“Мировая история коррупции” часть 4 PDF 4.32 Mb

280
Раздел 4. Коррупция в Западной Европе в эпоху раннего
капитализма (XIII-XVIII вв.)
Глава X. Циклы коррупции в Западной Европе в эпоху раннего капитализма
10.1. О роли демографии в истории Европы
Как было показано в предыдущей главе, феодализм и феодальные отношения
всегда возникали в условиях редкого населения; поэтому переход к феодализму всегда в
истории был связан с упадком цивилизации. Слово «цивилизация» происходит от
латинского слова civitas (город), исходя даже из этого можно заключить, что развитие
городов – один из важнейших показателей уровня цивилизации. И этот показатель для
средневековой Западной Европы чрезвычайно низок. Например, как указывает Р.Лопез, в
1000 г. в католической Европе не было ни одного города, население которого достигало
бы 10 тысяч человек ([234] p.259). В то же самое время, по оценке другого известного
историка Г.Вернадского, в Киевской Руси в X-XI вв. было, по меньшей мере, три города
(Киев, Новгород и Смоленск) с населением, исчислявшимся сотнями тысяч человек ([13]
с.116). И примерно такого же уровня в ту эпоху достигало население Константинополя и
древней столицы Болгарии Плиски. Следовательно, плотность населения в Западной и
Восточной Европе в районе 1000 года н.э. различалась примерно на порядок - в 10 раз или
около того.
Может быть, несмотря на это, кто-то возьмется утверждать, что Западная Европа и
в X-XI вв. по уровню развития цивилизации не уступала Восточной Европе? И в
западноевропейских городках с населением 3-5 тысяч человек существовала такая же
культурная жизнь, как в мегаполисах, какими были, например, Константинополь или
Новгород? Вполне возможно, что кто-то действительно возьмется – исходя из неких
идеологических соображений. Но это противоречит всем имеющимся фактам. Как
отмечает, например, историк К.Сиггаар, в X в. даже многие западные правители (включая
немецких императоров династии Отонов, а также англосаксонских и французских
королей) были совершенно неграмотными, не говоря уже об основной массе
западноевропейского населения ([162] p.323). Этого нельзя сказать о Восточной Европе:
огромное число новгородских берестяных грамот свидетельствует о массовой
грамотности русского населения, высокий уровень грамотности и культуры
византийского населения также вне всякого сомнения. В свое время даже сам немецкий
император Отон III (996-1002 гг.) сокрушался по поводу невежественности немцев по
сравнению с образованными греками ([162] p.322).
Но к XIII-XIV вв. все перевернулось: на Востоке произошел демографический
апокалипсис, а на Западе – демографический взрыв. Население Константинополя в период
его расцвета достигало, по меньшей мере, 300-500 тысяч человек, а к моменту его
завоевания турками в XV в., по данным Д.Расселла, сократилось до всего лишь 35 тысяч
([189] p.34). Стоимость аренды земли на территории Византии с XI в. по XV в., по данным
А.Гийю, упала в 25-50 раз ([23] с.267): население так сильно уменьшилось, что никто не
был готов платить за аренду земли – ее и так стало с избытком. Страшное запустение уже
в XII в., за сто лет до нашествия Батыя, поразило Русь, города обезлюдели, повсеместно
прекратились чеканка и обращение монет, что свидетельствует о замирании торговли (см.:
[60] главу V). Здесь наступил феодализм и произошел упадок цивилизации.
А на Западе X-XIII века были столетиями демографического взрыва. Как указывает
французский историк Ж.Дори, в начале XIII в. более 40% всех семей на севере Франции
были необычайно многодетными (с числом детей от 8 до 12), в то время как до X-XI вв.
таких многодетных семей еще практически не было вообще ([214] p.230). По данным
Р.Лопеза, население Парижа в начале XIV в. достигло уже порядка 100 тысяч человек,
281
Флоренции, Милана и Венеции – от 200 до 300 тысяч ([148] p.303). Теперь уже эти города
стали мегаполисами, какими в раннем средневековье были города Восточной Европы.
Именно в XII-XIII вв. в Западной Европе закончилась эпоха феодализма и началась
эпоха капитализма или рыночной экономики. Это доказали исследования экономических
историков, и сегодня ведущие западные историки с этим согласны. Как отмечал, например
Д.Херлихи, со ссылкой на исследования Р.Лопеза и Р. де Рувера, имеющиеся сегодня
факты опровергают прежнее мнение о том, что капитализм в Западной Европе родился в
XVI в., и говорят о том, что он родился в XII-XIII вв. ([210] p.160) С этим согласен
И.Валлерстайн и другие ученые (см. ниже). В это же время почти повсеместно в Западной
Европе исчезает крепостное право – один из основных признаков феодализма ([19] 9, с.68, 61).
Хорошо известно, что Италия и Нидерланды были самыми густонаселенными
странами Европы к концу средневековья, и именно этим двум странам было суждено
стать главными центрами новой западноевропейской цивилизации на первой фазе ее
развития. И это вовсе не является совпадением – как уже говорилось, уровень
цивилизации всегда в первую очередь связан с развитием городов, а рост или упадок
городов всегда происходил даже не в арифметической, а в геометрической прогрессии по
отношению к росту или сокращению населения. В главе VIII приводились данные о том,
что в Польше в XVI-XVII вв. все население сократилось в 2 раза, а городское население –
в 4 раза. Такая же геометрическая прогрессия наблюдалась и во все другие времена и
эпохи1.
В Западной Европе в эпоху раннего капитализма самая высокая плотность
населения была в северной Италии (Миланское герцогство, Флоренция с прилегающей
областью) и в Нидерландах – и там, и здесь она составляла, по оценкам Р.Лопеза и
П.Шоню, около 80 чел/кв. км. ([148] p.306; [160] p.254) И в этих же странах была самая
высокая доля городского населения – по оценке историка С.Трапп, не менее 25% от всего
населения этих стран. В то же время, в других западноевропейских странах, по ее оценке,
она не превышала 15%, при плотности населения, например, во Франции, порядка 30-40
чел/кв. км ([189] p.263). Из этих цифр мы видим, что удвоение плотности населения в
Европе (с 30-40 до 80 чел/кв. км.) приводило к росту городского населения на той же
территории не в 2, а примерно в 4 раза. Такой бурный рост городов приводил к
необычайно быстрому росту торговли и ремесел, поскольку города жили в основном
этими видами деятельности. Этим и объясняется тот факт, что основной предпосылкой
развития рыночных (капиталистических) отношений является высокая плотность
населения, именно она стимулирует рост городов, промышленности и торговли.
10.2. Первый цикл коррупции в Западной Европе (XIII-XV вв.)
Мы видели в Разделах 1 и 2, что развитие рыночных отношений в большинстве
древних государств происходило в условиях глобализации – интенсивной внешней
торговли. Новая эпоха не стала исключением – резкий рост торговли между
западноевропейскими городами и странами привел к тому, что уже со второй половины
XII в., по определению И.Валлерстайна, начала формироваться «европейская мировая
экономика», то есть глобальная экономика, охватившая большинство европейских стран
([309] pp.18, 15). И одновременно с глобализацией в Европе начал развиваться первый
цикл коррупции.
Как указывалось выше, в течение всего периода классического феодализма (с IX по
XII век) Западная Европа не знала, что такое глобализация и не знала, что такое циклы
1
Этому можно привести бесчисленное множество примеров. Так, в России, где в последние несколько
столетий была самая низкая плотность населения среди европейских стран, доля городского населения тоже
была самой низкой в Европе. В середине XIX в. она составляла всего лишь 7-8%, тогда как в Англии и
Франции - соответственно 50 и 25% ([138] p.281).
282
коррупции - в отличие от Восточной Европы, которая пережила и то, и другое как раз в
этот период. В XII в. глобализация на Востоке Европы закончилась, но как раз в это же
время она началась на ее Западе. И хотя к XIII-XV вв. прежние экономические центры
(Византия, Киевская Русь) деградировали, но теперь уже сами страны Западной Европы
стали такими центрами, вокруг которых начала бурно развиваться торговля.
Поскольку Западная Европа впервые со времен конца античности – начала
средневековья столкнулась с циклом коррупции, то для западноевропейских историков он
стал новым, и, как им сначала показалось, совершенно необъяснимым феноменом.
Впрочем, до сих пор большинство из них не уверены в том, как следует правильно
объяснять экономический, социальный и демографический кризис, который произошел
сначала в XIV в, а затем повторился в XVII в.: одни, как Ф.Спунер, констатируют, что эта
проблема до сих пор является «новой», не достаточно изученной, а другие, как
Д.Херлихи, указывают, что по этой проблеме до сих пор ведутся «ожесточенные споры»
([210] pp.162-163). При этом сам факт глубокой и затяжной депрессии в XIV-XV вв.,
равно как и в XVII в., у большинства историков не вызывает сомнения, на что указывают,
например, Р.Лопез и Х.Мискимин ([235] p. 408).
