Выпуск четвёртый (часть первая)
advertisement
«ДУХОВНЫЕ ПРОСТОРЫ РОССИИ» Проект некоммерческой организации Фонд «Социальная экология» www.soc-ecologia.ru Литературно-исторический альманах «РОССЫПИ» Выпуск № 4 Часть первая Москва 2013 год 1 Электронная версия литературно-исторического альманаха «Россыпи» Проект Фонда «Социальная экология» «Духовные просторы России» Автор проекта и составитель четвёртого выпуска альманаха Л.В. Веселовский Состав редакционной коллегии: Аринин Директор Института федерализма и гражданского Александр Николаевич общества, Доктор политических наук Вержанский Александр Петрович Руководитель Московского отделения Международной академии наук экологии, безопасности человека и природы (МАНЭБ), Доктор технических наук, профессор Веселовский Леонид Владимирович Руководитель проекта «Духовные просторы России», Кандидат исторических наук Канунников Анатолий Алексеевич Президент Фонда «Социальная экология», Кандидат исторических наук Каргалова Марина Викторовна Руководитель центра социальных исследований Института Европы РАН, Доктор исторических наук, профессор Мундиров Председатель попечительского совета Фонда Михаил Владимирович «Социальная экология» Фёдоров Валентин Петрович Заместитель директора Института Европы РАН Член-корреспондент РАН журналист, писатель, поэт На обложке: «Олег и кудесник» - иллюстрация к стихотворению А.С. Пушкина "Песнь о вещем Олеге" Заслуженного художника РСФСР Кочергина Николая Михайловича. Электронный адрес редакции: soc_eco@mail.ru © Фонд «Социальная экология» © Л.В. Веселовский При перепечатке наших материалов ссылка на литературно-исторический альманах «РОССЫПИ» обязательна 2 СОДЕРЖАНИЕ Часть первая I. Великий Новгород Восточные славяне Русский каганат Ладожское княжество Рюрика Князь Олег и Киевская Русь Князь Игорь и княгиня Ольга Святослав Игоревич и Владимир Красное Солнышко Варяги и Рюриковичи Новгородская Русь Конец Новгородской республики Освоение северных и восточных земель M.В. Ломоносов «Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года» Часть 1. Глава 10. О сообществе варягов-россов с новгородцами, также с южными славенскими народами и о призыве Рурика с братьями на княжение новгородское. Часть 2. Глава 1. О княжении Рурикове и о прочих князях и владетелях, призванных из варяг-россов. Н.М. Карамзин «История государства Российского» Том I. Глава IV. Рюрик, Синеус и Трувор. 862-879 гг. П.А. Плавильщиков трагедия «Рюрик» Я.Б. Княжнин трагедия «Вадим Новгородский» М. Ю. Лермонтов повесть «Последний сын вольности» А.С. Пушкин «Песнь о вещем Олеге», Былины «О Садко-купце, богатом госте» Н.М. Карамзин «Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода» 3 II. Татаро-монгольское иго Сказание о нашествии Едигея Повесть о разорении Рязани Батыем Великий князь Иван III Васильевич Н.И. Костомаров «История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей» Глава 13. Великий князь и государь Иван Васильевич Летописные повести о походе великого князя Ивана III на Новгород в 1471 году Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород Новгородская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород Афанасий Никитин «Хождение за три моря» Иван IV Васильевич (Грозный) Казанское ханство Ливонская война Опричнина и земщина Стремление в Сибирь Сибирское ханство Купцы Строгановы Ермак Тимофеевич Р.Г. Скрынников «ИВАН ГРОЗНЫЙ». Глава НОВГОРОДСКИЙ РАЗГРОМ М.Ю. Лермонтов Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова И.И. Дмитриев «ЕРМАК» К.Ф. Рылеев «Смерть Ермака» III. Освоение Сибири Управление Сибирью в XVII веке 4 Составитель Л.В. Веселовский Долгий путь на Восток Исторический очерк «Чтобы идти дальше, нужно осмыслить прошлое и чётко представлять, что есть в нём значимого. Лишь тогда можно двигаться дальше»… Н. Бердяев По мере длительного и многотрудного продвижения русских людей на Восток ширилось и крепло государство Российское. Новгородские ушкуйники, начав в XI веке с печорских концов, дошли до Камня. Суздальские, тверские и ростовские купцы шли на средний Камень, Волгу, к Каспию и дальше в Индию. В XII веке первые отряды новгородских смердов и сбоев перевалили за Камень и дошли до Югры. В конце XVI века походами Ермака началась эпоха великих географических открытий на территории Сибири и Дальнего Востока, а завершилась она в первой половине XVIII века открытием Америки со стороны Тихого океана. В XIX веке Россией были заключены первые межгосударственные соглашения, устанавливавшие границы российской империи на Востоке. С освоением открытых земель неразрывно связаны человеческие судьбы тех, кто отдал свою жизнь на благо России. Многие события, испытания, подвиги, поражения, имена отважных первопроходцев на этом долгом пути сохранились лишь в исторических документах, научных исследованиях и, значительно реже, в литературных произведениях XIII- XIX веков. Цель этого очерка - познакомить нынешних читателей лишь с некоторыми из тех далеких героев, чьи имена малоизвестны или незаслуженно забыты, привлечь внимание к наиболее ярким страницам героического пути многих поколений русских землепроходцев и мореходов - первооткрывателей новых земель и, может быть, пробудить интерес к российской истории и литературным произведениям, содержащим авторский взгляд на те или иные события той эпохи. Возможно, изложенные в очерке сведения смогут помочь лучше понять и истоки русско-японской войны, тяжелые последствия которой в значительной степени повлияли на весь ход последующего развития России в начале ХХ века. При работе над очерком были использованы данные исследований, исторических публикаций разных лет со ссылками на документы, приведены отдельные выдержки из литературных произведений. Поскольку очерк состоит из разделов, охватывающих довольно большие отрезки времени, отдельные литературные произведения, освещавшие конкретные события, приведены вслед за соответствующим разделом, что позволит читателю сравнить реальные события и их авторскую трактовку. Кроме того, в очерке даны ссылки на крупные произведения, не вошедшие в данный выпуск альманаха, которые при желании сможет найти заинтересованный читатель. Данный очерк не претендует на полноту и документальную точность изложения, особенно ранней эпохи, из-за отрывочности данных и противоречивости отдельных источников. В очерке приведены и те исторические эпизоды и события, которые в силу 5 своей важности или драматизма привлекли внимание литераторов, и находили отражение в публикациях вплоть до конца XIX века. 1. Великий Новгород Все начиналось в одном из старейших городов русских - Великом Новгороде, старшем городе в своей земле, история возникновения которого также заслуживает внимания. Восточные славяне Ранняя история Руси в значительной мере определялась ее географическим положением. Часть славян, получившая название восточные славяне, обосновалась на северо-востоке по Днепру и его притокам. Со временем восточные славяне разбились на несколько племен - поляны, древляне, северяне, дреговичи, кривичи, словены, радимичи, вятичи, дулебы, или бужане, хорваты, угличи, тиверцы. Разбросавшись по огромному пространству, все эти племена восточных славян не только не сливались в один народ, но и каждое племя, в свою очередь, дробилось на отдельные общины, и каждый поселок жил особняком. В эпоху расселения господствующей формой быта у восточных славян оставался родовой союз. В каждой отдельной семье повелителем был отец; несколько семейств, происшедших от одной семьи, составляли род. Но и род распадался на несколько отдельных родов. В каждом роде был свой старшина (восточные славяне называли его князем). Такой распад родоплеменных связей создавал трудности восточным славянам противостоять врагам. C развитием хозяйственной деятельности родовые общины начали распадаться, им на смену приходили территориальные, или соседские общины, владения которых делились на общественные и личные. Собственность семьи составляли дом, приусадебная земля, скот, орудия труда, инвентарь. В общем пользовании были леса, водоемы, луга. Совершенствование орудий труда привело к производству прибавочного продукта и развитию обмена между семьями. В связи с ростом частной собственности возникло имущественное неравенство, накопление богатства старшинами и другой знатью. Для решения важных вопросов старшины собирались на вече - высший орган управления у восточных славян. Восточные славяне вели многочисленные войны со своими соседями. В таких условиях возникла воинская власть, а главным лицом в управлении племенем стал военачальник (князь). Военачальников (князя и воевод) в случае войны выбирало вече. На борьбу с врагами поднималось все мужское население. Однако, когда военные походы стали частыми, сложилась постоянная военная организация – дружина, подчиняющаяся князьям. Их власть стала наследственной. Князь и дружинники богатели за счет добычи, полученной в военных походах, а также дани с самих славянских племен, которая обычно собиралась натурой (продуктами питания, изделиями ремесленников, пополнением сил дружин). Племена, платящие дань, могли рассчитывать на помощь князя и его дружины в борьбе с кочевниками и враждебными племенами. При этом чем больше земель князь облагал данью, тем сильнее становилась его дружина, крепче власть. Стремления родоплеменной знати не платить дань или уменьшить ее размер, соперничество между различными княжескими дружинами были причиной частых войн между союзами славянских племен. Предпосылки для образования древнерусского государства были созданы экономической и этнической общностью восточных славян, их стремлением объединить силы в борьбе с кочевниками, экономическими интересами региональных княжений. 6 Русский каганат В VI веке на Восточно-Европейскую равнину пришли племена кривичей, а в VIII веке - племя ильменских словен. Словене, примкнувшая к ним ветвь русов и кривичи не ссорились между собой и дружили с соседними финскими народами: наровой, ижорой, весью, чудью, мерянами. Каждое племя сохраняло самостоятельность, а самым сильным в здешних краях было княжество словен и русов. Новгородские летописи рассказывают, что в этом княжестве правила древняя русская династия. Она вела происхождение от князя Антии Буса, казненного в IV века готским королем Амалом Винитаром. Его потомком был Славен, который увел соплеменников на север от аварских ударов. А от Славена пошли ладожские князья. Центром словенских поселений были окрестности озера Ильмень и река Волхов. Ряд историков считает «прародиной» словен Поднепровье, другие выводят предков ильменских словен из Балтийского Поморья, поскольку предания, верования и обычаи, тип жилищ ильменских и полабских славян очень близки. На этой же территории проживали финно-угорские племена, оставившие память о себе в названиях многочисленных рек и озер. В середине VIII века недалеко от впадения реки Волхов в Ладожское озеро расположился город Ладога, маленькое поселение скандинавов, в котором проживал всего один род. В начале 770-х годов это скандинавское поселение полностью исчезло, а на его месте возникло новое славянское селение с признаками торгового города, ведь положение Ладоги оказалось очень выгодным для ведения торговли с Арабским Востоком и странами Балтики. Город имел водный выход к Балтике и при этом контролировал «двери» во внутренние водные системы Восточной Европы. На покрытой густыми лесами и болотами обширной территории главными дорогами служили реки. По Волхову начинался путь «из варяг в греки» - на Днепр и к Черному морю, в богатую Византию. Еще один путь вел «в хазары»: на Волгу, а по ней к Каспийскому морю. По рекам можно было попасть и в северные страны, богатые мехами. О торговых связях Ладоги свидетельствуют ранние клады арабских и иранских серебряных монет, древнейший из них относится к 786 году, изделия скандинавов, янтарь из Прибалтики, стеклянные бусы из стран Средиземноморья. В VIII-IX веках в торговлю по водным путям включались славяне, финно-угры, скандинавы, традиционно называемые в древнерусских литературных источниках варягами, и другие племена Балтики. По мере развития торговых связей в Ладоге развивались ремесла - бронзолитейное, косторезное, обработка янтаря, стекла, железа. Ладога превратилась в важный перекресток международной торговли. Словене скупали у финских племен меха и поставляли в другие страны. Ценными товарами были мед, а особенно воск. Он в огромных количествах требовался для церковных свечей, для освещения. Восковые свечи были самыми лучшими, стоили дорого. В Западной Европе, Италии, Византии, странах Востока они были доступны лишь очень состоятельным людям. Словене строили корабли, совершали далекие путешествия. Обычно дань, собранная князем и его дружиной, отправлялась торговыми караванами лодок, в Византию, страны Востока. За меха, мед, воск князья покупали там золото, украшения, драгоценные камни, оружие, ткани. Впоследствии в Новгороде были записаны легенды, похожие на древнегреческие или ирландские - о том, как ладожские моряки добирались до края света, до неких «райских» островов, или наоборот, населенных чудовищами. У словен установились прочные связи не только с днепровскими, но и с прибалтийскими славянами. Они переплывали море, подружились с ободритами, руянами, ваграми, поморянами. Существовало регулярное сообщение с их портами Рериком, Арконой, Щетином, Коданском. А между Ладогой и Южной Прибалтикой возникли славянские базы на латышских и эстонских берегах - Виндава, Ротала. Это облегчало мореходство, делало его более безопасным. Через ободритов словене завязали хорошие отношения с их союзниками, франками. В 770-х годах ладожским купцам были выделены 7 подворья в германском городе Дорестад в низовьях Рейна, а Карл Великий назначил для торговли с ними особых чиновников. В 780-х годах датский король Готфрид, главным врагом которого был король франков и лангобардов Карл Великий, пытался создать собственную могучую державу, которая объединила бы Данию, Норвегию, Швецию, страны саксов и прибалтийских славян. В борьбе с франками он решился использовать пиратов, которых было много в Скандинавии, где скудные земли не могли прокормить все население, и люди жили морскими промыслами. Родовые князьки-ярлы, чтобы не дробить небольшие плодородные участки, передавали землю в наследство одному сыну. Остальные получали оружие, строили ладьи-драккары и отправлялись искать удачи. Пираты налетали с моря неожиданно, прибрежные города не успевали подготовиться к отпору. А пока подтягивались войска, пираты уплывали, нагруженные добычей. После первых успехов к ним потекли массы добровольцев. Позднее пираты стали обходиться без датского короля, действовать сами по себе. Предводители формировали флотилии, устраивали базы. Эти поселения морской вольницы назывались у скандинавов «вик», а их обитатели - викингами. В Византии ту же балтийскую вольницу именовали «вэрингами» или «ворингами» «принесшими клятву», то есть дружинниками, связанными присягой со своим предводителем. Отсюда и слово «варяги», получившее распространение на Руси. В Англии всех викингов, независимо от национальности, обозначали «датчанами», потому что эту страну чаще грабили датчане. Во Франции их звали «норманнами», норвежцами (в буквальном переводе, «людьми севера»). На самом деле, терминами «викинги» или «варяги» определялась не национальность, а род занятий. Это были свободные воины и искатели удачи. В зависимости от обстоятельств, они разбойничали, служили наемниками. Их ряды пополняли не только скандинавы, а все без исключения прибалтийские народы - финны, эстонцы, ливы, латыши. Что же касается варягов-русов, то они были известны ничуть не меньше скандинавских варягов. Они периодически громили шведские и норвежские берега. Одной из главных баз варягов-русов являлся остров Руян, на котором даже храм Свентовита имел долю в пиратском промысле. Профессия викингов стала очень популярной, их воспевали скальды в песнях и сагах. Участвовать в набегах не гнушались многие коронованные особы. Например, король Дании Хальдван добровольно уступил трон брату Харальду, чтобы целиком отдаться морскому разбою. Но викинги не были едиными. У разных предводителей были собственные отряды. Иногда они договаривались, объединялись для совместных походов. Иногда бились друг с другом. Существовали и «национальные группировки», норвежцы враждовали с датчанами. Известные к этому времени варяги братья Рюрик и Харальд сформировали на острове Руяне дружину из славян и примкнули к норвежцам. Вскоре, однако, имя Харальда исчезло из документов тех лет. Видимо, он погиб. А Рюрик все чаще фигурировал в донесениях о варяжских набегах. В 845 году ладьи Рюрика поднялись по Эльбе и погромили города по ее течению. Затем, вместе с норвежцами он захватывал Тур, Лимузен, Орлеан, участвовал в первой осаде норманнами Парижа. Рюрик стал одним из самых известных и удачливых пиратских вождей, и в 850 году его избрали предводителем в совместном походе нескольких эскадр. Под его началом 350 кораблей и около 20 тысяч воинов обрушились на Англию. Целями пиратских нападений становились не только берега франков, но и любые иные поселения, сулившие хорошую наживу. Одной из целей викингов была процветающая Ладога. В ней правил князь Буривой, десятый по счету после переселения Славена. Ему удалось отразить несколько нападений скандинавских пиратов. Но Ладога была слишком лакомым куском, и желающих разбогатеть с помощью меча и топора на Балтике хватало. В очередной набег викинги собрали значительные силы. В битве на реке Кумени Буривоя разгромили, он бежал в одну из славянских стран. 8 Скандинавы захватили Ладогу и утвердились в ней, превратив значительную часть города в пустырь и отстроив другую часть в скандинавских традициях. Отсюда их отряды начали совершать рейды в глубь материка. По рекам их корабли врывались во владения окрестных племен. Свирепые балтийские воины жгли, грабили селения, убивали тех, кто пытался обороняться. Захватив заложников, требовали покориться и платить дань. Вслед за словенами, сломили кривичей и чудь. Добрались до Белоозера и Верхней Волги, заставили подчиниться весь и мерян. Но победители не довольствовались данью, всюду, как сообщает летопись, «насилие деяху». Хроники франков отмечали, что удачливые вожаки, щедро благодаря богов человеческими жертвами, могли перерезать в честь верховного бога Одина сотню пленников и пленниц, На Руси эти властители продержались недолго. По преданиям восстание ильменских словен возглавил сын Буривоя Гостомысл. К нему присоединились все племена, пострадавшие от викингов. Совместными усилиями пришельцев побили «и изгнаше за море». В ходе войны сложилось объединение из ильменских словен, руси, кривичей, чуди, веси и мерян. Горький урок скандинавского нашествия многому их научил. Никто не желал снова попасть под завоевателей. Поэтому объединившиеся во время восстания племена, решили и дальше быть вместе. Каждое из них «свою волость имяху», поддерживало прежние обычаи, у кого финские, у кого славянские. Но во главе единого государства поставили общего Великого князя Гостомысла. Князь с дружиною стали той силой, которая сплотила разрозненные племена и роды в одно целое. История Гостомысла наиболее подробно изложена в Иоакимовской летописи. В 1739 году известный русский историк Василий Никитич Татищев передал на хранение в Академию Наук в Петербурге свой 20-летний труд - «Историю Российскую» (была опубликована после смерти В.Н. Татищева с 1768 по 1784 г.), в которую была включена Иоакимовская летопись. Ее автором Татищев считал первого новгородского епископа XI века Иоакима Корсунянина, современника Крещения Руси. В ней сказано: «Буривой, имея тяжкую войну с варягами, неоднократно побеждал их и стал обладать всею Бярмиею до Кумени. Наконец при оной реке побежден был, всех своих воинов погубил, едва сам спасся, пошел во град Бярмы, что на острове стоял, крепко устроенный, где князи подвластные пребывали, и, там пребывая, умер. Варяги же, тотчас пришедшие, град Великий и прочие захватили и дань тяжелую возложили на славян, русь и чудь. Люди же, терпевшие тяготу великую от варяг, послали к Буривою, испросить у него сына Гостомысла, чтобы княжил в Великом граде. И когда Гостомысл принял власть, тотчас варягов, что были каких избили, каких изгнали, и дань варягам отказался платить, и, пойдя на них, победили, и град во имя старшего сына своего Выбора при море построил, заключил с варягами мир, и стала тишина по всей земле. Сей Гостомысл был муж великой храбрости, такой же мудрости, все соседи его боялись, а его люди любили, разбирательства дел ради и правосудия. Сего ради все близкие народы чтили его и дары и дани давали, покупая мир от него. Многие же князи от далеких стран приходили морем и землею послушать мудрости, и видеть суд его, и просить совета и учения его, так как тем прославился всюду». Гостомысл, чтобы подчеркнуть свое положение, показать разницу с племенными князьями, принял тюркский титул «каган», что в переводе означает «великий», который в ту эпоху был хорошо известен славянам по другим великим державам - Тюркскому, Аварскому, Хазарскому каганатам. Каганом называли не просто государя, а правителя над несколькими народами, объединенными в одно государство, что соответствовало положению Гостомысла. Анонимный персидский автор в IX веке сообщал: «Народ страны русов воинственный. Они воюют со всеми неверными, окружающими их, и выходят победителями. Царя их зовут каган русов». О Русском каганате упоминали также Ибн-Русте, Гардизи, Худад ал-Алам. Но русичи, разумеется, не только воевали. Ладожские моряки снова появились на западе, в городах франков. Ездили и в далекие 9 страны Востока. Ибн Хордабег писал, что русские купцы из «отдаленнейших частей Славии» через Хазарию попадали в Персию и стали частыми гостями в Багдаде. Русский каганат занял очень весомое положение в Восточной Европе. В IX веке основой экономического благосостояния Северо-Восточной Европы служил Волжский торговый путь через Хазарию в Арабский халифат. Хазары даже не пытались покушаться на Русский каганат. Предпочитали торговать с ним - через Ладогу везли на Балтику восточные товары, пропускали через свою территорию русских купцов, взимая с них недурную пошлину. Знали Русский каганат в Западной Европе и Византии, с которой Гостомысл установил дипломатические отношения. В «Вертинских анналах» указано, что в 839 году «послы кагана Руси» прибыли в Константинополь. Император Феофил полагал крайне важным наладить дружбу со столь сильным государством. Был заключен договор о «любви и дружбе». Когда послы должны были возвращаться, обратную дорогу по Днепру перекрыли «дикие и жестокие племена», мадьяры в очередной раз напали на полян, надолго перекрыв Днепровский путь из «варяг в греки». Феофил проявил чрезвычайную заботу о гостях и отправил их вместе с византийским посольством в Германию, отписав Людовику Благочестивому просьбу помочь русским дипломатам вернуться домой через его владения. Гостомысл был дальновидным правителем, налаживая дипломатические отношения с различными государствами и ведя переговоры во время поездок к прибалтийским славянам. Трех своих дочерей Гостомысл отдал «суседним князем в жены». На землях ободритов на южном берегу Балтики проживало племя рарогов, которому принадлежал крупнейший порт Рерик. Ладожский каган выдал свою среднюю дочь Умилу за князя рарогов Годолюба. Но семейное счастье Годолюба и Умилы оказалось коротким. Рароги жили совсем рядом с датчанами, а король Готфрид, готовясь к борьбе против франков, договорился с племенами лютичей, глинян, смольнян. В 808 году датчане и дружественные им славянские племена с разных сторон напали на франкских союзников, ободритов. Войско Готфрида осадило Рерик. Годолюб возглавил оборону, отчаянно отбивался, но город взяли штурмом и сожгли. Князь попал в плен, и Готфрид велел его повесить. Жена казненного Годолюба Умила осталась жива. Но ее дальнейшая судьба неизвестна. Может быть, она попала в плен к Готфриду или муж успел посадить ее на корабль и отправить к тестю в Ладогу. Известно лишь одно - у нее был младенец-сын, которого нарекли в честь погибшего города Рерика, или в честь сокола-рарога священного символа племени рарогов. Его звали Рюрик. Между тем, вокруг родоначальника княжеской династии Рюриковичей существует много версий, вплоть до попыток доказать его легендарность, которая порождается отсутствием сведений о происхождении Рюрика: откуда он пришел на княжение и к какому народу-племени принадлежал. Основными версиями происхождения Рюрика являются норманская и западно-славянская. Исходя из того, что в русских летописях Рюрик назван варягом, а варяги-русь по различным источникам ассоциируются с норманнами или шведами, сторонники норманской концепции считают Рюрика, как и всю его дружину, варягами-викингами из Скандинавии. Согласно этой концепции Рюриком являлся викинг Рорик Ютландский (или Фрисландский) из династии Скьёльдунгов, брат (или племянник) изгнанного датского короля Харальда Клака, который в 826 году или около 837 года получил от императора франков Людовика Благочестивого в лен владения на побережье Фризии с центром в Дорестаде, на который совершали набеги викинги. В 841 году он был изгнан оттуда императором Лотарем. Имя Рорика всплывает в Ксантенских анналах в 845 году в связи с набегом на земли Фризии. В 850 году Рорик воюет в Дании против датского короля Хорика I, а затем грабит Фризию и другие места по Рейну. Король Лотарь I был вынужден уступить Рорику Дорестад и большую часть Фризии, взамен крестив его. В 855 -857 годах Рорик с племянником Готфридом (сыном 10 Харальда Клака) вернули королевскую власть в Дании, когда трон освободился после гибели Хорика I. Альтернативой норманской версии является версия о происхождении Рюрика из среды западнославянских племен ободритов, руян и поморян. «Повесть временных лет» прямо говорит о том, что Рюрик, будучи варягом, не являлся при этом ни норманном, ни шведом, ни англом, ни готландцем. Опираясь на поздние летописи М.В. Ломоносов выводил Рюрика с варягами из пруссов, принимая славянское происхождение Рюрика как непреложный факт: «…варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною… имени Русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано… В наших летописцах упоминается, что Рурик с Родом своим пришёл из Немец, а инде пишется, что из Пруссии… Между реками Вислою и Двиною впадает в Варяжское море от восточно-южной стороны река, которая вверху, около города Гродна, называется Немень, а к устью своему слывёт Руса. Здесь явствует, что варяги-русь жили в восточно-южном берегу Варяжского моря, при реке Русе… И само название пруссы или поруссы показывает, что пруссы жили по руссах или подле руссов». По версии М.Н. Татищева в «Истории Российской» ставшие известными в первой половине IX века братья-варяги Рюрик и Харальд сформировали на острове Руяне дружину из славян и примкнули к норвежцам. Вскоре, однако, имя Харальда исчезло из документов тех лет. Видимо, он погиб. А Рюрик все чаще фигурировал в донесениях о варяжских набегах. В 845 году ладьи Рюрика поднялись по Эльбе и погромили города по ее течению. Затем, вместе с норвежцами он захватывал Тур, Лимузен, Орлеан, участвовал в первой осаде норманнами Парижа. Рюрик стал одним из самых известных и удачливых пиратских вождей, и в 850 году его избрали предводителем в совместном походе нескольких эскадр. Под его началом 350 кораблей и около 20 тысяч воинов обрушились на Англию. В это время Гостомысл был уже стар. Четверо его сыновей ушли в мир иной раньше отца - кто-то погиб в войнах, кто-то умер от болезней. К последнему пределу князь подходил, не имея наследников. Первый новгородский архиепископ Иоаким записал предание - незадолго до смерти Гостомысл увидел сон, будто «из чрева средние дочери его Умилы» выросло чудесное дерево, от плода которого насыщаются люди всей земли. Волхвы истолковали, что «от сына ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его». Перед смертью Гостомысл, собрав «старейшин земли от славян, руси, чуди, веси, меров, кривичей и дряговичей», дал наказ призвать сына Умилы на княжение, в соответствии с советом вещунов. Согласно Степенной Новгородской книге Гостомысл умер глубоким стариком. В летописях указывают про холм Гостомысла и его могилу на Волотовом поле вблизи Великого Новгорода. Хотя князь Гостомысл и стал героем литературного произведения XVII века «Сказание о Словене и Русе и городе Словенске», споры о реальности его существования продолжаются вот уже несколько столетий. Русские историки XVIII века Василий Никитич Татищев и Михаил Михайлович Щербатов склонялись к признанию достоверности рассказа Иоакимовской летописи о Гостомысле. Первым усомнился в его существовании историограф немецкого происхождения XVIII века Герхард Фридрих Миллер. В существование Гостомысла не верил и выдающийся историк Николай Михайлович Карамзин, который подчеркивал, что «предание о Гостомысле сомнительно», так как древние летописи не упоминают о нем. На отсутствие упоминаний о Гостомысле в древних летописях указывал и русский историк XIX века Сергей Михайлович Соловьев. Некоторые историки полагают, что Иоакимовская летопись была составлена в XVII веке и наряду с заимствованными из древних источников сведениями содержит ряд легенд и авторских домыслов, типичных для хронографии XVII века. 11 Ознакомившись с еще не напечатанной «Историей Российской» В.Н. Татищева, Михаил Васильевич Ломоносов в своей «Древней Российской истории» писал: «На севере новгородцы, по разорении от угров и по великой моровой язве собравшись, предводительством и правлением благоразумного старейшины Гостомысла приведены были в цветущее состояние. После смерти его давали дань варягам и, как видно из Нестора, были от них некоторым образом управляемы, ибо говорит он, что пришли варяги за данью». (Две главы «Древней Российской истории» М.В. Ломоносова приведены после данного раздела). Поэтому последуем за версией В.Н. Татищева. Ладожское княжество Рюрика После кончины старейшины Гостомысла в 860 году древний княжеский род пресекся. Прежние бедствия славянских племен за полвека правления Гостомысла забылись, зато накопились взаимные претензии. Кому-то хотелось удержать единство под своей властью, другие повиноваться не желали. Как сообщает летопись, «словене и кривичи и меря и чудь» обособились «и всташа сами на ся воевать, и бысть межю ими рать велика и усобицы». Русское государство Гостомысла вновь разделилось на племенные княжества. Этим воспользовались хазары, взявшие под контроль всю Волгу и Оку. А с севера в Ладогу снова пожаловали викинги. Реальную угрозу принес и шведский королевич Эрик, который прошел с флотом совсем рядом с Ладогой, погромил и обложил данью эстов, финнов и куров. Племенная знать и старейшины словян, русичей, кривичей, чуди, веси вступили в переговоры, чтобы опять объединиться, и постановили: «Поищем собе князя, иже владел нами и рядил ны по праву». Послали они посольство за море, к варягам просить в князья сына Умилы Рюрика, которого знали как знаменитого воина, героя, имя которого гремело на Балтике. Звали к себе: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет - идите княжить и владеть нами». В 862 году сорокапятилетний князь Рюрик привел с собой в Ладогу «всю Русь» тех ободритов, которые сохранили ему верность и после поражения ушли с ним на чужбину. Вот как описывает их Михаил Ломоносов: «…варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточноюжных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною…». В Казанской истории о новгородцах, приведших себе князя из Пруссии от варягов, сказано: «Новгородцы же, неразумные, привели себе из Прусской земли, от варягов, князя и самодержца и отдали ему всю свою землю, чтобы владел ими, как хочет». Приняв княжение, Рюрик озаботился надежнее прикрыть границы своей державы. Один из отрядов во главе с Трувором он направил к кривичам в Изборск. Этот форпост держал под наблюдением водные дороги через Чудское озеро и реку Великую, прикрывал княжество от набегов эстонцев и латышей. Отряд Синеуса расположился в Белоозере, контролируя путь на Волгу и взяв под защиту племя весь от нападений Хазарского каганата В 864 году Рюрик построил рядом с Новгородом княжеское поселение Рюриково Городище, которое согласно археологическим данным обладало явными признаками скандинавского присутствия. В эпоху Рюрика, помимо Новгорода из подчиненных ему городов в летописи упоминаются также Ладога, Белоозеро, Изборск, Ростов, Муром, Полоцк, в которых Рюрик посадил своих наместников: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, свому Полотеск, свому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городам суть находница варязи, а первии насельници в Новегороде словене, а в Полотъски кривичи, в Ростове меря, в Белоозере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик». 12 Летопись сообщает, как после смерти двух братьев, пришедших на княжение с Рюриком, власть сосредоточилась в руках старшего из них, Рюрика: «…И пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, - на Белоозере, а третий, Трувор, - в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы же - те люди от варяжского рода, а прежде были словене. Через два же года умерли Синеус и брат его Трувор. И принял всю власть один Рюрик, и стал раздавать мужам своим города - тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро. Варяги в этих городах находники, а коренное население в Новгороде - словене, в Полоцке - кривичи, в Ростове меря, в Белоозере - весь, в Муроме - мурома, и над теми всеми властвовал Рюрик». О правлении Рюрика писал и русский историк Николай Михайлович Карамзин в «Истории государства российского», первый том которой были издан в 1803 году. Главу «Рюрик, Синеус и Трувор» из «Истории» мы предлагаем читателям после раздела очерка «Великий Новгород». Войско Рюрика было неоднородным. Оно состояло из ободритов и разношерстных викингов. Балтийская вольница поступала на службу не поодиночке. У нее имелись предводители, они собирали собственные дружины и договаривались с нанимателем какое время будут служить, на каких условиях. С Рюриком пришло много норвежцев, его соратников по прошлым походам, присоединились и варяги иных национальностей. Двумя отрядами наемников командовали Аскольд и Дир. Они были не из рода Рюрика и «не племени его». Аскольд (Хаскульд) был шведом, он упоминается в шведских сагах. О происхождении Дира ничего не известно. Послужив князю, эти вожаки решили расстаться с ним и отправиться в Византию. Сочли, что там они заработают больше, греческие императоры охотно брали профессионалов и щедро платили. В 862 году варяжские дружинники Рюрика Аскольд и Дир, направлявшиеся в Константинополь, стремясь установить полный контроль над важнейшим торговым путем «из варяг в греки», подчинили себе Киев, основателями которого летописная легенда считает правителей племени полян - братьев Кия, Щека и Хорива. Князь Рюрик, разобравшись в обстановке вокруг Ладожской Руси, начал войну против Хазарии, главного врага его княжества. Из Белоозера его воины двинулись на Верхнюю Волгу и взяли Ростов. Большое племя меря, населявшее междуречье Волги и Оки, сбросило иго Хазарского каганата и перешло под власть Рюрика. Князь вернул земли, входившие в державу Гостомысла. По рекам русские флотилии продвинулись дальше и в 864 году овладели Муромом, и еще одно финское племя, мурома, подчинилось Рюрику. Ладожские и новгородские купцы, зависевшие от хазар при торговле с Востоком, пытались повлиять на выборы князя, разжигая среди словен недовольство Рюриком. На Ладожской земле после смерти Гостомысла вече было основным органом управления, где верховодили местные боярские роды, проводя выгодные для себя решения и перераспределяя налоги в свою пользу. Бояре рассчитывали, что призванный князь будет править по их указке, но Рюрик не подчинился и взялся укреплять централизованную власть. Среди знатных людей Ладожской земли оказалось много недовольных самовластием Рюрика и действиями его сородичей. В 864 году, когда войско Рюрика находилось на Волге и Оке, в тылу у него по решению вече вспыхнуло восстание под руководством некоего Вадима Храброго в защиту утраченной вольности. В Никоновской летописи XVI века появилось предание о смуте в Новгороде, возникшей вскоре после призвания варягов в 862 году: «Того же лета (864) оскорбишася Новгородцы глаголюще, яко быти нам рабом и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его. Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных многих изби Новгородцев советников его». Князь Рюрик действовал быстро и жестко. Вернувшись с Волги в ладожский край, он подавил бунт, убив Вадима вместе со многими его приверженцами. «Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных многих изби новгородцев съветников его». Уцелевшие 13 заговорщики бежали сначала в Смоленск, но кривичи отказались их принять, и они проследовали дальше, к Аскольду и Диру в Киев: «Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новогородцкых мужей». В изложении В.Н. Татищева ссылавшегося на текст Иоакимовской летописи, Вадимом был местный словенский князь: «Дочери Гостомысловы за кого были отданы, точно не показано, но ниже видим, что старшая была за изборским, от которой Ольга княгиня; другая - мать Рюрикова, а о третьей неизвестно. Нестор рассказывает, что Рюрик убил славянского князя Водима, что в народе смятение сделало. Может сей таков же внук Гостомыслу, старшей дочери сын был, который большее право к наследству имел и из-за того убит». Многие русские историки, приводя сказание о Вадиме, считали его вымыслом. По мнению С.М. Соловьева, оно лучше всего объяснялось рассказом летописи о неудовольствии новгородцев на варягов, нанятых князем Ярославом, об убийстве последних и о княжеской мести убийцам. В «Повести временных лет» и Никоновской летописи рассказывалось, что часть руси покинула Рюрика и обосновалась в Киеве, где утвердились летописные русские князья Аскольд и Дир. У того же Татищева связь между событиями описывалась так: «В сии времяна словяне бежали от Рюрика из Новагорода в Киев, зане убил Вадимра храброго князя словенского». Все описываемые летописями события относятся ко времени с 860 по 867 год, которым археологи отмечали закладку монетных кладов на севере Руси, что может говорить о нестабильной обстановке для торговли и смене власти. Таким образом, поздняя легенда о Вадиме Храбром могла иметь реальные исторические основания. Предание о Вадиме привлекло внимание многих русских писателей после того, как императрица Екатерина II вывела Вадима, как честолюбивого и властолюбивого противника Рюрика в своем драматическом произведении: «Историческое представление из жизни Рюрика». Вадим в этой пьесе является эпизодическим персонажем, двоюродным братом мудрого Рюрика, но с легкой руки просвещенной императрицы началась бурная жизнь Вадима Храброго в русской литературе. Сама Екатерина в письме 1795 года написала: «Никто не обратил внимания на эту вещь, и она играна никогда не была… Я не посмела поместить свои умозаключения относительно Рурика в „Историю“, так как они основывались только на нескольких словах из летописи Нестора и из „Истории Швеции“ Далена, но, познакомившись тогда с Шекспиром, я в 1786 году придумала воплотить их в драматическую форму». Известный русский писатель и драматург XVIII века Яков Борисович Княжнин в конце 1788 - начале 1789 года написал трагедию «Вадим Новгородский», в основе которой лежит легендарное известие о восстании новгородцев под предводительством Вадима против Рюрика, содержавшееся в Никоновской летописи. Княжнин отдал трагедию в театр для постановки, однако в связи с началом Великой французской революции он забрал трагедию из театра. Пьеса была напечатана лишь после смерти Княжнина в 1793 году. Разрешение на издание было дано княгиней Екатериной Романовной Дашковой, подругой и сподвижницей Екатерины II (в своих «Записках» Дашкова говорила о том, что дала согласие на напечатание трагедии, не читая ее). Вскоре после выхода в свет 30 сентября 1793 года 39 части «Российского феатра» к Дашковой явился генерал-прокурор А.Н. Самойлов с выговором за публикацию трагедии. Началось следствие, которое вел Самойлов под наблюдением императрицы. На заседаниях 7, 14 и 24 декабря 1793 года Сенат рассмотрел по предложению Самойлова трагедию «Вадим Новгородский» и предписал ее сжечь. 24-м декабря датируется и именной указ Екатерины II об уничтожении пьесы. Обнаруженные экземпляры отдельного издания были сожжены на Александровской площади в Санкт-Петербурге, у Александро-Невской лавры. На протяжении всей первой половины XIX века трагедия не публиковалась, хотя была известна и распространялась в списках, особенно в эпоху декабристов, в творчестве которых тема Вадима занимала видное место. В начале 1820-х годов к образу Вадима 14 дважды обращался А.С. Пушкин, а в 1829 году М.Ю. Лермонтов написал посвященную новгородскому герою Вадиму Храброму поэму «Последний сын вольности», которая впервые была опубликована в 1910 году в газете «Русское слово». В поэме повествуется о пленении варягами славянской земли, о злодейском насилии князя Рюрика над Ледой и гибели Вадима, последнего сына славянской вольности, за честь поруганной родины. Заметна некоторая связь этой поэмы с повестью Н.М. Карамзина «Марфа Посадница» 1802 года. Противоположная трактовка Вадима как низкого честолюбца, предложенная Екатериной II, нашла продолжение в трагедии русского драматурга и актера Петра Алексеевича Плавильщикова «Рюрик», которая в первый раз была представлена в 1791 году на сцене придворного театра в Санкт-Петербурге под названием «Всеслав». Характеры главных героев в трагедии Плавильщикова соответствуют интерпретации их исторических прототипов русским писателем Федором Александровичем Эминым (до крещения Магомет Али Эмин) в его труде «Российская история жизни всех древних государей» 1767 года. О Рюрике там сказано, что он «побуждал своих подданных к последованию добродетели примером своей доброй жизни, а не строгими наказаниями». Вадим же, «сей гордый человек желал сам владения и советовал своим согражданам извергнуть то иго, которое на них тогда налагать начали...». В разрешении трагедийного конфликта Плавильщиков отступал от версии Эмина, согласно которой Вадим с сообщниками был казнен Рюриком. Для драматурга важнее было подчиниться логике созданного им образа, а не историческому факту. В финале трагедии Вадим признает моральное превосходство Рюрика и смиряется. Итак, из историков XVIII века легендарное известие о восстании новгородцев под предводительством Вадима против Рюрика, содержащееся в Никоновской летописи, приводили В.Н. Татищев, М.В. Ломоносов, М.М. Щербатов, в то время как Н.М. Карамзин и С.М. Соловьев считали его скорее вымыслом. В.О. Ключевский в «Курсе русской истории», напротив, писал о возмущении новгородцев и о гибели «храброго Вадима» как об историческом факте. Таким образом, после первого издания Г.Ф. Миллером в 1768 - 69 годах в Москве первых двух частей I тома «Истории Российской с самых древнейших времен неусыпными трудами через 30 лет собранной и описанной покойным тайным советником и астраханским губернатором В. Н. Т. (Татищев)», в котором впервые была приведена Иоакимовская летопись, якобы написанная первым новгородским епископом XI века Иоакимом Корсунянином, в просвещенной России стали известны имена Гостомысла и Вадима Храброго, связанные с фигурой Рюрика. Поскольку литературные произведения, отражавшие раннюю эпоху становления Руси и ее героев, вызвали в XVIII-XIX веках большой общественный резонанс, мы предлагаем читателю полные тексты трагедии Плавильщикова «Рюрик» 1791 года, трагедии Княжина «Вадим Новгородский» 1793 года и поэмы Лермонтова «Последний сын вольности» 1831 года, которые размещены в нашем очерке после раздела «Великий Новгород». Данные произведения, на наш взгляд, являются иллюстрацией различных авторских позиций при описании одних и тех же исторических событий и личностей. Но вернемся к княжению Рюрика. В Киеве, где нашли пристанище новгородские мятежники, правление Аскольда и Дира было сумбурным и беспорядочным. Заниматься государственными проблемами они не любили и не умели. Киев они использовали как базу для дальнейших пиратских набегов. В 864 году Аскольд и Дир по Днепру вышли в Черное море и напали на Болгарию, но поход окончился плачевно. «Убиен бысть от болгар Осколдов сын». В 865 году эти киевские правители совершили набег на Полоцкое княжество и погромили полочан, «много зла сотвориша». Но закрепиться среди здешних славян и обложить их данью не удалось. Пожары, резня и бесчинства подтолкнули полочан к противоположному выбору. Они решили, что надо обзавестись сильным покровителем, и 15 передались в подданство Рюрика. Аскольд с Диром повоевали и другие племена - древлян, уличей, у северян захватили город Любеч. Но самую заманчивую добычу сулила Византия. В 866 году Аскольд повел флотилию на греков. Высадившись на византийском берегу, «начата пленовати страну римляньскую». Однако торжество киевлян оказалось недолгим, «возбрани им Вышний промысел, паче же и приключился им гнев Божий». Разыгралась буря, разметала и потопила лодки. Князья возвратились только «в мале дружине». Большинство полян завершило свой путь в темных морских глубинах. «И бысть в Киеве плач великий». Но на Киев обрушилась новая беда. Хазары наняли печенегов, которые внезапно налетели на Киевскую землю, сжигая селения, уничтожая и угоняя людей в плен. Киев неожиданно оказался в осаде, припасов не было, в город набились беженцы, и случился «голод великий». В этот раз Аскольд и Дир проявили себя мужественными и умелыми военачальниками. Враги рассыпались для грабежей, и князья, сорганизовав ополчение, напали на них, «избиша множество печенег», остальных прогнали. За несколько лет варяжские правители завели Киевское княжество в тупик, перессорившись с Хазарией, Болгарией, Византией, древлянами, полочанами. Приняв ладожских заговорщиков, Аскольд с Диром стали врагами и для Рюрика. Нужно было срочно мириться с Византией. В том же 866 году они обратились в Константинополь. Князья настолько нуждались в покровительстве, что выражали готовность принять крещение, просили прислать священнослужителей. Но и греки обрадовались, сочли альянс с Киевом крайне важным - он обезопасил бы империю от морских набегов славян, новых союзников можно было использовать против болгар. Император Василий Македонянин и патриарх Игнатий сразу же откликнулись на обращение и в 867 году направили на Русь епископа и священников. Окрестившись, Аскольд и Дир стали считаться подданными императора, греческие дипломаты заступились за них перед хазарами. Им присвоили невысокие византийские чины, а епископа и священников прислали таких, чтобы они проводили в Киеве линию императора. Они превратились в реальных вассалов Константинополя. Им оставалось лишь послушно выполнять то, чего потребуют от них греки и хазары. Вскоре после крещения Аскольд и Дир предприняли поход на кривичей, подданных Рюрика, одержали победу и захватили Смоленск. Развить успех не удалось, их остановили. Но цель Византии и Хазарии была достигнута, они сумели стравить Ладогу и Киев. Поэтому Рюрик не стал продолжать боевых действий против Хазарского каганата. Отправь он войска на Волгу, ему угрожал бы удар по тылам, с Днепра. Одолеть Аскольда и Дира тоже было трудно, за ними стояли две великих державы. Восстание Вадима Храброго показало, насколько непрочно еще было Ладожское княжество. Соучастники Вадима оставались в Киеве, выжидая удобного момента снова посеять смуту. Через какоето время Рюрик согласился заключить мир со своими противниками. В Восточной Европе установилось неустойчивое равновесие. Князь Рюрик занялся внутренним устроением государства, налаживая структуры управления, назначая наместников в Белоозеро, Изборск, Ростов, Полоцк, Муром. Он начал повсюду «грады ставити», служившие опорными пунктами и защищавшие подвластные племена. В Ладоге и Изборске князь приказал возводить новые каменные крепостные стены. Часть смоленских кривичей, попавших под власть Аскольда и Дира, предпочла переселиться в княжество Рюрика. Их направляли на Верхнюю Волгу, в область мерян, где хватало свободной земли. Переселенцы помогали закрепить территории, отбитые у хазар, и упрочить русское влияние. Свидетелями его мужественных дел были окрестности Чудского и Ладожского озера. С правлением Рюрика и его ближайших преемников связаны такие события, как походы русов на Абаскун в Горганском заливе и унесшая жизни 30000 русов резня в Итиле в 910 году. После этого конфликта с хазарами Волжский торговый путь оказался заблокирован для руссов. 16 Особое внимание князь уделял обороне со стороны Балтики. Во второй половине IX века набеги викингов достигли наивысшей точки. Они терроризировали Англию, жгли и грабили германские города по Эльбе, Рейну, Мозелю, Везеру. Даже Дания, приютившая пиратов, была разорена варягами. И только на Русь после прихода Рюрика не было больше ни одного вторжения. Она единственная из европейских государств, имевших выходы к морю, обрела безопасность от балтийских пиратов, в чем была несомненная заслуга ладожского князя. Правда, варяги стали появляться на Волге, но приезжали они для торговли пленными, которых хазары скупали в любых количествах. Мир Хазарского каганата с княжеством Рюрика позволил компенсировать потерю дани от мерян и муромы - с Балтики хлынул поток «живого товара». Так, в конце IX века несколько норманнских эскадр добрались до Каспия, и на рынки Востока выплеснулось более 10 тысяч невольников и невольниц из Франции и Нидерландов. Но и для Руси транзит получался выгодным. Казна обогащалась пошлинами. Князь мог строить крепости, содержать войско и защищать подданных, не обременяя их высокими налогами. А сами подданные могли за хорошую цену сбывать проезжающим хлеб, мед, пиво, рыбу, мясо, ремесленные изделия, покупать европейские и восточные товары. Известно, что Рюрик несколько раз был женат. Первую его супругу звали Руцина, она была из прибалтийских русов. Второй была германка или скандинавка Хетта. Но об их судьбе и потомстве никакой информации не дошло. А в 873-874 годах ладожский государь побывал за рубежом. Он провел переговоры с Людовиком Немецким, королем Франции Карлом Лысым и королем Лотарингии Карлом Смелым. На обратном пути князь посетил Норвегию. Здесь он нашел себе третью жену, норвежскую принцессу Ефанду, которая родила Рюрику сына Игоря. Правой рукой и советником князя стал брат Ефанды Одда, известный на Руси как Олег. Рюрик умер в 879 году. «Он княжил единовластно, по смерти Синеуса и Трувора, 15 лет в Новегороде и скончался в 879 году, вручив правление и малолетнего сына, Игоря, родственнику своему Олегу. Память Рюрика, как первого Самодержца Российского, осталась бессмертною в нашей Истории и главным действием его княжения было твердое присоединение некоторых Финских племен к народу Славянскому в России, так что Весь, Меря, Мурома наконец обратились в Славян, приняв их обычаи, язык и Веру». Археологические раскопки нашли следы Рюриковского княжения на том месте, где позднее появился Московский Кремль. Под слоем, который относился к постройкам Юрия Долгорукого, ученые обнаружили остатки более древнего города. Он был довольно развитым и благоустроенным, с крепостными стенами, деревянными мостовыми, а одна из площадей была вымощена бычьими черепами. На улице «пра-Москвы» археологи нашли две монеты: хорезмийскую 862 года и армянскую 866 года эпохи Рюрика. Город стоял на одном из важных речных путей, который вел от Волги и Оки по реке Клязьме, а далее волоком можно было попасть в Яузу, Москву-реку, а через ее притоки - к верховьям Днепра. На этом путь стояла крепость, в которой жили чиновники и воины. Они собирали дань с окрестных мерян, оберегая их от вятичей, поднепровских славян и хазар. Князь Олег и Киевская Русь После смерти Рюрика из-за малолетства его сына Игоря князем Новгородским стал его дядя Олег. Отношения Олега с Игорем были непростыми. По Новгородской первой летописи, отражающей Начальный свод, Олег был воеводой Игоря и занимал по отношению к нему подчиненное положение. Князь Олег был очень предприимчивым и воинственным. Став во главе Новгородского княжества, он стремился всеми силами расширить земельные владения молодого русского государства. Олег задумал захватить водный путь в Грецию, а для этого приходилось завоевывать всех славян, живших по Днепру. Ему подчинились 17 славянские племена, среди которых были весь и кривичи. Из люда подчиненных племен и варяжских наемников Олег собрал большое сильное войско и двинулся на юг. По пути он овладел Смоленском, затем взял Любеч, где оставил свои отряды под начальством приближенных ему людей, а сам предпринял поход на Киев. Он хитростью выманил из города правивших в Киеве Аскольда и Дира, не принадлежавших к княжескому роду, и приказал убить их. Киевляне сдались без боя, Олег стал князем Киевским и провозгласил Киев «матерью городов русских». Проведя работы по укреплению оборонительных сооружений города, князь Олег совершил в 883-885 годах несколько успешных походов по захвату славянских племен, расширяя подвластные Киеву владения. Он подчинил себе славян, живших по берегам Днепра, древлян - по Припяти, северян, радимичей - по реке Соже, а также по Бугу и Днестру. Всюду он строил города и крепости. Под власть Великого князя вернулось сильное и многочисленное племя северян. Дружба с северянами обеспечила безопасность Киева. А это был не только большой город, удобный для столицы. Это был стратегический плацдарм всей будущей политики. Утвердившись в Киеве, князь Олег занялся установлением дани с подвластных племен ильменских словен, кривичей и мери. В 883 году он покорил древлян и наложил дань: по черной кунице с жилья. Как сообщает историк С.М. Соловьев, «некоторые платили мехами с дыма, или обитаемого жилища, некоторые по шлягу от рала». Под шлягом следует понимать иноземные, главным образом арабские, металлические монеты, обращавшиеся тогда на Руси; «от рала» - т.е. с плуга или сохи. В 884 году, победив днепровских северян, князь Олег потребовал с них дань легкую. Легкость обложения преследовала далеко идущие политические цели. Северяне, ранее платившие дань хазарам, не оказали сильного сопротивления дружине Олега. Это обложение оказалось для них легче, чем во времена зависимости от хазар. Об этом узнали радимичи, жившие на берегах реки Сожи, и без сопротивления стали уплачивать дань киевскому князю, защитившему их от хазар. Последним они платили по два шляга от рала, а теперь стали платить по одному шлягу. Тогда же появились сведения о русской гривне. Население Новгорода было обязано ежегодно платить князю 300 гривен. Это был целевой сбор на содержание наемной дружины для обороны северных границ. Гривной назывался слиток серебра различной формы, обычно продолговатой, служивший самым крупным меновым знаком на Руси вплоть до XIV века. В 907 году Олег совершил очень удачный поход на Византию. Греки, испугавшись огромного войска, предложили русскому князю большую дань, приняв которую Олег потребовал с них разных льгот русским купцам. Тем самым Олег проложил новый «путь из варяг в греки». После этого похода о великом князе Олеге стали слагать легенды, будто он одарен особенными свойствами, и прозвали его Вещим. В 907 и 911 годах были заключены первые письменные договоры Киевской Руси с Византией, предусматривавшие льготные условия торговли для русских купцов (отменялась торговая пошлина, обеспечивалась починка судов, ночлег), решение правовых и военных вопросов. Наладив по Днепру торговлю с переживавшим «македонское возрождение» Константинополем, Олег предопределил дальнейший вектор внешнеполитического и культурного развития государства Рюриковичей. Русь отвоевала у греков значительные уступки, но и от нее теперь требовалось действовать на стороне Византии. Лев X, примирившись с болгарами и получив такого союзника, как Олег, замыслил развернуть наступление на арабов. Князь Олег умер в 912 году. По преданию, он спросил у волхва о причине своей смерти, на что тот ответил: «Князь, умрешь ты от своего любимого коня». С тех пор Олег больше не садился на него. Смерть князя Олега случилась, когда он решил посмотреть кости давно умершего коня. Из черепа выползла змея и ужалила его. Согласно летописной версии, Олег, носивший титул Великого князя, правил более 30 лет и был похоронен в Киеве. 18 1 марта 1822 года А.С. Пушкин написал «Песнь о вещем Олеге», в которой пересказал древнюю легенду о смерти князя. «Песнь…», впервые опубликованная в альманахе «Северные цветы» в 1825 году, размещена после раздела «Великий Новгород». Князь Игорь и княгиня Ольга В 902 году князь Олег женил Игоря на девушке Ольге из знатного варяжского рода. Одна из древнейших летописей «Повесть временных лет» в описании женитьбы Киевского князя Игоря называет имя будущей правительницы Руси и ее родину: «И привели ему жену из Пскова именем Ольга». Иокимовская летопись уточняет, что Ольга принадлежала к одной из древнерусских княжеских династий - к роду Изборских. Житие святой княгини Ольги уточняет, что родилась она в деревне Выбуты Псковской земли, в 12 км от Пскова выше по реке Великой. Имена родителей не сохранились. По Житию они были не знатного рода, варяжского происхождения, что подтверждается ее именем, имеющим соответствие в древнескандинавском как Helga, в русском произношении Ольга (Вольга). Присутствие скандинавов в тех местах отмечено рядом археологических находок, датируемых первой половиной X века. Более поздний Пискаревский летописец и типографская летопись (конец XV века) повествуют слух, будто Ольга была дочерью Вещего Олега, который стал править Киевской Русью как опекун малолетнего Игоря, сына Рюрика: «Нецыи же глаголют, яко Ольгова дщери бе Ольга». После смерти Олега в 912 году Киевский престол занял сын Рюрика Игорь, который правил до 945 года. Князь Игорь считается фактическим родоначальником династии Рюриковичей. Он, продолжая деятельность своего предшественника Олега, подчинил своей власти восточнославянские племенные сюзы между Днестром и Дунаем. Под власть Великого князя вернулось сильное и многочисленное племя северян. Поскольку население Киевской Руси платило подати в основном мехами и продукцией сельского хозяйства, великому князю и военной знати требовались рынки для реализации полученных товаров. Да и у людей оставались излишки, которые нужно было продавать. Главным рынком сбыта являлась Византия. Печенежская «пробка» на Днепре закупорила жизненно-важную артерию страны. Но и расчистить дорогу от кочевников было трудно. Побьешь их - отступят в глубь степей, а потом вернутся. Был выработан другой план. В 937 году русские войска выступили на уличей. Племя упорно сопротивлялось. Города не сдавались, держались в осадах. Воины штурмовали их, гремели мечи, хрипели от боли раненые. В полевых сражениях уличей разметали быстро, и через их земли открылся еще один путь к морю, по Южному Бугу. Ладьи с отрядами витязей устремились к берегам черноморских лиманов, высадились на пустынном Белобережье, Тендровской косе, строили береговые базы. И заскользили русские флотилии по соленым волнам. Византийцы с тревогой заговорили о «русах-дромитах» (от греческого названия Тендровской косы - Ахиллов дром). А арабский хронист Аль-Масуди в эти годы называл Черное море «морем русов, по которому не плавают другие племена, и они обосновались на одном из его берегов». Но возглавлял войско не Игорь. Боевые действия против уличей продолжал воевода Свенельд. В 941 году князь Игорь совершил неудачный поход на Константинополь. Ему предшествовала также неудачная военная кампания против Хазарии, в ходе которой Русь, действуя по просьбе Византии, атаковала хазарский город Самкерц на Таманском полуострове, но была разбита хазарским полководцем Песахом и повернула оружие против Византии. Игорь и Ольга были счастливой парой. Причем мудрая и волевая Ольга очень сильно влияла на супруга. По возвращению из похода на греков в 942 году князь Игорь 19 стал отцом: родился сын, которому дали чисто славянское имя Святослав. Князь Игорь построил для супруги рядом с Киевом город Вышгород, где она имела собственный двор и собственных бояр. Своими дворами обзавелись и другие дамы княжеского рода, племянницы и жены племянников Игоря. Второй поход на Византию в 944 году ознаменовался успехом: Византия предложила Игорю выкуп, и между греками и русскими был заключен договор, подтвердивший многие положения предыдущих договоров 907 и 911 годов, но отменявшим беспошлинную торговлю. В 945 году правление князя Игоря завершилось трагически. Великий князь, вернувшись из похода на греков, отправился на полюдье для сбора податей в землю древлян. Варяжская дружина с князем почти не считалась. Кинулась обирать людей, грабить для собственной поживы, а не для казенных нужд. Сладить с ними Игорь был не в состоянии и отправил домой буйную дружину, а сам с небольшой свитой вернулся, решив собрать дополнительную дань. Но древляне уже озлобились, вооружились, бушевали. Сперва Великого князя сочли нужным предупредить: «не езди к нам. Все, что мы были должны, ты уже взял сполна». Он не послушался и продолжил путь. Тогда древлянский князь Мал с толпами ратников обрушился на него. Свиту перебили, а Игоря привязали к двум согнутым деревьям и разорвали на части. Князь Игорь Рюрикович погиб, когда наследнику престола Святославу было всего 3 года, поэтому фактическим правителем Киевской Руси в 945 году стала вдова Игоря княгиня Ольга. Дружина Игоря подчинилась ей, признав Ольгу представителем законного наследника престола. Решительный образ действий княгини в отношении древлян также помог склонить дружинников в ее пользу. После убийства Игоря древляне, боясь мести, прислали сватов к вдове Ольге звать ее замуж за своего князя Мала. Княгиня сделала вид, что согласна, а затем жестоко расправилась со старейшинами этого племени. В 946 году Ольга вышла с войском в поход на древлян. По Новгородской Первой летописи киевская дружина победила их в бою. Ольга прошлась по Древлянской земле, установила дани и налоги, после чего вернулась в Киев. В "Повести Временных Лет" летописец сделал врезку в текст Начального свода об осаде древлянской столицы Искоростеня, согласно которой после безуспешной осады в течение лета Ольга сожгла город с помощью птиц, к которым велела привязать и поджечь паклю и серу. Часть защитников Искоростеня была перебита, остальные покорились. Покорение Древлянской земли и Волыни открыло перед Киевом перспективы контроля двух важных международных торговых путей. Один из них - сухопутный, названный "из немец в хозары", - связывал Волжскую Булгарию через Киев, Краков и Прагу с Регенсбургом и рынками сбыта русских товаров в Баварском Подунавье. Кроме этого, владение древлянским и волынским отрезками этого пути, который проходил через Устилуг, расположенный при впадении Луги в Западный Буг, давало Киеву возможность контролировать водный маршрут по Бугу который открывал выгоды прямой торговли с Балтикой. После расправы с древлянами Ольга стала править Киевской Русью до совершеннолетия Святослава, но и после этого она оставалась фактическим правителем, так как ее сын большую часть времени отсутствовал в военных походах. В 945 Ольга установила размеры «полюдья» - податей в пользу Киева, сроки и периодичность их уплаты - «оброки» и «уставы». Подвластные Киеву земли оказались поделены на административные единицы, в каждой из которых был поставлен княжеский администратор - «тиун». Летопись свидетельствует о ее неустанных «хождениях» по Русской земле с целью построения политический и хозяйственной жизни страны. В 947 году княгиня Ольга отправилась в новгородские и псковские земли, назначая там уроки (своеобразная мера дани), и установила систему «погостов» - центров торговли и обмена, в которых более упорядоченно происходил сбор податей; затем по погостам стали строить храмы. 20 Ольга положила начало каменному градостроительству на Руси (первые каменные здания Киева - городской дворец и загородный терем Ольги), со вниманием относилась к благоустройству подвластных Киеву земель - новгородских, псковских, расположенных вдоль реки Десна и других. Русь росла и укреплялась. Строились города, окруженные каменными и дубовыми стенами. Сама княгиня жила за надежными стенами Вышгорода, окруженная верной дружиной. Еще одним важным деянием Ольги является ее крещение в 955 году в Константинополе. Ольга стала первым правителем Древнерусского государства, официально принявшим христианство византийского обряда еще до Крещения Руси. Патриарх, крестивший Ольгу, ознаменовал крещение пророческими словами: «Благословенна ты в женах русских, ибо оставила тьму и возлюбила Свет. Прославлять тебя будут сыны русские до последнего рода!» При крещении русская княгиня удостоилась имени святой равноапостольной Елены, много потрудившейся в распространении христианства в огромной Римской империи. В 957 году Ольга с большим посольством нанесла официальный визит в Константинополь, известный по описанию придворных церемоний императором Константином Багрянородным в сочинении «Церемонии». Император именовал Ольгу правителем (архонтиссой) Руси, имя Святослава (в перечислении свиты указаны «люди Святослава») упоминалось без титула. Видимо, визит в Византию не принес желаемых результатов, так как в «Повести временных лет» сообщалось о холодном отношении Ольги к византийским послам в Киеве вскоре после визита. По возвращении в Киев Ольга пробовала приобщить Святослава к христианству, однако «он и не думал прислушаться к этому; но если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем». Более того, Святослав гневался на мать за ее уговоры, опасаясь потерять уважение дружины. На Руси великая княгиня воздвигла храмы святителя Николая и Святой Софии в Киеве, Благовещения Богородицы в Витебске. По преданию, на реке Пскове, где она родилась, основала город Псков. Люди на Руси называли равноапостольную Ольгу «начальницей веры» и «корнем Православия». После смерти мужа, князя Игоря Рюриковича, Великая княгиня Ольга, в крещении Елена, правила Киевской Русью с 945 года до 966 года. Святослав Игоревич и Владимир Красное Солнышко Летописи считают Святослава преемником на русском престоле сразу же после смерти Игоря, поэтому дата начала самостоятельного его правления достаточно условна. С 957 года Святослав передоверял матери внутреннее управление государством, все время находясь в военных походах на соседей Киевской Руси. Он был князем-воином, который стремился приблизить Русь к уровню крупнейших держав тогдашнего мира. При нем завершился столетний период далеких походов княжеской дружины, обогативших ее. Святослав резко изменил политику государства и начал планомерное укрепление границ Руси. В 964-966 гг. он освободил вятичей от власти хазар и подчинил их Киеву. В 960-х годах Святослав разгромил Хазарский каганат и взял его столицу - город Итиль, воевал с волжско-камскими болгарами. В 967 году, используя предложение Византии, стремившейся ослабить своих соседей - Русь и Болгарию, столкнув их друг с другом, Святослав вторгся в Болгарию и обосновался в устье Дуная, в Переяславце. В 968 году печенеги впервые совершили набег на Русскую землю. Вместе с детьми Святослава Ольга заперлась в Киеве. Вернувшись с Болгарии, Святослав снял осаду и не пожелал оставаться надолго в Киеве. Уже в следующем году собрался уйти в Переяславец, но Ольга удержала его: «Видишь - я больна; куда хочешь уйти от меня?» И сказала: «Когда похоронишь меня, - отправляйся куда захочешь». Через три дня Ольга умерла (11 июля 969 года), похоронили ее на выбранном месте. Ольга завещала не 21 совершать по ней тризны, так как имела при себе священника - тот и похоронил блаженную Ольгу. Место погребения Ольги неизвестно. В 971 году Святослав в союзе с болгарами и венграми начал воевать с Византией, но был вынужден заключить мир с византийским императором. На обратном пути великий князь киевский Святослав Игоревич в возрасте 30 лет погиб у днепровских порогов в бою с печенегами, предупрежденными византийцами о его возвращении. По «Повести временных лет» Владимир среди сыновей Святослава был третьим по старшинству после Ярополка и Олега. Выдвигалась гипотеза, что на самом деле он был вторым (старше Олега), так как получил в княжение от отца при его уходе на войну с Византией в 970 году важный Новгород, в то время как Олег довольствовался Древлянской землей с центром в Овруче. Наставником и воеводой юного Владимира в Новгороде стал его дядя Добрыня. После гибели в 972 году князя Святослава Киевом управлял Ярополк. В 977 году разгорелась междоусобная война между Ярополком и его братьями. Удельный древлянский князь Олег, отступая в бою с Ярополком, был раздавлен во рву падавшими лошадьми. Владимир при этом известии бежал к ярлу Норвегии Хакону Могучему. Всей Киевской Русью стал править Ярополк Святославич. Тем временем Владимир в Скандинавии набрал с Добрыней варяжское войско и в 980 году вернулся в Новгород, выгнав посадника Ярополка. Затем Владимир захватил перешедший на сторону Киева Полоцк, перебив семью варяжского правителя города Рогволода. Его дочь Рогнеду, просватанную прежде за Ярополка, он насильно взял в жены. Затем с большим варяжским войском осадил Киев, где заперся Ярополк. По версии летописи воевода Ярополка Блуд, подкупленный Владимиром, заставил Ярополка бежать в маленький городок Родень, запугав мятежом киевлян. В Родне Владимир заманил Ярополка на переговоры, где два варяга «подняли его мечами под пазухи». Беременную жену Ярополка, бывшую греческую монахиню, Владимир взял в наложницы. Когда варяжское войско потребовало себе за службу дань с киевлян, Владимир обещал им, но через месяц отказался, а варягов отослал на службу в Константинополь с советом византийскому императору развести тех по разным местам. Часть из варягов Владимир оставил себе для управления городами. По летописи Владимир стал Великим князем киевским в 980 году. Походами на вятичей, литовцев, радимичей, болгар Владимир укрепил владения Киевской Руси. Новый князь киевский принял меры к реформации языческого культа. Воздвиг в Киеве капище с идолами шести главных богов славянского язычества (Перуна, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Мокоши, без Велеса). Летописное повествование о «выборе вер» («испытании вер») Владимиром носит легендарный характер. Ко двору вызывались проповедники ислама, иудаизма, западного «латинского» христианства, но Владимир после беседы с «греческим философом» остановился на православии. Согласно летописи в 987 году Владимир на совете бояр принял решение о крещении «по закону греческому». В следующем 988 году он захватил Корсунь (Херсонес в Крыму) и потребовал в жены сестру византийских императоров Василия II и Константина VIII Анну, угрожая в противном случае пойти на Константинополь. Императоры согласились, потребовав в свою очередь крещения князя, чтобы сестра вышла за единоверца. Получив согласие Владимира, византийцы прислали в Корсунь Анну со священниками. Владимир вместе со своей дружиной прошел обряд крещения, после чего совершил церемонию бракосочетания и вернулся в Киев, где сразу же повелел опрокинуть языческие идолы. В крещении Владимир принял имя Василий, в честь правящего византийского императора Василия II, согласно практике политических крещений того времени. В Киеве крещение народа прошло сравнительно мирно, в то время как в Новгороде, где крещением руководил Добрыня, оно сопровождалось восстаниями народа и подавлением их силой. В Ростовско-Суздальской земле, где местные славянские и финно22 угорские племена сохраняли в силу отдаленности определенную автономию, христиане оставались меньшинством и после Владимира (вплоть до XIII века язычество господствовало у вятичей). Крещение сопровождалось учреждением церковной иерархии. Русь стала одной из митрополий (Киевской) Константинопольского патриархата. Епархия была создана также в Новгороде, а по некоторым данным - в Белгороде Киевском, Переяславле и Чернигове. С крещением связано начало насильственного распространения грамотности на Руси: «Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них; ибо не утвердились ещё они в вере и плакали о них как о мёртвых». Принятие христианства не только уровняло Киевскую Русь с соседними государствами, но и оказало огромное влияние на культуру, быт и нравы Древней Руси. Постоянные набеги печенегов терзали Киевскую Русь в начале 990-х годов. В 996 году состоялась битва у Василево, в 997 было нападение на Киев, а в 1013 году произошло польско-печенежское вторжение на Русь. В эпической форме воспоминания о печенежской войне сохранились в легендах о Белгородском киселе, о Никите Кожемяке. Для организации обороны от печенегов был построен ряд крепостей по южному рубежу Киевской Руси, а также сплошная стена (частокол) на земляной насыпи, называемый Змиевы валы. Это была первая в истории Руси засечная черта. По южным и юговосточным границам тогдашней Руси, на правой и левой стороне Днепра, выведены были ряды земляных окопов и сторожевых «застав», чтобы сдерживать нападения кочевников. Для защиты юга Руси Владимир сумел привлечь племена из ее северной части. По свидетельству византийского императора Константина VII Багрянородного, печенеги кочевали на расстоянии одного дня пути от Руси. Успешная борьба с печенегами привела к идеализации личности и княжения Владимира Святославича. В народных преданиях он получил имя Владимира Красное Солнышко. В последние годы жизни Владимир, вероятно, собирался изменить принцип престолонаследия и завещать власть любимому сыну Борису. Во всяком случае, именно Борису он доверил свою дружину. Двое старших из остававшихся в живых сыновей Святополк Туровский и Ярослав Новгородский - почти одновременно восстали против отца в 1014 году. Заточив старшего, Святополка, под стражу, Владимир готовился к войне с Ярославом, когда внезапно заболел и скончался в загородном дворце в Берестове 15 июля 1015 года. Князь Владимир похоронен в Десятинной церкви в Киеве. Время княжения Владимира Святославича являлось периодом подъема Киевского государства: усиления феодальной власти, успешных завоевательных походов, развития культуры, земледелия и ремесел. Но уже после смерти Владимира между его сыновьями началась ожесточенная борьба за власть. Память о Владимире была запечатлена во втором по значению ордене Российской империи. В 1792 году по указу Екатерины II был учрежден орден святого Владимира в награду за службу Отечеству, за боевые заслуги и за выслугу лет. Варяги и Рюриковичи Отмечая роль славян в развитии всемирной истории и падении Римской империи, Ломоносов особо подчеркивал свободолюбие славянских племен и их нетерпимое отношение ко всякому угнетению. Тем самым косвенно Ломоносов указывал, что княжеская власть существовала не всегда, а явилась продуктом исторического развития Древней Руси. Особенно ярко показал он это на примере древнего Новгорода, где «новогородцы варягам отказали в дани и стали сами собою правительствовать». Помимо Ломоносова критически относились к норманнской теории и другие российские историки, в том числе и С.М. Соловьев: «Норманны не были господствующим племенем, они только служили князьям туземных племен; многие служили только временно; те же, которые оставались в Руси навсегда, по своей численной 23 незначительности быстро сливались с туземцами, тем более что в своем народном быте не находили препятствий к этому слиянию. Таким образом, при начале русского общества не может быть и речи о господстве норманнов, о норманнском периоде». Русь уже была государством до прихода варягов, может еще примитивным, не до конца сформированным. Но так же нельзя отрицать и того, что скандинавы в достаточной мере повлияли на Русь и, в том числе на государственность, что происходило не только вследствие тесного общения скандинавов и славян, но и потому, что все первые князья на Руси были варягами. Они внесли много нового в систему управления. Так первая правда (судебник) на Руси была варяжская. Помимо законодательства и государственности скандинавы принесли с собой навыки военного дела, науку обращения с оружием, кораблестроение, обращение с парусом, мореходство, навигацию по звездам. Благодаря скандинавам на Руси стала развиваться торговля, в начале в некоторых поселениях на пути скандинавов к Византии, потом варяги начали торговать с местными племенами, некоторые из них оседали в тех местах - кто князем, кто дружинником, кто торговцем. Позднее славяне и варяги вместе продолжали путь «из варяг в греки». Благодаря своим князьям-варягам Русь впервые появилась на мировой арене и приняла участие в мировой торговле. Княгиня Ольга много сделала для того, чтобы заявить Русь среди других государств, а ее внук - князь Владимир закончил начатое ею крещение Руси, поставив тем самым Русь на одну ступень развития с другими развитыми государствами. Стоит отметить, что в западных странах и в России долгое время помнили, откуда именно были призваны «варяги-русь». Например, немцы титуловали в X веке великую княгиню Ольгу «королевой ругов». В XVI веке Иван Грозный писал, что династия Рюриковичей происходила от легендарного Прусса - от которого вели свой род князья прибалтийских славян. А в XVIII веке ближайший сподвижник Петра I Александр Меншиков составил фальшивую родословную, где его род производился «от ободритов». Будучи неграмотным, он не знал, кто такие ободриты, как не знал этого и безымянный подьячий, составивший князю родословную. Отрабатывая заказ, чтобы было «познатнее», тот списывал с родословных самых древних аристократических фамилий. Когда Меншикова судили, данный пункт ему тоже припомнили, указав в обвинении, что «многие знатные роды производят себя от ободритов». Начавшаяся с княжения Рюрика в Ладоге династия русских князей, в том числе великих князей киевских, владимирских, московских, и русских царей, считавшихся потомками Рюрика, правила 736 лет с 862 по 1598 год. Новгородская Русь Как уже говорилось ранее, династия Рюриковичей начала княжить в Новгородской земле, где возникло государственное образование под названием Новгородская Русь, от которого принято начинать историю русской государственности. Один из древнейших и крупнейших городов Руси Новгород появился еще при Гостомысле в 859 году на берегах реки Волхов недалеко от истока ее из озера Ильменя. Город составился из нескольких слобод или поселков от волховских истоков до Холопьего городка напротив Кречевиц, которые сначала были самостоятельными обществами, а потом соединились в одну большую городскую общину. Следы самостоятельного существования составных частей Новгорода сохранялись и позднее в распределении города на концы. В 882 году после захвата Киева новгородским князем Олегом с его дружиной Новгородская Русь объединилась с Киевом и другими княжествами в Киевскую Русь. В постоянной борьбе за власть киевские князья часто опирались на Новгород. Здесь они набирали дружины для своих походов, сюда обращались за помощью при неудачах и здесь они находили поддержку. По своему богатству и значению Новгород был вторым 24 городом на Руси после Киева, и владел он самой большой землей русской - Новгородской. В силу общего уклада своей жизни Новгород, находясь в составе Киевской Руси, всегда проявлял стремление к самобытности и самостоятельности. На протяжении XI века Новгород стал центром объединения большой территории, сформировал вокруг себя волость и выдвинулся в ряд самых могущественных городовгосударств Древней Руси. К концу XI века упрочилась самодеятельность веча. В начале XII века Киевская Русь стала распадаться на отдельные княжества. В 1117 году правитель Руси великий князь Владимир Мономах отозвал своего сына князя Мстислава из Новгорода на княжение в Переславль, а на новгородский престол, не считаясь с мнением новгородской общины, посадил своего внука, молодого князя Всеволода Мстиславовича. Некоторые бояре, осмелившиеся выступить против решения великого князя, были вызваны в Киев и брошены в тюрьму. После смерти Владимира Мономаха в мае 1125 года киевский престол вопреки порядку престолонаследования достался его старшему сыну Мстиславу. После смерти князя Мстислава Великого в 1132 году и углубления раздробленности княжеств, новгородский князь Всеволод Мстиславович лишился поддержки киевской власти. 28 мая 1136 года, в связи с недовольством новгородцев действиями князя, Всеволод Мстиславович был заключен под стражу, а затем изгнан из Новгорода. После изгнания князя Всеволода на новгородской земле возникла вечевая республика - Господин Великий Новгород. Новгородская феодальная республика существовала более 300 лет до 1478 года. В 1236-1240 и 1241-1252 годы в Новгороде княжил Александр Невский, а в 13281337 годы - Иван Калита. До 1478 года новгородский княжеский стол занимали преимущественно суздальские и владимирские князья, а затем московские Великие князья, и редко - литовские. Окруженный земляными валами Новгород раскинулся по обоим берегам реки Волхов, разделившей его на две стороны: Торговую, где находился главный городской торг, и Софийскую, где в конце Х века, по принятии Новгородом христианства, был воздвигнут «дубовый храм о тринадцати верхах» - Соборный храм Святой Софии. Обе стороны города соединялись великим мостом. Торговая сторона состояла из двух концов Плотницкого и Славенского, а Софийская - из трех - Загородского, Неревского и Гончарского или Людина. Каждый конец Новгорода делился на две сотни. Сотни делились на улицы. За валом и рвом, опоясывавшими все пять концов, были рассеяны составлявшие продолжение города многочисленные посады и слободы монастырей, цепью окаймлявших Новгород. Город был тесно связан с сельской округой. Обширные новгородские земли, раскинувшиеся по берегам Волхова, Ильмень-озера и Чудского озера, были скудны, огромные пространства покрывали леса и болота, которые были богаты пушным зверем и солью. Основными занятиями новгородцев в XI-XV веках были добыча пушнины и рыбы, различные ремесла, имевшие большое значение для хозяйственной жизни Новгородчины. Начало торговли Новгорода со странами Западной Европы относится к X-XI векам. Новгородцы торговали тем, что добывали охотой и рыболовством: пушниной и пухом, красной рыбой, ворванью и моржовыми клыками. Эти товары шли на запад – в Польшу и Германию, и на юг - в Киевскую Русь и дальше. «Великий путь из варяг в греки» проходил через Новгород. Исстари новгородские владения делились на земли или ряды: Вотьская земля, Обонежский и Бежецкий ряд, Шелонь, Вотьская земля простиралась на северо-запад от Новгорода, между реками Волховом и Лугой, по направлению к Финскому заливу, и обитало там финское племя Воть. Обонежский ряд шел на северо-восток по обе стороны Онежского озера далеко к Белому морю. Дерева простиралась к юго-востоку, между реками Мстою и Ловатью, а к юго-западу, между реками Ловатью и Лугой, по обе стороны реки Шелони, шла Шелонь. На отлете, за Обонежским рядом и Деревой, далеко 25 на восток и юго-восток тянулся Бежецкий ряд, получивший свое название от селения Бежичи. Более отдаленные и позднее приобретенные владения образовали несколько волостей, находившихся на особом положении. Так, города Волок-Ламский, Бежичи, Торжок, Ржев, Великие Луки со своими округами не принадлежали ни к какой земле. Они состояли в совместном владении у Новгорода - первые три с великими князьями владимирскими и потом московскими, а последние два с князьями смоленскими и потом литовскими, когда Смоленск был захвачен Литвой. Кроме славянского населения, заметная часть Новгородской земли была заселена различными финно-угорскими племенами, находившимися на разных ступенях культуры и состоявшими в различных отношениях с Новгородом. Вотьская пятина наряду со славянами была населена водью и ижорой, которые издавна находились в тесной связи с Новгородом. Емь, жившая в южной Финляндии, была обыкновенно во вражде с новгородцами, и более склонялась на сторону шведов, тогда как соседняя карела обыкновенно держалась Новгорода. Издавна Новгород приходил в столкновения с чудью, населявшей Лифляндию и Эстляндию, с которой у новгородцев шла постоянная борьба, позднее перешедшая в борьбу новгородцев с ливонскими рыцарями. Заволочье было населено финно-угорскими племенами, которых часто называли заволоцкой чудью. Терский берег населен был лопарями. Далее на северо-востоке жили пермяки и зыряне. Освоение северных и восточных земель Первыми путь на восток в X-XI веках начали прокладывать новгородцы. Как бы ни велики были запасы рыбы и зверя, они все же были не безграничны и со временем истощились, что заставило новгородцев осваивать новые земли, заводить свои поселения по всему Северу. Владения Новгорода расширялись на северо-восток, вокруг Онежского озера, вдоль реки Северная Двина и на побережье Белого моря. На северном берегу Белого моря была волость Тре, или Терский берег. За Обонежским и Бежецким рядами простиралась на северо-восток волость Заволочье, или Двинская земля, находившаяся за волоком - обширным водоразделом, отделяющим бассейны Онеги и Северной Двины от бассейна Волги. Новгородские купцы и бояре снаряжали вооруженные дружины из вольных людей, использовавших старинные плоскодонные ладьи с парусом и веслами - ушкуи, которые направлялись по рекам в разные стороны от города, чаще всего на финский северо-восток, облагали данью покоренных местных жителей и заводили лесные и другие промыслы. В XI веке новгородцы ходили собирать дань за Двину, на Печору, а в XII веке - на Терский берег. На ушкуях новгородцы стали осваивать Белое и Баренцево моря. Чаще всего в эти рискованные странствия отправлялись боярские слуги - смерды и холопы-сбои. На северозападе они покорили карелов и саамов, а на северо-востоке - самоядь (ненцев). Еще в XII веке новгородские сбои прошли по проливу Югорский Шар, мимо острова Вайгач, из Баренцева моря в Карское, открыв Новую Землю и полуостров Ямал, где обитали моржи, которые считались особенно ценной добычей - в ход шли и шкуры, и мясо, и клыки. Новгородцы прошли по течению реки Таз, впадающей в Тазовскую губу Карского моря, где основали временные торговые поселения. Северные владения, богатые пушниной, морским зверем, рыбой, солью и другими дарами природы, приобретали все большее значение для Новгорода. Там, где можно было рассчитывать на удачный промысел, возникали рыбачьи поселки и ловчие станы, а где находили пригодную землю, строили деревни. На новые земли прибывали торговцы, крестьяне, монахи. Постепенно на побережье рядом с жилищами коренных жителей, карелов и саамов, начали строиться русские селения, жителей которых позже назвали поморами «живущими по морю», а весь этот край Поморским берегом. Поморы добывали белых медведей, тюленей, моржей, оленей, китов, ловили рыбу, собирали гагачий пух. Со 26 временем поморы стали не только охотниками, рыболовами и добытчиками морского зверя, но и искусными корабелами. Они выходили в море на деревянных ладьях, карбасах, шняках, но самыми лучшими судами были кочи, специально предназначенные для долгих плаваний и не боявшиеся льдов. Деревянный корпус коча имел особую округлую форму, которая успешно выдерживала ледовое сжатие, а простые прямые паруса позволяли поморскому кораблю лавировать по ветру и против него. За века поморские мореходы накопили огромный опыт плаваний и по чистой воде, и среди льдов. Они знали компас, который называли «маточкой». От отца к сыну передавались рукописные лоции и карты. Первые плавания поморы совершали вдоль берегов. В лоции они записывали подходящие для стоянок бухты и другие приметные места, сведения о течениях и ветрах, состоянии льдов. В конце концов, обогнув Кольский полуостров, русские мореходы добрались до северных берегов Скандинавии. С XII по XV век побережье Белого моря было колонией Великого Новгорода, хотя сюда потянулись свободолюбивые люди и из других русских земель. Продвижение на восток, в Зауралье, начиналось с обычных торговых экспедиций, когда за три тысячи верст товары приходилось везти по рекам и тащить волоком. В XII столетии новгородцы приступили к созданию в восточных землях промежуточных опорных пунктов. Вдоль реки Вычегды с ее притоками находилась Пермская земля. За Двинской землей и Пермью далее к северо-востоку по обеим сторонам реки Печоры находилась волость Печора или Подкаменная Югра, а по ту сторону северного Уральского хребта - волость Югра (древнее название Западной Сибири и населяющих ее народов (угров). Все земли до Урала и населяющие их народы были «под Камнем», а за Уралом «за Камнем». В летописях было найдено сообщение, что еще в 1032 году отряд под предводительством выбранного на новгородском вече воеводы Улеба совершил поход за Железные ворота, то есть за Урал. Вслед за мореходами и землепроходцами в северо-западных пределах Сибири стали периодически появляться новгородские дружины, собиравшие дань с местного населения - меха соболей, горностаев, песцов и белок. В результате этих походов северные уральские земли попали в данническую зависимость от Новгорода. Именно новгородцы стали основными посредниками в меховой торговле Западной Европы с племенами, жившими за Уралом, монополизировав вывоз пушнины на западные рынки. В «Повести временных лет» («Несторова летопись») XII века приведено повествование новгородца Гюраты Роговича о Югре: «Послал я около 1092 года дружинника своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду; и пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в Югру. Югра же - народ, а язык его непонятен; соседит с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: «есть горы, заходят они в залив морской; высота у них до неба... и в одной горе просечено оконце маленькое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож или секиру, то они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идет он и дальше на север». Новгородские сборщики дани и воины-кмети (ратники) нередко погибали в вооруженных стычках с местными жителями. В первой Новгородской летописи записано, что в 1187 году: «Изъбиени быша Печерскыи и Югорьскыи даньници». В 1193-1194 годах по северному пути на Югру был организован поход дружины из 300 ушкуйников, зажиточных новгородцев («мужей вятших») и священников во главе с новгородским воеводой Ядраем, назначенным вечем при поддержке князя и владыки: «В то же лето идоша из Новагорода в Югру ратью с воеводою Ядреиком; и приидоша в Югру и взяша город, и приидоша к другому городу, и затворишася в граде, и стояша под городом пять недель; и посылаху из города к ним с льстивою речью, ркуще тако: яко “сбираем сребро, и соболе, и иная узорочиа, а вы не губите нас, своих смердов и своеи дани…”». Дружина встретила упорное сопротивление угров, которые, собрав 27 значительные силы, истребили многих участников похода. Часть «вятших мужей» была перебита самими новгородцами. Одной из причин неудачи похода было отсутствие опорных пунктов новгородцев на пути к Уралу. «В лето 1194-е зажегся пожар в Новгороде. В то же лето пришел остаток живых из Югры», - записано в летописи. В дальнейшем определилось два основных маршрута продвижения на северовосток европейской части России и в Зауралье. Северный шел по Сухоне и Вычегде в бассейн Печоры, а из Печоры, по ее притоку Усе, через северные отроги Уральского хребта - в Собь, приток Оби. Южная трасса вела из Новгорода по Мете и Тверце на Верхнюю Волгу, далее по Нерли, Клязьме и Оке - к волжским булгарам. Оттуда вверх по Каме или Вятке плыли к северу. Надо сказать, что это освоение новых земель проходило в условиях жесткого противостояния с отрядами, направляемыми в те же земли суздальскими князьями и волжскими булгарами. В начале XIII века на пути новгородцев встали ростовские князья, основавшие в 1218 году в бассейне реки Северная Двина город Устюг, ставший опорным пунктом для наступления русских на Приуралье. В 1220 году сын Всеволода Большое Гнездо, Великий князь Владимирский Юрий, организовав поход на волжских булгар, послал один полк своей рати из Устюга в верховья реки Камы. Это был один из первых походов владимиро-суздальских князей в Приуралье. Новгородцы, стремясь удерживать восточные волости в своих руках, продолжали направлять свои дружины за данью на Югру. В 1364 году новгородское войско во главе с воеводами Александром Абакумовичем и Степаном Ляпой перешло через уральские горы, одна часть рати поднялась вверх по Оби, а другая спустилась вниз до ее устья и вышла к морю, открыв Лукоморье – устье Оби. Это был первый поход русского войска за Урал. И все же сопротивление владимиро-суздальских колоний, попавших под влияние Московского княжества, нарастало. В 1323 году устюжане «изъимаша новгородцев, кто ходил на Югру, и ограбиша их». В 1324 году покорив Устюг, новгородский князь Юрий вошел в Орду, спустившись вниз по Каме. А в 1332 году московский князь Иван Калита «взверже гнев на Новгород, прося у них сребро закамское», приказал Новгороду поделиться захваченной добычей на Урале. Конец Новгородской республики В XIV веке Тверское, Московское и Литовское княжества неоднократно пытались подчинить Новгород своей власти. Тверской князь Михаил Ярославич, став великим князем владимирским, без предварительного согласия новгородцев прислал в Новгород наместников, что толкнуло их на сближение с Москвой. Иван Калита, Семен Гордый и другие московские князья, занимавшие великокняжеский стол, также стремились ограничить самостоятельность Новгородской республики. Острый конфликт между Новгородом и Москвой возник в 1397 году, когда Москва забрала Двинскую землю. Однако в 1398 году Двинская земля была возвращена Новгороду. К середине XV века Новгород в своем противодействии великим московским князьям сделался серьезным препятствием на пути преодоления феодальной раздробленности на Руси. В 1456 году новгородцы потерпели сокрушительное поражение от войск московского княжества. В феврале 1456 года в деревне Яжелбицы Василием II Темным, Великим князем Московским и Владимирским, и правительством Новгородской республики был подписан мирный договор - Яжелбицкий мир, положивший начало присоединению Новгорода к Москве. Явная угроза независимости со стороны московского княжества привела к формированию влиятельной антимосковской партии, которую возглавила вдова посадника Марфа Борецкая (Марфа-Посадница) со своим сыном, новгородским степенным посадником Дмитрием Борецким. Эта часть крупного новгородского боярства пыталась добиться перехода Новгорода под власть Великого княжества Литовского. В 1470 году по инициативе этой партии новгородцы пригласили из Литвы князя Михаила 28 Олельковича, а новгородская власть стала вести переговоры о союзе с великим князем литовским и королем польским Казимиром IV. Однако вопрос о переходе в подданство к Литовскому государству вызвал в Новгороде большие волнения среди населения. Московская великокняжеская власть старалась использовать обострившиеся противоречия в Новгороде и тяготение большой части населения к прекращению феодальных усобиц. Иван III попытался повлиять на Новгород через представителей церкви. Митрополит упрекал новгородцев в предательстве и требовал отказаться от «латинского государства», но вмешательство церкви только усилило разногласия и политическую борьбу в Новгороде. Действия новгородцев были расценены в Москве как «измена православию». Несмотря на то, что Михаил Олелькович в марте 1471 года покинул Новгород и уехал в Киев, Иван III принял решение организовать общерусский «крестовый поход» на Новгород. Религиозная окраска этого похода должна была сплотить всех его участников и заставить всех князей прислать свои войска на «святое дело». С другой стороны, усилия Новгорода по заключению союза с Казимиром к успеху не привели. Быстрое наступление московских войск помешало новгородцам завершить переговоры великим князем литовским и королем польским Казимиром IV. Договор не был утвержден королем, занятым в это время борьбой за чешский престол, а Литва уклонилась от войны с Москвой. 6 июня 1471 года десятитысячный отряд московских войск под командованием Данилы Холмского выступил из столицы в направлении Новгородской земли, спустя неделю в поход вышла армия Стриги Оболенского, а 20 июня 1471 года из Москвы начал поход сам Иван III. Продвижение московских войск по землям Новгорода сопровождалось грабежами и насилием, призванными устрашить противника 14 июля 1471 на левом берегу реки Шелони произошла знаменитая Шелонская битва между московскими войсками во главе с воеводой Даниилом Холмским и новгородским ополчением под командованием Дмитрия Борецкого. К московским войскам присоединились полки союзного Великого княжества Тверского, Пскова, и правитель Касимовского ханства Данияр с дружиной. Несмотря на численное превосходство новгородского войска, москвичи сумели одержать решительную победу. Согласно новгородским источникам, новгородцам поначалу удалось использовать свой численный перевес. Но тут на новгородскую пехоту обрушилась татарская конница, которая в этом походе была одной из ударных сил Ивана III. В ходе битвы на Шелони новгородская армия была наголову разгромлена. Потери новгородцев составили 12 тысяч человек, около двух тысяч человек попало в плен, среди них Дмитрий Борецкий. Он и еще трое бояр были казнены, а многие представители новгородской знати были подвергнуты жестоким репрессиям. Когда Новгород оказался в осаде, среди самих новгородцев взяла верх промосковская партия, вступившая в переговоры с Иваном III. Мирный договор, по которому Новгород обязывался выплатить контрибуцию в 16 тысяч рублей, был заключен 11 августа 1471 года. Новгород еще сохранял свое государственное устройство, однако уже не мог «отдаватися» под власть литовского великого князя. Великому князю московскому была уступлена значительная часть обширной Двинской земли. Одним из ключевых вопросов отношений Новгорода и Москвы стал вопрос о судебной власти. Осенью 1475 года великий князь прибыл в Новгород, где лично разобрал ряд дел о беспорядках; виновными были объявлены некоторые деятели антимосковской оппозиции. Фактически в этот период в Новгороде сложилось судебное двоевластие: ряд жалобщиков направлялись непосредственно в Москву, где и излагали свои претензии. Именно эта ситуация и привела к появлению повода для новой войны, закончившейся падением Новгорода. Весной 1477 года в Москве собралось некоторое количество жалобщиков из Новгорода. Среди этих людей были два мелких чиновника - подвойский Назар и дьяк Захарий. Излагая свое дело, они назвали великого князя «государем» вместо традиционного обращения «господин», предполагавшего равенство «господина великого 29 князя» и «господина великого Новгорода». Москва немедленно ухватилась за этот предлог: в Новгород были отправлены послы, потребовавшие официального признания титула государя, окончательного перехода суда в руки великого князя, а также устройства в городе великокняжеской резиденции. Вече, выслушав послов, отказалось принять ультиматум и начало подготовку к войне. 9 октября 1477 года великокняжеская армия отправилась в поход на Новгород. К ней присоединились войска союзников - Твери и Пскова. Начавшаяся осада города выявила глубокие разногласия среди защитников: сторонники Москвы настаивали на мирных переговорах с великим князем. Одним из сторонников заключения мира являлся новгородский архиепископ Феофил, что давало противникам войны определенный перевес, выразившийся в отправлении к великому князю посольства с архиепископом во главе. Но попытка договориться на прежних условиях не увенчалась успехом: от имени великого князя послам были заявлены жесткие требования («Вечу колоколу в отчине нашей в Новгороде не быти, посаднику не быти, а государство нам свое держати»), фактически означавшие конец новгородской независимости. Столь явно выраженный ультиматум привел к началу в городе новых беспорядков. Из-за городских стен начался переход в ставку Ивана III высокопоставленных бояр, в том числе военного предводителя новгородцев, князя В. Гребенки-Шуйского. В итоге решено было уступить требованиям Москвы, и 15 января 1478 года Новгород сдался, вечевые порядки были упразднены, а вечевой колокол и городской архив были отправлены в Москву. Произошло окончательное включение простиравшейся от Балтийского моря до Уральских гор Новгородской земли в состав Русского государства. После присоединения Новгорода к Москве в 1478 году Марфа-Посадница по приказу Ивана III Васильевича была арестована, выслана в Москву и пострижена в монахини, а все ее имущество конфисковано. Помимо отражения отдельных страниц продвижения новгородцев на Восток в летописях XI-XV веков, в многочисленных былинах и сказаниях воспеты удалой ушкуйник Васька Буслаев, не веривший «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай», вернувшийся из своих походов почтенным посадником Василием Буслаевичем, и богатый новгородский гость Садко. Василий Буслаев - новгородский герой, представляющий собой идеал молодецкой безграничной удали, олицетворение могущества самого Новгорода, тогда как гусляр Садко отличается дерзкой предприимчивостью и тягой к странствиям; его образ является олицетворением богатства Великого Новгорода. Для иллюстрации после данного раздела приведены три былины «О Садко-купце, богатом госте». Истории борьбы Марфы Посадницы против Великого княжества Московского посвящена историческая повесть крупнейшего русского историка и литератора Николая Михайловича Карамзина «Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода», впервые изданная в 1802 году, которая также приведена после данного раздела. M.В. ЛОМОНОСОВ «Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года» «Древняя российская история…», вышедшая в 1766 году уже после смерти М.В. Ломоносова, явилась крупным событием не только в русской исторической науке, но и в русской литературе. Это была первая работа по истории России, выпущенная после напечатания в 1674 году в Киеве «Синопсиса», составление которого приписывается Иннокентию Гизелю. Часть 1. О России прежде Рурика. Глава 10. О сообществе варягов-россов с новгородцами, также с южными славенскими народами и о призыве Рурика с братьями на княжение новгородское. 30 Поколения славенские в южной части означены выше сего; между ними знатнее прочих были поляне, не столько военными делами, как торгами, которые производились с греками, жившими издревле в великих, ими населенных городах, по Днепру: имена их Олбия или Бористенополь, Атодона, Зарум, Азагорие. Славяне жили обыкновенно семьями рассеянно, общих государей и городы редко имели, и для того древняя наша история до Рурика порядочным преемничеством владетелей и делами их не украшена, как у соседов наших, самодержавною властию управляющихся, видим. Шведы и датчане, несмотря что у них грамота едва ли не позже нашего стала быть в употреблении, первых своих королей прежде Рождества Христова начинают, описывая их домашние дела и походы. Кий, Щек и Хорев, создатели городов славенских в полянех, а особливо Киева, как видно из Нестора, были по случаю особливой знатности или храбрости над оными главные повелители, но и тех власть скончалась без потомственного наследства. И хотя южные славяне козарам, как северные варягам, дань давали, однако без монархии почитали себя вольными, что весьма тому дивно не покажется, кто рассудит закоренелое прежде упрямство славян новгородских противу самодержавной власти московских государей. Кий, может быть, усилился, ходивши по примеру других северных народов военачальником на Грецию, как объявляет Нестор, защищая его, что он не был перевозчик, как некоторые тогда говорили. Изо всего сего явно, что к приведению наших славян под самодержавство необходимо нужен был герой с храбрым народом, приобыкшим добровольно повиноваться, каков был Рурик с варягами-россами. Оскольд и Дир в полянех самодержавство начали, которое потом Ольгом укрепилось. Христианская вера завелась там еще прежде сих князей от варягов-россов, ходивших к Царю-граду ближайшим путем, Двиною мимо Полоцка, который между самыми древними городами славенского северного обитания считаться должен. Оскольд едва и сам не крестился ли в Греции, затем что в Киеве построена была издревле над ним церковь святого Николая. Притом же Кедрин свидетельствует, что из первых россов, приходивших войною к Царю-граду, по своем несчастии многие приняли закон христианский. На севере новгородцы, по разорении от угров и по великой моровой язве собравшись, предводительством и правлением благоразумного старейшины Гостомысла приведены были в цветущее состояние. После смерти его давали дань варягам и, как видно из Нестора, были от них некоторым образом управляемы, ибо говорит он, что пришли варяги за данью. Новогородцы им отказали и стали сами собою правительствовать, однако впали в великие распри и междоусобные войны, восстая один род против другого для получения большинства. Наконец, по завещанию Гостомыслову согласясь между собою и купно с чудскими ближними народами, выбрали и призвали Рурика с братьями к себе на княжение, сказав: "Земля наша велика и всем изобильна, одного только лишена суда и расправы, который вы утвердите". На сие прошение едва они преклонились, ведая их непостоянство и с грубостию соединенное своевольство. О породе сих князей согласно с Нестором рассуждает Преторий: "Конечно, они не из Дании или из Швеции были приняты, затем что языка, обычаев и обрядов различие и места расстояние сему не дозволяет верить, но призваны из соседов: думаю, из Пруссии и с ними сообщенных народов, которые соединением составили великое государство". Истина сия, кроме многих других доказательств, явствует, что нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан. Заключая сие, должно мне упомянуть о происхождении Рурикове от Августа, кесаря римского, что в наших некоторых писателях показано. Из вышеписанных видно, что многие римляне преселились к россам на варяжские береги. Из них, по великой 31 вероятности, были сродники коего-нибудь римского кесаря, которые все общим именем Августы, сиречь величественные или самодержцы, назывались. Таким образом, Рурик мог быть коего-нибудь Августа, сиречь римского императора, сродник. Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу. Часть 2. От начала княжения Рурикова до кончины Ярослава Первого. Глава 1. О княжении Рурикове и о прочих князях и владетелях, призванных из варягроссов. Рурик, самодержавства российского основатель и праотец многих государей, по прошению славян и чуди пришел к ним на княжение с двумя братьями, со всем родом и с варягами-россами. К пребыванию сперва избрал Ладогу, хотя новгородские славяне были главные его просители, и великость города больше приличествовала к столице. Посему кажется, что Рурик на слове их не совсем утверждался, ведая происходившие между ними межусобия. Ладога для всегдашнего проезду славян, варягов и чуди удобность подавала примечать движения недоброхотов его в Новегороде. Середний брат Синеус сел княжить на Белеозере; меньший, Трувор, в Изборске. Таким образом, по единой крови и по общей пользе согласные между собою государи, в разных местах утвердясь, шатающиеся разномысленных народов члены крепким союзом единодушного правления связали. Роптать приобыкшие новгородцы страшились Синеусова вспоможения Рурику, ибо он обладал сильным белозерским чудским народом, называемым весью. Трувор, пребывая в близости прежнего жилища, скоро мог поднять варягов к собственному и братей своих защищению. Итак, имея отвсюду взаимную подпору, неспокойных голов, которые на избрание Руриково не соглашались, принудили к молчанию и к оказанию совершенной покорности, так что, хотя Синеус по двулетном княжении скончался и Трувор после него жил недолго, однако Рурик в великий Новгород преселился и над Волховым обновил город. Единоначальствуя над многими землями, роздал боярам своим городы и области для управления и отпустил их с роды своими и со многими россами, особливо ж в Полотск, в Ростов и на Бело-озеро, дабы россы, соединясь со славянами и с чудью, один народ составили и тем бы укрепили общую тишину с его владением. Видя Руриков разум и мужество, некто знатный новгородец, именем Вадим, человек, склонный к общенародному прежнему владению, и сам желал быть, повидимому, в том участником или еще и главным, советовал с единомышленниками своими, как бы избыть от росской власти. И, уповая на свою у новгородцев важность и на сообщников, говорил не закрытно, что Рурик пришел привесть их россам в рабство и в роды родов утвердить самодержавство. Услышав сии возмутительные речи и узнав умышление, Рурик Вадима с главными сообщниками предал смерти. И так иных грозою к боязни, иных властию к послушанию, иных правосудием и милостию к люблению приведши, на владении утвердился непоколебимо. Державе его тогда покорны были от славенского языка: Новгород, Изборск и Полотск; из чудского народа: меря, весь и мурома, то есть Ростов, Белоозеро и Муромская земля. Южные славяне, как поляне, кривичи, древляне, северяне и прочие, отчасти своими старейшинами управлялись, отчасти дань платили козарам. Северные славяне от новых своих владетелей прозвались россами. Пришли из варяг с Руриком двое знатные бояре Осколд и Дир, которые в покое жить не обыкли, но любили всегда в военном деле упражняться. Сии просили, чтобы отпустить их с родом и с людьми своими к Царюграду поискать войною большего счастия. По уволении предприяли путь по Днепру вниз судами. В Полянской земле на горе увидели город и там живущих спросили, кому он подвластен? На сие от жителей ответствовано, что три брата - Кий, Щек и Хорев построили сей город во имя старшего и уже их не стало. Жители платят дань козарам. Осколд и Дир поселились в Киеве, присовокупили к себе множество варягов и начали княжить над полянами, не завися от Рурика. 32 Утвердясь на владении, собрали войско и пошли на Царьград во время Михайла царя, в четвертоенадесять лето его державы. Будучи сей государь в походе против агарян у Черной реки, по вести, данной от епарха, в Царьград возвратился. Осколд и Дир, приставши к берегам греческим в двухстах судов и разорив окрестные места многим убийством, обступили город, и сам царь пробрался в него с нуждою. Вшед в Влахернскую церковь с патриархом Фотием, слушал молебства во всю ночь. Ризу Богоматере с пением вынесши на берег, в воду погрузили в тихое время. Внезапно поднялась великая буря и росские суда, пригнав к берегу, разбила. Осколд и Дир, потеряв великое множество войска, с немногими остатками возвратились в Киев. Н.М. КАРАМЗИН «ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО» Том I. Глава IV. Рюрик, Синеус и Трувор. 