще не приехали. С. Князьков пишет: «Но когда новые назначенные чины и вовремя поспевали на свои места, они не всегда могли сейчас же начать отправление своей должности. Многие из ландратов были назначены на новые должности, но не в своей провинции, а в других. Меж те им было запрещено ехать на новые места до тех пор, пока они не сдадут свои должности и казенное имущество под расписку новым назначенным чинам. Что было делать такому ландрату? К нему пришли два указа – один приказывал ему как можно скорее ехать на новую должность в ту провинцию, куда он был назначен, а другой указ предписывал дожидаться на прежнем месте нового воеводу, который к тому же иногда запаздывал. Происходила большая путаница – одни ландраты, назначенные воеводами или камерирами, не ехали на свои места, дожидаясь себе преемников; другие ехали, и вновь прибывшие чины никак не могли разобраться в той куче дел, которую им оставили в наследство повиновавшиеся указу ехать. Бывали и такие случаи, когда ландраты просто-напросто не хотели сдавать должность вновь прибывшим чинам». (Об этом выше рассказывалось на примере иркутских воевод! – В. З.) II. Новые инструкции воеводам В течение 1720-1721 гг. новое местное управление устроилось. Во главе провинции стал воевода (как, впрочем, и раньше). Но Петр I разослал по всем российским провинциям новые инструкции воеводам. И хотя читатель уже знает из моего рассказа, чем занимались иркутские воеводы, я вынужден кратко рассказать о «новых широких обязанностях», которые налагала петровская инструкция. Воеводе прежде всего предписывалось «во всем царского величества интерес и государственную пользу тщательно остерегать», заботиться о внешней безопасности провинции от неприятельского вторжения, не допускать в нее неприятельских шпионов, «крепости провинции своей по верности его царскому величеству содержать и оных никому другому не сдавать»; воевода должен был иметь надзор и за внутренней безопасностью провинции, смотреть, «чтобы никому насилия, грабежа чинено не было, а воровство бы и всякие разбои и преступления весьма бы были прекращены и по достоинству наказаны»; особенно рекомендовалось воеводе зорко смотреть, чтобы не было в провинции всякого рода гулящих людей и просителей милостыни, которых так не терпел Петр; этих «бездельников» предписывалось хватать и отдавать в какую-либо работу; воевода должен был смотреть, чтобы 163 соблюдались все права и преимущества, дарованные каждому сословию; воевода должен был заботиться о материальном, умственном и нравственном благосостоянии населения своей провинции, смотреть, чтобы «всякие заводы, где какие есть, в добром состоянии были содержаны», и чтобы там достаточно были «удовольствованы работные и рукодельные люди», за всем этим воевода не только должен был следить, ему вменялось в обязанность представлять в особых записках – мемориалах – в Сенат и в коллегии свои соображения о способах улучшения в торговле и мануфактурах; наблюдению воеводы инструкция поручает сиротские дома, госпитали, академии и школы; воевода же наблюдает и за тем, чтобы «прямая кафолическая (?) вера твердо была содержана», он же должен исполнять и все случайные поручения, которыми его вздумает наградить центральное правительство, для которого воевода должен уметь быть и военачальником, и экономистом и даже ученым-архивистом, и историком, и должен и хлебные цены знать, и собирать «куриозные исторические письма», разыскивая их по монастырям и соборам провинции, составлять описи древним грамотам, снимать копии с них и отсылать в Сенат. И еще на один момент реформ Петра I хочу обратить внимание. Историк Сибири В. Андриевич отмечал, что всегда «правительство сильными мерами поддерживало в народе уважение к церкям и духовенству и относилось строго к людям, оскорблявшим духовных особ и совершавших святотатственные проступки: за кражу церковного имущества виныовный обрекался на смертную казнь» (С. 328). Для поднятия церковсног облаголепия на архирейском соборе еще в 1667 году было постановлено «в воскресенье и Господские праздники никаких работ не производить и ничем, кроме явств и пития – не торговать», а священникам воспрещалось ездить верхом по улицам с епитрахилью и крестом. При совершении крестных ходов запрещено торговать у тех ворот, через которые выходит процессия. Позже было запрещено устраивать святочные игрища «на разжение блудных нечистот и прочих грехопадений». Внес свою лепту в решение церковных реформ в Сибири и Петр I. Вот что было сделано при воеводе Полуэктове: «Синодскимъ указомъ отъ 10 августа 1722 года опред*ленно число духовныхъ лицъ разнаго чина, въ губерiяхъ, по сл*дующему расчету: въ Собрах при архiереяхъ: протопопъ 1 ключарей 2 поповъ 5 протодьяконовъ 1 дьяконовъ 4 псаломщиковъ 2 понамарей 2 164 въ Соборах не при архiерейскихъ домахъ: протопопъ 1 поповъ 2 дьяконовъ 2 дьячковъ 2 понамарей 2 Установленъ разм*ръ приходовъ по таковому расчету: - одинъ священникъ на 100 и не бол*е какъ на 150 дворовъ; на 200 дворовъ должно быть два свяженника и столько же на 300. Число дьячковъ въ зависимости отъ величины приходовъ, - на малый приходъ – 1, а на большой – 2 дьячка; причетников опред*ленно им*ть по числу священниковъ. Вс*хъ излишествующихъ противъ указанной нормы духовныхъ лицъ – не перечислить въ подушный окладъ, а оставить временно при церквахъ. Соотв*тственно числу духовныхъ старшаго чина опред*ленно число: iподдiаконовъ, п*вчихъ, подъдьячковъ, канархистовъ, лампадчиковъ, посошниковъ, кафедральщиковъ, орлейщиковъ и сторожей.» А еще за год до этого был объявлен «Регламент или Устав духовной коллегии, в силу которого «Духовная коллегия» была учреждена «в видах устроения дел духовных очень запущенных». Вот начало манифеста: (П. С. З. № 3718) «Между многими, подолгу Богоданными Нам власти. попечением об исправлении народа Нашего, и прочих подданных Нам государств, посмотря и на духовный чин, и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, не суетный по совести нашей возымели мы страх». «Этим регламентомъ установлено им*ть школы для д*тей духовенства при архiерейскихъ домахъ: «Когда н*ет св*та ученiя, нельзя быть доброму церкви поведенiю нельзя быть нестроенiю и многимъ см*ха достойнымъ суев*рiямъ, еще же и раздорамъ и пребезумнымъ ересямъ». В ма* этого же года состоялось добавленiе къ регламенту, въ котором указано не ставить въ священство лицъ не прошедшихъ семинарскаго курса и зат*мъ снова доказывается необходимость духовникамъ изобличать т*хъ лицъ, которые замышляютъ крупное злод*йство и въ этомъ признаются на духу. Приложенъ также уставъ монашеской жизни, коимъ, между прочимъ, воспрещено, подъ страхомъ т*леснаго наказанiя, писать монахамъ что либо въ кельяхъ. Воспрещена постройка въ пустынныхъ м*стахъ. Наконец, въ 1722 года на священников созложено веденiе приходсткихъ книгъ, съ занесенiем оныя: испов*дающихся, раскольниковъ, прибылыхъ и убылыхъ. Этимъ же указомъ сд*лано обязательнымъ пос*щение прихожанами церквей въ большiе церковные праздники и въ царскiе дни, а также повел*но прiобщать святыхъ таинств с 7-ми л*тняго возраста ежегодно. Приходские книги были заведены не случайно: дело в том, что в концу царствования Петра I раскол так сильно распространился в Сибири, 165 что царь в том же 1722 г. повелел «впредь раскольников в Сибирь не ссылать, и тех, которые следовали туда под начальством капитана Сверчкова, вернуть назад из Нижнего Новгорода». III. Дела иркутского воеводы Теперь, зная новые инструкции воеводам, мы можем не удивляться тому, что воевода занимается не своим дело. «Не своих дел» у воеводы просто не было! Например, в 1722 г. Полуэктов принимал в Иркутске доктора Местера Шалина, который собирал «каменья и травы» (ничего не поделаешь, приказ Петра собирать для «кунсткамеры куриозные вещи!» В. З.) И воевода должен был знать, где найти лучшие образцы «каменьев, трав» и прочего, что потребует приезжий. В том же 1722 году встречал Полуэктов знатного гостя, прибывшего из Москвы преосвященного епископа Иннокентия Кульчицкого, выпускника Киевской духовной академии, бывшего наставника и начальника Московской славяно-греколатинской академии, соборного иеромонаха Александро-Невской Лавры в Санкт Петербурге. Незадолго перед этим, 5 марта 1721 г. Иннокентий Кульчицкий был посвящен в сан епископа с наречением его Переяславским в Лаврском Троицком соборе со всею торжественностью в присутствии Петра I. Хиротонию (посвящение – В. З.) совершали члены Святейшего Синода – Стефан Яворский, митрополит Рязанский; Феодосий, архиепископ Новгородский; Феофан Прокопович, друг Петра, епископ Псковский. После этого Иннокентий Кульчицкий и отправился в Иркутск. Ожидалось, что он будет назначен начальником духовной миссии в Пекин. Но китайцы под разумными предлогами отказывали и Кульчицкому в приеме. И в январе 1725 г. после смерти Петра I, поскольку в Пекин был назначен другой человек - архимандрит Платковский – Иннокентий Кульчицкий из Селенгинска, где он находился в ожидании назначения, переехал в Иркутск. А через два года епископ Переяславский Иннокентий указом Екатерины I, жены Петра, был назначен епископом Иркутским и Нерчинским. И с 1727 г. иркутская паства вышла из-под опеки Тобольской митрополии. В недавно опубликованной летописи В. А. Кротова («Сибирь», № 2, 1998) под 1721 г. читаем: «5 марта святый Иннокентий I Кульчицкий хиротонисан в С.-Петербурге… по высочайшему повелению тогда же назначен в Пекин с российскою духовною миссиею. Перст Божий указал гению Петра Великого на землю дракона, в коей желал произрастить имя слова Божия в стране, не озаренной лучами благодати, куда с благою целью царя послан был епископ Иннокентий. Но провидение сохранило его для иркутской паствы». В одной из следующих глав я расскажу о нем подробнее, а пока вернемся к «делам и заботам» воеводы Полуэктова. Вслед за церковным начальством появились в Иркутске военные люди – капитан – князь Гаврила Сонцов и капитан Содаков, которые 166 прибыли из Тобольска для переписи «мужеска полу душ». «Перепись окончав, отбыли из Иркутска в Тобольск». Другая летопись уточняет: «Эта народная перепись обнародована 1718 г., в иркутске восприяла действие 1722 г, а окончена во всей империи 1723 г. Женский пол не вошел в эту перепись Во всей империи оказалось мужеска пола 5.661.210 душ». Жаль, что летописец не указал, сколько же душ мужеского пола находилось в Иркутской области. Не успели улечься среди иркутян толки и пересуды о злоупотреблениях служебным положением воеводы Л. Ракитина, как в Иркутске объявился очередной посланец из Тобольска на этот раз лейбгвардии солдат Петр Черкашин, которого послали для «описания пожитков Рупышевых». Зорко глядел Петр даже издалека! В то время, когда воевода Полуэктов приступил к своим обязанностям в Иркутске, российский торговый агент в Пекине Лоренц Ланг поставил перед российским правительстком вопрос о постройке там гостиного двора, ибо до этого ему приходилось нанимать помещение. Петр I понимал, что торговля России с Китаем заязывается надолго и потому предпринял ряд мер, которые «указывали на заботу правительства о развитии торга». В июле 1722 г. появилось распоряжение (Полн. собр. законов, к. 4056) о том, чтобы бурлаки и извощики не только охраняли, но и обороняли вещи хозяев от разбойников («Тех, кто не будет этого делать, предавать суду»). Еще резче эта заботливость Петра I проявилась в указе от 24 октября 1722 года (П. С. З., № 4116), при котором объявлена инструкция инспектору таможен сибирской губернии. (Кое-что из 23 пунктов касалось и сибирских воевод). Вот несколько пунктов из этого документа, которые приводят сибирские историки прошлого века П. Словцов и В. Андриевич. Ст. 1. «Надлежитъ ему, инспектору, управленiе и надзиранiе им*ть надо вс*ми пограничными таможнями, которыя въ Сибири обр*таются, а именно, которые въ Китай, Мунгалы и иныя иностранныя въ Сибири прилежащiя, или пограничныя земли». Дал*е рекомендуется ознакомиться съ л*тними и зимними путями къ таможнямъ; опред*лить, н*т-ли надобности въ открытiи новыхъ таможенъ, и въ такомъ случа* почему именно; уб*диться въ д8йствительномъ числ* досмотрщиковъ въ каждой таможн*. Въ ст. 6. «Особливо ему надлежить ясно описать зимнюю и «л*тнюю дорогу, которою обыкновенно *яздятъ въ Китай и Мунгалы». Зат*ьъ предлагается ознакомиться съ родомъ товаровъ, проходящихъ черезъ разныя таможни; выяснить, какой родъ пошлины практикуется на разныхъ таможняхъ, - то есть гд* товаров и гд* деньгами? – Выяснить какой торгЪ ведется съ иностранными землями частными лицами и царскими караванами и нельзя-ли исправить условiя этого торга? Въ ст. 12 говорится: «Может ли купечеству полезно быть, чтобы Его Императорское Величество изволилъ позволить всякими товарами россiйскими и сибирскими и иными иностранными въ Мунгалы торговать, 167 или не лучше-ли бы было, чтобы н*которые товары, которые прямо въ Мунгалахъ не расходятся, запредить туда ввозить, чтобы россiйскiй торгъ въ Певин* не испортить. Сiи товары написать и свое мн*нiе о томъ прислать. Будетъ-ли убыточно прекратить царский торгъ и если убыточно, то какимъ способомъ пополнить убытокъ? – Разузнать – достаточно-ли въ кра*: тел*гъ, саней, лошадей; какъ велика плата за провозъ? Собрать св*д*нiя, нельзя-ли устроить сообщенiе по Сибири?... Осв*домиться, можно-ли расчистить Ангарскiе пороги и разд*лать дорогу по берегу р. Ангары, у Симанского (в*роятно шаманского) порога и нельзя-ли завести – «два буера на байкал* для перевоза людей, писемъ и товаровъ въ одной стороны моря на другую, изъ которыхъ одинъ буеръ может быть въ Иркутск*, а другой въ Селенгинск*». IV. Секретная экспедиция Лужина и Евреинова Почти все летописцы Иркутска отмечают, что в 1723 году «прибыл для описания в Иркутском уезде земель геодезист Федор Лужин с учениками, геодезию и географию знавшими». Другой летописец Иркутска уточняет: Лужин прибыл «для описания …земель, рек и прочего». Третий автор знаменитого труда И. В. Щеглов обходится одной строкой. «1723. Геодезист Лужин производит межевание иркутской провинции». Все по своему правы. И, может быть, не стоило подробнее останавливаться на прибытии какого-то геодезиста с ученикам. Но во-первых, Лужин был в Иркутске (и в Сибири тоже) не первый раз, и лишь недавно историки узнали, что первая поездка геодезистов Евреинова и Лужина была секретной. (Перед отъездом в Сибирь их принял сам царь Петр и вел беседу с глазу на глаз – В. З.). Мне захотелось, чтобы и читатели узнали чуть побольше о втором (после Кульчицкого) «знатном госте» Иркутского воеводы Полуэктова, ибо, как дальше выяснится, его имя оказалось связано с Иркутском. В 1714 году корабельный инженер, или, как говорили в то время, корабельный мастер, Федор Степанович Салтыков, человек образованный и предприимчивый, не раз подававший Петру I проекты разных новых мероприятий, составил докладную записку, одна из глав которой называлась «О взыскании свободного пути морского от Двины реки даже до Омурского (Амурского – В. З.) устья и до Китая». Он писал о том, что надо построить суда и послать их в плаванье от устья Двины, Оби и Лены для исследования северо-восточного морского пути до берегов Китая и Японии. Федор Салтыков не был пустым прожектером. Дело в том, что его отец с 1690 по 1696 год был сибирским воеводой и жил в эти годы в Тобольске. Ф. Салтыков приезжал к отцу и, вероятно, уже в то время понял, какое значение может иметь плавание по Ледовитому океану вдоль берегов Сибири. Салтыков доказывал, что этот новый путь морской даст 168 возможность развивать торговлю не только с Китаем, но и Индией. Подавая свой проект Петру I, он писал: «Пробу никому иному так удобно чинить, как вашему величеству из вашего государства». А знаменитый в том время ученый Лейбниц писал Петру I о том, что экспедиция в восточной части Ледовитого океана имеет большое значение для науки. Дойдя на кораблях до северо-восточного угла Азиатского материка и попытавшись обогнуть его, можно было окончательно выяснить, существует ли пролив между Азией и Америкой. В январе 1719 г. Петр I, пригласив навигатов Ивана Евреинова и Федора Лужина, во время личной встречи имел с ними беседу и дал инструкцию, полный текст которой приведен ниже: «Инструкция Ивану Евреинову, Федору Лужину. Ехать вам до Тобольска и от Тобольска, взяв провожатых, ехать до Камчатки далее, куда вам указано. И описать тамошния места (далее «где» зачеркнуто рукой Петра I), сошлася ль («ль» вставлено рукой Петра I) Америка (далее вместо зачеркнутого «с Европой» вставка на полях рукою Петра I) с Азиею, что надлежит зело тщательно зделать не только сюйд и норд, но и ост и вест, и все на карту исправно поставить (конец вставки). А об отправлении вашем из Тобольска и даче подвод и провожатых и протчего, в чем вам будет нужда, Сибирской губернии к ландратам и прочим управителем указ послан 1719-го генваря 2-го дня». Известные ученые, авторы монографий и книг по истории географических открытий (И. Магидович, А. В. Ефимов, Д. М. Лебедев, В. А. Есаков, Б. Полевой и др.) высказывают разные точки зрения на характер экспедиции геодезистов Евреинова и Лужина. В исторической литературе еще Г. Ф. Миллером было высказано мнение о том, что к решению вопроса соединяется ли Азия с Америкой, экспедиция геодезистов не имеет никакого отношения. Миллер полагал, что целью путешествия была разведка драгоценных металлов на Курильских островах. Известно, что, по утверждению землепроходца и монаха И. Козыревского, японцы вывозили какую-то руду с 6-го острова, а между тем еще в середине XVI в. испанцы и датчане сообщали об островах из золота и серебра примерно в тех же краях. Мнение Миллера особенно интересно потому, что он лично имел сведения от одного из пленных шведов, плававшего с геодезистом из Охотска в Большерецк. Миллеру возразил Пекарский, основываясь на пункте инструкции Петра I, где прямо поставлена задача – узнать, сошлась ли Америка с Азией. Точку зрения Миллера разделял и обосновывал историк-моряк А. Сгибнев, который полагал, что задание узнать, сошлась ли Америка с Азией, было дано лишь для того, чтобы замаскировать подлинную цель экспедиции, посланной для исследования Курильских островов и собирания подробных сведений о Японии. Интересны точки зрения на эту проблему и других историков и ученых, приведенные авторами книги «Русские географические открытия и исследования» Д. М. Лебедевым и В. А. Есановым (М., 1971, С. 182-183). «Вопрос об истинных целях экспедиции различно разрешается учеными и до наших дней. Самый 169 характер приказа не называющий конечного пункта путешествия («куда указано») и фактически осуществленный маршрут заставили еще академика К. М. Бэра предположить, что истинная секретная задача, данная Петром I геодезистам, не совпадала с официальной и заключалась в исследовании Курил, собирании сведений о Японии и возможности сношения с ней. Наличие в секретном поручении подобных целей (кроме официальной) допускают и советские ученые, например, Л. С. Берг, А. В. Ефимов, О. А. Евтеев и др. Можно считать достаточно обоснованным, что по поручению Петра I геодезисты должны были решить не только официальную задачу о соединении северо-востока Азии с северо-западом Америки, но и исследовать Курилы, в том числе и Японию. Вполне возможно, что в секретном устном приказе, существование которого признается учеными, царь поставил перед ней и более широкие политикоэкономические цели. Но к названным основным двум задачам надо прибавить еще одну достаточно важную – проведение на всем пути, начиная от Тобольска и до Охотска, ряда съемок и астрономических наблюдений. Не имея такого распоряжения непосредственно от царя, геодезисты, конечно, не осмеливались бы заняться рядом работ ,усложнивших, а главное значительно замедливших их продвижение на огромном пути до начала морского плавания. Обратим внимание и на то, что эти изыскания не имели никакого отношения к упомянутым ранее двум целям». И. Евреинов и Ф. Лужин в январе 1719 г. выехали из Петербурга. В Тобольск прибыли незадолго до наступления весны, а в мае 1720 г. геодезисты были в Якутске. Маршрут их проходил в значительной степени по рекам Иртыш, Верхняя Тунгуска, Ангара, Лена, Алдан, Мая, Юдома. Отсюда сушей они достигли Охотска. В сентябре 1720 г. на судне морехода Кондратия Мошкова они отправились на Камчатку. В мае 1721 г. отплыли на Курилы, а к сентябрю этого же года они уже вернулись в Якутск. Как пишут историки, «Ф. Лужин был оставлен для продолжения работ в Сибири, а И. Евреинов отпущен в Петербург для доклада Петру I. Вернувшись в 1722 году в Европейскую Россию, геодезист застал царя в Казани и в ноябре представил ему отчет о путешествии и карту, вызвавшие большой интерес. Именно эта карта Сибири, Камчатки и Курильских островов и поясняющий ее «Реестр. Каталог…», содержащий некоторые указания на технику съемок и координаты пунктов (начиная от Тобольска), и являются крупнейшим научным итогом экспедиции» (С.184). Карта геодезистов явилась «первым опытом изображения на инструментальной основе огромных территорий азиатской России и Курильских островов. В «Каталоге» приведено 47 пунктов, большая часть определена самими геодезистами. Из них 26 приходится на территории от Тобольска до Охотска, остальные на Камчатку и Курильские острова. Отмечены такие пункты, как Тобольск, Тара, Томск, Енисейск, Илимск, Иркутск, Витимский острог, «Олекма-острог», Усть-Алдан, Усть-Мая, Юдомский крест, Охотск («Охотский острог»), «Острог Большерецкой», «Верхний 170 Отсрог», Ключевская сопка («Гора каменная горит днем и ночью»), 14 курильских островов, мыс Лопатка и т.д.» «Из данных Лужина и Евреинова явствовало, что берег Америки никак не может находится возле Курил, где его помещали некоторые иностранные ученые. Со старой сказкой было покончено! Америку надо было искать в другом направлении… Лужин и Евреинов покончили с баснословными свидетельствами европейских географов. Никакого берега, протянувшегося на восток от Курил, не существовало», - писал Сергей Марков в книге «Земной круг», давая оценку деятельности российских геодезистов. Другой известный российский исследователь А. Ефимов в книге «Из истории великих русских географических открытий» (М., 1971, С. 199), познакомившись с отчетом и найденной картой, составленной геодезистом, также дал высокую оценку результатам работы навигаторов. Вот что он пишет: «Отчет позволяет судить о грандиозной работе, проделанной геодезистами. Они произвели астрономическое определение координат большого числа пунктов Сибири, нанесли их на карту в соответствии с вычисленными координатами и продолжали эту работу на Курильских островах. Был выполнен труд большого научного и политического значения. Вполне возможно поверить тому, что Петр остался доволен результатом экспедиции». Хочу добавить, что могли гордиться результатами экспедиции и сибиряки, которые помогали экспедиции людьми, снаряжением, продовольствием и лошадьми (Тобольск, Иркутск, Якутск, Охотск!). Но, как всегда, этим безвестным помощникам не нашлось места ни в летописях, ни в указах. После изучения исторических статей и исследований, посвященных «секретной экспедиции», у меня появились вопросы, ответы на которые я не мог найти: 1. Почему Иван Евреинов отказался давать сведения об экспедиции местным сибирским властям, которые всячески помогали экспедиции? (Об этом пишет А. В. Ефимов в книге «Из истории великих русских географических открытий», М., 1971, С. 199). 2. Почему Евреинов один вернулся с отчетом и картой для доклада Петру I, а Лужин остался в Иркутске, якобы «для продолжения исследования в Сибири»? (С. Марков. Земной круг. М., 1966, С. 458). Если экспедиция секретная, то отказ Евреинова давать сведения о ней понятен. Но ведь официально она секретной не считалась! И – что было делать Лужину в Сибири, когда были проведены столь грандиозные работы? Проводить межевание иркутских земель было гораздо сподручнее кому-нибудь из местных или менее известных геодезистов или землевладельцев. Тут что-то было не так! Или сам Лужин не захотел возвращаться в Россию? Или… Второе «или», а точнее – «может», я и высказал знакомому географу, старейшему учителю Бурятии Леониду Пастернаку. «Может быть, они поссорились с Лужиным? Может, 171 Лужин делал основную работу, а Евреинов присвоил ее себе?» «Не могу отрицать и такого варианта, потому что не знаю об их взаимоотношениях. Но думаю, причина в другом. Федор Лужин был одержим идеей…» «Какой?»- поинтересовался я. «Отыскать в Сибири мамонта. Об этом я слышал в тридцатые годы от старых кяхтинцев, один из предков которых вместе с Лужиным искал бивни мамонта и под Иркутском и в Якутске». Со дня этого разговора прошло более четверти века. Умер старейший географ Бурятии Л. Г. Пастернак. В 1997 г. в Иркутске вышла моя книга «Сибирские землепроходцы и мореходы», работая над которой я и обращался за советами к Л. Г. Пастернаку. Но я так и не мог разыскать новых данных о Лужине. В этом году, работая над книгой об иркутских градоначальниках, я нашел материал, который, как мне кажется может поставить точки над i. Но придется вернуться к временам петровских реформ, когда Петр I обратил свои взоры на Сибирь. Петр I хорошо знал, что в 1715-1720 годах европейские натуралисты вели между собой оживленный спор о том, что представлял собою мамонт. Одни считали его близким к бегемотам, другие говорили, что ископаемое животное было похоже на огромного крокодила, третьи, излагая взгляды историка Плиния, считали его похожим на фантастического подземного зверя с головой оленя и ногами слона. И когда до Петра дошли слухи о находке в Сибири крупных костей, он подписал указ о снаряжении экспедиции в сибирскую тайгу. Вот что пишет известный писательземлепроходец Сергей Марков в книге «Летопись» (М., 1978, С. 91): «В 1723 г. Петр I подписал указ о снаряжении экспедиции в сибирскую тайгу. До нас дошло распоряжение иркутской «земской конторы», отданное Ивану Толстоухову. Он был отправлен на Верхнюю Лену, в Балаганский и Иркутский округа добывать «разных родов зверей и птиц живых, которые во удивление человеком» (С. Марков. «За бивнями мамонта»). Петр I приказал собирать кости вымерших зверей для того, чтобы решить раз и навсегда ученый спор об их происхождении. К сожалению, неизвестно, где посоветовал иркутский воевода искать мамонтов Ивану Толстоухову и каковы были результаты его экспедиции. Указ же Петра был вызван, вероятно, тем, что в 1721 г. ученый Даниил Готлиб Мессершмидт где-то близ г. Томска нашел скелет мамонта. И Петр решил расширить район поисков. Тут я подумал о Федоре Лужине. Ведь он после дальнего вояжа оказался в Иркутске в эти годы: вспомним запись И. В. Щеглова под датой 1723: «прибыл для описания в Иркутском уезде земель геодезист Федор Лужин». А не был ли он в экспедиции с И. Толстоуховым? Листаю интереснейшую книгу Сергея Маркова «Летопись» (М., 1978) и на странице 93 нахожу небольшую, но весьма для меня важную справку. Вот что сообщает небольшая заметка под название «Геодезист Федор Лужин»: «В 1724 г. геодезист Федор Лужин получил приказ составить описание каменного «идола», найденного в иркутской провинции. Через год Ф. Лужин не только описал эту редкую археологическую находку, но и 172 представил рисунок «идола». Далее Марков поясняет: «Это был тот самый Лужин, который ранее, выполняя указ Петра Первого, выяснял «сошлась ли Америка с Азией». Как известно, во время этого плавания Ф. Лужин и И. Евреинов достигли Курильских островов. Советские исследователи отыскали русскую карту северо-востока Азии, основанную частично на данных, полученных Ф. Лужиным во время его плавания. После своих археологических занятий в Сибири Федор Лужин появился в 1727 г. в Якутске в составе экспедиции Беринга. 11 марта 1727 г. Ф. Лужин умер. Этот скромный и одаренный труженик был настолько беден, что все наследство его состояло из 37 копеек, нательного креста, перстня из серебра, квадранта и астролябии. О трудах Ф. Лужина знал А. С. Пушкин. Изучая историю Камчатки, Пушкин писал, что Лужин и Евреинов «доезжали почти до Матсмая», то есть побывали у самых берегов Японии (С. 93-94). …Теперь мне по-новому понимаются слова старого географа Л. Г. Пастернака о том, что Лужин был «одержим идеей» отыскать следы мамонта. Можно предположить, что зная интерес Петра I к археологии и истории Сибири и понимая, что он пошлет в Сибирь еще не одну экспедицию, Лужин решил остаться в Сибири, провести межевание иркутских земель, а заодно и порасспросить местных жителей про бивни мамонта; возможно, Лужин был и в экспедиции Толстоухова. А во время разговоров с иркутским воеводой Полуэктовым он, вероятно, тоже интересовался и идолом, найденным под Иркутском (а, возможно, и узнал об этом от воеводы), а затем и занялся его описанием. Возможно, находки в архивах Сибири когда-нибудь прольют свет на неизвестные страницы «секретной экспедиции» Петра I в Сибирь. P.S. Статья об иркутском воеводе Полуэктове, его знатных гостях уже была закончена, когда в книге М. Г. Новлянской «Даниил Готлиб Мессершмидт и его работы по исследованию Сибири» (Л., 1970) мне встретилась знакомая фамилия – Федор Лужин. Но сначала кратко об ученом и его вкладе в изучение Сибири: Д. Г. Мессершмидт (1685-1735) – доктор медицины, уроженец города Данцига (Гданьска) в 1716 г. был приглашен в Россию Петром I для изучения «всех трех царств естества» Сибири. В 1720 г. он выехал в первую правительственную научную экспедицию «для изыскания всяких раритетов и атекарских вещей: трав, цветов, корней и семян». Весной 1721 г. из Тобольска он поднялся по Иртышу до устья Тары и проехал до Томска через Барабинскую степь, поднялся по Томи (где нашел скелет мамонта) до Кузнецка, перевалил Кузнецкий Ала-Тау, достиг реки Абакан и зимой 1723 г. Мессершмидт отплыл по Енисею до Туруханска и поднялся по нижней Тунгусске до ее верховий. При этом между 62 и 63о с.ш. он открыл месторождение графита, а близ 60о30’ с.ш. – пласты каменного угля. Он перешел на Лену у Киренска, поднялся до ее верховий и затем зимним путем доехал до Иркутска, где перезимовал». Прервем цитату из книги И. Магидовича «Очерки по истории географических открытий», М., 1957, С. 402, и 173 обратимся к книге Новлянской. Вот что она пишет: «В Иркутске Мессершмидт встретился с известным русским геодезистом или, как он называл его, навигатором, Федором Федоровиче Лужиным. После возвращения с Камчатки Лужин проживал в Иркутске, занимаясь топографическими съемками и измерением расстояний между отдельными населенными пунктами. Он только что вернулся из Селенгинска, куда ездил для измерения расстояний. Мессершмидт обратился к нему с просьбой показать ему новейшие таблицы склонения Солнца и сообщить уже определенные широты некоторых населенных пунктов и расстояния между ними в верстах. Лужин пользовался Лондонскими таблицами, полученными от профессора А. Фарварсона. Он сделал копию с этих таблиц и принес их Мессершмидту. Далее Новлянская рассказывает, что Мессершмидт попросил Лужина произвести определение географический широты Иркутска в его присутствии, чтобы иметь возможность сравнить его результаты со своими. Когда они оба произвели измерения, разница составила три минуты: Мессершмидт получил 52о12', а Лужин – 52о9'. Разницу Мессершмидт приписывал тому, что геодезист пользовался лондонскими таблицами. В тот же день Лужин, по просьбе ученого, сообщил ему результаты произведенных им измерений в новых верстах расстояний между населенными пунктами от Иркутска до Аргунского острога. И, наконец, самыми интересными из книги Нововлянской для меня оказались сведения о …мамонте (верно предполагал географ из Бурятии Л. Пастернак, правильно предполагал и я сам, что неспроста остался Лужин в Иркутске). (Может из-за этого и поссорился с Евреиновым? Впрочем .может ссоры и не было – В. З.) И поскольку в дальнейшем рассказе фигурирует и иркутский воевода, приведу этот кусок полностью: «Незадолго до прибытия Мессершмидта в Иркутск туда были привезены с реки Индигирки кости мамонта: голова, зубы и нога, которые с тремя белыми гусями неизвестной породы, тоже привезенными с р. Индигирки, находились в иркутской канцелярии и были предназначены для отсылки в Медицинскую канцелярию в Петербург. По просьбе Мессершмидта, начальник иркутского дистрикта (читай – воевода – В. З.) И. И. Полуэктов распорядился, чтобы кости мамонта были доставлены на квартиру ученого для их исследования и зарисовки. Кости, гусей и калмыцкую овцу рисовали присланные тем же Полуэктовым два иконника, или живописца, которые, по словам Мессершмидта, хотя и рисовали очень скверно и плохо, но тем не менее справились со своей задачей. После этого Мессершмидт взвесил кости, каждую отдельно и все вместе и отослал обратно в Приказ, сделав предварительно краткое описание их и взяв так называемую «скаску», т.е. письменное свидетельство, у пленного поляка Михаила Волоховича, который присутствовал при раскопках скелета мамонта. Свидетельство это было написано на латинском языке, так как Волохович не умел писать по-русски». 174 Был ли при этом Федор Лужин, Новоявленская не пишет. Но думаю, в любом случае он был знаком с находкой поляка. Вся эта история похожа на детективный роман… Неизвестно, насколько серьезно занимался Ф. Лужин изучением индигирской находки. Но в декабре 1724 г. он был направлен в распоряжение капитана Витуса Беринга, возглавлявшего первую Камчатскую экспедицию и погиб в 1726 г. (у С. Маркова – умер в 1727 г.) во время тяжелого перехода из Якутска в Охотск. …Так по прихоти судьбы история свела вместе совершенно разных людей – воеводу Полуэктова, ученого академика Мессершмидта и геодезиста навигатора Федора Лужина. ВОЕВОДА МИХАИЛ ИЗМАЙЛОВ (1724-1731) 175 I. «Задержался по вине Иркутской канцелярии» В летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова (Иркутск, 1911, С. 25) под датой 1724 год читаем: «Воевода Полуектов переведен в Якутск, а на его место определен якутский воевода лейб-гвардии капитан Михайло Измайлов. Он был малограмотный и к должности нерачительный хозяин». В сноске добавлено: в рукописной летописи говорится: «в казенных сборах был не весьма радетелен и канцелярским делам не обычен, почему в бытность его с 1728 г. правил и волю имел в делах с приписью Петр Татаринов». Уже эти строки заставили задуматься: ну, допустим, человек не любит возиться с бумагами, не всем это нравится, но ведь воеводой-то он пробыл не менее семи лет! Тут и опытный бюрократ не всегда столько усидит! А что «правил и волю имел в делах Петр Татаринов» - тоже особой тревоги не вижу: почему воеводе не иметь хорошего и надежного помощника, на которого можно положиться? А Татаринов был именно такой человек. До Иркутска Михаил Измайлов пробыл воеводой в Якутске с мая 1720 по август 1724 год, где и подружился с Татариновым. В. И. Вернадский, говоря об интересе сибиряков к действиям землепроходцев, пишет: «Сохранились известия, что при Петре и местной властью собирались сведения о северо-восточных странах Сибири и местах, лежащих за Сибирью. Так, в 1710 г. взята сказка о поездках Т. Стадухина на восток от Колымска; она сохранилась в делах Якутской воеводской канцелярии и впервые опубликована в 1742 г. В 1718 г. собрал сведения в Анадыре от чукчей отправленный туда губернатором князем Гагариным подьячий (в капитанском ранге) П. Татаринов. Татаринов указывал на нахождение против Чукотского мыса большого острова, земли с большими реками, лесами, густонаселенной, богатой соболями…» (Вернадская В. И. Труды по истории науки в России. М., 1988. С. 95). Если учесть, что будущий иркутский воевода Михаил Измайлов был якутским воеводой, то почему не предположить, что воевода Измайлов читал «скаску» Татаринова, хорошо знал его и потому, вполне вероятно, оказавшись в Иркутске, Татринов по старой дружбе давал добрые советы иркутскому воеводе, что иркутский летописец расценил несколько иначе. …Донесением Татаринова не побоялся воспользоваться В. Берниг, как пользовался он и его спутники и всеми другими, показаниями, собранными в Сибири. На основании их Беринг в 1725 г. писал из Енисейска в Адмиралтейств-коллегию: «Великим коштом крепко станет экспедиция: Сафонов и Шестаков ведают, каков тракт; а ежели б определно было идти с устья Колымы до Анадыря, где всемерно пройти возможность надеюсь, о чем новые азиатские карты свидетельствуют и жители сказывают, что преж сего сим путем хаживали, то могло быть исполнено желаемое с меньшим коштом». (С. 96). Имя Татаринова осталось в истории Сибири. И зря, вероятно, иркутский летописец упрекает воеводу в том, что с 1728 г дела вершил П. 176 Татаринов. Если и он что-то и советовал М. Измайлову, то всегда это был дельный совет или предложение. …Вообще, как я не раз успел убедиться, к летописям надо подходить осторожно и не все принимать на веру. В «Хронологическом перечне…» И. В. Щеглова на стр. 110 я прочел о том, что в мае 1725 г. иркутский воевода захотел привести к присяге на верность новой императрице Екатерине I, жене Петра, находящегося в Иркутске ученого Д. Г. Мессершмидта, но тот якобы отказался, потому что не был русским подданным. Я бы так и считал, но из книги М. Новлянской о Мессершмидте, узнал совершенно иное. И потому рассказ «О делах и днях» нового воеводы начну с продолжения разговора об этом ученом, о его проблемах и о встрече с иркутским воеводой. В январе 1724 года, еще при воеводе Полуектове, Мессершмидт получил письмо от своего шефа – начальника медицинской канцелярии Блюментроста, который требовал отчета о проделанной в Сибири работе. В ответном письме своему начальнику Мессершмидт постарался опровергуть несправедливые упреки, перечислил отправленные им письма из Тобольска, Каменска, Томска, Красноярска. В заключение, перечислив содержание отправленной одновременно посылки, в которую, кроме гусей с реки Индигирки и «костей мамонта, входили два бочонка с минералами, тунгусский идол и ящик с растениями, птицами и другими вещами», Мессершмидт писал: «В этом году я намерен предпринять путешествие в пределах иркутской провинции и прежде всего по южному и восточному берегу Байкальского моря, записывая все, что встретится на пути. Я не могу предвидеть результаты, которые получаются от этого путешествия, ввиду того, что мне, как иностранцу, эти места остаются неизвестными до тех пор, пока я сам не ознакомлюсь с ними путем наблюдения… Я буду стараться вернуться в Иркутск к концу этого года для того, чтобы, согласно вашим указаниям, отправиться в обратный путь… и представить исчерпывающий отчет обо всем, что много сделано…» Мессершмидт, находясь в Иркутске, сначала не имел достаточно ясного представления о маршруте своего дальнейшего путешествия. В докладной записке, которую он подал в Иркутскую канцелярию 31 января, он писал, что собирается к горячим ключам на Байкал, в Баргузин, Нерчинск, Аргунский острог, Селенгинск и озеро Косогол (Хубсугул) и просил иркутского воеводу предоставить ему «двух служилых стрелков, двух художников для зарисовки трав и животных и переводчика». Однако вскоре ученый отказался от поездки на горячие ключи и в Баргузинский острог из-за дальности расстояния и тяжелых условий зимней дороги. Но большую часть намеченного маршрута он выполнил, посетив крупнейшие населенные пункты, такие, как Удинск (Верхнеудинск), Селенгинск, Аргунский острог, Читу, Нерчинск и т.д. В Нерчинске его нагнал указ сибирского губернатора от 3 сентября 1723 г. о ежегодной выплате Мессершмидту и его денщикам «жалованья во всех сибирских городах (он 177 жаловался, что денег не платят два года. – В. З.), где ему случится быть и где он предъявит настоящий указ». В Нерчинске же он получил письмо от своего начальника Блюментроста, который предлагал ему закончить экспедицию и возвращаться в Москву. Но ученый еще довольно долго путешествовал по Сибири: после Нерчинского сереброплавильного завода он поехал к берегам Далй-нора, где собирал образцы разных растений и коллекции семян; побывал в горах и описал найденные в расщелине скалы предметы, используемые тангутами или монголами при совершении языческих жертвоприношений. На обратном пути Мессершмидта преследовали неприятности – в сентябре из его лагеря убежали 12 подводчиков, захватив с собой лучших лошадей». И он с большим трудом нашел новых проводников. В январе 1725 г. ему пришлось испытать читинское землетрясение. Пожалуй, он был единственный, кто описал его. «В 7 часов вечере, - записал он в дневнике, - при совершенно тихой погоде неожиданно началось довольно сильное землетрясение, которое потрясло весь острог. Я боялся, что мой дом, который был очень старый, развалится, так как балки трещали и все, что висело на стенах комнаты, двигалось подобно часовому маятнику. Первые колебания земли продолжались около четверти часа…» Местные жители сообщили ему, что 7 лет назад они испытали подобное же землетрясение. На другой день ученый осмотрел землю вокруг своего дома и нашел небольшие расщелины шириной с большой палец. На обратном пути в Иркутск Мессершмидт познакомился и подружился с монгольским ученым по имени Бунда Пакше, который учил его монгольскому языку и с его слов записал рассказ «О великом Шакамуни» (Шакья-Муни). Приехав в Иркутск 14 апреля 1725 г., Мессершмидт, как пишет его биограф М. Новлянская, сразу же попытался нанести визит комиссару Иркутска Михаилу Петровичу Измайлову. Но это оказалось не так-то просто. Дом комиссара был полон гостей, и хозяин так был занят ими, что не мог уделить ученому времени для разговора» (ничего не поделаешь – гости есть гости)! Однако через два дня Мессершмидт получил приглашение посетить Измайлова (иркутские летописцы не отметили этот факт, впрочем, как и многое другое! – В. З.). Ученый был очень доволен, застав комиссара одного и в хорошем настроении. Мессершмидт обратил внимание на то, что приемная комиссара выглядела совершенно иначе, чем в прошлом году (значит, он был у Измайлова не в первый раз?), благодаря тому, что была заново отремонтирована и имела большие, «на петербургский или итальянский манер», окна. Новлянская, опираясь, видимо, на дневниковые записи ученого, пишет: «В течение долгих лет своих скитаний, не имея другого жилья, как дымные черные избы или в лучшем случае низкие темные и душные комнаты, в которых он задыхался от угара или недостатка воздуха, Мессершмидт почувствовал настоящее наслаждение от пребывания в этой необыкновенно светлой и веселой комнате, хозяин которой с удовольствием показывал ему разные редкие вещи, в том числе 178 сломанный рог длиной более полтора аршина «северного морского зверя» и некоторые вещи, выточенные из его костей, «камень или костяное ядро мозга слона, или сибирского мамонта». Показал он Мессершмидту и искусно отлитого из стали японского идола и имеющие хождение японские монеты. Но особенное восхищение вызвал у Мессершмидта попугай привезенный Лоренцом Лангом из Китая и подаренный им Измайлову. По неизвестным причинам этот попугай как раз в день посещения Мессершмидтом комиссара издох. Ученый знал, что хотя эта красная птица известна знатным людям всего мира, но нигде не была точно описана. Он набрался смелости и попросил у Измайлова разрешения взять птицу к себе на квартиру, исследовать и описать ее. Во время этого посещения Мессершмидт договорился с Измайловым, что тот пришлет к нему «подъячего для составления мемориала по всем вопросам», которые он хотел представить воеводе на разрешение. 21 апреля такой мемориал был составлен и подан в иркутскую провинциальную канцелярию. Он содержал следующие семь пунктов: 1) о предоставлении Мессершмидту возможности ознакомиться с памятниками древности и редкостями, присланными из дистриктов и собранными в провинциальной канцелярии; 2) о снабжении его досками для изготовления ящиков для чучел и шкур животных и птиц.; 3) о предоставлении в его распоряжение на время пребывания в Иркутске художника; 4) об уплате ему жалованья за 1723, 1724 и 1725 гг. всего в сумме 1500 руб.; 5) запрос о том, не проходил ли через иркутскую канцелярию указ петербургской Медицинской канцелярии от 3 декабря 1723 г.; 6) о предоставлении ему мальчика 11-12 лет взамен подлежавшего освобождению от службы Григория Сапулина; 7) о предоставлении ему каюка длиной в 6-7 сажен для предстоящего путешествия из Иркутска в Енисейск. Этот мемориал был вручен комиссару М. П. Измайлову, который просил передать, что все его требования будут удовлетворены. О чем ему будет сообщено особой резолюцией. Прошло три недели, аккуратно через 1-2 дня (куда денешь немецкую педантичность! – В. З.). Мессершмидт направлял своего слугу Петера в канцелярию, но резолюции так и не получил! 14 мая он представил в канцелярию второй мемориал, в котором указывал, что отсутствие резолюции по первому мемориалу уже на три недели задержало его отъезд из Иркутска. А ведь Москва требовала постоянного отчета ученого, и судя по документам, очень несправедливо относилась к Мессершмидту. Как пишет биограф ученого М. Новлянская, «тем временем 11 мая из Петербурга приехал курьер с известием о кончине Петра, последовавшей 28 января 1725 г. в 5 час. 30 мин. утра и о вступлении на престол его супруги Екатерины I. Жителям Иркутска надлежало немедленно, чтобы не задержать курьера, который должен был 179 ехать дальше, принести верноподданическую присягу новой манархине. «Комиссару было не до Мессершмидта, а последнему прибавилось новое беспокойство: он не знал, должен ли он тоже приносить присягу или же, как иностранец, был свободен от этого. (Вспомним, Щеглов утверждает, что воевода (комиссар) сам хотел привести к присяге Мессершмидта! – В. З.). Тщетно обращался он с этим вопросом в провинциальную канцелярию, тщетно просил дать ему копии текста присяги. В канцелярии никто ничего не знал и ему отвечали, как и прежде, что в ближайшее время он получит резолюцию комиссара по всем интересующим его вопросам» (Как видим, российская бюрократия ведет свою родословную с петровских времен, а может, еще с времен более отдаленных!). Эта приказная волокита сильно раздражала Мессершмидта и приводила его в отчаяние. Он выискивал себе занятия, чтобы заполнить свободное время в период этого бесплодного ожидания резолюции. Он привел в порядок свои записи слов на тангутском и монгольском языках, несколько раз приглашал к себе проживавшего в Иркутске своего старого знакомого индийского купца Паресотемагире и с его помощью составил список индийских словназваний животных, птиц и растений. Кроме того, он записал сообщенные им сведения о выращивании и сборе различных сортов чая в Индии. Далее он исследовал и описал несколько редких птиц, в том числе дрофу, даурского лебедя и каменного селезня, а также гнезда птиц, которые он нашел во время небольшой экскурсии, совершенной им с 17 по 21 июня на острова, лежащие недалеко от Иркутска вверх по Ангаре… (Выходит, надо благодарить нерадивого воеводу за то, что он тянул с резолюцией. Сделай ее быстро, ученый бы не успел сделать многое из того, о чем сказано выше.) Биограф ученого пишет, что Мессершмидт неохотно общался с жителями: «Неожиданные визиты русских пугали его. Ему казалось, что эти посещения имели своей целью застать его врасплох. Так, 2 мая к нему неожиданно пришел провинциальный комиссар (воевода М. П. Измайлов – В. З.) вместе с капитаном Миклашевским, сержантом Носковым и казначеем Петровым. После их ухода он записал в дневнике, что этот визит сделан нарочно, «чтобы застать меня врасплох и не дать мне времени быстро спрятать то, что я не хотел бы, чтобы они видели. Но моя комната, к счастью, была так хорошо прибрана, что им не удалось ничего выследить». (Что уж там хотел «выследить» иркутский воевода на квартире ученого, нам остается только гадать.) В конце мая так и не дав никакого ответа на его мамориал, Иркутская провинциальная канцелярия выплатила ему жалованье за два года (1723 и 1724) в сумме 1000 рублей с вычетом 10 рублей на госпиталь. 27 мая ему дали дощаник и прислали плотников, которые должны были оснастить его рулем и веслами, осмолить, утеплить и привести в порядок. Вместо мальчика лет 10-12 ему прислали мужчину лет 40, от которого он отказался. 180 «Таким образом, Иркутская провинциальная канцелярия (читайвоевода М. П. Измайлов – В. З.) считала, что она выполнила все от нее зависящее и М. П. Измайлов послал к Мессершмидту своего денщика осведомиться, когда же ученый собирается покинуть Иркутск? На это Мессершмидт ответил, что он был готов к отъезду уже в апреле, а если и задержался в Иркутске, то исключительно только по вине Иркутской канцелярии, и что теперь сможет отправиться в путь лишь после того, как будут удовлетворены все его требования. Однако ему пришлось задержаться в Иркутске еще недели на три. Целый ряд обстоятельств, таких, как трудность достать гвозди, невозможность ни за какие деньги получить в Иркутске смолу, отсутствие подводчиков и проводников, не позволяли путешественнику двинуться в путь. Тем временем он занимался всякого рода хозяйственными делами. Он сделал точную опись содержимого всех своих чемоданов и ящиков, подробно перечислив все вещи, как имевшиеся у него раньше, так и приобретенные во время путешествия, в том числе вещи, вырытые из могил, предметы обихода и одежды различных сибирских народов, инструменты, книги, карты, рукописи, лекарства и т.д. В итоге у него оказалось 40 чемоданов и ящиков. 