Однако споры по поводу причин кризиса постепенно утихают по мере того, как
накапливается новая историческая информация, позволяющая делать определенные
выводы и корректировать прежние ошибочные взгляды. К таким ошибочным взглядам
можно, например, отнести распространенное в прошлом мнение о том, что
демографический кризис XIV в. стал следствием эпидемий чумы в середине столетия (так
называемой «Черной смерти»), и что это был некий одноразовый феномен, своего рода
проклятие, насланное Богом на человечество, которое унесло много жизней, но бесследно
исчезло спустя одно или два десятилетия. Как пишет английский историк Д.Дэй, «вопреки
тому, что ранее было почти бесспорной истиной среди историков, демографическая
депрессия позднего средневековья началась не с Черной смерти в 1348 г., а с серии
голодоморов и эпидемий в первые декады этого столетия, поразивших население, которое
уже перестало расти, а в некоторых случаях начало сокращаться… [демографический
кризис начался] другими словами, по меньшей мере, за два поколения до того, как в
первый раз произошла эпидемия бубонной чумы…» ([172] p.185). И этот вывод на
сегодняшний день стал по существу общепризнанным среди историков ([267] p.53; [150]
p.14).
Чума в Лондоне в XIV в. – древняя миниатюра
Мы видели сильные эпидемии во время кризиса коррупции в Римской империи во II-III
вв. н.э., в Византии и других странах Средиземноморья в VI веке. Но нам о них известно
283
не очень много подробностей. Наоборот, в отношении Западной Европы XIV-XVII вв.
имеется много детальной информации. Например, английский историк П.Слэк провел
обстоятельное исследование эпидемий чумы и других болезней в Англии в XVI-XVII в. и
их влияния на демографию страны. Он указывает, что периоды очень высокой смертности
в Англии в XVI-XVII вв. повторялись с интервалом 10 лет или чаще; но лишь в половине
случаев эта высокая смертность может быть объяснена чумой, в другой половине случаев
такая смертность была вызвана иными болезнями среди населения ([296] p.59). Очень
часто причинами крайне высокой смертности были оспа или некие таинственные болезни,
идентифицировать которые очень сложно. В то же время он приводит немало случаев,
когда было зафиксировано множество заражений различных людей чумой в течение
одного года, но это не привело ни к какой эпидемии, а все ограничилось смертью одного
или нескольких человек ([296] pp.64-65). Где же та смертоносная чума, про которую
считалось, что стоило ей только появиться, и от нее умирали чуть ли не все живущие в
данной местности?
Однако это еще не самое удивительное открытие, сделанное историком, самое
удивительное состоит в следующем. Наиболее высокая смертность в Англии, делает
вывод П.Слэк, была вовсе не от эпидемий бубонной чумы. Эти эпидемии всегда
возникали летом, в июле, когда резко увеличивалось количество блох – носителей чумы, а
с октября эти эпидемии уже начинали спадать. Кроме того, возникнув в одном городе, они
очень медленно распространялись на другие города, поэтому в целом по стране
смертность от них была не слишком велика. Самая высокая смертность происходила не от
бубонной чумы, а от неких быстротекущих эпидемий. Это были эпидемии либо других
разновидностей чумы, либо других инфекционных болезней, например, оспы и некой
таинственной «сжигающей лихорадки», которые возникали весной одновременно во
многих городах и продолжались до осени, исчезая окончательно к декабрю ([296] pp.6567).
Как видим, смертность определялась не столько бубонной чумой и периодом
размножения основных ее распространителей – блох (июль-август), сколько
сельскохозяйственным циклом. Зимой смертность была низкой, поскольку заготовленного
с осени продовольствия еще хватало, а с весны, когда его запасы начинали подходить к
концу, повсеместно начинались голодоморы и эпидемии различных болезней. Когда,
наконец, приходило время сбора нового урожая (август-сентябрь), смертность начинала
сокращаться, но не падала резко, поскольку все то население, которое не занималось
производством продовольствия (горожане, а также, например, крестьяне, выращивавшие
лен, производившие шерсть, вино, пиво и т.д.) как сидело без продовольствия и без денег
с весны, когда взлетали цены на хлеб, так и продолжало все так же оставаться без того и
другого. Требовалось еще месяца два, пока крестьяне продадут часть произведенного
продовольствия на рынке, закупят на вырученные деньги шерсти, льна для одежды у
других крестьян, ремесленных изделий у горожан и т.д. Лишь тогда, к ноябрю-декабрю, у
всех крестьян и горожан появлялись деньги для того чтобы нормально питаться, и
очередная эпидемия, вызванная голодом, заканчивалась.
Исследования французских экономических историков: П.Шоню, П.Губера, П.Гуйе,
- также не оставляют сомнения в том, что основной причиной высокой массовой
смертности, как правило, в весенне-летний период, до сбора нового урожая, было
обнищание населения и нехватка продовольствия, вызывавшая резкий рост цен на него.
Цены на хлеб в течение года могли подскочить в 4-5 раз, что обрекало многих людей на
голодную смерть. Не случайно, согласно многочисленным описаниям, семьи вымирали
целиком даже тогда, когда не было никаких эпидемий: у них просто не было ни денег, ни
иной возможности выжить ([160] pp.230-232, 383)1. Именно поэтому многие историки
называют эти периоды массовой смертности «кризисами выживания» (subsistence crises).
1
П.Слэк тоже приводит случаи вымирания семей в полном составе, без всяких эпидемий: [296] p. 67.
284
Таким образом, основной причиной демографического кризиса и массовой
смертности в Европе в XIV-XVII вв. были не эпидемии чумы, а голодоморы, вызванные
обнищанием массы населения и, как следствие, недопроизводством продовольствия1, а
также, очевидно, сознательными спекуляциями продовольствием, примеры которых для
разных эпох приводились выше. Как писал по данному поводу П.Шоню, причины этого
демографического кризиса – не столько эпидемические, сколько экономические ([160]
p.230). Что касается обнищания населения, то есть огромная масса материалов и
документов, это подтверждающих, и имеется на этот счет единодушное мнение историков
([235] p.411). В частности, Д.Норт и Р.Томас приводят данные о том, что реальная
зарплата (с учетом роста серебряных цен) в Англии с 1208 г. по 1225 г. упала на 25%, а с
1225 г. по 1348 г. - еще на 25%, сократившись, таким образом, за полтора столетия почти в
2 раза ([267] p.48).
Разумеется, нельзя отрицать то, что эпидемии бубонной чумы, если можно так
выразиться, также «сделали свое черное дело» и «внесли свой вклад» в то страшное
сокращение населения, которое произошло в XIV в. в Западной Европе и которое
составило, по разным оценкам, от 25% до 50%, равно как и в демографический кризис
XVII в., имевший примерно такие же последствия. Но эпидемии чумы приобрели такую
смертоносную силу именно ввиду массовой пауперизации населения. П.Слэк на основе
проведенного им анализа пришел к однозначному выводу: чума поражала в основном
бедные слои населения. Например, во время эпидемии чумы в г. Норвич в 1665-1666 гг. в
11 наиболее бедных районах города умерло 25,2% жителей, в 11 районах со средним
уровнем благосостояния – 12,6%, а в 11 наиболее респектабельных районах – 8,2%
жителей ([296] p.138). Точно такая же картина была и во время эпидемий чумы в Лондоне
в 1593, 1603, 1625 и 1665 гг. – чума в основном поражала население не в респектабельных
центральных районах, а на бедных окраинах города, где, помимо местного пролетариата,
скапливалось также большое количество приезжих и иммигрантов ([296] p.143). Таким
образом, основная причина такой массовой смертности от чумы и других эпидемий в
Европе в XIV-XVII вв. заключалась не в «божьем наказании», а в наличии огромных масс
нищего и ослабленного голодом населения, в основном разорившихся крестьян,
пришедших в поисках заработка и пропитания в город.
Что же привело к массовому обнищанию населения? Почему с начала XIII в., когда
началась западноевропейская глобализация, и до середины XIV в., когда начались самые
страшные эпидемии и голодоморы, реальная заработная плата уменьшилась в 2 раза?
Историки не дают ответа на этот вопрос. И.Валлерстайн, проанализировавший все
возможные причины кризиса XIV в., пришел к выводу, что кризис стал результатом
«чрезмерной эксплуатации» населения со стороны правящих классов ([309] p.37). Но он
не дает объяснения, почему она началась вдруг в XIII-XIV вв., когда феодализм в
Западной Европе уже практически повсеместно исчез и, наоборот, наступил капитализм,
почему ее не было раньше, когда в Западной Европе еще существовало крепостное право
и, казалось бы, было намного больше возможностей для такой «чрезмерной
эксплуатации».