862-879 гг. Призвание Князей Варяжских в Россию. Основание Монархии. Аскольд и Дир. Первое нападение Россиян на Империю. Начало Христианства в Киеве. Смерть Рюрика. Начало Российской Истории представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай. Славяне добровольно уничтожают свое древнее правление и требуют Государей от Варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили Самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан: так повествует наш Летописец - и рассеянные племена Славянские основали Государство, которое граничит ныне с древнею Дакиею и с землями Северной Америки, с Швециею и с Китаем, соединяя в пределах своих три части мира. Великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года, по летосчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению Монархической власти. Желая некоторым образом изъяснить сие важное происшествие, мы думаем, что Варяги, овладевшие странами Чуди и Славян за несколько лет до того времени, правили ими без угнетения и насилия, брали дань легкую и наблюдали справедливость. Господствуя на морях, имея в IX веке сношение с Югом и Западом Европы, где на развалинах колосса Римского основались новые Государства и где кровавые следы варварства, обузданного человеколюбивым духом Христианства, уже отчасти изгладились счастливыми трудами жизни гражданской - варяги или Норманы долженствовали быть образованнее Славян и Финнов, заключенных в диких пределах Севера; могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа. Бояре Славянские, недовольные властию завоевателей, которая уничтожала их собственную, возмутили, может быть, сей народ легкомысленный, обольстили его именем прежней независимости, вооружили против Норманов и выгнали их; но распрями личными обратили свободу в несчастие, не умели восстановить древних законов и ввергнули отечество в бездну зол междоусобия. Тогда граждане вспомнили, может быть, о выгодном и спокойном правлении Норманском: нужда в благоустройстве и тишине велела забыть народную гордость, и Славяне, убежденные - так говорит предание - советом Новогородского старейшины Гостомысла, потребовали Властителей от Варягов. Древняя летопись не упоминает о сем благоразумном советнике, но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей Истории. Новгородцы и Кривичи были тогда, кажется, союзниками Финских племен, вместе с ними плативших дань Варягам: имев несколько лет одну долю, и повинуясь законам одного народа, они тем скорее могли утвердить дружественную связь между собою. Нестор пишет, что Славяне Новогородские, Кривичи, Весь и Чудь отправили Посольство за море, к Варягам-Руси, сказать им: Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: идите княжить и владеть нами. Слова простые, краткие и сильные! Братья, именем Рюрик, Синеус и Трувор, знаменитые или родом или делами, согласились принять власть над 33 людьми, которые, умев сражаться за вольность, не умели ею пользоваться. Окруженные многочисленною Скандинавскою дружиною, готовою утвердить мечем права избранных Государей, сии честолюбивые братья навсегда оставили отечество. Рюрик прибыл в Новгород, Синеус на Белоозеро в область Финского народа Веси, а Трувор в Изборск, город Кривичей. Смоленск, населенный также Кривичами, и самый Полоцк оставались еще независимыми и не имели участия в призвании Варягов. Следственно, держава трех владетелей, соединенных узами родства и взаимной пользы, от Белаозера простиралась только до Эстонии и Ключей Славянских, где видим остатки древнего Изборска. Сия часть нынешней С. Петербургской, Эстляндской, Новогородской и Псковской Губерний была названа тогда Русью, но имени Князей Варяго-Русских. Более не знаем никаких достоверных подробностей; не знаем, благословил ли народ перемену своих гражданских уставов? Насладился ли счастливою тишиною, редко известною в обществах народных? Или пожалел ли о древней вольности? Хотя новейшие Летописцы говорят, что Славяне скоро вознегодовали на рабство и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими из своих единомышленников в Новегороде - случай вероятный: люди, привыкшие к вольности, от ужасов безначалия могли пожелать Властителей, но могли и раскаяться, ежели Варяги, единоземцы и друзья Рюриковы, утесняли их - однако ж сие известие, не будучи основано на древних сказаниях Нестора, кажется одною догадкою и вымыслом. Чрез два года [в 864 г.], по кончине Синеуса и Трувора, старший брат, присоединив области их к своему Княжеству, основал Монархию Российскую. Уже пределы ее достигали на Восток до нынешней Ярославской и Нижегородской Губернии, а на Юг до Западной Двины; уже Меря, Мурома и Полочане зависели от Рюрика: ибо он, приняв единовластие, отдал в управление знаменитым единоземцам своим, кроме Белаозера, Полоцк, Ростов и Муром, им или братьями его завоеванные, как надобно думать. Таким образом, вместе с верховною Княжескою властию утвердилась в России, кажется, и система Феодальная, Поместная, или Удельная, бывшая основанием новых гражданских обществ в Скандинавии и во всей Европе, где господствовали народы Германские. Монархи обыкновенно целыми областями награждали Вельмож и любимцев, которые оставались их подданными, но властвовали как Государи в своих Уделах: система, сообразная с обстоятельствами и духом времени, когда еще не было ни удобного сношения между владениями одной державы, ни уставов общих и твердых, ни порядка в гражданских степенях, и люди, упорные в своей независимости, слушались единственно того, кто держал меч над их головою. Признательность Государей к верности Вельмож участвовала также в сем обыкновении, и завоеватель делился областями с товарищами храбрыми, которые помогали ему приобретать оные. К сему времени Летописец относит следующее важное происшествие. Двое из единоземцев Рюриковых, именем Аскольд и Дир, может быть, недовольные сим Князем, отправились с товарищами из Новагорода в Константинополь искать счастия; увидели на высоком берегу Днепра маленький городок и спросили: "Чей он?" Им ответствовали, что строители его, три брата, давно скончались и что миролюбивые жители платят дань Козарам. Сей городок был Киев: Аскольд и Дир завладели им; присоединили к себе многих Варягов из Новагорода, начали под именем Россиян властвовать как Государи в Киеве и помышлять о важнейшем предприятии, достойном Норманской смелости. Прежде шли они в Константинополь, вероятно, для того, чтобы служить Императору: тогда ободренные своим успехом и многочисленностию войска, дерзнули объявить себя врагами Греции. Судоходный Днепр благоприятствовал их намерению: вооружив 200 судов, сии витязи Севера, издревле опытные в кораблеплавании, открыли себе путь в Черное море и в самый Воспор Фракийский, опустошили огнем и мечем берега его и скоро осадили Константинополь с моря. Столица Восточной Империи в первый раз увидела сих грозных неприятелей; в первый раз с ужасом произнесла имя Россиян, Ρως. Молва народная возвестила их Скифами, жителями баснословной горы Тавра, уже 34 победителями многих народов окрестных. Михаил III, Нерон своего времени, царствовал тогда в Константинополе, но был в отсутствии, воюя на берегах Черной реки с Агарянами. Узнав от Эпарха, или Наместника Цареградского о новом неприятеле, он спешил в столицу, с великою опасностию пробрался сквозь суда Российские и, не смея отразить их силою, ожидал спасение от чуда. Оно совершилось, по сказанию Византийских Летописцев. В славной церкви Влахернской, построенной Императором Маркианом на берегу залива, между нынешнею Перою и Царемградом, хранилась так называемая риза Богоматери, к которой прибегал народ в случае бедствий. Патриарх Фотий с торжественными обрядами вынес ее на берег и погрузил в море, тихое и спокойное. Вдруг сделалась буря; рассеяла, истребила флот неприятельский, и только слабые остатки его возвратились в Киев. Нестор согласно с Византийскими Историками описывает сей случай, но некоторые из них прибавляют, что язычники Российские, устрашенные Небесным гневом, немедленно отправили Послов в Константинополь и требовали святого крещения. Окружная грамота Патриарха Фотия, писанная в исходе 866 года к Восточным Епископам, служит достоверным подтверждением сего любопытного для нас известия. "Россы, говорит он, славные жестокостию, победители народов соседственных и в гордости своей дерзнувшие воевать с Империею Римскою, уже оставили суеверие, исповедуют Христа и суть друзья наши, быв еще недавно злейшими врагами. Они уже приняли от нас Епископа и Священника, имея живое усердие к богослужению Христианскому". Константин Багрянородный и другие Греческие Историки пишут, что Россы крестились во время царя Василия Македонского и Патриарха Игнатия, то есть не ранее 867 года. "Император (говорят они), не имея возможности победить Россов, склонил их к миру богатыми дарами, состоявшими в золоте, серебре и шелковых одеждах. Он прислал к ним Епископа, посвященного Игнатием, который обратил их в Христианство". Сии два известия не противоречат одно другому. Фотий в 866 году мог отправить церковных учителей в Киев: Игнатий также; они насадили там первые семена Веры истинной: ибо Несторова летопись свидетельствует, что в Игорево время было уже много Христиан в Киеве. Вероятно, что проповедники, для лучшего успеха в деле своем, тогда же ввели в употребление между Киевскими Христианами и новые письмена Славянские, изобретенные Кириллом в Моравии за несколько лет до того времени. Обстоятельства благоприятствовали сему успеху: Славяне исповедовали одну Веру, а Варяги другую; впоследствии увидим, что древние Государи Киевские наблюдали священные обряды первой, следуя внушению весьма естественного благоразумия; но усердие их к чужеземным идолам, коих обожали они единственно в угождение главному своему народу, не могло быть искренним, и самая государственная польза заставляла Князей не препятствовать успехам новой Веры, соединявшей их подданных, Славян, и надежных товарищей, Варягов, узами духовного братства. Но еще не наступило время совершенного торжества ее. Таким образом, Варяги основали две Самодержавные области в России: Рюрик на Севере, Аскольд и Дир на Юге. Невероятно, чтобы Козары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его Варягам, хотя Летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира в странах Днепровских: оружие без сомнения решило, кому начальствовать над миролюбивыми Полянами; и ежели Варяги действительно, претерпев урон на Черном море, возвратились от Константинополя с неудачею, то им надлежало быть счастливее на сухом пути, ибо они удержали за собою Киев. Нестор молчит также о дальнейших предприятиях Рюрика в Новегороде, за недостатком современных известий, а не для того, чтобы сей Князь отважный, пожертвовав отечеством властолюбию, провел остаток жизни в бездействии: действовать же значило тогда воевать, и Государи Скандинавские, единоземцы Рюриковы, принимая власть от народа, обыкновенно клялися именем Одиновым быть завоевателями. Спокойствие Государства, мудрое законодательство и правосудие составляют ныне славу 35 Царей; но Князья Русские в IX и Х веке еще не довольствовались сею благотворною славою. Окруженный к Западу, Северу и Востоку народами Финскими, Рюрик мог ли оставить в покое своих ближних соседей, когда и самые отдаленные берега Оки долженствовали ему покориться? Вероятно, что окрестности Чудского и Ладожского озера были также свидетелями мужественных дел его, неописанных и забвенных. - Он княжил единовластно, по смерти Синеуса и Трувора, 15 лет в Новегороде и скончался в 879 году, вручив правление и малолетнего сына, Игоря, родственнику своему Олегу. Память Рюрика, как первого Самодержца Российского, осталась бессмертною в нашей Истории и главным действием его княжения было твердое присоединение некоторых Финских племен к народу Славянскому в России, так что Весь, Меря, Мурома наконец обратились в Славян, приняв их обычаи, язык и Веру. П. А. ПЛАВИЛЬЩИКОВ «Рюрик» Трагедия в пяти действиях Впервые первый том сочинений Петра Алексеевича Плавильщикова был издан в Санкт-Петербурге в 1816. Рукопись была подготовлена к печати самим автором еще в 1812 году, а цензурное разрешение было получено в 1814 году. Время создания «Рюрика» - начало 1790-х годов. Сюжет восходит к летописному преданию о восстании в древнем Новгороде Вадима против князя Рюрика, которое легло в основу сюжета трагедий Екатерины II и Я.Б. Княжнина («Вадим Новгородский»). Характеры главных героев в трагедии Плавильщикова соответствуют интерпретации их исторических прототипов русским писателем Федором Александровичем Эминым (до крещения Магомет Али Эмин) в его труде «Российская история жизни всех древних государей» 1767 года. О Рюрике там сказано, что он «побуждал своих подданных к последованию добродетели примером своей доброй жизни, а не строгими наказаниями». Вадим же, «сей гордый человек желал сам владения и советовал своим согражданам извергнуть то иго, которое на них тогда налагать начали...». В разрешении трагедийного конфликта Плавильщиков отступает от версии Эмина, согласно которой Вадим с сообщниками был казнен Рюриком. Для драматурга важнее было подчиниться логике созданного им образа, а не историческому факту. В финале трагедии Вадим признает моральное превосходство Рюрика и смиряется. Смысл трагедии не исчерпывается нравственной проблематикой, характерной для литературы XVIII века. Размышления персонажей об отношениях личности и государства, личности и законов, о необходимых пределах власти выводят трагедию за рамки исторического контекста. Трагедия «Рюрик» в первый раз была представлена на сцене придворного театра в Санкт-Петербурге под названием «Всеслав» в 1791 году. В Москве пьеса шла 9 и 12 февраля 1794 года, а также 11 сентября и 11 ноября 1803 года. Сия трагедия представлена была в С.-Петербурге придворными актерами под названием «Всеслав», а ныне издается под тем названием, под каким она сочинена. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Рюрик, великий князь русский. Вадим, вельможа новгородский. Пламира, дочь его. Вельмир, вельможа и начальник стражи. Вельможи. Воины. Народ всякого возраста. Действие в Новгороде в княжеском доме. 36 ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Княжеский чертог ЯВЛЕНИЕ 1 Вадим и Вельмир Вельмир Вадима в горести я ныне обретаю, А горести твоей с тобой не разделяю? Какой удар твой дух геройский днесь мятет? Вельмир всю кровь свою за друга пролиет. Вадим Терзают грудь мою мученья нестерпимы, И в сердце злобы огнь горит неукротимый. Здесь Рюрик царствует; я в рабстве жизнь влачу; Здесь Рюрик царствует: я стражду и молчу. Покорствовать Вадим привык ли, ты то знаешь; А горести моей причину вопрошаешь! Вельмир Владычество его Вадим Мне самой смерти злей. Славена смертию пресекся род князей, Единодушие прияло вид короны, Без скиптра чтили все Славеновы законы. Но время оборот всему дает иной, Стал править Гостомысл народною судьбой, Верховна власть его со мною разделялась, И мне главой здесь быть надежда оставалась. Но рок отъемлет все, я свержен в пропасть бед. Зри гордых замыслов моих плачевный след: Всеобщий глас хвалы, как гром, мой слух пронзает, Он Гостомысла мне во всем предпочитает. Пленяся кротостью, граждан моих сердца В нем стали почитать отечества отца. Я первый должен был, народу в угожденье, Торжественно воздать ему сие почтенье. Я сделал то, но скрыл во сердце злобы яд, И в мыслях положил противных свергнуть в ад. Раздор посеял я, он тайной покрывался, И страшный бунт потом во граде возгорался. Отец сей, чад своих спасти лишенный сил, Призваньем Рюрика ту бурю укротил. Варягорусский князь уж нами обладает! Славенским титлом он почтить себя дерзает. Се хитрость адская, с судьбиной согласясь, Рождает твердую с царем народа связь. Вторично я сражен, но злейшим стал ударом. Попрать стремлюся все сие во гневе яром. 37 Вельмир Вадиму друг; вверяюсь я тебе, Будь спутником моим в толь горестной судьбе. Расторгнем мы ея на нас ожесточенье, Прославим гордыя души моей стремленье. Здесь Гостомысла нет; удобно время нам, Пронзив грудь Рюрику, закон дать сим странам. Вельмир Что слышу я! Вадим Вельмир! твой вид теперь смущенный, Вельмир Пронзить грудь Рюрику, славяне кем блаженны! К чему стремишься ты? К чему влечешь меня? Я, дружества к тебе священный долг храня, Всем жертвовать готов желаньям справедливым, Чтобы Вадима зреть превыше всех счастливым. Когда же к счастию ведет злодейства путь, Ты лучше порази сию противну грудь, Но друга в изверга не тщися претворити. Кого стремишься ты так люто поразити? Какой в сем действии найти возможешь плод? Лишася Рюрика, восстонет весь народ, Достигнет до небес вопль, с ужасом смешенный. Единой местию всех души напоены Все казни злейшия убийце изрекут, И сами боги нас на жертву предадут. Пусть казни убежать злодей находит средство, Но счастье ль трон тебе явит? ужасно бедство: Страшася на тебе кровавого венца, Порабощенные граждан твоих сердца Врага отечества в тебе возненавидят. Младенцы, ныне свет которы только видят, Едва начнут вещать, и в тот же самый час Проклятие тебя их будет первый глас. Вадим И ты прельщаешься раба его названьем? Каким душа моя объемлется терзаньем, Что сердца твоего доныне я не знал! Геройский дух славян совсем уже упал. Пред идолом своим на землю повергайтесь, Владыки трепеща, вы в рабстве пресмыкайтесь. Забудьте, что цари несли к славянам дань, И Александр не смел на них воздвигнуть брань. А ты души моей стремленье благородно Монарху возвести: рабу то чувство сродно. Оставь изменника достойной казни ждать: Сего единого я должен трепетать. Вельмир, Пламириной прельщенный красотою, 38 Не смея возблистать душевной высотою, Отца любовницы во смертный ров влечет. Ея супругом быть в тебе достоинств нет. Коль быти дочь моя рабыней согласится, Вадимовой рукой мгновенно поразится. Любовный огнь, в крови пылающий твоей, Согласным начинал быть с волею моей, Пламиры испытать лишь чувства оставалось. Уж сердца твоего блаженство совершалось, Но робостью своей ты сам отверг его. Вельмир Чтоб я лишил себя чувств сердца моего, В которых жизнь моя питанье лишь находит! Пылающая страсть все меры превосходит. Пламирой обладать, нет блага больше мне! Души возлюбленной ея красы одне Превыше чту всего, что в мире есть прелестно, Без ней понятье мне блаженства неизвестно. Каких ты хочешь жертв? Вельмир на все готов, Чтобы достойным быть мне брачных с ней оков. Но если смертных рок, отрады не терпящий, Все счастие славян расторгнути хотящий, Отца их мне велит пролить дражайшу кровь И, ею обагрясь, венчать мою любовь, Пусть громы на меня ниспошлет власть жестока, Не устрашуся я презреть веленье рока. ЯВЛЕНИЕ 2 Те же и Пламира Пламира В каком смятеньи зрю тебя, родитель мой! Вадим Души моей навек разрушился покой. Пронзает грудь отца твой жребий ныне лютый, Я с трепетом познал его в сии минуты. Оплакивай меня, коль любишь ты отца, И жди позорного ты дней моих конца. Враги мои меня повсюду окружают И плавать во крови Вадимовой алкают. Поверя дружеству, в котором крылась лесть, Мой подвиг, к коему влечет едина честь, Я поздно уж познал, что нет друзей в сем мире. Я сам себе злодей, я враг моей Пламире. К спасенью моему ни в чем не вижу средств, Мне каждый миг грозит собором страшных бедств, Но не страшит меня богов толь грозна воля, Ужасней смерти мне твоя сурова доля. Пламира 39 Трепещет дух во мне от слов ужасных сих! Что может нарушать блаженство дней твоих, Когда под сению кротчайшия державы Вознесшийся на верх блистательныя славы Вкушает радости славянский весь народ? На троне княжеском источник зрим щедрот, Питающий сердца и души всех отрадой. Восторги общества князь чтит одной наградой За труд, которым наш покой восставил он. Под скипетром его нигде не слышен стон, Единогласно все славяне лишь взывают, Что благодетеля в монархе обожают! Князь другом чтит тебя, то знает весь народ, И вот против врагов необорим оплот! И если кто по сем врагом тебе быть смеет, Ни сердца, ни души тот смертный не имеет. Вадим Колико лесть его далеко превзошла, Во всех сердцах себе поборников нашла. Мне Рюрик лютый враг, когда он на престоле, Вадим не властвует славянами уж боле. В нем римских кесарей преславна кровь течет, Что нужды до того: хочу, чтобы весь свет От крови моея познал владык славенских, Гремящих славою во всех краях вселенских. Новград то ж в Севере, в Италии что Рим, Столицей мира быв толико долго чтим, Познал бы, может быть, из подвига кровава, Кому принадлежит вселенныя держава. Но я забвен. В тебе моя померкнет кровь. Пламира Ах! может быть, ко мне он чувствуя любовь, В чертог сей нас призвал открыти чувства страстны, (в сторону) Иль сердца моего предчувствия напрасны. ЯВЛЕНИЕ 3 Те же, Рюрик, вельможи и воины Рюрик Народа храброго избранием призван Принять верховну власть и скиптр славенских стран, Единым только я в сем сане утешаюсь, Коль к счастию граждан в порфиру облекаюсь. Но чем уверюсь я о истине сего, Хотя путь всем отверст до трона моего? Уж поздно жалобы стенящих нам внимати. Хочу я помощью беды предупреждати. Нередко человек, коль ввержется в напасть, Смертельный в сердце яд уж никакая власть Не может исцелить: сокровища вселенной 40 Отраду дать душе бессильны утомленной. Порода, сан вельмож непрекословный долг Монарха наставлять, дабы монарх возмог Чрез них взирать на все страны ему подвластны И все то разрушать, чем могут быть несчастны Отечества сыны. На верх взойду утех, Когда желаньям сим последует успех. Но я страшусь сего единого в короне, Чтоб лесть, гнездящаясь при каждом в свете троне, Не скрыла пред лицом моим народных бед, Чем скромней вид ея, тем пагубнее след. Хочу прелестного ея избегнуть яда, И, чтоб от ней была мне верная преграда, Стремился сердце я достойное избрать, С которым бы я мог сан пышный разделять. Вельможи и народ мой выбор оправдают, Когда предмет любви владыки их познают, Но Рюрик смеет ли ласкаться счастьем сим, Что сердце съединит свое Пламира с ним? Вельмир (в сторону) О боги! Пламира (с восторгом и удивлением) Государь! Вадим делает сильное движение, показывающее неудовольствие Рюрик Тобою восхищаюсь; Чем больше зрю тебя, тем более прельщаюсь. По добродетелям, владеющим тобой, Измерь пылающий к тебе жар в сердце мой. Люблю и страстию моею я горжуся. Ах! Если браком я с тобою сопрягуся, Все благости богов тобой познаю я, Блаженство утвердит славян душа твоя. Пусть гордые цари считают то геройством, Чтоб жертвуя своим и подданных спокойством, Свирепостью меча вселенну устрашать И властолюбия сим алчность насыщать. Всегда врагов найдет себе война кровава, С победой горький стон граждан разносит слава, А я на трон восшел блюсти подвластных чад. Спасти единого приятней мне стократ, Чем кровью их купить владычество вселенной. Я, добродетелью твоею подкрепленной, Законы кроткие отечеству подам, Источник в них отрад пребудет всем сердцам. Не меч нас оградит, прославят не победы, Но дружба, кою в нас приобретут соседы. 41 Пламира! Скиптр и трон во области моей Есть слабый только дар мой красоте твоей. Ты большее иметь достойна приношенье: Душа моя тебе приносит обоженье. Мой лавр и торжество, твоя над сердцем власть, Порфира и венец, драгого сердца страсть. (К Вадиму.) Но должно нам внимать природы глас священный. Вадим! Твой ныне князь, Пламирой восхищенный, Из уст твоих судьбы своей решенья ждет, Которым в счастии всех смертных превзойдет. И если мне владеть предписано судьбою Ко счастью сограждан, к отраде и покою, Коль сим достоин я славенских стран венца, Так будь отцом, Вадим, граждан твоих отца. Вадим Я больше всех себя счастливым признаваю, Коль счастье дочери достойно обретаю. Свершится все, чего желать лишь я возмог, Рука ея тебе явит достойный долг. Пламира Когда вниманием я Рюрика почтенна, Превыше смертных всех сим счастьем вознесенна. Тебя боготворит славенский весь народ, Источник зря в тебе всех божеских щедрот. Нет сердца в подданных, которо бы хоть мало Твоим велениям противиться дерзало. Желанье Рюрика есть первый наш закон, Восторги сограждан твой составляют трон, Пламире ли одной то чувствовать не сродно? Все свято для меня, что Рюрику угодно. Рюрик Нет, Рюрик требовать не смеет ничего, Противу склонности, от сердца твоего. Вещаешь: я достиг всеобща уваженья, Но то единого предмет воображенья. Величество и власть - блистательны мечты,Не могут населить во сердце пустоты. Всю цену счастие и прелести теряет, Коль с нами счастия никто не разделяет. Когда же страсть мою воспламеняет кровь, Не жертву я в тебе стремлюсь обресть, любовь. На троне отягчен единой похвалою, Пример явлю я всем победой над собою. Пламира Почто ты прибегать к победе хочешь сей, Когда ты властвуешь навек душой моей? Почто в себе, почто так мало ты уверен? 42 Уж в сердце сем давно пылает огнь безмерен. Не трон, наполненный блестящей суеты, Пленили мысль мою твой взор, лица черты. Сколь дух твой кротостью всех смертных превышает, Столь власть любви в душе Пламиры возрастает. Толикой твердости нельзя в природе быть, Чтоб на тебя взирать и, видя, не любить. Рюрик Ах! Что вещаешь ты? Нет счастья в мире боле, Я вижу рай в моей завидной смертным доле. Отрадный внемля глас, восторгом упоен, Я мню, что я богов в жилище вознесен, Где прелести твои с бессмертными блистают И их самих равно, как смертных, удивляют. Славяне будут все отныне обожать В тебе отечества возлюбленную мать. Пламира Остави, государь, названья толь велики. Познал весь смертных род и все земны владыки, Что рай здесь насадить лишь можешь ты един, Ты свету доказал, чем важен царский чин. В душе твоей богов все благости вмещенны, Тебе и мысль моя и чувства покорены. Любима я тобой, блаженней что сего? Ты царь души моей, бог сердца моего: Вот радости моей безмерной совершенство! Родитель сам нарек Пламирино блаженство. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ 4 Рюрик, Вадим, Вельмир, вельможи и воины Рюрик Коль многи торжества мне небо подает! Сей день отрады мне сугубы в сердце льет. Доныне я стенал, подвигнут нуждой к брани, Где алчна смерть себе берет напрасны дани. Во буйной ярости враждебных сонм людей, Безумству следуя и наглости своей, Питая к счастию других несыту злобу. Стремился в адскую низвергнуть нас утробу И грудь отечества свирепо растерзать. Я должен был врагов сих лютых наказать. Покой граждан моих не может утвердиться, Доколь разбойничье гнездо не истребится. Герой наш Гостомысл попрал уж зверство их. Остаток дерзостных врагов кичливых сих Познал, что сам себе тот гибель устрояет, Кто к гибели других все силы устремляет: Трепещет в горести, терзаем сам собой, Покрова ждет от нас, стеснен своей бедой. 43 Суровством угнетать бесчестно побежденных. Потщуся усладить я жребий сих плененных, Они уж не враги, когда пощады ждут. Пусть в победителях они друзей найдут, В число своих граждан и их я приобщаю. Народу объяви, Вадим, что я вещаю, Что тишины драгой простерся здесь покров, Со славою трофей нам послан от богов; Да торжествуют все, вкушая радость мира, Умножит радость их в венце со мной Пламира. Теперь я познаю бессмертных благодать, Что к счастию славян я послан обладать. Когда Пламиру мне вы, боги, даровали, Все благости свои к народу ниспослали. Довольны будут мной граждане, небеса; Восходит на престол божественна краса. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ 5 Вадим и Вельмир Вадим Довольны! Нет, постой, отвергни горды мысли, Владетелем сердец себя еще не числи. Еще твой лютый враг, еще Вадим живет, Твоих стремлений всех успехи разорвет. Напрасно в тишине ты славишь нам защиту, Ты прежде испытай Вадима злость несыту. Последовати мне Вельмир уже ль готов, Иль жребий свой еще блаженным чтит суров? Твой идол у тебя любезную отьемлет. Еще ли льсти его Вельмир сраженный внемлет? Иль сердца и души тебя не тронет глас? Вельмир С Пламирой потерял я жизнь мою сейчас. О счастьи ль мыслить мне? Кляну судьбу жестоку. Пойдем, Вадим, пойдем, отмстим враждебну року. Не помню сам себя и забываю долг, Мне адом кажется сей пагубный чертог. Иду вослед тебе, отмщения алкая, На жертву злой любви все в свете поражая. Не страшен мне теперь с небес ревущий гром; Я вижу с трепетом, коль тяжко быть рабом. Вадим Когда ты чувствуешь сие несносно бремя, Свергай его скорей, уже не терпит время. Прибывши Гостомысл во торжестве своем Разрушить может все; скорей, скорей пойдем, Повергнем князя мы, которым оскорбленны. Начальству твоему все стражи покоренны, Ты должен лишь держать в покорности их сей. 44 А Рюрика сразить оставь руке моей. Конец первого действия КОММЕНТАРИИ Призваньем Рюрика ту бурю укротил... - Согласно «Повести временных лет» Рюрик был варягом (норманном) (см. комментарий к трагедии "Вадим Новгородский") Забудьте, что цари несли к славянам дань, // И Александр не смел на них воздвигнуть брань. - Согласно легенде, Александр Македонский, придя к славянам с войной и увидев людей «храброго сложения тел», не отважился на бой, так как понял, что в битве со славянами можно больше потерять, чем получить в добычу (Эмин Ф. Российская история жизни всех древнейших... государей... т. 1. СПб., 1767, с. 10-12). В нем римских кесарей преславна кровь течет... - Согласно «Синопсису» Иннокентия (Гизеля) приглашенные в Новгород варяжские князья пришли «от немец». ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ 1 Вельмир и Пламира (выходят с разных сторон) Пламира Граждане в торжестве свой жребий прославляют. Два сердца ныне лишь отрад не ощущают Родитель мой и ты? Вельмир (в сторону) О боги! Пламира Страшный гнев Родитель кажет днесь, ко мне освирепев. Он, лютой яростью волнуемый, трепещет И только на меня сердиты взоры мещет, Клянет природу всю, самих богов и ад. И ты смущен, Вельмир! Какой печали яд В толь радостные дни в вас души растравляет? Иль то противно вам, что Рюрик избирает Супругою меня? Вельмир Коль знал бы так весь свет, Что на престоле быть тебя достойней нет, Как знаю я, давно б отрада всех -- Пламира Была владычицей всего пространна мира. Но кто достоин быть всех выше предпочтен, Тот без венца велик, без трона возвышен. Славенский род не знал и имени короны, Но многим скипетрам он подавал законы, Господствующий дух с свободою в сердцах Ужасными славян явил во всех странах. Где есть какой народ, какая где держава, Где б громкая славян не раздавалась слава? 45 Властители царей, властители судьбы, Славяне стали днесь все Рюрика рабы. Пламира Название раба всех смертных ужасает, А рабство в вольности мечтательной прельщает. Когда страшишься ты законну власть внимать, Как можешь истину в свободе сохранять? Где безначалье, там граждане ослепленны, И сердцем, и умом, и пользой разделенны, Текут, куда кого блестяще зло манит Иль сильной гордости вельмож смиренный вид. Вельможи первенства со властию алкают, Раздора яд в сердцах народа тем питают. Вельможи рабствуют борющим их страстям, Народ порабощен строптивым сим властям. Везде славянами славянска кровь лиется Вот иго страшное, что вольностью зовется! Когда ж с короною и сладка тишина Здесь царствует везде, блаженна вся страна. А ты дерзнул роптать, блаженство то вкушая. Вельмир Блаженство! Где оно? Моя судьбина злая Отъемлет всё, мой дух и сердце растерзав, И самых чувств уже нарушен стал устав. Без скиптра, без венца давно б Вельмир несчастный Без трепета открыл Пламире чувства страстны, И если бы весь мир любви твоей искал, С восторгом и тогда б "люблю" тебе сказал. А днесь уже я сим монарха прогневляю. Но в пламени моем я чувствовать дерзаю, Что если бы не блеск порфиры и венца, Сплела бы, может быть, взаимна страсть сердца. Пламира Души великой кто достоинств не имеет, Тот правды ощущать в душе своей не смеет. Когда ты мнить дерзнул, что в гордости моей Плененна властию, величием царей, Почто ж не смел явить славянам обороны, Спасти отечество, достойным быть короны? Когда против славян вооружался рок, Повсюду протекал граждан кровавый ток; Повсюду алчна смерть в свирепстве преужасном Погибель сеяла в народе пренесчастном; Стон, ужас, плач и вопль, на лицах бледный страх Всех души угнетал, отчаянье в сердцах Ужасней смерти жизнь во граде сем являло: Почто ж ты сокрушить не смел раздора жало? Когда луч солнечный скрывался за леса, И черной ночи мрак всходил на небеса, 46 Кроваво зрелище сей тьмою покрывалось, Но в темноте ночной убийство умножалось. Лишь с блеском солнечным земли коснется жар, Восходит от земли к нему кровавый пар. Междуусобие, явившись в зверстве новом, Всё губит, всё разит в неистовстве суровом. Уже не смел никто на свет дневной взирать, Но всякий должен был растерзан умирать. Сын зрел врага в отце, отец врага зрел в сыне, Брат брата умерщвлял, но в лютой все судьбине Лишь только множили кроваву смерти дань. Толпа, против чего творить не зная брань, Всё то, что встретилось, в ничто преобращала, Другая оной вслед, свирепствуя, бежала, Достигнув, сокрушив, сама погибла вмиг, Текущей вновь толпы удар ее достиг. Такое страшное, кровавое волненье И смертных на самих себя ожесточенье Ты зрел. Почто ж сей огнь, почто не погашал? Что делал с вольностью своею? Трепетал. Один лишь Гостомысл, покрытый сединами, Сих дерзких усмирял, но усмирял словами. Что сделают слова, где множество мечей? Народ им не внимал в жестокости своей, И сей великий муж из града удалился, А с ним вставший наш надежды луч сокрылся. Казалося, что все уж гибнет естество, И град весь истребить подвиглось божество. Зри, Рюрик к нам идет, на злобу громы мещет, Всё падает пред ним, и самый рок трепещет! Едва вступил он в град, и укротился рок. Вельмир! В глазах твоих я вижу слезный ток. Познай достоинства ты своего владыки, Примера нет, сколь все дела его велики! Он, Гостомыслу вняв, из ада сделал рай, Погибший воскресил полночный света край. Какой же требовал от нас за то награды? Чтобы вкушали мы им данные отрады. Измерь ты кротость в нем и страшный злобы гром. Чего достоин ты? Вельмир (пав на колени) Быть Рюрику рабом, И, падая к стопам, Пламире удивляться, Что дерзость страсть моя, стыдяся признаваться. Пламира Достойно ль я люблю? Вельмир то видит сам. И трон ли в том виной! ЯВЛЕНИЕ 2 47 Те же и Рюрик (Вельмир, увидя Рюрика, встает поспешно) Рюрик Почто смущаться вам? Не разрушать любовь над вами я владею, Над склонностью сердец я права не имею. Лишь с огорчением о том жалею я, Что нежность вашу днесь тронула страсть моя. Но если б предо мной своих вы чувств не скрыли, Моею б горестью себя не огорчили. Вельмир Великая душа! Восторгов сих виной Благодарением наполненный ум мой. В сем сердце лютыя любви вонзенно жало Ужасного во мне преступка яд скрывало. Я, страстью ослеплен, не смел о том и мнить, Что тот достоин лишь ее боготворить, Кто в подвигах богам возмог уподобляться. В любви сей торжеством достойно украшаться Прилично лишь тебе. Пламирина краса, Какой бесценный дар, в котором небеса Устроили тебе достойную награду За счастье Севера, кой зрит в тебе отраду. Вещая с ней, познал я ныне в первый раз, Коль низок для нея моей любови глас. Блистаньем дел твоих мне душу озарила И дерзку мысль к тебе в почтенье пременила. Я пал к ея ногам; ты сердце зришь мое. Перун! Вельмирово расторгни бытие, Коль Рюрика я сим хоть мало прогневляю. Пламира Я Рюрика равно с Перуном обожаю. Вельмир Колико я теперь горжуся чувством сим, Что цену днесь познал достоинствам твоим. Горжусь, почтением горя к тебе неложным. Блаженством ныне чту для смертных всевозможным Названье заслужить я Рюрика раба. С названьем сим моя блистательна судьба. Рюрик Раба? Вельмир! Раба? Их Рюрик не имеет. Коль беден тот монарх, рабами кто владеет! Рабов судьбина - страх, владыка их - тиран, Он ужасается названья сограждан. Законы правоты, законы столь святые, Во сердце у него удары громовые. Единой лести яд, как сладость, он пиет, С рабами где монарх, там правды, счастья нет. 48 Та ненавистна власть, что страхом огражденна, Оградою самой должна быть истребленна. Навек исчезни власть, могущая лить кровь. Утеха царская есть подданных любовь, Ее снискать стремлюсь всего на свете боле. Коль подданны в сердцах с весельем, в полной воле, С единодушием монархов чтут закон, Коль счастлив тот монарх! Отрада всем сей трон! Достойным кто меня своей любови ставит, И слова тот раба слух Рюриков избавит. Монархом быть хочу, каким бы зреть желал Монарха сам, когда б в подданстве обитал. Где истина видна, там счастье не превратно, Мне дружбой подданных величество приятно. Отвергнув рабство, ты наполнись дружбой сей, Вещай: ты жертвуешь мне страстию своей И мнишь, что жертва та душе моей отрада? Ах! Нет, коль вашей я взаимности преграда, Ничто не сделаешь, чтоб я себя забыл И, сердцу следуя, душе бы изменил. Как может подданный народ мне быть послушен, Коль, страстью омрачен, я буду малодушен. Вельмир Когда б Вельмир в любви встречал взаимну страсть, Не рушила б любви сей никакая власть. Ты знаешь, государь, что, в вольности рожденный, Старейшин в обществе правленья совмещенный, Над чувствами терпеть владыки не привык, Ни сердца чувств таить не может мой язык. Когда б я был любим, ничто мне все препоны, Ни власть монаршеска, ни света все короны, Ни самый лютый рок не страшен бы мне был, Пускай против меня он все б вооружил! Он не разлуку бы увидел, только жертвы: Взаимно грудь пронзив, мы пали б оба мертвы, Соединил бы нас кровавый сей венец. Смерть страсти торжество, гонению конец. Но ежели сей огнь, всех наших душ блаженство, В которой смертного в сей жизни совершенство, К блаженству твоему в крови ее горит, Знай, Рюрик, что в тебе Пламира душу зрит. Взирая на нее с восторгом я душевным, Подвигнуть должен ли тебя ко чувствам гневным? Кто солнца красоты не станет обожать? Не страсть, почтение в душе моей питать Я начинаю к ней, и равное с тобою. Пламира Когда сердца к любви назначены судьбою, Достоинство ль, краса ль возможет нас тронуть, Или не знаю что воспламеняет грудь, 49 То можно ль в них сокрыть хоть мало принужденье? Я Рюрику могла б соделать угожденье, Открывши истину владыке моему. Тревожить склонности несвойственно ему: Герой и лютости судьбины победитель Не может быть сердец пылающих гонитель. Ах! Мне ль притворствовать! Сей гнусный лести вид Есть низость лишь души и мне нанес бы стыд. Но вот что страшно мне: мог Рюрик быть уверен. Рюрик Чем более в крови пылает огнь безмерен, Ужасней тем для нас и самые мечты. Души Пламириной бессмертны красоты Толико Рюрику блаженство представляют, Отрады коего всё в свете превышают. Чем больше льщуся я надеждой быть твоим, Тем меньше верю я, что я тобой любим. Пламира! Не вини сомненье толь прелестно, С безмерной радостью оно всегда совместно. Пламира Но хладнокровие, с которым ты вещал, С которым мниму страсть в Пламире ты прощал, Монарха кроткого в очах моих являло, А не любовника мне чувства изъявляло. Рюрик Пламира! Ах, познай, колико страстен я В сей час, когда душа пронзенная моя Долг строгой истины и важность царска сана Стремилась сохранить, а люта в сердце рана Почти лишала чувств, простерши хлад в крови! Но должен ли монарх всем жертвовать любви? Для счастья подданных себя всего лишает, Отрада сограждан в нем все превозмогает. Сколь благость всем являть его священный долг, Толико должен быть к себе владетель строг. Сей строгий долг, во мне ничем не нарушимый, Еще вещает вам: взаимно коль любимы, Вы разрушаете свою нежнейшу страсть, Чтоб жертвой сей почтить самодержавну власть. Сие не должное противу чувств почтенье Вменяет ваш монарх в жестоко преступленье. Когда разлука в вас хоть каплю слез прольет, То горести моей ничто не превзойдет. О боги! Рюрика жизнь лучше прекратите, Но быть виною слез его не допустите. Вельмир Престань, о государь! ты благостью своей Вельмира убивать. 50 Пламира Или в душе твоей Считаешь, государь, Пламиру униженной, Когда открыл любовь его глас дерзновенной? Или не веришь мне, что я горю тобой, Что ты всех чувств моих и мыслей всех виной? Ах! Если б я равно была тобой любима, То страсть твоя ко мне, ничем не победима, Не стала б в благости искать себе препон, Чтоб тем навлечь себе и мне прегорький стон! Великодушие ль иль мною страсть презренна Совместника творит тобою побежденна? В восторгах нежности неможно рассуждать. Вот всё, чтобы своим предметом обладать, В котором жизнь души и жизни свет считаю. В сем пламени венца и трона я не знаю: Царь мира он иль раб, в глазах моих равно. Рюрик Я чувствие в душе питаю лишь одно, Чтобы велениям твоим мне быть подвластну. Пойдем во храм богам предати волю страстну И обручением начнем мы связь сердец, Да брачный вскоре бы покрыть нас мог венец. ЯВЛЕНИЕ 3 Вельмир (один) А я против него дерзал вооружаться! Я мог с его врагом ужасным соглашаться! С врагом, кого наш князь всех паче превознес, Кому он даровал все благости небес. Вадим! Колико ты в твоей гордыне злобен! Но что вещаю я? Я сам ему подобен. Ах! Чувствую в душе грызущий некий глас. Раскаяние! Стыд! Где скроюся от вас? О страсть! Какое ты исторгла обещанье! Я слово дал снести дней люто окончанье, Отца достойного бессмертных олтарей! Любви в сем сердце нет, исчезло слово с ней. ЯВЛЕНИЕ 4 Вельмир и Вадим Вадим Спасай ты жизнь свою, спасай, Вельмир несчастный! Коварством дышащий тиран наш преужасный Под кровом благости скрывает злобы меч, И скоро кровь твоя в отмщенье будет течь. Уж Рюрик мщением к совместнику пылает И тайно умертвить тебя повелевает. 51 Вельмир Мне Рюрик смерть. Вадим В сей час он казнь тебе нарек. Убийство мне вруча, он посрамил мой век. Народу подавать властительны законы Вот права истины, блистательной короны. Коль точно винен ты, перед лицом граждан Преступнику удар быть должен смертный дан. Коль Рюрик здесь монарх, законно здесь владеет, Почто ж законами казнить тебя не смеет? Чтоб в слепоте своей народ, прельщенный им, И в казнях чувствовал, что князем он любим. Вот хитрость адская, которой мы сраженны! Иль чести своея мы будем ввек лишенны? Что медлим истребить мучительств и следы? Пойдем вкусить, пойдем, геройства мы плоды. Пускай торжественно свершится обрученье, Оно умножило мне смертно огорченье. Заплатит жизнию за горесть Рюрик нам. Не в одр тебя, во гроб приводит ныне храм. Твой гроб мне к трону путь, достигну лишь порфиры, Вельмира нареку супругом я Пламиры. Вельмир Кто Рюрик, знаю я, но верить не могу, Чтоб в чувствах равен был он честности врагу. Или, не знав доднесь коварства я и тени, Напрасны может быть в душе внимаю пени. Но я уж предприял, исполню чести долг. ЯВЛЕНИЕ 5 Вадим (один) О властолюбие! Души моей ты бог! Я гласу твоему единому внимаю, И для тебя на все злодействия дерзаю. Не ставлю ничего священным в естестве, Чтобы взойти на трон во славе, в торжестве. Но ах! Ни в ком не зрю я чувств со мной согласных! Я трачу дни мои лишь в замыслах напрасных. Иль все гнушаются за гордость ныне мной? Находит смертный всяк согласного с собой, А я в сей самый час к коварству прибегая, Коварно смертию Вельмира устрашая, Хотя согласие я в нем и обретал, Но на лице его противну мысль читал. Пусть все против меня. Повергну князя мертва Иль гордости моей сам буду ныне жертва. Конец второго действия 52 ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ 1 Вадим и Пламира (в венце) Вадим Блистаньем царского украшена венца В числе рабов своих днесь видишь ты отца. С монархом разделя величество на троне Вадиму дочь его уже страшна в короне. Мне взор твой, кажется, законы подает, Меж князем и рабом отнюдь средины нет. Не дерзость ли уже, что я предстать днесь смею В чертогах княжеских пред дочерью моею? Пламира Какой ужасный глас родитель произнес! Не гром ли слышу я разгневанных небес? Тебе душа моя всегда была открыта, Или на свете есть судьбина знаменита, Могуща истребить к родителям любовь? Ты жизнь мне дал, твоя течет в Пламире кровь, Тебе вся мысль моя природой покоренна, Любить тебя душа Пламиры сотворенна, Тебе покорствовать, вот верх отрад моих! Несчастна дочь твоя в слезах у ног твоих Со страхом вопрошать родителя дерзает: Что нежности ее родительской лишает? Скажи проступок мой иль грудь пронзи мою, Когда престал любить Пламиру ты свою. Вадим О, коль противно мне такое униженье! Жесточе мне всего монарха уваженье! В нем скрыта горестна и страшная судьба, В нем вижу я в себе лишь важного раба. Хоть раб я ныне твой, но раб сей--твой родитель. Мне боги дали власть, и я твой повелитель. Отъяти власть сию бессильна смертных мочь: Скажи, исполнит ли отца веленье дочь? Пламира Ах, разве я твоих волнений недостойна? Но нет, я в совести, родитель мой, спокойна. Преступка низости доднесь не знаю я, Закон души моей едина власть твоя. И ежели твои желанья, мне священны, Хоть мыслию в моей душе неутвержденны, Пускай поглотит ад меня и сей мой стыд. Страшнее ада мне сносить преступка вид. Ах, нет! Я льщусь, что я не столь себе ужасна, Твой глас спасет меня от ужаса напрасна. 53 Лишь только скажешь ты, я верно знаю то, Пламиру более уж не смутит ничто. Едва в мой слух твое проникнет повеленье, Пламиры радостной ты узришь исполненье. Вадим Прости, любезна дочь! Я оскорбил тебя. Размучен, всю мою надежду погубя, В тебе лишь моего я зрю лучи блаженства, Тобою всех моих желаний совершенства Достигнуть я могу. Коль хочешь, можешь ты Соделать существом доднесь мои мечты. Уже ты Рюрику в супруги обрученна, Успехом стала вдруг надежда обновленна, Тебе вручаю я сей опыт совершить, Чтоб радости плоды тобой я мог вкусить. Участницею став блистательной короны, Со князем быть всегда торжественны законы Пламире здесь велят. Отверсты уж стези, Прийми ты сей кинжал, грудь Рюрику пронзи. Пламира О страх! Что слышу я? Кровь в жилах замерзает! Вадим Пламира ли мое веленье отвергает, И твой ли грудь мою разит строптивый взгляд? Трепещешь ты! В тебе я вижу весь мой ад. Чудовище, к моей погибели рожденно! Тем самым острием ты будешь пораженно, Которым мне твоя преступная боязнь Отвергла совершить врагу достойну казнь. Гнев, ярость, мщение! Я вам единым внемлю. Умри, преступница! Ах, что я предприемлю! Пламира Вот грудь моя! Рази в свирепости твоей, Отъемли жизнь, и кровь свою во мне пролей. Пламира от тебя приемлет смерть бессловна, Грудь Рюрику пронзить страшуся, в том виновна. Ты мне отец, а он отец славянам всем. Ты первый из сынов его во граде сем. И если свет очей славянский помрачится, Убийцу сам Вадим карать вооружиться. Вадим Ты, к преступлению прибавя дерзку речь, Не думай к жалости мой гордый дух привлечь. Пусть славу погубя славяне те презренны, Что пышным именем вельможи оглушены С восторгом рабствуя, боготворят свой стыд. Вадима чувствие толь низко не затмит. 54 Увидь, преступница, весь ужас страшной бездны, Куда влекут мой род мечты толико лестны! Почто бессилен стал в тебе природы глас, Который лишь один одушевлял всех нас? Почто Вадимово пред всеми возвышенье, Бывало чувств твоих и гордость и прельщенье? А днесь в душе твоей заемлет то иной, Ни родом, отчеством не съединен с тобой? Порфира, власть его ту сделала премену. Оставь против себя толь гнусную измену, Коль княжеский тебя прельщает столь венец. (Отдав ей кинжал.) Соделай, чтоб его носить мог твой отец. Пламира (приняв кинжал) Какое лютое веление приемлю! И чьею кровию должна багрить я землю? Вадим Врага Вадимом, врага славенских стран. Пламира Но кто сей враг? И кто отечества тиран? Не тот ли, кто его отрады сокрушитель И кто самих богов всей благости рушитель? Прости! Смятение, со страхом съединясь, Из глубины души исторгло дерзкий глас. Влечет меня к нему доброт безмерных сила, Представив Рюрика, все прочее забыла. Сия рука должна, ах! Что вещаю я! Нет, нет! Страшней всего едина мысль сия. Кто! Я дни Рюрика драгие всем скончаю? Дни Рюрика, в ком жизнь и душу обретаю? Прочь, люто острие! Что зрю? Страшишься ты Всея вселенныя разрушить красоты, В трепещущих руках и само ты трепещешь, Согласно ты со мной смерть княжеску отмещешь, Любезно острие! Не обагрись вовек Священной кровию отрады человек. Внемли: о князе как взрыдают все народы, Я слышу страшный вопль и самыя природы. Весь тартар возмутив, стенящи небеса Ждут с трепетом того кровавого часа, В который и земля от страха содрогнется, Когда кровь Рюрика на землю полиется. Готова молния и громы уж висят Убийцу, поразив, низвергнуть в вечный ад. Убегнем мы отсель, несчастливый родитель! Я слышу, весь народ отчаянный нам мститель Бежит казнить врагов, узнавши умысл твой. 55 Сокроемся от них и скроем ужас свой. (Падает на колени.) Правители небес! Вы Рюрика спасите, Полжизни у меня, всю жизнь мою возьмите И, приложив ко дням владыки моего, Для счастья сограждан умножьте век его. Ах! Я ль одна? О сем славяне все взывают, Для жизни княжеской все жизни прилагают, А я, пред олтарем свершив любви обряд, Богами утвержден, для всех народов свят, Души и сердца в нем блаженство обретала И Рюрика назвать супругом я дерзала. Так! Рюрик мой супруг, вещали боги то, Но если нет тебя, и боги мне ничто. Коль век твой сохранить они бессильны будут, Славяне сих богов ничтожных позабудут. Ах, нет! Мне все твердит: всесильно божество Творений зрит своих во князе торжество. Помыслить зло ему все смертны ужаснутся, И омертвеет смерть, дерзнув ему коснуться. Могу ль злодейством сим восстать против богов? Вадим Весь дух мой гневом стал от дерзностных сих слов. Против богов? Скажи, против проклятой страсти, Она против моей в тебе бунтует власти. Тебе ль, преступница, богами мне грозить? Твой Рюрик бог. (Вырвав у ней кинжал.) Я сам могу его сразить. Увижу, в ком найдет от рук моих спасенье? Ах! Он нашел его: твоей души прельщенье Всю сладость торжества отъемлет у меня. И, может быть, в сей час Вадима ты кляня, Забыв отца, гордясь владычицы названьем, Уж мнишь раба во мне подвергнуть наказаньям, Прокляту мысль сию закрывши небесами, Ты ужаснуть меня стремилася богами. Что нужды в том богам: Вадим иль Рюрик князь? Меж их величеством и нами что за связь? Неизмеримостью вселенной управляя, Приметна ли для них пылинка здешня края? Властители, жрецы, для выгод лишь своих Иль благость, или гнев народу славят их. Во свете движет всем или корысть, иль слава, Другого, кроме них, не знаю я устава. Когда б на будущи случаи не взирал, Без помощи б твоей я Рюрика попрал. Толь грозных всем богов нимало не робею. Но смерть врага купить я смертию моею И помышлять о том нимало не хочу: Я в гибели его отрад себе ищу. Тобой сразить его могу я осторожно, Убийцу скрыть от всех мне легче будет можно. 56 Все знают страсть твою, и подозренья нет, Чтоб Рюрику могла навек затмить ты свет. Я первый прах его горчайшими слезами Пред всеми омочу народными глазами. Он жив - мой лютый враг, умрет - бог будет мой, Мой жребий рабствовать возьмет во гроб с собой. Какой восторг души, сколь радость мне велика! Вадим на трон взойдет, Вадим славян владыка! Пускай содрогнется в тот миг все естество, Ты будешь мне тогда едино божество, Которым я венца и власти достигаю! (Стан[овится] на кол[ени.]) У ног твоих тебя, Пламира, умоляю. Пламира (падает в кресла) Чего я дождалась. Вадим Мой униженья стыд Иль в чувствиях твоих премены не творит? Скажи, я раб ли твой, или я твой родитель? Пламира Ты дней моих творец и ты же их рушитель. Вадим Прими ж достойну мзду злой склонности твоей. (Хочет заколоть ее и видит входящего Рюрика.) ЯВЛЕНИЕ 2 Те же и Рюрик Вадим Мой князь, ты зришь души терзание моей, Как громом, изумлен я дерзкими словами. Пламира, стыд мой зрак покрыл теперь слезами, Пламира лютыя измены кроет яд: К Вельмиру страстию все чувства в ней горят. Рюрик О рок! Что слышу я! Пламира Какое пораженье! Вадим Дерзнула мне открыть толь гнусно преступленье, Презрев любовь твою, презрела и венец. Того ли ждал ее при старости отец? Не знаю, нот ли я от горести и гнева? Страшись, преступница, страшися смерти зева! 57 Мне легче смерть твою безвременну стерпеть, Чем чувства низкие в душе твоей узреть! Кого презрела ты? Богов и смертных друга. Рюрик Давно ль, Пламира, ты клялась любить супруга? Давно ли Рюрика сим именем почтить Желала и с ним трон славянский разделить? Я завтра к олтарю тобой нес сердце пленно, Чтоб было браком ввек с твоим соединенно. Я в обручении зрел верх твоих отрад, И радостью моей был радостен весь град. Ах! То ли мне тогда твои вещали взоры, Что правы от меня заслужишь ты укоры? Приличен ли душе Пламириной обман, Которым Рюрик твой толь злобно растерзан? Я зрел у ног твоих счастливого Вельмира, Но что вещала мне коварная Пламира? Не я ль оправдывал сердец взаимну власть? Не я ль соединял навеки вашу страсть? За что ж наказывать того за легковерность, Кто не дерзал любви поколебать в вас верность? Почто свидетельми иметь себе богов В измене сказанных тобой пред ними слов? Пламира! Слезы я в глазах твоих встречаю. Прости, коль я тебя укором огорчаю. Я проникаю всю сокрытия вину, Препоной к правде зрю я власть мою одну. Мне трон противен мой и титла все велики, Коль правда кроется от имени владыки. Я не далек от вас, я друг ваш и отец, Я сам спрягаю ваш завидный жар сердец. Пламира Ужели то тебя, родитель мой, не тронет, Что бедна дочь твоя терзается и стонет? Вадим Стени, я так хочу; всех зол достойна ты; Низвергнися во ад с небесной высоты; Проклятие мое неси туда с собою, Да возгнушается и самый ад тобою. Сокрой от глаз моих преступнический взор, Любезный прежде мне, днесь мук моих собор. Пламира уходит. ЯВЛЕНИЕ 3 Рюрик и Вадим Вадим Какие лютые разят меня удары! Всю внутренность мою воспламенил гнев ярый! При воспитании за все мои труды 58 Какие горестны вкушаю я плоды! Надежда в старости мне дочь была едина, А ею днесь моя унижена судьбина. Ты сердце ей вручал, деля с ней пышный трон, Но что же за любовь от ней приемлешь? Стон. Коль храмы во сердцах славян тебе готовы, Как смеет чувствия питать к тебе суровы? Каким стыдом Вадим стал вечным посрамлен, Князь Рюрик дочерью моею оскорблен! Рюрик Коль подданных сердцам могу я дать отрады, Уж Рюрик собственной не чувствует досады. Коль не могу я быть Пламирою любим, Могу ли в счастии препятствовать я им? Пусть пламенем любви горят они сердечным, Пусть наслаждаются они союзом вечным, Пойдем, медлением своим не должно нам Унылость приключать счастливым их сердцам. Я радости граждан всечасно зреть желаю И, кроме сей, другой я радости не знаю. Вадим Ты благостью своей лишь гнев умножил мой. Чего лишаюсь я, строптива дочь, тобой? Ты препинаешь мне ко счастию дорогу, Ты испытаешь всю мою горячность строгу, Когда величество презреть дерзнула ты. Рюрик Все прелести его лишь ложные мечты: Презренна лесть царей с бессмертными равняет, Но смертен царь, как все, лишь более страдает, И лютую печаль, его что сердце рвет, Он должен скрыть, чтобы ее не видел свет. Ах, если подданны, любя его душевно, Чело от горести узрят владыки гневно, Чего ни сделают, чтоб грусть смягчить ему! Давно ль я жертву зрел смущенью моему? Два сердца страсть свою передо мной сокрыли! Два сердца для меня все горести вкусили. Ты сам не для меня ль толико раздражен, Противу дочери за князя воружен, И гневом страждущу ея терзаешь душу? Я устрашусь себя, коль их любовь разрушу. Наместо строгости познай своих в них чад. Родительской любви твоей нежнейший взгляд Их души оживит. За их неоткровенье Пускай накажет их Вадимово прощенье, Твой просит князь о том. Вадим 59 Помысли, государь! Что клятвы внял твои божественный олтарь, Пламира быть твоей клялася небесами, Те клятвы приняты бессмертными богами. Прости, коль смело так дерзаю я вещать. Властны ли смертные богами презирать? Пламира действом сим меня терзает боле: Она противится богов всесильной воле. Рюрик Ко браку лишь стези открыла клятва та, А брак не совершен. Несчастная чета, Друг друга рассмотрев, имеет то во власти Предупредить свое супружество без страсти. Сколь горестен бы был всех краткий смертных век, Когда б сей вольности лишен был человек! То правда, что богам произносить напрасно Обеты клятвенны бесчестно и ужасно, Но если благость их дала нам сей закон, Виновен ли, что мной исполнен будет он? Ты зришь, невольных клятв гнушаются и боги. Не так, как смертные, они ко смертным строги. Не стонами велит всесильна благодать Зиждителей своих творенью познавать. Блаженство наше в них творению причиной, Приятна жертва им лишь в радости единой. Коль нашим слабостям они благоволят, Премену клятв они Пламириных простят. Почто ж упорствует отец ей столь любезной Прощеньем дочери отреть ея ток слезной? Нам боги жизнь дают, а в жизни огнь любви, Как можем погасить мы огнь сей во крови? Вадим Коль боги меньше бы давали нам свободы, Не знали б, может быть, зол наглые народы? Моя в Пламире кровь, а страсть ее - мой глас, Противиться ему дерзнула в первый раз. Я дерзость истребить хочу в ее начале: Не допущу, чтобы на сем преступка жале К погибели моей злы яды возросли. Не защищай, мой князь, ты изверга земли. Ей казни лютыя моя готовит ярость, Презренья в дочери моя не стерпит старость. Рюрик Коль просьбой не могу склонить Вадима я, Чтоб радости в любви вкусила дочь твоя, Когда отцу отец во гневе не внимает, Так дочь простить тебе твой князь повелевает. Осыплю благостьми Велмира твоего: Пламирой коль любим, достоин он всего. 60 Ты сам, узрев сие, доволен ими будешь И в их объятиях все скорби позабудешь. Поди и оправдай у них, мой друг, меня, Скажи, что счастлив я, навек их съединя. Вадим Я гласу твоему противиться не смею, Коль князь мой повелел, я гнева не имею. Рюрик уходит. ЯВЛЕНИЕ 4 Вадим (один) Давно б к тебе любви в сем сердце храм пылал, Когда б твой трон души моей не обольщал. Конец третьего действия ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ I Вадим и Вельмир Вадим Еще ли сей удар удерживать мне должно? Отчаянья сносить мне более не можно. Владычеством мой век прославити спеша, Отвергла крови глас прегордая душа. О, дочь несчастная, колико днесь страдаешь! Но тени горестей моих не ощущаешь. Внемли, от казни ты стал мною свобожден, Но сим над бездною Вадим постановлен, И способа уж нет избавиться напасти; Исчезнуть должен я от Рюриковой власти. Призналась дочь моя, что чувствует любовь, Которую Вельмир зажег ея всю кровь. Исчез вдруг кроткий князь, и в ярости великой Явился предо мной разгневанным владыкой. Наполнясь ревностью, он мщеньем воскипел, Не знает в ярости, где мщению предел. Всей силой воружен мучительный власти, Он клялся ужасом торжествовать во страсти. Уже я с дочерью в чертогах страшных сих, Как пленник заключен, превратностей жду злых! Сия ужасна ночь своим кровавым мраком Иль гибели моей пребудет вечным знаком, Иль вознесет меня превыше всех отрад; Меня иль Рюрика ждет в жертву ныне ад. Увидим, кто кого удачнее в коварстве, Монарх иль раб его, алкающ быть на царстве? Он спит в величестве, но бодрствует Вадим, Смерть в одр к нему несет, отвагой предводим, Свершив удар, народ я усмирить умею, Когда короною и скиптром овладею. 61 Единый Гостомысл опасен мне по сем, Но тайною рукой умрет в пути своем. Я знаю, что мой век продлит не долго славу, Но ты славянскую наследуешь державу, Единой дочери монарховой супруг. Вельмир Страшусь приять ее из обагренных рук, И к царствию в себе даров не обретая, Стать на чреде своей есть мысль моя прямая. Вадим Владычеством моим тебе пример подам, Все трона прелести явлю твоим глазам И научу алкать величества блистанья, Взнесу я мысль твою превыше упованья. Когда бы равенство меж нас доднесь цвело, Никто б возвысити не смел свое чело. Когда ж единожды владычество явилось, Оно в душе моей и в сердце водворилось. И ежели возмог быть Рюрик князем здесь, Так может и Вадим приять корону днесь. Почто же и тебе искать себе преграды Достигнуть вышнего владычества отрады? Ты должен лишь хотеть; вот всё, чего хочу, Мой жребий рабственный преобратить лечу. Мгновенно протекут минуты мне несносны, Минуты, коих ждет кинжал сей смертоносный, Наполнят сладостью всю внутренность мою, Скорей простри, о ночь, всю темноту твою, Медлением твоим я только разрываюсь: Не тьмы, я бледного лишь света ужасаюсь. Останься здесь, простри в молчании сей взор, На все отважности дерзая буди скор. Как час убийственный в полунощи настанет, Противный Рюрик мне навеки мной увянет. Устрой, чтобы везде хранилась тишина, Сия лишь от тебя услуга мне нужна, Дабы весь град среди покоя не встревожить. К рассвету же Вадим возможет все умножить, Чтоб безопасностью твердевшей огражден, Явился к подданным в порфиру облечен. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ 2 Смеркается. Вельмир и Пламира Вельмир Предотвратить удар употреблю все силы. Тебя ль, Пламира, взор встречает мой унылый? Ты князя любишь ли? Беги скорей к нему, Беги к дражайшему владыке моему И возвести, что смерть уже ему готова: 62 Вадимова душа надменна и сурова Спешит к нам в Рюрике попрать богов завет. Чтоб отчество спасти, родству спасенья нет. Спаси отца славян, пусть гибнет твой родитель, Когда стремится быть всех лютых зол творитель. Пламира Коль замысл и тебе убийственный открыт, Когда еще твой друг в Вадиме не забыт, Мы лучше пременить потщимся злобу люту. Способствуй мне упасть пред ним в сию минуту, Воздвигнем мы в душе его попранный долг. Вельмир Когда глас совести он заглушить возмог, Что может просьба в нем? Что может глас природы? Он твердо предприял, чтоб северны народы Дражайшей кровию владыки изумить И изумленных сих под иго покорить. К убийствию рука изменой ополченна, Злодейством в нем душа единым воспаленна, Коварство новое с коварством съединя, Вовлечь в кроваву сеть стремится и меня. Гнуснейший тот злодей, кто сопричастен кову, И, зная то, молчит; стократно казнь сурову Молчанию его достойно восприять, Злодействие острит молчания печать. С каким лицом пред свет покажемся мы дневный? К нам каждый солнца луч, в своем блистаньи гневный, С собою бездну мук неся, спадет с небес. Отрем ли жизнью мы народных токи слез? И в тартар князя суд на нас с тобой достигнет, Неблагодарность там казнь нову нам воздвигнет. Пламира! Трепещи к родителю любви. Пламира Природа царствует в Пламириной крови. Преступком к ней душа моя не помрачится, Родитель языком моим не обличится. Мой князь и мой отец любезны мне равно, Любовь, природа, долг вещают мне одно. О боги! Согласить подайте мне их средства! Спасите князя век, родителя от бедства! Снабдите силою вы вашею мой глас, Чтоб чудо произвел достойное он вас: Из сердца злость изгнав Вадима, в гневе яра, Чтоб возгнушался сам он своего удара И ваши благости почувствовать возмог. Не страхом, радостью б наполнил сей чертог И князя возлюбил и сердцем и душею, Ему вручить меня счел славою своею. 63 Вельмир Сие достойно их, Пламира, торжество, Но часто злобу зрит спокойно божество, Вверяет смертному ее исторгнуть жало. Чтоб сердце трепетать Вельмирово престало, Повсюду огражду стези кровава зла. Не мышлю, чтобы злость подобна в ком была. Иду я испытать сердца царя хранящих, Под властию моей владыке их служащих, Чтоб ими упредить славян смертельный стон. Я ими огражу в ночи сей княжеск сон. ЯВЛЕНИЕ 3 Пламира (одна) Напрасно, страшна ночь, со мраком к нам стремишься! И в самом мраке ты Пламирой устыдишься. Родитель! Тщетно ты направил к злобе путь, Везде пред княжеской мою ты узришь грудь. Я слышу томный шум! Или уж адска злоба Отверзла Рюрику в сей час дверь мрачна гроба? ЯВЛЕНИЕ 4 Рюрик и Пламира Рюрик (в смущении) Отдавши сладку сну все тяжести забот, В объятиях любви спокоен смертных род. Все смертны твоему, о ночь, должны покрову, Что с утренней зарей воспримет всяк жизнь нову. А я, о мрачна мгла, в объятия твои Не сладкий сон несу, но жалобы мои, Которы облегчат на сердце тяжко бремя. Но только лишь пройдет мгновенно жалоб время, Стократ сильнее дух воспламенит любовь, И сердце раздирать она стремится вновь. Порфира! Трон! Моей вы радости препоны! Или трепещешь ты, о нежна страсть, короны? Любовь! Тобой познал, что лишь притворства вид Царю величеством неимоверным льстит. Снедати горести, вот жребий лишь владыки! Вот почести его, вот титла все велики! Дела, с величеством соединенны, нам Пролиться не дают в свободе и слезам, Чтоб ими облегчить души стесненной тягость. Чела померклого сама страшится благость, Вот в чем равняться с ним не смеет человек! А бог любви любовь лишь равенству нарек. Какие ж радости вкушать отцу народа? Любовью нежною живится вся природа, Вкушает нову жизнь от ней безмолвна тварь. Не смеет сердца ей отдать единый царь. 64 Так где же прелести блистательной короны, Коль с ней сопряжены толь лютые законы? (Садится в кресла и облокачивается на стол.) ЯВЛЕНИЕ 5 Те же и Вадим Вадим Кровавый час настал. Желанна тишина! Ты можешь мне успех подать теперь одна. (Увидя Рюрика, идет тихо, озирается всюду, заносит кинжал на Рюрика, Пламира его удерживает.) Пламира Ах, что ты предприял! Вадим (испугавшись, уронил кинжал и вдруг опомнясь) Ужасно преступленье! (Рюрик, пораженный криком, встает.) На жизнь монархову проклятое стремленье! Пламириной рукой кинжал сей вознесен. Сим ужасом весь дух Вадимов поражен! О ты, прегнусное страшилище вселенной! Не содрогаяся в душе любовью пленной, Как к действу приступить не содрогнулась ты? Но боги в нем хранят небесны красоты. Все муки смертные за подвиг сей суровый Бессмертных и людей судом тебе готовы. Вступите, стражи! (Стражи входят.) Вы, храня владыки дни, Которы благости богов льют к нам одни, Вы так ли клятвы долг ко князю сохранили? Почто убийцу вы в чертог сей допустили? Возьмите дочь мою: она сей лютый враг. Возьмите сей кинжал и скройте с ним мой страх. Любовника ея, коварного Вельмира, К убийству ныне кем привлечена Пламира, Темницы страшныя повергните во мрак, Вас только извинит усердия сей знак. Пламира (влекома воинами) Разверзися, земля, и скрой меня скорее, Мне жизнь моя всего ужаснее и злее! ЯВЛЕНИЕ 6 Рюрик, Вадим и часть воинов Вадим Земля и небеса со мною вопиют! Пламире смертну казнь изрек уже мой суд. Спасти сих извергов и Рюрик сам не властен, И с ней погибнет тот, кто замыслу причастен. Вот благости твоей ужасные плоды! 65 От ней родилися толь грозные беды. Священной кровию багрить сии чертоги Не допустили вы моей рукою, боги! Прерван моей рукой славян всеобщий страх. Но что я зрю? Лицо монаршее в слезах! Рюрик Я плачу, зря людей ужасно преступленье. Ток горьких слез лиет к сим бедным сожаленье. О боги! Ежели кому какое зло Владычество мое соделать возмогло, Избавьте вы меня от века толь постыдна. А если кротка власть во мне кому завидна, Пускай увидит он, блаженство ль мне она? Но если власть сия богами мне дана, Злодейства истреблять велят мне их законы. Преступкам надобны жестокие препоны. Со всею благостью богов бессмертный дом Бросает иногда на землю страшный гром И им противников их благости карает. Наклонных смертных к злу, от зла тем отторгает. И доброта должна под игом злобы пасть, Коль злобу сокрушать не устремится власть, Преступкам должно казнь. Что я сказал, несчастный? Казнь, трепещи, тиран свирепый и ужасный! Кто власть безмерную толику дал тебе, Чтобы исторгнуть жизнь подобному себе? Бесчестно отнимать и то, что дать возможно, А жизнь есть дар богов, ей благо непреложно Устроивать всегда; вот власть одна царей! Вадим Но если нить прервать твоих стремятся дней, Тогда отечество сей казнью долг исполнит И ужасом сердца строптивые наполнит. Ко разрушенью злых могущих быти мер Потребен в обществе разительный пример. И где подобие меж гнусными врагами С царем, сравнившимся щедротами с богами? Когда в преступок мог погрязнуть человек, Он смертным яд, богам его противен век, Его разрушить чту я должностью святою. Народные беды ты чтишь своей бедою. Оставь народу мстить за князя своего. Рюрик О месть! Я имени страшуся твоего! От власти твоея все страждут человеки, Она не покорит души моей вовеки. Хотя бог мщения гром мещет иногда, Не узрит жертв моих бог мщенья никогда. Отчаясь на меня пускай ярится злоба, 66 Пусть адом на меня ея полна утроба, Чтоб сердце Рюрика себе поработить, Имею способы ей жало притупить. Повергнет предо мной ее мое прощенье. И вот достойное царей великих мщенье! Единым ты хвались, о ты свирепый рок, Что благость ты мою поколебать возмог! Преступок осуждать монарх во гневе скорый Внимает совести, окончив суд, укоры. Где оправдание найду против небес, Что казнь когда-нибудь язык мой произнес? Виновных обращать на путь с преступка правый Властителю велят божественны уставы. Но я виновными убийцев чту своих, А что ж против меня вооружило их? Не я ль невинно их в сию низвергнул бездну, Их души огорчив, соделал жизнь их слезну? И может, должен я прощения искать. Монарх равно, как все, возможет погрешать. Иль слабости своей признать ему невольно, Коль сердце кем его быть может не довольно? Порок в венце, граждан есть страшно бедство всех. Почто ж я не могу достигнути утех, Чтобы бесстрашно всяк вещал свои досады? Я превратил бы их в сладчайшие отрады. Готов признаться я всегда в моей вине, Чтоб только был блажен народ любезный мне. Представь преступников, я с ними изъяснюся, Друзьями будем мы потом, надеждой льщуся. Едва причину к злу откроет мне их глас, Ее уж более не будет в тот же час. Гражданам возвращу достойного Вельмира, Достигнет прежния любви отца Пламира. Вадим Едина смертна казнь преступников судьба. Кровь дочери, ея прельстившего раба Нужна народу днесь. Иду и всем открою, Какая гибель днесь висела над тобою. Сберу старейшин всех, престола в них оплот, Да видят правый суд и боги, и народ. Что скажут обо мне, как люту злость познают? И если ты простишь, славяне растерзают В неистовстве удар поднявших на тебя. Возненавижу всё тогда и сам себя, Когда ко мне питать все будут подозренье. Увижу я лишь всех к себе одно презренье, Как буду возвещать твою народу власть! Мне легче самому на месте казни пасть, Чем жизнь потом влачить толико мне поносну. Увиди, государь, печаль мою несносну, Позволь хоть горестну отраду мне вкусить, 67 Чтоб твердостью души народ весь удивить. В душе моей живет престрога добродетель. Ты сам, о государь, ты сам тому свидетель, Безмолвствует во мне родительска любовь, И должности в душе не поколеблет кровь. Я втайне пролию горчайших слез потоки, Но злобы зверския каратель я жестокий. Прощенья твоего отнюдь не преживу, В глазах прощающих мой лютый век прерву. Преступок дочери в моей крови омою. Когда же в строгости народу я открою, Коль свято для меня хранение венца, Тогда весь мир простит рыдание отца. И, зря раскаянье проклятыя Пламиры, Не знаю, может быть, мой дух пронзенный, сирый К стопам монаршеским в отчаяньи падет И дочери своей прощенье извлечет. Рюрик Вадим! Мой друг! Равно и я с тобой страдаю И гнева твоего движенья оправдаю. Тебе я предаю убийц моих на суд, Пускай законы им всю строгость изрекут. Потом уж мне ничто не сделает преграды, Чтоб жизнь спаслася их от моея пощады. Вы, стражи, се ваш вождь! Вельмиров больше глас Да не дерзнет взывать к монаршей службе вас. Вадим (отходя) Что слышу! Верить ли блаженству? ЯВЛЕНИЕ 7 Рюрик (один) О судьбина! Необходимость лишь заставила едина На время горести двух подданных предать. Им горесть равную сам буду ощущать. Скорее протеки, о ты, несносно время! И унеси с собой страданий тяжко бремя. Как будет мне сладка минута в жизни та, Когда передо мной несчастная чета Не смерть, но радости должна вкушати будет И, увенчавши страсть, печали позабудет. Конец четвертого действия КОММЕНТАРИИ Стать на чреде своей... - То есть следовать своему предназначению. ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ 68 ЯВЛЕНИЕ 1 Рюрик (один) От имени моя душа трепещет зла. Коснулась сердцу страсть и зло произвела. Отец, презревши дочь, отмщает за корону. Он правосудия жестокому закону В Пламире сам себя на жертву отдает. Я должен видеть то, и сам виною. Нет, Дивлюся твердости жестокого Вадима. Стерплю ль, чтоб голоса, судом произносима, И винный и судья, страдая, дождались? Стерплю ль, чтоб за меня и слезы полились, Не только кровь граждан? Когда владыка я, Страданья и беды изгнать рука моя Из областей моих пребудет ополченна. Не будет власть моя потомством обличенна, Что правосудия умылся кровью меч. Хочу с Пламирой здесь начать я кротку речь, Из коей извлеку несчастной ей спасенье; Сюда стремит ее монарше повеленье. Я зрю ее, в глазах трепещут токи слез: Я сам вострепетал от плачущих очес. ЯВЛЕНИЕ 2 Рюрик и Пламира Рюрик Прелестных от меня не отвращай ты взоров, Не встретишь никогда от Рюрика укоров. Ах! разве только лишь любви несчастной глас Ко слуху твоему придет в последний раз! Но я не с тем о ней, стеная, вспоминаю, Что склонность обрести взаимную желаю: Не ты виновна в том, что прелести твои Пленили сердце, мысль и чувствия мои. К себе бы самому я потерял почтенье, Когда бы уменьшил к Пламире обоженье, Твой образ в сердце сем, разрушив мой покой, Пребудет навсегда и в гроб пойдет со мной! Я тем лишь познаю существованье мира, Что существует в нем бог Рюриков, Пламира. Но если так велят судьба и небеса, Чтобы завидная богам твоя краса Другому, а не мне вселенну заменяла И нежностью своей в нем душу оживляла, Не смею я роптать, лишаяся тебя. Но винен ли и я, несчастливо любя? Единой от тебя прошу себе пощады: Позволь мне быть творцом души твоей отрады И отвратить удар, грозящий смертью вам, И чтоб Вадим познал твою невинность сам. Жилище нежности, душа твоя небесна, 69 Я знаю, что и тень ей злобы неизвестна. Не верю, чтобы ты себя пренебрегла И грудь пронзить мою отважиться могла. Убийственный кинжал и твой отец свидетель, Что ты свою затмить хотела добродетель. Уверь меня, что то была мечта иль сон. Почто ж твой горестный меня пронзает стон? Ко уверению твое довольно слово, И сердце уж мое спасти тебя готово. Пламира Когда к несчастию рожденна я на свет, Несчастной мне ни в чем уже спасенья нет. Рюрик Спасенья нет ни в чем! И ты мне то вещаешь? Ударом смертным грудь вторично мне пронзаешь. Сугубу злость свою ты хочешь довершить, Не хочешь жить, чтобы тем Рюрика мертвить, И чтоб лютее смерть явилась предо мною, Ты обличаешься убийствия виною. Чтоб зрел я строгий суд и люту казнь, кому? Почто, жестокая, влечешь меня к тому? Ах, если б видела ты все мои страданья, Как сердце рвет во мне лишь имя наказанья; Хотя бы я твой был ужаснейший тиран, Спасла бы и тогда меня от смертных ран. В сем сердце каждая слеза людей виновных Есть люто острие, вина потоков кровных. Как! грозного суда смертельный приговор Мой будет пробегать слезящий кровью взор! Нет, лучше возвращу славянам я корону, А ненавистному страшусь внимать закону, Который скиптр и казнь, связав, вручил царям. Еще прошу тебя, внемли моим словам: Коль оправдать себя Пламире невозможно, Скажи, невинна ты, хотя б то было ложно. Пламира Когда бы, государь, ты все сие познал, Чем злобствующий рок Пламиру наказал, Ты сам бы мне велел, отвергнув все боязни, Торжественно идти на все лютейши казни: И если истину язык откроет мой, Явлюсь чудовищем пред светом, пред тобой! Хоть правой я, хотя преступницей кажуся, Ничем от ужаса смертельна не спасуся. В преступке я моем скрываю правоту, Но в обвинении я добродетель чту, Которой предала свою Пламира душу; Вещая ж истину, ея устав разрушу. Коль от моих навек отнимется свет глаз, 70 Мой Рюрик бог,- скажу в последний в жизни раз: Когда к преступному мгновенью приступала, Спасати жизнь твою я только помышляла, Жизнь столь дражайшую, и столь несчастной мне, Вот оправдание в ужасной сей вине! Куда ни обращусь, страшна моя судьбина, От ней убежище мне, бедной, смерть едина. Рюрик О страх! Что слышу? Смерть убежище твое! Как смеешь на свое дерзать ты бытие? Как может человек в плачевной жизни доле Противудействовать небес всевышней воле? Пренебрегаючи пределы естества, Весь промысл отметать над нами божества? Но в чем, жестокая, ты бедство жизни видишь? Иль в том, что Рюрика смертельно ненавидишь? Презренью жизни вот единая вина, Что в крайности ко мне прибегнуть ты должна! Иль сердце чтишь мое страшнее смертной бездны? Вам, боги, Рюрика все чувствия известны! Удобен ли в душе я лютости питать? Нет, промысл ваш судил мне здесь повелевать. Смерть люта, естества страшилище ужасно! Во области моей ты ищешь жертв напрасно. А если алчешь свой насытить жадный зев, Меня ты поглоти; я жив, тебя презрев, Из челюстей твоих исторгну я несчастных, Заставлю жизнь любить граждан себе подвластных. Где скипетр мой закон народам подает, Отчаянию там ни жертв, ни места нет. Противу твоего отчаянья смертельна, Хоть ненависть твоя ко мне и беспредельна, Отверсто сердце все мое к твоей судьбе, Иного не найдешь прибежища себе. Отвергни горестных ты мыслей волнованья, Поверь душе моей все тайные желанья, Верховным благом я почту исполнить их, Хотя б то стоило лишенья благ моих. Спасая жизнь свою, свою спасая славу, Назначь всех горестей мне лютую отраву, Лишь только б я тебя из гибели исторг, Всё будет для меня отрада и восторг. Пламира Чем больше, государь, мне благостей являешь, Тем более мою ты душу раздираешь. Нет больше от небес блаженства и наград, Как Рюриковых быть виновницей отрад. Иль мыслишь, менее твои мне дни священны? Они в душе моей навеки впечатленны. Все муки для тебя сносить - Пламирин рай, 71 Сумнением о сем меня не унижай. Сумненья твоего в ужасную минуту Приемлю от тебя, жестокий, казнь я люту. Свершилось всё, и мой к тебе бессмертный жар К ударам приобщил решительный удар. Пламира пасть должна под гнусной казнью мертва. Последний самый вздох тебе едина жертва, Вот всё, что Рюрику могу я принести, Без трепета сказав: «Мой князь, супруг, прости». Сие смертельное восторга полно слово С сумнением твоим душе терзанье ново. Преступок без вины, и смерть не для тебя, Вот казнь души моей, и пламенно любя В измене жизнь иль смерть мне даст судьбина гневна. Суди, дражайший князь, коль часть моя плачевна. Когда б удобна я к злодейству приступить, То Рюрик мог ли бы тогда меня любить? К отраде только лишь сие сказать дерзаю. Не требуй более, коль слезы проливаю, Ты почитай их, князь! Прости навек. Рюрик Постой! Пламира Мой князь! Рюрик Невинна ты, вещает дух то мой. Хоть слово твоего отца меня смущало, Но сердце никогда тебя не обвиняло. Спокойна будь, твоей знать тайны не хочу. От действа власти я верховной трепещу. Виню в себе я долг вершить людей судьбину, Но им заставил я страдать тебя едину. Пламира страждет мной. Что сделал я? О страх! Кто винной чтит тебя, богам и мне тот враг. Пламира Что слышу? О удар! Открылось преступленье. Беги, несчастная, и совести грызенье Неси с собою в ад! Рюрик Помедли! Пламира Злобный рок! Почто ты в смертный час мне паче стал жесток? Иль лютостей твоих к Пламире было мало, Что и по смерти мне свое вонзаешь жало? Ни в гробе уж, ни здесь, гнушаяся собой, 72 Не скроюся с моей презлобнейшей судьбой. Себя, природу я собою ужасаю. Жила преступницей, злодейкой умираю. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ 3 Рюрик (один) Пламира! Небеса! Ея последня речь Пронзила сердце, как молниеносный меч. Так Рюрик умножать отчаяние удобен! Еще ли мыслишь ты, что, Рюрик, ты незлобен. Винна она иль нет, почто же размышлять; Когда бы ты хотел несчастную спасать, Какую тайну ты желал извлечь от ней? Коль мог сказать: хочу, и вот спасенье ей. Почто не мог вместить в свое ты вображенье, Что слово иногда сильнее пораженья Чувствительной душе, чем всенародна казнь! Пламира! Я твою умножил лишь боязнь. Но ужас отчего? Зло в мысль ея не входит, Но в оправдании всю тяжесть зла находит. Ужель Вадим? Но я, чтоб зло одно забыть, Против себя ищу другого обвинить. О боги! Вот к чему я приведен в порфире! Я гнев ваш заслужил, соделав грусть Пламире. И если я сего исправить не могу, Престол и самого себя пренебрегу. Часы, где включено кому хоть мало бедство, Из жизни исключить подайте вы мне средство. ЯВЛЕНИЕ 4 Рюрик и Вадим (с обнаженным мечом, еще опоясан мечом же) Вадим Владыку ль нахожу в чертоге пышном я, Где скиптра прелестью объята мысль твоя? Почто ты не в одре? Монарх лишен покоя, Величью своему мечты велики строя! Ты князь, я раб. Но мы равно теперь не спим. Ты занят властью, я рушением твоим. Где пышных титл твоих ужасная громада? Где стража, твоего величества ограда? Смотри, как предо мной в сии часы ты мал. Сей меч твой век прервет за то, что ты дерзал Вадима гордого считать между рабами. Не вдруг сразит тебя смерть хладными руками. Миг смерти скор, хотя тебе и будет лют. Оставлю жить тебя я несколько минут. Лютее смерти их моя соделав ярость В мучениях твоих всю вкусит мести сладость, Дабы никто потом помыслити не смел, Что князю я за власть отмстити не умел. 73 Несчастна дочь к тебе проклятою любовью Должна была омыть мой гнев своею кровью. Я смертный нес удар, и ею ты спасен, Но Рюрик праведный Вадимом уловлен. Мне стражу суд вручил. Все скипетра подпоры Уже в моих руках. Минуты смертны скоры. Вельмир, твой верный раб, моею клеветой За верность награжден оковами тобой. Скажи, владел ли ты? И кто из нас двух боле? Вадим тобой играл, твоей ругаясь воле, А днесь, пронзив тебя, взойду на твой я трон, Твоею омочен весь кровью будет он. Вот всех торжеств моих пресладко совершенство! Рюрик Почто же медлишь ты свершить твое блаженство? Достоин Рюрик смерть от рук твоих принять, Когда коварств твоих не мог давно узнать И двух терзатися заставил он невинно. Вот в жизни мне пятно ужасно и постынно! Но ты передо мной, как раб, открыл его. Рази, к спокойству мне довольно и сего. Вадим И в сей ужасный миг даешь мне повеленье! Великодушия познай во мне движенье: Я безоруженных сражати не привык. Между славянами геройством я велик, Я устыжуся сам блистательной короны, Когда я умерщвлю врага без обороны. В убийстве подлое я вижу торжество, Разбойник в нем свое лишь славит суровство. Я дочь мою прощу, что жизнь твою продлила, Она Вадимову тем славу сохранила. Прими оружие и храбрость испытай. Рюрик Себе подобным ты услугу предлагай. Не осквернюсь, прияв из рук отцеубийцы, Коль злобная душа врага и кровопийцы Не содрогается, возревши на меня, Спокойно смерть приму, величество храня. Коль должно трепетать при виде мне подвластных Иль трепет мне вселять в граждан моих несчастных, Когда взаимственных меж нами нет отрад, Жизнь Рюрику сия страшней, чем самый ад. Вадим Когда мной данный меч к защите ты отмещешь, Сей час в крови своей пронзенный вострепещешь. (Вознес меч и вдруг остановился.) О боги! Взор его вселил мне ужас вдруг! 74 Я чувствую, что жар к убийствию потух. (Слышен за театром топот, закрыв глаза полой шубы, бросается на Рюрика.) Умри, мой лютый враг! ЯВЛЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ Те же, Пламира, Вельмир, воины и народ всех возрастов. Вельмир (с народом вбежал скоро к Вадиму, который от ужаса уронил меч и отбежал) Граждане! Ускоряйте, В монархе жизнь свою отчаянны спасайте! Рюрик Остановитеся! (Все стали.) Ко мне ваш детский жар Подобно от небес благословенный дар. Тем радостней его от вас я принимаю, Что моего врага при вас теперь прощаю. Вадим Вадим гнушается в сей час прощеньем сим. Жить больше не хочу, коль стал рабом твоим. Владыки я не знал, и днесь ему не внемлю. (Вынув кинжал.) Владыка я себе, сам жизнь мою отъемлю. Рюрик (вырвав кинжал) Свирепый! Удержись. Иль гневным небесам Отдаться смеешь ты толико нагло сам? Иль мыслишь, обуяв, от божеского гнева Укрыться в глубине неистой смерти зева? Бессмертный трепет тот снести где сил возьмешь, Когда пред Вышняго судище предстаешь, Которого судьба и сама смерть страшится. Пред коим все падет и все пред ним смирится? За смерть твою пред ним смерть будет отвечать. А ты какой ответ, несчастный, можешь дать За наглый подвиг сей, противъестествен, смелый? Преобратятся все во огненные стрелы Пролиты по тебе Пламирой капли слез. Ах, удостой ее родительских очес, Смири бунтующий против себя свой дух, Забуди всё теперь и Рюрику будь друг. Не для того ль, в сии граждан послав чертоги, Спасти обоих нас предускорили боги? Иль хочешь презрить их благотворящу власть И во грехе своем греховно хочешь пасть? Тронись, жестокий, ты всех общими слезами И примирись с собой, со мной и с небесами. Коль надобен тебе, возьми, возьми мой трон, Избавь меня внимать лишь только смертный стон. 75 Вадим (помолчав) Ты победил меня. Свою я вижу бездну. Владей, ты можешь дать славянам жизнь небесну. В сей миг лишь начал я себя достойно чтить, Но тем, что начал я тебя боготворить. (На коленях.) О Рюрик! Зри мое коленопреклоненье! Сие однажды зрел Перун мое почтенье! Но чем заглажу я ужасну толь вину? О гордость, мать злодейств! Коль я тебя кляну! Рюрик (подымая его) Востань! Я все забыл, Коль счастие велико, Что может жизнь дарить, державствуя, владыко! Конец трагедии Я.Б. КНЯЖНИН «Вадим Новгородский» Трагедия в стихах в пяти действиях Впервые трагедия была издана в Санкт-Петербурге в 1793 году в сборнике «Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных сочинений», ч. 39. В основе трагедии лежит легендарное известие о восстании новгородцев под предводительством Вадима против Рюрика, содержащееся в Никоновской летописи. Трагедия была написана в конце 1788 - начале 1789 года и отдана в театр. В предполагавшемся спектакле должны были играть П.А. Плавильщиков (Вадим), Я.Е. Шушерин (Рурик), Е.Ф. Баранова (Рамида). Однако в связи с началом Великой французской революции Княжнин забрал трагедию из театра. В 1871 году в «Русской старине» (т. 3, № 6) П.А. Ефремов с некоторыми купюрами напечатал текст трагедии Княжнина. С теми же купюрами (без четырех стихов монолога Пренеста из 4 явл. II действия, начиная со слов «Самодержавие повсюду бед содетель...») она появилась в изданном А.Е. Бурцевым «Библиографическом описании редких и замечательных книг» (СПб., 1901). В полном виде (но с текстологическими искажениями) трагедия была опубликована В.Ф. Саводником (Пг., 1914). Подлинный текст «Вадима Новгородского» после первого издания (1793) впервые появился лишь в сборнике «Русская литература XVIII века» (Л., 1937), подготовленном Г.А. Гуковским. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Рурик, князь Новгородский. Вадим, посадник и полководец. Рамида, дочь его. Пренест, посадник. Вигор, посадник. Извед, наперсник Руриков. Селена, наперсница Рамидина. Воины. Народ. 76 Действие в Новегороде на площади. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ I Ночь. Пренест и Вигор Вигор Уже Вадим, свершив со славою войну, Приходит наконец в отеческу страну; Но свой возврат почто от всех граждан скрывает И только лишь двоих зреть нас удостояет? Почто назначил он свиданья с нами час, Доколь не осветит луч солнца наших глаз, На самой площади, нам прежде толь священной, Новградский где народ, свободой возвышенный, Подвластен только быв законам и богам, Уставы подавал полнощным всем странам? Пренест Самодержавна власть все ныне пожирает, И Рурик многих здесь веков плоды сбирает,— Вот, мыслю, скрытности Вадимовой вина. Противна для него отеческа страна, Где, уклоняйся пред смертным на престоле, Увидит он себя в одной с рабами доле. Се он; и вслед за ним тех ратников толпы, Которых славы в путь вели его стопы. ЯВЛЕНИЕ 2 Вадим, за ним несколько военачальников, бывших с ним на войне, Пренест и Вигор Вадим Я вас ли зрю, Вигор, Пренест великодушны? Пренест Мы повелениям твоим всегда послушны, Для нас священный твой исполнили приказ. Вадим Друзья! в отечестве ль моем я вижу вас? Уже заря верхи тех башен освещает, Которые Новград до облак возвышает. Се зрим Перунов храм, где гром его молчит, В недействии Перун, злодейства видя, спит! И се те славные, священные чертоги, Вельможи наши где велики, будто боги, Но ровны завсегда и меньшим из граждан, Ограды твердые свободы здешних стран, Народа именем, который почитали, Трепещущим царям законы подавали. О Новград! что ты был и что ты стал теперь? (Обращаясь ко всем.) Героев сонм! его величье ты измерь; А я от горести, его в оковах видя, Бессилен то свершить, я жизни ненавидя... 77 Вы содрогаетесь?.. И как не трепетать, Когда из рабства бездн осмелимся взирать На прежню высоту отечества любезна! Вся сила Севера, пред оным бесполезна, Его могущество, не знающе врагов, Равняла в ужасе с могуществом богов. А днесь сей пышный град, сей Севера владыка Могли ли ожидать позора мы толика! Сей гордый исполин, владыка сам у ног Повержен, то забыл, что прежде он возмог. Забыл! - Но как забыть? Что взор ни поражает, Все славу падшую его изображает. Воззрим ли на поля - еще звучит там гром, Которым готф сражен, дерзнув нам быть врагом; Иль очи обратим на внутренности града, Реками где текла с свободою отрада, Повсюду те стези, где гордые цари Покорство нам несли, по тщетной с нами при. Вот место самое, тех почестей свидетель, Когда здесь наш народ, владыкам благодетель, Гонимого царя варяг прияв под кров, Заставил в трепете молчать его врагов. Граждане! вспомните то славой полно время; Но вспомните - дабы низвергнуть гнусно бремя!.. О стыд! Сей царь, тогда покорен, удручен, С молением представ, в средине наших стен Свое чело на прах пред нами уклоняет; А днесь - о грозный рок! - он нами обладает Сей Рурик!.. Не могу я боле продолжать, Но ваше чувство вам то может докончать, Чего в отчаянья свершить мой глас не может. Вигор И наше сердце грусть, твоей подобна, гложет. Отечество мы зря низверженно в напасть, В отчаяньи его оплакиваем часть. Вадим Оплакиваете? - О, страшные премены! Оплакиваете? - Но кто же вы? - Иль жены? Иль Рурик столько мог ваш дух преобразить, Что вы лишь плачете, когда каш долг - разить? Пренест Мы алчем вслед тебе навек себя прославить, Разрушить гордый трон, отечество восставить; Но хоть усердие в сердцах у нас горит, Однако способов еще к тому не зрит. Пренебрегая дни, и гнусны и суровы, Коль должно умереть, мы умереть готовы; Но чтобы наша смерть нетщетная от зла Спасти отечество любезное могла И чтобы, узы рвать стремяся мы в неволе, Не отягчили бы сих уз еще и боле. Познаешь сам, Вадим, сколь трудно рушить трон, 78 Который Рурик здесь воздвигнул без препон, Прошеньем призванный от целого народа. Уведаешь, как им отъятая свобода Прелестной властию его заменена. Узнаешь, как его держава почтена И истинных сынов отечества сколь мало, Которы, чувствуя грызуще рабства жало, Стыдилися б того, что в свете смертный есть, В руках которого их вольность, жизнь и честь. Коварством Рурика граждански слабы силы; А воинством варяг наполнен град унылый. Нам должно помощи бессмертных ожидать, И боги случай нам удобный могут дать. Вадим Так должно на богов нам только полагаться И в стаде человек без славы пресмыкаться? Но боги дали нам свободу возвратить: И сердце - чтоб дерзать, и руку - чтоб разить! Их помощь в нас самих. Какой еще хотите? Ступайте, ползайте, их грома тщетно ждите; А я, один за вас во гневе здесь кипя, Подвигнусь умереть, владыки не терпя. О рок! Отечества три лета отлученный, За славою его победой увлеченный, Оставя вольность я, блаженство в сих стенах, На нас воздвигшихся свергаю гордость в прах; Я подвигов моих плоды несу народу; Что ж вижу здесь? Вельмож, утративших свободу, Во подлой робости согбенных пред царем И лобызающих под скиптром свой ярем. Скажите, как вы, зря отечества паденье, Могли минуту жизнь продлить на посрамленье? И если не могли свободы сохранить Как можно свет терпеть и как желать вам жить? Вигор Как прежде, мы горим к отечеству любовью... Вадим Не словом, доказать то должно б - вашей кровью! Священно слово толь из ваших бросьте слов. Или отечество быть может у рабов? Вигор Имея праведно дух, грустью огорченный, Напрасно, против нас ты гневом омраченный, Тягчишь невиннейших толь лютою виной. Едва пред войском ты расстался с сей страной, Вельможи многие, к злодейству видя средство И только сильные отечества на бедство, Гордыню, зависть, злость, мятеж ввели во град. Жилище тишины преобратилось в ад. Святая истина отселе удалилась. Свобода, встрепетав, к паденью наклонилась. Междуусобие со дерзостным челом 79 На трупах сограждан воздвигло смерти дом. Стремяся весь народ быть пищей алчных вранов, Сражался в бешенстве за выборы тиранов. Весь Волхов, кровию дымящийся, кипел. Плачевный Новград! ты спасения не зрел! Почтенный Гостомысл, украшен сединами, Лишася всех сынов под здешними стенами И плача не о них - о бедстве сограждан, Един к отраде нам бессмертными был дан. Он Рурика сего на помощь приглашает; Его мечем он нам блаженство возвращает. В то время, летами и бедством изнурен, Дни кончил Гостомысл, отрадой озарен, Что мог отечества восстановить спокойство; Но, отходя к богам, чтя Рурика геройство, Народу завещал, да сохранит он власть, Скончавшую его стенанья и напасть. Народ наш, тронутый заслугой толь великой, Поставил над собой спасителя владыкой. Вадим Владыкой! Рурика! Кого народ сей спас? Пришед на помощь нам, что делал он для нас? Он долг платил!.. Но коль его благодеянья Казалися вам быть достойны воздаянья— Иль должно было вам свободою платить И рабство ваше в дар заслуге положить? О души низкие! падущие под роком И увлекаемы случайности потоком, Ах! если б вы себя умели почитать! Блажен бы Рурик был, когда б возмог он стать, В порфире облечен, гражданам нашим равен: Великим титлом сим между царей ввек славен, Сей честью был бы он с избытком награжден. Гласите: Гостомысл, геройством убежден, Вам узы завещал, чтоб кончить ваше бедство. Иль вольность сограждан была его наследство? Иль мог он вас, равно как тех животных, дать, Которых для себя всяк может обуздать? Закрытый в гордости отечества любовью И кровь соедини свою со царской кровью, Под видом прекратить всеобщую напасть, Он сыну дочери своей здесь отдал власть; А я тому дам дочь мою единородну, Имея душу кто не рабску, благородну, Стремясь отечества к спасенью мне вослед И жизни не щадя, всех смертных превзойдет. Рамида та цена, котору предлагаю. Тиранов врат - мой сын!.. К ней страсть я вашу знаю. Вы знаете, ее прельщенны красотой, Алкали чести быть дари в родстве со мной; Но я пренебрегал приять тирана в сына И, гражданин, хотел новградска гражданина. 80 Явите, имени сего достойны ль вы. Иль, идола рабов воздвигнув на главы, Меня, и честь, и все ему предайте в жертву, Увидьте и мою вы дщерь сраженну, мертву. Вигор Чтобы достойным быть дражайшей толь руки, Готов один презреть несметные полки, Которыми престол свой Рурик утверждает. Пренест Колико счастия сего мой дух алкает И сколько я мое отечество люблю, С оружием в руках я то тебе явлю. Вигор Клянусь Перуновым я именем священным, Клянуся сердцем я, Рамидою прельщенным, На все дерзать. Пренест Прими ты клятву и мою. Вадим О жар героев! Вас я ныне познаю! Надежда вы граждан! отечества отрада! (К военачальникам, с ним пришедшим.) Поборники мои! Оставим стены града И, пользуясь еще остатком слабой тьмы, В те дебри мрачные отсель отыдем мы, Где ратники мои, победою венчанны, Питая ярости стремленья несказанны, Котору в них возжег отечества урон, Решились умереть или низвергнуть трон. Вигор к героям сим последует за нами, Пренест останется здесь правити сердцами. Ступайте. Военачальники и Вигор уходят. ЯВЛЕНИЕ 3 Вадим и Пренест Вадим Я тебе вверяю нашу часть: Потщись воспламенить к отечеству ту страсть, Которая граждан героями творила, Которую в сердцах держава затворила. Что можешь чувствовать, дай чувствовать то им. Сравняй себя, Пренест, с почтением моим. Хоть в равный путь Вигор с тобою и стремится, Но твой успех моим желаньем становится. Блажен, когда, тебя обязан награждать, К Рамиде возмогу твой пламень увенчать. Пренест И дочерью твоей прекрасною прельщенный, И лестным мне твоим почтеньем восхищенный, Стыжуся я, неся мою на жертву кровь, Что жар к отечеству делит моя любовь. 81 И может быть, твое почтенье уменьшает Награда, чем Вадим мне сердце утешает. Верь мне, хотя всего превыше чту сей дар, Но должности моей любви не вреден жар, В котором все мое я счастье обретаю. И если к горести Рамидою я таю, Хотя несклонна мне пребудет навсегда, Несчастен быть могу, бесчестен - никогда! Увидишь ты меня, надежды всей лишенна, За общество в твой след геройский устремленна, Как и с надеждою равно несуща грудь, Пренебрегая жизнь, в кровавый славы путь. Вадим Сего надеюсь я, Пренеста сердце зная; Но дочь Вадимову так мало почитая, Почто ты думаешь ее несклонну зреть И общества в тебе спасителя презреть? В ней кровь моя: она не будет малодушна И - только должности своей всегда послушна Те сердца слабости умеет обуздать, Которы нега в нас удобна возрождать. Воспитанная мной, ты будешь в том свидетель, Ей власть моя - закон, а счастье - добродетель. Прости. Уж солнца луч, распространяя свет, В дремучие леса меня отсель зовет. Увы! когда уже здесь все порабощенно, Здесь нет отечества - одно все там вмещенно, Герои наши где, взносяся над судьбой, Готовы умереть иль скиптр попрать ногой. Пренест Но дочь, не знающу Вадима возвращенья, Почто узреть тебя лишаешь утешенья? Вадим Прибытие мое брегись открыть и ей: Хоть горько для души родительской моей, Что час свидания я с нею отдаляю, Но я отечество себе предпочитаю. Спешу устроить все, чтобы в грядущу ночь, Свободу здесь узрев, мою увидеть дочь. КОММЕНТАРИИ На самой площади... - Имеется в виду площадь, где проводилось вече. Княжнин, как и многие русские мыслители XVIII в., полагал, что исконной формой новгородской государственности была республика. Которым готф сражен, дерзнув нам быть врагом. - Готфы (совр. готы) - народ германского происхождения, в III-IV вв. соседствовал со славянами. Здесь, возможно, имеются в виду войны, которые Новгород вел со шведами, также народом германского происхождения. В XVIII в. шведов иногда называли готами (напр., в одах М. В. Ломоносова). 82 ...Гонимого царя варяг прияв под кров... - Согласно «Повести временных лет» Рюрик был варягом (норманном). Прелестной властию... - обольщающая, обманная власть. Почтенный Гостомысл... - Гостомысл - легендарный новгородский посадник, с именем которого связывается призвание в Новгород варяжских князей. Он сыну дочери своей здесь отдал власть... - Рюрика считали внуком Гостомысла многие историки XVIII в.: И. Н. Болтин, В. Н. Татищев, М. М. Щербатов. Этому мнению следовала и Екатерина II в своих исторических сочинениях. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ 1 Рамида и Селена Селена Се приближается тот час, тобой желанный, В который твой отец, победою венчанный, Вадим, прибытием обрадовав сей град, Рамиде принесет с собою тьму отрад. Узришь возлюбленна родителя, героя, Который, общества спокойствие устроя, Ко прекращению любезной дщери мук Приходит из своих победоносных рук Отдать ее в венце пылающему ею. Уверена твоей чувствительной душею, Твое величие не чту себе в урон. Супруга Рурика, восшедшая на трон, Надеюсь, для меня Рамидою пребудет И дружества вовек Селены не забудет. Рамида Ты знаешь чувствия Рамидиной души. Селена, ты меня сей дружбы не лиши, Которая мое блаженство возвышает; Она равно мой дух плененный утешает, Как та бессмертная, неодолима страсть, Без коей всякое мне счастие - напасть. Верь мне: сей блеск венца, престола возвышенье Для чувств Рамидиных презренно утешенье! В корысти, в гордости я сердца не гублю. Не князя в Рурике, я Рурика люблю. Селена Душою обладать героя ты достойна; Но в ожидании твоих отрад спокойна, Готовясь к счастью быть спряженной браком с ним, Не огорчаешь ли предчувствием каким Души, нежнейшею любовью упоенной? Не вопиет ли глас свободы сокрушенной? Не вображается ль великий твой отец Во гневе, в ярости, зря царский здесь венец? Рамида Почто ж смущать мое блаженство сей напастью? 83 И что свобода вся пред Руриковой властью? Верь мне, родитель сам, героя зря сего, Свободу, гордость - все забудет для него. Возможно ль Рурика кому возненавидеть? Чтоб обожать, его лишь надобно увидеть. Своею вольностью лишенный всех отрад, Не то ли чувствовал, что я, и весь сей град, Как Рурик к нам привел торжественное войско. Вообрази себе сие чело геройско, Престол божественных его души доброт, Надежду будущих властителя щедрот, Те очи, молнией и кротостию полны, Когда, смирив он здесь смятенья страшны волны, Народ признательный привлек к своим ногам. Коль может человек подобен быть богам, Конечно, Рурик им единый только равен. Воспомни ты, как он, победоносен, славен, Доволен только тем, что нам благотворил, В своей душе за то награду находил И, мужеством прервав плачевны наши стоны, Отрекся здешния завидной всем короны. Тогда народ, страшась своих возврата бед, Слезами орошал сего героя след. В какие горести весь град сей погружался; Казалося, нам час последний приближался. Всему отечеству мой дух сотрепетал, И с Руриком весь мир Рамидин погибал. Ты видела то все. Селена, ты бесстрастна. Скажи: когда б тебе вселенная подвластна С подобострастием у ног твоих была, Иль власти б ты своей ему не отдала? И мира к радости, против себя правдива, Под властью Рурика ты как была б счастлива! Селена Сомнения в том нет, достоин власти он; Но если б твой отец, которому здесь трон Гражданских всяких бед несноснее казался, Противу Рурика к несчастью ополчался; Когда бы, не смотря на плачущую дщерь... Рамида От мысли сей мой дух трепещет и теперь. Увы! коль мне судьба толико будет злобна, Хоть скорби не снесу мученья бесподобна, Колико Рурика я смертно ни люблю, Умру, но должности моей не преступлю; И, повинуяся родительской я власти, У ног его мои окончу все напасти... Но нет! почто, почто мне сердце разрывать И грудь стенящую слезами обливать? Чего не может быть - почто мне тем терзаться И горестнейшим толь мечтаньем устрашаться? Мы лютость от себя сих мыслей удалим. 84 Не может к Рурику питати злость Вадим, Не может: и герой героя обожает. Твое сомнение обоих унижает. Во славе равные, что может их смутить? Что может к зависти родителя склонить? То свойство гнусное лишь подлых душ и черных, Чтоб, зря достоинства на высотах безмерных И быв бессильными до оных возлететь, Во мрачности своей их блеска не терпеть. А истинный герой, упитан светом славы, Доволен сам собой, превыше сей отравы. Но пусть Вадима бы встревожил здесь венец Иль мною Рурику не будет он отец? Отвергнем тщетный страх и лютые толь мысли. Селена, ты мои отрады все исчисли! Но как возможно их себе вообразить! Скажи, счастливее меня кто может быть? Се Рурик шествует, и зрак его любезный Являет, сколь твои сомненья бесполезны. ЯВЛЕНИЕ 2 Рурик, Рамида, Селена, провожатые Руриковы Рурик На быстрых крылиях уж те часы парят, Которы счастие мое несут в сей град, В которы твой отец, толь алчно жданный мною, Во лаврах возвращен отечеству судьбою, За все труды меня Рамидой наградит И браком все мое блаженство утвердит. Вельможи и народ мне дали здесь корону И, сердцем моему покорствуя закону, Превыше вольности мою считают власть. Велика честь сия; но мне была б напасть, Когда бы ты меня от сердца отвергала И трон украсить мой собою не желала. Однако пламень мой к тебе каков ни лют, Хоть жизнию не чту я горьких тех минут, В которы, удален твоей красы, страдаю, Я счастливым себя еще не почитаю, Коль равной страстию Рамида не горя, Мне счастье подает, свою в нем должность зря; И за граждан своих, в награду их спасенья, Хоть малые себе потерпит принужденья. Чтоб словом чувствие мое изобразить, Тобой - тебе одной хочу я должен быть. Хоть прелести твои моей души питанье, Хотя, лишась тебя, мне будет жизнь страданье, Но горьку часть сию той части предпочту, Чтоб, зря всегда твою в уныньи красоту, Встречая с ужасом моей супруги взоры, Всечасно находить смертельны в них укоры. Притворства чуждому верь сердцу моему: 85 Стократ приятней мне терзаться самому, Как, из тоски других извлекши люту радость, Вкушати свойственну одним тиранам сладость. Открой мне чувствие ты сердца твоего; Не огорчаю ли хоть мало тем его, Что жизни счастие в тебе одной включаю, Что я в тебе себя с душею сочетаю? Рамида Как можешь, государь! ты то вообразить, Чтобы Рамидин дух умел себя склонить К притворству низкому без страсти принуждаться И узам тягостным к мученью предаваться? И что б, скажи, тому виною быть могло? Или увенчанно короною чело? Верь мне, когда бы кто вселенной на престоле, Открывши гордости моей безмерно поле, Венцами без числа глазам моим блистал И за любовь мою власть мира отдавал, Коль сердцем бы его Рамида не избрала, Она бы скиптры с ним и троны презирала; А если бы свою он призвал в помочь власть, Умела б смертию отвергнуть я напасть. Гражданку здешную, возросшую в свободе, Не может удивить ничто во всей природе. Подвластна лишь богам и моему отцу, Всем сердцем я к тебе стремлюся, не к венцу. Ты внемлешь глас души без лести, без искусства; К притворствам никаким мои не сродны чувства; И если б Рурика любить я не могла, Я с откровенностью то равною б рекла, Как и теперь мой дух прельщенный то вещает: Коль Рурик счастье все в моей любви включает, Когда зависит то от сердца моего, Так нет счастливее на свете никого. Рурик О, час драгой! моей всей жизни драгоценней! Я вечно не вкушал отрады совершенней; Внимая сладостным из уст твоих словам, Завистна кажется моя судьба богам. Уверен, восхищен признаньем вожделенным, Я с сердцем, новою днесь жизнью укрепленным, Иду, куда меня правленья долг зовет: В нем Рурик бремени уж больше не найдет; И сколь ни тягостны несметны попеченья, Труды, прискорбия, душевны огорченья, Которых требует монархов тяжка власть, Мне будет счастием и самая напасть; Хоть Рурик жизнь свою за твой народ утратит, За все единый взор Рамиды мне заплатит. ЯВЛЕНИЕ 3 Вадим (сокрыт в одежде простого воина), Рамида, Селена 86 Вадим (в отдалении, не видя Рамиды) Ужасная мое пронзила сердце весть! О, дочь жестокая! Как то Вадиму снесть! Рамида к Рурику любовию пылает... Уже последнего меня тиран лишает... Но се она... Рамида Тебя ль я зрю, родитель мой, Герой! Позволь в твоих объятиях... Вадим (отвергая ее) Постой. Рамида Что вижу?.. Ты моим восторгам отвечаешь Презреньем!.. Или дочь твою пренебрегаешь? Украшен лаврами, ее не познаешь И в жертву гордости природу отдаешь? Вадим Несчастна! Если б я тебя возненавидел, Я с равнодушием восторг бы твой увидел И, ласки восприяв, тебя бы не отверг. Но - о, несчастия неизмерима верх! Воззри и по сему познай прискорбну виду: Гнушаясь, не могу я не любить Рамиду. Рамида Ах, каждая твоя ужаснейшая речь, Вонзаясь в сердце мне, разит, как острый меч. Чем винна я, скажи, возлюбленный родитель? Что дух терзает твой, герой и победитель? Открой мне, плачущей родителя у ног, За что, лиша тебя, мой рок мне столько строг? Чтоб сердцем ты опять к Рамиде обратился, Что делать мне, скажи?.. Твой боле зрак смутился! Гласи, повелевай - за отческу любовь Мне должно ли в сей час пролить мою всю кровь? Пролей! она твоя! возьми твой дар обратно! Вадим Глас должности твоей как слышать мне приятно! Я, чувств родительских к тебе не истребя, Не жизни требую, но чести от тебя. Рамида Что слышу?.. Или дочь твою подозреваешь?.. Ты чести требуешь - или меня не знаешь? Вадим Не знаю... Ты, сама теперь в себя вошед, Отрады полный мне дать можешь ли ответ: Что, чести в правилах Вадима непременна, Ты та же дочь моя, любезна и бесценна? Блистая, как всегда, заразой красоты, Рамиду прежнюю найдешь ли в сердце ты? Рамида 87 Меня вопросами, как громом, изумляешь! Ты судию в себе, а не отца являешь... Богами и тобой самим я в том клянусь, Что та ж Рамида я, что век не пременюсь; Что дочь достойная Вадима, но несчастна; Что чести правилам его всегда подвластна; Что паче я всего родителя люблю; Что я, не знав вины, ужасну казнь терплю. Открой преступок мой! Вадим Ты страстию пылаешь К носящу здесь венец, - а ты вины не знаешь!.. Быть может, клевета Рамиду тем мрачит? Разруши весть сию, чем город сей звучит... Ах, ежели меня неистина сразила; Коль чувствия мои Рамида сохранила; Коль враг мой - враг тебе в сиянии венца, Дерзай, любезна дочь! в объятия отца... Несчастна! Плачешь ты, и грудь твоя томится. Мое бесславие мне ясно становится! Рамида Когда порок - любить спасителя граждан, Который от богов к отраде смертным дан; Который, прекрати общественные стоны, Отрекся здесь ему представленной короны; Который, умолен народа током слез, Небесны благости с собой на трон вознес; Который, как отца, Вадима ожидает, Виновною себя Рамида почитает! Достойна казни я. Вот грудь моя, пронзай! Им сердце пленное на части растерзай. Теряя с ним я все - и небеса и землю, Удар смертельный твой за дар драгой приемлю. Вадим Обрушься на меня небес пресветлых твердь! Ты просишь смерти - ты вкусить достойна смерть! Злодейским пламенем и пагубным пылая, Отцеубийца ты, меня во гроб вселяя; Изменница! твое отечество предав, И вольность сограждан, и святость наших прав! О ты, сообщница коварного тирана, Которым с кротостью дана нам смертна рана! Поди к нему, поди, скажи; твой здесь отец, Что хочет он сорвать с главы его венец. Да придет он свое предупредить паденье И, сердце мне пронзя, скончать мое мученье. Поди и меч направь злодея моего На грудь родителя несчастна твоего И, смертию отца препон освобожденна, Взойди на трон, моей ты кровью обагренна!.. Рамида Постой, родитель мой! Ах, сжалься надо мной! 88 Твои укоры, вид толико грозный твой, Твой гнев - то более мне смерти страх наносит, Которой у тебя дочь бедна тщетно просит... Познай, родитель мой, познай в сей час меня: Тебя достойна я, хоть мучуся, стеня... Сей нежный огнь любви, мне толь приятный прежде, Заслугой Рурика обманута в надежде, Сей огнь, которым я питала жизнь мою, Смертельно мучима, зря ненависть твою, Сей лютый огнь - кляну и в нем порок мой вижу И сердце слабое, терзаясь, ненавижу За то, что я, стремясь в нем пламень потушить, С сим пламенем должна и жизни свет гасить... Оставь мне то, оставь, что, сердце открывая, Кажу его, тебя лишь боле прогневляя; Я искренностию родителю должна, И помощь в горести несносной мне нужна. Отца я в недра грусть смертельну проливаю, Родителя к моей отраде призываю... Отеческим воззри ты оком на меня И пожалей о мне, несчастную виня. Жалей - превозмогусь, явлюсь тебя достойна И, волю соверша твою, умру спокойна. Повелевай! меня послушну будешь зреть. Вадим Достойна ты меня, а хочешь умереть! Кто? ты! Вадима дочь! и дочь свободна града! Превозмогись, живи и будь моя отрада. Клянись покорствовать во всем твоей судьбе. Рамида Клянусь!.. Чем быть могу подобна я тебе? Вадим Из сердца истребя жар гнусныя отравы, Со мною шествуя ко храму вечной славы, К тирану в ненависть любовь преобратить. Рамида Клянусь... хоть не могу сего я совершить... Клянусь... коль должно мне... всечасно умирая, Не зреть его вовек иль видеть, отвергая. Вадим Клянись, - чтоб мог я дочь мою во всем познать И миру без стыда Рамиду показать, Клянись, что, одолев душ рабских страстну муку, Из наших сограждан тому отдашь ты руку, За вольность общества кто паче всех герой Покажет, что владеть достоин он тобой. Клянись наградой быть тирана за паденье. Рамида Что требуешь! Увы! сие мученье Превыше сил моих! Иль мало жертвы той... Вадим Поди от глаз моих, исчезни предо мной! 89 Быть дочерью моей я способ предлагаю; А ты... Нет, ты не дочь, и я тебя не знаю! Храня любовь отца, я только что крушусь. Рамида Постой, родитель мой! я все свершить клянусь! Коль мало лютых мук, которы предприемлю, Ты вымысли еще... Вадим Я дочь мою объемлю! Не плачь, умерь тоску, что грудь твою теснит. Что может нас терзать, коль слава предстоит? (Увидя Пренеста.) Пренест! отечества к спасенью есть ли виды? Уже ль достоин ты руки моей Рамиды? ЯВЛЕНИЕ 4 Вадим, Рамида, Пренест Пренест Все чувства устремя тебе подобным быть И, обществу служа, Рамиду заслужить, Лишь только ты меня, спеша за град, оставил, Тотчас мои стопы к вельможам я направил, Которых гордый дух против венца роптал И гнева молнию в молчании питал. Собрав их, я им рек! «Се час тот наступает, В который небо нам судьбу граждан вручает; В который город наш, сей прежде царь царей, Сие питалище великих толь мужей, С свободой своего сияния лишенный, Под игом скипетра позорно удрученный, Возможет вознестись на высоту опять, Чтоб Северу всему законы подавать. Уже извне на трон направлены удары: Уж с воинством Вадим принес тиранству кары. Коль так же, как ему, противен вам венец, Паденья своего не избежит гордец, Который, нам дая вкушать соты коварства, Нас клонит к горести самодержавна царства. Великодушен днесь он, кроток, справедлив, Но, укрепя свой трон, без страха горделив, Коль чтит законы днесь, во всем равняясь с нами, Законы после все ж нас попрет ногами! Проникнув в будуще вы мудростью своей, Не усыпляйтеся блаженством власти сей: Что в том, что Рурик сей героем быть родился, Какой герой в венце с пути не совратился? Величья своего отравой упоен, Кто не был из царей в порфире развращен? Самодержавие, повсюду бед содетель. Вредит и самую чистейшу добродетель И, невозбранные пути открыв страстям, Дает свободу быть тиранами царям, 90 Воззрите на владык вы всяких царств и веков, Их власть - есть власть богов, а слабость - человеков!» Потом, чтоб яростны против лучей венца И паче раздражить их гордые сердца, Изобразил я им народов страшны бедства: Те самовластия плачевны, люты следства, Вокруг которого с кадильницею лесть, Бесстудно принося богам пристойну честь, Преступников в венцах с бессмертными равняет И кровью подданных на тронах упояет. Гнев боле пламеня моих чертами слов, «Представьте, - я сказал, - вы смертных сих богов, В надменности свою законом чтущих волю, По гнусным прихотям влекущих нашу долю И первенство дая рабам своих страстей, Пред ними тот велик, кто паче всех злодей. Дождемся ли и мы такой ужасной части, Когда властитель наш, в своей спокоен власти, Личину хитрости со горда сняв лица, Явит чудовище под блесками венца? Всечасно окружен свирепостью и страхом, Подножья своего считать нас будет прахом И, присвояя плод трудов несметных лет, Отнимет все у нас - и даже солнца свет, Чтоб подлость наградить своих льстецов прегнусных. Уж есть событие таких предвестий грустных; Его варягами наполнен весь наш град; Уж с нами становя своих рабов он в ряд, Остатки вольности и наших прав отъемлет; А ваш великий дух на крае бездны дремлет! «Проснитесь!..» Вдруг их вопль остановил мой глас: «Идем пронзити грудь тирану сей же час!» Их рвенье описать я сколько б ни старался, Как мрак пред пламенем глагол бы мой казался. И как изобразить движенье сих мужей, Сих ненавистников и рабства и царей; Их слезы на очах от гнева и позора, Летящи молнии от яростного взора, Багряность мрачных лиц, сей образ грозных туч. Из коих вольности блистал надежный луч И неминуемо тираново паденье. Впоследок, пременя свой гнев во исступленье, Забыв опасности и все исторгнув меч, Стремятся тот же час злодея дни пресечь! «Друзья, - сказал я им, - безвременно геройство, Отъемля плод, не есть сердец великих свойство. Что в том, коль, вашу днесь погибель вы презрев, Повергнете себя в разверстый смерти зев? Не крови вашея отечество желает: Оно от ваших рук спасенья ожидает. Великим толь делам нам должно дать созреть; В грядущу ночь у стен Вадима будем зреть; 91 В грядущу ночь врата отворим мы герою, А с ним ведущему свободу нашу строю». По сем, как вихрями смущенна бездна вод, Стремленью ярости почувствовав оплот, Стесненная кипит, ревет и тщетно рвется, Таков героев сонм во гневе остается И просит солнце путь свой ясный сократить, Чтоб мрак привел тот час, в который им разить. При сих словах выходит Вигор. Вадим Сего я ожидал, героев наших зная И добродетели Пренеста почитая. (Указывая на дочь.) Се воздаяние, венец трудов твоих. Пренест Судьба моя теперь в ее устах драгих, Не смею счастливым дотоле я назваться. Рамида Мой долг родителю во всем повиноваться. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ 5 Вадим, Пренест, Вигор Вигор (в сторону) Что слышу? Верить ли мне чувствиям моим?.. (К Вадиму.) Смятенно воинство отсутствием твоим... Вадим Иду. (К Пренесту.) Свершай все так, как начато тобою! ЯВЛЕНИЕ 6 Вигор (один) Итак, я был, о рок, коварства их игрою! Спасенью общества назначена цена Пренесту, а не мне Рамида отдана. Что сделал сей Пренест? Вадим, какая слава, Какой успех ему дает отменны права? Почто тобою так я люто поражен? Но тщетно быть Вигор не может унижен, И если должно мне лишитися Рамиды... Вострепещи, творя столь смертны мне обиды! КОММЕНТАРИИ ...торжественное войско - торжествующее, одержавшее победу. ...ты бесстрастна. - Здесь: беспристрастна. ДЕЙСТВИЕ ТРЕТИЕ 92 ЯВЛЕНИЕ 1 Рамида и Селена Селена Горчайших слез твоих потоки осуши, Не погружай твоей в отчаянье души. Рамида Селена! все мое почувствуй ты терзанье! О доля лютая! о срашно состоянье! О долг, долг варварский! мне должно жизнь хранить И не для Рурика, а для иного жить. Мне должно, как врага, того возненавидеть, В ком дух плененный мой привык блаженство видеть... Его всечасно зреть, его любви внимать, Взаимно нежностью за нежность воздавать В том находила я, надеждой ослепленна, Чего не может мне отдать и вся вселенна... Возлюбленный! в сей день предвидеть я могла ль, Что я, смертельную во сердце скрыв печаль, Которо без тебя не может утешаться, И зреть тебя должна я буду ужасаться; Что, душу зря мою в тебе, - о грозный рок! Нежнейшу страсть должна считати за порок И что,- о верх злых мук, не слыханных и в аде! Злодейству мздою став в неблагодарном граде, Должна- о страх!- я с тем себя соединить, Кто меч свой должен в грудь дражайшую вонзить!.. Одна отрада - смерть в несносном толь мученье; Но отнято и то несчастных утешенье; Пристанища сего лишает рок меня; Умрети не могу, отцу не изменя. Селена! ты меня, отверженную, сиру И не привязанну ничем уж боле к миру, Под игом должности лиющу токи слез, Оставленну отцом, забыту от небес, Не оставляй в сии жестокие минуты! Когда и смертные ко мне, и боги люты, Во дружбе лишь твоей отрада вся моя. Недолго отягчать Селену стану я Недолго!.. И, души я в Рурике лишенна, Уже вкушаю смерть, с собою разлученна. Селена На дружбу ты мою надежду возлагай; Исполнит все она, лишь только пожелай. Мне должно ль, Рурику открыв твое мученье И твоего отца порочно ополченье, Явити все ему опасности его? Рамида Желаю смерти я, и боле ничего! Ты хочешь, чтобы я, дочь люта и порочна, Страдая от того, что страсть моя беспрочна, Против родителя изменой воружась, Отраду обрела, к злодейству преклонясь. 93 Нет! над собой не дам я року столько власти; Умру в мучениях, не заслужа напасти. Я не бесчестия от дружества ищу: Той помощи одной, Селена, я хощу, Чтоб стоны ты мои смертельны воспримала, Чтоб состраданием ты муки облегчала И чтоб, как смерть прервет насчастну жизнь сию, Явила б Рурику невинность всю мою. Селена Се Рурик шествует. Рамида Мой дух изнемогает! Сокроемся. ЯВЛЕНИЕ 2 Рамида, Селена, Рурик и Извед Рурик Меня Рамида убегает! То зря, поверить я могу ль моим глазам? Когда касаются тем радостным часам, В которы принесет отец твой в здешни стены Блаженство все мое... Какие зрю премены?.. Ты отвращаешь взор, трепещуща, бледна!.. Ты знаешь, счастье все мое лишь ты одна... Или ты быть могла против меня коварна?.. Спасенье твоего народа благодарна, Друг верный общества, герой наш, твой отец, Все то, что свято нам, и боги, наконец, Могли б способствовать моей любви обетам; Но сердца не стремил к священным толь предметам: То было бы ничто без сердца твоего... Дражайших слово уст превыше мне всего; Сим словом от тебя я в счастии уверен, Считал увенчанным мой жар к тебе безмерен, И зная, что в сей день отец твой внидет в град, Для ускорения души моей отрад Ко брачну торжеству уж все теперь готово. Ты повтори еще дражайшее то слово, С которым так в сей час несходен стал твой зрак, Преобращая мне свет солнца в смертный мрак; Ты любишь ли меня, как прежде уверяла? Иль, чтоб лютей сразить, надежду подавала? Рамида Оставь к несчастию рожденную на свет, Будь счастлив без меня, иного средства нет. Рурик Что слышу? Счастливым мне быть повелеваешь, А сердце из меня, жестока! исторгаешь. Могу ли без тебя я душу ощущать? Тебя лишенного чем может свет прельщать? Рамиду потеряв, что наградит утрату? За нежность всю мою готовишь гроб в отплату! 94 Рамида Коль дочь Вадимова, стесняща и слаба, Возможет, мучася, не быть страстей раба, Такой, как ты, герой, дав счастие народу, Удобен возвратить души своей свободу. Рурик Какой ужаснейший из уст драгих совет; Речь каждая твоя, как буря, дух мятет; Колеблются в глазах затменных здешни стены, Поняти не могу незапной толь премены... О страшна мысль! иной тебя возмог тронуть? Свершай свирепости, пронзая верну грудь! Рамида О мысль смертельная! сему ты можешь верить, Что может пред тобой Рамида лицемерить, Что может свет сносить и жить не для тебя?.. Ах, что я делаю?.. Рассудок погубя, Стремлю смятенный дух в сладчайше исступленье. Все то, что льстило мне, все стало преступленье. Могу ль я то сказать?.. О рок, о грозный рок!.. Мне даже зреть тебя ужаснейший порок! ЯВЛЕНИЕ 3 Рурик, Извед Рурик Скрывается! А я, как небом пораженный, Недвижим, громовым ударом изумленный, В окаменении, все чувства истребя, Не вижу ничего, не помню сам себя. Рамида ль здесь была? Она ли мне вещала? Иль злейшая мечта во сне мой дух смущала? Рамида то была: все было наяву; А тщетно из ее оков я сердце рву. Извед Отвергни страсть, тебя котора унижает, Тебя, которого весь Новград обожает, Которому за труд - бесмертна слава мзда! Не допусти себя унизить до стыда, Чтоб для совместника, и мрачна и презренна, Рамидою себя узреть отриновенна. Рурик Могу ль я сей удар смертельный перенесть? Иль может до того ее гнусна быть лесть, Чтобы, закрыв себя ко мне нежнейшей страстью, Ругатися моей священнейшею властью И чтобы гордости того меня предать, Не стоит, может быть, кто и на свет взирать! Искореню любви из сердца всю отраву. Мне должно сохранить приобретенну славу, И не любовником - монархом здесь пребыть, И имя даже сей Рамиды позабыть; Мне должно одолеть толь гнусное терзанье... 95 Но, ах! почто ж сей стон, сей плач и воздыханье? Прерванны речи те и то смятенье слов? Почто бы все сие, когда бы не любовь? Есть тайна некая, что сердце ей снедает; А тайны сей со мной она не разделяет. (К Изведу.) Окончи смерть мою, удар свой доверши! Остатка моея лишай меня души! Надежду всю мою отъемли ты, жестокий! И ядом наполняй те раны преглубоки, Которы к горести Рамидой мне даны! Кто дерзкий враг, кем дни мои отравлены? Кто сердце у меня Рамиды похищает? Извед Когда властитель мой мне то повелевает, Открыть я должен... Рурик Нет! Я ведать не хощу; Я сам себя страшусь; восторгов трепещу, Которы, возмутя мой дух, ослабший в страсти, Подвигнут к низостям, позорным царской власти, И, устремив меня отмщать подвластну мне, Представят Рурика тираном в сей стране. Коль должно мучиться - страдать один я стану; Но, скрыв от глаз мою смертельну в сердце рану, Моим губителям я не подам отрад, Чтоб, мной спасен, - меня возненавидел град. Всечасно самому себе пребыв я равен, Хотя несчастен я, остануся ввек славен; И, благостями скрыв стенящую любовь, Коль подлые сердца презренных мной врагов Удобны мукою моею утешаться, С их подлостью твой князь не хочет уравняться. Извед Се мысль, достойная возвышенных на трон. Возможет кто своим давать страстям закон, Кто сердце средь их волн, как камень, утверждает, Тот смертными один достойно обладает! Один достоин он бессмертных представлять И их владычество в порфире разделять. При сих словах вдали показывается Пренест. Уверен, что твой дух, в волнении спокоен, Не будет твоего величья недостоин. Чтоб сердце страстно мог ты легче исцелить, Я должен низкого совместника открыть. (Указывая на Пренеста.) Се он, ничтожный враг спокойствия царева! Спасителя сих стран достоин ль он гнева? Рурик Пренест!.. О небеса, скрепите вы мой дух! Извед По граду носится о том повсюду слух, 96 Что с сердцем отдает ему Рамида руку. Рурик Мне должно подтвердить мою несносну муку! ЯВЛЕНИЕ 4 Рурик, Пренест, Извед Рурик (Пренесту) Приближься ты ко мне, счастливый гражданин! Хоть к страху множество имеешь ты причин, Хоть должен пред твоим владыкой содрогаться, Но ты без трепета возможешь мне признаться. Вещай без ужаса. Пренест (в сторону) Открылось все теперь! (К Рурику.) Порывы гордости властителя умерь! Могу ль твоею быть я злобой востревожен? Кому не страшна смерть, пред тем твой скиптр ничтожен! Рурик По чувствам ты твоим судя и о моих, Уж казни смертные ты мыслишь видеть в них. Когда б владел Пренест - к тому б он был удобен; Но Рурик может ли Пренесту быть подобен? Напрасно ты на смерть готовишься дерзать, И скипетр тщетно мой ты смеешь презирать. Ты с горделивостью твою вину являешь, Чтоб раздражить меня, - но ты не раздражаешь. Ко гневу на тебя я скиптр не преклоню И, страсти следуя, себе не изменю. Спокоен пред тобой, что ты мой враг, я знаю И, зная все, тебя с Рамидой презираю. Пренест Коль есть толь низкие среди граждан сердца, Которы, ослепясь блистанием венца, Вкруг трона ползая, корыстью уловленны, Открыли подвиги героев сокровенны И продали тебе отечество и честь, Не думай, чтобы я, закрывся в робку лесть, В изгибах гнусной лжи возмог бы пресмыкаться И, что я враг тебе, от чести отрицаться: Славней за общество с Вадимом умереть, Как ради милостей твоих свет солнца зреть! Рурик (в сторону) Что слышу? люта весть! Пренест Твой трон стоит над бездной! Отмщай, коль хочешь ты, мне казнью бесполезной; Но знай, когда себя желаешь сохранить, Сражай весь град, чтоб всех героев истребить; 97 Владей над мертвыми - или сойди со трона. Рурик Твои угрозы мне не могут быть препона Ко счастью вашего народа обладать. На то ль я спас сей град, чтобы его предать Вельможам-гордецам, мятежным и крамольным, Тем только властию моею недовольным, Что их я обуздал народу зло творить И в мнимой вольности свое тиранство крыть? Вы скиптр мне дали здесь к скончанию напасти, И скипетр сей отнять не в вашей боле власти. На добродетели престол мой утвержден; Зрю ясно я, что он богами покровен; Они, твой дух в сей час повергнув в заблужденье, Сокрыто от меня явили преступленье; И сам ты изменил сообщникам твоим; Да вострепещут все, и даже сам Вадим! ЯВЛЕНИЕ 5 Пренест (один) Что сделал я? Его вопросами смятенный, Дал видеть на него Вадимов меч взнесенный И на составленный героев заговор Я просветил его покрытый мраком взор. Горя любовию к Рамиде он прелестной, Он только знал, что я... Но кто же тот бесчестный, Который мог открыть?.. Вигор, совместник мой, Он, мукой ревности тесним, яд пролил свой И, ведая ко мне Вадима предпочтенье, Путем коварств одних стремился в отомщенье. Се он... ЯВЛЕНИЕ 6 Пренест, Вигор Пренест Скажи, кто мог тирану то внушить, Что возмогу его Рамиды я лишить? Не ты ль, ее отца познав ко мне пристрастье, Поверг его, меня и общество в несчастье И ревностью твоей... Вигор Не я. Пренест В сердцах у нас Священна тайна та от прочих скрыта глаз. Могу ли обратить сомненье на иного, И чем уверишь ты? Вигор Не я. Довольно слова Ко оправданию всей чести моея. Россиянин - таков, как ты, таков, как я, 98 Коль слово изречет, должны и боги верить! Единые рабы удобны лицемерить. В сомнении твоем прощаю я тебя: Ты, мысля, что я подл, унизил сам себя. Хотя в тебе врага счастлива ненавижу, Но подлостью себя во гневе не обижу. Дабы совместника счастлива истребить, Так много я себя не возмогу забыть, Чтоб, уклоня мой дух ко гнусну наущенью, Через тирана злость достигнуть к отомщенью, И, пресмыкаяся толь мерзко, как змия, Не скрою ненависть мою цветами я. Тобой лишаяся Рамиды, смертно стражду; Я враг тебе, и кровь твою пролить я жажду; Но нас отечество его спасти зовет И вот, Пренест, теперь единый мой предмет! Один тиран мое отмщенье привлекает. Мою напасть - напасть народа помрачает. Но после, как здесь трон - свободы нашей страх Низвержен, сокрушен, преобратится в прах, Когда отрадный луч вольности проглянет, Тогда Вигор тебе твоим врагом предстанет И жить кому из нас - оружие решит! Пренест (уходит) Стремленье грозно толь меня не устрашит. ДЕЙСТВИЕ ТРЕТИЕ ЯВЛЕНИЕ 1 Рамида и Селена Селена Горчайших слез твоих потоки осуши, Не погружай твоей в отчаянье души. Рамида Селена! все мое почувствуй ты терзанье! О доля лютая! о срашно состоянье! О долг, долг варварский! мне должно жизнь хранить И не для Рурика, а для иного жить. Мне должно, как врага, того возненавидеть, В ком дух плененный мой привык блаженство видеть... Его всечасно зреть, его любви внимать, Взаимно нежностью за нежность воздавать В том находила я, надеждой ослепленна, Чего не может мне отдать и вся вселенна... Возлюбленный! в сей день предвидеть я могла ль, Что я, смертельную во сердце скрыв печаль, Которо без тебя не может утешаться, И зреть тебя должна я буду ужасаться; Что, душу зря мою в тебе,- о грозный рок! Нежнейшу страсть должна считати за порок И что,- о верх злых мук, не слыханных и в аде! Злодейству мздою став в неблагодарном граде, 99 Должна- о страх!- я с тем себя соединить, Кто меч свой должен в грудь дражайшую вонзить!.. Одна отрада- смерть в несносном толь мученье; Но отнято и то несчастных утешенье; Пристанища сего лишает рок меня; Умрети не могу, отцу не изменя. Селена! ты меня, отверженную, сиру И не привязанну ничем уж боле к миру, Под игом должности лиющу токи слез, Оставленну отцом, забыту от небес, Не оставляй в сии жестокие минуты! Когда и смертные ко мне, и боги люты, Во дружбе лишь твоей отрада вся моя. Недолго отягчать Селену стану я Недолго!.. И, души я в Рурике лишенна, Уже вкушаю смерть, с собою разлученна. Селена На дружбу ты мою надежду возлагай; Исполнит все она, лишь только пожелай. Мне должно ль, Рурику открыв твое мученье И твоего отца порочно ополченье, Явити все ему опасности его? Рамида Желаю смерти я, и боле ничего! Ты хочешь, чтобы я, дочь люта и порочна, Страдая от того, что страсть моя беспрочна, Против родителя изменой воружась, Отраду обрела, к злодейству преклонясь. Нет! над собой не дам я року столько власти; Умру в мучениях, не заслужа напасти. Я не бесчестия от дружества ищу: Той помощи одной, Селена, я хощу, Чтоб стоны ты мои смертельны воспримала, Чтоб состраданием ты муки облегчала И чтоб, как смерть прервет насчастну жизнь сию, Явила б Рурику невинность всю мою. Селена Се Рурик шествует. Рамида Мой дух изнемогает! Сокроемся. ЯВЛЕНИЕ 2 Рамида, Селена, Рурик и Извед Рурик Меня Рамида убегает! То зря, поверить я могу ль моим глазам? Когда касаются тем радостным часам, В которы принесет отец твой в здешни стены Блаженство все мое... Какие зрю премены?.. Ты отвращаешь взор, трепещуща, бледна!.. Ты знаешь, счастье все мое лишь ты одна... 100 Или ты быть могла против меня коварна?.. Спасенье твоего народа благодарна, Друг верный общества, герой наш, твой отец, Все то, что свято нам, и боги, наконец, Могли б способствовать моей любви обетам; Но сердца не стремил к священным толь предметам: То было бы ничто без сердца твоего... Дражайших слово уст превыше мне всего; Сим словом от тебя я в счастии уверен, Считал увенчанным мой жар к тебе безмерен, И зная, что в сей день отец твой внидет в град, Для ускорения души моей отрад Ко брачну торжеству уж все теперь готово. Ты повтори еще дражайшее то слово, С которым так в сей час несходен стал твой зрак, Преобращая мне свет солнца в смертный мрак; Ты любишь ли меня, как прежде уверяла? Иль, чтоб лютей сразить, надежду подавала? Рамида Оставь к несчастию рожденную на свет, Будь счастлив без меня, иного средства нет. Рурик Что слышу? Счастливым мне быть повелеваешь, А сердце из меня, жестока! исторгаешь. Могу ли без тебя я душу ощущать? Тебя лишенного чем может свет прельщать? Рамиду потеряв, что наградит утрату? За нежность всю мою готовишь гроб в отплату! Рамида Коль дочь Вадимова, стесняща и слаба, Возможет, мучася, не быть страстей раба,— Такой, как ты, герой, дав счастие народу, Удобен возвратить души своей свободу. Рурик Какой ужаснейший из уст драгих совет; Речь каждая твоя, как буря, дух мятет; Колеблются в глазах затменных здешни стены, Поняти не могу незапной толь премены... О страшна мысль! иной тебя возмог тронуть? Свершай свирепости, пронзая верну грудь! Рамида О мысль смертельная! сему ты можешь верить, Что может пред тобой Рамида лицемерить, Что может свет сносить и жить не для тебя?.. Ах, что я делаю?.. Рассудок погубя, Стремлю смятенный дух в сладчайше исступленье. Все то, что льстило мне, все стало преступленье. Могу ль я то сказать?.. О рок, о грозный рок!.. Мне даже зреть тебя ужаснейший порок! ЯВЛЕНИЕ 3 Рурик, Извед 101 Рурик Скрывается! А я, как небом пораженный, Недвижим, громовым ударом изумленный, В окаменении, все чувства истребя, Не вижу ничего, не помню сам себя. Рамида ль здесь была? Она ли мне вещала? Иль злейшая мечта во сне мой дух смущала? Рамида то была: все было наяву; А тщетно из ее оков я сердце рву. Извед Отвергни страсть, тебя котора унижает, Тебя, которого весь Новград обожает, Которому за труд - бесмертна слава мзда! Не допусти себя унизить до стыда, Чтоб для совместника, и мрачна и презренна, Рамидою себя узреть отриновенна. Рурик Могу ль я сей удар смертельный перенесть? Иль может до того ее гнусна быть лесть, Чтобы, закрыв себя ко мне нежнейшей страстью, Ругатися моей священнейшею властью И чтобы гордости того меня предать, Не стоит, может быть, кто и на свет взирать! Искореню любви из сердца всю отраву. Мне должно сохранить приобретенну славу, И не любовником - монархом здесь пребыть, И имя даже сей Рамиды позабыть; Мне должно одолеть толь гнусное терзанье... Но, ах! почто ж сей стон, сей плач и воздыханье? Прерванны речи те и то смятенье слов? Почто бы все сие, когда бы не любовь? Есть тайна некая, что сердце ей снедает; А тайны сей со мной она не разделяет. (К Изведу.) Окончи смерть мою, удар свой доверши! Остатка моея лишай меня души! Надежду всю мою отъемли ты, жестокий! И ядом наполняй те раны преглубоки, Которы к горести Рамидой мне даны! Кто дерзкий враг, кем дни мои отравлены? Кто сердце у меня Рамиды похищает? Извед Когда властитель мой мне то повелевает, Открыть я должен... Рурик Нет! Я ведать не хощу; Я сам себя страшусь; восторгов трепещу, Которы, возмутя мой дух, ослабший в страсти, Подвигнут к низостям, позорным царской власти, И, устремив меня отмщать подвластну мне, Представят Рурика тираном в сей стране. Коль должно мучиться - страдать один я стану; 102 Но, скрыв от глаз мою смертельну в сердце рану, Моим губителям я не подам отрад, Чтоб, мной спасен, - меня возненавидел град. Всечасно самому себе пребыв я равен, Хотя несчастен я, остануся ввек славен; И, благостями скрыв стенящую любовь, Коль подлые сердца презренных мной врагов Удобны мукою моею утешаться, С их подлостью твой князь не хочет уравняться. Извед Се мысль, достойная возвышенных на трон. Возможет кто своим давать страстям закон, Кто сердце средь их волн, как камень, утверждает, Тот смертными один достойно обладает! Один достоин он бессмертных представлять И их владычество в порфире разделять. При сих словах вдали показывается Пренест. Уверен, что твой дух, в волнении спокоен, Не будет твоего величья недостоин. Чтоб сердце страстно мог ты легче исцелить, Я должен низкого совместника открыть. (Указывая на Пренеста.) Се он, ничтожный враг спокойствия царева! Спасителя сих стран достоин ль он гнева? Рурик Пренест!.. О небеса, скрепите вы мой дух! Извед По граду носится о том повсюду слух, Что с сердцем отдает ему Рамида руку. Рурик Мне должно подтвердить мою несносну муку! ЯВЛЕНИЕ 4 Рурик, Пренест, Извед Рурик (Пренесту) Приближься ты ко мне, счастливый гражданин! Хоть к страху множество имеешь ты причин, Хоть должен пред твоим владыкой содрогаться, Но ты без трепета возможешь мне признаться. Вещай без ужаса. Пренест (в сторону) Открылось все теперь! (К Рурику.) Порывы гордости властителя умерь! Могу ль твоею быть я злобой востревожен? Кому не страшна смерть, пред тем твой скиптр ничтожен! Рурик По чувствам ты твоим судя и о моих, Уж казни смертные ты мыслишь видеть в них. Когда б владел Пренест - к тому б он был удобен; 103 Но Рурик может ли Пренесту быть подобен? Напрасно ты на смерть готовишься дерзать, И скипетр тщетно мой ты смеешь презирать. Ты с горделивостью твою вину являешь, Чтоб раздражить меня, - но ты не раздражаешь. Ко гневу на тебя я скиптр не преклоню И, страсти следуя, себе не изменю. Спокоен пред тобой, что ты мой враг, я знаю И, зная все, тебя с Рамидой презираю. Пренест Коль есть толь низкие среди граждан сердца, Которы, ослепясь блистанием венца, Вкруг трона ползая, корыстью уловленны, Открыли подвиги героев сокровенны И продали тебе отечество и честь, Не думай, чтобы я, закрывся в робку лесть, В изгибах гнусной лжи возмог бы пресмыкаться И, что я враг тебе, от чести отрицаться: Славней за общество с Вадимом умереть, Как ради милостей твоих свет солнца зреть! Рурик (в сторону) Что слышу? люта весть! Пренест Твой трон стоит над бездной! Отмщай, коль хочешь ты, мне казнью бесполезной; Но знай, когда себя желаешь сохранить, Сражай весь град, чтоб всех героев истребить; Владей над мертвыми - или сойди со трона. Рурик Твои угрозы мне не могут быть препона Ко счастью вашего народа обладать. На то ль я спас сей град, чтобы его предать Вельможам-гордецам, мятежным и крамольным, Тем только властию моею недовольным, Что их я обуздал народу зло творить И в мнимой вольности свое тиранство крыть? Вы скиптр мне дали здесь к скончанию напасти, И скипетр сей отнять не в вашей боле власти. На добродетели престол мой утвержден; Зрю ясно я, что он богами покровен; Они, твой дух в сей час повергнув в заблужденье, Сокрыто от меня явили преступленье; И сам ты изменил сообщникам твоим; Да вострепещут все, и даже сам Вадим! ЯВЛЕНИЕ 5 Пренест (один) Что сделал я? Его вопросами смятенный, Дал видеть на него Вадимов меч взнесенный И на составленный героев заговор Я просветил его покрытый мраком взор. 104 Горя любовию к Рамиде он прелестной, Он только знал, что я... Но кто же тот бесчестный, Который мог открыть?.. Вигор, совместник мой, Он, мукой ревности тесним, яд пролил свой И, ведая ко мне Вадима предпочтенье, Путем коварств одних стремился в отомщенье. Се он... ЯВЛЕНИЕ 6 Пренест, Вигор Пренест Скажи, кто мог тирану то внушить, Что возмогу его Рамиды я лишить? Не ты ль, ее отца познав ко мне пристрастье, Поверг его, меня и общество в несчастье И ревностью твоей... Вигор Не я. Пренест В сердцах у нас Священна тайна та от прочих скрыта глаз. Могу ли обратить сомненье на иного, И чем уверишь ты? Вигор Не я. Довольно слова Ко оправданию всей чести моея. Россиянин - таков, как ты, таков, как я, Коль слово изречет, должны и боги верить! Единые рабы удобны лицемерить. В сомнении твоем прощаю я тебя: Ты, мысля, что я подл, унизил сам себя. Хотя в тебе врага счастлива ненавижу, Но подлостью себя во гневе не обижу. Дабы совместника счастлива истребить, Так много я себя не возмогу забыть, Чтоб, уклоня мой дух ко гнусну наущенью, Через тирана злость достигнуть к отомщенью, И, пресмыкаяся толь мерзко, как змия, Не скрою ненависть мою цветами я. Тобой лишаяся Рамиды, смертно стражду; Я враг тебе, и кровь твою пролить я жажду; Но нас отечество его спасти зовет И вот, Пренест, теперь единый мой предмет! Один тиран мое отмщенье привлекает. Мою напасть - напасть народа помрачает. Но после, как здесь трон- свободы нашей страх Низвержен, сокрушен, преобратится в прах, Когда отрадный луч вольности проглянет, Тогда Вигор тебе твоим врагом предстанет И жить кому из нас - оружие решит! Пренест (уходит) 105 Стремленье грозно толь меня не устрашит. ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ I Рурик, Извед Извед Злодейски умыслы уж все теперь открыты, И видны вкруг тебя все пропасти изрыты. Хоть гордый сей Пренест из градских стен исчез И таинство с собой злодействия унес, Но мной уловлены здесь воины Вадима. Толпа злодеев сих, под стражею хранима, Призналася во всем, открыла лютый нож, Который ненависть готовила вельмож На грудь спасителя сего мятежна града. Исполненных к тебе свирепейшего яда. Я знаю имена... Рурик Я знать их не хощу. Не зря изменников, измену отвращу. Что нужды ведать мне, кто гнусен предо мною: Которую их спас - спасусь я той рукою; Как начал, шествуя всегда путем прямым, Народу покажу - кто я и кто Вадим. Знать всех предателей - то робости признаки. Да скроют подлость их забвенья вечны мраки; Презренны мной, во мгле преступка своего, Не удостоенны и гнева моего, Незримы в гордости, котору восприяли, Да упадут во прах, отколь главу подъяли! Коль боги поразят Вадима сей рукой, Исчезнут все, сих стран смущающи покой!.. Поди и уготовь моих варягов к брани; Пойдем, под сению богов бессмертной длани, Не трон мой - истину святую защищать... О вы, могущие всечасно проницать Сквозь завесу притворств сердец в изгибы темны; О вы, которыми и пропасти подземны Толь ясно видимы, как светлы небеса; На дух мой обратя вы ваши очеса, Узрите, боги, как я сердце разрываю, Что кровь граждан пролить по долгу приступаю. (К Изведу.) Свободу воинам Вадима возврати; Моей щедротою за злобу заплати; Чтобы, представ пред ним, явили то герою, Что дружбы я его, не злости гнусной стою; Но, не страшась его, стремлюся отразить Удар, которым мне дерзает он грозить. Извед Щедрота ко врагам их гордость воздымает; Великодушие нам бедственно бывает… 106 И стоит ли Вадим почтенья твоего? Рурик Когда не стоит он, достоин я того. Новградцам, в гордости своей жестокосердым, Сим вредной вольности защитникам толь твердым, Могу я показать примером чувств моих, Что добродетель есть стократ превыше их. Поди и кротости моей исполни волю, Я прав - и небесам мою вручаю долю! ЯВЛЕНИЕ 2 Рурик (один) Над пропастями здесь мой трон постановлен; За благости мои я злобой окружен, И сердце горестью мое всечасно сжато. Се участи владык, свой долг хранящих свято: Всечасно мучася, отрады не видать. Не стоят смертные, чтоб ими обладать; Благотворителям содетели мученья Не стоят никогда они благотворенья!.. Стыдися мысли сей, возвышенный на трон! Когда властители в сиянии корон Величия богов подобие неложно, Сравняться должно им и духом непреложно. Хоть слабы смертные погружены в порок, Хоть сами, тяготя в безумии свой рок, Неблагодарностью гром неба привлекают, Но боги солнечным лучем на них блистают; В дарах природы всей вселенной ставя пир, На злобу не смотря, лиют щедроты в мир. ЯВЛЕНИЕ 3 Рурик, Рамида Рамида Встревожен город весь - я паче всех смущенна! Хладеет кровь во мне, вся к сердцу обращенна. Теснится грудь моя, и меркнет солнца свет. Восставшу бурю зрю, пристанища мне нет… Уж к сердцу твоему не смею обратиться; Рамида бедная уж тем не может льститься; Уже трепещуща пред взором я твоим, Я как преступница пред судней моим… Но боги зрят... Рури Почто такое дерзновенье? Страшись бессмертных звать на клятвопреступленье! Или ты, искренность стремяся мне явить, В прерванну сеть меня ты хочешь уловить? Не мысли, чтобы я, подобно как и прежде, Унижен, ослеплен, в постыдной мне надежде, Притворства все твои во сердце воспримал, 107 Которыми твой дух так люто мной играл, И, продолжая млеть пред взорами твоими, Злодею моему был жертвован я ими. Открылось все теперь, и те прошли часы, В которые твои неверные красы Плененный дух тобой всечасно наполняли И мне в тебе одной все счастие являли. Не льстися боле тем и в гордости твоей Не ожидай, чтобы горчайших слез ручей У ног твоих лия, страны сея властитель Был милостей любви презреннейший проситель; Или чтоб, ревностью я в ярость приведен, То сердце б отнимал, которым я презрен. Укоры, жалобы и нежны исступленья, Восторги ревности, сердечны изъясненья, Те стоны горести, порывы гнева те, Которы лестны так надменной красоте, Суть сердца моего чувствительного ниже. Верь, что бы ни терпел, но я стократно ближе Умреть, как слабостям моим свободу дать Презревшую меня сим средством привлекать. Чего б ни стоило, но сердце уж решилось Неверную забыть - и все теперь свершилось; Свершилось все; уже твоей избавлен лести, Превыше мук любви, превыше низкой мести, Себя умею я толико почитать, Чтоб, сердце одолев, его иной отдать. Иная моея любви познает цену; Иная за твою заплатит мне измену; Иные прелести твои красы затмят И тщетный жар к тебе из сердца истребят. Будь счастлива ты тем, кем пламенно пылаешь, Иною счастлив я... Ты слезы проливаешь, Рамида! Рамида Ты, судьба, лишив меня всего, К усугублению свирепства твоего Мою невинность тьмой порока помрачила И утешения последнего лишила: Когда для Рурика воспрещено мне жить, Во гробе Руриком оплаканною быть! Рурик Ты плачешь и умреть, Рамида, ты желаешь; А сердце ты твое так люто отторгаешь От сердца моего, живущего тобой. Коль слезы искренность лиет передо мной Оставь, Рамида, я не должен сомневаться, Не можешь лестию ты гнусной унижаться, Оставь мне, если тем тебя я оскорблял, Что хладность горькую мой дух тебе являл. Оставь! я, сам себя в досаде ослепляя, Быть чаял исцелен, смерть в сердце заключая. 108 Не верь, не верь словам отчаянной любви И токи, из очей лиющися, прерви. Кто? я? чтоб я престал тебя любить, Рамида! Лишиться твоего возлюбленного вида Иль света солнечна не зреть мне - то равно; Мне сердце для тебя единой лишь дано. Мой пламень никогда, ничем не истребится. Коль любишь ты меня, пусть твой отец стремится Внесенный на меня низринуть свой удар; Ко дщери я его храня во сердце жар, Несправедливости его опровергая, Умру иль побежду, Рамиду обожая. Рамида О клятвы страшные, которых я раба! О долг, о лютый долг! о грозная судьба! Лишенна всякой я надежды и отрады: Неодолимые меж нами суть преграды! Рурик Преграды?.. Рамида Если мой отец падет тобой (Великих чувство дуги ты ведаешь, герой!), Дочь сверженна врага, могу ли быть твоею? И если, слабостью оплаканный моею, Изгнанный ты из сих печалью полных стен Пребудешь от меня навеки удален, Могу ли быть твоей? Назначенна ценою Иному... Рурик Ежели неправедной судьбою Определенно мне на поле брани пасть, Паду - но мертв, и вся моя свершится часть. Когда ж победу мне дадут бессмертны боги, Иль чувствия отца, несправедливо строги, Во сердце восприяв и дух преобразя, За всю мою любовь мне томну грудь разя, Возможешь слепо ты ему повиноваться? Рамида О том ты можешь ли хоть мало сомневаться? Привыкнув власть отца священной почитать, Мой долг, исполнив все, в молчании страдать И, пренося мое без ропота мученье, В несчастии ему соделать утешенье. Расстаться мне с тобой - пусть жизни стоит то, Но - дар отца - пред ним мне жизнь моя ничто! Глубоко заключа мою я в сердце муку, Иному я отдам трепещущую руку И совершу отцом желанный лютый брак. Рурик И се любви твоей ко мне неложный знак! Не чувствовала ты любви ко мне нимало, Притворства твоего то было покрывало, 109 Чем нежну страсть мою мрачила ты в сей час, Те стоны, слезы те твоих коварных глаз Завеса лишь одна твоей к иному страсти, К Пренесту гордому, моей злодею власти. Рамида Могла б я, низкие сомнения презрев И сей - которого превыше я - твой гнев, В молчаньи удалясь, без ропота, спокойно, Пренебрежением ответствовать достойно; Но время дорого: познай, что средство есть, Коль любишь ты меня, прервать Вадима месть И дружбы узлом с ним тебе соединиться. Мы счастливы, когда ты можешь согласиться. Рурик Коль должно, я всю кровь мою пролить готов. Рамида Герой, спаситель наш - не выше ль ты венцев, Чем украшаются цари обыкновенны И кои истинным героем суть презренны?.. Гражданка, приучает, я равенство любить, Обманываюся сим чувством, может быть, Что властолюбие величию бесчестно И что с мучительством одним оно совместно. Не верю, чтоб твой дух быть мог властолюбив. Остави ту мечту, чем гордость оскорбив, Ты злобу на себя отвсюду привлекаешь И чем себя навек с Рамидой разлучаешь. Зря цену всю себе во сердце лишь твоем, Не в бренных пышностях, довольствуйся ты тем, Что ты достоин быть на небесах с богами; Всем равный гражданин, попри венец ногами И, бурей окружен, разруши сей престол Жилище горестей и бездну страшных зол. Рурик То поздно! - Знаешь ты, как трон уважен мною. Ты помнишь, как сей град, прельщенный тишиною По грозных бурях, я которы укротил, За счастие свое престолом мне платил; Отверг я власть тогда - и мог отвергнуть с славой: Велико пренебречь величие с державой! Но после, как народ с стенаньем, с током слез Моления свои к ногам моим принес, Страшась опять нести мной сверженную тягость, Принудил в долг мою преобратиться благость. Как счастья общего залогом мой венец, И стала власть моя отрадою сердец, Сколь гнусно, зря мечи против меня мятежны, Низвергнуть все опять в напасти неизбежны, Коль прежде честь снискал, отрекшись власти я, Унизился б теперь я, право отдая, В сердцах твоих граждан начертанно любовью; Я должен защитить его моею кровью! 110 Владея, как отец, я должен жизнь презреть; Достойней я иных на троне умереть. Не привлекай меня ты к низостям толиким! Чтобы мне другом быть с отцом твоим великим, Не подлость средство, нет! - Рамида, ты сама, Когда б исчезли тем напастей наших тьма, Пред светом бы меня увидя постыженна, Любя достойного, презрела б униженна. На лаврах взросшая, героя славна дщерь, Меж чести и любви будь судия теперь! Рамида Я чувствую твой долг, как горько ни стонаю; Я, плача, не тебя, но рок мой обвиняю! Могу ль порочить то, что, честь твою храня, Ты славе жертвуешь несчастную меня. Виновна в том моей судьбины непреложность! Почувствуй же и ты мою священну должность И, чести следуя, не воспрещай мне в том! Любя меня, отцу ты должен быть врагом, И я, тебя любя, как в горести ни млею, Чтя честь равно тебе, не буду я твоею. Жар нежный во вражду стараясь пременить, Хотя не возмогу я сердце покорить, Но должности моей могу повиноваться, Тебя лишась, всяк час с душею расставаться. Рурик О грозная судьба! Рамида О часть, смертельна часть! Рурик В сей день предвидел ли толь лютую напасть, От сердца твоего я счастья ожидая?.. Рамида На сердце я твоем надежду утверждая. Заслугой к обществу твоей себя маня, Могла ль я предузнать, что лютый рок меня Близ края счастия низвергнет смерти в бездны! Рурик Погибло все для нас! Рамида О, стоны бесполезны! ЯВЛЕНИЕ 4 Рурик, Рамида, Извед Извед Спеши, о государь! уж воинством Вадим, Быть чая в гордости своей непобедим, Поля у здешних стен в сей час обременяет. Рурик Иду, куда меня долг лютый призывает! (К Рамиде.) Иду, лишась тебя, тебя достойным быть, 111 То помня—что монарх, любовника забыть И, обществу моей пожертвовав отрадой, Мученье вечное иль смерть принять наградой. Коль чести на пути сужден я мертв упасть, Воспомнив бы мою к тебе толь нежну страсть, В награду мне за то, узрев меня во гробе, Соделавша конец отца жестокой злобе, Слезами ты мой гроб драгими удостой И стоном тень мою печальну успокой. Рамида Свершив к отцу мои я должности жестоки, Не слезы по тебе пролью, но крови токи! ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ 1 Рамида (одна) Уж люта брань кипит и кровь течет рекой. И Рурик, и Вадим убийственной рукой Друг в друге жизнь мою в сей час отнять стремятся. На то ль герои вы, чтоб только истребляться?.. О, как несчастна я! любовник и отец— Дражайши имена для счастливых сердец, А мне, а мне и вы источники страданий!.. В пучине горестей, смятений, колебаний Мой дух трепещущий, обоих вас любя, В сей час желал бы сам убегнуть от себя... Я в горести от всех оставлена, забыта, И ты, Селена, ты от глаз моих сокрыта, Не придешь смертну грусть со мною разделить И дружеством тоску смертельну утолить!.. Увы! в сей страшный час сама себе я в тягость... Могу ли умолить, бессмертны, вашу благость, Могу ли к жалости вас, боги, преклонить, Чтоб, жизнь мою прервав, то время упредить, Когда, поражена я брани окончаньем, Или отца моим прогневаю стенаньем, Иль в лаврах Рурика со ужасом узрю. Когда противным вам я пламенем горю, Разите, боги, грудь, несчастием порочну, Исторгните с душей сию любовь беспрочну... Но звук пронзает слух!.. Свершилось все!.. О страх! Колеблется земля, и меркнет свет в глазах!.. ЯВЛЕНИЕ 2 Вадим (обезоруженный, с толпою пленников, в провожании стражи из Руриковых воинов), Рамида Рамида Тебя ли вижу я, возлюбленный родитель? Вадим Увял мой лавр, увы, и Рурик победитель! О стыд! низвержен я в оковы наконец... 112 Невольник Руриков - Рамиде не отец! Поди, не умножай моей тоски ужасной!.. О солнце! помрачи твой луч, иным прекрасный, А ненавистный мне и злейший вечной тьмы! Свершилось все теперь, рабами стали мы!.. Рабами?.. Нет! Вадим превыше сей напасти! Вселенну, боги, вы, вратя по вашей власти, Возможете весь мир тиранам предавать И счастью и себя слепому подвергать; Злодеям счастливым пусть все порабощенно, Но сердце из того Вадима исключенно Не можете души моей поколебать И, громом воружась, властителя мне дать... Чего ж я жду?.. О дщерь, несчастна и любезна! Когда отечеству жизнь наша бесполезна, Став праздными его свидетельми оков, Нам ползать ли в толпе тирановых рабов?.. Ты плачешь, горестью моею пораженна? Не плачь! утеха есть несчастным откровенна. Она для робких душ ужасна и горька, Великодушию приятна и сладка: Не быть, престать сей свет- тиранов жертву - видеть; Смерть - благо, ежели жизнь должно ненавидеть! Умрем, уклонимся от подлости и злоб, В одно несчастливым убежище - во гроб! Умрем!.. Но что? О рок!.. Я жизни ненавижу, А средства и умреть несчастный я не вижу. С мечем последней сей надежды я лишен! (К Рамиде.) О ты, в которой дух мой должен быть внушен, О дочь отечества, упавшего со мною! Когда почтен равно в несчастьи я тобою, Коль в узах я тебе, как в лаврах был, отец Соделай бедствиям ты нашим всем конец, Желанной смерти мне орудие достави И от позора жить себя со мной избави! Лети на крылиях и ускори принесть, Чем должно в сей же час избавить нашу честь От зренья лютого врага победоносна!.. Трепещешь!.. Жизнь твоя тебе без чести сносна? Я чувствую, что дочь отьемлет у меня. Злодействуешь отцу, еще твой жар храня, Се робости твоей прегнусная причина, Се лютой участи Вадимовой вершина!.. О вы! за общество навек закрывши взор, Сколь счастливей меня вы днесь, Пренест, Вигор! Неувядаемым покрыты лавром оба, Вы славы на полях сошли во мраки гроба! Еще отечество дышало в оный час; Надежда сладкая сопровождала вас; А я - игралище меня гоняща рока И жертва низкая Рамидина порока, 113 Я должен горести несметные вкусить... Рамида Не может более несчастна дочь сносить Сих молний из твоих мне столько грозных взоров, Сих смертных для меня неправедных укоров! Коль должно свергнуть мне сей жизни тяготы, Спокойся, государь, доволен будешь ты! Мне жизнь моя ничто, когда ее лишенье Тебе, родитель мой, быть может утешенье. Клянусь у ног твоих, клянусь в сей лютый час, Что я тебя уже в последний вижу раз И что впоследние, мои являя муки, Слезами горькими твои кроплю я руки. Блаженна, коль, мою пролив несчастну кровь, На гроб мой возвращу родительску любовь, И стоны привлеку жаления сердечна! Но ты не ожидай, чтоб, дочь бесчеловечна, С отчаяньем твоим согласна я была И к смерти бы отцу я средство подала; Чтоб, став участницей отцеубийству люту, Кляла сама себя в последнюю я минуту. Прости, родитель мой, в последний раз прости! (Хочет идти.) Вадим Не оставляй меня ты гнусну жизнь нести! Минута каждая, миг каждый мне - позорны! Куда ни обращу мои смятенны взоры, К мученью моему все мой являет стыд. Мне кажется все здесь, прияв унылый вид, Свободы требует, утраченныя мною! Вздох каждый мой моей быть кажется виною! Сей воздух- чем дышу, земля - где я стою, И стены вопиют, кляня днесь жизнь мою: Уж нет отечества, а ты на свет взираешь; Не мог его спасти, а ты не умираешь!.. О мысль смертельная, грызуща сердце мне, Подобна яростной в час бурных гроз волне, Опровергающа мой дух, толь прежде твердый: Се скоро придет к нам сей Рурик милосердый И, в благость лютую преобратя свой гром, Мне сердце разорвет прощения стыдом! О крайность страшная! о бездна посрамленья! Не дай дожить мне толь несносного виденья... Все поздно!.. Се мой враг!.. Разверзися, земля, И в пропастях закрой несчастного меня! ЯВЛЕНИЕ 3 Рурик (за ним вельможи, воины, народ), Вадим, Рамида, Извед Рурик (Вадиму) Хоть был я принужден, Вадим, с тобой сражаться, Победой не могу моею наслаждаться, 114 Когда она в тебе питает ту вражду, Которой от твоих я чувств себе не жду. Вадим Что право подает тебе надеждой льститься, Когда ты победил, со мною примириться? Не сей ли на главе блистающий венец? Сие гнушение свободных всех сердец! Хоть иго днесь твое победой оправданно. Презренно право мной, одною силой данно. Победа может ли венца закрасить зло? Желал бы я, когда б событься то могло, Чтоб, счастием в числе бессмертных помещенный, Хотел мне другом быть ты, громом воруженный, Я б с радостью тебя возмог на небе зреть, Чтоб с силою твоей тебя и там презреть! Рурик Сей тщетной гордости бесплодное паренье Достойней, может быть, привлечь к себе презренье, Но чту в несчастии Рамидина отца, В сей день отечеству кровавых бед творца. Вадим (к народу) Для возвращенья вам потерянной свободы Почто не мог пролить всю кровь мою, народы! Рурик Вельможи, воины, граждане, весь народ! Свободы вашея какой был прежде плод? Смятение, грабеж, убийство и насилье, Лишение всех благ и в бедствах изобилье. И каждый здесь, когда лишь только силен он, Одно законом чтил, чтобы свергать закон; Мечем и пламенем раздора воруженный, Ко власти тек, в крови гражданей погруженный. Священны узы все ваш рушил смутный град: Сыны против отцов, отцы противу чад, Тиранам чтоб служить, простерши люты длани, Отцеубийствию искали гнусной дани. Граждане видели друг в друге лишь врагов, Забыли честность все, забыли и богов. Прибыток здесь один был всех сердец владетель, Сребро - единый бог и алчность - добродетель... Вадим Наместо вольности небесной красоты Ты, своеволия являя нам черты... Рурик Дай кончить мне все то, что я сказать желаю. Меж нами судией народ я поставляю. Хотя победа днесь подвергла мне тебя... Вадим Подвергла?.. Можешь ли, рассудок погубя, Воображать себя, о ты, рабов властитель! Что ты Вадимова и духа победитель? 115 Рурик Я, правы счастия умея позабыть, Принужу истиной тебя мне другом быть. Вадим Мне другом? ты? в венце? Престани тем пленяться! Скорее небеса со адом съединятся! Рурик Желал ли я венца, ты ведаешь то сам. Я нес не для себя спасенье сим странам: Народом призванный, закрыв его я бездну, Доволен тем, что часть окончил вашу слезну, Благотворение хотел ли я продать И цену дел моих мздой трона унижать? Искал ли власти я, от коей отрицался? И может ли то быть, чтоб скиптром я прельщался? Иль славы придал мне трон пышностью своей? Кто спас народ от бед - превыше тот царей, В утехах дремлющих под сению короны, Но сограждан твоих тогда плачевны стоны Мой дух принудили их счастья не лишить. Начав благотворить, был должен довершить. Отверженную мной я принял здесь корону, Чтоб вашему для вас покорствовать закону. Я чем мрачу мой трон? Где первый судия? Вы вольны, счастливы; стонаю только я! Который гражданин, хранящий добродетель, Возможет укорить, что был я зла содетель? Единой правды чтя священнейший устав, Я отнял ли хотя черту от ваших прав? И если иногда от строгости закона Из уст несчастливых я слышал жалость стона, Чего я правдою стонающих лишал, За то - щедротою моею утешал. Скажите: истину ль, граждане, я вещаю? В свидетели и вас я, боги, призываю! Вы знаете, что я, имея вашу власть, Страшился слабостей под бременем упасть И, прихоть гордости я долгом удручая. Нес иго скипетра, себя не примечая. Я помнил завсегда, что есть на небесах Судьи, гремящие земных владык в сердцах, Которые, царя колебля на престоле, Всечасно вопиют его всевластной воле: «Нам каждая слеза текущая видна, Котора пышностью твоей допущена; Мы слышим каждый стон, не внемлемый тобою, Из слабого влеком насильственной рукою; Мы каплю каждую пролитой крови зрим Вострепещи со всем сиянием твоим! Не оправдай себя, велик обремененьем, Необходимостью - тиранов извиненьям». Вещай, народ, моей державою храним, 116 Гневил ли я богов правлением моим? (К Вадиму.) Но ты не помышляй, что, власти вышней жаден, На то являю я мой скипетр толь отраден, Чтобы склонить народ, мной счастлив в сей стране, Из милости венец еще оставить мне; И чтобы гордости, не славе я покорен, Противу воли всех один владеть упорен, Хотел я удержать правления бразды, Ища насилием моей заслуге мзды. Когда ж против тебя подвигся я ко брани, Не властолюбию платил, но чести дани: Я должен был мою и славу поддержать, И общества ко мне почтенье оправдать; Я должен был, мою желая власть оставить, И тенью робости себя не обесславить. И с трона нисходя - иль прямо в гроб вступить, Иль жало клевете победой притупить. (К народу, снимая венец.) Теперь я ваш залог обратно вам вручаю; Как принял я его, столь чист и возвращаю. Вы можете венец в ничто преобратить Иль оный на главу Вадима возложить. Вадим Вадима на главу! Сколь рабства ужасаюсь, Толико я его орудием гнушаюсь! Извед (Рурику, указывая народ, ставший пред Руриком на колена для упрошения его владеть над ним) Увиди, государь, у ног твоих весь град! Отец народа! зри твоих моленье чад; Оставь намеренья, их счастию претящи! Вадим О гнусные рабы, своих оков просящи! О стыд! Весь дух граждан отселе истреблен! Вадим! се общество, которого ты член! Рурик Коль власть монаршу чтишь достойной наказанья, В сердцах граждан мои увиди оправданья; И что возможешь ты против сего сказать? Вадим Вели отдать мне меч и буду отвечать. Рурик подает знак, чтоб Вадиму отдали меч. Рамида (в сторону) Се мой последний час, и все теперь свершится! Вадим (к принесшему меч) Подай!.. (К Рурику.) Теперь Вадим с тобою примирится. Се способ лишь один, чтоб другом быть твоим. 117 Рурик Будь боле - и отцом соделайся моим. В великой ты душе почувствуй глас природы. Иль тот, кого твои толико чтут народы, Кто их отец, твоим не стоит сыном быть? Чтоб гнев неправедный твой вовсе истребить Коль мало счастия отечества любезна, Которого моей рукой закрыта бездна; Коль мало и самих мне щедрых толь небес, Стенящей дочери воззри на токи слез, Которы горестна моей душе отрава: В ее ты сердце зри мои священны права, Чтоб ею ты себя со мной соединил. Вадим Все кончилось теперь, коль меч ты возвратил. О небо! Боле сей не требую награды! (К Рурику.) Меж нами рушатся все страшные преграды: Доволен будешь ты, народ, и дочь, и я! Рурик О небо! Чем воздам щедроте твоея? О час, блаженный час! Нечаянна премена! (К Вадиму.) Позволь и дочери, и мне объять колена Героя и отца. (К Рамиде.) Ты слез лиешь поток, Когда престал быть к нам родитель твой жесток! О ты, награда мне одна за добродетель, В которой мне любовь граждан твоих свидетель. Душа души моей! Какой ужасный мрак Дражайших прелестей затмил прекрасный зрак? Вадим (в сторону) Я боле не могу сносить толь гнусна вида!.. Внемли ты, Рурик, мне, народ и ты, Рамида: (к Рурику) Я вижу, власть твоя угодна небесам. Иное чувство ты гражданей дал сердцам. Все пало пред тобой: мир любит пресмыкаться; Но миром таковым могу ли я прельщаться? (К народу.) Ты хочешь рабствовать, под скипетром попран! Нет боле у меня отечества, граждан! (К Рамиде.) Ты предана любви и сердцем, и душею— Итак, и дочери я боле не имею... Рамида Постой, родитель мой! Не довершай сих слов... Постой! мой дух тебя изобличить готов, Что дочь несчастную напрасно презираешь... Я знаю то, что ты в сей час предпринимаешь, 118 И твой великий дух, пред мною весь открыт, Что должно делать мне, мне ясно говорит. Исполню я твою ужаснейшую волю И в нежной младости мою разрушу долю, Котора для меня сплеталась из цветов. Когда соделалась порочной та любовь, Для коей жизнию прельщалась я моею, Смотри - достойна ль я быть дочерью твоею. (Заколается.) Рурик О исступление, погибельное мне! Вадим О радость! Все, что я, исчезнет в сей стране! О дочь возлюбленна! Кровь истинно геройска! (К Рурику.) В средине твоего победоносна войска, В венце, могущий все у ног твоих ты зреть, Что ты против того, кто смеет умереть? (Заколается.) Рурик О рок, о грозный рок! О праведные боги! За что хотели вы ко мне быть столько строги, Чтоб смертию меня Рамиды поразить? Умели в сердце вы меч вечный мне вонзить, Лиша меня всего и счастья, и отрады!.. За добродетель мне уж в свете нет награды!.. В величии моем лишь только тягость мне! Страдая, жертвой я быть должен сей стране И, должности моей стенающий блюститель, Чтоб быть невольником, быть должен я властитель! Я буду и себя с пути не совращу, Где, вам подобен став, вам, боги, отомщу! МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ «Последний сын вольности» (Повесть) 1831 г. Посвящается (Н. С. Шеншину) Предположительно датируется первой половиной 1831 года. Впервые опубликована в газете «Русское слово» (1910, № 65, 20 марта) и одновременно в Соч. изд. Академической библиотеки (т. I, 1910, стр. 225-253). В поэме «Последний сын вольности» повествуется о пленении варягами славянской земли, о злодейском насилии князя Рюрика над Ледой и гибели Вадима, последнего сына славянской вольности, за честь поруганной родины. Вадим Храбрый упоминается в Никоновской летописи, где сказано, что вместе со своими сподвижниками он погиб от руки Рюрика, защищая независимость Новгорода. Николай Семенович Шеншин (1813-1835), которому посвящена поэма, - друг Лермонтова университетской поры, поступивший одновременно с ним в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. ПОСЛЕДНИЙ СЫН ВОЛЬНОСТИ 1 Бывало, для забавы я писал, Тревожимый младенческой мечтой; 119 Бывало, я любовию страдал, И, с бурною пылающей душой, Я в ветреных стихах изображал Таинственных видений милый рой. Но дни надежд ко мне не придут вновь, Но изменила первая любовь!.. 2 И я один, один был брошен в свет, Искал друзей - и не нашел людей; Но ты явился: нежный твой привет Завязку снял с обманутых очей. Прими ж, товарищ, дружеский обет, Прими же песню родины моей, Хоть эта песнь, быть может, милый друг, Оборванной струны последний звук!.. When shall such hero live again? The Giaour. Byron. Когда такой герой будет жить вновь? Гяур. Байрон. Приходит осень, золотит Венцы дубов. Трава полей От продолжительных дождей К земле прижалась; и бежит Ловец напрасно по холмам: Ему не встретить зверя там. А если даже он найдет, То ветер стрелы разнесет. На льдинах ветер тот рожден, Порывисто качает он Сухой шиповник на брегах Ильменя. В сизых облаках Станицы белых журавлей Летят на юг до лучших дней; И чайки озера кричат Им вслед, и вьются над водой, И звезды ночью не блестят, Одетые сырою мглой. Приходит осень! уж стада Бегут в гостеприимну сень; Краснея догорает день В тумане. Пусть он никогда Не озарит лучом своим Густой новогородский дым, Пусть не надуется вовек Дыханьем теплым ветерка Летучий парус рыбака Над волнами славянских рек! Увы! пред властию чужой Склонилась гордая страна, И песня вольности святой 120 (Какая б ни была она) Уже забвенью предана. Свершилось! дерзостный варяг Богов славянских победил; Один неосторожный шаг Свободный край поработил! Но есть поныне горсть людей, В дичи лесов, в дичи степей; Они, увидев падший гром, Не перестали помышлять В изгнаньи дальном и глухом, Как вольность пробудить опять; Отчизны верные сыны Еще надеждою полны: Так, меж грядами темных туч, Сквозь слезы бури, солнца луч Увеселяет утром взор И золотит туманы гор. На небо дым валит столбом! Откуда он? Там, где шумит Поток сердитый, над холмом, Треща, большой огонь горит, Пестреет частый лес кругом. На волчьих кожах, без щитов, Сидят недвижно у огня, Молчанье мрачное храня, Как тени грусти, семь бойцов: Шесть юношей - один старик. Они славяне! - бранный клик Своих дружин им не слыхать, И долго, долго не видать Им милых ближних... но они Простились с озером родным, Чтоб не промчалися их дни Под самовластием чужим, Чтоб не склоняться вечно в прах, Чтоб тени предков, из земли Восстав, с упреком на устах, Тревожить сон их не пришли!.. О! если б только Чернобог Удару мщения помог!.. Не равная была борьба... И вот война! и вот судьба!.. «Зачем я меч свой вынимал, И душу веселила кровь? Один из юношей сказал. Победы мы не встретим вновь, И наши имена покрыть Должно забвенье, может быть; И несвершонный подвиг наш 121 Изгладится в умах людей: Так недостроенный шалаш Разносит буйный вихрь степей!» «О! Горе нам, - сказал другой, Велик, ужасен гнев богов! Но пусть и на главу врагов Спадет он гибельной звездой, Пусть в битве страх обымет их, Пускай падут от стрел своих!» Так говорили меж собой Изгнанники. Вот встал один... С руками, сжатыми крестом, И с бледным пасмурным челом На мглу волнистую долин Он посмотрел, и, наконец, Так молвил старику боец: «Подобно ласке женских рук, Смягчает горе песни звук, Так спой же, добрый Ингелот, О чем-нибудь! о чем-нибудь Ты спой, чтоб облегчилась грудь, Которую тоска гнетет. Пой для других! моя же месть Их детской жалобы сильней: Что было, будет и что есть, Всё упадает перед ней!» «Вадим! - старик ему в ответ, Зачем не для тебя?.. иль нет! Не надо! что̀ ты вверил мне, Уснет в сердечной глубине! Другую песню я спою: Садись и слушай песнь мою!» И в белых кудрях старика Играли крылья ветерка, И вдохновенный взор блеснул, И песня громко раздалась. Прерывисто она неслась, Как битвы отдаленный гул. Поток, вблизи холма катясь, Срывая мох с камней и пней, Согласовал свой ропот с ней, И даже призраки бойцов, Склонясь из дымных облаков, Внимали с высоты порой Сей песни дикой и простой! Песнь Ингелота 1 Собралися люди мудрые Вкруг постели Гостомысловой. 122 Смерть над ним летает коршуном! Но, махнувши слабою рукой, Говорит он речь друзьям своим: 2 «Ax, вы люди новгородские! Между вас змея-раздор шипит. Призовите князя чуждого, Чтоб владел он краем родины!» Так сказал и умер Гостомысл. 3 Кривичи, славяне, весь и чудь Шлют послов за море синее, Чтобы звать князей варяжских стран. «Край наш славен - но порядка нет!» Говорят послы князьям чужим. 4 Рурик, Трувор и Синав клялись Не вести дружины за собой; Но с зарей блеснуло множество Острых копий, белых парусов Сквозь синеющий туман морской!.. 5 Обманулись вы, сыны славян! Чей белеет стан под городом? Завтра, завтра дерзостный варяг Будет князем Новагорода, Завтра будете рабами вы!.. 6 Тридцать юношей сбираются, Месть в душе, в глазах отчаянье... Ночи мгла спустилась на холмы, Полный месяц встал, и юноши В спящий стан врагов являются! 7 На щиты склонясь, варяги спят, Луч луны играет по кудрям. Вот струею потекла их кровь, Гибнет враг - но что за громкий звук? Чье копье ударилось о щит? 8 И вскочили пробужденные, Злоба в крике и движениях! Долго защищались юноши. Много пало... только шесть осталось... Мир костям убитых в поле том! 9 Княжит Рурик в Новегороде, В диких дебрях бродят юноши; С ними есть один старик седой Он поет о родине святой, Он поет о милой вольности! * 123 «Ужель мы только будем петь, Иль с безнадежием немым На стыд отечества глядеть, Друзья мои? - спросил Вадим. Клянусь, великий Чернобог, И в первый и в последний раз: Не буду у варяжских ног. Иль он, иль я: один из нас Падет! в пример другим падет!.. Молва об нем из рода в род Пускай передает рассказ; Но до конца вражда!» - Сказал, И на колена он упал, И руки сжал, и поднял взор, И страшно взгляд его блестел, И темнокрасный метеор Из тучи в тучу пролетел! И встали, и пошли они Пустынной узкою тропой. Курился долго дым густой На том холме, и долго пни Трещали в медленном огне, Маня беспечных пастухов, Пугая кроликов и сов И ласточек на вышине!.. Скользнув между вечерних туч, На море лег кровавый луч; И солнце пламенным щитом Нисходит в свой подводный дом. Одни варяжские струи, Поднявши головы свои, Любуясь на его закат, Теснятся, шепчут и шумят; И серна на крутой скале, Чернея в отдаленной мгле, Как дух недвижима, глядит Туда, где небосклон горит. Сегодня с этих берегов В ладью ступило семь бойцов: Один старик, шесть молодых! Вадим отважный был меж них. И белый парус понесло Порывом ветра, и весло Ударилось о синий вал. И в той ладье Вадим стоял Между изгнанников-друзей, Подобный призраку морей! Что думал он, о чем грустил, Он даже старцу не открыл. 124 В прощальном, мутном взоре том Изобразилось то, о чем Пересказать почти нельзя. Так удалялася ладья, Оставя пены белый след; Всё мрачен в ней стоял Вадим; Воспоминаньем прежних лет, Быть может, витязь был томим... В какой далекий край они Отправились, чего искать? Кто может это рассказать? Их нет. - Бегут толпою дни!.. На вышине скалы крутой Растет порой цветок младой: И в сердце грозного бойца Любви есть место. До конца Он верен чувству одному, Как верен слову своему. Вадим любил. Кто не любил? Кто, вечно следуя уму, Врожденный голос заглушил? Как моря вид, как вид степей, Любовь дика в стране моей... Прекрасна Леда, как звезда На небе утреннем. Она Свежа, как южная весна, И, как пустынный цвет, горда. Как песня юности, жива, Как птица вольности, резва, Как вспоминание детей, Мила и грустию своей Младая Леда. И Вадим Любил. Но был ли он любим?.. Нет! равнодушной Леды взор Презренья холод оковал: Отвергнут витязь; но с тех пор Он всё любил, он всё страдал. До униженья, до мольбы Он не хотел себя склонить; Мог презирать удар судьбы И мог об нем не говорить. Желал он на другой предмет Излить огонь страстей своих; Но память, слезы многих лет!.. Кто устоит противу них? И рана, легкая сперва, Была всё глубже день со днем, И утешения слова Встречал он с пасмурным челом. Свобода, мщенье и любовь, 125 Всё вдруг в нем волновало кровь; Старался часто Ингелот Тревожить пыл его страстей И полагал, что в них найдет Он пользу родины своей. Я не виню тебя, старик! Ты славянин: суров и дик, Но и под этой пеленой Ты воспитал огонь святой!.. Когда на челноке Вадим Помчался по волнам морским, То показал во взоре он Души глубокую тоску, Но ни один прощальный стон Он не поверил ветерку, И ни единая слеза Не отуманила глаза. И он покинул край родной, Где игры детства, как могли, Ему веселье принесли И где лукавою толпой Его надежды обошли, И в мире может только месть Опять назад его привесть! * Зима сребристой пеленой Одела горы и луга. Князь Рурик с силой боевой Пошел недавно на врага. Глубоки ранние снега; На сучьях иней. Звучный лед Сковал поверхность гладких вод. Стадами волки по ночам Подходят к тихим деревням: Трещит мороз. Шумит метель: Вершиною качает ель. С полнеба день на степь глядит И за туман уйти спешит, И путник посреди полей Неверный тщетно ищет путь; Ему не зреть своих друзей, Ему холодным сном заснуть, И должен сгнить в чужих снегах Его непогребенный прах!.. Откуда зарево блестит? Не град враждебный ли горит? Тот город Руриком зажжен. Но скоро ль возвратится он С богатой данью? скоро ль меч Князь вложит в мирные ножны? И не пора ль ему пресечь 126 Зловещий, буйный клик войны? Ночь. Темен зимний небосклон. В Новгороде глубокий сон, И всё объято тишиной; Лишь лай домашних псов порой Набегом ветра принесен. И только в хижине одной Лучина поздняя горит; И Леда перед ней сидит Одна; немолчное давно Прядет, гудёт веретено В ее руке. Старуха мать Над снегом вышла погадать. И, наконец, она вошла: Морщины бледного чела И скорый, хитрый взгляд очей, Всё ужасом дышало в ней. В движеньи судорожном рук Видна душевная борьба. Ужель бедой грозит судьба? Ужели ряд жестоких мук Искусством тайным эту ночь В грядущем видела она? Трепещет и не смеет дочь Спросить. Волшебница мрачна, Сама в себя погружена. Пока петух не прокричал, Старухи бред и чудный стон Дремоту Леды прерывал, И краткий сон был ей не в сон!.. И поутру перед окном Приметили широкий круг, И снег был весь истоптан в нем, И долго в городе о том Ходил тогда недобрый слух. Шесть раз менялася луна; Давно окончена война. Князь Рурик и его вожди Спокойно ждут, когда весна Свое дыханье и дожди Пошлет на белые снега, Когда печальные луга Покроют пестрые цветы, Когда над озером кусты Позеленеют, и струи Заблещут пеной молодой, И в роще Лады в час ночной Затянут песню соловьи. Тогда опять поднимут меч, 127 И кровь соседей станет течь, И зарево, как метеор, На тучах испугает взор. Надеждою обольщена, Вотще душа славян ждала Возврата вольности: весна Пришла, но вольность не пришла. Их заговоры, их слова Варяг-властитель презирал; Все их законы, все права, Казалось, он пренебрегал. Своей дружиной окружен, Перед народ являлся он; Свои победы исчислял, Лукавой речью убеждал! Рука искусного льстеца Играла глупою толпой; И благородные сердца Томились тайною тоской... И праздник Лады настает: Повсюду радость! как весной Из улья мчится шумный рой, Так в рощу близкую народ Из Новагорода идет. Пришли. Из ветвей и цветов Видны венки на головах, И звучно песни в честь богов Уж раздались на берегах Ильменя синего. Любовь Под тенью липовых ветвей Скрывается от глаз людей. С досадою, нахмуря бровь, На игры юношей глядеть Старик не смеет. Седина Ему не запрещает петь Про Диди-Ладо. Вот луна Явилась, будто шар златой, Над рощей темной и густой; Она была тиха, ясна Как сердце Леды в этот час... Но отчего в четвертый раз Князь Рурик, к липе прислонен, С нее не сводит светлых глаз? Какою думой занят он? Зачем лишь этот хоровод Его внимание влечет?.. Страшись, невинная душа! Страшися! Пылкий этот взор, Желаньем, страстию дыша, 128 Тебя погубит; и позор Подавит голову твою; Страшись, как гибели своей, Чтобы не молвил он: «люблю!» Опасен яд его речей. Нет сожаленья у князей: Их ненависть, как их любовь, Бедою вечною грозит; Насытит первую лишь кровь, Вторую лишь девичий стыд. У закоптелого окна Сидит волшебница одна И ждет молоденькую дочь. Но Леды нет. Как быть? - Уж ночь; Сияет в облаках луна!.. Толпа проходит за толпой Перед окном. Недвижный взгляд Старухи полон тишиной, И беспокойства не горят На ледяных ее чертах; Но тайны чудной налегло Клеймо на бледное чело, И вид ее вселяет страх. Она с луны не сводит глаз. Бежит за часом скучный час!.. И вот у двери слышен стук, И быстро Леда входит вдруг И падает к ее ногам: Власы катятся по плечам, Испугом взор ее блестит. «Погибла! - дева говорит, Он вырвал у меня любовь; Блаженства не найду я вновь... Проклятье на него! злодей... Наш князь!.. Мои мольбы, мой стон Презрительно отвергнул он! О! ты о мне хоть пожалей, Мать! мать!.. убей меня!.. убей!.. «Закон судьбы несокрушим; Мы все ничтожны перед ним», Старуха отвечает ей. И встала бедная, и тих Отчаянный казался взор, И удалилась. И с тех пор Не вылетал из уст младых Печальный ропот иль укор. Всегда с поникшей головой, Стыдом томима и тоской, На отуманенный Ильмень Смотрела Леда целый день 129 С береговых высоких скал. Никто ее не узнавал: Надеждой не дышала грудь, Улыбки гордой больше нет, На щеки страшно и взглянуть: Бледны, как утра первый свет. Она увяла в цвете лет!.. С жестокой радостью детей Смеются девушки над ней, И мать сердито гонит прочь; Она одна и день и ночь. Так колос на́ поле пустом, Забыт неопытным жнецом, Стоит под бурей одинок, И буря гнет мой колосок!.. И раз в туманный, серый день Пропала дева. Ночи тень Прошла; еще заря пришла Но что ж? заря не привела Домой красавицу мою. Никто не знал во всем краю, Куда сокрылася она; И смерть, как жизнь ее, темна!.. Жалели юноши об ней, Проклятья тайные неслись К властителю; ах! не нашлись В их душах чувства прежних дней, Когда за отнятую честь Мечом бойца платила месть. Но на земле еще была Одна рука, чтоб отомстить, И было сердце, где убить Любви чужбина не могла!.. Пока надежды слабой свет Не вовсе тучами одет, Пока невольная слеза Еще пытается глаза Коварной влагой омочить, Пока мы можем позабыть Хоть в половину, хоть на миг Измены, страсти лет былых, Как мы любили в те года, Как сердце билося тогда, Пока мы можем как-нибудь От страшной цели отвернуть Не вовсе углубленный ум, Как много ядовитых дум Боятся потревожить нас! Но есть неизбежимый час... 130 И поздно или рано он Разрушит жизни сладкий сон, Завесу с прошлого стащит И всё в грядущем отравит; Осветит бездну пустоты, И нас (хоть будет тяжело) Презреть заставит, нам на зло, Правдоподобные мечты; И с этих пор иной обман Душевных не излечит ран! Высокий дуб, краса холмов, Перед явлением снегов Роняет лист, но вновь весной Покрыт короной листовой, И зеленея в жаркий день Прохладную он стелет тень, И буря вкруг него шумит, Но великана не свалит; Когда же пламень громовой Могучий корень опалит, То листьев свежею толпой Он не оденется вовек... Ему подобен человек!.. * Светает - обелел восход И озарил вершины гор, И стал синеть безмолвный бор. На зеркало недвижных вод Ложится тень от берегов; И над болотом, меж кустов, Огни блудящие спешат Укрыться от дневных огней; И птицы озера шумят Между приютных камышей. Летит в пустыню черный вран, И в чащу кроется теперь С каким-то страхом дикий зверь. Грядой волнистою туман Встает между зубчатых скал, Куда никто не проникал, Где камни темной пеленой Уныло кроет мох сырой!.. Взошла заря - зачем? зачем? Она одно осветит всем: Она осветит бездну тьмы, Где гибнем невозвратно мы; Потери новые людей Она лукаво озарит, И сердце каждое лишит Всех удовольствий прежних дней, И сожаленья не возьмет, 131 И вспоминанья не убьет!.. Два путника лесной тропой Идут под утреннею мглой К ущелиям славянских гор: Заря их привлекает взор, Играя меж ветвей густых Берез и сосен вековых. Один еще во цвете лет, Другой, старик, и худ и сед. На них одежды чуждых стран. На младшем с стрелами колчан И лук, и ржавчиной покрыт Его шишак, и меч звенит На нем, тяжелых мук бразды И битв давнишние следы Хранит его чело, но взгляд И все движенья говорят, Что не погас огонь святой Под сей кольчугой боевой... Их вид суров, и шаг их скор, И полон грусти разговор: «Прошу тебя, не уменьшай Восторг души моей! Опять Я здесь, опять родимый край Сужден изгнанника принять; Опять, как алая заря, Надежда веселит меня; И я увижу милый кров, Где длился пир моих отцов, Где я мечом играть любил, Хоть меч был свыше детских сил. Там вырос я, там защищал Своих богов, свои права, Там за свободу я бы пал, Когда бы не твои слова. Старик! где ж замыслы твои? Ты зрел ли, как легли в крови Сыны свободные славян На берегу далеких стран? Чужой народ нам не помог, Он принял правду за предлог, Гостей врагами почитал. Старик! старик! кто б отгадал, Что прах друзей моих уснет В земле безвестной и чужой, Что под небесной синевой Один Вадим да Ингелот На сердце будут сохранять Старинной вольности любовь, Что им одним лишь увидать 132 Дано свою отчизну вновь?.. Но что ж?.. быть может, наша весть Не извлечет слезы из глаз, Которые увидят нас, Быть может, праведную месть Судьба обманет в третий раз!..» Так юный воин говорил, И влажный взор его бродил По диким соснам и камням И по туманным небесам. «Пусть так! - старик ему в ответ, Но через много, много лет Всё будет славиться Вадим; И грозным именем твоим Народы устрашат князей Как тенью вольности своей. И скажут: он за милый край Не размышляя пролил кровь, Он презрел счастье и любовь... Дивись ему - подражай!» С улыбкой горькою боец Спешил от старца отвернуть Свои глаза: младую грудь Печаль давила как свинец; Он вспомнил о любви своей, Невольно сердце потряслось, И всё волнение страстей Из бледных уст бы излилось, Когда бы не боялся он, Что вместо речи только стон Молчанье возмутит кругом; И он, поникнувши челом, Шаги приметно ускорял И спутнику не отвечал. Идут и видят вдруг курган Сквозь синий утренний туман; Шиповник и репей кругом, И что-то белое на нем Недвижимо в траве лежит. И дикий коршун тут сидит, Как дух лесов, на пне большом То отлетит, то подлетит; И вдруг, приметив меж дерев Вдали нежданых пришлецов, Он приподнялся на ногах, Махнул крылом и полетел, И, уменьшаясь в облаках, Как лодка на́ море, чернел!.. На том холме в траве густой 133 Бездушный, хладный труп лежал, Одетый белой пеленой; Пустыни ветр ее срывал, Кудрями длинными играл, И даже не боялся дуть На эту девственную грудь, Которая была белей, Была нежней и холодней, Чем снег зимы. Закрытый взгляд Жестокой смертию объят, И несравненная рука Уж посинела и жестка... И к мертвой подошел Вадим... Но что за перемена с ним? Затрясся, побледнел, упал... И раздался меж ближних скал Какой-то длинный крик иль стон... Похож был на последний он! И кто бы крик сей услыхал, Наверно б сам в себе сказал, Что сердца лучшая струна В минуту эту порвана!.. О! если бы одна любовь В душе у витязя жила, То он бы не очнулся вновь; Но месть любовь превозмогла. Он долго на земле лежал И странные слова шептал, И только мог понять старик, Что то родной его язык. И наконец страдалец встал. «Не всё ль я вынес? -он сказал, О, Ингелот! любил ли ты? Взгляни на бледные черты Умершей Леды... посмотри... Скажи... иль нет! не говори... Свершилось! я на месть иду, Я в мире ничего не жду: Здесь я нашел, здесь погубил Всё, что искал, всё, что любил!..» И меч спешит он обнажить И начал им могилу рыть. Старик невольно испустил Тяжелый сожаленья вздох, И безнадежному помог. Готов уж смерти тесный дом, И дерн готов, и камень тут; И бедной Леды труп кладут В сырую яму... И потом Ее засыпали землей, 134 И дерн покрыл ее сырой, И камень положен над ним. Без дум, без трепета, без слез Последний долг свершил Вадим, И этот день, как легкий дым, Надежду и любовь унес. Он стал на свете сирота. Душа его была пуста. Он сел на камень гробовой И по челу провел рукой; Но грусть ужасный властелин: С чела не сгладил он морщин! Но сердце билося опять И он не мог его унять!.. «Девица! мир твоим костям! Промолвил тихо Ингелот, Одна лишь цель богами нам Дана и каждый к ней придет, И жалок, и безумец тот, Кто ропщет на закон судьбы: К чему? - мы все его рабы!» И оба встали и пошли, И скрылись в голубой дали!.. Горит на небе ясный день, Бегут златые облака, Синеет быстрая река, И ровен как стекло Ильмень. Из Новагорода народ Тесняся на берег идет. Там есть возвышенный курган; На нем священный истукан, Изображая бога битв, Белеет издали. Предмет Благодарений и молитв, Стоит он здесь уж много лет; Но лишь недавно князь пред ним Склонен с почтением немым. Толпой варягов окружен, На жертву предлагает он Добычу счастливой войны. Песнь раздалася в честь богов; И груды пышные даров На холм святой положены!.. Рассыпались толпы людей; Зажглися пни, и пир шумит, И Рурик весело сидит Между седых своих вождей!.. Но что за крик? откуда он? Кто этот воин молодой? Кто Рурика зовет на бой? 135 Кто для погибели рожден?.. В своем заржавом шишаке Предстал Вадим - булат в руке, Как змеи кудри на плечах, Отчаянье и месть в очах. «Варяг! - сказал он, - выходи! Свободное в моей груди Трепещет сердце... испытай, Сверши злодейство до конца; Паденье одного бойца Не может погубить мой край: И так уж он у ног чужих, Забыв победы дней былых!.. Новогородцы! обо мне Не плачьте... я родной стране И жизнь и счастие принес... Не требует свобода слез!» И он мечом своим взмахнул, И меч как молния сверкнул; И речь все души потрясла, Но пробудить их не могла!.. Вскочил надменный буйный князь И мрачно также вынул меч, Известный в буре грозных сеч; Вскочил - и битва началась. Кипя, с оружием своим, На князя кинулся Вадим; Так, над пучиной бурных вод, На легкий чёлн бежит волна И - сразу лодку разобьет Или сама раздроблена. И долго билися они, И долго ожиданья страх Блестел у зрителей в глазах, Но витязя младого дни Уж сочтены на небесах!.. Дружины радостно шумят, И бросил князь довольный взгляд: Над непреклонной головой Удар спустился роковой. Вадим на землю тихо пал, Не посмотрел, не простонал. Он пал в крови, и пал один Последний вольный славянин! Когда росистой ночи мгла На холмы темные легла, Когда на небе чередой Являлись звезды, и луной 136 Сребрилась в озере струя, Через туманные поля Охотник поздний проходил И вот что после говорил, Сидя с женой, между друзей, Перед лачугою своей: «Мне чудилось, что за холмом Согнувшись человек стоял, С трудом кого-то поднимал: Власы белели над челом; И, что-то на плеча взвалив, Пошел - и показалось мне, Что труп чернелся на спине У старика. Поворотив С своей дороги, при луне Я видел: в недалекий лес Спешил с своею ношей он, И наконец совсем исчез, Как перед утром лживый сон!..» Над озером видал ли ты, Жилец простой окрестных сел, Скалу огромной высоты, У ног ее зеленый дол? Уныло желтые цветы Да можжевельника кусты Забыты ветрами растут В тени сырой. Два камня тут, Увязши в землю, из травы Являют серые главы: Под ними спит последним сном, С своим мечом, с своим щитом, Забыт славянскою страной, Свободы витязь молодой. *A tale of the times of old!.. The deeds of days of other years!.. Сказание седых времен!.. Деянья прежних лет и дней!.. АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН Песнь о вещем Олеге «Песнь о вещем Олеге» была написана А.С. Пушкиным 1 марта 1822 года, когда он был выслан царем на юг России за свои революционные стихи. В форме старинной песни поэт пересказал древнюю легенду о смерти князя Олега, одного из первых русских князей, основателей древнерусского киевского государства. «Песнь…» впервые была опубликована в альманахе «Северные цветы» в 1825 году. Песнь о вещем Олеге Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хозарам, Их селы и нивы за буйный набег Обрек он мечам и пожарам; С дружиной своей, в цареградской броне, 137 Князь по полю едет на верном коне. Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник, Покорный Перуну старик одному, Заветов грядущего вестник, В мольбах и гаданьях проведший весь век. И к мудрому старцу подъехал Олег. «Скажи мне, кудесник, любимец богов, Что сбудется в жизни со мною? И скоро ль, на радость соседей-врагов, Могильной засыплюсь землею? Открой мне всю правду, не бойся меня: В награду любого возьмешь ты коня». «Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле; Но вижу твой жребий на светлом челе. Запомни же ныне ты слово мое: Воителю слава - отрада; Победой прославлено имя твое; Твой щит на вратах Цареграда; И волны и суша покорны тебе; Завидует недруг столь дивной судьбе. И синего моря обманчивый вал В часы роковой непогоды, И пращ, и стрела, и лукавый кинжал Щадят победителя годы... Под грозной броней ты не ведаешь ран; Незримый хранитель могущему дан. Твой конь не боится опасных трудов; Он, чуя господскую волю, То смирный стоит под стрелами врагов, То мчится по бранному полю. И холод и сеча ему ничего... Но примешь ты смерть от коня своего». Олег усмехнулся - однако чело И взор омрачилися думой. В молчаньи, рукой опершись на седло, С коня он слезает, угрюмый; И верного друга прощальной рукой И гладит и треплет по шее крутой. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, 138 Расстаться настало нам время; Теперь отдыхай! уж не ступит нога В твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся - да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня, Покройте попоной, мохнатым ковром; В мой луг под уздцы отведите; Купайте; кормите отборным зерном; Водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, А князю другого коня подвели. Пирует с дружиною вещий Олег При звоне веселом стакана. И кудри их белы, как утренний снег Над славной главою кургана... Они поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они... «А где мой товарищ? - промолвил Олег, Скажите, где конь мой ретивый? Здоров ли? все так же ль лего́ к его бег? Все тот же ль он бурный, игривый?» И внемлет ответу: на холме крутом Давно уж почил непробудным он сном. Могучий Олег головою поник И думает: «Что же гаданье? Кудесник, ты лживый, безумный старик! Презреть бы твое предсказанье! Мой конь и доныне носил бы меня». И хочет увидеть он кости коня. Вот едет могучий Олег со двора, С ним Игорь и старые гости, И видят - на холме, у брега Днепра, Лежат благородные кости; Их моют дожди, засыпает их пыль, И ветер волнует над ними ковыль. Князь тихо на череп коня наступил И молвил: «Спи, друг одинокой! Твой старый хозяин тебя пережил: На тризне, уже недалекой, Не ты под секирой ковыль обагришь И жаркою кровью мой прах напоишь! Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала!» Из мертвой главы гробовая змия, Шипя, между тем выползала; 139 Как черная лента, вкруг ног обвилась, И вскрикнул внезапно ужаленный князь. Ковши круговые, запенясь, шипят На тризне плачевной Олега; Князь Игорь и Ольга на холме сидят; Дружина пирует у брега; Бойцы поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они. БЫЛИНЫ О САДКО-КУПЦЕ, БОГАТОМ ГОСТЕ Былина 1-я Во славном во Нове-граде Как был Садко-купец, богатый гость, А прежде у Садка имущества не было, Одни были гусельки яровчаты: По пирам ходил, играл Садко. Садка день не зовут на почестей пир, Другой не зовут на почестей пир, И третий не зовут на почестей пир. По том Садко соскучился: Как пошел Садко к Ильмень-озеру, Садился на бел-горюч камень И начал играть в гусельки яровчаты. Как тут-то в озере вода всколебалася, Тут-то Садко перепался, Пошел прочь от озера во свой во Новгород. Садка день не зовут на почестей пир, Другой не зовут на почестей пир, И третий не зовут на почестей пир. По том Садко соскучился: Как пошел Садко к Ильмень-озеру, Садился на бел-горюч камень И начал играть в гусельки яровчаты. Как тут-то в озере вода всколебалася, Показался царь морской, Вышел со Ильменя со озера, Сам говорил таковы слова: "Ай же ты, Садко Новгородский! Не знаю, чем буде тебя пожаловать от За твои утехи за великие, За твою-то игру нужную: Аль бессчетной золотой казной? А не то ступай во Новгород я И удар о велик заклад, Заложи свою буйну голову И выряжай с прочих купцов Лавки товара красного И спорь, что в Ильмень-озере Есть рыба - золоты-перья. Как ударишь о велик заклад, 140 И поди - свяжи шелковый невод И приезжай ловить в Ильмень-озеро: Дам три рыбины - золоты-перья. Тогда ты, Садко, счастлив будешь!" Пошел Садко от Ильменя от озера, Как приходил Садко во свой во Новгород, Позвали Садко на почестей пир. Как тут Садко Новгородский Стал играл в гусельки яровчаты; Как тут стали Садко попаивать, Стали Садку поднашивать, Как тут Садко стал похвастывать: "Ай же вы, купцы новгородские! Как знаю чудо-чудное в Ильмень-озере: А есть рыба - золоты-перья в Ильмень-озере". Как тут-то купцы новгородские Говорят ему таковы слова: "Не знаешь ты чуда-чудного, Не может быть в Ильмень-озере рыба - золоты перья!" "Ай же вы, купцы новгородские! О чем же бьете со мной о велик заклад? Ударим-ка о велик заклад: заложу свою буину голову, А вы залагайте лавки товара красного". Три купца повыкинулись, Заложили по три лавки товара красного. Как тут-то связали невод шелковый И поехали ловить в Ильмень-озеро; Закинули тоньку в Ильмень-озеро, Добыли рыбку - золоты-перья; Закинули другу тоньку в Ильмень-озеро, Добыли другую рыбку - золоты-перья; Третью закинули тоньку в Ильмень-озеро, Добыли третью рыбку - золоты-перья. Тут купцы новгородские Отдали по три лавки товара красного. Стал Садко поторговывать, Стал получать барыши великие. Во своих палатах белокаменных Устроил Садко все по-небесному: На небе солнце - и в палатах солнце; На небе месяц - и в палатах месяц; На небе звезды - и в палатах звезды. Былина 2-я Ай как всем изукрасил Садко свои палаты белокаменны, Ай сбирал Садко столованье да почестей пир, Зазвал к себе на почестей пир, Ты их мужиков новгородских, И тыих настоятелей новгородских: Фому Назарьева и Луку Зиновьева. Все на пиру наедалися, 141 Все на пиру напивалися, Похвальбами все похвалялися. Иный хвастает бессчетной золотой казной, Другой хвастает силой-удачей молодецкою, Который хвастает добрым конем, Который хвастает славным отчеством, Славным отчеством, молодым молодечеством, Умный хвастает старым батюшкой, Безумный хвастает молодой женой. Говорит Садко-купец, богатый гость: "Ай же все настоятели новгородские, Мужики как вы да новгородские! А у меня как все вы на честном пиру, А все вы у меня как пьяны-веселы, Ай похвальбами все вы похвалялися. А иной хвастае как былицею, А иной хвастае так небылицею; А чем мне, Садку, хвастаться, Чем мне, Садку, похвалятися? У меня ли золота казна не тощится, Цветно платьице не носится, Дружина хоробра не изменяется! А похвастать не похвастать золотой казной: На свою бессчетну золоту казну Повыкуплю товары новгородские, Худые товары и добрые, Не оставлю товаров ни на денежку, Ни на малу разну полушечку". He успел он слова вымолвить, Как настоятели новгородские Ударили о велик заклад, О бессчетной золотой казне, О денежках тридцати тысячах: Как повыкупить Садку товары новгородские, Худые товары и добрые, Не оставить товару ни на денежку, Ни на малу разну полушечку. Вставал Садко на другой день раным-рано, Говорил к дружине ко хороброей: "Ай же ты, дружинушка хоробрая! Возьмите золотой казны по надобью, Выкупайте товар во Нове-граде!" И распущал дружину по улицам торговым, А сам-то прямо шел в гостиный ряд, Как повыкупил товары новгородские, Худые товары и добрые, Не оставил товаров ни на денежку, Ни на малу разну полушечку! На другой день вставал Садко раным-рано, Говорил к дружине ко хороброй: "Ай же ты, дружинушка хоробрая, Возьмите золотой казны по надобью, 142 Выкупайте товар во Нове-граде". И распущал дружину по улицам торговыим, А сам то прямо шел во гостиный ряд: Вдвойне товаров принавезено, Вдвойне товаров принаполнено На тую на славу великую новгородскую. Опять выкупал товары новгородские, Худые товары и добрые, Не оставил товару ни на денежку, Ни на малу разну полушечку. На третий день вставал Садко раным-рано, Говорил дружинушке хороброй: "Ай же ты, дружинушка хоробрая, Возьмите золотой казны по надобью, Выкупайте вы товар во Нове-граде". И распускал дружину по улицам торговым, А сам-то прямо шел в гостиный ряд: Втройне товаров принавезено, Втройне товаров принаполнено; Подоспели товары московские На ту на великую на славу новгородскую. Как тут Садко пораздумался: "Не выкупить товара со всего бела света: Если выкуплю товары московские, Подоспеют товары заморские. Не я, видно, купец богат новгородский, Побогаче меня славный Новгород". Отдавал он настоятелям новгородским Денежек он тридцать тысячей. Былина 3-я На свою бессчетну золоту казну Построил Садко тридцать кораблей. Тридцать кораблей, един сокол-корабль Самого Садки, гостя богатого; Корму-то в нем строил по-гусиному, А нос-то в нем строил по-орлиному, В очи выкладывал по камешку, По славному по камешку по яхонту! дече Мачты-то клал красна дерева, Блочики клал все кизильные, Канатики клал все шелковые, Паруса то клал полотняные, Якори клал все булатные. На те на корабли на черленые Свалил товары новгородские, Поезжал он по синю морю. На синем море сходилась погода сильная; Застоялись черлены корабли на синем море, А волной-то бьет, паруса рвет, Ломает кораблики черленые, А корабли нейдут с места на синем море 143 Говорит Садко-купец, богатый гость, Ко своей дружинушке хороброй: "Ай же ты, дружинушка хоробрая! Берите-ка щупы железные, Щупайте во синем море: Нет ли луды или каменя Нет ли отмели песочной? Они щупали во синем море: Не нашли ни луды ни каменя И не нашли отмели песочной. День стоят, и другой стоят, и третий стоят. Закручинились корабельщики, запечалились. Говорит Садко-купец, богатый гость, Ко своей дружине ко хороброй: «Ай же ты, дружинушка хоробрая! Как мы век по морю ездили, А морскому царю дани не плачивали: Видно, царь морской от нас дани требует, Требует дани во сине море. Ай же, братцы, дружина хоробрая! Взимайте бочку-сороковку чиста серебра, Спускайте бочку во сине море" Дружина его хоробрая Взимала бочку-сороковку чиста серебра, Спускали бочку в сине море: А волной-то бьет, паруса рвет, Ломает кораблики черленые; А корабли нейдут с места на синем море. Тут его дружина хоробрая Брали бочку-сороковку красна-золота, Спускали бочку во сине море: А волной-то бьет, паруса рвет, Ломает кораблики черленые, А корабли все нейдут с места на синем море. Говорит Садко-купец, богатый гость: "Верно не пошлины царь морской требует, А требует он голову человеческу, Делайте, братцы, жеребья вольжаны, Всяк свои имена подписывайте, Спускайте жеребья на сине море: Чей жеребий ко дну пойдет, Таковому идти во сине море". Садко покинул хмелево перо, А все жеребья по верху плывут, Кабы яры гоголи по заводям: Един жеребий во море тонет, В море тонет хмелево перо Самого Садки, гостя богатого. Говорит Садко-купец, богатый гость: "Ай же, братцы, дружина хоробрая! Этые жеребья неправильны. А вы режьте жеребья ветляные, 144 Всяк свои имена подписывайте, Спускайте жеребья во сине море: Чей жеребий по верху плывет Таковому идти во сине море!" А и Садко покинул жеребий булатный Синяго булату ведь заморского, Весом-то жеребий в десять пуд. И все жеребьи в море тонут: Един жребий по верху плывет Самого Садки, гостя богатого. Говорит Садко-купец, богатый гость: "Ай же, братцы, дружина хоробрая! Видно, царь морской требует Самого Садка богатого во сине море; Несите мою чернильницу вальяжную, Перо лебединое, лист бумаги гербовый". Несли ему чернильницу вальяжную, Перо лебединое, лист бумаги гербовый. Он стал именьице отписывать: Кое именье отписывал Божьим церквам, Иное имение нищей братии, Иное именье молодой жене, Остатнее имение дружине хороброй. Говорил Садко-купец, богатый гость: "Ай же, братцы, дружина хоробрая! Давайте мне гусельки яровчаты, Поиграть-то мне во остатнее: Больше мне в гусельки не игрывати. Али взять мне гусли с собой во сине море?" Взимает он гусельки яровчаты, Сам говорит таковы слова: "Свалите дощечку дубовую на воду: Хоть я свалюсь на доску дубовую Не столь мне страшно принять смерть на синем море" Свалили дощечку дубовую на воду. Потом поезжали корабли по синю морю. А все корабли как соколы летят, А един корабль по морю бежит, Как бел кречет, Самого Садки - гостя богатого. Остался Садко во синем море. Со тоя со страсти со великие Заснул на дощечке на дубовой. Проснулся Садко во синем море, Во синем море на самом дне. Сквозь воду увидел пекучись красное солнышко, Вечернюю зорю, зорю утреннюю. Увидел Садко во синем море Стоит палата белокаменная; Заходил в палату белокаменну, Ко тому царю ко Поддонному, А царь со царицею споруют, Говорит царица морская: 145 "Есть на Руси железо булатное Дороже булат-железо красна-золота; Красно-золото катается У маленьких ребят по зыбочкам!" Говорит царице царь морской: "Ай же ты, царица морская! Дороже есть красно-золото, А булат-железо катается у маленьких ребят по зыбочкам". Становился Садко-купец, богатый гость, Насупротив их с дощечкой белодубовой, Он царю с царицей бил челом, Челом бил и низко кланялся. Говорил царь морской таково слово: "Ай же ты, Садко-купец, богатый гость! Век ты, Садко, по морю езживал, Мне, царю, дани не плачивал, А нони весь пришел ко мне во подарочках. Ты скажи по правде, не утаи себя, Что-то у вас, на Руси, деется Булат ли железо дороже красна-золота, Али красно-золото дороже булат-железа?" Говорит Садко-купец, богатый гость: "Ай же ты, царь морской со царицею! Я скажу вам правду, не утаю себя: У нас красно-золото на Руси дорого, А булат-железо не дешевле; Потому оно дорого, Что без красна-золота сколько можно жить, А без булату-железа жить-то не можно, А не можно жить ведь никакому званию". Говорит царь таковы слова: "Ай же ты, Садко-купец, богатый гость, Скажут, мастер играть во гусельки яровчаты, Поиграй же мне во гусельки яровчаты". Брал Садко гуселышки яровчаты, Яровчаты гусельки, звончаты, Струночку ко струночке налаживал, Стал он в гуселышки поигрывать; Тут царь морской распотешился И начал плясать по палате белокаменной, Он полами бьет и шубой машет, И шубой машет по белым стенам. Играл Садко сутки, играл и другие Да играл еще Садко и третьи, А все пляшет царь морской во синем море. Во синем море вода всколыбалася, Со желтым песком вода омутилася, Стала разбивать много кораблей на синем море, Стало много гинуть именьицев, Стало много тонуть людей праведных: Как стал народ молиться Николе Можайскому, 146 Как тронуло Садко в плечо во правое: "Ай же ты, Садко купец, богатый гость! Полно те играть во гусельки яровчаты: Тебе кажется, что скачет по палатам царь, А скачет царь по крутым берегам; От его от пляски тонут-гинут Бесповинные буйны головы!" Обернулся - глядит Садко Новгородский: Ажио стоит старик седатый. Говорит Садко Новгородской: "У меня воля не своя во синем море, Приказано играть в гусельки яровчаты". Говорит старик таковы слова: "А ты струночки повырывай, А ты шпенечки повыломай, Скажи: у меня струночек не случилося, А шпенечков нe пригодилося, Не во что больше играть, Приломалися гусельки яровчаты. Скажет тебе царь морской: "Не хочешь ли женитися во синем море На душечке на красной девушке!" Говори ему таковы слова: "У меня воля не своя во синем море". Опять скажет царь морской: "Ну, Садко, вставай поутру ранешенько, Выбирай себе девицу-красавицу". Как станешь выбирать девицу-красавицу, Так перво триста девиц пропусти, И друго триста девиц пропусти, И третье триста девиц пропусти, Позади идет девица-красавица, Красавица-девица Чернавушка; Бери тую Чернаву за себя замуж, Тогда ты будешь на Святой Руси; Ты увидишь там белый свет, Увидишь и солнце красное. А на свою бессчетну золоту казну Построй церковь соборную Николе Можайскому". Садко струночки во гусельках повыдернул, Шпенечки во яровчатых повыломал. Говорит ему царь морской: "Ай же ты, Садко Новгородский! Что же ты не играешь в гусельки яровчаты?" "У меня струночки во гусельках повыдернулись, А шпенечки во яровчатых повыломались: А струночек запасных не случилося, А шпенечков не пригодилося". Говорит царь таковы слова: "Не хочешь ли жениться во синем море На душечке на красной девушке?" Говорит ему Садко Новгородской: 147 "У меня воля не своя во синем море". Опять говорит ему царь морской: "Ну, Садко, вставай поутру ранешенько, Выбирай себе девицу-красавицу". Вставал Садко поутру ранешенько, Поглядит - идет триста девушек красных. Он перво триста девиц пропустил, И друго триста девиц пропустил, И третье триста девиц пропустил, Позади шла девица-красавица, Красавица-девица Чернавушка: Брал тую Чернаву за себя замуж. Как проснулся Садко во Нове-городе О реку Чернаву на крутом кряжу, А невесты его и слыху нет. Как поглядит, ажио бежат Свои черленые корабли по Волхову. Поминает жена Садка с дружиной во синем море. "Не бывати Садку со синя моря!" А дружина поминает одного Садка: "Остался Садко во синем море". А Садко стоит на крутом кряжу, Встречает свою дружинушку со Волхова; Тут его ли дружина сдивовалася. "Остался Садко во синем море, Очутился впереди нас во Нове-граде, Встречает дружину со Волхова!" Встретил Садко дружину хоробрую И повел в палаты белокаменны. Тут его жена возрадовалася: Брала Садка за белы руки, Целовала во уста во сахарные, Говорила ему таковы слова: "Ай же ты, любимая семеюшка! Полно тебе ездить по синю морю, Тосковать мое ретивое сердечушко По твоей по буйной по головушке! У нас много есть именьица-богачества, И растет у нас малое детище!" Начал Садко выгружать со черленых со кораблей Именьице - бессчетну золоту казну. Как повыгрузил со черленых кораблей, Состроил церковь соборную Николе Можайскому. Не стал больше ездить Садко на сине море, Стал поживать Садко во Нове-граде. Н.М. КАРАМЗИН МАРФА-ПОСАДНИЦА, ИЛИ ПОКОРЕНИЕ НОВАГОРОДА Историческая повесть Вот один из самых важнейших случаев российской истории! - говорит издатель сей повести. - Мудрый Иоанн должен был для славы и силы отечества присоединить область 148 Новогородскую к своей державе: хвала ему! Однако ж сопротивление новогородцев не есть бунт каких-нибудь якобинцев: они сражались за древние свои уставы и права, данные им отчасти самими великими князьями, например Ярославом, утвердителен их вольности. Они поступили только безрассудно: им должно было предвидеть, что сопротивление обратится в гибель Новугороду, и благоразумие требовало от них добровольной жертвы. В наших летописях мало подробностей сего великого происшествия, но случай доставил мне в руки старинный манускрипт, который сообщаю здесь любителям истории и - сказок, исправив только слог его, темный и невразумительный. Думаю, что то писано одним из знатных новогородцев, переселенных великим князем Иоанном Васильевичем в другие города. Все главные происшествия согласны с историею. И летописи и старинные песни отдают справедливость великому уму Марфы Борецкой, сей чудной женщины, которая умела овладеть народом и хотела (весьма некстати!) быть Катоном своей республики. Кажется, что старинный автор сей повести даже и в душе своей не винил Иоанна. Это делает честь его справедливости, хотя при описании некоторых случаев кровь новогородская явно играет в нем. Тайное побуждение, данное им фанатизму Марфы, доказывает, что он видел в ней только страстную, пылкую, умную, а не великую и не добродетельную женщину. Книга первая Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новегороде. Отцы семейств вырываются из объятий супруг и детей, чтобы спешить, куда зовет их отечество. Недоумение, любопытство, страх и надежда влекут граждан шумными толпами на Великую площадь. Все спрашивают; никто не ответствует... Там, против древнего дому Ярославова, уже собралися посадники с золотыми на груди медалями, тысячские с высокими жезлами, бояре, люди житые со знаменами и старосты всех пяти концов новогородских¹ с серебряными секирами. Но еще не видно никого на месте лобном, или Вадимовом (где возвышался мраморный образ сего витязя). Народ кривом своим заглушает звон колокола и требует открытия веча. Иосиф Делинский, именитый гражданин, бывший семь раз степенным посадником - и всякий раз с новыми услугами отечеству, с новою честию для своего имени, - всходит на железные ступени, открывает седую, почтенную свою голову, смиренно кланяется народу и говорит ему, что князь московский прислал в Великий Новгород своего боярина, который желает всенародно объявить его требования... Посадник сходит - и боярин Иоаннов является на Вадимовом месте, с видом гордым, препоясанный мечом и в латах. То был воевода, князь Холмский, муж благоразумный и твердый - правая рука Иоаннова в предприятиях воинских, око его в делах государственных - храбрый в битвах, велеречивый в совете. Все безмолвствуют, боярин хочет говорить... Но юные надменные новогородцы восклицают: «Смирись пред великим народом!» Он медлит - тысячи голосов повторяют: «Смирись пред великим народом!» Боярин снимает шлем с головы своей - и шум умолкает. «Граждане новогородские! - вещает он. - Князь Московский и всея России говорит с вами - внимайте! Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной. Ваши предки хотели править сами собою, и были жертвою лютых соседов или еще лютейших внутренних междоусобий. Старец добродетельный, стоя на праге вечности, заклинал их избрать владетеля. Они поверили ему, ибо человек при дверях гроба может говорить только истину. Граждане новогородские! В стенах ваших родилось, утвердилось, прославилось самодержавие земли русской. Здесь великодушный Рюрик творил суд и правду; на сем месте древние новогородцы своего отца и князя, который примирил внутренние раздоры, успокоил и возвеличил город их. На сем месте они проклинали гибельную вольность и благословляли спасительную власть единого. Прежде ужасные только для самих себя и несчастные в глазах соседов, новогородцы под державною рукою варяжского героя 149 сделались ужасом и завистию других народов; и когда Олег храбрый двинулся с воинством к пределам юга, все племена славянские покорялись ему с радостию, и предки ваши, товарищи его славы, едва верили своему величию. Олег, следуя за течением Днепра, возлюбил красные берега его и в благословенной стране Киевской основал столицу своего обширного государства; но Великий Новгород был всегда десницею князей великих, когда они славили делами имя русское. Олег под щитом новогородцев прибил щит свой к вратам цареградским. Святослав с дружиною новогородскою рассеял, как прах, воинство Цимисхия, и внук Ольгин вашими предками был прозван Владетелем мира. ___________________ ¹ Так назывались части города: Конец Неровский, Гончарский, Славянский, Загородский и Плотнинский. Граждане новогородские! Не только воинскою славою обязаны вы государям русским: если глаза мои, обращаясь на все концы вашего града, видят повсюду златые кресты великолепных храмов святой веры, если шум Волхова напоминает вам тот великий день, в который знаки идолослужения погибли с шумом в быстрых волнах его, то вспомните, что Владимир соорудил здесь первый храм истинному богу, Владимир низверг Перуна в пучину Волхова!.. Если жизнь и собственность священны в Новегороде, то скажите, чья рука оградила их безопасностию?.. Здесь (указывая на дом Ярослава) - здесь жил мудрый законодатель, благотворитель ваших предков, князь великодушный, друг их, которого называли они вторым Рюриком!.. Потомство неблагодарное! Внимай справедливым укоризнам! Новогородцы, быв всегда старшими сынами России, вдруг отделились от братии своих; быв верными подданными князей, ныне смеются над их властию... и в какие времена? О стыд имени русского! Родство и дружба познаются в напастях, любовь к отечеству также... Бог в неисповедимом совете своем положил наказать землю русскую. Явились варвары бесчисленные, пришельцы от стран никому не известных¹, подобно сим тучам насекомых, которые небо во гневе своем гонит бурею на жатву грешника. Храбрые славяне, изумленные их явлением, сражаются и гибнут, земля русская обагряется кровью русских, города и села пылают, гремят цепи па девах и старцах... Что ж делают новогородцы? Спешат ли на помощь к братьям своим?.. Нет! Пользуясь своим удалением от мест кровопролития, пользуясь общим бедствием князей, отнимают у них власть законную, держат их в стенах своих, как в темнице, изгоняют, призывают других и снова изгоняют. Государи новогородские, потомки Рюрика и Ярослава, должны были слушаться посадников и трепетать вечевого колокола, как трубы суда Страшного! Наконец никто уже не хотел быть князем вашим, рабом мятежного веча... Наконец русские и новогородцы не узнают друг друга! Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. Корыстолюбие, корыстолюбие ослепило вас! Русские гибнут, новогородцы богатеют. В Москву, в Киев, в Владимир привозят трупы христианских витязей, убиенных неверными, и народ, осыпав, пеплом главу свою, с воплем встречает их; в Новгород привозят товары чужеземные, и народ с радостными восклицаниями приветствует гостей² иностранных! Русские считают язвы свои, новогородцы считают златые монеты. Русские в узах, новогородцы славят вольность свою! Вольность!.. Но вы также рабствуете. Народ! Я говорю с тобою. Бояре честолюбивые, уничтожив власть государей, сами овладели ею. Вы повинуетесь - ибо народ всегда повиноваться должен, - но только не священной крови Рюрика, а купцам богатым. О стыд! Потомки славян ценят златом права властителей! Роды княжеские, издревле именитые, возвысились делами храбрости и славы; ваши посадники, тысячские, люди житые обязаны своим достоинством благоприятному ветру и хитростям корыстолюбия. Привыкшие к выгодам торговли, торгуют и благом народа; кто им обещает злато, тому они вас обещают. Так, известны князю Московскому их 150 дружественные, тайные связи с Литвою и Казимиром. Скоро, скоро вы соберетесь на звук вечевого колокола, и надменный поляк скажет вам на лобном месте: «Вы - рабы мои!» Но бог и великий Иоанн еще о вас пекутся. Новогородцы! Земля русская воскресает. Иоанн возбудил от сна древнее мужество славян, ободрил унылое воинство, и берега Камы были свидетелями побед наших. Дуга мира и завета воссияла над могилами князей Георгия, Андрея, Михаила. Небо примирилось с нами, и мечи татарские иступились. Настало время мести, время славы и торжества христианского. Еще удар последний не совершился, но Иоанн, избранный богом, не опустит державной руки своей, доколе не сокрушит врагов и не смешает их ______________________ ¹ Так думали в России о татарах ² То есть купцов праха с земною перстню. Димитрий, поразив Мамая, не освободил России; Иоанн все предвидит, и, зная, что разделение государства было виною бедствий его, он уже соединил все княжества под своею державою и признан властелином земли русской. Дети отечества, после горестной долговременной разлуки, объемлются с веселием пред очами государя и мудрого отца их. Но радость его не будет совершенна, доколе Новгород, древний, Великий Новгород, не возвратится под сень отечества. Вы оскорбляли его предков, он все забывает, если ему покоритесь. Иоанн, достойный владеть миром, желает только быть государем новогородским!.. Вспомните, когда он был мирным гостем посреди вас; вспомните, как вы удивлялись его величию, когда он, окруженный своими вельможами, шел по стогнам Новаграда в дом Ярославов; вспомните, с каким благоволением, с какою мудростию он беседовал с вашими боярами о древностях новогородских, сидя на поставленном для него троне близ места Рюрикова, откуда взор его обнимал все концы грaдa и веселью окрестности; вспомните, как вы единодушно восклицали: «Да здравствует князь московский, великий и мудрый!» Такому ли государю не славно повиноваться, и для того единственно, чтобы вместе с ним совершенно освободить Россию от ига варваров? Тогда Новгород еще более украсится и возвеличится в мире. Вы будете первыми сынами России; здесь Иоанн поставит трон свой и воскресит счастливые времена, когда не шумное вече, но Рюрик и Ярослав судили вас, как отцы детей, ходили по стогнам и вопрошали бедных, не угнетают ли их богатые? Тогда бедные и богатые равно будут счастливы, ибо все подданные равны пред лицом владыки самодержавного. Народ и граждане! Да властвует Иоанн в Новегороде, как он в Москве властвует! Или - внимайте, его последнему слову - или храброе воинство, готовое сокрушить татар, в грозном ополчении явится прежде глазам вашим, да усмирит мятежников!.. Мир или война? Ответствуйте!» С сим словом боярин Иоаннов надел шлем и сошел с лобного места. Еще продолжается молчание. Чиновники и граждане в изумлении. Вдруг колеблются толпы народные, и громко раздаются восклицания: «Марфа! Марфа!» Она всходит на железные ступени, тихо и величаво; взирает на бесчисленное собрание граждан и безмолвствует... Важность и скорбь видны на бледном лице ее... Но скоро осененный горестию взор блеснул огнем вдохновения, бледное лицо покрылось румянцем, и Марфа вещала: «Вадим! Вадим! Здесь лилась священная кровь твоя, здесь призываю небо и тебя во свидетели, что сердце мое любит славу отечества и благо сограждан, что скажу истину народу новогородскому и готова запечатлеть ее моею кровию. Жена дерзает говорить на вече, но предки мои были друзья Вадимовы, я родилась в стане воинском под звуком оружия, отец, супруг мой погибли, сражаясь за Новгород. Вот право мое быть защитницею вольности! Оно куплено ценою моего счастия...» «Говори, славная дочь Новаграда!» - воскликнул народ единогласно - и глубокое безмолвие снова изъявило его внимание. 151 «Потомки славян великодушных! Вас называют мятежниками!.. За то ли, что вы подъяли из гроба славу их? Они были свободны, когда текли с востока на запад избрать себе жилище во вселенной, свободны, подобно орлам, парившим над их главою в обширных пустынях древнего мира... Они утвердились на красных берегах Ильменя и всё еще служили одному богу. Когда Великая Империя¹, как ветхое здание, сокрушалась под сильными ударами диких героев севера, когда готфы, вандалы, эрулы и другие племена скифские искали везде добычи, жили убийствами и грабежом, тогда славяне имели уже селения и города, обработывали землю, наслаждались приятными искусствами мирной жизни, но всё еще любили независимость. Под сению древа чувствительный славянин _____________ ¹ Римская играл на струнах изобретенного им мусикийского орудия¹, но меч его висел на ветвях, готовый наказать хищника и тирана. Когда Баян, князь аварский, страшный для императоров Греции, потребовал, чтобы славяне ему поддалися, они гордо и спокойно ответствовали: «Никто во вселенной не может поработить нас, доколе не выдут из употребления мечи и стрелы!..»² О великие воспоминания древности! Вы ли должны склонять нас к рабству и к узам? Правда, с течением времен родились в душах новые страсти, обычаи древние, спасительные забывались, и неопытная юность презирала мудрые советы старцев; тогда славяне призвали к себе, знаменитых храбростию князей варяжских, да повелевают юным, мятежным воинством. Но когда Рюрик захотел самовольно властвовать, гордость славянская ужаснулась своей неосторожности, и Вадим Храбрый звал его пред суд народа. «Меч и боги да будут нашими судиями!» - ответствовал Рюрик, - и Вадим пал от руки его, сказав: «Новогородцы! На место, обагренное моею кровию, приходите оплакивать свое неразумие - и славить вольность, когда она с торжеством явится снова в стенах ваших...» Исполнилось желание великого мужа: народ собирается на священной могиле его, свободно и независимо решить судьбу свою. Так, кончина Рюрика - да отдадим справедливость сему знаменитому витязю! мудрого и смелого Рюрика воскресила свободу новогородскую. Народ, изумленный его величием, невольно и смиренно повиновался, но скоро, не видя уже героя, пробудился от глубокого сна, и Олег, испытав многократно его упорную непреклонность, удалился от Новагорода с воинством храбрых варягов и славянских юношей, искать победы, данников и рабов между другими скифскими, менее отважными и гордыми племенами. С того времени Новгород признавал в князьях своих единственно полководцев и военачальников; народ избирал власти гражданские и, повинуясь им, повиновался уставу воли своей. В киевлянах и других россиянах отцы наши любили кровь славянскую, служили им, как друзьям и братьям, разили их неприятелей и вместо с ними славились победами. Здесь провел юность свою Владимир, здесь, среди примеров народа великодушного, образовался великий дух его, здесь мудрая беседа старцев наших возбудила в нем желание вопросить все народы земные о таинствах веры их, да откроется истина ко благу людей; и когда, убежденный в святости христианства, он принял его от греков, новогородцы, разумнее других племен славянских, изъявили и более ревности к новой истинной вере. Имя Владимира священно в Новегороде; священна и любезна память Ярослава, ибо он первый из князей русских утвердил законы и вольность великого града. Пусть дерзость называет отцов наших неблагодарными за то, что они отражали властолюбивые предприятия его потомков! Дух Ярославов оскорбился бы в небесных селениях, если бы мы не умели сохранить древних нрав, освященных его именем. Он любил новогородцев, ибо они были свободны; их признательность радовала его сердце, ибо только души свободные могут быть признательными: рабы повинуются и ненавидят! Нет, благодарность наша торжествует, доколе народ во имя отечества собирается пред домом Ярослава и, смотря на сии древние стены, говорит с любовию: «Там жил друг наш!» 152 Князь московский укоряет тебя, Новгород, самым твоим благоденствием - и в сей вине не может оправдаться! Так, конечно: цветут области новогородские, поля златятся класами, житницы полны, богатства льются к нам рекою; Великая Ганза³ гордится нашим союзом; чужеземные гости ищут дружбы нашей, удивляются славе великого града, красоте его зданий, общему избытку граждан и, возвратясь в страну свою, говорят: «Мы видели Новгород, и ничего подобного ему не видали!» Так, конечно: Россия бедствует - ее земля обагряется кровию, веси и грады опустели, люди, как звери, в лесах укрываются, _____________ ¹ См. византийских историков Феофилакта и Феофана ² См. Менандера ³ Союз вольных немецких городов, который имел свои конторы в Новегороде. отец ищет детей и не находит, вдовы и сироты просят милостыни на распутиях. Так, мы счастливы - и виновны, ибо дерзнули повиноваться законам своего блага, дерзнули не участвовать в междоусобиях князей, дерзнули спасти имя русское от стыда и поношения, не принять оков татарских и сохранить драгоценное достоинство народное! Не мы, о россияне несчастные, но всегда любезные нам братья! не мы, но вы нас оставили, когда пали на колена пред гордым ханом и требовали цепей для спасения поносной жизни, когда свирепый Батый, видя свободу единого Новаграда, как яростный лев, устремился растерзать его смелых граждан, когда отцы наши, готовясь к славной битве, острили мечи на стенах своих - без робости: ибо знали, что умрут, а не будут рабами!.. Напрасно с высоты башен взор их искал вдали дружественных легионов русских, в надежде что вы захотите в последний раз и в последней ограде русской вольности еще сразиться с неверными! Одни робкие толпы беглецов являлись на путях Новаграда; не стук оружия, а вопль малодушного отчаяния был вестником их приближения; они требовали не стрел и мечей, а хлеба и крова!.. Но Батый, видя отважность свободных людей, предпочел безопасность свою злобному удовольствию мести. Он спешил удалиться!.. Напрасно граждане новогородские молили князей воспользоваться таким примером и общими силами, с именем бога русского ударить на варваров: князья платили дань и ходили в стан татарский обвинять друг друга в замыслах против Батыя; великодушие сделалось предметом доносов, к несчастию ложных!.. И если имя победы в течение двух столетий сохранилось еще в языке славянском, то не гром ли новогородского оружия напоминал его земле русской? Не отцы ли наши разили еще врагов на берегах Невы? Воспоминание горестное! Сей витязь добродетельный, драгоценный остаток древнего геройства князей варяжских, заслужив имя бессмертное с верною новогородскою дружиною, храбрый и счастливый между нами, оставил здесь и славу и счастие, когда предпочел имя великого князя России имени новогородского полководца: не величие, но унижение и горесть ожидали Александра во Владимире - и тот, кто на берегах Невы давал законы храбрым ливонским рыцарям, должен был упасть к ногам Сартака. Иоанн желает повелевать великим градом: не удивительно! он собственными глазами видел славу и богатство его. Но все народы земные и будущие столетия не престали бы дивиться, если бы мы захотели ему повиноваться. Какими надеждами он может обольстить нас? Одни несчастные легковерны; одни несчастные желают перемен но мы благоденствуем и свободны! благоденствуем оттого, что свободны! Да молит Иоанн небо, чтобы оно во гневе своем ослепило нас: тогда Новгород может возненавидеть счастие и пожелать гибели, но доколе видим славу свою и бедствия княжеств русских, доколе гордимся ею и жалеем об них, дотоле права новогородские всего святее нам по боге. Я не дерзну оправдывать вас, мужи, избранные общею доверенностию для правления! Клевета в устах властолюбия и зависти недостойна опровержения. Где страна цветет и народ ликует, там правители мудры и добродетельны. Как! Вы торгуете благом народным? Но могут ли все сокровища мира заменить вам любовь сограждан вольных? 