15 июня комиссар М. П. Измайлов приказал дать ему 12 гребцов и двух проводников и вскоре ученый смог выехать, как он выразился «из этого ставшего для него неприятным города Иркутска». II. Разговор об истории с доверчивым читателем Пожалуй, ни за одно воеводское правление, как во время нахождения в этой должности лейб-гвардии капитана Михаила Измайлова, Иркутск не видел таких знатных, важных и именитых гостей. И поскольку о делах самого воеводы мало что известно, придется говорить о тех людях, которые в силу разных обстоятельств оказались в нашем городе и, конечно же, были встречены воеводой, которому по рангу полагалось принимать государственных людей. И поскольку они оставили след в российской истории, я хочу, чтоб и сибиряки знали о некоторых лицах и именах, чьи дела оказались связаны и с историей Иркутска и России. Приятель Пушкина и многих декабристов, поэт и офицер Федор Глинка в «Письмах к другу» (М., 1990, С. 156) оставил очень хорошее высказывание об истории. Эти слова стали мне путеводительной звездочкой и еще раз убедили меня в том, что «ничто на земле не проходит бесследно»: «одна история торжествует над тленностью и разрушением. Поникает величие держав; меркнет свет славы; молва звучит и затихает. Роды и поколения людей проходят, как тени, по краткому пути жизни. Что же остается за ними в мире? Дела! Кто хранит их для позднейших столетий? История». Расскажем с помощью истории о некоторых людях, кто осчастливил Иркутск 1725-1731 годов своим пребыванием. 181 В январе 1725 г. в Иркутск прибыли морского флота поручик Мартын Шпанберг и капитан Иван Беринг (в Летописи имя Витус заменено на русское Иван. – В. З.) – начальник Первой Камчатской экспедиции. В иркутской летописи этому событию отведено две строки: «по истребованию потребного в ту экспедицию отправились из Иркутска на Лену для следования в Якутск и далее». Но за этими строками целая трагедия – для экспедиции надо было очень много всего – от гвоздей и досок до продовольствия. И, вероятно, воеводе М. Измайлову пришлось нелегко. Да, для экспедиции слишком многое требовалось. И не всегда, как мы уже могли убедиться на примере Мессершмидта, решение ряда вопросов зависело от желания воеводы. (Мессершмидту нужны были «иконники», то есть художники. Где мог их взять иркутский воевода, да еще не на день-два, а на весь период экспедиции! Витусу Берингу потребовались корабелы-мастера для постройки карбасов и кочей и десятки других людей самых разных, зачастую редких профессий)… Идти добровольно в дальние края желающих было мало. А заставить силой воевода не имел права: ведь все эти люди должны были терпеть лишения, работая под открытым небом в непогоду и стужу, питаться порой лишь кореньями, ягодами да грибами. Мы даже представить себе не можем, как труден был путь первых землепроходцев и исследователей Сибири! Историк Сибири Н. Козьмин в «Очерках прошлого и настоящего Сибири» (СПб, 1910, С. 23) писал: «О пути через Енисей и Ангару у приенисейского населения сложились легенды о каком-то чудище, живущем в реке и поглощающем суда. А далее быстрая, с несколькими порогами, окутанная зловещими воспоминаниями Ангара. Надо читать отписки служилых людей, чтобы представить себе колоссальные трудности пути по этой реке, Илимскому волоку». Да только ли по этим местам было трудно передвигаться! Возьмем экспедицию В. Беринга. Историки при описании его путешествия видят обычно одну сторону его деятельности – результат двух его экспедиций, бесспорно, героических. В стороне остается большая армия его помощников, участников этого великого похода по бесконечным сибирским просторам. Процитируем строки из книги «Отечественные физико-географы» (М., 1959, С. 56). «Около 10 тыс. километров труднейшего пути… предстояло проделать не налегке, а с большим, необходимым для постройки судов снаряжением. Много трудов и лишений пришлось испытать во время многомесячного пути через Сибирь. Особенно тяжелым оказался последний этап – от Якутска до Охотска». Представление о тяготах этого пути дает рапорт Беринга из Охотска: «Отправленный из Якутска сухим путем провиант прибыл в Охотск 25 октября на 396 лошадях. В пути пропало и померзло 276 лошадей за неимением фуража. Во время путешествия к Охотску люди терпели великий голод от недостатка провианта: ели ремни, кожи, кожаные штаны». 182 III. История о знатных гостях иркутского воеводы Михаила Измайлова «Царю наперсник, а не раб»: «круги памяти» Кто-то из российских критиков ввел в обиход термин «Искушение д’Артаньяном». Суть его в том, что, мол, во Франции даже политический роман, каковым являются «Три мушкетера» А. Дюма, насыщен приключениями, погонями, перестрелкой и т.д., а у нас и истории, как таковой, то ли нет, то ли мы ее не знаем. История у нас есть. И богатейшая. Просто мы ей без малого век не занимались и виновата, конечно, Система, которая с детских лет воспитывала в нас уважение к таким личностям, как Стенька Разин, Емельян Пугачев да Салават Юлаев. Например, мы привыкли видеть в Степане Разине только борца с эксплуататорами, а народное предание видит в нем разбойника и злого колдуна. Наши предки правильно подходили к осмыслению разинщины – они рассматривали деяния Разина с точки зрения христианской морали. И, как оказалось, они были правы! У нас о выдающихся личностях, «птенцах гнезда Петрова», заговорили, кстати, как и «орлах Екатерины II» лет 10-15 тому назад! И слава богу, что заговорили! Теперь мы знаем хоть кое-что. Но должны знать больше. И тебя, уважаемый читатель, я хочу познакомить с одним из выдающихся людей Петровского времени, уроженцем далекой Абиссинии, крестником Петра, обретшим в России вторую Родину, прадедом Пушкина Абрамом Петровичем Ганнибалом. Помните незаконченный роман Пушкина «Арап Петра Великого»? Там есть такой эпизод. «Послушай, Ибрагим, - говорит Петр, обращаясь к Ганнибалу, - ты человек одинокий, без роду и племени, чужой для всех, кроме одного меня. Умри я сегодня – завтра, что с тобой будет, бедный мой арап»… Пушкин, как в воду глядел: умер Петр и наступили для Ганнибала черные дни, пошла такая круговерть, такие удары судьбы, что, как говорится, не приведи господь! Каким же оказалось «завтра» Ганнибала, об этом я и хочу рассказать. Еще и потому, что оно оказалось тесно связано с Сибирью и Иркутском. Может быть, кому-то покажется странной форма повествования? Но цель была у меня одна – поведать о выдающемся человеке, который сделал кое-что и для Сибири, но об этом мало кто знает, хотя в истории имя его сохранилось. История и память. Эти слова связаны неразрывно. «Будущей истории или биографии никто столько не может доставить драгоценнейших материалов, как современник, свидетель очевидец, неизбежный участник и естественный судия происшествий, перед ним совершающихся!» - писал современник и друг А. Пушкина, профессор П. А. Плетнев. С этим трудно не согласиться. И потому я хочу продолжить рассказ о времени правления воеводы М. Измайлова, используя архивные материалы, документы, воспоминания, указы ,газетные публикации, уже 183 ставшие историей, потому что они рассказывают о событиях уже прошедших, ставших достоянием Ее Величества Истории. Дальнейший рассказ свой я назвал «Круги памяти». Почему? Да потому что разговор будет идти именно такими «кругами памяти» - от современности к прошлым дням, и вновь от седой старины к современности. Может быть, читатель не сразу поймет, почему я начинаю разговор с Петра I, но, думаю, по мере чтения все станет ясным. Итак, небольшое отступление. Круг первый: Находка голландских историков, или как сохраняется память о Петре I за границей. Тяжелый, в старинном переплете, пожелтевший от времени альбом. На одной из страниц – сделанная от руки крупными буквами надпись: «Я, нижеименованный, по случаю езды для видения Европы был здесь, в Амстердаме, ради потребных мне искусств, потом же, проходя осмотр разных вещей, видел не последние среди них искусства анатомическия г-на Рейса и по обычаю дома сего своею рукою подписал – Петр». А чуть пониже – теми же чернилами: «Александр Меншиков». «Поездка Петра Первого в Голландию в 1697 году для изучения корабельного дела давно уже стала достоянием историков, - рассказывал голландский профессор Б. Беккер. До недавнего времени считалось, что все, связанное с этой поездкой, уже известно, описано и изучено. Но не так давно история вновь подтвердила, что у нее всегда есть в запасе сюрпризы, проливающие свет на некоторые события и факты. В данном случае таким сюрпризом явился обнаруженный в рукописном отделе Амстердамской университетской библиотеки альбом знаменитого голландского анатома Рейса с личной записью царя Петра…». Он продолжал рассказ, а я слушал его и невольно вспоминал недавнюю поездку в небольшой голландский городок Заандам, где учился корабельному делу Петр I. В этом городке близ ратуши стоит памятник «царю-плотнику» (Петр I изображен строящим корабль). Сохранился и деревянный домик, где когда-то жил в семье своего знакомого Геррита Киста «десятник Петр Михайлов». Многочисленные посетители этого домика-музея с интересом осматривают небольшие комнаты, скромную утварь, портреты Петра и Екатерины. Старик-смотритель музея, голландец Схол, уже полвека работающий здесь, обращает внимание туристов на слова, много лет назад начертанные над портретом Петра: «Какову он Россию свою сделал, такова она и будет: сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагам страшною, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быти не перестанет». Потом Схол показывает сувениры, оставленные здесь советскими туристами. «Заандам – родина гольфа, но его подлинная слава связана с именем Петра», - говорит Б. Беккер. Характерно, что Петр I во время своего пребывания в Голландии интересовался не только кораблестроением, как 184 это часто принято считать. Он знакомился с китобойным делом и замечательной голландской живописью. Находка голландских историков позволяет дополнить «голландский период» в жизни этого великого государственного деятеля России». Так писал в одной из статей из Амстердама корреспондент ТАСС Ю. Корнилов. Хорошо сохраняют голландцы память о нашем царе! Просто замечательно! Круг второй: «На улице Великой» - тоже память В газете «Неделя» (1986, № 37) под рубрикой «Голос минувшего» опубликована корреспонденция Н. Николаевой «На улице Великой». В предместье Вильнюса в бывшем имении Маркучай, принадлежавшем некогда младшему сыну А. С. Пушкина Григорию Александровичу, завершена реставрация литературного музея, и в день рождения великого поэта двери знаменитого маркучаевского дома вновь распахнулись для посетителей. Дом в Маркучае… Но прежде чем рассказать его историю, нельзя не сказать несколько слов о древней Пятницкой церкви, что стоит в центре города за чугунной узорчатой решеткой неподалеку от старой ратуши. Как повествует старинная хроника, в 1345 году по велению супруги Ольгерда княгини Марии Ярославны «на улице Великой, что идет от ратуши к замку», на месте капища языческого бога Рагутиса была построена церковь – первый каменный храм, воздвигнутый в литовской столице. Сооружение почти полностью повторяло архитектуру и внутреннее убранство древних киевских и новгородских церквей, с хорами для именитый жен и занавесью, скрывающей их от любопытных глаз. Имя Св. Параскевы, которым нарекли новую церковь, в переводе с греческого означает Пятница. Под этим названием она и вошла в историю. За минувшие шесть с половиной столетий здание не раз горело и вновь восстанавливалось, меняло хозяев. Многое повидала эта небольшая и скромная на вид церквушка. На черных мраморных досках, что навечно закреплены на стенах здания, высечены тексты, повествующие о разных событиях, свидетельницей которых она была. И подолгу задерживаются у ограды прохожие, вчитываясь в потускневшие строки: «В сей церкви император Петр Великий в 1705 году свершил благодарственное молебствие за одержанную победу над войсками Карла XII, подарил ей знамена, отнятые в той победе у шведов, и крестил в ней Африканца Ганнибала, деда знаменитого поэта нашего А. С. Пушкина». (Ганнибал был прадед А. Пушкина. – В. З.) В октябре 1888 года древние стены церкви стали свидетелями пышного свадебного торжества. В память своего прославленного прадеда младший сын А. С. Пушкина Григорий Александрович венчался здесь с дочерью генерала Мельникова – Варварой Алексеевной. После свадьбы супруги долгие годы жили в Михайловском, свято храня и оберегая все, 185 что соприкасалось с памятью любимого и почитаемого отца. Современники Г. А. Пушкина в своих воспоминаниях отмечали его радушие и гостеприимство. Он был талантливым рассказчикомимпровизатором, тонким ценителем природы. Незадолго до столетия со дня рождения А. С. Пушкина Григорий Александрович продал Михайловскую усадьбу Российской Академии наук и уже навсегда поселился с женой в ее имении Маркучай. Маркучай – окраина нынешнего Вильнюса. Эти удивительно живописные места сохранили свою красоту и до наших дней. Вековые липы и клены, как и во времена прежних хозяев поместья, окружают сравнительно небольшой деревянный дом с мансардой. Поселившись в Маркучае, супруги Пушкины по-прежнему с трогательным вниманием заботились обо всем, что было связано с именем Александра Сергеевича. Одна из комнат дома так и называлась – «Уголок Пушкина». В завещании жены Григория Александровича В. А. Пушкиной (она умерла в 1935 году) говорится: «Дом в Маркучае не может отдаваться в наймы или в аренду, а всегда должен быть в таком состоянии, в каком находится теперь, при моей жизни, дабы в имении Маркучай сохранилась и была в попечении память отца моего мужа, великого поэта и дабы равно центр имения Маркучай, как и находящийся в нем жилой дом, в доказательство его памяти всегда служили культурно-просветительной цели». Научные сотрудники заново отреставрированного и пополненного музея сделали все, чтобы сберечь мемориальную часть дома. Сохранились мебель, посуда. В библиотеке несколько сот книг, принадлежащих Григорию Александровичу, первые издания произведений А. С. Пушкина: «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Руслан и Людмила». В экспозиции можно увидеть два рисунка посмертной маски поэта, выполненные бывшей хозяйкой дома, десятки других рисунков и портретов работы В. А. Пушкиной, что долгое время хранились в запасниках музея. Как видим, в Вильнюсе тоже помнят о Пушкине и его прадеде «африканце Ганнибале». Круг третий: Дом «арапа Петра Великого» Под рубрикой «Рассказали архивы» газета «Неделя» (1984, № 49) опубликовала статью Г. Богуславского о находке на Среднем проспекте Васильевского острова дома, где жил предок А. Пушкина Абрам Петрович Ганнибал. Документы, сохранившиеся в архивах, не позволяют нам, к сожалению, узнать, приобрел ли военный инженер, генерал Абрам Петрович Ганнибал, вернувшийся в 1752 году в столицу после многолетней службы в Прибалтике, уже существовавший ранее дом на Среднем (тогда он, кстати, еще именовался Малым) проспекте Васильевского острова или построил его сам на отведенном ему участке, 186 но то, что до 1757 года он с многодетной своей семьей жил здесь, теперь нам доподлинно известно. В этом доме он встретил и свое производство сперва в генерал-поручики (в декабре 1755 г.), а в июле 1756 г. – и в генерал-инженеры. В конце 1760-х были начаты работы по съемке российской столицы и составлению аксонометрического плана города, изображавшего весь город как бы «в развертке», с птичьего полета. Работа эта не была завершена – Васильевский остров оказался единственной частью Петербурга, план которой удалось закончить. Дошедшие до нас листы плана – бесценный источник наших знаний и представлений о городе конца 1760-х годов, он дает совершенно достоверные «портреты» изображенных на плане зданий, дворовых участков, улиц и площадей. Здесь мы находим и участок, принадлежавший генералу Ганнибалу: П-образное деревянное одноэтажное на каменных погребах здание, имевшее девять окон по фасаду (длина фасада составляла 10 сажен – 21 метр). Дом стоял лицом к Среднему проспекту и боком к узкому и короткому переулку-тупику, ныне не существующему: он как бы продолжал шедший от Невской набережной до Среднего проспекта Песочный переулок, нынешнюю улицу Репина. Участок, как и большинство тогдашних петербургских дворовых участков, был прямоугольным в плане: 15х30 сажен. Большой двор, въезд в который находился левее жилого дома, был застроен одноэтажными деревянными зданиями, которые прихотливо, как-то углами примыкали одно к другому: сарай, конюшня, каретный сарай, другие хозяйственные постройки – всего их во дворе было семь… И еще одно важное и интересное обстоятельство. В непосредственном соседстве с двором генерала Ганнибала протянулся от 1-й до 2-й линии Васильевского острова так называемый «Бонов двор», который Академия наук приобрела у бывшего владельца в 1739 году и на котором разбит был академический «ботанический огород». Адъюнкт Михаил Ломоносов поселился в деревянном доме, стоявшем на этом дворе, сразу по возвращении из-за границы. А в 1747 году на территории академического «ботанического огорода» было возведено здание химической лаборатории Ломоносова – первое в России здание научной лаборатории; здесь великий русский ученый работал и жил до 1757 года, по случайному совпадению до того же самого года, что и его ближайший сосед генерал Ганнибал. Можно ли допустить, что эти два человека не были знакомы, не общались между собой? И не только потому, разумеется, что были ближайшими соседями, но и потому, что принадлежали к одному кругу, были оба людьми очень необычных, «извилистых» биографий, многое видели и знали, оба верны были памяти Петра I, которым восторгались. …Мы проходим вдоль Среднего проспекта, по оживленному участку Васильевского острова. В сегодняшнем облике этого места, в самом ритме нынешней жизни нет ничего, что напоминало бы нам о далеком прошлом 187 этих мест. Тем более важно нам знать, что именно здесь в течение нескольких лет жил один из замечательных людей XVIII века, один из «птенцов гнезда Петрова», генерал Абрам Петрович Ганнибал, прадед великого Пушкина… Круг четвертый. Музей в Петровском Правда, когда корреспондент АПН в сентябре 1971 года дал своей заметке такое название, музей еще только создавался. А теперь он есть. А начинался он так. «В конце июля на опушке соснового бора с березовым подлеском, что тянется по горам вдоль озера Кучане, у самого Петровского возник палаточный городок. Его разбили студенты Московского государственного университета. Студенческий строительный отряд приехал восстанавливать дом Абрама Ганнибала – одного из ближайших сподвижников Петра I, прадеда великого русского поэта Александра Пушкина. Петровское неотделимо от Пушкина. Здесь жили его предки, здесь возникли планы таких произведений, как «Арап Петра Великого» и «Дубровский». Скоро Петровское вновь будет таким, как при Пушкине. Возродятся парковые гроты и пруды, фруктовый сад. Возникнет новый Пушкинский дом-музей, проект и чертежи которого уже готовы. Хранителям заповедника удалось собрать много старинных изображений дома и парка, приобрести завещание Вениамина Ганнибала – последнего Ганнибала, жившего здесь до 1839 года. В этом завещании перечислено имущество, находившееся в доме – описание картин, мебели. Пройдет два-три года, и турист, посетивший эти места, сможет увидеть возрожденный уголок пушкинского края…» (Подробнее о домемузее Ганнибалов в Петровском вы прочтете в «Приложении», в статье «В деревне, где Петра питомец…») Круг пятый: У всех ли потомков хороша память? Более 30 лет назад (а точнее в 1968 году) я выступал на первой конференции краеведов Бурятии в Улан-Удэ и для развития туристического движения предложил выпускать краеведческие пособия, буклеты, в которых бы рассказывалось о том, какой интересный край Сибирь, какие знаменитые люди находились в Сибири или на государственной службе, или отбывали ссылку, или были землепроходцами и путешественниками. Я назвал добрых десятка три имен и некоторым предложил даже… установить памятники. В одном старинном забайкальском селении Селенгинск можно было поставить целую аллею бюстов, знаменитых людей, живших, работавших или отбывавших здесь ссылку. Среди имен были первый астроном России, современник и друг Ломоносова С. В. Румовский, ученые Паллас, Георги, 188 Мессершмидт, декабристы братья М. и Н. Бестужевы и «открыватель Антарктиды» капитан-лейтенант К. Торсон и т.д. Но первым я назвал имя Абрама Петрова – Ибрагима Ганнибала, который во времена правления иркутского воеводы Михаила Измайлова был послан строить селенгинскую крепость… Речь моя энтузиазма у властей не вызвала и все осталось лишь в памяти моей и тех, кто был на конференции. Осенью того же 1968 г. я был послан от Бурятского совета по туризму на Всесоюзный семинар работников бюро путешествий и экскурсий в Алма-Ату. И здесь, выступая, вновь сказал, что мы не умеем завлекать туристов, потому что нам нечего им показать, а порой и рассказать. И я заговорил о том, что, например, в Иркутске и Селенгинске около 3 лет находился прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал, что мой знакомый директор Кяхтинского краеведческого музея Родион Филиппович Тугутов, выпускник Московского историко-архивного института, автор ряда брошюр по краеведению, нашел остатки крепости, которую строил Ганнибал, и что я тоже одни раз был с ним на месте, где была крепость… Через день зав. экскурсионным бюро из г. Томска Зеньковский преподнес мне шутливые стихи, где обыгрывалось мое выступление. Вот строки оттуда: …Но я три крепости разрыл, а Ганнибал ведь был бурятом, в Улан-Удэ он месяц жил с моим прадедушкиным братом… Шутка-шуткой, но Ганнибалом тогда заинтересовались многие… Прошли годы, и я думаю все о том же: почему бы в Селенгинске, или в Иркутске, где решалась его судьба, не поставить памятник знаменитому «арапу Петра Великого». Как читатель сумел уже убедиться, Запад чтит память Петра, Россия в последние годы восстанавливает усадьбы, дома и другие памятные места, связанные с великими людьми, в том числе и с Ганнибалом. Может быть, найдутся меценаты и у нас? Если в тех местах, о которых говорилось выше, народ знает о своих знаменитых людях, то сибиряки, где этих людей перебывало в сто раз больше, не знают о них, за небольшим исключением ничего. Конечно, рядовой читатель в этом не виноват: книг, посвященных Иркутску, увы, немного. И тем досаднее, что в хорошей книге Марка Сергеева о Ганнибале («Жизнь и злоключения Абрама Петрова – арапа Петра Великого») открыв страницу, читатель сразу же встретится с обидной неточностью: автор пишет: «…Когда гранки книги лежали на моем рабочем столе, пришло сообщение краеведов из Кяхты, в котором сообщалось, что найдены остатки крепости, которую строил Ганнибал». Книга вышла в 1975 г., а крепость, которую строил прадед Пушкина Абрам Ганнибал, нашли значительно раньше. А теперь продолжу рассказ о жизни Абрама Петрова-Ганнибала, о встречах на сибирских перекрестках, о сложной судьбе крестника Петра и прадеда Пушкина. 189 А. С. Пушкин писал: «Странная жизнь Аннибала известна только по семейным преданиям. Мы со временем надеемся узнать полную его биографию». К сожалению, Пушкин сделать это не успел. Но наши историки, исследователи, собрали редкий материал – и летописи заговорили, и письма Ганнибала из Сибири нашлись. И выяснилось, что и во время Петра и после его смерти жизнь в России была полна интриг, дворцовых сплетен; одна партия противостояла другой, выискивая как бы сейчас выразились, компромат друг на друга – словом, все было не менее драматично, чем во Франции во времена кардиналов Ришелье и Мазарини, т.е. при славном д’Артаньяне. Документы и летописи не молчат Очень хорошо написал об этом Сергей Перевезенцев, автор книги о соратнике Петра I историке В. Татищеве «Отечества пользы для…»: «На протяжении столетий отечественные хранители древности старательно заносили в рукописные свитки сведения о делах минувших и настоящих, сопровождая их собственными нравоучительными рассуждениями, историческими реминисценциями, разъяснениями известных им подробностей тех или иных событий. Эти авторские отступления сегодня нередко дают ключ к разгадке многих тайн, канувших в Лету деяний, ибо только летописцы свидетельствуют о них перед ищущими историческую правду потомками». Итак, пусть говорят документы, свидетельства современников, письма самого Ганнибала и к нему, сибирские летописцы, рассказывающие лаконично о переездах (вынужденных, разумеется) Ганнибала с места на место, исторические события, которые тогда еще не были таковыми, а были обычными буднями как для дипломата Саввы Рагузинского, чрезвычайного полномочного посла России в Китай, так и для «бомбандир-поручика Абрама Петрова», так и для иркутского воеводы Измайлова, которому по долгу службы приходилось угождать одним и повелевать другими. Если бы я был романистом, я бы поведал о судьбе Ганнибала драматично, но я документалист. И потому в моем описании все выглядит гораздо проще. Вот он едет в Сибирь. И дорожные размышления его весьма тревожны. Он еще под впечатлением нелегким – он чувствует, выезжая по распоряжению Меншикова из Казани, что впереди ему уготована нелегкая судьба… Ганнибал понимал, какого труда и какого страшного напряжения сил требовала от военных людей – да и не только от них! – тревожная эпоха Петрова царствования. Несмотря на скверные пути сообщения в тогдашней России, служилые люди передвигались с одного конца государства на другой постоянно: из-под Азова – в Нарву, в Дорогобуж, из Москвы в Ямбург, опять под Нарву, затем в Белгород и на Дон, для усмирения Кондрашки Булавина, а отсюда потом под Полтаву, а затем в Архангельск… И при всем при этом в военном чинопроизводстве 190 царила удивительная строгость: за все перечисленные походы его приятель Филипп Неелов получил чин капитана. Но когда вологодский подъячий Зубков донес, что Неелов не выслужил в армии установленных лет, его по именному государеву указу вытребовали в Петербург и из капитанов «написали» в прапорщики. Но у него, у арапа, другое: его оставили в чине. Но удалить надо было: его любили, а этого Меншиков боялся пуще огня… Мысли арапа был невеселые. Он вспоминал своих друзей: княгиню Аграфену Петровну Волконскую, дочь Петра Михайловича БестужеваРюмина, гоф. даму Екатерины I, у которой она пользовалась особенным доверием, кабинет-секретаря Ивана Антоновича Черкасова, Александра Борисовича Бутурлина, близкого человека к царевне Елизавете Петровне, члена военной коллегии Егора Ивановича Пашкова, учителя великого князя Петра Алексеевича Семена Афанасьевича Маврина. Да, вся это компания, давно и близко между собой знакомая, отличалась особенною преданностью семейству царскому, любила все народное, русское и ненавидела Меншикова. На эту ненависть у каждого была своя причина… А между тем здоровье Екатерины становилось слабее и начали все задумываться, кого же возвести на престол? Екатерина хотела Петра Алексеевича… Петр Андреевич Толстой, вызвавший обманом из-за границы царевича Алексея Петровича, тоже хотел восстановить престолонаследие в мужском поколении рода Петра I. Толстой просил Аграфену Петровну Волконскую узнать, справедлив ли слух о назначении наследником престола великого князя Петра Алексеевича. …Ганнибал, наверное, вздохнул, когда вспомнил, что императрица очень любила Волконскую и питала к ней большое доверие. Княгиня узнала от нее, что Меншиков предложил императрице завещание, по которому надо было назначить наследником Петра Алексеевича и обязать его жениться на дочери Меншикова. Волконская передала эту новость Толстому, он сообщил о ней остальным друзьям, они решили идти к Екатерине и открыть все злоупотребления власти Меншикова… Но и тот не дремал. Да, это слишком поздно понял Ганнибал и все его друзья! Он узнал о замысле своих врагов и всех арестовал, заставив Екатерину за несколько часов до ея кончины подписать приговор о ссылке и казни виновных… Он помнит хорошо тот день, 6 мая 1727 г., когда скончалась императрица Екатерина… В этот же день княгиня Волконская узнала о несчастной участи Петра Толстого и его сообщников… Ей самой было приказано отправиться в Москву и жить там или в деревне… Письма и бумаги, найденные у Волконской, ничего не объяснили Меншикову, улик не было; но подозрительный светлейший князь знал дружбу княгини, с ним, Ганнибалом, а также расположение к нему Петра II, и этого было достаточно. Не имея никакого повода сослать его за какой-нибудь проступок, Меншиков придумал выпроводить его тотчас из Петербурга с поручением по инженерной части. 8 мая он, Абрам Петров Ганнибал, получил указ отправиться немедленно в Казань «для починки крепости». 191 Поручение вроде бы лестное для молодого капитана, в то же время Меншиков достигал своей цели – удалить Абрама от Петра Алексеевича… Через 25 дней после приезда в Казань, Меншиков приказал ему ехать в Тобольск, где построить крепость. …Вспоминал Ганнибал длинной дорогой не только своих оставленных друзей, но и Родину свою – Эфиопию. Отец его имел 30 жен в гареме и 19 детей. Он был младшим и, стало быть, самым любимым ребенком в семье. Старшие братья завидовали ему. Эфиопия тогда с трудом отбивалась от турок, окраинные ее территории переходили из рук в руки. Турки, по обычаю, требовали заложников от покоренных, потребовали заложника и от владетеля Лагона. В его отсутствие братья сдали туркам отцовского любимчика, явного претендента на престол. Его привезли в Стамбул, к султанскому двору, поместили в серале. И случилось так, что как раз в это время думный дьяк Украинцев, посланник России в Турции, получил из Петербурга приказ царя Петра: доставить на Русь несколько способных, годных к учению и службе мальчиков-арапов. Продажные люди есть везде. Нашел дьяк Украинцев такого визиря и в султанском дворце. И в 1706 г. граф Савва Рагузинский доставил его в Москву. Вспомнил Ганнибал, как писал он в Сенат: «Родом я из Африки, тамошнего знатного дворянства. Родился я во владении отца моего в Лагоне, который и кроме того имел под собой еще два города. В 1706 г. я выехал в Россию из Цареграда при графе Савве Владиславовиче, волею своею, в малых летах, и привезен в Москву…» В Петербург его привез сам Петр. Он быстрее научился говорить по-русски и стал как бы царским пажом. Звали его вначале как на Родине, Ибрагим: арабская переделка европейского имени Авраам, или по-русски Абрам. Он повсюду сопровождал царя, спал с ним под одной крышей. Петр страдал бессонницей, часто будил Абрама, диктовал ему что-нибудь, или, достав грифельную доску, писал сам, а Абрам ему светил… Правда, иногда царь был гневен и крут и тогда Абраму доставалось. Но Петр же и заботился о нем, помог получить образование. Да не где-нибудь, а заграницей, во Франции! В 1707 г. Абрама крестили. Крестными у него были за отца – император всероссийский, за мать – польская королева. Было это в Вильно (Вильнюс – В. З.). Дали ему при крещении имя по отцу – Петр, но он упрям был в 10 лет, держался за старое имя, а на Петра не откликался. Он и потом много лет подписывался «Абрам Петров», сделав свое крестное имя фамилией. Фамилию Ганнибал он присвоил себе сам… …Прервем на минутку «воспоминания» Ганнибала. И зададимся вопросом: почему Петр крестил Ганнибала? Или ему не нравилось имя Авраам, кстати, совсем не эфиопское? «Почему Петр крестил Ибрагима? Русский царь, надо полагать, знал, что Абиссиния – страна с христианской религией. Может быть, имелись основания считать, что царский приемыш – мусульманин или его обратили в магометанство во время пребывания в Турции? Возможно, отправлением каких-то религиозных ритуалов, молитвой арап выдал свою 192 принадлежность к «чужой вере». Все это еще загадка», - писал Николай Хохлов в книге «Присяга просторам» (М., 1968, С. 58. Очерк «Лоскут абиссинского неба»). Это свидетельство осталось бы загадкой и для меня. Но в 70-х годах, когда я собирал материал для книги о Ганнибале, упомянул об этом в разговоре с хорошим своим приятелем, пушкинистом, профессором Георгием Богачом. И тогда он сказал: «Сейчас я растолкую вам, что никакой загадки нет! Дело в том, что Ганнибала впервые крестили в Молдавии. А в Вильно – это было второе крещение! Послушайте внимательно, и все поймете», - сказал Георгий Богач. Ранее считалось, что Савва Рагузинский, выполняя волю русского посла Петра Толстого, отправил морем 3-х арапчат. На самом деле они прибыли из Турции через Валахию и Молдавию. Осведомленный о том, что мальчики предназначены для русского двора, владетельный тогда молдавский князь Михаил Рановицэ, поступил по обычаю времени: в день, близкий к 9 октября, когда церковь отмечала память святого Авраама (по старому стилю), он совершил над одним из мальчиков обряд крещения в православной церкви столицы княжества г. Яссы. Было тогда Ибрагиму, теперь уже Аврааму, лет 8-9. Но в дальнейшем с маленьким Авраамом случилось нечто необычное: год спустя в Вильне, не признав обряда крещения, совершенного в Молдавии, царь перекрестил своего фаворита заново. И пожелал быть ему крестным отцом. «Зачем же было нужно второе крещение?» - спросил я, нисколько не сомневаясь в тех сведениях, что сообщил мне Георгий Феодосович Богач. «Все очень просто: непризнание ясского ритуала основывалось на обвинениях в принятии молдавской церковью униатства, в подчинении ее католическому Риму. В соседней Габсбурской Трансильвании (Румыния. – В. З.) на трех синодах, состоявшихся в городе Алба-Юлия XVII в., уния уже была принята. Ее идеи проникали и в Молдавию, где католический епископ занимал второе место после православного митрополита, а все православные епископы иерархически стояли ниже его. Таким образом, непризнание ясского ритуала над Авраамом явилось идеологической реакцией против католической экспансии. Вот почему Петр I решил совершить второе крещение… И по-своему был прав…» Из биографии А. П. Ганнибала (В. Травинский. Царю наперсник, а не раб. «Знание – сила», № 11-12, 1966). …Ганнибал рос. Шли годы, мальчик стал отроком, отрок – юношей. Живя около царя, поднахватал эфиоп умений и знаний, ловко и цепко овладевая науками. Во второе свое заграничное путешествие царь взял арапа с собой и оставил учиться на военного инженера во Франции. Пригрозил: пить-гулять станешь, учиться не будешь – в землю вобью. Пообещал: выучишься – в люди выведу. Итак: Эфиопия – Красное море – Средиземное море – Стамбул – Москва – Вильно – Париж. 193 Петр учил за границей людей чуть ли не всех российских племен: и русских, и черкесов, и татар, и калмыков, и мордвинов, и башкир. Но африканец в числе россиян на зарубежной учебе был единственным. Абрам, повзрослев, понял, что от превратностей судьбы у него одна защита: трудолюбие и сообразительность. Он серьезно отнесся к редкой удаче, выпавшей на его долю, грыз европейскую науку. А жили ученики российские за рубежом худо: стипендии были небольшие, поступали через много рук из Петербурга, нерегулярно. Бывало – и голодали, бывало даже, что нищенствовали – царские послы не раз писали об этом Петру. Царь скаредничал: денег ему всегда не хватало. Абрам много писем слезных посылал в Россию: нечем платить учителям, не во что одеться, голодно – «на плечах ни кафтана, ни рубахи, почитай нет, не токмо пропитаться, но и от долгов себя защитить невозможно». Но как бы то ни было, эфиоп наш зубрил и зубрил научные премудрости. Чтоб уж овладеть военным делом всесторонне, он записался волонтером во французскую армию. А тут как раз в 1719 г. грянула франко-испанская война, и Ганнибал угодил на фронт. Лихо дрался он в рядах французов, был ранен в голову, попал в плен, был оттуда французами вызволен, и за доблесть и смекалку допущен в высшую французскую инженерно-артиллерийскую школу в Меце, тогда лучшую в мире, куда иностранцев вообще-то принимать запрещалось. Еще не окончив училища, Ганнибал был произведен в капитаны французской армии. перед эфиопом из России открывалась головокружительная карьера: ведь новоиспеченному капитану не исполнилось еще и 25 лет, а за ним уже стояла боевая слава, ореол любимца российского императора и благожелательность королевского двора! Итак, сын эфиопского феодала – пленник турецкого султана – слуга русского царя – капитан короля Франции. В январе 1722 г. грянул из Петербурга приказ: всем ученикам возвращаться домой. Напрасно Абрам умолял отложить возвращение на 2 года, чтобы окончить училище: царь почему-то не соглашался. Может быть, не хотел, чтобы даровитый арап совсем осел за границей? Пушкин писал, что, мол, Ганнибал вел во Франции рассеянную светскую жизнь, имел связь с некой графиней, а потому и не хотел уезжать. Петр, якобы, послал ему письмо, мол, не неволю, можешь совсем там оставаться, после чего, устыдившись, Абрам немедленно выехал на Русь. Что касаемо графини – проверить трудно, хотя почему бы красивому, молодому, романтическими легендами окруженному юноше и не иметь в Париже какой-то сердечной привязанности. А уж насчет рассеянного светского образа жизни прадеда правнук преувеличил: жизнь Абрама за рубежом была заполнена трудом, войной и учебой. Да и деньгито у него завелись лишь к концу, и тратил он их не на роскошь: с собой в Россию вез Ганнибал 400 книг – большую по тем временам библиотеку, стоившую недешево. 194 План Петра удался: эфиоп стал живым укором нерадивым и ленивым из числа россиян, он вернулся из Франции образованным, эрудированным военным инженером, приобретя вкус к науке и литературе, лоск манер и изысканность речи. Петр часто лично экзаменовал возвращающихся; знаниями Ганнибала он остался очень доволен. Африканец с французским образованием на русской службе стал поручиком в той самой бомбардирской роте, где сначала был барабанщиком. Теперь у него под рукой ходили дети знатнейших фамилий Руси. Он учил их языкам и математике, производил по указанию Петра переводы иностранных научных книг. Царь уважал Абрама и с его мнением весьма считался. Но вот у власти Екатерина. Началась опала. Сначала Казань. И приказ – «из Казани – ехать в Тобольск». Ганнибал пишет Меншикову: «Не погуби меня до конца – последняя креатура на земле, которого и трава может сего света лишить: нищ, сир, беззаступен, иностранец, наг, бос». Но уже обгоняя Ганнибала, мчался сибирскому генерал-губернатору Долгорукову указ из Петербурга: Абрама Петрова послать к китайской границе для ее укрепления. И вот он уже в Селенгинске: домов – 90, дворян – 3, детей боярских – 4, десятников казацких – 50, казаков – 254. Итак: Эфиопия – Красное море – Средиземное море – Стамбул – Черное море – Москва – Санкт-Петербург – Франция – Испания – Казань – Сибирско-Китайская граница. До «Сибирско-Китайской границы» был еще Иркутск. И вот здесь в сибирских летописях начинается путаница. И коли не разобраться в ней, так и останется она еще на неопределенное время, если уж до конца ХХ века никто в этом не разобрался. Когда прадед Пушкина прибыл к воеводе Измайлову? Путаница начинается с «Летописи Иркутска 1717-1755 гг.». Читаем: «1727. В июне месяце прибыл из Селенгинска в Иркутск бонбардирный поручик Аврам Петров арап Ганнибал, который отпущен до Тобольска от графа Саввы Владиславича, куда в том же месяце отбыл из Иркутска». Когда прибыл в Иркутск, известно, в июне 1727 едет в Тобольск. Вроде бы все ясно. Но читаем «Сибиряковскую летопись» (1652-1763 гг.) и узнаем, что Аврам Петров в июне 1727 г. прибыл в Иркутск из Енисейска (?), «который отпущен от города Саввы Владиславича до Тобольска, который в том месяце отбыл водою в Тобольск (?). Причем тут Енисейск? И как из «Иркутска водою в Тобольск»? А «Летопись губернского города Иркутска» сообщает вообще другую дату прибытия Ганнибала в Иркутск: «1726. Прибыл в Иркутск отправленный по указу для строения селенгинской крепости бомбардирской роты поручик Авраам Петров арап Ганнибал, который и отбыл по мореставу в Селенгинск». Ту же летопись читаем дальше: «1727 г. в июне месяце прибыл из Селенгинска в Иркутск бомбандирной роты поручик Аврам Петров, который отпущен до Тобольска от графа Саввы Владиславича, куда в том же месяце и отбыл 195 из Иркутска» (С. 65). Значит, Ганнибал, судя по летописи, летом 1727 г. отбыл в Тобольск? А как же быть со следующей записью этой же «Летописи губернского города Иркутска»? На стр. 67 читаем: «1730 г. в январе месяце прибыл в Иркутск отправленный из Тобольска прапорщик Заворов для арестования поручика Авраама Петрова, за чем отправился в Селенгинск, где онаго Петрова арестовал, возвратился с ним в Иркутск, а из Иркутска отбыл в Томск (?)» (С. 67). Как же это могло случиться (я имею в виду арест «онаго Петрова»), если он еще в 1727 г. отпущен из Селенгинска от графа Саввы Владиславича Рагузинского, и через Иркутск отправился в Тобольск? А тут его едут арестовывать из Тобольска! Какаято загадка, впору для Шерлока Холмса! Беру наиболее мне знакомую «Иркутскую летопись» (П. И. Пежемского и В. А. Кротова. Иркутск, 1911). На странице 38 читаю: «1728 г. в декабре прибыл в Иркутск поручик бомбардирской роты Абрам Петров, командированный для построения Селенгинской крепости. Он был родом с берегов Африки (арап), куплен в Константинополе и прислан в дар Петру Великому, который был ему крестным отцом (об этом говорилось выше – В. З.) Петр отправил его обучаться в Париж, где он самовольно вступил в французскую службу, но вскоре возвращен был в Россию. По кончине Петра он подвергся гневу Меншикова, вследствие чего и был отправлен на службу в Сибирь. Отсюда уехал он без спроса в Петербург (?), но на пути был задержан и водворен в Томск (?). Императрица Елизавета Петровна возвратила свободу любимцу и крестнику своего родителя. В 1743 г. он был обер-комендантом Ревелд, 1756 – генерал-инженером, 1766 – награжден орденов св. Александра Невского и скончался в 1782 г., 92 лет он рождения, генерал-инженером» (Можно сказать «главным фортификатором России» - В. З.) В этой заметке иркутского летописца заставляет задуматься фраза «отсюда (из Селенгинска) уехал он без спроса в Петербург, но на пути был задержан и водворен в Томск». Если учесть, предположим, что Ганнибал приехал в Иркутск, а затем в Селенгинск в 1727, то в 1728 г. он вполне мог «уехать без спроса» (согласовав отъезд с Саввой Рагузинским, который ему благоволил – В. З.) Но дело в том, что даты приезда иркутские летописцы называют разные. «Баснинская летопись» повторяет «Летопись Иркутска 1717-1755», называет дату появления Абраама Петрова в Иркутске – 1726 год. Как разобраться в этой путанице? Какая дата наиболее точная? Продолжаю работать с документами. В полном собрании законов Российской империи под номером 4994 от 30 декабря 1726 г. читаю указ «Именный из Верховного Тайного совета Военной коллегии» «О построении крепости Селенгиской». «Доносил нам отправленный к китайскому двору чрезвычайным посланником действительный статский советник Илирийский граф Савва Владиславич, с границы Китайской, от реки Буры, от 31 августа, что по усмотрению его во всей Сибири ни крепкого города, ни крепости не обретается наипаче на границе по сю сторону моря Байкальского. Селенгинск ни город, ни село, ни деревня 196 понеже в оном токмо 250 дворов и строен на месте ни к чему годном, и но всяким набегам опасным, ничем не огорожен, к тому же опять за низостью места повсегодно водою с реки Селенги разлитием потопляется. И для того он граф Владиславич приискал к строению тамо фортеции иное вблизи удобное место; почему и указали мы: крепость Селенгинскую строить вновь на приисканном от помянутого графа Владиславича месте у реки Селенги, теми военными людьми, которые отправлены к границе китайской с полковником Бухгольцем. К тому же употребить по рассмотрению сибирского губернатора и тамошных жителей и для строения оной отправить туда из Военной коллегии немедленно инженера и артиллерийского офицера. А какую там там крепость удобнее делать: каменную ль или земляную ль, в том також и во удовольствовании оной новой крепости артиллерию и аммуницию и гарнизоном, нашей Военной коллегии поступить по-своему рассмотрению. Також де из той Военной коллегии послать на китайскую границу к комиссару Степану Колычеву, который доносил, что бывший при нем кондуктор князь Федор Галыгин умер, вместо оного другого кондуктора тож». Опять получается несоответствие: если верить «Баснинской летописи», что Ганнибал прибыл в Иркутск в 1726 г., то оказывается, что он появился в Сибири одновременно в указом, который вышел в декабре. 