Как представляется, объяснить этот феномен можно лишь одним. Как и во все
предшествовавшие эпохи, резкий рост внешней торговли в Западной Европе начиная со
второй половины XII в. создал условия для быстрого обогащения тех, кто в ней
участвовал. Но деньги в экономике не возникают ниоткуда, как материя не возникает
ниоткуда в физике. Обогащение торговцев могло осуществляться лишь за счет населения,
деньги не могли на них свалиться с неба. И главный механизм этого обогащения –
товарные спекуляции. В течение всех пяти столетий (XIII-XVII вв.) мы видим резкие
1
Обнищание крестьян не могло не приводить к недопроизводству продовольствия, хотя бы потому что для
нормального ведения сельского хозяйства даже одной семьей нужен был большой оборотный и основной
капитал (семенной фонд, тягловый скот и т.д.); если он однажды проедался, то крестьянская семья была уже
не в состоянии произвести достаточное количество продовольствия на весь следующий год.
285
колебания цен. Цены на зерно в течение года или двух лет могли вырасти или упасть в 4-5
раз, а, по данным французских историков, во Франции в течение XVI века амплитуда их
колебаний достигла 27 раз ([214] p.388). От таких скачков цен население всегда было в
проигрыше, так как не могло планировать ни свои расходы, ни уровень необходимых
сбережений, ни даже цену хлеба на несколько месяцев вперед, в итоге значительная его
часть разорялась и пополняла ряды люмпен-пролетариата. Зато торговые спекулянты
были всегда в выигрыше, поскольку ценовая конъюнктура была их профессией, а сильные
колебания цен позволяли делать огромные прибыли на закупке товаров по низким ценам в
одном месте и их перепродаже в другом. Но, разумеется, проведение товарных
спекуляций с большим размахом было возможно лишь в условиях интенсивной внешней
торговли, позволявшей перебрасывать массы товаров из одних мест в другие и
наживаться на разнице в ценах и дефиците товаров, нередко искусственно создаваемом.
Идеальным средством для этого служили торговые монополии, подобно той, которая
позволяла генуэзцам морить голодом население Константинополя в последние два
столетия его существования (см. главу IV, п. 4.5). И разумеется, для увеличения своих
прибылей торговая олигархия всегда стремилась к установлению такой торговой
монополии.
Итак, в XIII-XV вв., а затем в XVI-XVIII вв., в Западной Европе мы видим такие же
циклы коррупции, какие существовали в дофеодальные эпохи. Глобализация создала
предпосылки для быстрого и необоснованного обогащения очень узкого круга лиц, за счет
ограбления широких масс населения. Это привело, с одной стороны, к формированию
класса олигархии1, а с другой стороны, к образованию огромной массы пауперов. И с
какого-то момента, когда обнищание населения зашло уже очень далеко (первая половина
XIV в.), началось его массовое вымирание от голодоморов и эпидемий.
Восстание Уота Тайлера в Англии. Древняя миниатюра.
Разумеется, наиболее активная часть населения не могла смириться с ролью
подопытного кролика, на котором испытывают одновременное воздействие голода и
чумы. Именно в XIV в. мы видим впервые в истории Западной Европы (после VI-VII
веков) крупные восстания. Жакерия во Франции, восстание Уота Тайлера в Англии,
восстания тукинов и чомпи в Италии, и еще целый ряд восстаний, бунтов и массовых
движений – все это произошло в разгар первого западноевропейского кризиса коррупции.
1
Это подмечено очень многими историками, но формулируется по-разному. Например, Л.Гумилев пишет,
что «до XII в. в Западной Европе химерные конструкции встречаются редко. Зато они появляются в начале
XIII в.» ([32] с. 432). Под «химерами» Гумилев понимает олигархические режимы.
286
О размахе этих социальных волнений свидетельствуют следующие данные. Только под
началом Уота Тайлера в Кенте в 1381 г. собралось, по данным английского историка
Д.Грина, 100 000 восставших; а в целом в 1377-1381 гг. восстания охватили бóльшую
часть Англии: Норфолк, Суффолк, Кембридж, Гертфордшир, Сассекс, Сэррей, Девон и
другие области ([29] 1, с.352). Историки долгое время писали о восстаниях XIV в. как об
«антифеодальных» восстаниях, классовых войнах между крестьянами и «феодалами». Но
спрашивается – почему этих социальных войн не было в эпоху феодализма в X-XIII в.,
когда еще сохранялось крепостное право, и почему они приобрели такой размах в XIV в.,
когда на бóльшей части территории Западной Европы крепостного права уже не было? За
что боролось население и против кого или против чего восставало, если оно уже
освободилось от пут феодального рабства?
Жакерия в городе Мо. Картина Ж.Фруассара (XV век). Источник: [17]
Изображен момент восстания, когда рыцари и «состоятельные горожане» умерщвляют бегущих
крестьян и городскую бедноту, которые пытались взять штурмом замок города Мо, где
укрылась королевская семья.
Если мы внимательно взглянем на ход этих восстаний, то увидим, что, во-первых,
это были не только крестьянские восстания, а почти всегда - совместные восстания
крестьян и городской бедноты. Во-вторых, им противостояли не только «феодалы», то
есть крупные землевладельцы, но практически всегда также – крупная городская
буржуазия. Вот как описывают историки восстание Уота Тайлера в 1381 г.: «Крестьяне
Эссекса и Кента двумя отрядами подступили к Лондону. Мэр приказал запереть ворота,
но городская беднота помешала этому. С помощью присоединившихся городских
ремесленников, подмастерьев и бедноты крестьяне вступили в столицу. Они стали жечь и
разрушать дома ненавистных королевских советников и богатых иноземных купцов». А
когда повстанцы, поверив обещаниям короля, покинули Лондон, то для расправы с ними
«прискакал хорошо вооруженный отряд из рыцарей и богатых горожан» ([19] 9, с.132133). В жакерии во Франции в 1358 г. участвовали крестьяне во главе с Гильомом Калем и
парижская беднота во главе с Этьеном Марселем. Причем, как пишут историки,
«состоятельные горожане» мешали, и в основном успешно, объединению этих двух
287
движений, которые неоднократно пытались объединиться. В итоге оба восстания во
Франции: сначала крестьян, затем городской бедноты, - были утоплены в крови ([19] 9,
с.77-83).
В Италии в течение всего XIV в. параллельно происходили и крестьянские
восстания, и восстания городского пролетариата. Историки пишут, что требования
крестьян включали отмену крепостного права ([19] 9, с.10-11). Но известно, что
крепостное право к тому времени было отменено на бóльшей части территории Италии1,
равно как Англии и Франции, поэтому это не могло быть основной причиной такого
всплеска крестьянских восстаний. И.Валлерстайн указывает на другую их причину,
которая, очевидно, и являлась основной. Так, в Италии и на юге Франции после этих
восстаний повсеместно были отменены денежные налоги и сборы с крестьян, которые
были заменены поставками сельскохозяйственной продукции в натуре. Именно в
натуральных поставках видели выход из социального кризиса, отмечает историк ([309]
pp.103-106). Причину этого понять нетрудно – замена денежных налогов и сборов
натуральными очень сильно уменьшало зависимость крестьян от постоянных скачков цен
на разные товары и от торговых спекулянтов, которые грабили крестьян, пользуясь их
плохой осведомленностью о текущих изменениях цен и отсутствием у них возможности
самостоятельно сбывать свою продукцию за пределами своего района. Другими словами,
поставки в натуре обеспечивали крестьянам хоть какую-то защиту от усиливавшейся
торговой олигархии. Тем не менее, можно констатировать, что крестьянские восстания в
Западной Европе были лишь отчасти «антифеодальными» (если принять утверждение, что
часть крестьян боролась за отмену кое-где еще сохранившегося крепостного права), но в
большей степени были, наоборот, «антикапиталистическими», поскольку отмена
денежных налогов и введение опять натуральной оплаты означало возврат к той системе,
которая была при феодализме.
Что касается восстаний городской бедноты, то они и вовсе носили явно
«антикапиталистический» характер. Например, восстание во Флоренции в 1343 г., в
котором участвовало несколько тысяч чесальщиков шерсти, проходило под лозунгом
«Смерть
жирным
горожанам!»,
под
которыми
подразумевались
крупные
предприниматели, купцы и банкиры ([19] 9, с.16). Во время восстания 1371 г.,
охватившего несколько городов Италии, шерстяники и другие наемные рабочие и
ремесленники захватили власть в Сиене и создали правительство «тощего народа». Но,
как пишут историки, «отряды вооруженных богатых горожан внезапно осадили дворец.