153 Кто узнал ее сладость, тому чего желать в мире? Разве последнего счастия умереть за отечество! Несправедливость и властолюбие Иоанна не затмевают в глазах наших его похвальных свойств и добродетелей. Давно уже молва народная известила нас о его величии, и люди вольные желали иметь гостем самовластителя; искренние сердца их свободно изливались в радостных восклицаниях при его торжественном въезде. Но знаки усердия нашего, конечно, обманули князя московского; мы хотели изъявить ему приятную надежду, что рука его свергнет с России иго татарское: он вздумал, что мы требуем от него уничтожения нашей собственной вольности! Нет! Нет! Да будет велик Иоанн, но да будет велик и Новгород! Да славится князь московский истреблением врагов христианства, а не друзей и не братии земли русской, которыми она еще славится в мире! Да прервет оковы ее, не возлагая их на добрых и свободных новогородцев! Еще Ахмат дерзает называть его своим данником: да идет Иоанн против монгольских варваров, и верная дружина наша откроет ему путь к стану Ахматову! Когда же сокрушит врага, тогда мы скажем ему: «Иоанн! Ты возвратил земле русской честь и свободу, которых мы никогда не теряли. Владей сокровищами, найденными тобою в стане татарском: они были собраны с земли твоей; на них нет клейма новогородского: мы не платили дани ни Батыю, ни потомкам его! Царствуй с мудростию и славою, залечи глубокие язвы России, сделай подданных своих и наших братии счастливыми - и если когда-нибудь соединенные твои княжества превзойдут славою Новгород, если мы позавидуем благоденствию твоего народа, если всевышний накажет нас раздорами, бедствиями, унижением, тогда клянемся именем отечества и свободы! - тогда приидем не в столицу польскую, но в царственный град Москву, как некогда древние новогородцы пришли к храброму Рюрику; и скажем - не Казимиру, но тебе: «Владей нами! Мы уже не умеем править собою!» Ты содрогаешься, о народ великодушный!.. Да идет мимо нас сей печальный жребий! Будь всегда достоин свободы, и будешь всегда свободным! Небеса правосудны и ввергают в рабство одни порочные народы. Не страшись угроз Иоанновых, когда сердце твое пылает любовию к отечеству и к святым уставам его, когда можешь умереть за честь предков своих и за благо потомства! Но если Иоанн говорит истину, если в самом деле гнусное корыстолюбие овладело душами новогородцев, если мы любим сокровища и негу более добродетели и славы, то скоро ударит последний час нашей вольности, и вечевой колокол, древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем счастию народов, которые никогда не знали свободы. Ее грозная тень будет являться нам, подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием! Но знай, о Новгород! что с утратою вольности иссохнет и самый источник твоего богатства: она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы, она привлекает иностранцев в наши стены с сокровищами торговли, она же окриляет суда новогородские, когда они с богатым грузом по волнам несутся... Бедность, бедность накажет недостойных граждан, не умевших сохранить наследия отцов своих! Померкнет слава твоя, град великий, опустеют многолюдные концы твои, широкие улицы зарастут травою, и великолепие твое, исчезнув навеки, будет баснею народов. Напрасно любопытный странник среди печальных развалин захочет искать того места, где собиралось вече, где стоял дом Ярославов и мраморный образ Вадима: никто ему не укажет их. Он задумается горестно и скажет только: «Здесь был Новгород!..» Тут страшный вопль народа не дал уже говорить посаднице. «Нет, нет! Мы все умрем за отечество! - восклицают бесчисленные голоса. - Новгород - государь наш! Да явится Иоанн с воинством!» Марфа, стоя на Вадимовом месте, веселится действием ее речи. Чтобы еще более воспалить умы, она показывает цепь, гремит ею в руке своей и бросает на землю: народ в исступлении гнева попирает оковы ногами, взывая: «Новгород государь наш! Война, война Иоанну!» Напрасно посол московский желает еще говорить именем великого князя и требует внимания, дерзкие подъемлют на него руку, и Марфа 154 должна защитить боярина. Тогда он извлекает меч, ударяет им о подножие Вадимова образа и, возвысив голос свой, с душевною скорбию произносит: «Итак, да будет война между великим князем Иоанном и гражданами новогородскими! Да возвратятся клятвенные грамоты!¹ Бог да судит вероломных!..» Марфа вручает послу грамоту Иоаннову и принимает новогородскую. Она дает ему стражу и знамя мира. Народные толпы перед ним расступаются. Боярин выходит из града. Там ожидала его московская дружина... Марфа следует за ним взором своим, опершись на образ Вадимов. Посол Иоаннов садится на коня и еще с горестию взирает на Новгород. Железные запоры стучат __________________________ ¹ Клятвенными грамотами назывались дружественные трактаты. При объявлении войны надлежало всегда возвращать их. на городских воротах, и боярин тихо едет по московской дороге, провождаемый своими воинами. Вечерние лучи солнца угасали на их блестящем оружии. Марфа вздохнула свободно. Видя ужасный мятеж народа (который, подобно бурным волнам, стремился по стогнам и беспрестанно восклицал: «Новгород - государь наш! Смерть врагам его!»), внимая грозному набату, который гремел во всех пяти концах города (в знак объявления войны), сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супруга! - тихо вещает она с умилением. - Я исполнила клятву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова места. Вдруг раздается треск и гром на великой площади... Земля колеблется под ногами... Набат и шум народный умолкают... Все в изумлении. Густое облако пыли закрывает от глаз дом Ярослава и лобное место... Сильный порыв ветра разносит наконец густую мглу, и все с ужасом видят, что высокая башня Ярославова, новое гордое здание народного богатства, пала с вечевым колоколом и дымится в своих развалинах...¹ Пораженные сим явлением, граждане безмолвствуют... Скоро тишина прерывается голосом - внятным, но подобным глухому стону, как будто бы исходящему из глубокой пещеры: «О Новгород! Так падет слава твоя! Так исчезнет твое величие!..» Сердца ужаснулись. Взоры устремились на одно место, но след голоса исчез в воздухе вместе с словами: напрасно искали, напрасно хотели знать, кто произнес их. Все говорили: «Мы слышали!», никто не мог сказать, от кого? Именитые чиновники, устрашенные народным впечатлением более, нежели самым происшествием, всходили один за другим на Вадимово место и старались успокоить граждан. Народ требовал мудрой, великодушной, смелой Марфы: посланные нигде не могли найти ее. Между тем настала бурная ночь. Засветились факелы; сильный ветер беспрестанно задувал их, беспрестанно надлежало приносить огонь из домов соседственных. Но тысячские и бояре ревностно трудились с гражданами: отрыли вечевой колокол и повесили на другой башне. Народ хотел слышать священный и любезный звон его - услышал и казался покойным. Степенный посадник распустил вече. Толпы редели. Еще друзья и ближние останавливались на площади и на улицах говорить между собою, но скоро настала всеобщая тишина, подобно как на море после бури, и самые огни в домах (где жены новогородские с беспокойным любопытством ожидали отцов, супругов и детей) один за другим погасли. Книга вторая В густоте дремучего леса, на берегу великого озера Ильменя, жил мудрый и благочестивый отшельник Феодосии, дед Марфы-посадницы, некогда знатнейший из бояр новогородских. Он семьдесят лет служил отечеству: мечом, советом, добродетелию и наконец захотел служить богу единому в тишине пустыни, торжественно простился с 155 народом на вече, видел слезы добрых сограждан, слышал сердечные благословения за долговременную новогородскую верность его, сам плакал от умиления и вышел из града. Златая медаль его висела в Софийской церкви, и всякий новый посадник украшался ею в день избрания. Уже давно он жил в пустыне, и только два раза в год могла приходить к нему Марфа, беседовать с ним о судьбе Новагорода или о радостях и печалях ее сердца. Сошедши с Вадимова места при звуке набата, она спешила к нему с юным Мирославом² и нашла его стоящего на коленях пред уединенною хижиною: он совершал вечернее моление. «Молись, добродетельный старец! - сказала она. - Буря угрожает отечеству». __________________________ ¹ Летописи наши говорят о падении новой колокольни и ужасе народа ² В Новегороде было еще обыкновение называться древними славянскими именами. Так, например, летописи сохранили нам имя Ратьмира, одного из товарищей Александра Невского. «Знаю», - ответствовал пустынник и с горестию указал рукою на небо¹. Густая туча висела и волновалась над Новымградом; из глубины ее сверкали красные молнии и вылетали шары огненные. Плотоядные враны станицами парили над златыми крестами храмов, как будто бы в ожидании скорой добычи. Между тем лютые звери страшно выли во мраке леса, и древние Сосны, ударяясь ветвями одна об другую, трещали на корнях своих... Марфа твердым голосом сказала пустыннику: «Когда бы все небо запылало и земля, как море, восколебалась под моими ногами, и тогда бы сердце мое не устрашилось: если Новуграду должно погибнуть, то могу ли думать о жизни своей?» Она известила его о происшествии. Феодосии обнял ее с горячностию. «Великая дочь моего сына! - вещал он с умилением. - Последняя отрасль нашего славного рода! В тебе пылает кровь Молинских: она не совсем охладела и в моем сердце, изнуренном летами; посвятив его небу, еще люблю славу и вольность Новаграда... Но слабая рука человеческая отведет ли сокрушительные удары всевышней десницы? Душа моя содрогается: я предвижу бедствия!..» - «Судьба людей и народов есть тайна провидения, - ответствует Марфа, - но дела зависят от нас единственно, и сего довольно. Сердца граждан в руке моей: они не покорятся Иоанну, и душа моя торжествует! Самая опасность веселит ее... Чтобы не укорять себя в будущем, потребно только действовать благоразумно в настоящем, избирать лучшее и спокойно ожидать следствий... Многочисленное воинство соберется, готовое отразить врага, но должно поручить его вождю надежному, смелому, решительному. Исаак Борецкий² во гробе, в сынах моих нет духа воинского, я воспитала их усердными гражданами: они могут умереть за отечество, но единое небо вливает в сердца то пламенное геройство, которое повелевает роком в день битвы». - «Разве мало славных витязей в Новеграде? - сказал Феодосии. - Ужас Ливонии, Георгий Смелый...» «Преселился к отцам своим». - «Победитель Витовта, Владимир Знаменитый...» - «От старости меч выпал из руки его». - «Михаил Храбрый...» - «Он - враг Иосифа Делинского и Борецких; может ли быть другом отечества?» - «Димитрий Сильный...» - «Сильна рука его, но сердце коварно: он встретил загородом посла Иоаннова и тайно говорил с ним». «Кто ж будет главою войска и щитом Новаграда?» - «Сей юноша!» - ответствует посадница, указав на Мирослава... Он снял пернатый шлем с головы своей; заря вечерняя и блеск молнии освещали величественную красоту его. Феодосии смотрел с удивлением на юношу. «Никто не знает его родителей, - говорила Марфа, - он был найден в пеленах на железных ступенях Вадимова места и воспитан в училище Ярослава³, рано удивлял старцев своею мудростию на вечах, а витязей - храбростию в битвах. Исаак Борецкий умер в его объятиях. Всякий раз, когда я встречалась с ним на стогнах града, сердце мое влеклось дружбою к юноше, и взор мой невольно за ним следовал. Он - сирота в мире, но бог любит сирых, а Новгород - великодушных. Их именем ставлю юношу на степень величия, их именем вручаю ему судьбу всего, что для меня драгоценнее в свете: вольности и Ксении! Так, он будет супругом моей любезнейшей дочери! Тот, кто опасным и великим саном вождя обратит на себя все стрелы и копья самовластия, мною 156 раздраженного, не должен быть чуждым роду Борецких и крови моей... Я изумила благородное и чувствительное сердце юноши: он клянется победою или смертию оправдать меня в глазах сограждан и потомства. Благослови, муж святой и добродетельный, волю нежной матери, которая более Ксении любит одно отечество! Сей союз достоин твоей правнуки: он заключается в день решительный для Новаграда и соединяет ее жребий с его жребием. Супруг Ксении есть или будущий спаситель отечества, или обреченная жертва свободы!» Феодосий обнял юношу, называя его сыном своим. Они вошли в хижину, где горела лампада. Старец дрожащею рукою снял булатный меч, на стене висевший, и, ______________________________ ¹В старину хотели всегда читать на небе предстоящую гибель людей ² Муж ее ³ Так называлось всегда главное училище в Новегороде (говорит автор). вручая его Мирославу, сказал: «Вот последний остаток мирской славы в жилище отшельника! Я хотел сохранить его до гроба, но отдаю тебе: Ратьмир, предок мой, изобразил на нем златыми буквами слова: «Никогда врагу не достанется»...» Мирослав взял сей древний меч с благоговением и гордо ответствовал: «Исполню условие!» - Марфа долго еще говорила с мудрым Феодосией о силах князя московского, о верных и неверных союзниках Новаграда и сказала наконец юноше: «Возвратимся, буря утихла. Народ покоится в великом граде, но для сердца моего уже нет спокойствия!» Старец проводил их с молитвою. Восходящее солнце озарило первыми лучами своими на лобном месте посадницу, окруженную народом. Она держала за руку Мирослава и говорила: «Народ! Сей витязь есть небесный дар великому граду. Его рождение скрывается во мраке таинства, но благословение всевышнего явно ознаменовало юношу. Чем небо отличает своих избранных, когда сей вид геройский, сие чело гордое, сей взор огненный не есть печать любви его? Он питомец отечества, и сердце его сильно бьется при имени свободы. Вам известны подвиги Мирославовой храбрости... (Марфа с жаром и красноречием описала их.) Сограждане! - сказала она в заключение. - Кого более всех должен ненавидеть князь московский, тoмy более всех вы можете верить: я признаю Мирослава достойным вождем новогородским!.. Самая цветущая молодость его вселяет в меня надежду: счастие ласкает юность!..» Народ поднял вверх руки: Мирослав был избран!.. «Да здравствует юный вождь сил новогородских!» - восклицали граждане, и юноша с величественным смирением преклонил голову. Бояре и люди житые осенили его своими знаменами. Иосиф Делинский, друг Марфы, вручил юноше златой жезл начальства. Старосты пяти концов новогородских стали пред ним с секирами, и тысячские, громогласно объявив собрание войска, на лобном месте записывали имена граждан для всякой тысячи. Димитрий Сильный обнимал Мирослава, называя его своим повелителем, но Михаил Храбрый, воин суровый, изъявлял негодование. Народ, раздраженный его укоризнами, хотел смирить гордого, но Марфа и Делинский великодушно спасли его: они уважали в нем достоинство витязя и щадили врага личного, презирая месть и злобу. Марфа от имени Новаграда написала убедительное и трогательное письмо к союзной Псковской республике. «Отцы наши, - говорила она, - жили всегда в мире и дружбе; у них было одно бедствие и счастие, ибо они одно любили и ненавидели. Братья по крови славянской и вере православной, они назывались братьями и по духу народному. Псковитянин в Новегороде забывал, что он не в отчизне своей, и давно уже известна пословица в земле русской: «Сердце на Великой¹, душа на Волхове». Если мы чаще могли помогать вам, нежели вы нам, если страны дальние от нас сведали имя ваше, если условия, заключенные Великим градом с Великою Ганзою, оживили торговлю псковскую, если вы заимствовали его спасительные уставы гражданские и если ни хищность татар, ни властолюбие князей тверских не повредили вашему благоденствию (ибо щит Новаграда осенял друзей его), то хвала единому небу! Мы не гордимся своими услугами и счастливы только их воспоминанием. Ныне, братья, зовем вас на помощь к себе не для отплаты за 157 добро новогородское, а для собственного вашего блага. Когда рука сильного сразит нас, то и вы не переживете верных друзей своих. Самая покорность не спасет вашего бытия народного: гражданин не угодит самовластителю, пока не будет рабом законным. Уверенные в вашей мудрости и любви к общей славе, мы уже назначили пред градом место для верной дружины псковской». - Чиновники подписали грамоту, и гонец немедленно отправился с нею. Трубы и литавры возвестили на Великой площади явление гостей иностранных. Музыканты, в шелковых красных мантиях, шли впереди, за ними граждане десяти вольных городов немецких, по два в ряд, все в богатой одежде, и несли в руках, на серебряных блюдах, златые слитки и камни драгоценные. Они приближились к Вадимову, ______________ ¹ Имя Псковской реки месту и поставили блюда на ступени его. Ратсгер города Любека требовал слова - и сказал народу: «Граждане и чиновники! Вольные люди немецкие сведали, что сильный враг угрожает Новуграду. Мы давно торгуем с вами и хвалимся верностию, славимся приязнию новогородскою; знаем благодарность, умеем помогать друзьям в нужде. Граждане и чиновники! Примите усердные дары добрых гостей иностранных, не столько для умножения казны вашей, сколько для нашей чести. Требуем еще от вас оружия и дозволения сражаться под знаменами новогородскими. Великая Ганза, не простила бы нам, если бы мы остались только свидетелями ваших опасностей. Нас семь сот человек в великом граде, все выдем в поле - и клянемся верностию немецкою, что умрем или победим с вами!» - Народ с живейшею благодарностию принял такие знаки дружеского усердия. Сам Мирослав роздал оружие гостям чужеземным, которые желали составить особенный легион; Марфа назвала его дружиною великодушных, и граждане общим восклицанием подтвердили сие имя. Уже среди шумных воинских приготовлений день склонялся к вечеру - и юная Ксения, сидя под окном своего девического терема, с любопытством смотрела на движения народные: они казались чуждыми ее спокойному, кроткому сердцу!.. Злополучная!.. Так юный невинный пастырь, еще озаряемый лучами солнца, с любопытством смотрит на сверкающую вдали молнию, не зная, что грозная туча на крыльях бури прямо к нему стремится, грянет и поразит его!.. Воспитанная в простоте древних славянских нравов, Ксения умела наслаждаться только одною своею ангельскою непорочностию и ничего более не желала; никакое тайное движение сердца не давало ей чувствовать, что есть на свете другое счастие. Если иногда светлый взор ее нечаянно устремлялся на юношей новогородских, то она краснелась, не зная причины: стыдливость есть тайна невинности и добродетели. Любить мать и свято исполнять ее волю, любить братьев и милыми ласками доказывать им свою нежность было единственною потребностию сей кроткой души. Но судьба неисповедимая захотела ввергнуть ее в мятеж страстей человеческих; прелестная, как роза, погибнет в буре, но с твердостию и великодушием: она была славянка!.. Искра едва на земле светится, сильный ветер развевает из нее пламя. Отворяется дверь уединенного терема, и служанки входят с богатым нарядом: подают Ксении одежду алую, ожерелье жемчужное, серьги изумрудные, произносят имя матери ее, и дочь, всегда послушная, спешит нарядиться, не зная для чего. Скоро приходит Марфа, смотрит на Ксению, смягчается душою и дает волю слезам материнской горячности... Может быть, тайное предчувствие в сию минуту омрачило сердце ее: может быть, милая дочь казалась ей несчастною жертвою, украшенною для олтаря и смерти! Долго не может она говорить, прижимая любезную, спокойную невинность к пламенной груди своей; наконец укрепилась силою мужества и сказала: «Радуйся, Ксения! Сей день есть счастливейший в жизни твоей, нежная мать избирает тебе супруга, достойного быть ее сыном!..» Она ведет ее в храм Софийский. 158 Уже народ сведал о сем знаменитом браке, изъявлял радость свою и шумными толпами провожал Ксению, изумленную, встревоженную столь внезапною переменою судьбы своей... Так юная горлица, воспитанная под крылом матери, вдруг видит мирное гнездо свое, разрушенное вихрем, и сама несется им в неизвестное пространство; напрасно хотела бы она слабым усилием нежных крыльев своих противиться стремлению бури... Уже Ксения стоит пред олтарем подле юноши, уже совершается обряд торжественный, уже она - супруга, но еще не взглянула на того, кто должен быть отныне властелином судьбы ее... О слава священных прав матери и добродетельной покорности дев славянских!.. Сам Феофил¹ благословил новобрачных. Ксения рыдала в объятиях матери, которая, с нежностию обнимая дочь свою и Мирослава, в то же время принимала с величием усердные поздравления чиновников. Иосиф Делинский именем всех граждан __________________________ ¹ Тогдашний епископ новогородский звал юношу в дом Ярославов. «Ты не имеешь родителей, - говорил он, - отечество признает тебя великим сыном своим, и главный защитник прав новогородских да живет там, где князь добродетельный утвердил их своею печатию и где Новгород желает ныне угостить новобрачных!..» - «Нет, - ответствовала Марфа, - еще меч Иоаннов не преломился о щит Мирослава или не обагрился его кровию за Новгород!.. - И тихо примолвила: - О верный друг Борецких! Хотя в сей день, в последний раз, да буду матерью одна среди моего семейства!» - Она вышла из храма с детьми своими. Чиновники не дерзали следовать за нею, и народ дал новобрачным дорогу, жены знаменитые усыпали ее цветами до самых ворот посадницы. Мирослав вел нежную, томную Ксению (и Новгород никогда еще не видал столь прелестной четы) - впереди Марфа - за нею два сына ее. Музыканты чужеземные шли вдали, играя на своих гармонических орудиях. Граждане забыли опасность и войну, веселие сияло на лицах, и всякий отец, смотря на величественного юношу, гордился им, как сыном своим, и всякая мать, видя Ксению, хвалилась ею, как милою своею дочерью. Марфа веселилась усердием народным: облако всегдашней задумчивости исчезло в глазах ее, она взирала на всех с улыбкою приветливой благодарности. С самой кончины Исаака Борецкого дом его представлял уныние и пустоту горести: теперь он снова украшается коврами драгоценными и богатыми тканями немецкими, везде зажигаются светильники серебряные, и верные слуги Борецких радостными толпами встречают новобрачных. Марфа садится за стол с детьми своими; ласкает их, целует Ксению и всю душу свою изливает в искренних разговорах. Никогда милая дочь ее не казалась ей столь любезною. «Ксения! - говорит она. - Нежное, кроткое сердце твое узнает теперь новое счастие, любовь супружескую, которой все другие чувства уступают. В ней жена малодушная, осужденная роком на одни жалобы и слезы в бедствиях, находит твердость и решительность, которой могут завидовать герои!.. О дети любезные! Теперь открою вам тайну моего сердца!.. - Она дала знак рукою, и многочисленные слуги удалились. - Было время, и вы помните его, - продолжала Марфа, когда мать ваша жила единственно для супруга и семейства в тишине дома своего, боялась шума народного и только в храмы священные ходила по стогнам, не знала ни вольности, ни рабства, не знала, повинуясь сладкому закону любви, что есть другие законы в свете, от которых зависит счастие и бедствие людей. О время блаженное! Твои милые воспоминания извлекают еще нежные слезы из глаз моих!.. Кто ныне узнает мать вашу? Некогда робкая, боязливая, уединенная, с смелою твердостию председает теперь в совете старейшин, является на лобном месте среди народа многочисленного, велит умолкнуть тысячам, говорит на вече, волнует народ, как море, требует войны и кровопролития - та, которую прежде одно имя их ужасало!.. Что ж действует в душе моей? Что пременило ее столь чудесно? Какая сила дает мне власть над умами сограждан? Любовь!.. Одна любовь... к отцу вашему, сему герою добродетели, который жил и дышал отечеством!.. Готовый выступить в поле против литовцев, он казался задумчивым, 159 беспокойным; наконец открыл мне душу свою и сказал: «Я могу положить голову в сей войне кровопролитной; дети наши еще младенцы; с моею смертию умолкнет голос Борецких на вече, где он издревле славил вольность и воспалял любовь к отечеству» Народ слаб и легкомыслен: ему нужна помощь великой души в важных и решительных случаях. Я предвижу опасности, и всех опаснее для нас князь московский, который тайно желает покорить Новгород. О друг моего сердца! Успокой его! Летописи древние сохранили имена некоторых великих жен славянских: клянись мне превзойти их! Клянись заменить Исаака Борецкого в народных советах, когда его не будет на свете! Клянись быть вечным врагом неприятелей свободы новогородской, клянись умереть защитницею прав ее! И тогда умру спокойно...» Я дала клятву... Он погиб вместе с моим счастием... Не знаю, катились ли из глаз моих слезы на гроб его: я не о слезах думала, но, обожав супруга, пылала ревностию воскресить в себе душу его. Мудрые предания древности, языки чужеземные, летописи народов вольных, опыты веков просветили мой разум. Я говорила - и старцы с удивлением внимали словам моим, народ добродушный, осыпанный моими благодеяниями, любит и славит меня, чиновники имеют ко мне доверенность, ибо думаю только о славе Новаграда; враги и завистники... Но я презираю их. Все видят дела мои, но вы, однако, знаете теперь их тайный источник. О Ксения! Я могу служить тебе примером, но ты, юноша, избранный сын моего сердца, желай только сравняться с отцом ее. Он любил супругу и детей своих, но с радостию предал бы нас в жертву отечеству. Гордость, славолюбие, героическая добродетель есть свойство великого мужа: жена слабая бывает сильна одною любовию, но, чувствуя в сердце ее небесное вдохновение, она может превзойти великодушием самых великих мужей и сказать року: «Не страшусь тебя!» Так Ольга любовию к памяти Игоря заслужила бессмертие; так Марфа будет удивлением потомства, если злословие не омрачит дел ее в летописях!..» Она благословила детей и заключилась в уединенном своем тереме, но сон не смыкал глаз ее. - В самую глубокую полночь Марфа слышит тихий стук у двери, отворяет ее - и входит человек сурового вида, в одежде нерусской, с длинным мечом литовским, с златою на груди звездою, едва наклоняет свою голову, объявляет себя тайным послом Казимира и представляет Марфе письмо его. Она с гордою скромностию ответствует: «Жена новогородская не знает Казимира; я не возьму грамоты». Хитрый поляк хвалит героиню великого града, известную в самых отдаленных странах, уважаемую царями и народами. Он уподобляет ее великой дочери Краковой и называет новогородскою Вандою...¹ Марфа внимает ему с равнодушием. Поляк описывает ей величие своего государя, счастие союзников и бедствие врагов его... Она с гордостию садится. «Казимир великодушно предлагает Новугороду свое заступление, - говорит он, - требуйте, и легионы польские окружат вас своими щитами!..» Марфа задумалась... «Когда же спасем вас, тогда...» Посадница быстро взглянула на него... «Тогда благодарные новогородцы должны признать в Казимире своего благотворителя - и властелина, который, без сомнения, не употребит во зло их доверенности...» - «Умолкни!» - грозно восклицает Марфа. Изумленный пылким ее гневом, посол безмолвствует, но, устыдясь робости своей, возвышает голос и хочет доказать необходимую гибель Новагорода, если Казимир не защитит его от князя московского... «Лучше погибнуть от руки Иоанновой, нежели спастись от вашей! - с жаром ответствует Марфа. - Когда вы не были лютыми врагами народа русского? Когда мир надеялся на слово польское? Давно ли сам неверный Амурат удивлялся вероломству вашему?² И вы дерзаете мыслить, что народ великодушный захочет упасть на колена пред вами? Тогда бы Иоанн справедливо укорял нас изменою. Нет! Если угодно небу, то мы падем с мечом в руке пред князем московским: одна кровь течет в жилах наших; русский может покориться русскому, но чужеземцу - никогда, никогда!.. Удались немедленно, и если восходящее солнце осветит тебя еще в стенах новогородских, ты будешь выслан с бесчестием. Так, Марфа любима народом своим, но она велит ему ненавидеть Литву и Польшу... Вот ответ Казимиру!» - Посол удалился. 160 На другой день Новгород представил вместе и грозную деятельность воинского стана и великолепие народного пиршества, данного Марфою в знак ее семейственной радости. Стук оружия раздавался на стогнах. Везде являлись граждане в шлемах и в латах; старцы сидели на великой площади и рассказывали о битвах юношам неопытным, которые вокруг их толпились, и еще в первый раз видели на себе доспехи блестящие. В то же время бесчисленные столы накрывались вокруг места Вадимова: ударили в колокол, и граждане сели за них; воины клали подле себя оружие и пировали. Рука изобилия подавала яства. Борецкие угощали народ с восточною роскошию. Мирослав и Ксения ходили вокруг столов и просили граждан веселиться. Юный полководец ласково говорил с ними, юная супруга его кланялась им приветливо. В сей день новогородцы составляли _______________________ ¹ О сей королеве польские летописи рассказывают чудеса ² Сие происшествие было тогда еще ново. Владислав, король польский, едва заключив торжественный мир с султаном, нечаянно напал на его владения одно семейство: Марфа была его матерью. Она садилась за всяким столом, называла граждан своими гостями любезными, служила им, дружески беседовала с ними, хотела казаться равною со всеми и казалась царицею. Громогласные изъявления усердия и радости встречали и провожали ее; когда она говорила, все безмолвствовали; когда молчала, все говорить хотели, чтобы славить и величать посадницу. За первым столом и в первом месте сидел древнейший из новогородских старцев, которого отец помнил еще Александра Невского: внук с седою брадою принес его на пир народный. Марфа подвела к нему новобрачных: он благословил их и сказал: «Живите мои лета, но не переживайте славы Новогородской!..» Сама посадница налила ему серебряный кубок вина фряжского: старец выпил его, и томная кровь начала быстрее в нем обращаться. «Марфа! - говорил он. - Я был свидетелем твоего славного рождения на берегу Невы. Храбрый Молинский занемог в стане: войско не хотело сражаться до его выздоровления. Мать твоя спешила к нему из великого града, и когда мы разили немецких рыцарей - когда родитель твой, еще бледный и слабый, мечом своим указывал нам путь к их святому прапору, ты родилась. Первый вопль твой был для нас гласом победы, но Молинский упал мертвый на тело великого магистра Рудольфа, им сраженного!.. Финский волхв, живший тогда на берегу Невы, пророчествовал, что судьба твоя будет славна, но...» Старец умолк. Марфа не хотела изъявить любопытства. Все чиновники вместе с нею и детьми ее служили народу. Гости иностранные украсили Великую площадь разноцветными пирамидами, изобразив на них имена и гербы вольных городов немецких. Вокруг пирамид в больших корзинах лежали товары чужеземные: Марфа дарила их народу. Мраморный образ Вадимов был увенчан искусственными лаврами; на щите его вырезал Делинский имя Мирослава: граждане, увидев то, воскликнули от радости, и Марфа с чувствительностию обняла своего друга. Все новогородцы ликовали, не думая о будущем; один Михаил Храбрый не хотел брать участия в народном веселии, сидел в задумчивости подле Вадимовой статуи и в безмолвии острил меч на ее подножии. - Пиршество заключилось ввечеру потешными огнями. Скоро гонец возвратился из Пскова и на лобном месте вручил грамоту степенному посаднику. Он читал - и с печальным видом отдал письмо Марфе... «Друзья! - сказала она знаменитым гражданам. - Псковитяне, как добрые братья, желают Новугороду счастия, так говорят они, - только дают нам советы, а не войско; - и какие советы? Ожидать всего от Иоанновой милости!..» - «Изменники!» - воскликнули все граждане. - «Недостойные!» - повторяли гости чужеземные.- «Отомстим им!» - говорил народ. - «Презрением!» ответствовала Марфа, изорвала письмо и на отрывке его написала ко псковитянам: «Доброму желанию не верим, советом гнушаемся, а без войска вашего обойтися можем». Новгород, оставленный союзниками, еще с большею ревностию начал вооружаться. Ежедневно отправлялись гонцы в его области¹ с повелением высылать войско. Жители берегов Невских, великого озера Ильменя, Онеги, Мологи, Ловати, 161 Шелоны одни за другими являлись в общем стане, в который Мирослав вывел граждан новогородских. Усердие, деятельность и воинский разум сего юного полководца удивляли самых опытных витязей. Он встречал на коне солнце, составлял легионы, приучал их к стройному шествию, к быстрым движениям и стремительному нападению в присутствии жен новогородских, которые с любопытством и тайным ужасом смотрели на сей образ битвы. Между станом и вратами Московскими возвышался холм; туда обращался взор Мирослава, как скоро порыв ветра рассевал облака пыли: там стояла обыкновенно вместе с матерью прелестная Ксения, уже страстная, чувствительная супруга... Сердце невинное и скромное любит тем пламеннее, когда оно, следуя закону божественному и человеческому, навек отдается достойному юноше. Жены славянские издревле славились нежностию. Ксения гордилась Мирославом, когда он блестящим махом меча своего _______________________________ ¹ Они назывались пятинами: Водскою, Обонежскою, Бежецкою, Деревскою, Шелонскою приводил все войско в движение, летал орлом среди полков - восклицал и единым словом останавливал быстрые тысячи; но чрез минуту слезы катились из глаз ее... Она спешила отирать их с милою улыбкою, когда мать на нее смотрела. Часто Марфа сходила с высокого холма и в шумном замешательстве терялась между бесчисленными рядами воинов. Пришло известие, что Иоанн уже спешит к великому граду с своими храбрыми, опытными легионами. Еще из дальних областей новогородских, от Каргополя и Двины, ожидали войска, но верховный совет дал вождю повеление, и Мирослав сорвал покров с хоругви отечества... Она возвеялась, и громкое восклицание раздалося: «Друзья! В поле!» Сердца родителей и супруг затрепетали. Тысячи колеблются и выступают: первая и вторая состояли из знаменитых граждан новогородских и людей житых одежда их отличалась богатством, оружие - блеском, осанка - благородством, а сердца - пылкостию; каждый из них мог уже славиться делами мужества или почтенными ранами. Михаил Храбрый шел наряду с другими, как простой воин. Юный Мирослав взял его за руку, вывел вперед и сказал: «Честь витязей! Повелевай сими мужами знаменитыми!» Михаил хотел взглянуть на него с гордостию, но взор его изъявил чувствительность... «Юноша! я враг Борецких!..» - «Но друг славы новогородской!» - ответствовал Мирослав, и витязь обнял его, сказав: «Ты хочешь моей смерти!» За сим легионом шла дружина великодушных, под начальством ратсгера любекского. Знамя их изображало две соединенные руки над пылающим жертвенником, с надписью; «Дружба и благодарность!» Они вместе с новогородцами составляли большой полк, онежцы и волховцы «передовой, жители Деревской области - правую, шелонские - левую руку, а невские стражу¹. Мирослав велел войску остановиться на равнине... Марфа явилась посреди его и сказала: «Воины! В последний раз да обратятся глаза ваши на сей град, славный и великолепный: судьба его написана теперь на щитах ваших! Мы встретим вас со слезами радости или отчаяния, прославим героев или устыдимся малодушных. Если возвратитесь с победою, то счастливы и родители и жены новогородские, которые обнимут детей и супругов; если возвратитесь побежденные, то будут счастливы сирые, бесчадные и вдовицы!.. Тогда живые позавидуют мертвым! О воины великодушные! Вы идете спасти отечество и навеки утвердить благие законы его; вы любите тех, с которыми должны сражаться, но почто же ненавидят они величие Новаграда? Отразите их - и тогда с радостию примиримся с ними! Грядите - не с миром, но с войною для мира! Доныне бог любил нас, доныне говорили народы: «Кто против бога и великого Новаграда!» Он с вами: грядите!» Заиграли на трубах и литаврах. Мирослав вырвался из объятий Ксении. Марфа, возложив руки на юношу, сказала только: «Исполни мою надежду». Он сел на гордого коня, блеснул мечом - и войско двинулось, громко взывая: «Кто против бога и великого 162 Новаграда!» Знамена развевались, оружие гремело и сверкало, земля стонала от конского топота - и в облаках пыли сокрылись грозные тысячи. Жены новогородские не могли удержать слез своих, но Ксения уже не плакала и с твердостию сказала матери: «Отныне ты будешь моим примером!» Еще много жителей осталось в великом граде, но тишина, которая в нем царствует по отходе войска, скрывает число их. Торговая сторона² опустела: уже иностранные гости не раскладывают там драгоценных своих товаров для прельщения глаз; огромные хранилища, наполненные богатствами земли русской, затворены; не видно никого на месте княжеском, где юноши любили славиться искусством и силою в разных играх богатырских - и Новгород, шумный и воинственный за несколько дней пред тем, кажется _______________________________ ¹ Так разделялись тогда армии. Большим полком назывался главный корпус, а стражею или сторожевым полком – ариергард ² Часть города, где жили купцы великою обителию мирного благочестия. Все храмы отворены с утра до полуночи: священники не снимают риз, свечи не угасают пред образами, фимиам беспрестанно курится в кадилах, и молебное пение не умолкает на крилосах, народ толпится в церквах, старцы и жены преклоняют колена. Робкое ожидание, страх и надежда волнуют сердца, и люди, встречаясь на стогнах, не видят друг друга... Так народ дерзко зовет к себе опасности издали, но, видя их вблизи, бывает робок и малодушен! Одни чиновники кажутся спокойными - одна Марфа тверда душою, деятельна в совете, словоохотна на Великой площади среди граждан и весела с домашними. Юная Ксения не уступает матери в знаках наружного спокойствия, но только не может разлучиться с нею, укрепляясь в душе видом ее геройской твердости. Они вместе проводят дни и ночи. Ксения ходила с матерью даже в совет верховный. Первый гонец Мирославов нашел их в саду: Ксения поливала цветы - Марфа сидела под ветвями древнего дуба в глубоком размышлении. Мирослав писал, что войско изъявляет жаркую ревность, что все именитые витязи уверяют его в дружбе, и всех более Димитрий Сильный, что Иоанн соединил полки свои с тверскими и приближается, что славный воевода московский Василий Образец идет впереди и что Холмский есть главный по князе начальник. - Второй гонец привез известие, что новогородцы разбили отряд Иоаннова войска и взяли в плен пятьдесят московских дворян. - С третьим Мирослав написал только одно слово: «Сражаемся». Тут сердце Марфы наконец затрепетало: она спешила на Великую площадь, сама ударила в вечевой колокол, объявила гражданам о начале решительной битвы, стала на Вадимовом месте, устремила взор на московскую дорогу и казалась неподвижною. Солнце восходило... Уже лучи его пылали, но еще не было никакого известия. Народ ожидал в глубоком молчании и смотрел на посадницу. Уже наступил вечер... И Марфа сказала: «Я вижу облака пыли». Все руки поднялись к небу... Марфа долго не говорила ни слова... Вдруг, закрыв глаза, громко воскликнула: «Мирослав убит! Иоанн победитель!» - и бросилась в объятия к несчастной Ксении. Книга третья Марфа с высокого места Вадимова увидела рассеянные тысячи бегущих и среди них колесницу, осененную знаменами: так издревле возили новогородцы тела убитых вождей своих... Безмолвие мужей и старцев в великом граде было; ужаснее вопля жен малодушных... Скоро посадница ободрилась и велела отпереть врата Московские. Беглецы не смели явиться народу и скрывались в домах« Колесница медленно приближалась к Великой площади. Вокруг ее шли, потупив глаза в землю - с горестию, но без стыда - люди житые и воины чужеземные; кровь запеклась на их оружии; обломанные 163 щиты, обрубленные шлемы показывали следы бесчисленных ударов неприятельских. Под сению знамен, над телом вождя, сидел Михаил Храбрый, бледный, окровавленный; ветер развевал его черные волосы, и томная глава склонялась ко груди. Колесница остановилась на Великой площади... Граждане обнимали воинов, слезы текли из глаз их. Марфа подала руку Михаилу с видом сердечного дружелюбия; он не мог идти: чиновники взнесли его на железные ступени Вадимова места. Посадница открыла тело убитого Мирослава... На бледном лице его изображалось вечное спокойствие смерти... «Счастливый юноша! » - произнесла она тихим голосом и спешила внимать Храброму Михаилу. Ксения обливала слезами хладные уста своего друга, но сказала матери: «Будь покойна: я дочь твоя!» На щитах посадили витязя, от ран ослабевшего, но он собрал изнуренные силы, поднял томную голову, оперся на меч свой и вещал твердым голосом: «Народ и граждане! Разбито воинство храброе, убит полководец великий! Небо лишило нас победы - не славы! На берегах Шелоны мы встретились с Иоанном. Его именем князь Холмский требовал тайного свидания с Мирославом. «Увидимся на поле ратном!» - ответствовал гордый юноша - и стройно поставил воинство. Онежцы первые вступили в бой на высотах Шелонских: там Образец, славный воевода московский, принял их удары на щит свой... Мы шли в средине, тихо и в безмолвии. Мирослав впереди наблюдал движения и силу врагов. Воинство Иоанново было многочисленнее нашего; необозримые ряды его теснились на равнине. Мы видели князя московского на белом коне, видели, как он распоряжал легионы и блестящим мечом своим указывал на сердце Новогородское, на хоругвь отечества, видели князя Холмского, с сильным отрядом идущего окружить нас... Мирослав повелел, и стража невская с Димитрием Сильным двинулась навстречу к нему. Вероломный!.. Еще онежцы и волховцы не могли занять бугров шелонских: меч витязя Образца дымился их кровию. Мирослав, пылая нетерпением, летел туда на бурном коне своем: мы взглянули - и знамена новогородские уже развевались на холмах - и волховцы на щитах своих подняли вверх тело убитого начальника московского. Тогда, воскликнув громогласно: «Кто против бога и великого Новаграда?», все ряды наши устремились в битву и сразились... На всей равнине затрещало оружие, и кровь полилась рекою. Я видал битвы, но никогда такой не видывал. Грудь русская была против груди русской, и витязи с обеих сторон хотели доказать, что они славяне. Взаимная злоба братий есть самая ужасная!.. Тысячи падали, но первые ряды казались целы и невредимы: каждый пылал ревностию заступить место убитого, и безжалостно попирал ногою труп своего брата, чтобы только отмстить смерть его. Воины Иоанновы стояли твердынею непоколебимою, новогородские стремились на них, как бурные волны. Одни сражались за честь, другие за честь и вольность: мы шли вперед!.. за полководцем нашим, который искал взором Иоанна. Князь московский был окружен знаменитыми витязями; Мирослав рассек сию крепкую ограду - поднял руку - и медлил. Сильный оруженосец Иоаннов ударил его мечом в главу, и шлем распался на части: он хотел повторить удар, но сам Иоанн закрыл Мирослава щитом своим. Опасность вождя удвоила наши силы - и скоро главная дружина московская замешалась. Новогородцы воскликнули победу, но в то же мгновение имя Иоанново гремело за нами... Мы с удивлением обратили взор: князь Холмский с тылу разил левое крыло новогородское... Димитрий изменил согражданам!.. Не исполнил повелений вождя, завел стражу в непроходимые блата, не встретил врага и дал ему время окружить наше войско. Мирослав спешил ободрить изумленных шелонцев: он помог им только умереть великодушнее! Герой сражался без шлема, но всякий усердный воин новогородский служил ему щитом. Он увидел Димитрия среди московской дружины последним ударом наказал изменника и пал от руки Холмского, но, падая на берегу Шелоны, бросил меч свой в быстрые воды ее...» 164 Тут ослабел голос Михаила, взор помрачился облаком, бледные уста онемели, меч выпал из руки его, он затрепетал - взглянул на образ Вадимов и закрыл навеки глаза свои... Чиновники положили тело его на колесницу, рядом с Мирославовым. «Народ! - сказал Александр Знаменитый, старший из витязей, - благослови память Михаила! Он вышел из битвы с хоругвию отечества, с телом Мирослава, обагренный кровию бесчисленных врагов и собственною, собрал остатки храбрых людей житых, дружины великодушных и в самом бедствии казался грозным Иоанну - враги видели нас еще не мертвых и стояли неподвижно. Радость победы изображалась на их лицах вместе с ужасом: они купили ее смертию славнейших московских витязей. Народ и чиновники! Многие новогородцы погибли славно: радуйтесь! Некоторые спаслися бегством: презирайте малодушных! Мы живы, но не стыдимся! Сочтите знаменитых граждан: их осталось менее половины, все они легли вокруг хоругви отечества». - «Сочтите нас! сказал начальник дружины великодушных, - из семи сот чужеземных братии новогородских видите третию часть: все они легли вокруг Мирослава». «Убиты ли сыны мои?» - спросила Марфа с нетерпением. - «Оба», - ответствовал Александр Знаменитый¹ с горестию. - «Хвала небу! - сказала посадница. - Отцы и матери новогородские! Теперь я могу утешать вас!.. Но прежде, о народ! будь строгим, неумолимым судиею и реши судьбу мою! Унылое молчание царствует на Великой площади; я вижу знаки отчаяния на многих лицах. Может быть, граждане сожалеют о том, что они не упали на колена пред Иоанном, когда Холмский объявил нам волю его властвовать в Новегороде; может быть, тайно обвиняют меня, что я хотела оживить в сердцах гордость народную!.. Пусть говорят враги мои, и если они докажут, что сердца новогородские не ответствуют моему сердцу, что любовь к свободе есть преступление для гражданки вольного отечества, то я не буду оправдываться, ибо славлюсь моею виною и с радостию кладу голову свою на плаху. Пошлите ее в дар Иоанну и смело требуйте его милости!..» «Нет, нет! - воскликнул народ в живейшем усердии. - Мы хотим умереть с тобою! Где враги твои? Где друзья Иоанновы? Пусть говорят они: мы пошлем их головы к князю московскому!» - Отцы, которые лишились детей в битве шелонской, тронутые великодушием Марфы, целовали одежду ее и говорили: «Прости нам! мы плакали!..» Слезы текли из глаз Марфы. «Народ! - сказала она. - С такою душою ты еще не побежден Иоанном! Нет величия без опасностей и бедствия: небо искушает ими любимцев своих. Бывали тучи над великим градом, но отцы наши не опускали мечей, и мы родились свободными. Издревле счастие воинское славится превратностию. Новгород видал тела полководцев на лобном месте, видал надменного врага пред стенами своими: кто ж входил в них доныне? одни друзья его. Народ великодушный! Будь тверд и спокоен! Еще не все погибло! Борецкая жива и говорит с тобою! Когда железные ступени престанут звучать под ногами моими, когда взор твой в час решительный напрасно будет искать меня на Вадимовом месте, когда в глубокую ночь погаснет лампада в моем высоком тереме и не будет уже для тебя знаком, что Марфа при свете ее мыслит о благе Новаграда, тогда, тогда скажи: «Все погибло!..» Теперь, друзья сограждане! воздадим последнюю честь вождю Мирославу и витязю Михаилу! Чиновники ваши пекутся о безопасности града». - Она дала знак рукою, и колесница тронулась. Чиновники и народ проводили ее до Софийского храма. Феофил с духовенством встретил их. Степенный посадник и тысячский положили тела во гробы. Глубокая ночь наступила. Никто не мыслил успокоиться в великом граде. Чиновники поставили стражу и заключились в доме Ярослава для совета с Марфою. Граждане толпились на стогнах и боялись войти в домы свои - боялись вопля жен и матерей отчаянных. Утомленные воины не хотели отдохновения, стояли пред Вадимовым местом, облокотись на щиты свои, и говорили: «Побежденные не отдыхают!» - Ксения молилась над телом Мирослава. 165 На заре утренней раздалось святое пение в Софийском храме. Гробы витязей были открыты. Марфа, Ксения, старец, родитель Михаилов, и воины с окровавленными знаменами окружали их. Горесть изображалась на лицах, никто не дерзал стенать и плакать. Иосиф Делинский именем Новаграда положил во гробы хартию славы!..² Их опустили в землю под веянием хоругви отечества. Посадница стала на могилу; она держала в руке цветы и говорила: «Честь и слава храбрым! Стыд и поношение робким! Здесь лежат знаменитые витязи: совершились их подвиги; они успокоились в могиле и ничем уже не должны отечеству, но отечество должно им вечною благодарностию. О воины новогородские! Кто из вас не позавидует сему жребию! Храбрые и малодушные умирают: блажен, о ком жалеют верные сограждане и чьею смертию они гордятся! Взгляните на сего старца, родителя Михайлова: согбенный летами и болезнями, бесчадный при конце жизни, он благодарит небо, ибо Новгород погребает великого сына его. Взгляните на сию вдовицу юную: брачное пение соединилось для нее с гимнами смерти, но она тверда и великодушна, ибо ее супруг умер за отечество... Народ! Если _________________________ ¹ В летописях сказано, что сын ее Димитрий был взят в плен ² На сих хартиях (говорит автор) изображались славные дела усопшего всевышнему угодно сохранить бытие твое, если грозная туча рассеется над нами и солнце озарит еще торжество свободы в Новегороде, то сие место да будет для тебя священно! Жены знаменитые да украшают его цветами, как я теперь украшаю ими могилу любезнейшего из сынов моих... (Марфа рассыпала цветы)... и витязя храброго, некогда врага Борецких, но тень его примирилась со мною: мы оба любили отечество!.. Старцы, мужи и юноши да славят здесь кончину героев и да клянут память изменника Димитрия!» - «Клятва, вечная клятва его имени и роду!» - воскликнули все чиновники и граждане, - и брат Димитрия упал мертвый в толпе народной, - и супруга его отчаянная бросилась в шумную глубину Волхова. Уже легионы Иоанновы приближались к великому граду и медленно окружали его: народ с высоких стен смотрел на их грозные движения. Уже белый шатер княжеский, златым шаром увенчанный, стоял пред вратами Московскими - и степенный тысячский отправился послом к Иоанну. Новогородцы, готовые умереть за вольность, тайно желали сохранить ее миром. Марфа знала сердца народные, душу великого князя и спокойно ожидала его ответа. Тысячский возвратился с лицом печальным: она велела ему объявить всенародно успех посольства... «Граждане! - сказал он. - Ваши мудрые чиновники думали, что князь московский хотя и победитель, но самою победою, трудною и случайною, уверенный в великодушии новогородском, может еще примириться с нами... Бояре ввели меня в шатер Иоанна... Вы знаете его величие: гордым взором и повелительным движением руки он требовал от меня знаков рабского унижения... «Князь Московский! - я вещал ему. - Новгород еще свободен! Он желает мира, не рабства. Ты видел, как мы умираем за вольность: хочешь ли еще напрасного кровопролития? Пощади своих витязей: отечеству русскому нужна сила их. Если казна твоя оскудела, если богатство новогородское прельщает тебя - возьми наши сокровища: завтра принесем их в стан твой с радостию, ибо кровь сограждан нам драгоценнее злата, но свобода и самой крови нам драгоценнее. Оставь нас только быть счастливыми под древними законами, и мы назовем тебя своим благотворителем, скажем: «Иоанн мог лишить нас верховного блага и не сделал того; хвала ему». Но если не хочешь мира с людьми свободными, то знай, что совершенная победа над ними должна быть их истреблением, а мы еще дышим и владеем оружием; знай, что ни ты, ни преемники твои не будут уверены в искренней покорности Новаграда, доколе древние стены его не опустеют или не приимут в себя жителей, чуждых крови нашей!» - «Покорность без условия, или гибель мятежникам!» ответствовал Иоанн и с гневом отвратил лицо свое. Я удалился». Марфа предвидела действие: народ в страшном озлоблении требовал полководца и битвы. Александру Знаменитому вручили жезл начальства - и битвы началися... 166 Дела славные и великие! Одни русские могли с обеих сторон так сражаться, могли так побеждать и быть побеждаемы. Опытность, хладнокровие мужества и число благоприятствовали Иоанну; пылкая храбрость одушевляла новогородцев, удвояла силы их, заменяла опытность; юноши, самые отроки становились в ряды на место убитых мужей, и воины московские не чувствовали ослабления в ударах противников. С торжеством возглашалось имя великого князя: иногда, хотя и редко, имя вольности и Марфы бывало также радостным кликом победителей (ибо вольность и Марфа одно знаменовали в великом граде). Часто Иоанн, видя славную гибель упорных новогородцев, восклицал горестно: «Я лишаюсь в них достойных моего сердца подданных!» Бояре московские советовали ему удалиться от града, но великая душа его содрогалась от мысли уступить непокорным. «Хотите ли, - он с гневом ответствовал, - хотите ли, чтобы я венец Мономаха положил к ногам мятежников?..» И суровые муромцы, жители темных лесов, усердные владимирцы спешили к нему на вспоможение. Три раза обновлялась дружина княжеская, из храбрых дворян состоящая, и знамена ее (на которых изображались слова: «С нами бог и государь!») дымились кровию. Как Иоанн величием своим одушевлял легионы московские, так Марфа в Новегороде воспаляла умы и сердца. Народ, часто великодушный, нередко слабый, унывал духом, когда новые тысячи приходили в стан княжеский. «Марфа! - говорил он. Кто наш союзник? Кто поможет великому граду?..» - «Небо, - ответствовала посадница. Влажная осень наступает, блата, нас окружающие, скоро обратятся в необозримое море, всплывут шатры Иоанновы, и войско его погибнет или удалится». Луч надежды не угасал в сердцах, и новогородцы сражались. Марфа стояла на стене, смотрела на битвы и держала в руке хоругвь отечества; иногда, видя отступление новогородцев, она грозно восклицала и махом святой хоругви обращала воинов в битву. Ксения не разлучалась с нею и, видя падение витязей, думала: «Так пал Мирослав любезный!» Казалось, что сия невинная, кроткая душа веселилась ужасами кровопролития - столь чудесно действие любви! Сии ужасы живо представляли ей кончину друга: Ксения всего более хотела и любила заниматься ею. Она знала Холмского по его оружию и доспехам, обагренным кровию Мирослава; огненный взор ее звал все мечи, все удары новогородские на главу московского полководца, но железный щит его отражал удары, сокрушал мечи, и рука сильного витязя опускалась с тяжкими язвами и гибелию на смелых противников. Александр Знаменитый с веселием спешил на ратное поле, с видом горести возвращался; он предвидел неминуемое бедствие отечества, искал только славной смерти и нашел ее среди московской дружины. С того времени одни храбрые юноши заступали место вождей новогородских, ибо юность всего отважнее. Никто из них не умирал без славного дела. В одну ночь степенный посадник собрал знатнейших бояр на думу - и при восходе солнца ударили в вечевой колокол. Граждане летели на Великую площадь, и все глаза устремились на Вадимово место: Марфа и Ксения вели на его железные ступени пустынника Феодосия. Народ общим криком изъявил свое радостное удивление. Старец взирал на него дружелюбно, обнимал знатных чиновников - и сказал, подняв руки к небу: «Отечество любезное! Приими снова в недра свои Феодосия!.. В счастливые дни твои я молился в пустыне, но братья мои гибнут, и мне должно умереть с ними, да совершится клятвенный обет моей юности и рода Молинских!..» Иосиф Делийский, провождаемый тысячскими и боярами, несет златую цепь из Софийского храма, возлагает ее на старца и говорит ему: «Будь еще посадником великого града! Исполни усердное желание верховного совета! С радостию уступаю тебе мое достоинство: я могу владеть оружием; могу умереть в поле!.. Народ! Объяви волю свою!..» - «Да будет! Да будет!» - громогласно ответствовали граждане, - и Марфа сказала: «О славное торжество любви к отечеству! Старец, которого Новгород уже давно оплакал, как мертвого, воскресает для его служения! Отшельник, который в тишине пустыни и земных страстей забыл уже все радости и скорби человека, вспомнил еще обязанность гражданина: оставляет мирную пристань и хочет делить с нами опасности времен бурных! Народ и граждане! Можете ли 167 отчаиваться? Можете ли сомневаться в небесной благости, когда небо уступает нам своего избранного, когда столетняя мудрость и добродетель будет председать в верховном совете? Возвратился Феодосий: возвратится и благоденствие, которым вы некогда под его мудрым правлением наслаждались. Тогда воспоминание минувших бедствий, искусивших твердость сердец новогородских, обратится в славу нашу, и мы будем тем счастливее, ибо слава есть счастие великих народов!» Делинский и Марфа убедили Феодосия торжественно явиться в великом граде; они думали, что сия нечаянность сильно подействует на воображение народа, и не обманулись. Граждане лобызали руки старца, подобно детям, которые в отсутствие отца были несчастливы и надеются, что опытная мудрость его прекратит беды их. Долговременное уединение и святая жизнь напечатлели на лице Феодосия неизъяснимое величие, но он мог служить отечеству только усердными обетами чистой души своей - и бесполезными: ибо суды вышнего непременны! Новый посадник, следуя древнему обыкновению, должен был угостить народ: Марфа приготовила великолепное пиршество, и граждане еще дерзнули веселиться! Еще дух братства оживил сердца! Они веселились на могилах, ибо каждый из них уже оплакал родителя, сына или брата, убитых на Шелоне и во время осады кровопролитной. Сие минутное счастливое забвение было последним благодеянием судьбы для новогородцев. Скоро открылося новое бедствие, скоро в великом граде, лишенном всякого сообщения с его областями хлебородными, житницы народные, знаменитых граждан и гостей чужеземных опустели. Еще несколько времени усердие к отечеству терпеливо сносило недостаток: народ едва питался и молчал. Осень наступала, ясная и тихая. Граждане всякое утро спешили на высокие стены и видели - шатры московские, блеск оружия, грозные ряды воинов; всё еще думали, что Иоанн удалится, и малейшее движение в его стане казалось им верным знаком отступления... Так надежда возрастает иногда с бедствием, подобно светильнику, который, готовясь угаснуть, расширяет пламя свое... Марфа страдала во глубине души, но еще являлась народу в виде спокойного величия, окруженная символами изобилия и дарами земными: когда ходила по стогнам, многочисленные слуги носили за нею корзины с хлебами; она раздавала их, встречая бледные, изнуренные лица - и народ еще благословлял ее великодушие. Чиновники день и ночь были в собрании... Уже некоторые из них молчанием изъявляли, что они не одобряют упорства посадницы и Делинского, некоторые даже советовали войти в переговоры с Иоанном, но Делинский грозно подымал руку, столетний Феодосии седыми власами отирал слезы свои, Марфа вступала в храмину совета, и все снова казались твердыми. - Граждане, гонимые тоскою из домов своих, нередко видали по ночам, при свете луны, старца Феодосия, стоящего на коленях пред храмом Софийским; юная Ксения вместе с ним молилась, но мать ее, во время тишины и мрака, любила уединяться на кладбище Борецких, окруженном древними соснами: там, облокотясь на могилу супруга, она сидела в глубокой задумчивости, беседовала с его тению и давала ему отчет в делах своих. Наконец ужасы глада сильно обнаружились, и страшный вопль, предвестник мятежа, раздался на стогнах. Несчастные матери взывали: «Грудь наша иссохла, она уже не питает младенцев!» Добрые сыны новогородские восклицали: «Мы готовы умереть, но не можем видеть лютой смерти отцов наших!» Борецкая спешила на Вадимово место, указывала на бледное лицо свое, говорила, что она разделяет нужду с братьями новогородскими и что великодушное терпение есть должность их... В первый раз народ не хотел уже внимать словам ее, не хотел умолкнуть; с изнурением телесных сил и самая душа его ослабела; казалось, что все погасло в ней и только одно чувство глада терзало несчастных. Враги посадницы дерзали называть ее жестокою, честолюбивою, бесчеловечною... Она содрогнулась... Тайные друзья Иоанновы кричали пред домом Ярославовым: «Лучше служить князю московскому, нежели Борецкой; он возвратит изобилие Новуграду: она хочет обратить его в могилу!..» Марфа, гордая, величавая, вдруг 168 упадает на колена, поднимает руки и смиренно молит народ выслушать ее... Граждане, пораженные сим великодушным унижением, безмолвствуют... «В последний раз, - вещает она, - в последний раз заклинаю вас быть твердыми еще несколько дней! Отчаяние да будет нашею силою! Оно есть последняя надежда героев. Мы еще сразимся с Иоанном, и небо да решит судьбу нашу!..» Все воины в одно мгновение обнажили мечи свои, взывая: «Идем, идем сражаться!» Друзья Иоанновы и враги посадницы умолкли. Многие из граждан прослезились, многие сами упали на колена пред Марфою, называли ее материю новогородскою и снова клялись умереть великодушно. Сия минута была еще минутою торжества сей гордой жены. Врата Московские отворились, воины спешили в поле: она вручила хоругвь отечества Делинскому, который обнял своего друга и, сказав: «Прости навеки!», удалился. Войско Иоанново встретило новогородцев... Битва продолжалась три часа, она была чудесным усилием храбрости... Но Марфа увидела наконец хоругвь отечества в руках Иоаннова оруженосца, знамя дружины великодушных - в руках Холмского, увидела поражение своих, воскликнула: «Совершилось!», прижала любезную дочь к сердцу, взглянула на лобное место, на образ Вадимов - и тихими шагами пошла в дом свой, опираясь на плечо Ксении. Никогда не казалась она величественнее и спокойнее. Делинский погиб в сражении, остатки воинства едва спаслися. Граждане, чиновники хотели видеть Марфу, и широкий двор ее наполнился толпами людей; она растворила окно, сказала: «Делайте что хотите!» - и закрыла его. Феодосии, по требованию народа, отправил послов к Иоанну: Новгород отдавал ему все свои богатства, уступал наконец все области, желая единственно сохранить собственное внутреннее правление. Князь московский ответствовал: «Государь милует, но не приемлет условий». Феодосий в глубокую ночь, при свете факелов, объявил гражданам решительный ответ великого князя... Взор их невольно искал Марфы, невольно устремился на высокий терем ее: там угасла ночная лампада! Они вспомнили слова посадницы... Несколько времени царствовало горестное молчание. Никто не хотел первый изъявить согласия на требование Иоанна; наконец друзья его ободрились и сказали: «Бог покоряет нас князю московскому; он будет отцом Новаграда». Народ пристал к ним и молил старца быть его ходатаем. Граждане в сию последнюю ночь власти народной не смыкали глаз своих, сидели на Великой площади, ходили по стогнам, нарочно приближались к вратам, где стояла воинская стража, и на вопрос ее: «Кто они?» - еще с тайным удовольствием ответствовали: «Вольные люди новогородские!» Везде было движение, огни не угасали в домах: только в жилище Борецких все казалось мертвым. Солнце восходило - и лучи его озарили Иоанна, сидящего на троне, под хоругвию новогородскою, среди воинского стана, полководцев и бояр московских; взор его сиял величием и радостию. Феодосии медленно приближался к трону; за ним шли все чиновники великого града. Посадник стал на колена и вручил князю серебряные ключи от врат Московских - тысячские преломили жезлы свои, и старосты пяти концов новогородских положили секиры к ногам Иоанновым. Слезы лились из очей Феодосия. «Государь Новаграда!» - сказал он, и все бояре московские радостно воскликнули: «Да здравствует великий князь всея России и Новаграда!..» - «Государь! - продолжал старец. Судьба наша в руках твоих. Отныне воля самовластителя будет для нас единственным законом. Если мы, рожденные под иными уставами, кажемся тебе виновными, да падут наши головы! Все чиновники, все граждане виновны, ибо все любили свободу. Если простишь нас, то будем верными подданными: ибо сердца русские не знают измены, и клятва их надежна. Твори, что угодно владыке самодержавному!..» Иоанн дал знак рукою, и Холмский поднял Феодосия. «Суд мой есть правосудие и милость! - вещал он. Милость всем чиновникам и народу...» - «Милость! Милость!» - воскликнули бояре московские. - «Милость! Милость!» - радостно повторяло все войско: казалось, что она ему была объявлена, - столь добродушны русские! Одни чиновники новогородские стояли в мрачном безмолвии, потупив глаза в землю. «Бог судил меня с новогородцами, - сказал 169 Иоанн, - кого наказал он, того милую! Идите; да узнает народ, что Иоанн желает быть отцом его!» Он дал тайное повеление Холмскому, который, взяв с собою отряд воинов, занял врата Московские и принял начальство над градом: окрестные селения спешили доставить изобилие его изнуренным жителям. Друзья Борецких хотели видеть Марфу: она и дочь ее сидели в тереме за рукодельем... «Не бойся мести Иоанновой, - сказали друзья, - он всех прощает». Марфа ответствовала им гордою улыбкою - и в сие мгновение застучало оружие в доме ее. Холмский входит, ставит воинов у дверей и велит боярам новогородским удалиться. Марфа, не изменяясь в лице, дружелюбно подала им руку и сказала: «Видите, что князь московский уважает Борецкую: он считает ее врагом опасным! Простите!.. Вам еще можно жить...» Бояре удалились. Холмский с угрозами начал ее допрашивать о мнимых тайных связях с Литвою; посадница молчала и спокойно шила золотом. Видя непреклонную твердость ее, он смягчил голос и сказал: «Марфа! Государь поверит одному слову твоему...» - «Вот оно, - ответствовала посадница, - пусть Иоанн велит умертвить меня и тогда может не страшиться ни Литвы, ни Казимира, ни самого Новаграда!..» Князь, благородный сердцем, вышел, удивляясь ее великодушию. Граждане толпились вокруг дома Борецких: напрасно воины хотели удалить их, но вдруг раздался звон колокольный во всех пяти концах, и народ, всегда любопытный, забыл на время судьбу Марфы: он спешил навстречу к Иоанну, который с величием и торжеством въезжал в Новгород, под сению хоругви отечества, среди легионов многочисленных, в венце Мономаха и с мечом в руке. Марфа, заключенная в доме своем, услышала звон колокольный и громкие восклицания: «Да здравствует государь всея России и великого Новаграда!..» - «Давно ли, - сказала она милой дочери, которая, положив голову на грудь ее, с нежным умилением смотрела ей в глаза, - давно ли сей народ славил Марфу и вольность? Теперь он увидит кровь мою и не покажет слез своих, иногда с горестию будет воспоминать меня, но происшествия новые скоро займут всю душу его, и только слабые, хладные следы бытия моего останутся в преданиях суетного любопытства!.. И геройство пылает огнем дел великих, жертвует драгоценным спокойствием и всеми милыми радостями жизни... кому? неблагодарным! Я могла бы наслаждаться счастием семейственным, удовольствиями доброй матери, богатством, благотворением, всеобщею любовию, почтением людей и самою нежною горестию о великом отце твоем, но я все принесла в жертву свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца - и хотела ужасов войны; самую нежность матери - и не могла плакать о смерти сынов моих!... (Тут в первый раз глаза Марфы наполнились слезами раскаяния)... Прости мне, тень великодушного супруга! Сие движение было последним гласом женской слабости. Я клялась заступить твое место в отечестве и, конечно, исполнила клятву свою: ибо князь московский считает меня достойною погибнуть вместе с вольностию новогородскою! Ты позавидовал бы моей доле, если бы еще дышал для отечества; самая неблагодарность народа возвысила бы в глазах твоих цену великодушной жертвы: награда признательности уменьшает ее... Теперь я спокойно ожидаю смерти!.. Знаю Иоанна, он знает Марфу и должен одним ударом сразить гордость новогородскую: кто дерзнет восстать против монарха, который наказал Борецкую?.. Герои древности, побеждаемые силою и счастием, лишали себя жизни; бесстрашные боялись казни: я не боюсь ее. Небо должно располагать жизнию и смертию людей; человек волен только в своих делах и чувствах». - Ксения слушала мать свою и разумела слова ее. Иоанн пред храмом Софийским сошел с коня: Феофил и духовенство встретили его со крестами. Сей великий государь принес жертву моления и благодарности всевышнему. Все славные воеводы московские, преклонив колена, слезами изъявляли радость свою. Иоанн в доме Ярослава угостил роскошною трапезою бояр новогородских и державною рукою своею сыпал злато на беднейших граждан, которые искренно и добросердечно 170 славили его благотворительность. Не грозный чужеземный завоеватель, но великий государь русский победил русских: любовь отца-монарха сияла в очах его. Ввечеру многочисленные стражи явились на стогнах и повелели гражданам удалиться, но любопытные украдкою выходили из домов и видели, в глубокую полночь, Иоанна и Холмского, в тишине идущих к Софийскому храму; два воина освещали их путь факелом, остановились в ограде, и великий князь наклонился на могилу юного Мирослава; казалось, что он изъявлял горесть и с жаром упрекал Холмского смертию сего храброго витязя... Новогородцы вспомнили тогда, что государь щитом своим отразил меч оруженосца, хотевшего умертвить Мирослава; удивлялись - и никогда не могли сведать тайны Иоаннова благоволения к юноше. Сии любопытные приведены были в ужас другим зрелищем: они видели множество пламенников на Великой площади, слышали стук секир - и высокий эшафот явился пред домом Ярослава. Новогородцы думали, что Иоанн нарушит слово и что гнев его поразит всех именитых граждан. На рассвете загремели воинские бубны. Все легионы московские были в движении, и Холмский с обнаженным мечом скакал по стогнам. Народ трепетал, но собирался на Великой площади узнать судьбу свою. Там, на эшафоте, лежала секира. От конца Славянского до места Вадимова стояли воины с блестящим оружием и с грозным видом; воеводы сидели на конях пред своими дружинами. Наконец железные запоры упали, и врата Борецких растворились: выходит Марфа в златой одежде и в белом покрывале. Старец Феодосий несет образ пред нею. Бледная, но твердая Ксения ведет ее за руку. Копья и мечи окружают их. Не видно лица Марфы, но так величаво ходила она всегда по стогнам, когда чиновники ожидали ее в совете или граждане на вече. Народ и воины соблюдали мертвое безмолвие, ужасная тишина царствовала; посадница остановилась пред домом Ярослава. Феодосии благословил ее. Она хотела обнять дочь свою, но Ксения упала; Марфа положила руку на сердце ее - знаком изъявила удовольствие и спешила на высокий эшафот - сорвала покрывало с головы своей: казалось томною, но спокойною - с любопытством посмотрела на лобное место (где разбитый образ Вадимов лежал во прахе) - взглянула на мрачное, облаками покрытое небо - с величественным унынием опустила взор свой на граждан... приближилась к орудию смерти и громко сказала народу: «Подданные Иоанна! Умираю гражданкою новогородскою!..» Не стало Марфы... Многие невольно воскликнули от ужаса, другие закрыли глаза рукою. Тело посадницы одели черным покровом... Ударили в бубны - и Холмский, держа в руке хартию, стал на бывшем Вадимовом месте. Бубны умолкли... Он снял пернатый шлем с головы своей и читал громогласно следующее: «Слава правосудию государя! Так гибнут виновники мятежа и кровопролития! Народ и бояре! Не ужасайтесь: Иоанн не нарушит слова; на вас милующая десница его. Кровь Борецкой примиряет вражду единоплеменных; одна жертва, необходимая для вашего спокойствия, навеки утверждает сей союз неразрывный. Отныне предадим забвению все минувшие бедствия; отныне вся земля русская будет вашим любезным отечеством, а государь великий - отцом и главою. Народ! Не вольность, часто гибельная, но благо устройство, правосудие и безопасность суть три столпа гражданского счастия: Иоанн обещает их вам пред лицом бога всемогущего...» Тут князь московский явился на высоком крыльце Ярославова дому, безоружен и с главою открытою: он взирал на граждан с любовию и положил руку на сердце. Холмский читал далее: «Обещает России славу и благоденствие, клянется своим и всех его преемников именем, что польза народная во веки веков будет любезна и священна самодержцам российским - или да накажет бог клятвопреступника! Да исчезнет род его, и новое, небом благословенное поколение да властвует на троне ко счастию людей!»¹ Холмский надел шлем. Легионы княжеские взывали: «Слава и долголетие Иоанну!» Народ еще безмолвствовал. Заиграли на трубах - и в единое мгновение высокий 171 эшафот разрушился. На месте его возвеялось белое знамя Иоанново, и граждане наконец воскликнули: «Слава государю российскому!» Старец Феодосий снова удалился в пустыню и там, на берегу великого озера Ильменя, погреб тела Марфы и Ксении. Гости чужеземные вырыли для них могилу и на гробе изобразили буквы, которых смысл доныне остается тайною. Из семи сот немецких граждан только пятьдесят человек пережили осаду новогородскую: они немедленно удалились во свои земли. Вечевой колокол был снят с древней башни и отвезен в Москву: народ и некоторые знаменитые граждане далеко провожали его. Они шли за ним с безмолвною горестию и слезами, как нежные дети за гробом отца своего. 1802 _____________________________ ¹ Род Иоаннов пересекся, и благословенная фамилия Романовых царствует II. Татаро-монгольское иго Первые сведения о набегах татар появились на Руси в 1224 году. Вскоре наступили страшные события, относящиеся к числу величайших катастроф мировой истории. Внук Чингисхана монгольский хан Батый, начавший свой поход в Восточную и Центральную Европу, зимой 1237-1238 годов вторгся в северо-восточную Русь. А осенью-зимой 1240 года он завершил завоевание южной Руси. В течение нескольких лет были разрушены, разграблены, сожжены многие русские земли. Формально татаро-монгольское иго было установлено в 1243 году, когда князь Ярослав Всеволодович получил от монголов ярлык на владимирское великое княжество. Русь, согласно ярлыку, теряла право воевать и должна была регулярно дважды в год уплачивать ханам дань. Взимание дани началось после переписи населения, проведенной в 1257-59 годах монгольскими «численниками». Единицами обложения были: в городах двор, в сельской местности - «деревня», «соха» или «плуг», то есть отдельное хозяйство. Известно 14 видов «ордынских тягостей»: «выход» («царева дань») - налог непосредственно на монгольского хана; торговые сборы («мыт», «тамга»); извозные повинности («ям», «подводы»); взносы на содержание монгольских послов («корм») и различные «дары» и «почестья» хану, его родственникам и приближенным. Время от времени собирались особые «запросы» на военные и другие нужды. Годовой размер дани со двора составлял полгривны, то есть равнялся годовому заработку ремесленника. Чтобы обеспечить сбор дани, в каждое княжество посылались свои сборщики, посланцы хана – «баскаки». Все они подчинялись «великому баскаку» во Владимире. Баскаки ехали на Русь во главе больших вооруженных отрядов. Как собиралась дань, помнит песня того времени: Нету дани - он коня возьмет; Нету коня - татарин дитя возьмет, Нет дитя - он жену возьмет. Нет жены - самого головой возьмет. В конце 1250-х - начале 1260-х годов дань с русских княжеств дань отдавалась на откуп мусульманским купцам-«бесерменам», откупавшие это право у великого монгольского хана. Купец уплачивал хану дань, а потом собирал ее, стараясь нажиться как можно больше. От слова «бесермен» происходит русское «басурман», откуда уже видно отношение народа к откупщикам. В ходе восстаний 1262 года «бесермены» из русских городов были изгнаны, а обязанность сбора дани перешла к местным князьям. 172 Каждый удельный князь собирал дань в своем уделе сам и передавал ее Великому князю для отправления в Орду. Существование монголо-татарского ига делало невозможным взимание прямых налогов в казну самого Русского государства. Главным источником внутренних доходов стали различные пошлины. Например, деньга - пошлина с воза, торговая пошлина - за право торговли, гостиная пошлина, пошлина с клеймения лошадей, медовая, пошлина с браков и так далее. Во времена монгольского нашествия на Русь и последующих монгольских и ордынских походов Великому Новгороду удалось избежать разорения благодаря своей отдаленности, но юго-восточные города новгородских владений (Торжок, Волок, Вологда, Бежецк) были разграблены и опустошены. И все же, в 1259 году Новгородская земля при содействии Александра Невского была включена в систему монголо-татарского ига. На территории Руси не было постоянного татаро-монгольского войска. Иго поддерживалось карательными походами и репрессиями против непокорных князей. Предельно жестокие ко всем, кто сопротивлялся им, монголы требовали только одного полного, беспрекословного и раболепного поклонения. До начала 1260-х годов русские земли находились под властью великих монгольских ханов, а затем - ханов Золотой Орды. На два с половиной века установилось тяжкое иго завоевателей, которое, как писал К. Маркс, «не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа... Ввиду того, что численность татар по сравнению с огромными размерами завоеваний была невелика, они стремились, окружая себя ореолом ужаса, увеличить свои силы и сократить путем массовых убийств численность населения, которое могло поднять восстание у них в тылу». В результате такой тактики русские земли представляли собой печальное зрелище. «Страшно было состояние Руси, - писал русский историк и писатель Николай Алексеевич Полевой во втором томе своей «Истории русского народа», изданном в 1830 году - ... В некоторых местах даже навсегда были оставлены жилища, "по причине воссмердения" воздуха. Киев, Чернигов, Владимир, Москва, Тверь, Курск, Рязань, Муром, Ярославль, Ростов, Суздаль, Галич являлись грудами пепла... Целые роды князей истребились; целые народонаселения исчезли, погубленные смертью и рабством». Эпоха татарского владычества породила и народный эпос с новым былинным персонажем - «собакой-татарином». В одном из литературных памятников XIV середины XV веков - «Сказании о нашествии Едигея» - общее настроение населения описано следующим образом: «Горестно было смотреть, как чудные церкви, созидаемые веками и своим возвышенным положением придававшие красоту и величие городу, в одно мгновение исчезали в пламени... Если где-либо появится хотя бы один татарин, то многие наши не смеют ему противиться, а если двое или трое, то многие русские, бросая жен и детей, обращаются в бегство. Так, казня нас. Господь смирил гордыню нашу». Текст «Сказания…» приведен в конце этого раздела. Еще одним литературным памятником стала предлагаемая читателям в конце этого раздела «Повесть о разорении Рязани Батыем». В составе «свода» различных произведений, составленного и разновременно пополнявшегося при церкви Николы в небольшом рязанском городе Заразске, многократно переписывавшегося в течение столетий и расходившегося по всей Руси во множестве списков, эта повесть дошла до наших дней. Для Орды была характерна широкая веротерпимость, более того - покровительство всем религиям. Требуя покорности и дани, полагая вполне естественным жить за счет побежденных народов, монголы не собирались покушаться ни на их веру, ни на их культуру. Они не только разрешали всем иноверцам свободное отправление религиозных обрядов, но и относились с определенным уважением ко всем религиям вообще. Вот почему православная церковь в России сохранила полную свободу деятельности и получила полную поддержку от ханской власти, что и было подтверждено особыми 173 ярлыками ханов. В результате значительная часть русского православного духовенства перешла в стан татарских угодников. В благоприятном положении оказались и монастыри - они были ограждены от поборов и разорений. Их число начало расти, но особенно бурный рост начался с середины XIV века, когда на Руси возникло сильное стремление к монастырской жизни. Отшельники бежали в дикие места, к ним присоединялись другие, и так возникала обитель. Окрестный народ стекался туда на поклонение, создавая вокруг обители поселение. Из таких обителей отдельные отшельники удалялись в еще более дикие места, основывали там новые обители и также привлекали к себе население. Эти процессы продолжались до тех пор, пока весь дикий, неприступный север с его непроходимыми лесами и болотами до самого Ледовитого моря не был усеян монастырями. Но не только церковь сотрудничала с завоевателями. Активно пытались использовать татар в своих корыстных целях и русские князья, зачастую прибегая к их помощи в междоусобной борьбе со своими сородичами. Русский публицист и философ А.И. Герцен в своей статье «О развитии революционных идей в России», вышедшей в 1851 году, писал: «У преследуемого, разоренного, всегда запуганного народа появились черты хитрости и угодливости, присущие всем угнетенным: общество пало духом». Русский литературовед и этнограф Александр Николаевич Пыпин в «Истории русской литературы», изданной в 1911 году, отмечал: «Настроение было сложное и смутное: ужас перед неслыханными бедствиями, скорбь о разорении городов и святынь, о гибели населения; сознание бессилия, заставлявшее слабых радоваться "татарской чести", но рядом в более мужественных умах чувство горькой обиды и унижения». Возникло новое психологическое состояние народа, которое можно было бы назвать «национальной депрессией». Российский историк Николай Герасимович Устрялов в своем труде «Русская история», изданном в 1849 году, так писал об этом: «Уныние было повсеместное. Князья вместе с народом упали духом; смотрели на жизнь как на милость завоевателя, в безусловной покорности видели единственное средство спасти ее и по первому призыву Батыя являлись один за другим в Орду смиренно бить челом». А вот характеристика этого периода, данная видным российским историком Василием Осиповичем Ключевским во втором томе «Курса русской истории», изданном в 1905 году: «XIII и XIV века были порой всеобщего упадка на Руси, временем узких чувств и мелких интересов, мелких, ничтожных характеров. Среди внешних и внутренних бедствий люди становились робки и малодушны, впадали в уныние, покидали высокие помыслы и стремления... Люди замыкались в кругу своих частных интересов и выходили оттуда только для того, чтобы попользоваться в счет других». Татарское владычество наложило на характер русских князей свою печать: сознание постоянной опасности довело до высшей степени их недоверчивость и осторожность. С появлением татар князья и их окружение стали запирать своих жен в теремах, прятать свои сокровища в церквах и монастырях. Н. М. Карамзин писал об этом периоде в 1892 году в своей «Истории государства российского»: «Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов. От времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты (период самый несчастнейший!) Отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил; не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьбы сделались общею язвою собственности». К. Маркс в своей работе «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» 1856 года писал: «Чтобы поддерживать междоусобицы русских князей и обеспечить их рабскую покорность, монголы восстановили значение титула великого князя. Борьба между русскими князьями за этот титул была… подлой борьбой, борьбой рабов, главным орудием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на 174 друга своим жестоким повелителям». Более того, князья нередко помогали завоевателям подавлять народные восстания, вспыхивавшие в русских городах. В ходе междоусобной борьбы русских князей выделилась крупная фигура жестокого и властного Ивана I Калиты, заложившего основы политического и экономического могущества Москвы, а затем добившегося у Золотой Орды права сбора монгольско-татарской дани на Руси. Иван Калита восседал на московском престоле с 1325 по 1340 год, поддерживая тесные контакты с ордынскими ханами, исправно платя дань, часто посылая им подарки, чем заслужил расположение и доверие Узбек-хана. Это позволило получить передышку в сорок лет. В то время как другие русские земли страдали от ордынских вторжений, владения князя Московского оставались спокойными, их население и благосостояние неуклонно росли. Эта передышка имела большое значение, как психологическое, так и моральное: «Перестали поганые воевать русскую землю, - перестали убивать христиан; отдохнули и опочили христиане от великой истомы и многой тягости и от насилия татарского; и с этих пор наступила тишина по всей земле». Собирая с Русских земель дань для Золотой Орды, Иван Калита беспощадно пресекал народное недовольство, вызванное тяжелыми поборами, расправлялся с политическими противниками - другими русскими князьями. Русский историк Николай Иванович Костомаров в своей «Русской истории в жизнеописании ее главнейших деятелей» 1872 года считал «самой несчастной и печальной эпохой истории многострадального русского народа» период княжения Дмитрия Донского (1350-1389 годы), когда Москва утвердила свое руководящее положение в русских землях, а татары были разгромлены в битве на реке Вожа в 1378 и в Куликовской битве в 1380 году. В этот же период московская земля была дважды опустошена литовцами, а потом, потерпев поражение от нашествия орды Тохтамыша и взятия Москвы в 1382 году, она была вынуждена снова признать власть Золотой Орды и выплачивать дань. Рязанская земля тоже дважды пострадала от татар и столько же - от Москвы и была разорена полностью. Тверскую землю несколько раз разоряли москвичи; смоленская терпела и от москвичей, и от литовцев; новгородская - понесла разорение от тверичей и москвичей. К этому присоединялись и иные бедствия - страшная эпидемия, разразившаяся в середине XIV века, а также засухи, повторившиеся в 1365, 1371 и 1373 годах. И, наконец, пожары, ставшие обычным явлением на Руси. Все эти обстоятельства сделали восточную Русь страною малолюдною и совершенно нищей. И все же, с усилением Московского княжества татарское иго постепенно слабело. С середины XIV века повеления ханов Золотой Орды, не подкрепленные реальной военной угрозой, русскими князьями уже не выполнялись. Однако после похода Тохтамыша и взятия Москвы в 1382 году, Русь была вынуждена снова признать власть Золотой Орды и выплачивать дань, но уже Василий I Дмитриевич, великий князь московский и владимирский, княживший с 1389 по1425 год, получил владимирское великое княжение без ханского ярлыка, как «свою вотчину». При нем иго носило номинальный характер. Дань выплачивалась нерегулярно, русские князья проводили самостоятельную политику. Попытка золотоордынского правителя Едигея в 1408 году восстановить полноту власти над Русью окончилась неудачей: взять Москву ему не удалось. Начавшиеся в Золотой Орде усобицы открыли перед Русью возможность свержения татарского ига. Однако в середине XV века сама Московская Русь вновь пережила период междоусобной войны, что ослабило ее военную мощь. В эти годы татарские правители организовали несколько опустошительных вторжений, но привести русских к полной покорности уже не смогли. Объединение русских земель вокруг Москвы обусловило сосредоточение в руках московских князей такой политической мощи, с которой не могли совладать слабевшие татарские ханы. Великий московский князь Иван III Васильевич в 1476 году отказался от уплаты дани. В 1480 году после неудачного похода хана Большой Орды Ахмата и «стояния на Угре» иго было окончательно свергнуто. 175 По мнению многих историков татаро-монгольское иго, продолжавшееся в течение двух с половиной веков, явилось тормозом для роста производительных сил Руси, находившихся на более высоком социально-экономическом уровне по сравнению с производительными силами Золотой орды, и на долгое время законсервировало натуральный характер хозяйства. Однако Н.М. Карамзин считал, что татаро-монгольское иго сыграло важнейшую роль в эволюции русской государственности, указав при этом, что Орда стала «очевидной причиной возвышения Московского княжества». Вслед за ним В.О. Ключевский также полагал, что Орда предотвратила изнурительные, братоубийственные междоусобные войны на Руси. «Монгольское иго при крайней бедственности для русского народа было суровой школой, в которой выковывались Московская государственность и русское самодержавие: школой, в которой русская нация осознавала себя как таковая и приобрела черты характера, облегчавшие ей последующую борьбу за существование». СКАЗАНИЕ О НАШЕСТВИИ ЕДИГЕЯ О ЕДИГЕЕ, КНЯЗЕ ОРДЫНСКОМ, КОТОРЫЙ РАЗОРИЛ МОСКОВСКУЮ ЗЕМЛЮ В год 6917 (1408) Той же зимой некий князь ордынский именем Едигей по повелению царя Булата пришел с войском на Русскую землю, а с ним четыре царевича и много татарских князей. Вот имена их: Бучак-царевич, Тегриберди-царевич, Алтамырь-царевич, Булат-царевич, князь великий Едигей, князь Махмет, Юсуп Сюлименев-сын, князь Тегиня Шихов-сын, князь Сарай Урусахов-сын, князь Ибрагим Темирязев-сын, князь Якши-бей Едигеев-сын, князь Сеит-Али-бей, князь Бурнак, князь Ерыкли Бердей. Услышав об этом, великий князь Василий Дмитриевич опечален был горем, грехов ради наших постигшим Русь: ведь вначале беззаконные измаилтяне ложный мирный договор заключили с нашими русскими князьями и прежде всего с великим князем Василием Дмитриевичем, обманчиво мирясь с ним, ибо никогда не говорят христианам истины. Если их немного, то князей наших обманом и злокозненно почестями окружают, и дарами наделяют, и тем злой умысел свой скрывают, и с князьями нашими прочный мир заключить обещают, и пронырством таким ближних от согласия отлучают, и междоусобную вражду меж нами разжигают. И в этой розни нашей сами тайно обманывают нас, становятся для православного люда кровожадными волками, подстрекательством отца их сатаны. Так и ныне, в дни наши, случилось. Когда боголюбивый и православный самодержец великий князь Василий Дмитриевич владел русским престолом, тогда и христиане благоденствовали в державе его, и земля Русская, миром украшаемая и добротами этими преисполненная, процветала. Коварные же измаилтяне не могли без зависти видеть проявления к христианам стольких милостей бога-человеколюбца. Поджигаемые завистью, не в состоянии терпеливо смотреть на изобилие Русской земли и христианское благоденствие, много раз покушались они прийти уничтожить величие этой красоты и обесславить христиан; ради этого и ложный мир с нашими князьями заключили. Лишь благодаря заступничеству пречистой богоматери не могли пойти на нас. Когда же заступница-воевода наша избавляет нас, тогда мы обещаем отказаться от многих дурных греховных обычаев, а потом, забывшись, вновь от правды отходим, оказываемся под властью наших прегрешений. За это и наказывает нас господь бог, жезлом посекая наши беззакония, — по словам пророка. Неверные же агаряне всегда по-волчьи подстерегают нас, коварно мирясь с нами. Когда же наши князья, ожидая от них прочного мира, 176 забывают о предосторожности, тогда они, выбрав пагубное время, осуществляют злой замысел. К великому же князю Василию более всех князей проявили свою коварную благосклонность. В свое время некто из них, Едигей именем, князь измаилтянский, самый великий из всех князей ордынских, который всем царством один правил и по своей воле сажал на царство кого хотел,- этот лукавый Едигей стяжал у Василия большую любовь и высокую честь ему воздавал, многими дарами его почитал, и - более того - именовал его своим любимым сыном, и много всего обещал ему, а прибывавших от Василия послов отпускал с честью, постоянно поддерживая с Василием коварный мир. В эту же пору случилось так, что великий князь Василий рассорился с тестем своим великим князем Витовтом из-за каких-то дел о земле, что в обычае было меж княжествами, ибо тогда Витовт владел всей Киевской и Литовской землей. Великий же князь Василий обо всех обидах от Витовта поведал по любви Едигею. Услышав о том, враждолюбец Едигей возликовал сердцем пуще кровожадного зверя, еще больше разжигая в них гнев: послал он Василию большое войско в помощь, обещая ему: «Пусть и другие узнают о нашем с тобою согласии и будут с тобою кроткими, ибо я, с моим царством, помогаю тебе, и из-за этого убоятся тебя». Также послал он с некими краткими и лживыми советами и к Витовту, повелевая держать их втайне, и называл его своим другом. И так, запутывая их, посеял между ними вражду, злокозненно помышляя, что они, начав битву, погубят свои войска. Если же между ними не будет битвы, даже и тогда, сходясь друг с другом, воюя и расходясь врозь, все равно истощат силы. И путем такого заговора враждолюбец окаянный Едигей подготавливал себе удобное время для злого начинания. И достиг своего, окаянный, - вспыхнула рознь меж князьями и начала воевать Русь и Литва. И воевали три года. И когда сошлись друг с другом на Плаве, тогда и татары подошли к Плаве на помощь Руси. Старцы же этого не похвалили, говоря: «Хорошо ли решение наших молодых бояр, что привели половцев на помощь? Не потому ли и прежде случались беды с Киевом и Черниговым, которые, враждуя между собою, вставали брат на брата, призывая половцев на помощь, и, нанимая их, платили серебром своей земли. А по-овцы, высмотрев устроение русского войска, после этого их же самих побеждали. Не будет ли и сейчас то во вред земле нашей на будущие времена, что измаилтяне высмотрят нашу землю, а потом прийдут на нас! Да не сбудется это!» Князья же, истомив войска, заключили перемирие, но гнев их, несмотря на то, что оба испытали много страданий, не утишился. Не было в то время на Москве старых бояр, и молодые обо всем совещались, потому многое у них было не по установленному чину. Едигей же, радуясь гибели людей и кровопролитию, побуждал к окончательной ссоре и послал на помощь к Василию небольшое войско из неких окраинных татар. Только по названию, что помощь! Зная, что оба, являясь родственниками, не очень-то хотят войны, он посылал татар только для того, чтобы задержать заключение мира, да еще для того, чтобы татары высмотрели воинское устроение русских. Татары приметили, что русские не склонны к кровопролитию, но, будучи миролюбцами, ожидают справедливого договора, и обо всем этом сообщили Еднгею. Едигей же, узнав, стал готовиться к походу на Русь. А в это время великий князь Свидригайло Ольгердович прислал в Москву к великому князю Василию Дмитриевичу послов, желая быть с ним воедино против Витовта. Свидригайло был верою лях, но на войне муж храбрый, доблестный в битве. За это и призвали его на Москву и дали ему многие города, едва ли не половину великого княжества Московского. Дали ему и прославленный Владимир, столицу Русской земли и град пречистой богоматери, в котором великие русские князья принимают первопоставление и престол земли Русской; тот, кто именуется «великим князем», тут и принимает первые почести. В нем же - и чудная великая православная соборная церковь пречистой Богоматери, честь и слава христиан, живущих по всей вселенной, источник и корень нашего благочестия; именуется она Златоверхой, ибо имеет пять золотых куполов. 177 В ней же - чудотворная икона Пречистой, которая реки исцеления источает, устрашая поганых. И такого города не помиловали москвичи, отдали во владение ляхам! Этого старцы не одобрили, сказав: «Может ли быть хорошим то, чего в наши дни не бывало и в древности не слыхано, чтоб столько городов дать князю, пришельцу в нашу землю, а главное столицу Русской земли, прославленный Владимир, мать городов?!» Свидригайло же, гордый лях, никогда и не побывал в столь почитаемой церкви пречистой Богоматери. Потому-то и постигли нас многие беды: храбрые стали хуже жен и боязливее детей; пропала у сильного сила, по пророку: «И стрелы младенцев разили их, а ноги мужей показали силу только в бегстве». Когда на исходе был третий год раздора Руси с Литвой, те и другие, русские и литовцы, подошли к Угре. Немного времени постояли, и примирились великий князь Василий с тестем своим великим князем Витовтом, заключили такой же, как и первоначально, мир и разошлись каждый восвояси. Татары же, которые кочевали неподалеку, как увидели, что войска разошлись обессилившие, обо всем этом сообщили Едигею. Коварный же Едигей, который некогда именовал себя отцом Василия, но, таясь, носил в своих устах змеиный яд, ненависть скрывал под личиной любви к Василию, называя его своим сыном, выбрал самую пору: не с добром - со смертью спешил на русское, только что распущенное, утомленное войско. Следует это хорошо уразуметь и запомнить тем, кто впредь захочет заключить мир с иноплеменниками. Едигей же, под видом старой дружбы, посылает к Василию впереди себя с такими речами: «Да будет тебе известно, Василий, - это царь идет на Витовта мстить за то, что тот учинил твоей земле. Ты же воздай царю честь, и если не сам, то сына своего пошли к царю, или брата, или кого-нибудь из вельмож, ничего не боясь». Так жаждущий крови Едигей хитрил, чтобы против него не собрали даже небольшого войска, а сам в это время неустанно приближался. Когда же посол Едигея пришел на Москву и изрек это, князь и все люди были в недоумении, искренние ли это вести или обман. Поэтому и не собирали воинов, а отпустили к Едигею одного из вельмож, именем Юрия, дав ему дружину: при встрече с неприятелем пусть тут же отошлет ее назад. Но Едигей захватил Юрия и пошел еще быстрее. А на Москве от Юрия ждали вестей. Но вот вскоре кто-то, быстро примчавшись, поведал, что враг уже вблизи города. Не успел Василий собрать и небольшой дружины, как город был осажден; он оставил в нем своего дядю, князя Владимира, и брата, князя Андрея, и воевод, а сам с княгинею и с детьми уехал в Кострому. И город пришел в страшное смятение. И побежали люди, забывая и об имуществе, и обо всем на свете. И поднялась в людях злоба, и начались грабежи. Велено было сжечь городские посады. Горестно было смотреть, как чудные церкви, созидаемые веками и своим возвышенным положением придававшие красоту и величие городу, в одно мгновение исчезали в пламени, как величие и красоту Москвы и чудные храмы поглощает огонь. Это было страшное время, - люди метались и кричали, и гремело, вздымаясь в воздух, огромное пламя, а город окружали полки нечестивых иноплеменников. И вот тогда, в пятницу, когда день уже клонился к вечеру, начали появляться полки поганых, разбивая станы в поле около города. Не посмели они стать близ города из-за городских орудий и стрельбы с городских стен, а расположились в селе Коломенском. И когда все это увидели люди, пришли в ужас; не было никого, кто бы мог противостоять врагу, а воины были распущены. И поганые жестоко расправлялись с христианами: одних посекали, а других уводили в плен. Так погибло бесчисленное множество людей: за умножение грехов наших смирил нас господь бог перед врагами нашими. Если где-либо появится хотя бы один татарин, то многие наши не смеют ему противиться, а если их двое или трое, то многие русские, бросая жен и детей, обращаются в бегство. 178 Так, казня нас, господь смирил гордыню нашу. Так сбылось над людьми прежде бывшее знамение, когда в Коломне от иконы потекла кровь. Многое завоевали распущенные Едигеем измаилитяне: город Переяславль Великий сожгли и Ростов, а также разгромили и сожгли весь Нижний Новгород и Городец и взяли многие волости. И множество людей погибло, а иные от холода поумирали, ибо тогда, на погибель христианам, зима была лютая и стужа превеликая. Тогда-то храбрые наши ляхи, которые горделиво владели градом пречистой богоматери, и показали, что их мужественные ноги сильны только в беге, мало того среди них были еще и грабители и губители душ, а с иноплеменниками они ни разу и не сразились: «Сломилось оружие их, и щит гордых сожжен огнем», - по словам пророка. Когда прошло двадцать дней с тех пор, как агарянин Едигей осадил славный град Москву, возомнил он о своем величии и надумал тут зимовать. И много дней гордился, окаянный, что покорил и опустошил все окружающие Москву города. Только один город был храним богом по молитвам пречистой его матери и ради ее животворящей иконы и архиепископа Петра. Люди, бывшие в городе в великом бедствии, впали в глубокое уныние, видя, что им никто не помогает и что от людей им нечего ждать спасения, и вспомнили Давида, который писал так: «Лучше уповать на господа, чем уповать на князя; лучше надеяться на бога, чем надеяться на человека». И взмолились все люди к богу, низко кланяясь и говоря: «Не предай зверям души рабов твоих, владыко! Если мы и согрешили перед тобой, то во имя твое святое пощади нас, господи!» И, взирая со слезами на животворящую икону пречистой Богоматери, горько восклицали так: «О постоянная заступница наша, не предай же нас и теперь в руки врагов наших!» И милосердный человеколюбец, еще не совсем разгневавшийся, увидев печаль людей своих и слезы их покаяния, утешает их вскоре, памятуя о милости к стаду своему: величавого и гордого агарянина Едигея устрашил, навел на измаилтянина трепет перед своей всевышней и карающей десницей. И агарянин, который похвалялся пробыть в православной земле долгое время и обещал зазимовать, вдруг, забеспокоившись, внезапно снялся с места и, не желая медлить ни единого дня, сказал дружине: «Или царство наше захватит другой, или Василий соберется на нас», - такая мысль смутила агарянина. Быстро посылает он к городу, сам прося мира: и как захотели горожане, так и замирился с ними окаянный Едигей и отошел. Взирайте на человеколюбца и разумейте высшее и устрашающее его могущество! Хотя и бывает пора, когда он попустительствует врагам нашим, карами смиряя грехи наши, но милости своей совсем нас не лишает: если и пожрет нас вепрь лесной или иной кто дикий уничтожит нас, но корень благочестия не вырвать. В Тверском княжестве взяли Клинскую волость, что приписана к церкви святого Спаса, и убили множество людей, а других увели в плен. В этот же год была большая дороговизна на всякую пищу. Многие христиане умерли от голода, а продавцы хлеба обогатились. И хотя все это написанное кому-то покажется неугодным из за того, что мы так много высказали против неблагочестия, случившегося на нашей земле, но мы, не оскорбляясь и не ожидая вашего почитания, поступаем так же, как Начальная киевская летопись, которая, ничего не тая, описывает все бренное земное. Да и наши первые властители, не гневясь, повелевали описывать все происходящее, доброе и худое, что и другим после них образцом будет; таким был при Владимире Мономахе великий Сильвестр Выдубицкий, писавший без прикрас и скончавшийся в почете. И мы этому учимся - не проходить мимо всего того, что случилось в наши дни, чтобы властители наши, узнав об этом, внимали бы таким делам: пусть молодые почитают старцев и одни, без опытнейших старцев, ни в каком земском правлении не самочинствуют, ибо «красота града есть старчество». Как гласит Писание: «Спроси у отца своего, и он возвестит тебе, и старцев твоих, и они скажут тебе». К тому же еще пусть блюдут и пророка, как в Иерусалиме называли старца за то, что он был советником. 179 Повесть о разорении Рязани Батыем Перевод Д.С.Лихачева В год 6745 (1237). В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа из Корсуня пришел на Русскую землю безбожный царь Батый со множеством воинов татарских и стал на реке на Воронеже близ земли Рязанской. И прислал послов непутевых на Рязань к великому князю Юрию Ингваревичу Рязанскому, требуя у него десятой доли во всем: во князьях, во всяких людях и в остальном. И услышал великий князь Юрий Ингваревич Рязанский о нашествии безбожного царя Батыя и тотчас послал в город Владимир к благоверному великому князю Георгию Всеволодовичу Владимирскому, прося у него помощи против безбожного царя Батыя или чтобы сам на него пошел. Князь великий Георгий Всеволодович Владимирский и сам не пошел, и помощи не послал, задумав один сразиться с Батыем. И услышал великий князь (Юрий Ингваревич) Рязанский, чтб нет ему помощи от великого князя Георгия Всеволодовича Владимирского, и тотчас послал за братьями своими: за князем Давыдом Ингваревичем Муромским, и за князем Глебом Ингваревичем Коломенским, и за князем Олегом Красным, и за Всеволодом Пронским, и за другими князьями. И стали совет держать - как утолить нечестивца дарами. И послал сына своего князя Федора Юрьевича Рязанского к безбожному царю Батыю с дарами и мольбами великими, чтобы не ходил войной на Рязанскую землю. И пришел князь Федор Юрьевич на реку на Воронеж к царю Батыю, и принес ему дары, н молил царя, чтобы не воевал Рязанской земли. Безбожный же, лживый и немилосердный царь Батый дары принял и во лжи своей притворно обещал не ходить войной на Рязанскую землю, но только похвалялся и грозился повоевать всю Русскую землю. И стал у князей рязанских дочерей и сестер к себе на ложе просить. И некто из вельмож рязанских по зависти донес безбожному царю Батыю, что имеет князь Федор Юрьевич Рязанский княгиню из царского рода и что всех прекраснее она телом своим. Царь Батый лукав был и немилостив, в неверии своем распалился в похоти своей и сказал князю Федору Юрьевичу: «Дай мне, княже, изведать красоту жены твоей». Благоверный же князь Федор Юрьевич Рязанский посмеялся и ответил царю: «Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь». Безбожный царь Батый оскорбился и разъярился и тотчас повелел убить благоверного князя Федора Юрьевича, а тело его велел бросить на растерзание зверям и птицам, и других князей и воинов лучших поубивал. И один из пестунов князя Федора Юрьевича, по имени Апоница, укрылся и горько плакал, смотря на славное тело честного своего господина. И увидев, что никто его не охраняет, взял возлюбленного своего государя и тайно схоронил его. И поспешил к благоверной княгине Евпраксии и рассказал ей, как нечестивый царь Батый убил благоверного князя Федора Юрьевича. Благоверная же княгиня Евпраксия стояла в то время в превысоком тереме своем и держала любимое чадо свое - князя Ивана Федоровича, и как услышала она смертоносные слова, исполненные горести, бросилась она из превысокого терема своего с сыном своим князем Иваном прямо на землю и разбилась до смерти. И услышал великий князь Юрий Ингваревич об убиении безбожным царем возлюбленного сына своего, князя Федора, и многих князей, и лучших людей и стал плакать о них с великой княгиней и с другими княгинями и с братией своей. И плакал город весь много времени. И едва отдохнул князь от великого того плача и рыдания, стал собирать воинство свое и расставлять полки. И увидел князь великий Юрий Ингваревич братию свою, и бояр своих, и воевод, храбро и бестрепетно скачущих, воздел руки к небу и сказал со слезами: «Избавь нас, боже, от врагов наших, и от подымающихся на нас освободи нас, и сокрой нас от сборища нечестивых и от множества творящих беззаконие. Да будет путь им темен и скользок». И сказал братии своей: «О государи мои и братия! Если из рук господних благое приняли, то 180 и злое не потерпим ли? Лучше нам смертью славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божии церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича». И пошел в церковь Успения пресвятой владычицы богородицы, и плакал много перед образом пречистой, и молился великому чудотворцу Николе и сродникам своим Борису и Глебу. И дал последнее целование великой княгине Агриппине Ростиславовне и принял благословение от епископа и всех священнослужителей. И пошел против нечестивого царя Батыя, и встретили его около границ рязанских, и напали на него, и стали биться с ним крепко и мужественно, и была сеча зла и ужасна. Много сильных полков Батыевых пало. И увидел царь Батый, что сила рязанская бьется крепко и мужественно, и испугался. Но против гнева божия кто постоит! Батыевы же силы велики были и непреоборимы; один рязанец бился с тысячей, а два - с десятью тысячами. И увидел князь великий убиение брата своего, князя Давыда Ингваревича, и воскликнул в горести души своей: «О братия моя милая! Князь Давыд, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сей чаши не изопьем!» И пересели с коня на конь и начали биться упорно; через многие сильные полки Батыевы проезжали насквозь, храбро и мужественно биясь, так что всем полкам татарским подивиться крепости и мужеству рязанского воинства. И едва одолели их сильные полки татарские. Убит был благоверный великий князь Юрий Ингваревич, брат его князь Давыд Ингваревич Муромский, брат его князь Глеб Ингваревич Коломенский, брат их Всеволод Пронский и многие князья местные и воеводы крепкие и воинство: удальцы и резвецы рязанские. Все равно умерли и единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул назад, но все вместе полегли мертвые. Сие все навел бог грех ради наших. А князя Олега Ингваревича захватили еле живого. Царь же, увидев многие свои полки побитыми, стал сильно скорбеть и ужасаться, видя множество убитых из своих войск татарских. И стал воевать Рязанскую землю, веля убивать, рубить и жечь без милости. И град Пронск, и град Бел, и Ижеславец разорил до основания и всех людей побил без милосердия. И текла кровь христианская, как река сильная, грех ради наших. И увидел царь Батый Олега Ингваревича, столь красивого и храброго, изнемогающего от тяжких ран, и хотел уврачевать его от тех ран и к своей вере склонить. Но князь Олег Ингваревич укорил царя Батыя и назвал его безбожным и врагом христианства. Окаянный же Батый дохнул огнем от мерзкого сердца своего и тотчас повелел Олега ножами рассечь на части. И был он второй страстотерпец Стефан, принял венец страдания от всемилостивого бога и испил чашу смертную вместе со всею своею братьею. И стал воевать царь Батый окаянный Рязанскую землю и пошел ко граду Рязани. И осадил град, и бились пять дней неотступно. Батыево войско переменялось, а горожане бессменно бились. И многих горожан убили, а иных ранили, а иные от великих трудов и ран изнемогли. А в шестой день спозаранку пошли поганые на город - одни с огнями, другие со стенобитными орудиями, а третьи с бесчисленными лестницами - и взяли град Рязань месяца декабря в 21 день. И пришли в церковь соборную пресвятой Богородицы, и великую княгиню Агриппину, мать великого князя, со снохами, и прочими княгинями посекли мечами, а епископа и священников огню предали — во святой церкви пожгли, а иные многие от оружия пали. И во граде многих людей, и жен, и детей мечами посекли, а других в реке потопили, а священников и иноков без остатка посекли, и весь град пожгли, и всю красоту прославленную, и богатство рязанское, и сродников рязанских князей князей киевских и черниговских - захватили. А храмы божий разорили и во святых алтарях много крови пролили. И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего - ни отца и матери о детях, ни детей об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые. И было все то за грехи наши. 181 И увидел безбожный царь Батый страшное пролитие крови христианской, и еще больше разъярился и ожесточился, и пошел на Суздаль и на Владимир, собираясь Русскую землю пленить, и веру христианскую искоренить, и церкви божии до основания разорить. И некий из вельмож рязанских по имени Евпатий Коловрат был в то время в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем, и услышал о нашествии зловерного царя Батыя, и выступил из Чернигова с малою дружиною, и помчался быстро. И приехал в землю Рязанскую и увидел ее опустевшую, города разорены, церкви пожжены, люди убиты. И помчался во град Рязань и увидел город разорен, государей убитых и множество народа полегшего: одни убиты и посечены, другие пожжены, а иные в реке потоплены. И воскричал Евпатий в горести души своей, распаляяся в сердце своем. И собрал небольшую дружину - тысячу семьсот человек, которых бог соблюл вне города. И погнались вослед безбожного царя, и едва нагнали его в земле Суздальской, и внезапно напали на станы Батыевы. И начали сечь без милости, и смешалися все полки татарские. И стали татары точно пьяные или безумные. И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притуплялись, и брал он мечи татарские и сек ими. Почудилось татарам, что мертвые восстали. Евпатий же, насквозь проезжая сильные полки татарские, бил их нещадно. И ездил средь полков татарских так храбро и мужественно, что и сам царь устрашился. И едва поймали татары из полка Евпатьева пять человек воинских, изнемогших от великих ран. И привели их к царю Батыю, а царь Батый стал их спрашивать: «Какой вы веры, и какой земли, и зачем мне много зла творите?» Они же отвечали: «Веры мы христианской, рабы великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а от полка мы Евпатия Коловрата. Посланы мы от князя Ингваря Ингваревича Рязанского тебя, сильного царя, почествовать, и с честью проводить, и честь тебе воздать. Да не дивись, царь, что не успеваем наливать чаш на великую силу - рать татарскую». Царь же подивился ответу их мудрому. И послал шурича своего Хостоврула на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. Хостоврул же похвалился перед царем, обещал привести к царю Евпатия живого. И обступили Евпатия сильные полки татарские, стремясь его взять живым. И съехался Хостоврул с Евпатием. Евпатий же был исполин силою и рассек Хостоврула наполы до седла. И стал сечь силу татарскую, и многих тут знаменитых богатырей Батыевых побил, одних пополам рассекал, а других до седла разрубал. И возбоялись татары, видя, какой Евпатий крепкий исполин. И навели на него множество орудий для метания камней, и стали бить по нему из бесчисленных камнеметов, и едва убили его. И принесли тело его к царю Батыю. Царь же Батый послал за мурзами, и князьями, и санчакбеями, - и стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. И сказали царю приближенные: «Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются - один с тысячею, а два - с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища». И сказал Батый, глядя на тело Евпатьево: «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков разбил. Если бы такой вот служил у меня, - держал бы его у самого сердца своего». И отдал тело Евпатия оставшимся людям из его дружины, которых похватали на побоище. И велел царь Батый отпустить их и ничем не вредить им. Князь Ингварь Ингваревич был в то время в Чернигове у брата своего князя Михаила Всеволодовича Черниговского, сохранен богом от злого того отступника и врага христианского. И пришел из Чернигова в землю Рязанскую, в свою отчину, и увидел ее пусту, и услышал, что братья его все убиты нечестивым, законопреступным царем Батыем, и пришел во град Рязань, и увидел город разорен, а мать свою, и снох своих, и сродников своих, и многое множество людей лежащих мертвыми, и церкви пожжены, и все узорочье из казны черниговской и рязанской взято. Увидел князь Ингварь Ингваревич великую последнюю погибель за грехи наши и жалостно воскричал, как труба, созывающая на рать, как орган звучащий. И от великого того кричания и вопля страшного 182 пал на землю, как мертвый. И едва отлили его и отходили на ветру, И с трудом ожила душа его в нем. Кто не восплачется о такой погибели? Кто не возрыдает о стольких, людях народа православного? Кто не пожалеет стольких убитых государей? Кто не застонет от такого пленения? И разбирал трупы князь Ингварь Ингваревич, и нашел тело матери своей великой княгини Агриппины Ростиславовны, и узнал снох своих, и призвал попов из сел, которых бог сохранил, и похоронил матерь свою и снох своих с плачем великим вместо псалмов и песнопений церковных, И сильно кричал и рыдал. И похоронил остальные тела мертвых, и очистил город, и освятил. И собралось малое число людей, и утешил их. И плакал беспрестанно, поминая матерь свою, и братию свою, и род свой, и все узорочье рязанское, без времени погибшее. Все то случилось по грехам нашим. Был город Рязань, и земля была Рязанская, и исчезло богатство ее, и отошла слава ее, и нельзя было увидеть в ней никаких благ ее - только дым, земля и пепел. А церкви все погорели, и великая церковь внутри изгорела и почернела. И нетолько этот град пленен был, ной иные многие. Не стало во граде ни пения, ни звона; вместо радости - плач непрестанный. И пошел князь Ингварь Ингваревич туда, где побиты были от нечестивого царя Батыя братия его: великий князь Юрий Ингваревич Рязанский, брат его князь Давыд Ингваревич, брат его Всеволод Ингваревич, и многие князья местные, и бояре, и воеводы, и все воинство, и удальцы, и резвецы, узорочье рязанское. Лежали они все на земле пусто, на траве ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые. Звери тела их поели, и множество птиц их потерзало. Все лежали, все вместе умерли, единую чашу испили смертную. И увидел князь Ингварь Ингваревич великое множество тел лежащих, и воскричал горько громким голосом, как труба звучащая, и бил себя в грудь руками и падал на землю. Слезы его из очей как поток текли, и говорил он жалостно: «О милая моя братия и воинство! Как уснули вы, жизни мои драгоценные, и меня одного оставили в такой погибели? Почему не умер я раньше вас? И как закатились вы из очей моих? И куда ушли вы, сокровища жизни моей? Почему ничего не промолвите мне, брату вашему, цветы прекрасные, сады мои несозрелые? Уже не подарите сладость душе моей! Почему не посмотрите вы на меня, брата вашего, и не поговорите со мною? Ужели забыли меня, брата вашего, от единого отца рожденного и от единой утробы матери нашей - великой княгини Агриппины Ростиславовны, и единою грудью многоплодного сада вскормленного? На кого оставили вы меня, брата своего? Солнце мое дорогое, рано заходящее! Месяц мой красный! Скоро погибли вы, звезды восточные; зачем же закатились вы так рано? Лежите вы на земле пустой, никем не охраняемые; чести-славы ни от кого не получаете вы! Помрачилась слава ваша. Где власть ваша? Над многими землями государями были вы, а ныне лежите на земле пустой, лица ваши потемнели от тления. О милая моя братия и дружина ласковая, уже не повеселюся с вами! Светочи мои ясные, зачем потускнели вы? Не много порадовался с вами! Если услышит бог молитву вашу, то помолитесь обо мне, брате вашем, чтобы умер я вместе с вами. Уже ведь за веселием плач и слезы пришли ко мне, а за утехой и радостью сетование и скорбь явились мне! Почему не прежде вас умер, чтобы не видеть смерти вашей, а своей погибели? Слышите ли вы горестные слова мои, жалостно звучащие? О земля, о земля! О дубравы! Поплачьте со мною! Как назову день тот и как опишу его, в который погибло столько государей и многое узорочье рязанское - удальцы храбрые? Ни один из них не вернулся, но все рано умерли, единую чашу смертную испили. От горести души моей язык мой не слушается, уста закрываются, взор темнеет, сила изнемогает». Было тогда много тоски, и скорби, и слез, и вздохов, и страха, и трепета от всех тех злых, которые напали на нас. И воздел руки к небу великий князь Ингварь Ингваревич и воззвал со слезами: «Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня и от всех гонящих избавь меня. Пречистая матерь Христа, бога нашего, не оставь меня в печали моей. Великие страстотерпцы и сродники наши Борис и Глеб, будьте мне, грешному, 183 помощниками в битвах. О братия мои и воинство, помогайте мне во святых ваших молитвах на врагов наших - на агарян и род Измаила». И стал разбирать князь Ингварь Ингваревич тела мертвых, и взял тела братьев своих великого князя Юрия Ингваревича, и князя Давида Ингваревича Муромского, и князя Глеба Ингваревича Коломенского, и других князей местных - своих сродников, и многих бояр, и воевод, и ближних, знаемых ему, и принес их во град Рязань, и похоронил их с честью, а тела других тут же на пустой земле собрал и надгробное отпевание совершил. И, похоронив так, пошел князь Ингварь Ингваревич ко граду Пронску, и собрал рассеченные части тела брата своего благоверного и христолюбивого князя Олега Ингваревича, и повелел нести их во град Рязань. А честную главу его сам князь великий Ингварь Ингваревич до града понес, и целовал ее любезно, и положил его с великим князем Юрием Ингваревичем в одном гробу. А братьев своих, князя Давыда Ингваревича да князя Глеба Ингваревича, положил в одном гробу близ могилы их. Потом пошел князь Ингварь Ингваревич на реку на Воронеж, где убит был князь Федор Юрьевич Рязанский, и взял тело честное его, и плакал над ним долгое время. И принес в область его к иконе великого чудотворца Николы Корсунскего. И похоронил его вместе с благоверной княгиней Евпраксией и сыном их князем Иваном Федоровичем Постником во едином месте. И поставил над ними кресты каменные. И по той причине зовется великого чудотворца Николы икона Заразской, что благоверная княгиня Евпраксия с сыном своим князем Иваном сама себя на том месте «заразила» (разбила). Те государи из рода Владимира Святославича - отца Бориса и Глеба, внуки великого князя Святослава Ольговича Черниговского. Были они родом христолюбивы, братолюбивы, лицом прекрасны, очами светлы, взором грозны, сверх меры храбры, сердцем легки, к боярам ласковы, к приезжим приветливы, к церквам прилежны, на пирование скоры, до государских потех охочи, ратному делу искусны, и перед братией своей и перед их послами величавы. Мужественный ум имели, в правде-истине пребывали, чистоту душевную и телесную без порока соблюдали. Отрасль они святого корени и богом насажденного сада цветы прекрасные! Воспитаны были в благочестии и во всяческом наставлении духовном. От самых пеленок бога возлюбили. О церквах божиих усердно пеклись, пустых бесед не творили, злонравных людей отвращались, и с добрыми только беседовали, и божественные писания всегда с умилением слушали. Врагам в сражениях страшными являлись, многих супостатов, поднимавшихся на них, побеждали и во всех странах имена свои прославили. К греческим царям великую любовь имели и дары от них многие принимали. А в браке целомудренно жили, помышляя о своем спасении. С чистой совестью, и крепостью, и разумом держали свое земное царство, и к небесному приближаясь. Плоти своей не угождали, соблюдая, тело свое после брака непричастным греху. Государев сан держали, а к постам и молитвам были прилежны и кресты на груди своей носили. И честь и славу от всего мира принимали, а святые дни святого поста честно хранили и во все святые посты причащались святых пречистых и бессмертных тайн. И многие труды и победы по правой вере показали. А с погаными половцами часто бились за святые церкви и православную веру. А отчину свою от врагов безленостно оберегали. И милостыню неоскудную давали и ласкою своею многих из неверных царей, детей их и братьев к себе привлекали и к вере истинной обращали. Благоверный князь Ингварь Ингваревич, названный во святом крещении Козьмой, сел на столе отца своего великого князя Ингваря Святославича. И обновил землю Рязанскую, и церкви поставил, и монастыри построил, и пришельцев утешил, и людей собрал. И была радость христианам, которых избавил бог рукою своею крепкою от безбожного и зловерного царя Батыя. А господина Михаила Всеволодовича Пронского посадил на отца его отчине. 