30 числа.. Что-то где-то не так! Листаю толстенный восьмой том Полного Свода Законов российской империи и, наконец, на странице 66 нахожу указ за номером 5309. Вот он-то кое-что проясняет. Но именно – «коечто». Указ от 17 июля 1728 г. из Верховного Тайного совета «О построении на китайской границе крепости»: «Его императорское величество указал: «Послать поручика Авраама Петрова для строения на китайской границе по чертежу крепости, ежели он в Тобольск пребудет, то послать по-прежнему в то место, где он был и велеть ему по прежде определенному чертежу крепость строить, и об окончании строения той крепости ему писать и ожидать указа, а без указа никуда не выезжать; а буде он в дороге, то послать из Тобольска навстречу, чтоб его поворотили назад по-прежнему». Какие выводы можно сделать, познакомившись с указом? Во-первых, вероятно первая поездка Ганнибала в Селенгинск все-таки была ранее 1728 года. Ведь сам Ганнибал был убежден, что столь дальняя командировка его – это результат интриг Меншикова. А мы знаем, что сам Меншиков после смерти Екатерины I подвергся опале и в декабре 1727 г. уже прибыл в ссылку в Березов «с сыном Александром и дочерями Марией, обрученной невестой Петра II, и Александрою», [а в 1729 г. он уже умер и был похоронен близ алтаря построенной им церкви во имя Рождества Богородицы»] (И. В. Щеглов. Указ. соч., С. 126). Может быть, узнав в Сибири о том, что Меншиков в опале, он и рискнул «без указа» уехать? Но указ о ссылке все-таки подписал Меншиков. Вот он: «Его императорское величество указал тебе ехать в Тобольск и, по инструкции губернатора князя Долгорукова, 197 построить крепость против сочиненного чертежа; того ради вам указом его императорского величества предлагаем – изволь туда ехать без всякого замедления, понеже строении той крепости состоит необходимая нужда, а чертеж пошлется вам на предбудущей почте, а которого числа ордер получишь и когда отправишься, о том рапортуй к нам в немедленном времени. В Петергофе мая 28, 1727 года. Александр Меншиков». Это письмо-приказ Светлейшего он получил на 25 день пребывания в Казани и сразу понял, что ссылка его может затянуться. Дореволюционные историки очень хорошо оценили обстановку, сложившуюся после смерти Петра. И чтобы у читателя не возникли вопросы, сошлюсь на редкий материал на эту тему историка С. Н. Шубинского, опубликованный в 98 томе «Исторического вестника» за 1904 год. Вот что он писал: «Возведение на престол Екатерины I изменило вдруг и резко взаимные отношения всех придворных личностей. Меншиков, которому Екатерина была обязана престолом, сделался самостоятельным, могущественным лицом. При Петре не было самостоятельных личностей, все были чернорабочие – слуги царские; все дела шли по воле и по слову преобразователя России. При Петре не было временщиков, управлявших государством, были только друзья и товарищи, которые подчас не избегали царской дубинки. Около Петра все должны были трудиться – хорошо ли, дурно ли, и все старались друг перед другом угодить царю в исполнении его предначертаний. Придворные интриги существовали, но мелочные, домашние, не вносившие ничего вредного в механизм государственного управления… В железной воле и гениальном уме Петра сосредоточена была полномочная власть русского государя. Но Меншиков, получив власть от Екатерины, забыл, что был окружен людьми, из которых многие считали себя выше его по происхождению и знатности своего рода, как Долгорукие, Голицыны, Черкасские, другие же не считали себя ниже и по заслугам, как Остерман, Миних, Бестужев, Макаров и другие. Около Меншикова все были враги, ни одного друга. По-видимому, преданы были ему только те люди, которые из личных интересов раболепствовали перед светлейшим. Трудное было положение у Абрама Петровича – знал он Меншикова коротко и давно, еще до своей поездки по Францию, знал все его пороки и недостатки, будучи до 1716 г. постоянно, неотлучно при Петре. На глазах Ганнибала совершилось превращение Алексашки в светлейшего князя; ему был известны отношения Меншикова к Екатерине, а возвратившись в Россию в 1722 г. он узнал от друзей своих и о злоупотреблениях Меншикова. И Меншиков тоже знал, что Абрам Петрович его хорошо знает… и не любил Ганнибала; но тотчас по кончине Петра не решался сделать ничего дурного ему из уважения и памяти государя; к тому же при своем величии и могуществе он едва ли давал какое-нибудь значение Абраму при дворе… 198 23 ноября 1726 г. Ганнибал поднес Екатерине книгу – сочинение об инженерном искусстве (значит, он не мог быть в декабре 1726 г. в Иркутске, как утверждает иркутская летопись! – В. З.) и просил, чтобы она призрела его, иностранца, воспитанного от самого младенчества при доме ее величества 22 года, дабы он мог иметь без нужды пропитание, прибавляя, «что вашему императорскому величеству известно, что я не имею по бозе иного прибежища, кроме вашего императорского величества». Но милостей не последовало, хотя Абрам по своим знаниям и усердной службе имел полное право на внимание. В это время Ганнибал все теснее и теснее сближался с кружком Аграфены Петровны Волконской, состоявшем исключительно из лиц искренне ненавидевших Меншикова. И когда последовала «ссылка», Волконская и члены ее кружка остались верны Ганнибалу. С дороги, выехав из Казани, Ганнибал написал своему доброму другу Аграфене Петровне, жалуясь на свою судьбу и прося помощи. «27 июня 1727 года. Государыня моя княгиня А. П. Доношу вам, что я еще получил ордер из Петербурга от князя М., при сем к вам копию посылаю, и сего числа в Сибирь в город Тобольск отъезжаю: может быть еще там получу третий ордер, куда далее ехать: как изволят, я всюду готов ехать без всякой печали, кроме того, что меня лишили моих друзей, а что без всякой вины – тому радуются, прошу вас, мою государыню, чтоб отписать как-нибудь поскорее к Ивану Антоновичу Черкасову, чтобы прислал ко мне в Сибирь поскорее деньги, которые я у него оставил, понеже имею великую нужду… Государыня моя, не оставь меня в своей милости и не забудь все вышеописанные мои прошения, понеже может быть, что в последнее имею честь к вам писать, что меня зашлют в какие пустые места, чтоб там уморить: такожде прошу в последнее вас, чтоб дать знать нашим друзьям, которые в Петербурге и в других местах, что я послан в Сибирь, в Тобольск, город, чтобы они сведомы были: прости моя государыня, чаю, что в последнее к вам пишу, может быть, больше не увидимся: к тому же может быть, зашлют меня за пустые городы, так что в 20 лет собака не проедет; еще прости и вспомни мое бедное житие и изгнание, которые я претерпевал…» Через месяц он прибыл в Тобольск. «Его императорскому величеству самодержцу всероссийскому, всеподданейшее доношение из сибирской губернии: В нынешнем 727-м году, в письме генералиссимуса светлейшего князя Меншикова, писанном в Петергофе мая 28-го, а Сибирской губернии в Тобольске полученном июля 28-го чисел, написано… по указу Вашего Императорского Величества велено от бомбардир-поручику Авраму Петрову сделать на китайской границе против чертежа крепость: того ради, когда он в Тобольск прибудет, велено его туда отправить немедленно, а понеже он человек иностранный и опасно, чтоб не ушел за границу, велено иметь за ним крепкий присмотр. (Нечего сказать, хороша 199 Россия! Человек едет строить, а за ним – «крепкий присмотр»! – В. З.) И по тому его, князя Меншикова письму… он бомбардир-поручик Петров, прибыл в Тобольск июля 30-го и на китайскую границу отправлен августа 30го числа, до получения онаго Вашего Императорского Величества Указа. Князь Михайла Долгоруков, Иван Болтин, секретарь Козьма Баженов. Ноября 28-го дня 727 года. К поданию в Верховном тайном совете.» Итак, 3 августа 1727 года Абрам Петров выбыл из Тобольска в направлении Иркутск-Селенгинск. Удалось мне разыскать еще один важный документ, опубликованный единственный раз около полутора веков назад в 23 номере журнала «Москвитянин» за 1853 г. Привожу его целиком с довольно любопытными комментариями неизвестного, скрывшегося под буквами «С-ий» (скорее всего публикатор и автор комментария священник И. Сельский, автор статьи «Ссылка в Сибирь замечательных лиц» - В. З.) «Его императорского Величества Иркутской провинциальной канцелярии, лейб-гвардии Преображенского полка от командир-поручика Абрама Петрова. Ведение Прошедшего июля 28-го дня, 727 г., по Указу Его императорского величества и по письму из Петергофа от его Светлости Генералиссимуса, Светлейшего князя, Александра Даниловича Меншикова, велено мне ехать на Китайскую границу для строения крепости, и при определенные денщики, которым, по присланному из Тобольского указу, велено получать провиант солдатский, а именно двум человекам, и по отъезду из Тобольска с августа месяца 727 г. по генварь месяц 728 г. определенного провианта нигде не получали, и чтоб повелено было против Указа Его императорского Величества в Иркутску или где востребуется от него ведением оным денщикам провиант выдавать, где принадлежит, при Китайской границе заслуженное и впредь без задержания, и о том, куда надлежит, из Иркутской провинциальной Канцелярии послать Его Императорского Величества послушные указы, чтоб за недачею оным денщикам будучи примерно какой нужды не возыметь в провианте. К сему ведению руку приложил Преображенского полку от бомбардир-поручик Аврам Петров. Генваря 15 дня 1728 г.» Документ важен для нас во многих отношениях: выходит, указ о посылке Абрама Петрова последовал в июле 1727 г. и уже поэтому он не мог быть в Иркутске в 1726 г., то есть «Ведение» (или докладная, как назвали бы этот документ сейчас – В. З.) позволяет уточнить даты «иркутских Несторов-летописцев». С 1726 годом – ясно. Далее, как мы помним, одна из летописей утверждает, что в июне 1727 г. Аврам Петров прибыл в Иркутск из Селенгинска и затем отправился в Тобольск. Но, судя 200 по написанному лично Ганнибалом документу, он в июле еще был в Тобольске, а уехал из него в августе. Далее в этом документе свидетельство А. С. Пушкина о своем предке: «После смерти Петра судьба Ганнибала переменилась. Меншиков, опасаясь его влияния на императора Петра II (историки пишут, что он был его воспитателем – В. З.), нашел способ удалить его от двора. Ганнибал был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с поручением измерить Китайскую стену (?). Комментатор этого документа пишет: «Неизвестно, откуда мог почерпнуть Пушкин это ложное сведение. Скорее должно верить приложенной здесь бумаге к летописцу, ибо и в то время, несмотря на проезд наших караванов в Пекин, невозможно было и думать об измерении известной Китайской стены. Не должно ли в этом случае подразумевать, что Ганнибал имел поручение измерить китайскую пограничную черту?» С этим мнением вполне можно согласиться и вот почему. В 60-е годы я вел переписку с инженером-картографом из г. Шадринска Расщупкиным, который собирал старинные карты и от кого-то получил мой тогдашний улан-удэнский адрес и сведения, что я занимаюсь Ганнибалом. В одном из писем он утверждал, что видел чертежи, подписанные Ганнибалом, но не Селенгинска, а нескольких других крепостей, которые должны были строиться вдоль китайской границы. Чертежи меня тогда не интересовали и переписка вскоре прекратилась. Но не так давно я вспомнил об этом и очень пожалел: вероятно, инженер картограф и вправду видел чертежи, подписанные Ганнибалом. В № 26 газеты «Известия» за 1987 г. я прочел любопытную публикацию Г. Шипитько «Предок Пушкина в Сибири». В ней шла речь о найденных в Омском госархиве новых документах о пребывании Ганнибала в Сибири. Старший археограф архива Н. Г. Линчевская разыскала ряд челобитных Ганнибала. Одну из них она приводит в статье. «В прошлом 1727 году мая 15 день в бытность мою в Питербурхе при дворе Вашего императорского величества князь Меншиков поимея на меня, последнего раба, безвинно отлучил от двора …и беспременно выслал меня со своим партикулярным письмом в Тобольск и писал к сибирскому губернатору тайному советнику Долгорукову, чтобы он меня послал в Сибирский крайний город Селенгинск». А в конце – «лейб-гвардии Перображенского полку от бомбардир поручик Абрам Петров апреля в 5 день 1728 г. руку приложил». Комментируя найденные документы, архивист говорит корреспонденту «Известий», что «эти документы приоткрывают новые странички жизни и деятельности прадеда Пушкина, который предстает перед нами незаурядным человеком». Далее архивист Омска ссылается на книгу Ф. Ласковского «Материалы для истории инженерного искусства в России», изданную в 1865 г., который утверждает, что в 1752 г. управление инженерной частью было вверено генерал-майору Ганнибалу. В других источниках обнаружено также, что Ганнибал ведал строительством 201 пограничных линий, в том числе и сибирских. [Не сибирский ли опыт пригодился? Может и впрямь ездил он для того, чтоб «измерить китайскую пограничную черту», т.е. границу, которая как раз устанавливалась тогда между Россией и Китаем по Буринскому договору?] Отчеты о работах на пограничных линиях представлялись Ганнибалу каждые семь дней, а также ежемесячно и ежеквартально, выражаясь современным языком. Их сохранилось десятки в нашем архиве – рапортов комендантов сибирских крепостей с приложением чертежей, планов, прекрасно выполненных и сохранивших до сих пор свои краски. Но мы даже не представляли, что они составлялись именно для Абрама Петровича Ганнибала, как близко к нам, сибирякам, стоит «птенец гнезда Петрова», арап Петра Великого, прадед великого поэта!» Такими словами заканчивалась корреспонденция. Может быть, к инженеру Ращупкину и попались какие-нибудь из этих сибирских чертежей, подписанных после просмотра и утверждения генерал-майором Ганнибалом? Но сам-то Ганнибал строил все-таки чтонибудь в Сибири? Или лишь по прихоти сильных мира сего мерил безмерные сибирские версты от Селенгинска в Тобольск, Иркутск из Енисейска (?) в Томск или куда-нибудь еще? Попробуем ответить на этот вопрос. В фондах центрального государственного исторического архива СССР Н.Малеванов обнаружил (вероятно, в 70-е годы, на моей вырезке из газеты нет даты – В. З.) интересный документ, датированный 1733 годом. Это доклад генерал-фельдмаршала Б. Х. Миниха в связи с прошением А. П. Ганнибала об отставке. Доклад Миниха не только проясняет важные факты биографии Абрама Петровича, но и свидетельствует, что боевое крещение барабанщика бомбардирской роты Преображенского полка (где капитаном был сам Петр) состоялось еще во время Северной войны, в 1709 г., т.е. на 10 лет раньше, чем считают. Доклад подтверждает участие Ганнибала в Полтавской битве. Для нас же нижеприведенная часть доклада интересна по двум причинам: из челобитной Ганнибала на имя Б. Миниха точно выясняется, что делал он в Сибири и, во-вторых, узнаем, что вернулся Ганнибал из Сибири с расстроенным здоровьем и потому просится в отставку. Вот строки из доклада Б. Миниха: «Инженерного корпуса капитан Аврам Петров (Ганнибал) бьет челом вашему императорскому величеству. А мне подал челобитную, в которой написал, что служит он с 705-го году. И при дяде вашего императорского величества государе императоре Петре Великом был при всех баталиях, при которых его величество своею особою присутствовать соизволил, а именно: под Добриным, под Лесным, под Полтавою, при Ангуте, под Прутом и во многих зело трудных походах, всегда при его величестве. А в 716-м году послан во Францию, где был для обучения военных дел и ради присмотру тамошних порядков, служил в тамошной военной службе и там в 1718-м году при атаке города Фонтараби ранен тяжко на голове в двух местах. А в 724-м году, прибыв 202 оттуда таки в Россию, пожалован лейб-гвардии в бомбардирскую роту поручиком. А в 727-м году послан был в Тобольск, а оттуда на китайскую границу в Селенгинск для строения тамошней крепости, где порученные ему дела исправлял со великим прилежанием. А в 730-м году по указу бывшего Верховного Тайного Совета в Тобольский гарнизон определен маэором, а сентября 25 дня по именному вашего императорского величества во инженерный корпус капитаном, где и поныне обретается. А ныне за очною болезнью (болезнью глаз) и за слабым здоровьем в том корпусе служить не может и просит от воинской и штатской служб об отставке. А понеже за очною болезнью и за слабым здоровьем и за протчими имеющимися у него болезнями при так касающемся яко инженер-капитану многотрудном до инженерного искусства деле ему, капитану, при корпусе инженером быть не способно, того ради прошу об отставке оного капитана Петрова о всемилостивейшем указе. А для его яко чужестранного человека пропитания не соизволите ли, ваше императорское величество, всемилостивейше повелеть: по смерть его производить ему жалованье из ныне получаемой им суммы третью часть, а именно: по 100 рублей в год по рассмотрению Правительствующего Сената из какой суммы надлежит. Апреля 30 дня. Подлинный доклад подписал господин генералфельдмаршал граф фон Миннихен». Вот так! «Порученные ему дела исправлял со велики прилежанием». Но что же все-таки строил Абрам Петров, какую крепость? И строил ли? «Ганнибал строил крепость под Кяхтой!» или что рассказал директор Кяхтинского музея Родион Филиппович Тугутов Это было осенью 1962 г. Я работал фоторепортером республиканской газеты «Правда Бурятии». И, как обычно, если попадал в командировку в г. Кяхту, посещал краеведческий музей. Так случилось и на этот раз. В музее, несмотря на будний день, было людно: собиралась экспедиция искать остатки крепости, которую строил прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал. Забегая вперед, скажу, что я тоже принял участие в этой интересной экспедиции. И именно потому вот уже на протяжении почти 40 лет эта тема привлекает меня, заставляя искать все новые и новые факты из жизни Ганнибала в Сибири – и после ссылки – в России. Но сейчас разговор не об этом. Я нашел старый репортерский блокнот и хочу познакомить читателя с тем, что рассказал тогда Тугутов, уже успевший побывать на месте крепости, которую строил прадед Пушкина. Первооткрыватель остатков крепости, Тугутов начал свой рассказ с того, как увлекся этой темой. Несколько лет назад, - рассказывал 203 он, - я посетил краеведческий музей города Улан-Удэ. В уголке «Кяхтинская торговля» мне показали предметы торга – образцы чая, шкурки белки и горностая, изделия русский промышленности. Узнав, что я из Кяхты, научный сотрудник музея Петухов сказал мне, что он составил карту «путь чайной торговли». Все важные пункты обозначены на карте кружочками, а вот место Петропавловской крепости нельзя указать – сейчас нет этого населенного пункта. Я не смог помочь ему – в Кяхте расспрашивал многих старожилов, нашел потомков русского консула в Урге Я. Шишмарева, но о крепости никто не слыхивал. Между тем Петропавловская крепость не раз упоминалась в исторической литературе и дипломатических документах. Однако со временем, когда Кяхта перестала быть перевалочной базой в торговле с Китаем, городок заглох и захирел. А затем и вообще следы его исчезли. Прошло время. И вот, при разборе архива покойного краеведа Кондакова мы нашли интересный документ, в котором говорилось, что на острове, неподалеку от Селенгинска, есть следы какого-то города. Но где именно, не было сказано, а островов в этом районе несколько, и все они большие. Тогда мы решили обратиться к сыну покойного краеведа Якову Ивановичу Кондакову. Он сразу сказал, что не раз слышал об этом от отца, к которому еще до революции какие-то иностранцы приезжали и интересовались остатками города. Он их куда-то возил, но сын Кондакова этим не интересовался – где, какой остров не знал! В июне прошлого года я приехал в Новоселенгинск и стал расспрашивать старожилов, не слыхал ли кто о древнем городе вблизи Селенгинска. И вот один старичок ответил, что в старину возили кирпич с острова, который находился, кажется, на Чикое. Не там ли след затерявшейся крепости? «Я решил проверить, продолжал рассказ директор музея. – Вместе со старожилом Селенгинска В. Ф. Коробенковым я добрался на моторной лодке до ближайшего острова, и мы начали поиски. Обилие травы доходящей до колен, мешало осматривать землю. Сначала прошли по левому берегу и наткнулись у обрыва на несколько кирпичей. Стали исследовать дальше и повезло – мы нашли следы крепостной стены в два километра длиной и до одного метра высотою. Она была сооружена когда-то из камня и кирпича и шла посредине острова с север на юг. В центре стены круглая земляная насыпь с камнями и кирпичным фундаментом – здесь была, видимо, смотровая башня. По восточной стороне стены шел ров, по которому, видимо, стекала вода. Немного западнее нашли следы фундаментов домов для гарнизона и складских помещений. При раскопках мы нашли черепки керамики и кости домашних животных. Крепость и городок расположены были на острове Цагал-Арал в двух километрах от Чикойской переправы, невдалеке от устья реки Чикой. Караваны с товарами – кожаными тюками чая и другой продукцией – шли из Кяхты до острова, здесь они грузились на плоскодонные суда и шли дальше до Посольского монастыря на Байкале. Крепость и городок на Цаган-Арале имели большое стратегическое и политическое значение. «И 204 кто же строил эту крепость?» - спросили одновременно у Тугутова я и корреспондент Кяхтинской газеты «Ленинское знамя» Сурмач. «Не угадаете ни за что, - ответил Родион Филиппович. И, чуть помедлив, торжественно добавил: «Прадед Пушкина Абрам Петров, «арап Петра Великого». После смерти Петра I он был удален Меншиковым из Петербурга, так как сблизился с противниками всесильного временщика. Еще при жизни Петра Ганнибал проявил себя как строитель крепостей и каналов. С именем Ганнибала связано распространение в русских войсках военно-технических знаний: построение крепостей в Кронштадте и Пярну (Эстония), каналов в Олонецкой и Петрозаводской губерниях, проведение топогеодезической съемки в Сибири. Фортификатор он был первоклассный. Одних книг по военному и инженерному делу, а также математике и фортеции из Франции привез 400 штук! Мало кто тогда имел такую специальную библиотеку! Поэтому его послали вначале в Казань «для осмотра и починки» тамошней крепости, а затем в Тобольск. 3 августа (ст. стиля) 1727 г. по распоряжению Меншикова он отправлен для постройки Петропавловской крепости. Осенью Ганнибал отплыл на дощаниках вверх по Ангаре, переехал Байкал и по реке Селенге прибыл в Селенгинск. Здесь он приступил к строительству крепости на острове Цана-Арал». Это все, что я узнал от Тугутова. Как же быть с неточностями в иркутских летописях? Строил Ганнибал крепость, как утверждал он сам в рапорте Миниху или самовольно покинул Сибирь и уехал, и потому был специально издан указ и послан человек задержать его и вернуть туда, куда приказано – в Селенгинск, к Савве Рагузнискому? Ответ прост! Было и то и другое. Вот документ, обнаруженный мною в книге В. К. Андриевича «Краткий очерк истории Забайкалья» (Спб, 1887, С. 144): «Ганнибал приехал в Селенгинск 15 января 1728 г. для строительства крепости на новом месте и, увидев неудобства избранного места не только не приступил к строению крепости, но отказался даже доставить чертежи, ссылаясь на неимение инструмента и уехал назад». Куда? Вероятнее всего в Тобольск. Вот тогдато и появился указ от 17 июля 1728 г. (ПСЗ. № 5309), в коем изложено: «посланного поручика Абраама Петрова для строения на китайской границе по чертежу крепости, ежели он в Тобольск прибудет, то послать по-прежнему в то место, где он был и велеть ему по прежде определенному чертежу крепость строить. Он был возвращен в Селенгинск». В. Андриевич считает, что «так как он отказался от высокого поручения, то по указу 22 декабря 1729 г. взят под стражу и отправлен в Томск». Думаю, с этим вряд ли можно согласиться и вот почему: если он не выполнил царского указа и уклонился от строительства крепости, вряд ли смог бы спокойно вернуться в столицу. (Вероятно, он был «взят под стражу лишь для того, чтоб доставить его в Селенгинск). Во-вторых, если он не принимал никакого участия в строительстве Петропавловской (под Селенгинском) крепости, то как он мог писать Миниху, что «порученные ему дела исправлял с великим прилежанием». И, наконец, не выполнив 205 ответственного поручения, как мог он, даже надеясь на благосклонно относившуюся к нему дочь Петра Елизавету Петровну, рассчитывать на повышение в служебной карьере? А как мы знаем, он после Сибири достиг высоких чинов и не подвергся никаким репрессиям, что было невозможно в то тревожное время дворцовых интриг, заговоров и переворотов. Может быть, проявив свой бурный нрав, Ганнибал и впрямь самовольно покинул Селенгинск (или, как я предполагал ранее, был отпущен благоволившим к нему Саввой Рагузинским. – В. З. ). Но затем возвращен сюда и работал до окончания строительства. Рассказывая о Ганнибале, я невольно забежал вперед. И теперь вынужден вернуться назад к 1726 г. Другие гости воеводы Измайлова …У воеводы Михаила Измайлова, как мы видели, заботы всегда хватало. Все время его кто-то беспокоил. Уехал Мессершмидт, затем отправились в свою экспедицию М. Шпанберг и Витус Берниг. Но весной 1726 г. в Иркутск прибыл чрезвычайный посланник в Китай граф иллирийский Савва Лукич Владиславич Рагузинский. «Иркутская летопись» П. Пежемского и В. Кротова подробно рассказывает о знатном госте воеводы и его окружении, а также о делах, какими занимался Рагузинский. Воспользуемся наиболее важными сведениями. Савва Лукич Владиславович, граф Рагузинский, тайный советник и ордена Св. Александра Невского кавалер, родился в Боснии, занимался торговлею, был тайным агентом послов российских в Константинополе. Великий Петр ценил его заслуги и дозволял ему свободную торговлю по всей России. В 1710 г. произвел его в надворные советники». Он был при императоре в Прутском походе и тогда же получил от Рагузинской республики диплом на графское достоинство. В 1716 г. ездил в Италию, в 1720 г. в Рим за получением подаренной папою Климентом XI Петру Великому мраморной статуи Венеры. Императрица Екатерина I пожаловала его в действительные статские советники 9 марта 1725 г., а 18 июня назначила чрезвычайным посланником и полномочным министром к пекинскому двору – для восстановления торговли с Китаем, разграничения сопредельных земель, удовлетворения требования о перебежчиках и пресечения взаимных ссор. Посольство прибыло в Иркутск 5 апреля 1726 г. У посольства была свита. И немалая. И пробыл Савва Лукич в Иркутске без малого около трех месяцев. А ведь их надо было воеводе кормить! Горожане еще от экспедиции Беринга в себя не пришли, а тут новая напасть. А ведь Рагузинскому жалованья отпускалось шесть тысяч рублей в год! Сверх того единовременно на экипажи и проезды пришлось из иркутской канцелярии рухлядью (мехами – В. З.) на 24 тысячи… Расходовто на казну! Второго августа посольство прибыло в Селенгинск. Воеводе пришлось провожать Рагузинского. 24 прибыли на реку Бур. Здесь графа 206 ожидали китайские вельможи: граф Лонготу и другие, которые сопровождали посольство в Пекин. Иркутский летописец отмечает, что во время пути во всех городах китайских посольство российское было встречаемо торжественно. 21 октября «посольство имело великолепный въезд в Пекин, при громе музыки и барабанном бое». Другой летописец уточняет: «Вдоль улиц стояли пешие и конные войска, которые при появлении русских били в литавры и стреляли из пушек». Десять дней посольство пользовалось свободою, потом подворье их было заперто, запечатано и кругом приставлен караул. К этому прибегли китайцы, думая устрашить русских и сделать их уступчивее в переговорах о проведении пограничной черты. 4 ноября Рагузинский имел аудиенцию у богдохана. И. В. Щеглов дает о ней подробные сведения. «4 ноября за два часа до рассвета в посольский дом были пригнаны 30 лошадей без узд и седел. Но на этот раз в церемониале представления богдыханы русским сделали уступку: Рагузинский с Лангом ехали на прием в карете, а не верхом на неоседланных лошадях, как следовала их свита». Посланник, прежде чем достичь богдыханского дворца, торжественно прошел через пятеро ворот, ведущих во дворец, причем при входе в каждые ворота был встречен ружейной стрельбой. Рагузинский надеялся на успех переговоров, но хитрость китайских министров, которым поручено было окончить дело с послом российским и домогательства их во вред России повели, относительно разграничения обоих государств, к жарким спорам. Видя стойкость нашего дипломата, китайцы стали стращать посольство тем, что они уморят всех голодом, если не получат уступки всей земли по самый Байкал; и действительно, они начали отпускать для посольства соленую воду, плохое и недостаточное продовольствие. Тогда граф Рагузинский с твердостью сказал китайцам, что смерть 120 человек русских не будет важною потерею для России, но императрица российская не оставит за такой поступок отомстить им так, как Россия отомщала шведам, туркам и персиянам. Китайцы, вероятно, одумались и было решено ехать русским на границу и там ожидать окончания всех дел. В апреле 1727 г. Рагузинский выехал из Пекина, а в августе полномочные обеих держав составили окончательный договор, который был отослан в Китай. Но когда он вернулся оттуда, подписанный богдыханом, оказалось, что он весьма изрядно переделан: все статьи заменены другими по воле и прихоти китайцев. Граф объявил неприятие сего трактата, китайцы тогда стали угрожать, что задержат российского агента с товарным караваном в Пекине (Лоренца Ланга – В. З.). Рагузинский сказал им в ответ, что от задержания одного каравана Россия не потерпит убытка; Швеция хотела отторгнуть одну провинцию от России, а сама лишилась более ста городов; персияне разграбили российский караван, это стоило им пяти провинций. Тогда китайцы, видя непоколебимость российского посла, представили трактаты в первоначальном виде на рассмотрение богдохана, а Рагузинский предписал Лангу, чтобы он обо всем случившемся донес 207 китайскому императору и тот утвердил трактат «по желанию российского посла с небольшими переменами, не противными выгодам России. Графа Ланготу, министра Тулишина и прочих членов, участвовавших в переговорах, богдохан лишил чинов и имений». То, о чем я рассказал со слов летописцев, хранилось в памяти народной. Что-то рассказывал об этих событиях сам Рагузинский (у бурят сохранилось немало легенд, в которых его называют «Гун-Сава»), кое-что воевода Измайлов, не раз ездивший «за Байкал», т.е. в Селенгинск на встречу с посланником, что-то сохранили документы. Работая над некоторыми редкими источниками, я нашел подробное описание этих событий и в виду редкости книг, хочу подробно рассказать о давних тех днях, когда российская дипломатия делала первые шаги на востоке. Итак, вот что поведал историк Е. П. Силин в книге «Кяхта в XVIII веке» (Иркутск, 1947, С. 30-31). (Кое о чем я уже рассказал со слов летописцев, но здесь события описаны более подробно, с использованием автором не одного десятка документов, исследований и т.д. по данной теме.) Е. П. Силин пишет: «Особенно горячие споры вызвал вопрос о границах. Богдыханские уполномоченные объявили, что их земли простираются до Тобольска на том основании, что три или четыре тысячи лет тому назад на этой территории жили их предки, ушедшие оттуда из-за того, что земля стала «рогата», т.е. лес начал расти. Затем предложили установить границей Байкал и Ангару. На 23 конференции согласились оставить то, чем владеют оба государства, но через два дня отказались, мотивируя свой отказ несогласием богдыхана, и предложили проект, по которому большая часть Сибири отпадала от России. В течение 8 конференций настаивали они на принятии этого проекта, на что Рагузинский отвечал энергичным протестом. Убедившись в том, что словесными доказательствами русского посла не принудить к уступкам, министры решили действовать домогательством и угрозами. Они сократили посольству продовольственную норму, давали такую воду, от которой половина спутников Рагузинского заболела, обещали заточить в тюрьму и там заморить с голоду, как они поступили с португальским послом, или выгнать из города в степь. Но все оказалось напрасным: Рагузинский твердо стоял на своем. Он отвечал, что подписание такого договора будет с его стороны прямой изменой, а он никогда не был ни изменником, ни предателем своего отечества. Но если они силой заставят принять его эти условия, то русская императрица все равно не будет выполнять их. …Рагузинский предложил министрам прервать переговоры и перенести их на русско-китайскую границу. Богдыхан согласился продолжить переговоры в пограничной полосе. Из Пекина посол выехал 23 апреля и с дороги выслал вперед секретаря Глазунова с тем, чтобы тот подготовил военные силы для его встречи. Рагузинский учел, что присутствие солдат сделает китайцев более сдержанными. К месту встречи, которая состоялась на монгольской земле, Глазунов и 208 пограничный комиссар Колычев привели роту драгун, 400 бурятских конников и отряд русских служилых людей, всего 795 человек. Благодаря этому обстоятельству, посольство расположилось лагерем близ границы на реке Буре, вопреки желанию китайских уполномоченных стать на русской территории. Возобновившиеся во второй половине июня переговоры продолжались до 20 августа. За это время состоялось 8 конференций. Все они носили не менее бурный характер, чем в Пекине. Рагузинскому здесь пришлось действовать не только вескими убеждениями, но деньгами и вооруженной силой. Он подкупил монгольского тайшу Гайдана, состоящего советником у китайских министров, послал в Пекин первому министру мехов на тысячу рублей; сумел удалить с границы дядю Богдыхана Ланготу, который выдвигал несообразные требования; наконец, в решительный момент переместил на самую границу тобольский гарнизон. Оставшиеся два китайских уполномоченных сделались уступчивее и 20 августа с ними был заключен трактат, получивший название Буринского, так как обе стороны подписали его на реке Буре, в 20 верстах от будущей Кяхты… По Буринскому договору была установлена южная граница. Она шла от Кяхты до верховьев Енисея на запад и до речки Горбицы на восток. Граница была подробно описана и вдоль ее установлено в качестве пограничных знаков 63 маяка, представляющих собою каменные насыпи. В каждом маяке зарыто описание его, как пограничного знака, на русском и китайском языке. От маяков в обе стороны шла нейтральная полоса земли, имеющая ширину, «по удобности местных положений, от 5 до 30 саженей». Е. Силин пишет: «подписав Буринский договор, Рагузинский выехал на реку Чикой к вновь построенной Петропавловской крепости, где находился караван, и, осмотрев, отпустил его в Пекин с агентом Лангом и комиссаром Молоковым, отправив вместе с ними трех учеников для изучения китайского языка». Опять загадка! В 1727 г. С. Рагузинский выезжает на реку Чикой к вновь построенной Петропавловской крепости. Но позвольте, - возразит читатель, - ведь ее строил Ганнибал, и, если верить документам и летописям, о которых выше говорилось, то это было в 1728 г. Кто же неточен? Автор солидной монографии, изучивший массу документов или иркутские летописцы, у которых, как мы видели выше, часто бывали неточности в датах? А, может быть, Абрам Петров и строил эту крепость в 1727 году? А построивши – уехал (не надо забывать, что с полковником Бухгольцем на селенгинскую линию был отправлен Якутский полк – специально для строительства крепости – В. З.)… …Кажется, я вновь забежал вперед, рассказывая о посольстве Рагузинского. Вернемся в 1726 год. В октябре 1726 г. воевода встречал приехавшего комиссара (Степана Колычева и секретаря при нем Киреева). Собирались они в Китай… В декабре прибыл с Якутским полком, следующий в Селенгинск для строения крепости полковник Иван Бухгольц (пройдет немного и он станет на короткий срок иркутским воеводой. – В. З.). 209 …Но хлопоты – хлопотами. Воеводская работа – она бесконечна и многообразна! Но волновало воеводу и другая проблема – почти личного плана: это ссора между ним и бургомистром Сухих. И поскольку одна из иркутских летописей более-менее подробно отразила ее, расскажу читателям, в чем было дело. Началось все еще в 1725 г. Бургомистр Сухих без ведома воеводы принял и записал в посад бывшего иркутского пятидесятника Михаила Курдюкова. Измайлов, недовольный таким самовольным поступком, велел полковнику Лисовскому отправиться за Курдюковым и привести его в канцелярию, чтоб разобраться. Бургомистр Сухих, узнав об этом, тоже не сидел сложа руки: он взял ратмана Толмачева и преданных себе посадских и промышленных людей, силою отнял Курдюкова из рук полковника Лисовского и, отправившись затем с дом воеводы «попрекал Измайлова с запальчивостью в самоуправстве». И в новом, 1726 г. противостояние это продолжалось. Бургомистр, недовольный воеводою, «поносил его заочно в обществе вором, Лисовского – бунтовщиков, о чем ратман Толмачев донес фискалу Лазареву», а потом сообщил об этом в земской конторе. Воевода Измайлов настоял на том, чтоб «по этому делу отправлены были для суда в Тобольскую губернскую канцелярию не только Сухих с женой и сыном, но и доноситель со свидетелями. Дело кончилось так, что Сухих был наказан плетьми перед канцеляриею на рундуке и вдобавок должен был «заплатить Измайлову за бесчестие» («Сибирь», № 2, 1998, С. 177). Об этом эпизоде можно было не упоминать, но дело-то продолжалось без малого год! И сколько людей было в него втянуто! (Очень напоминает оно ситуации с некоторыми нашими чиновниками, типа Черепкова и Наздратенко. – В. З.). Видимо, такова русская натура! «Открытие мунгальской школы» и другие события в Иркутске В том же 1726 г. в Иркутске была открыта по указу Петра I при Вознесенском монастыре школа русского и монгольского языков. (часто ее называют «мунгальской» и некоторые летописи относят ее открытие к 1725 г. – В. З.). Эта школа была первой не только в Иркутске, но и в Восточной Сибири, а если брать территорию за Уралом, то вторая после Тобольска. Немалую роль сыграли усилия архимандрита Антония Платковского, который настоятельно доказывал Синоду, что школа Иркутску необходима как для подготовки переводчиков восточных языков, чтобы тем самым способствовать успешному развитию торговли с Китаем и Монголией, так и для дальнейшего распространения христианства. Первыми учениками стали 25 мальчиков, в основном дети церковнослужителей, но были и выходцы из крестьян и даже инородцы. Жили они тут же, при монастыре, и содержалась школа тоже на средства монастырей – Вознесенского и Посольского, который тогда подчинялся Иркутску. Хотя в 1727 г. Посольский монастырь сделан самостоятельным, но он давал на «содержание каждого ученика школы 10 алтын в месяц на 210 одежду, 2 пуда муки ржаной, 5 фунтов круп, 2 фунта соли». Забегая вперед, заметим, что через три года открылось новое отделение – русскославянское. Поскольку школа находилась в духовном ведомстве, много внимания уделялось религиозному воспитанию и обучению. На протяжении двух десятков лет она была единственной в наших краях. Воевода Измайлов отнесся положительно к открытию школы и, надо думать, вспомнил в этот момент о том, что, когда он был еще воеводой в Якутске, в 1724 г. пришел ему указ Петра I «Об учинении содействия Тобольскому дворянину Вакулину, которому поручено было везти в Петербург инородцев, называемых «шитыми рожами», с четырьмя шаманами и с выходцем из Китая, умеющем читать и писать поманчжурски и по-никански» (по-китайски – В. З.). Уж кто-кто, а Петр-то понимал толк в языках. И «шитые рожи» и шаманы и «выходец из Китая» нужны были Петру I для того, чтобы и россиян учить этим языкам. Открытие русско-монгольской школы связывают с именем И. Кульчицкого. Иркутский актер и историк театра Виталий Сидорченко разыскал интересные данные о том, что епископ «благоволил к церковному «школьному» театру». Он предполагает, что такой театр существовал в первой духовной школе, открытой в Иркутске в 1725 г. В бумагах святителя после его смерти в 1731 году была обнаружена «Сцена из жизни Алексея, греческого императора», представленная Варшавской коллегией в 1698 году», а также собственноручно написанная св. Иннокентием рукопись «Свобода», о чем сообщил Архимандрит Модест в своем сочинении «О проповедничестве св. Иннокентия, первого Иркутского Епископа и Чудотворца». Пьеса «Свобода» состояла из пролога, трех актов и эпилога и по своей идее соответствовала пасхальному циклу. Но, к сожалению, пока не разысканы сведения о постановках в Иркутской семинарии в XVIII веке «школьных» пьес. Сохранилось только в воспоминаниях И. Т. Калашникова упоминание о спектакле, который состоялся в Иркутской духовной семинарии в 1817 г.» (В. Сидорченко. «Город, где есть библиотека, должен иметь театр», «Иркутская культура», № 9, 1995, С. 9). И вот теперь своя школа будет готовить толмачей по разным языкам! Наверное, воевода Измайлов был доволен… Зато возникла другая проблема. Началось все без него, при воеводе Полуэктове. В 1722 г. прибыл в Иркутск, по пути в Китай, начальник духовной миссии Иннокентий Кульчицкий со свитою. При его отправлении Правительствующий Сенат дал в Китайский трибунал отношение, в котором, между прочим были следующие строки, сохраненные для истории иркутским летописцем: «…Мы, учрежденный от Его Царского Величества Правительствующий государственных дел Сенат, по Всемилостивейшему от Его Царского Величества повелению, Ваших Сиятельств и Превосходительств просим дружелюбно, помянутому господину Кульчицкому, с обретающимися при нем священники и диаконы и прочими служители позволить бы не только в Пекине свободно 211 пребывать и службу Божественную в церкви по обыкновению нашему христианскому отправлять, но и в прочие места государства Его Ханова Величества, где есть люди нашего закона, невозбранно ездить…» Бумагу эту подписали Александр Меншиков, адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головин, граф Мусин-Пушкин, граф Андрей Матвеев, подканцлер барон Шафиров, князь Дмитрий Кантемир и оберсекретарь Иван Поздняков. Было это написано в С.-Петербурге апреля 21 дня 1721 года. И началась волокита похуже российской. Грамоту эту китайские власти прочитали и отослали обратно Селенгинскому начальнику 24 сентября 1722 г. с таким изъяснением, «что по указу Богдоханскому, г. Иннокентия Кульчицкого пропускать в Пекин не велено, потому что от Сибирского губернатора никакого об нем письма нет и знаку печати, каковы даны Измайлову не приложено». (Лев Измайлов – московский посланник, иркутский воевода был его племянник – В. З.). И вот, ожидая терпеливо решения своей участи. Кульчицкий прожил в Селенгинске до 1725 г., а затем выехал и стал жить в Иркутском Вознесенском монастыре. А когда указом от 18 июля 1725 г. Екатерина I повелела отправить в Китай посольство, было сообщено Кульчицкому, что если со стороны китайцев препятствий не будет, ехать ему с графом Рагузинским в китайское государство главой духовной миссии. Воеводе сообщили, что Кульчицкого вряд ли пропустят в Китай, ибо он назван в грамоте «великим господином». Что делать, воевода не знал. Выручил Савва Рагузинский, на встречу с которым в Селенгинск выехал сам Кульчицкий. Савва обещал за него похлопотать. Но тщетно. Епископу в разрешении на поездку в Китай вновь было отказано. Рагузинский, по словам Иркутского летописца, якобы так донес об этом российской иностранной коллегии (с речки Буры, где он готовился к подписанию договора 31 августа 1726 г. – В. З.), «что особа Епископа Иннокентия при Дворе Китайском в великой степени почитается: потому что в Листе Сибирского губернатора в Мунгальский трибунал епископ Иннокентий назван Духовною особою великим Господином; а из сего китайцы взяли подозрение, будто бы он превеликая особа, и министры их агенту Лангу повторили, что богдохан такую превеликую особу никогда принять не повелит; ибо у них вел. господин называется «Кутухта», и нам другую такую особу, каков Иннокентий Кульчицкий, не надобно; и что когда все дела с китайским двором окончатся, то может быть и наши архимандрит и священники приняты будут, но епископ никогда». …Но, как говорят на Руси, не было бы счастья, да несчастье помогло. То, что Кульчицкий остался в городе, стало для него благом. С января 1727 года Иннокентий Кульчицкий был определен Высочайшим указом в Иркутскую епархию первым местным епископом. Преосвященный митрополит Тобольский Антоний (Стаховский) сообщил ему «список поступивших в его управление церквам Иркутского дистрикта (т.е. округа) с уездами»: грады Иркутской и Нерчинской с уезды, Селенгинский и Удинский пригороды с уезды, Иркутской Вознесенской, Посольской Перображенской, 212 Нерчинской Успенской мужеские, да при Иркутску Знаменской девичий монастыри. А коликое число оных в городах и пригородах и в уездах имеется церквей и по чему с тех церквей, также и выше помянутых монастырей положено в дом архирейский данных денег на каждый год брать, тому при сем объявлении прилагается табель». Я читал этот документ. Паства у Иннокентия была обширная: только в Иркутске две соборные церкви (Спасская и Богоявленская), Иркутский Вознесенский монастырь, Иркутский Знаменский девичий монастырь, Церкви Пресвятые Богородицы Одигитрия, Прокопия и Иоана Устюжских ТроицкаяДуховская, Богородская-Владимирская, Троице-Сергиева – 9. В Иркутском дистрикте 15 церквей, «за морем» (За Байкалом – на территории нынешней республики Бурятия – В. З.) – 15 и 8 церквей в Нерчинском уезде. И со всех этих церквей и монастырей в домовую архирейскую казну поступала небольшая сумма – по окладным книгам – 108 р. 2 коп.. Иннокентий Кульчицкий оставил по себе хорошую память не только в Иркутске, но и во всей Сибири. В Вознесенском монастыре он учредил, как пишет иркутский летописец (И. В. Щеглов), «на собственном иждивении училище для детей разного звания и мирно почил 1731 года ноября 27. В 1764 г. обретены мощи Иннокентия нетленными. Епископ Иркутский и Нерчинский Иннокентий Кульчицкий – первый в Сибири прославленный российский церковью чудотворец». (После сложных перепитий мощи его недавно вновь возвратились в Иркутск и находятся в Знаменском соборе. (В Приложении можно прочесть о нем более подробно – В. З.). Если с появлением в Иркутске И. Кульчицкого многие «церковные заботы» у воеводы отошли на второй план, то наоборот с приездом Сибирь Саввы Рагузинского хлопот у воеводы Измайлова прибавилось. И это отметили иркутские летописцы: «1728. Воевода Измайлов ездил из Иркутска за Байкал море на китайскую границу к графу Савве Владиславичу и для исправления государственных дел, и тогда граф с китайским министрами между Китайсокю и Российскою империями вечный мир заключили и границу утвердили, и с обеих сторон начаты при Кяхте строить торговые слободы, и с границы отправлен в Китай резидентом Лоренц Ланг, а с караванною казною определенный на место умершего комиссара Степана Третьякова комиссар Дмитрий Молоков и с ним лейб-гвардии сержант Иван Ножнев, и при том же караване отправлен в Пекин архимандрит Антоний Платковской со священниками, и велено им быть так впредь до указу». («Летопись города Иркутска, Иркутск, 1996, С. 65-66). (А. Платковского отправили начальником духовной миссии вместо И. Кульчицкого – В. З.). В этом же беспокойном 1728 г. воевода Михаил Измайлов еще раз выезжал «за Байкал, на китайскую границу», для встречи вышедшего каравана из Китая. А в декабре, судя по некоторым иркутским летописям («Сибирь», № 2, 1998, С. 178) встречал бомбардир-поручика Абрама 213 Петрова, командированного для построения Селенгинской крепости, о чем выше я писал. 8 ноября 1729 г. из коллегии иностранных дел предложено сибирскому вице-губернатору Болтину подтвердить иркутскому воеводе лейб-гвардии капитан-поручику Измайлову о том, чтоб «в пограничных городах с китайской стороною» (Селенгинске и Кяхте - В. З.) поступать во всем по силе трактатов; чтоб земские комиссары и пограничные коменданты иноземцев не притесняли, не грабили и разорения не чинили, «чтоб инако тех земцев не озлобить и за границу не отогнать». В городские суды приказано направлять инородцев только в криминальных делах, а по всем прочим «ведаться по своему обычаю по родам». Также приказано Измайлову непременно уплачивать жалованье толмачам и пограничным дозорщикам, которое им положено Саввою Владиславичем Рагузинским (Андриевич В. История Сибири, СПб, 1889, С. 390). Вот почему в иркутских летописях часто встречается фраза, что «воевода М. Измайлов отправился за Байкал» - ему приходилось ездить в Селенгинск, Кяхту для разбора жалоб и бурят, и местного населения. А еще в 1729 г. из наиболее знаменательных событий был приезд из Камчатки «за получением денег флота поручика» Алексея Чирикова, спутника и соратника Витуса Беринга. Это позже он станет известным, а пока он обеспокоен проблемами чисто российскими: как из иркутской канцелярии – а значит, и через воеводу – «выбить» деньги, необходимые для экспедиции. Пройдут годы, и имя Алексея Чирикова, как Витуса Беринга, Стеллера, и других станут широко известными, о них напишут книги и поставят фильмы. А кто вспомнит об иркутском воеводе Измайлове, который должен был найти деньги и для Чирикова и подумать о том, как помочь Владимирской церкви, только что отстроенной и в мае 1729 освященной преосвященным Иннокентием Кульчицким; а затем в июле в Богоявленском соборе в колокольне, примыкающей к церкви, над папертью был освящен храм во имя великомученика Иоанна-воина. И тоже потребовались некоторые суммы «на божьи дела» - иконы, кресты, прочая утварь, церковные книги. А то, что Иннокентий Кульчицкий любил книги, и тогда был ни для кого не секрет. И сегодня мы можем в этом убедиться. Книга с автографом первого руководителя иркутской епархии сохранилась и находится в нашем городе. *** По следам друзей и недругов воеводы Измайлова По «Летописи г. Иркутска» В. А. Кротова («Сибирь», № 2, 1998, С. 179) в 1730 г. «арестован и увезен из Селенгинска в Тобольск Абрам Петров (арап), крестник Петра Великого». А в феврале по указу Правительствующего Сената прибыл в Иркутск из Тобольска капитан 214 Степан Угрюмов с строгим предписанием забрать все таможенные дела, приходно-расходные книги, счета, выписки и прочее. Забрав с собой таможенных целовальников, отправился с ними водою в Тобольск. Подобная ревизия всегда предвещала смену начальства. И, действительно, вскоре «на место Измайлова поступил воевода Иван Бухгольц, а Измайлов уехал в Москву». Человеческая память, как и память истории, бывает часто несправедлива, отмечая одних и напрочь забывая о других… Сколько не искал я, нигде не смог найти материалов о том, как сложилась дальнейшая судьба воеводы Михаила Измайлова. Быть может, могущественный родственник Лев Измайлов, не раз ездивший специальным посланником в Китай и гостивший у племянника в Иркутске, нашел ему подходящую должность в Москве или где-нибудь на юге России? Кто знает! По-разному сложилась жизнь других героев моего повествования – Мессершмидту не повезло. В 1729 г. он выехал к себе на родину в Германию, но по пути в Данциг, корабль, на котором он плыл, потерпел кораблекрушение. И ученый потерял все книги, рукописи, коллекции. Собранные в Сибири редкости и все свое имущество. В Данциге он не нашел того радушного приема, на который рассчитывал, и в 1731 г. он вернулся в Петербург, где жил в крайней бедности и умер 25 марта 1735 г. О Ганнибале читатель уже знает. Добавлю лишь то, что в последние годы о нем вышло несколько книг. Первой ласточкой была публикация нашего земляка Марка Сергеева в журнале «Сибирь» № 1 за 1970 г., затем книга вышла отдельно под названием «Перо поэта» (1975). В издательстве «Наука» в 1983 г. вышла книга известного пушкиниста Ильи Фейнберга «Абрам Петрович Ганнибал – прадед Пушкина. Разыскания и материалы». Книга весьма интересная. Впервые в приложении он публикует «реестр книгам» А. П. Ганнибала, поступившим в 1730 г. в императорскую библиотеку. Его книжное собрание по тому времени было значительным (400 томов) и свидетельствовало об обширных познаниях и разнообразных интересах владельца. Среди книг Ганнибала – тома, посвященные истории, путешествиям, философии. В 80-е годы были опубликованы ценные материалы о жизни и деятельности арапа: это монография Г. А. Лееца «Абрам Петрович Ганнибал» (Таллин, 1980), Н. К. Телетовой «Забытые родственные связи А. с. Пушкина» (Л., 1981) и другие. В эти же годы газеты сообщили, что инженер-экономист из Ленинграда (?) занялась поисками потомков Ганнибала. Потратив на это 10 лет, она сумела найти 27 человек. И в 1984 г. они встретились в Ленинграде. Среди них – учителя, врачи, инженеры. Июньским утром на автобусе они выехали в Суйду, что под Гатчиной. В музее под портретом главы рода Ганнибалов гости сфотографировались, потом долго гуляли по старинному парку. Нашли стоящий там с давних пор «каменный диван» гранитный валун с высеченным в нем сиденьем. Полюбовались зеленым ветераном – могучим шестисотлетним «дубом Ганнибала». 