Правительство “обездоленных” пало. Отряды богатых горожан истребляли бедняков без
различия возраста и пола» ([19] 9, с.16). В 1378 г. во Флоренции восстали чомпи –
местные наемные рабочие. Они жгли дома богачей и захватили власть в городе, изгнав
правительство «жирных горожан». Как и предыдущие, это восстание было утоплено в
крови богатыми горожанами и рыцарством ([19] 9, с.17-19). Серия таких же восстаний,
направленных, прежде всего, против городской верхушки, в 1380-х годах прокатилась по
городам Франции – Париж, Руан, Лион, Орлеан, Нант, Амьен, Сен-Кантен, Реймс, Лан,
Суассон и другие города стали центрами таких восстаний городской бедноты ([19] 9,
с.84). Постоянным явлением в городах Франции и других странах Западной Европы в XIV
в. стали голодные бунты.
Как следует из вышеприведенных фактов, восстания XIV века никак нельзя считать
только «антифеодальными», они были
в значительно большей степени
«антикапиталистическими». Но позвольте, что же тогда получается? Одна часть крестьян,
меньшая, которая еще оставалась прикрепленной к земле, боролась против феодализма, и
следовательно, за капитализм? А другая часть крестьян и городская беднота боролись
против городских капиталистов и за возврат к натуральному оброку и налогам,
взимаемым в натуре, то есть против капитализма и, следовательно, за возврат к
1
Как писал Р.Лопез, крепостное право на территориях, принадлежавших итальянским городам, исчезло уже
к концу XII в. ([234] p.172)
288
феодализму? Получается какая-то полная ерунда. Как могли массы людей сражаться бок о
бок и гибнуть за взаимоисключающие цели?
Но ерунда получается лишь тогда, когда историки пытаются описать эти события с
марксистских позиций1. Поэтому давайте выбросим из головы весь этот марксистский
мусор и взглянем на эту борьбу с общечеловеческих позиций. Была борьба между
обнищавшим населением – крестьянами и горожанами, с одной стороны, и правящей
верхушкой, с другой. Часть этой верхушки представляла собой новую торговую
олигархию, спекулировавшую товарами и грабившую население, часть – старую
земельную аристократию, которая защищала унаследованные ею от предков имущество,
земли и аристократические привилегии. Но причиной такого размаха социальных войн,
произошедших в XIV в., было резкое усиление концентрации богатства в руках немногих
и возникновение такой имущественной и социальной поляризации общества, какой
никогда не было при классическом феодализме. И эта поляризация практически не
оставляла выбора для большинства населения, которому оставалось либо бунтовать, либо
тихо вымирать от голода и эпидемий.
10.3. Как Западной Европе удалось преодолеть первый кризис коррупции?
Итак, мы видим в XIV веке в Западной Европе признаки кризиса коррупции,
подобного тем, который происходил и в другие эпохи, рассмотренные в предыдущих
разделах. Хотя он был выше уже много раз описан (см., например, п. 2.4.), но пора дать
определение этому понятию. Кризис коррупции – это масштабный экономический,
демографический и социальный кризис, вызванный концентрацией всей экономической и
политической власти в руках небольшого круга лиц - класса олигархии. Отличительными
чертами этого кризиса является резкий рост безработицы, имущественного неравенства,
замедление или прекращение экономического роста, рост социального напряжения и
беспорядков с появлением признаков классовой вражды, падение рождаемости ниже
уровня воспроизводства, рост смертности, рост коррупции, падение морали и нравов, рост
преступности.
Судя по имеющимся фактам, в XV – первой половине XVI вв. кризис коррупции в
Западной Европе потерял свою остроту и пошел на спад. В частности, сокращение
населения в целом прекратилось, и оно начало опять расти ([150] pp.12-13, 21, 32).
Социальные конфликты хотя и продолжались, но по своей остроте они уступали тому, что
было в XIV в. и особенно тому, что будет в XVII в. Это дает основание полагать, что
первый кризис коррупции был в целом в XV в. каким-то образом преодолен. Данный
вывод подтверждают и экономические показатели: так, по данным Д.Норта и Р.Томаса,
реальная заработная плата в Англии, снизившись примерно в 2 раза с 1208 г. по 1348 г., к
1441-1450 гг. опять выросла до «нормального» уровня, на котором она находилась в
начале XIII в. ([267] pp.48-74) Значит, «чрезмерная эксплуатация», в которой
И.Валлерстайн видит причину кризиса XIV в., в следующем столетии прекратилась?
В прошлом мы видели, что преодоление кризисов коррупции становилось
возможным лишь в результате тотальных гражданских войн и экспроприации имущества
у значительной части богачей с его перераспределением в пользу бедняков, как это было в
Древнем Риме и Византии. В Западной и Центральной Европе мы видим отдельные
примеры такой экспроприации: конфискация собственности тамплиеров французским
королем Филиппом IV в начале XIV в., конфискация собственности немецкой торговой
буржуазии гуситами в Чехии в начале XV в., конфискации собственности сторонников
1
Именно марксисты придумали, что сначала должна быть обязательно «буржуазно-демократическая
революция», уничтожающая феодализм, а затем – «пролетарская» революция, уничтожающая капитализм.
На самом деле все революции – это протест населения против роста коррупции и усиления власти
олигархии, а чем заканчивается революция в итоге: большевизмом, фашизмом или демократическим
правлением, зависит от конкретных обстоятельств.
289
дома Ланкастеров в Англии в результате «войны роз» в середине XV в. (см. главу XII) - но
это не стало повсеместным. Да и восстания крестьян и городской бедноты в целом носили
разрозненный характер и почти нигде (за исключением Чехии и Англии) не приняли
масштаба революции и гражданской войны, прежде всего, ввиду неорганизованности
самих восставших и отсутствия у них какой-либо программы. Возникает вопрос – каким
образом Западной Европе удалось выйти из первого цикла коррупции и почему ее не
постигла та же судьба, которая постигла, например, Западную Римскую империю в III-V
вв., или государство вестготов в VI-VIII вв., или Киевскую Русь в XI-XIII вв., или
Византию в XII-XV вв., или Польшу в XVI-XVIII вв.?
Полагаю, это объясняется, прежде всего, стечением нескольких чрезвычайно
благоприятных обстоятельств. Во-первых, рядом с Западной Европой не оказалось
другой, более сильной экономики, которая воздействовала бы на нее после того как
начался кризис коррупции. Именно наличие такой более сильной экономики во все
исторические эпохи являлось важнейшей причиной деградации государств 1. Но
западноевропейским нациям повезло – так удачно для них сложились исторические
обстоятельства и географическое положение Западной Европы (удаленность от других
цивилизаций), что в решающий момент «выхода из детства» рядом не оказалось никакого
«большого дяди», который бы испортил жизнь юноше, начинающему свой жизненный
путь.
В частности, как указывает И.Валлерстайн, с самого начала эпохи
западноевропейской глобализации в XII-XIII вв. сама Западная Европа (Италия,
Нидерланды, Англия, Франция) выступала в качестве центра новой «европейской
мировой экономики». А страны Восточной Европы, Испания и восточная Германия (где к
тому времени сложилась более низкая плотность населения) стали ее «периферией» или
«полупериферией», отсюда их различная судьба в последующие столетия ([309] pp.107108, 91-96).
Тот факт, что Западная Европа выступала «центром», а не «периферией», как это
бывало с большинством других стран в истории, впервые столкнувшихся с глобализацией,
помог ей сравнительно легко пережить первый кризис коррупции. В частности,
результатом произошедшего в XIV в. кризиса стало повсеместное сокращение
европейской международной торговли. Как указывает Р.Лопез, доходы (и следовательно,
объем торговли) генуэзских портов, которые являлись в то время крупнейшим центром
мировой торговли, с 1334 г. по 1423 г. сократились в 8 раз ([148] p.342). Следовательно,
международная торговля в XV в. если не прекратилась совсем, то сократилась во много
раз. Таким образом, мы видим, что западноевропейская экономика и общество в целом в
эпоху развития капитализма выступали как саморегулируемая система: рост глобализации
вызывал демографический и экономический кризис, который, в свою очередь, приводил к
прекращению глобализации и, следовательно, к исчезновению главной причины,
вызывавшей и углублявшей этот кризис. Ничего подобного не было в другие
исторические эпохи (во всяком случае, в Европе и Средиземноморье): всегда рядом
оказывалась более сильная экономика, которая продолжала навязывать глобализацию и
усугублять начавшийся кризис коррупции.
Второй причиной, позволившей Западной Европе относительно легко пережить
кризисы коррупции в эпоху раннего капитализма, является близость самих
западноевропейских стран между собой как по плотности населения и уровню
экономического развития, так и по климату. В дофеодальных государствах мы очень часто
видели резкие погодно-климатические различия между соседними государствами,
1
Как выше было показано, для Западной Римской империи и государств вестготов и франков в V-VI вв.
такой более сильной экономикой стала Сирия и другие провинции Восточной Римской империи: торговля с
ними усиливала кризис коррупции в этих государствах. Для Киевской Руси ей стала Византия и торговля с
ней в X-XII вв. А для самой Византии в XII-XV вв. и для Польши в XVI-XVIII вв. ей стала Западная Европа
и западноевропейская глобализация.