184 Великий князь Иван III Васильевич Когда 27 марта 1462 года умер московский великий князь Василий II Васильевич Темный, его сын Иван стал новым великим князем Иваном III и исполнил волю отца, наделив братьев землями согласно завещанию. В начале правления Ивана III Московское княжество было окружено землями других русских княжеств. Став великим князем, Иван III начал свою деятельность с подтверждения прежних договоров с соседними князьями и общего усиления позиций Московского княжества. Так, были заключены договоры с Тверским и Белозерским княжествами; на престол Рязанского княжества был посажен князь Василий Иванович, женатый на сестре Ивана III. Начиная с 1470-х годов деятельность, направленная на присоединение остальных русских княжеств, резко усилилась. Первым стало Ярославское княжество, которое окончательно потеряло остатки самостоятельности в 1471 году после смерти князя Александра Федоровича. В 1472 году к великому князю Ивану III перешло Дмитровское княжество. В 1474 году пришла очередь Ростовского княжества. Фактически оно входило в состав Московского княжества и раньше: великий князь являлся совладельцем Ростова. Теперь же ростовские князья продали в казну «свою половину» княжества, окончательно превратившись, таким образом, в служилую знать. В 1478 году Иван III присвоил себе титул «государя Всея Руси», а в некоторых документах он уже именовался царем. К началу 1470-х годов напряженные отношения с Ордой окончательно испортились. Орда продолжала распадаться; на территории прежней Золотой орды, помимо непосредственного преемника («Большой Орды»), образовались также Астраханская, Казанская, Крымская, Ногайская и Сибирская Орды. В 1472 году хан Большой Орды Ахмат начал поход на Русь. У Тарусы татары встретили многочисленное русское войско. Все попытки ордынцев переправиться через Оку были отбиты. Ордынскому войску удалось сжечь город Алексин, однако поход в целом окончился провалом. Вскоре Иван III прекратил уплату дани хану Большой Орды, что должно было привести к новому столкновению. Летом 1480 года хан Ахмат двинулся на Русь. Литовский великий князь Казимир вошел в союз с Ахматом и мог напасть в любой момент. Войска Ливонского ордена напали на Псков. В сентябре 1480 года хан Ахмат переправился через Оку южнее Калуги и направился по литовской территории к реке Угре - границе между московскими и литовскими владениями. Вскоре на Угре начались ожесточенные столкновения. В начале октября попытки ордынцев переправиться через реку были успешно отбиты русскими войсками. 26 октября 1480 года река Угра замерзла. Русская армия, собравшись вместе, отошла к городу Кременцу, затем к Боровску. 11 ноября хан Ахмат отдал приказ отступить. Отказ Ахмата от преследования русских войск объяснялся неподготовленностью ханского войска к ведению войны в условиях суровой зимы - как сообщала летопись, «бяху бо татарове нагы и босы, ободралися». «Стояние на Угре» завершилось фактической победой Русского государства, получившего желанную независимость. Хан же Ахмат вскоре был убит; после его смерти в Орде разгорелась междоусобица. Наиболее глубокий характер носили перемены, постигшие Новгородскую землю. После сдачи Новгорода 15 января 1478 года Ивану III, о чем говорилось в 1 разделе очерка, вечевые порядки были упразднены, а вечевой колокол и городской архив были отправлены в Москву. Отличия общественного строя Новгородского государства от московских порядков носили более глубокий характер, нежели в прочих новоприсоединенных землях. В основе вечевых порядков лежало богатство новгородской боярско-купеческой аристократии, владевшей обширными вотчинами. Огромными землями располагала и новгородская 185 церковь. В ходе переговоров о сдаче города великому князю московская сторона дала ряд гарантий, в частности, было обещано не выселять новгородцев «на Низ» (за пределы новгородской земли, на собственно московскую территорию) и не конфисковать имущество. Однако сразу же после падения города были произведены аресты. Была взята под стражу, привезена в Москву и заточена в темницу непримиримая противница Московского государства Марфа Борецкая, огромные владения семьи Борецких перешли в руки казны. Помимо этого, был конфискован ряд земель, принадлежавших новгородской церкви. В последующие годы аресты были продолжены: так, в январе 1480 года под стражу был взят архиепископ Феофил; в 1481 году попали в опалу недавно принятые на государеву службу бояре Василий Казимир, его брат Яков Коробов, Михаил Берденев и Лука Федоров. В 1483-1484 годах последовала новая волна арестов бояр по обвинению в государственной измене, в 1486 году из города было выселено пятьдесят семей. И, наконец, в 1487 году было принято решение о выселении из города всей землевладельческо-торговой аристократии и конфискации ее вотчин. Зимой 1487-1488 года из города было выселено около 7 000 человек - бояр и «житьих людей». В следующем году из Новгорода было выселено еще более тысячи купцов и «житьих людей». Их вотчины были конфискованы в казну, откуда частично были розданы в поместья московским детям боярским, частично переданы в собственность московским боярам, а частично составили владения великого князя. Таким образом, место знатных новгородских вотчинников заняли московские переселенцы, владевшие землей уже на основе поместной системы; простой народ переселение знати не затронуло. Параллельно с конфискациями вотчин была проведена перепись земель, подведшая итог земельной реформы. В 1489 году таким же образом была выселена часть населения Хлынова (Вятки). Ликвидация господства старой землевладельческо-торговой аристократии Новгорода шла параллельно с ломкой старого государственного управления. Власть перешла в руки наместников, назначавшихся великим князем, и ведавших как военными, так и судебно-административными делами. Потерял значительную часть своей власти и новгородский архиепископ. Им после смерти в 1483 году архиепископа Феофила, арестованного в 1480 году, стал троицкий инок Сергий, сразу восстановивший против себя местное духовенство. В 1484 году его сменил назначенный из Москвы архимандрит Чудова монастыря Геннадий Гонзов, сторонник великокняжеской политики. Драматические события, происходившие в период присоединения Новгорода к Московскому княжеству, нашли отражение в летописных повестях о походах великого князя Ивана III на Новгород в 1471 и 1477-1478 годах. Московская и новгородская повести о событиях 1471 года - совершенно самостоятельные памятники, никак не связанные между собой. Московская повесть о походе Ивана III в 1471 года читается в летописях, отражающих великокняжеские летописные своды конца XV века. Она написана в традициях летописных повестей о борьбе с «неверными»: использование этих мотивов объяснялось тем, что война с новгородцами в официальной пропаганде оправдывалась обвинениями их в «латинстве» (т.е. желанием перейти в католическую веру), в сговоре с польско-литовским королем и, следовательно, «в отступничестве». Новгородский рассказ о тех же событиях, сохранившийся в одном из списков Новгородской IV летописи, составлен очевидцем событий, осуждавшим распри между «большими» и «меньшими» новгородскими людьми, непоследовательность «больших», начавших войну, но не сумевших отстоять города. В повести упоминаются разногласия в Новгороде и случай прямой измены - некий Упадыш заколотил новгородские пушки, а архиепископ, которому подчинялась новгородская конница, не согласился на ее выступление против московских сил. Обе повести предлагаются читателю в конце данного раздела. 186 Присоединение Новгорода нашло отражение и в произведениях русских писателей XVIII века: поэме М.М. Хераскова «Царь, или Спасенный Новгород» и повести Н.М. Карамзина «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода», которая была размещена после первого раздела очерка. Присоединение Новгорода сдвинуло границы Московского государства на северозапад, в результате чего непосредственным соседом на этом направлении стала Ливония. Продолжавшееся ухудшение псковско-ливонских отношений в конечном итоге вылилось в открытое столкновение, и в августе 1480 года ливонцы осадили Псков, но безуспешно. В феврале следующего, 1481 года инициатива перешла к русским войскам: великокняжеские силы, присланные для помощи псковичам, совершили увенчавшийся рядом побед поход в ливонские земли. 1 сентября 1481 года стороны подписали перемирие сроком на 10 лет. В последующие несколько лет отношения с Ливонией, прежде всего торговые, развивались вполне мирно. Тем не менее, правительство Ивана III предприняло ряд мер по усилению оборонительных сооружений северо-запада страны. После присоединения Новгорода политика «собирания земель» была продолжена: в 1481-1483 годах к Московскому княжеству были присоединены Вологодское, Верейское, и Белозерское княжества, а в 1485 году - Тверское. Укрепление положения Великого княжества Московского в 1480-х годах привело к тому, что князья спорных Верховских (Верхнеокских) княжеств начали массово переходить на службу к московскому князю. Попытки Великого княжества Литовского воспрепятствовать этому окончились неудачей. Итогом войн 1487-1494 и 1500-1503 годов с Великим Литовским княжеством явилось присоединение к Русскому государству Северной земли, а также городов Чернигов, Брянск и Гомель. Осваивая Северное Поморье, Иван III начал продвижение на север и северо-восток. Во второй половине XV века поморские мореходы, накопившие огромный опыт плаваний и по чистой воде, и среди льдов, обогнув Кольский полуостров, добрались до северных берегов Скандинавии. Они разведали путь к островам архипелага Шпицберген, отважившись на плавание среди льдов. На скалистых берегах Шпицбергена, изрезанных фьордами и большей частью покрытых ледниками, они не раз оставались на зимовки, дожидаясь благоприятных условий для возвращения на родину с промысловой добычей. Сами поморы называли Шпицберген Грумантом. Оставляя позади мыс Канин Нос, поморские кочи выходили из Белого в Баренцево море. К началу XVI века поморским кормщикам была известна Новая Земля, за которой начиналось Карское море, они открыли полуостров Ямал и Обскую губу. Таким образом, именно мореходы-поморы стали первыми исследователями Северного Ледовитого океана. Русские шли на восток не только за тем, чтобы получить торговые преимущества, они несли свои язык, культуру и веру. Более других в этом преуспел монах Стефан Храп, более известный как епископ Пермский. В 1379 году, 40-летний Стефан Храп, получив благословение митрополита св. Алексия и охранную грамоту Великого князя Дмитрия Донского, направился в пермские земли. Он провел на реке Вычегде (правый приток Северной Двины) около четырех лет, крестя местных жителей, учредил школу, изучил язык коми и стал первым просветителем коми, создав для них алфавит. В результате деятельности Стефана Пермского в конце XIV века страна Коми вошла в состав Московского княжества. К этому времени русские начали проникать в Пермь Великую район верховья Камы и Приуралья. В 1465 году по приказу Ивана III поход на Югру совершили жители Устюга под руководством великокняжеского воеводы Тимофея (Василия) Скрябы. Подчинив ряд мелких югорских князей, войско вернулось с победой. В 1467 году не очень удачный поход против независимых вогуличей (манси) совершили вятчане и коми-пермяки. В 1472 году Иван III послал в Великую Пермь князя Федора Пестрого с войском, который подчинил край Московскому княжеству. Номинальным правителем края остался князь Михаил Пермский, реальными же правителями были пермские епископы. 187 Иван III трижды отправлял за Урал отряды ратных людей, на реку Обь, в нижнем течении которой находилась известная еще новгородцам Югра. В 1481 году Перми Великой пришлось обороняться от вогуличей, которых возглавлял князь Асыка. При помощи устюжан Перми удалось отбиться, и уже в 1483 году на непокорных вогуличей был совершен поход. Под командованием великокняжеских воевод князя Федора Курбского Черного и Ивана Салтыка-Травина были собраны силы со всех северных уездов страны, прошли вверх по притоку Камы реке Вишере, перевалили через Уральские горы, рассеяли отряды пелымского князя Юмшана и двинулись «вниз по Тавде реце мимо Тюмень в Сибирскую землю». Обойдя стороной владения тюменского хана Ибака, отряд перешел с Тавды на Тобол, в Сибирь, Иртыш и Обь. Там русские ратники «повоевали» Югру, взяв в плен несколько угорских князей. Слово «Сибирь» впервые было упомянуто в монгольской хронике 1240 года. Историк Лев Николаевич Гумилев следующим образом объяснял это название: «Так назывались угорские племена, населявшие бассейн Оби и ее притоков, в частности манси (вогулы). Название «Сибир» фигурирует в титулатуре двух тюркских ханов: Сыби-хан и Шибихан». Действительно, вначале это название относились лишь к нижнему течению Оби. Князь Курбский-Черный писал: «А от Сибири шли по Иртышу... вниз». Поход 1483 года, длившийся несколько месяцев, имел важные последствия. Весной следующего года в Москву прибыло посольство «от всея земли Кодские и Югорские», доставило подарки Ивану III и просьбу отпустить пленных. Послы признали себя вассалами русского государя и обязались ежегодно поставлять в его казну дань с населения подвластных им районов. Однако установившиеся даннические отношения ряда югорских земель с Россией оказались непрочными. В конце XV века правительство Ивана III предприняло новый поход московского войска в отдаленную Югру, послав зимой 1499 года более 4 тысяч ратников под руководством московских воевод Семена Курбского, Петра Ушатого и Василия Заболоцкого. Русские построили крепость на Печоре, а к марту 1500 года заняли 40 городков и взяли в плен 58 югорских князей. В итоге Югорская земля была подчинена, и сбор дани стал осуществляться систематически. Доставка пушнины вменялась в обязанность угорских и самодийских «князьцов». С середины XVI века в Югорскую землю стали посылать особых правительственных сборщиков - «данщиков», доставлявших собранную местной знатью дань в Москву, что стало первым шагом к покорению Сибири, которое решительно началось уже с конца XVI века. Одновременно шло и промысловое освоение русскими Западной Сибири. Этому способствовало крестьянское заселение северных районов России, бассейнов Печоры, Вычегды, Приуралья. С XVI века русские промысловики и торговые люди стали все чаще появляться за Уралом, используя промысловые селения Северо-Восточного Поморья (Пустозерский острог, Усть-Цилемскую слободу, Роговой городок) как перевалочные базы. В Зауралье промышленные люди создавали временные промысловые зимовья, на месте которых позднее появились русские остроги Березовский, Обдорский и др. В свою очередь угры и самодийцы стали приезжать для обмена товаров в Пустозерский острог и Роговой городок. Тесное общение с жителями Северо-Западной Сибири привело к тому, что русские промысловики заимствовали у них приемы охоты и рыболовства, стали использовать для езды оленей и собак. Многие из них подолгу живя в Сибири, умели говорить на угорском и самодийском языках. Сибирское население, в свою очередь, используя привозимые русскими железные изделия (ножи, топоры, наконечники стрел и пр.), совершенствовало приемы охоты, рыбной ловли и морского промысла. Русские купцы шли и на юг, стремясь развивать ранее налаженные торговые связи с Персией, Индией. Когда в 1466 году тверские купцы узнали, что к московскому великому князю Ивану III приехал из Закавказья посол ширванского властителя Асан-бек и что Иван III отправляет с ответным посольством бывшего тверского купца Василия 188 Папина, они снарядили два корабля, чтобы с посольским караваном доехать до Ширвана. Среди тверичей, отправлявшихся в далекое путешествие, был и купец Афанасий Никитин. Его дневниковые записи стали одним из ценных древнерусских литературных памятников. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина в рукописи XVI века открыл и опубликовал в 1821 году Н. М. Карамзин. В конце данного раздела приведен полный текст «Хождения…». Превращение Московского княжества из данника Орды в мощную независимую державу не прошло незамеченным и за границей: в 1489 году посол императора Священной Римской империи Николай Поппель от имени своего сюзерена предложил Ивану III королевский титул. Великий князь отказался, указав, что «мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы… а поставления как прежде ни от кого не хотели, так и теперь не хотим». Иван III оставил о себе память, и как законодатель. В ходе проведенных реформ был принят свод законов страны - «Судебник» 1497 года. В это же время были заложены основы приказной системы управления, а также появилась поместная система землевладения. Были продолжены централизация страны и ликвидация раздробленности; Иван III вел достаточно жесткую борьбу с сепаратизмом удельных князей. Летом 1503 года Иван III серьезно заболел. Оставив дела, великий князь отправился в поездку по монастырям, начав с Троице-Сергиевого. Однако его состояние продолжало ухудшаться: он ослеп на один глаз; наступил частичный паралич одной руки и одной ноги. 27 октября 1505 года великий князь Иван III скончался. По сообщению В.Н. Татищева, великий князь перед смертью призвал к своей постели духовника и митрополита. Как отмечала летопись, «государь всея Русии быв на государьстве великом княженьи… лет 43 и 7 месяць, а всех лет живота его 65 и 9 месяц». Великий князь Иван III был похоронен в Архангельском соборе Московского Кремля. В царствование великого князя Московского Ивана III, правившего с 1462 по 1505 год, произошло освобождение Руси от длившегося более 200 лет татаро-монгольского ига, и объединение значительной части русских земель вокруг Москвы, а также завершено формирование Русского государства, территория которого была увеличена более чем вдвое. В целом большинство историков сходится во мнении, что правление Ивана III было чрезвычайно успешным, а распространенное имя великого князя - Иоанн III Васильевич «Великий» - соответствует масштабу его деяний в эпоху складывания единого Российского государства. Вместе с тем, русский историк Николай Иванович Костомаров в своем труде «Русская история в жизнеописании ее главнейших деятелей» характеризует Ивана III несколько иначе: «Русские историки называют Ивана Великим. Действительно, нельзя не удивляться его уму, сметливости, устойчивости, с какою он умел преследовать избранные цели, его уменью кстати пользоваться благоприятными обстоятельствами и выбирать надлежащие средства для достижения своих целей; но не следует, однако, упускать из вида, при суждении о заслугах Ивана Васильевича, того, что истинное величие исторических лиц в том положении, которое занимал Иван Васильевич, должно измеряться степенью благотворного стремления доставить своему народу возможно большее благосостояние и способствовать его духовному развитию: с этой стороны государствование Ивана Васильевича представляет мало данных. Он умел расширять пределы своего государства и скреплять его части под своею единою властью, жертвуя даже своими отеческими чувствами, умел наполнять свою великокняжескую сокровищницу всеми правдами и неправдами, но эпоха его мало оказала хорошего влияния на благоустроение подвластной ему страны. Сила его власти переходила в азиатский деспотизм, превращающий всех подчиненных в боязливых и безгласных рабов. Такой строй политической жизни завещал он сыну и дальнейшим потомкам. Его варварские 189 казни развивали в народе жестокость и грубость. Его безмерная алчность способствовала не обогащению, а обнищанию русского края. Покоренный им Новгород был ограблен точно так, как будто его завоевала разбойничья орда, вместо того, чтобы, с приобретением спокойствия под властью могучего государя, ему получить новые средства к увеличению своих экономических богатств». Учитывая такой подход Н.И. Костомарова к личности Ивана III ниже приведена Глава 13 «Великий князь и государь Иван Васильевич» из «Русской истории…». Н.И. КОСТОМАРОВ «История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей» Глава 13. Великий князь и государь Иван Васильевич Эпоха великого князя Ивана Васильевича составляет перелом в русской истории. Эта эпоха завершает собой все, что выработали условия предшествовавших столетий, и открывает путь тому, что должно было выработаться в последующие столетия. С этой эпохи начинается бытие самостоятельного монархического русского государства. После смерти Димитрия Донского великим князем был сын его Василий (13851425), который, насколько мы его понимаем, превосходил отца своего умом. При нем значительно двинулось расширение московских владений. Москва приобрела земли: суздальскую и нижегородскую. Получив от хана великое княжение, Василий Димитриевич так впал к нему в милость, что получил от него еще Нижний Новгород, Городец, Мещеру, Тарусу и Муром. Москвичи взяли Нижний изменой: нижегородский боярин Румянец предал своего князя Бориса Константиновича; Василий Димитриевич приказал взять под стражу этого князя, его жену и детей; Нижний Новгород навсегда был присоединен к московским владениям. Племянники Бориса, суздальские князья, были изгнаны, и Суздаль также достался Василию. Впоследствии, хотя суздальские князья помирились с московским великим князем и получили от него вотчины, но уже из рода в род оставались московскими слугами, а не самобытными владетелями. В 1395 году случилось событие, поднявшее нравственное значение Москвы: по поводу ожидаемого нашествия Тамерлана, которое, однако же, не состоялось, Василий Димитриевич приказал перенести из Владимира в Москву ту знаменитую икону, которую Андрей некогда унес из Киева в свой любимый город Владимир; теперь эта икона служила освящением первенства и величия Москвы над другими русскими городами. По следам своих предшественников, Василий Димитриевич притеснял Новгород, но не достиг, однако, цели своих замыслов. Два раза он покушался отнять у Новгорода его двинские колонии, пользуясь тем, что на двинской земле образовалась партия, предпочитавшая власть великого московского князя власти Великого Новгорода. Новгородцы благополучно отстояли свои колонии, но поплатились за это недешево: великий князь произвел опустошение в новгородской волости, приказал передушить новгородцев, убивших в Торжке одного доброжелателя московского великого князя, заставил новгородцев давать черный бор, захватил в свою пользу имения в волости Бежецкого Верха и Вологды; а главное, Новгород сам не мог обойтись без великого князя и должен был обращаться к нему за помощью, так как другой великий князь, литовский, покушался овладеть Новгородом. Орда в это время до того уже разлагалась от внутренних междоусобий, что Василий несколько лет не платил выхода хану и считал себя независимым; но в 1408 году на Москву неожиданно напал татарский князь Эдиги, который, подобно Мамаю, не будучи сам ханом, помыкал носившими имя хана. Василий Димитриевич не остерегся, рассчитывая, что Орда ослабела, и не предпринял заранее мер против хитрого врага, обольстившего его лицемерным благорасположением. Подобно отцу, Василий 190 Димитриевич бежал в Кострому, но лучше своего отца распорядился защитой Москвы, поручив ее храброму дяде, серпуховскому князю Владимиру Андреевичу. Москвичи сами сожгли свой посад. Эдиги не мог взять Кремля, зато Орда опустошила много русских городов и сел. Москва испытала, что если Орда не в силах была держать Русь в порабощении, как прежде, зато еще долго могла быть ей страшной своими внезапными набегами, разорениями и уводом в плен жителей. Впоследствии уже, в 1412 году, Василий ездил в Орду, поклонился новому хану Джелаледдину, принес ему выход, одарил вельмож, и хан утвердил за московским князем великое княжение, тогда как перед тем намеревался отдать его изгнанному нижегородскому князю. Власть ханов над Русью висела уже на волоске; но московские князья еще несколько времени могли пользоваться ею для усиления своей власти на Руси и прикрывать свои поползновения значением ее старинной силы, а между тем должны были принимать меры обороны против татарских вторжений, которые могли быть тем беспокойнее, что делались с разных сторон и от разных обломков разрушающейся Орды. На западе литовское могущество, возникшее при Гедимине, выросшее при Ольгерде, достигло своих крайних пределов при Витовте. По праву, верховная власть над Литвой и покоренной ею Русью находилась в руках Ягелла, польского короля; но Литвой в звании его наместника самостоятельно управлял двоюродный его брат Витовт, сын Кейстута, некогда задушенного Ягеллом. Витовт, по примеру своих предшественников, стремился расширить пределы литовского государства за счет русских земель и постепенно подчинял себе последние одни за другими. Василий Димитриевич был женат на дочери Витовта Софии: во все свое княжение он должен был соблюдать родственные отношения и вместе с тем был настороже против покушений тестя. Московский князь вел себя с большою осторожностью, насколько возможно было уступал тестю, но охранял себя и Русь от него. Он не помешал Витовту овладеть Смоленском: это происходило главным образом оттого, что последний смоленский князь Юрий был злодей в полном смысле слова, и сами смоляне предпочитали лучше отдаться Витовту, чем повиноваться своему князю. Когда же Витовт показал слишком явно свое намерение овладеть Псковом и Новгородом, московский великий князь открыто вооружился против тестя, так что дошло было до войны, однако в 1407 году дело окончилось между ними миром, по которому река Угра поставлена была гранью между московскими и литовскими владениями. Тесть пережил зятя, и при малолетнем наследнике Василии спор за первенство над Русью некоторое время склонялся на сторону Литвы. Татарское порабощение образовало между русскими княжениями такой строй, который несколько походил на феодальный, господствовавший в Западной Европе: князья, получившие свои владения от ханов в качестве вотчин, находились в подчинении одни другим, и само это подчинение, cмoтpя по обстоятельствам, имело разные степени. Московский князь сделался великим князем всей Руси, но на его земле, в его княжении были князья подручные, обязанные ему повиноваться: одни сохраняли больше самостоятельности над своими уделами, другие становились уже его слугами. За пределами московского княжения были князья, также называвшиеся великими, считавшие своими подручниками князей своей земли. Таким образом, после уничтоженного великого княжества суздальского, оставались еще довольно сильные великие князья - тверской и рязанский; кроме того, подручник рязанского, князь пронский также начал называться великим. Тот же титул носил старейший из ярославских князей. Эти так называемые великие князья, будучи старейшими над подручными князьями, сами должны были признавать над собой старейшинство московских великих князей и, видя со стороны Москвы дальнейшее посягательство на свою независимость, естественно искали ей противовес в Литве. Таким образом, после смерти Василия Димитриевича рязанский великий князь Иван Федорович, а за ним и князь пронский отдались на службу Витовту (1427). Одновременно с ними великий князь тверской Борис также отдался литовскому великому князю, выговорив себе 191 право власти над своими подручниками, князьями тверской земли. Сама Москва, находясь под властью несовершеннолетнею князя, которого мать была дочерью Витовта, очутилась под рукой литовского великого князя; по крайней мере, сам Витовт именно так смотрел на нее и писал немцам, что София с сыном и со всем великим княжеством московским отдалась ему в опеку и охранение. Витовту недоставало только полной независимости и королевского венца; он усиленно добивался его и склонил уже на свою сторону императора Сигизмунда, но польские прелаты и вельможи не допустили до такой опасной новизны, представив папе, что отделение Литвы и Руси от Польши может поставить преграду распространению римского католичества между православными. Папа отказал дать корону Витовту. Витовт умер в 1430 году, не достигнув своих целей, а после его смерти в Литве начались междоусобия. Долгое время и в Москве происходили беспорядки. Преемник Василия Димитриевича, Василий Васильевич, был человеком ограниченных дарований, слабого ума и слабой воли, но вместе с тем способный на всякие злодеяния и вероломства; члены московского княжеского дома находились в полном повиновении у Василия Димитриевича, а после его смерти подняли голову. Дядя Василия Васильевича, Юрий, добивался в Орде великого княжения. Хитрый и ловкий боярин Иван Димитриевич Всеволожский в 1432 году сумел устранить Юрия и доставить великое княжение Василию Васильевичу. Когда Юрий ссылался на свое родовое старейшинство, как дядя, и когда, по этому поводу, он указывал на прежние примеры предпочтения дядей племянникам, как старших летами и степенью родства, Всеволожский указал хану, что Василий уже получил княжение по воле хана, и эта воля должна быть выше всяких законов и обычаев: ничем не стесняясь, хан может кому угодно отдать свой улус. Это признание безусловной воли хана понравилось последнему; Василий Васильевич оставлен великим князем. Через некоторое время тот же боярин, рассердившись на Василия за то, что он, обещав жениться на его дочери, женился на внучке Владимира Андреевича серпуховского, Марии Ярославне - сам побудил Юрия отнять у племянника княжение. Тогда возобновились на Руси междоусобия, ознаменованные на этот раз гнусными злодеяниями. Юрий, захватив Москву, снова был изгнан из нее и скоро умер. Сын Юрия Василий Косой заключил с Василием мир, а потом, вероломно нарушив договор, напал на Василия, но был побежден, взят в плен и ослеплен (1435). Через несколько лет в Золотой Орде случилось такое событие: хан Улу-Махмет лишился престола и искал помощи великого князя московского. Великий князь не только не подал ему помощи, но еще прогнал его из пределов московской земли; тогда УлуМахмет со своими приверженцами основался на берегах Волги в Казани и положил начало татарскому казанскому царству, которое в продолжение целого столетия причиняло Руси опустошения. Улу-Махмет, уже в качестве казанского царя, мстил московскому государю за прошлое, победил его в битве, взял в плен. Василий Васильевич освободился от плена не иначе, как заплатив огромный выкуп. Вернувшись на родину, он поневоле должен был облагать народ большими податями и, кроме того, начал принимать в свое княжество татар и раздавать им поместья. Это возбудило против него ропот, которым воспользовался брат Косого, галицкий князь Димитрий Шемяка; соединившись с тверским и можайским князьями, он в 1446 году приказал вероломно схватить Василия в Троицком монастыре и ослепить. Шемяка овладел великим княжением и держал слепого Василия в заточении, но, видя в народе волнение, уступил просьбе рязанского епископа Ионы и отпустил пленного Василия, взяв с него клятву не искать великого княжения. Василий не сдержал клятвы: в 1447 году приверженцы слепого князя опять возвели его на княжение. Примечательно, что характер княжения Василия Васильевича с этих пор совершенно изменяется. Пользуясь зрением, Василий был самым ничтожным государем, но с тех пор, как он потерял глаза, все остальное его правление отличается твердостью, умом и решительностью. Очевидно, что именем слепого князя управляли умные и деятельные люди. Таковы были бояре: князья Патрикеевы, Ряполовские, Кошкины, 192 Плещеевы, Морозовы, славные воеводы: Стрига Оболенский и Феодор Басенок, но более всех митрополит Иона. Духовные власти всегда благоприятствовали стремлению к единодержавию. Вопервых, оно сходилось с их церковными понятиями: церковь русская, несмотря на политическое раздробление русской земли, была всегда единая и неделимая и постоянно оставалась образцом для политического единства. Во-вторых, духовные, как люди, составлявшие единственную умственную силу страны, лучше других понимали, что раздробление ведет к беспрестанным междоусобиям и ослабляет силы страны, необходимые для защиты против внешних врагов: только при сосредоточении верховной власти в одних руках представлялась им возможность безопасности для страны и ее жителей. Пока сан митрополита возлагаем был на людей нерусских, понятно, что, будучи чужды русскому краю по рождению и по связям, они не принимали слишком горячо к сердцу его интересов, ограничиваясь преимущественно областью церковных дел; но не так относились к русской земле природные русские, достигшие высшей духовной власти. Митрополиты Петр и Алексий показали уже себя политическими деятелями; еще более проявил себя в этом отношении умный митрополит Иона, которому пришлось занимать важное место при слепом и ничтожном Василии. Иона был родом из костромской земли, по прозвищу Одноуш. Достигнув рязанского епископа, он не сделался, однако, приверженцем местных рязанских видов; сочувствие его клонилось к Москве, потому что Иона, сообразно тогдашним условиям, в одной Москве видел центр объединения Руси. В 1431 году, по смерти митрополита Фотия, Иона был избран митрополитом, но цареградский патриарх вместо него, еще раньше, назначил грека Исидора. Этот Исидор в звании русского митрополита был на Флорентийском соборе, где провозглашена была уния, или соединение греческой церкви с римской на условиях признать римского первосвященника главой вселенской церкви. Исидор вместе с цареградским патриархом и византийским императором подчинился папе: Исидор был грек душою; все цели его были обращены на спасение своего погибающего отечества; он, как и некоторые другие греки, надеялся при посредстве папы возбудить силы Европы против турок. Эти виды и побуждали тогдашних греков жертвовать вековой независимостью своей церкви. Русь в глазах Исидора должна была служить орудием греческих патриотических целей. Но в Москве не приняли унии и прогнали Исидора. Несколько лет звание московского митрополита оставалось незанятым. В Киеве, после учреждения Витовтом отдельной митрополичьей кафедры, были свои митрополиты, но Москва не хотела знать их. Рязанский епископ Иона, как уже нареченный русскими духовными митрополит, имел между ними главенствующее значение и влияние, а наконец в 1448 году этот архиерей был возведен в сан митрополита собором русских владык помимо патриарха. Событие это было решительным переворотом: с этих пор восточно-русская церковь перестала зависеть от цареградского патриарха и получила полную самостоятельность. Средоточие ее верховной власти было в Москве. Обстоятельство это окончательно подняло то нравственное значение Москвы, которое намечено было еще митрополитом Петром, поддерживалось Алексием, получило большой блеск от перенесения иконы Богородицы из Владимира. С этих пор русские земли, еще непокорные Москве и думавшие оградить от нее свою самобытность - Тверь, Рязань, Новгород, привязывались крепче к Москве духовною связью. Усевшись в Москве, слепой великий князь назначил своим соправителем старшего сына Ивана, который с тех пор стал называться, как и отец его, великим князем: так показывают тогдашние договорные грамоты. Тогда началась и постепенно расширялась политическая деятельность Ивана: достигнув совершенного возраста, он, без сомнения, вместо слепого родителя, еще при жизни его руководил совершавшимися событиями, которые клонились к укреплению Москвы. Князь Димитрий Шемяка, вынужденный дать так называемую «проклятую грамоту», в которой клятвенно обещал отказаться от всяких покушений на великое княжение, не переставал оказывать вражду к Василию Темному. 193 Духовенство писало Шемяке увещательную грамоту, Шемяка не слушал нравоучений, и московское ополчение, напутствуемое благословениями Ионы, двинулось на Шемяку в Галич вместе с молодым великим князем. Шемяка потерпел поражение и бежал в Новгород, где новгородцы дали ему приют. Галич со своей волостью был вновь присоединен к Москве. Шемяка продолжал злоумышлять против Василия, взял Устюг и там было утвердился, но молодой великий князь Иван Васильевич выгнал его оттуда; Шемяка опять бежал в Новгород. Митрополит Иона своею грамотою объявил Шемяку отлученным от церкви, запрещал православным людям с ним есть и пить и обвинял новгородцев за то, что они приняли его к себе. Тогда в Москве решили расправиться с Шемякой тайным убийством: дьяк Степан Бородатый, при посредничестве Шемякина боярина Ивана Котова, в 1453 году подговорил повара Шемяки приправить ему курицу ядом. Вслед за тем, в 1454 году, союзник Шемяки князь Иван Андреевич Можайский, не дожидаясь прибытия московского войска, бежал в Литву. Двое великих князей: тверской и рязанский, искавшие против Москвы опоры в Литве, увидали, что на Литву надежды мало, и пристали к Москве заблаговременно, прежде чем Москва употребила против них насилие. Первый отдал свою дочь Марию за молодого московского великого князя Ивана Васильевича, а в 1454 году, при посредничестве митрополита Ионы, заключил договор, которым обещался с детьми своими быть во всем заодно с Москвою; последний в 1456 году, перед своею смертью, отдал восьмилетнего сына на попечение великому князю московскому: московский великий князь перевез отрока в Москву, а в рязанскую землю послал своих наместников. Тогда же князь московской земли, серпуховской, Василий Ярославич, ревностный слуга и товарищ в несчастии Василия Темного, по какомуто наговору был схвачен и заточен в Вологду, где и умер со своими детьми: его старший сын убежал в Литву. Затем суздальские князья, получив от московского великого князя вотчины, чуя над собою беду, сами убежали из дарованных им вотчин, чтобы избежать опасных столкновений с Москвою. В 1456 году расправилась Москва с Новгородом. Еще ранее этого времени великий князь наложил на Новгород 8000 рублей. Прием, оказанный Шемяке Новгородом, раздражал московских великих князей. Новгородцы досадовали на то, что Москва их обирает, не хотели платить наложенной по договору суммы; кроме того, между Москвой и Новгородом возникали поземельные недоразумения: новгородские бояре покупали себе земли в ростовской и белозерской землях, а Новгород оказывал притязание, чтобы эти владения новгородцев тянули (подчинялись) к Новгороду. Великий московский князь объявил Новгороду войну. Московские подручные князья: Стрига Оболенский и Федор Басенок овладели Русою; новгородцы, поспевшие на выручку Русы, были разбиты. Великий князь с сильным войском пошел к Новгороду и стал в Яжелбицах. Тогда Новгород выслал к нему епископа Евфимия со старыми посадниками, тысячскими и житыми (т.е. зажиточными домовладельцами) от пяти концов Новгорода. Был заключен договор. Новгород, кроме прежних 8000 рублей, должен был заплатить великому князю еще 8500 рублей, возвратить все земли, приобретенные новгородцами в областях, тянувших к Москве, давать великому князю черный бор в своих волостях и судные пени; но главное - Новгород обязался отменить «вечные» (вечевые, исходившие от веча) грамоты, писать грамоты от имени великого князя и употреблять великокняжескую печать. Последним условием поражалась сущность новгородской свободы и предвещалось скорое падение независимости Новгорода. Новгородцы чувствовали свою близкую беду и ненавидели московского государя. В 1460 году Василий Темный прибыл в Новгород с сыновьями Юрием и Андреем. Новгородцы собрались на вече у Св. Софии и собирались убить его с детьми, но владыка новгородский Иона отговорил их: «Из этого нам не будет пользы - представлял он, останется еще один сын, старший, Иван: он выпросит у хана войско и разорит нас». Притесняя Новгород, Москва налагала тяжелую руку и на две его самостоятельные колонии: Псков и Вятку. 194 Псков не оказывал против Москвы никакой вражды, хотя московским князьям не могло понравиться то, что псковичи в 1459 году встретили Шемякина сына с крестным ходом и в продолжение трех недель оказывали ему почести. Псков, как земля вольная, попрежнему принимал к себе князей отовсюду, и таким князем был там Александр Черторижский, из литовского княжеского рода. В 1460 году московский великий князь потребовал, чтобы Черторижский, если хочет оставаться псковским князем, присягнул в верности Москве. Черторижский не захотел присягать и уехал из Пскова, а псковичи с тех пор стали принимать себе князьями наместников московского государя. Вятка, новгородская колония, основанная в XIII веке выходцами, недовольными Новгородом, и потому постоянно остававшаяся независимою от Новгорода и даже враждебною к нему, помогала Шемяке в его борьбе с Василием Темным. За это она понесла наказание, когда Василий вышел из борьбы победителем. Два раза отправлено было против нее московское войско - в 1458 и в 1459 годах. Первый поход был неудачен; во второй - московские воеводы, князья Ряполовский и Патрикеев, взяли вятские города: Орлов и Котельнич, и заставили вятчан признать над собою верховную власть Василия. Василий Темный скончался 5 марта 1462 года от неудачного лечения тела зажженным трутом. Он на один год пережил своего важнейшего советника, митрополита Иону, умершего 31 марта 1461 года. Сын Василия Иван, и без того уже управлявший государством, остался единым великим князем. Начало его единовластия не представляло в сущности никакого нового поворота против прежних лет. Ивану оставалось идти по прежнему пути и продолжать то, что было им уже сделано при жизни отца. Печальные события с его отцом внушили ему с детства непримиримую ненависть ко всем остаткам старой удельно-вечевой свободы и сделали его поборником единодержавия. Это был человек крутого нрава, холодный, рассудительный, с черствым сердцем, властолюбивый, непреклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный; во всех его действиях видна постепенность, даже медлительность; он не отличался ни отвагою, ни храбростью, зато умел превосходно пользоваться обстоятельствами; он никогда не увлекался, зато поступал решительно, когда видел, что дело созрело до того, что успех несомненен. Забирание земель и возможно прочное присоединение их к московскому государству было заветною целью его политической деятельности; следуя в этом деле за своими прародителями, он превзошел всех их и оставил пример подражания потомкам на долгие времена. Рядом с расширением государства Иван хотел дать этому государству строго самодержавный строй, подавить в нем древние признаки земской раздельности и свободы, как политической, так и частной, поставить власть монарха единым самостоятельным двигателем всех сил государства и обратить всех подвластных в своих рабов, начиная от близких родственников до последнего земледельца. И в этом Иван Васильевич положил твердые основы; его преемникам оставалось дополнять и вести дальше его дело. В первые годы своего единовластия Иван Васильевич не только уклонялся от резких проявлений своей главной цели полного объединения Руси, но оказывал при всяком случае видимое уважение к правам князей и земель, представлял себя ревнителем старины, и в то же время заставлял чувствовать как силу тех прав, какие уже давала ему старина, так и ту степень значения, какую ему сообщал его великокняжеский сан. У Ивана Васильевича, как показывают его поступки, было правилом прикрывать все личиною правды и законности, казаться противником насильственного введения новизны; он вел дела свои так, что полезная для него новизна вызывалась не им самим, а другими. Решительный и смелый, он был до крайности осторожен там, где возможно было какое-нибудь противодействие его предприятиям. Он не затруднился вскоре после смерти отца, в 1463 году, покончить с ярославским княжением, потому что там не могло быть никакого сопротивления. До тех пор Ярославль со своею волостью находился во власти особых князей, хотя уже давно подручных московскому великому князю. Князья эти 195 происходили из рода Федора Ростиславича, князя племени смоленских князей, жившего в XIII веке и причисленного к лику святых; в описываемое нами время род их разделился на многие княжеские фамилии, как-то: Курбские, Засекины, Прозоровские, Львовы, Шехонские, Сонцевы, Щетинины, Сицкие, Шаховские, Кубенские, Троекуровы, Шастуновы, Юхотские и пр. Все владения их составляли ярославскую землю, и над всеми ими, точно как в других землях, например в тверской или в рязанской, был из их рода главный старейший князь, носивший титул великого: ему принадлежал Ярославль. Таким великим князем ярославской земли был в то время князь Александр Федорович. Этот великий князь ярославский был столько же бессилен, как и его многочисленные подручники. Иван Васильевич приобрел Ярославль со всей землею старанием дьяка Алексея Полуэктова; неизвестно, все ли князья ярославской земли подчинились московскому государю добровольно: мы не знаем обстоятельств этого события; само собой разумеется, что волей-неволей эти князья должны были делать все, чего хотел от них сильный властитель, и все они поступили в число его слуг. Но не так относился Иван Васильевич к более сильным князьям: тверскому и рязанскому. С тверским, своим шурином, он тотчас по смерти отца своего заключил договор, в котором положительно охранялось владетельное право тверского князя над своею землей; не в политике Ивана Васильевича было раздражать без нужды соседа, жившего на перепутье между Москвой и Новгородом, в то время, когда московский великий князь предвидел неминуемую разделку с Новгородом и должен был подготавливать союзников себе, а не Новгороду против себя. Рязанский великий князь уже прежде был в руках Москвы. Иван Васильевич не отнял у него земли его, а в 1464 году женил его на своей сестре, признал самостоятельным владетелем, но совершенно взял в свои руки; никогда уже после того Иван Васильевич не имел повода обращаться со своим зятем иначе, так как рязанский князь не выходил из повиновения у московского. Возникло у Ивана дело со Псковом; и тут-то Иван столько же показал наружного уважения к старине, сколько и заставил псковичей уважать свою власть и значение своего сана. В 1463 году псковичи прогнали от себя присланного к ним против их воли великокняжеского наместника и отправили к Ивану послов просить другого. Иван Васильевич гневался, три дня не пускал к себе на глаза псковских послов; наконец на четвертый день как бы смиловался и, допустивши их, сначала пригрозил им, а потом сказал: «Я хочу жаловать отчину Псков по старине: какого князя хотите, такого вам и дам!» И отдал им тогда того самого (звенигородского) князя, которого псковичи сами желали. Иван Васильевич в этом случае, хотя и сделал угодное псковичам, по обычаям старины, однако вместе с тем внушил им, что они обязаны этим соблюдением их старинных прав единственно его воле и милости, а если б он захотел, то могло быть и иначе. Сделавши псковичам угодное как бы из уважения к старине, он потом поступил и против их желания, также из уважения к старине. Псковичи, недовольные новгородским владыкой, затевали отложиться от этого владыки и просили себе особого епископа. Иван Васильевич, опираясь на старину, отказал им в их просьбе вместе с митрополитом Феодосием, заступившим место Ионы. Не в видах московской политики было вооружать против московского великого князя высшую новгородскую духовную власть, которая, напротив, склоняясь, в силу своих интересов, к Москве, могла обессиливать новгородские стремления, противодействовавшие московскому единовластию. Псковичи в этом деле принуждены были сообразоваться с волею великого князя и отказались от своих планов именно потому, что в Москве решили так великий князь и митрополит. Но не давал московский государь по этому делу слишком зазнаться и Новгороду. Когда Новгород попросил у него воевод, чтобы действовать оружием против Пскова, за то, что Псков не повинуется новгородскому владыке. Иван Васильевич сделал новгородцам выговор за такую просьбу. В 1467 году наступило тяжелое время для Руси. Открылась повальная болезнь, так называемая в те времена «железа» (чума); она свирепствовала в новгородской и псковской 196 земле, захватила зимою и московскую землю: множество людей умирало и по городам, и по селам, и по дорогам. На умы нашло уныние и страх. Толковали о близком конце мира; говорили, что скоро окончится шестая тысяча лет существования мира и тогда настанет страшный суд; рассказывали о чудных явлениях в природе, предзнаменующих что-то роковое: ростовское озеро две недели выло ночью, не давая спать людям, а потом был слышен в нем странный стук. Среди этой всеобщей тревоги и уныния умерла жена Ивана, тверская княжна Мария. Говорили, что она была отравлена1. Смерть этой княгини остается темным событием: она развязала Ивана и дала ему скоро возможность вступить в другой брак, важный по своим последствиям. Был у Ивана в то время какой-то итальянец; его называют в современных летописях Иван Фрязин2; он занимал при дворе московского великого князя должность денежника (т.е. чеканщика монет). По всем вероятиям, ему принадлежала первая мысль сочетать великого князя с греческою царевною, и он дал знать в свое отечество, что московский государь овдовел. Через два года, в 1469, явилось в Москву посольство от римского кардинала Виссариона. Кардинал этот, природный грек, был прежде митрополитом никейским и на Флорентийском соборе вместе с русским митрополитом Исидором принял унию. Тогда как товарищ его Исидор воротился в отечество и пал, сражаясь против турок, в роковой день взятия Константинополя, Виссарион остался в чести в Риме. От него в посольстве приехал грек именем Юрий и два итальянца: один Карл, старший брат денежника Ивана, а другой их племянник, по имени Антоний. Они от имени своего кардинала сообщали великому князю, что в Риме проживает племянница последнего греческого императора Константина Палеолога, дочь его брата Фомы, который, державшись несколько времени в Пелопонесе со званием деспота морейского, был принужден, наконец, по примеру многих своих соотечественников, искать убежища в чужой земле, перешел в Италию с двумя сыновьями Андреем и Мануилом и умер в Риме. Дочь его, по имени Зинаида София (впоследствии известная под последним именем), не хотела выходишь замуж за принца римско-католической веры. Ее сватали французский король и миланский герцог, но она отказала обоим: и было бы подручно - представляли послы кардинала - великому князю московскому, как государю православной восточной церкви, сочетаться с нею браком. Иван Васильевич в 1469 году послал сватом к папе Павлу II и кардиналу Виссариону своего денежника Ивана, прозываемого Фрязином. Между тем политическая деятельность московского государя обратилась тогда на восток. Казанское царство, недавно еще основанное и так грозно заявившее себя при Василии Темном, сильно беспокоило Русь: из его пределов делались беспрестанные набеги на русские земли; уводились русские пленники. Набеги эти производили татары и подвластные татарам черемисы - самое свирепое из финско-татарских племен, населявших восток нынешней Европейской России. Иван отправлял отряды разорять черемисскую землю, а в 1468 году ему представлялся случай посадить в Казани своего подручника и таким образом сделать ее подвластной себе. Некоторые казанские вельможи, недовольные тогдашним своим ханом Ибрагимом, приглашали к себе Касима, одного из тех царевичей, которым еще Василий Темный дал приют и поместья на русской земле. Иван Васильевич отправил два войска против Казани. Предприятие не удалось, отчасти потому, что Вятка боялась усиления Москвы и не хотела помогать ей против Казани, а стала на сторону последней. Иван не остановился на первых неудачах и в 1470 году послал снова под Казань рать со своими братьями. Хан Ибрагим заключил мир с Москвой, освободивши всех русских пленников, какие находились в неволе за протекшие сорок лет. Современные известия сообщают, что Ибрагим заключил мир на всей воле великого князя; условия этого мира нам неизвестны, но, вероятно, мир этот служил подготовкой к тому, что с большим успехом достигнуто было Иваном позже. Затем обстоятельства обратили деятельность Ивана Васильевича к северу. Целые полтора века Москва подтачивала самостоятельность и благоденствие Новгорода: 197 Новгород терпел частые вымогательства денег, захваты земель, разорение новгородских волостей, и потому вполне было естественно, что в Новгороде издавна ненавидели Москву. Озлобление к Москве дошло до высокой степени в княжение Василия Темного. Самостоятельность Великого Новгорода висела на волоске. Была пора прибегнуть к последним средствам. В Новгороде, как часто бывало в купеческой республике, было очень велико число тех, которые личную выгоду предпочитали всему на свете и подчиняли ей патриотические побуждения. Еще за двадцать пять лет перед тем летописец жаловался, что в Новгороде не было ни правды, ни суда; ябедники сталкивались между собою, поднимали тяжбы, целовали ложно крест; в городе, по селам и волостям - грабеж, неумеренные поборы с народа, вопль, рыдания, проклятие на старейших и на весь Новгород, и стали новгородцы предметом поругания для соседей. Такие явления неизбежны там, где выше всего ценятся своекорыстные интересы. Но когда слишком очевидно приближалась опасность падения независимости, в Новгороде образовался кружок, соединившийся во имя общего дела, думавший во что бы то ни стало спасти свое отечество от московского самовластия. Душой этого кружка была женщина, вдова посадника, Марфа Борецкая. К сожалению, источники дают нам чрезвычайно мало средств определить ее личность; во всяком случае, несомненно, что она имела тогда важнейшее влияние на ход событий. Она была мать двух взрослых женатых сыновей, имела уже внука3. Марфа была очень богата; в своем новгородском дворе на Софийской стороне, который современники прозвали «чудным», она привлекала своим хлебосольством и собирала около себя людей, готовых стоять за свободу и независимость отечества. Кроме сыновей Марфы, с ней заодно были люди знатных боярских фамилий того времени: Арбузовы, Афанасьевы, Астафьевы, Григоровичи, Лошинские, Немиры и др. Люди этой партии имели влияние на громаду простого народа и могли, по крайней мере до первой неудачи, ворочать вечем. Так как им ясно казалось, что Великий Новгород не в силах сам собою защитить себя от Москвы, которая могла двинуть на него, сверх сил своей земли, еще силы других, уже подчиненных ей земель, то патриоты пришли к убеждению, что лучше всего отдаться под покровительство литовского великого князя и короля польского Казимира. Иван Васильевич узнал обо всем, что делается и замышляется в Новгороде, не заявил гнева Новгороду, напротив, кротко послал сказать: «Люди новгородские, исправьтесь, помните, что Новгород - отчина великого князя. Не творите лиха, живите по старине!» Новгородцы на вече оскорбили послов великого князя и дали такой ответ на увещание Ивана Васильевича: «Новгород не отчина великого князя, Новгород сам себе господин!» И после того не показал гнева великий князь, но еще раз приказал сказать Великому Новгороду такое слово: «Отчина моя, Великий Новгород, люди новгородские! Исправьтесь, не вступайтесь в мои земли и воды, держите имя мое честно и грозно, посылайте ко мне бить челом, а я буду жаловать свою отчину по старине». Бояре замечали великому князю, что Новгород оскорбляет его достоинство. Иван хладнокровно сказал: «Волны бьют о камни и ничего камням не сделают, а сами рассыпаются пеной и исчезают как бы в посмеяние. Так будет и с этими людьми новгородцами». В конце 1470 года новгородцы пригласили к себе князя из Киева, Михаила Олельковича. Это был так называемый «кормленный» князь, каких прежде часто приглашали к себе новгородцы, уступая им известные доходы с некоторых своих волостей. В это время скончался владыка новгородский Иона. Избранный на его место по жребию Феофил был человек слабый и бесхарактерный; он колебался то на ту, то на другую сторону; патриотическая партия взяла тогда верх до того, что заключен был от 198 всего Великого Новгорода договор с Казимиром: Новгород поступал под верховную власть Казимира, отступал от Москвы, а Казимир обязывался охранять его от покушений московского великого князя. Узнавши об этом, Иван Васильевич не изменил своему прежнему хладнокровию. Он отправил в Новгород кроткое увещание и припоминал, что Новгород от многих веков знал один только княжеский род, Св. Владимира: «Я князь великий, - приказал он сказать Новгороду через своего посла, - не чиню над вами никакого насилия, не налагаю на вас никаких тягостей более того, сколько было налагаемо при моих предках, я еще хочу больше вас жаловать, свою отчину». Вместе с этим послал новгородцам увещание и митрополит Филипп, заступивший место Феодосия, удалившегося в монастырь. Архипастырь представлял им, что отдача Новгорода под власть государя латинской веры есть измена православию. Это увещание зашевелило было религиозное чувство многих новгородцев, но ненависть к Москве на время взяла верх. Патриотическая партия пересилила. «Мы не отчина великого князя, кричали новгородцы на вече, - Великий Новгород извека вольная земля! Великий Новгород сам себе государь!» Великокняжеских послов отправили с бесчестием. Иван Васильевич и после этого не разгневался и еще раз послал в Новгород своего посла, Ивана Федоровича Торопкова, с кротким увещанием: «Не отступай, моя отчина, от православия: изгоните, новгородцы, из сердца лихую мысль, не приставайте к латинству, исправьтесь и бейте мне челом; я вас буду жаловать и держать по старине». И митрополит Филипп еще раз послал увещание; насколько хватало у него учености, обличал он латинское неверие и убеждал новгородского владыку удерживать свою паству от соединения с латинами. Это было весной 1471 года. Ничто не помогло, хотя в это время призванный новгородцами из Киева князь ушел от них и оставил по себе неприятные воспоминания, так как его дружина позволяла себе разные бесчинства. Партия Борецких поддерживала надежду на помощь со стороны Казимира. Только тогда решился Иван Васильевич действовать оружием. 31 мая он отправил рать свою под начальством воеводы Образца на Двину отнимать эту важную волость у Новгорода; 6 июня двинул другую рать в двенадцать тысяч под предводительством князя Данила Дмитриевича Холмского к Ильменю, а 13 июня отправил за ним на побережье реки Меты третий отряд под начальством князя Василия Оболенского Стриги. Великий князь дал приказание сжигать все новгородские пригороды и селения и убивать без разбора и старых, и малых. Цель его была обессилить до крайности новгородскую землю. Разом с этими войсками подвигнуты были великим князем на Новгород силы Пскова и Твери. Московские ратные люди, исполняя приказание Ивана Васильевича, вели себя бесчеловечно; разбивши новгородский отряд у Коростыня, на берегу Ильменя, московские военачальники приказывали отрезывать пленникам носы и губы и в таком виде отправляли их показаться своим собратьям. Главное новгородское войско состояло большей частью из людей непривычных к битве: из ремесленников, земледельцев, чернорабочих. В этом войске не было согласия. 13 июля, на берегу реки Шелони, близ устья впадающей в Шелонь реки Дряни, новгородцы были разбиты наголову. Иван Васильевич, прибывши с главным войском вслед за высланными им отрядами, остановился в Яжелбицах и приказал отрубить голову четверым, взятым в плен, предводителям новгородского войска и в числе их сыну Марфы Борецкой Димитрию Исаакиевичу4. Из Яжелбиц Иван двинулся в Русу, оттуда к Ильменю и готовился добывать Новгород оружием. Поражение новгородского войска произвело переворот в умах. Народ в Новгороде был уверен, что Казимир явится или пришлет войско на помощь Новгороду; но из Литвы не было помощи. Ливонские немцы не пропустили новгородского посла к литовскому 199 государю. Народ завопил и отправил своего архиепископа просить у великого князя пощады. Владыка с послами от Великого Новгорода прежде всего одарил братьев великого князя и его бояр, а потом был допущен в шатер великого князя и в таких выражениях просил его милости: «Господине великий князь Иван Васильевич всея Руси, помилуй, Господа ради, виновных перед тобою, людей Великого Новгорода, своей отчины! Покажи, господине, свое жалованье, уйми меч и огонь, не нарушай старины земли своей, дай видеть свет безответным людям твоим. Пожалуй, смилуйся, как Бог тебе на сердце положит». Братья великого князя, а за ними московские бояре, принявшие подарки от новгородцев, кланялись своему государю и просили за Новгород. Перед этим Иван Васильевич получил от митрополита грамоту: московский архипастырь просил оказать пощаду Новгороду. Как бы снисходя усиленному заступничеству за виновных митрополита, своих братьев и бояр, великий князь объявил новгородцам свое милосердие: «Отдаю нелюбие свое, унимаю меч и грозу в земле новгородской и отпускаю полон без окупа». Заключили договор. Новгород отрекся от связи с литовским государем, уступил великому князю часть двинской земли, где новгородское войско было разбито московским. Вообще в двинской земле (Заволочье), которую Новгород считал своей собственностью, издавна была чересполосица. Посреди новгородских владений были населенные земли, на которые предъявляли права другие князья, особенно ростовские. Это было естественно, так как население подвигалось туда из разных стран Руси. Великий князь московский, как верховный глава всех удельных князей и обладатель их владений, считал все такие спорные земли своей отчиной и отнял их у Новгорода, как бы опираясь на старину. Новгород, кроме того, обязался заплатить «копейное» (контрибуцию). Сумма копейного означалась в пятнадцать с половиною тысяч, но великий князь скинул одну тысячу. Во всем остальном договор этот был повторением того, какой заключен при Василии Темном. «Вечные» грамоты также уничтожались. Верный своему правилу действовать постепенно, Иван Васильевич не уничтожил самобытности новгородской земли, а предоставил новгородцам подать ему вскоре повод сделать дальнейший шаг к тому, чего веками домогалась Москва над Великим Новгородом. Ближайшим последствием этой несчастной войны было то, что новгородская земля была так разорена и обезлюдена, как еще не бывало никогда во время прошлых войн с великими князьями. Этим разорением московский государь обессилил Новгород и на будущее время подготовил себе легкое уничтожение всякой его самобытности. Иван Васильевич удержал за собою Вологду и Заволочье, а в следующем 1472 году отнял у Великого Новгорода Пермь. Эта страна управлялась под верховною властью Новгорода своими князьками, принявшими христианство, которое с XIV века, со времени проповеди Св. Стефана, распространилось в этом крае. В Перми обидели каких-то москвичей. Иван Васильевич придрался к этому и отправил в пермскую землю рать под начальством Федора Пестрого. Московское войско разбило пермскую военную силу, сожгло пермский город Искор и другие городки; пермский князь Михаил был схвачен и отослан в Москву. Пермская страна признала над собой власть великого князя московского. Иван Васильевич и здесь поступил согласно своей обычной политике: он оставил Пермь под управлением ее князей, но уже в подчинении Москве, а не Новгороду; по крайней мере, до 1500 года там управлял сын Михаила, князь Матвей, и только в этом году был сведен с княжения и заменен русским наместником. Между тем посланный в Рим Иван Фрязин обделал данное ему поручение. Папа отпустил его, давши полное согласие на брак московского великого князя с греческой царевной, и вручил грамоту на свободный приезд московских послов за невестой. Возвращаясь назад, Иван Фрязин заехал в Венецию, назвался там большим послом великого князя московского и был принят с честью венецианским правителем (дожем) 200 Николаем Троно. Венеция вела тогда войну с Турцией; представилось соображение отправить вместе с московским послом посла от венецианской республики к хану Золотой Орды, чтобы подвигнуть его на турок. Послом для этой цели избран был Джованни Баттиста Тревизано. Иван Фрязин почему-то счел за лучшее скрыть перед великим князем цели этого посольства и настоящее звание посла, которого назвал купцом, своим родственником. Он отправил его частным образом в дальнейший путь. Иван Васильевич, получивши с Фрязином от папы согласие на брак, немедленно отправил за невестой в Рим того же Ивана Фрязина с другими лицами. Когда же Иван Фрязин уехал, вдруг открылось, что Тревизано не купец, а посол: за ним отправили погоню, догнали в Рязани и привезли в Москву. Великий князь естественно подозревал, что тут кроется что-то дурное, и приказал посадить Тревизано в тюрьму. Ивану Фрязину, по возвращении в Москву, готовилась заслуженная кара за обман. Иван Фрязин явился в Рим уполномоченным представлять лицо своего государя. Папой, вместо недавно умершего, был тогда Сикст IV. Этот папа и все его кардиналы увидели в сватовстве московского великого князя случай провести заветные цели римской церкви: во-первых, ввести в русской земле флорентийскую унию и подчинить русскую церковь папе, во-вторых - двинуть силы русской земли против турок, так как в тот век мысль об изгнании турок из Европы была ходячею мыслью на Западе. У римского двора было вообще в обычае, что если к нему обращались, или хотели с ним сблизиться те, которые не признавали власти папы, то это толковалось готовностью со стороны последних добровольно подчиниться власти римского первосвященника. И теперь достаточно было одного сватовства московского великого князя и, по поводу этого сватовства, отправки посольства в Рим, чтобы в таком событии видеть не только желание присоединения, но уже как бы совершившееся присоединение московского государя к римско-католической церкви. Папа в своем ответе Ивану Васильевичу прямо хвалил его за то, что он принимает флорентийскую унию и признает римского первосвященника главой церкви: папа, как будто по желанию великого князя московского, отправлял в Москву легата исследовать на месте тамошние религиозные обряды и направить на истинный путь великого князя и его подданных. Вероятно, Иван Фрязин со своей стороны подал к этому повод неосторожным заявлением преданности папе от лица великого князя: наши летописи уверяют, что он сам прикидывался католиком, тогда как, находясь в русской земле, уже принял восточное православие. 24-го июня 1472 года, нареченная невеста, под именем царевны Софии, выехала из Рима в сопровождении папского легата Антония. С ней отправилась толпа греков: между ними был посол от братьев Софии, по имени Димитрий. Она плыла морем, высадилась в Ревеле и 13-го октября прибыла во Псков, а оттуда в Новгород. В обоих городах встречали ее с большим почетом; во Пскове пробыла София пять дней, благодарила псковичей за гостеприимство и обещала ходатайствовать перед великим князем о их правах; но псковичи с удивлением смотрели на папского легата в красной кардинальской одежде, в перчатках; более всего поражало их то, что этот высокопоставленный духовный сановник не оказывал уважения к иконам, не полагал на себя крестного знамения, и только, подходя к образу Пречистой Богородицы, перекрестился, но и то, как было замечено, сделал это по указанию царевны. Такое поведение легата еще соблазнительнее должно было показаться в Москве, где менее, чем во Пскове и в Новгороде, имели возможность знать приемы западных католиков. Уже невеста приближалась к Москве, как в Москву дошла весть о том, что везде, где невеста останавливается, перед папским легатом, который сопровождал ее, несли серебряное литое распятие - «латинский крыж»; великий князь стал советоваться со своими боярами: можно ли допустить такое шествие легата с его распятием по Москве? Некоторые полагали, что не следует ему препятствовать; другие говорили: на земле нашей никогда того не бывало, чтобы латинская вера была в почете. Великий князь послал спросить об этом митрополита. «Нельзя тому статься, - сказал митрополит, - чтоб он так 201 входил в город, да и приближаться к городу ему так не следует: если ты его почтишь, то он - в одни ворота в город, а я в другие ворота вон из города! Не только видеть, и слышать нам о том не годится; кто чужую веру хвалит, тот над своей верою ругается». Тогда великий князь послал к легату сказать, чтоб он спрятал свое литое распятие. Легат, подумавши, повиновался. Иван Фрязин при этом усиленно доказывал, что следует оказать честь папе в лице его легата, так как папа оказывал у себя честь русскому посольству. Бедный итальянец был слишком смел, надеялся на свои услуги, оказанные великому князю, и не знал, что его ожидает. За пятнадцать верст от Москвы выехал навстречу невесте боярин великого князя Федор Давидович: тут Ивана Фрязина заковали и отправили в Коломну; его дом и имущество разграбили, его жену и детей взяли в неволю. 12-го ноября прибыла невеста в Москву; там все уже было готово к бракосочетанию. Митрополит встретил ее в церкви; он благословил крестом как царевну, так и православных людей, сопровождавших ее. Из церкви она отправилась к матери великого князя; туда прибыл Иван Васильевич. Там происходило обручение. Летописец говорит, что и венчание совершилось в тот же день5. Митрополит служил литургию в деревянной церкви Успения, поставленной временно вместо обвалившейся каменной, до постройки новой, а после литургии коломенский протопоп Иосия обвенчал московского великого князя с греческою царевною. Посольство пробыло в Москве одиннадцать недель. Великий князь угощал его, честил и щедро дарил, но легат увидел, что не было надежды на подчинение русской церкви папе. Великий князь предоставлял это церковное дело митрополиту: митрополит выставил против легата для состязания о вере какого-то Никиту, книжника поповича. Но из этого состязания не вышло ничего. Русские говорили, будто легат сказал книжнику: «Нет книг со мною», и потому не мог с ним спорить. Иван Васильевич отправил в Венецию Антона Фрязина за объяснением по поводу Тревизано: «Что это делают со мной, - укорял он венецианское правительство, - с меня честь снимают: через мою землю посылают посла, а мне о том не объявляют!» Венецианский дож отправил Антона назад с извинениями и с убедительной просьбой отпустить задержанного Тревизано. Иван Васильевич по этой просьбе освободил венецианского посла и не только отпустил его исполнить свое поручение в Орде, но еще придал ему и своего собственного посла: вступивши в брак с греческой царевной, Иван Васильевич, так сказать, взял с нею в приданое неприязнь к Турции, и потому со своей стороны желал побуждать Ахмата к войне против Турции. Посольство это не имело успеха. Иван Васильевич, отпуская венецианского посла, дал ему на дорогу семьдесят рублей, а потом отправил своего посла в Венецию и велел сказать, что венецианскому послу дано семьсот рублей. Этот посол Ивана Васильевича, Толбузин, был первый московский посол русского происхождения на Западе и открыл собою ряд русских посланников. Посольство это еще замечательно и тем, что Иван Васильевич поручил Толбузину найти в Италии мастера, который бы мог строить церкви. Много было тогда в Италии архитекторов, но не хотели они ехать в далекую неведомую землю: сыскался один только Фиоравенти, названный Аристотелем за свое искусство, родом из Болоньи. За десять рублей жалованья в месяц отправился он в Москву с Толбузиным и взял с собой сына Андрея и ученика по имени Петр. Этот Аристотель был первый, открывший дорогу многим другим иноземным художникам. Ему поручили строить Успенский собор. Церковь эта была построена еще при Калите; она обветшала, была разобрана; вместо нее русские мастера Кривцов и Мышкин взялись строить новую, да не сумели вывести свод. Аристотель нашел, что русские не умеют ни обжигать кирпичей, ни приготавливать извести. Он приказал все построенное разбить стенобитной машиной, которая возбуждала простодушное удивление русских. «Как это, - говорили они, - три года церковь строена, а он ее меньше чем в неделю развалил!» Еще более удивлялись русские колесу, которым Аристотель поднимал камни при постройке верхних стен здания. Церковь окончена была 202 в 1479 году и освящена с большим празднеством. Аристотель был полезным человеком в Москве не только по строительному делу: он умел лить пушки, колокола и чеканить монету. Брак московского государя с греческой царевной был важным событием в русской истории. Собственно, как родственный союз с византийскими императорами, это не было новостью: много раз русские князья женились на греческих царевнах и такие браки, кроме первого из них, брака Св. Владимира, не имели важных последствий, не изменяли ничего существенного в русской жизни. Брак Ивана с Софией заключен был при особых условиях. Во-первых, невеста его прибыла не из Греции, а из Италии, и ее брак открыл путь сношениям московской Руси с Западом. Во-вторых - Византийского государства уже не существовало; обычаи, государственные понятия, приемы и обрядность придворной жизни, лишенные прежней почвы, искали себе новой и нашли ее в единоверной Руси. Пока существовала Византия, Русь хотя усваивала всю ее церковность, но в политическом отношении оставалась всегда только Русью, да и у греков не было поползновения переделать Русь в Византию; теперь же, когда Византии не стало, возникла мысль, что Греция должна была воплотиться в Руси и русское государство будет преемственно продолжением византийского настолько, насколько русская церковь преемственно была костью от костей и плотью от плоти греческой церкви. Кстати, восточная Русь освобождалась от порабощения татарского именно в ту эпоху, когда Византия порабощена была турками. Являлась надежда, что молодая русская держава, усилившись и окрепши, послужит главным двигателем освобождения Греции. Брак Софии с русским великим князем имел значение передачи наследственных прав потомства Палеологов русскому великокняжескому дому. Правда, у Софии были братья, которые иначе распорядились своими наследственными правами: один из ее братьев, Мануил, покорился турецкому султану; другой, Андрей, два раза посещал Москву, оба раза не ужился там, уехал в Италию и продавал свое наследственное право то французскому королю Карлу VIII, то испанскому - Фердинанду Католику. В глазах православных людей передача прав византийских православных монархов какому-нибудь королю латиннику не могла казаться законною, и в этом случае гораздо более права представлялось за Софиею, которая оставалась верна православию, была супругой православного государя, должна была сделаться и сделалась матерью и праматерью его преемников, и при своей жизни заслужила укор и порицания папы и его сторонников, которые очень ошиблись в ней, рассчитывая через ее посредство ввести в московскую Русь флорентийскую унию. Первым видимым знаком той преемственности, какая образовалась в отношении московской Руси к Греции, было принятие двуглавого орла, герба восточной Римской империи, сделавшегося с тех пор гербом русским. С этих пор многое на Руси изменяется и принимает подобие византийского. Это делается не вдруг, происходит во все время княжения Ивана Васильевича, продолжается и после смерти его. В придворном обиходе является громкий титул царя, целование монаршей руки, придворные чины: ясельничего, конюшего, постельничего (явившиеся, впрочем, к концу княжения Ивана); значение бояр, как высшего слоя общества, падает перед самодержавным государем; все делались равны, все одинаково были его рабами. Почетное наименование «боярин» становится саном, чином: в бояре жалует великий князь за заслуги; кроме боярина был уже другой, несколько меньший чин - окольничего. Таким образом, положено было начало чиновной иерархии. К эпохе Ивана Васильевича, как думать должно, следует отнести начало учреждения приказов с их дьяками. По крайней мере, тогда уже был «разряд», наблюдавший над порядком службы, был и посольский приказ: последнее можно заключать из того, что существовал посольский дьяк. Но всего важнее и существеннее была внутренняя перемена в достоинстве великого князя, сильно ощущаемая и наглядно видимая в поступках медлительного Ивана Васильевича. Великий князь сделался государем самодержцем. Уже в его предшественниках видна достаточная подготовка к этому, но великие князья московские все еще не были вполне самодержавными 203 монархами: первым самодержцем стал Иван Васильевич и стал особенно после брака с Софиею. Вся деятельность его с этих пор была последовательнее и неуклоннее посвящена укреплению единовластия и самодержавия. И ближайшие к его времени потомки сознавали это. При его сыне Василии, который так последовательно продолжал отцовское дело, русский человек Берсень сказал греку Максиму: «Как пришла сюда мати великого государя, то наша земля замешалася». Грек заметил, что София была особа царского происхождения. Берсень на это сказал: «Максиме господине, какая бы она ни была, да к нашему нестроению пришла; а мы от разумных людей слыхали: которая земля переставляет свои обычаи, и та земля не долго стоит, а у нас князь великий обычаи переменил». Главная сущность таких перемен в обычаях, как показывают слова того же Берсеня, состояла во введении самодержавных приемов, в том, что государь перестал по старине советоваться со старейшими людьми, а запершись у постели, все дела сам - третей делал. Позже Берсеня, спустя столетие после брака Ивана Васильевича с Софиею, Курбский, ненавидевший самовластие внука этой четы, приписывал начало противного ему порядка вещей Софии, называл ее чародейницею, обвинял в злодеяниях, совершенных над членами семьи великого князя. Несомненно, что сама София была женщина сильная волей, хитрая и имела большое влияние как на своего мужа, так и на ход дел в Руси. Одним из важнейших событий после брака с Софиею была окончательная расправа с Новгородом. Иван воспользовался давним правом княжеского суда, чтоб лишить Новгород некоторых лиц, в которых видел противников своих самодержавных стремлений. В 1475 году он отправился в Новгород и был принят там с большим почетом. В Новгороде, как всегда бывало, происходили несогласия, и не было недостатка в таких лицах, которые готовы были своими жалобами возбуждать великого князя к производству суда над новгородскими людьми. Явились жалобщики (старосты Славковой и Никитиной улицы и два боярина); случилось, что они жаловались на тех именно лиц, которые были особенно ненавистны великому князю по прежней его ссоре с Новгородом. Великий князь, как будто уважая новгородскую старину, давши на обвиняемых своих великокняжеских приставов, велел дать на них же еще приставов от веча и, назначив день суда на Городище, приказал быть при суде своем новгородскому владыке и посадникам. Иван Васильевич признал тех, которых противная сторона обвиняла, виновными в наездах на дворы, в грабежах и убийствах и приказал своим боярам взять под стражу из числа обвиненных четырех человек (Василья Онаньина, Богдана Есипова, Федора Борецкого и Ивана Лошинского), противников Москвы, какими они показали себя в 1471 году. Великий князь тут же приказал присоединить к ним еще двух человек, не подвергавшихся его суду (Ивана Афанасьева и сына его Елевферия), припомнивши им, что они затевали отдать Новгород польскому королю. Но на этом суде только для вида присутствовали посадники, и только по форме суд этот был, сообразно старине, двойственным, то есть и княжеским и вместе народным; на самом деле суд этот был судом одного только великого князя, как видно из того, что впоследствии и владыка, и посадники несколько раз просили московского великого князя, чтобы он выпустил задержанных новгородцев. Великий князь был неумолим: шестерых взятых под стражу приказал отправить в Москву, а оттуда на заточение в Муром и Коломну; прочих же обвиненных этим судом отдал на поруки, наложивши на них в уплату истцам и себе за их вину большую сумму в полторы тысячи рублей. Затем Иван Васильевич пировал у новгородцев, и эти пирушки тяжело ложились на их карманы: не только те, которые устраивали пиры для великого князя, дарили его деньгами, вином, сукнами, лошадьми, серебряною и золотою посудою, рыбьим зубом; даже те, которые не угощали его пирами, приходили на княжеский двор с подарками, так что из купцов и житых людей не осталось никого, кто бы тогда не принес великому князю от себя даров. По возвращении Ивана Васильевича в Москву, в конце марта 1476 года, приехал к нему новгородский архиепископ с посадниками и житыми людьми бить челом, чтоб он отпустил задержанных новгородцев. Иван Васильевич взял от них дары, но не 204 отпустил взятых в неволю новгородцев, о которых они просили. Великокняжеский суд, произведенный на Городище, естественно понравился тем, которые были оправданы этим судом; это побуждало некоторых новгородцев явиться в Москву и также искать великокняжеского суда на свою братию. Издавна одним из важнейших прав новгородской вольности было то, что великому князю нельзя было вызывать новгородца из его земли и судить не в новгородской земле. Это право теперь нарушалось. Великий князь выслушивал новгородских истцов в Москве и отправлял в Новгород своих московских, а не новгородских приставов за ответчиками. В числе таких челобитчиков и ответчиков было двое чиновников новгородского веча: подвойский (чиновник по поручениям) по имени Назар и дьяк веча (секретарь) Захар Овинов. В Москве их разумели как послов от веча. Вместо того, чтобы по старине назвать великого князя и его сына (которого имя уже ставилось в грамотах как имя соправителя) господами, они назвали их государями. Великий князь ухватился за это, и 24 апреля 1477 года отправил своих послов спросить: какого государства хочет Великий Новгород, так как об этом государстве говорили в Москве приехавшие от всего Великого Новгорода послы. Новгородцы на вече отвечали, что не называли великого князя государем и не посылали к нему послов говорить о каком-то новом государстве: весь Новгород, напротив, хочет, чтоб все оставалось без перемены по старине. Еще послы великого князя не успели уехать из Новгорода, как там поднялось волнение: 31 мая вече казнило троих лиц - Василия Никифорова, Захара Овинова и брата его Козьму. Услыхавши об этом, великий князь испросил благословения у митрополита Геронтия, заступившего место умершего Филиппа, и в начале октября 1477 года двинулся с войском наказывать Новгород огнем и мечом. И Тверь, и Псков должны были посылать свою рать на Новгород. К ополчению московского великого князя пристали люди из новгородских волостей, бежечане, новоторжцы, волочане (жители Волока Ламского), так как в этих пограничных волостях были в чересполосности владения не новгородские. Неприятельские отряды распущены были по всей новгородской земле от Заволочья до Наровы и должны были жечь людские поселения и истреблять жителей. Для защиты своей свободы у новгородцев не было ни материальных средств, ни нравственной силы. Они отправили владыку с послами просить у великого князя мира и пощады. Послы встретили великого князя в Сытынском погосте близ Ильменя. Великий князь не принял их, а велел своим боярам представить им на вид вину Великого Новгорода: «Сами новгородцы послали в Москву послов, которые назвали великого князя государем, а теперь Новгород отрекается от этого!» В заключение бояре сказали: «Если Новгород захочет бить челом, то он знает, как ему бить челом». Вслед за тем великий князь 27 ноября переправился через Ильмень и стал за три версты от Новгорода в селе, принадлежавшем опальному Лошинскому, близ Юрьева монастыря. Новгородцы еще раз послали послов своих к великому князю, но московские бояре, не допустивши их, как и прежде, до великого князя, сказали им все те же загадочные слова: «Если Новгород захочет бить челом, то он знает, как ему бить челом». Великокняжеские войска, захвативши подгородные монастыри, окружили весь город; Новгород очутился замкнутым со всех сторон. Опять отправился владыка с послами. Великий князь и на этот раз не допустил их к себе; но бояре теперь не говорили им загадок, а объявили напрямик; «Вечу и колоколу не быть, посаднику не быть, государство новгородское держать великому князю точно так же, как он держит государство в Низовой земле, а управлять в Новгороде его наместникам». За это их обнадеживали тем, что великий князь не станет отнимать у бояр земель и не будет выводить жителей из новгородской земли. Шесть дней прошло в волнении. Новгородские бояре, ради сохранения своих вотчин, решились пожертвовать земскою свободою, хотя, в сущности, с потерею этой свободы не оставалось никакого ручательства в целости достояния частных лиц. Народ не 205 в силах был защищаться оружием; не у кого было просить помощи, и не могла она ниоткуда прийти к Новгороду: город был отрезан от всего. Владыка с послами снова поехал в стан великого князя и объявил, что Новгород соглашается на все. Послы предложили написать договор в этом же смысле и утвердить его с обеих сторон крестным целованием. Но бояре сказали, что великий князь не станет целовать креста. «Пусть бояре поцелуют крест», - сказали новгородские послы. «И боярам не велит государь целовать креста», - отвечали бояре, доложивши прежде об этом великому князю. «Так пусть наместник великого князя поцелует крест», - говорили новгородцы. «И наместнику не велит государь целовать креста», - отвечали бояре. Новгородские послы с таким ответом хотели идти в Новгород, но их задержали, не сказавши причины, за что задерживают. Иван Васильевич нарочно медлил для того, чтобы тем временем новгородцы в осаде дошли до крайнего положения от голода и распространившихся болезней, а новгородская земля потерпела бы еще сильнее от его рати. Наконец, в январе 1478 года потребовали от послов, чтобы Новгород отдал великому князю половину владычных и монастырских волостей и все новоторжские волости, чьи бы они ни были. Новгород на все согласился, выговоривши только льготу для бедных монастырей. Условились, чтоб с каждой сохи, т.е. с пространства в три обжи или в три раза более того, сколько один человек может спахать одной лошадью, брать дань по полугривне. 15-го января все новгородцы были приведены к присяге на полное повиновение великому князю. По этой присяге каждый новгородец был обязан доносить на своего брата новгородца, если услышит от него что-нибудь о великом князе хорошего или худого. В этот день снят был вечевой колокол и отвезен в московский стан. Несмотря на обещание никого не выводить с новгородской земли, великий князь в феврале того же года приказал схватить, заковать и отправить в Москву несколько лиц, стоявших еще прежде во главе патриотического движения. В числе их была Марфа Борецкая с внуком, сыном, уже умершего тогда в заточении в Муроме, Федора. Имущество опальных досталось великому князю - было «отписано на государя», как тогда начали выражаться. Великий князь назначил в Новгороде четырех наместников и уехал в Москву. Современники говорят, что по его приказанию отправилось туда триста возов с добычей, награбленной у новгородцев. Повезли в Москву и вечевой колокол Великого Новгорода; и вознесли его на колокольницу, - говорит летописец, - с прочими колоколы звонити. Москва, расширяя пределы своей волости, со времен Ивана Калиты еще не приобретала такой важной добычи: все огромное пространство севера нынешней Европейской России, от Финского залива до Белого моря, теперь принадлежало ее государю. Но этот успех навлек на нее бурю. Казимир пропустил удобное время, не помог Новгороду тогда, когда бы еще мог овладеть им и тем поставить преграду распространяющемуся могуществу Москвы; теперь, казалось, он испугался этого могущества и думал исправить испорченное дело. Он отправил посла к хану Золотой Орды возбуждать его на Москву, обещал действовать с ним заодно со своими силами литовскими и польскими. В то же время он стал ласкать и обнадеживать новгородцев. Естественно, в Новгороде, после покорения, должна была оставаться партия, готовая на всякие покушения к восстановлению павшего здания. Составился заговор. Заговорщики вошли в сношения с Литвой. У новгородцев явились союзниками даже братья великого князя, Андрей Старший и Борис; они были недовольны Иваном Васильевичем: с ним заодно покоряли они Новгород, но Иван Васильевич присоединил покоренную землю к своей державе, а братьям не дал части в добыче6. Иван Васильевич узнал впору об опасности и поспешил в Новгород осенью 1479 года. Он утаивал свое настоящее намерение и пустил слух, будто идет на немцев, нападавших тогда на Псков; даже сын его не знал истинной цели его похода. Новгородцы, между тем понадеявшись на помощь 206 Казимира, прогнали великокняжеских наместников, возобновили вечевой порядок, избрали посадника и тысячского. Великий князь подошел к городу со своим иноземным мастером Аристотелем, который поставил против Новгорода пушки; его пушкари стреляли метко. Тем временем великокняжеская рать захватила посады, и Новгород очутился в осаде. Поднялась в Новгороде безладица; многие сообразили, что нет надежды на защиту и поспешили заранее в стан великого князя с поклоном. Наконец, патриоты не в силах будучи обороняться, послали к великому князю просить «опаса», т.е. грамоты на свободный проезд послов для переговоров. Но времена переговоров с Москвой уже минули для Новгорода. «Я вам опас, - сказал великий князь, - я опас невинным; я государь вам, отворяйте ворота, войду - никого невинного не оскорблю». Новгород отворил ворота; архиепископ вышел с крестом; новый посадник, новый тысячский, старосты от пяти концов Новгорода, бояре, множество народа, все пали на землю и молили о прощении. Иван пошел в храм Св. Софии, молился, потом поместился в доме новоизбранного посадника Ефрема Медведева. Доносчики представили Ивану Васильевичу список главных заговорщиков. По этому списку он приказал схватить пятьдесят человек и пытать. Они под пытками показали, что владыка с ними был в соумышлении; владыку схватили 19-го января 1480 года и без церковного суда отвезли в Москву, где заточили в Чудовом монастыре. «Познаваю, - написал он, - убожество моего ума и великое смятение моего неразумения». Архиепископская казна досталась государю. Обвиненные наговорили на других, и таким образом схвачено было еще сто человек; их пытали, а потом всех казнили. Имение казненных отписано было на государя. Вслед за тем более тысячи семей купеческих и детей боярских выслано было и поселено в Переяславле, Владимире, Юрьеве, Муроме, Ростове, Костроме, Нижнем Новгороде. Через несколько дней после того московское войско погнало более семи тысяч семей из Новгорода на московскую землю. Все недвижимое и движимое имущество переселяемых сделалось достоянием великого князя. Многие из сосланных умерли на дороге, так как их погнали зимой, не давши собраться; оставшихся в живых расселили по разным посадам и городам; новгородским детям боярским давали поместья, а вместо них поселяли на новгородскую землю москвичей. Точно так же вместо купцов, сосланных на московскую землю, отправили других из Москвы в Новгород. Расправившись с Новгородом, Иван спешил в Москву; приходили вести, что на него двигается хан Золотой Орды. Собственно говоря, великий князь московский на деле уже был независим от Орды: она пришла тогда к такому ослаблению, что вятские удальцы, спустившись по Волге, могли разграбить Сарай, столицу хана. Великий князь перестал платить вынужденную определенную дань, ограничиваясь одними дарами; а это не могло уже иметь смысл подданства, так как подобным образом дары от московских государей и впоследствии долго давались татарским владетелям во избежание разорительных татарских набегов. Таким образом, освобождение Руси от некогда страшного монгольского владычества совершилось постепенно, почти незаметно. Бывшая держава Батыя, распавшись на многие царства, была постоянно раздираема междоусобиями, и если одно татарское царство угрожало Москве, то другое мешало ему поработить Москву; хан Золотой Орды досадовал, что раб его предков, московский государь, не повинуется ему; но Иван Васильевич нашел себе союзника в крымском хане Менгли-Гирее, враге Золотой Орды. Только после новгородского дела обстоятельства сложились временно так, что хан Золотой Орды увидел возможность сделать покушение восстановить свои древние права над Русью. Союзник Ивана Васильевича Менгли-Гирей был изгнан и заменен другим ханом - Зенибеком. Литовский великий князь и польский король Казимир побуждал Ахмата против московского государя, обещая ему большую помощь, да вдобавок московский государь поссорился со своими братьями 7; для Ахмата 207 представлялись надежды на успех; но многое изменилось, когда Ахмат собрался в поход; Менгли-Гирей прогнал Зенибека и снова овладел крымским престолом; московский государь помирился с братьями, давши им обещание сделать прибавку к тем наследственным уделам, которыми они уже владели; наконец, когда хан Золотой Орды шел из волжских стран степью к берегам Оки, Иван Васильевич отправил вниз по Волге на судах рать под начальством звенигородского воеводы Василия Ноздреватого и крымского царевича Нордоулата, брата Менгли-Гирея, чтобы потревожить Сарай, оставшийся без обороны. Несмотря на все эти меры, показывающие благоразумие Ивана Васильевича, нашествие Ахмата сильно беспокоило его: он по природе не был храбр; память о посещении Москвы Тохтамышем и Эдиги сохранялась в потомстве. Народ был в тревоге; носились слухи о разных зловещих предзнаменованиях: в Алексине, куда направлялись татары, люди видели, как звезды, словно дождь, падали на землю и рассыпались искрами, а в Москве ночью колокола звонили сами собою; в церкви Рождества Богородицы упал верх и сокрушил много икон: все это сочтено было предвестием беды, наступавшей от татар. Иван Васильевич отправил вперед войско с сыном Иваном, а сам оставался шесть недель в Москве, между тем супруга его выехала из Москвы в Дмитров и оттуда водяным путем отправилась на Белоозеро. Вместе с ней великий князь отправил свою казну. Народ с недовольством узнал об этом; народ не терпел Софии, называл ее римлянкой; тогда говорили, что от сопровождавших ее людей и боярских холопов, «кровопийц христианских», хуже было русским жителям, чем могло быть от татар. Напротив того, мать великого князя инокиня Марфа изъявила решимость остаться с народом в осаде, и за то приобрела общие похвалы от народа, который видел в ней русскую женщину в противоположность чужеземке. Побуждаемый матерью и духовенством, Иван Васильевич оставил Москву под управлением князя Михаила Андреевича Можайского и наместника своего Ивана Юрьевича Патрикеева, а сам поехал к войску в Коломну; но там окружили его такие же трусы, каким он был сам: то были, как выражается летописец, «богатые сребролюбцы, брюхатые предатели»; они говорили ему: «Не становись на бой, великий государь, лучше беги; так делали прадед твой Димитрий Донской и дед твой Василий Димитриевич». Иван Васильевич поддался их убеждениям, которые сходились с теми ощущениями страха, какие испытывал он сам. Он решился последовать примеру прародителей, уехал обратно в Москву и встретил там народное волнение; в ожидании татар толпы перебирались в Кремль; народ с ужасом увидел нежданно своего государя в столице, в то время, когда все думали, что он должен был находиться в войске. Народ и без того не любил Ивана, а только боялся его; теперь этот народ дал волю долго сдержанным чувствам и завопил: «Ты, государь, княжишь над нами так, что пока тихо и спокойно, то обираешь нас понапрасну, а как придет беда, так ты в беде покидаешь нас. Сам разгневал царя, не платил ему выходу, а теперь нас всех отдаешь царю и татарам!» Духовенство, со своей стороны, подняло голос; всех смелее заявил себя ростовский архиепископ Вассиан Рыло: «Ты боишься смерти, - говорил он Ивану, - но ведь ты не бессмертен! Ни человек, ни птица, ни зверь не избегнут смертного приговора. Если боишься, то передай своих воинов мне. Я хотя и стар, но не пощажу себя, не отвращу лица своего, когда придется стать против татар». Невыносимы были эти обличительные слова великому князю: он и в Москве трусил, но уже не врагов, а своих, боялся народного восстания, уехал из столицы в Красное Село и послал к сыну Ивану приказание немедленно приехать к нему. К счастью, сын был храбрее отца и не послушался его. Иван Васильевич, раздраженный этим непослушанием, приказал князю Холмскому силой привезти к нему сына; но и Холмский не послушался его и не решился употребить насилия, когда сын великого князя сказал ему: «Лучше здесь погибну, чем поеду к отцу». Время было роковое для самодержавных стремлений Ивана; он чувствовал, что народная воля способна еще проснуться и показать себя выше его воли. Опаснее было оставаться 208 или куда-нибудь бежать, чтобы скрыться от татар, чем отправиться на войну с татарами. Иван уехал к войску, в сущности побуждаемый той же трусостью, которая заставила его покинуть войско. Между тем хан Ахмат шел медленно по окраине литовской земли, мимо Мценска, Любутска, Одоева, и стал у Воротынска, ожидая себе помощи от Казимира. Литовская помощь не пришла к нему; союзник Ивана Васильевича Менгли-Гирей напал на Подол и тем отвлек литовские силы. Великий князь московский пришел с войском в Кременец, где соединился с братьями. Ахмат двинулся к реке Угре: начались стычки с передовыми русскими отрядами; между тем река стала замерзать. Великий князь перешел от Кременца к Боровску, объявивши, что здесь на пространном поле намерен вступить в бой; но тут на него опять нашла боязнь. Были у него приближенные советники, которые поддерживали в Иване Васильевиче трусость и побуждали вместо битвы просить милости у хана. Иван Васильевич отправил к Ахмату Ивана Товаркова с челобитьем и дарами, просил пожаловать его и не разорять своего «улуса», как он называл перед ханом свои русские владения. Хан отвечал: «Я пожалую его, если он приедет ко мне бить челом, как отцы его ездили к нашим отцам с поклоном в Орду». В это-то время пришло к Ивану послание от ростовского архиепископа Вассиана, один из красноречивых памятников нашей древней литературы: пастырь ободрял Ивана Васильевича примерами из Св. Писания и из русской истории, убеждал не поддаваться коварным советам трусов, которые покроют его срамом. Видно, что тогда некоторые представляли великому князю такой довод, что татарские цари - законные владыки Руси, и русские князья, прародители Ивана Васильевича, завещали потомкам не поднимать рук против царя. Вассиан по этому вопросу говорит: «Если ты рассуждаешь так: прародители закляли нас не поднимать руки против царя, - то слушай, боголюбивый царь: клятва бывает невольная, и нам повелено прощать и разрешать от таких клятв; и святейший митрополит, и мы, и весь боголюбивый собор разрешаем тебя и благословляем идти на него, не так как на царя, а как на разбойника, и хищника, и богоборца. Лучше солгать и получить жизнь, нежели истинствовать и погибнуть, отдавши землю на разорение, христиан на истребление, святые церкви на запустение и осквернение, и уподобиться окаянному Ироду, который погиб, не хотя преступить клятвы. Какой пророк, какой апостол, какой святитель научил тебя, христианского царя великих русских стран, повиноваться этому богостудному, скверному и самозваному царю? Не только за наше согрешение, но и за нашу трусость и ненадеяние на Бога попустил Бог на твоих прародителей и на всю землю русскую окаянного Батыя, который пришел, разбойнически попленил нашу землю, поработил нас и воцарился над нами: тогда мы прогневали Бога и Бог наказал нас. Но Бог, потопивший Фараона и избавивший Израиля, все тот же Бог вовеки! Если ты, государь, покаешься от всего сердца и прибегнешь под крепкую руку Его и дашь обет всем умом и всею душою своею перестать делать то, что ты прежде делал, будешь творить суд и правду посреди земли, любить ближних своих, никого не будешь насиловать и станешь оказывать милость согрешающим, то и Бог будет милостив к тебе в злое время; только кайся не одними только словами, совсем иное помышляя в своем сердце. Такого покаяния Бог не принимает: истинное покаяние состоит в том, чтобы перестать делать дурное». Не знаем, подействовала ли эта смелая обличительная речь, или, быть может, гордое требование Ахмата задело за живое Ивана, или, как говорят летописцы, страх опасности лично явиться к хану не допустил Ивана до последнего унижения. Сам Ахмат прислал к нему с таким словом: «Если не приедешь сам, то пришли сына или брата». Иван не сделал этого. Тогда Ахмат прислал к нему еще раз: «Если не пришлешь ни сына, ни брата, то пришли Никифора Басенкова». Этот Никифор бывал в Орде, и хан знал его. Великий князь не послал Басенкова, а быть может только не успел послать его, прежде чем пришла к нему нежданная весть: хан бежал со всеми татарами от Угры. В то время, когда великий князь и его советники были одержимы страхом перед татарскими силами, сами татары боялись русских. Ахмат решился предпринять свой поход потому, что 209 надеялся на помощь Казимира; но Казимир не приходил, наступали морозы: татары - по выражению современников - были и босы, и ободраны. Челобитье великого князя сначала ободрило Ахмата, но когда после того московский князь не исполнил его требования, Ахмат понял дело так, что русские не боятся его, а между тем посланный вниз по Волге отряд под начальством Ноздреватого и Нордоулата напал на Сарай, разграбил его, и до Ахмата, быть может, дошли об этом слухи. Ахмат, повернувши назад, шел по литовской земле и с досады разорял ее за то, что Казимир не помог ему вовремя. Иван Васильевич с торжеством вернулся в Москву. Москвичи радовались, но говорили: «Не человек спас нас, не оружием избавили мы русскую землю, а Бог и Пречистая Богородица». Тогда воротилась и София с Белоозера со своей толпой. «Воздай им, Господи, по делам их и по лукавству их», - говорит по этому поводу летописец. К большему торжеству Москвы скоро пришла весть, что у реки Донца на Ахмата напал Ивак, хан шибанской или тюменской орды, соединившись с ногайскими мурзами; он собственноручно убил сонного Ахмата 6 января 1481 года и известил об этом великого князя московского, который за то послал ему дары. Эту эпоху обыкновенно считают моментом окончательного освобождения Руси от монгольского ига, но в сущности, как мы заметили выше, Русь на самом деле уже прежде стала независимой от Орды. Во всяком случае событие это важно в нашей истории, как эпоха окончательного падения той Золотой Орды, которой ханы держали в порабощении Русь и назывались в Руси ее царями. Преемники Ахмата были уже совершенно ничтожны. Достойно замечания, что Казимир, подвигнувший последние силы Золотой Орды, не только не достиг цели своего желания - остановить возрастающее могущество Москвы, но еще навлек на свои собственные области двойное разорение: и от Менгли-Гирея, и от самого Ахмата, а тем самым способствовал усилению враждебного московского государства. Скоро после того, думая поправить испорченное дело, Казимир пытался поднять на Москву бессильных сыновей Ахмата, и в то же время выставил против Москвы свое войско в Смоленске; но прежде чем он мог нанести московским владениям какой-либо вред, союзник Москвы Менгли-Гирей напал на Киев, опустошил его, сжег, между прочим, Печерский монастырь, ограбил церкви и прислал в дар своему приятелю, московскому государю, золотую утварь - потир и дискос из Софийского храма. Между тем подручные Казимиру князья передавались Ивану Васильевичу. Трое из них: Ольшанский, Михаил Олелькович и Федор Бельский намеревались отторгнуть от Литвы русские северские земли вплоть до Березины и передать во владение московскому великому князю. Казимир успел схватить двух первых и казнил, а Бельский ушел в Москву и получил от Ивана Васильевича в вотчину на новгородской земле Демон и Мореву; Казимир отомстил беглецу тем, что задержал его жену, с которой Бельский только что вступил в брак. Тогда же неприятель Казимира, венгерский владетель Матфей Корвин, завел сношения с московским государем, и великий князь московский, через посланного к Матфею дьяка Курицына, просил его прислать в Москву инженеров и горных мастеров: в последних московский государь видел нужду, потому что узнал о существовании металлических руд на севере, но не было у него в московском государстве людей, умеющих добывать руду и обращаться с нею. В то же время молдавский господарь Стефан, который боялся Казимира и хотел оградить свое владение от властолюбивых покушений Литвы и Польши, вступил в родственную связь с Иваном Васильевичем. Он предложил свою дочь Елену за сына московского государя Ивана Ивановича. Иван Васильевич послал за Еленой боярина своего Плещеева. Елена ехала через Литву, и Казимир не только не остановил ее, но послал ей дары. Таким образом, втайне покушаясь делать вред московскому государю и терпя за такие покушения вред, наносимый своим областям, Казимир явно боялся своего соперника и оказывал ему наружно знаки дружбы. 