215 Из Суйды автобус направился в Кобрино, к домику няни Пушкина. Потом поехали к могиле Ганнибала. Высадили там цветы. Руководил посадками местный житель В. Горенков – один из потомков Ганнибала… Еще мне стало известно, что Ганнибал благословил 12 летнего Александра Суворова на ратное дело (об этом вы прочтете в «Приложении»). Повезло и врагу А. Ганнибала – Александру Меншикову. Несколькими изданиями вышли книги о нем, одна из наиболее интересных написана Н. Павленко. А в Березове, где он прожил около полутора лет в ссылке, в 1993 г. по инициативе работника «Сургут газпрома» Владимира Елфимова установлен памятник Меншикову. Может быть, и среди иркутян найдется меценат, который задастся целью увековечить память великого фортификатора, предка Пушкина А. Ганнибала? Можно было бы изобразить российского посланника Савву Рагузинского, беседующим с Ганнибалом и иркутским воеводой Измайловым. И история Иркутска от этого только бы выиграла! Кто-то верно заметил, что труднее всего вспоминать. Идя вперед, человек чем-то руководствуется, хотя бы дорожными знаками, оставленным нашими предшественниками. Но возвращаться к пройденной дороге? Разве упомнишь каждый ее поворот? Как легко можно сбиться на незнакомые тропы! И где же тогда искать минувшую правду? И всегда ли ее можно найти? Мои герои искали ее каждый по-своему… Говорят, перед историей все равны. Уже раз цитированный мной Сергей Перевезенцев в книге о Татищеве «Отечества пользы для» пишет: «В самом деле, существуют ли в истории человечества «самые главные», «самые важные», «особенно ответственные» времена? Ведь мы как-то привыкли говорить: «В наше особо ответственное время»… Но разве бывали времена «не особенно ответственные»? И если бывали. то когда? Десять, двадцать, сто, пятьсот лет назад? начинаешь перебирать в памяти факты истории и не можешь себе сказать, когда, в каком году не стояли перед человечеством «самые главные», «самые великие» вопросы? Например, в том же 1731 г. Иркутск получил статус провинциального города, а воеводы в нем были заменены вице-губернаторами. Разве это было не «самое главное» событие для города и людей, живущих в нем? В том числе и для первого иркутского вице-губернатора Ивана Жолобова. А для Абрама Ганнибала вряд ли было «самым главным» построение Петропавловской (Селенгинской) крепости. Самым важным для него было выбраться из далекой, холодной и заснеженной Сибири. Для Меншикова, которого сам Петр I не раз бил за воровство и лихоимство, в год смерти (1729), наверное, главным было то, что живя в Березове, выстроил церковь, в которую потом ходил ежедневно молиться и даже исправлял должность дьячка! А для российского посланника Саввы Рагузинского главным было то, что богдыхан Юнжень в 1729 г. отправил к российскому двору первое китайское посольство, которое было встречено в Селенгинске, Иркутске и Тобольске «с подобающей ему честью, с пушечной пальбою». Наверное, 216 Савва Рагузинский еще раз подумал о том, каким острым и коварным оружием является в дипломатии слово и как жестоко приходится расплачиваться за склонность к самообольщению, что, к счастью, он хорошо понял, общаясь с китайцами. Итак, мой рассказ о периоде правления предпоследнего воеводы подошел к концу. Почему предпоследнего? В 1731 г. некоторое время исполнял обязанности воеводы один из основателей Селенгинска, легендарный полковник Иван Бухгольц. 217 ПОЛКОВНИК ИВАН БУХГОЛЬЦ – ПОСЛЕДНИЙ ИРКУТСКИЙ ВОЕВОДА Иркутские летописи оставили о нем немного сведений: «в 1726 году он прибыл в Иркутск из Якутска во главе Якутского пехотного полка, который должен был нести караульную службу в Селенгинске; в начале 1727 г., когда Байкал встал, отправился за море». Следующая запись летописца тоже краткая: «1731 году по указу из Правительствующего Сената в апреле месяце прибыл из Селенгинска полковник Иван Бухгольц и воеводу Измайлова сменил, а оной Измайлов по весне отбыл из Иркутска на судах водою. И в этом же году прибыл в иркутскую провинцию первый вице-губернатор – статский советник Алексей Жолобов». Бухгольц, как выясняется, пробыл на посту воеводы недолго. И стоит ли писать о нем? И если я все же решился на это, то лишь потому, что, во-первых, он является основателем двух сибирских крепостей, о чем пойдет речь дальше. И, во-вторых, с его именем связана первая попытка поиска золота в Сибири. Далее обо всем по порядку. Матвей Гагарин, Петр I, полковник Бухгольц и неизвестный им тимон Афинский Великий драматург Вильям Шекспир написал пьесу «Тимон Афинский». В ней он описал жизнь Афин, где поклонялись одному богу – золотому тельцу. Когда богач Тимон обеднел, он удалился в лес и стал служить отшельником в лесной пещере. Вырывая коренья для еды, он случайно наткнулся на клад из золотых монет. Это Тимона не обрадовало. Он уже давно понял, что золото внушает зависть и жадность, нисколько не способствует добру, не сближает людей и что из-за него на свете происходят несчастья и преступления. В пьесе Шекспира Тимон говорит: «Золото?! Металл Сверкающий, красивый, драгоценный… Тут золото довольно для того, чтоб сделать все чернейшее белейшим, Все гнусное – прекрасным, всякий грех – правдивостью, все низкое – высоким, Трусливого – отважным храбрецом, Все старое – и молодым, и свежим… К чему же мне, о боги, это все? Бессмертные, к чему – скажите? Это от алтарей отгонит ваших слуг, Из-под голов больных подушки вырвет. Да. этот плут сверкающий начнет И связывать, и расторгать обеты, Благословлять проклятое, людей ниц повергать пред застарелой язвой, 218 Разбойников почетом окружать, Отличьями, коленопреклоненьем, Сажая их высоко, на скамьи сенаторов. Вдове, давно отжившей, Даст женихов, раздушит, расцветит, Как майский день, ту жертву язв поганых, которую и самый госпиталь Из стен своих прочь гонит с отвращеньем! Ступай назд, проклятая земля, Наложница всесветная, причина вражды и войн народов – я тебя Вновь положу в твоем законном месте!.. Так поступил с золотом Тимон Афинский, но совсем иначе повел себя царь Петр I, узнав от Сибирского губернатора Матвея Петровича Гагарина, что где-то в бухарской земле есть золото. В 1713 г., желая отличиться, князь Гагарин донес Петру «О возможности устроить ряд крепостей по реке Иртышу и провести укрепленную линию через Джунгарию до Яркента, изобилующего золотыми россыпями». Петр I, постоянно думающий «об умножении государственного богатства», поверил ему, а правда была в том, что сибирский губернатор, вскоре по приезде в Тобольск, узнав, что тут бывает в продаже песочное золото, привозимое из Эркета (Яркента или Яркенда – В. З.), решил завладеть и городом и золотым промыслом П. С. Ловцов в «Историческом обозрении Сибири» (СПб, 1886. С. 221-222), ссылаясь на историка Миллера, писал: «Гагарин, в 1713 году послав дворянина Туршникова к Хухонору для разведения и покупки песка и не сождав возврата его, спешил поднести государю горсть купленного золота, представляя, что от Яркента до тары доходят в два с половиной месяца, что утвердясь при озере Ямышеве, стоит только протянуть цепь укреплений через Чжунгарию до Яркента, что этим делом можно управиться одной Сибири, прикомандировав в экспедицию уфинских башкир – и прислав из России офицеров» и далее историк рассуждает вполне по-государственному: «Если бы Государь заблагоразсудил отослать в Сенат на разсмотрение фантастическое представление Гагарина, в котором ни одна строка не смотрит прямо, Сибирь не принесла бы столько жертв. Ибо с чего взял губернатор, что контайша духа воинственного будет смотреть равнодушно на крепости, владение его разрезывающие? Откуда доставать продовольствие отряду, в стпеь углубляющемуся? Где взять столько людей, чтобы на маршах, продолжающих 2 ½ месяца, наполнять ими редуты, и идти вперед? Что за надежда на башкир? Думал ли губернатор о переходе через горы и мустаг? Как ручаться при Сибирском малолюдстве 219 за силы страны, когда для особой посылки на оз. Зайсан, вскоре принужден был губернатор взять из тюрьмы преступников? Но жребий брошен. Государь, великостию гения измеряя возможности дел, и торопясь выйти с флотом в море, вспомнил о представлении кн. Гагарина, и 22 мая 1714 г. написал собственноручно на той бумаге: «построить город у оз. Ямышева или выше, идти по реке вверх, пока продолжится лодочный ход, потом следовать далее, для овладения Яркеном, взять людей тысячи две, употребить из пленных Шведов, артиллерию и минералогию знающих, только не более трети против наших офицеров. В ниге «Памятники сибирской истории XVIII века» (Кн. II, 1885) есть указ Петра «О походе в калмыцкую землю по реке Дарье, для покорения тех мест, где добывают золото». Сибирский губернатор Матвей Гагарин был уверен, что это поручение государя полковник Бухгольц исполнит. И. В. Щетлов в «Хронологическом перечне важнейших данных из истории Сибири» довольно скромно отметил этот факт: «1715. Бухгольц с отрядом в 3 тысячи человек прибыв к Ямышевскому озеру, основал крепость Ямышевскую, но был осажден – джунгарами, вследствие чего принужден был с большим уроном отступить к устью реки Оми (кстати, через год, в 1716 г., он основал там крепость Омскую. – В. З.). Сибирский историк П. Словцов рассказывает о походе Бухгольца во владение к калмыцкому хану (контайше) более подробно и красочно. В виду редкости книги воспользуемся этими сведениями Словцова: «Бухгольц, прибыв в Тобольск с офицерами, начиная с сержанта до майора, отправился в июле 1715 г., на 32 досчениках и 27 больших лодках с отрядом, состоящим из 2 932 чел. В таре дано 1 500 лошадей, на которые посажены драгуны для очищения неприятелей по берегам, кроме того у офицеров и других людей лошадей до 1 000. При отъезде из Тобольска Бухгольц видел у губернатора посланцов контайши, которым в первый раз сказано мимоходом, что этот офицер отправлен не для войны, а для укреплений по Иртышу. Если нет неприязненных намерений, отвечали они, Шорухту-хан не станет перечить». 1-го Октября экспедиция достигла о. Ямышева, в 6 верстах отстоящего от Иртыша, и крепость заложена при речке Преснухе. По донесению Бухгольца от 26 декабря, что данных людей будет недостаточно, Государь из Копенгагена подтвердил губернатору всемерно пещись об успехе предприятия, потому что в мыслях Государя носилось, вровень с тем, другое предприятие на Амударью. Помянутые посланцы, заехав в крепость, заметили, что она построена на Чжунгарской земле, но уверяясь о миролюбивых намерениях, советовали начальнику послать кого-нибудь к Шорухту-хану с письмом, не дошедшим однакож до владельца. Между тем озлобленный контайша, собрав войско, сколько нашлось на занятого войною, успел послать его зимою, и на сырной неделе неприятель, ночным отгоном лошадей встревожив недостроенную крепость, ворвался в нее, и едва был выгнан, тем не менее однакож держал 220 ее в осаде. Неприятельский начальник, имев людей до 10 000, писал к подполковнику, что «если не сойдешь с чужого места, я буду здесь зиму зимовать, и лето летовать». Подполковник отвечал с твердостью Русског офицера, что он не перестанет исполнять волю Государя, и заботился только о том, как бы уведомить губернатора о своем положении, когда надлежало бы ему решиться разогнать толпу громом пушечным. К пущей беде, Бухгольц не замедлил увидеть, как в его глазах Калмыки вели пленных русских до 700, со взятыми за 50 верст караваном, который послан был к нему из Тобольска с провиантом и казною 20 000 р. В апреле нашелся случай на лодке, прикрытой льдинами, толкнуть по реке вестников в Тобольске, а между тем отряд от болезней и Сибирской язвы уменьшился до того, что осталось живых и больных не более 700. Экспедиция обратилась назад, на устье оми. бухгольц потерял из отряда 2200 человек и две с половиной тысячи лошадей… Другой историк Сибири называет иные цифры, но сходится со Словцовым в том, что экспедиция оказалась неудачной. Отмечает В. Андреевич и то, что в отряде Бухгольца были пленные шведы, «искусные по инженерству, артиллерии и которые в минералах разумеют». Бухгольц выступил в поход с 2717 человеками драгун и солдат и 70 мастеровыми. 500 человек драгун предназначались для оставления гарнизонами в попутных острогах. Артиллерии взято в состав: Пушек медных – 5, пушек новых – 6 фунт – 2, пушек новых 0 фунт – 6, мортир пудовых – 14, мортир пудовых 6 фунт, - пушек чугунных – 25. Отряд тронулся на 33 дощаниках и 27 лодках. Для того, чтоб движение Бухгольца в степь не вызывало опасений в калмыках, - к контйше Эрдени Жирухте (он же цеце Араптан) отправлен Тарский сотник Василий Борисович Чередов гонцем, с предварением о готовности губернатора его поддерживать, если он, Эрдени, будет способстововать Бухгольцу в розыске золотых, серебряных и медных руд и запретить своим людям нападать на Бухгольца при постройке им городов по р. Иртышу. Экспедиция Бухгольца не удалась, потому, что он не поддержал калмыков в том убеждении, которое старался поселить в них Гагарин, то есть, что отряд не будет действовать враждебно и готов даже помогать контйше, если он не станет препятствовать постройке гороов по Иртышу. Когда с нашей стороны учинились убийство нескольких калмыков, - то межуд ними пошел слух о том, что по отстроении Ямышевской крепости бухгольц начнет воевать людей контайши; а после сего офицер Трубников (был взят в плен киргизкайсаками), отправленный к контайше, заявил, что Бухгольц, имея царский пакет, который должен вскрывать в Эркете, тогда узнает о том, что должен делать, то предположение калмыков о враждебной миссии Бухгольца перешло в убеждение и они вооружились, оттеснили наш отряд и разорили заложенную крепость (она отстроена вновь подполковником Матигоровым). Построение редутов и острогов по Иртышу вверх началось в 1716 году, уже по вмешательстве в дело князя 221 Гагарина, успевшего убедить контайшу в мирной миссии отряда Бухгольца и отправившего в Янышев подполковника Ступина, приказав ему пройти до озера Зайсана, что он и выполнил в 1717 году. Поиски золота в этом направлении были оставлены, так как выяснилось, что он Ямышева до Еркети «сухим путем с тягостьми ходу 12 недель, а где золото промышляют… от Еркети конной езды дней с 8 или с 10, а в том пути лесу и воды не во всяком месте довольное число». (История Сибири, СПб, 1889. С. 298-299). …Бухгольц отправился в Питер, чтоб оправдаться… Мне удалось найти сведения современного исследователя С. Черных. С его слов я расскажу о том, что случилось дальше. «И ехать тебе в Сибирь…» или миссия посланца Петра I Морозным январским днем 1719 года в Семеновский полк прискакал гонец Петра I. Он передал приказ лейб-гвардии майору И. М. Лихареву срочно явиться к царю. Петр I, знавший Лихарева по многим походам, приветливо встретил гвардейца, который в сражениях со шведами показал себя храбрым и находчивым офицером. - Двадцать второго мая 1714 года, - напомнил царь, - посылал я подполковника Бухгольца в Тобольск и велел взять у сибирского губернатора 1500 солдат и офицеров и с ними идти до Ямыш-озера, где велено было ему заложить город… А в удовных местах, а именно при речках и лесах построить редуты для складки провианта, оружия и других надобностей. И чтоб редут от редута находился на расстоянии не более шести-семи дней на переход… А еще я Бухгольцу повелевал проведать, в каких местах и каким образом тамошние жители золото промышляют и куда своим устьем вышла Дарья-река. (Черных С. С берегов Иртыша. Алма-Ата, 1971. С. 10-12). - Далее Петр I напомнил о том. что он повеле сибирскому губернатору М. П. Гагарину направить к калмыкому контйше (хану) послов, которые должны были поставить его в известность об экспедиции подполковника И. Д. Бухгольца. И что он, Бухгольц, отправляется из Тобольска по Иртышу «для проведывания серебряных и золотых, медных и иных руд, и для строения городов, чтоб он, контайша, от тех посланных людей царского величества никакого описания себе не имел, так же и его контайшины люди, чтоб тем посланным… людям никакие ссоры не чинили. А посланным… людям, по его указу, «заказано накрепко никакие ссоры с людьми контайши не чинить». Еще велено было М. П. Гагарину и И. Д. Бухгольцу жить с джунгарами по соседству всегда в мире и дружбе, а также торговлю наладить. В июле 1715 года подполковник Бухгольц отправился в путь «рекою Иртышом, от Тобольска до Тары, и от Тары до Ямышева озера». Часть 222 людей плыли «на дощениках и на лодках», а часть «отправлены были сухим путем». К Ямышевскому озеру экспедиция прибыла 1 октября 1715 года и здесь построила крепость Весной 1716 года она подверглась нападению калмыков. Атака была отбита, но отряд Бухгольца понес большие потери и вынужден был покинуть крепость из-за недостатка продуктов питания и вызванных этим болезней. Во время отступления вниз по Иртышу Бухгольц заложил Омскую крепость на левом берегу Оми. Историк Соловьев опубликовал в IX томе (С. 621) интересный документ – письмо Ивана Бухгольца из Тобольска А. Меньшикову. «Доношу вашей высокой светлости: в прошлом, 714 году против доношения господина губернатора Сибири князя Матвея Петровича Гагарина его Царскому Величеству отправлен по именному е.в. указу в Сибирь, и велено в Тобольску у городского губернатора Сибири взять войска 1500 человек, и со оным войском иттить в новопостроенную крепость Ямышеву и, перезимовав, и иттить и к калмыцкому городку Еркетю, и оной городок достать, и укрепить, и проведать на Дарье-реке, как калмыки промышляют песошное золото. И в 716 году, июня в 30, взяв в войска 2450 человек и пришед, у Ямышева озера в октябре месяце построил город; а преж того писал я до его величества, что контайша, колмыцкой владетель, имеет у себя многие войска и того для мне до назначенных мест иттить не беспечно, на что я себе никакова указа не получил, и февраля в 11 того же 716 года (?) пришли внезапу в ночи от вышеупомянутого владетеля контайши войска тысяч десять и болши и прежде разъезды и караулы скрали и лошадей государевых и офицерских мало не всех отогнали, и приступили к крепости и к квартире, и приступали часов с 12; обаче с помощью божею оных от крепости и от других мест отбили, и, отступя, оные калмыки недалече остановились и остановили крепость и другие места караулами так крепко; четырех, государь, человек послал я в разные числа в Тобольск с известием, и оные все впали в руки неприятелю, и волею божею пришла в войске у нас на людей болезнь, от которой в сутки человек по 20 и больше помирало, и болезнь в людях непрестанно умножалась; и, опасаясь, государь, чтоб артиллерия и многая амуниция не досталась в руки неприятелю и не надеясь к себе ни от куда сикурсу (помощи. – В. З.) апреля в 28, разоряя оную крепость с малыми здоровыми людьми уступил на судах вниз по Иртышу до устья реки Оми, где ныне я построил город…» (С. 621-622. Т. IX). В 1717 году новая экспедиция под командованием подполковника Ступина достигла Ямышевского озера и восстановила Ямышевскую крепость «по прежнему начертанию», и в этом же году основала Железинскую крепость. Петр I с негодованием говорил о том, что сибирский князь Гагарин и другие «посаженные в сибирских городах люди» берут взяткит и что 223 подполковник Бухгольц не выполнил его указа о добыче золота: Россия, которая вела войну со шведами, очень нуждалась в нем. - И ехать тебе в Сибирь и там разыскать о худых поступках бывшего губернатора Матвея Гагарина и подполковника Бухгольца… Как доброму и честному офицеру, я повелевая тебе проведывать о золоте…, подлинно ль оное есть и от кого он, Гагарин, сведал, тех людей сыскать, так же и других ведомцев (местных жителей). – А ежели найдутся такие люди, - наставлял он, - то привлечь их к участию в экспедиции, чтобы они указали путь до озера Зайсана. И если до него дойти возможно, то обследовать его берега. При наличии строевого леса и других необходимых условий для жилья – построить крепость. Одновременно с этим проведать о пути от Зайсана к Амударье, далеко ли эта река и возможно ли до нее дойти. И. М. Лихарев внимательно слушал царя, стараясь не пропустить ни одного слова. Петр I широкими шагами расхаивал по кабинету, попыхивая трубкой. - Сие все чинить, сколько возможно, а в азарт не входить, чтобы даром людей не потерять и убытку не учинить, - напутствовал царь. В завершение беседы он сообщил, что направил послушной указ управителям Сибирской губернии об оказании всяческой помощи и поддержки экспедиции, пожелал успехов и предложил представить свои соображения по ее укомплектованию и оснащению. Гвардии майор Лихарев поблагодарил Петра I за высокое доверие и поклялся, что сделает все, чтобы выполнить его указ. Затем поспешил разыскать лейб-гвардии Преображенского полка подполковника И. Д. Бухгольца, который находился в это время в Петербурге, ожидая решения по своему делу. Во время продолжительной беседы с ним Лихарев выяснил нужные сведения о пути следования к озеру Зайсан, о возможных затруднениях в походе. Возник ряд вопросов, связанных с составом экспедиции, ее вооружением и снабжением, предстоящим строительстовм и укреплением крепостей, формированием в них гарнизонов и т.д.» В мою задачу не входит рассказ об экспедиции майора Лихарева, поэтому отмечу лишь то, что касается И. Бухгольца. В результате доклада И. М. Лихарева царю по возвращении из экспедиции Иван Дмитриевич Бухгольц был оправдан, впоследствии стал бригадиром, комендантом селенгинской крепости. С его именем связано появление в дальнем сибирском пограничном форпосте церкви. Правда, инициатива исходила от иркутского святителя Иннокентия. Вот что об этом пишет историк сибисркой епархии: «Коль скоро граф Владиславич покончил с Китаем переговоры, очертил границы и положил основание Троицкосавской крепости, то оказался нужным и гарнизон. Сюда велено было двинуть из Тобольска Якутский полк под начальством полковника Ивана Дмитриевича Бухгольца. Того самого, который при Петре I устроением крепости на реке Оми положил основание резиденции генерал-губернатора Западной Сибири. Из всего видно, что 224 Иван Дмитриевич был начальник богобоязненный. Прежде всего он озаботился об устроении полковой церкви и просил Тобольского митрополита снабдить полк благословлением на это и священником. И вот на просьбу пришла Митрополичья грамота: «Божиею милостию православный митрополит Тобольский и сибирский Антоний Селенгинского Троицкого монастыря архимандриту Мисаилу. Сего 1726 году майя 9 дня присланною от Тобольского полку промермориею требовано, чтоб командированного (с полковником Бухгольцем) на Китайскую гарницу помянутого Тобольского полку и драгунской роты к новозводящейся походной святой церкви (которая будет строиться в иркутской провинции), ко освящению дать святый антиминс. И кому б позволено было освятить, благославенную грамоту прислать. И мы, архиерей, выше явленную промеморию слушав, повелеваем тебе, архимандриту, когда, по построении оной походной церкви, будут он выше описанного полку тебе ко освящению той церкви, то чрез наше архиерейское благословение помянутую церковь посланным от нашего архиерейства со иероманахом Фоефаном Конарским (который отправлен при оном полку священных ради дествий) освященным антиминсом освятить по уставу святые Восточные церкви, со священники и диаконы немедленно…» У сей грамоты наша архиерейская, при подписании нашей властной руки, благославенная печать. Писано майа 11 дня 1726 году». Бухгольц, как видно, был любитель церковного пения. По прибытии в Селенгинск, где полку назначена была главная квартира, пока полковая церковь не была еще готова, он писал к преосвященному: «Преосвященный Иннокентий, епископ Иркутский и Нерчинский! А мой милостивый государь! Имею я обещания в Селенгинску в церкви Покрова Пресвятые Богородицы построить для украшения и пения хоры, а без позволительного вашего указу того учинить не смею. Прошу о вышеописанном в Селенгинск прислать ваш архиерейский указ. О сем просит вашего преосвященства полковник Иван Бухгольц. Из Селенгинска 1729 году, февраля 20 дня. («Ирк. Епарх. Ведомости». № 19, 1864. С. 315, 316, 317). Иннокентий предписал Селенгинским священникам «осмотреть, не будет ли в деле оных хор какого церкви повреждения ли тесноты» и если не будет, то разрешить Бухгольцу «означенное дело совершенство привести». В грамоте, присланной из Тобольска в Селенгинск, как мы помним, говорилось о том, что вместе с Бухгольцем послан для новой полковой церкви в Селенгинск и иеромонах Феофан Конарский для «отправления службы» и для того определило ему Его императорского Величества денежное жалованье и провиант годовой, а именно денег по 30 рублей, хлеба ржи по 8 четвертей, овса то же число». Однако, к общему неудовольствию и Бухгольца и Иннокентия, монах повел себя «весьма некрасиво», о чем Бухгольц писал из полковой церкви в архиерейскую: «И будучи оных иеромонах Конарский в походе, чинил многие непотребности. И живучи в Селенгинску, и ныне не престает от таких 225 непотребных дел, чего и простому человеку чинить не надлежит. Понеже военным нравам весьма противно. И от тех его дел через четыре года приводили его в доброе состояние и порядки, дабы удержать. И он, не взирая на то, пьянствует и напивается не в указные дни, и дело свое не отправляет. И в нынешний Великий пост на страшной неделе пил и непотребности чинил, чего ради престранно все его дела написать не без труда, но для предков записано в полковом журнале (Ирк. Епархиальные Ведомости, 1864, № 19. С. 321, 322). И за токим порокм и непотребностю оному иеромонаху в полку быть весьма не надлежит». И далее шла просьба о замене иеромонаха Конарского на кого-нибудь другого. Но не так-то легко было найти полкового священника, как об этом думало полковое начальство! И потому Иннокентий хотел «наставить на добрый путь» этого священника. Он писал ему: «Честный отец Феофан, аще недостоин ты такого честнаго звания, но достоин бесчестия, токмо за политику пишем. Как твоей образине не в укорство, что ты позван от Господа Бога о всем мире Святую паству приносить, и пасти стадо словесных его овец, о них же будеши истязан и ответ Даш в день Страшного испытания: а ты того звания не содержишь, но беспрестани пьянствуешь и напиваешься пьян бевременно, а дела своего не отправляешь, и чинишь многие безделные непотребства, что видно от писания к нам превосходительного господина полковника Ивана Дмитриевича, и от слов честных персон. И то ли дело священническое? Сие тебе ныне пишем, увещевая тя отечески, авось исправишься. Аще ли не будеши исправлен, знай себе, что из полку переменен будеши, и позван. Нам на суд и примеши достойное по делам твоим, но прошу, исправься». Епископ Иннокентий. Эта переписка была в апреле 1730 года. А в марте 1731 года «менее чем через год по получении святительского послания, Конарский «кончил жизнь», как сообщает Иркутский летописец. А в апреле 1731 года в полковую походную церковь был определен священник Иоанн осколков. С ним у Селенгинского коменданта И. Бухгольца пробле не возникало. Имя И. Бузгольца еще несколько раз встретилось мне в иркутских летописях. В феврале 1733 года умер иркутский вице-губернатор Сытин.Летопись Иркутска (1652-1763) отмечает, что перед смертью Сытин якобы приказал принять канцелярию и управлять делами полковнику Бухгольцу. «И для того подьячий с приписью Петр Татаринов посылал к полковнику нарочного служилого с доношением, и оной полковник Бухгольц отказал и без указу не поехал…» Бухгольц уже раз приглашался на воеводство в Иркутск – в 1731 г. И сейчас, вероятно, правильно рассудив, что безвластие в Иркутске продлится недолго и сибирская канцелярия кого-то пришлет на место умершего Сытина и «запятнавшего себя лихоимством» А. Жолобова, он счет за благо отказаться. 226 К тому же должность селенгинского бригадира и коменданта была более спокойной и не менее доходной – рядом приходил караванный торг с Китаем,… и Бухгольц способствовал его развитию. В книге Сычевского «Историческая записка о китайской границе» (М., 1875 г. С. 227) есть письмо иркутского вице-губернатора Бибикова от 1738 г., в котором он, ссылаясь на указание Сибирского приказа, предлагал селенгинскому бригадиру и коменданту Бухгольцу связаться с китайскими пограничниками и просить их направлять в Кяхту своих купцов, «ибо за неимением в Кяхте китайского купечества, остающиеся в Кяхтинском форпосте русские купцы живут долговременно, а товары их от многого лежания портятся». Иркутский вице-губернатор был заинтересован в расширении торговли с Китаем, потому что иркутские купцы в большом количестве вывозили китайские товары. Е. П. Силин в книге «Кяхта 18 века» (Иркутск, 1947. С. 155-160) пишет: «В Иркутске можно было найти такие китайские товары, как китайки разных сортов, дабы, бархат, шелк-сырец, сученный шелк, чай байховый и кирпичный, бадьян, румяна, белила, фарфоровую и глиняную посуду, сахар-леденец и песочный, разные сорта фруктов, орехи, конфеты, табак-«шар», тушь и дря других товаров». К сожалению, не всегда развитие торговли между Россией и Китаем шло гладко и часто это не зависело от одной только сибирской администрации. Об этом как раз и говорится в одном из документов, обнаруженных мной. В 1739 г. Бухгольц, требуя сведения о китайской торговле в своем предписании комиссару кяхтинской таможни Игумнову, приводит из дел селенгинской канцелярии данные из прошения русских купцов, поданного в мае 1737 г. В этой справке сказано, что китайцы русских товаров не требудт, отчего «учинилось им, российским купцам, великое разорение, а мунгальцев и лам мунгальских и прочих для купечества с российскими купцами не допускают». Между тем в то время процветала контрабандная торговля и это весьма беспокоило и Бухгольца, Иркутскую администрацию да и российское правительство тоже. И, вероятно, потому появился новый указ, которым еще раз подтверждалось запрещение частным купцам променивать пушнину китайцам» (П. С. З., т. Х, № 7895). В том же 1739 г. иркутский вице-губернатор Лоренц Ланг составил проект учреждения купеческой компании по торговле «с пограничнымси около Сибири государствами». *** Мне остается добавить несколько штрихов к биографии последнего иркутского воеводы: участник похода «за легендарным золотом Яркунта», основатель омской крепости, Иван Бухгольц принимал живейшее участие в заключении буринского договора с китайцами (вместе с С. Рагузинским. – 227 В. З.), умер и похоронен был в Селенгинске в 1741 году в чине бригадира, будучи комендантом этого старинного забайкальского селения… В 1961 году вместе со старейшим журналистом и краеведом Бурятии Сергеем Таежным я искал его могилу на старом кладбище Селенгинска, но безуспешно. ПЕРВЫЙ ИРКУТСКИЙ ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОР ЖОЛОБОВ ОДА ЛЕТОПИСЯМ Издавна главным источником сведений о том, как жили наши предки в старину, являлись летописи. Сквозь столетия донесли они уверенную поступь русских дружин, набатный гул вечевых колоколов, радостный стук плотницких топоров, рубивших остроги, и многое другое. Летописи всегда помогали осветить неясную или неизвестную страницу истории, давали точное толкование недостаточно изученных явлений, и событий, всегда были первыми помощниками писателей, ученых, журналистов и всех тех, кто интересуется историей родного края и страны. Не будь подвижников-летописцев, канули бы в вечность даты и события, имена и судьбы многих людей неполной была бы наша история. И во всех летописях можно прочесть о том, что в глазах сибирского населения местный воевода был всесильным и всевластным владыкой, способным казнить и миловать. Описаны случаи, когда воеводы чинили произвол, брали взятки и «подношения», притесняли за малейшую строптивость или жалобу, а, бывало, и расправлялись без суда. как мы уже знаем, с образованием Сибирской губернии (1708 г.) первым ее губернатором стал князь М. П. Гагарин: ему дали право назначать воевод, которых с тех пор величали комендантами. Стольным городом Сибири стал Тобольск, сюда приезжали для решения дел не только воеводыкоменданты, но даже и послы восточных стран. Между тем воеводы на местах творили что бог на душу положит, ничем не гнушаясь ради быстрейшего обогащения на сибирских землях, покинуть которые они были готовы в любое время. Их злоупотребления зашли так далеко, что встревожили русское правительство. Принимались меры, чтобы хоть какнибудь ограничить возможности безудержного приобретательства. воеводам запретили иметь больше мехов, чем предусмотрено правилами; по возвращении из Сибири подвергали обыску не только самих воевод, но также их жен и детей. Таможенные чиновники обязаны были досматривать пушнину в «возах, в коробках, в сумках, чемоданах, в платьях, в постелях, в подушках, в винных бочках, во всяких запасах, в печеных хлебах… обыскивать мужской и женский пол, не боясь и не страшась ничего ни в чем, чтоб в пазухах, в штанах и в зашитом платье отнюдь никакой мягкой рухляди не привози… а что найдут, то брать на государя». 228 За злоупотребления властью воевод сажали в тюрьмы, подвергали пыткам – одним словом, проделывали с ними то же самое, что они допускали в отношении сибирского населения. Почти никто из сибирских воевод не купался в лучах славы, не рассчитывал и на то, что его имя сохранится в истории Сибири, а потому и не вел ни дневником, ни «поденных записок». И если и сохранились сведения о делах и днях их жизни, то или потому, что некоторые из них оставили свой след, - прославившись или добрыми делами, как сибирский губернатор Д. Чичерин или, напротив лихоимством и взяточничеством, как казненный Петром I Матвей Гагарин. Но были и такие, в ком уживались, с одной стороны, и государственная сноровка и забота о государевой казне, а с другой – жестокость, вероломство и забота о собственном благе. Историк Н. Устрялов в «Истории царствования Петра Великого» (Спб., 1858, Т. 1-3. С. 23) писал: «Областные воеводы сосредотачивая в лице своем право суда гражданского и уголовного, сбор податей, земскую полицию, наряд войска, с одной стороны, не имели возможности выполнять столь разнородные обязанности, с другой же – находили множество случаев к удовлетворению беззаконного корыстолюбия. И одним из таких «корыстолюбцев» оказался первый Иркутский вице-губернатор статский советник Алексей Жолобов. В летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова (Иркутск, 1911. С. 43) под датой: 1731 год читаем: «Иркутск получил наименование провинциального города, причем воеводы заменены вице-губернаторами. Первый назначенный вицегубернатором в Иркутск был статский советник Иван Иванович Бибиков, не бывший впрочем в Иркутске. На место его поступил из Тобольска Иван Балдин, но этот возвращен из тары и заменен статским советником Алексеем Жолобовым». И. Щеглов по-иному описывает появление в Иркутске первого вицегубернатора: «В Иркутскую провинцию прибыл (1731 г.) первый вицегубернатор ее, статский советник Алексей Жолобов, впоследствии казненный в Санкт-Петербурге (первоначально Иркутским вицегубернатором был назначен Болтин, но за старостью и болезнями тогда же отставлен, а вместо него назначен Жолобов. В том же 1731 году, декабря 14 на место Жолобова определн бригадир Афанасий Арсеньев, но так как он был стар и дряхл, то 30 марта 1732 года на его место назначен статский советник Кирилл Сытин, прибывший в Иркутск 5 января 1733 года). – (И. Щеглов. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири (1032-1882), Сургут, 1993, С. 131). Далее из этой летописи узнаем, что вице-губернатор Сытин по приезде своем захворал и вскоре умер, поручив исправление своей должности полковнику Бухгольцу. Тогда произошла анархия. С одной стороны, Бухгольц, не имея предписания свыше не смел ехать в Иркутск, а с другой – Жолобов также не признавал своей смены. 229 Вследствие этого в Иркутске образовалось временное правительство из подьячего Татаринова, атамана Лисовского и епископа Иннокентия. Действия этого временного правительства убедили иркутское общество просить Сибирскую канцелярию назначить губернатором малолетнего сына Сытина под опекой полковника Бухгольца. Но Жолобов путем интриг и угроз добился того, что купцы и другие жители города приняли его сторону. Получив опять указ о назначении, он обрушился на своих врагов, и в первую очередь на подьячего Татаринова, который написал на него жалобу в Тобольскую канцелярию. «Он ставил их на правеж, бил их палками и истязал, – пишет И. Щеглов. – Покончив с одним, Жолобов принимается за других…» (Там же. С. 135). Из других летописей выясняется причина болезни Сытина: во время приезда Сытина Жолобов находился на Байкале, а его жена должна была освободить «хоромы вице-губернаторские». Но так постаралась, что приказала вынести из квартиры всю мебель, а в спальне и кровати не оставила. И больной Сытин по приезде ночевал на полу, а когда приехал Жолобов, они с Сытиным поссорились. А упорство и упрямство Жолобова и нежелание «оставить свой пост» и послужили причиной преждевременной смерти Сытина. Хоронили Сытина со всеми почестями. Отпевали в церкви, а когда выносили оттуда, «палили беглым огнем». Стороннику Сытина казачьему полковнику Степану Лисовскому Жолобов прислал «поносительное» письмо, в коем называл его Стенькой Разиным, почему Лисовский, согласясь с дворянами и детьми боярскими, с наместниками и сытиной женой, написали от дворян и детей боярских и казаков челобитную, чтобы быть в Иркутске в правлении дел малолетнему сыну Сытина и с ним в товарищах полковнику Бухгольцу, а на Жолобова доносили, что он чинил обиды и налоги и брал лихоимственные взятки. В этой же летописи («Летопись города Иркутска ХVII-ХIХ вв.», Иркутск 1996, С. Н.) более подробно описана расправа Жолобова со своими противниками: подьячий Петр Татаринов был не одинок, когда писал челобитную о противоправных действиях вице-губернатора, его поддержал дворянин Литвинцев. И потому, когда из Тобольска пришел приказ «команду иметь бывшему вице-губернатору Жолобову», эти люди первые испытали на себе жестокость и произвол властителя; он арестовал обоих, Литвинцева бил два дня, и «от тех побоев и пыток Литвинцев был в великой болезни и едва не умер. Жолобов арестовал полковника Лисовского, сковал в железа, а потом выслал из Иркутска под караулом в Тобольск»… Иркутск затаился. Одни ожидали ответ на свою челобитную, другие на все лады обсуждали вспыхнувшие с новой силой после ареста Лисовского старые слухи: еще в ноябре 1732 года заморскими воротами вошел в Иркутск небывалый гость - медведь. Несколько лет он жил в ближайшем лесу, питался свиньями и другим скотом, принадлежавшим жителям, которые его боялись, считая за оборотня. И вот заговорили все, что это неблагоприятное предзнаменование для Жолобова, что он добром 230 не кончит. И в мае 1733 года ожидания иркутян, как ни странно, сбылись: в Иркутск прибыл из Тобольска для следствия над Жолобовым бригадир и обер-комендант Алексей Сухарев. Он стал вести дело, допрашивал тех дворян, детей боярских и казаков, которые подписались под челобитной. Затем следственные дела были отправлены в столицу. В ноябре, когда в Иркутск прибыли члены Второй Камчатской экспедиции (капитан Мартын Шпанберг и др.), пришел и приказ Сухареву арестовать иркутского вицегубернатора Жолобова, что тот и исполнил. В 1734 году Жолобов был отправлен в Петербург. Летописец Иркутска пишет: «Такое событие почитал Жолобов для себя счастием. Он надеялся оправдаться и отвергнуть Сухарева и доносителя улики. Но напрасно». Он был обвинен в лихоимстве, и 19 июля 1736 года ему была отсечена голова. И сегодня не все ясно в деле Жолобова. Да, он хорошо знал, что не всякое «слово и дело» признавалось «государевым» и приказным судей. Обычно «Слово и дело» было ограничено сферой политических преступлений. Если и можно было уличить Жолобова во взятках и превышении власти, то уж никак нельзя было «навешать» на него ярлык «политического преступника», хотя в Соборном уложении 1649 года, впервые приказную практику отделения политических преступлений, как наиболее важных, от других уголовных преступлений, формула «слово и дело» не раз использовалась в текстах статей, но не было точно установлено границ ее применениях. и потому, «согласно обычному толкованию, «государевым делом» считалось все, что по мнению народных масс, должно было интересовать царя, именно поэтому в приказные избы и в центральные приказы поступала чрезвычайно пестрая масса изветов». (Голикова Н. Б. Политические процессы при Петре I. Изд. МГУ, 1957. С. 21). Одни содержали доносы на лиц, совершавших поступки, задевающие престиж царя и его власть, другие – сведения о хищениях государственного имущества, третьи – сообщения о злоупотреблениях властью или взяточничестве должностных лиц. Но в любом случае опытные столичные крючкотворы в стенах Преображенского приказа могли легко распознать, насколько серьезны обвинения, выдвинутые человеком, сказавшим «слово и дело» против государственного чиновника да еще в ранге вице-губернатора. Мы знаем немало примеров из российской и сибирской истории, рассказывающих о том, как воеводы, губернаторы, а порой и простые смертные «за большие грехи и разные лихоимства» подвергались суровому наказанию. Можно вспомнить «ревнителя за старую веру» протопопа Аввакума, сожженного в Пустозерске в 1681 году «за Великие на царский дом хулы». Был казнен «за великое казнокрадство» первый сибирский губернатор Матвей Гагарин. Но смертный приговор Жолобову заставил кое о чем задуматься: в России обычно казнили за государственную измену, (по свидетельству Н. Голиковой (государственной изменой считалось: прямой переход на сторону врага, выдача военных секретов и 231 шпионаж, всякая помощь врагу, а также враждебная русскому государству агитация, под влиянием которой люди покидали пределы родной страны. См. Указ. Соч. С. 42), за хулу на царский дом, за присвоение громадных сумм, как было с Гагариным и с некоторыми другими. Но часть обвинений, выдвинутых против Жолобова, на мой взгляд, оказалась несколько, скажем так, расплывчата, туманна и неконкретна. Я спросил знакомого юриста, много лет проработавшего в органах юстиции, можно ли было приговорить человека к смертной казни по всем семи выше изложенным пунктам или у Жолобова была возможность, если не оправдаться, то хотя бы уменьшить свою вину. Он ответил уклончиво, ссылаясь на жестокость той эпохи. Да, вскоре после подавления стрелецкого движения правительство Софьи Алексеевны в 1682 году издало указы, в которых за составление и хранение «прелестных и смутных писем», а также за произнесение «непристойных слов о государях», предписывалось «казнить смертию безо всякого милосердия». Однако в мае 1683 года городовым воеводам было дано указание о подобных преступлениях писать в Москву, а за «малые вины чинить наказанье, бить кнутом и батоги, смотря по вине и по человеку и давать на поруки, чтоб им впредь таких дел не затевать» (ПСЗ. Т.2, № 978, 1002, 1014). Многие виды наказания в петровскую эпоху остались еще со времен первого судебного уложения 1597 года. Я вспомнил, что в 1997 году решением Генеральной Ассамблеи Юнеско праздновалось 500-летие Российского судебника – первого законодательного кодекса Российского государства. Захотелось подержать его в руках, самому убедиться в том, что этот гражданский кодекс был составлен умными людьми, потому что в основе его – принцип христианства, нравственности, справедливости. И вот книга у меня в руках. Читаю первую статью (всего их 68. Вот поистине – краткость – сестра таланта! Умели писать наши предки! – В. З.). «И всякому судие посула от суда не имати никому. А судом не мстити, не нидружити никому». Вершивших суд боярам, окольничим, дьякам запрещается «брать посулы» (взятки), запрещается при вынесении судебных решений кому-либо мстить или потакать и покровительствовать… Да, этот общегражданский кодекс запрещал любому воровать, грабить, совершать антиобщественные поступки… Воеводы и губернаторы, почему-то подумалось мне, знали о нем не понаслышке. И все-таки они часто нарушали его… Не избежал этого и А. Жолобов. Следствие длилось долго. И показалось мне, на взгляд не специалиста. что все-таки что-то здесь не так… Начнем по порядку. Некто М. Белокопытов и А. Судейкин обвиняются в «важном преступлении». В чем же оно заключается? Почему на следствии эти «важные» факты преступления не названы? Во втором пункте сказано, что Жолобов обвинял Плещеева, Сухарева и Баженова опять же в «…важных преступлениях». Но каких? Почему это не объясняется в приговоре? 232 Пункт третий: «дружил с ссыльными и ошельмованными людьми». А разве мало было в ссылке в Сибири сановников и вельмож знатных, которые через год-другой после воцарения очередного монарха возвращались из Сибири и снова оказывались близки к трону или партии власти? Разве не мог сибирский воевода или губернатор представить себя на месте очередной жертвы произвола и подумать о том, что лучше помочь несчастному, ибо неисповедимы пути господни: ведь в России не зря говорят: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!» Да, за общение «с ссыльными и ошельмованными» государство могло найти иную меру наказания, но не смертную же казнью наказывать! Далее вменяют в вину Жолобову, что во время его ареста он «обнажил шпагу и учинил противность». Но ведь он считал себя законным вице-губернатором, и действия противной стороны счел произволом, потому и обнажил шпагу. Но ведь никого не убил и не ранил! Значит, и здесь он не подпадает под параграф или статью, за которую полагается смертная казнь. В пятом пункте обвинения утверждается, что с дворянина И. Литвинцева «брал большие взятки и пытал его». За пытку, конечно, полагается наказание и за взятки тоже, но кто их в Сибири да и во всей матушке-России не брал! А потом давайте вспомним: ведь Литвинцев «прокричал» «Слово и дело!» Разве это не могло взволновать Жолобова, если он никакой политической вины за собой не чувствовал? С 7 пунктом тоже надо основатлеьно разбираться: бесспорно, Жолобов был виновен в том, что брал «лихоимственные взятки» - и здесь приведено много фактов, подтверждающих это. Но со всем ли можно согласиться? Ну, например, с тем что «китайских перебежчиков, вопреки договора, не передал китайским властям». А вот строки из его донесения в Петербург от 16 октября 1731 года: «Мунгальцы многие, едва не все, желают в Империю Российскую, и ежели бы прежних не выслали две тысячи сто сорок две юрты, то б уже по се время разве и десять тысяч юрт пришли; да по указам и по мирным трактатам принимать не можно, да и за безлюдством, что содержать некем и регулярного войска мало! Значит, все-таки выслал их Жолобов со своей территории… Ниже из некоторых документов читатель узнает, что вицегубернатор не раз обращал внимание сибирской и российской администрации на том, что монголы и маньчжуры, желающие остаться в России, причиняют немало беспокойства как жителям, так и пограничным комиссарам. Но вернемся к обвинению Жолобова. Как хорошо было бы исследователю ознакомиться со следственным делом иркутского вицегубернатора! Но как справедливо утверждает современный исследователь Руслан Скрынников, ученым приходится иметь дело с отрывочным и противоречивым материалом, дающим простор для взаимоисключающих толкований. Искусство исследователя состоит в том, чтобы опереться на ранние достоверные источники и отбросить поздние и легендарные. 233 Историк употребляется археологу во время раскопок. Он выделяет среди документов отдельные «слои» и датирует и: древний слой, очищенные от поздних напластований, представляет наибольший интерес. После этого ему предстоит найти зерно вымысла в позднейших слоях и проследить за развитием легенды (Р. Скрынников. Ермак, М., 1986. С. 91). И только на первый взгляд кажется, что сделать это не так уже сложно: стоит лишь хорошенько все продумать, покопаться в документах. И все станет ясным. Однако на практике все складывается иначе. Бесспорно, самое ценное для последователя – документ. Как заметил ктото из историков, «документ – это то зерно, из которого все произрастает». Попробуем анализировать документы. Итак, у нас «древний слой, представляющий наибольший интерес» - это следственное дело Жолобова. У нас его нет, есть лишь приговор, опубликованный в «истории…» В. Андриевича и летописных источниках. Засомневавшись в них, я обратился к более «поздним и легендарным», по терминологии Р. Скрынникова, источникам. И тут меня ждал сюрприз… Чтобы узнать об этом, читателю придется запастись терпением. Секретарь Монса, приятель шута Балакирева и знакомец Жолобова Здесь в нашем исследовании появляется лицо… Ниже приведенный рассказ взят из истории тайной канцелярии и опубликован в журнале «Русская старина» (Т. 8., 1873 г.). Герой очерка «Егор Столетов» оказался тесно связан с иркутским вице-губернатором Жолобовым. Автор интересного исследования об одном из дел тайной канцелярии, оставшийся неизвестным, пишет: «Преобразование полувековой России в полуграмотную Европу сопровождалось многими возмутительными явлениями, которые были, впрочем, неизбежными последствиями насильственной прививки к жизни русской нравов и обычаев западных. Одним из подобных явлений были временщики, без которых не обошлось ни одно царствование от первого до последнего года XVIII века, изобиловавшего фаворитами и выскочками, своими доморощенными и заезжими искателями фортуны. Каждый временщик, следом за собою, выводил в люди, во-первых, своих родных; во-вторых, своих приспешников и угодников. Блаженствовали они. покуда везло их милостивцу; падал он – и их благосостояния разваливалось вдребезги. Милостивец погибал на эшафоте или хоронился в Сибири; креатур его, наказанных плетьми или батогами, разжаловали в солдаты, заточали в монастыри, ссылали в Рогервик, на Оренбургскую линию, а то и дальше. И эта фантасмагория длилась до Екатерина II; но участь одного временщика не пугала другого, - пример предшественника не был наукою его преемнику. В 1716 году несчастный – счастливец Виллим Иванович Монс, снискал благосклонность супруги Петра Великого, государыни Екатерины 234 Алексеевны, и затем, через пять лет, достиг той вершины могущества, выше которой для временщика оставался только… эшафот. Духовные иерархи, первейшие вельможи заискивали милостей фаворита и его сестры. Матрены Ивановны Балк, не скупясь ни на взятки, ни на лесть, в которой доходили до крайнего раболепства. Толпу Льстецов и просителей Монса составляли: Бестужев-Рюмин, Бирон, Одоевский, Салтыков, Толстой, Трубецкой, Черкасский, Шувалов, Юсупов и другие. Будущий кабинет-министр Михаил Головкин – тогда наш резидент в Берлине – по поручению Виллима Ивановича покупал ему за границею парики и наряды; Петр Михайлович Бестужев-Рюмин для того же Виллима Ивановича заказывал башмаки в Митаве, наблюдая, чтобы башмачник не смешал колодки; князь Андрей Вяземский кормил и холил лошадей фаворита; Волынский (впоследствии враг Бирона и немцев) – в 1720 году смотрел на них иными глазами: пресмыкался перед Монсом не хуже прочих его поклонников. Помимо прошений и писем от петербургских господ, Монс ежедневно получал сотни пакетов из разных городов России, из чужих краев. Эта громадная корреспонденция вызвала необходимость образовать целую канцелярию, которою заведовал секретарь фаворита – Егор Михайлович Столетов, - правая рука Виллима Ивановича, не умевшего писать по-русски. Столетов, родом из небогатых дворян, получил при фаворите теплое местечко, благодаря своему умению угодить и подслужиться могущему патрону в делах амурных, до которых был особенно падок мягкосердый Виллим Иванович. Столетов обращал его внимание на красавиц не особенно строгих правил; улаживал свидания, писал нежные цидулки и сочинял эротические стихотворения, великодушно уступая авторские права своему милостивцу. При всех этих достоинствах, Столетов умел хоронить концы в воду и при случае быть немым, как рыба. Само собою разумеется, что он, состоя секретарем при временщике-лихоимце, сам не клал охулки на руки и, в свою очередь, живился приношениями клиентов своего милостивца. В приемную Монса можно было попасть не иначе, как через живую заставу – чрез Столетова. Те же князья и графы, именовавшиеся в своих прошениях рабами Виллима Ивановича, долгом себе поставили заискивать и у его секретаря, домогаться его расположения, задабривать Егора Михайловича презентами и доброхотными даяниями. Временщику временщика улыбалось будущее, но судьба судила иначе. Весело встретил Виллим Иванович роковой для него, 1724 год. Ни он сам, ни его приближенные не предчувствовали готовившейся ему участи. Осыпаемый милостями государыни Екатерины Алексеевны и золотым дождем взяток, Монс не замечал громовой тучи, нависшей над его головою… Пришел его час, и буря разразилась. 