290
приводившие к очень серьезным последствиям для их экономики, когда начиналась
глобализация. Как уже говорилось, и по уровню урожайности зерновых культур (сам-6
против сам-20), и по цене зерна (3-5 сестерциев против 1 сестерция за модий), Италия в
античности в 3-4 раза уступала Африке и Египту (см. главу II). Это не оставляло никаких
шансов италийским крестьянам в их конкуренции с африканским зерном и другими
видами продовольствия, импортированными из Африки и Египта, а также в конкуренции
с более развитым греческим виноделием. Именно поэтому экономический, социальный и
демографический кризис в античной Италии принял такие масштабы, именно поэтому
оттуда эмигрировали миллионы человек и именно это толкало Рим с такой силой на
внешние завоевания в III-II вв. до н.э. В частности, как говорилось в первой книге
трилогии, решения о ведении затяжных Пунических войн с Карфагеном, а также о его
уничтожении в 146 г. до н.э. принимались в Риме под давлением крестьянских масс,
которые «устали» от наплыва дешевого продовольствия из Карфагена ([59] глава XI ).
Ничего подобного не было в Западной Европе, где все страны имели близкие
климатические условия и уровень ведения сельского хозяйства. Поэтому, в отличие от
римлян, ничто не заставляло английский народ, кроме амбиций его правящей верхушки,
воевать против Франции в Столетней войне. И точно так же, ничто не заставляло
французский народ захватывать Италию в период войны между австро-испанскими
императорами Габсбургами и французскими королями Валуа на рубеже XV-XVI вв., все
эти захваты были лишь проявлением преходящих амбиций королей. В итоге в Западной
Европе не возникло империи, подобно Римской, что сделало бы в дальнейшем
глобализацию неотвратимой, а сохранились национальные государства. И эти
национальные государства, как мы увидим далее, смогли к концу XVII в. выработать
комплекс протекционистских мер, так называемую политику меркантилизма,
позволившую бороться с негативным влиянием глобализации и позволившую преодолеть
очередной кризис коррупции.
Близкие климатические условия и одинаковый уровень экономического развития
обусловили и то, что начавшийся в Западной Европе кризис не принял форму
демографического апокалипсиса, который, например, пережила Русь сначала в XI-XIII вв.,
а затем в начале XVII в. Так, в соответствии с имеющимися данными, население
европейской территории Московской Руси с 1600 г. по 1620 г. сократилось
приблизительно в 5 раз (см.: [60] главы VIII-IX). Причина состоит в том, что Русь впервые
столкнулась с западноевропейской глобализацией, к чему не была готова ни по
климатическим условиям, ни ввиду отставания по уровню экономического развития, ни
ввиду огромной разницы в ценах. В итоге масштабы товарных спекуляций превзошли все
исторические прецеденты – по данным М.Покровского, цены на хлеб во время
голодоморов 1601-1604 гг. поднимались в 80 раз (!) против обычного уровня ([84] 2 с.160).
Только в Москве за эти 3 года умерло более 120 тысяч человек, а общее число умерших,
по оценкам, исчислялось миллионами, что привело к демографической катастрофе, Смуте
и откату русской цивилизации на столетия назад.
Ничего этого не было в Западной Европе – вследствие уникальных исторических,
географических и климатических условий она оказалась в самых, если можно так
выразиться, комфортных условиях по сравнению с любыми государствами, которые мы
до сих пор рассматривали. К этому можно также добавить и то, что, как отмечает Р.Лопез
(и не он один), Западная Европа – единственная из всех существующих цивилизаций,
которая имела счастье развиваться на протяжении последних 1000 лет без массированных
внешних нашествий и без серьезных внешних военных угроз ([234] p.114).
Те же самые благоприятные факторы действовали в Западной Европе и в период
второго цикла коррупции, начавшегося в XVI-XVII вв. Как видим, именно этот цикл
коррупции подорвал развитие Московской Руси, с него началась агония Польши,
приведшая в итоге к ее распаду. Но в самой Западной Европе он не вызвал катастрофы
такого же масштаба: рядом с ней не было более сильной экономики, которая могла бы
291
разрушать ее промышленность и сельское хозяйство, внутри нее не было сильных
различий в ценах, которые могли бы вызвать такую вакханалию цен, какая началась в
Московской Руси или такие массированные миграции населения, какие были в другие
эпохи, наконец, рядом с ней не было мощной военной державы, подобно Риму в
античности, которая могла бы ее поработить и уничтожить еще слабые национальные
государства Европы. Поэтому успешное преодоление кризисов коррупции XIV и XVII вв.
– не столько заслуга самой Западной Европы, сколько результат благоприятного стечения
обстоятельств.
Тем не менее, можно отметить некоторые меры, во многом принятые спонтанно,
которые помогли западноевропейским странам в преодолении первого кризиса
коррупции. К числу таковых можно, например, отнести создание некоторыми местными
муниципалитетами хлебных запасов, которые помогали бороться с хлебными кризисами и
искусственными дефицитами хлеба. К ним можно причислить и некоторые специальные
законы против хлебных спекулянтов, которые применялись, например, в Англии (см.
главу XII). Наконец, к этим мерам можно отнести ужесточение цеховых правил и
ограничений и применение протекционистских мер.
Известно, что цеха или профессиональные объединения торговцев и
ремесленников появились в Западной Европе повсеместно к XII в. Но первоначально, уже
с X в., они начали появляться в Италии ([19] 8, с.73). Причины этого понять нетрудно –
Италия опережала в своем развитии на этом этапе остальные страны; кроме того, часть
территории Италии в X-XI вв. входила в Византию. Как известно, в Византии
«корпорации» ремесленников и торговцев существовали еще с VII-VIII вв. и главной
целью их создания была попытка противостоять установлению монополизма в ремеслах и
торговле со стороны местных магнатов (см. главу IV). Хотя между организацией
византийских «корпораций» и цехов в Западной Европе были определенные различия,
однако нет сомнения в том, что сама эта организация была заимствована Западной
Европой у Византии, на что указывают историки-византинисты1. Об этом же говорит и
сама история возникновения цехов: как уже было сказано, первоначально они возникли в
Италии, которая была частью Византийской империи. Причем известно, что там были
сделаны подробные переводы на итальянский язык византийских правил цехового
регулирования, которые стали доступны широкому кругу итальянских ремесленников и
торговцев ([162] p.351). В течение X-XII вв. эти правила, первоначально воспринятые
Италией, распространились и на всю остальную Западную Европу.
Таким образом, и здесь можно констатировать необычайное везение Западной
Европы. Она даром унаследовала и позаимствовала то, что Византия выработала большим
трудом и напряжением в ходе кризиса коррупции VI-VII вв., сочетавшегося с
беспрецедентными внешними агрессиями, едва ее не погубившими в VII – начале VIII вв.
И возможно именно поэтому объединения ремесленников в Западной Европе вводились
не как в Византии – в авральном порядке сверху, а создавались постепенно снизу, и
потому оказались более жизнеспособными. Но социальная функция этих цеховых
объединений осталась такой же, какой она была в Византии: по определению А.Каждана,
она заключалась в «защите ремесленников и торговцев… от притязаний господствующего
класса» ([45] с.323). Именно поэтому в XIII-XIV вв. мы видим ожесточенную борьбу в
западноевропейских городах между цехами, то есть объединениями ремесленников, и
новой городской олигархией - богатыми купцами, домовладельцами и землевладельцами
([19] 8, с.75). То есть, ту же борьбу, которую, как мы видели выше, вела с «жирными
горожанами» городская и крестьянская беднота, только другими методами и средствами.
Но эта борьба в целом была успешной – объединения ремесленников и городских
торговцев не только не были разгромлены или развалены изнутри олигархией, как в
1
По мнению целого ряда российских и зарубежных историков-византинистов: Г.Литаврина, А.Каждана,
П.Тивчева, М.Лооса, Б.Мендля, - византийские «корпорации» оказали сильное влияние на формирование
западноевропейских цеховых организаций в позднем средневековье ([66] с.152-153).
292
Византии в XI-XII вв. (см. главу IV), наоборот, они даже усилились и ужесточили свои
правила в течение кризиса коррупции XIV в. Правила, которые, с одной стороны,
устанавливали
определенный
«кодекс
чести»
для
мастеров-ремесленников,
препятствующий распространению среди них недобросовестности и мошенничества, а с
другой стороны, не позволяли городской олигархии открывать в городах свои
ремесленные производства, поскольку для получения такого права мастер должен был
пройти многолетний срок обучения в качестве подмастерья. И это способствовало
сохранению в Западной Европе независимых (от магнатов) ремесленных мастерских и
сохранению независимого городского среднего класса, в отличие от Византии1.