210 Сын Ивана Васильевича обвенчался с Еленой 6 января 1483, а в октябре того же года родился у них сын по имени Димитрий: Иван Васильевич очень радовался рождению внука, не предвидя, что настанет время, когда он сделается мучителем этого внука. Заметно возрастала жестокость характера московского государя по мере усиления его могущества. Тюрьмы наполнялись; битье кнутом, позорная торговая казнь, стало частым повсеместным явлением; этого рода казнь была неизвестна в древней Руси; сколько можно проследить из источников, она появилась в конце XIV века и стала входить в обычай только при отце Ивана Васильевича; теперь от нее не избавлялись ни мирские, ни духовные, навлекшие на себя гнев государя. Страшные пытки сопровождали допросы. Иван Васильевич сознавал нужду в иноземцах, и вслед за Аристотелем появилось их уже несколько в Москве; но московский властитель не слишком ценил их безопасность, когда что-нибудь было не по его нраву. Был у него врач немец по имени Антон; он пользовался почетом у великого князя, но в то время, когда совершалась свадьба Иванова сына, этот врач лечил одного татарского князька Каракуча, находившегося при царевиче Даниаре, служившем Москве: вылечить его не удалось. Великий князь не только выдал этого бедного немца сыну умершего князька, но когда последний, помучивши врача, хотел отпустить его, взявши с него окуп, Иван Васильевич настаивал, чтоб татары убили Антона; и татары, исполняя волю великого князя московского, повели Антона под мост на Москвуреку и там на льду зарезали ножом как овцу, по выражению летописца. Это событие навело такой страх на Аристотеля, что он стал проситься у Ивана Васильевича отпустить его на родину, но московский властитель считал своим рабом всякого, кто находился у него в руках; он приказал ограбить все имущество архитектора и засадил в заключение на дворе немца Антона. Итальянец был выпущен для того, чтобы поневоле продолжать службу на земле, на которую он имел легкомыслие заехать добровольно. Чем далее, тем последовательнее и смелее прежнего Иван Васильевич занялся расширением пределов своего государства и укреплением своего единовластия. Разделался он с верейским князем по следующему поводу: по рождении внука Димитрия, Иван Васильевич хотел подарить своей невестке, матери новорожденного, жемчужное украшение, принадлежавшее некогда его первой жене Марии. Вдруг он узнал, что София, которая вообще не щадила великокняжеской казны на подарки своим родным, подарила это украшение своей племяннице гречанке Марии, вышедшей за Василия Михайловича верейского. Иван Васильевич до того рассвирепел, что приказал отнять у Василия все приданое его жены и хотел взять под стражу его самого. Василий убежал в Литву вместе с женой. Отец Василия, Михаил Андреевич, вымолил себе самому пощаду единственно тем, что отрекся oт сына, обязался не сноситься с ним и выдавать великому князю всякого посланца, которого вздумает сын его прислать к нему, наконец, написал завещание, по которому отказывал великому князю по своей смерти свои владения - Ярославец, Верею и Белоозеро, с тем, чтобы великий князь со своим сыном поминали его душу. Смерть не замедлила постигнуть этого князя (весной 1485 г.); говорили впоследствии, что Иван Васильевич втайне ускорил ее. Упрочив за собою владения верейского князя, в 1484 г . великий князь обратился еще раз к Новгороду: нашлись такие новгородцы, которые подали ему донос на богатых людей, будто они хотят обратиться к Казимиру. Московскому властелину хотелось приобрести имущество обвиненных: предлог был благовиден. По такому доносу привезли из Новгорода человек тридцать самых «больших» из житых людей и отписали на государя их дома и имущества в Новгороде. Привезенных посадили во дворе Товаркова, одного из приближенных Ивана Васильевича; великокняжеский подьячий Гречневик, по приказанию государя, принялся мучить их, чтобы вынудить сознание в том, в чем их оговорили. Новгородцы под пытками наговорили друг на друга. Великий князь приказал их перевешать. Когда их повели к виселице, они стали просить взаимно друг у друга прощения и сознавались, что напрасно наклепали одни на других, не в силах будучи 211 вытерпеть мук пытки. Услышав об этом, Иван Васильевич не велел их вешать; он поступил тогда так, как часто поступали самовластители, когда, отменяя смертную казнь и заменяя ее томительным пожизненным заключением, на самом деле усиливали кару своим врагам, а чернь прославляла за то милосердие своих владык. Иван Васильевич приказал засадить новгородцев в тюрьму в оковах, и они, вместо коротких смертных страданий на виселице, должны были многие годы томиться в тюрьме; жен их и детей Иван отправил в заточение. В 1485 году, похоронивши мать свою, инокиню Марфу, Иван Васильевич разделался с Тверью. Зимою в начале этого года великий князь московский обвинил великого князя тверского в том, что он сносится с Казимиром. Сперва Иван Васильевич взял с тверского князя договорную запись, в которой еще как будто признавал тверского князя владетельным лицом, только обязал его не сноситься с Литвой. Потом дело умышленно ведено было так, чтоб можно было опять придраться. Князья тверской земли, подручники тверского великого князя Андрей микулинский и Иосиф дорогобужский оставили службу своему великому князю и передались московскому: Иван Васильевич обласкал их и наделил волостями: первому дал город Дмитров, другому - Ярославль. По их примеру тверские бояре один за другим стали переходить к Москве: им нельзя уже было, - говорит современник, - терпеть обид от великого князя московского, его бояр и детей боярских: где только сходились их межи с межами московскими, там московские землевладельцы обижали тверских, и не было нигде на московских управы; у Ивана Васильевича в таком случае свой московский человек был всегда прав; а когда московские жаловались на тверских, то Иван Васильевич тотчас посылал к тверскому великому князю с угрозами и не принимал в уважение ответов тверского. Наконец, в конце августа того же года Иван Васильевич двинулся на Тверь ратью вместе со своими братьями; он взял и своего порабощенного итальянца Аристотеля с пушками. Предлог был таков: перехватили гонца тверского с грамотами к Казимиру. Михаил Борисович присылал оправдываться подручного своего князя Холмского, но московский государь не пустил его к себе на глаза. 8 сентября Иван Васильевич подступил к Твери; 10 числа тверские бояре оставили своего великого князя, приехали толпой к Ивану Васильевичу и били челом принять их на службу. Несчастный Михаил Борисович в следующую за тем ночь бежал в Литву, а 12 сентября остававшийся в Твери его подручник князь Михаил Холмский со своими братьями, с сыном и с остальными боярами, с земскими людьми и с владыкой Кассианом приехал к Ивану Васильевичу; они ударили московскому государю челом и просили пощады. Иван Васильевич послал в город своих бояр и дьяков привести к целованию всех горожан и охранить от разорения. Потом московский государь сам въехал победителем в Тверь, так долго соперничествовавшую с Москвой. Он отдал Тверь своему сыну Ивану Ивановичу и тем как будто все еще сохранял уважение к наследственным удельным правам: Иван Иванович был сын тверской княжны и по матери происходил от тех тверских князей, которых память еще могла для тверичей быть исторической святыней. Михаил Борисович напрасно просил помощи у Казимира; польский король дал приют изгнаннику, но отрекся помогать ему и заявил об этом Ивану Васильевичу. В 1487 году московский государь снова обратился на Казань и на этот раз удачнее, чем прежде. Партия вельмож, недовольная своим царем Алегамом, обратилась к московскому великому князю. Она хотела возвести на престол меньшого брата Алегамова Махмет-Аминя, которого мать Нурсалтан, по смерти своего мужа, казанского царя Ибрагима, вышла за крымского хана Менгли-Гирея, друга и союзника Иванова. По приказанию московского государя русские после полуторамесячной осады взяли Казань и посадили там Махмет-Аминя. Это подчинение Казани, еще далеко не полное, сопровождалось со стороны московского государя жестокостями; он приказал передушить князей и уланов казанских, державшихся Алегама; самого плененного Алегама с женой заточил в Вологде, а мать его и сестер сослал на Белоозеро. 212 Овладевая новыми землями, Иван Васильевич продолжал добивать Новгород. Там составился заговор против наместника Якова Захарьевича; подробности его неизвестны, но по этому поводу множество лиц было схвачено: иным отрубили головы, других повесили, а затем более семи тысяч житых людей было выведено из Новгорода. На другой год вывели и поселили в Нижнем еще до тысячи житых людей. Иван Васильевич вывел с новгородской земли тамошних землевладельцев и раздавал им поместья в Нижнем, Владимире, Муроме, Переяславле, Юрьеве, Ростове, Костроме, а в новгородскую землю переводил так называемых детей боярских с московской земли и там раздавал им поместья. Первоначально дети боярские были действительно потомки бояр, обедневшие и лишенные возможности поддерживать значение, какое имели их предки, но помнившие свое знатное происхождение, и потому вместо того, чтобы по примеру предков называться боярами, назывались только детьми их. Впоследствии этим именем стали называться служилые люди, получавшие земли с обязанностью нести службу; такое получение земли называлось «испомещением». Этою системою испомещений Иван Васильевич устроил новый род военного сословия; получавшие земли от великого князя приобретали их не в потомственную собственность, а пожизненно, с условием являться на службу, когда прикажут. Учреждение поместного владения не было новостью: по своему основанию оно существовало издавна, но Иван Васильевич дал ему более широкий размер, заменяя таким образом господство вотчинного права господством поместного. Мера эта была выгодна для его самодержавных целей: помещики были обязаны куском хлеба исключительно государю; земля их каждую минуту могла быть отнята; и они должны были заботиться заслужить милость государя для того, чтобы избежать несчастья потерять землю; дети их не могли по праву наследства надеяться на средства к существованию, и, подобно своим отцам, должны были только в милости государя видеть свою надежду. В 1489 году окончательно присоединена была Вятка. Сначала митрополит написал вятчанам грозное пастырское послание, в котором укорял их за образ жизни, несообразный с христианской нравственностью; потом великий князь отправил туда войско под начальством Данила Щени (из рода литовских князей) и Григория Морозова. Они взяли Хлынов почти без сопротивления. Иван Васильевич приказал сечь кнутом и казнить смертью главных вятчан, которые имели влияние на народ и отличались приверженностью к старой свободе; с остальными жителями московский государь сделал то же, что с новгородцами: он вывел с вятской земли землевладельцев и поселил в Боровске, Алексине, Кременце, а на их место послал помещиков московской земли; вывел он также оттуда торговых людей и поселил в Дмитрове. Иван Васильевич щадил Псков, потому что Псков боялся его. Не раз испытывал он терпение псковичей и приучал их к покорности. Перед покорением Новгорода псковичи были очень недовольны московским наместником князем Ярославом Васильевичем: «От многих времен, - говорит местный летописец, - не бывало во Пскове такого злосердого князя». Четыре года тяготились им псковичи, умоляли Ивана Васильевича переменить его: долго все было напрасно: Иван Васильевич то нарочно тянул дело и откладывал свое решение, то брал сторону своего наместника. Когда вражда к этому наместнику во Пскове дошла наконец до драки между его людьми и псковичами, тогда великий князь обвинил псковичей, хотя и видел, что виноват был наместник. Вслед за тем он вывел этого наместника и положил на него свой гнев, но давал псковичам знать, что делает это по своему усмотрению, а не по просьбе псковичей. После покорения Новгорода Иван Васильевич обещал псковичам держать их по старине; «а вы, наша отчина, - прибавил он, - держите слово наше и жалование честно над собою, знайте это и помните». И действительно, псковичи старались помнить это и заслужить милость великого князя. Братья великого князя, призванные псковичами для защиты от немцев, прибыли во Псков со своими ратями. Вдруг псковичи узнали, что они поссорились со старшим братом. Тогда псковичи не только просили их удалиться, но даже не позволили оставить во Пскове их жен и детей. Иван, однако, не выказал псковичам большой благодарности за такое 213 послушание: псковичи жаловались на бесчинные поступки великокняжеских послов, а Иван Васильевич сделал псковичам же за эту жалобу строгий выговор и оправдал своих послов. В 1485 году возникло во Пскове волнение между черными и большими людьми. Наместник великого князя князь Ярослав Владимирович с посадниками составил грамоту, как кажется, определявшую работу смердов. Грамота эта не понравилась черным людям. Они взволновались, убили одного посадника, на лиц, убежавших от народной злобы, написали мертвую грамоту, т.е. осуждавшую их на смерть, опечатали дворы и имущества своих противников, а несколько человек посадили в тюрьму. Иван Васильевич, по жалобе больших людей и своего наместника, рассердился за такое самовольство, приказал немедленно уничтожить постановления веча, состоявшего из черных людей, и всем велел просить прощения у наместника. Черные люди не поверили, что действительно такое решение дал великий князь, и отправили к нему посольство со своей стороны. Иван Васильевич не хотел слушать никаких объяснений, требовал, чтобы псковские черные люди немедленно исполнили его волю и просили прощения у наместника. Псковичи сделали все угодное князю, а потом послали в Москву просить у него прощения. Дело это тянулось целых два года и стоило Пскову до тысячи рублей. Таким образом, Иван давал чувствовать псковичам, как разорительно для них ослушиваться распоряжений московских наместников. После того - псковичи приносили жалобы на великокняжеского наместника и на наместников последнего, которых тот рассадил по пригородам и волостям. Жалоб этих было такое множество, что, по словам летописца, и счесть их было невозможно. Иван Васильевич не принял этих жалоб, а сказал, что пошлет бояр разузнать обо всем. Великокняжеский наместник вслед за тем умер от мора, свирепствовавшего во Пскове, и дело это прекратилось само собою; но с тех пор великий князь назначал и сменял наместников уже не по просьбе псковичей, а по своей воле, и псковичи не смели на них жаловаться; так было до самой смерти великого князя. Во всей русской земле единственно в одном Пскове существовало еще вече и звонил вечевой колокол, но то была только форма старины: она была в сущности безвредна для власти Ивана над Псковом. Псковичам дозволялось совещаться об одних внутренних земских делах, но и то в своих решениях они должны были сообразоваться с волею наместников. Присылаемые против воли народа, эти наместники и их доверенные по пригородам позволяли себе разные насилия и грабительства, подстрекали ябедников подавать на зажиточных людей доносы, самовольно присваивали одним себе право суда, вопреки вековым местным обычаям, обвиняли невинных с тем, чтобы сорвать что-нибудь с обвиненных, при требовании с жителей повинностей обращались с ними грубо; их слуги делали всякого рода бесчинства, и не было на их слуг управы. Даже те, которые были менее нахальны в своем обращении с жителями, не приобретали их любви. Псковичи не могли освоиться с московскими приемами, но с болью терпели тяжелую руку Ивана Васильевича. Утверждая свою власть внутри русской земли, великий князь заводил первые дипломатические сношения с немецкой империей. Русская земля, некогда известная Западной Европе в дотатарский период, мало помалу совершенно исчезла для нее и явилась как бы новооткрытою землею, наравне с Ост-Индией. В Германии знали только, что за пределами Польши и Литвы есть какая-то обширная земля, управляемая каким-то великим князем, который находится, как думали, в зависимости от польского короля. В 1486 году один знатный господин, кавалер Поппель, приехал в Москву с целью узнать об этой загадочной для немцев стране. Но в Москве не слишком любили, чтоб иноземцы наезжали туда узнавать о житье-бытье русских людей и о силах государства. Несмотря на то, что Поппель привез грамоту от императора Фридриха III, в которой Поппель рекомендовался как человек честный, ему не доверяли и выпроводили от себя. Через два года тот же Поппель явился уже послом от императора и сына его римского короля Максимилиана. На этот раз его приняли ласково, хотя все-таки не совсем доверчиво. Поппель облекал свое посольство таинственностью, просил, чтобы великий князь слушал 214 его наедине, и не мог добиться этого. Иван Васильевич дал ему свидание не иначе, как в присутствии своих бояр: князя Ивана Юрьевича Патрикеева, князя Данила Васильевича Холмского и Якова Захарьича. Поппель предлагал от имени императора и его сына дружбу и родственный союз: отдать дочь московского государя за императорского племянника маркграфа баденского. На это отвечал не сам государь, а от имени государя дьяк Федор Курицын, что государь пошлет к цезарю своего посла. Поппель еще раз просил дозволения сказать государю несколько слов наедине и на этот раз добился только того, что государь отошел с ним от тех бояр, которые до этих пор находились вместе с ним, однако всетаки был не один на один с Поппелем, а приказал записывать своему посольскому дьяку Курицыну то, что будет говорить иноземный посол. Тайна, с которою тогда носился Поппель, заключалась в следующем: «Мы слыхали, - говорил посол, - что великий князь посылал к римскому папе просить себе королевского титула, а польский король посылал от себя к папе большие дары и упрашивал папу, чтобы папа этого не делал и не давал великому князю королевского титула. Но я скажу твоей милости, что папа в этом деле власти не имеет; его власть над духовенством, а в светском имеет власть возводить в короли, князья и рыцари только наш государь цезарь римский: так если твоей милости угодно быть королем в своей земле, и тебе, и детям твоим, то я буду верным служебником твоей милости у цезаря римского. Только прошу твою милость молчать и ни одному человеку об этом не говорить, а иначе твоя милость и себе вред сделаешь и меня погубишь. Если король польский об этом узнает, то будет денно и нощно посылать к цезарю с дарами и просить, чтоб цезарь этого не делал. Ляхи очень боятся, чтоб ты не стал королем на Руси; они думают, что тогда вся русская земля, которая теперь находится под польским королем, от него отступит». Поппель рассчитывал на простоту московского государя и очевидно пытался вкрасться в его доверенность, но ошибся, не понявши ни местных обычаев и преданий, ни характера Ивана Васильевича. Великий князь похвалил его за готовность служить ему, а насчет королевского титула дал такой ответ: «Мы, - говорил он, - Божиею милостию государь на своей земле изначала, от первых своих прародителей, и поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, и просим Бога, чтоб и вперед дал Бог и нам и нашим детям до века так быть, как мы теперь есть государи на своей земле, а поставления ни от кого не хотели и теперь не хотим». В переговорах с Курицыным Поппель еще раз заговорил о сватовстве и предлагал в женихи двум дочерям великого князя - саксонского курфирста и маркграфа бранденбургского, но на это не получил никакого ответа. 22 марта 1489 года Иван Васильевич отправил к императору и к сыну его Максимилиану послом Юрия Траханиота, грека, приехавшего с Софиею: своих русских людей, способных отправлять посольства к иноземным государям, у великого князя московского было немного; нравы московских людей были до того грубы, что и впоследствии, когда посылались русские послы за границу, нужно было им писать в наказе, чтобы они не пьянствовали, не дрались между собой и тем не срамили русской земли. И на этот раз только в товарищах с греком отправились двое русских. Подарки, отправленные к императору, были скупы и состояли только в сороке соболей и двух шубах, одной горностаевой, а другой беличьей. Грек повез императору от великого князя московского желание быть с императором и его сыном в дружбе, а относительно предложения о сватовстве грек должен был объяснить, что московскому государю отдавать дочь свою за какого-нибудь маркграфа не пригоже, потому что от давних лет прародители московского государя были в приятельстве и в любви с знатнейшими римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии; но если бы захотел посватать дочь московского государя сын цезаря, то посол московский должен был изъявить надежду, что государь его захочет вступить в такое дело с цезарем. Иван Васильевич перед чужеземцами ценил важность своего рода и сана более, 215 чем у себя дома, так как он впоследствии отдал дочь свою за своего подданного князя Холмского. Посольство Траханиота имело еще и другую цель. Великий князь поручил ему отыскивать в чужих землях такого мастера, который бы умел находить золотую и серебряную руду, и другого мастера, который бы знал, как отделять руду от земли, и еще такого хитрого мастера, который бы умел к городам приступать, да такого, который бы умел стрелять из пушек; сверх того - каменщика, умеющего строить каменные палаты, и наконец «хитрого» серебряного мастера, умеющего отливать серебряную посуду и кубки, чеканить и делать на посуде надписи. Юрий Траханиот имел поручение подрядить их и дать им задаток: для этой цели, за недостатком в тогдашнем московском государстве монеты, он получил два сорока соболей и три тысячи белок; если же не найдется таких мастеров, которые бы согласились ехать в Москву, то посол мог продать меха и привезти великому князю червонцев, которыми тогда дорожили, как редкостью. Еще Траханиот не возвратился из своего посольства, как в семье Ивана Васильевича произошла важная перемена: старший сын его, тридцати двух лет от роду, его соправитель и наследник, заболел болезнью ног, которую тогда называли «камчюгом». Был тогда при дворе лекарь, незадолго перед тем привезенный из Венеции, мистер Леон, родом иудей. Он начал лечить царского сына прикладыванием сткляниц, наполненных горячей водой, давал ему пить какую-то траву и говорил Ивану Васильевичу: «Я непременно вылечу твоего сына, а если не вылечу, то вели казнить меня смертною казнью». Больной умер 15 марта 1490 года, а сорок дней спустя Иван Васильевич приказал врачу за неудачное лечение отрубить голову на Болвановке. Через три недели после такого поступка, служившего образчиком тому, чего могли ожидать приглашаемые иностранцы в Москве, вернулся Траханиот из Германии и привез с собою нового врача и с ним разных дел мастеров: стенных, палатных, пушечных, серебряных и даже «арганного игреца». Вместе с ним прибыл посол от Максимилиана Юрий Делатор с предложением дружбы и сватовства Максимилиана на дочери Ивана Васильевича. Ивану Васильевичу было очень лестно отдать дочь за будущего императора, но он не показал слишком явно своей радости, а напротив, по своему обычаю, прибегнул к таким приемам, которые только могли затягивать дело. Когда посол пожелал видеть дочь Ивана и заговорил о приданом, государь приказал дать ему такой ответ через Бориса Кутузова: «У нашего государя нет такого обычая, чтобы раньше дела показывать дочь, а о приданом мы не слыхивали, чтобы между великими государями могла быть ряда об этом». Московский государь за всю свою жизнь любил брать, но не любил давать. Со своей стороны, Иван Васильевич задал послу такое условие, которое поставило последнего в тупик. Он требовал, чтобы Максимилиан дал обязательство, чтобы у его жены была греческая церковь и православные священники. Делатор отвечал, что у него на это нет наказа. Тогда был заключен между Максимилианом и московским государем дружественный союз, направленный против Литвы и Польши. Посольство Делатора повело к дальнейшим сношениям. Траханиоту еще два раза приходилось ездить в Германию, а Делатор еще раз приезжал в Москву. Максимилиан между тем посватался к Анне Бретанской, и московский государь так сожалел о прежнем, что наказывал Траханиоту узнать: не расстроится ли как-нибудь сватовство Максимилиана с бретанскою принцессою, чтобы снова начать переговоры о своей дочери; но Максимилиан женился на Анне и с 1493 года сношения с Австрией прекратились надолго. Достойно замечания, что в этих сношениях великому князю давали титул царя и даже цезаря, и он сам называл себя «государем и царем всея Руси», но иногда титул царя опускался, и он называл себя только государем и великим князем всея Руси. Во время этих сношений Иван разделался со своим братом Андреем. Помирившись с братьями после их возмущения, Иван долго не трогал их, но не доверял им, обязывал новыми договорными грамотами и крестным целованием сохранять ему верность и не сноситься ни с внутренними, ни с внешними врагами. Братья боялись его и постоянно 216 ждали над собой беды. Однажды Андрей Васильевич готовился было бежать, но при посредстве боярина князя Патрикеева объяснился с братом: Иван Васильевич успокоил его и приказал высечь кнутом слугу, предостерегавшего Андрея. Но великий князь ждал только предлога, чтобы сделать с Андреем то, чего Андрей боялся. В 1491 году разнесся слух, что сыновья Ахмата идут на союзника Иванова Менгли-Гирея. Государь послал против них свои войска и приказал братьям послать против них своих воевод. Борис повиновался, Андрей не исполнил приказания. Этого ослушания было достаточно. Андрея пригласили в Москву. Великий князь принял его ласково: целый вечер они беседовали и расстались дружески. На другой день дворецкий князь Петр Шестунов пригласил Андрея на обед к великому князю вместе с его боярами. Когда Андрей вошел во дворец, его попросили в комнату, называемую «западнею», а бояр Андреевых отвели в столовую гридню: там их схватили и развели по разным местам. Андрей ничего не знал о судьбе своих бояр. Великий князь, вошедши в западню, повидался с братом очень ласково, потом вышел в другую комнату, называемую «повалушу», а вместо него вошел в западню боярин князь Ряполовский и сквозь слезы сказал: «Государь князь Андрей Васильевич, поиман еси Богом и государем великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, твоим старшим братом!» Андрей на это ответил: «Волен Бог да государь, Бог нас будет судить, а я неповинен». Его оковали цепями и посалили в тюрьму. Иван Васильевич послал в Углич боярина Патрикеева схватить двух сыновей Андреевых: Ивана и Димитрия, заковать и отправить в Переяславль в тюрьму. Андрей умер в темнице в 1493 году; сыновья его томились долго в тяжелом заключении, никогда уже не получивши свободы. Другой брат был пощажен, потому что во всем повиновался великому князю наравне с прочими служебными князьями и боярами, но пребывал постоянно в страхе. Со времени сношений с Австрией развились дипломатические сношения с другими странами; так в 1490 году чагатайский царь, владевший Хивою и Бухарою, заключил с московским государем дружественный союз. В 1492 г. обратился к Ивану иверский (грузинский) царь Александр, прося его покровительства в письме, в котором, рассыпаясь на восточный лад в самых изысканных похвалах величию московского государя, называл себя его холопом. Это было первое сношение с Москвою той страны, которой впоследствии суждено было присоединиться к России. В том же году начались сношения с Данией, а в следующем заключен был дружественный союз между Данией и Московским государством. Наконец, в 1492 году было первое обращение к Турции. Перед этим временем Кафа и другие генуэзские колонии на Черном море подпали под власть Турции; русских купцов стали притеснять в этих местах. Московский государь обратился к султану Баязету с просьбою о покровительстве русским торговцам. То было началом сношений; через несколько лет, при посредстве Менгли-Гирея, начались взаимные посольства. В 1497 году Иван посылал к Баязету послом своим Плещеева. Тогда, хотя Баязет и заметил Менгли-Гирею, что московский посол поразил турецкий двор своею невежливостью, но в то же время отвечал Ивану очень дружелюбно и обещал покровительство московским купцам. Все эти сношения пока не имели важных последствий, но они замечательны, как первые, в своем роде, в истории возникшего московского государства. Важнее всех были сношения с Литвою. Казимир во все свое царствование старался, насколько возможно, делать вред своему московскому соседу, но уклонялся от явной открытой вражды: под конец его жизни враждебные действия открылись сами собой между подданными Москвы и Литвы. Несмотря на крутое обращение Ивана со служебными князьями, власть Казимира для некоторых православных князей не казалась лучше власти Ивана, и вслед за князем Бельским передались московскому государю со своими вотчинами князья Одоевские, князь Иван Васильевич Белевский, князья Иван Михайлович и Димитрий Федорович Воротынские: сделавшись подданными московского великого князя, они нападали на владения князей своих родичей, остававшихся под властью Казимира, отнимали у них волости. Противники их делали с ними то же. Кроме 217 этих пограничных столкновений, были еще и другие: в пограничных местах как московского государства, так и литовского развелось такое множество разбойников, что купцам не было проезда, а в то время вся торговля московского государства с югом шла через литовские владения и через Киев, так как прямой путь из Москвы к Азовскому морю лежал через безлюдные степи, по которым бродили хищнические татарские орды, и был совершенно непроходим. Москвичи жаловались на литовских разбойников, литовские подданные на московских. Эти взаимные жалобы, продолжаясь уже значительное время после смерти Казимира, в 1492 году привели наконец к войне. Польша и Литва разделились между сыновьями умершего Казимира: Альбрехт избран польским королем; Александр оставался наследственным литовским великим князем. Иван рассчитал, что теперь держава Казимира ослабела, послал на Литву своих воевод и направил на нее своего союзника Менгли-Гирея с крымскими ордами. Дела пошли счастливо для Ивана. Московские воеводы взяли Мещовск, Серпейск, Вязьму; Вяземские и Мезецкие князья и другие литовские владельцы волею-неволею переходили на службу московского государя. Но не всем приходилось там хорошо: в январе следующего 1493 года один из прежних перебежчиков, Иван Лукомский, был обвинен в том, будто бы покойный Казимир присылал ему яд для отравления московского государя; Лукомского сожгли живьем в клетке на Москве-реке вместе с поляком Матвеем, служившим латинским переводчиком. С ними вместе казнили двух братьев Селевиных, обвинивши в том, что они посылали вести на Литву: одного засекли кнутом до смерти, другому отрубили голову. Досталось и прежнему беглецу Федору Бельскому, обласканному Иваном: его ограбили и заточили в тюрьму в Галич. Литовский великий князь Александр сообразил, что трудно будет ему бороться разом с Москвою и с Менгли-Гиреем: он задумал жениться на дочери Ивана, Елене, и, таким образом, устроить прочный мир между двумя соперничествующими государствами. Переговоры о сватовстве начались между литовскими панами и главнейшим московским боярином Иваном Патрикеевым. Эти переговоры шли вяло до января 1494 года; наконец, в это время присланные от Александра в Москву послы заключили мир, по которому уступили московскому государю волости перешедших к нему князей. Тогда Иван согласился выдать дочь за Александра, с тем, чтобы Александр не принуждал ее к римскому закону. В январе 1495 года Иван отпустил Елену к будущему мужу с литовскими послами, но с условием, чтобы Александр не позволял ей приступить к римскому закону даже и тогда, когда бы она сама этого захотела, и чтобы построил для нее греческую церковь у ее хором. Для Ивана Васильевича выдача дочери замуж была только средством, которым он надеялся наложить свою руку на литовское государство и подготовить в будущем расширение пределов своего государства за счет русских земель, подвластных Литве. С этих пор начался ряд разных придирок со стороны Ивана. Александр не стеснял своей жены в вере и жил с нею в любви, но не строил для нее особой православной церкви, предоставляя ей посещать церковь, находившуюся в городе Вильне; светские паныкатолики, а преимущественно католические духовные и без того были недовольны, что их великая княгиня не католичка, и пуще бы зароптали, если б король построил для нее особую православную церковь. Кроме того, Александр не хотел держать при Елене московского священника и московскую прислугу, как этого требовал тесть с явною целью иметь при дворе зятя соглядатаев. Сама Елена не только не жаловалась отцу на мужа, как бы этого хотелось Ивану, но уверяла, что ей нет никакого притеснения, что священника московского ей не нужно, что есть другой православный священник в Вильне, которым она довольна; что ей также не надобно московской прислуги и боярынь, потому что они не умеют себя держать прилично, да и жаловать их нечем, так как она не получила от отца никакого приданого. Иван этим не довольствовался, придирался по-прежнему ко всему, к чему только мог придраться, и, между прочим, требовал, чтобы зять титуловал его государем всея Руси. Само собою разумеется, что Александру нельзя было согласиться на 218 последнее, потому что сам Александр владел значительною частью Руси, а Иван, опираясь на титул, мог заявить новые притязания на русские земли, состоявшие под властью Литвы. В то же время Иван сохранял прежние отношения с Менгли-Гиреем и не только не жертвовал ими для зятя, но давал своим послам, отправляемым в Крым, наказ не отговаривать Менгли-Гирея, если он захочет идти на литовскую землю, и объяснить ему, что у московского государя нет прочного мира с литовским, потому что московский государь хочет отнять у литовского всю свою отчину русскую землю. Таким образом, относясь двоедушно к зятю, Иван Васильевич был искреннее и откровеннее с крымским ханом, который платил ему верной службой. Таковы-то были отношения Ивана Васильевича к зятю и Литве вплоть до 1500 года. Последние годы XV века особенно ознаменовались многими новыми явлениями внутренней жизни. Дипломатические сношения сближали мало помалу с европейским миром Восточную Русь, долгое время отрезанную и отчужденную от него: являлись начатки искусств, служившие главным образом государю, укреплению его власти, удобствам его частной жизни, а также и благолепию московских церквей. Вслед за церковью Успения, построенной Аристотелем, построены были одна за другой каменные церкви в Кремле и за пределами Кремля в Москве. В 1489 году окончен и освящен был Благовещенский собор, имевший значение домового храма великого князя; около того же времени построена была церковь Риз Положения. До тех пор великие князья московские жили не иначе, как в деревянных домах, да и вообще на всем русском севере каменными зданиями были только церкви: жилые строения были исключительно деревянные. Иван Васильевич, заслышавши, что в чужих краях, куда ездили его послы, владетели живут в каменных домах, что у них есть великолепные палаты, где они дают торжественные празднества и принимают иноземных послов, приказал построить и себе каменную палату для торжественных приемов и собраний: она была построена венецианцем Марком и другими итальянцами, его помощниками (1487—1491) и до сих пор сохранилась под названием Грановитой палаты. В следующем 1492 году Иван Васильевич приказал построить для себя каменный жилой дворец, который вскоре после того был поврежден пожаром, а в 1499 году возобновлен миланским мастером Алевизом 8. Кремль был вновь обведен каменной стеной; итальянцы построили в разные годы башни и ворота и устроили посреди Кремля подземные тайники, в которых государи скрывали свои сокровища. Между Москвою рекою и Неглинною проведен был ров, выложенный камнем. Следуя примеру государя, митрополиты Геронтий и Зосима строили себе кирпичные палаты, а также трое бояр сделали для себя каменные дома в Кремле. Но это было исключение: каменные дома не вошли в обычай у русских. На Руси образовалось убеждение, что жить в деревянных домах — полезнее для здоровья. Сам государь и преемники его долго разделяли это мнение и держали у себя каменные дворцы только для пышности, а жить предпочитали в деревянных домах. Иван Васильевич имел особую любовь к металлическому делу во всех его видах. Иноземные мастера лили для него пушки (таковы были между прочим итальянцы Дебосис, Петр и Яков; Дебосис в 1482 г. слил знаменитую царь-пушку, которая и теперь изумляет своею огромностью). В 1491 году Траханиот вывез из Германии рудокопов Иогана и Виктора. Вместе с русскими людьми они нашли серебряную и медную руду на реке Цильме в трех верстах от Печоры; но местонахождение этих руд было невелико - не более десяти верст. Тогда же начали плавить металлы и чеканить серебряные мелкие монеты из русского серебра. Великий князь любовался серебряными и золотыми изделиями, и при его дворе было несколько иноземных мастеров серебряных и золотых дел: итальянцев, немцев и греков. Но собственно для распространения всякого рода умелости в русском народе не сделано было ничего. Достойно замечания, что в тот век, когда греки, рассеявшись по 219 Западной Европе, обновляли ее, знакомя с плодами своего древнего просвещения, и положили начало великому умственному перевороту, известному в истории под именем эпохи Возрождения, в московском государстве, где исповедовалась греческая вера и где государь был женат на греческой царевне, они почти не оказали образовательного влияния. Долговременное азиатское варварство не давало для этого плодотворной почвы; к тому же деспотические наклонности Ивана Васильевича и бесцеремонное обращение с иноземцами не привлекали последних в значительном числе в Москву и не предоставляли им необходимой свободы для деятельности. Торговля при Иване вовсе не была в цветущем состоянии; хотя в Москву и приезжали иноземные купцы, привлекаемые желанием великого князя иметь редкие изделия, неизвестные в Руси, но народ русский почти не покупал их товаров. Торговля вообще в это время упала против прежнего. На юге Кафа, бывшая некогда средоточием черноморской торговли, досталась в руки турок. При новых владетелях она не могла уже быть в таком цветущем состоянии, как при генуэзцах; купцы не пользовались там прежнею безопасностью, а сообщение Москвы с Черным морем чрезмерно было затруднительно по причине татарских орд и враждебных столкновений Литвы с Москвою. На севере Новгород лишился своего прежнего торгового населения, своей свободы, благоприятствовавшей торговле, и, наконец в 1495 году Иван Васильевич окончательно добил тамошнюю торговлю. Придравшись к тому, что немцы в Ревеле сожгли русского человека, пойманного на совершении гнусного преступления, Иван Васильевич приказал схватить в Новгороде всех немецких купцов, и притом не из одного Ревеля, а из разных немецких городов, засадить в погреба, запечатать новгородские гостиные дворы (их было два, готский и немецкий), все имущество и товары этих купцов отписать на государя. Через год их выпустили в числе 49 человек и отпустили на родину, совершенно ограбленных. Само собою разумеется, что подобные поступки не могли благоприятствовать ни развитию торговли, ни благосостоянию русской страны. Московское государство при Иване получило правильное земельное устройство: земли были разбиты на сохи. Эта единица не была новостью, но теперь вводилась с большею правильностью и однообразием; таким образом, в 1491 году тверская земля была разбита на сохи, как московская; в новгородской оставлена своя соха, по размеру отличная от московской. Московская соха разделялась на три вида, смотря по качеству земли. Поземельною мерою была четь, т.е. такое пространство земли, на котором можно было посеять четверть бочки зерна. Таким образом, на соху доброй земли полагалось 800, средней 1000, а худой 1200 четвертей. Сообразно трехпольному хозяйству, здесь принималось количество земли тройное. Так, напр., если говорилось 800 четей, то под этим разумелось 2400. Сенокосы и леса не входили в этот расчет, а приписывались особо к пахотной земле. В сохи входили села, сельца и деревни, которые были очень малолюдны, так что деревня состояла из двух, трех и даже одного двора. Населенные места, где занимались промыслами, назывались посадами: это были города в нашем смысле слова. Они также включались в сохи, но считались не по «четям», а по дворам. Для приведения в известность населения и имуществ посылались чиновники, называемые писцами: они составляли писцовые книги, в которых записывались жители по именам, их хозяйства, размер обрабатываемой земли и получаемые доходы. Сообразно доходам, налагались подати и всякие повинности; в случае нужды с сох бралось определенное число людей в войско, и это называлось посошною службою. Кроме налагаемых податей, жители платили чрезвычайное множество различных пошлин. Внутренняя торговля обложена была также множеством мелких поборов. При переезде из земли в землю, из города в город торговцы принуждены были платить таможенные и проезжие пошлины, так называемые тамгу и мыта, не считая других более мелких поборов, взимаемых при покупке и продаже разных предметов. Все устраивалось так, чтобы жители, так сказать, при каждом своем шаге доставляли доход государю. Иван Васильевич, уничтожая самобытность земель, не уничтожал, однако, многих частностей, принадлежавших древней раздельности, но обращал их исключительно в свою пользу. Оттого соединение 220 земель под одну власть не избавляло народ от многих тех невыгод, которые он терпел прежде вследствие раздробления русской земли. 1497 год ознаменовался в истории государствования Ивана Васильевича изданием Судебника, заключавшего в себе разные отрывочные правила о суде и судопроизводстве. Суд поручался от имени великого князя боярам и окольничим. Некоторым детям боярским давали «кормление», т.е. временное владение населенною землею с правом суда. В городах суд поручался наместникам и волостелям с разными ограничениями; им придавались «дворские», старосты и выборные из так называемых лучших людей (т.е. зажиточных). При судьях состояли дьяки, занимавшиеся делопроизводством, и «недельщики» - судебные приставы, исполнявшие разные поручения по приговору суда. Судьи получали в вознаграждение судные пошлины с обвиненной стороны в виде известного процента с рубля, в различных размерах, смотря по существу дела, и не должны были брать «посулы» (взятки). Тяжбы решались посредством свидетелей и судебного поединка или «поля», а в уголовных делах допускалась пытка, но только в том случае, когда на преступника будут улики, а не по одному наговору. Судебный поединок облагался высокими пошлинами в пользу судей; побежденный, называемый «убитым», считался проигравшим процесс. В уголовных преступлениях только за первое воровство, и то кроме церковного и головного (кража людей), назначалась торговая казнь, а за все другие уголовные преступления определялась смертная казнь. Свидетельство честных людей ценилось так высоко, что показание пяти или шести детей боярских или черных людей, подтверждаемое крестным целованием, было достаточно к обвинению в воровстве. Относительно холопов оставались прежние условия, т.е. холопом был тот, кто сам себя продал в рабство или был рожден от холопа, или сочетался браком с лицом холопского происхождения. Холоп, попавшийся в плен и убежавший из плена, делался свободным. Но в быте сельских жителей произошла перемена: Судебник определил, чтобы поселяне (крестьяне) переходили с места па место, из села в село, от владельца к владельцу только однажды в год в продолжение двух недель около осеннего Юрьева дня (26 ноября). Это был первый шаг к закрепощению. В 1498 году начался в великокняжеском семействе раздор, стоивший жизни многим из приближенных Ивана. Протекло более семи лет после смерти старшего его сына, оставившего по себе сына Димитрия. Мы не знаем подробностей, как держал себя великий князь по отношению к вопросу о том, кто после него должен быть наследником: второй ли сын его Василий от Софии или внук Димитрий, которого отец уже был объявлен соправителем государя. Всеобщее мнение современников и потомков приписывало смерть старшего сына великой княгине Софии: несомненно, что она не любила ни сына первой супруги Ивана, ни ее внука и желала доставить престол своему сыну Василию. Но против Софии существовала сильная партия, и во главе ее было два могучих боярина: князь Иван Юрьевич Патрикеев и зять его князь Семен Иванович Ряполовский; они были самыми доверенными и притом самыми любимыми людьми государя: все важнейшие дела переходили через их руки. Они употребляли все усилия, чтобы охладить Ивана к жене и расположить к внуку. Со своей стороны действовала на Ивана невестка Елена; свекор в то время очень любил ее. Но и противная сторона имела своих ревностных слуг. Когда Иван, еще не делая решительного шага, оказывал большие ласки Димитрию, сторонники Софии стали пугать Василия, что родитель его вскоре возведет на великое княжение внука и от этого Василию придется со временем плохо. Составился заговор: к нему пристали князь Иван Палецкий, Хруль, Скрябин, Гусев, Яропкин, Поярок и др. Решено было, что Василий убежит из Москвы; у великого князя, кроме Москвы, сберегалась казна в Вологде и на Белоозере: Василий захватит ее, а потом погубит Димитрия. Заговор этот, неизвестно каким образом, открылся в декабре 1497 года; в то же время государь узнал, что к жене его Софии приходили какие-то лихие бабы с зельем. Иван Васильевич рассвирепел, не хотел видеть жены, приказал взять под стражу сына; всех поименованных выше главных заговорщиков казнили, отрубали сперва руки и 221 ноги, потом головы; женщин, приходивших к Софии, утопили в Москве реке и многих детей боярских заточили в тюрьмы. Наконец, назло Софии и ее сыну, 4 января 1498 года Иван Васильевич торжественно венчал своего пятнадцатилетнего внука в Успенском соборе так называемою шапкою Мономаха и бармами. Это было первое коронование на Руси. Но прошел год, и все изменилось. Иван Васильевич помирился с женою и сыном, охладел к Елене и внуку, разгневался на своих бояр, противников Софии. Самолюбие его было оскорблено тем, что Патрикеев и Ряполовские взяли большую силу; вероятно, Иван Васильевич хотел показать и себе самому и всем другим свою самодержавную власть, перед которою все без изъятия должны поклоняться. 5 февраля 1498 года князю Семену Ряполовскому отрубили голову на Москве реке за то, что он «высокоумничал» с Патрикеевым, как выражался Иван. Та же участь суждена была Патрикеевым, но митрополит Симон выпросил им жизнь. Князь Иван Юрьевич Патрикеев и старший сын его Василий должны были постричься в монахи, а меньшой Иван был посажен под стражу. После того Иван Васильевич провозгласил своего сына великим князем государем Новгорода и Пскова. Такое странное выделение двух земель поразило псковичей, недавно признавших своим будущим государем Димитрия Ивановича. Они не понимали, что все это значит, и решили послать троих посадников и по три боярина с конца к великому князю за объяснениями. «Пусть, - били они челом, великий государь держит свою отчину по старине: который будет великий князь на Москве, тот и нам был бы государем». В то же время псковичи не дозволили приехавшему к ним владыке Геннадию поминать на ектеньях Василия. Великий князь принял псковских послов гневно и сказал: «Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и дам княжение». С этим ответом он послал назад во Псков одного из посадников, а прочих послов засадил в тюрьму. Псковичи покорились, позволили поминать в церкви Василия и послали новых послов с полною покорностью воле великого князя. Тогда Иван Васильевич переменил тон, сделался ласковым и отпустил заключенных. Венчанный Димитрий продолжал несколько времени носить титул великого князя владимирского и московского, но находился с матерью в отдалении от деда; наконец, 11 апреля 1502 года государь вдруг положил опалу на него и на его мать. Как видно, в этом случае действовали внушения не только Софии, но и духовных лиц, обвинявших Елену в том, что она принимала участие в явившейся в то время «жидовской ереси». Василий объявлен был великим князем всея Руси. Запретили поминать Димитрия на ектеньях. Через два года Елена умерла в тюрьме в то самое время, когда только что в Москве совершены были ( 1504 г .) жестокие казни над еретиками. Несчастный сын ее должен был пережить мать и деда и изнывать в тяжком заключении по воле своего дяди, преемника Иванова. Событие с Димитрием и Василием было проявлением самого крайнего, небывалого еще на Руси самовластия; семейный произвол соединялся вместе с произволом правительственным. Ничем не осенялся тот, кто был в данное время государем: не существовало права наследия; кого государь захочет, того и облечет властию, тому и передаст свой сан; венчанный сегодня преемник завтра томился в тюрьме; другой, сидевший в заключении, возводился в сан государя; подвластные земли делились и соединялись по произволу властелина и не смели заявлять своего голоса. Государь считал себя вправе раздать по частям русскую землю кому он захочет, как движимое свое имущество. В это время Иван Васильевич, привыкший так долго повелевать и приучивший так долго и многообразно всех повиноваться себе, выработался окончательно в восточного властелина: одно его явление наводило трепет. Женщины говорят современники - падали в обморок от его гневного взгляда; придворные, со страхом за свою жизнь, должны были в часы досуга забавлять его, а когда он, сидя в креслах, предавался дремоте, они раболепно стояли вокруг него, не смея кашлянуть или 222 сделать неосторожно движения, чтоб не разбудить его. Таков был Иван Васильевич, основатель московского единоначалия. В последние годы XV века Иван Васильевич, заключивши союз с Данией, в качестве помощи союзникам, вел войну со Швецией: война эта, кроме взаимных разорений, не имела никаких последствий. Важнее был в 1499 поход московского войска в отдаленную Югру (в северо-западный угол Сибири и восточный край Архангельской губернии). Русские построили крепость на Печоре, привезли взятых в плен югорских князей и подчинили югорский край Москве. Это было первым шагом к тому последовательному покорению Сибири, которое решительно началось уже с конца XVI века. В 1500 году вспыхнула война с Польшею и Литвою. Натянутые отношения между тестем и зятем разразились явною враждою по поводу новых переходов на сторону Москвы князей, подручных Литве. Сначала отрекся от подданства Александру и поступил на службу к Ивану Васильевичу князь Семен Иванович Бельский, за ним передались потомки беглецов из московской земли, - внук Ивана Андреевича Можайского Семен и внук Шемяки Василий; они отдавали под верховную власть московского государя пожалованные их отцам и дедам владения: первый владел Черниговом, Стародубом, Гомелем и Любечем, второй Новгород Северским и Рыльском. Так же поступили князья Мосальские, Хотетовские, мценские и серпейские бояре. Предлогом выставлялось гонение православной веры. Александр дозволял римско-католическим духовным совращать православных и хотел посадить на упраздненный престол киевской митрополии смоленского епископа Иосифа, который был ревностным сторонником флорентийского соединения церквей вопреки прежним митрополитам, которые, кроме преемника Исидорова, Григория, все сохраняли восточное православие. Иван Васильевич нарушил договор с зятем; по этому договору запрещено было принимать с обеих сторон князей с вотчинами, а Иван Васильевич их принял. Иван Васильевич послал зятю разметную грамоту и вслед за тем отправил на Литву войско. Русская военная сила в те времена делилась на отделы, называемые полками: большой или главный полк, по бокам его - полки правой и левой руки, передовой и сторожевой. Ими начальствовали воеводы. Между начальниками уже в то время существовал обычай местничества: воеводы считали долгом своей родовой чести находиться в такой должности, которая бы не была ниже по разряду другой, занимаемой лицом, которого отец или дед были ниже отца или деда первого. Это счет переходил и на родственников, а также принимались во внимание случаи, когда другие, посторонние, но равные по службе, занимали места выше или ниже. В татарский период между князьями нарушилось древнее равенство: одни стали выше, другие ниже; то же, вероятно, перешло и к боярам; когда же князья и бояре сделались слугами московского государя, тогда понятие об их родовой чести стало измеряться службою государю. Обычай этот, впоследствии усложнившийся в том виде, в каком мы застаем его в период московского государства, мог быть еще недавним при Иване Васильевиче. С одной стороны, он был полезен для возникавшего самодержавия, так как потомки людей свободных и родовитых стали более всего гордиться службой государю, и потому понятно, отчего все государи до конца XVII века не уничтожали его; но, с другой стороны, этот обычай приносил также много вреда государственным делам, потому что начальники спорили между собою в такое время, когда для успеха дела нужно было дружно действовать и сохранять дисциплину. Иван Васильевич, конечно, мог бы уничтожить местничество в самом его зародыше. Он этого не сделал, но умерял его своею самодержавною волею. Таким образом, когда в походе против Литвы боярин Кошкин, начальствуя сторожевым полком, не хотел быть ниже князя Даниила Щени, то государь приказал ему сказать: «Ты стережешь не Даниила Щеню, а меня и мое дело. Каковы воеводы в большом полку, таковы и в сторожевом. Это тебе не позор». Итак, Иван Васильевич на этот раз лишил местничество своей силы на 223 время войны. Этим он оставил пример своим преемникам в известных случаях прекращать силу местничества, объявляя наперед, что все начальники будут без мест, но все-таки не уничтожая местничества в своем основании. Кроме русского войска, московский государь отправил на Литву татарскую силу под начальством бывшего казанского царя Махмет-Аминя, которого он, по желанию казанцев, недавно заменил другим. Со своей стороны, неизменный союзник Ивана Менгли-Гирей сделал нападение на южную Русь. Война шла очень успешно для Ивана; русские брали города за городами; многие подручные Александру князья попались в плен или же сами предавались Москве: так сделали князья трубчевские (Трубецкие). 14 июля 1500 года князь Даниил Щеня поразил наголову литовское войско и взял в плен гетмана (главного предводителя) князя Острожского, потомка древних волынских князей: Иван силою заставил его вступить на русскую службу. Владения Александра страшно потерпели от разорения. Мало помогло Александру то, что в следующем году, по смерти брата своего Альбрехта, он был избран польским королем и заключил союз с ливонским орденом. Ливонские рыцари под начальством своего магистра Плеттенберга сначала, вступавши в русские края, одерживали было верх над русскими, но потом в их войске открылась жестокая болезнь: рыцари, потерявши множество людей, ушли из псковской области, а русские воеводы, вслед за ними, ворвались в ливонскую землю и опустошили ее. Так же мало оказал Александру помощи союз с Шиг-Ахметом, последним ханом, носившим название царя Золотой Орды. Шиг-Ахмет колебался и, служа Александру, в то же время предлагал свои услуги московскому государю против Александра, если московский государь отступит от Менгли-Гирея. Но Иван Васильевич естественно нашел более выгодным дорожить союзом с крымским ханом. Менгли-Гирей поразил Шиг-Ахмета и вконец разорил остатки Золотой Орды. Шиг-Ахмет бежал в Киев, но Александр, вероятно, узнавший об его предательских намерениях, заточил его в Ковно, где он и умер. Положение дочери Ивана, жены Александра, было самое печальное. Она не могла отвратить войны, несмотря на все благоразумие, которое она до сих пор выказывала в сношениях с отцом, всеми средствами стараясь уверить его, что ей нeт никакого оскорбления и притеснения в вере, что ему, следовательно, нет необходимости защищать ее. Польские и литовские паны не любили ее, называли причиною несчастья страны, подозревали ее в сношениях с отцом, вредных для Литвы. До нас дошли ее письма к отцу, к матери и братьям, очень любопытные, так как в них высказывается и личность Елены, и ее отца, и дух того времени, когда они были писаны. «Вспомни господин государь, отец, писала она, - что я служебница и девка твоя и ты отдал меня за такого же брата, как и ты сам. Ведаешь государь, отец мой, что ты за мною дал и что я ему принесла; однако, государь и муж мой король и великий князь Александр, ничего того не жалуючи, взял меня с доброю волею и держал в чести и в жаловании и в той любви, какая прилична мужу к своей подруге; и теперь держит в той же мере, ни мало не нарушая первой ласки и жалованья, позволяет мне сохранять греческую веру, ходить по своим церквам, держать на своем дворе священников, дьяконов и певцов для совершения литургии и другой службы божией как в литовской земле, так и в Польше, и в Кракове, и по всем городам. Мой государь, муж не только в этом, да и в других делах, ни в чем перед тобой не отступил от своего договора и крестного целования; слыша великий плач и докуку украинных людей своих, он много раз посылал к тебе послов, но не только, господин, его людям никакой управы не было, а еще пущена тобою рать, города и волости побраны и пожжены. Король, его мать, братья, зятья, сестры, паны, рада, вся земля - все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе, вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а ныне, государь отец, видят все, что со мной все лихо к ним пришло: война, рать, осада, сожжение городов и волостей; проливается христианская кровь, жены остаются вдовами, дети сиротами, плен, плач, крик, вопль. Вот каково жалованье, какова любовь твоя ко мне… Чего на всем свете слыхом не слыхать, то нам, детям твоим, от тебя, государя христианского, деется: если бы государь мой у кого 224 другого взял себе жену, то оттого была бы дружба и житье доброе и вечный покой землям… Коли, государь отец, Бог не положил тебе на сердце жаловать своей дочери, зачем меня из земли своей выпускал и отдавал за такого брата, как ты сам? Люди бы изза меня не гибли и кровь христианская не лилась бы. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать; все только то и говорят: затем отдал дочь свою в Литву, чтобы беспечнее было землю высмотреть… Писала бы я и шире, да от великой беды и жалости ума не могу приложить, только с горькими и великими слезами тебе, государю отцу, челом бью. Опомнись Бога ради, помяни меня, служебницу и кровь свою. Оставь гнев безвинный и нежитье с сыном и братом своим, соблюди прежнюю любовь и дружбу, какую сам записал ему своим крепким словом в докончальных грамотах, чтобы от вашей нелюбви не лилась христианская кровь и поганство бы не смеялось, и не радовались бы изменники предатели ваши, которых отцы изменяли предкам нашим в Москве, а дети их делают то же в Литве. Дай Бог им, изменникам, того, что родителю нашему было от их отцов. Они-то промеж вас государей замутили, а с ним Семен Бельский иуда, который, будучи здесь на Литве, братью свою князя Михаила и князя Ивана переел, а князя Феодора на чужую сторону загнал. Сам смотри, государь, годно ли таким верить, которые государям своим изменили и братью свою перерезали, и теперь по шею в крови ходят, вторые каины, а между вас государей мутят… Вся вселенная, государь, ни на кого, а только на меня вопиет, что это кровопролитие сталось от моего прихода в Литву, будто я государю моему пишу и тебя на это привожу; коли б, говорят, она хотела, никогда бы того лиха не было! Мило отцу дитя; какой отец враг детям своим! И сама разумею и вижу по миру, что всякий печалуется детками своими, только одну меня по моим грехам Бог забыл. Слуги наши через силу свою, трудно поверить какую, казну дают за дочерьми своими, и не только дают, но потом каждый месяц навещают и посылают, и дарят, и тешат, и не одни паны, все простые люди деток своих утешают: только на одну меня Господь Бог разгневался, что пришло твое нежалование. Я, господин государь, служебница твоя, ничем тебе не согрубила, ничем перед тобою не согрешила и из слова своего не выступила. А если кто иное скажет пошли, господин, послов своих, кому веришь: пусть обо всем испытно доведаются и тебе откажут… За напрасную нелюбовь твою нельзя мне и лица своего показать перед родными государя моего мужа, и потому с плачем тебе, государю моему, челом бью, смилуйся над убогою девкою своею. Не дай недругам моим радоваться о беде моей и веселиться о плаче моем. Когда увидят твое жалованье ко мне, то я всем буду и грозна и честна, а не будет ласки твоей - сам, государь отец, можешь разуметь, что все родные и подданные государя моего покинут меня… Служебница и девка твоя, королева польская и великая княгиня литовская Олена со слезами тебе государю отцу своему низко челом бьет». В таком же смысле и почти в таких же выражениях писала она матери своей Софии и братьям. Письма доставлены были через королевского посла, канцлера Ивана Сапегу. Ответ Ивана Васильевича также очень характеристичен. «Что ты, дочка, к нам писала, то тебе не пригоже было нам писать, - отвечал Иван. - Ты пишешь, будто тебе о вере греческого закона не было от мужа никакой посылки, а нам гораздо ведомо, что муж твой не раз к тебе посылал отметника греческого закона владыку смоленского и бискупа виленского и чернецов бернардинов, чтобы ты приступила к римскому закону. Да не к тебе одной посылал, а ко всей Руси посылал, которая держит греческий закон, чтоб приступали к римскому закону. А ты бы, дочка, помнила Бога и наше родство и наш наказ, и держала бы греческий закон крепко, и к римскому закону не приступала, и римской церкви и папе не была бы послушна ни в чем, и не ходила бы к римской церкви, и не норовила бы никому душою, и мне и себе и всему роду нашему не чинила бы бесчестия. Хотя бы тебе, дочка, пришлось за это и до крови пострадать - пострадай. Бей челом нашему зятю, а своему мужу, чтобы тебе церковь греческого закона поставил на сенех и панов и паней дал бы тебе греческого закона, а панов и паней римского закона от 225 тебя отвел. А если ты поползнешься и приступишь к римскому закону волею или неволею, погибнет душа твоя от Бога и быть тебе от нас в неблагословении, и я тебя не благословлю и мать тебя не благословит, а зятю своему мы того не спустим. Будет у нас с ним непрерывная рать». Одновременно с Еленою, папа Александр VI и король венгерский Владислав, брат Александра, ходатайствовали у московского государя о примирении с Литвою. Польские послы от имени Александра просили вечного мира с тем, чтобы Иван возвратил Александру завоеванные места. Иван отказал. Заключено было только перемирие на шесть лет. Иван Васильевич удержал земли князей, передавшихся Москве, и тогда уже ясно заявил притязание на то, что Москва, сделавшись средоточием русского мира, будет добиваться присоединения древних русских земель, доставшихся Литве. «Отчина королевская, - говорил он, - земля польская и литовская, а русская земля наша отчина. Киев, Смоленск и многие другие города давнее наше достояние, мы их будем добывать». В том же смысле через год отвечал он послам своего зятя, приехавших хлопотать о превращении перемирия в вечный мир: «когда хотите вечного мира, отдайте Смоленск и Киев». 7-го апреля 1503 скончалась София, а 27 декабря того же года произведена была в Москве жестокая казнь над приверженцами жидовской ереси (о ней мы расскажем в биографии Геннадия). В числе пострадавших был один из способнейших слуг Ивана, дьяк Курицын, один из немногих русских, которым можно было давать дипломатические поручения. Между тем Иван слабел здоровьем и, чувствуя, что ему жить недолго, написал завещание. В нем он назначил преемником старшего сына Василия, а трем остальным сыновьям: Юрию, Семену и Андрею, дал по нескольку городов, но уже далеко не на правах независимых владетелей. Братья великого князя не имели права в своих уделах ни судить уголовных дел, ни чеканить монеты, ни вступаться в государственный откуп; только старший брат обязан был давать меньшим по сто рублей с таможенных сборов. Меньшие братья должны были признавать старшего своим господином честно и грозно . Младшие братья московского государя являлись теперь не более как богатыми владельцами, такими же подданными, как прочие князья и бояре. Единственное, чем обеспечивал их отец, было то, что великий князь не должен был покупать в их уделах земель и вообще не вмешиваться в управление их владениями. Но то же предоставлялось по духовной всем боярам и князьям и детям боярским, которым государь дал свои жалованные грамоты: и в их села не должен был вступаться новый государь. Таким образом, при укреплении единовластия и самодержавия, не уничтожалось, однако, право свободной частной собственности, хотя на деле самодержавный государь всегда имел возможность и всегда мог иметь поползновение под всяким предлогом нарушить его. Назначив определенным способом достояние своим меньшим сыновьям, Иван Васильевич отдавал исключительно старшему сыну все свое богатое движимое имущество, состоявшее в дорогих каменьях, золотых, серебряных вещах, мехах, платье и вообще в том, что тогда носило название казны . Все это хранилось у разных лиц: у казначеев, дворецких, дьяков, приказчиков и, кроме Москвы, в Твери, Новгороде и Белоозере. Василию между тем приходило время жениться. Отцу хотелось женить его на какой-нибудь особе царственного рода. В этих видах он поручал своей дочери, королеве Елене, найти для ее брата невесту. Но Елена прежде всего заметила, что ей самой трудно взять на себя хлопоты по этому делу, так как отец не заключил с ее мужем прочного мира, а кроме того извещала, что на Западе не любят греческой веры, считают православных нехристями и не отдадут дочери за православного государя. Иван Васильевич пытался сватать за сына дочь датского короля, своего постоянного союзника, которому в угоду он делал вторжение в Швецию. Но датский король, сделавшись и шведским королем после Кольмарской унии, отказал ему. Пришлось брать Василию жену из числа дочерей его подданных. Говорят, что первый совет к этому дал один из греков, живших при дворе Ивана, Юрий, по прозванию Малый (вероятно, Траханиот). Пример им был взят из 226 византийской истории: византийские императоры не раз собирали ко двору девиц для выбора из них себе жены. Грек Юрий надеялся, что Василий женится на его дочери. Вышло не так. Ко двору велели привезти 1500 девиц на смотр. Из них выбрали наилучших; их приказано было осмотреть повивальным бабкам; вслед за тем из числа таким образом освидетельствованных Василий выбрал Соломонию, дочь незнатного дворянина Юрия Сабурова. Этот брак имеет вообще важное историческое значение по отношению к положению женщины в московской стране. Брак этот способствовал тому унижению и затворничеству, которое составляло резкий признак домашней жизни высших классов в XVI и XVII в. Прежде князья женились на равных себе по сословию, но с тех пор, как государи стали выбирать себе жен стадным способом, жены их, хотя и облекались высоким саном, а в сущности не были уже равны мужьям; брак не имел значения связи между двумя равными семействами, не существовало понятия о приличии или неприличии соединиться браком с особой того или иного рода, не знали того, что на Западе называлось mésalliance. Жена государя, взятая из какой бы то ни было семьи, отрешалась от своих родных; отец не смел называть ее дочерью, братья сестрою. Она не приносила с собою никакого родового достоинства: с другой стороны, о выборе жены по сердцу не могло быть и речи. Государь не знал ее нравственных качеств и не нуждался в этом; свидетельствовали только ее тело; она была в сущности не более, как самкой, обязанной производить детей для государя. Как подданная по происхождению, она постоянно чувствовала себя рабой того, кто был ее супругом. Государь выбирал ее по произволу, государь мог и прогнать ее: вступаться в ее права было некому. Но будучи вечною рабою своего мужа, вместе с тем она была царица и, по возложенному на нее сану, ей не было ровни между окружающими; таким образом, она всегда была одинока и находилась в затворничестве. Зато самовластный супруг ее был так же одинок на своем престоле; избранная жена не могла быть ему равной подругой. В монархических государствах приемы и нравы двора всегда перенимаются подданными, преимущественно высшими классами. В Москве, где все уже начали называться холопами государя, такое влияние придворных нравов было неизбежнее, чем где-нибудь. Кроме того, это время вообще было эпохой, когда утвердилось всеобщее порабощение, обезличение и крайнее самоунижение русских людей: понятно, что и женщина должна была переживать период своего крайнего семейного порабощения. Брак Василия совершился 4 сентября 1505 года; сам митрополит Симон венчал его в Успенском соборе, а 27 октября умер Иван Васильевич на 67 году своей жизни, прогосударствовавши 43 года и 7 месяцев. Тело его погребено было в каменной церкви Михаила Архангела, которую он в последние годы своего царствования построил на месте прежней. Русские историки называют Ивана Великим. Действительно, нельзя не удивляться его уму, сметливости, устойчивости, с какою он умел преследовать избранные цели, его уменью кстати пользоваться благоприятными обстоятельствами и выбирать надлежащие средства для достижения своих целей; но не следует, однако, упускать из вида, при суждении о заслугах Ивана Васильевича, того, что истинное величие исторических лиц в том положении, которое занимал Иван Васильевич, должно измеряться степенью благотворного стремления доставить своему народу возможно большее благосостояние и способствовать его духовному развитию: с этой стороны государствование Ивана Васильевича представляет мало данных. Он умел расширять пределы своего государства и скреплять его части под своею единою властью, жертвуя даже своими отеческими чувствами, умел наполнять свою великокняжескую сокровищницу всеми правдами и неправдами, но эпоха его мало оказала хорошего влияния на благоустроение подвластной ему страны. Сила его власти переходила в азиатский деспотизм, превращающий всех подчиненных в боязливых и безгласных рабов. Такой строй политической жизни завещал он сыну и дальнейшим потомкам. Его варварские казни развивали в народе жестокость и грубость. Его безмерная алчность способствовала не обогащению, а обнищанию русского 227 края. Покоренный им Новгород был ограблен точно так, как будто его завоевала разбойничья орда, вместо того, чтобы, с приобретением спокойствия под властью могучего государя, ему получить новые средства к увеличению своих экономических богатств. Поступки Ивана Васильевича с немецкими купцами, как и с иноземцами, приглашаемыми в Москву, могли только отстранять от сношений с Русью и от прилива в нее полезных людей, в которых она так нуждалась. Ни малейшего шага не было сделано Иваном ко введению просвещения в каком бы то ни было виде, и если в последних годах XV и в первой четверти XVI века замечается некоторого рода оживленная умственная и литературная деятельность в религиозной сфере, то это вызвано было не им. На народную нравственность Иван своим примером мог оказывать скорее зловредное, чем благодетельное влияние. Был единственный случай в его жизни, когда он мог показать собою пример неустрашимости, твердости и готовности жертвовать жизнью за отечество; но тут он явился трусом и себялюбцем: он отправил прежде всего в безопасное место свою семью и казну, а столицу и всю окрестную страну готов был отдать на расхищение неприятелю, покинул войско, с которым должен был защищать отечество, думал унизительным миром купить себе безопасность, и за то сам вытерпел нравственное унижение, выслушивая резкие замечания Вассиана. До какой степени он понимал честные отношения между людьми и какой пример мог подавать своим подданным в их взаимных делах - показывает его проделка с представителем венецианской республики, когда, давши ему 70 рублей, приказал сказать пославшему его государству, что дал 700 плутовство, достойное мелкою торгаша. Бесчисленные случаи его грабительства прикрывались разными благовидными предлогами, но современники очень хорошо понимали настоящую цель их. Поступки государя распространяли в нравах подданных пороки хищничества, обмана и насилия над слабейшим. Возвышая единовластие, Иван не укреплял его чувством законности. По произволу заключил он сначала в тюрьму сына, венчал на царство внука, потом заточил внука и объявил наследником сына: этим поступком он создал правило, что престол на будущее время зависит не от какого-нибудь права, а от своенравия лица, управляющего в данное время государством, правило, сродное самому деспотическому строю и вовсе не представлявшее прочного залога государственного благоустройства и безопасности. При таких порядках мог господствовать бессмысленный рабский страх перед силою, а не сознательное уважение к законной власти. Можно было бы поставить в похвалу ему то, что он, как пишут иностранцы, хотел уменьшить пьянство в народе; но этот факт неясен, так как из сообщающих его иностранцев один говорит, что Иван совсем запретил частным лицам варить пиво и мед с хмелем, а другой - что он дозволял это не всем. Мы знаем, что впоследствии в московской земле продажа хмельных напитков производилась от казны, а в виде исключения дозволялось разным лицам и при разных случаях варить их в частных домах; это дает нам повод предположить, что и при Иване стеснительные меры, по отношению к производству горячих напитков, вероятно, предпринимались более в видах обогащения казны, чем с целью улучшения народной нравственности. Да и самое известие о господствовавшем тогда пьянстве едва ли не преувеличено, так как в то время еще не было распространено хлебное вино, которое впоследствии споило русский народ. Истинно великие люди познаются тем, что опережают свое общество и ведут его за собою; созданное ими имеет прочные задатки не только внешней крепости, но духовного саморазвития. Иван в области умственных потребностей ничем не стал выше своей среды; он создал государство, завел дипломатические сношения, но это государство, без задатков самоулучшения, без способов и твердого стремления к прочному народному благосостоянию, не могло двигаться вперед на поприще культуры, простояло два века, верное образцу, созданному Иваном, хотя и дополняемое новыми формами в том же духе, но застылое и закаменелое в своих главных основаниях, представлявших смесь азиатского деспотизма с византийскими, выжившими свое время, преданиями. И ничего не могло 228 произвести оно, пока могучий ум истинно великого человека - Петра, не начал пересоздавать его в новое государство уже на иных культурных началах. ______________________________ 1. Видели доказательство этому в том, что ее труп необыкновенно раздулся, так что положенный на него покров сначала висел до земли, а потом оказался недостаточным для прикрытия трупа. После погребения ее в Вознесенском монастыре в Кремле, великий князь разгневался на жену дьяка Алексея Полуэктова Наталью, которая посылала к ворожее пояс покойной княгини, и самого мужа ее Алексея Иван Васильевич не пускал к себе шесть лет на глаза. 2. Прозвище фрязин означало не более как принадлежность к западным европейцам: фрягами называли вообще последних, и название это, как кажется, было не что иное, как переиначенное с течением веков древнее название варяг, сначала означавшее северных скандинавов, а впоследствии перешедшее в значение европейца вообще. 3. Ее двое других сыновей утонули в море, и в память этого грустного события Мария основала монастырь на Белом море (Корельский, в 34 верстах от Архангельска). 4. Кроме него, Василию Селезневу-Губе, Киприану Арбузьеву (или Арзубьеву) и Иеремею Сухощоку, архиепископскому чашнику. 5. День был четверток. 6. Кроме того, он не дозволил боярам отъезжать к его братьям: одного из них, князя Оболенского Лыка, приказал схватить во владениях Бориса. Меньший брат Андрей не пристал к своим братьям, когда они сговаривались против Ивана; он задолжал великому князю 30000 р. и впоследствии завещал ему за это свой удел. 7. Существуют такие известия: ханы, посылая своих послов в Москву, отправили с ними свое изображение, так наз. «басма»; великие князья должны были кланяться этому изображению и выслушивать ханскую грамоту, стоя на коленях. Иван Васильевич уклонялся от этой церемонии, сказываясь больным; наконец, когда Ахмат послал потребовать дани, Иван Васильевич изломал ханскую басму, растоптал ее ногами и велел умертвить послов: вследствие этого Ахмат пошел на Москву. Сказание это не имеет достоверности, и гораздо правдоподобнее, что Ахмат был возбужден на московского государя Казимиром, как объясняют другие современные известия. 8. Достойно замечания, что во время построек дворца государь некоторое время проживал в частных домах: в доме боярина Патрикеева и в домах московских жителей у Николы Подкопай и близ Яузы. Летописные повести о походе великого князя Ивана III на Новгород в 1471 году Московская повесть о походе Ивана III Васильевича на Новгород О новгородцах и об архиепископе Феофиле. Той же осенью, ноября в восьмой день, на праздник архангела Михаила преставился архиепископ Великого Новгорода Иона. И новгородцы по старине, как это было у них в обычае, созвали вече и стали выбирать из иеромонахов архиепископа. И, выбрав троих, бросили жребий, и выпал жребий некоему иеромонаху по имени Феофил, и возвели его во двор архиепископский. И послали к великому князю Ивану Васильевичу посла своего Никиту Ларионова бить челом и защиты просить, чтобы избранного ими чернеца Феофила почтил, велел бы к себе в Москву прибыть и поставить бы его велел своему отцу духовному, митрополиту Филиппу, на архиепископство в Великом Новгороде и Пскове, как то и прежде всегда бывало при прежних великих князьях. Князь же великий, по их челобитью и прошению, не только к прежнему ничего не добавляя, но и в снисхождении жалуя, посла их, почтив, отпустил со всем, о чем просили его новгородцы, ответ дав ему такой: «Что вотчина моя, Великий Новгород, прислал ко мне бить челом о том, что взял бог отца их духовного, а моего богомольца архиепископа Иону, и потому избрали себе по своему обычаю согласно жребию инока Феофила, в том я, князь великий, их жалую и того избранного Феофила. И велю ему быть в Москву ко мне и к отцу моему духовному, митрополиту Филиппу, чтобы поставить на архиепископство Великого Новгорода и Пскова без всяких задержек, но по старым обычаям, как было то и при отце моем, великом князе Василии, и при деде, и при прадеде моем, и при прежних всех великих князьях, из рода которых и я, из владимирских, и новгородских, и всей Руси». И когда тот посол их Никита Ларионов воротился в Новгород и передал им пожалование великого князя, то многие там бывшие люди знатные, посадники и тысяцкие, и житьи люди очень тому рады были, и Феофил также. 229 Некоторые же из них: посадничьи дети Исаака Борецкого с матерью их Марфою и с остальными иными изменниками, подученные дьяволом, хуже бесов стали прельстителями на погибель земле своей и себе на пагубу, начали непристойные и соблазнительные речи высказывать и, на вече являясь, кричать: «Не хотим за великого князя московского, и вотчиной зваться его не хотим! Вольные все мы люди - Великий Новгород, а московский князь великий многие обиды и неправды над нами чинит! А хотим за короля польского и великого князя литовского Казимира!» И так взволновался весь город их, и всколыхнулись всё, как пьяные: те хотели за великого князя по старине, к Москве, а другие - за короля, к Литве. Те же изменники стали нанимать худых мужиков из участников веча, готовых на все, как обычно. И явясь на вече, звонили они во все колокола и, крича, говорили: «За короля хотим!» Другие же им возражали: «За великого князя московского хотим по старине, как было и до сего!» И те наймиты изменничьи каменье метали в тех, что за великого князя хотят. И великая смута была у них, и сражались друг с другом, и сами на себя поднялись. Многие же из них: прежние посадники, и тысяцкие, и знатные люди, а также и люди житьи говорили им: «Нельзя, братья, тому так быть, как вы говорите: к королю нам перейти и архиепископа поставить от его митрополита, католика. Ведь изначала вотчина мы великих князей русских, от первого великого князя нашего Рюрика, которого по воле своей взяла земля наша из варягов князем себе вместе с двумя его братьями. А после и правнук его, князь великий Владимир, крестился и все земли наши крестил: русскую, и нашу словенскую, и землю мери, и кривичскую, и весь, то есть белозерскую, и муромскую, и вятичей, и остальных. И от святого того великого князя Владимира вплоть до господина нашего великого князя Ивана Васильевича за латинянами мы не бывали и архиепископа от них себе не поставляли, так чего ж вы теперь хотите ставить его от Григория, именующего себя митрополитом Руси, хотя он ученик Исидора и католик!» Те же отступники, подобно и прежним еретикам, научены были дьяволом, желая на своем поставить, на благочестье дерзнув, и великому князю не желая покориться, единодушно вопили: «За короля хотим!» А другие говорили: «К Москве хотим, к великому князю Ивану и к отцу его духовному, митрополиту Филиппу, — в православие!» Злодеи же те, восставшие на православие, бога не боясь, послов своих отправили к королю с дарами многими, Панфила Селиванова да Кирилла Иванова, сына Макарьина, говоря: «Мы, вольные люди, Великий Новгород, бьем челом тебе, честной король, чтобы ты государю нашему Великому Новгороду и нам господином стал. И архиепископа повели нам поставить своему митрополиту Григорию, и князя нам дай из твоей державы». Король же принял их дары с радостью, и рад был речам их, и, много почтив посла их, отпустил к ним со всеми теми речами, которых услышать они хотели, и князя послал к ним Михаила, Олелькова сына, киевлянина. И приняли его новгородцы с почетом, но наместников великого князя не выгнали с Городища. А бывшего у них князем Василия Горбатого, из суздальских князей, послали того в Заволочье, в заставу на Двину. Прослышал об этом князь великий Иван Васильевич, что в вотчине его, в Великом Новгороде, смятенье великое, и стал посылать к ним послов своих, говоря так: «Вотчина моя это, люди новгородские, изначала: от дедов, от прадедов наших, от великого князя Владимира, крестившего землю Русскую, от правнука Рюрика, первого великого князя в вашей земле. И от того Рюрика и до сегодняшнего дня знали вы единственный род тех великих князей, сначала киевских, и до самого великого князя Дмитрия-Всеволода Юрьевича Владимирского, а от того великого князя и до меня род этот, владеем мы вами, и жалуем вас, и защищаем отовсюду, и казнить вас вольны, коли на нас не по-старому начнете смотреть. А ни за королем никаким, ни за великим князем литовским не бывали вы с тех пор, как земля ваша стала, теперь же стремитесь вы от христианства в католичество, нарушив крестное целование. Я, князь великий, никакого насилья вам не чиню, ни тягот не налагаю сверх того, что были при отце моем, великом князе Василии 230 Васильевиче, и при деде моем, и при прадеде, и при прочих великих князьях рода нашего, да еще и жаловать вас хочу, свою вотчину». Слышав же то, новгородские люди, бояре их и посадники, и тысяцкие, и житьи люди, которые не желали прежнего своего обычая и крестного целования преступить, рады были все этому и управляться хотели великим князем по-старому. Но Исааковы дети, о которых было сказано, с прочими своими пособниками и с наймитами своими будто взбесились, точно дикие звери, человеческого разума лишенные, речей послов великого князя, как и посла митрополита Филиппа, и слышать не хотели. И еще нанимали злых этих смердов, убийц, мошенников и прочих безродных мужиков, что подобны скотам, нисколько разума не имеющих, но только один крик, так что и бессловесная скотина не так рычала, как эти новгородские люди, невежды, называя себя «господарем Великим Новгородом». И они приходили на вече, били в колокола, и кричали, и лаялись, точно псы, говоря нелепое: «За короля хотим!» И такова была смута у них, как в Иерусалиме, когда предал его господь в руки Тита; и как те тогда, так и эти друг с другом сражались. Князь же великий, прослышав об этом, впал в скорбь и тужил о них немало: «Когда и не были еще в православии, от Рюрика и до великого князя Владимира, не отходили к другим государям, а от Владимира и вплоть до сегодняшнего дня знали один его род и управлялись великим князем во всем, сначала киевским, потом владимирским, а теперь, в последние годы, все свое благочестье хотят погубить, от христианства к католичеству отступая. Но что делать, не ведаю, а возложу всю надежду мою на единого господа бога, и будет он милостив ко мне в этом». И возвещает он об этом отцу своему, митрополиту Филиппу, и матери своей, великой княгине Марии, и бывшим при нем боярам его и о том, что хочет идти на Новгород ратью. Они же, услышав это, советуют ему, упованье на бога возложив, исполнить замышленье свое на новгородцев за их нарушения и отступничество. И тотчас князь великий послал за всеми братьями своими, и за всеми епископами земли своей, и за всеми князьями, и боярами своими, и воеводами, и за всеми своими воинами. И когда сошлись все к нему, тогда сообщает им замысел свой — идти на Новгород ратью, ибо во всем изменил он. И князь великий, получив благословение от митрополита Филиппа, а также и от всех святителей земли своей, и от всего священного собора, начал готовиться к походу, а так же и братья его, и все князья его, и бояре, и воеводы, и все его воины. В Новгород же послал князь грамоты разметные за неисправление новгородцев, а в Тверь послал к великому князю Михаилу, помощи прося на тех новгородцев. А в Псков послал дьяка своего Якушку Шачебальцева мая в двадцать третий день, на праздник Вознесения господня, веля сказать им:«Вотчина моя, Великий Новгород, отходит от меня за короля, и архиепископа своего ставить желают у его митрополита Григория, католика. И потому я, князь великий, иду на них всею ратью, а целование свое к ним я с себя слагаю. И вы бы, вотчина моя, псковичи, посадники, и житьи люди, и вся земля псковская, договоры с братом вашим, Новгородом, отменили и пошли б на них ратью с моим воеводой, с князем Федором Юрьевичем Шуйским или с его сыном, с князем Василием». В тридцать первый день мая, в пятницу, послал князь великий Бориса Слепца к вятчанам, веля им всем идти на Двинскую землю ратью же. А к Василью Федоровичу к Образцу послал на Устюг, чтобы и он с устюжанами на Двину ратью пошел и соединился бы с Борисом да с вятчанами. Месяца же июня в шестой день, в четверг, на Троицу, отпустил князь великий из Москвы воевод своих, князя Даниила Дмитриевича Холмского да Федора Давыдовича со многим воинством, а с ними и князя Юрия Васильевича, и князя Бориса Васильевича, и детей боярских многих. А велел всем им князь идти к Руссе. А в тринадцатый день того же месяца, в четверг, отпустил князь великий князя Ивана Васильевича Оболенского Стригу со многими воинами, да с ним и князей царевича Даньяра со многими татарами. И велел им идти на Волочок да по Мете. 231 А после этого князь великий начал по церквам молебны совершать и милостыню большую раздавать в земле своей - и по церквам, и по монастырям, священникам, и монахам, и нищим. В соборной же церкви пресвятой владычицы нашей Богородицы приснодевы Марии князь великий, подойдя к чудотворной иконе пречистой Богородицы Владимирской, многие молитвы принес и слезы во множестве пролил, так же и перед чудотворным образом пречистой, который сам чудотворец Петр написал. После же этого подошел к гробнице святого отца нашего Петра-митрополита чудотворца, молебен совершая и слезы проливая, прося помощи и заступничества, также и остальным святителям, в той же церкви погребенным, преосвященным митрополитам Феогносту, и Киприану, и Фотию, и Ионе, помолился. И, выйдя оттуда, приходит в монастырь архангела Михаила, честного его чуда, и, войдя в церковь его, молебны совершает, призывая на помощь этого воеводу небесных сил с великим умилением. И снова входит в той же церкви в придел Благовещения богородицы, где стоял исцеляющий гроб, в котором лежат чудотворные мощи святого отца нашего Алексея-митрополита, русского чудотворца, и там так же помолился, со многими слезами. И потом снова приходит в церковь архистратига Михаила, священного сонма его и прочих бесплотных, и также моленья совершает, прося у них помощи и заступничества. Приходит далее в той же церкви к гробницам прародителей своих, погребенных тут великих князей владимирских, и новгородских, и всея Руси, от великого князя Ивана Даниловича и до отца своего, великого князя Василия, молясь им и говоря: «Хоть духом отсюда вы и далеко, но молитвой помогите мне против отступников от правой веры в державе вашей». И, выйдя оттуда, обходит все соборные церкви и монастыри, повсюду молебны совершая и милостыни обильные подавая. После этого приходит к отцу своему Филиппу, митрополиту всея Руси, прося благословения и отпущения грехов. Святитель же ограждает его крестом, и молитвой вооружает его, и благословляет его и всех его воинов на врагов, как Самуил Давида на Голиафа. Князь же великий Иван Васильевич, приняв благословение отца своего митрополита Филиппа и всех епископов державы своей и всех священников, выходит из Москвы того же месяца июня двадцатого, в четверг, в день памяти святого отца Мефодия, епископа патарского, а с ним царевич Даньяр и прочие воины великого князя, князья его многие и все воеводы, с большими силами собравшиеся на противников, - подобно тому, как прежде прадед его, благоверный великий князь Дмитрий Иванович, на безбожного Мамая и на богомерзкое его воинство татарское, так же и этот благоверный и великий князь Иван на этих отступников. Ибо хотя и христианами назывались они, по делам своим были хуже неверных; всегда изменяли они крестному целованию, преступая его, но и хуже того стали сходить с ума, как уже прежде написал: ибо пятьсот лет и четыре года после крещения были под властью великих князей русских православных, теперь же, в последнее время, за двадцать лет до окончания седьмой тысячи лет, захотели отойти к католическому королю, и архиепископа своего поставить от его митрополита Григория, католика, хотя князь великий посылал к ним, чтобы отказались от такого замысла. Так же и митрополит Филипп не раз предостерегал их, поучая, будто отец детей своих, по господню слову, как сказано в Евангелии: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; и если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою двух или трех, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое твое слово. Если же и тех не послушает, скажи церкви; если же и церкви слушать не станет, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Но нет, люди новгородские всему тому не внимали, но свое зломыслие учиняли; так не хуже ли они иноверных? Ведь неверные никогда не знали бога, не получили ни от кого правой веры, прежних своих обычаев идолопоклонства держась, эти же долгие годы пребывали в христианстве и под 232 конец стали отступать в католичество. Вот и пошел на них князь великий не как на христиан, но как на язычников и на отступников от правой веры. Пришел же князь великий на Волок в день Рождества Иоанна Предтечи. Так же и братья великого князя пошли каждый от себя: князь Юрий Васильевич из своей вотчины, князь Андрей Васильевич из своей вотчины, князь Борис Васильевич из своей вотчины, князь Михаил Андреевич с сыном Василием из своей вотчины. А в Москве оставил князь великий сына своего, великого князя Ивана, да брата своего, князя Андрея Меньшого. На Петров день пришел князь великий в Торжок, и подошли к нему в Торжок воеводы великого князя тверского, князь Юрий Андреевич Дорогобужский да Иван Никитич Жито, со многими людьми для помощи на новгородцев же; а из Пскова в тот же Торжок пришел к великому князю посол Василий да Богдан с Якушкой с Шачебальцевым, а присланы известить, что от присяги Новгороду отказались и сами готовы все. Князь же великий из Торжка послал к ним Богдана, а с ним Козьму Коробьина, чтобы немедля пошли на Новгород, а Василия от себя не отпустил; и из Торжка пошел князь великий. Братья же великого князя все со многими людьми, каждый из своей вотчины, пошли разными дорогами к Новгороду, пленяя, и пожигая, и людей в полон уводя; так же и князя великого воеводы то же творили, каждый там, на какое место был послан. Ранее посланные же воеводы великого князя, князь Данило Дмитриевич Холмский и Федор Давыдович, идя по новгородским пределам, где им приказано было, распустили воинов своих в разные стороны жечь, и пленить, и в полон вести, и казнить без милости жителей за их неповиновение своему государю великому князю. Когда же дошли воеводы те до Руссы, захватили и пожгли они город; захватив полон и спалив все вокруг, направились к Новгороду, к реке Шелони. Когда же пришли они к месту, называемому Коростыней, у озера Ильменя на берегу, напала на них неожиданно по озеру рать новгородская в ладьях, которая, на берег выйдя, тайком подошла под их лагерь, так что они оплошали. Стража воевод великого князя, увидев врагов, сообщила воеводам, те же, тотчас вооружась, пошли против них и многих побили, а иных захватили в плен; тем же пленным велели друг другу носы, и губы, и уши резать и потом отпустили их обратно в Новгород, а доспехи, отобрав, в воду побросали, а другое огню предали, потому что не были им нужны, ибо своих доспехов всяких довольно было. И оттуда вновь возвратились к Руссе в тот же день, а в Руссе уже другое войско пешее, еще больше прежнего вдвое; и пришли те в судах рекою под названием Пола. Воеводы же великого князя, и на тех пойдя, разбили их и послали к великому князю с вестью Тимофея Замытского, а примчался он к великому князю июля в девятый день на Коломну-озеро; сами же воеводы от Руссы пошли к Демону-городку. Князь же великий послал к ним, веля идти за реку Шелонь на соединение с псковичами. Под Демоном же велел стоять князю Михаилу Андреевичу с сыном его князем Василием и со всеми воинами его. А воеводы великого князя пошли к Шелони, и как подошли они к берегу реки той, там, где можно перейти ее вброд, в ту же пору вышла рать новгородская против них с другой стороны, от города своего, к той же реке Шелони, многое множество, так что ужаснулись воины великого князя, потому что мало их было - все воины княжеские, не зная этого, покоряли места окрест Новгорода. А новгородские посадники, и тысяцкие, и с купцами, и с житьими людьми, и мастера всякие или, проще сказать, плотники и гончары, и прочие, которые отродясь на лошади не сидели и в мыслях у которых того не бывало, чтобы руку поднять на великого князя, всех их те изменники силой погнали, а кто не желал выходить на бой, тех они сами грабили и убивали, а иных в реку Волхов бросали; сами они говорили, что было их сорок тысяч в том бою. Воеводы же великого князя, хоть и в малом числе (говорят бывшие там, что только пять тысяч их было), увидев большое войско тех и возложив надежду на господа бога и пречистую матерь его и на правоту своего государя великого князя, пошли стремительно на них, как львы рыкая, через реку ту широкую, на которой в том месте, как сами 233 новгородцы говорят, никогда брода не было; а эти и без брода все целые и здоровые ее перешли. Увидев это, новгородцы устрашились сильно, взволновались и заколебались, как пьяные, а наши, дойдя до них, стали первыми стрелять в них, и взволновались кони под теми, и начали с себя сбрасывать их, и так скоро побежали они, гонимые гневом божьим за свою неправду и за отступление не только от своего государя, но и от самого господа бога. Полки же великого князя погнали их, коля и рубя, а они и сами в бегстве друг друга били, кто кого мог. Побито же их было тогда многое множество, - сами они говорят, что двенадцать тысяч их погибло в тех боях, а схватили живьем более двух тысяч; схвачены и посадники их: Василий Казимир, Дмитрий Исаакович Борецкий, Кузьма Григорьев, Яков Федоров, Матвей Селезнев, Василий Селезнев - два племянника Казимира, Павел Телятев, Кузьма Грузов, а житьих множество. Сбылось на них пророческое слово: «Пятеро ваших погонит сотню, а сотня потеснит тысячи». Так долго они бежали, что и кони их запалились, и стали падать с коней в воды, и в болота, и в чащобу, ибо ослепил их господь, не узнали уже и земли своей, даже дороги к городу своему, из которого вышли, но блуждали по лесам, а как где-нибудь они выходили из леса, так хватали их ратники, а некоторые, израненные, блуждая в лесах, поумирали, а другие в воде утонули; которые же с коней не свалились, тех кони их принесли к городу, будто пьяных или сонных, но иные из них второпях и город свой проскакали, думая, что и город взят уже; ибо взволновались и заколебались, будто пьяные, и ума лишились. А воины великого князя гнали их двадцать верст, а потом возвратились в великой усталости. Воеводы же князя великого, князь Даниил и Федор Давыдович, став на костях, дождались воинства своего и увидели воинов своих всех здоровыми, и благодарили бога, и пречистую его богоматерь, и всех святых. И стали воеводы говорить схваченным ими новгородцам: «Отчего вы с таким множеством воинов своих сразу бежали, увидев малое наше войско?» Те же ответили им: «Потому что мы видели вас бесконечное множество, идущих на нас, и не только идущих на нас, но еще и другие полки видели, в тыл нам зашедшие, знамена у них желтые и большие стяги и скипетры, и говор людской громкий, и топот конский страшный, и так ужас напал на нас, и страх объял нас, и поразил нас трепет». Было же это июля четырнадцатого в воскресенье рано, в день святого апостола Акилы. Воины же князя великого и после боя того сражались часто по посадам новгородским вплоть до немецкой границы по реке Нарве, и большой город, называемый Новым Селом, захватили и сожгли. А воеводы великого князя, чуть отдохнув после боя того и дождавшись своих, послали к великому князю Замятню с той вестью, что помог им бог, рать новгородскую разбили. И тот примчался к великому князю в Яжелбицы того же месяца в восемнадцатый день, и была радость великая великому князю и братьям его, и всему войску их, ибо был тогда у великого князя и царевич Даньяр, и братья великого князя, благоверные князья Юрий, и Андрей, и Борис, и бояре их, и все войско их. И тогда дал обет князь великий поставить в Москве церковь памяти святого апостола Акилы, что и исполнил, а воеводы, князь Даниил и Федор, другую церковь, в честь Воскресения. А в ту же пору был у великого князя из Новгорода от избранного архиепископа и от всего Новгорода Лука Клементьев за охранной грамотой; князь же великий дал им охранный лист и отпустил его из сел возле Демона; а князю Михаилу Андреевичу и сыну его князю Василию воеводы новгородские, которые были осаждены в городке Демоне, били челом и сдались с тем, что их живыми выпустят, а за другое что не держались; а с города дали выкупа сто рублей новгородских. А от псковичей пришел к великому князю в Игнатичи с Кузьмою с Коробьиным посадник Никита с тем, что псковичи всею землею своею вышли на его службу, своего государя, с воеводой князем Василием Федоровичем, и по дороге стали новгородские поселения грабить и жечь, и людей сечь, и, в дома запирая, жечь. Князь же великий послал к ним Севастьяна Кушелева да прежнего посла их Василия с ним от Полы-реки. 234 Месяца того же на двадцать четвертый день, на память святых великомучеников Бориса и Глеба, пришел князь великий в Руссу, и тут повелел казнить отсеченьем головы новгородских посадников за их измену и за отступничество: Дмитрия Исааковича Борецкого, да Василия Селезнева, да Еремея Сухощека, да Киприаиа Арзубьева; а иных многих сослал в Москву да велел их бросить в тюрьму, а незнатных людей велел отпускать в Новгород, а Василия Казимира, да Кузьму Григорьева, да Якова Федорова, да Матвея Селезнева, да Кузьму Грузова, да Федота Базина велел отвезти на Коломну да заковать их. А сам пошел оттуда на Ильмень-озеро к устью Шелони и пришел там на место, называемое Межбережье и Коростынь, двадцать седьмого в субботу. И в тот же день был бой у воевод великого князя с двинянами, у Василия Федоровича Образца, а вместе с ним были устюжане и прочие воины, да у Бориса Слепца, а вместе с ним вятчане, бой у них был на Двине с князем Василием Шуйским, а с ним вместе были заволочане все и двиняне. Было же с ним рати двенадцать тысяч, а с воеводами великого князя было рати четыре тысячи без тридцати человек. И та и другая стороны бились на берегу, выйдя из лодок, и начали биться в третьем часу дня того, и бились до захода солнечного, и, за руки хватая, рубились, и знамя у двинян выбили, а трех знаменосцев под ним убили: убили первого, так другой подхватил, и того убили, так третий взял, убив же третьего, и знамя захватили. И тогда двиняне взволновались, и уже к вечеру одолели полки великого князя и перебили множество двинян и заволочан, а некоторые потонули, князь же их раненый бросился в лодку и бежал в Холмогоры; многих же в плен взяли, а потом и селения их захватили, и возвратили всю землю ту великому князю. Убили же тогда князя великого рати пятьдесят вятчан, да устюжанина одного, да человека Бориса Слепца, по имени Мигуна, а прочие все богом сохранены были. И нареченном Феофиле и о новгородцах, как пришли они к великому князю бить челом. В тот же день пришли на устье Шелони в лодках озером Ильменем нареченный Феофил с посадниками и с тысяцкими, и с житьими людьми от всех городских концов, и начали прежде бить челом князьям, и боярам, и воеводам великого князя, чтобы заступились перед братьями великого князя, а те бы заступились перед братом своим, великим князем, да и сами бы бояре заступились. Бояре же пошли вместе с ними и били челом братьям великого князя, братья же великого князя, князь Юрий, князь Андрей, князь Борис и князь Михайло Андреевич с сыном и бояре их били за них челом великому князю. Князь же великий ради них новгородцев пожаловал, велел тому нареченному чернецу Феофилу, и посадникам, и тысяцким, и прочим явиться пред его очи. Те же, войдя к великому князю, начали бить челом за свое преступление и за то, что руку против него подняли, - чтоб государь их пожалел, смилостивился над ними, прекратил бы гнев свой не ради их челобитья, но свою доброту показал бы к согрешающим, не велел бы больше казнить, и грабить, и жечь, и пленить. Смилостивившись, князь великий явил им милость свою и принял челобитье их, усмирил гнев свой, и тотчас повелел прекратить жечь и пленять их, и пленных, тут бывших, повелел отпустить, а каких уже отослал и увел, - и тех вернуть. А били челом великому князю шестнадцатью тысячами серебром в новгородских рублях, кроме братьев великого князя и князей и прочих: бояр, и воевод, и всех остальных, которые ходатайствовали за них; а земля их вся пленена и сожжена до самого моря, ибо не только те были, которые с великим князем и с братьями его, но и со всех сторон пешею ратью ходили на них, и псковская вся земля от себя их завоевывала. Не бывало на них такого нашествия с тех пор, как и земля их стоит. О псковичах. А что до того, что послал князь великий Севастьяна Кушелева навстречу псковичам, то тот встретил их за Порховом, а они идут от своего городка от Дубскова, захватив там шесть пушек, к Порхову. Севастьян сказал им о здоровье великого князя и о победе над новгородцами, а им велел князь великий быстрее идти к Новгороду. Псковичи же из-под Порхова отпустили Севастьяна к великому князю, а с ним и послов своих, Кузьму Сысоева да Степана Афанасьевича Винкова, а сами пошли всеми силами своими к 235 Новгороду. И не дойдя до Новгорода двадцати верст, стали У храма Спаса на Милице. а Севастьян с теми послами псковскими, Кузьмой да Степаном, пришли к великому князю на устье Шелони июля тридцатого на пост Госпожин, а князь Василий Федорович Шуйский, воевода псковский, с посадниками и со знатными людьми остальными вслед за послами своими пришли к великому князю туда же, на устье Шелони. И после прихода всех тех стоял тут на одном месте князь великий одиннадцать дней, разбирая дела новгородские, и пожаловал их, дал им мир по их желанию, как сами захотели, а псковичам договор заключил с новгородцами лучше прежнего, как псковичи хотели. После этого князь великий дал новгородцам мир, и любовь, и милость и, почтив нареченного ими Феофила и посадников их, и тысяцких, и прочих всех, которые с ним приходили, отпустил их в их город. А с ними послал в Новгород боярина своего Федора Давидовича, чтобы привел весь Великий Новгород к крестному целованью, от мала и до велика, и серебро с них взял; те же пошли в Новгород и совершили все, что ведено было им. А Иван Васильевич, князь великий владимирский и новгородский, всей Руси самодержец, возвратился оттуда в Москву с победой великой месяца августа тринадцатого; также и все братья его, и князья, и воеводы, и все воины их с большой добычей. Тем же годом князь великий, идя к Новгороду, послал в Поле Никиту Беклемишева искать царевича Муртазу, Мустафина сына, чтобы позвать его к себе на службу. Никита встретил его в Поле, и переманил на службу к великому князю, и пришел с ним к сыну великого князя в Москву еще до возвращения великого князя из Новгорода. Тем же годом вятчане, идя судами вниз по Волге, взяли Сарай, и много товару награбили, и полон большой захватили. Прослышав о том, татары из Большой Орды, что кочевали оттуда за день пути, во множестве множеств пошли на перехват, и завладели судами, всю Волгу перегородили ими, желая вятчан перебить. Но только те пробились сквозь силу татарскую и ушли от них со всей добычей. И под Казанью хотели также их перехватить, но и там прошли они мимо застав с добычею всей в землю свою. О великого князя возвращении, как пришел из Новгорода в Москву. В год 6980 (1471) месяца сентября в первый день, в начале индикта, то есть в начале нового года, на праздник преподобного Семиона Столпника, пришел князь великий в отчину свою, в славный град Москву, победив противников своих, казнив противящихся ему и не желавших повиноваться приведя под власть свою, и многую добычу и славу приобретя. И встретил его Филипп-митрополит с крестами близ церкви, лишь с моста чуть сойдя с большого, с каменного, до колодца на площади, со всем освященным собором. А люди московские, многое множество их, далеко за городом встречали его, иные - пройдя навстречу семь верст пешком, а другие поближе, от мала и до велика, знатные, незнатные, бесчисленное множество. А сын его, князь великий Иван, и брат его, князь Андрей Меньшой, и князья его, и дети боярские, и бояре, и заморские гости, и купцы, и знатные люди встретили его в канун Семенова дня на месте его ночлега. Великая же радость была тогда в граде Москве. О новгородцах, как потонули на озере Ильмене. Тем же годом сентября во второй день пошли из Новгорода из осады многие люди, с женами и с детьми, по озеру в больших лодках, каждый из них в своей лодке и на своем месте. И говорят, будто было судов тех огромных сто и восемьдесят, и по пятьдесят человек в каждом, а то и больше. И как вышли они на открытый простор, налетел на них ветер страшный стремительно, и потопил все суда те, ни одно из них не спаслось; и все люди, и все имущество их утонуло. Той же осенью к королю пришел из Орды Кирей с царским послом, а король в ту пору воевал с другим королем, с венгерским. Той же осенью, того же сентября месяца в десятый день, пришел из Венеции Антон Фрязин, а с ним пришел и посол к великому князю из Венеции, от дожа венецианского Николая Трона, по имени Иван, а по прозвищу Тривизан; и послан был к великому князю 236 от того дожа и от всех земель, бывших под ним, бить челом, чтобы разрешил князь великий того Тривизана проводить к царю Большой Орды Ахмату, ибо послан к нему с большими дарами и с челобитьем, чтобы помог, пошел бы им в помощь на турецкого султана в Царьграде. И тот Тривизан, прийдя в Москву, первым делом пошел к Ивану к Фрязину, московскому монетному мастеру, так как тот Иван Фрязин Вольп той же земли по рождению и в ней известен, и сказал ему все то, зачем пришел в Москву, но что у великого князя еще не был. Фрязин же, наш монетчик, не советовал тому Тривизану бить на том челом великому князю, говоря ему: «Зачем бить тебе челом великому князю да подарки большие дарить? Лучше сам я то сделаю помимо великого князя и к царю провожу тебя». И Фрязин, прийдя к великому князю с тем Тривизаном, назвал его князьком венецианским и своим племянником и добавил, что прибыл к нему по своим делам да погостить, а все остальное от великого князя утаили. Антон же тогда от папы от Павла привез письма к великому князю таковы, что послам великого князя вольно ходить до самого Рима по всей земле латинской, и немецкой, и фряжской, и по всем тем землям, которые под его папской властью находятся, и так до скончания века; а за царевной за Софьей, дочерью Морейского царя Фомы, посылал бы послов. Той же осенью Филипп-митрополит повелел готовить камение, чтобы построить церковь святой Богородицы. О пермском епископе Филофее. Той же осени месяца ноября в восьмой день поставлен был митрополитом Филиппом в Пермь епископ, по имени Филофей. О новгородском владыке. Того же месяца в тридцатый день пришел в Москву ставиться на архиепископию Новгорода Великого избранный новгородцами Феофил, а с ним посадники пришли Александр Самсонович да Лука Федорович. В ту же осень декабря в восьмой день поставлен митрополитом Филиппом в Рязань епископ Феодосий, архимандрит чудовский, а были при поставлении его архиепископ ростовский Вассиан, суздальский епископ Евфимий, коломенский - Геронтий, сарский - Прохор, пермский Филофей. О новгородском архиепископе Феофиле, как поставлен был. Пятнадцатого дня того же месяца, в воскресенье, поставлен был преосвященным митрополитом всея Руси в Новгород на архиепископство избранный ими Феофил, и были на поставлении его все вышеуказанные епископы русские, и архимандриты, и протопопы, и игумены честные, и весь освященный собор славного града Москвы. После же своего поставления бил челом великому князю от себя и от всего Великого Новгорода с посадниками, и с тысяцкими, и со всеми теми, что пришли с ним, о пленных, о Казимире и о других товарищах его. Князь же великий принял их челобитье и всех отпустил с честью, а было их всех в Москве тридцать. Самого же архиепископа отпустил того же месяца в двадцать третий день. В ту же зиму повезли камень в Москву на строительство церкви святой Богородицы. НОВГОРОДСКАЯ ПОВЕСТЬ О ПОХОДЕ ИВАНА III ВАСИЛЬЕВИЧА НА НОВГОРОД перевод В.