16 ноября 1724 года Виллиму Монсу отрубили голову; сестру его, Матрену Ивановну Балк, после наказания кнутом, отправили в ссылку; сыновей ее Павла и Птера сослали в линейные батальоны. Приспешники Монса: Егор Столетов и 235 Иван Балакирев, после телесного наказания (первый – кнутом, второй – батогами), отданные в солдаты, были отправлены на работы в Рогервик, один – на десять лет, другой – на три года. Прощеные императрицею Екатериною Алексеевною, они определились на службу: Балакирев – рядовым в Перображенский полк, а Столетов – ко дворцу цесаревны Елизаветы Петровны. Прежние доброжелатели Столетова не отвернулись от бывшего ссыльного: он был принят в аристократические дома княгини Куракиной, кн. Долгоруких, Елагина; князь Михаил Белосельский, обязанный Монсу своей служебной карьерой, возобновил со Столетовым прежние дружеские отношения. Живя попеременно то в Петербурге, то в Москве, Столетов зорко следил за борьбою партий того времени. Пал Меншиков, - возвысились Долгоруковы, и к толпе их льстецов пристал Столетов в надежде пристроиться и, через милостивцев своих, получить видное и прибыльное место. Служба его при дворце цесаревны не только не давала ему никаких существенных выгод, но и простору его честолюбию: в штате Елизаветы Петровны, совершенно умаленном в царствование Анны Иоанновны, Столетов играл самую ничтожную роль. К тому же, цесаревна питала к нему непреодолимое отвращение, может быть, за его службу Монсу, падение которого имело огромное влияние на отделение Елизаветы Петровны от родительского престола. Точно также был ей ненавистен и Балакирев, занявший при дворе императрицы Анны Иоанновны должность шута, бывшую тогда если не почетною, то довольно прибыльною. Уволенный от службы при особе цесаревны, Столетов прильнул к князьям Долгоруким, именно к фельдмаршалу Василию Владимировичу, но вместо чаемых благостынь и пожив, дорого поплатился Столетов за благосклонность к нему вельможи. Вот подлинные слова указа, решившего участь покровителя и покровительствуемого: (Указ опубликован в девятом томе «Полного собрания законов», № 5916, 23 декабря 1731 года)…» Явились некоторые бессовестные добра ненавидящие люди, а именно, бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем, по следствию дела, изобличен; да бывший гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик Алексей Барятинский, Егор Столетов, которые презрев свою присяжную должность, явились в некоторых жестоких государственных преступлениях не токмо против нашей высочайшей персоны ,но к повреждению государственного общего покоя и благополучия касающихся, в чем обличены и сами признались, а потом и с розысков в том утвердились. За которые их преступления, собранными для того министры и генералитетом, приговорены они все к смертной казни. Однако же, мы, по обыкновенной своей императорской милости, от той смертной казни всемилостивейше их освободили, а указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имение, послать в ссылку под караулом, а 236 именно: князь Василия Долгорукова – в Шлиссельбург, а прочих – в вечную работу: князь Юрия Долгорукова – в Кузнецк, Барятинского – в Охотский острог, а Столетова – на Нерчинские заводы». Страшное государственное преступление, за которое пострадали Долгоруковы и их приближенные, заключалось в нескольких неосторожных словах, произнесенных у себя дома, в декабре 1731 года, супругою князя Василия Владимировича. Бывший у них в гостях принц Гессен-Гомбургский священным долгом себе поставил сделать донос, из которого возникло уголовное, государственное дело. Покорный своему жребию, Столетов под конвоем отправился в Нерчинск, куда и прибыл в начале 1732 года. Вот здесь на сцену выходит Иркутский вице-гуебрнатор А. Жолобов. Неизвестный биограф Столетова пишет далее: …«Жолобов простер свое сострадание к секретарю Монса». Свет не без добрых людей. В несчастном ссыльном приняли радушное участие Нерчинский воевода Гаврило Федорович Деревнин и вице-губернатор, статский советник Жолобов. Через Деревнина, сестра Столетова Мария, бывшая в Петербурге замужем за Сергеем Нестеровым, мундшенком царевны Елизаветы Петровны, доставляла ссыльному Столетову деньги, белье, одежду. Жолобов простер свое сострадание к бывшему секретарю Монса до того, что принимал Столетова у себя в доме, сажал в собою обедать, игрывал с ним в карты и помогал бедняку в частных его нуждах. Но ссылка – как ни смягчай ее – все-таки будет ссылкою. Комиссар Тимофей Бурцов, ближайший начальник Столетова – достойный сын своего времени, был человек крутой, безжалостный. Подобными служаками было обильно царствование Анны Иоанновны и не в Нерчинске. Видя, что высшее начальство благоволит Столетову, Бурцов не смел особенно угнетать его, что, впрочем, не мешало ему придираться к ссыльному, вследствие чего между ними часто бывали ссоры. Об одной из таких ссор, которая оказалась роковая для Столетова и повлияла на сдуьбу иркутского вице-губернатора Жолобова подробно рассказывает автор «Истории тайной канцелярии». На масляной 1733 года комиссар Бурцов, вместе со Столетовым, был на обеде в деревне Выше-Агинской, у приписанного к заводам крестьянина Иванв Патрина. Кроме упомянутых лиц, были тут еще многие гости и в том числе подьячие: Петр Ковригин и Федор Сургутский. Покуда пили умеренно, беседа шла чинно; хватили через край – и поднялись споры и шум. Охмелевший Столетов пустился что-то рассказывать. Не менее его подгулявший хозяин сказал ему фамильярно: - «Ты врешь, Егорка!» Столетов обиделся и пустил в хозяина калачом. - «Напрасно так величаешь, - заметил ему Сургутский, - напрасно хозяина обижаешь. Ты не лучше нас. Хотя и мы под гневом ее величества, токмо я тебя лучше. Об нас такого манифеста, как об вас. «сущих шельмах», не выдано!» - «Не мне одному бесчестье!» - крикнул Столетов. 237 - «А кому же еще? Кому?» - пристал Сургутский. - «Только и не хватало этого!» - вне себя шумел Столетов – «Подьячий меня ругает!» Встав из-за стола, он бросился к дверям и, не смотря на увещания Бурцова, вышел на улицу и прибежал на завод, отстоявший от деревни на 15 верст. Хмельной, усталый, он повалился на постель и уснул глубоким сном. Ударили к заутрени. Бурцов, не видя в церкви – Столетова, дважды посылал за ним своего прислужника; но еще не отрезвившийся, Столетов отговорился нездоровьем и к заутрени не пошел. А день был высокоторжественный: 3-е февраля, тезоименитство государыни императрицы Анны Иоанновны. Проспался Столетов; прошел хмель, но не прошла досада на обидчиков. Он отправился в церковь ,отстоял обедню, и приглашенный Бурцовым к столу, жаловался комиссару на Патрина и Сургутского, прося взыскать с них бесчестье. Бурцов отвечал, что ссыльному предъявлять исков не следует; а что Столетов у заутрени не был – этого он, Бурцов, ему не простит. Эти слова не были пустой угрозой: комиссар зорко следил за Столетовым и донес о нем новому начальнику заводом – Татищеву, как о человеке «подозрительном». (Русская старина. Т .8, 1873. С. 5-7). Извет свой на Столетова Бурцов сделал в декабре 1734 года: в феврале следующего 1735 года Татищев приступил к розыску. Начал он с допроса Бурцова, входя в мельчайшие подробности касательно ссоры Столетова с Сургутским на масляной 1733 года и не бытности первого у заутрени 3-го февраля. Затем Столетов, по распоряжению Татищева, в кандалах, под караулом, был истребован с Аргунского завода; имущество его опечатали. Одновременно с этим, начальник заводов приказал взять под караул подьячих: Петра Ковригина и Федора Сургутского. 24 июля Столетов и Ковригин были доставлены в Екатеринбург; Сургутский, посланный в камчатскую экспедицию, доставлен быть не мог. На другой день происходил допрос Столетова. Следователь прежде всего спросил: чего ради Егорка Столетов не ходил в церковь в царские дни? Несчастный отвечал, что в церкви не был только 3-го февраля 1733 года и подробно рассказал о своей ссоре в доме Патрина. Тем бы и покончить допросы, ограничась внушением ссыльном впредь не напиваться… Нет! Из одного вопроса возникали десятки других, опутавших Столетова по рукам и по ногам. - «Кого ты разумел лучше тебя в том обженна?» - «Князей Долгоруких: Василия, Юрия, да Барятинского. – Говорил Бурцову, что хотя ныне князь Василий и умер…». - «Кто тебе это сказывал?» - «Вице-губернатор Жолобов». - «Чем ты грозил комиссару Бурцову?» - «Никогда не граживал, а говорил: хотя щука умерла, да зубы целы, в том разумении, что сестра моя родная, Мария, за мундшенком ее высочества государыни цесаревны, за Сергеем Пестеровым». 238 Тут Столетов чистосердечно показал, что надеется на помилование, в случае брака или коронования принцессы Анна Леопольдовны. - «С чего ты о браке и о коронации говорил?» - «Мне сказывал по секрету Михаил Вистицкой». - «От сестры было тебе какое обнадеживанье на словах, или на письме?». - «Никогда и никакого. Она прислала мне денег чрез Нерчинского воеводу Гаврилу Деревнина». - «Были тебе какие милости от других?» Столетов назвал Жолобова и от слова до слова передал свои разговоры с ним о придворном штате цесаревны Елизаветы Петровны. Жолобов выразил желание получить местечко при ней, сказав, что не пожалеет подарить за то 2000 червонцев Ягужинскому. Потом, похваляясь своими денежными средствами, показал 300 рублей, полученных от комиссара Бурцова по делу боярского сына Белокопытова… - «Какое это дело?» - «Жолобов сказывал: вина не велика; говорили, что бабы городами не владеют…» Отведенный под арест после допроса, Столетов, чрез караульного сержанта, просил дать ему бумаги и расковать руки для написания проекта о торговле с Китаем, которая может дать в казну свыше 100 000 рублей ежегодно. Этим бедный арестант надеялся снискать милость Татищева. Желание Столетова исполнили, и он довольно нескладно изложил, что эта выгодная торговля заключается в обмене листового табаку и пороху на лошадей тунгусов и в продаже лошадей китайцам… Проект не делал чести изобретательности Столетова и, не обратив на него внимания, начальство распорядилось постройкою за городом двух изб, да сарая, т.е. «застенка» для производства «розыска». К девятому числу августа месяца 1735 года избы и сарай были отстроены: следователи могли теперь от «слова» перейти к «делу», от устных допросов – к пыткам». (Там же, с. 7-9). Допросы Столетова и Жолобова Столетова стали допрашивать, а затем и пытать. Он назвал многих, с кем говорил о царской семье, в частности о цесаревне Елизавете Петровне. Также о старшей дочери Петра Анне Петровне, супруге герцога Голштинского, матери будущего императора Петра III, которая умерла в мае 1728 года, о герцоге Бироне и других. При очередной пытке он назвал имя и иркутского губернатора Жолобова и многих других. В ноябре 1735 года Столетова, комиссара Тимофея Бурцова, надзирателя Мирона Вистицкого привезли в Петербург, где ими занялся генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков, глава российского сыска. А в марте 1736 года «был распрашиван взысканный из Сибири и заключенный в Петропавловскую крепость Алексей Жолобов. 239 Биограф Егора Столетова пишет о нем с теплотой и сочувствием: «После всех этих ябедников, лгунов и клеветников, эта благородная. откровенная личность высказалась в самом привлекательном свете с своих показаниях: - «По присылке Столетова из Москвы в Иркутск, я отправил его на Нерчинские серебряные заводы. Впоследствии, в бытность мою там и видя нищету Столетова, я дал ему 20 рублей денег, камки, свой атласный камзол, да шапку; принимал его у себя к обеду и к ужину. В карты я с ним играл; о том, сколько у цесаревны деревень и кто ими правит – я у Столетова спрашивал. О печали герцога Голштинского по его супруге Анне Петровне, о ласке молодого принца я говорил и плакал по Анне Петровне, помня милости ко мне ее родителя, Петра Великого. О том, часто ли цесаревна пишет к герцогу, я Столетова спрашивал. Говорил я и еще о графе Бироне, как он Божию милостью и ее императорского величества взыскан. Такова то милость Божия. Во время этого Бирона в бытность в Риге комиссаром бивал, а ныне рад бы тому был, чтоб его сиятельство узнал меня. Хоть не ради чего, только чтоб знал. И есть у меня курьезная вещица: 12-ть чашечек ореховых, одна в одну вкладывается; прямая вещица такому графу – ведь ему золото и серебро не нужно! Еще запросто припомнил я и говорил Столетову, как в Риге при покойном генерале Репнине, будучи на ассамблее, стал оный Бирон из под меня стул брать, а я, пьяный, толкнул его в шею и он сунулся в стену. О взятке в триста рублей по делу Белокопытова я Столетову говорил и деньги ему показал. Я же сказал ему и о смерти князя Василя Долгорукова, близ Шлютенбурха (Шлиссельбурга). Тогда о том в Иркутске ходила молва». - Не здесь ли таится загадка приговора по делу Жолобова? Оказывается, он «Бирона бивал». А теперь Бирон – фаворит Анны Иоанновны! Мало того, что об этом Жолобов вспоминал, будучи в Сибири, он может и в Петербурге трезвонить на всех углах, если его не остановить! (Почему-то, думаю я, что эта была одна из главных причин, из-за которой Жолобова приговорили к смертной казни). Да, в царствование Анны Иоанновны при ее дворе немцы из Курляндии во главе с их покровителем Бироном приобрели главную силу. Вот как описывает его историк прошлого века: «Бирон был курляндец незнатного рода, сначала берейтор, а потом камергер Анны Иоанновны. Он был высок ростом и очень строен. В молодости он был очень не дурен собой и сохранил до старости, несмотря на приобретенную с годами полноту, много грации и ловкости в движения. У него были великолепные глаза; злое и тяжелое выражение их делалось бесконечно мягким и ласковым по отношению к тем людям, которым он хотел понравиться. То же было и с голосом; звучный, чарующий и ласкающий, когда Иоганн Эрис Бирон говорил с людьми, которых хотел обворожить, по отношению к подчиненным звучал резко и крикливо, в минуты гнева раскаты этого страшного голова заставляли дрожать стены дворца. В этом странном и 240 сложном субъекте было три человека: Бирон – вкрадчивый, Бирон – властитель и Бирон – злобный. Первый был очарователен, второй – невыносим, третий – ужасен». (Рассказы из русской истории. М., 1995. С. 341). Вот этот «ужасный» Бирон, по моему мнению, и постарался в деле «Столетова-Жолобова» больше всех, ибо имел огромное влияние на императрицу. Биограф Столетова пишет: Именной указ, решивший судьбу Столетова и им оговоренных лиц, состоялся 11-го июля 1736 года. Указом тем определено было: Столетова казнить смертью; Белосельского сослать на вечное житье в Оренбург и быть там при строении судов; Елагина держать под караулом по кА не будут поправлены имеющимся на дворцовых волостях недоимки, в упущении которых он виновен; жене Нестерова учинить наказание плетьми нещадно и вместе с мужем сослать в Оренбург, где его, Нестерова, определить на службу. Через пять месяцев (28-го декабря 1736 года) состоялся приговор и об остальных преступниках по делу Столетова: Тимофея Бурцова лишить награждения, следующего ему за показания, открывшего важные вины Столетова и отпустить, по-прежнему, в Сибирь. Осипа Ипатьева, вымогавшего, по поручению Жолобова, взятки от Белокопытова, вместо кнута, бить плетьми нащадно. Мирона Вистицкого за некоторые слова бить батогами нещадно и отпустить в Сибирь. Сержанта Федора Переводчикова наказать плетьми; солдата Никиту Растрокова определить в нерегулярную службу ил ина пашню. «Об Алексее Жолобове в указе не упомянуто и неизвестно: возвратился ли он в Сибирь, скончался в крепости, или пропал без вести. Его воспоминания о молодости Бирона, которого Жолобов «бивал», будучи комиссаром в Риге, и как-то толкнул на ассамблее под пьяную руку, едва ли показались приятны мстительному временщику», - писал биограф Столетова. Читатель уже догадался, что неизвестный автор очерка «Из истории тайной канцелярии», вероятно, не знал о дальнейшей судьбе Жолобова. Однако странным в этой истории мне кажется вот что: отчего в указе нет имени Жолобова? Вероятно, Бирон потребовал от Анны Иоанновны «закрыть это дело» в связи с тем, что он, Бирон, выглядит в этой истории нелицеприятно. И чтобы не было разговоров о том, как его «бивал» русский комиссар Алексей Жолобов, дело Жолобова выделили в «другое дело». Вот тут-то все его прегрешения и взятки пригодились. И он получил сполна, чего, смею думать, не случилось бы, не попадись на пути иркутского вице-губернатора Егор Столетов, секретарь любимца Екатерина I Василия Монса и приятель шута Анны Иоанновны Балакирева. В том же восьмом томе журнала «Русская старина» за 1873 года, где была опубликована статья «Егор Столетов» Рассказ «Из истории Тайной канцелярии» (Бурцов, Татищев и Жолобов в деле Егора Столетова, 17331735. С. 985, 986, 991) оказались любопытные факты, связанные с Жолобовым. Автор публикации Н. Чупин «вступается» за управителя 241 Нерчинских заводов, заводского комиссара Тимофея Бурцова, который в статье, по его мнению «выставлен как бы гонителем сосланного на те заводы Столетова и вообще приведены (в статье – В. З.) заключения не вполне верные о нравственной личности этого заводского комиссара». И поскольку далее идет речь и о Жолобове, я счел целесообразным познакомить с этими сведениями и читателей. Вот что пишет Чупин: «В отношении же к Столетову Бурцова никак нельзя обвинить ни в жестокости, ни в придирках. Столетов, по именному указу, назначен был в вечную работу на заводах – и, однако ж, не работал, не должен был никуда отпускаться с завода – и, однако ж, ездил по окрестным селениям и живал в Иркутске у Жолобова. Столетова не следовало, по закону, допускать в компанию с добрыми людьми – а Бурцов и сам бывал с ним в компаниях, и даже к себе приглашал его к столу в торжественные дни. Стало быть, со стороны Бурцова не было притеснений Столетову, а напротив, были послабления. Ни вице-губернатор, ни тем менее воевода Нерчинский не могли требовать от него таких послаблений ссыльно-рабочему, потому что ни тот, ни другой не были для него начальством: как управитель завода, Бурцов был подчинен, вместе со всеми рабочими на заводе и на рудниках, ссыльными и не ссыльными, не губернскому начальству, а сибирскому обер-бергамту и главному командиру сибирских и уральских заводов, находившимся в Екатеринбурге (главным командиром заводов в 1733 году и до осени 1734 года был еще Генин), и государственной Берг-коллегии в Петербурге. Но, без сомнения, эти послабления Бурцов делал все-таки не из мягкосердия, а просто по трусости: вице-губернатор Жолобов, хотя и не начальник, а все-таки человек сильный, богатый, чиновный статский советник, и если захочет, всегда может повредить ему, человеку маленькому, не шляхетского даже происхождения». (Жолобов, поясняет автор, управлял обширной тогдашней иркутской провинцией и ему были подчинены воеводы – селенгинский, Нерчинский, илимский, якутский и начальники Охотска и Камчатки…) Далее идет речь о Жолобове: «Судьба вице-губернатора Жолобова видна из напечатанного в «Полном собрании законов (т. 9, № 7009) именного указа или, правильнее сказать, манифеста (ибо начинается: «Объявляем во всенародное известие…») 9 июля 1736 года казнен смертию – отсечена ему голова». И казнен он не только за покровительство Столетову, а и за другие, гораздо важнейшие провинности…» Здесь можно было поставить точку. Однако мне захотелось узнать: как себя проявил Жолобов на вице-губернаторском поприще. Неужели иркутские летописца не сохранили ни одного положительного момента за период его правления? 242 Дела и заботы губернаторские Оказывается, сохранили. На стр. 44 «Иркутской летописи» (Пежемского и Кротова) читаем: «Жолобов был в судных делах рассудителен, в собирании казенных сборов – рачителен, старанием своим достроил Богоявленский собор; среднего состояния людям никаких обид и налогов не чинил, а богатым делал разные «прицепки» и брал с них взятки. К несчастным преступникам, содержавшимся в остроге, был милостив и дела о них решал скоро...» Но не только подобные дела «решал скоро» иркутский вицегубернатор Жолобов. В 1733 году в Иркутске появились члены «Большой Сибирской экспедиции» для исследования земель, находящихся в соседстве с Камчаткой. Экспедиция должна была объехать Камчатский полуостров, осмотреть устье Амура, Курильские и Щантарские острова и ближайшие берега Японии, равно как и Америки, и затем на отдельных судах исследовать окраины Ледовитого океана от Печоры до Чукотского носа. Кроме того, члены экспедиции должны были заняться астрономическим определением посещенных ими пунктов, с нанесением их на карту, и подробно изучить естественную историю, политическую историю и этнографию Сибири. В подвигах этой экспедиции, продолжавшейся более 10 лет под началом В. Беринга, участвовали Чириков и Шпанберг, «с другими морскими чинами и топографами, из числа коих наиболее известны имена Челюскина, Минина, Овцына, Лаптева и Прончищева; астроном Делиль, профессор истории Гмелин, Миллер, Фишер, студент академии Крашенинников» и т. д. - всего съехалось до 200 человек. И почти все они были в Иркутске. И всех надо было устроить и накормить. И этим тоже занимался вице-губернатор Жолобов... Но о том, как удавалось ему доставать в громадном количестве лошадей, скот, пропитанье на целую армию пришлых варягов, можно узнать лишь из современных книг об экспедициях В. Беринга и двухтомника В. Шерстобоева «Илимская пашня». И откуда это все бралось? Не из столицы же российской, а из Сибири! И снабжать экспедицию были обязаны сибирские воеводы и губернаторы...А может быть, если б не знаменитая экспедиция, и не было бы «лихоимства и казнокрадства», у вице-губернатора Жолобова? Еще один момент хочется отметить в деятельности иркутского вицегубернатора Жолобова – забота о государственной границе. Монгольские и китайские феодалы часто засылали своих лазутчиков в приграничных районах как Западного Забайкалья (Селенгинский участок), так и со стороны Тункинской долины. Автор публикаций в газете «Пограничник Забайкалья» (22 ноября 1996) Наталья Константинова в статье… «Порядочным охранением вся граница в покое и добром обхождении быть может» в читинском архиве разыскала любопытные документы, в которых речь идет о Жолобове. Вот что она пишет: «Кроме набегов и 243 грабежей, много хлопот доставляли монгольские перебежчики. Дело в том, что ряд монгольских родов, недовольных китайским владычеством, откочевывал в российские пределы. Среди документов XVIII в., хранящихся в Читинском краеведческом музее, автором обнаружены «доношения», в которых говорится о перемещениях в 30-40 гг. «с китайской на российскую границу с женами и детьми до 3 тысяч человек против караулов содержащих пятнадцатью родами тунгусов» перебежчиков. «Для поимки и здачи оных обратно за границу» был снаряжен отряд русской пограничной стражи в количестве 850 человек под командованием дозорщика Фирсова. «Чрез пять лет да и после для поимки и здачи таких же перебещиков» дважды снаряжались отряды по 500 человек (орфография сохранена – В. З.). В первой половине XVIII века откочевки монгольских родов в пределы Забайкалья приняли настолько массовый характер, что Иркутский вице-губернатор А. И. Жолобов в одной из докладных в Петербург писал: «Чуть ли не вся Монголия хочет бежать в Россию». Русское правительство, связанное с Китаем кяхтинским трактатом 1728 г., обязано было возвращать назад этих беженцев. Часто возникали проблемы, поскольку перебежчики не хотели возвращаться в Монголию, где не грозило жестокое наказание со стороны маньчжур. Поскольку русской пограничной страже запрещалось во время акций применять оружие, монгольские перебежчики не спешили уходить из Забайкалья и по году и более кочевали там. скрываясь от высланных для их поимки отрядов служилых людей или даже вообще не обращая внимания на предупреждения русских властей. Поэтому, пренебрегая инструкциями и запретами, русские казаки, выдворяя монголов за пределы своей территории, применяли оружие. Иногда, оказавшись вне закона, монгольские перебежчики подвергались насилию со стороны русской пограничной стражи, которая перед тем, как выдворить несчастных за кордон, грабила их, забирая драгоценности, одежду, скот, оружие, а порой и все «пожитки». Обиженные жаловались, губернатору приходилось разбираться. А он, Жолобов не имеет средства их прогнать и считает даже опасным употребить силу. Еще до приезда Жолобова в Иркутск, в апреле 1731 года в пограничный Селенгинск прибыло китайское посольство для поздравления императрицы Анны Иоанновны с восшествием на престол, а вслед за этим полковнику Бухгольцу были присланы документы («пять листов от Трибунала») к Сенату и просьба о пропуске посольства к Калмыкам. В. Андриевич в «истории Сибири» (Ч.1, СПб., 1889, С. 101, 102) пишет: «Посольство к императорскому дворцу, вследствие указаний, данных иркутскому вице-губернатору Жолобову, было отправлено из Иркутска с почетом, в сопровождении полковника Сухарева и секретаря Бакунина и прибыло в Петербург 27 апреля 1732 года; посольство же к калмыкам задержано в Селенгинске, причем Жолобов отписал в трибунал, что он не может пропустить послов к калмыкам, которые состоят в 244 подданстве Ее Величеству, и что если трибуналу угодно добиться разрешения, то пусть спишется с Сенатом. Задержка эта очень огорчила китайское правительство и вызвало жалобу трибунала в Сенат на действия Жолобова. (Это тоже была одна из причин недовольства в Петербурге Жолобовым.) Поздравительное посольство, на возвратном пути, прибыло в Селенгинск 20 января 1733 года, вынеся очень приятное впечатление о своем путешествии, но с этого времени сношения трибунала стали обостряться. Трибунал не принял грамоты, написанной от коллеги иностранных дел, а не от Сената, и возвратил таковую, заявив, что если впредь это случится, то грамоту не примут на границе. Затем трибунал был недоволен отказом в пропуске посольства к калмыкам, о чем ему сообщено в грамоте Сената от 31 декабря 1732 года, доставленной в Пекин курьером Петровым в 1733 году, а третьим поводом были перебежчики монголы, о чем я писал выше. Хотя Жолобов с точки зрения государственной поступал верно, проблема перебежчиков при нем не была решена. В 1734 году пограничному комиссару Григорию Фирсову было приказано, в случае нужды употребить вооруженную силу. Фирсов собрал 1700 человек, имея при них артиллерию и пригласил князей Алексея и Галдынбу Гантимуровых, которые привели 550 ясачных тунгусов. С этими силами он легко принудил перебежчиков удалиться за границу, но вследствие бедствия монгольских властей, часть этих перебежчиков, а именно 540 юрт, снова пробрались в Россию 11 и 18 октября, а во вторичном изгнании они вновь перебрались в Забайкалье в числе 227 юрт и осели в Окинских вершинах, откуда их нельзя было выбить. В 1733 году стали переходить на русскую сторону монголы и в Селенгинском воеводстве, и селиться вверх по р. Джиде и Чикою; их с трудом удалось возвратить обратно при участии вооруженной силы выставленной братскими. Когда в коллегию иностранных дел дошло сведение об этом стремлении монголов селиться в Забайкалье, то она 5 мая 1735 года, послала приказание тобольскому губернатору, - перебежчиков отправить за границу, в Нерчинск и Селенгинск командировать дельного офицера, как для высылки перебежчиков, так и для разбора жалоб, за угон скота, причет справедливые удовлетворить. В силу этого распоряжения в Забайкалье отправлен капитан Порецкий. Но это было уже при другом губернаторе. Когда материал о вице-губернаторе Алексее Ивановиче Жолобове был написан, мне в руки попали «Иркутские епархиальные ведомости» за вторую половину 1864 года (сентябрь-декабрь) и в № 37 в статье «Кончина Святителя Иннокентия» (1731) обнаружился редкий материал об иркутском вице-губернаторе, выставляющий его в далеко не лучшем виде, однако и не красящем и Святителя Иннокентия. Я посчитал нужным рассказать читателю об этом. Но если биограф Иннокентия явно благоволил к епископу и относился резко отрицательно к Жолобову, я пытался быть объективным, позволяя себе комментарии лишь там, где без 245 них нельзя было обойтись. А иногда, задав риторический вопрос, полагался на мудрость читателя, который сам вправе сделать верный вывод. На рассвете 27 ноября 1731 года к Жолобову явился из Вознесенского монастыря иеродиакон Серафим с донесением, что епископ Иннокентий «отъиде от сего света в вечное блаженство в ночи в 15 часу». Как отмечает биограф Иннокентия, «Жолобов принял это не к сведению только, но и со своей стороны к распоряжению». И как же он распорядился? Вот что пишет биограф: «В понедельник 29 числа ноября, по приказу Высокопревосходительного господина штатского советника и Иркутской провинции вице-губернатора Алексея Ивановича Жолобова, явились в Вознесенский монастырь из иркутской провинциальной канцелярии: секретарь Федор Лапаков да канцелярист Иван Злобин с приказом от Жолобова описать в келиях почившего Преосвященного собственные его пожитки». От наместника игумена Паисия, от принявшего предсмертную исповедь Святителя Иеромонаха Корнилия подъячие потребовали «выказания оставившегося от Святитля достояния. К описи Жолобов велел пригласить Соборных протопопа Петра Григорьева и ключаря священника Василия Федорова. И найдено…» А далее на семи страницах биограф Иннокентия перечисляет, сколько оказалось вещей различных у него: святых икон, библий, псалтырей, печатных книг, в том числе и на латинском языке; архиерейской одежды (11 ряс, кафтаны и т.д.), мягкой рухляди (соболей, лисиц), серебряной посуды (подсвечников, чашек, ложек, ваз и т.д.). Это то, что сумели описать из собственности Иннокентия в первый день… Летописец замечает: «Но не эти мелочи (семь страниц описи – мелочь? – В. З.) были в виду у Жолобова. Ему надобны были деньги, деньги в большом количестве… Его подъячие ударили на этот пункт, и не напрасно. Напуганные монахи выказали им и казну монастырскую: под колокольнею в кладовом амбаре «оказалась скрына (коробка – В. З.) работы, обитая белым железом, за печатью епископа Иннокентия». Нашли ключ, открыли и (почти как в детективной истории) нашли письмо, написанное рукой приказного надзирателя Алексея Попова. Вот что было написано в письме: «1731 года ноября 24 дня осталось в сем ящике от трех сот в жалованье взятых на раздачу домовым Его архиерейства всяких чинов людям, при иеромонахе Корнилии, при иеромонахе Лаврентии, при иеродиаконе Тарасии: пять мешков двух сотенных, 6 сотенных, в седьмом 78 рублей 5 алтын 4 деньги; да кованного золота 33 ¼ золота. И по оному письму деньги и золото при оных осмотриваны и считаны, а по осмотру и по счету явилось 1578 рублев, 5 алтын 4 деньги; золота самого чистого кованного 33 ¼ золотника. И вышеописанные деньги… положены в ту же скрытну, заперты и запечатаны оного епископа Иннокентия печатью» (С. 596, 597)… На другой день подьячие явились для продолжения описи. Оказалось у епископа Иннокентия еще много «пожитков»: три ящика, тюк, «два чемодана за печатью Иркутского уезду Кяхтинской тамжни», которые 246 были за присмотром Вознесенского монастыря вкладчика Саввы Бокова, да певчего Андрея Попова. «После подробного наименования найденных в трех ящиках и в тюку камок разных цветов – лазоревых, алых, лимонных, зеленых, темнокрапивных, жарких, желтых, темно-вишневых, красных, черных, песошных, в «итоге сказано: итого 34 косяка (куска) и в тюку камок 224 косяка – 258 косяков ткани! (Позвольте! – мог воскликнуть иркутский посадский или обыватель того времени. – Да нашему Преосвященству впору торговать с Китаем! На что ему такое количество ткани? Ведь ею можно одеть не один монастырь…) Забегая чуть-чуть вперед, хочу отметить, что пишет биограф Иннокентия в конце его биографии, видимо, забыв о чем писал ранее: «По кончине Святителя в его кельях найдено 200 золотых монет и 200 рублей хожалых денег, да несколько штук разных материй, выменянных в Кяхте на мягкую рухлядь, которую получал он начально от казны вместо жалованья. А все это составляло казенное содержание самого Святителя и его свиты, следовательно, все это не было лично его собственностью». Деньги – это понятно, ими надо расплачиваться за службу монастырскую. Но ткани-то! По описи их было гораздо больше «нескольких штук» - было, как мы видели выше, около 260 косяков (кусков) (С. 707). А теперь вернемся к тому, как проходила опись имущества епископа: восемь страниц: (С. 602-609) в книге посвящены описи содержания имущества Иннокентия: разная посуда, в том числе, серебряная, иконы, ризы, подризники, пояса, епитрахили, панагии, кресты, стихари мантии и т.д. После завершения описи ключи от всех ящиков переданы были Жолобову, а архиерейская печать с приписью подьячего Петру Татаринову, который «правил секретарскую должность». Что касается ризничных вещей, то они сданы под хранение до прибытия нового Преосвященного иеродиакону Тарасию. Увидев, что в монастыре не осталось денег, архиерейский приказ отправил в иркутскую канцелярию письмо, в которое просил Жолобова долги отдать иркутскому посадскому Елизову 200 рублей, которые брал служитель преосвященного Г. Лебратовский и, кроме того, к письму был приложен список из 18 человек, которых Иннокентий хотел поощрить деньгами, но не успел это сделать. Жолобов выдал долг Елизову, 300 рублей отдал на погребение. Биограф Иннокентия далее пишет, как происходило погребение: «почившего облекли во власяницу, поверх которой надели шелковый подрясник, и поверх него возложили голубую объяринную мантию. За недостатком митр главу покрыли клобуком, который употреблял он при жизни. Устроили гроб из соснового дерева и обили черным бархатом. Под алтарем Тихвинской церкви приготовлен был кирпичный склеп, в котором и сокрыли сокровище иркутской паствы, с возможным великолепием и с подобающею честью. Исполнив это, архиерейский приказ донес о кончине святителя Св. Синоду, а всем церквам и монастырям иркутской епархии 247 предписал чинить об усопшем годичноме поминовение. Кончина Святителя последовала в такое время, когда с Забайкальем сношения не могло быть, потому что и плаванье по Байкалу в это время невозможно, и льдом он еще не покрылся, оттого даже в Идинске (ныне – Улан-Удэ – В. З.) узнали о сем чрезвычайном событии не ранее января 1832 года» (С. 614, 615). А в это время в Иркутске происходили из-за захвата Жолобовым имущества Святителя драматические события. И гонцы-курьеры сновали то от Жолобова в Тобольск, Москву, Санкт-Петербург, то обратно… Расскажу обо всем по порядку, используя материалы из биографии Иннокентия, написанной по церковным архивам неизвестным автором 6 декабря. Через день или два послед погребения, Жолобов прислал в монастырь канцеляриста Ивана Злобина с ефрейтором и шестью солдатами и все из монастыря было вынесено, даже иконы, даже медная и оловянная посуда, попавшая в опись. Как решил распорядиться вещами епископа Жолобов? Биограф Иннокентия, не скрывая нелицериятного отношения к вице-губернатору, пишет: «И вот пред алчными глазами Жолобова разложены скрына с деньгами, семь соболей и две лисицы, сундуки и чемоданы с камками и атласами, мешки с сахаром, иконы, часы, оловянная и медная посуда… Все имущество оценено в 1525 рублей». По словам биографа, Жолобов ограбил монастырь… Распятие искусной работы Жолобов приказал взять в Судебную палату провинциальной канцелярии, немецкие часы с боев и пять стульев, обитых кожей, были взяты в дом губернатора. И это, пожалуй, все. Остальное оприходовано (630). «Имел ли вице-губернатор Жолобов хотя какое-нибудь право на подобные распоряжения?» - вопрошает церковный летописец и сам же далее отвечает6 «Совершенно никакого. Уже в 1722 году утверждено было Петром Великим в Духовном Регламенте (прибавление, пункт 64) правило, приемниками его не отмененное, чтоб «по смерти архиереев собственное их имение присылать в Синод». А именным указом императрицы Анны Иоанновны 1730 года марта 17 дня, Синоду было внесено в обязанность, остающимся от архиереев имуществом восполнять недостатки скудных церквей, устроять из этого источника нищепитательные домы и поддерживать училища». Если и имел право Жолобов производить опись в целях «сбережения имущества епископа», то делать это надо было в присутствии полицейского чиновника. И уж никак не «подвергать описи и монастырские деньги, и вещи и даже посуду». «Неужели же сама обитель не имела ни копейки денег, ни даже оловянного блюда? – справедливо возмущается биограф Иннокентия. И продолжает: «Поведем возмущающую душу повесть далее». 248 «Возмущающая душу повесть», «Захват имущества Святителя Иннокентия», или предвзятое отношение церковного летописца? Какой бы из этих трех вопросов не оказался верным, не будем забегать вперед, а последуем за биографом Кульчицкого. «Чтоб прикрыть незаконность своих действий, Жолобов 5 декабря донес о своих распоряжениях и Сенату и Сибирскому приказу в Москве, в оба места с приложением описи, так называемых пожитков умершего. Но позвольте, - возразит здравомыслящий читатель: он же не скрыл факт описи имущества и какая же здесь «незаконность» действий? Тем более, что Сибирский приказ подобными делами занимался. (В 1732 году были изданы узаконения и распоряжения, одно из них так и называлось: «О заведывании всяких дел по Сибирской губернии Сибирскому приказу» (№ 6165). По логике биографа Иннокентия Жолобов, выходит, должен был игнорировать указы и распоряжения Сибирского приказа? Далее биограф пишет (и опять эмоции перехлестывают через край): «Дабы видеть все оттенки лукавой души Жолобова, прочитаем донесение его в Сенат в подлиннике: Сего 1731 года ноября 27 дня Преосвященный Иннокентий епископ Иркутский и Нерчинский от сего временного жития отъиде к вечному бложенству. Иркутская епархия осталась ныне без пастыря. А Иркутск место дальнее и с Китайским государство пограничное, а больше жителей иноземцев, без архиерея пробыть невозможно. И где же тут «оттенки лукавой души Жолобова?» Видна обеспокоенностью чиновника, знающего свой край и хорошо понимающего, что церковь в Сибири - первая помощница администрации. И последующие строки продиктованы заботой о церковных служителях. Процитирую строки письма Жолобова далее, чтоб картина была ясна: «Того ради Правительствующему Сентау доношу, чтоб повелено было Ея Императорского Величества указом, из Святейшего Синода определить на архиерейский Престол архипастыря. и ежели по указу Е. и. В. из Синода кто в Иркутск посвящен будет архипастырем, не соизволят ли определить к иркутской епархии всю иркутскую провинцию, понеже Якутску и Илимску пристойнее быть к Иркутску, нежели к Тобольску. Понеже (поскольку) Якутск расстоянием от Иркутска 2000, а от Тобольска – 5500 верст. Илимск от Иркутска 600, а от Тобольска – 3000 верст, и путь неудобный. И когда священника не станет, то от Якутска ездят до Тобольска и возвратно по году и больше, а от Илимска месяцев по 11, а между тем многие помирают без исповеди и без причастия, а младенцы помирают же без крещения. …И ежели Якуцк и Илимск приписаны будут к иркусткой провинции (епархии), то по Духовному регламенту и посещениям Епархии определенному архипастырю будет свободно, и в постановлении священников замедления не будет…» 249 Когда писалось это письмо, Жолобов не знал, что «дело об отчислении Якутска и Илимска к Иркутской епархии в Петербурге уже было решенное. В этом же письме вице-губернатор Жолобов сообщил и о том, что имущество епископа Иннокентия «для лучшего сохранения взято в провинциальную канцелярию», поскольку епископ Иннокентий в Иркутске двора не имел, а жил в Вознесенском монастыре», в шести верстах от города. Сообщил Жолобов и о других суммах, что выдал на погребение епископа, отдал долги, и т.д. «а достальные пожитки в мае месяце будущего 1732 года с казною Е. И. В. пошлются в Сибирской приказ». Биограф комментирует письмо почему-то явно предвзято, он пишет после вышеприведенных слов: «Вот для чего нужна была мера, чтоб не растащено было! Не на время, за неимением в монастыре крепких кладовых, взял к себе Жолобов достояние Святителя монастырское, а с тем, чтоб никогда не возвращать его». Позвольте, но как же тогда понимать следующую фразу: «Слово в слово такое же донесение и от того же члена 5 декабря было послано от Холобова и в Москву в Сибирской приказ? Он обещает «пожитки» епископа выслать весной 1732 года и прямо пишет об этом, а биограф Иннокентия утверждает, причем бездоказательно, что Жолобов взял «достояние Святителя себе, чтоб никогда не возвращать»? Но, помилуйте, если об этом все знают, как он сможет не возвращать? Далее. Когда через неделю монахи Вознесенской обители, недовольные тем, что губернатор забрал даже посуду, попросили ее вернуть, он сделал это сразу. Вернул и иконы. Еще были в претензии к Жолобову монахи за то, что он потребовал, чтобы монастырь взял на себя подряд доставлять соль в Иркутск и Балагнаский острог по 10 копеек за пуд. Стряпчий монастыря Василий Стрекаловский объяснил ему, что пуд соли самому монастырю обходится 12 копеек, а Жолобов требует сверх 12 копеек еще по одной копейке с пуда в казну Ея Императорского Величества (при Святителе Иннокентии монастырю было возвращено право выварки соли в свою собственность за определенную пошлину. – В. З.). Монахов можно понять: не успели получить льготу, как на нее тут же покушается вице-губернатор! Но можно понять и его: первая камчатская экспедиция, о чем выше говорилось, требовала немало средств… И еще хочу высказть два предположения, почему Жолобов решил взыскивать по копейке в казну: 1. Он мог просто не знать о льготах монастырю. 2. В декабре 1731 года был издан именный указ «об исполнении указов, посылаемых из Соляной конторы в губернии и провинции, и о сношениях оной конторы с присутственными местами». (ПСЗ., Т. 8, № 5899). Может соляные деньги из провинций высылались нерегулярно? Иначе чем объяснить второй указ от 25 января 1732 года (№ 5938), последовавший после Высочайше утвержденного доклада Соляной конторы «О взыскании Канцелярии Конфискации (и такая была? – В.З.) 250 денег по посылаемым из Соляной конторы доимочным о соляной сумме ведомостям». Может Жолобов просто следовал букве закона, как этого требовала Соляная контора? Не только камчатская экспедиция требовала огромных сумм и людских ресурсов: стоял начатый строиться еще в 1720 году каменный Богоявленский собор. И 31 марта 1732 года Жолобов отправляет в Тобольскую губернскую канцелярию письмо, в котором писал, «что как де в Иркутске предписано строить для архиерея дом за счет государственной казны, да в сем же городе каменный Богоявленский собор… еще и в половину недостроен, то, чтоб в казне не произошел напрасный расход, не разрешит ли Тобольская канцелярия описанные деньги и товары епископа Иннокентия для вечного его архиерейского поминовения употребить частью на постройку архиерейского дома. которая теперь приостановлена, а частью – на достроения Собора» (С. 641). С точки зрения здравого смысла не вижу в этом предложении ничего противозаконного. Но биограф Иннокентия считает это уловкой Жолобова: «и в изворотливой голове его представился способ ни денег, ни вещей не выпускать из рук своих», - пишет он. (Ирк. Епарх. Вед., 1864, № 42. С. 641). Забегая вперед, скажу все же: собор-то Жолобов построил! И это отметил иркутский летописец П. И. Пежемский. А вот строки о Жолобове из «Летописи губернского города Иркутска: (это уже другой автор) «В канцелярских делах был заобычен (?), а в судных рассудителен, и во время правления его колодников, имелось малое число, в собирании казенных сборов был радетелен и своим старанием соборную церковь достроил, среднего рода людям никаких обид и налог не чинил, а к богатым прицепки чинил по причинам (заметим – «по причинам», то есть, когда было за что! – В. З.), с коих и взятки брал, также и промышленным, у коих сроки паспортам минули, за взятки новые давал…» («Летопись города Иркутска», XVII-XIX вв., Иркутск, 1996, С. 67-68). Далее события в иркутской провинции развивались так: как мы помним, Жолобов отправил письма о случившемся в Иркутске в Сибирский приказ и Сенат, а его противники – в Синод, где представители его грабителем и лихоимцем. И пока вице-губернатор ждал ответа на свои послания от московской администрации, на его имя пришло грозное письмо из Синода. Святейший Синод писал: «Оставшиеся по смерти епископа Иннокентия деньги и всякие келейные вещи и пожитки, которые без указу Ея Императорского Величества забрал ты самовольно, и из которых уже ты в расход употребляешь, чего бы тебе отнюдь чинить не надлежало, велеть тебе возвратить паки в Иркутской архиерейской дом все без остатку». Однако Жолобов не спешил выполнить это указание Синода потому, что ожидал известий на свои письма в Сента и Сибирской приказ. И дождался: 12 апреля 1733 года Сибирский приказ и Правительствующий Сенат приказал: «те пожитки прислать в Москву для употребления на гошпиль или на церковное строение». (Как чиновники читали письмо 251 Жолобова, трудно представить: ведь в нем шла речь о строительстве собора в Иркутске. – В. З.). Далее шел еще более абсурдный текст: «По приказе в Москву продать с публичного торгу из Сибирского приказа (пожитки иркутского архиепископа. – В. З.), а на сколько по цене продано будет, о том в Сенате при доношении подать ведомость». (С. 643). В июле 1733 года он уведомляет иркутский архиерейский приказ, что «хотя по присланному Ея И. В. из Святейшего Правительствующего Синода указу, велено Иннокентия епископа пожитки отдать в иркутский архиерейский дом, … но однако ж оные пожитки, следуя Ее И. В. из Тобольска губернской канцелярии указу, который прислан из Правительствующего Сената, для отсылки в Москву в Сибирской приказ, отправляются ныне в казною Ея И. В. в Тобольск (то есть, как с самого начала и хотел сделать Жолобов. – В. З.0 Жолобов и завершение постройки иркутского Богоявленского собора Биограф Иннокентия (к сожалению, безымянный), - сомневался в том, что собор был построен (точнее – достроен) А. И. Жолобовым, но летописцы дружно утверждают, что закончен он был именно при вицегубернаторе Жолобове, хотя стройка началась в 1720 году. И поскольку, вероятно, для многих сибиряков (иркутян в том числе. – В.З.) интересно, как шла стройка и кто в ней участвовал, используя данные биографа Кульчицкого, расскажу об этом подробнее. Иркутский кафедральный Богоявленский собор по времени своего основания был вторым храмом в Иркутске (после первого во имя Нерукотворного Спасова Образа), построен из дерева в 1693 году, одновременно со Знаменскою за речкой Ушаковкой церковью, положившей начало Знаменской женской обители. через 41 год с основания Иркутска. В августе 1716 года Богоявленский храм сгорел. А в 1717 году Сибирский митрополит Филофей Лещинский дал благословление «сооружать на месте сгоревшего новый храм в прежнее наименование Богоявления Господня. Начался сбор средств и в 1718 году «положено основание нынешнему каменному Богоявленскому собору». Биограф Иннокентия разыскал в Соборном архиве приходнорасходную книгу, благодаря которой можно узнать, кто, когда и сколько жертвовал на создание храма. Жертвовали не только деньги, но и вещи, и имена этих жертвователей сохранились в книге. Сбор средтсв производился в 1717 году («при старосте Матвее Гранине»), в июне 1722 («при сыне его Иване Гранине» и старосте С. Рупышеве»). С 1722 по 1726 года занимался сбором средств Гаврила Бронников, затем Андрей Дементьев-Мясников, который по кончине Святителя уже 15 декабря 1731 передал свою должность Андрею Пестовскому. Книга эта приходнорасходная состояла из 38 с половиной листов, в кожаном переплете и была скреплена по листам комендантом Лаврентием Рикитиным. На первом 252 листе было написано: «В державе благочестивейшего великого Государя царя и великого князя Петра Алексеевича всея великие и малые и белые России самодержца, в Сибирской страны, в граде Иркутском повелено построить соборную церковь каменную во имя Святого Богоявления, и на то церковное каменное строение христолюбивые православные христиане, кто что от своих праведных трудов приложит, и тот приклад записывать в сей книге имянно» (Ирк. Епарх. Вед., 1864, № 43, С. 654-655). Во главе вкладчиков стоят архимандрит Мисаил, комендант Лаврентий Родионович с братом Иваном Ракитины и многие другие как именитые горожане, так и посадские, торговые и другие люди. Кроме денег, на сооружение храма жертвовали разные вещи – ткани, иконы и образа; кто-то отдавал бычка, кто-то «коня доброго», кто-то баранов и т.