Преодолению первого кризиса коррупции в Западной Европе способствовало еще
одно счастливое обстоятельство. Именно в XIII-XIV вв., после путешествия Марко Поло и
других западноевропейцев в Китай, оттуда были привезены последние китайские
изобретения: порох, огнестрельные орудия, компас, судовой руль, бумага и
книгопечатание. Внедрение этих изобретений в Западной Европе некоторые историки
называют «первой промышленной революцией» ([311] p. 33). Разумеется, как и любые
революционные изобретения, они способствовали экономическому росту и более
быстрому преодолению экономического кризиса XIV века.
Именно благодаря тому, что первый кризис коррупции в Западной Европе принял
очень мягкую форму, в сравнении с тем, что происходило в других странах или в другие
эпохи, у западноевропейских государств было время - несколько столетий - для того,
чтобы выработать и опробовать меры государственного регулирования, которые могли
помочь в преодолении и сглаживании таких кризисов в будущем. К этим мерам относится,
прежде всего, торговый протекционизм, который итальянские города-государства и
Каталония, применившие его впервые в Западной Европе, судя по всему, переняли у
Византии. Как указывалось в главе IV, протекционизм там применялся уже в XIII в. в
период правления императоров династии Ласкарей, а протекционистские методы были
описаны в дальнейшем византийским профессором Плифоном. В Западной Европе к этим
методам начали прибегать впервые во время экономического кризиса XIV в. Так, в
течение XIV-XV вв. в Генуе, Пизе, Флоренции, Каталонии ввели запреты и высокие
пошлины на импорт иностранных шерстяных и шелковых тканей, а в Венеции и
Барселоне местным жителям даже запретили носить одежду, изготовленную за границей
([149] pp.414-416). Разумеется, это делалось для защиты собственной текстильной и
швейной промышленности. Этот первый опыт применения протекционизма в Западной
Европе был не очень удачным и не спас в последующем итальянскую и испанскую
текстильную промышленность от полного уничтожения более сильными конкурентами –
Голландией, Францией и Англией. Но он дал еще один (помимо византийского) пример
такого рода мер, на котором в дальнейшем Западная Европа могла учиться.
Вообще, Византия с ее сильным государственным аппаратом (до его развала
сначала при Ангелах, затем при Палеологах) была для Западной Европы примером того,
как может функционировать общество с сильной регулирующей функцией государства.
Такого примера не было у дофеодальных государств – почти везде роль государства была
пассивной, оно не вмешивалось в рыночную «свободу», которая всегда рано или поздно
перерастала в рыночную анархию.
Как указывает итальянский историк К.Сиполла, впервые в Италии появились в этот
период и антимонопольные законы – возможно, также заимствованные из византийской
системы государственного регулирования торговли. В Италии они включали, например,
запрет на установление монопольного контроля за торговлей или предложением какого1
Многие историки усвоили, вслед за Марксом, предвзятый взгляд относительно цехов, считая их
«пережитком феодализма», препятствовавшим развитию капитализма. На самом деле это не так, чему они
препятствовали, так это установлению контроля со стороны олигархии над городской торговлей и
ремеслами. Сам Маркс, кстати, признавал, что «цех ревностно охранял себя от всяких посягательств со
стороны купеческого капитала» ([70] 23, с.371).
293
либо товара со стороны отдельных лиц на монопольное установление цен. В случае
обнаружения таких случаев монополизма применялись соответствующие решения на
уровне города или государства ([149] pp.425-426). Как видим, целый ряд мер, законов и
институтов,
включая
протекционизм,
антимонопольное
регулирование,
профессиональные ассоциации (первоначально в виде ремесленных цеховых
организаций), начали вырабатываться Западной Европой уже во время первого цикла
коррупции, и в дальнейшем они сыграли большую роль в ее истории борьбы с
коррупцией.
10.4. Локальные циклы коррупции. Гуситская революция
Несмотря на значительную близость и сходство экономического и культурного
развития стран Западной Европы в эпоху раннего капитализма, каждая из этих стран
имела и свои особенности. Италия ранее других столкнулась с циклами коррупции,
возможно, уже начиная с XI-XII вв., благодаря участию в интенсивной морской торговле в
Средиземном море, другие страны столкнулись с ними позднее. Поэтому можно говорить
лишь весьма условно о том, что первый цикл коррупции в Западной Европе пришелся на
XIII-XV вв., в действительности в каждой стране были свои особенности, и сами сроки
этого кризиса различались. Поэтому, в отличие от того что было, например, в Римской
империи, в Западной Европе не было единого цикла коррупции, охватывавшего всю ее
территорию, а было множество локальных циклов. И в каждой стране были свои
особенности в тех путях, каким образом ей удавалось выйти из кризиса.
Если в Италии циклы коррупции, по-видимому, начались раньше, чем в других
странах, то в Германии и соседней с ней Чехии они начались позже – в связи с тем, что
они позднее других начали втягиваться в интенсивную международную торговлю.
Соответственно, если в большинстве стран Западной Европы пик массовых народных
восстаний пришелся на XIV в., то в Германии они начались столетием позже, и их пик
пришелся приблизительно на первую половину и середину XV в. Еще позже первый цикл
коррупции начался в Польше – с конца XV в., когда Польша получила выход в Балтийское
море и начала активно участвовать в международной торговле (см. главу VIII). Ну а в
России он начался лишь в середине XVI в. и закончился демографическим
апокалипсисом, разрухой и Смутой начала XVII века.
Поскольку Германия и Италия в то время были покрыты сетью мелких государств,
существовало несколько государственных образований и на территории Иберийского
полуострова, и на территории современной Франции и Великобритании, то у меня нет
возможности дать сколько-либо полный обзор того, как развивались эти локальные циклы
коррупции в Европе (хотя Англии и Франции ниже будут посвящены отдельные главы). В
любом случае из-за наличия множества самостоятельных государств в Европе и из-за
разной их вовлеченности в процессы глобализации в XIII-XV вв. картина получится очень
пестрой, затрудняющей общее восприятие того, что происходило. Поэтому самое
разумное, что можно сделать – это рассмотреть лишь некоторые примеры таких
локальных кризисов коррупции и успешного или неуспешного выхода из них.
Если мы внимательно взглянем на ход этих восстаний, то увидим, что, во-первых,
это были не только крестьянские восстания, а почти всегда - совместные восстания
крестьян и городской бедноты. Во-вторых, им противостояли не только «феодалы», то
есть крупные землевладельцы, но практически всегда также – крупная городская
буржуазия. Вот как описывают историки восстание Уота Тайлера в 1381 г.: «Крестьяне
Эссекса и Кента двумя отрядами подступили к Лондону. Мэр приказал запереть ворота,
но городская беднота помешала этому. С помощью присоединившихся городских
ремесленников, подмастерьев и бедноты крестьяне вступили в столицу. Они стали жечь и
разрушать дома ненавистных королевских советников и богатых иноземных купцов». А
когда повстанцы, поверив обещаниям короля, покинули Лондон, то для расправы с ними
294
«прискакал хорошо вооруженный отряд из рыцарей и богатых горожан» ([19] 9, с.132133). В жакерии во Франции в 1358 г. участвовали крестьяне во главе с Гильомом Калем и
парижская беднота во главе с Этьеном Марселем. Причем, как пишут историки,
«состоятельные горожане» мешали, и в основном успешно, объединению этих двух
движений, которые неоднократно пытались объединиться. В итоге оба восстания во
Франции: сначала крестьян, затем городской бедноты, - были утоплены в крови ([19] 9,
с.77-83).
Инквизиторы ведут Яна Гуса и его соратников на казнь. Картина А.Келлера
Примером успешного преодоления кризиса коррупции в описываемую эпоху
является восстание гуситов в Чехии в 1419 г. и последовавшие за этим гуситские войны. Я
не буду пересказывать историю этих войн, ограничусь лишь некоторыми фактами. Против
восставшего чешского народа было организовано 5 крестовых походов; известно, что
первая армия крестоносцев, выступившая против гуситов в 1420 г., насчитывала 100
тысяч человек (!). Примерно такая же армия крестоносцев в свое время завоевала всю
Сирию и Палестину, а в три раза меньшая армия в 1204 г. завоевала Константинополь и
бóльшую часть Византии. Однако все эти грозные армии потерпели поражение от
маленького восставшего чешского народа ([19] 9, с.236-242).
По-видимому, такой успех чешской революции был достигнут потому, что
движение гуситов было не только классовым (борьба с олигархией), но и национальным
(борьба за независимость чешского народа), а также религиозным (борьба за реформацию
церкви, против церковной коррупции). Классовый враг для чешского населения оказался в
то же самое время и национальным врагом, поскольку именно немецкая торговая
олигархия захватила к тому времени фактическую власть в городах Чехии. Но он был
одновременно и религиозным врагом, поскольку папство в ту эпоху было частью
формирующейся мировой олигархии (см. следующую главу), именно папство сначала
вероломно схватило и сожгло на костре Яна Гуса, а затем организовывало крестовые
походы против гуситов. По-видимому, наличием такого триединого врага: классового –
национального - религиозного, очевидного для всех чехов, и можно объяснить тот
необычайный размах народного движения и вооруженной борьбы, в которой приняли
участие самые разные и самые широкие слои чешского общества.