В. Колесова, комментарии Я.С. Лурье В год 6979 (1471) впал князь великий Иван Васильевич во гнев на Великий Новгород,[1] начал войско свое собирать и стал посылать на новгородские земли. И взяли сначала Старую Руссу и святые церкви пожгли, и всю Старую Руссу выжгли, и пошли на Шелонь, воюя; псковичи же князю помогали и много зла новгородским землям нанесли. И новгородцы вышли навстречу им на Шелонь, а к Старой Руссе послали новгородцы рекою войско и в пешем строю бились долго и побили много москвичей; но и пешего войска новгородцев полегло много, а иные разбежались, а других москвичи схватили; а конное войско не подошло к пешему войску на помощь вовремя, потому что отряды 237 архиепископа не желали сразиться с княжеским войском, говоря: «Владыка нам не велел на великого князя руки поднять, послал нас владыка против псковичей».[2] И стали новгородцы кричать знатным людям, которые прибыли с войском к Шелони: «Сразимся сейчас», но каждый говорил: «Я человек небольшой, подрастратился конем и оружием». Москвичи же до понедельника отложили бой, ибо было воскресенье.[3] И начали они биться, и погнали новгородцы москвичей за Шелонь-реку, но ударил на новгородцев засадный татарский полк, и погибло новгородцев много, а иные побежали, а других похватали, а прочих в плен увели и много зла причинили; и все то случилось до приезда великого князя. И отправили новгородцы посла в Литву, чтобы король выступил в бой за Новгород.[4] И посол ездил окольным путем к немцам, к князю немецкому, к магистру, и возвратился в Новгород, говоря: «Магистр не позволит пройти через землю свою в Литву».[5] И немного спустя пришел князь великий Иван Васильевич со всеми силами на Руссу, и больше того зла причинили. И поднялась в Новгороде смута великая, и смятенье большое, и многие слухи враждебные, и поставили стражу на стенах города и в каменных башнях по очереди денно и нощно. И разделились жители: иные желали за князя, а иные за короля за литовского. И узнав то, князь великий страшно разгневался и казнил четырех бояр: посадника новгородского Дмитрия Исаковича, Василия Ивановича, Киприана Сергеевича, Иеремию, архиепископского чашника, - пленным говоря: «Вы королю предаться хотели»; а иных с собой повел в Москву. И спалили новгородцы все посады вокруг Новгорода, а в Зверинце церковь новая святого Симеона[6] погорела, и Антониев монастырь,[7] и Полянка[8] вся, и Юрьев монастырь, [9] и Городище[10] все, и Рождественский монастырь с церковью[11] сгорел. И многие беды обрушились на новгородцев: и хлеб вздорожал, и не было ржи в продаже в то время, ни ржаного хлеба, только пшеничный, да и того скудно. И поднялся на знатных людей ропот, будто те привели великого князя на Новгород, за то Бог-сердцеведец им судья, зачинающим рать и обижающим нас.[12] В то же время князь великий Иван Васильевич послал войско свое за Волок, и князь Василий Васильевич и воевода заволоцкий Василий Никифорович[13] вышли навстречу со своим войском и с жителями Заволочья и Печеры. И сошлись они в ратном бою, и пало многое множество с обеих сторон, а двиняне не пошли за князем за Василием Васильевичем и за воеводой за Василием за Никифоровичем, и ополченье выбилось из сил, и заволоцких порубили, и двинян порубили тоже. А князя Василия Васильевича и воеводу Василия Никифоровича Бог сохранил, и прибыли в Новгород с небольшой дружиной, а князь великий хотел пойти на Новгород. И поехал избранный на владычество архиепископ Феофил с посадниками новгородскими и с житьими людьми на Коростынь и заключил мир с князем великим; и дали князю великому Ивану Васильевичу новгородцы пятнадцать с половиною тысяч рублей, и целовали новгородцы крест князю великому в том, что королю новгородцам не передаваться и князей из Литвы не принимать; а все то случилось Божьим попущением за наши грехи. А изменника Упадыша новгородцы казнили, потому что изменил Новгороду и хотел зла Великому Новгороду со своими единомышленниками: пять пушек железом забил, за что, награду приняв от искусителя-беса, в напасть впал и в заблуждение пагубное, света лишаясь, как Павел сказал: «Желающие обогатиться впадают во зло».[14] Как не 238 вострепетал, замышляя зло на Великий Новгород, ты, исполненный коварства? Ради мзды предаешь врагам Новгород, о Упадыш, сладкой жизни вкусив в Великом Новгороде! О, столько добра не вспомнив, немногого умом достиг ты! О беда, сказать, и беззаконная власть тогда обрела коварное зломыслие и обман нечестивый, не ранами поразить кого-то, но всех в городе погубить и сонму лукавых предать, с которыми тогда сражались. И злочестивому злосчастная гибель. Лучше бы тебе, Упадыш, не бывать в утробе материнской, и не был бы ты назван предателем Новгорода. Но не смог ни достичь свершения своих желаний, ни благословения не захотел, но предпочел проклятье и получил его; а христианская вера не гибнет, как погибли обманы те непотребные и безуспешное злодейство; Бог по милосердию щедрот своих человеколюбивое долготерпение и незлобивое око от нас не отвратит, - и не оставит благой Бог наш, не отдаст нас в сети их и в помышление нечестивых. Проклятия устрашась, братья, плоды покаяния принесем. Ты же, милостивый Спас, простри руку свою невидимую, отведи нас от всякого зла и будь нам мирным помощником в день печали нашей, когда вострепещет душа наша, видя враждебные силы. Ты же, милостивый Господь, пошли нам от вышнего честного престола твоего помощь и оружие непобедимое, святой крест, молитвами святой Богородицы и всех святых. Христос - начало спасению, конец заблужденьям. __________________________ [1] ...нелюбие на Великий Новъгород... - Β новгородской повести нет предыстории похода Ивана III на Новгород в 1471 г.; под предыдущим годом упоминается ο смерти Ионы, избрании Феофила и приезде «князя литовского» Михаила Александровича (Олельковича), но эти события никак не комментируются. [2] «Владыка нам не вѣлѣл на великого князя руки подынути, послалъ нас владыка на пьскович». - Такое поведение конного отряда, подчиненного архиепископу, объясняется двойственной позицией самого Феофила, связанного скорее с московской, чем с враждебной великому князю партией. Между новгородскими архиепископами и Псковом постоянно происходили столкновения из-за стремления псковичей избавиться от церковной власти Новгорода. [3] Моськвичамь же до понедѣльника отлагающим, бяше бо недиля. - Согласно московским известиям, Шелонская битва происходила как раз 14 июля 1471 г., в воскресенье. [4] И послаша новгородци посла в Литву, чтобы король всѣл на конь за Новъгород. - Β противоположность московской повести новгородская повесть относит прямые переговоры с Казимиром ко времени после вступления великокняжеских войск в Новгородскую землю. Дошедший до нас в одном из сборников новгородских грамот договор, или, вернее, проект договора с Казимиром подкрепляет такую датировку, так как, судя по его тексту, он был составлен во время «розмирья» с Иваном III («...а умиришь, господине честны король, Велики Новъгород с великим князем...»). Если бы этот договор был официально заключен, он сохранился бы в литовском архиве, но в составе этого архива («Литовская метрика») его нет. Московские «Словеса избранны...» утверждали даже, что договор был захвачен в «кошевых вьюках» новгородцев, попавших в плен на Шелони. [5] …«Местеръ не дасть пути чрес свою землю в Литву ѣхать». - Магистр Ливонского ордена Вольтус фон Герзе в принципе считал желательной помощь новгородцам, но решил задержать ответ на их запрос, дабы извлечь максимальную выгоду из создавшейся обстановки. Он снарядил в Новгород посольство, которое прибыло уже после Шелонской битвы и Коростынского мира. [6] ...въ Звѣринцах церковь новаа святый Семионѣ... - Церковь Симеона, построенная в 1467 г. в Зверинце (северной оконечности Софийской стороны, получившей название от сушествовавшего здесь в XI в. заповедника для охоты). [7] ...Онтонов манастырь... - Антониев монастырь на правом берегу Волхова, ниже Новгорода. [8] Полянка - Полянка, или Поле, - место за земляным валом, опоясывавшим Торговую сторону Новгорода. [9] ...Юрьев манастырь... - Κ югу от Новгорода, на левом берегу Волхова. [10] Городище - княжеская резиденция на правом берегу Волхова, напротив Юрьева монастыря. 239 [11] Рожественый манастырь и церковь... - Церковь в монастыре Рождества на Поле. [12] И бысть на лутьшие люди молва, яко тѣ приведоша великого князя на Новгород, а то Богъ сердцевидець и суди им, зачинающим рать и обидящим нас. - Это место наиболее ясно выражает позицию автора новгородской повести ο походе Ивана III. Он безусловно не принадлежит к феодальным верхам города напротив, он причисляет себя к тем, кого «лучшие люди» обижают. Он также не принадлежит и к сторонникам великого князя - «лучших людей» подозревает в том, что они привели великого князя на Новгород, победу Ивана III воспринимает как «нашу печаль» и наказание за грехи, в конце повести гневно осуждает «лукавъство» некоего Упадыша, выступавшего на стороне великого князя и заколотившего новгородские пушки. Но автор повести и не сторонник решительной борьбы: он весьма ярко описывает растерянность «молодых людей» на Шелони и упрекает «лучших» также и за то, что они «зачали рать», не имея возможности бороться. [13] ...князь Василей Васильевич и воевода заволоцкий Василей Микифорович... - Новгородский воевода В. В. Шуйский-Гребенка и Василий Никифорович Пенков, сын посадника, впоследствии (в 1476 г.) осужденный Иваном III за злоупотребления, но помилованный по ходатайству владыки и после этого выступавший в качестве сторонника великого князя; казнен в 1477 г. по решению веча за измену Новгороду. [14] «Хощет и богатитися, впадают во зло». - 1 Тим. 6, 9. «ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ» АФАНАСИЯ НИКИТИНА (Перевод Л.С.Смирнова) «Хождение за три моря» - древнерусское произведение в стиле дневниковых записей. Автор - тверской купец Афанасий Никитин - описывает свое путешествие через Дербент и Баку сухим путем в Персию и потом в Индию. Путешествие продолжалось с1466 по 1472 год. На обратном пути, не доезжая Смоленска, Афанасий Никитин умер. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина в рукописи XVI века открыл и опубликовал в 1821 году Н. М. Карамзин. Он писал: «Доселе географы не знали, что честь одного из древнейших, описанных европейских путешествий в Индию принадлежит России Иоаннова века … Оно (путешествие) доказывает, что Россия в XV веке имела своих Тавернье и Шарденей (en:Jean Chardin), менее просвещённых, но равно смелых и предприимчивых; что индийцы слышали об ней прежде нежели о Португалии, Голландии, Англии. В то время как Васко да Гамма единственно мыслил о возможности найти путь от Африки к Индостану, наш тверитянин уже купечествовал на берегу Малабара …» Афанасий Никитин происходил из старинного русского города Твери и занимался торговлей. Древняя и богатая Тверь - столица княжества Тверского - издавна славилась как центр выгодной и большой торговли. Много дорог сходилось к Тверскому кремлю, под южными стенами которого расположилась обширная торговая площадь. Сюда приезжали восточные купцы, богатые новгородские «гости» и москвичи. Сюда прибывали товары из Польши и Литвы. Тверской рынок был полон восточными тканями, индийским перцем, аравийским ладаном, сахаром из Персии, драгоценными камнями из Индии и Ормузда. Тверские купцы ездили за восточными товарами в Крым и Астрахань, в Константинополь и на Кавказ. На тверских монетах насчитывалось до 16 эмблем с восточными мотивами. Такие монеты нужны были купцам для торговли с Востоком. Восток манил русских купцов и путешественников своим богатством, природой и неизведанностью. Когда в 1466 году тверские купцы узнали, что к московскому великому князю Ивану III приехал из Закавказья посол ширванского владетеля Асан-бек и что Иван III отправляет с ответным посольством бывшего тверского купца Василия Папина, они снарядили два корабля, чтобы с посольским караваном доехать до Ширвана. Среди тверичей, отправлявшихся в далекое путешествие, был и купец Афанасий Никитин. 240 «Хождение за три моря» В год 6983 (1475). В том же году получил записи Афанасия, купца тверского, был он в Индии четыре года1, а пишет, что отправился в путь с Василием Папиным 2. Я же расспрашивал, когда Василий Папин послан был с кречетами послом от великого князя, и сказали мне - за год до Казанского похода вернулся он из Орды, а погиб под Казанью, стрелой простреленный, когда князь Юрий на Казань ходил3. В записях же не нашел, в каком году Афанасий пошел или в каком году вернулся из Индии и умер, а говорят, что умер, до Смоленска не дойдя. А записи он своей рукой писал, и те тетради с его записями привезли купцы в Москву Василию Мамыреву, дьяку великого князя4. За молитву святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, раба своего грешного Афанасия Никитина сына. Записал я здесь про свое грешное хождение за три моря: первое море - Дербентское 5, дарья Хвалисская6, второе море - Индийское, дарья Гундустанская, третье море Черное, дарья Стамбульская. Пошел я от Спаса7 святого златоверхого с его милостью, от государя своего великого князя Михаила Борисовича8 Тверского, от владыки Геннадия Тверского и от Бориса Захарьича9. Поплыл я вниз Волгою. И пришел в монастырь калязинский к святой Троице живоначальной и святым мученикам Борису и Глебу. И у игумена Макария и святой братии получил благословение. Из Калязина плыл до Углича, и из Углича отпустили меня без препятствий. И, отплыв из Углича, приехал в Кострому и пришел к князю Александру с другой грамотой великого князя. И отпустили меня без препятствий. И в Плес приехал благополучно. И приехал я в Нижний Новгород к Михаилу Киселеву, наместнику, и к пошленнику Ивану Сараеву, и отпустили они меня без препятствий. А Василий Папин, однако, город уже проехал, и я в Нижнем Новгороде две недели ждал Хасан-бека, посла ширваншаха10 татарского. А ехал он с кречетами от великого князя Ивана11, и кречетов у него было девяносто. Поплыл я с ними вниз по Волге. Казань прошли без препятствий, не видали никого, и Орду и Услан, и Сарай, и Берекезан проплыли и вошли в Бузан12. И тут встретили нас три татарина неверных да ложную весть нам передали: "Султан Касим подстерегает купцов на Бузане, а с ним три тысячи татар". Посол ширваншаха Хасан-бек дал им по кафтану-однорядке и по штуке полотна, чтобы провели нас мимо Астрахани. А они, неверные татары, по однорядке-то взяли, да в Астрахань царю весть подали. А я с товарищами свое судно покинул, перешел на посольское судно. Плывем мы мимо Астрахани, а месяц светит, и царь нас увидел, и татары нам кричали: "Качма - не бегите!" А мы этого ничего не слыхали и бежим себе под парусом. За грехи наши послал царь за нами всех своих людей. Настигли они нас на Богуне и начали в нас стрелять. У нас застрелили человека, и мы у них двух татар застрелили. А меньшее наше судно у еза13 застряло, и они его тут же взяли да разграбили, а моя вся поклажа была на том судне. Дошли мы до моря на большом судне, да стало оно на мели в устье Волги, и тут они нас настигли и велели судно тянуть вверх по реке до еза. И судно наше большое тут пограбили и четыре человека русских в плен взяли, а нас отпустили голыми головами за море, а назад, вверх по реке, не пропустили, чтобы вести не подали. И пошли мы, заплакав, на двух судах в Дербент: в одном судне посол Хасан-бек, да тезики14, да нас, русских, десять человек; а в другом судне - шесть москвичей, да шесть тверичей, да коровы, да корм наш. И поднялась на море буря, и судно меньшее разбило о берег. А тут стоит городок Тарки15, и вышли люди на берег, да пришли кайтаки16 и всех взяли в плен. И пришли мы в Дербент, и Василий-благополучно туда пришел, а мы ограблены. И я бил челом Василию Папину и послу ширваншаха Хасан-беку, с которым мы пришли 241 чтоб похлопотал о людях, которых кайтаки под Тарками захватили. И Хасан-бек ездил на гору к Булат-беку просить. И Булат-бек послал скорохода к ширваншаху передать: "Господин! Судно русское разбилось под Тарками, и кайтаки, придя, людей в плен взяли, а товар их разграбили". И ширваншах посла тотчас послал к шурину своему, князю кайтаков Халил-беку: "Судно мое разбилось под Тарками, и твои люди, придя, людей с него захватили, а товар их разграбили; и ты, меня ради, людей ко мне пришли и товар их собери, потому что те люди посланы ко мне. А что тебе от меня нужно будет, и ты ко мне присылай, и я тебе, брату своему, ни в чем перечить не стану. А те люди ко мне шли, и ты, меня ради, отпусти их ко мне без препятствий". И Халил-бек всех людей отпустил в Дербент тотчас без препятствий, а из Дербента отослали их к ширваншаху, в ставку его - койтул. Поехали мы к ширваншаху, в ставку его, и били ему челом, чтоб нас пожаловал, чем дойти до Руси. И не дал он нам ничего: дескать, много нас. И разошлись мы, заплакав, кто куда: у кого что осталось на Руси, тот пошел на Русь, а кто был должен, тот пошел куда глаза глядят. А иные остались в Шемахе, иные же пошли в Баку работать. А я пошел в Дербент, а из Дербента в Баку, где огонь горит неугасимый17, а из Баку пошел за море - в Чапакур. И прожил я в Чапакуре18 шесть месяцев, да в Сари жил месяц, в Мазандаранской земле19. А оттуда пошел к Амолю20 и жил тут месяц. А оттуда пошел к Демавенду21, а из Демавенда - к Рею22. Тут убили шаха Хусейна, из детей Али, внуков Мухаммеда23, и пало на убийц проклятие Мухаммеда - семьдесят городов разрушилось. Из Рея пошел я к Кашану и жил тут месяц, а из Кашана - к Наину, а из Наина к Йезду и тут жил месяц. А из Йезда пошел к Сирджану, а из Сирджана - к Тарому24, домашний скот здесь кормят финиками, по четыре алтына продают батман25 фиников. А из Тарома пошел к Лару, а из Лара - к Бендеру - то пристань Ормузская. И тут море Индийское, по-персидски дарья Гундустанская; до Ормуза-града отсюда четыре мили идти. А Ормуз - на острове, и море наступает на него всякий день по два раза. Тут провел я первую Пасху, а пришел в Ормуз за четыре недели до Пасхи. И потому я города не все назвал, что много еще городов больших. Велик солнечный жар в Ормузе, человека сожжет. В Ормузе был я месяц, а из Ормуза после Пасхи в день Радуницы26 пошел я в таве27 с конями за море Индийское. И шли мы морем до Маската28 десять дней, а от Маската до Дега29 четыре дня, а от Дега до Гуджарата30, а от Гуджарата до Камбея31, Тут родится краска да лак. От Камбея поплыли к Чаулу32, а из Чаула вышли в седьмую неделю после Пасхи, а морем шли шесть недель в таве до Чаула. И тут Индийская страна, и простые люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. Из простого народа мужчины и женщины все нагие да все черные. Куда я ни иду, за мной людей много - дивятся белому человеку. У тамошнего князя - фата на голове, а другая на бедрах, а у бояр тамошних - фата через плечо, а другая на бедрах, а княгини ходят - фата через плечо перекинута, другая фата на бедрах. А у слуг княжеских и боярских одна фата на бедрах обернута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А простые женщины ходят - голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт. Из Чаула пошли посуху, шли до Пали восемь дней, до Индийских гор. А от Пали шли десять дней до Умри то город индийский. А от Умри семь дней пути до Джуннара33. Правит тут индийский хан - Асад-хан джуннарский, а служит он мелик-аттуджару34. Войска ему дано от мелик-ат-туджара, говорят; семьдесят тысяч. А у мелик-аттуджара под началом двести тысяч войска, и воюет он с кафирами35 двадцать лет: и они его не раз побеждали, и он их много раз побеждал. Ездит же Асадхан на людях. А слонов 242 у него много, и коней у него много добрых, и воинов, хорасанцев36, у него много. А коней привозят из Хорасанской земли, иных из Арабской земли, иных из Туркменской земли, иных из Чаготайской земли, а привозят их все морем в тавах - индийских кораблях. И я, грешный, привез жеребца в Индийскую землю, и дошел с ним до Джуннара, с Божьей помощью, здоровым, и стал он мне во сто рублей. Зима у них началась с Троицына дня37. Зимовал я в Джуннаре, жил тут два месяца. Каждый день и ночь - целых четыре месяца - всюду вода да грязь. В эти дни пашут у них и сеют пшеницу, да рис, да горох, да все съестное. Вино у них делают из больших орехов, кози гундустанские38 называются, а брагу - из татны39. Коней тут кормят горохом, да варят кхичри40 с сахаром да с маслом, да кормят ими коней, а с утра дают шешни41. В Индийской земле кони не водятся, в их земле родятся быки да буйволы - на них ездят и товар и иное возят, все делают. Джуннар-град стоит на скале каменной, не укреплен ничем, Богом огражден. И пути на ту гору день, ходят по одному человеку: дорога узка, двоим пройти нельзя. В Индийской земле купцов поселяют на постоялых дворах. Варят гостям служанки, и постель стелют служанки, и спят с гостями. (Если имеешь с ней тесную связь, давай два жителя, если не имеешь тесной связи, даешь один житель. Много тут жен по правилу временного брака, и тогда тесная связь даром); а любят белых людей. Зимой у них простые люди ходят - фата на бедрах, другая на плечах, а третья на голове; а князья да бояре надевают тогда на себя порты, да сорочку, да кафтан, да фата на плечах, другой фатой себя опояшет, а третьей фатой голову обернет. (О Боже, Боже великий. Господь истинный, Бог великодушный, Бог милосердный!) И в том Джуннаре хан отобрал у меня жеребца, когда узнал, что я не бесерменин, а русин. И он сказал: "И жеребца верну, и тысячу золотых впридачу дам, только перейди в веру нашу - в Мухаммеддини42. А не перейдешь в веру нашу, в Мухаммеддини, и жеребца возьму, и тысячу золотых с твоей головы возьму". И срок назначил - четыре дня, на Спасов день, на Успенский пост43. Да Господь Бог сжалился на свой честной праздник, не оставил меня, грешного, милостью своей, не дал погибнуть в Джуннаре среди неверных. Накануне Спасова дня приехал казначей Мухаммед, хорасанец, и я бил ему челом, чтобы он за меня хлопотал. И он ездил в город к Асад-хану и просил обо мне, чтобы меня в их веру не обращали, да и жеребца моего взял у хана обратно. Таково Господне чудо на Спасов день. А так, братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Гундустанскую землю. Солгали мне псы-бесермены, говорили, что много нашего товара, а для нашей земли нет ничего: все товар белый для бесерменской земли, перец да краска то дешево. Те, кто возят волов за море, те пошлин не платят. А нам провезти товар без пошлины не дадут. А пошлин много, и на море разбойников много. Разбойничают кафиры, не христиане они и не бесермены: молятся каменным болванам и ни Христа, ни Мухаммеда не знают. А из Джуннара вышли на Успенье и пошли к Бидару, главному их городу. Шли до Бидара месяц, а от Бидара до Кулонгири - пять дней и от Кулонгири до Гулбарги пять дней. Между этими большими городами много других городов, всякий день проходили по три города, а иной день по четыре города: сколько ковов44 - столько и городов. От Чаула до Джуннара двадцать ковов, а от Джуннара до Бидара сорок ковов, от Бидара же до Кулонгири девять ковов, и от Бидара до Гулбарги девять ковов. В Бидаре на торгу продают коней, камку45, шелк и всякий иной товар да рабов черных, а другого товара тут нет. Товар все гундустанский, а из съестного только овощи, а для Русской земли товара нет. А здесь люди все черные, все злодеи, а женки все гулящие, да колдуны, да тати, да обман, да яд, господ ядом морят. В Индийской земле княжат все хорасанцы, и бояре все хорасанцы. А гундустанцы все пешие и ходят перед хорасанцами, которые на конях; а остальные все пешие, ходят быстро, все наги да босы, в руке щит, в другой - меч, а иные с большими прямыми луками 243 да со стрелами. Бой ведут все больше на слонах. Впереди идут пешие воины, за ними хорасанцы в доспехах на конях, сами в доспехах и кони. Слонам к голове и бивням привязывают большие кованые мечи, по кентарю46 весом, да облачают слонов в доспехи булатные, да на слонах сделаны башенки, и в тех башенках по двенадцать человек в доспехах, да все с пушками, да со стрелами. Есть тут одно место - Аланд, где шейх Ала-ад-дин (святой лежит) и ярмарка бывает. Раз в год на ту ярмарку съезжается торговать вся страна Индийская, торгуют тут десять дней; от Бидара двенадцать ковов. Приводят сюда коней - до двадцати тысяч коней - продавать да всякий товар привозят. В Гундустанской земле эта ярмарка лучшая, всякий товар продают и покупают в дни памяти шейха Ала-ад-дина, а по-нашему на Покров святой Богородицы47. А еще есть в том Аланде птица гукук, летает ночью: кричит: "куккук"; а на чьем доме сядет, там человек умрет, а захочет кто ее убить, она на того огонь изо рта пускает. Мамоны48 ходят ночью да хватают кур, а живут они на холмах или среди скал. А обезьяны, те живут в лесу. Есть у них князь обезьяний, ходит с ратью своей. Если кто обезьян обидит, они жалуются своему князю, и он посылает на обидчика свою рать и они, к городу придя, дома разрушают и людей убивают. А рать обезьянья, сказывают, очень велика, и язык у них свой. Детенышей родится у них много, и если который из них родится ни в мать, ни в отца, таких бросают на дорогах. Иные гундустанцы подбирают их да учат всяким ремеслам; а если продают, то ночью, чтобы они дорогу назад не могли найти, а иных учат (людей забавлять). Весна у них началась с Покрова святой Богородицы. А празднуют память шейха Ала-ад-дина и начало весны через две недели после Покрова; восемь дней длится праздник. А весна у них длится три месяца, и лето три месяца, и зима три месяца, и осень три месяца. Бидар - стольный город Гундустана бесерменского. Город большой, и людей в нем очень много. Султан молод, двадцати лет - бояре правят, а княжат хорасанцы и воюют все хорасанцы. Живет здесь боярин-хорасанец, мелик-ат-туджар, так у него двести тысяч своей рати, а у Мелик-хана сто тысяч, а у Фаратхана двадцать тысяч, и у многих ханов по десять тысяч войска. А с султаном выходит триста тысяч войска его. Земля многолюдна, да сельские люди очень бедны, а бояре власть большую имеют и очень богаты. Носят бояр на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да свирельников десять человек. А когда султан выезжает на прогулку с матерью да с женою, то за ним всадников десять тысяч следует да пеших пятьдесят тысяч, а слонов выводят двести и все в золоченых доспехах, и перед ним - трубачей сто человек, да плясунов сто человек, да ведут триста коней верховых в золотой сбруе, да сто обезьян, да сто наложниц, гаурыки называются. Во дворец султана ведет семь ворот, а в воротах сидят по сто стражей да по сто писцов-кафиров. Одни записывают, кто во дворец идет, другие - кто выходит. А чужестранцев во дворец не пускают. А дворец султана очень красив, по стенам резьба да золото, последний камень - и тот в резьбе да золотом расписан очень красиво. Да во дворце у султана сосуды разные. По ночам город Бидар охраняет тысяча стражей под начальством куттувала 49, на конях и в доспехах, да в руках у каждого по факелу. Продал я своего жеребца в Бидаре. Издержал на него шестьдесят восемь футунов, кормил его год. В Бидаре по улицам змеи ползают, длиной по две сажени. Вернулся я в Бидар из Кулонгири на Филиппов пост50, а жеребца своего продал на Рождество. И жил я здесь, в Бидаре, до Великого поста51 и со многими индусами познакомился. Открыл им веру свою, сказал, что не бесерменин я, а (веры Иисусовой), христианин, и имя мое Афанасий, а бесерменское имя - ходжа Юсуф Хорасани. И индусы 244 не стали от меня ничего скрывать, ни о еде своей, ни о торговле, ни о молитвах, ни о иных вещах, и жен своих не стали в доме скрывать. Расспрашивал я их о вере, и они говорили мне: веруем в Адама, а буты52, говорят, и есть Адам и весь род его. А всех вер в Индии восемьдесят и четыре веры, и все веруют в бута. А разных вер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся. Иные из них баранину, да кур, да рыбу, да яйца едят, но говядины никто не ест. Пробыл я в Бидаре четыре месяца и сговорился с индусами пойти в Парват, где у них бутхана53 - то их Иерусалим, то же, что для бесермен Мекка54. Шел я с индусами до бухтаны месяц. И у той бухтаны ярмарка, пять дней длится. Велика бутхана, с пол-Твери, каменная, да вырезаны в камне деяния бута. Двенадцать венцов вырезано вкруг бутханы как бут чудеса совершал, как являлся в разных образах: первый - в образе человека, второй - человек, но с хоботом слоновым, третий - человек, а лик обезьяний, четвертый наполовину человек, наполовину лютый зверь, являлся все с хвостом. А вырезан на камне, а хвост с сажень, через него переброшен. На праздник бута55 съезжается к той бутхане вся страна Индийская. Да у бутханы бреются старые и молодые, женщины и девочки. А сбривают на себе все волосы, бреют и бороды, и головы. И идут к бутхане. С каждой головы берут по две шешкени56 для бута, а с коней - по четыре футы. А съезжается к бутхане всего людей (двадцать тысяч лакхов57, а бывает время и сто тысяч лакхов). В бутхане же бут вырезан из камня черного, огромный, да хвост его через него перекинут, а руку правую поднял высоко и простер, как Юстиниан, царь цареградский58, а в левой руке у бута копье. На нем не надето ничего, только бедра повязкой обернуты, а лик обезьяний. А иные буты совсем нагие, ничего на них не надето (срам не прикрыт), и жены бутовы нагими вырезаны, со срамом и с детьми. А перед бутом - бык огромный, из черного камня вырезан и весь позолочен. И целуют его в копыто, и сыплют на него цветы. И на бута сыплют цветы. Индусы же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днем два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты59 не пьют. А с бесерменами60 не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят, даже с женой. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок. А от бесермен отворачиваются: не посмотрел бы кто из них в котелок или на кушанье. А если посмотрит бесерменин,- ту еду не едят. Потому едят, накрывшись платком, чтобы никто не видел. А молятся они на восток, как русские. Обе руки подымут высоко да кладут на темя, да ложатся ниц на землю, весь вытянется на земле - то их поклоны. А есть садятся - руки обмывают, да ноги, да и рот полощут. Бутханы же их без дверей, обращены на восток, и буты стоят лицом на восток. А кто у них умрет, тех сжигают да пепел сыплют в воду. А когда дитя родится, принимает муж, и имя сыну дает отец, а мать - дочери. Добронравия у них нет, и стыда не знают. А когда придет кто или уходит, кланяется по-монашески, обеими руками земли касается, и все молча. В Парват, к своему буту, ездят на Великий пост. Тут их Иерусалим; что для бесермен Мекка, для русских - Иерусалим, то для индусов Парват. И съезжаются все нагие, только повязка на бедрах, и женщины все нагие, только фата на бедрах, а другие все в фатах, да на шее жемчугу много, да яхонтов, да на руках браслеты и перстни золотые. (Ей-богу!) А внутрь, к бутхане, едут на быках, рога у каждого быка окованы медью, да на шее триста колокольцев и копыта медью подкованы. И тех быков они называют ачче. Индусы быка называют отцом, а корову - матерью. На помете их пекут хлеб и кушанья варят, а той золой знаки на лице, на лбу и по всему телу делают. В воскресенье и в понедельник едят они один раз на дню. В Индии же (гулящих женщин много, и потому 245 они дешевые: если имеешь с ней тесную связь, дай два жителя; хочешь свои деньги на ветер пустить - дай шесть жителей. Так в сих местах заведено. А рабыни-наложницы дешевы: 4 фуны - хороша, 5 фун - хороша и черна; черная-пречерная амьчюкь маленькая, хороша). Из Парвата приехал я в Бидар за пятнадцать дней до бесерменского улу байрама61. А когда Пасха - праздник воскресения Христова, не знаю; по приметам гадаю - наступает Пасха раньше бесерменского байрама на девять или десять дней. А со мной нет ничего, ни одной книги; книги взял с собой на Руси, да когда меня пограбили, пропали книги, и не соблюсти мне обрядов веры христианской. Праздников христианских - ни Пасхи, ни Рождества Христова - не соблюдаю, по средам и пятницам не пощусь. И живя среди иноверных (молю я Бога, пусть он сохранит меня: "Господи Боже, Боже истинный, ты Бог, Бог великий. Бог милосердный. Бог милостивый, всемилостивейший и всемилосерднейший ты. Господи Боже). Бог един, то царь славы, творец неба и земли". А иду я на Русь (с думой: погибла вера моя, постился я бесерменским постом). Месяц март прошел, начал я пост с бесерменами в воскресенье, постился месяц, ни мяса не ел, ничего скоромного, никакой еды бесерменской не принимал, а ел хлеб да воду два раза на дню (с женщиной не ложился я). И молился я Христу вседержителю, кто сотворил небо и землю, а иного бога именем не призывал. (Господи Боже, Бог милостивый, Бог милосердный, Бог Господь, Бог великий). Бог царь славы (Бог- зиждитель, Бог всемилостивейший,- это все ты, о Господи). Месяца мая в первый день отметил я Пасху в Индостане, в Бидаре бесерменском, а бесермены праздновали байрам в середине месяца; а поститься я начал месяца апреля в первый день. О благоверные христиане русские! Кто по многим землям плавает, тот во многие беды попадает и веру христианскую теряет. Я же, рабище божий Афанасий, исстрадался по вере христианской. Уже прошло четыре Великих поста и четыре Пасхи прошли, а я, грешный, не знаю, когда Пасха или пост, ни Рождества Христова не соблюдаю, ни других праздников, ни среды, ни пятницы не соблюдаю: книг у меня нет. Когда меня пограбили, книги у меня взяли. И я от многих бед пошел в Индию, потому что на Русь мне идти было не с чем, не осталось у меня никакого товара. Первую Пасху праздновал я в Каине, а другую Пасху в Чапакуре в Мазандаранской земле, третью Пасху - в Ормузе, четвертую Пасху в Индии, среди бесермен, в Бидаре, и тут много печалился по вере христианской. Бесерменин же Мелик сильно понуждал меня принять веру бесерменскую. Я же ему сказал: "Господин! Ты молитву (совершаешь и я также молитву совершаю. Ты молитву пять раз совершаешь, я - три раза. Я - чужестранец, а ты - здешний)". Он же мне говорит: "Истинно видно, что ты не бесерменин, но и христианских обычаев не соблюдаешь". И я сильно задумался и сказал себе: "Горе мне, окаянному, с пути истинного сбился и не знаю уже, по какому пути пойду. Господи, Боже- вседержитель, творец неба и земли! Не отврати лица от рабища твоего, ибо в скорби пребываю. Господи! Призри меня и помилуй меня, ибо я создание твое; не дай. Господи, свернуть мне с пути истинного, наставь меня, Господи, на путь правый, ибо в нужде не был я добродетелен перед тобой, Господи Боже мой, все дни свои во зле прожил. Господь мой (Богпокровитель, ты, Боже, Господи милостивый. Господь милосердный, милостивый и милосердный. Хвала Богу). Уже прошло четыре Пасхи, как я в бесерменской земле, а христианства я не оставил. Далее Бог ведает, что будет. Господи Боже мой, на тебя уповал, спаси меня, Господи Боже мой". В Бидаре Великом, в Бесерменской Индии, в Великую ночь на Великий день смотрел я, как Плеяды и Орион в зорю вошли, а Большая Медведица головою стояла на восток. На байрам бесерменский совершил султан торжественный выезд: с ним двадцать везиров великих выехало да триста слонов, облаченных в булатные доспехи, с башенками, да и башенки окованы. В башенках по шесть человек в доспехах с пушками и пищалями, а 246 на больших слонах по двенадцать человек. И на каждом слоне по два знамени больших, а к бивням привязаны большие мечи весом по кентарю, а на шее - огромные железные гири62. А между ушей сидит человек в доспехах с большим железным крюком - им слона направляет. Да тысяча коней верховых в золотой сбруе, да сто верблюдов с барабанами, да трубачей триста, да плясунов триста, да триста наложниц. На султане кафтан весь яхонтами унизан, да шапка-шишак с огромным алмазом, да саадак63 золотой с яхонтами, да три сабли на нем все в золоте, да седло золотое, да сбруя золотая, все в золоте. Перед ним кафир бежит вприпрыжку, теремцом64 поводит, а за ним пеших много. Позади идет злой слон, весь в камку наряжен, людей отгоняет, большая железная цепь у него в хоботе, отгоняет ею коней и людей, чтоб к султану не подступали близко. А брат султана сидит на золотых носилках, над ним балдахин бархатный, а маковка - золотая с яхонтами, и несут его двадцать человек. А махдум65 сидит на золотых же носилках, а балдахин над ним шелковый с золотой маковкой, и везут его четыре коня в золотой сбруе. Да около него людей великое множество, да перед ним певцы идут и плясунов много; и все с обнаженными мечами да саблями, со щитами, дротиками да копьями, с прямыми луками большими. И кони все в доспехах, с саадаками. А иные люди нагие все, только повязка на бедрах, срам прикрыт. В Бидаре луна полная стоит три дня. В Бидаре сладких плодов нет. В Индостане большой жары нет. Очень жарко в Ормузе и на Бахрейне, где жемчуг родится, да в Джидде, да в Баку, да в Египте, да в Аравии, да в Ларе. А в Хорасанской земле жарко, да не так. Очень жарко в Чаготае. В Ширазе, да в Йезде, да в Кашане жарко, но там ветер бывает. А в Гиляне очень душно и парит сильно, да в Шамахе парит сильно; в Багдаде жарко, да в Хумсе и в Дамаске жарко, а в Халебе не так жарко. В Севасской округе и в Грузинской земле всего в изобилии. И Турецкая земля всем обильна. И Молдавская земля обильна, и дешево там все съестное. Да и Подольская земля всем обильна. А Русь (Бог да сохранит! Боже, сохрани ее! Господи, храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом как братья! Да устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости! Боже, Боже, Боже, Боже!). Господи, Боже мой! На тебя уповал, спаси меня, Господи! Пути не знаю - куда идти мне из Индостана: на Ормуз пойти - из Ормуза на Хорасан пути нет, и на Чаготай пути нет, ни в Багдад пути нет, ни на Бахрейн пути нет, ни на Йезд пути нет, ни в Аравию пути нет. Повсюду усобица князей повыбивала. Мирзу Джеханшаха убил Узун Хасан-бек, а султана Абу-Саида отравили, Узун Хасан-бек Шираз подчинил, да та земля его не признала, а Мухаммед Ядигар к нему не едет: опасается. А иного пути нет. На Мекку пойти - значит принять веру бесерменскую. Потому, веры ради, христиане и не ходят в Мекку: там в бесерменскую веру обращают. А в Индостане жить - значит издержаться совсем, потому что тут у них все дорого: один я человек, а на харч по два с половиной алтына в день идет, хотя ни вина я не пивал, ни сыты. На пятую Пасху решился я на Русь идти. Вышел из Бидара за месяц до бесерменского улу байрама (по вере Мухаммеда, посланника Божья). А когда Пасха, Воскресение Христово, - не знаю, постился с бесерменами в их пост, с ними и разговелся, а Пасху отметил в Гулбарге, от Бидара в десяти ковах. Султан пришел в Гулбаргу с мелик-ат-туджаром и с ратью своей на пятнадцатый день после улу байрама. Война им не удалась - один город взяли индийский, а людей много у них погибло и казны много поистратили. А индийский великий князь могуществен и рати у него много. Крепость его на горе, и стольный город его Виджаянагар очень велик. Три рва у города, да река через него течет. По одну сторону города густые джунгли, а с другой стороны долина подходит удивительное место, для всего пригодное. Та сторона непроходима - путь через город идет; ни с какой стороны город не взять: гора там огромная да чащоба злая, колючая. 247 Стояла рать под городом месяц, и люди гибли от жажды, и очень много людей поумирало от голода да от жажды. Смотрели на воду, да не подойти к ней. Ходжа мелик-ат-туджар взял другой город индийский, силой взял, день и ночь бился с городом, двадцать дней рать ни пила, ни ела, под городом с пушками стояла. И рати его погибло пять тысяч лучших воинов. А взял город - вырезали двадцать тысяч мужского полу и женского, а двадцать тысяч - и взрослых, и малых - в плен взяли. Продавали пленных по десять тенек66 за голову, а иных и по пять, а детей - по две тенки. Казны же совсем не взяли. И стольного города он не взял. Из Гулбарги пошел я в Каллур. В Каллуре родится сердолик, и тут его обрабатывают, и отсюда по всему свету развозят. В Калдуре триста алмазников живут (оружье украшают). Пробыл я тут пять месяцев и пошел оттуда в Коилконду. Там базар очень большой. А оттуда пошел в Гулбаргу, а из Гулбарги к Аланду. А от Аланда пошел в Амендрие, а из Амендрие - к Нарясу, а из Наряса - в Сури, а из Сури пошел к Дабхолу пристани моря Индийского. Очень большой город Дабхол - съезжаются сюда и с Индийского, и с Эфиопского поморья. Тут я, окаянный Афанасий, рабище Бога вышнего, творца неба и земли, призадумался о вере христианской, и о Христовом крещении, о постах, святыми отцами устроенных, о заповедях апостольских и устремился мыслию на Русь пойти. Взошел в таву и сговорился о плате корабельной - со своей головы до Ормуза града два золотых дал. Отплыл я на корабле из Дабхола-града на бесерменский пост, за три месяца до Пасхи. Плыл я в таве по морю целый месяц, не видя ничего. А на другой месяц увидел горы Эфиопские, и все люди вскричали: "Олло перводигер, Олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти", а по-русски это значит: "Боже, Господи, Боже, Боже вышний, царь небесный, здесь нам судил ты погибнуть!" В той земле Эфиопской были мы пять дней. Божией милостью зла не случилось. Много роздали рису, да перцу, да хлеба эфиопам. И они судна не пограбили. А оттуда шли двенадцать дней до Маската. В Маскате встретил я шестую Пасху. До Ормуза плыл девять дней, да в Ормузе был двадцать дней. А из Ормуза пошел в Лар, и в Ларе был три дня. От Лара до Шираза шел двенадцать дней, а в Ширазе был семь дней. Из Шираза пошел в Эберку, пятнадцать дней шел, и в Эберку был десять дней. Из Эберку до Йезда шел девять дней, и в Йезде был восемь дней. А из Йезда пошел в Исфахан, пять дней шел и в Исфахане был шесть дней. А из Исфахана пошел в Кашан, да в Кашане был пять дней. А из Кашана пошел в Кум, а из Кума - в Савэ. А из Савэ пошел в Сольтание, а из Сольтание шел до Тебриза, а из Тебриза пошел в ставку Узун Хасан-бека67. В ставке его был десять дней, потому что пути никуда не было. Узун Хасан-бек на турецкого султана послал двора своего сорок тысяч рати. Они Сивас взяли. А Токат взяли да пожгли, и Амасию взяли, да много сел пограбили и пошли войной на караманского правителя. А из ставки Узун Хасан-бека пошел я в Эрзинджан68, а из Эрзинджана пошел в Трабзон69. В Трабзон же пришел на Покров святой Богородицы и приснодевы Марии и был в Трабзонё пять дней. Пришел на корабль и сговорился о плате - со своей головы золотой дать до Кафы70, а на харч взял я золотой в долг - в Кафе отдать. И в том Трабзонё субаши71 и паша много зла мне причинили. Добро мое все велели принести к себе в крепость, на гору, да обыскали все. И что было мелочи хорошей - все выграбили. А искали грамоты, потому что шел я из ставки Узун Хасан-бека. Божией милостью дошел я до третьего моря - Черного, что по-персидски дарья Стамбульская. С попутным ветром шли морем десять дней и дошли до Воны72, и тут встретил нас сильный ветер северный и погнал корабль назад к Трабзону. Из-за ветра сильного, встречного стояли мы пятнадцать дней в Платане73. Из Платаны выходили в море дважды, но ветер дул нам навстречу злой, не давал по морю идти. (Боже истинный. Боже покровитель!) Кроме него - иного Бога не знаю. 248 Море перешли, да занесло нас к Балаклаве, и оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы там пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу за девять дней до Филиппова поста. (Бог-творец!) Милостию Божией прошел я три моря. (Остальное Бог знает, Бог покровитель ведает.) Аминь! (Во имя Господа милостивого, милосердного. Господь велик, Боже благой. Господи благой. Иисус дух божий, мир тебе. Бог велик. Нет Бога, кроме Господа. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме которого нет Бога, знающий все тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет Бога, кроме Господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всесведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благий). ПРИМЕЧАНИЯ Л.А. Дмитриева 1 Афанасий Никитин был в Индии с середины 1471 до начала 1474 года. 2 Василий Папин - иных сведений об этом русском после, кроме тех, что сообщены в «Хождении», до нас не дошло. 3 Очевидно, имеется в виду поход 1469 года. (в летописях о том, что предводителем похода был Юрий Васильевич - брат Ивана III, не говорится). 4 Василий Мамырев (1430-1490) - великокняжеский дьяк. Кто является автором записи об Афанасии Никитине - неизвестно. 5 Море Дербентское - Каспийское. 6 Дарья Хвалисская - море Каспийское; «Дарья» (перс.) - море. 7 Спасский собор в Твери. 8 Михаил Борисович - великий князь тверской в 1461-1485 гг. 9 Борис Захарьич - тверской воевода. 10 Ширваншах - титул правителей Ширвана-государства, находившегося в северо-восточной части современного Азербайджана. 11 Иван III Васильевич (1440-1505) - великий князь московский. 12 Перечисляются города Орды по нижнему течению Волги. 13 Ез - заграждение на реке для ловли рыбы. 14 Тезики - иранские купцы. 15 Тарки - крепость на побережье Каспийского моря. 16 Кайтаки - народность в Дагестане. 17 Имеются в виду выходы горящих газов и нефти в окрестностях Баку. 18 Чапакур - город на южном берегу Каспийского моря. 19 Мазандаранская земля - местность в Иране - Мазендеран. 20 Амоль - центр области Мазендеран. 21 Демавенд-высшая точка хребта Эльбрус. 22 Рей - город, находившийся в окрестностях современного Тегерана. 23 Мухаммед (ок. 570-632) - арабский религиозный и политический деятель. основатель ислама. 24 Перечисляются города, находящиеся по пути от южного берега Каспийского моря к Ормузскому проливу. 25 Батман (перс.) - мера веса, равная нескольким пудам. 26 Радуница - девятый день после Пасхи. 27 Тава - парусное судно без верхней палубы. 28 Маскат - порт на Оманском берегу Аравийского полуострова. 29 Дега - порт на Иранском берегу Персидского залива. 30 Гуджарат - область на западе Индии. 31 Камбей - порт в Камбеиском заливе. 32 Чаул - порт на западном побережье Индии, к югу от современного Бомбея. 33 Джуннар - город на восток от Бомбея. 34 Малик-ат-туджар - титул, означающий в переводе «повелитель купцов». 35 Кафиры - неверные (иноверцы). 36 Хоросанцы - мусульмане неиндийского происхождения. 37 Троицын день - 50-й день после Пасхи; приходится на май - июнь (в зависимости от дня Пасхи). 249 38 Кози гундустанские - кокосовые орехи. 39 Татна-сок, добываемый из коры пальмиры (пальмира-вид пальмы). 40 Кхичри - индийское блюдо из риса. 41 Шешни - листья, которыми кормят лошадей. 42 Мухаммеддини (тюркск.) - вера Мухаммедова, ислам. 43 Успенский пост - с 14 до 28 августа; Спасов день - 19 августа. 44 (инд.) - мера длины, равная приблизительно 10 км. 45 Камка - шелковая ткань, расшитая золотом. 46 Кентарь - мера веса, более 3-х пудов. 47 Покров святой Богородицы- 14 октября. 48 Мамоны - небольшие хищные звери. 49 Куттувал - комендант крепости. 50 Филиппов пост - с 27 ноября до 7 января. 51 Великий пост - семинедельный пост до Пасхи, начинается в феврале - начале марта. 52 Бут (перс.) - идол, кумир; здесь - индийские боги. 53 Бутхана - кумирня, языческая молельня. 54 Мекка - город в Саудовской Аравии, место мусульманского паломничества. 55 Здесь имеется в виду праздник в честь индийского божества Шивы, отмечаемый в феврале - марте. 56 Шекшени - серебряная монета. 57 Лакх (инд.) - сто тысяч; бесчисленное множество. 58 Афанасий Никитин сравнивает статую Шивы со статуей Юстиниана I (527-565) в Константинополе, которая была уничтожена в XVI веке. 59 Сыта - разбавленный водой мед, а также хмельной напиток из меда. 60 Бесерменин - иноверец. 61 Улу байрам-один из главных ежегодных мусульманских праздников. 62 Имеются в виду большие колокольцы, которые вешают на шею слона. 63 Саадак - набор, состоящий из лука в чехле и колчана со стрелами. 64 Теремец - здесь: парадный зонт. 65 Махдум - господин. 66 Тенька - мелкая серебряная монета. 67 Здесь перечисляются города в Иране, через которые лежал обратный путь Афанасия. Тебриз был столицей державы Узуна Хасана. 68 Эрзинджан - город на Армянском нагорье, к западу от Эрзерума. 69 Трабзон - порт на южном побережье Черного моря. 70 Кафа - современный город Феодосия в Крыму. 71 Субаши - начальник охраны города. 72 Бона - порт у мыса Чам, к западу от Трабзона. 73 Платана - порт вблизи Трабзона. Иван IV Васильевич (Грозный) Царь Иван IV принял Россию государством, которое управлялось двумя группами боярской олигархии. Бояре-вотчинники были фактически единовластными господами в своих владениях, а бояре, занимавшие административные посты в провинции, имели официальный статус «кормленщиков», получавших от управляемых ими областей «кормление». Молодой государь решительно приступил к разрушению этого порядка. Василий Осипович Ключевский писал: «Иван IV был первым из московских государей, который узрел и живо почувствовал в себе Царя в настоящем библейском смысле Помазанника Божия». Первым шагом Ивана IV на этом пути стало коронование в 1547 году шапкой Мономаха. Он стал первым Помазанником Божьим на Российском Престоле, законным наследником византийских императоров. Развитие Московского государства в годы царствования Ивана IV было неравномерным, но державная воля Царя была направлена на решение исторической задачи - вывести государство на всемирное поприще, что в основном ему удалось. Во второй половине XVI века имя Московского Царя было на устах при всех дворах Европы, а его государство, вчера почти неведомую «Московию», стали называть именем «Россия». 250 Казанское ханство Восточные области России терзало Казанское ханство - остаток Золотой орды. Казанское ханство возникло в первой половине XV века на территории бывшей Волжской Булгарии. В XV веке Казань, соперничая с Москвой за влияние в Среднем Поволжье, связала своей властью в одно сильное целое сложный инородческий мир: мордву, черемису, чувашей, вотяков, башкир. Черемисы за Волгой, на реках Унже и Ветлуге, и мордва за Окой задерживали движение Руси на восток. Набеги татар и прочих «язык» на русские поселения страшно вредили им, разоряя хозяйства и уводя в «полон» много русских людей. В первой половине XVI века, преимущественно в годы правления ханов из крымского рода Гиреев, Казанское ханство вело постоянные войны с Московской Русью. Казанские ханы совершили около сорока походов на русские земли, в основном в регионы Нижнего Новгорода, Вятки, Владимира, Костромы, Галича, Мурома. С 20-х годов XVI века Казань стала ареной соперничества Москвы и Крыма. Подчинение Казани Крыму создало бы единый враждебный фронт на южных и восточных границах Русского государства. После воцарения в 1546 году хана Сафа-Гирея из враждебно настроенной к Московской Руси династии, Иван IV решил перейти к активным действиям и устранить угрозу, исходящую от Казани. Он трижды возглавлял походы на Казань. В первый поход царь вышел из Москвы 20 декабря 1547 года. Из-за ранней оттепели в 15 верстах от Нижнего Новгорода под лед на Волге ушла осадная артиллерия и часть войска. Главные воеводы с сумевшей переправиться частью войска дошли до Казани, где вступили в бой с казанским войском, укрывшимся за стенами деревянного кремля. На штурм без осадной артиллерии русское войско не решилось и, простояв под стенами семь дней, отступило. 7 марта 1548 года царь вернулся в Москву. После пожара в Москве, а затем Московского восстания летом 1547 года вокруг царя сформировался узкий круг лиц, известный под названием «Избранная рада», проводивший преобразования, получившие название реформ середины XVI века. Известно, что в «Раде» участвовали священник Благовещенского собора Кремля, духовник царя Сильвестр и молодой деятель из не слишком знатного рода А. Ф. Адашев. Основное противоречие состояло в радикальном отличии взглядов царя и Рады на вопрос централизации власти в государстве. Иван IV хотел форсировать этот процесс. Избранная же Рада выбрала путь постепенного и безболезненного реформирования. В марте 1549 года внезапно скончался хан Сафа-Гирей. Приняв казанского гонца с просьбой о мире, Иван IV отказал ему, и начал собирать войско. 24 ноября 1549 года он выехал из Москвы. Из Нижнего Новгорода войско двинулось к Казани и 14 февраля 1550 года подошло к стенам Казанского кремля. Казань вновь не была взята, однако при отходе русского войска было решено поставить крепость недалеко от Казани, при впадении в Волгу реки Свияги. 25 марта царь вернулся в Москву. В 1551 году всего за 4 недели была собрана крепость, получившая название Свияжск. С постройкой Свияжска Казань утратила владения на правом берегу Волги. Проживавшие здесь чуваши, мари, мордва признали русское подданство. Крепость послужила опорным пунктом для русского войска во время следующего похода. Третий поход на Казань 150-тысячного русского войска, во главе которого стояли царь Иван IV, князья А. М. Курбский и М. И. Воротынский, состоялся в июне-октябре 1552 года. По дороге к Волге русские разбили крымского хана, пытавшегося напасть на Москву. Казань была осаждена. В ходе осады использовались артиллерия, минные подкопы, подвижные укрепления (гуляй-город). Более месяца 30-тысячное казанское войско упорно сопротивлялось. 2 октября 1552 года русские войска, проломив стены взрывами мин, решительным штурмом овладели Казанью. Хан Едигер-Магмет был захвачен русскими воеводами. Наместником в побежденной Казани Иван IV назначил князя Александра Горбатого-Шуйского. За короткий срок Казань была превращена в большой русский город. 251 Взятие Казани в 1552 году историки считают поворотным событием в проникновении русских людей в Сибирь. В 1556 году без боя было присоединено Астраханское ханство, обособившееся от Золотой Орды еще в XIV веке, а окончательно независимым оно стало в середине XV века. Вслед за Астраханью Москве подчинилась расположенная в заволжских степях Ногайская Орда, выделившаяся из Золотой Орды в конце XIV века. В 1557 году завершилось подчинение Башкирии. Русское государство окончательно овладело Волжским торговым путем, вышло к берегам Каспия, добилось возможности торговать с Ираном, Индией и Китаем, открыло себе пути на средний и Южный Урал и в Сибирь. Как только все Поволжье оказалось под властью России, восточной границей царства стал Уральский хребет. Все это вместе стало для России «окном в Азию», но главной целью Ивана IV было «окно в Европу», которое держали на замке Польско-Литовское государство и Ливонский рыцарский орден. Эти задворки Европы вместе с королевством Швеции и Крымским ханством образовали против России мощный «санитарный кордон». Ливонская война В январе 1558 года царь Иван IV начал Ливонскую войну за овладение побережьем Балтийского моря для получения доступа к морским коммуникациям и упрощения торговли с западноевропейскими странами. Внутриполитической консолидации, к которой так стремился Ивана IV, к началу войны добиться не удалось. Более того, вступление в войну Литвы оживило боярский сепаратизм. В Литву входили западно- и южнорусские земли, принадлежавшие польсколитовской знати, среди которой было немало родов русского происхождения. Среди европейских феодалов того времени не существовало понятия «национальная измена», а государственные задачи России в этой войне не совпадали с личными интересами большинства московской аристократии. Уже в ходе первого этапа Ливонской войны царь неоднократно упрекал своих воевод в недостаточно решительных действиях. Он обнаружил, что «бояре не признают его авторитет в военных вопросах». К 1560 году армия Ливонского ордена была разгромлена, а сам Орден перестал существовать. В 1561 году по Виленским договорам Ливонская конфедерация была ликвидирована, часть ее территории преобразовывалась в вассальное герцогство Курляндия и Семигалия по отношению к Великому княжеству Литовскому, а другая непосредственно вошла в состав Великого княжества Литовского. После перемирия марта-ноября 1559 года Русское Царство столкнулось с широкой коалицией врагов, к числу которых относятся Шведское и Датское королевства, Великое княжество Литовское, Польша. В антирусской коалиции фактически участвовало и Крымское ханство, которое регулярными военными походами разоряло южные области московского княжества. Война приняла затяжной изнурительный характер. Засуха и голод, эпидемии чумы, крымско-татарские походы, польско-литовские рейды и морская блокада, осуществляемая Польшей и Швецией, опустошали страну. Сильвестр и Адашев из Избранной рады, понимая, что Ливонская война не сулит России успеха, безуспешно советовали царю пойти на соглашение с противником. В 1560 году Иван IV порвал отношения с деятелями Избранной рады и наложил на них различные опалы. Однако конфликт Ивана IV с боярами нарастал. Литовское правительство незамедлительно попыталось воспользоваться раздорами в Московии и привлечь в Литву по возможности больше недовольных бояр. Зрели заговоры, появились перебежчики. В 1561 году князь Дмитрий Вишневецкий письменно попросил у Сигизмунда Августа разрешения вернуться в великое княжество, и такое разрешение ему было даровано. В 1562 году старший московский боярин князь Иван Дмитриевич Вольский получил от Сигизмунда Августа тайное послание, в котором король подбивал 252 его на измену. Об этой переписке стало известно Ивану IV, и Вольского схватили, но позднее, после того как он подписал особую клятву верности, простили. В 1563 русские войска овладели Полоцком, в то время крупной литовской крепостью. Царь был особенно горд этой победой, одержанной уже после разрыва с Избранной радой. 30 апреля 1564 года в литовские владения бежал московский князь Андрей Михайлович Курбский, который, занимая высокий пост царского наместника Ливонии, имел возможность оказать литовцам важные услуги. Перед своим бегством Курбский получил тайное послание от Сигизмунда Августа и Николая Радзивилла Рудого, приглашавших его приехать в Литву и обещавших ему там приличное содержание. Изменнические переговоры Курбского с литовцами вступили в решающую фазу в то самое время, когда военная обстановка приобрела кризисный характер. 20-тысячная московская армия вторглась в литовские пределы, но Николай Радзивилл Рудый, располагавший информацией от Курбского об ее движении, устроил засаду и наголову разгромил московских воевод. Курбский бежал в Литву три месяца спустя после этих событий. Он бежал в Литву не один, а во главе нескольких сотен подданных и был хорошо принят Сигизмундом Августом, поскольку мог дать ценные советы о том, как лучше воевать с Москвой. Курбский выразил желание лично принять участие в этой войне и набрать 200 всадников из своих последователей. За это Сигизмунд Август заплатил ему 200 000 грошей. После этого Курбский был назначен одним из трех командиров авангарда литовской армии в осенней полоцкой кампании 1564 года. Главнокомандующим литовской армии был Николай Радзивилл Рудый. По совету Курбского король Сигизмунд Август натравил на Русь крымских татар, а затем послал свои войска к Полоцку. Несколько месяцев спустя Курбский с отрядом литовцев вторично пересек русские рубежи. Результаты этого нового вторжения были подробно описаны в дневниковой записи рижского дипломатического агента от 29 марта 1565 года. Автор дневника вел переговоры с высшими сановниками Литвы и с их слов узнал о разгроме отборной 12-тысячной русской армии. «Эта победа, - записал он, одержана была благодаря ренегату Курбскому, перебежавшему на сторону короля». Хорошо зная местность, Курбский с 4-тысячным литовским войском занял выгодную позицию, вследствие чего русские должны были растянуть свои силы по узкой дороге и оказались окруженными со всех сторон болотом. Сражение завершилось, кровавым побоищем: около 12 тысяч русских были перебиты, 1500 взяты в плен. В 1566 году в Москве был собран Земский собор, высказавшийся за продолжение войны. В 1570 году в войну против России вступила Швеция. После ряда поражений российских войск боевые действия были перенесены на территорию России. Последовавшая в 1581 году осада Пскова войсками Речи Посполитой и в 1582 году осада Орешка войсками Швеции оказались неудачными. Война закончилась подписанием Ям-Запольского и Плюсского перемирий. В январе 1582 года недалеко от Пскова было заключено 10-летнее Ям-Запольское перемирие с Речью Посполитой. Россия отказывалась от Ливонии и белорусских земель, но ей возвращались некоторые пограничные земли. В мае 1583 года было заключено трехлетнее Плюсское перемирие со Швецией, по которому в пользу последней уступались Копорье, Ям, Ивангород и прилегающая к ним территория южного побережья Финского залива. Война привела Россию к экономическому упадку. Северо-западные районы обезлюдели. Царь стал искать «виноватых», начались новые опалы и казни. Измена Курбского укрепила Ивана IV в мысли, что против него, русского самодержца, существовал страшный боярский заговор, бояре не только желали прекращения войны, но и замышляли убить его и посадить на трон послушного им князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного. А митрополит и Боярская Дума заступались за опальных и препятствовали ему, русскому самодержцу, карать изменников, поэтому требовались чрезвычайные меры. 253 Опричнина и Земщина В 1565 году Иван IV предпринял попытку подавить оппозиционное боярство и утвердить центральную власть, разделив всю территорию государства на опричнину и земщину. Опричнина стала административно-хозяйственным дворцовым учреждением, в заведовании которого находились дворцовые земли, и рассматривалась царем, как собственный удел. Изначально численность опричников - «опричной тысячи» составляла одну тысячу бояр. На территориях, отведенных Иваном IV земщине, продолжали действовать Боярская дума, приказы, земское управление. Политической целью опричнины было истребление «боярской крамолы». Для выполнения этой задачи позднее был сформирован особый вооруженный корпус опричников численностью в 6000 человек, составивший ударную силу и репрессивный механизм опричнины. К районам, заселенным опричниками, приписывались села и волости, снабжавшие их необходимыми продуктами. Опричникам раздавались вотчины и поместья в разных уездах государства. Прием в опричнину сопровождался особым ритуалом, схожим с ритуалами посвящения в монашеские и рыцарские ордена средневекового Запада. Для опричной братии был установлен строгий монашеский распорядок жизни, опричники были обязаны порвать все свои прежние отношения с миром, близкими и друзьями, полностью посвятить себя главной цели - борьбе с крамолой. Внешним отличием опричников служили собачья голова и метла, прикрепленные к седлу, в знак того, что они грызут и метут изменников царя. На все поступки опричников царь смотрел сквозь пальцы; при столкновении с земским человеком опричник всегда выходил правым. Опричники скоро сделались бичом и предметом ненависти для боярства. Все кровавые деяния второй половины царствования Грозного были совершены при непременном и непосредственном участии опричников. Террором и жестокостью самодержавная власть стремилась ослабить боярскую аристократическую оппозицию, расколов ее, вычленив из ее состава группы, наиболее преданные или хотя бы лояльные трону. Одним из таких примеров жестокости стал поход опричного войска на Новгород. В декабре 1569 года, Иван Грозный, подозревая новгородскую знать в соучастии в «заговоре» недавно убитого по его приказу князя Владимира Андреевича Старицкого и одновременно в намерении передаться польскому королю, в сопровождении большого войска опричников выступил против Новгорода. Изучению опричнины и деяний Ивана Грозного посвящены монографии известного советского и российского историка Руслана Григорьевича Скрынникова, в частности, «Начало опричнины» (1966), «Опричный террор» (1969), «Иван Грозный» (1975). В конце раздела «Иван IV Васильевич (Грозный)» приведена глава из книги Р.Г. Скрынникова «Иван Грозный» под названием «Новгородский разгром». Другим способом ослабления и уничтожения боярской оппозиции могла стать замена этой правящей группы, господствующей в структурах власти, другой, более надежной для самодержавия - дворянством. Обе отмеченные тенденции и проявили себя в процессе осуществления опричной политики. Формы, в которые вылилась эта политика, часто носили репрессивный характер, на территории собственного государства Иван IV применял методы, обычно используемые на завоеванных территориях: переселение, конфискации, показательные казни. Переселение «княжат», бывших удельных князей и знатных бояр имело целью разорвать старые родовые и удельные связи, которыми они держались. Перемещая их из центра страны на окраины, царь лишал аристократов традиционной социальной и 254 политической поддержки, которую они имели в уделах и вотчинах. Земщина строилась на новых территориально-административных началах, порывая со старыми удельными порядками и традициями, это была структура, стоявшая над всеми родовыми, клановыми, семейными и личными отношениями, привычными для феодальной аристократии. По мнению В. О. Ключевского, «опричнина стала результатом столкновения двух политических тенденций: стремления царской власти к единовластию и попыток боярской аристократии эту власть ограничить. Однако ни верховная власть, ни фрондирующая аристократия не могли еще обойтись друг без друга, ведь они решали одни и те же задачи - расширение государственной территории, экономическое закабаление крестьянства, проблемы государственной обороны и т.п.». Когда в мае 1571 года крымский хан Девлет-Гирей совершил набег на Москву, закончившийся сожжением российской столицы, опричнина продемонстрировала свою полную недееспособность. Привыкшие к грабежам мирного населения опричники просто не явились на войну, их набралось всего на один полк против пяти земских полков, после чего царь принял решение отменить опричнину, хотя разделение на опричнину и земщину не было отменено. Опричнина существовала до смерти Ивана IV в 1584 году, но это слово вышло из употребления и стало заменяться словом двор, а опричник - словом дворовый, вместо «города и воеводы опричные и земские» говорили - «города и воеводы дворовые и земские». Главная цель опричнины - уничтожить остатки феодальной раздробленности и подорвать основы боярско-княжеской независимости - была достигнута, но, ликвидировав политическую раздробленность, опричнина обескровила страну, деморализовала народ, привела к обострению противоречий внутри страны, ослабила ее военную мощь. Разорение и террор в годы опричнины стали одной из главных причин глубокого кризиса, который переживала Россия в конце XVI века. Непосредственным результатом запустения был «глад и мор», так как разгром подрывал основы шаткого хозяйства даже уцелевших. Разделение страны пагубно сказалось на экономике государства. Огромное число земель было разорено и опустошено. В 1581 году с целью предотвратить запустение имений Иван Грозный ввел заповедные лета - временный запрет крестьянам уходить от своих хозяев в Юрьев день, что способствовало утверждению в России крепостнических отношений. В 1575 году Иван IV поставил во главе земщины крещенного татарского царевича Симеона Бекбулатовича, бывшего раньше касимовским царевичем, венчал его царским венцом, сам ездил к нему на поклон, величал его «великим князем всея Руси», а себя «государем князем московским». От имени великого князя Симеона всея Руси писались некоторые грамоты, впрочем, неважные по содержанию. Симеон оставался во главе земщины одиннадцать месяцев: затем Иван Васильевич дал ему в удел Тверь и Торжок. Отношению Ивана Грозного к опричникам, их всевластью и бесправному положению купечества посвящена поэма М.Ю. Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», написанная поэтом в 1837 году, текст которой размещен в конце данного раздела. В центре внимания Лермонтова - нравственные и политические проблемы своей эпохи, судьба и права человека в ней. Стремление в Сибирь Несмотря на многолетнюю Ливонскую войну, тяжелую борьбу с боярами за установление на Руси самодержавия, Иван IV с 1955 года не оставлял идеи продвижения Руси за Урал, в Сибирь. Одной из причин столь настойчивого стремления Ивана IV к утверждению своего формального господства над Сибирью было настороженное отношение московских властей к попыткам европейцев проникнуть в Зауралье. В 1492 году, еще при Иване III, в Москву прибыл некий Михаил Снупс с письмом от римско-германского императора 255 Максимилиана I и от эрцгерцога австрийского Сигизмунда, в котором излагалась просьба предоставить Снупсу возможность «государства и земли видети... о которых нам часто всказывали». Снупс просил отпустить его «до далних земель нашего государства, иже есть под встоком на великой реце Оби». Но просьба эта была отклонена: «И мы его тамо не отпустили, за великое расстояние далечего пути». С середины XVI столетия продолжились попытки иностранцев проникнуть на реку Обь морским путем. Первое путешествие северным путем, предпринятое англичанами, закончилось гибелью экипажей двух судов, а третье судно вошло в Белое море и в устье Северной Двины. С тех пор установились непосредственные морские торговые сношения между Московией и северо-западными странами Европы. Поиски морского прохода в Обь продолжались. Они не приводили к желаемым результатам, но в Москве вызывали неизменные опасения за целость отдаленных северных окраин государства. Тревогу вызывала возможность появления слишком предприимчивых и настойчивых «немецких людей» на Оби, т.е. в Сибири. Особо рекомендованный Ивану Грозному Елизаветой английской посол Боуэс настойчиво добивался разрешения на заход английских кораблей в устья Печоры, Оби и «Изленди». Во исполнение царского приказания заключение по домогательствам Боуэса дали бояре: в отношении Двины, Варзуги, Печенги и Мезени они считали возможным «поступитись», но в заходе на Печору, Обь и Излендь считали необходимым «отказати». Под различными предлогами Москва стремилась не допускать проникновения иностранцев в далекие северные «пристанища». Весьма жестко правительство поступило с англичанином Маршем, организовавшим сухопутную экспедицию в 1584 году в низовья Оби: пушнина была задержана, сопровождавший ее служивший у Марша русский человек Богдан подвергся наказанию, а Марш получил строгое предупреждение таких дел не повторять. Настороженное отношение московского правительства к подобным начинаниям иностранцев имело под собой основания. В частности, стали известны планы «северной» интервенции Штадена, замыслы Мерика и Мушерона занять острова Колгуев и Вайгач. Кроме того, продолжались многократные заходы иностранных торговых судов в запретные северные места. Внимание Ивана IV привлекал и путь в Китай, который якобы пролегал вдоль северных московских берегов, а затем рекой Обью, т.е. через Сибирь. С его одобрения известные русские предприниматели Строгановы намеревались организовать морскую экспедицию на двух кораблях из Двинского устья по Северному морскому пути. Сибирское ханство С XV века Западная Сибирь находилась под властью сибирских татар, образовавших первое княжество Великая Тюмень с центром в городке Чинги-Тура (будущая Тюмень). В начале XVI века при распаде Золотой Орды земли Великой Тюмени вошли в состав нового Сибирского ханства, в которое вошло все Южное Зауралье. Территория ханства была огромна - от Тюмени до Каспия и от Урала до Средней Оби. Столицей Сибирского ханства стал город Кашлык (он же Искер, он же Сибир) в шестнадцати километрах от будущего Тобольска. Власть в Кашлыке постоянно оспаривали представители местного татарского рода Тайбугинов и потомки Чингисхана. Кроме междоусобных и внешних войн ханство вело торговлю, главным образом со Средней Азией и Китаем. После смерти хана Касыма в 1552 году власть в Сибирском ханстве перешла к его сыновьям Едигеру и Бекбулату. В 1552 году русские войска, взяв штурмом Казань, начали продвижение к Уралу. Вскоре была покорена Астрахань. В это же время Едигер вел кровопролитную войну с ханом Кучумом, сыном правителя Бухары Муртазы. Кучум с войском вторгся в пределы Сибири, приведя с собой, помимо прочих, узбекские, ногайские и башкирские отряды. Не 256 имея возможности получить помощь из Казани и Крыма, Едигер решил пойти на соглашение с Русским царством, согласно которому хан признавал свою зависимость от русского царя и обещал исправно платить дань. Когда хан Большой Ногайской орды Измаил покорился Москве, Едигер, отправил своих послов в Москву. Как повествует Никоновская летопись, послы Едигара прибыли в Москву в январе 1555 года и «здоровали государю... на царствех на Казаньском и на Астраханском, да били челом государю ото князя Ядигара и ото всей земли, чтобы государь их князя и всю землю Сибирскую взял во свое имя и от сторон ото всех заступил и дань свою на них наложил и дорогу своего прислал, кому дань собирать... И государь их пожаловал, взял их князя и всю землю во свою волю и под свою руку и дань на них наложити велел». Размер дани, которую послы обязались вносить от имени Едигара и «всей своей земли», должна была составлять 30 700 соболей. Царь согласился принять Сибирь «под свою руку», и послал в Сибирь посла и сборщика дани дворянина Дмитрия Непейцына Курова, которому приказал «князя Ядигара и все землю Сибирскую к правде привести и, черных людей переписав, дань свою сполна взять». Установление даннических отношений с Едигером в 1555 году нашло свое первое отражение в грамоте Ивана IV в Англию. Впервые в царском титуле появилась Сибирь - «всея Сибирские земли и северных стран повелитель». Дань царю, однако, повез не «даруга» (сборщик дани) Непейцын, а мурза Баянда. Едигер прислал 700 собольих шкурок - в несколько раз меньше установленного размера дани. Царь разгневался и бросил Баянду в тюрьму. Малоценная сибирская дань приобретала государственный смысл лишь для утверждения суверенитета московского царя. Иван IV посадил сибирского посла Боянду в тюрьму не из-за недоставленных 300 соболей, а потому, что Едигер ограничился присылкой соболей, не сопроводив их формальным признанием господства «Белого царя». Иван IV послал к хану татарских мурз Даулетхджу и Сабана с приказом довести дело до конца. Едигер, пристально следивший за политической ситуацией в регионе, узнал, что ногайский хан Исмаил вторично присягнул на верность царю. В сентябре 1557 года специальное посольство Едигера «Интемир с товарищы» привезло «грамоту шертную за княжею печатью», «что ся учинил князь (то есть Едигер) в холопстве и дань на всю свою землю положил, и вперед ежегод беспреводно та дань... царю давати». Иван IV сменил своей гнев на милость и отпустил Баянду, приставив к нему двух татарских вельмож - сборщиков дани. Было заключено новое соглашение, согласно которому размер дани устанавливался в 1000 шкурок. Хан подтвердил обязательство выплачивать дань ежегодно в полном размере. Едигер полагал, что царь поможет ему в борьбе с его противниками. Однако Сибирское ханство было удалено от Русского царства, а царь был заинтересован лишь в своевременной отправке дани. Едигер хорошо понимал всю шаткость своего положения. Одному из русских послов хан говорил такие слова: «Теперь собираю дань, к господарю вашему послов отправлю; теперь у меня война с козацким царем (киргиз-кайсацким); одолеет меня царь козацкий, сядет на Сибири, но и он господарю дань станет же давать». В 1563 году шибанид Кучум, под предлогом мести потомкам убийц своего деда хана Ибака, расправился с ханом Едигером и Бекбулатом - данниками Ивана Грозного, занял город Сибир и сделался ханом над всеми землями по рекам Иртышу и Тоболу, а также над барабинскими татарами и иртышскими остяками. О происшедшей в 1563 году в Сибири смене правления говорит царская грамота от 2 января 1564 года: «хвалитца деи Сибирской салтан Ишибаны (т.е. шибаниды) итти в Пермь войною». В первый период царствования Кучума не было открытых столкновений, но жили «не в упокое». Каждая сторона держала людей «в пойманье»: Москва – сибиряков, а Кучум – пермяков. Положение Кучума было достаточно прочным. Он усиленно распространял магометанство, сумел объединить сибирские племена и в дальнейшем установить согласованность действий с западноуральскими народностями. Со времени 257 основания владений Строгановых в Перми Великой и обширных земель по берегам Камы Русь и Сибирское ханство обрели никак не обозначенную общую границу. В хозяйственной деятельности Строгановых на Урале, в значительном росте и распространении русских поселений и предприятий, в появлении острогов Кучум не без основания усматривал угрозу для Сибирского ханства. В скором времени он подступил к пермским владениям Москвы. Появление его там вызвало восстание черемисов и попытку ногайцев отделиться от Москвы. Однако благоприятное военное положение Московского государства к 1570 году вынуждало Кучума поддерживать с Москвой мирные отношения. В 1571 году он направил свое посольство и установленную ранее сибирскую дань – 1 000 соболей. Московское правительство старалось «не задирать» воинственного и сильного Кучума, пока не располагало необходимыми материальными и военными возможностями для нанесения уверенного удара. Отдаленность сибирского театра и трудность путей сообщения, при одновременной необходимости уделять основное внимание своим европейским границам и делам, вынуждали Москву проводить добрососедскую политику по отношению к воинственному Кучуму. Осенью 1571 года послы Кучума появились в Москве сразу же после набега крымского хана Девлет-Гирея и увидели сожженную Москву. Им удалось установить связь с лагерем Девлет-Гирея, готовившегося повторить в 1572 году свой удар по Москве. В результате послы уклонились от подписания заготовленного дьяками «шертного» письма. В 1572 году, когда царский посол Третьяк Чебуков оказался в Сибири, он был убит Кучумом, полностью порвавшим даннические отношения с Москвой. В 1572 году усилились враждебные действия туземцев в Прикамье. По предписанию Ивана IV, Строгановы посылали воинских людей «воевать наших изменников». Летом 1573 году Кучум отправил с разведывательными целями за пределы ханства своего племянника, лучшего военачальника Махметкула с дружиной. Махметкул дошел до Перми и напал на русские поселения на реке Чусовой, которыми владели Строгановы: «приходил с Тобола Сибирскова салтана брат Мамет-куль, собрався с ратью, дорог проведывати, куде итти ратью в Пермь, да многих наших данных остяков побили, а жоны их и дети в полон повели». Вызывающее поведение Кучума в период 1572-1573 годов показало Ивану IV, что его расчеты на превращение Сибири в подчиненное Москве вассальное ханство необходимо подкрепить силой. Стало также очевидным, что соседство с непокоренным Кучумом будет вызывать постоянное беспокойство в Пермской округе и что для нормального развития Великопермских колоний необходимо усмирение воинственного соседа. Строгановские предприятия на Урале представляли собой придвинутые к Сибири исходные военно-стратегические базы. Теперь эти базы требовалось продвинуть еще дальше на восток. Купцы Строгановы С самого переселения на Урал Строгановы начали заниматься вываркою соли, продолжив в более широких размерах это дело и в Перми Великой. Это был один из первых видов добывающей промышленности вообще в России, а для Строгановых самый существенный и важный источник их больших доходов. Первоначально Строгановы имели земли только в Сольвычегодском крае, которые путем покупок были значительно расширены; однако самые главные земельные приобретения образовались у них из мест, пожалованных им многочисленными и разновременными грамотами московских государей. Уже 9 апреля 1519 года им была дана подписанная Василием III царская грамота на соляные промыслы, «дикие леса и Соль Кочаловскую в вечное владение» - в Сольвычегодском крае. Во второй половине XVI века Аника Федорович Строганов и его сыновья задались целью распространить свои владения в Перми Великой. Их внимание привлекали 258 тянувшиеся на большие расстояния и неиспользуемые «лесы черные, речки и озера дикие, острова и наволоки пустые». Первоначально они просили царского соизволения «соль варити, пашни пахати, зверя и рыбу ловити». Челобитье Строгановых было удовлетворено первой жалованной им царем Иваном IV грамотой от 4 апреля 1558 года, которая при внимательном рассмотрении представляла собой колониальную хартию, положившую начало освоению и хозяйственному развитию Великопермского края. «...И аз царь и Великий князъ Иван Васильевич всея Руси Григорья Аникеева сына Строганова пожаловал, велел есмя ему на том пустом месте... городок поставите, где бы место было крепко и усторожливо, и на городе пушки и пищали учинити, и пушкарей и пищальников и воротников велел ему устроити собою (т.е. на свои средства) для бережения от Нагайских людей и от иных орд...». Через 6 лет, 2 января 1564 года, Строгановы получили подтвердительную грамоту на сооружение второго «городка» еще в одном месте, где был обнаружен соляной рассол. Этими двумя грамотами, положившими основание владений Строгановых в Перми Великой, им были пожалованы обширные земли по берегам Камы, протяжением в 146 тогдашних «немереных» верст. В качестве первейшей задачи в этих грамотах ставилось устройство защищенных «городков» и организация «береженья». Укрепления строились с таким расчетом, что в Пермскую округу «воинским людем, лете в судех и зиме рекою Камою, мимо те городки безвестно пройти будет нелзе». В 1566 году по просьбе Строгановых принадлежащие им земли прикамской вотчины были взяты в опричнину. Во время Ливонской войны Строгановы набрали свой тысячный отряд и содержали его за свой счет. Этим во многом объясняется благосклонное отношение к Строгановым царя Ивана IV. В 1568 году царь выдал Строганову из опричнины жалованную грамоту на неосвоенные еще земли по реке Чусовой. Освоение жалованных владений шло достаточно успешно, несмотря на их отдаленность и наличие «незамиренных» еще туземцев. Закрепив за собой права на новую обширную территорию в районе реки Чусовой площадью в 4 129 217 десятин, Строгановы организовали соляные предприятия в Соли Вычегодской, Соли Камской и на Чусовой. Позднее они приступили к разработке рудных ископаемых. Привлекая разного рода льготами нетяглых и бесписьменных людей, Строгановы весьма успешно стали населять прибрежные полосы Камы, Чусовой и других рек. Жалованные Строгановым земли в большинстве случаев считались «пустыми». На деле они были заселены, хотя и весьма слабо, различными инородческими племенами, которые, относясь к новым владельцам вначале довольно равнодушно и пассивно, по мере распространения их могущества и роста испытываемых притеснений стали все чаще защищать свои древние права с оружием в руках. Отсюда многочисленные стычки, а иногда и кровопролитные войны, происходившие между местными жителями и первыми представителями Строгановых во второй половине XVI и первой половине XVII столетий. Соседство беспокойных туземцев и воинственных татар заставило их прибегнуть к постройке «городков», «острожков», т. е. небольших крепостей, в которых они на свой «кошт» держали «пушкарей, пищальников и воротников» для «бережения от ногайских людей и других орд». Весьма важным источником доходов служила для Строгановых начатая Аникою Федоровичем и продолженная его наследниками меновая торговля с инородцами, жившими за Уралом, которая имела еще и то историческое значение, что основательнее познакомила Строгановых с бытом, нравами и жизнью вообще сибирских жителей и зародила у них мысль о возможности овладеть Сибирью. Военное значение восточных колоний подтвердилось в 1572 году, когда выставленные Строгановыми вооруженные силы помогли справиться с нападениями туземцев, а в 1573 году воздвигнутые там укрепления приостановили дальнейшее движение отрядов Кучума («а до их острогу... Сибирской не доходил за пять вёрст»). Тогда и возникла мысль об основании строгановских колоний и за Уралом. 259 В марте 1574 года Строгановы вызывались к царю. Сохранилась царская грамота подорожная для проезда в Александровскую слободу Якову и Григорию Аникиевичам Строгановым (Аника Федорович Строганов умер в 1570 году). Их Челобитная повествовала о том, что в 1573 году повторилось нашествие туземных отрядов, и в нем уже участвовали и кучумовы люди (Махметкул). Подходили они близко к строгановскому острогу и ушли, не преследуемые Строгановыми. Последние объясняли: «А они-де, Яков и Григорей из нашего жалованья из своего острога наёмных казаков за Сибирскою ратью без нашего веления послати не смеют». Через два месяца, 30 мая 1574 года им обоим была выдана первая сибирская жалованная грамота, в которой в колонизируемую территорию включался район Тобола «по обе стороны Тоболы реки и по рекам и по озёрам и до вершин». Расширялись и объекты промышленной эксплуатации, проектировалась разработка железных руд, а также опытная разработка («на испыт») других ископаемых – «медяную руду или оловянную, свинчатую и серы горючие». Из грамоты можно заключить, что к 1574 году в строгановских острогах уже были волжские казаки и что они уже включались Иваном IV в его сибирские планы против сибирского «салтана»: «А на Сибирского Якову и Григорью збирая охочих людей... со своими наёмными казаки и с нарядом (т.е. с вооружением) своими посылати воевати, и в полон Сибирцов имати и в дань за нас приводити». Первый «призыв» казаков в строгановские владения и дальнейшее их использование в наступлении на Кучума были указаны Иваном IV. Полученная Строгановыми грамота подтвердила способы вооруженной защиты и колонизации края, уже оправдавшие себя в Прикамье. Налоговые, податные, административные и судебные привилегии оставались прежними. В заключительной части грамоты дано неожиданное «пожалование», выходящее далеко за пределы Тобольского района: «Также есми Якова и Грягорья пожаловал: на Иртыше и на Обе и на иных реках, где пригодица, для береженья и охотчим на опочив (т.е. охочим ратным людям для отдыха) крепости поделати и сторожей с вогняным нарядом держати. И из крепости рыба и зверь ловити безоброчно». Оно было включено в грамоту после законченного перечня льгот, непосредственно перед подписью, и в нем поставлены совершенно новые, чисто военные задачи – выдвижение сети вооруженных форпостов в глубь основной кучумовской территории, на Обь и Иртыш, – в других строгановских челобитьях и грамотах не упоминавшиеся. Не поселений, как это предусматривали все другие жалованные документы, а опорных пунктов военного назначения. Здесь отсутствовал перечень основных элементов прочной оседлости: не было ни дворов, ни пашен, ни пожен, а предусматривались лишь охота на зверя и рыбная ловля для пропитания гарнизонов. Целевое назначение военно-опорных форпостов вполне конкретное: «для бережения и охочим на опочив». Оговаривалось наилучшее военное снаряжение: «с вогняным нарядом». Расхождение этой специальной директивы с содержанием самой грамоты очевидно. Если в грамоте предусматривались случаи проезда через новые жалуемые места послов и гонцов в Сибирь и из Сибири, исходя из возможных мирных отношений с Кучумом, то сооружение крепостей на коренной кучумовой территории означало агрессивную политику в отношении Кучума, исключавшую возможность нормальных дипломатических сношений с ним. В 1574 году Строгановы выступили с проектом захвата дороги в глубь Сибири путем постройки «на свой счет на Тоболе, Иртыше и Оби ряда укрепленных пунктов». По мнению русского историка С.В. Бахрушина, «несмотря на неудобства и опасности «чрезкаменного» пути, в течение всего XVII века он оставался «большой сибирской дорогой, по которой из года в год шло значительное движение в Сибирь и обратно». Правительственные решения о Сибири 1574 года принимались вне зависимости от хозяйственных расчетов Строгановых, и их основной целью была подготовка наступления на Кучума, а осуществляться она должна была путем дальнейшего продвижения строгановских вотчин на восток. Строгановым предоставлялось новое «жалованье» с 260 целью обеспечения военно-стратегического плацдарма, и для этой цели им жаловались и льготы и право разработки рудных ископаемых (по прежним грамотам, они должны были о найденных рудах предварительно «отписыватя нам»). Сибирская колониальная хартия 1574 года обусловила дальнейший ход событий. Однако в течение ряда лет Строгановы оставляли ее нереализованной. Обстоятельство это показывает, что, помимо трудностей военного порядка, затяжка была вызвана полным отсутствием у Строгановых непосредственного хозяйственного интереса к сибирским делам и что подошли они к ним не в силу назревших хозяйственных предпосылок, а побуждаемые центральной властью. Несмотря на большие успехи, к 1579 году Строгановы заселили и использовали только одну треть жалованной территории. В 1578 году умер Григорий Аникиевич, а в 1579 году - Яков Аникиевич Строгановы. Во главе обширнейших владений остались Семен Аникиевич (третий сын Аники Федоровича), Максим Яковлевич и Никита Григорьевич. Инициатором использования казаков в борьбе с Сибирским ханством был царь Иван IV, что подтверждается царскими грамотами. Осенью 1581 года Семен и Максим Строгановы направили царю челобитную за военной помощью, в которой говорилось, что летом 1581 года их слободки «воевали Чюсовские вогуличи, слободы сожгли, а крестьянде в полон увели», а к 1 сентября «те же Вогуличи приходили на их же слободки войною, с Пелымским князем... и досталь их вывоевали, слободки и деревни и хлеб всякой и сено выжгли, а Усольские де варницы и мельницы выжгли... и им от войны убытки великие». Иван IV немедленно откликнулся грамотой от 6 ноября 1581 года, в которой он направил подробнейшее приказание пермскому наместнику, как собрать «со всеё Пермские земли... людей человек до двухсот», а Никите Строганову предписывал «с Семеном и Максимом стояти заодин и боронитися собча». Вторая грамота от 20 декабря 1581 года была ответом царя на новую челобитную Строгановых, в котором они просили разрешения собрать казаков для похода на Вогульские улусы. Грозный послал грамоту «с прочетом» пермским всем «старостам и целовальником и всем земским людем», в которой приказал отправлять «охочих людей» к Строгановым для военных действий против Вогуличей. Постоянные угрозы со стороны сибирского хана Кучума, для отражения нападений которого нужно было иметь значительную вооруженную силу, заставили Семена Аникиевича, Максима Яковлевича и Никиту Григорьевича призвать «удалых людей», волжских казаков, во главе с Ермаком и, снабдив их необходимыми припасами, послать в 1582 году походом на Сибирь. Ермак Тимофеевич Благодаря походу казаков в Сибирь и битвам с отрядами хана Кучума фигура атамана Ермака глубоко запечатлелась в народной памяти, в устном народном творчестве. Однако о самом Ермаке история сохранила противоречивые сведения. Наиболее достоверные детали содержатся в летописи «Сказания о земле Сибирской». Историки установили, что Ермак – это всего лишь прозвище, присвоенное соратниками за особые качества атамана, которое в прямом смысле означает «артельный котел», а в переносном – «глава артели». По одним преданиям Ермака звали Василием Тимофеевичем Алениным из посадского рода, следы которого ведут в старинные русские города – Суздаль, Владимир, Юрьевец, а затем – на Чусовую. По другим – он был родом из донской казачьей станицы Качалинской и его фамилия Тимофеев. Некоторые утверждали, что Ермак ведет свое происхождение из Тотемского уезда, а в другом источнике указано, что «Ермак атаман родом з Двины, з Борку». Ермак Тимофеевич был профессиональным воином и опытным военачальником, подтверждение чему можно найти на страницах многих летописей. Известно, что около двух десятков лет он служил на южной границе России, возглавлял отряды, посылаемые в Дикое Поле для отражения татарских набегов, что подтверждается челобитной одного из 261 соратников Ермака, казака Гаврилы Ильина, в которой было написано: «20 лет полевал с Ермаком в поле». Другой казак, Гаврила Иванов, сообщал, что был на государственной службе «в Сибири 42 года, а прежде того служил на поле 20 лет у Ермака в станице с иными атаманами». Ермак промышлял и извозом купеческих грузов на деревянных судах. В 1552 году Ермак командовал отдельным казачьим отрядом с Дона в войске царя Ивана IV в ходе покорения Казанского ханства. Отличился Ермак Тимофеевич и в Ливонской войне, став во главе 1500 ратников одним из самых известных казацких атаманов, что подтверждается донесением польского коменданта города Могилева королю Стефану Баторию: «в русском войске были Василий Янов - воевода казаков донских и Ермак Тимофеевич - атаман казацкий». Из-за предательства князя Курбского и вступления в войну Швеции последовал ряд серьезных поражений, и большая часть казаков ушла на Волгу. Когда Ермак Тимофеевич в 1570 году вернулся из Ливонии в станицу Качалинскую, казаки избрали его станичным атаманом. Вскоре после избрания он с несколькими сотнями казаков ушел «вольничать» на Волгу, то есть разбойничать на ее берегах. Была разгромлена столица Ногайской орды степной городок Нагайчик. Русский писатель А. Н. Радищев в своем очерке «Слово о Ермаке» писал: «Ермак, избранный единожды верховным начальником своею собратею, умел над ними удержать свою власть во всех противных и неприязненных ему случаях: ибо если нужно всегда утвержденное и наследованное мнение, чтобы владычествовать над множеством, то нужно величие духа или же изящность почитаемого какого-либо качества, чтобы уметь повелевать своею собратею. Ермак имел первое и многие из тех свойств, которые нужны воинскому вождю, а паче вождю непорабощенных воинов». В продолжение некоторого времени на Волге действовали ватаги казачьей вольницы, нападавшие не только на купеческие суда, но и на зарубежных послов. Состав этой вольницы был разнороден: в нее входили и донцы, и украинцы, и московские люди. Так, царский гонец доносил, что на пути из Казани в Астрахань пришли на них в стругах «князь Василий Мещерский да казак Личюга Хромой Путивлец и взяли у нас судно царя Ямчугея… а меня позорили». Казачьи отряды были хорошо организованы и боеспособны. В 1573 году один такой отряд напал близ Астрахани на английское судно, возвращавшееся из Персии с ценным грузом. Произошло сражение, во время которого, по словам англичан, было убито 14 и ранено 30 человек из общего числа нападавших в 150 человек. Все же англичане, вынуждены были сдать казакам свое судно и грузы на условиях свободного пропуска их самих. Они докладывали затем об этом нападении Ивану IV, выразившему им свое сожаление. Но казачьи бесчинства на Волге продолжались. Жаловались нагайские послы, страдал государственный престиж, да и «убытки нашим людем» причинялись. В 1577 году для борьбы с казаками на Волгу были посланы войсковые части. По сообщению англичан, в 1579 году между сторожевой крепостью на острове Царицин и Астраханью располагались пять воинских застав («караулов»), а в Астрахани стоял гарнизон в две тысячи человек. В 1581 году Иван IV говорил нагайскому князю Урусу: «А ныне есмя на Волгу людей своих из Казани и из Астрахани многих послали, а велели им тех воров (т.е. казаков)... перевешати. А для атаманов Ивана Кольца... велели тех Донские атаманов казнити смертью... И мы на тех казаков на Волжских, на Митю Бритоусова и на Иванка на Юрьева (т.е. на Ивана Кольцо) опалу свою положили, казнити их велели смертью перед твоим человеком». Очистить Волгу от речных разбойников царь поручил казанскому воеводе – голове Ивану Мурашкину с несколькими стрелецкими полками, посаженными на речные суда. В 1577 году царский воевода Мурашкин очистил Среднюю и Нижнюю Волгу от разбойной казачьей вольницы. Было разбито и рассеяно немало больших и малых казачьих отрядов. Несколько плененных атаманов казнили. 262 Из Москвы на Дон был отправлен царский указ, чтобы Донское войско остановило «разбой» своих казаков, а виновников этого «воровства» схватить и отправить под крепкой стражей в столицу на суд. Посланные с Дона гонцы, имевшие при себе решение Войскового круга, нашли отряд Ермака и прочие уцелевшие отряды разбойных казаков на Яике (Урале). После крымского набега на Москву в 1571 году вопросу о привлечении вольного казачества к защите южных государственных границ придавалось особое значение. Из писцовых книг того времени можно, заключить, что московские власти в 1571-1572 годах приступили к организации казачьих военных поселений в южных городах. Такую же политику Москва старалась проводить и в отношении волжской вольницы. Понимая, что одними репрессиями казачьей «проблемы» на Волге не решить, оно подыскивало пути использования этой буйной силы в государственных целях путем привлечения волжских казаков к ратному делу на восточной, уральской, границе. После того, как в 1572 году в Москву пришли донесения от пермских властей и одного строгановского приказчика о нападении туземцев на пермские поселения и камские пристани Строгановых, Иван IV отписал им в грамоте от 6 августа 1572 года: «А выбрав у себя голову добра да с ним охочих казаков сколко приберетца, со всяким оружьем». В отряде Ермака остались те донские и волжские казаки, которые «попали в царскую опалу». Они собрали свой «круг» и решили с Волги уйти на Каму и поступить на «казачью службу» к богатейшим купцам-солепромышленникам Строгановым. Тем требовалась охрана их огромных владений от набегов сибирских инородцев. Отзимовав на Сыльве и построив достаточное число легких стругов, 540 казаков весной 1582 года прибыли к Строгановым в городок Орел. Купцы-солепромышленники «расстарались», то есть сделали все для успеха похода против враждебного Сибирского царства и его правителя Кучума, добавив казакам три сотни своих ратников. Около трети казаков владели огнестрельным оружием. 1 сентября 1582 года первая русская дружина казаков под главным начальством Ермака Тимофеевича общей численностью 840 ратных людей выступила в поход за Каменный Пояс «воевать сибирских татар» во главе с ханом Кучумом. Флотилию Ермака составляли легкие струги, в которые помещалось по двадцать человек. Каждый из казаков был вооружен саблей и двумя пищалями. Съестные припасы состояли из крупы и сухарей. Казаки плыли по Чусовой, повернули на Серебряную, потом волоком перебрались в реку Жаровлю, впадающую в Тагил, по которой судовая рать Ермака спустилась в реку Туру, где начинались земли Сибирского ханства. Здесь произошли первые столкновения Ермака с сибирскими татарами. В ходе сражений казакам удалось занять Епанчин-городок, затем старую столицу Тюменского «царства» Чинги-Туру. Хан Кучум лихорадочно собирал воинов, требуя от мурз и князей, чтобы они пришли к столице ханства – городу Искеру со своими отрядами. Также были укреплены близлежащие городки Атик и Карачин. Первую серьезную попытку задержать русское войско хан Кучум предпринял близ устья реки Туры, куда пришли главные силы сибирского войска. Казаки, отстреливаясь из пищалей, миновали засаду и вошли в реку Тобол, где дальше, вниз по Тоболу, казакам приходилось высаживаться на берег, дабы отпугнуть противника. Ермак вел боевые действия, четко следуя определенному плану. Чаще всего при сражении Ермак атаковал в два «захода». Сначала в бой вступали пищали, при ударах которых очень большое количество воинов противника гибло, затем шло молниеносное наступление пехоты, отчаянно навязывая противнику рукопашный бой. Татары не любили рукопашного боя и страшно его боялись. После затяжных битв Ермак неожиданным ударом взял Карачин в шестидесяти километрах от Искера. Отбить город попытался сам Кучум, но ему пришлось отступить и вернуться в столицу. Затем воины Ермака захватили другой укрепленный городок, прикрывавший сибирскую столицу, - Атик. 263 Теперь на пути казаков стоял Искер. Хан Кучум сумел собрать для защиты своей столицы все наличные воинские силы. Местом для битвы он умело выбрал излучину Иртыша, так называемый Чувашский мыс. Подходы к нему прикрывались засеками. В ханском войске имелось две пушки, привезенные из Бухары. Сражение 23 октября 1582 года началось с того, что конный татарский отряд приблизился к стоянке казачьей дружины и обстрелял ее из луков. Казаки разбили противника и, преследуя его, столкнулись с главными силами ханского войска, которым командовал царевич Маметкул. Потери Ермака составили 107 воинов, заметно уменьшив его казачью рать. В бою был ранен и предводитель татарской конницы Маметкул. Неудача в полевом сражении у Чувашского мыса оказалась гибельной для хана Кучума. Насильно собранное ханское войско начало разбегаться. Вогульские и остяцкие отряды, составлявшие немалую часть его, также обратились в бегство. Отборная ханская конница погибла в бесплодных атаках. В ночь на 26 октября 1582 года Хан Кучум бежал из Искера. В тот же день Ермак с дружиной вошел в столицу Сибирского ханства, назвав этот городок Сибирью, ставший главной ставкой атамана Ермака. В этих сложных условиях Ермак проявил себя не только дальновидным военачальником, но и дипломатом, политическим деятелем. Удержаться в крепости, удаленной от России на тысячи километров, можно было только при поддержке местного населения, и Ермак сразу же постарался установить дружеские связи с вогульскими и остяцкими «князьями», которые добровольно прибывали в Сибирь и там принимались в подданство русского царя. Разгром большого татарского войска Ермак использовал для того, чтобы поставить под свою власть соседние земли. Он разослал в разные стороны казацкие отряды, которые «очищали» земли от остатков орды. Между тем, в сентябре 1582 года пермский наместник Пелепелицын сообщил царю, что на него напали пелымский князь и сибирский хан, а Строгановы вместо того, чтобы ему помочь, отправили дружину Ермака в Сибирь. Наместник жаловался, что нападающие «многих наших людей побили и многие убытки починили» и даже к Чердынскому острогу приступили. Пелепелицын всю вину возложил на Строгановых, которые будто бы «в тот же день», как произошло наступление туземцев, «послали из острогов своих волжских атаманов и казаков, Ермака с товарищи, воевати Вотяки и Вогуличи и Пелымские и Сибирские места». 16 ноября 1582 года Иван IV реагировал на это донесение «опальной» грамотой Строгановым, выругав их за то, что они призвали в свою вотчину казаков-«воров» - волжских атаманов, которые «преж того ссорили нас с Ногайской ордою, послов ногайских на Волге на перевозех побивали, и ордобазарцов грабили и побивали, и нашим людем многие грабежи и убытки чинили». Царь велел Строгановым под страхом «большой опалы» вернуть Ермака из похода в Сибирь и использовать его силы для «оберегания пермских мест». Но в то время как царь писал свою грамоту, Ермак уже нанес Кучуму сокрушительное поражение и занял его столицу. 5 декабря 1582 года Кучум, не смирившись с потерей Искера, опять послал войско во главе с Маметкулом против дружины Ермака. В битве у Абалака Ермак вновь разбил войско хана Кучума. Победа под Абалаком окончательно определила успех сибирской экспедиции. В 1582 году казакам удалось утвердить власть московского государя «от Пелыма до реки Тобола», то есть во всех областях по течению этих двух больших рек Западной Сибири. Военные неудачи Кучума немедленно привели к возобновлению междоусобной борьбы среди татарской знати. Сеид-хан, племянник убитого Едигера, скрывавшийся в Бухаре, вернулся в Сибирь и стал угрожать Кучуму местью. Ближний мурза Кучума Сеинбахта Тагин выдал Ермаку местопребывание Маметкула, самого выдающегося из татарских военачальников. Пленение Маметкула лишило Кучума надежного меча. Знать, боявшаяся Маметкула, стала покидать ханский 264 двор. Карача - главный визирь Кучума, принадлежавший к могущественному татарскому роду, перестал повиноваться хану и откочевал со своими воинами в верховья Иртыша. Сибирское царство разваливалось на глазах. Власть Кучума перестали признавать и некоторые местные мансийские и хантские князьки и старейшины. Еще весной 1583 года Ермак отправил по Иртышу на Обь 50 казаков во главе с Богданом Брязгой и обложил ясаком целый ряд татарских и хантыйских волостей. Некоторые из них стали оказывать помощь Ермаку продовольствием. В числе союзников атамана были Алачей, князек крупнейшего хантского княжества в Приобье, хантыйский князек Бояр, мансийские князьки Ишбердей и Суклем из Яскалбинских мест. Их помощь имела для казаков неоценимое значение. Ермак, разобравшись в обстановке и поняв, что ему с сильно поредевшей дружиной в Сибири не удержаться, решил направить донесение в Москву, поскольку считал себя вправе непосредственно сноситься с Москвой, без участия в том Строгановых. С наступлением весны 1583 года казачий круг направил в Москву гонцов «бить челом царю царством Сибирским» во главе с атаманом Иваном Кольцо, т.е. о присоединении к Русскому государству еще одного (после Казани и Астрахани) «осколка» Золотой Орды. В конце 1583 года царь Иван IV встретил в Москве посольство Ермака, обратившееся к царю с челобитной принять Сибирь «под свою высокую руку», оценил важность известия и сказал покорителям Сибири свое благодарственное слово: «Ермаку с его товарищи и всем казакам» прощались все их прежние вины. Атаману были пожалованы шуба с царского плеча, боевые доспехи, в том числе два панциря, и грамота, в которой царь жаловал Ермака титулом Сибирский князь. Иван Кольцо был милостиво принят и отнюдь не «казнен смертью», хотя прошло не так много времени, и приказ об этом не мог быть забыт. В Москве успеху Ермака постарались придать особо большое значение, что вполне понятно: помимо того, что завершался первый этап давно задуманных сибирских планов, представлялось полезным возвеличить победы на востоке, на фоне крупных военных неудач на западных границах. Царь понимал, что казачья дружина хороша как передовой отряд, но что ее незамедлительно следует заменить регулярными войсками и основательной властью. Успех Ермака побудил Ивана IV направить в Сибирь 300 стрельцов во главе с первым воеводой князем С.Д. Болховским и военным начальником Глуховым. Но весной 1584 года в Москве произошли большие перемены. 18 марта 1584 года в Москве скончался царь Иван IV, и в столице возникли волнения. В общей сумятице о сибирской экспедиции на время забыли. Уже после смерти Ивана IV, силы дружины Ермака были подкреплены летом 1584 года, когда в Искер прибыл отряд стрельцов воеводы Болховского. Зимой 1584-85 года этот отряд оказался в трудном положении. Нехватка жилья и продовольствия, жестокие сибирские морозы вызвали болезни и голод. Болховский приказывал Ермаку с казаками вернуться на Русь. От голода и болезней стрелецкий отряд понес большие потери, умер и воевода Семен Болховский. После его смерти Ермак решил остаться, а оставшиеся в живых стрельцы были вынуждены вернуться на Русь. Несмотря на то, что Сибирское ханство прекратило свое существование, Кучум не думал сдаваться. В Ишимских степях, которые ему принадлежали, он начал поднимать разные племена и наблюдал за продвижением Ермака. Осенью 1584 года погиб Иван Кольцо, которого заманил в ловушку Карача, бывший визирь Кучума. Во главе новых отрядов Кучума встал хан Карача, который повел их под деревянные стены Сибири, где весной 1585 года осадил отряд Ермака. Только в июне атаман Матвей Мещеряк перебил татар и прекратил осаду. Честолюбивый Кучум вновь не смирился с поражением. Понимая, что в открытом бою победы не достичь, он пошел на хитрость, подослав к Ермаку своих верных людей, 265 которые сообщили атаману о том, что вверх по реке Вагай движется купеческий караван из Бухары, а хан Кучум его задерживает. Ермак во главе небольшого отряда в 50 казаков поспешил к устью Вагая на Иртыше, где погиб 6 августа 1585 года, попав в ловушку Кучума. После гибели Ермака на реке Вагай остатки казаков во главе с атаманом Матвеем Мещеряком оставили городок Сибирь и отправились обратно на Русь. Они не знали, что на помощь им из Москвы был направлен воевода Иван Алексеевич Мансуров с отрядом стрельцов около 700 человек. У них были с собой запасы продовольствия (гибель Волховского многому научила бояр), а главная цель похода - закрепиться на «Старой и Новой Сибири на Тюменском городище, то есть на Туре и на Иртыше». Лишь в Сибири они узнали о гибели Ермака и что крепость Искер занята воинами князя Сейдяка. Тогда они поплыли на север, где недалеко от устья Иртыша Мансуров принял решение зимовать на Оби. Там он основал первый русский городок, получивший название «Обского». В короткий срок стрельцы срубили для зимовки жилища и окружили их высокими стенами. На этот раз у них было при себе все необходимое: теплая одежда, инструменты, запас продовольствия и, конечно же, оружие. А использовать его пришлось довольно скоро, поскольку местные князья уже знали о гибели Ермака и решили снять с себя клятву верности московскому царю. Увидев на своей земле построенный русский городок, к его стенам собралось довольно большое число хантов, которые, однако, не спешили атаковать засевших в нем стрельцов. Для поднятия их боевого духа шаманы привезли деревянного идола, вокруг которого устроили камлание с жертвоприношением. В отряде Мансурова были неплохие пушкари, которые выстрелом из пушки разнесли в щепки деревянного божка, и перепуганные до смерти ханты разбежались. До штурма дело так и не дошло. Уже на следующий год сподвижники Ермака Черкас Александров и Матвей Мещеряк вернулись в Сибирь с правительственными войсками во главе с воеводами Василием Сукиным, Иваном Мясным и письменным головой Данилом Чулковым. (Черкас Александров прослужил в Сибири более пятидесяти лет, он упоминался в документах 1638 года). 29 июня 1586 года на месте старого татарского городка они заложили Тюменский острог, а в 1587 году возле Чувашского мыса - Тобольск, который надолго стал некоронованной столицей Сибири. В русской литературе интерес к Ермаку не был постоянным. Ермак стал «героем» ряда произведений только в XVIII-XIX веках, как одна из фигур, пропагандировавшихся самодержавием. Самым ранним литературным воспроизведением его образа считается драма «Ермак», написанная в середине 1770-х годов тобольским священником Л.А. Флоровским. К Ермаку обращался А.Н. Радищев в «Слове о Ермаке», являющемся частью неоконченной поэмы «Ангел тьмы» (1791-1796 годы). Поскольку биографические сведения о Ермаке крайне туманны, это облегчало процесс свободного мифотворчества. Оно пошло, главным образом, в сторону его идеализации: стирались его «воровские» черты, выдвигались черты идейности, храбрость и удальство. В повествовательной литературе первым большим произведением, посвященным Ермаку, является поэма И.И. Дмитриева «Ермак» 1794 года, в которой говорилось и о борьбе сибирского шаманства с магометанством Кучума. В конце раздела размещен текст этой поэмы. В 1803 году была издана трагедия П.А. Плавилыцикова «Ермак», а в 1805 году появилась повесть И. Буйницкого «Ермак, завоеватель Сибири», в 1822 - романтическая поэма К.Ф. Рылеева «Смерть Ермака» («Ревела буря, дождь шумел»), ставшая популярной песней в Сибири (поэма также приведена в конце раздела). К 1834 относится первый опыт большой литературной обработки и истории Ермака «Ермак или покорение Сибири» П. Свиньина. Со второй половины XIX века интерес к образу Ермака в литературе постепенно снижался. Рассказ Л.Н. Толстого «Ермак», вошедший во «Вторую русскую книгу для чтения» (1875), очерк Д.Н. Мамина-Сибиряка «Покорение Сибири» (1881), и сказ П.П. Бажова «Ермаковы лебеди» (1940) ориентированы на детскую аудиторию. 