д. Торговые люди Яков Котоманов да Яков Подлипаев дали два с половиной пуда меди на колокол, четыре пуда восемь фунтов меди да полфута олова пожертвовал Василий Пивоваров. Стольник Иван Полуэктов дал пять лисиц-белодушек. Купецкие люди Петр Чебаевский, Емельян Пустохин и Андрей Малафеев с делали весь редкостный дар – дощаник, судно для сплава по Ангаре и Байкалу… Кроме приносов на построение нового Собора и деньгами и вещами, которые рекой лились от усердия православных, и еще был, хотя не большой, но постоянный источник приобретения в пользу церкви от свечной продажи… В соборной приходно-расходной книге отмечены также и фамилии тех, кто и в каком количестве поставлял и возил кирпич. Думаю, что это интересная страничка из истории города. С 1727 по 1731 года было заготовлено много кирпича: в 1727 – 70 тысяч штук; в 1728 году оплачено за возку кирпича с завода за 90 тысяч штук. В декабре 1730 года посадский человек Петр Пахаев взял подряд сделать на своем заводе для церковного строения 55 тысяч штук кирпича. Интересны условия договора: к 20 июля 1731 года тридцать тысяч, а остальные 25 к 15 августа этого же года. Летописец записал в приходную книгу: «Мера кирпичу: длина полсема (шесть с половиной вершка), широта – три и одна четвертая вершка, толщина полтора вершка. Цены рядили с каждой тысячи по два рубля с половиною. В случае же непоставки к сроку кирпичей, подрядчик обязывался сделать из вдвое», 12 декабря принял на себя подряд поставить такое же количество кирпичу и на тех же условиях иркутский служивый Василий Гилищев. 23 декабря взял подряд на 12 тысяч кирпичей иркутский каменщик Афанасий Курносов. В январе 1731 года подрядился сделать к Ильину дню (началу августа – В.З.) Семен Ракин 20 тысяч кирпичу «доброго красного». Поставлять кирпич обязались посадские люди Иван Мальцев, Леонтий Ярыгин, Павел Кучумов. Последним сроком поставки кирпича на место строения назначено было 1 октября 1731 года. В июле этого года некто Василй Гаряев подрядился у старосты Соборной Богоявленской церкви Андрея Дементьева «робить на алтаре 253 четыре перемычки с четырех сторон ради утверждения шеи и главы, а та шея вывести выше кровли на аршин, рядил за работу десять Рублев из готового товару». В августе 1731 года братья Тучнолобовы подрядились «покрыть на алтаре Богоявлениской церкви кровлю двойным тесом, добрым мастерством безохульно, а за работу рядили двадцать Рублев, и деньги все наперед взяли». Важен тес на крышу алтаря, от возки дана Василию Рыбину полтина» (С. 665, 666). Далее биограф Иннокентия пишет: «А если в 1731 году, еще при жизни Святителя на Соборной Богоявлениской церкви выводились шейки и глава, и церковь была покрыта: то солгал Жолобов пред Тобольской канцелярией, будто бы оная церковь в марте 1732 года даже в опловину строением не пришла, солгал для того, чтоб доказать необходимость оставить в руках свих монастырские деньги». Вернемся к первой части цитаты: «выводились шейки, и церковь была покрыта». Откуда это известно биографу Иннокентия? Ведь братья Тучколобовы подрядились покрыть алтарь двойным тесом и «деньги взяли наперед», т.е. деньги взяли, когда работа еще не начиналась. А когда она была окончена, мы не знаем. Если Жолобов и солгал, утверждая, что церковь еще наполовину не готова, то это была ложь во спасение, а никак не во имя корысти! Церковь-то все равно надо было достраивать, и если б на это пошли и монастырские деньги, большой вины в этом, на мой взгляд, не было. И то, что церковь он все-таки достроил, читатель сумел убедиться ранее из свидетельств иркутских летописцев!... 254 ДЕЛА И ДНИ ИРКУТСКИХ ГУБЕРНАТОРОВ: ПОЛКОВНИК АНДРЕЙ ПЛЕЩЕЕВ 1. Необходимое пояснение от автора В статье о первом иркутском вице-губернаторе Жолобове я рассказал о том, что в ноябре 1832 года прибыл в Иркутск следователь Сухарев и более года занимался расследованием дел Жолобова. А вице-губернатор постоянно объявлял роковое в те времена «слово и дело» и на Сухарева, и на тобольского губернатора. Наконец в октябре 1734 года приехал из Петербурга поручик Пущин и забрал собой Жолобова и некоторых других лиц, связанных ним. В июле 1736 года Жолобов был в Петербурге казнен, и указ об этом, с подробным изложением его преступления, был объявлен «во всенародные известия». Пострадал не один Желобов. Пока продолжалась «иркутская смута», в ней деятельное участие принял и наместник Паисий, который в связи со смертью святителя Иннокентия и до прибытия нового архиепископа правил архиерейским приказом. Новый епископ Иннокентий Нерунович немедленно потребовал объяснения от всех духовных лиц, подписавших петицию о назначении вицегубернатором малолетнего Сытина.. Все сошлись на том, что делалось это по требованию наместника Паисия, «который на возражение, что духовным людям в это дело вмешиваться не следует, грозил повырывать бороды и отдуть дубиной». Паисий за «вовлечение подчиненного ему духовенства в неподобающее дело был приговорен к наказанию плетьми нещадно, чтобы и другим так делать было неповадно». Приговор этот был приведен в исполнение 3 декабря 1733 года. А уже в апреле 1734 года прибыл новый вице-губернатор – полковник Андрей Плещеев, пробывший на службе в Иркутске до 1737 года. Затем его сменил действительный статский советник Алексей Бибиков. О заменившем Жолобова вице-губернаторе Плещееве иркутская летопись говорит, что он «был в канцелярских делах несведущ, корыстолюбив, промышленных и торговых людей за недачу подарков драл плетьми и кнутом и притеснял приказных служителей; приверженцев же своих любил постоянно прощать и поить разными винами до пьяна» («Иркутские епархиальные ведомости», 1868, № 3). Особенно не сложились отношения между новым вице-губернатором и епископом Иннокентием Неруновичем, который отличался нравом суровым и вспыльчивым. В статье «Иркутск и иркутское общество до Сперанского» приводятся интересные сведения об этом: в народе долго держалось предание, будто они перестреливались из пушек: архиерей – с левой стороны Ангары, из монастыря, вице-губернатор – с правой, из города. Это, конечно, вымысел, могущий только служить для 255 характеристики тогдашних нравов и отношений между указанными лицами; но что имеет документальное подтверждение в жалобах и донесениях самого Преосвященного, так это обиды, нанесенные ему Плещеевым в доме откупщика Глазунова, кончившиеся тем, что он должен был спасаться в лодке, в которой и доплыл от города до Вознесенского монастыря. Из истории мы знаем, как относилась светская власть к церковной: патриарха Никона боялся сам царь Алексей Михайлович! А здесь высший в Сибири церковный чин претерпевает «утеснения и обиды» от вицегубернатора. За что? Захотелось ответить на этот вопрос, а заодно побольше узнать и о вице-губернаторе Плещееве, которого так не жалуют иркутские летописцы. Искать пришлось долго и много. И пусть не посетует читатель за то, что пришлось порой вникать в не всегда приятные стороны человеческого бытия, но без этого много было бы непонятно в том давнем времени, в которое еще совсем недавно наши историки и заглядывать-то боялись. Они словно чтили восточную мудрость: «Будь острожен, когда лжешь, но еще более остерегайся, когда говоришь правду». Я не хочу остерегаться, буду писать, как все происходило на самом деле. О втором епископе молодой Иркутской епархии Иннокентии Неруновиче биограф пишет, что главной целью своей деятельности он считал «прекратить нравственные непорядки в самых дальных углах обширнейшей паствы, возвысить благочестие чрез умножение храмов, призвать в царство Благодати ходящих во тьме и сени смертней язычников, защищать принимающих крещение от незаконных притязаний, найти внимание нищих и беспомощних даже в Якутске – таковы были самые первые его заботы, сопровождаемые во всех примерною быстротою его административных распоряжений». Но не всегда ему удавалось исполнить задуманное. Часто мешали или роковые обстоятельства, или его убеждение в том, что «тысяча неправд не стоят одной правды». И правду эту он пытался отстаивать всегда и везде, в том числе и в поединке с вицегубернатором. II. Главные герои: кто есть кто? В 1727 году учитель пиитики Киевской духовной академии иеромонах Иннокентий Нерунович был приглашен в Московскую Славяно-Греко-Латинскую академию в качестве наставника. И через пять лет был избран епископом на место умершего в 1731 году в Иркутске святителя Иннокентия Кульчицкого. «Приняв в Санкт-Петербурге 25 ноября 1732 года епископский сан, – пишет его биограф, – Иннокентий Нерунович обнимает своим религиозно-поэтическим взором будущее свое служение и останавливается первее всего на язычниках, населяющих вручаемую ему епархию, 256 бурятах, якутах, камчадалах и прочее. Приводить их в едино стадо под водительство Единого Пастыря Иисуса Христа становится обетом жизни новорукоположенного иерарха. Прежде выезда своего из Петербурга он представляет Святейшему Синоду оригинальные проекты о способах и средствах обращения язычников Иркутской паствы к Вере Христовой, обращения твердого, прочного, за которое ручалось их собственное убеждение. Святейший Синод благоволительно приемлет представление и обещает вслед же за ним прислать свое полное согласие на его предложения и даровать средства к их выполнению». В марте 1733 года Нерунович добирается до Тобольска, где встречает внимание и радушие со стороны сибирского губернатора. А далее, как пишет биограф, «в первый раз поэтические мечты разбиваются об упругую прозу»: скудное снабжение казны за дальнюю долгую дорогу истощилось, и он занял деньги в Тобольске у человека, который оказался сущим пройдохой и вскоре вместе с иркутским вице-губернатором стал его врагом номер один. (Фамилия этого проходимца – Лебратовский – далее не раз встретится в нашем рассказе). В Тобольске его уведомили о том, что иркутское духовенство «замешано в непристойном деле восстания против вице-губернатора Жолобова, в попытке устранить его и в глупом усилии определить правителем Провинции ребенка, сына приезжавшего на смену Жолобова и умершего Сытина». По прибытии в Иркутск преосвященный в горькой истине убеждается (см. «Иркутские епархиальные ведомости», 1865, № 18, 19), что «Лебратовский обнаруживается грабителем монастырей», а деньги, которые он представлял ему в Тобольске как доходы с епархии, оказались «взятыми чрез насилие из монастырей под предлогом займа. Нужды приезжего архипастыря не только ничем не покрываются, да и в тех окладах от казны, на которые он имел право и надежду, ему отказывают под большим предлогом». В добавок ко всему оказывается, что строительство архиерейского дома, в котором он должен жить, еще не начиналось и о временной квартире для Неруновича никто не позаботился. Нерунович настаивал на том, чтобы Лебратовский был предан суду епархиальному, чтоб следствие было поручено Сухареву, тому самому, который вел дело Жолобова. И он ответил Неруновичу, что подсудимый Лебратовский не принадлежит к духовному званию, а значит, судить его будет светский суд. Как пишет биограф Неруновича, «Сухарев оперся накриво истолкованный закон, что архиерей истец, а Лебратовский – ответчик, потому первый не может быть судьей последнего». Как развивались события дальше? 257 III. Епископ Иннокентий Нерунович и вице-губернатор Плещеев В апреле 1734 прибыл в Иркутск для занятия должности вицегубернаторской на место отрешенного и арестованного Жолобова, полковник Андрей Григорьевич Плещеев. Нерунович обратился к нему за правосудием, прося выдачи Лебратовского, но получил отказ. Плещеев отвечал, что дело Лебратовского рассматирвается в особой комиссии, порученной бригадиру Сухареву, и он не имеет права в него вмешиваться. Биограф Неруновича пишет: «Между тем Лебратовскому дана была такая свобода, что он, разгуливая по городу, хвалился: стоит де мне написать к духовнику Императрицы, с которым познакомился я, бывши в столице по делам епархии, и Иннокентия лишат епископского сана». Мало того, жена Лебратовского разносила сплетни, что епископ Иннокентий посвящает в попы небескорыстно. Это нарекание «совершенно незаслуженное, уже добольна тронуло Преосвященного, и он убедительнейше просил Иркутскую провинциальную канцелярию самого Лебратовского, если он подсудимый, держать под арестом и не дозволяет ему изрыгать по домам бесчествующие местного епископа угрозы»… При таких условиях, в уклончивом ответе Плещеева Нерунович видел «стачку новоприбывшего вице-губернатора с непрямодушным следователем» и потому обратился в Тобольскую канцелярию с просьбой разобраться поскорее с делом Лебратовского. Но прошли месяцы, а ответа из Сибирской канцелярии не было. Писал епископ и в Синод и тоже не получил ответа. Тогда он послал в Петербург своего доверенного иеромонаха Митрофана с тем, чтоб рассказал в Синоде, «как нагло защищают в Иркутске грабителя и святотатца Лебратовского». В октябре 1734 г. следователь Сухарев вместе с подсудимым Жолобовым уехал в Петербург. Иннокентий Нерунович сделал еще одну попытку заставить заняться вице-губернатора делом Лебратовского, но Плещеев отмолчался. Зато в апреле 1734 г. вице-губернатор послал Неруновичу бумагу, по словам его биографа, с «диковинным содержанием»: Плещеев писал, что в городе начали умирать люди скоропостижно – что вследствие сего он, вице-губернатор, ратуше и городничему Кащакову дал приказы, дабы о внезапном заболении коголибо горячкою и колотьем и иными припадками, а также и о случаях внезапной смерти немедленно извещаема была полиция, - и что сего 12 числа апреля, в которое пишет эту бумагу, извещен уже о трех внезапно умерших, в числе которых канцелярист бригадира Сухарева Блохин, а по внимательном обзоре города он нашел, что у Спасской церкви лежат два мертвые тела, бывшаго иркутского вице-губернатора Кирилла Сытина с сыном, во гробах без погребения чрез год и полтора месяца, и в нынешнее вещнее время не могло обойтись без того, чтобы от таких непогребенных тел не заразился воздух и не произошло народу какого вреда». Плещеев просил, чтоб архиепископ Нерунович назначил священника, который должен быть при выносе и погребении мертвых тел, а о том, что они «чрез 258 год и полтора месяца оставались без погребения считал своим долгом рапортовать, куда надлежит». Плещеев как бы так говорил: «Архиерей! Ты обличаешься в важном недосмотре по своей части». Как могло такое случиться, что два мертвых тела более года оставались в гробах без погребения? Биограф Неруновича предполагает следующий вариант: статский советник Кирилл Карпович Сытин скончался 2 февраля 1733 г.; вероятно, вскоре умер и его пятилетний сын Александр, которому «недовольная Жолобовым шайка хотела вручить вице-губернаторскую должность». Возможно, что жена Сытина при выезде из Иркутска поручила комунибудь отправить прах мужа и сына на родину, но поручение это (в силу распутицы или каких других причин) не было выполнено. Местная же полиция и духовенство не обращали на это внимания; первая, может быть, в ожидании распоряжения от духовной власти, церковь же, напротив, - от гражданской. «Так можно объяснять обнаруженное Плещеевым диковенное событие!» – отмечает биограф. Это послужило Иннокентию Неруновичу хорошим уроком, и он обратился в сентябре 1734 года в Иркутскую провинциальную канцелярию с напоминанием о том, что надо построить «убогий дом вне города Иркутска на приличном месте… и быть бы тому месту в ведомстве погодно у поповых старост». И ведать этим местом погребения Нерунович поручил старосте Богородской Владимирской церкви священнику Ивану Андреевичу (полуразрушенная церковь находится ныне в конце Рабочего предместья – В.З.)… Со времени вступления Плещеева в полное управление краем прошло много времени, но суда над Лебратовским все не было, а виновный все больше наглел, нагнетая обстановку. Автор статьи «Епископ Нерунович и вице-губернатор Плещеев» приводит несколько примеров оговора Неруновича и лиц из его окружения. Так, когда он решил отправить в Якутск игумена Нафанаила, то в келью Вознесенского монастыря подбросили записку, в которой утверждалось, что Нафанаил «есть убийца, в бытность свою в Нерчинском монастыре запытавший монастырского служителя Семена Корьма». Когда Плещееву донесли об этом, он завел дело, отменив поездку Нафанаила в Якутск. И, как обычно, на все запросы Неруновича отмалчивался. Губернатор стал вести себя не по-джентльменски. «Дерзости против епископа Иннокентия проявлялись одна за другой, а ограждения его прав не было ниоткуда, - сетует биограф. – Тобольская канцелярия и святейший Синод как будто и не получали его вопиющих молений о защите. Оставалось оставленному всеми защищать самому себя». Когда на очередное решительное требование Плещеев не дал ответа, Нерунович написал бесчувственному вице-губернатору жесткие слова: «Канцелярия, укрывая и защищая вора и грабителя Лебратовского, явно соизволяет его плутовству за нечто немалое, ибо к суду архерейскому не отдает и сама не судит, но дозволяет явно плуту свободно бродить и ездить по городу». 259 Как мы помним, Нерунович по прибытии в Иркутск не получил жилья и потому после полуторагодовалого странствия из Вознесенского в Иркутск он однажды поинтересовался, когда будет построено жилье и где. Оказалось, что лес, заготовленный для строительства архиерейского дома, тонок, годен разве что на сарай и заборы; причем давней заготовки; место же для прожития архиерея было неудобное, потому Нерунович отказался от него, заставив вице-губернатора вести переписку по этому делу с Тобольской канцелярией. И, наконец, отмечает летописец, Нерунович «решился высказать Плещееву все, что у него было на сердце. Он поставлял ему на вид и прежние злоупотребления его власти и бездействие ее, а именно: в Иркутский монастырь, по условию, сделанному еще губернатором Жолобовым, не выплачивались деньги за соль, которую исправно снабжала обитель Иркутск и Балаганск, а недоимка эта простиралась до тысячи рублей; Миссионер Камчатский игумен Филевский был отправлен в Якутск на плотину и чуть не погиб в Лене со своими спутниками, тогда как от Сената предписано было препровождать миссию прилично и удобно; задерживался отпуск хлебных дач самому Неруновичу, с высочайшей воли ему определенных. Припомнил Плещееву Нерунович и то, что «важное помешательство в призыве по крещению бурят и якутов чинилось от ясачных сборщиков, которые не только не избавляли новокрещенных от ясака, да еще особенно отягощала их». Чтоб доказать Плещееву свои права и обязанности, которым должен был в известных отношениях подчиняться и градоначальник, и чтобы восстановить подобающее о себе мнение в народе, епископ посчитал нужным опубликовать по епархии свою архиерейскую грамоту, в которой чёрным по белому написано было, что «все христоименитое воинство и всякого чина православные христиане... должны от Бога званному архиере, по данной ему свыше благодати от Пресвятого и Животворящего Духа, и совершенную любовь и послушание к нему простирать без всякого пререкания…» Особенно, наверное, Плещеева задели последние строки: «а кто презирает архиерейские повеления, будет отлучен и Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода благословления лишен». Может быть, поначалу вице-губернатор и улыбался, но когда в марте 1735 года Нерунович отлучил от церкви иркутского посадского Ивана Гранина за то, что при постройке неоконченного при святом Иннокентии Кульчицком Богоявленского собора он «злоупотреблял достоянием церкви», то есть, говоря проще, утаил церковные деньги, Плещееву явно стало не по себе. И он вскоре понял, что Иннокентий заставит всех уважать свой сан и свои права. Биограф Иннокентия пишет: «Тяжело было на душе почетного гражданина Гранина, когда перестали посещать его служители церкви, особенно, когда прошли мимо его дома со святым крестом в светлый день Праздника Пасхи. Он перестал упорствовать, внес требуемую сумму и 260 поискал с епископом примирения. И в мае последовал новый указ духовенству посещать Гранина со всеми духовными потребами попрежнему...» IV. НА СЦЕНЕ НОВЫЕ ГЕРОИ: ШАМАНКА В ДОМЕ ГУБЕРНАТОРА Слово «шаман» образовалось от тунгусо-маньчжурского «самань», что означало «человек, способный общаться слухами». Именно к такому человеку и обратились герои моего повествования. А чтобы читатель не подумал, что я его мистифицирую, укажу точный источник, откуда позаимствовал нижеприведенный рассказ. Это «Иркутские епархиальные ведомости» за 1867 год, номер 52. Епископ Нерунович во время встречи с вице-губернатором Плещеевым спросил: долго ли он будет потворствовать вору Лебратовскому? Тот ответил насмешкой: «У Вашего преосвященства есть денщики, что ж его не схватите?» «Хорошо», – отвечал Иннокентий Нерунович. И, действительно, отрядил служителей схватить Лебратовского и привести в Вознесенский монастырь. Испуганный Лебратовский прибег к ворожбе. 2 мая 1735 года учитель монгольской школы лама Лапсан, в крещении Лаврентий Иванович Нерунов, донес епископу Иннокентию, своему крестному отцу, что «в городе появилась шаманка, Верхоленского ведомства, тунгусской породы. Жена тунгуса Чинкуя, по имени Дейсук, которая ходит по домам и прорицает». Нерунович велел ее привести в архиерейский приказ и при нескольких лицах духовных из бурят, учившихся в школе, делать ей допрос. Она рассказала: «Велел-де мне Андрей Григорьевич, губернатор (Плещеев), посмотреть у себя на руке, каково мне будет, худо или добро, здесь я буду жить или в Москву поеду? Я отвечала: в Москву благополучно прибудешь. Потом губернаторская жена спросила: сколько-де у меня сыновей-дочерей было? Я отвечала: было два сына, из коих один жив, другой умер. «Правду говоришь», – сказала губернаторша. Затем опять показал руку губернатор и спросил: «Буду ли я богат и долголетен?» «Богат и долголетен будешь зело», отвечала я. И ничего мне не дали, а только вином и пивом поили. Еще призывал меня через слугу своего Герасим Кириллович Лебратовский, угощал вином и пивом. И потом заставил гадать. Протянув руку, спрашивал: буде ли мне что от архиерея? Затем жена Лебратовского предложила в свою очередь вопрос: посадит или нет архиерей моего мужа под арест? Я посмотрела у мужа и жены на руки, сказала: посадит, да не надолгое время...» Дальнейшие расспросы обнаружили, что и Лансан с женой призывали к себе по старой вере шаманку. 261 – Как же могли вы это сделать, будучи крещеными? – спросил Нерунович. «Уйми наперед своих давно крещеных», – отвечал новокрещеный лама. Сообщив об этом вице-губернатору Плещееву, Нерунович настоял, чтоб шаманка была арестована до решения дела Святейшим Синодом, дабы чрез это присечь ее возможность вовлекать в свои суеверные обманы горожан, а Лебратовский предан был бы суду как нарушитель высочайшего, состоявшегося 1731 года мая 20 дня, указа, которым ведено за волшебство чинить жестокое наказание. Плещеев, взяв под арест шаманку, отписал Неруновичу, что Лебратовский, спрошенный по этому делу, в канцелярии отвечал, что указ 1731 года ему неведом, а если он заставлял Дейсук гадать по руке, то это была шутка. Владыка, как пишет его биограф, «сделал обвещение по Иркутску, чтоб православные опасались входить в какое бы то ни было общение с злохудожником Лебратовским. Это было уже полуотлучение». Далее Нерунович сделал по «делу Дейсук» донесение в правительствующий Сенат, приложив показание шаманки и сделав упор на те законы, которыми сам Сенат строго обязывает преследовать волшебства и суеверия в народе. Он обращал также особое внимание на то, что пример вице-губернатора и поручика Якутского полка Греченина пагубно действовал на простой народ, в особенности на новокрещеных бурят, что недавно окрещенный им учитель монгольской школы, бывший лама, и жена его соблазнились примером вице-губернатора и призывали к себе шаманку для ворожбы, а на вразумления его, архиерея, отвечали, что если де ваши начальники это делают, то значит, что тут худого нет. Биограф епископа отмечает, что «наикрепчайщего запрета на эти суеверия просил Преосвященный у Сената, объявив при том, что ранее доносил он об искоренении этого зла Святейшему Синоду, но решения никакого не получает, почему и вынудился ныне утруждать уже Правительствующий Сенат, но что в то же время он повторительно пишет и в Синод. Не ограничившись донесением о суеверии, Преосвященный указал еще на злоупотребления местных властей относительно неизбавления новокрещеных от ясака, просил о даровании средств к успешному пронесению по Сибири Евангельской проповеди, об обращении внимания на необходимость построения для бедных якутов дома призрения». V. Появление раскольников в Иркутске Обычно появление раскольников-старообрядцев, или, как их еще называют, «семейских» в Сибири связывается с именем Екатерины II. Не разыщи я материалов о взаимоотношениях иркутского губернатора Плещеева с епископом Иннокентием Неруновичем, я бы и до сих пор так 262 думал. Теперь эту точку зрения надо пересматривать, а если вернее – уточнять… Что я и постарался сделать. В декабре 1734 года Нерунович получил из Сибирской (Тобольской) канцелярии извещение, что по определению следственной о раскольниках комиссии препровождаются из тайной канцелярии в Илимский девичий монастырь 12 расстриг - раскольничьих монахинь, по наказанию их кнутом, в тяжкие вечные работы, с тем, чтоб их из поименованного монастыря никуда не выпускать, и писем ни к кому писать не давать, и видеться им между собою не дозволять. «В Илимске никакого монастыря – ни мужского, ни женского нет, и во всей епархии только один монастырь женский – в Иркутске, Знаменский, да и в нем по недостатку келий 12 расстриг поместить негде», – так отозвался епископ Иннокентий и Тобольской и Иркутской канцелярии. Однако невзлюбивший И. Неруновича вице-губернатор Плещеев был другого мнения. «Ваше преосвященство! – написал он ему 3 января 1735 года. – Как бы то ни было, а высочайшее повеление надо исполнить; и я думал бы вызвать расстриг из Илимска и как-нибудь до разрешения Высшего Правительства поместить в Иркутской Знаменской обители, тем более это необходимо, чтобы раскольницы, остающиеся без надзора, не могли распространять своих заблуждений, обращаясь среди простодушных мирян». При сем вице-губернатор извещал Преосвященного, что «по определению той же следственной в Петербурге о раскольниках комиссии еще прислали ныне расстриг (шесть человек – В.З.), из коих первому, по наказании кнутом, урезали язык, а остальные только наказаны кнутом, и все шестеро сосланы в Сибирь, первых двое в Нерчинск в вечную тяжкую работу по усмотрению местного командира, а прочие в Иркутск на житие вечно. Но как сим последним, то есть Вуколову, Исаеву, Максимову и Наумову, жить свободно в, городе дозволить нельзя, чтобы не распространяли они своих плевел между жителями, то и сих четырех раскольников просил принять в Иркутский Вознесенский монастырь в тяжкие работы под теми же, какие предписаны о раскольнических женках, условиями. Кроме того, что рассуждение Плещеева было неопровержимо, и сами раскольницы из Илимска прислали Преосвященному слезную просьбу, что волочиться им между мирянами на квартирах тяжело и потому сжалился бы над ними Владыка и приказал поместить их в женскую обитель». Пришлось епископу Неруновичу согласиться с вице-губернатором Плещеевым: двенадцать колодниц были доставлены из Илимска и в феврале 1736 года сданы в Иркутскую Знаменскую обитель. А четверо раскольников приняты в Вознесенский монастырь. Церковный летописец отмечает далее: «А сорные травы споро пустили корни. В Иркутске то здесь, то там начали появляться и тайные раскольники, прикрывавшиеся видом православия, и открытые расколоучители и их последователи». 263 Какой-то поселенец Михаиле Корела, донесли епископу Неруновичу, ходит по харчевням и рассеивает раскольническое лжеучение. Но вызванный к ответам Корела сказал, что он православный, и бывает у исповеди у соборного священника Симеона Афанасьева, что тот и подтвердил, и таким образом хитрый лжеучитель избавился от дальнейшего преследования. В то же время в тридцати восьми верстах от Иркутска, в Оекском селении, нашли в уединенной избушке раскольнического чернеца Алексея Никитина, который, скитаясь по крестьянским дворам, распространял лжеучение. Его заключили в Вознесенский монастырь, а оекскому священнику Якову Образцову «строго наказали проследить, не осталось ли в приходе последователей Никитина или совращенных им». Не прошло и двух лет, как на базаре в Иркутске появился «торгаш из присыльных Иван Дубовский, который уже открыто объявлял себя отщепенцем от церкви»... Завершая разговор о том, каким путем вошел в пределы Иркутской епархии раскол, церковный летописец делает интересный вывод: «... видим, что раскол впускаем был к берегам Ангары и отсюда через Байкал до Нерчи, Шилки и Аргуни из тех же дверей Тайной канцелярии, чрез которые все нечистое извергалось сюда будто в сточную яму. Но спасибо Сибири! В течение столетий принимая в себя всякие нравственные заразительные миазмы, она, благодарение Богу, не настолько еще растлелась, чтоб не осталось в ней здорового места; хотя, правду сказать, много, много, уже поутратила и нравственных сил, и особенно религиозных чувств». (Иркутские епархиальные ведомости, №№ 16, 17, 1867 год). Написано это более 130 лет назад, но вывод звучит злободневно и поныне. VI. «ПОМОГАЛ СНАБЖЕНИЮ ЭКСПЕДИЦИИ БЕРИНГА» …Не только с епископом Неруновичем не сложились отношения вице-губернатора Плещеева, но и с московской властью. И вина в этом была отнюдь не Плещеева. Впрочем, пусть читатель судит об этом сам. Я же попытаюсь доказать это на примерах. Из той же Иркутской летописи (Пежемского и Кротова, Иркутск, 1911 г.) узнаем, что в июне 1734 года «прибыл в Иркутск морского флота капитан-командор Беринг и по истребовании денежной казны и прочих припасов отправился из Иркутска в Якутск». (Запомни, читатель, эти строки, чуть позже я попытаюсь их прокомментировать). Но сначала несколько слов об экспедиции Беринга. О двух северных экспедициях Витуса Беринга написано много. Однако историки при описании путешествия В. Беринга и его спутников видят обычно одну сторону – результат деятельности обеих экспедиций, и результат, несомненно, героический. Процитирую строки из книги «Отечественные физико264 географы» (М., 1959, С. 56): «Около» десяти тысяч километров труднейшего пути предстояло проделать не налегке, а с большим, необходимым для постройки судов снаряжением. Много трудов и лишений пришлось испытать во время многомесячного пути через Сибирь. Особенно тяжелым оказался последний этап от Якутска до Охотска. Отправленный из Якутска сухим путем провиант прибыл в Охотск 25 октября на 396 лошадях. В пути пропала и: померзло 276 лошадей за неимением фуража. Во время путешествия к Охотску люди терпели великий голод от недостатка провианта: ели ремни, кожи, кожаные штаны и подошвы». А теперь вернемся к фразе из Иркутской летописи: «Беринг... по истребовании денежной казны и прочих провиантов... отправился из Иркутска в Якутск» и процитируем летопись дальше: «Один из наших историков замечает, что такой огромной и ученой экспедиции в Сибири еще не было (более двухсот человек – В. З.) и что она оставила в стране следы сильного негодования вследствие тяжелой повинности, которой подвергались тогда еще малочисленные по Сибирскому тракту жители, которые должны были отправлять многое, как то: а) доставку чинов и их людей, которым назначалось большое число лошадей и проводников; б) перевозку корабельных снарядов и корабельного артиллерийского орудия; в) доставку нескольких тысяч пудов провианта и других припасов». Другой историк считает, «что во избавление хлопот по реке Лене и от Якутска до Охотска следовало бы соорудить Балтийский флот и из Кронштадта плыть по делу». Третий пишет, что Беринг «в управлении экспедицией был крайне несчастлив. Он был во враждебных отношениях с сибирскими властями» и т. д. Как же не быть ему во вражде с сибирскими властями, если он требовал, требовал и требовал? И все эти повинности ложились на плечи сибиряка... И заниматься всем этим должен был иркутский вице-губернатор. Сошлюсь еще не одного авторитетного историка В. Шерстобоева, автора знаменитого двухтомника «Илимская пашня». Вот некоторые сведения из главы Х «Снабжение Камчатской и других экспедиций»: «За время первого пребывания Беринга в Илимске не прекращается поток бесконечных требований к воеводской канцелярии: то о выплате хлебного жалования его команде, то требуется огромная сумма, которую ему недодали в Иркутске, то отдается приказ о постройке в УстьКуте двенадцати судов, то Беринг велит ему доставить 120 ведер вина, 150 пудов пеньки, 100 ведер жидкой смолы, 30 пудов железа, полпуда стали... Иркутский губернатор с ног сбился, пытаясь помочь «великой секретной экспедиции». А требования, между прочим, шли не только от самого Беринга, но и от его помощников, А. Чирикова и М. Шпанберга. Сибиряки вынесли на своих плечах тяжести снабжения двух огромных экспедиций. И теперь, когда я читаю повести или романы о 265 Беринге и его героическом путешествии и смерти, то в первую очередь задумываюсь о тех, чьи усилия помогли осуществить эти поистине грандиозные экспедиций... Я думаю о вице-губернаторе Плещееве, который приложил максимум усилий, чтобы снабдить всем необходимым участников экспедиции; я думаю о сотнях безвестных сибиряков, кому пришлось не только трудиться на постройке судов, но и отдавать последнюю лошадь или корову, чтоб члены экспедиции могли осуществить задуманное... Закончить разговор о вице-губернаторе Плещееве и помощи, оказанной сибиряками камчатской экспедиции Беринга, хочу словами известного российского историка В. Верха: «Поелику экспедиция капитана Беринга есть первое морское путешествие, россиянами предпринятое, то все малейшие подробности должны быть приятны для любителей отечественных древностей. Ежели многие из них теперь покажутся странными, то тем не менее достойны уважения. Ибо являют постепенный ход вещей от первого начала до нынешнего совершенства». 266 ДЕЛА И ДНИ ИРКУТСКИХ ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРОВ: СТАТСКИЙ СОВЕТНИК АЛЕКСЕЙ БИБИКОВ (1737-1740) I. Забота о Камчатской экспедиции В «Летописи г. Иркутска (1652-1763)» под 1737 г. читаем: «По имянному ея величества государыни императрицы Анны Иоанновны указу повелено для лутчаго отправления в делах Сибирскую губернию росписать на двое и быть иркутской провинции под ведомством Сибирского приказу. И определить в Ыркуцкую провинцию вице-губернатором статского советника Алексея Бибикова, а з губерскою канцеляриею сношение велено иметь промемориями (сообщениями, донесениями – В. З.). Которой и прибыл в Ыркуцк в марте месяце и вице-губернатора Плещеева сменил и был в Ыркуцке по 1740 год июня по 26 число…» В декабре этого же года вице-губернатор Плещеев отбыл из Иркутска в Тобольск. Уже установился санный путь и пока катит по пустынным сибирским просторам бывший губернатор, давайте посмотрим, какие проблемы и дела волновали вновь прибывшего губернатора? «Что ни говори, а чтобы управлять такой губернией, как Иркутская, надо иметь неплохую голову на плечах, да и шею крепкую и немалый жизненный опыт», - так, наверное, думал новый начальник обширного края, просматривая бумаги в канцелярии, доставшиеся в наследство от Плещеева. А дел было невпроворот. Вслед за ним приехал в Иркутск «Морского флота капитан Гаврила Толбухин» «для принуждения канцелярии в отправлении в экспедицию провианта и протчих припасов». Всего несколько строчек в летописи, вроде бы все ясно: государственная экспедиция, сам Петр I ее задумал, все приказы выполнять надо беспрекословно. Но каково было сибирскому мужику, с которого драли три шкуры. Выше я уже об этом говорил. Но хочу привести еще один-два примера из книги В. Шерстобоева «Илимская пашня» (Иркутск, 1947, Т. 2, С. 410, 414). «Снабжение второй Камчатской экспедиции в значительной мере осуществлялось из Илимска и шло через Илимск. Казенная постановка всего дела Камчатской экспедиции обрекала как членов самой экспедиции, так и крестьян, снабжавших ее всем необходимым, на беспрерывные мучения, - писал В. Шерстобоев. – Нерасчетливые требования Камчатской экспедиции, не считавшейся с местными возможностями и с силами крестьян, приводили к необоснованным запросам». Новый вице-губренатор Алексей Бибиков мог прочитать например, такой документ, составленный его предшественником Плещеевым в апреле 1736 г.: «по требованию Витуса Беринга Иркутская провинциальная канцелярия велела илимской воеводской канцелярии «на 2 пакетбота морским и адмиралтейским служителям и протчим чинам на порцию выкурить вина двойного, самого доброго 178 ведер, да на утечку и 267 на усушку 8…» Вино следовало отправить в 8-10 ведерных бочках в УстьКут до вскрытия льда. Совершенно справедливо историк отмечает: «В Илимскую воеводскую канцелярию направляли требования и самые высшие руководители Камчатской экспедиции и простые рядовые ее участники… Неизменно из разных частей неуклюжего и беспомощного тела Камчатской экспедиции протягивались руки, чтоб забрать хлеб, деньги, водку, ямщиков, дощаники, смолу, масло, канаты, служилых людей, собак. И все это делалось со ссылкой на указы свыше, иногда на «ея императорское величество»… Известно было Бибикову, что за два года до его приезда в Сибирь поступило в Илимскую воеводскую канцелярию распоряжение выслать одному из руководителей экспедиции Чирикову (позже так прославившемуся – В. З.) всех ссыльных, живших в Илимском уезде. Узнав об этом, многие ссыльные решались на побег. Тогда из канцелярии поступило такое указание «благородному господину морского флота капитану Чирикову: велено по реке Лене в Киренском остроге поставить крепкие заставы и при тех заставах поставить три виселицы. И велено тем заставщикам смотреть накрепко, когда ваше благородие с командою своею уплывете на судах в Якутск, и после вашего благородия ежели пойманы будут… беглые, то велено из ссыльных кто к тому побегу явитца больше виновен, до трех человек на тех виселицах повесить… чтоб другим бегать было неповадно». Но так как в Илимске не оказалось человека, который мог вешать людей, то илимская канцелярия просила Чирикова: «…благоволите прислать от команды вашего благородия… к наказанию умеющего – к учению в заплечные мастеры ссыльного Ивана Ремеза»… К чести иркутских вице-губернаторов надо заметить, что историк В. Шерстобоев «сведений о том, чтобы на виселицах близ Киренского острога умерщвляли мертвецов» не обнаружил, хотя побеги ссыльных продолжались и во времена Бибикова. Значит, сумел вицегубернатор удержаться от соблазна казнить пойманных беглецов. А таковых было немало… II. «Ревенные дела» За год до прибытия в Иркутск нового вице-губернатора, в 1736 г., был издан указ «О выборе и об отправлении купца и аптекаря в браковании ревеня и об отсылке его в С.-Петербург ежегодно по 800 пудов». (Через полтора месяца последовал новый указ об отсылке уже 1000 пудов с инструкцией аптекарю – В. З.). Это говорит о том, что «ревенные дела» оказались выгодным источником доходов для России. И через год последовали новые указы: «О вымене у иноземцев ревеня на товары при Кяхтинском форпосте; о пропуске ревеня, приводимого к С.Петербургскому порту с тем, чтобы по осмотре брать его в казну; об отпуске из Сибирского приказа в медицинскую канцелярию для казенных 268 аптек ежегодно по 100 пудов ревеня» (Щеглов И. В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири, 1032-1882, Сургут, 1993, С. 144). А в 1738 году прибыл в Иркутск, отправленный из Сибирского приказа на китайскую границу для покупки ревеня Симон Свиньин, «ревенный комиссар». Знать бы Бибикову раньше, что ревень ценится наравне с золотом, что на него Россия выменивает знаменитые венецианские зеркала и потому нужна ревенная контора в Кяхте и ревенная аптека в Иркутске, может, иначе бы повел он дела ревенные и не допустил бы, что комиссара Свиньина обвинили во многих взятках» и отдали под следствие! Ведь еще в середине 17 века из Забайкалья в Москву с первыми обозами и пушниной отправлялся и высушенный ревень. Слава об этом корне в том время уже широко распространилась в Европе. Он был лучшим лекарством (хотя и весьма дорогим!) при заболеваниях печени, желудка и кишечника. Так учила древняя китайская медицина. В Европе новому лекарству приписывали чудодейственные свойства. До Алексея Михайлович, отца Петра I, ревень попадал в Россию из Персии. И вдруг оказалось, что в «Сибирском царстве» промышляется этот корень! Корень ревеня, как и пушнина, как и байкальская слюда, стал монополией во внешней торговле, ибо торговля им стала выгодной и доходной. В Москве его оптом закупали английские купцы. Но более выгодными покупателями в течение почти полутора веков были венецианские купцы. В Венецию ревень шел сухопутным путем на лошадях под надежной охраной. Венецианцы расплачивались за целебный корень знаменитыми венецианскими зеркалами, великолепным бархатом, хрусталем, дорогим парадным оружием. (Сегодня мало кто знает, что зеркала в знаменитых дворцах-музеях С.-Петербурга – это приобретения на дары природы Приселенгинской Даурии – корень ревеня – В. З.) Петр I в 1713 г. «учредил» аптекарский огород на Васильевском острове. В 1716 г. по его указу в Селенгинск были отправлены люди, которые с «бережением и усердием» доставили в Петербург корни ревеня с землей и семена его. И прекрасно понимая, какую роль может играть ревень в экспорте российской империи, Петр I и решил поставить на широкую ногу ревенные дела… Царя уже не было, но бюрократическая машина завертелась и, как мы видели выше, в послепетровское время, вышел не один указ касающийся дел, связанных с заготовкой, хранением и продажей ревеня. Что же касается комиссара по ревенным делам Свиньина, то карьера его оказалась недолгой: в 1746 г. (уже при вицегубернаторе Ланге – В. З.) прибыл, по словам иркутского летописца, «лейб-гвардии адъютант Иван Ознобишин, отправленный на Кяхту для описи пожитков и арестования комиссара Симона Свиньина». Вероятно, это явилось следствием доносов на какие-то неблаговидные поступки ревенного комиссара». А может быть, и происки недругов Свинина! 269 III. Гости губернатора – «знатные ученые» Но не одни «ревенные дела» волновали вице-губернатора Бибикова: не успел «ревенный комиссар Свиньин «отъехать в Кяхту», новый чин в Иркутске объявился – лейб-гвардии прапорщик Петр Коновницын прибыл «для понуждения в сборе и высылке рекрут». Как и сегодня. в те давние времена многие молодые люди норовили избежать царской службы: кому неохота была тянуть лямку солдатскую 25 лет, или откупались, посылая вместо себя неграмотных крестьянских парней, а иные и вообще пускались в бега. Губернатор обязан был за всем этим следить… А туту Москва словно взбесилась – гонец за гонцом, то одно, то другое. И все одно: давай, давай, давай! Снабжение первой и второй Камчатских экспедиций продолжалось более десяти лет. А в декабре 1737 года в Иркутскую канцелярию пришел из правительствующего Сената указ, по которому профессора астроном Делиль де ля Кройер, Иоганн Георг Гмелин, Герард Фридрих Миллер были отделены от Камчатской экспедиции, т.к. «он, Беринг, им, профессорам, чинит обиды». Отныне экспедиция сухопутная стала самостоятельной. Старинные документы, хранящиеся в разных московских архивах (в основном в ЦГАДА), сохранили до нашего времени сотни уникальных документов, донесений, переписки, порой по самым даже необычным вопросам (например, профессор Миллер просил прислать «искусного толмача тунгусского языка) и все запросы и вопросы шли в воеводскую Илимскую или Иркутскую провинциальную канцелярии. Разъезды профессоров по Сибири продолжались много лет, для чего требовались и люди, и подводы, а часто и суда, строить которые приходилось здесь же, в Сибири в Усть-Куте или в какой-нибудь Усть-Илгинской пристани. В 1738 г. на судах, построенных в Иркутской губернии, «отбыли из Иркутска до Енисейска профессор Миллер и доктор Гмелин со своею свитой», отмечает Иркутский летописец. А свита была немалая. Миллер ГерардФридрих (1705-1783) – историк, архивист, профессор академии наук, собиратель материалов по истории и этнографии Сибири. Он объездил все крупнейшие города Сибири и в течение 10 лет (1733-1743) собирал документы из сибирских архивов, ныне уничтоженных. Поэтому его собрание (так называемые миллеровские портфели – В. З.) представляет громадную научную ценность. Его спутник Гмелин Иоганн-Георг (1709-1755) – путешественник, натуралист, академик, объездил за 1733-1743 годы Сибирь, собирая повсюду сведения о ее природе и населении. Издал четыре тома «Путешествия по Сибири в 1733-1743 гг.» – на немецком языке и 4 тома «Сибирская флора». Бесспорно, эти имена сегодня широко известны в мире, без их цитирования не обходится ни один уважающий себя историк, занимающийся историей Сибири 18 века, но сейчас вопрос в другом: знают ли сибиряки, как вели себя в экспедиции эти ученые? Гмелин 270 пытался не только давать указания местным властям, но и давить на них, пугая карами, например, такими: приказчику Скуратову предлагалось оказать двум солдатам помощь в поимке беглецов (не хотевших ехать в экспедицию –В. З.). Гмелин пишет приказчику, что если беглых не найдут, «то велели мы оным солдатам – вместо тех беглых – тебя, старосту и Сполошенского слободы десятника взять с собою. И вы да некоторые Чечуйского ведомства пашенные крестьяне будете у нас на судах в работе до Олекминского острогу…» Историк Шерстобоев пишет, что «предложение Гмелина являлось грубым и незаконным самоуправством». И это был не единичный случай. Только отбыли они из Иркутска и вице-губернатор Бибиков мог спокойно вздохнуть, или хоть на время позабыть о непрестанных заботах по снабжению второй Камчатской экспедиции, как прибыл в Иркутск адъюнкт Георг Вильгельм Штеллер (Стеллер – В. З.) «для сбирания трав и прочих достопримечательных вещей». И опять губернатор в заботах! Но этот хоть и оказался «с независимым, деятельным характером», но к сибирякам и коренным народам относился по-человечески, за что в конце жизни и пострадал. Историки отмечают, что «наилучшими результатами своими экспедиция к берегам Америки обязана в первую очередь Штеллеру: собранные им за время короткой стоянки в Америке, а также за время зимовки на острове Беринга материалы имеют неоценимое значение. Описание морской коровы – единственное в литературе. Этот вымерший вид назван его именем (Rhytina borealis Stelleri). Его именем названа также гора на острове Беринга». По возвращении из экспедиции Штеллер уже самостоятельно проделал ряд путешествий по Камчатке, в большинстве случаев – совершенно один. Уже при другом иркутском вице-губернаторе – Ланге – в 1722 г. он выехал в Россию. Будучи в Соликамске, он высадил в грунт коллекцию живых растений, собранных за время экспедиции. Умер он на обратном пути из Соликамска в Иркутск. Куда по распоряжению Сената, его вызывали для допроса о самовольном освобождении камчадалов, обвинявшихся в участии в бунте. Имя Штеллера (Стеллера) сегодня хорошо известно в ученом мире. И не только из-за «Стеллеровой коровы» - редкого вымершего животного, которое он описал. О тщательности работы Штеллера можно судить хотя бы по том, что составленный им на острове Беринга и посланный в Академию наук каталог растений этого острова содержит двести восемнадцать наименований, из которых большинство подтверждено последующими исследователями, а несколько видов, установленных Штеллером, впоследствии обнаружить не удалось. Вот таких людей пришлось принимать вице-губернатору Алексею Бибикову! Не со всеми из них у него сложились отношения, но волю монаршью о снабжении камчатской экспедиции он старался выполнять. К сожалению, о его личной жизни иркутские летописи и другие документы умалчивают и потому этими сведениями о «делах и днях» иркутского вице-губернатора Бибикова я мог бы и закончить. 