Помимо национальной задачи и задачи реформы церкви, гуситская революция
выполняла и ту задачу, которую в прошлом всегда выполняли революции и гражданские
войны. Она устраняла резкую концентрацию богатства в руках немногих, которая
возникла в ходе цикла коррупции, и которая являлась препятствием на пути к
нормальному экономическому и социальному развитию общества. Как пишут историки
295
Р.Лопез и Х.Мискимин, «выдворение немцев из Праги и из горнорудных городов …
радикально изменило распределение богатства. Больше всего обогатились в гуситский
период средняя чешская знать, ремесленники и зажиточное крестьянство». В дальнейшем,
пишут историки, это перераспределение богатства в пользу народных масс привело к
росту внутреннего потребления и дало мощный толчок развитию чешской экономики и
чешской промышленности на уровне стран Западной Европы, чего не случилось в других
восточноевропейских странах ([235] pp.21, 23). Таким образом, можно заключить, что
именно удачное преодоление кризиса коррупции в Чехии во время гуситской революции
предопределило дальнейшее развитие Чехии как одного из прогрессивных
индустриальных центров Европы, а не как феодально-сырьевого придатка, подобно
Польше и другим странам Восточной Европы.
В то же время, нет сомнения, что именно классовая борьба против усилившейся
торговой и земельной олигархии придала особый размах движению гуситов. И эта борьба
была близка и понятна немецким народным массам, которые не только не выступали
против гуситов, а поддерживали борьбу чешского народа против немцев. Как пишут
российские историки, многие приезжавшие в Германию иностранцы, наблюдая за
народными волнениями, говорили, что «скоро все немецкие крестьяне возьмут сторону
чехов» ([19] 9, с.242).
10.5. Падение нравов. Венецианская олигархическая республика
Так же как и во все другие эпохи, начало циклов коррупции в Западной Европе в
позднем средневековье ознаменовалось тенденцией к падению нравов. Как полагают
историки, в XIV в. были отравлены и сведены в могилу все представители правившей
тогда во Франции королевской династии Капетов, так называемые «проклятые короли». И
хотя на эту тему была придумана красивая легенда – о том, что их убило проклятие
296
тамплиеров – но факт остается фактом: несколько молодых королей и принцев правящей
династии в полном расцвете сил были отравлены или каким-то иным образом
умерщвлены1. Это говорит о нравах и разгуле страстей в период первого кризиса
коррупции, каким был для Франции XIV век. Здесь уместно провести параллель с
аналогичным событием в России во время кризиса коррупции, произошедшего там на
рубеже XVI-XVII вв.: как показало исследование останков представителей царской
династии Рюриков, все они, включая Ивана Грозного и его сына, а также его мать, жен и
детей, были отравлены (см. главу XVIII). А последний представитель династии Рюриков –
малолетний царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного – был, судя по всему, убит.
Приведенный выше факт хотя и знаменательный, но сам по себе еще ни о чем не
говорит. Однако наряду с этим и другими фактами, свидетельствующими о падении
нравов, мы имеем и целые явления. Одно из таких явлений - широкое распространение
рабства в XIV-XVI вв. на юге Европы, особенно в Италии, несмотря на его формальный
запрет со стороны католической церкви. По мнению немецкого историка Э.Майера,
именно с тех пор слово «раб» (slave) в западноевропейских языках стало синонимом слова
«славянин» (slav) - в качестве рабов в основном использовали славян, которых генуэзские
и венецианские купцы привозили с Балканского полуострова или с Украины ([250] S.178).
Другим характерным явлением той эпохи является коррупция и падение нравов
внутри католической церкви. Именно в описываемую эпоху в наибольшей мере
распространились разврат среди католического духовенства, продажа церковных
должностей (симония) и открытая торговля индульгенциями. Что может
свидетельствовать о большем падении морали в христианском обществе, каким тогда
была Западная Европа, чем торговля индульгенциями, когда за определенную плату
любому предлагалось отпущение грехов? А ведь до этого, в течение всех средних веков,
канонические (церковные) суды в Западной Европе играли не меньшую роль в
поддержании порядка и нравов в государстве, чем гражданские суды. Теперь же вместо
того, чтобы наказывать преступников, как ранее, церковь угодливо предлагала им еще и
очистить совесть посредством приобретения индульгенции. И даже прейскурант имелся:
за мелкие преступления отпущение грехов стоило дешевле, за крупные – дороже.
Заплатил – и греши дальше.
Наконец, о падении нравов, особенно на юге Европы, можно судить по масштабам
распространения проституции. В Риме в XVI-XVII вв., по оценкам современников,
количество проституток исчислялось десятками тысяч. Как пишет К.Сиполла, Папа Пий
V, возмущенный страшным развратом, царившим в «святом городе», в 1566 г. решил
выгнать из Рима всех «жриц любви» и запретить им там после этого появляться. Но его
отговорили, аргументировав тем, что вместе с проститутками город покинет значительная
часть его жителей, и это очень плохо отразится на городских финансах и городской
экономике. Поэтому папа был вынужден отказаться от своего намерения ([163] p.87).
Однако рекорд по масштабам распространения проституции в Европе в эпоху
раннего капитализма, по-видимому, принадлежит не Риму, а Венеции. По данным двух
летописцев начала XVI в., там было 12 000 только официально зарегистрированных
проституток ([163] p.85). Если исходить из имеющихся данных о численности жителей
города на начало XVI в. - 150 тысяч человек ([19] 10, с.11), то получается, что на каждых
троих мужчин Венеции, исключая мальчиков и стариков, приходилась одна «жрица
любви». Кроме того, если учесть, что молодые женщины вряд ли могли составлять более
1/3 от женской половины Венеции, то получается, что примерно каждая вторая молодая
женщина-венецианка была официальной проституткой! А по данным летописцев, было
еще много неофициальных «жриц любви», подрабатывавших, так сказать, в свое
свободное время.
1
Филипп IV правил 30 лет и умер в 1314 г. в возрасте 46 лет. А его трое сыновей и один внук после этого
правили в совокупности всего лишь 14 лет и умерли в возрасте соответственно 27, 29, 34 и 1 года.
297
Две женщины/две куртизанки. Картина В.Карпаччио (1510 г.) Справа: венецианский
карнавал (современное фото)
Есть по меньшей мере несколько работ венецианских художников XV-XVI вв. с
изображением женщин, где прямо указана их профессия (проституция).
Этим ошеломляющим цифрам можно найти лишь одно объяснение. Очевидно,
Венеция в ту эпоху была своего рода центром европейского секс-туризма, поскольку вряд
ли сами венецианские мужчины могли востребовать проституток в таком количестве.
Поэтому не удивительно, что Венеция в европейском массовом сознании (или
подсознании) стала символом разврата, правда подернутого дымкой романтичности. Она
ассоциируется с гондолами на венецианских каналах, приспособленными для катания
вдвоем, с Казановой, который согласно его собственным мемуарам умудрился совратить
несколько сотен женщин1, и с венецианскими карнавалами, прославившимися своей
свободой нравов - во время которых можно было предаваться разврату, не снимая маски с
лица и не раскрывая своего инкогнито. Но при всем ореоле романтичности, который
окружает Венецию в связи с этой ее особенной славой, вряд ли в приведенной выше
цифре (половина молодых женщин – официальные проститутки) можно найти много
«романтичного», она скорее свидетельствует о безысходности, в которой жили
венецианские женщины и девушки в ту эпоху.
То, что именно Венеции в эпоху раннего западноевропейского капитализма
принадлежит рекорд по масштабам проституции, по-видимому, не является
случайностью. Как отмечает Р.Лопез, Венецианская республика – первое государство в
истории Западной Европы, которое ничего не производило и не выращивало, а занималось
исключительно торговлей, этому имеются письменные свидетельства современников,
которые писали об этом, не скрывая своего удивления ([234] p.129). Другими словами,
Венеция, как и Генуя в XII-XIV вв., была продуктом первой западноевропейской
глобализации, это было чисто торговое государство, выросшее и построившее все свое
благополучие исключительно на морской торговле и грабежах, которые, согласно общему
мнению историков, в ту пору шли рука об руку. Даже ценности, награбленные во время
оккупации Константинополя и других городов Византии латинянами в XIII веке, в
основном стекались в Венецию. Именно Венеция спонсировала четвертый крестовый
поход на Константинополь в 1204 г. и принимала в нем активное участие, а в
1
Сотнями исчисляются только знатные особы, которых он запомнил и назвал в своей книге поименно, с
указанием имени и фамилии, остальных было так много, что он сбился со счета.
298
последующие столетия именно Венеция и Генуя установили торговую монополию в
Средиземноморье, морили голодом византийские города и занимались работорговлей.