266 Но вернемся к сподвижникам и последователям Ермака. В 1592 году Кучум был разбит воеводой князем В. Кольцовым-Мосальским, но в течение нескольких лет он со своими сторонниками продолжал нападать на верхнеиртышские земли, кочуя в междуречье Ишима и Иртыша и совершая набеги на татарские и башкирские улусы, признавшие власть русского царя, вторгался в пределы Тюменского и Тобольского уездов. Для предотвращения разорительных вторжений Кучума и его сторонников было решено построить на берегу Иртыша новую русскую крепость. К се сооружению привлекли значительное число местных жителей: татар, башкир, хантов. Возглавлял строительные работы Андрей Елецкий. Летом 1594 года на берегу Иртыша неподалеку от впадения реки Тары появился Тарский город, под защитой которого жители Прииртышья получили возможность избавиться от господства потомков чингисидов Кучума. Служилые люди Тары выполняли военно-сторожевую службу в пограничном, со степью районе, наносили ответные удары Кучуму и его сторонникам - ногайским мурзам и калмыцким тайшам, расширяя подвластную русскому царю территорию. Выполняя указание из Москвы, тарские воеводы пытались завязать с Кучумом переговоры. В 1597 году они отправили ему грамоту царя Федора Ивановича, призывавшую прекратить борьбу с Россией и принять русское подданство. Царь обещал закрепить за Кучумом кочевья по Иртышу. Но вскоре стало известно, что Кучум готовится к набегу на Тарский уезд, ведет переговоры о военной помощи с Ногайской ордой и Бухарским ханством. По распоряжению из Москвы началась подготовка к военному походу. Скомплектованный в Таре Андреем Воейковым отряд состоял из русских служилых людей и татар Тобольска, Тюмени и Тары. В августе 1598 года после ряда небольших сражений со сторонниками Кучума и зависимыми от него людьми в районе Барабы отряд А. Воейкова внезапно напал на главное стойбище кучумовых татар, находившееся на лугу неподалеку от устья речки Ирмени - левого притока Оби. Жившие по соседству в Приобье чатские татары и белые калмыки (телеуты) не успели оказать Кучуму помощи. Его ставка была разгромлена, члены ханской семьи взяты в плен. В бою были убиты многие представители знати, родственники хана, свыше 150 рядовых воинов-татар, но самому Кучуму с небольшой группой его сторонников удалось бежать, уйдя вниз по Оби. Вскоре Кучум дошел до того, что, как простой конокрад, стал заниматься воровством скота у калмыков, затем он был вынужден бежать от их преследований в Ногайскую Орду, где вскоре был убит. «Последний монгольский царь Кучум, - по словам К. Маркса, - был разбит Ермаком» и этим «была заложена основа азиатской России». По-иному сложилась судьба его многочисленных родственников, отказавшихся воевать с Россией. Племянник Маметкул после пленения был принят царем Федором Ивановичем как знатная особа. За ним сохранился титул царевича сибирского. В 1598 году он ходил с Борисом Годуновым против крымских татар. Последним ханом Сибирского ханства был Али, сын Кучума, с 1607 года ставший лишь номинальным правителем. Говоря о покорении Сибири, Н. М. Карамзин сравнивал действия царя Ивана во время Ливонской войны и дружины Ермака не в пользу первого: «В то время, когда Иоанн, имея триста тысяч добрых воинов, терял наши западные владения, уступая их двадцати шести тысячам полумертвых Ляхов и Немцев, – в то самое время малочисленная шайка бродяг, движимых и грубою алчностию к корысти и благородною любовию ко славе, приобрела новое Царство для России, открыла второй новый мир для Европы…». Поход казачьей дружины Ермака создал благоприятные условия для присоединения Сибири к Русскому государству, для последующего широкого хозяйственного освоения ее русским населением. Господству чингисидов в Сибирском 267 ханстве был положен конец. Многие улусы западносибирских татар уже тогда перешли под покровительство России. В состав России вошли ранее подвластные Кучуму башкиры, манси, ханты, жившие в бассейнах рек Туры, Тавды, Тобола, Иртыша, была окончательно закреплена за Россией и левобережная часть Нижнего Приобья (Югорская земля). Следом за казаками Ермака в Сибирь двинулись крестьяне, промышленникизвероловы, служилые люди, началось интенсивное промысловое и земледельческое освоение края. Перед русскими открылись пути в глубины неведомого материка. Присоединение Сибири имело важнейшее значение для исторических судеб России. Р.Г. СКРЫННИКОВ «ИВАН ГРОЗНЫЙ» Глава НОВГОРОДСКИЙ РАЗГРОМ Выстроенный подле Кремля опричный замок недолго был царской резиденцией. Из-за раздора с митрополитом Грозный покинул столицу и переселился в Александровскую слободу, затерянную среди густых лесов и болот. Там он жил затворником за прочными и высокими стенами вновь выстроенного «града». Подступы к слободе охраняла усиленная стража. Никто не мог проникнуть в царскую резиденцию без специального пропуска - «памяти». Вместе с Иваном IV в слободе обосновалась вся опричная дума. Там «кромеишики» принимали иностранных послов и вершили важнейшие дела, а в свободное от службы время монашествовали. Перемены в московском правлении были разительными, и царские дипломаты получили приказ объяснить иноземцам, что русский царь уехал в «село» по своей воле «для своего прохладу», что его резиденция в «селе» расположена вблизи Москвы, поэтому царь «государство свое правит [и] на Москве и в слободе». В действительности Грозный не «прохлаждался», а прятался в слободе, гонимый страхом перед боярской крамолой. Под влиянием страха царь велел сыновьям передать очень крупные суммы денег в Кириллов монастырь на устройство келий. Теперь в случае необходимости вся царская семья могла укрыться в стенах затерянного среди дремучих лесов монастыря. Во время очередного посещения Вологды Иван IV распорядился ускорить строительство опричной крепости и велел заложить верфи в ее окрестностях. Вологодские плотники с помощью английских мастеров приступили к строительству судов и барж, предназначенных для того, чтобы вывезти царскую сокровищницу в Соловки, откуда морской путь вел в Англию. Практические приготовления к отъезду за море были осуществлены после того, как царь успешно завершил переговоры с послом Рандольфом о предоставлении его семье убежища в Англии. Тщательно наблюдая за положением дел в стране, Грозный и его приспешники повсюду видели признаки надвигающейся беды. Царь был уверен, что лишь случай помог ему избежать литовского плена. Между тем король с помощью эмигрантов продолжал вести тайную войну против России. В начале 1569 года немногочисленный литовский отряд при загадочных обстоятельствах захватил важный опорный пункт обороны на северо-западе - неприступную Изборскую крепость. Глухой ночью изменник Тетерин, переодевшись в опричную одежду, велел страже открыть ворота Изборска, «вопрошаясь опричниной». После освобождения этой крепости опричники объявили изборских подьячих сообщниками Тетерина и предали их казни, что засвидетельствовано синодиком. Одновременно они обезглавили дьяков в ближайших к Изборску крепостях русской Ливонии. Изборская измена бросила тень на всю приказную администрацию и жителей Пскова и Новгорода. Умножившиеся повсюду признаки недовольства вызвали подозрения насчет того, что Псков и Новгород при неблагоприятных обстоятельствах 268 последуют примеру Изборска. Чтобы предотвратить возможную измену, опричные власти отдали приказ о выселении всех неблагонадежных лиц из Новгородско-Псковской земли. В результате было выселено 500 семей из Пскова и 150 семей из Новгорода. В изгнание отправились примерно 2000—3000 горожан, считая женщин и детей. Затеянное Грозным переселение напоминало аналогичные меры его деда. Но если Иван III подверг гонениям привилегированные новгородские верхи, то Иван IV обрушился па низшие слои. Массовое выселение посадских людей из Пскова и Новгорода, двух городов, казавшихся правительству опасными очагами социального брожения, характеризовало социальную направленность опричной политики. Незадолго до выселения горожан царь Иван получил от своих послов подробную информацию о перевороте в Швеции, в результате которого его союзник Эрик XIV был свергнут с престола. Шведские события усилили собственные страхи царя, Сходство ситуаций было разительным. Эрик XIV, по словам царских послов, казнил многих знатных дворян, после чего стал бояться «от своих бояр убавства». Опасаясь мятежа, он тайно просил царских послов взять его на Русь. Произошло это в то самое время, когда царь Иван втайне готовился бежать в Англию. Полученная в Вологде информация, повидимому, повлияла на исход изборского следствия. Псковские впечатления причудливо сплелись со шведскими в единое целое. Послы уведомили царя, что накануне мятежа Эрик XIV просил находившихся в Стокгольме русских послов «проведывати про стеколских людей про посадцких измену, что оне хотят королю изменит, а город хотят здати королевичем», то есть королевским братьям. В конце концов измена стокгольмского посада погубила шведского короля. Руководители опричнины, напуганные изборской изменой, стали исходить из предположения, что посадские люди Пскова и Новгорода готовы последовать примеру Стокгольма и поддержать любой антиправительственный мятеж. Роль мятежных шведских герцогов мог взять на себя князь Владимир Андреевич: и он и его отец держали в Новгороде двор-резиденцию, имели там вассалов и, будучи соседями новгородцев, пользовались их симпатиями. Новгородский летописец, хорошо знавший местные настроения, отметил, что после смерти Владимира многие люди (из числа местного населения) «восплака-шася» по нем. Подозрения насчет возможного сговора Старицкого е Новгородом подкреплялись и тем, что новгородские помещики сыграли заметную роль в только что разгромленном ^заговоре» конюшего И. П. Челяднина-Федорова. Подозрения и страхи по поводу изборских событий и шведские известия предрешили судьбу Старицких. Царь вознамерился покончить раз и навсегда с опасностью мятежа со стороны брата. Такое решение выдвинуло перед Иваном некоторые проблемы морального порядка. В незапамятные времена церковь канонизировала Бориса и Глеба ради того, чтобы положить конец взаимному кровопролитию в княжеских семьях. Братоубийство считалось худшим преступлением, и царь не без колебаний решился на него. Прежние провинности князя Владимира казались, однако, недостаточными, чтобы оправдать осуждение его на смерть. Нужны были более веские улики. Вскоре они нашлись. Опричные судьи сфабриковали версию о покушении князя Владимира на жизнь царя. Версия нимало не соответствовала характерам действующих лиц и поражала своей нелепостью. Но современники, наблюдавшие процедуру собственными глазами, замечают, что к расследованию были привлечены в качестве свидетелей ближайшие льстецы, прихлебатели и палачи, что и обеспечило необходимый результат. После гибели конюшего Челяднина князь Владимир был отослан с полками в Нижний Новгород. Опричники задались целью доказать, будто опальный князь замыслил отравить царя и всю его семью. Они арестовали дворцового повара, ездившего в Нижний Новгород за белорыбицей для царского стола, и обвинили его в преступном сговоре с братом царя. При поваре «найден» был порошок, объявленный ядом, и крупная сумма денег, якобы переданная ему Владимиром Андреевичем. Уже после расправы со Старицкими власти официально заявили о том, что князь Владимир с матерью хотели 269 «испортить» государя и государевых детей, Инсценированное опричниками покушение на жизнь царя послужило предлогом для неслыханно жестоких гонений и погромов. Грозный считал тетку душой всех интриг, направленных против него. Неудивительно, что он первым делом распорядился забрать Евфросинию Старицкую из Гориц-кого монастыря. Многолетняя семейная ссора разрешилась кровавым финалом. Повидимому, из-за отсутствия доказательств причастности Евфросинии к нижегородскому заговору или желая избежать последних объяснений, Иван IV велел отравить опальную угарным газом, в то время как ее везли на речных стругах по Шексне в слободу. Князь Владимир в те же самые дни получил приказ покинуть Нижний Новгород и прибыть в слободу. На последней ямской станции перед слободой лагерь Владимира Андреевича был внезапно окружен опричными войсками. В шатер к удельному князю явились опричные судьи Малюта Скуратов и Василий Грязной и объявили, что царь считает его не братом, но врагом. После очной ставки с дворцовым поваром и короткого разбирательства дела» Владимир Андреевич и его семья были осуждены на смерть. Из родственного лицемерия царь не пожелал прибегнуть к услугам палача и принудил брата к самоубийству. Безвольный Владимир, запуганный и сломленный морально, выпил кубок с отравленным вином. Вторым браком Владимир был женат на двоюродной сестре беглого бояршк: Курбского. Мстительный царь велел отравить ее вместе с девятилетней дочерью. Царь, однако, пощадил старших детей князя Владимира—наследника княжича Василия и двух дочерей от первого брака. Спустя некоторое время он вернул племяннику отцовский удел. Записи синодика опальных помогают воссоздать картину гибели Старицких во всех подробностях. Синодик показывает, что главные свидетели обвинения повар Молява с сыновьями и рыболовы, якобы участвовавшие в нижегородском заговоре, были убиты до окончания суда над удельным князем. Источники, таким образом, опровергают версию опричников Таубе и Крузе, будто свидетели с самого начала вошли в тайный сговор с опричными судьями и их лишь для вида брали к пытке. Вместе со свидетелями палачи казнили новгородского подьячего А. Свиязева, показания которого положили начало более широкому расследованию новгородской измены. В царском архиве хранилось «дело наугородцкое на подьячих на Онтона Свиязева со товарищи, прислано из Новагорода по Павлове скаске Петрова с Васильем Степановым». Как видно, Свиязева погубил донос из земщины. Донос был доставлен в опричнину земским дьяком В. Степановым, который пережил Свиязева всего на полгода. Учиненный после казни Старицкого разгром Новгорода ошеломил современников. Мало кто знал правду о причинах трагедии: с самого начала новгородское дело окружено было глубокой тайной. Опричная дума приняла решение о походе на Новгород в декабре 1569 года. Царь созвал в Александровской слободе все опричное воинство и объявил ему весть о «великой измене» новгородцев. Не мешкая, войска двинулись к Новгороду. 8 января 1570 года царь прибыл в древний город. На Волховском мосту его встречало духовенство с крестами и иконами. Но торжество было испорчено в первые же минуты. Царь назвал местного архиепископа изменником и отказался принять от него благословение. Однако, будучи человеком благочестивым, царь не пожелал пропустить службу. Церковники должны были служить обедню, невзирая на общее замешательство. После службы Пимен повел гостей в палаты «хлеба ясти». Коротким оказался тот невеселый пир. Возопив гласом великим «с яростью», царь велел страже схватить хозяина и ограбить его подворье. Опричники ограбили Софийский собор, забрали драгоценную церковную утварь и иконы, выломали из алтаря древние Корсунские врата. В городе прошли повальные тресты. Опричники увезли арестованных в царский лагерь на Городище. Последующие расправы подробно описаны неизвестным новгородцем, автором Повести о погибели Новгорода, сохранившейся в составе новгородской летописи. Некоторые подробности летописного рассказа вызывают невольные сомнения. Зима в 270 1570 году выдалась необыкновенно суровая, между тем летописец говорит, что одни опричники бросали в Волхов связанных по рукам и ногам женщин и детей, а другие разъезжали по реке на лодке и топорами и рогатинами топили тех, кому удавалось всплыть. Однако сомнения оказываются напрасными. Вновь открытый немецкий источник о разгроме Новгорода, составленный на основании показаний очевидцев, бежавших за границу, и опубликованный уже в 1572 году во Франкфурте-на-Майне, рисует картину опричных деяний, в деталях совпадающую с летописной. Поскольку эти источники различны по своему происхождению, совпадение показаний подтверждает их достоверность. Опричные судьи вели дознание с помощью жесточайших пыток. Согласно новгородскому источнику, опальных жгли на огне «некоею составною мукою огненною». Немецкий источник добавляет, что новгородцев «подвешивали за руки и поджигали у них на челе пламя». Оба источника утверждают, что замученных привязывали к саням длинной веревкой, волокли через весь город к Волхову и спускали под лед. Избивали не только подозреваемых в измене, но и членов их семей. С женами, как свидетельствует немецкий источник, расправлялись на Волховском мосту. Связанных женщин и детей бросали в воду и заталкивали под лед палками. Летописец весьма точно определяет круг лиц, привлеченных к дознанию на Городище. Опричники допрашивали архиепископских бояр, многих новгородских служилых людей, детей боярских, а также гостей и купцов. Опричники педантично перебили сначала всех семейных подьячих с их женами и детьми, а затем холостых приказных Новгорода. Эти последние фигурируют в синодике под общим заголовком «Новгородские подьячие неженатые». На Городище погибли богатые новгородские купцы Сырковы и многие именитые горожане. Жертвами судилища стали примерно 200 дворян и более 100 домочадцев, 45 дьяков и приказных и столько же членов их семей. Суд над главными новгородскими «заговорщиками» в царском лагере на Городище явился центральным эпизодом всего новгородского похода. Опричные следователи и судьи действовали ускоренными методами, но и при этом они не могли допросить, подвергнуть пыткам, провести очные ставки, записать показания и, наконец, казнить несколько сот людей за две-три недели. Всего вероятнее, суд на Городище продолжался три-четыре недели и завершился в конце января. С этого момента новгородское «дело» вступило во вторую фазу. Описав расправу на Городище, местный летописец замечает: «По скончании того государь со своими воинскими людми начат ездити около Великого Новгорода по монастырям». Считая вину черного духовенства доказанной, царь решил посетить главнейшие из монастырей в окрестностях города не ради богомолья, а для того, чтобы самолично присутствовать при изъятии казны, заблаговременно опечатанной опричниками. Сопровождавший царя Г. Штаден пишет: «Каждый день он поднимался и переезжал в другой монастырь, где давал простор своему озорству». Опричники забирали деньги, грабили кельи, снимали колокола, громили монастырское хозяйство, секли скотину. Настоятелей и соборных старцев били по пяткам палками с утра до вечера, требуя с них особую мзду. В итоге опричного разгрома черное духовенство было ограблено до нитки. В опричную казну перешли бесценные сокровища Софийского дома. По данным новгородских летописей, опричники конфисковали казну также у 27 старейшин монастырей. В некоторых из них Грозный побывал лично. Царский объезд занял, самое малое, несколько дней, может быть, неделю. Участники опричного похода и новгородские авторы-очевидцы единодушно свидетельствуют о том, что новгородский посад жил своей обычной жизнью, пока царь занят был судом на Городище и монастырями. В это время нормально функционировали городские рынки, на которых опричники имели возможность продавать награбленное имущество. Положение изменилось после окончания суда и монастырского объезда, 271 Внимательное чтение источников опровергает традиционное представление, будто опричники пять-шесть недель непрерывно громили посад. На самом деле царь закончил суд над монахами за несколько дней до отъезда в Псков. В эти дни опричники и произвели форменное нападение на город. Они разграбили новгородский торг и поделили самое ценное из награбленного между собой. Простые товары, такие, как сало, воск, лен, они сваливали в большие кучи и сжигали. В дни погрома были уничтожены большие запасы товаров, предназначенных для торговли с Западом. Ограблению подверглись не только торги, но и дома посадских людей. Опричники ломали ворота, выставляли двери, били окна. Горожан, которые пытались противиться насилию, убивали на месте. С особой жестокостью царские слуги преследовали бедноту. Вследствие голода в Новгороде собралось множество нищих. В сильные морозы царь велел выгнать их всех за ворота города. Большая часть этих людей погибла от холода и голода. Опричные санкции против посада преследовали две основные цели. Первая состояла в том, чтобы пополнить опричную казну, а вторая - в том, чтобы терроризировать низшие слои городского населения, подавить в нем все элементы недовольства, ослабить опасность народного возмущения. В истории кровавых «подвигов» опричнины новгородский погром был самым отвратительным эпизодом. Бессмысленные и жестокие избиения ни в чем не повинного населения сделали самое понятие опричнины синонимом произвола и беззакония. Разделавшись с новгородцами, опричное воинство двинулось к Пскову. Жители этого города поспешили выразить полную покорность. Вдоль улиц, по которым должен был проследовать царский кортеж, стояли столы с хлебом-солью. Царь не пощадил Пскова, но всю ярость обрушил на местное духовенство. Печорскому игумену, вышедшему навстречу царю с крестами и иконами, отрубили голову. Псковские церкви были ограблены до нитки. Опричники сняли с соборов и увезли в слободу колокола, забрали церковную утварь. Перед отъездом царь отдал город опричникам на разграбление. Но опричники не успели завершить начатое дело. Во времена Грозного ходило немало легенд относительно внезапного прекращения псковского погрома. Участники опричного похода сообщали, будто на улицах Пскова Грозный встретил юродивого и тот подал ему совет ехать прочь из города, чтобы избежать большого несчастья. Церковники снабдили легенду о царе и юродивом множеством вымышленных подробностей. Блаженный будто бы поучал царя «ужасными словесы еже преет ати от ве.шя кровопролития и не дерзнут еже грабит святыя божия церкви». Не слушая юродивого, Иван велел снять колокол с Троицкого собора. В тот же час под царем пал конь. Пророчества Николы стали сбываться. Царь в ужасе бежал. Полоумный псковский юродивый оказался одним из немногих людей, осмелившихся открыто перечить Грозному. Fro слова, возможно, ускорили отъезд опрнчнпкос: царь Иван был подвержен всем суевериям своего времени. Но пророчества Николы нисколько не помешали антицерковным мероприятиям опричнины. Царь покинул Псков лишь после того, как ограбил до нитки псковское духовенство. Псков избежал участи Новгорода по причинам, которые долгое время ускользали из поля зрения историков и открылись лишь после реконструкции текста синодика опальных царя Ивана Грозного. Незадолго до опричного похода власти выселили из Пскова несколько сот семей, заподозренных в измене. Этих переселенцев опричники застали под Тверью и в Торжке. По приказу царя опричники устроили псковичам кровавую баню, перебив 220 мужчин с женами и детьми. Царя вполне удовлетворила эта резня, и только потому он пощадил прочих жителей Пскова. Из Пскова Грозный уехал в Старицу, а оттуда в слободу. Карательный поход был окончен. Кто был повинен в ужасной трагедии? Об этом даже многие очевидцы и участники событий имели смутное представление. Новгородцы, не смея винить благочестивого государя, сочинили легенду о зловредном бродяге Петре Волынце. Некто Петр Волынцев задумал отомстить новгородцам и для того сочинил ложную грамоту об их измене. 272 Получив от него донос, царь предал город разграблению. Новгородцы, которым предъявлена была грамота Петра, растерянно сказали: «От подписей рук наших отпереться не можем, но что мы королю польскому поддаться хотели или думали, того никогда не было». Так излагал события поздний летописец, который мало что знал и не мог отличить вымысла от действительности. Но записанные им новгородские предания все же хранили в себе крупицу истины. Как раз в дни новгородского разгрома в Москву прибыл венецианец аббат Джерио, которому удалось собрать ценные сведения о происходивших тогда событиях. По словам аббата, царь разорил Новгород «вследствие поимки гонца с изменническим письмом». Нетрудно усмотреть аналогию между современным известием о поимке гонца и поздним преданием о бродяге Петре, литовском лазутчике из Волыни. Можно указать еще на один источник, упоминающий об «изменной грамоте». Это подлинная опись царского архива 70-х годов XVI века. Она упоминает о некоем загадочном документе - отписке «аз Новагорода от дьяков Андрея Безсонова да от Кузьмы Румянцева о польской памяти». Итак, новгородские дьяки сами известили царя о присылке им из Польши письма - «памяти» и вскоре приняли смерть за мнимую измену в пользу поляков. Тотчас после расправы с новгородцами Посольский приказ составил подробный наказ для русских дипломатов в Польше. Если поляки спросят о казнях в Новгороде, значилось в наказе, то на их вопрос должно отвечать ехидным контр-вопросом - «Али вам то ведомо?» и «Коли вам то ведомо, а нам что и сказывати? О котором есте лихом деле с государскими изменниками через лазутчиков ссылались и бог ту измену государю нашему объявил и потому над теми изменниками так и сталось». Как видно, лазутчики доставили в Новгород «изменническое» письмо (польскую «память»), дьяки поспешили донести об этом в Москву, но подозрительный царь увидел во всем этом доказательство неверности своих подданных. Посольские наказы обнаруживают всю степень его ослепления. Становится очевидным, что Грозный и его окружение стали жертвой беспримерной мистификации. Усилия литовской секретной службы, имевшие целью скомпрометировать новгородцев с помощью подложных материалов, увенчались полным успехом. Утратив доверие к подданным, царь использовал войска, предназначавшиеся для войны с Польшей, на то, чтобы громить свои собственные города. Чтобы окончательно развязать себе руки, он спешно заключил перемирие и через своих послов самонадеянно заявил полякам, что ему сам бог открыл их сговор с новгородцами. По иронии судьбы имя главнейшего из новгородских заговорщиков кануло в Лету. Из всех современников Грозного один Шлихтинг ненароком обмолвился о нем. Но рассказ его не слишком определенен. Вкратце он сводится к следующему. У некоего Василия Дмитриевича (фамилии его Шлихтинг не знал) служили литовские пленникипушкари. Они пытались бежать на родину, но были пойманы и под пытками показали, будто бежали с ведома господина. Опричники вздернули на дыбу Василия Дмитриевича, и тот повинился в измене в пользу польского короля. Шлихтинг описал гибель безвестного Василия Дмитриевича как вполне заурядное происшествие. Однако русские документы позволяют установить, что автор «Сказаний» умолчал о самом важном. Первые указания на этот эпизод можно обнаружить в подлинной описи царского архива 70-х годов XVI века. Среди прочих сыскных дел в архиве хранилась отписка «ко государю в Васильеве деле Дмитриева о пушкарях о беглых о Мишках». Архивная отписка вполне удостоверяет версию Шлихтинга. Из нее царь впервые узнал о поимке беглых пушкарей - слуг Василия Дмитриевича. Дорисовать картину помогает синодик опальных, в котором Василий Дмитриевич записан среди лиц, казненных опричниками во время суда на Городище под Новгородом. «Василия Дмитриевича Данилова, Андрея Безсонов дьяк, Васильевых людей два немчина: Максима литвин, Роп немчин, Кузьминых людей Румянцева» и пр. Приведенная запись синодика вводит нас в самую гущу грандиозного политического процесса, получившего наименование «новгородского изменного дела». Она позволяет установить, что главной фигурой этого процесса был Василий Дмитриевич Данилов, выдающийся земский боярин периода опричнины. В синодике его окружают главный 273 новгородский дьяк А. Безсонов, слуги второго новгородского дьяка К. Румянцева и, наконец, «люди» боярина Данилова - беглый литовский пленник Максим, в русской транскрипции «пушкарь Мишка». Его донос погубил земского боярина, но и сам он разделил участь своей жертвы. Внимательное сличение источников обнаруживает многие неизвестные ранее факты, Мифический бродяга Петр Волынсц принужден уступить место знаменитому боярину Данилову. По существу, «новгородское дело», как можно теперь установить, повторило в более широких масштабах дело о заговоре Челяднина. В одном случае удар обрушился на головы митрополита и конюшего, в другом - на архиепископа новгородского и боярина В.Д. Данилова. Как и в деле Челяднина, правительство искало заговорщиков преимущественно в среде нетитулованной старомосковской знати. В Новгороде погибли А.В. Бутурлин, Г. Волынский, несколько Плещеевых. Вопреки целям и стремлениям инициаторов опричнины, опричная политика окончательно утратила первоначальную антикняжескую направленность. Новгородское дело завершило второй цикл замены боярского руководства земщины. Участников «заговора» боярина Данилова обвинили в двух преступлениях. Они будто бы хотели «Новгород и Псков отдати литовскому королю, а царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси хотели злым умышлень-ем извести, а на государство посадити князя Володимера Ондреевича». Нетрудно заметить, что официальная версия объединяла два взаимоисключающих обвинения. Если новгородцы надеялись посадить на трон угодное им лицо - двоюродного брата царя Владимира Андреевича, то спрашивается, зачем надо было им «подаваться» в Литву под власть чужеземного государя? Подобный простой вопрос, видимо, не особенно затруднял тех, кто руководил розыском, - Малюту Скуратова и его друзей. Современники утверждали, будто в новгородском погроме погибло то ли 20 000, то ли 60 000 человек. Лет сто назад историки попытались уточнить масштабы трагедии. Поскольку, рассуждали они, опричники избивали в день в среднем тысячу новгородцев (эту цифру сообщает летописец), а экзекуция длилась пять недель, значит, погибло около 40 000 человек. Приведенная цифра лишена какой бы то ни было достоверности. В основе расчета лежат ошибочные исходные данные. Сведения летописи о гибели тысячи человек в день, очевидно, являются плодом фантазии летописца. Неверным является и представление о том, что разгром посада длился пять недель. Помимо всего прочего, опричники не могли истребить в Новгороде 40 000 человек, так как даже в пору расцвета его население не превышало 25-30 000. Ко времени погрома из-за страшного голода множество горожан покинуло посад либо умерло голодной смертью. Самые точные данные о новгородском разгроме сообщает синодик опальных царя Ивана Грозного. Составители синодика включили в его текст подлинный отчет, или «сказку», Малготы Скуратова, главного руководителя всей карательной экспедиции. Запись сохранила даже грубый жаргон опричника: «По Малютине скаске в ноугороцкой посылке Малюта отделал 1490 человек (ручным усечением), ис пищали отделано 15 человек». В большинстве своем «отделанные» Малютой «православные христиане» принадлежали к посадским низам. Их имена опричников не интересовали. К дворянам отношение было более внимательным. В синодике значатся имена и прозвания нескольких сот убитых дворян и их домочадцев. Суммируя все эти данные, можно сделать вывод о том, что в Новгороде погибло примерно 2 000 или 3 000 человек. Опричный разгром не затронул толщи сельского населения Новгорода. Разорение новгородской деревни началось задолго до нашествия опричников. Погром усугубил бедствие, но сам по себе он не мог быть причиной упадка Новгородской земли. Санкции против церкви и богатой торгово-промышленной верхушки Новгорода продиктованы были скорее всего корыстными интересами опричной казны. Непрекращавшаяся война и дорогостоящие опричные затеи требовали от правительства огромных средств. Государственная казна была между тем пуста. Испытывая финансовую 274 нужду, власти все чаще обращали взоры в сторону обладателя самых крупных богатств церкви. Но духовенство не желало поступаться своим имуществом. Суд над митрополитом Филиппом нанес сильнейший удар престижу церкви. Опричное правительство использовало это обстоятельство, чтобы наложить руку на богатства новгородской церкви. «Изменное дело» послужило удобным предлогом для ограбления новгородско-псковского архиепископства. Но опричнина вовсе не ставила целью подорвать влияние церкви. Она не осмелилась наложить руку на главное богатство церкви - ее земли. Государев разгром нанес большой ущерб посадскому населению Новгорода, Пскова, Твери, Ладоги. Торговля Новгорода с западноевропейскими странами была подорвана на многие годы. Но санкции опричнины против посада носили скоротечный характер. Их целью было скорее устрашение, чем поголовное истребление населения. В исследованиях последних десятилетий разгром Новгорода получил двойственную оценку. Отметив варварский, разбойный характер опричных санкций, А.А. Зимин в то же время усматривал в сокрушении Новгорода определенную историческую закономерность, поскольку «ликвидация обособленности и экономического могущества Новгорода явилась необходимым условием завершения борьбы с политической раздробленностью страны». Согласиться с подобной оценкой никак нельзя. Путь к преодолению экономической обособленности лежал не через резню и погромы, а через экономический подъем, развитие торговых связей между Новгородом и прочими русскими землями. Можно ли считать Новгород второй половины XVI века важным форпостом удельной децентрализации? Факты ставят под сомнение этот вывод. Уже в период ликвидации Новгородской республики в конце XV века московские власти экспроприировали земли всех местных феодалов (бояр, купцов и «житьих людей» мелких землевладельцев). На этих землях водворились московские служилые люди помещики. Ни в одной другой земле мероприятия, призванные гарантировать объединение, не проводились с такой последовательностью, как в Новгороде. Ко времени опричнины в Новгородской земле прочно утвердились московские порядки. Москва постоянно назначала и сменяла всю приказную и церковную администрацию Новгорода, распоряжалась всем фондом новгородских поместных земель. Влияние новгородской церкви и приказных людей на местное управление заметно усилилось после упразднения новгородского наместничества в начале 60-х годов. Местный приказный аппарат, целиком зависевший от центральной власти, служил верной опорой монархии. То же самое можно сказать и относительно новгородской церкви. В годы опричнины новгородский архиепископ Пимен оказал много важных услуг царю и его приспешникам. Однако, несмотря на безусловную лояльность новгородской администрации по отношению к опричнине, царь Иван и его сподвижники не очень доверяли новгородцам и недолюбливали Новгород, что объяснялось различными причинами. По мере того как углублялся раскол между опричниной и земщиной, опричная дума с растущим беспокойством следила за настроениями новгородской «кованой рати», по численности вдвое превосходившей всю опричную армию. Политическое влияние новгородского дворянства было столь значительным, что при любом кризисе боровшиеся за власть группировки старались добиться его поддержки. В годы боярского правления новгородцы в массе не поддержали Старицкого, и его мятеж был подавлен. Несколько лет спустя новгородцы «всем городом» выступили на стороне бояр Шуйских, которые смогли осуществить переворот и захватить в свои руки бразды правления. Опричнина умножила опасные симптомы недовольства в среде земских дворян Новгорода. Царь закрыл новгородцам доступ на опричную службу, и они испытали на себе произвол опричнины. Неудивительно, что уже в первых опричных процессах замелькали имена новгородцев. Одной из причин антиновгородских мероприятий опричнины было давнее торговое и культурное соперничество между 275 Москвой и Новгородом. Но несравненно более важное значение имело обострение социальных противоречий в Новгородской земле, связанное с экономическим упадком конца 60-х годов. В жизни некогда независимых феодальных республик Новгорода и Пскова социальные контрасты проявлялись в особенно резкой форме. Массовые выселения конца XV века вовсе не затронули основной толщи местного посадского населения, «меньших людей», оставшихся живыми носителями демократических традиций новгородской старины. В этой среде сохранился изрядный запас антимосковских настроений, питаемых и поддерживаемых злоупотреблениями власть имущих. С давних пор авторитет московской администрации в Новгороде стоял на весьма низком уровне, подтверждением чему может служить «Сказание о градех» - известный памятник новгородского происхождения. В Новгороде, читаем там, царят всевозможные непорядки, самый большой из них - непослушание и буйство «меньших» людей: бояре в Новгороде «меньшими людьми наряжати не могут, а мешиие их не слушают, а люди сквернословы, плохы, а пьют много и лихо, только их бог блюдет за их глупость». Приведенные строки из старинного «Сказания» не утратили актуальности ко времени опричнины. Пресловутый новгородский сепаратизм был лишь побочным продуктом глубоких социальных противоречий. Голод, охвативший Новгородчину накануне опричного нашествия, усилил повсюду элементы недовольства. Опричные власти сознавали опасность положения и пытались бороться с ней, учиняя дикие погромы и усиливая террор против низов. М.Ю. ЛЕРМОНТОВ Поэма Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова историческая поэма в народном стиле, написанная в 1837 году и впервые опубликованная в 1838 году в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“». Сюжетная линия «Песни...» могла быть навеяна Лермонтову Н.М. Карамзиным. В IX томе его «Истории Государства Российского» имеется упоминание о чиновнике Мясоеде Вислом, который «имел прелестную жену: ее взяли, обесчестили... а ему отрубили голову». В какой-то степени нашли свое отражение в поэме и другие фольклорные сюжеты, в частности из сборника Кирши Данилова («Мастрюк Темрюкович», «Иван Годинович» и другие), изданного в 1804 и 1818 годах, которые были несомненно известны поэту. Толчком к созданию поэмы могла послужить и история трагической дуэли А.С. Пушкина. Также как и герой Лермонтова, Калашников, Пушкин защищал честь своей жены, честь семьи. Публикация поэмы встретила серьезные затруднения. Цензура не сразу разрешила печатать произведение поэта, незадолго до того попавшего в опалу за стихи на смерть Пушкина и только что сосланного на Кавказ. Благодаря хлопотам В.А. Жуковского поэма все же была опубликована. Однако цензоры не позволили поставить имя автора, и «Песня…» вышла с подписью «…въ». Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! Про тебя нашу песню сложили мы, Про твово любимого опричника Да про смелого купца, про Калашникова; Мы сложили ее на старинный лад, 276 Мы певали ее под гуслярский звон И причитывали да присказывали. Православный народ ею тешился, А боярин Матвей Ромодановский Нам чарку поднес меду пенного, А боярыня его белолицая Поднесла нам на блюде серебряном Полотенце новое, шелком шитое. Угощали нас три дни. три ночи И все слушали не наслушались. I Не сияет на небе солнце красное, Не любуются им тучки синие: То за трапезой сидит во златом венце, Сидит грозный царь Иван Васильевич. Позади его стоят стольники, Супротив его все бояре да князья, И пирует царь во славу божию, В удовольствие свое и веселие. Улыбаясь, царь повелел тогда Вина сладкого заморского Нацедить в свой золоченый ковш И поднесть его опричникам. - И все пили, царя славили. Лишь один из них, из опричников, Удалой боец, буйный молодец, в золотом ковше не мочил усов; Опустил он в землю очи темные, Опустил головушку на широку грудь А в груди его была дума крепкая. Вот нахмурил царь брови черные И навел на него очи зоркие, Словно ястреб взглянул с высоты небес На младого голубя сизокрылого, Да не поднял глаз молодой боец. Вот об землю царь стукнул палкою, и дубовый пол на полчетверти Он железным пробил оконечником Да не вздрогнул и тут молодой боец. Вот промолвил царь слово грозное И очнулся тогда добрый молодец. "Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич, Аль ты думу затаил нечестивую? Али славе нашей завидуешь? Али служба тебе честная прискучила? Когда входит месяц - звезды радуются, Что светлей им гулять по поднебесью; 277 А которая в тучу прячется, Та стремглав на на землю падает... Неприлично же тебе, Кирибеевич, Царской радостью гнушатися; А из роду ты ведь Скуратовых, И семьею ты вскормлен Малютиной!.." Отвечает так Кирибеевич, Царю грозному в пояс кланяясь: "Государь ты наш, Иван Васильевич! Не кори ты раба недостойного: Сердца жаркого не залить вином, Думу черную - не запотчевать! А прогневал тебя - воля царская; Прикажи казнить, рубить голову, Тяготит она плечи богатырские, И сама к сырой земле она клонится". И сказал ему Царь Иван Васильевич: "Да об чем тебе, молодцу, кручиниться? Не истерся ли твой парчевый кафтан? Не измялась ли шапка соболиная? Не казна ли у тебя поистратилась? Иль зазубрилась сабля закаленная? Или конь захромал, худо кованный? Или с ног тебя сбил на кулачном бою, На Москве-реке, сын купеческий?" Отвечает так Кирибеевич, Покачав головою кудрявою: "Не родилась та рука заколдованная Ни в боярском роду, ни в купеческом; Аргамак мой степной ходит весело; Как стекло горит сабля вострая; А на праздничный день твоею милостью Мы не хуже другого нарядимся. Как я сяду поеду на лихом коне За Моску-реку покатитися, Кушачком подтянуся шелковым, Заломлю на бочок шапку бархатную, Черным соболем отороченную, У ворот стоят у тесовыих Красны девушки да молодушки И любуются, глядя, перешептываясь; Лишь одна не глядит, не любуется, Полосатой фатой закрывается... На святой Руси, нашей матушке, Не найти, не сыскать такой красавицы: 278 Ходит плавно - будто лебедушка; Смотрит сладко - как голубушка; Молвит слово - соловей поет; Горят щеки ее румяные, Как заря на небе божием; Косы русые, золотистые, В ленты яркие заплетенные, По плечам бегут, извиваются. во семье родилась она купеческой, Прозывается Аленой Дмитревной. Как увижу ее, я сам не свой, Опускаются руки сильные, Помрачаются очи буйные; Скучно, грустно мне, православный царь, Одному по свету маяться Опостыли мне кони легкие, Опостыли наряды парчовые, И не надо мне золотой казны: С кем казною своей поделюсь теперь? Перед кем покажу удальство свое? Перед кем я нарядом похвастаюсь? Отпусти меня в степи приволжские, На житье на вольное, на казацкое, Уж сложу я там буйную головушку И сложу на копье бусурманское; И разделят по себе злы татаровья Коня доброго саблю острую И седельце бранное черкасское. Мои очи слезные коршун выклюет, Мои кости сирые дождик вымоет, И без похорон горемычный прах На четыре стороны развеется!.." И сказал, смеясь, Иван Васильевич: "Ну, мой верный слуга! я твоей беде, Твоему горю пособить постараюся. Вот возьми перстенек ты мой яхонтовый Да возьми ожерелье жемчужное. Прежде свахе смышленой покланяйся И пошли дары драгоценные Ты своей Алене Дмитревне: Как полюбишься - празднуй свадебку, Не полюбишься - не прогневайся". Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! Обманул тебя твой лукавый раб, Не сказал тебе правды истинной, Не поведал тебе, что красавица В церкви божией перевенчана, Перевенчана с молодым купцом По закону нашему христианскому. 279 *** Ай, ребята, пойте - только гусли стройте! Ай, ребята, пейте - дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую! II За прилавкою сидит молодой купец, Статный молодец Степан Парамонович, По прозванию Калашников; Шелковые товары раскладывает, Речью ласковой гостей он заманивает, Злато, серебро пересчитывает, Да недобрый день задался ему: Ходят мимо баре богатые, В его лавочку не заглядывают. Отзвонили вечерню во святых церквах; За Кремлем горит заря туманная; Набегают тучки на небо, Гонит их метелица распеваючи; Опустел широкий гостиный двор, Запирает Степан Парамонович Свою лавочку дверью дубовою Да замком немецким со пружиною; Злого пса-ворчуна зубастого На железную цепь привязывает, И пошел он домой, призадумавшись, К молодой хозяйке за Москва-реку. И приходит он в свой высокий дом, И дивится Степан Парамонович: Не встречает его молода жена, Не накрыт дубовый стол белой скатертью, А свеча перед образом еле теплится. И кличет он старую работницу: "Ты скажи, скажи, Еремеевна, А куда девалась, затаилася В такой поздний час Алена Дмитревна? А что детки мои любезные Чай забегались, заигралися, Спозаранку спать уложилися?" "Господин ты мой, Степан Парамонович, Я скажу тебе диво дивное: Что к вечерне пошла Алена Дмитревна; Вот уж поп прошел с молодой попадьей, Засветили свечу, сели ужинать, А по сю пору твоя хозяюшка Из приходской церкви не вернулася. А что детки твои малые 280 Почивать не легли, не играть пошли Плачем плачут, все не унимаются". И смутился тогда думой крепкою Молодой купец Калашников; И он стал к окну, глядит на улицу А на улице ночь темнехонька; Валит белый снег, расстилается, Заметает след человеческий. Вот он слышит, в сенях дверью хлопнули, Потом слышит шаги торопливые; Обернулся, глядит - сила крестная! перед ним стоит молода жена, Сама бледная, простоволосая, Косы русые расплетенные Снегом-инеем пересыпаны; Смотрят очи мутные, как безумные; Уста шепчут речи непонятные. "Уж ты где, жена, жена шаталася? На каком подворье, на площади, Что растрепаны твои волосы, Что одежда твоя вся изорвана? Уж гуляла ты, пировала ты, Чай, с сынком все боярским!.. Не на то пред святыми иконами Мы с тобой, жена, обручалися, Золотыми кольцами менялися!.. Как запру я тебя за железный замок, За дубовою дверь окованную, Чтобы свету божьего ты не видела, Моя имя честное не порочила..." И услышав то Алена Дмитревна Задрожала вся, моя голубушка, Затряслась как листочек осиновый, Горько-горько она восплакалась, В ноги мужу повалилася. "Государь ты мой, красно солнышко, Иль убей меня или выслушай! Твои речи - будто острый нож; От них сердце разрывается. Не боюся смерти лютыя, Не боюся я людской молвы, А боюсь твоей немилости. От вечерни домой шла я нонече Вдоль по улице одинешенька. И послышалось мне, будто снег хрустит; Оглянулась - человек бежит. 281 Мои ноженьки подкосилися, Шелковой фатой я закрылася. И он сильно схватил меня за руки И сказал мне так тихим шепотом: "Что пужаешься, красная красавица? Я не вор какой, душегуб лесной, Я слуга царя, царя грозного, Прозываюся Кирибеевичем, А из славной семьи из Малютиной..." Испугалась я пуще прежнего; Закружилась моя бедная головушка. И он стал меня целовать-ласкать И, целуя, все приговаривал: "Отвечай мне, чего тебе надобно, Моя милая, драгоценная! Хочешь золота али жемчугу? Хочешь ярких камней аль цветной парчи? Как царицу я наряжу тебя, Станут все тебе завидовать, Лишь не дай мне умереть смертью грешною; Полюби меня, обними меня Хоть единый раз на прощание!" И ласкал он меня, целовал меня; На щеках моих и теперь горят, Живым пламенем разливаются Поцалуи его окаянные... А смотрели в калитку соседушки, И кому на глаза покажусь теперь? Ты не дай меня, свою верную жену, Злым охульникам в поругание! На кого, кроме тебя, мне надеяться? У кого просить стану помощи? На белом свете я сиротинушка: Родной батюшка уж в сырой земле, Рядом с ним лежит мою матушка, А мой старший брат, ты сам ведаешь, На чужой сторонушке пропал без вести, А меньшой мой брат - дитя малое, Дитя малое, неразумное..." Говорила так Алена Дмитревна, Горючими слезами заливалася. Посылает Степан Парамонович За двумя меньшими братьями; И пришли его два брата, поклонилися И такое слово ему молвили: "Ты поведай нам, старшОй наш брат, Что с тобой случилось, приключилося, Что послал ты за нами во темнУю ночь, Во темнУю ночь морозную?" 282 "Я скажу вам, братцы любезные, Что лиха беда со мною приключилася: Опозорил семью нашу честную Злой опричник царский Кирибеевич; А такой обиды не стерпеть душе Да не вынести сердцу молодецкому. Уж как завтра будет кулачный бой На Москва-реке при самом царе, И я выйду тогда на опричника, Буду насмерть биться, до последних сил; А побьет он меня — выходите вы За святую правду-матушку. Не сробейте, братцы любезные! Вы моложе меня, свежЕй силою, На вас меньше грехов накопилося, Так авось вас господь помилует!" И в ответ ему братья молвили: "Куда ветер дует в поднебесьи, Туда мчатся и тучки послушные, Когда сизый орел зовет голосом На кровавую долину побоища, Зовет пир пировать, мертвецов убирать, К нему малые орлята слетаются: Ты наш старший брат, нам второй отец; Делай сам, как знаешь, как ведаешь, А уж мы тебя, рОдного, не выдадим". *** Ай, ребята, пойте = только гусли стройте! Ай, ребята, пейте = дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую! III Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается. Уж зачем ты, алая заря, просыпалася? На какой ты радости разыгралася? Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, 283 Разгуляться для праздника, потешиться. И приехал царь со дружиною, Со боярами и опричниками, И велел растянуть цепь серебряную, Чистым золотом в кольцах спаянную. Оцепили место в двадцать пять сажень, Для охотницкого бою, одиночного. И велел тогда царь Иван Васильевич Клич кликать звонким голосом: "Ой, уж где вы, добрые молодцы? Вы потешьте царя нашего батюшку! Выходите-ка во широкий круг; Кто побьет кого, того царь наградит; А кто будет побит, тому бог простит!" И выходит удалой Кирибеевич, Царю в пояс молча кланяется, Скидает с могучих плеч шубу бархатную, Подпершися в бок рукою правою, Поправляет другой шапку алую, Ожидает он себе противника... Трижды громкий клич прокликали Ни один боец и не тронулся, Лишь стоят да друг друга поталкивают. На просторе опричник похаживает, Над плохими бойцами подсмеивает: "Присмирели, небось, призадумались! Так и быть, обещаюсь, для праздника, Отпущу живого с покаянием, Лишь потешу царя нашего батюшку". Вдруг толпа раздалась в обе стороны И выходит Степан Парамонович, Молодой купец, удалой боец, По прозванию Калашников. Поклонился прежде царю грозному, После белому Кремлю да святым церквам, А потом всему народу русскому, Горят очи его соколиные, На опричника смотрит пристально. Супротив него он становится, Боевые рукавицы натягивает, Могучие плечи распрямливает. И сказал ему Кирибеевич: "А поведай мне, добрый молодец, Ты какого-роду племени, Каким именем прозываешься? Чтоб знать, по ком панихиду служить, Чтобы было чем похвастаться". 284 Отвечает Степан Парамонович: "А зовут меня Степаном Калашниковым, А родился я от честного отца, И жил я по закону господнему: Не позорил я чужой жены, Не разбойничал ночью темною, Не таился от свету небесного... И промолвил ты правду истинную: По одном из нас будут панихиду петь, И не позже как завтра в час полуденный; И один из нас будет хвастаться, С удалыми друзьями пируючи... Не шутку шутить, не людей смешить К тебе вышел я, басурманский сын, Вышел я на страшный бой, на последний бой!" И услышав то, Кирибеевич Побледнел в лице, как осенний снег; Бойки очи его затуманились, Между сильных плеч пробежал мороз, На раскрытых устах слово замерло... Вот молча оба расходятся,Богатырский бой начинается. Размахнулся тогда Кирибеевич И ударил в первОй купца Калашникова, И ударил его посередь груди Затрещала грудь молодецкая, Пошатнулся Степан Парамонович; На груди его широкой висел медный крест Со святыми мощами из Киева, И погнулся крест и вдавился в грудь; Как роса из-под него кровь закапала; И подумал Степан Парамонович: "Чему быть суждено, то и сбудется; Постою за правду до последнева!" Изловчился он, изготовился, Собрался со всею силою И ударил своего ненавистника Прямо в левый висок со всего плеча. И опричник молодой застонал слегка, Закачался, упал замертво; Повалился он на холодный снег, На холодный снег, будто сосенка, Будто сосенка во сыром бору Под смолистый под корень подрубленная, И, увидев то, царь Иван Васильевич Прогневался гневом, топнул о землю И нахмурил брови черные; Повелел он схватит удалова купца И привесть его пред лицо свое. 285 Как возговорил православный царь: "Отвечай мне по правде, по совести, Волной волей или нехотя Ты убил мово верного слугу, Мово лучшего бойца Кирибеевича?" "Я скажу тебе, православный царь: Я убил его вольною волей, А за что, про что - не скажу тебе, Скажу только богу единому. Прикажи меня казнить - и на плаху несть Мне головушку повинную; Не оставь лишь малых детушек, Не оставь молодую вдову Да двух братьев моих своей милостью..." "Хорошо тебе, детинушка, Удалой боец, сын купеческий, Что ответ держал ты по совести. Молодую жену и сирот твоих из казны моей я пожалую, Твоим братьям велю от сего же дня по всему царству русскому широкому Торговать безданно, безпошлинно. А ты сам ступай, детинушка, На высокое место лобное, Сложи свою буйную головушку. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю одеть-нарядить, В большой колокол прикажу звонить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моей милостью..." Как на площади народ собирается, Заунывный гудит-воет колокол, Разглашает всюду весть недобрую. По высокому месту лобному Во рубахе краснОй с яркой запонкой, С большим топором навостренным, Руки голые потираючи, Палач весело похаживает, Удалова бойца дожидается, А лихой боец, молодой купец, Со родными братьями прощается: "Уж вы, братцы мои, други кровные, Поцалуемтесь да обнимемтесь На последнее расставание. Поклонитесь от меня Алене Дмитревне, Закажите ей меньше печалиться, 286 Про меня моим детушкам не сказывать; Поклонитесь дому родительскому, Поклонитесь всем нашим товарищам, Помолитесь сами в церкви божией Вы за душу мою, душу грешную!" И казнили Степана Калашникова Смертью лютою, позорною; И головушка бесталанная Во крови на плаху покатилася. Схоронили его за Москва-рекой На чистом поле Промеж трех дорог: Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской, И бугор земли сырой тут насыпали, И кленовый крест тут поставили, И гуляют-шумят ветры буйные Над его безымянной могилкою, И проходят мимо люди добрые: Пройдет стар человек - перекрестится, Пройдет молодец - приосанится; Пройдет девица - пригорюнится, А пройдут гусляры - споют песенку. *** Гей вы, ребята удалые, Гусляры молодые, Голоса заливные! Красно начинали - красно и кончайте, Каждому правдою и честью воздайте. Тороватому боярину слава! И красавице боярыне слава! И всему народу христианскому слава! 1837 г. И.И. ДМИТРИЕВ ЕРМАК И.И. Дмитриев (1760-1837) - талантливый поэт конца XVIII - начала XIX века, друг Карамзина, один из крупнейших представителей русского сентиментализма. Опыт Дмитриева-поэта учитывался Жуковским, Батюшковым, юным Пушкиным. Какое зрелище пред очи Представила ты, древность, мне? Под ризою угрюмой ночи, При бледной в облаках луне, Я зрю Иртыш: крутит, сверкает, Шумит и пеной подмывает Высокий берег и крутой; На нем два мужа изнуренны, Как тени, в аде заключенны, Сидят, склонясь на длань главой; 287 Единый млад, другой с брадой Седою и до чресл висящей; На каждом вижу я наряд, Во ужас сердце приводящий! С булатных шлемов их висят Со всех сторон хвосты змеины И веют крылия совины; Одежда из; звериных кож; Вся грудь обвешана ремнями, Железом ржавым и кремнями; На поясе широкий нож; А при стопах их два тимпана И два поверженны копья; То два сибирские шамана, И их словам внимаю я. Старец Шуми, Иртыш, реви ты с нами И вторь плачевным голосам! Навек отвержены богами! О, горе нам! Младый О, горе нам! О, страшная для нас невзгода! Старец О ты, которыя венец Поддерживали три народа,1 Гремевши мира по конец, О сильна, древняя держава! О матерь нескольких племен! Прошла твоя, исчезла слава! Сибирь! и ты познала плен! Младый Твои народы расточенны, Как вихрем возмятенный прах, И сам Кучум, 2 гроза вселенны, Твой царь, погиб в чужих песках! Старец Священные твои шаманы Скитаются в глуши лесов. На то ль судили вы, шайтаны, 3 Достигнуть белых мне власов, Чтоб я, столетний ваш служитель, Стенал и в прахе, бывши зритель Паденья тысяч ваших чад? Младый И от кого ж, о боги! пали? 288 Старец От горсти русских!.. Мор и глад! ----------------------------------1 Татары, остяки и вогуличи. 2 Кучум из царства своего ушел к калмыкам, и убит ими. 3 Сибирские кумиры. Почто Сибирь вы не пожрали? Ах, лучше б трус, потоп иль гром Всемощны на нее послали, Чем быть попранной Ермаком! Младый Бичом и ужасом природы! Кляните вы его всяк час, Сибирски горы, холмы, воды: Он вечный мрак простер на вас! Старец Он шел как столп, огнем палящий, Как лютый мраз, всё вкруг мертвящий! Куда стрелу ни посылал Повсюду жизнь пред ней бледнела И страшна смерть вослед летела. Младый И царский брат пред ним упал. Старец Я зрел с ним бой Мегмета-Кула,1 Сибирских стран богатыря: Рассыпав стрелы все из туда И вящим жаром возгоря, Извлек он саблю смертоносну. «Дай лучше смерть, чем жизнь поносну Влачить мне в плене!» - он сказал И вмиг на Ермака напал. Ужасный вид! они сразились! Их сабли молнией блестят, Удары тяжкие творят, И обе разом сокрушились. Они в ручной вступили бой: Грудь с грудью и рука с рукой; От вопля их дубравы воют; Они стопами землю роют; Уже с ник сыплет пот, как град; Уже в них сердце страшно бьется, И ребра обоих трещат; То сей, то оный на бок гнется; Крутятся, и - Ермак сломил! «Ты мой теперь! - он возопил, И всё отныне мне подвластно!» 289 Младый Сбылось пророчество ужасно! Пленил, попрал Сибирь Ермак!.. Но что? ужели стон сердечный -----------------------------------------1 Царский брат, которого Ермак пленил и отослал к царю Иоанну Васильевичу; от него произошли князья Сибирские. Гонимых будет... Старец Вечный! вечный! Внемли, мой сын: вчера во мрак Глухих лесов я углубился И тамо с пламенной душой Над жертвою богам молился. Вдруг ветр восстал и поднял вой; С деревьев листья полетели; Столетни кедры заскрыпели, И вихрь закланных серн унес! Я пал и слышу глас с небес: «Неукротим, ужасен Рача,1 Когда казнит вселенну он. Сибирь, отвергала мой закон! Пребудь вовек, стоная, плача, Рабыней белого царя! Да светлая тебя заря И черна ночь в цепях застанет; А слава грозна Ермака И чад его вовек не вянет И будет под луной громка!» Умолкнул глас, и гром трикратно Протек по бурным небесам... Увы! погибли невозвратно! О, горе нам! Младый О, горе нам! Потом, с глубоким сердца вздохом Восстав с камней, обросших мохом, И сняв орудия с земли, Они вдоль брега потекли И вскоре скрылися в тумане. Мир праху твоему, Ермак! Да увенчают россияне Из злата вылитый твой зрак, Из ребр Сибири источенна Твоим булатным копием! Но что я рек, о тень забвенна! Что рек в усердии моем? Где обелиск твой? - Мы не знаем, 290 Где даже прах твой был зарыт. Увы! он вепрем попираем Или остяк по нем бежит За ланью быстрой и рогатой, Прицелясь к ней стрелой пернатой, -------------------------------------------1 Главный остяцкий идол Кучум, родившийся в магометанской вере, частию уговорил, частию принудил большую половину Сибири верить Алкорану. Но будь утешен ты, герой! Парящий стихотворства гений Всяк день с Авророю златой, В часы божественных явлений, Над прахом плавает твоим И сладку песнь гласит над ним: «Великий! Где б ты ни родился, Хотя бы в варварских веках Твой подвиг жизни совершился; Хотя б исчез твой самый прах; Хотя б сыны твои, потомки, Забыв деянья предка громки. Скитались в дебрях и лесах И жили с алчными вояками, Но ты, великий человек, Пойдешь в ряду с полубогами Из рода в род, из века в век; И славы луч твоей затмится, Когда померкнет солнца свет, Со треском небо развалится И время на косу падет!» 1794 Смерть Ермака Кондратий Федорович Рылеев, 1822. П.А. Муханову Ревела буря, дождь шумел; Во мраке молнии летали, Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали... Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой. Товарищи его трудов, Побед и громозвучной славы, Среди раскинутых шатров Беспечно спали близ дубравы. «О, спите, спите, - мнил герой, Друзья, под бурею ревущей; С рассветом глас раздастся мой, На славу иль на смерть зовущий! 291 Вам нужен отдых; сладкий сон И в бурю храбрых успокоит; В мечтах напомнит славу он И силы ратников удвоит. Кто жизни не щадил своей В разбоях, злато добывая, Тот думать будет ли о ней, За Русь святую погибая? Своей и вражьей кровью смыв Все преступленья буйной жизни И за победы заслужив Благословения отчизны, Нам смерть не может быть страшна; Свое мы дело совершили: Сибирь царю покорена, И мы - не праздно в мире жили!» Но роковой его удел Уже сидел с героем рядом И с сожалением глядел На жертву любопытным взглядом. Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали; Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали. Иртыш кипел в крутых брегах, Вздымалися седые волны, И рассыпались с ревом в прах, Бия о брег козачьи челны. С вождем покой в объятьях сна Дружина храбрая вкушала; С Кучумом буря лишь одна На их погибель не дремала! Страшась вступить с героем в бой, Кучум к шатрам, как тать презренный, Прокрался тайною тропой, Татар толпами окруженный. Мечи сверкнули в их руках И окровавилась долина, И пала грозная в боях, Не обнажив мечей, дружина... Ермак воспрянул ото сна И, гибель зря, стремится в волны, Душа отвагою полна, Но далеко от брега челны! Иртыш волнуется сильней Ермак все силы напрягает 292 И мощною рукой своей Валы седые рассекает... Плывет... уж близко челнока Но сила року уступила, И, закипев страшней, река Героя с шумом поглотила. Лишивши сил богатыря Бороться с ярою волною, Тяжелый панцирь - дар царя Стал гибели его виною. Ревела буря... вдруг луной Иртыш кипящий серебрился, И труп, извергнутый волной, В броне медяной озарился. Носились тучи, дождь шумел, И молнии еще сверкали, И гром вдали еще гремел, И ветры в дебрях бушевали. <1822> III. Освоение Сибири После смерти Ивана IV Грозного в 1584 году трон перешел к его слабоумному сыну Федору (1584-1598). Новый царь не был способен к управлению государством. Он препоручил тяготы правления Россией своему опекуну Борису Годунову (1552-1605). У Федора не было детей, и когда в 1591 году при неясных обстоятельствах погиб последний сын Ивана IV Дмитрий, династия Рюриковичей пресеклась. Годунов считался опекуном Федора до его смерти, а в 1598 году Земский собор избрал его на царство. В годы правления Бориса Годунова освоение Сибири осуществлялось с большим интересом, чем во времена Ивана IV Грозного. В конце XVI века в Сибири появились первые русские крепости. Вслед за Тюменью и Тобольском в течение нескольких лет были построены Пелым, Березов, Тара, Нарым, Обдорск (Салехард). Для закрепления в составе России земель Приобья выше устья Иртыша в феврале 1594 года из Москвы была направлена небольшая группа служилых людей с воеводами Ф. Барятинским и Вл. Аничковым. Прибыв санным путем в Лозьву, отряд весной двинулся водным путем до Обского городка. Из Березова на соединение с прибывшим отрядом были направлены березовские служилые люди и ханты с их князьком Игичеем Алачевым. Отряд двинулся вверх по Оби в пределы Бардакова «княжества». Хантыйский князек Бардак добровольно принял русское подданство, оказал помощь в строительстве русской крепости, возведенной в центре подвластной ему территории на правом берегу Оби при впадении в нее речки Сургутки. Новый город стал называться Сургутом. Все селения хантов, подвластные Бардаку, вошли в состав Сургутского уезда. Сургут стал опорным пунктом царской власти в этом районе Среднего Приобья, плацдармом для наступления на селькупский союз племен, известный под названием Пегой орды. Для усиления сургутского гарнизона в его состав были включены служилые люди Обского городка, который как укрепленное селение перестал существовать. Предпринятые переговоры с Воней не привели к положительным для царских воевод результатам. Чтобы предотвратить военное выступление Вони на стороне Кучума, 293 сургутские служилые люди в 1597 году по указанию воевод построили в центре Пегой орды русское укрепление - Нарымский острог, с основанием которого была покорена Пегая Орда на востоке от Сибирского ханства. Растущие контакты присоединенной части Приобья с центром и севером страны уже в конце XVI века обострили проблему улучшения путей сообщения. Официальный путь в Сибирь из Прикамья через Лозьвинский городок был длинным и трудным. Во второй половине 90-х годов XVI века сольвычегодский посадский человек Артемий Софинов-Бабинов взял у правительства подряд на прокладку дороги от Соликамска до Тюмени. От Соликамска она шла через горные перевалы в верховья реки Туры. В 1598 году здесь был поставлен Верхотурский городок, в строительстве которого участвовали переведенные сюда из Лозьвы плотники, крестьяне, стрельцы. Верхотурье на Бабиновской дороге в течение всего XVII века играло роль «главных ворот в Сибирь», через которые осуществлялись все связи Москвы с Зауральем, взимались таможенные сборы с провозимых товаров. От Верхотурья дорога шла вдоль реки Туры до города Тюмени. В 1600 году на половине пути между Верхотурьем и Тюменью возник Туринский острог, где были поселены переведенные из европейской части государства ямщики и крестьяне, обслуживавшие нужды Бабиновской дороги. Жители лесостепной полосы Западной Сибири видели в Русском государстве силу, способную защитить их от разорительных вторжений кочевников Южной Сибири, от набегов калмыцких, узбекских, ногайских, казахских военачальников. Чатские татары спешили заявить о своем желании принять русское подданство и объясняли, что раньше не могли этого сделать, потому что боялись Кучума. Приняли русское подданство барабинские и теренинские татары, ранее платившие дань Кучуму. В составе Татарского уезда были закреплены татарские улусы Барабы и бассейна реки Оби. Далее началось продвижение на восток по правому притоку Оби реке Кети, где сургутские служилые люди в 1602 году поставили Кетский острог. В 1618 году на волоке из Кети в бассейн Енисея был сооружен небольшой Маковский острог. В начале XVII века князец томских татар Тоян приехал в Москву с просьбой к правительству Бориса Годунова взять под защиту Русского государства селения томских татар и «поставить» на их земле русский город, обязавшись помогать царской администрации нового города в обложении ясаком соседних с томскими татарами тюркоязычных групп. В январе 1604 года в Москве было принято решение о строительстве укрепления на земле томских татар. Кроме сургутских служилых людей и плотников в состав отряда строителей под начальством помощника сургутского воеводы Г.И. Писемского и тобольского сына боярского В.Ф. Тыркова вошли прибывшие из Тюмени и Тобольска служилые люди, пелымские стрельцы, тобольские и тюменские татары и кодские ханты. Весной 1604 года после ледохода отряд отправился из Сургута на лодках и дощаниках вверх по Оби до устья Томи и далее вверх по Томи до земель томских татар. В течение лета 1604 года русский город на правом берегу Томи был построен. В начале XVII века Томский город являлся самым восточным городом России. Прилегающий к нему район нижнего течения Томи, Средней Оби и Причулымья вошел в состав Томского уезда. Собирая ясак с тюркоязычного населения Притомья, томские служилые люди в 1618 году заложили в верхнем течении Томи новое русское поселение - Кузнецкий острог, ставший в 20-е годы XVII века административным центром Кузнецкого уезда. В бассейне правого притока Оби - Чулыма в это же время были поставлены небольшие острожки Мелесский и Ачинский. В них погодно находились казаки и стрельцы из Томска, выполнявшие военно-караульную службу и оберегавшие юрты местных жителей от вторжений отрядов киргизских князьков и монгольских Алтын-ханов. К началу XVII века почти вся территория Западной Сибири от Обской губы на севере до Тары и Томска - на юге стала составной частью России. 294 В начале XVII века на Россию обрушились стихийные бедствия. В 1601-1603 годах голод охватил всю страну. Этой ситуацией поспешило воспользоваться польско-литовское государство Речь Посполитая. Оно поддержало объявившегося в русских землях самозванца, именовавшего себя чудесно спасшимся царевичем Дмитрием и получившим имя Лжедмитрия I. В 1604 году Лжедмитрий вторгся в пределы России. 13 апреля 1605 года Борис Годунов внезапно скончался, его войска, убив жену и сына царя, перешли на сторону самозванца и возвели на престол Лжедмитрия. В стране началась Смута - период соперничества боярских семейств в борьбе за престол (1605–1613 гг.). 17 мая 1606 заговорщики убили Лжедмитрия, и на троне оказался боярин Василий Шуйский (1606–1610). Он сумел расправиться с новым самозванцем, Лжедмитрием II, но допустил установление польской, а следом и шведской оккупации над значительной частью северо-западных земель. В итоге свергнутый царь был пострижен в монахи. Власть перешла в руки комиссии из семи бояр («семибоярщина»). Боярское правительство хозяйничало в стране около 3 лет (1610–1613), пока мощное национальное ополчение, собранные земским старостой Кузьмой Мининым и князем Дмитрием Пожарским, не освободило русские земли от оккупантов. Одержав победу в гражданской войне, земское ополчение получило возможность распорядиться троном. В 1613 году в Москве состоялся Земский собор, который избрал русским царем Михаила Романова - 16-летнего внучатого племянника первой жены Ивана Грозного Анастасии Романовой. Власть в России восстановилась в форме самодержавной монархии. Смута на некоторое время прервала освоение Сибири, но вскоре оно возобновилось с новой силой. В период царствования Михаила Федоровича, первого царя из династии Романовых, казаки и поселенцы осваивали Восточную Сибирь. В Сибири, до ее освоения русскими, жило не более 200 тысяч человек. Русские осваивали Сибирь двумя путями - вдоль северного побережья, которое в основном обследовали на свой страх и риск промышленники-поморы, и вдоль южных границ Сибири, где первопроходцами чаще были казаки и стрельцы. Эти военные отряды практически не встречали никакого противодействия своему продвижению на всей территории. Вслед за казаками шли крестьяне. Свободных земель тогда было много и на юге страны, но в Сибирь стремились, чтобы быть подальше от властей и от крепостной зависимости. Так же, как и в России, крестьяне осваивали в первую очередь речные долины. Правительство предоставляло переселенцам льготы - освобождение от налогов, субсидии. Манила людей и возможность пушного промысла. Население быстро росло, и в 1621 году в Сибири уже было около 70 тысяч человек. Русские промысловики еще в XVI веке охотились на пушного зверя в правобережье нижнего течения Оби, в бассейнах рек Таз и Турухана, постепенно продвигались на восток к Енисею. Они основывали зимовья, вступали с местными жителями в обменные, производственные, бытовые и даже родственные отношения. Включение этого тундрового района в состав России началось позднее расселения здесь русских промысловиков - на рубеже XVI-XVII веков с построением в 1601 году на берегу реки Таз Мангазейского городка, ставшего административным центром Мангазейского уезда и важнейшим торгово-перевалочным пунктом на севере Азии, местом, куда стекались промысловики, готовясь к очередному охотничьему сезону. Тем самым открылся морской путь в Западную Сибирь (Мангазейский Морской Ход). До 1625 года в Мангазее не было постоянного отряда служилых людей. Военно-караульную службу выполняла небольшая группа «годовальщиков» (30 человек), присылаемых из Тобольска и Березова. После создания постоянного гарнизона (100 человек) мангазейские воеводы создали несколько ясачных зимовий, стали отправлять сборщиков пушнины в казну на берега нижнего Енисея, на правобережные притоки его - Подкаменную Тунгуску и Нижнюю Тунгуску и далее в бассейны Пясины и Хатанги. 295 Как уже отмечалось, проникновение русских на средний Енисей шло по правому притоку Оби - Кети, которая в XVII веке стала главной дорогой из Обского бассейна на восток. В 1619 году на берегу Енисея был построен первый русский административный центр - Енисейский острог, который быстро вырос в значительный перевалочный пункт для промысловиков и торговых людей. В прилегающем к Енисейску районе появились первые русские земледельцы, выявляя районы, в которых возможно хлебопашество. В 40е годы XVII века в устьях рек Олекмы и Витима и на среднем течении реки Амги появились первые пашни. Вторым укрепленным городком на Енисее стал заложенный в 1628 году Красноярский острог, ставший основным оплотом обороны рубежей на юге Енисейского края. В течение всего XVII века южнее Красноярска шла ожесточенная борьба с кочевниками, вызванная агрессией киргизских князьков верхнего Енисея, которые опирались в первой половине века на сильное государство Алтын-ханов (сложившееся в Западной Монголии), а во второй половине - на джунгарских правителей, вассалами которых они стали. Киргизские князьки считали своими киштымами (зависимыми людьми, данниками) местные тюркоязычные группы верхнего Енисея: тубинцев, яринцев, моторцев, камасинцев и др. Почти ежегодно правители киргизских улусов осаждали Красноярскую крепость, истребляли и угоняли в плен коренное и русское население, захватывали скот и лошадей, уничтожали посевы. Документы рассказывают о многократных военных походах против степных кочевников отрядов красноярских, енисейских, томских и кузнецких служилых людей. Положение изменилось только в начале XVIII века, когда по распоряжению джунгарского контайши Цеван-Раптана началось насильственное переселение киргизских улусов и киштымов на основные кочевья джунгаров в Семиречье. Осуществить полностью перевод на новые места рядовых жителей киргизских улусов военачальникам не удалось. Местные жители укрывались в лесах, часть угоняемых бежала при переходе через Саяны. В массе своей зависимое от киргизских князьков население осталось на прежних местах обитания, а затем было включено в состав России. Закрепление территории верхнего Енисея завершилось постройкой Абаканского (1707 г.) и Саянского (1709 г.) острогов. От русских промысловиков мангазейские и енисейские воеводы узнали о богатой пушниной «Ленской землице». Они стали направлять на среднюю Лену, где обитали якуты, служилых людей за ясаком. Уже в 1632 году на берегу Лены небольшая группа енисейских казаков во главе с П. Бекетовым поставила Якутский острог - первое русское селение, ставшее затем центром Якутского (Ленского) воеводства. Некоторые якутские тойоны и князьки отдельных объединений пытались бороться со сборщиками ясака, отстаивая свое право на эксплуатацию сородичей, но далеко не все группы якутов принимали участие в этой борьбе. Межплеменная рознь, а также стремление некоторых представителей якутской знати использовать в своих интересах помощь служилых людей, находившихся на Лене, ослабляли сопротивление якутских групп политическому подчинению царскому правительству. Кроме того, большая часть якутского населения убеждалась в невыгодности нарушения мирных связей с русскими промысловиками и торговыми людьми. При всех «неправдах», чинимых промысловиками местным жителям на промыслах, и грабительском характере обмена, деятельность промысловой колонизации была главным стимулом включения основной части Якутии в состав России. Русские промысловики первыми проникли на Лену, и в дальнейшем они в пределах Восточной Сибири, как правило, превосходили в количественном отношении отряды служилых людей. В 1623 году землепроходец Пянда проник на реку Лену, где в 30-е годы XVII века были основаны Якутск и другие поселения. К этому времени относятся некоторые географические открытия русских землепроходцев. Так, казаки во главе с И. 296 Ребровым и И. Перфильевым в 1633 году вышли по Лене к Северному Ледовитому океану. На построенных в Якутске морских кочах морем они достигли устья реки Яны, а затем устья Индигирки. Почти одновременно другая группа казаков под руководством С. Харитонова и П. Иванова, отправившись из Якутска, открыла сухопутную дорогу к верховьям Яны и Индигирки. Началось промысловое освоение этого района, появились русские зимовья (Верхоянское, Нижнеянское, Подшиверское, Олюбенское, Уяндинское). В 1637-1640 годах был открыт путь от Якутска к Охотскому морю вверх по Алдану, Мае и Юдоме. При движении по Енисею и Ледовитому океану промышленники проникли в устья рек Яны, Индигирки, Колымы и Анадыря. Первое упоминание о чукчах как о более многочисленной народности относится к 1641-1642 годам. На реке Алазея они оказали сопротивление ясачным сборщикам, о чем казаки сообщили в своей челобитной, что было первым для русских известием о неведомой дотоле народности. В 1644 году казак Михайло Стадухин вышел на Колыму и основал там Нижнеколымское зимовье. Он дал более подробные сведения о чукчах: «…А по той-де реке Чюхче живут… чухчи… А у тех-де чухчей соболя нет, потому что живут на тундре у моря». В 1645 году казак Василий Поярков открыл северное побережье Сахалина. Начались новые поиски дальних земель к востоку от Колымы. С моря был «сыскан и сведан» западный край «Чукотской землицы». Прослышав о богатой пушнине на реке Анадырь, якутский казак Семен Дежнев и приказчик московского купца холмогорец Федот Попов, организовав товарищество из служилых и промышленных людей, летом 1647 года вышли в плавание на семи кочах для розыска новых земель и народов. Но мореходов постигла неудача: утлые суденышки были остановлены морскими льдами. В 1648 году экспедиция Семена Дежнева в которой участвовало до 90 человек торговых людей и промысловиков, вновь отправилась в путь из Якутска, дошла до устья Лены, вышла в море и отправилась на восток. Впервые морские кочи русских мореходов обогнули северо-восточную оконечность материка, открыли пролив между континентами Азией и Америкой, прошли этим проливом из Ледовитого в Тихий океан. Существует предположение, что после кораблекрушения одного из кочей часть мореходов могла высадиться на американский берег и основать первое нежизнеспособное поселение Кынговей. 1 октября коч Дежнева и кочи его товарищей выбросило на берег «Онадырь реки», которую они искали. В 1649 году на 500 километров выше по реке Анадырь Дежнев заложил зимовье, на месте которого в 1652 году был построен Анадырский острог. О великом географическом открытии, сделанном Дежневым в 1648 году, - проливе между Азией и Америкой - стало известно из его челобитной и отписок. В 1650 году на реку Анадырь сухопутно с берегов реки Колымы прошла группа казаков со Стадухиным и Моторой. Попытки заставить чукчей платить ясак предпринимались неоднократно, однако без особого успеха: ясак, собранный Дежневым за 10 лет, был незначительным. Промысловиков привлекала в основном моржовая кость, когда же обитатели моржовых лежбищ были практически выбиты, те начали покидать Анадырский острог. Продвижение от Лены на восток к Охотскому побережью началось в 30-е годы XVII века, когда томские казаки во главе с Д. Копыловым основали на Алдане Бутальское зимовье. В 1639 году отправленный из Бутальского зимовья отряд казаков во главе с Иваном Москвитиным, следуя по рекам Алдану, Мае и Юдоме, достиг горного хребта, перевалил через горы и по реке Улье вышел к берегам Охотского моря. В устье реки Ульи возникло первое поселение русских людей. В 1647 году казачий десятник Семен Шелковник поставил в устье реки Охоты зимовье, а через год там уже был построен Косой острожек (послуживший началом будущему Охотску). 297 Первые русские поселения в районе Байкала также появились в начале 30-х годов Илимский и Братские остроги. Под защитой Илимского острога в середине XVII века жило более 120 семей русских земледельцев. В 40-е годы сборщики ясака начали появляться у бурятов, живущих у Байкала. При впадении Иркута в Ангару на острове Дьячем возникло в 1652 году Иркутское ясачное зимовье, а в 1661 году против этого зимовья на берегу Ангары был построен Иркутский острог, ставший административным центром Иркутского уезда и важным торговым пунктом Восточной Сибири. После распада империи Чингисхана монгольское государство, раздираемое феодальными раздорами, продолжало существовать. Племена, кочевавшие в Забайкалье и Предбайкалье, неизменно оставались в его составе. Расширение рубежей российской империи на восток, в сторону Байкала, затрагивало судьбы народов, обитавших на этих территориях. Присоединение земель бурятских племен к России осложнялось внешними обстоятельствами. Бурятская знать поставила в зависимое от себя положение некоторые группы эвенков и тюркоязычного населения правобережного Енисея, взимала с них дань и поэтому противилась включению их в состав ясачных плательщиков России. В то же время сами буряты подвергались частым набегам со стороны монгольских (особенно ойратских) феодалов, они были заинтересованы в том, чтобы с помощью русских военных отрядов обезопасить себя от разорительных вторжений южных соседей. К добрососедским отношениям с русскими толкала и заинтересованность бурятского населения в торговых взаимосвязях. В 1666 году на высоком берегу реки Уда русские казаки воздвигли деревянную крепость, которая положила начало крупному купеческому городу Верхнеудинску, впоследствии ставшему столицей Бурятии - Улан-Удэ. Установление Россией устойчивых пограничных рубежей привело к обособлению бурятских племен от остального монгольского мира. Царское правительство установило свою административно-управленческую систему в Забайкалье, однако внутреннее самоуправление осуществлялось бурятской знатью под контролем восточно-сибирской администрации. В середине XVII века в Забайкалье появились первые укрепленные зимовья, основанные русскими промысловыми ватагами. Некоторые из них стали затем острогами и административными центрами (Нерчинский, Удинский, Селенгинский и др.). Постепенно сложилась сеть укрепленных селений, которая обеспечивала безопасность Забайкалья от внешних вторжений и содействовала хозяйственному освоению этого района русскими переселенцами (в том числе и земледельцами). В силу природноклиматических условий русское освоение Восточной Сибири носило преимущественно промысловый характер. В то же время русские переселенцы выявляли районы, в которых возможно хлебопашество. В 40-е годы XVII века в устьях рек Олекмы и Витима и на среднем течении реки Амги появились первые пашни. Первые сведения о Приамурье в Якутск поступили в начале 40-х годов XVII века от русского промысловщика С. Аверкиева Косого, добравшегося до устья Аргуни. В 1640 году отряд казаков пятидесятника Ивана Юрьевича Москвитина под начальством Нехорошко Колобова вышли к Охотскому морю неподалеку от устья реки Амур северозападнее острова Сахалин. Именно тогда казаки впервые узнали от местных жителей о бородатых людях - айнах (куях), живущих «по правую сторону», т.е. на островах. В 1643 году в Якутске была сформирована экспедиция казачьего письменного головы Василия Пояркова, участники которой на протяжении трех лет прошли по рекам Алдану, Учуру, Гоному, сделали волоком переход в водную систему Амура, спустились по рекам Брянде и Зее до Амура, затем на судах двинулись вниз по Амуру до его устья. Выйдя в Охотское море, экспедиция Пояркова двинулась на север вдоль побережья и дошла до устья реки Ульи. Отсюда по проложенному ранее отрядом казаков И. Ю. Москвитина пути вернулась в Якутск. Беспримерный по трудности и дальности 298 неизведанного пути поход Пояркова дал много сведений об Амуре, о населявших его берега жителях, их занятиях, но он не повлек за собой присоединения Приамурья. О Василия Пояркова поступили первые сведения о проживавших на островах айнах. Казак из его отряда Микула Тимофеев также свидетельствовал, что бородатые люди называли русских братьями. Эти сведения дают основания утверждать, что в 1640-1641 годы русские побывали на Курильских островах и вступили с айнами в контакт. До начала XVII века Курильские острова и часть острова Хоккайдо были территорией народа айну. В 1635 году самурай княжества Мацумаэ Хироёси Мураками провел исследование острова Эдзо и впервые нанес на карту острова Кунашир, Итуруп и другие северные районы. Представленная на основе этой карты в 1644 году княжеством Мацумаэ японскому правительству Токугава географическая карта называется Картой периода Сёхо. Это самая древняя в мире карта, на которой ясно обозначены группа островов Хабомаи, острова Шикотан, Кунашир и Итуруп. Айны, жившие на этих островах, платили дань княжеству Мацумаэ и вели с ним торговлю. В 1643 году голландский мореплаватель Мартин Гериц де Фриз на судне «Кастрикум» добрался до юго-восточного побережья Хоккайдо и, обогнув этот остров, вышел через пролив в Охотское море. Двигаясь далее на восток, экспедиция М. Г. деФриза открыла и нанесла на карту острова Итуруп, Уруп и Кунашир, но Курильские острова не были закреплены за Нидерландами, поскольку экспедиция обнаружила вещественные доказательства пребывания русских на Кунашире, самом южном острове Большой Курильской гряды. В вахтенном журнале Мартин Гериц де Фриз записал, что у подножия вулкана Тятя (о. Кунашир) он видел врытый в землю Т-образный столб, какие обычно устанавливали поморы на Северном Ледовитом океане. Весьма успешным был поход, организованный в 1649 году торговым человеком устюжанином Ерофеем Хабаровым (Е.П. Хабаров-Святицкий) и поддержанный якутским воеводой Францбековым. Свыше 70 участников похода примкнули к Хабарову добровольно. Ерофей Хабаров получил официальный «наказ» якутского воеводы и мог действовать как представитель властей. Из Якутска экспедиция отправилась по Лене до ее притока Олекмы, а затем вверх по Олекме до волоков в бассейн Амура. В 1650-1653 годах участники похода находились на Амуре. Природные богатства Амурского края (пушной зверь, рыба) и благоприятный для хлебопашества климат влекли на Амур переселенцев из Енисейского, Красноярского, Илимского и Якутского уездов. С 50-х годов XVII века в Сибирь и Дальний Восток стали направляться первые группы русских поселенцев, занимавшиеся земледелием и различными промыслами. Одновременно росло население Забайкалья, административным центром которого с 1658 года стал Нерчинский острог. По сведениям русского этнографа В. А. Александрова, на протяжении 50-х годов XVII века «на Амур ушло по меньшей мере полторы тысячи человек. Немало «вольных охочих людей» приняли участие уже в самом походе Е. Хабарова». Походы Василия Пояркова и Ерофея Хабарова положили начало присоединению «под высокую государеву руку» Приамурья. До появления русских на среднем Амуре обитали племена тунгусоязычных эвенков, дючеров, монголоязычных дауров, натков, гиляков, всего около 30 тысяч человек. Эвенки занимались кочевым скотоводством и рыболовством, а даурам и дючерам было знакомо пашенное земледелие, У дауров и соседних с ними дючеров начинался процесс становления классового общества, имелись укрепленные городки, управляемые их «князьцами». Приамурье быстро осваивалось русскими людьми. К началу 80-х годов XVII века в бассейне Амура проживало до 800 русских поселенцев. Русские продвигались бы дальше, но столкнулись с Китаем, который давно распространил свое влияние на южное Приамурье. Серьезных конфликтов с местным населением у поселенцев, как правило, не возникало: и тех и других было слишком мало. 299 Правившая в XVII веке в Китае маньчжурская династия Цин время от времени подвергала грабительским набегам поселения дауров и дючеров на Амуре, хотя территория, ими занимаемая, лежала вне пределов империи. В присоединении к России Приамурья цинская династия увидела угрозу сближения границ Маньчжурии с Россией и поэтому решила препятствовать русскому освоению этого района. В 1652 году маньчжурские войска вторглись на Амур и в течение почти шести лет вели военные действия против малочисленных русских отрядов. В конце 50-х годов маньчжуры стали насильственно переселять дауров и дючеров в бассейн Сунгари, уничтожая их городки и земледельческое хозяйство. К началу 60-х годов маньчжурские войска ушли в пределы империи. Тогда русское население возобновило освоение опустевших приамурских земель от Нерчинска до устья реки Зеи. Центром русских поселений на Амуре стал Албазинский острог, построенный в 1665 году на месте бывшего городка даурского князя Албазы. Население Албазина - казаки и крестьяне - сложилось из вольных переселенцев. Ссыльные составляли крайне незначительную часть. Первыми жителями и строителями русского Албазина были беглые из Илимского уезда, участники народного волнения против воеводы, пришедшие на Амур с Н. Черниговским. Здесь пришельцы объявили себя албазинскими служилыми людьми, установили выборное правление, избрали Н. Черниговского приказчиком Албазина, начали собирать ясачные платежи с местного населения, отправляя пушнину через Нерчинск в царскую казну в Москву. Опасаясь обезлюдения районов, откуда уходили переселенцы (промысловики и крестьяне), сибирская администрация устроила в устье реки Олекмы заставу. Не имея возможности предотвратить процесс стихийного заселения Приамурья, царское правительство приняло решение учредить здесь свою администрацию, назначив административным центром с 1658 года Нерчинский острог, основанный в 1652 году. В 1686 году в Нерчинске была проведена первая плавка серебра из Аргунских или Нерчинских серебряных руд. Впоследствии здесь возник Нерчинский горный округ. Управление Сибирью в XVII веке Налаживание системы государственного управления Сибирью происходило уже в первые десятилетия после похода Ермака. Изначально вопросами о судьбе новых земель занимался Посольский приказ, но уже при Борисе Годунове присоединенными районами Сибири наряду с Поволжьем и Уралом стал ведать Казанский дворец. В 1637 году из него выделилось особое центральное учреждение - Сибирский приказ. Он обладал всей полнотой власти в отношении сибирских земель: в его ведении находились тамошняя администрация, военные силы, внешнеполитические контакты с соседями, сибирская казна, дела хозяйственного освоения края и т. д. Во главе этого приказа стоял судья, назначавшийся из представителей московской знати, князей и бояр, а делопроизводством заведовали дьяки и подьячие. Подчинялся Сибирский приказ Боярской думе и непосредственно царю. По мере расширения русских владений в Сибири, ее территория стала делиться в административном отношении на несколько разрядов, объединявших в своих границах какую-то часть сибирских городов с их уездами. Изначально Сибирь была разделена на два разряда: Тобольский и Томский, к которым в 1639 году прибавился Ленский (Якутский), а в 1677 году - Енисейский разряд. Для управления разрядными и уездными городами из Москвы назначались воеводы, причем, как правило, парами. Один из них считался "старшим", "первым" воеводой, а другой - "вторым", воеводским "товарищем". При воеводах действовала приказная изба, штат которой составляли несколько дьяков и подьячих, переводчик, сторож и палач. В делах повседневного управления воеводы опирались на верхушку местных служилых людей, казачьих и стрелецких голов и 300 атаманов. Если же между ними происходили конфликты, то воевода, как правило, оказывался в изоляции, не располагая достаточным количеством своих сторонников для борьбы с взбунтовавшимся войском. Уже с конца XVI века столицей всей Сибири считался Тобольск, а тамошний воевода - первым среди всех сибирских воевод. С 1621 года Тобольск стал и церковным центром Сибири, ибо там разместилась кафедра сибирского митрополита. Тобольский воевода являлся главнокомандующим сибирскими военными силами. На нем лежала забота о военной безопасности страны. Через руки тобольских воевод проходили денежные суммы и товары, присылаемые на жалование служилым людям, в Тобольске всегда существовали склады хлеба, предназначенного для распределения между городами, где не было своих запасов. Отсюда - повышенный интерес тобольских воевод к освоению новых земель и развитию земледелия на уже осваиваемых территориях. Одной из важнейших задач русской администрации в Сибири был сбор ясака, так что в функции тобольских воевод входили надзор за порядком этого сбора и регламентация приема «мягкой рухляди». Вся отправляемая в Москву пушнина проходила через Тобольск: здесь ее пересматривали и оценивали. Одной из важнейших задач русской администрации в Сибири был сбор ясака, так что в функции тобольских воевод входили надзор за порядком этого сбора и регламентация приема «мягкой рухляди». Вся отправляемая в Москву пушнина проходила через Тобольск: здесь ее пересматривали и оценивали. Кроме того, они имели право регулировать торговлю в подведомственных им регионах, а также должны были наблюдать за ссыльными и устраивать их на новых местах, вершить суд и поддерживать правопорядок. Наконец, они осуществляли контроль над деятельностью администрации в других городах. Из всех городов в Тобольск ежегодно направлялись приходно-расходные сметы и отчеты по их исполнению, именные окладные книги и т. д. Каждый недовольный действиями местного воеводы мог обратиться с «изветом» (т. е. доносом) в Тобольск, после чего тобольские воеводы могли санкционировать сыск и производство следствия. Правда, в большинстве случаев воеводы отдельных уездов действовали, по существу, самостоятельно, но в случае масштабных конфликтов с населением подчиненных им городов вынуждены были, как правило, уступая приказу из Тобольска, оставить свой пост. В качестве исключения можно привести лишь несколько конфликтов тобольских воевод с верхотурскими. Положение Верхотурья на границе с европейской частью страны создавало этому городу исключительное значение в торговом и административном отношении, позволяя держаться до известной степени независимо. В 1645 году на Верхотурье начался конфликт между городским «миром» и воеводой М. Ф. Стрешневым, вызванный систематическими злоупотреблениями воеводы. Известия о конфликте достигли Москвы в то время, когда на воеводство в Тобольск собирался вновь назначенный боярин И. И. Салтыков. Судья Сибирского приказа князь Н.И. Одоевский поручил ему произвести следствие по этим делам при проезде через Верхотурье. В апреле 1646 года Салтыков прибыл на Верхотурье и собрал множество сведений, обличающих воеводу, но отстранить его от власти не смог. Стрешнев отказался признать полномочия боярина, оскорблял его, называя вором. Поскольку в распоряжении Салтыкова не было реальной военной силы, на которую можно было бы опереться, ему пришлось отправиться дальше ни с чем. Однако эти оскорбления не были забыты и в конце того же 1646 года присланные из Тобольска официально вступившим в должность воеводы Салтыковым люди выпроводили Стрешнева с Верхотурья в Москву для продолжения следствия в Сибирском приказе. В этом случае Тобольску все же удалось подтвердить свою гегемонию, однако в 1667-1669 годах возник новый конфликт между тобольским воеводой П.И. Годуновым и верхотурским воеводой И.Я. Колтовским, когда на верхотурской таможенной заставе была конфискована и отослана в Москву партия принадлежавшей Годунову пушнины, которую тот пытался вывезти для продажи. 301 В отместку Годунов стал активно вмешиваться в дела Верхотурского уезда. Не добившись добровольной сдачи власти воеводой, Годунов стал действовать с позиции силы, отправляя отряды тобольских служилых людей в слободы Верхотурского уезда, чтобы перевести их под свою юрисдикцию и приписать к Тобольскому уезду. Вскоре до Москвы добралась жалоба воеводы Колтовского, просившего об охране от «наглости» Годунова, приславшего на Верхотурье «вора и угодника своего стрелецкого сотника Володьку Клепикова», который стоял под городом со своим отрядом и ждал случая, чтобы захватить Колтовского и отправить его в Тобольск. Многие жители Тобольска были также недовольны Годуновым, что привело в 1668 году к открытому бунту против воеводы. В сентябре 1669 года из Москвы в Тобольск прибыл сыщик А.П. Акинфов, отстранивший Годунова от власти, а в 1670 году воевода покинул Сибирь. Отдаленность от столицы и связанное с этим отсутствие контроля «сверху», сосредоточение в руках воевод всей полноты власти, клановая система, принятая при административных назначениях - все это приводило к распространению на сибирской земле массовых злоупотреблений («лихоимств»). Здешние воеводы обязывали местное население приносить им дары («поминки»), брали взятки или даже занимались откровенным грабежом, присваивали жалование, предназначенное служилым людям, активно разворачивали винокурение и торговлю. Особое распространение получило казнокрадство и подмена пушнины, когда воеводы вместо собранных в ясак дорогих соболей отправляли в «государеву казну» своих, гораздо худшего качества. Таким путем многие сколачивали в Сибири целые состояния. Так, якутские воеводы М.С. Ладыженский и И.Ф. Голенищев-Кутузов вывозили с собой более 20 тыс. соболей каждый, а приказчик Братского острога енисейский сын боярский И. Похабов открыто заявлял: «После меня хоть трава не расти». Некоторые воеводы даже начинали, как тогда выражались, «государиться», т. е. отстаивать свое право на безграничную власть. Томский воевода князь О.И. Щербатов задавал вопрос: «Я де здесь не Москва ли?» А первый якутский воевода П. Головин утверждал: «Правда моя в Сибири, что солнце на небесах сияет!». По примеру своих начальников в лихоимство пускались дьяки, подьячие, служилые люди - все, кто обладал хоть какой-нибудь властью. Правда, заботясь о собственном кармане, сибирские управители не забывали и о своих официальных обязанностях: «искать великому государю прибыли». Показателем успешности их действий является то, что за сто лет была покорена почти вся Сибирь, налажено хозяйственное освоение огромного края. Удалось не только закрепить все эти территории за Россией, но и успешно организовать оборону ее границ. Но главное довольно эффективным средством для противодействия зарвавшимся воеводам выступали мирские организации населения Сибири. В этом, кстати, одна из отличительных особенностей сибирской истории в сравнении с положением дел в колониях европейских держав: наибольшему угнетению в Сибири подвергались отнюдь не аборигены, а ее русское население, которое, имея статус «колонизаторов», теоретически должно было стоять намного выше «инородцев». Однако антирусских выступлений сибирских народов было не так уж много, а социальных конфликтов и восстаний с участием русского населения в Сибири на протяжении XVII века случилось огромное количество. Наиболее распространенной формой протеста была посылка в Сибирский приказ на имя царя коллективных челобитных с жалобами на произвол местных властей. Такие челобитные составлялись на мирских сходках и подписывались всеми членами общины или войска. Из Москвы для расследования изложенных жалоб отправлялись специальные сыщики, которые должны были установить, имело ли место на самом деле превышение воеводами или другими лицами своих полномочий, что можно квалифицировать как должностное преступление. Если состав преступления был налицо, то Москва, как правило, снимала с должностей проштрафившихся воевод или приказчиков, поэтому до открытого бунта дело доходило не часто. Но уж если доходило, то за оружие брались не только служилые люди, но и крестьяне с горожанами. В ходе вооруженных восстаний 302 миры «отказывали» воеводам от власти и брали управление в свои руки, создавая для этого свой выборный орган - земскую избу. Даже в случае прибытия из Москвы новых воевод, восставшие соглашались передать им власть не раньше, чем получали гарантии проведения расследования деятельности их обидчиков и признания их выступления оправданным и обоснованным, дабы не попасть в разряд государственных преступников, покусившихся на верховную власть. Иногда подобные конфликты могли тянуться в течение нескольких лет. Первое серьезное восстание случилось в 1626 году в Енисейске. Тамошний воевода А.Л. Ошанин вызвал недовольство служилых, промышленников и крестьян своими военными распоряжениями, незаконной торговлей пушниной, прямым грабежом и другими насилиями. Весной воевода отправил отряд во главе с казачьим атаманом В. Алексеевым в поход на тунгусского князца Тасея. Выйдя из города, казаки перестали подчиняться воеводе. Участники выступления договорились о единстве действий, а по возвращении отказали воеводе от власти, «приходили с шумом и ево лаяли, и за бороду драли, и хотели убить». Когда же воевода попытался без уплаты таможенной пошлины забрать на свой двор пушнину, незаконно приобретенную его агентами, казаки во главе с атаманом задержали их силой. Явившись на двор к воеводе, они объявили о нарушении им царских указов, после чего дело дошло до рукопашной, перешедшей затем в настоящее сражение с применением обеими сторонами огнестрельного оружия. Захватив острог, казаки блокировали воеводский двор и выставили на дорогах заставы. При посредничестве местного священника удалось договориться о прекращении военных действий при одном условии: не сообщать о происшедшем по инстанциям, которое, впрочем, тут же было нарушено обеими сторонами. Из Тобольска для расследования с отрядом служилых людей был прислан сын боярский Б. Аршинский. Крестьяне и ясачные тунгусы показали, что воевода незаконно заставлял их перевозить товары своих агентов - торговых людей, а промышленники обвиняли воеводу в освобождении этих последних от податей. Вообще, все слои населения Енисейска продемонстрировали глубокую убежденность в правоте своего выступления, поскольку воевода нарушал «государев интерес», а его действия приводили к урону в деле сбора ясака. В итоге воеводу Ошанина из Енисейска убрали, но и группа енисейских казаков во главе со своим атаманом угодила в тюрьму. Видимо, в Москве надеялись таким способом предотвратить дальнейшие выступления, однако чиновникам Сибирского приказа вскоре пришлось убедиться в своей ошибке. В середине века последовал целый ряд выступлений, крупнейшим из которых стало восстание в Томске в 1648-1649 годах. Князь О.И. Щербатов, бывший первым воеводой в Томске восстановил против себя буквально все население города и уезда. Он объявил об увеличении в полтора-два раза площади десятинной пашни, организовал собственный пушной промысел и попытался стать монополистом, введя для томичей полный запрет на промысловую деятельность и наживаясь на взятках за возможность обойти этот запрет. Он холопил остяков и татар, грабил казну и служилых людей, выдавая им только половину их окладов жалования. Пока его сторонники держали под контролем жителей города и гарнизон крепости, можно было ничего не опасаться, но в начале 1648 года среди томской верхушки произошел раскол: воевода оказался недостаточно гибким, чтобы поделиться выгодами от своих бандитских операций с более широким кругом управителей и служилых. Поэтому в апреле в городе вспыхнуло восстание, в результате чего князь Щербатов оказался под арестом, а второй воевода И.Н. Бунаков примкнул к участникам выступления. Большинство чиновников приказной избы, продолжая свою работу, признало власть восставших. Всеми делами в городе фактически управляли «мирские советники», проводившие в жизнь решения, принимавшиеся на «воровских казачьих кругах». Они исправно выполняли задачи государственного управления: несли военную службу, организовывали сбор ясака и налогов. 303 Москва, со своей стороны, также не стремилась к репрессиям. В Томск продолжало поступать денежное и хлебное жалование для служилых, была исполнена просьба воеводы Бунакова о присылке в город дополнительного вооружения - ручных пищалей и пороха. Правда, в царской грамоте приказывалось немедленно освободить арестованного воеводу и вернуть ему власть, на что томичи пойти никак не могли, даже с учетом обещания вскоре сменить обоих воевод и назначить розыск. Поэтому когда в августе 1649 года в город прибыл новый воевода М.П. Волынский, он быстро убедился в невозможности полностью лишить «мирских советников» их влияния. Проведение следствия было поручено приехавшим из Тобольска письменному голове и подьячему, а приступить к нему они смогли лишь в 1651 году. Расследование тянулось еще два года, и в 1653 году был, наконец, вынесен приговор: 31 человек был наказан кнутом, из них 11 с семьями переведены с сохранением чинов на службу в Якутск, где многие затем сделали успешную карьеру. Таким образом, восставшие легко отделались, поскольку отстранение от власти воеводы рассматривалось, по тогдашним законам, как покушение на царскую власть, и наказания за это полагались суровые. Самый мощный социальный взрыв произошел в конце XVII века в Восточной Сибири. Здесь восставшие в ряде случаев требовали полного упразднения воеводской власти. Началось все с Красноярска. В мае 1695 года войско, раздраженное действиями воеводы А.И. Башковского, задерживавшего выплаты жалования, захватившего меха, присланные казакам из Москвы за успешный поход на киргизов, и отнявшего у них захваченных тогда пленников, отказало ему во власти, арестовало его и создало свой орган управления в составе восьми выборных «судеек». В Сибирском приказе не нашли ничего лучше, как послать туда брата арестованного воеводы М.И. Башковского. Он был осажден в крепости и провел там 10 месяцев. Когда же в августе 1696 года в Красноярск прибыл на воеводство С.И. Дурново, ему тоже не удалось подчинить себе город - казаки чуть было не утопили его в Енисее. Лишь в 1698 году город удалось утихомирить, прислав сюда на воеводство пользовавшегося доверием жителей П.С. Мусина-Пушкина. Одновременно произошли выступления в Нерчинске и в Братском остроге. Наиболее замечательным событием стал поход казаков забайкальских острогов на Иркутск летом 1696 года. Взять город им не удалось, однако уже в 1697 году их действиями было спровоцировано отстранение от власти иркутского воеводы А.Т. Савелова. Прекрасно понимая, что усмирить восставших военной силой нет никакой возможности, Сибирский приказ вынужден был объявить о начале масштабного расследования общего положения дел во многих городах и острогах, поручив его думному дьяку Д.Л. Полянскому, который, впрочем, и сам скоро попал под суд за допущенные злоупотребления. С вхождением обширных сибирских территорий в состав Русского государства мало было лишь формально принять в подданство всех, кто населял эти земли. Требовалось еще включить аборигенов в социальную и политическую структуру Московского царства XVII века. Решению этой задачи во многом способствовало обложение сибирских народов ясаком (данью). Сначала размер ясака не был четко фиксированным, да и взимать его регулярно не удавалось: брали столько, сколько туземцы сами хотели отдать, или сколько можно было взять силой. Поэтому сбор ясака нередко сопровождался раздачей подарков - изделий из металла, тканей, хлеба, водки и т. д. Это можно квалифицировать даже как меновую торговлю, подобную тем способам, к которым широко прибегали западноевропейские колонизаторы на других континентах. Кроме того, русские обязательно стремились захватить представителей туземной знати, превратив их в заложников (аманатов), отвечавших своей головой за уплату ясака всеми их сородичами. Обычно брали по одному - два человека с каждой волости, и по истечении определенного срока прежних заложников обменивали на новых. По мере укрепления русской власти в Сибири происходил переход к фиксированному ясаку, который из дани или формы меновой торговли превращался в 304 разновидность государственного налога. Его обязаны были вносить в казну все взрослые мужчины, имена которых заносились в ясачные окладные книги. В XVII веке ясак взимался, в основном, пушниной. Там же, где пушного зверя почти не было, в ясак брали рыбу, скот, оленьи шкуры, а впоследствии и деньги. Сбором ясака занимались специальные уполномоченные из числа служилых людей, но к концу века русские власти все чаще стремились передать это дело в руки родоплеменной верхушки, чтобы представители аборигенной знати сами доставляли собранное у своих соплеменников в русские города и остроги. Не в последнюю очередь это было связано с тем, что, хотя ясачные платежи и были меньше повинностей русских крестьян или посадских, но многочисленные злоупотребления ясачных сборщиков и стоявших над ними воевод наносили ущерб казне и озлобляли аборигенов. Происходить могло все, что угодно: от простого обмана и обсчета до вымогательств и открытого грабежа. Кроме того, в результате активной торгово-ростовщической деятельности купцов и промышленников аборигены оказывались в неоплатных долгах, лишались своих охотничьих угодий, вынуждены были продавать своих жен и детей в холопы. Сибирские «инородцы» не собирались мириться с произволом и насилиями. Сопротивление аборигенов могло принимать различные формы: от подачи челобитных в Сибирских приказ и откочевки в другие места до расправ над ясачными сборщиками и открытых вооруженных выступлений. В 1658 году, не выдержав режима, установленного приказчиком Братского острога И. Похабовым, все бурятское население округи бежало через границу в Монголию. Нередко меняли места своего проживания тунгусы, якуты и юкагиры, благо в XVII веке на северо-востоке Сибири оставалось еще достаточно мест, куда русские не могли проникнуть. Однако выдержать полную изоляцию оказывалось затруднительно - быстро привыкая торговать с русскими и пользоваться их товарами, аборигены уже не могли обходиться без них. Иногда возмущение рядовых соплеменников направлялось против племенной знати и старейшин, которые, пользуясь своим положением, при взимании ясака обирали сородичей в свою пользу. На протяжении XVII века некоторые сибирские племена поднимали вооруженные восстания против русской власти. В первое десятилетие неоднократно восставали северные ханты, иногда осаждавшие город Березов по несколько месяцев. В первой половине столетия были нередки случаи убийства служилых людей и промышленников. В 60-70 годах тунгусские племена Северо-Восточной Сибири осаждали Охотский острог, а ненцы пытались захватить Обдорск и Мангазею. Однако ни одно из этих выступлений не достигло своей цели, прежде всего, из-за быстро начинавшихся межплеменных распрей, которыми искусно пользовались русские, а также в силу того, что племенная знать не всегда могла полностью контролировать действия своих сородичей и поэтому была заинтересована в нормализации отношений с русской властью, опасаясь потерять свои права и привилегии. Так что количество вооруженных выступлений аборигенов за весь XVII век было относительно небольшим. Гораздо более напряженная обстановка складывалась на южных границах русских владений в Сибири, постоянно подвергавшихся налетам степных кочевников. Столь благоприятная ситуация была связана с политикой, которую проводило Русское государство в отношении сибирских аборигенов. Хоть эта линия не всегда соблюдалась на практике, но лежавшие в ее основе принципиальные установки способствовали налаживанию мирного сосуществования. Малочисленность русских вооруженных сил в Сибири заставляла московское правительство и местные власти искать мирные пути взаимодействия с сибирскими племенами, заручаться их союзом и поддержкой. Иногда при покорении «немирных иноземцев» союзниками русских могли выступать целые племена, получавшие право взимать с покоренных часть ясака в свою пользу. Представителей родоплеменной верхушки охотно принимали на государственную службу и зачисляли в служилые чины. Из аборигенов могли формировать целые подразделения в составе сибирских гарнизонов. Все это давало русской власти ту опору 305 среди сибирских аборигенов, которая позволяла удерживать их в подданстве и не допускать среди них «шатости» и «измены». Кроме того, облагая аборигенов ясаком, московское правительство старалось строго следить за правильностью порядка его сбора и не допускать никаких притеснений. Конечно, многие воеводы и ясачные сборщики занимались насилиями, вымогательствами и грабежами, но если об этом становилось известно в Тобольске или в Москве, то назначалось следствие, и виновники, как правило, несли наказание. Правительство неизменно стояло на защите земельных угодий аборигенов от посягательств со стороны русских поселенцев, их запрещалось кабалить за долги и превращать в холопов. Да и в случае восстаний русская администрация старалась, главным образом, не карать зачинщиков, а вернуть аборигенов в ясачный платеж. Поэтому даже бежавшие ясачные нередко возвращались обратно, получив полное прощение от властей. Важно и то, что аборигены пользовались теми же правами, что и русские поселенцы, в частности, в судебных делах, а также имели возможность сохранять свой жизненный уклад и прежнее социальное устройство. Правительство не вмешивалось ни в родоплеменное устройство общин аборигенов, ни в их верования. Не было даже попыток насильственной христианизации сибирского населения, а племенные общины официально признавались низшим звеном аппарата государственного управления, подобно русским волостям. В сибирской истории нет примеров массового уничтожения аборигенов, русские поселенцы относились к ним как к равным себе. Немало усилий было приложено к тому, чтобы Сибирь могла сама себя поддерживать - русские власти заботились не только о выкачивании прибылей из приобретенных земель, но и об обеспечении там подходящих условий для жизни и ведения хозяйства. Если в XVII веке Сибирь сделалась составной частью Русского государства, то XVIII век стал «золотой эпохой» расцвета имперской государственности в России. Конец первой части четвертого выпуска 306