271 Но в летописях Иркутска и в исторической литературе не раз встречался факт, который меня заинтересовал и поскольку речь шла о времени, когда в Иркутске губернаторствовал Бибиков, захотелось узнать подробности, докопаться до которых оказалось не так-то просто. А суть вот в чем. В «Обозрении разных происшествий до истории и древностей касающихся в Иркутской губернии…» А. Лосева (С. 187) я прочел, что «бывший в Иркутске следующий в китайский караван директор Герасим Лебратовский в генваре (1745 г.) был предан анафеме преосвященным епископом Иннокентием II в соборной церкви при народном Собрании, но за какие дела, неизвестно, а после в феврале, в Соборной же церкви кающийся Лабратовский от проклятия разрешен по указу того же преосвященного, который (указ – В. З.) был прочтен при собрании графом публично». Может быть, и не стоило ворошить прошлое? Может быть, и так! Но из другой летописи я узнал причину, из-за которой Иннокентий II проклял Лабратовского и, самое главное, все это происходило значительно раньше – в 1738 г. В опубликованной недавно летописи В. А. Кротова («Сибирь», № 2, 1998, С. 183) я прочел такие строки: «1738 год. В октябре преосвященный Иннокентий 2-й публично в соборной церкви проклял певчего Ребратовского за утайку денег и церковного имущества». Я хорошо помнил, что в других иркутских летописях мне встречалась эта фамилия, причем, в ином написании – Лабратовский, Лебратовский, Рембратовский и в «указателе имен», подготовленном Н. В. Каликаускене для книги «Летописи города Иркутска XVII-XIX гг. (Иркутск, 1996) он назван директором каравана. Захотелось узнить побольше об этом Ребратовском (Лабратовском), который за короткое весьма время (1738 – он певчий, 1745 – директор каравана в Китай) – сумел сделать карьеру. После долгих поисков я нашел сведения о Лебратовском в «Иркутских епархиальных ведомостях» 1865, № 29). Они весьма интересны для характеристики того времени, когда в Иркутске вице-губернатором был Алексей Бибиков. Он, вероятно, был в курсе событий, но роль церкви в те времена была высока и он, по всей вероятности, не всегда мог защитить обиженных и правых, а быть может, по каким-то иным причинам не сделал этого. Или потому, что он не особенно ладил с Иннокентием, чью сторону А. Бибиков должен был принять… Скорее всего он просто не захотел заниматься «делом Лебратовского» потому, что оно началось задолго до его назначения вицегубернатором. А кому хочется ворошить старые дела, когда со своими, дай бог, впору управиться! Как бы то ни было, события развивались следующим образом: Лебратовский, судя по сведениям летописца, утаил (или украл?) какое-то церковное имущество еще при вице-губернаторе Жолобове и это выяснилось лишь при следствии, которое вел бригадир Сухарев. Вот что пишет автор статьи в «Иркутских епархиальных ведомостях»: «Обнаруженный в обобрании монастырей, и потом в безотчетной растрате денег, Лебратовский предан строгому следствию. Сколько ни 272 извертывался этот бывший придворный лакей, но улики были налицо, и он в архиерейском приказе доведен был до сознания, даже до обязательства заплатить захваченное и растраченное. Дело подходило к концу, как нежданно-негаданно вмешалась тут сибирская (тобольская) губернская канцелярия. Вице-губернатор Жолобов, захвативший по смерти святителя Иннокентия Кульчицкого имущество его, вместе с достоянием Вознесенского монастыря, точно также распорядился, узнав о смерти архимандрита Якутского монастыря Феофана. Он предписал Якутскому воеводе Жадовскому захватить в монастыре все, что попадет под руку, и выслать в Иркутск. Воевода исполнил первую часть повеления, но не успел еще отослать вещей Жолобову, как туда в 1732 г. явился Лебратовский. Воспользовавшись простотою Жадовского, он успел из предназначенных Жолобову мехов, лучшие отобрать себе, т.е. вор у вора сделал кражу. Жолобов, разразившись всею злобою на бедного воеводу Жадовского, присудил его к платежу за выкраденные Лебратовским вещи, и сверх того принес жалобу в Сибирскую (в Тобольске) канцелярию. Этому главному всесибирскому судилищу, прежде всего надлежало бы спросить Жолобова: Как ты вмешался в наследство монастырского настоятеля? – Ничего не бывало. Сибирская губернская канцелярия предписала Иркутской провинциальной судить «неумытным судом» Лебратовского. Его потребовали к производившему в Иркутске суд над Жолобовым бригадиру Сухареву. Преосвященный доверчиво подчинился нелепому распоряжению, и Лебратовский с туго набитым монастырскими деньгами карманом и с сорока вывезенными из Якутска соболями очутился под покровительством провинциальных властей» (Иркутские епарх. вед.» 1865, № 29, С. 591). (Точнее – производившего следствие Сухарева – В. З.) Нерунович просил Сухарева, чтоб он скорее решил дело Лебратовского или обратил его к суду епархиальному, так как ограбленные им обители требуют немедленного удовлетворения. Но тот отказал. Но, судя по сведениям иркутских летописцев, Иннокентий-2 (Нерунович – В. З.) в конце концов наказал Лебратовского церковны проклятием. Не надо думать, что оно ничего не значило. В одном старинном документе я прочел о том, как один посадский, некто Филатьев, после того, как его отлучили от церкви и публично с амвона прокляли его, через день «от помрачения рассудка помре». Лебратовский же, видимо, оказался крепкой породы: прошло какое-то время, и он был назначен начальником каравана в Пекин. Вот что пишет «Иркутская летопись»: 1745. В генваре месяце прибыл отправленной в Китайской караван директор Герасим Лебратовский, которой был у преосвященного Иннокентия, епископа, под проклятием, и по склонности ево Лебратовского преосвященный простил». Из других событий, случившихся за время правления А. Бибикова заслуживают внимания следующие. Перечислю кратко по годам. Вскоре после назначения его вице-губернатором пришел из Сената указ, который 273 явно трудно было выполнять новому начальнику, хотя бы потому, что для этого надо было хорошо знать край, его жителей и кто из них способен на такие действия, о коих шла речь в указе. Но поскольку, как говорят, из песни слово не выкинешь, хочу привести его целиком: пусть читатель сам судит, чем иногда приходилось заниматься иркутским губернаторам. Вот этот указ от ноября 1737 года: «Ея императорское величество (Анна Иоанновна – В. З.) была в несомненной надежде, что указ Петра I (от 7 мая 1715 г. – В. З.) об искоренении суеверий по всей империи точно исполняется, а ныне уже имеет основания сомневаться, не преданы ли те указы забвению, понеже к великому ея императорского величества неудовольствию, известно ей учинилось, что в церквах и монастырях являются многие кликуши, которые от того не токмо не унимаются, но и наипаче им в той притворности и шалости свободы дается и сверх того над ними и молитвы отправляются». Императрица строго потребовала от местных властей, «где являются в церквах и монастырях кликуши, также и в городах и селах притворно юродцы и босые с колтунами безобразия и соблазны чинят и для учинения им за то по указам отсылать в светский суд без всякого отлагательства»… были такие кликуши и свое блаженные и в Иркутске, но в правление Бибикова я не нашел о них данных… При Бибикове в 1739 г. была отправлена первая русская экспедиция в Японию во главе с лейтенантом Мартыном Шпанбергом, которому дана особая инструкция вступить в сношения с Японским правительством. Для этой цели ему были даны два ученика из японской школы, существовавшей тогда в Петербурге. В Иркутске со Шпанбергом, вероятно, беседовал Бибиков и рассказал, что японцы не торгуют даже с Китаем и потому держаться надо с ними весьма осторожно. Так как они ни на какие контакты с европейцами не идут. Впоследствии это и подтвердилось: Шпанберга японцы встретили очень радушно, однако он «не добился у них никакого благоприятного результата и никакого договора не заключил, что оказалось невозможным даже и в позднейшее время (в 1792-1808 гг.)». Губернатор, как бы то ни было, сделал для Шпанберга все возможное: кроме советов, как вести себя с японцами, он снабдил экспедицию всем необходимым – продовольствием. Еще остается добавить, что в правление Алексея Бибикова иркутским купцом Федором Ланиным был построен на реке Анге, в 180 верстах от Иркутска, железный завод. Летописец отмечает, что «потребные леса для завода имелись вблизи железной руды и горного камня много. И в первый же год в нем выделывалось железа более 10 тысяч пудов и немалое количество чугуна в разных поделках, в посуде и иных вещах. Обработанные железо и чугунные вещи удобно доставлялись в Иркутск водою по реке Анге, морю Байкалу и Ангаре». Дело пошло и Иркутск даже вывозил железо в Россию. 274 В 1738 г. сосланный в Иркутск Ракитин обвинил Бибикова в «Злоупотреблениях и взяточничестве». Специально созданная комиссия отрешила Бибикова от должности. В 1741 г. следствие установило, что донос был ложным. В 1739 г. новым иркутским вице-губернатором стал шведский инженер-лейтенант Лоренц Ланг. 275 ДЕЛА И ДНИ ИРКУТСКИХ ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРОВ: ЛОРЕНЦ ЛАНГ, УРОЖЕНЕЦ СТОКГОЛЬМА I. О пользе старинных документов, или еще раз похвала летописям Каждый раз, когда я берусь за очередное исследование или разыскание о сибирских и иркутских губернаторах, меня мучит один и тот же вопрос: а поймет ли меня читатель? Я работал в газете много лет, писал на разные темя. И о том, как писать, вопрос не возникал. Но о сибирских губернаторах, особенно 18 века, информацию в прямом смысле приходится выискивать, сравнивать, исследовать, иногда кое-что домысливать или предполагать. Кто-то из исследователей верно заметил, что домысел в жизнеописаниях обычно опирается на документ и, как правило, не отрицает возможности гипотезы там, где совокупность данных не дает оснований для окончательного вывода. Поэтому иногда я выношу на суд читателя мотивированные предположения, которые определяют причины и следствия некоторых событий в жизни моего героя-губернатора, устанавливающие важные для него связи с современниками. Именно поэтому мне довольно часто при рассказе о деятельности того или иного вице-губернатора приходится говорить не только о нем и его непосредственных делах и заботах, но и о его окружении, которое порой весьма энергично влияет не только на его судьбу, но и на жизнь сибирских жителей. И вторая трудность, подстерегающая журналистаисследователя: а как все-таки писать? Перевести язык старинной летописи на современный и в двух-трех абзацах передать страсти 18 века? Но это невозможно! Получится плохой анекдот в старинном его значении – т.е. сегодняшний день в двух-трех словах. И тут на помощь пришел Пушкин. Я вспомнил, что именно он советовал людям, пишущим на историческую тему: «что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше: главное – истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему!» Какие уж тут «украшения» при чтении летописей и исторических источников! Здесь голые факты. Не зря так любили использовать наши летописи, отписки и донесения послов путешественники и иностранные наблюдатели, посещавшие Россию в 15-18 веках! Ю. Лимонов, изучавший культурные связи России с европейскими странами в XV-XVII веках отмечал, что «огромный комплекс материалов по истории, географии, культуре, о внутреннем и внешнем положении страны заимствовал из русских письменных источников-летописей». Мы же ими много лет пренебрегали. И получилось, что историю, скажем Ватикана или Америки мы знаем лучше собственной. Открыл наугад «Записки о московитских делах» Сигизмундта Герберштена, книги со дня издания которой в 1999 276 исполнилось 450 лет, и прочел, что сведения о России он черпал не только «из сообщений многих людей, но и из летописей». А хроники эти были захвачены в полоцком замке богатой библиотеки во время польскорусской компании XVI века. Да один ли Герберштейн! Их были десятки и сотни, иностранных путешественников, послов и писателей, использовавших наши старинные документы и написавших на их основании немало трудов о России. Могу вспомнить «Краткую историю Московии» знаменитого поэта XVII века Джона Мильтона, автора «Потерянного» и «Возвращенного рая». Довольно емко и объективно для уровня знаний той эпохи он осветил географию, историю и культуру русского государства, ознакомив английского читателя с прошлым, по его словам. «самой северной из европейских стран, почитаемых образованными». И сведения для своего труда, он черпал тоже из русских летописей! Увы, многие из них сегодня для нас безвозвратно утеряны – или погибли во время войн, пожаров, стихийных бедствий, забыты или утрачены. «Летописи были не только источниками европейской историографии, использование которых способствовало знакомству со странами Восточной Европы; они внесли определенный вклад в развитие и взаимодействие письменных культур европейских народов», - считает Ю. Лимонов. Так будем же дорожить каждой строчкой из истории Сибири, донесенной до нас через века смут, потрясений, войн, пожаров и наводнений! После столь длинного, но, на взгляд автора, необходимого вступления хочу перейти к рассказу об очередном иркутском вицегубернаторе Лоренце Ланге. Попробуем с помощью иркутских летописцев и других исторических источников выяснить, чем занимался он в Сибири до того, как в 1740 г. стал вице-губернатором Иркутска. II. Лоренц Ланг – агент российского двора Первый раз Лоренц Ланг появился в Иркутске в 1716 г., когда Петр I послал его с особым поручением в Китай. Через 4 года он вновь «в свите посланника капитана лейб-гвардии Преображенского полка Льва Измайлова, который отправлен от двора его величества императора Петра I к китайскому богдыхану вместе с князем Засекиным и секретарем Иваном Глазуновым». Лоренц Ланг был в качестве секретаря «для усмотрения тамошнего купеческого обхождения». Лично Лангу Петр поручил познакомиться со всеми отраслями китайской торговли и учесть те товары, в которых особенно нуждался Китай. Петр I понимал, что оживление и прочность русско-китайского торга будут зависеть от того, насколько Россия сумеет заинтересовать своими товарами китайский двор и китайское купечество. Посольство прибыло в Пекин в 1720 г. Богдыхан дал Измайлову 277 торжественную аудиенцию и даже подарил ему со своих плеч соболью шубу. Однако Измайлов не добился успеха в переговорах. И все, что было ему позволено, так это оставить в Пекине своего агента для защиты торговых интересов России. В 1721 г. Измайлов покинул Пекин, оставив там секретаря посольства Ланга в качестве русского торгового агента. «Он провел в Пекине 17 месяцев и пережил за это время немало неприятностей», - отмечает сибирский историк (см. Силин Е. П. Кяхта в 18 веке, Иркутск, 1947, С. 20-21). Жить ему в Пекине пришлось в трудных условиях. Мандарины (китайские чиновники. - В.З.) даже запретили ему отремонтировать полуразвалившийся дом, в котором он жил, на том основании, что дом принадлежит богдыхану и не может быть поддержан на чужие деньги. Все курьеры, посылаемые Лангом к своему правительству, задерживались китайским пограничным начальством. Наконец, положение русского агента сделалось настолько затруднительным, что в 1722 году он оставил Пекин. Историк Е. Силин считает, что Ланг «вел себя неумело», и цитирует далее строки из «Исторического обозрения Сибири» П. Словцова, что «он (Ланг. - В.3.) не только не умел рассеять мелочные подозрения пекинского министерства, но докучливостью мелочною еще раздражил надменность его». Вряд ли можно со Словцовым согласиться: Ланг знал толк не только в торговых делах, но и четко следовал полученным инструкциям и предписаниям. Иначе было и нельзя! Он помнил слова Петра, сказанные ему при встрече: «Раз уступишь в малом, позже можешь потерять все!» В 1722 году император Канси выслал из Урги русских купцов и запретил караванный ход в Пекин. В этом же году он умер, новый император Юн-Джен согласился восстановить торговлю с Россией только после точного определения границы между обоими государствами и установления на ней определенного пункта для постоянной торговли. Год 1724 только начался, как 20 января последовал именной сенатский указ: «Об учреждении комиссии в Сибири, на границе Китайской, для развода спорных меж, о назначении в сию комиссию российского агента Ланга, о снабжении его нужными пособиями и наставлениями и об откомандировании войска для охранения границ» (Полн. свод законов, собр. I. Т. 7, С. 208-209, 1830, СПб). Этим указом Петра I Л. Ланг был назначен уполномоченным по решению пограничных споров, дел о перебежчиках, а помощником секретарь Иван Глазунов. Для охраны пограничных мест направлен подполковник Д.Бухгольц с тысячей пехотинцев и тысячей кавалеристов. Во время переговоров в Селенгинске Ланг сообщил китайским представителям, что следствие о перебежчиках окончено и что через несколько месяцев будет прислан специальный человек для ведения переговоров. Петру I, несмотря на твердое желание, не удалось развить торговлю с Китаем. В конце своего царствования он задумал организовать 278 экспедицию, чтобы точно определить границу на запад от реки Аргуни. Война с Персией и сложившаяся международная обстановка в Западной Европе отвлекли внимание Петра и, наконец, его преждевременная смерть помешала осуществлению его плана. Екатерине I выпало на долю продолжить дело ее мужа. Она послала в Китай талантливого дипломата Савву Рагузинского. С ним вновь оказался и наш знакомец - Лоренц Ланг, будущий иркутский вице-губернатор. Многое узнал граф Савва Рагузинский от торгового агента России Лоренца Ланга о китайском торге. И это способствовало тому, что российский посланник смог провести переговоры с китайцами довольно успешно. А уж кому, как не Лангу, было знать китайцев! Ещё в 1721 году проживающий в Пекине Ланг писал: «Что же касается нашей торговли с Китаем, то находится оная ныне в весьма дурном состоянии и ничто на свете не могло большего причинить вреда нашим караванам, как производимый торг в Урге; ибо из всего места всякий месяц, и даже почти всякую неделю, привозят в Пекин не только те же самые товары, которые находятся в наших караванах, но и лучшей ещё доброты; да и столь в великом множестве, что сей товары, которые китайские купцы, переезжающие непосредственно из Пекина в Ургу для торга с нашими купцами, привозят всякий в Пекин, а также привозимые туда мунгальскими ламами, стоят по крайней мере против цены четырёх или пяти караванов, отправленных в Китай из казны» (дневник Ланга. В кн.: «Белёвы путешествия через Россию в разные Азиатские земли», СПб, 1776, ч.Ш. С. 59-60), Рагузинскому предстояло разобраться с Китаем в отношении торговли. За дело взялся со всей основательностью – как опытный дипломат. «Понеже с китайской стороны для приключившихся пограничных некоторых несогласий не токмо с Российскою империю отправление купечества пресечено и по прежнему обыкновению отправленный российский караван в Китай не пропускается, но и агент Лоренц Ланг, бывший при дворе Ханове в Пекине, и все российские купецкие люди из китайского владения пред двумя годами (в 1723- В.З.) высланы, а наиглавнейшая с китайской стороны претензия и домогательство чинится в разграничении земель и об отдаче перебежчиков». Из этого донесения, присланного Рагузинским из Иркутска в мае 1726 года, узнаём, как повёл дело Рагузинский и что делал российский агент Лоренц Ланг: «По прибытии в Тобольск трудился я сколько мог в тамошней канцелярии для приискания ведомостей о беглецах, о границах и о прочем, и что мог собрать, то взял с собою, хотя ничего в подлинном совершенстве получить не мог за худым управлением прежних губернаторов и комендантов и за таким дальним расстоянием мест и разности народов. Приехавши в Иркутск, получил я письма от агента Ланга из Селенгинска и при них ландкарту некоторой части пограничных земель. Эту ландкарту я осмотрел подробно и увидел, что из неё мало пользы будет, потому что в ней, кроме реки Аргуна (Аргуни. – В. 279 З.), ничего не означено, а разграничивать нужно не в малых тысячах вёрст на обе стороны». «Увиделся я здесь с четырьмя геодезистами, которые посланы для сочинения ландкарт сибирским провинциям, и отправил двоих из них для описания тех земель, рек и гор, которые начинаются от реки Горбицы до Каменных гор и от Каменных гор до реки Уди, потому что при графе Головкине всё это осталось неразграниченным. Других же двоих геодезистов отправил вверх по Иркуту-реке, которая из степей монгольских течёт под этот город, и оттуда велел им исследовать пограничные места до реки Енисея, где Саянский камень, и до реки Абакана, которая близ пограничного города Кузнецка; также ведено ехать им по Енисею-реке за Саянский камень до вершин. Все пограничные крепости - Нерчинск, Иркутск, Удинск, Селенгинск - находятся в самом плохом состоянии, всё строение деревянное и от ветхости развалилось, и надобно их хотя бы палисадами укрепить для всякого случая... И китайцы люди неслуживые, только многолюдством и богатством гордые, и не думаю, чтоб имели намерение с вашим величеством воевать; однако рассуждают, что Россия имеет необходимую нужду в их торговле, для получения которой сделает всё по их желанию...» (Соловьёв С.М. «История России с древнейших времён», кн. 5, М., 1963, С. 188). Думаю, что столь хорошая осведомлённость о китайской стороне и о состоянии наших крепостей - результат деятельности расторопного Ланга, который помог Рагузинскому быстро всё понять. Вот что пишет из-под Кяхты российский посланник: «Сибирская провинция, сколько я мог видеть и слышать, не губерния, но империя, всякими обительными местами и плодами украшена: в ней больше сорока рек, превосходящих величиной Дунай, и больше ста рек, превосходящих Неву, и несколько тысяч малых и средних, земля благообительная к хлебному роду, к рыболовлям, звероловлям, рудам разных материалов и разных мраморов, лесов предовольно и, чаю, такого преславного угодья на свете нет; только очень запустела за многими причинами, особенно от превеликого расстояния, от малолюдства, глупости прежних управителей и непорядков пограничных. Во всей Сибири нет ни единого крепкого города, особенно на границе по стороне Байкальского моря; Селенгинск не город, не село, а деревушка с 250 двориками и двумя деревянными церквями, построен на месте ни к чему не годном и открытом для нападения, четвероугольное деревянное укрепление таково, что в случае неприятельского нападения в два часа будет всё сожжено; а Нерчинск, говорят, ещё хуже». Характеристика «сибирской империи» дана обстоятельная и объективная. Приехавший недавно в Сибирь, Савва Владиславович Рагузинский вряд ли мог бы дать удивительно верную оценку состоянию китайской торговли и пограничных рубежей, если бы не «российский агент»Лоренц Ланг, который с 1716 года постоянно находился в Сибири и не раз посещал Китай. Несомненно, он давал ценные советы и указания российскому посланнику, который тот и использовал при переписке с 280 императрицей и российским двором. Ланг хорошо знал китайцев, не только кажущуюся порой неуступчивость, но и коварство и трусость. Он наставлял посла, как вести себя с ними. Да и сам Савва Владиславович был крепкий орешек. С августа 1726 года по май 1727 год в Пекине он вел переговоры с китайцами. За это время было проведено более 30 конференций. Вот что он пишет в одном из донесений царскому двору: «С китайской стороны явились сильные запросы, объявили, что монгольская земля простирается до Тобольска, потом спустились до Байкала и реки Ангары, где хотели провести границу». На 23 конференции трактат написали начерно, что каждая империя должна владеть тем, чем теперь владеет, без прибавки и умаления. Но спустя два дня министры объявили графу, что это они говорили от себя и его тешили, а богдыхан не согласился, потому что и монгольские владельцы прислали просьбу, чтоб Российской империи земель не уступать… Потом министры прислали проект трактата с такими крючками и неправдою, что немалая часть Сибирской губернии отрывалась от Русской империи. Соловьев пишет: «Восемь конференций китайцы настаивали на принятии этого проекта, то грозили послу, то обещали большое награждение. Владиславич отвечал с равномерною гордости», как сам выражается, что он не изменник и не предатель отечества и о таком трактате и слышать не хочет, не только его подписывать. Тогда стали притеснять посла и свиту его и наконец стали посылать свите соленую воду, отчего половина людей занемогла. Владиславич объявил, что хотя бы все и померли, но договора не подпишет». Лоренц Ланг был в свите одним из тех, кто поддерживал посла, потому что знал,что китайское государство вовсе не так сильно, как думают многие. 20 августа 1727 года на реке Буре Рагузинский заключил с китайскими министрами договор, по которому «обе империи на будущее время владели тем, чем теперь владеют. С северной стороны на речке Кяхте -караульное строение Российской империи; с южной стороны на сопке Орогойте - караульный знак Срединной империи; между этими караулами разделить землю пополам, и тут будет отправляться с обеих сторон пограничная торговля»… Донесения Рагузинского сыграли свою роль в том, что российское правительство обратило свое внимание на восточные рубежи. Капитан Княгинкин стал руководить постройкой Селенгинской крепости, (также для ее строительства послан был прадед Пушкина, друг и крестник Петра Ибрагим Петрович Ганнибал - В.З.) сам Савва Рагузинский закладывает в честь святого Саввы город Троицкосавск (Кяхта). «С выходом русских землепроходцев к берегам Тихого океана, основанием Охотска, присоединением Камчатки, Курильских островов и Командорских началась новая эпоха в истории обширного ОхотскоКамчатского края», – пишет Сафронов в книге Тихоокеанские окна России»(Хабаровск, 1988). С этими словами историка трудно не согласиться. Но нельзя не отметить и тот факт, что иркутская губерния 281 сыграла в этом немалую роль. И не только потому, что на своих плечах вынесла две камчатские экспедиции, продолжавшиеся более двадцати лет, но и потому, что многие землепроходцы и мореходы были из Иркутска. Купцы промышленники - Бичевин, Трапезниковы, Лебедев, Ласточкин, Толстых и другие. Не оценена роль в освоении Востока и Камчатки и иркутских губернаторов и Лореца Ланга в том числе. Кроме того, Лоренц Ланг оказался еще и писателем. В 1734 году в Амстердаме он издал свой путевой дневник в Китай, куда он не раз ездил с «полномочиями политического агента», на французском языке ( в серии «Собрание путешествий на Север»). III. Записки Лоренца Ланга Среди более чем ста тридцати градоначальников, правивших Иркутском на протяжении трехсот лет, вряд ли найдется более 10-15 имен тех, кто оставил записки, воспоминания или какие другие труды о своем правлении и о Сибири. Один из них Лоренц Ланг. Хотя эти записки написаны до вступления его в вице-губернаторскую должность, но, на мой взгляд, они характеризуют его как наблюдательного, вдумчивого о и интересного рассказчика. Известный иркутский профессор Эрвин Петрович Зиннер в книге «Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и ученых 18 века» (Иркутск, 1968, С. 105) писал: «Лоренц Ланге - фигура во всех отношениях колоритная, человек недюжинного ума и большой предприимчивости. Он сыграл немалую роль в установлении дипломатических и торговых связей России с Китаем. Записки Ланга в основном содержат материалы, характеризующие русскокитайскую торговлю, политику и экономику Китая. Исключение составляет его журнал 1715-1718 годов, в котором приводится множество сведений о Сибири». Приведу несколько примеров из его дорожного «Дневника путешествия». Вот он что пишет о мамонтовой кости: «В окрестностях Енисейска и дальше к Мангазее встречается один весьма удивительный сорт костей, находимый по берегам рек и в прилегающих к ним пещерах, похожий на слоновую кость». Передав различные связанные с этими костями поверья и легенды о происхождении мамонтов, Ланге замечает между прочим: «Некоторые глубокомысленные естествоведы причисляют это животное - мамонта – к бегемотам». Для специалиста-этнографа записки Ланге и сегодня представляют несомненный интерес. Я коснусь лишь тех мест дневника, где говорится о наших краях. Вот он пишет о Братске и его обитателях: «16 июня (1716 г. - В. З.) мы прибыли в Братск, в котором есть местечко на Ангаре, где эта река впадает в Оку. Жителей этих мест называют братскими татарами, и они богаты конями, быками, коровами, овцами и т.д., живут в юртах или хижинах из войлока. Считается плохим тот, кто не имеет от четырехсот до 282 пятисот лошадей, не считая остального скота. Они содержат свою жизнь дичью, добываемой в лесах; когда погибнет лошадь, начинается пир, на котором самым крепким напитком является перегнанная из лошадиного молока водка. Когда они совершают бракосочетание, договариваются с отцом невесты, сколько коней, коров, быков он потребует за свою дочь. По заключению контракта жених забирает свои сокровища и приглашает своих (родителей) и соседей на пир с угощением из нескольких забитых молодых лошадей, в заключение которого обычно проходит хорошая пьянка»… За иных невест дают от 70 до ста коней и столько же быков и овец и свыше 20 верблюдов, которые здесь водятся в большом количестве… Кто здесь хочет путешествовать, должен иметь при себе хлеб и табак, все остальное он за несколько трубок может получить в избытке… Вот мнение Ланга об Иркутска, куда он прибыл в июле 1716 г.: «10 июля мы прибыли в Иркутск и послали свой паспорт в западную Татарию, или страну Мунгалов, к Тушетухану, или вице-королю этой страны, на границе с Россией, и одновременно заявили о своем прибытии, чтобы он смог оповестить об этом императора Китая. Иркутск есть тот город, который Исбранд Идес (путешественник в Китай 17 века - В.З.) неправильно называет jekytzky; Ангара протекает быстро около города и имеет свой исток в Байкатском озере (так он называет Байкал. - В. З.); здесь в Ангару впадает Иркут, от которого город имеет свое название, так как он построен у берега; напротив города находится красивый монастырь... 3 августа мы прибыли на Байкатское озеро, на берегу которого мы обнаружили часовню... Байкал... имеет в ширину с востока на запад 35 верст и, по предположению жителей, 500 верст с севера на юг. Его называют «святым морем» и не терпят, чтобы его называли озером... Они думают, что озеро отомстит за позор, и в почтении своем удерживаются от употребления водки и других деликатесов, когда плавают по нему. Удивительно, что в этой стоячей и пресной воде имеются в большом количестве тюлени. 4-го (августа - В. З.) мы сели в наше плоскодонное судно, и нас тащили бечевой вдоль берега из - за противного ветра. 5-го стал он благоприятнее и дал возможность пересечь Байкал, так что мы устроили ночлег на берегу у Посольского монастыря. 6-го мы шли под парусами до реки Селенги, в конце концов мы снова увидели храм Св. Николая. 10-го в полдень мы прибыли в Кабанскую, которая является большим населенным пунктом, а не замком, как называет И. Исбранд (сейчас с. Кабанск - районный центр Республики Бурятия. - В. З.) …12-го прибыли мы в г. Удинскна реке, которая в версте с лишним от города впадает в Селенгу, от которой он получил свое название, протекает близко от него, она имеет свой сток в стране Мунгалов, поворачивает на запад и впадает в Байкал... Нам была оказана честь присутствовать при ловле 283 рыбы, которую Исбранд Идес видел в Удинске: рыбу местные жители называют омулем. 7-го сентября 1716 г. мы покинули Селенгинск и 9-го прибыли в Сарагин, где с обеих сторон граница между Сибирью и Мунгалами занята караулами…» Далее перехожу к рассказу о губернаторских заботах и делах Лоренца Ланга. IV. Дела и заботы вице-губернатора Ланга Максим Горький, разбирая рукописи начинающих писателей, советовал «не рассказывать, не писать протокол, а изображать, воплощать мысль в образ, ибо только тогда произведение будет художественно, дойдет не только до сознания, но и до сердца читателя». Я тоже хочу, чтобы моя статья дошла до сердца читателя, но я, увы, как раз чаще всего «пишу протокол», то есть через документ фиксирую правду жизни. А она бывает не всегда приятна! Именно с неприятности началось правление Ланга. За неделю до прибытия в Иркутск нового губернатора Лоренца Ланга пришла из правительствующего Сената бумага, которую процитирую по книге Ф. Г. Сафронова «Тихоокеанские окна России» (Хабаровск, 1988, С. 42) «В июне 1740 г. Сенат, обеспокоенный положением дел на Чукотке, предписал иркутскому вице-губернатору, селенгинскому коменданту И. Бухгольцу и капитан-командору Берингу, собрав войска, «итти» на чукчей «военною рукою» и в «подданство ея императорского величества привесть». Сенатские указы надо, разумеется, исполнять. Но давайте представим себе, что могло бы случиться, если бы у иркутского вицегубернатора не хватило здравого смысла понять абсурдность данного распоряжения и он объявил бы «мобилизацию», собирая сибиряков в поход против чукчей? Еще до получения этого указа сотник Щипицин из Анадырского острога ходил вниз по Анадырю на чукчей. И тогда во время похода Тойон Наихия похвалялся, что он уничтожит Анадырский острог и... «на российской земле со своим войском и оленными табунами будет жительство иметь, дабы будущим ево в потомках родам было в похвалу, что он северо-восточного моря Тойон Наихия российским местом завладел...» Что было простительно неграмотному тойону (да вдобавок обиженному лицу - не он нападал, а его притесняли русские), то непростительно было правительству великой державы. И, слава богу, иркутский вице-губернатор это понимал, иначе могло быть много крови. Вот как об этом рассказано у В. Андриевича: «…из указа 14 генваря 1714 г. (П.С.З. № 8317) видно, что в 1738 г. чукчи сдhлали нападенiе на 284 коряковъ, жившихъ на Олюторской рhкh, убили 25 человек, взяли въ плhн нhсколько женщинъ и дhтей, разорили юрты и угнали 11 табуновъ оленей, да кромh того обhщали весною 1739 года сдhлать другое нападенiе и разорить Анадырскiй острогъ. Донесениiе объ этомъ нападенiи прислано въ сибирскiй приказъ 30 генваря 1740 года. По этому донесенiю приказано было иркутскому вице-губренатору и селенгинскому коменданту собрать «изъ ближнихъ къ Якутску городовъ и жилищъ, такожъ изъ Якутскихъ и Анадырскаго острога служилыхъ людей» - назнчачить добрыхъ офицеровъ и наказать чукчей, разорив ихъ въ конецъ. Хотя неосновательность этаго сентаскаго распоряженiя и была разъяснена иркутскимъ вицегубернаторомъ Лангомъ и оно не было приведено въ исполненiе, но тhмъ не менhе оно было сдhлано. Очевидно, въ Сенатh имhли самое смутное понятiе какъ объ относительном расположенiи Селенгинска и страны чукчей и коряковъ, такъ и о разстоянiи между этими пунктами. На вышеуказанное сенатское распоряжение Лангъ донесъ: наказать чукчей онъ поручилъ маiору Павлуцкому, приказавъ ему собрать служилыхъ людей изъ ближнихъ остроговъ. Селенгинскому коменданту приказано назначить въ походъ на чукчей столько офицеровъ и солдатъ, сколько онъ может дать, но донесенiя объ исполненiи еще не получено; между тhмъ, по отчету, присланному отъ 26 августа 1740 года, видно, что иркутскiй вицегубернаторъ осмhлился непосредственно отъ себя сноситься съ нимъ, вопреки яснаго указанiя Буринскаго трактата. Предписано сноситься въ Китайскимъ трибуналомъ отъ имени Сената. (История Сибири, СПб, 1889, С. 421). Как известно, вторая Камчатская экспедиция под общим руководством Витуса Беринга открыла северо-западные берега Америки и часть Алеутских островов и установила, что в эти места, изобиловавшие котиками и морскими бобрами, можно попасть, минуя Чукотку, - морем через Охотск и Камчатку. Это было подтверждено торговопромышленными экспедициями, суда которых стали ходить во вновь открытые земли уже с 1743г. Может быть, узнав об этом, ретивые чиновники «оставили без последствия» «иркутских ослушников», не сделавших и шагу «идти воевать немирных чукчей»? Как бы то ни было, более ни в одном документе об этом не говорится, Но что стоило это Лангу, мы вряд ли когда узнаем! V. Лоренц Ланг спасает ученого Геогр Стеллер, один из недавних гостей Лоренца Ланга, участник экспедиции Витуса Беринга, по словам иркутского профессора Э. П. Зиннера, был «одним из самых замечательных русских ученых XVIII в. Он был рожден естествоиспытателем. Научная прозорливость и невероятная работоспособность сочеталась в нем с неистребимой детской непосредственностью». 25-летним юношей он приехал из маленького 285 немецкого городка в Петербурге и был принят в академию на службу адъютантом натуральной истории при Второй камчатской экспедиции с жалованье в 600 рублей. И сразу же выехал по месту назначения, т.е. – в Сибирь. По словам биографа после Томска и Енисейска он долго сидел в Иркутске без денег, питаясь одним хлебом и квасом. В начале 1740 г. Стеллер уже в Киренске. В мае – в Якутске, а 20 августа – в Охотске. На судне «Охотск» в сентябре 1741 года он прибывает к берегам Камчатки и Беринг приглашает его принять участие в плавании «Св. Петра». Все, кто писал о нем, отмечали его неуживчивость и несносный характер, но зато никто не мог сравниться с ним в работе. Один лишь пример. У острова Каяк, несмотря на запрещение Беринга, Стеллер все же поехал на берег и в сопровождении Фомы Лепехина за несколько часов успел описать 160 видов растений, сделал множество этнографических наблюдений – не видя ни одного человека, а изучая лишь брошенную туземцами стоянку… Экспедиция стала вскоре терпеть лишения; началась цинга, голод. Люди умирали, а неунывающий Стеллер работал, подбадривал слабых духом и работал. Николай Чуковский в книге В. Беринг пишет о нем: «Никакая буря не могла сломить его неукротимый характер. Этот человек, повидимому, обладал действительно исключительным здоровьем – он ел то же, что и все, подвергался тем же невзгодам, но, единственный на всем корабле, был до конца здоров и деятелен…» Порученное ему дело он исполнял с крайним разумением… За 130 лет до появления знаменитого труда А. Брема «Жизнь животных» Стеллер изучал животных в их естественном окружении и создал свой классический труд «О морских животных», где, в частности, дает научное описание ныне вымершей морской коровы. Будучи человеком справедливым, он часто заступался за камчадалов, которых обижали члены экспедиции. И особенно жестоким по отношению к аборигенам был мичман Хметевский, на которого он написал жалобы в Сенат. С этого времени Хметевский стал его смертельным врагом. И вскоре попытался отомстить ученому. В 1743 г. Стеллер своей властью освободил группу арестованных камчадалов, которые, по его мнению, были несправедливо обвинены в восстании и присланы к нему в Большерецк для разбора дел… В 1745 г., когда он покинул Камчатку ничего не предвещало беды. Но весной 1746 г., когда он был уже в Соликамске с 16 ящиками коллекции, фортуна, как говорят, повернулась к нему спиной. Далее предоставлю слово его биографу Э. П. Зиннеру: «В свое время по доносу Хметевского, обвинявшего Стеллера в самовольном освобождении бунтовщиков-камчадалов, в излишних симпатиях местному населению, которое он, якобы, даже снабжал порохом, Сенат предписал Иркутской канцелярии строго допросить Стеллера. Ученому удалось тогда доказать вздорность воздвигнутых против него обвинений, к тому же тогдашний губернатор Лоренц Ланг, известный путешественник, с симпатией относился к Академии наук и ее сотрудникам и не был слишком 286 придирчив – Стеллеру было дозволено продолжать путешествие. Но доклад губернатора застрял где-то в безднах сибирских канцелярий – может быть, он был, как предполагают некоторые исследователи, умышленно задержан недоброжелателями Стеллера – и в имение Григория Акинфиевича Демидова, где остановился ученый, прибыл курьер сената с предписание везти Стеллера обратно в Иркутск на допрос. Стеллер перепоручив профессору Фальку доставку в Петербург собранных коллекций, подчинился приказу Сената, но в Таре его догнал второй курьер, с предписанием «Стеллера из караула освободить, а ехать им, как Стеллеру, так и курьеру, в С.-Петербург каждому особо и Стеллеру по его воле». Сенат успел получить донесение иркутского вице-губернатора Л. Ланга о невиновности Стеллера. И он смог продолжить путешествие. Однако недалеко от Тюмени он заболел и умер… К сожалению, я не смог установить, узнал ли иркутский губернатор о трагической кончине ученого… А конец, действительно трагичен: «стояла уже зима, земля глубоко промерзла, гробовщики не очень старались и коекак зарыли гроб, - пишет Э. Зиннер («Путешествие длиною в три столетия». Иркутск, 1973. С, 61). – Какие-то бродяги раскопали яму, раздели труп, который несколько дней, отданный на съедение собакам и волкам, валялся на снегу. Зарыли его вторично, неглубоко, и на гроб положили большой камень. Весенним половодьем Тура подняла берег, и останки Георга Вильгельма Стеллера, замечательного русского ученого, странного и доброго человека, исчезли в мутной воде своенравной сибирской реки». Но река времени пощадила память о Стеллере. Свет увидели его труды (правда, далеко не все), а главные – «О морских животных» (1793), «Путешествие к Америке вместе с капитан-командором Берингом» (1793) и «Описание земли Камчатки». С тех пор книги его не переиздавались, как, впрочем и «Записки Лоренца Ланга», иркутского вице-губернатора… Может быть, придет пора и их переиздадут? О ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРЕ ИВАНЕ ВУЛЬФЕ, 287 ЕПИСКОПЕ СОФРОНИИ, ИРКУТСКОМ КУПЦЕ-МОРЕХОДЕ ИВАНЕ БИЧЕВИНЕ, ДЕРЗКОМ СЛЕДОВАТЕЛЕ КРЫЛОВЕ И ЛИХОМ КУРЬЕРЕ КОНЮХОВЕ И ДРУГИХ «25 января 1753 г. в Иркутск из Селенгинска прибыл и вступил в управление Варфоломей Валентинович Якобий, но в августе того же года получен указ об определении на место Ланга генерала Ивана Вульфа, который прибыл из Кяхты», - сообщает летопись. До этого Вульф был в Иркутске дважды: в 1745 г. будучи полковником, он был послан по Сенатскому указу «для исследования обид и притеснений, учиненных тамошним народам, особливо камчадалам, при сборе ясака» (ПСЗ. Т. 12, С. 452, № 9210). Затем в 1749 г., когда во времена правления Ланга в Иркутске объявился поручик Иван Турчанинов, который без всякого на то права «осматривал во всех домах таможенных служивых и почетных граждан, где находил деньги и все забирал, - отмечал иркутский летописец Лосев. – Он поступил нагло и с угрозами опечатывал все их имения, и тем привел жителей в такой страх, что посадские ублажали его подарками, которые он брал без зазрения совести». Но нашелся смельчак и вскоре для проверки челобитной был прислан в Иркутск «председательствующий следственной комиссии» полковник Иван Вульф. Вероятно, с этого времени его жизнь оказалась связанной с Сибирью. И вот теперь, в 1753 г. он назначен вице-губернатором. Иркутская летопись сообщает о нем следующее: «Он был добрый начальник, скромных правил, бескорыстен, ласков, в обхождении с гражданами и служащими прост, но дела управления при нем текли тихо; он более следовал советам секретарей Григория Березовского и Ивана Иванова». Я, может быть, и поверил бы иркутским летописцам, что «дела управления при нем текли тихо», если бы не знал некоторые подробности так называемой «иркутской истории». Но все-таки хочу начать не с нашумевшего в свое время дела. Да, в первые месяцы правления генералмайора Ивана Вульфа все было тихо. Давайте вначале проследим, с чего началось его правление, «когда все было тихо». О поре лихолетья мы узнаем чуть позже (по иронии судьбы об этом времени сохранилось гораздо больше сведений – В. З.) …Приехал в Иркутск Афонские св. горы архимандрит Анатолий за милостынею с животворящим древом Креста Господня и частями святых угодников, был радушно принимаем в домах жителей со святынею, пел и служил молебны. 5 декабря он уехал из Иркутска. В феврале 1754 г. прибыл в город миссионер архимандрит Амвросий Юматов, бывший Московский славяно-греко-латинский академии иеромонахом и пиитики учителем, с ним прибыли иеромонахи Сильвестр и Софроний, иеродиакон Сергей и ряд других лиц. В марте они отбыли на Чикойскую стрелку, а затем двинулись в Китай. 288 И предположить не мог вице-губернатор, что видит их последний раз. Миссия пробыла в Пекине 17 лет и лишь иеромонах Сильвестр один вернулся в Россию, остальные умерли там. I. Тайна епископа Софрония В марте прибыл в Иркутск на епархию преосвященный Софроний (Кристаллевский). Встречали его торжественно у церкви св. Прокопия и Иоанна Устюжских чудотворцев с хоругвями и св. иконами, в сопровождении городового духовенства в облачении, во главе которого был пекинский архимандрит Амвросий, при колокольном звоне всех церквей города. От этой церкви Чудотворцев преосвященный отправился в Богоявленский собор и служил литургию, по окончании которой в сопровождении духовенства, начальства и граждан города, прибыл на отведенный ему для квартирования дом иркутского купца Михаила Ивановича Глазунова, где преосвященному был дан обществом граждан великолепный обед. Не предполагали тогда ни Вульф, ни Софроний, что скоро кончатся для них спокойные денечки и начнется сущий ад… Но об этом – чуть позже. В июне 1754 г. Софроний и вице-губернатор вновь встретились: 2 июня иркутский купец и мореход Иван Бичевин заложил основание каменной Тихвинской церкви, и уже 5 июня начали копать рвы. Через неделю преосвященный Софроний совершил молебствие и в основание этого храма положил первый камень… До недавнего времени о церковных иерархах, как, впрочем, и о священниках, мы говорили или в негативном плане или не говорили совсем. Слава Богу, времена изменились. И поскольку Софроний много сделал для Иркутска, отслужив епископом Иркутским и Нерчинским 17 лет (1754-1771) и после смерти похоронен был в Богоявленском соборе, расскажу о нем чуть подробнее. В декабре прошлого года (1999) в Иркутске прошли очередные Иннокентьевские чтения, приуроченные к Дню памяти Святителя Иннокентия Кульчицкого. На этот раз они были посвящены памяти Софрония, и поскольку это событие вызвало огромный интерес, воспользуясь материалами, собранными участниками чтений, хочу рассказать об этом человеке словами тех, кто «раскапывал» биографию епископа. В. Сидоренко, писательница, организатор вечера памяти Софронию: «К скорби и стыду нашему так мало знаем мы о наших святителях. Софроний – личность яркая, значительная, многожды потрудившийся на благо духовного устроения земли Иркутский, но о нем мало знают и помнят не только миряне, но и батюшки. А когда-то он был почитаем наравне со Святителем Иннокентием. Два святых места было в Иркутске, куда шли иркутяне, где непременно желал побывать и всякий приехавший в город – поклониться мощам Святителя Иннокентия, помолиться в священной пещерке у святого Софрония. Умер Святитель в 1771 году, и сразу по Иркутску разнесся слух о его святости, начали приходить 289 паломники, свершались, как это бывает всегда при явлении русского Святого, чудеса исцеления. Архимандрит Вениамин увидел сон, в котором Святитель Софроний обратился к нему со словами: «Мне душно и сыро». При ремонте храма, вскрыв полы обнаружили нетленные мощи Святителя. Тогда Вениамин приказал оборудовать пещеру, в которой был поставлен гроб с мощами Святого Софрония. В пещеру вели 17 ступеней – по числу лет епископства Софрония на Иркутской кафедре, горело 12 лампад, маслице из которых паломники брали по каплям на исцеление. Почитание его было общим, поклонение Святителю Софронию, к которому и при жизни иркутяне относились с большой любовью, распространилось на всю Сибирь, которая тогда включала и дальние восточные земли». В 1918 году в святотатном порыве уничтожали храмы, испепеляли святыни, тогда исчезли и мощи Софрония – «и тайна вия велика есть». До сих пор в Иркутске можно услышать две версии, по которым мощи Святителя Софрония были якобы спасены от надругательства. По одной легенде их тайно подменили, а затем сплавили мощи Святителя по Ангаре до Усть-Кута и, возможно, они покоятся где-то в северной тайге. По другой версии, мощи Святителя Софрония были захоронены в районе болот у Иннокентьевского предместья. Может быть, если мы заслужим, он явится еще нам, как явился Святитель Иннокентий. Наше отношение к русским Святым неоднократно на протяжении последнего столетия пересматривалось: как только становилось жить невмоготу – обращались с мольбой к духовным пастырям, искали достойные примеры стояния к тяготам, разрушениям, безнравственности, погибели. Искали и находили: путь к святости отмечен не только промыслом Божиим, но и трудами великими, и тяготами безмерными, и лишениями. Путь Софрония был труден, как и путь всякого русского Святого. Родился он на Полтавщине в 1703 году в благочестивой семье. Постригся в монастырь он 27 лет от роду, и когда ночевал положенное при постриге время в храме Ясногорского монастыря, ему был глас: «Когда будешь епископом – устрой храм всех Святых». Выдалось осуществить эту всевышнюю волю Софронию только по прошествии 24 лет, когда прибыл он в Иркутск и освятил предел Собора Богоявления в честь всех Святых в русской земле воссиявших. Почитаем далее. В. Сидоренко: «Приезд Софрония в Иркутск был отмечен всеобщим ликованием. Софроний, въехав в город со стороны Жилкино, на протяжении всего пути до Собора Богоявления был сопровождаем колокольными звонами. И хотя, встречен третий Иркутский епископ был с радостью (в отличие от Иннокентия 1, которому немало пришлось претерпеть тягот и непризнания), но приход его на сибирские земли был духовным подвигом: удаленный от центра край, страдал от вольности нравов, от грубости и безнравственности. К моменту приезда Софрония Иркутская кафедра вдовствовала уже 8 лет. Надо хорошо вдуматься и понять, насколько трудно было Софронию начинать свою деятельность. 290 Ведь через епископа исходит благодать, а лишенный благодати край находился в духовном отношении в состоянии клинической смерти. Он обустраивал монастыри и написал подробную инструкцию для монастырской жизни, начиная от хозяйственных служб. Он ввел строгий стройный порядок служб, до сих пор, когда поют «Достойно есть» и «Богородице», звонят малые колокола – это знак для тех, кто не может почему-либо быть на службе, чтобы перекреститься в самый высокий момент литургии. Он занимался устройством семей, помогал в личной жизни. Именно он ввел порядок венчания только в утренние часы. Духовность и милосердие сочетались в Софронии. Он издал Указ, согласно которому запрещалось «девкам-будницам, которые плод имеют, избавляться от оного», а детей велел принимать в сиропитательные дома и воспитывать во Христе. Он много ездил по епархии, немал его миссионерский труд. Всегда Святитель сочетал высокое духовное служение с заботой о благоустройстве и порядке в жизни будничной. Он обучал, например, бурят огородничеству. По сей день село по реке Китой носит имя Архиерейское, там был дом Софрония с огородом, на котором он сам трудился. Нам нельзя не помнить, не знать наших Святых – это наша духовная семья, это наши близкие. Они окармляют своим духом, своей вечной молитвой наши края, нашу жизнь земную, мы должны помнить их, как помним своих родителей. Софроний пришел тяжкий путь, был он здесь достаточно одинок, но ему было отведено Господом созидать духовный град на Сибирских землях и он воссоздавал этот град. …«Если господь не созиждет града, всуе утруждается строящий его». А Софроний воздвиг те духовные опоры, которые служат нам и по сей день». Вот что было сделано при Софронии. 5 июня 1754 года основана Каменная Воскресенская Тихвинская большая церковь, при заложении которой освящал и совершал молебствие преосвященный в собрании всего духовенства. В 1755 г. в день Богоявления Господня преосвященный Софроний со святыми образами в Иркутске для освящения воды ходил со славою на устье реки Ушаковки. В сентябре этого же года им была освящена церковь Покрова Божией матери, находящаяся при архиерейском доме. Софроний много ездил по вверенной ему епархии в январе 1756 г. побывал в Кяхте, в мае – в Якутске, а в 1758 г. посетил Нерчинск. П. Пежемский отмечает, что в том же 1758 г. «церковь св. Михаила Архангела, находящаяся над св. вратами при Богоявленском соборе, за ветхостью разобрана, и вместо нее преосвященный Софроний построил новую и освятил ее во имя св. великомученика и победоносца Георгия. Церковь эта существовала до 1782 г., а затем упразднена, а иконостас ее со 291 св. иконами отдан во вновь строющуюся тогда каменную церковь в УстьКудинском селении. При Спасской церкви была построена каменная колокольня, в которой устроен был придел св. Дмитрия митрополита, ростовского чудотворца… Это было в 1758 г. , в год приезда следователя Крылова. Но вернемся на пять лет назад – к началу правления Вульфа. II. Об иркутской навигацкой школе, Адмиралтействе и строительстве судов на Байкале В июне 1753 г. Сенат издал указ. Вот строки из него: «…для заведения в Иркутске навигационной науки … школы ныне завести, в которых обучать геодезии и навигации детей чиновников, дворянских сыновей, боярских, морских, солдатских, казачьих», а через год, когда указ дошел до Иркутска, школа была открыта. Своим появлением она обязана сибирскому губернатору, генерал-лейтенанту В. А. Мятлеву «человеку морскому, просвещенному, ревностному». По заданию Петра I он строил суда в Нижнем Новгороде, на которых совершился поход в Персию. Затем в академической экспедиции, ходил на судах в Каспийском, Балтийском, Белом морях, командовал военными морскими кораблями, был главным командиром Архангельского порта, директором морской академии. С 1752 по 1757 год В. А. Мятлев был сибирским губернатором, организовывал 2ю Камчтатскую экспедицию, устанавливал «правила плавания купеческих кораблей по Восточному океану к западным берегам Америки для морского промысла», доставив им способы строить «прочные суда и исходатайствовал для них казенных штурманов». В целях освоения восточного побережья Азиатской части России Правительствующий Сенат поручил в 1753 году генерал-поручику В. А. Мятлеву снарядить комиссию для осмотра Алеутских островов, озаботиться устройством в дальневосточном крае путей, приискать выгодные способы к продовольствию жителей Камчатки и Охотского порта. В. А. Мятлев составил проект о провозе товаров по рекам Забайкалья и Амуру, предложил «направить по этому пути экспедицию, геодезистам описать реки Ингоду, Шилку, Аргунь, Амур, снять с потребных мест планов, особливо для поселения пашенных крестьян при пограничной линии и вообще для всех предметов землеописания и мореплавания, а также решить вопрос об учреждении навигацких школ в Нерчинске и Иркутске, чтобы избежать на будущее веря высылки в такой отдаленный край геодезистов и штурманов. 22 июня 1753 г. Правительствующий Сенат одобрил предложение В. А. Мятлева, предписал иркутской провинциальной канцелярии завести в Иркутске и в Нерчинске навигацкие школы. (Хотя надо заметить, что геодезистов в Иркутске стали готовить немного раньше. Вот данные об этом из книги А. Н .Копылова «Культура русского населения Сибири в 17-19 веках» 292 (Новосибирск, 1968, С. 73-74): 2 декабря 1745 г. «Иркутской провинции экономии секретарь» Брокман обратился к руководителю отряда академической экспедиции Якову Ивановичу Линденау с «требованием передать в иркутскую геодезическую школу «феодолит» (теодолит), «понеже по ея императорского величества указу и по определению иркутской провинциальной канцелярии в Ыркуцку под смотрением моим учреждена школа и определенные школьники обучаются, и ко оному обучению школьников потребен феодолит, которого в Ыркуцку нигде обыскать невозможно». 3 декабря просьба Брокмана была удовлетворена. Выходит, школа в Иркутске была до официального открытия?) А когда навигацкая школа открылась официально, то часто приходилось иркутскому начальству заботиться и об отдаленных населенных пунктах. Так, например, в 1755 г. сибирский губернатор Мятлев послал указ иркутскому вице-губернатору Вульфу о немедленной отправке в Охотск необходимого количества «арифметик, логарифмов, аспидных досок, карт меркаторских и плоских, циркулей и одного квадранта». Все эти принадлежности были доставлены в Охотск и школа начала работать. Начальник порта предписал заведующему морской частью лейтенанту Хметевскому: «Собрать 10 мальчиков и готовить их так, чтобы они, будучи в обучении, могли для необходимости здесь к мореплаванию служителей вступить в навигационные науки». В 1758 г. в Охотск Вульф послал пять учителей из иркутской навигационной школы. В 1760 преподавателем школы стал опытный лейтенант И. Синдт, затем пришли лейтенант Юрлов, штурман Кожевин, подштурман Софьин и М. Неводчиков. Заметно повысились знания учащихся, лучшие из них были переведены из низших классов в класс навигации» (Вус В. Заветный край особой русской славы. Хабаровск, 1990, С. 84). Что касается иркутской школы навигации и геодезии, она выпускала неплохих специалистов. По окончании курса ученики навигацкой школы назначались в подштурманскую должность на службу при казенных купеческих судах. отправлявшихся из Охотска в камчатку, и к берегам Северной Америки и к островам Курильским и Алеутским, также некоторые из них «употреблялись по части землемерства, а другие были определяемы к учительским должностям». Еще задолго от открытия навигацкой школы здесь были хорошие шкипера, геодезисты и просто толковые промышленные люди: в 1746 г. «капитан полковничьего ранга Алексей Чириков», не раз бывавший в Иркутске (в период обеих экспедиций В. Беринга – В. З.) доносил в Адмиралтейств-коллегию об основных направлениях дальнейших исследований северной части Тихого океана и, между прочим, писал о том, что после отыскания удобных гаваней, «то можно и проход из них в море осмотреть и вымереть, также и описать, какие при тех гаванях и в каком расстоянии леса имеются, чего ради и геодезиста от Иркутской 293 провинции послать можно, чтоб со служителями штурманской должности обще сию опись берегам зделали». А с открытием навигацкой школы спрос на штурманов, геодезистов, навигаторов значительно вырос! Вероятно, знал Иван Вульф, когда знакомился с делами предыдущего губернатора и о том, что в июне 1749 года пришел «указ Сибирского приказа Иркутской канцелярии о составлении описания и карты ближних Алеутских островов». Указ этот был ответом на доношение Иркутской провинциальной канцелярии о том, что посадский Михаил Неводчиков в бытность в морском вояже» обследовал три острова, называемые «Ата», «Агатту», «Чамича», на которых живет незнаемой и неясашной народ (т.е. не платящий ясак – В. З.) и имеет свой язык; Неводчиков вывез с тех островов одного человека, научил русскому языку и «истребовал» с него, чтобы тот объяснил обстоятельно: «те острова в чьем подданстве или каждой имеет особаго владельца и какого именно, какую дань платят или властвуют обще собою без владельцев и какого те народу нраву и закону, и сколько которой велик и многолюден, и какое оружие имеют, и каким изобилием пользуетца, и с кем собственными землями и островами коммерцию и купечество имеют, и есть ли какие знатные и многочисленные минералы и звери и о прочем, что чрез ево взять можно писать». Далее иркутская канцелярия (читай вицегубернатор – В. З.) требовала отчета самого Неводчикова, «когда он на Камчатских заливов и на каком звание судне большем или малом, и со скольки числом людей отправился и чрез какое время прибыл и не было ль в путешествии его от ветров… тому судну вреда и страху».. И канцелярии Иркутска было приказано: «И все от него, Неводчикова, известие о судах и карту прислать с нарочным в Сибирский приказ немедленно, а помянутого вывозного им человека содержать в Охоцке командиру до указу во всяком хранении и удовольствии. И между тем всячески стараться обучать ево по-российски говорить и грамоте писать и читать, и из российских молодых людей человек трех или четырех учить же на их языке со всевозможным прилежанием говорить… Как оной Неводчиков пойдет, то б был при нем вывезенный и из русских переводитель для вероятности переводу их языка. Иркутской провинциальной канцелярии учинить о том по сему ея императорского величества указу»… Навигацкая школа г. Иркутска дала ряд отличных шкиперов, штурманов и мореходов. Но это уже отдельная тема (тех же, кто интересуется этой темой, адресую к своей книге «Сибирские землепроходцы и мореходы» (Иркутск, 1997). Там есть очерк, посвященный иркутской школе навигации. – В. З.) Кроме Мятлева, я должен помянуть добрым словом еще одно лицо – соратника и друга Петра I, совершившего с ним поход в Персию, Федора Ивановича Соймонова. Заслуг его не перечесть. Он составил подробную карту Каспийского и Белого морей, ходил на кораблях по Балтийскому и другим морям, построил маяк на Байкале. Именно при его участии была 294 открыта навигацкая школа, куда поручик М. Татаринов доставил учеников из Тобольска. По предложению сибирского губернатора В. А. Мятлева для заготовки припасов для Охотского порта и развития казенного судоходства на озере Байкал указом Правительствующего Сената от 29 июня 1754 г. была создана в Иркутске адмиралтейская команда. Заведовать новым делом было поручено М. Татаринову, который хорошо знал морские дела. Далее воспользуюсь материалом сибирского историка Юрия Душкина из статьи «…Судно сочиненное для переходу через Байкал-море» («Говорит и показывает Иркутск», 2.08.1996, С. 3). «В те годы по озеру Байкал ходил казенный бот под командованием казака Алексея Черниговского. Осмотрев это старое судно, М. И. Татаринов признал его негодным к плаванию, сообщил об этом в Иркутскую провинциальную канцелярию, а она известила Сибирский Приказ. В апреле 1758 года в Иркутске было получено письмо: «…дабы через Байкал озеро в перевозке казенной и партикулярной клади, а также разного звания людей, экипажей, ссыльных арестантов и складу казенного провианта не было остановки, сделать наймом и покупкою два способных к тому судна, на которые употребить на первый раз деньги из накладных доходов». Чтобы обеспечить безопасное плавание через Байкал, у входа в залив Прорва поставили первый маяк – бревенчатый конус высотой 4 сажени с «мостом» наверху, где на земляной насыпи ночью жгли дрова. Однако к строительству новых мореходных судов еще долго не приступали, хотя единственный казенный бот пришел в плачевное состояние, «для чего купцы принуждены были переправлять свои товары на дощаниках, которые плавали по рекам (и то, ежели оные найдут), и от случившихся штормов теряли многие свои товары». «В городе Иркутске для строительства казенных судов объявили торги, желающих торговаться не оказалось. Иркутский вице-губернатор Вульф просил Сибирский Приказ разрешить постройку двух судов силами селенгинских караванных казаков. Ставший к этому времени сибирским губернатором Ф. Соймонов предложил построить суда длиной 50, шириной 12 футов на казенный кошт. Высочайшим указом от 2 июля 1763 года предписывалось немедленно начать строительство двух казенных судов, для чего употребить мастеровых, бывших в Тобольской секретной экспедиции в Забайкалье. По указанию М. И. Татаринова ластовых судов ученик Осип Попов и корабельный подмастерье Кузьма Вострецов составили 23 апреля 1764 года схему правого берега реки Ангары выше и ниже устья речки Иды (Ушаковки), буквой «Е» указали пригодные места для строительства казенных морских судов. 26 июля ластовых судов подмастерье Алексей Попов исполнил «чертеж судна, сочиненного для переходу чрез Байкал море..» длиной 50, шириною 12, высотою 6 футов или 15, 2 на 3,6 и 1,8 метра. На правом берегу реки Ангары в 700 метрах ниже Знаменского девичьего монастыря, колодники расчистили площадь, устроили стапеля, 295 построили рабочую избу, прядильную мастерскую, кузницу, сарай. В штате Иркутского Адмиралтейсва служили: правитель М. И. Татаринов, подмастерья Алексей Попов, Кузьма Вострецов, Михаил Лапин, морской квартирмейстер Алексей Черниговский. Для строительства казенных морских судов определили подмастерьев Кузьму Вострецова, Алексея Попова, к которому М. И. Татаринов приставил для обучения четырех учеников из Иркутской навигацкой школы. Помогал строить корабль ластовый ученик Михаил Васильев Лапин, получавший плату 36 рублей в год. Под наблюдением М. И. Татаринова и подмастерьев-судостроителей работали плотники Лев Гдалов, Иван Жуков, Фрол Петров, кузнецы Петр Ефремов, Яков Данилов и прядильщики: Михаил Ботасов, Трофим Кожевин, Петр Тимофеев, Михаил Измайлов, Иван Москвин, Ефим Щеглов, Иван Бесперстов, Степан Нижнегородцев, Николай Сысоев, токари и др. С 27 июля 1764 по 24 июля 1765 г. строили военный бот «Борис и Глеб», ставший казне 1133 руб. 31 5/9 коп. и с 7 сентября 1764 по 12 октября 1765 года бот «Св. Козьма Святоградец» - за 1284 руб. 11 ¾ коп. Суда спустили в реку Ангару и с помощью лошадей и бичевы завели вверх по течению до Никольской пристани. На содержание Иркутского Адмиралтейства расходовалось 2 100 рублей и на ремонт ботов до 200 рублей в год. Для вождения военных ботов М. И. Татаринов просил прислать в его распоряжение двоих морских штурманов, в этом ему было отказано по причине дорогого транспорта. Тогда под свое командование он принял бот «Борис и Глеб», а на судно «Св. Козьма Святоградец» назначил командиром штурманского ученика Ловцова. (Спасибо историку Юрию Душкину (увы, ныне покойному) за эти редкие, собранные по крупицам сведения о нашем байкальском флоте! – В. З.) Но какое отношение имел ко всему этому вице-губернатор Иван Вульф? – спросит дотошный читатель! Отвечу: самое прямое, ибо все, что касалось Иркутской губернии, было в ведении вице-губернатора. И только нерадивый начальник мог не понять, что суда на Байкале необходимы. Но не только на Байкале! В это время иркутские и сибирские мореходы и промышленные люди Никифор Трапезников, Иван Бичевин, селенгинский мореход Андреян Толстых успешно «ходили в дальние вояжи» - промышляли на ближних Алеутских островах, в частности Атту, их суда плавали к островам Русской Америки, на Шумагинские острова и т.д., о чем выше уже говорилось. И кто, как не иркутский вице-губернатор, первым давал «добро» на дальние походы! Ведь это был прямой доход иркутской казне. А губернатор курировал не только Иркутск, но и весь сибирский регион, вплоть до Камчатки. Какие же открытия были сделаны во время правления вицегубернатора Ивана Вульфа? Остановлюсь на деятельности двух мореходов – А. Толстых и иркутянина И. Бичевина, которым помогал И. Вульф. И, думаю, мы должны с современной точки зрения оценить деятельность этих 296 разных мореходов. И поскольку об этом велась обширная переписка, сохранились документы, рассказывающие об этих экспедициях, и острова вскоре попали на географически карты мира, я не вправе не рассказать об этом. Итак, время правления вице-губернатора Ивана Вульфа, а славные дела совершают его подопечные – и первый из них – А. Толстых. III. Андреяновские острова на карте мира Н. Зубов в книге «Отечественные мореплаватели-исследователи морей и океанов» (М., 1954) писал: «Особую роль в исследовании Алеутских островов на свой риск и страх сыграли селенгинский купец Андреян Толстых и яренский мещанин Степан Глотов. Они были не только промышленниками, преследовавшими свои выгоды. Они были прирожденными исследователями». И еще одна цитата: «Где-нибудь лежат в архивах Нерчинска или Иркутска… материалы о ранних годах морехода Толстых, который по словам историка В. Берха, «в истории первых путешествий к Алеутским островам заслуживает предпочтительное внимание». Пока не удалось разыскать его послужного списка. Автор не может сообщить читателям даже отчества Андреяна Толстых, не знает точно, когда он родился. Зато хорошо известны обстоятельства его походов и открытий», - утверждает в книге «Отважные сыны России» (Магадан, 1970, С. 91) А. Алексеев. Когда я занялся этой темой, в середине 60-х годов, еще не было ни книги Алексеева, и потому я не раз задавал себе вопрос: кто он, Андреян Толстых, которому «дал добро» иркутский вице-губернатор Иван Вульф. По иронии судьбы о Вульфе мы знаем только из летописей и редких служебных «доношений», указов и т.д. А имя Андреяна Толстых сегодня на карте мира, потому что он сыграл «выдающуюся роль в открытии и описании Алеутского архипелага». «Андреян Толстых был не только предпринимателем, старавшимся мирным путем завязать связи с алеутами и привести их в подданство, но и по словам В. Н. Берха, «отличнейшим мореплавателем тех времен», смелым и опытным, а также наблюдательным исследователем. Он принадлежал к той славной категории русских мореплавателей 17-18 вв., которые, стремясь к открытию новых земель, живо интересовались их природой и населением, старались дать их описание и ставили перед собой не только практические, но и познавательные задачи», - писал Д. М. Лебедев (См.: «Очерки по истории географии в России 18 в. (1725-1800), М., 1957, С. 73-74). …Мое знакомство со знаменитым мореходом началось в шестидесятые годы, когда я, репортер республиканской газеты «Правда Бурятии» вместе с Володей Николаевым вел субботнюю рубрику «Уголок краеведа». В книге Надежды Бендер «Русские имена на карте мира» мне впервые встретилась фамилия А. Толстых, который первым исследовал часть Алеутских островов и составил их карту. А еще через некоторые время в одном из номеров «Иркутских епархиальных ведомостей» в статье 297 о постройке каменной церкви в Иркутске в списке жертвователей попалась фамилия А. Толстых. Сумма, которую он жертвовал на постройку храма, была значительная, из чего можно было заключить, что он был богатым человеком. Я стал собирать материалы о мореходе. Первая публикация была в «Правда Бурятии», затем 8 декабря 1970 г. я опубликовал в газете «Красная Селенга» (на родине морехода в Селенгинске – В. З.) очерк, начало которого приведу: «Мы не знаем, что заставило его бросить родной дом и отправиться за тридевять земель. (Недавно в книге полярного исследователя Э. Шеклтона «В сердце Антарктиды» я прочел проникновенные строки: «Люди отправляются в дальние неведомые страны по разным причинам: одних побуждает любовь к приключениям, других неутомимая жажда научного познания, третьих, наконец увлекают манящие голоса эльфов, таинственность и очарование неизвестного». И подумал: «Может быть, одна из этих причин гнала вперед сибирского морехода?» - В. З.) Плавание по Берингову морю в то время было настолько сложным, что от Камчатки до Аляски меньше, чем за год не добирались. Но это не останавливало смельчаков. Алеутские острова, тянущиеся почти непрерывной дугой на протяжении двух тысяч километров, служили как бы ориентиром для промышленников, пробирающихся к Америке. Вероятнее всего, - предполагал я, - Андреяна Толстых привела к Алеутским островам не только страсть к путешествиям, скорее всего им руководила практическая сметка, деловые расчеты. Узнав от кого-то из промышленников, что там много морских котиков, деятельный и расторопный Андреян решил разбогатеть». Оказалось, что я ошибаюсь. Не жажда разбогатеть гнала А. Толстых в неизвестные дали, а другие мотивы: они мечтал найти мифическую «землю Жуана да Гамы», землю, которую искали многие, в том числе Витус Беринг и его натуралист Стеллер. Кстати, именно из-за поисков «Гамовой Земли» так драматически сложился последний поход Беринга.. 4 июня 1741 г. суда Чирикова и Беринга вышли в море. У командора было 77 человек команды, у Чирикова – 75 Совместное плавание продолжалось до 20 июня. Убедившись за это время, что такой земли в показанном районе не существует, суда повернули на северо-восток, а затем во время сильного шторма пакетботы потеряли друг друга из виду. Некоторое время Беринг оставался на месте, надеясь вновь встретиться с Чириковым, но надежда не оправдалась. И он двинулся на восток, где вскоре нашел свою гибель. Многие ученые считают, что виновата во всем была карта Делиля. Кстати, именно по его карте и отправился на поиски неведомой земли «Жуана да Гамы» Андреян Толстых и 50 человек его команды. Поиски ее продолжались с 1746 по 1748 год, но оказались неудачны. Осенью 1748 г. мореход вернулся на Камчатку раздосадованный, что землю нашли, но зато промышленники добыли 300 бобров и 1500 песцов. Недолго сидел на земле мореход, вновь поманила даль морская. В 1749 г. А. Толстых после зимовки на острове Беринга отправился на 298 остров Атту, куда привез с Командорских островов двух голубых песцов, которые здесь так размножились, что вскоре стали предметом промысла. В 1759 году Андреян разбогател, удачно продав двухгодичные промысловые запасы, и снарядил уже собственное судно «Андреян и Наталья». Вновь отправился он к ближним Алеутским островам, «промышляя на многих из них». В третьем плавании (1760-1764 гг.) он открыл несколько островов центральной группы, которую и стали называть Андреяновскими островами. На этот раз с ним было 54 человека команды. В деле Главного гидрографического управления под номером 861 сохранилось описание плавания «Андреяна и Натальи», составленное по копии с «рапорта, поданного от возвратившегося из морского вояжу на судне селенгинского купца Андреяна Толстых, камчатского казака Петра Васютинского с товарищами». 27 сентября 1760 года судно вышло из устья Камчатки и через несколько дней было у острова Беринга. В июне 1761 г. судно под командованием А. Толстых подошло к острову Атту. Здесь произошла встреча со старым знакомым Андреяна тойоном Бакутаном. Мореходы милостиво встретили туземное население, одарили их. Самому «главному начальнику» Бакутану подарили хорошие сапоги, теплые перчатки, а алеутам, бывшим у него под командой, чугунный котел, 15 фунтов ржаной муки, теплые камзолы, холста на рубашки и т.д. И все это, как выражается летописец, дано «без всякого от них истребования». И хотя Андреяну была дана в Большерецкой канцелярии инструкция и даже книга «за казенною той канцелярии печатью и шнуром», в которую надлежало записывать взятый с алеутов ясак, он не смог этого сделать, так как у тойна Бакутана не оказалось никаких зверей. 3 августа мы видим Андреяна Толстых уже на острове Адак. И снова с вниманием принимает Толстых гостей – жителей острова – алеутов. И вновь все они были одарены селенгинским купцом, а тойон острова заявил о желании «быть верноподаннической ее императорскому величеству должности и в вечном подданстве и в ясашном платеже и познавать Российского государства людей совершеннейшими приятелями». Тойон согласился принять для перезимовки на острове Камаче четыре байдары с промышленникам. Толстых отправил туда своих помощников Лазарева и Васютинского, а сам остался на острове Адак при судне, которое пришлось для безопасности вытащить на берег, а когда байдары вернулись на Адак, Андреян послал их на острова Тагалак, Ахту и Амлю и промышленники успешно охотились. Всего за 1763-64 гг. «упромышлено было» компанией Толстых бобров – 1886, котиков – 778, медведков бобровых – 372, песцов голубых – 532 и т.д. Наступил 1764 год, и промышленников потянуло на родину. Перед отплытием на Камчатку Толстых пригласил к себе тойонов соседних островов и долго беседовал с ними. Он интересовался, не было ли алеутам 299 от русских обид. На что тойоны «единогласно при всех тогда находящихся людей объявили, что как тойонам, так и прочим никакой обиды, кроме одного оказуемого им всем благосклонного благодеяния и приязни, чинено не было» (цитирую по статье Л. Берга, С. 121). В июне 764 года судно «Андреян и Наталья» отплыло на Камчатку, а через месяц близ одного из островов оно было выброшено на камни и сильно повреждено. Команда выгрузила всю кладь на берег и засучив рукава, принялась чинить судно. Вскоре оно было готово к дальнейшему плаванию. Но цепь неудач упорно подстерегала селенгинского купца в этот несчастный для него год. Уже в устье Камчатки, попав в жестокий шторм, судно вновь было выброшено на берег, разбито, а затем его унесло в море. Правда, большая часть груза была спасена, но часть и в том числе – ящик, в котором хранилось описание всего путешествия, островов и живущих на них алеутов, - погибли. Поэтому пришлось составить новое описание путешествия уже по памяти. Сибирский губернатор Чичерин, получив описание Андреяновских островов, сделанное казаком Лазаревым и его другом Васютинским, написал об этом деле Екатерине II ко дню тезоименитства императрицы. Он приносит ей «всеподданейшее» поздравление с приведенными в подданство и в платеж ясака «доныне неизвестными шестью островами». К своей реляции Чичерин приобщил карту Андреяновских островов и некоторые привезенные оттуда вещи: три плетенных из травы мешка, костяные удочки, нитки из рыбных жил и т.д. 2 марта 1766 г. сленегинскому купцу Андреяну Толстых Екатерина II пожаловала дворянство. Теперь он мог спокойно доживать свой век в тихом и уютном Селенгинске. Но не мог мореход томиться от бездействия. Ведь почти двадцать лет он отдал морю! И тогда вновь пошел неутомимы Андреян к купцам-предпринимателям. Его охотно взяли на промысел. Но не котики и не песцы тянули теперь Андреяна. Его влекла жажда новых открытий. Документы рассказывают, что осенью 1766 года, во время штрома потерпел крушение у мыса Щипунский бот Петр». 60 человек из 63 нашил свою могилу у окаянного мыса. В их числе был и Андреян Толстых. Во время правления вице-губернатора Ивана Вульфа случилась в Иркутске еще одна особенная история. Она известна историкам прошлого века как «Иркутская история» или «Иркутское лихолетье». В чем она заключалась и кто был виноват, читатель узнает дальше. И сам увидит, что и вице-губернатор порой тоже может попасть, независимо от него, в «пренеприятнейшее положение». IV. Мореход Иван Бичевин и «Иркутское лихолетье» Много лет я собираю материалы о землепроходцах, путешественниках и изыскателях, чья жизнь и судьба так или иначе 300 оказалась связанной с Сибирью. За это время мне пришлось изучить сотни биографий сибирских служилых людей, поморов и ученых, перелистать множество архивных дел в разных городах страны, дел, посвященных освоению Восточной Сибири, Севера и Арктики. Иногда в мою записную книжку ложились совершенно невероятные сведения. Ну, например, вроде этой выписки из «Иркутской летописи» (Пежемского и Кротова): «Прибыл в Иркутск путешественник, английской службы лейтенант Яков Гольман, слепец с 11 лет; замечателен тем, что имея страсть к путешествию, объехал почти всю Европу, посетил Сибирь и Иркутск. Есть его записи об Италии, будто бы хотел описать Сибирь». Еще пример. В мае 1969 года, я получил из Ленинграда открытку от демобилизованного солдата Степана Кирпосенко, в которой были слова: «Велопробег закончен успешно!». А с самим Степаном судьба свела нас раньше, когда он, спортсмен-разрядник, по рекомендации газеты «Советский спорт» решил проехать на велосипеде «Спутник» от Владивостока до Ленинграда. (И таких случаев в моей репортерской практике было немало. Я даже подготовил рукопись под названием «Современные сибирские путешественники» - В. З.) Каждый раз, встречаясь с подобными случаями, удивляясь им, я задавал себе один и тот же вопрос: что же гонит этих людей вдаль, в неизвестность? Желание славы? Самоутверждение? Жажда наживы? Любознательность? Нечаянно ответ подсказала одна старая книга – норвежский памятник 13 века «Королевское зерцало». Были в нем такие строки: «Хочешь ты знать, что ищут люди в той стране и почему они туда отправляются, несмотря на большую опасность для жизни, - знай же, что три свойства человеческой натуры побуждают к этому: во-первых, соревнование и склонность к известности, ибо человеку свойственно устремляться туда, где грозит большая опасность, благодаря чему можно приобрести известность; во-вторых, любознательность, ибо также свойством человеческой натуры является стремление видеть и знать те местности, о которых ему рассказывали; в-третьих, человеку свойственно любостяжение, ибо люди постоянно жаждут денег и идут туда, где, по слухам, можно иметь прибыли, несмотря на грозящую опасность». Да, сложная вещь, психика человека! Она идет от страхов перед неизвестным через преодоление этих страхов к овладеванию неизвестным… «В один ненастный день в тоске нечеловечьей, не вынеся тягот, под скрежет якорей, Мы всходим на корабль, и происходит встреча безмерности мечты с предельностью морей!» 301 Это «Плавание» Шарля Бодлера из его знаменитого сборника «Цветы зла». Может быть, именно это желание «встречи безмерности мечты и предельностью морей» и заставило иркутского купца Ивана Бичевина заняться исследованием островов Русской Америки? В различных изданиях, посвященных истории географических открытий мне несколько раз встречалась эта фамилия, причем, в разном написании – Бичевин, Бечевин. Однако, когда я захотел подробнее узнать об иркутском мореходе 18 в. меня ждало разочарование: все сведения о нем умещались в пять строк. Вот они: Бечевин Иван (XVIII в.), иркутский купец, предприниматель, исследователь островов Русской Америки, организовал в середине 18 в. несколько промысловых экспедиций на новооткрытые тихоокеанские острова «в восточную строну от Авачинской губы» (т.е. к востоку от Камчатки). В 1759-62 гг. лично участвовал в экспедиции на Алеутские острова, а посланные им промышленники открыли о. Унга, крупнейший из островов Шумагина. А вот другой документ: «Историческая табель о Российских морских компаниях и об открытиях, ими учиненных», имеющаяся в Центральном госархиве древних актов, сообщает в систематизированном виде, хотя и с некоторыми неточностями, данные о достижении русскими мореплавателями Аляски и о том, как так были основаны первые русские поселения. Из документа явствует, что впервые полуостров Аляска был посещен судном Бичевина. В упомянутой «исторической табели» имеется сообщение о том, что бот «Святой Гавриил» иркутского купца Ивана Бичевина «с товарищами», совершив плавание из Нижне-Камчатска, возвратился туда же (в 1759-1762 гг.), достигнув больших успехов в зверином промысле. Чуть большими сведениями о мореходе располагал замечательный писатель, автор ряда книг по истории географических открытий С. Марков. В книге «Летопись Аляски» (М.-Л., 1948) вот что он писал об иркутском мореходе: «Покуда обретение Аляски шло в Анадырском остроге, иркутский купец Бичевин послал к Новому свету свой промысловый корабль. Морские промышленники зиму 1761-1762 года провели на «метерой земле американской». Русские впервые после спутников Чирикова ступили на землю Аляски. Подробных свидетельств о подвиге людей Бичевина не сохранилось. Есть упоминание, что Бичевин, набожный строитель Тихвинской церкви в Иркутске, отправил в 1759 г. бот «Гавриил» на Алеутские острова. Затем в летописях Восточного моря содержатся воспоминания о зимовке бичевинцев на Аляске и, наконец, о возвращении бота «Гавриил» с добычей: около тысячи бобров, свыше четырехсот лисиц было доставлено на судно… Недавний соратник Петра I, сосланный в Сибирь по делу Артемия Волынского, а затем прощенный и ставший сибирским губернатором, сам отличный исследователь и мореход, Федор Соймонов горячо поддержал инициативу Иркутского купца Бичевина. Вот, что писал в своем рапорте 302 Федор Соймонов о мореходе-промышленнике: он «возымел… неотлагаемое желание на построенном ныне им партикулярном судне следовать мимо Курильских островов круг Камчатского мысу в открытое Тихое море к полуденным и северным странам на преждеобретенные, также, буде сыщутца, и на неизвестныя земли и острова даже до Анадырского устья… ежели ж… благополучность допустит и вкруг Чюкотских мысов до впадющих в Северное море рек до устья Ленского. И на оных островах, берегах и землях по изобретением его, Бичевина, поверенных и работных людей промышлять им всякого зверю и птиц, и других надобных вещей». Причем, при отправлении И. Бичевина, сибирский губернатор, «дав дозволение и назнача на карте линию, за которую ему без позволения сената ходить запретил», дополнительно распорядился «проведать той Земли, которая в близости или почти ввиду от Северо-Восточного Чукотского мысу». «Достоверно известно и то, что в 1762 году мореходы Бичевина впервые после Беринга посетили Шумагинские острова. Бичевин открыватель Аляски, нашел свой скорбный конец в Иркутске, кажется, так и не узнав ничего об открытиях, сделанных по его почину. Дело в том, что Бичевин – глава мореходной компании и жертва произвола знаменитого коллежского асессора Крылова – по-видимому, одно и то же лицо…»- писал С. Марков. Последние строки меня чрезвычайно заинтересовали, пришлось обратиться к исследованиям сибирских историков и, в первую очередь, к «Иркутской летописи» Пежемского и Кротова. И вот что я узнал о дальнейшей судьбе морехода, который оказался жертвой произвола следователя. В 1758 г., через 4 года после того, как начали закладывать фундамент под будущую Тихвинскую церковь, в Иркутск приехал следователь винокуренных дел коллежский асессор Петр Никифорович Крылов, «наделавший в Иркутске неслыханные пакости и противузаконные поступки по производимому им следствию о винокурении и содержании каштаков, оставив по себе надолго самую постыдную память». Вот как излагает начало крыловской истории иркутский летописец: «По приезде своем Крылов показался иркутскому начальству и гражданам города, как должно быть честному и благонамеренному чиновнику: все поступки его обнаруживали в нем добрую душу, а на такое его ласковое обхождение со всеми сословиями жителей, и особенно с купечеством, оно в свою очередь благодарило его разными приношениями, и он не от каких подарков не отказывался, а принимал и много и мало, следовательно, всем умел делать удовольствие, а через все это узнавал из-под руки: кто как живет, кто богат, кто беден. Содержатели каштаков курили вино, продавали и, казалось, все шло обычным порядком. Но не прошло и полгода, как Крылов вдруг переменился к купечеству, занимавшемуся содержанием винокуренных заведений». Далее летописец рассказывает о тех мучениях и издевательствах, которые перенесли иркутские купцы от тирана: как он приказал заковать в железа и держать под крепким караулом чиновников 303 магистрата, как у некоторых купцов велел описать дома, товары, имущество и т.д. и именовать их ворами, как оскорбил самого вицегубернатора Вульфа, упрекая его, якобы за слабость управления губерниею, за допущение к расхищению казенных денег и многое другое, как, наконец, решился он отстранить от должности Вульфа и сам вступил в права вице-губернатора, принудив опальных иркутян подписать челобитную в том, чтобы Вульф был уволен от должности, а на его место определен Крылов. Челобитную эту Крылов отправил с нарочным в СанктПетербург. Далее события приняли прямо-таки детективный характер: доведенные до отчаяния кознями следователя безвинные иркутские граждане уговорили иркутского епископа Софрония написать к императрице особое донесение, что он и исполнил. И вслед за крыловским гонцом в Санкт-Петербург поскакал лихой курьер сержант Конюхов. Было это в августе 1760 г. Конюхов нагнал крыловского ездока в Тобольске, и при свидании с ним, как близкий знакомый, Конюхов уговорил товарища своего остановиться здесь на денек, отдохнуть и погулять. Далее предоставлю слово Иркутской летописи: «Конюхов употребил хитрость, споил своего товарища так, что тот, как говорится, «свалился с ног» и уснул, потом взял лошадей и ускакал. На донесение это последовало распоряжение, чтоб арестовать Крылова, сковать и отослать в Москву; это распоряжение доставлено в Иркутск тем Конюховым 8 ноября того же 1760 года». Пока сержант Конюхов спешит обратно в Иркутск, давайте вернемся к мореходу Бичевину. Летописец иркутский отмечает, что Иван Бичевин «потерпел больше всех». «К бывшему уже при смерти Бичевину несколько раз приходил Крылов и принуждал его признать за собою вместо объявленных им при пытке 12-ти, 30 тыс. рублей. «Ревизор» отнял у Бичевина жемчуг, серебро и разные драгоценности и вещами этими одаривал своих любовниц. …Имение Бичевина было распродано за 22413 руб. 26 коп.» В дополнениях к «сказаниям о Крылове» иркутский летописец отмечает, что «о богатстве Бичевина сохранилось предание, будто у него золотые и серебряные деньги хранились в бочонках, а медные в бочках, прикованных к стенам его кладовых». К сожалению, мы не знаем, дождался ли он возвращения сержанта Конюхова – он умер вскоре после пыток, которым подвергал его «ревизор» Крылов. Когда же бойкий гонец Конюхов вновь появился в Иркутске, вицегубернатор Вульф провел операцию по «арестовыванию» Крылова. В сопровождении 25 отборных казаков в полночь он отправился на квартиру Крылова. По приходе в дом сменили стоящий на крыльце караул .Затем казак Андрей Подкорытов с пятью казаками проник во внутренность дома и сумел быстро и ловко обезоружить Крылова, который, схватив ружье, намеревался выпалить в первого, кто осмелится к нему подступаться. По сведениям иркутского летописца, Крылов просидел под арестом почти год: 304 о делах и деяниях его производилось следствие и, наконец, 20 ноября 1761 г. получен был в Иркутске указ, чтобы Крылова отослать под караулом в Москву. О том, как закончилось следствие, летопись иркутская дает противоречивые сведения: «Неизвестно, какое решение дел последовало над Крыловым, где и как окончил он свою жизнь, а известно, что императрица Екатерина изволили сама присутствовать во время суда над Крыловым». По одной версии, - Крылов умер в московской тюрьме, по другой – известно было в Иркутске, что после этого бывавшие в Петербурге купцы видали Крылова разгуливающим по петербургским улицам. «Долго, очень долго длилась память о Крылове в Иркутске, отмечала летопись. – Она не забыта и ныне, еще доселе повторяют у старожилов, особенно в тех семействах, которых род продолжается до сего времени, передаваемый из рода в род рассказ, что были здесь какие-то гибельные крыловские времена… Со смертью Бичевина род его пресекся, а развалины его дома были еще видны спустя почти 50 лет, когда это место очищалось от всех строений для хлебного базара». Неизвестно, какие бы еще открытия сделал иркутский мореход Бичевин, если б его жизнь не оборвалась так трагически и нелепо, но и то, что он совершил, достойно уважения и памяти потомков: иркутский купецпредприниматель явился первым исследователем островов «Русской Америки», организовал несколько промысловых экспедиций на новооткрытые Тихоокеанские острова, «в восточную сторону от Авачинской губы» (т.е. к востоку от Камчатки). В 1760 г. судно Ивана Бичевина «Гавриил» под командой Г. Пушкарева ушло в плавание и посетило о. Ахту; после зимовки вместе с судном Красильникова, «отправились мы, - как доносил Г. Пушкарев в своем рапорте Большерецкой канцелярии, - с оного Атхи-острова на второй по названию Аляска». Таким образом, Г. Пушкарев и его спутники побывали на американском материке. После путешествия Бергинга – Чирикова, плававших вблизи северо-западного побережья Америки, Г. Пушкарев и его спутники, по-видимому, были первыми русскими людьми, достигшими Аляски. Высаживались ли они на нее и где именно, точно установить невозможно. Зато мы знаем, что с Пушкаревым Бичевина уже не было. Как утверждает С. Марков, к этому времени Иван Бичевин умер от нестерпимых истязаний и был похоронен у Тихвинской церкви, где в честь его зажгли неугасимую свечу. Остается добавить, что фамилию Бичевина мы можем сегодня прочесть на всех картах мира – его именем назван мыс и три бухты в разных районах Тихого океана. «Больше, чем имена купцов, предпринимателей, финансировавших экспедиции и лишь иногда принимавших в них участие, должны быть известны имена славных казаков-мореходов, обеспечивающих успех этих экспедиций, и тех безвестных рядовых казаков-матросов, которые твердой рукой обосновывались на открытых островах и землях. Если принять во 305 внимание, что не только штурманские, но и иные средства для мореплавания были в то время и этих местах очень слабы, подвиги славных русских промышленных мореходов приобретают еще большие величины», - писал старейший исследователь деяний сибирских землепроходцев и мореходов И. А Алексеев, с этими словами нельзя не согласиться. Но, смею заметить, что немалая роль в успехах многих промышленных экспедиций была и сибирского начальства – воевод, вицегубернаторов в том числе. И правительство это хорошо понимало. Недаром Иван Вульф перед выездом из Иркутска 7 июля 1765 г. был пожалован в тайные советники. А «выехал из Иркутска, оставив по себе хорошую память!», - отмечает иркутский летописец. Остается добавить, что в декабре 1764 г. наряду с Тобольской, была учреждена вторая в Сибири Иркутская губерния: в нее вошли Иркутская провинция с Иркутским, Киренским, Балаганскими уездами, Удинская (Верхнеудинская) провинция с Удинским, Селенгинским, Баргузинским и Нерчинским уездами и Якутская провинция с Якутским, Илимским, Алданским и Олекминским уездами и в марте 1765 г. на место вицегубернатора И. Вульфа прибыл в Иркутск из Омской крепости первый губернатор генерал-майор Карл Львович Фрауендорф. Но об этом я расскажу во второй части книги «Иркутские градоначальники». 306 ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ ПО КУРСАМ «КРАЕВЕДЕНИЕ И ПРЕССА» И «ИСТОРИЯ СИБИРИ» I. В поисках «новой землицы» или как закалялась Сибирь. 1. Когда и как начала заселяться и осваиваться Сибирь? 2. Кто такой И. Похабов? 3. Расскажите предания об И. Похабове. 4. Что пишут историки об основании Иркутска? 5. Новые данные проф. А. Дулова. 6. Кто построил соляные варницы и где? 7. Расскажите о Перфильевых-землепроходцах и устроителях острогов. 8. Откуда появилось название поселка Вихоревка? 9. Расскажите об открытиях В. Пояркова. 10. Расскажите об И. Перфильеве и его походах. 11. Что вы знаете о посольстве Ф. Байкова в Китай? 12. Кто такой Николай Спафарий? 13. Спафарий о Сибири, Ангаре и Байкале. 14. Какие труды Н. Спафария о Сибири и Китае вы знаете? 15. А. Ионин о Перфильеве. II. Прикащик и воевода Барнешлев. 1. Чем интересно для нас правление воеводы А. Барнешлева? 2. Что было построено в Иркутске при Барнешлеве? 3. Какое посольство было отправлено в Китай при А. Барнешлеве? III. Первый иркутский воевода Власов. 1. Расскажите о биографии и делах воеводы Власова. 2. Каким было воеводское управление в те времена? 3. Расскажите о поисках руды и полезных ископаемых при воеводе Власове. 4. Расскажите об обострении отношений России с Китаем. 5. Осада Селенгинска. IV. Иркутский воевода Л. Кислянский. 1. Расскажите о «делах и днях» воеводы Л. Кислянского. 2. Воевода-живописец, искатель полезных ископаемых, красок и… 3. Что еще нашел Л. Кислянский под Иркутском? 4. «Держать границу на замке» - как это удавалось воеводе Л. Кислянскому? 5. Откуда приезжали торговые караваны в Иркутск при воеводе Л. Кислянском? 6. Как начиналось и проходила осада Албазина? 7. Рассказать о неудачном походе селенгинских казаков во главе с гетманом Д. Многогрешным. 8. Православная церковь и христианизация коренного населения. 307 9. «Сыскное дело» Г. Копытова. V. Письменный голова Горчаков. 1. Чем занимались воеводы в Сибири? 2. Посольство Ф. Головина в Китай. 3. Когда был заключен Нерчинский договор с Китаем? 4. Когда произошло присвоение Иркутску статуса города? 5. Царские милости церковнослужителям Иркутска. VI. Воевода И. Гагарин. 1. Расскажите о братьях Гагариных, управлявших Иркутском. 2. Как связан стрелецкий бунт 1682 г. с Сибирью? 3. «Просвещать крещением» - что означало это при воеводе И. Гагарине? 4. Воевода Иван Гагарин – строитель иркутского острога. 5. Расскажите о борьбе крестьян против прикащика П. Халецкого. 6. Какие «пограничные заботы» были у иркутского воеводы И. Гагарина? 7. Что рассказал о Сибири посетивший Гагарина голландце Исбрандт Идес? VII. Воевода А. Савелов. 1. Расскажите о противостоянии воевод Полтева и Савелова. 2. Что вы знаете о бунте «заморских» казаков? 3. Расскажите о расследовании воеводы И. Николева. VIII. Воевода Ю. Шишкин. 1. Что вы знаете о «златокипящей» Мангазее? 2. Мангазейский воевода Ю. Шишкин в Иркутске. 3. Что расследовал воевода в Иркутске? 4. Что построено при воеводе Ю. Шишкине в Иркутске? 5. Легенда об иконе Пресвятой Богородицы Владимирской в Иркутске. IX. Воевода М. Синявин. 1. Торговля с Китаем при воеводе Синявине. 2. Расскажите о торговых «ревенных делах». 3. Реформы Петра I и дела воеводские в Сибири. Х. Воевода Ф. Рупышев. 1. Указы Петра I в Сибири. 2. Расскажите о бунте Анциферова и Кодыревского против В. Атласова. XI. Воевода Л. Ракитин. 1. Чем занимался воевода Л. Ракитин в Иркутске? 2. Когда был пожар в Иркутске в правление Л. Ракитина? 3. Караванная торговля при Л. Ракитине с Китаем. 308 XII. Обзор воеводского правления: 1719-1724. 1. Правление воеводы С. Ракитина (1719-1722). 2. Иркутское восстание и первый губернатор Сибири князь М. Гагарин. XIII. Стольник и воевода И. Полуэктов (1722-1724). 1. Петровские новшества и реформы. 2. Когда в Иркутске была учреждена провинция? 3. Каковы стали новые инструкции воеводам? 4. Цели и задачи секретной экспедиции Лужина и Евреинова. XIV. Воевода М. Измайлов 1. Чем занимался ученый Д. Г. Мессершмидт в Сибири? 2. Когда появился в Иркутске прадед А. Пушкина Ибрагим Ганнибал? 3. Какую крепость строил бомбардир-поручик, крестник Петра I. И. Ганнибал (Абрам Петров) в Сибири? 4. С. Рагузинский – что нового вы узнали об этом дипломате петровского времени? 5. Открытие в Иркутске «Мунгальской школы». 6. Взаимоотношения воеводы М. Измайлова и епископа И. Кульчицкого. 7. Потомки Ганнибала живут в Иркутске. XV. Полковник Бухгольц – последний иркутский воевода. 1. Расскажите об экспедиции Бухгольца за Ядкендским золотом. 2. Следствие Лихарева по делу Бухгольца. 3. Дальнейшая судьба основателя Омска и Иркутского воеводы Бухгольца. 4. Почему историки помнят полковника Бухгольца? XVI. Первый вице-губернатор Жолобов. 1. Что говорят иркутские летописи о Жолобове? 2. Расскажите о следствии и суде над Жолобовым. 3. Объективно ли велось следствие над вице-губернатором? 4. Окружение Жолобова – расскажите, кто они, известные в истории России особы? 5. Осветите взаимоотношения святи теля Иннокентия с Жолобовым. XVII. Вице-губернатор Андрей Плещеев (1734-1737). 1. Расскажите о взаимоотношениях епископа И. Перуновича и вицегубернатор А. Плещеева. 2. Появление раскольников в Иркутске. XVIII. Статский советник А. Бибиков. 1. Почему ревень ценился в Сибири? 2. Кто были «знатные гости» А. Бибикова? Расскажите об их вкладе в изучение Сибири. 3. Кто руководил первой русской экспедицией в Японию при А. Бибикове? 309 XIX. Вице-губернатор Лоренц Ланг. 1. Какие поручения давал Петр I Л. Лангу в бытность его российским агентом? 2. Л. Ланг и С. Рагузинский. 3. Значение для России Буринского договора с Китаем. 4. Как описан Иркутск и Сибирь в трудах Л. Ланга? 5. Дела и заботы вице-губернатора Л. Ланга. XX. Вице-губернатор Вульф. 1. Расскажите об иркутской навигационной школе. 2. Кто построил первый маяк на Байкале? 3. Кто руководил строительством первых судов на Байкале? 4. Кем открыты острова в группе Алеутских островов? 5. Расскажите о судьбе морехода и строителя церквей И. Бичевина. 6. «Иркутское лихолетье» или дело о следователе-лихоимце Крылове. 310