Поэтому коррупция и падение нравов поразили Венецию в то время в большей степени,
чем остальные государства Западной Европы.
Портрет Туллии д’Арагона. Картина А.Морето
На картине в костюме Евы изображена известная венецианская куртизанка Туллия д’Арагона,
которая прославилась тем, что стала писательницей. Она опубликовала книгу «Диалоги о
бесконечности любви», в которой поделилась секретами своей профессии.
В этой связи не является случайным и то, что Венеция в течение всей ее истории
была олигархическим государством, одним из немногих государств, где формально
правила олигархия. Ведь международная торговля и грабежи всегда были прекрасной
питательной средой для олигархии. Названия высших государственных учреждений
Венеции: Совет десяти, Совет сорока, - напоминают Карфаген эпохи античности (где был
Совет ста четырех), и в эти олигархические «советы», как и в Карфагене, входили
исключительно богатейшие граждане Венеции. Как указывают историки, власть главы
государства (дожа) в Венеции была чисто символической, каждый его шаг
контролировался, кроме того, в стране не было даже государственного бюрократического
аппарата, все функции управления осуществлялись непосредственно самой венецианской
олигархией ([19] 10, с.10).
В пору могущества Венеции подвластные ей территории достигали значительных
размеров, включая часть Северной Италии, все далматинское побережье (нынешняя
Хорватия) и ряд островов, включая Крит и Кипр. Но положение основной массы
населения Венецианской олигархической республики было самым незавидным. Как
пишут российские историки, в Венецианской республике практиковалась постоянная
слежка и тотальный полицейский контроль за всеми жителями, а также там были
непомерно высокие налоги, от которых сильно страдало население ([19] 10, с.10). В конце
XVI века в Венеции вспыхнули сильные эпидемии, которые, надо полагать, как и во всех
других случаях, стали результатом обнищания населения и голодомора. В результате
население города сократилось на 20% [223].
На фоне углублявшейся депрессии, голода и нищеты многие жители венецианского
государства (как, кстати, и сам Казанова) стремились уехать из страны, задыхавшейся в
тисках олигархического режима. Вряд ли чем-то иным можно объяснить тот факт, что в
1633 г. Венеция запретила всем своим крестьянам не только уезжать со своим
имуществом, но даже просто выезжать на короткое время за территорию Венецианской
республики ([310] p.200). То есть, учитывая относительно небольшие размеры страны,
фактически прикрепила их к району своего непосредственного проживания. Очевидно,
бегство населения из страны приняло к тому времени массовый характер, и венецианские
власти отчаянно пытались остановить этот процесс, грозивший государству еще большей
299
демографической и экономической катастрофой. Итальянский историк Борелли называет
этот запрет венецианских властей на выезд из страны современной разновидностью
крепостного права ([310] p.200). При этом надо отметить, что в северной Италии
крепостное право исчезло уже в XII-XIII вв., и для его введения не было никаких
объективных причин, поскольку этот регион в целом был по-прежнему одним из самых
густонаселенных в Европе.
Как видим, в Венеции сложилось полуфеодальное полицейское олигархическое
государство, угнетавшее и эксплуатировавшее основную массу населения и
обслуживавшее исключительно своих богатых граждан. По существу, мы имеем здесь
дело с высшей формой коррупции - государство существует не в интересах своего
населения, а исключительно в интересах крупного торгового капитала. Несколько
десятков торговых магнатов управляют страной и пользуются неограниченными правами
и властью, а остальное население не имеет никаких прав, и государству на него абсолютно
наплевать. Венецианские богачи сорят деньгами, купаются в роскоши и сооружают самые
невероятные дворцы, которые и сегодня поражают воображение в Венеции, а основное
население влачит полукрепостное нищее существование под непрерывным полицейским
надзором и зарабатывает на жизнь проституцией.
Слева: памятник Джакомо Казанове. Справа: памятник кондотьеру Бартоломео
Коллеони (современное фото)
Очень характерно, что в Венеции стоит памятник кондотьеру (то есть главарю армии
наемников) Коллеони, который «прославился» тем, что воевал со своей наемной армией то на
стороне Венеции, то на стороне ее врагов, то опять на стороне Венеции - в зависимости от
того, на какой стороне ему больше платили - и памятник ловеласу Казанове, который
«прославился» на весь мир своим развратным и скандальным поведением. В этих памятниках
предателю и развратнику тоже нашла отражение история Венеции позднего средневековья –
одного из самых коррумпированных государств той эпохи.
Конец Венецианской республики также весьма символичен и напоминает конец
других государств с олигархической формой правления. После нескольких столетий
экономического и демографического упадка, в начале XVIII в. это государство
окончательно исчезло с политической карты Европы и стало захолустной провинцией
Австрийской империи. Сегодня город с его опустевшими дворцами напоминает
декорацию давно закончившегося спектакля, от которого остались одни исторические
летописи и красивый романтический фасад.
Вместе с тем, любопытно отметить одно совпадение. В течение XVI-XVII вв.
столица европейской международной торговли переместилась из Венеции в Амстердам. И
вскоре после этого туда же переместилась и европейская столица продажной любви. Как
видим, обосновавшаяся теперь уже не в Венеции, а в Амстердаме, торговая олигархия,
сразу взялась за переделку нравов местного общества. Но проституция была поставлена
здесь уже на новый, современный лад. Забыты были романтические гондолы и карнавалы,
проститутки скинули с себя прежние длинные платья и вышли на улицы в новой рабочей
300
одежде, больше напоминающей постельное белье. Новый европейский цикл коррупции,
начавшийся в XVI-XVII вв., принес собой и новый виток падения нравов.
7.6 Начало второго цикла коррупции (XVI-XVII вв.)
С середины XVI в. в Западной, а также теперь уже повсеместно в Восточной
Европе, начинается стремительный рост международной торговли и опять начинаются
кризисные процессы, характерные для предыдущих циклов коррупции, описанных выше.
Но прежде чем переходить к этой новой трагической странице в истории Европы, давайте
взглянем на ее политическую карту, сложившуюся к XVI веку. В ходе первого цикла
коррупции она претерпела довольно существенные изменения. Глобализация, начавшаяся
в Западной и Центральной Европе, выразилась не только в резком росте международной
торговли, но и в бурном имперском строительстве, происходившем в течение XIII-XVI вв.
В X-XII вв. Англия создавала национальное государство и формировала
английскую нацию, которая образовалась в результате сплава из нескольких разных
народов: англосаксов, норвежцев и датчан, заселивших к тому времени значительную
часть острова. И между потомками тех и других не делалось различий – все они
рассматривались как англичане, представители одной новой нации, возникшей именно в
это время. Так, например, как писал английский историк Д.Грин, образованием
английской нации Англия во многом обязана сначала датским, а затем норманнским
королям, правившим в X-XII вв., которые не делали различия между подданными,
принадлежавшими к разным народностям: англосаксам, норвежцам, датчанам и т.д. ([29]
1, с.101-102)
А в последующие столетия (XIII-XV вв.) Англия перестала заниматься
национальным строительством; образовавшейся к тому времени олигархии это было
совсем не интересно. Теперь она вместо национального государства начала строить
империю. Она просто присоединяла силой соседние территории и народы – сначала Уэльс
и Шотландию, затем Ирландию, которые вовсе не становились равноправными частями
английского государства, как ранее стал, например, северо-восток Англии, заселенный
потомками викингов; фактически эти новые территории рассматривались английской
правящей верхушкой как колонии. Эта дискриминация Шотландии, Уэльса и Ирландии,
как будет показано далее, сохранится вплоть до XVIII-XIX вв. В этот же период (XIV-XV
вв.) английская правящая верхушка пыталась включить в создаваемую ею империю и всю
Францию, ради чего велась Столетняя война. Но эта попытка окончилась неудачно
(подробнее см. главы XII и XIII).
Такие же имперские тенденции возобладали и на территории большей части
континентальной Европы. Как мы видели выше, Польша формировала свое национальное
государство, пока до нее не докатилась глобализация и пока ее правящая верхушка не
переродилась в олигархию. После этого она занялась имперским строительством, и в
начале XVII в. амбиции ее олигархической верхушки простирались до Черного моря,
норвежских фьордов и Тихого океана. А внутри самой Польши при этом не прекращались
гражданские войны и межнациональные конфликты. Когда в России власть захватила
олигархия (конец XVII века), то из единого национального государства, созданного
Иваном III и Иваном IV, она также довольно быстро превратилась в империю,
раздираемую национальными противоречиями.
В дофеодальных обществах мы также видели множество примеров имперского
строительства, происходившего в условиях начавшихся циклов коррупции. Причем, этим
строительством также занимались, как правило, представители правящей олигархии. Так,
созданием огромных империй занимались императоры-олигархи Цинь Шихуанди в Китае
в III в. до н.э. и Юстиниан I в Византии в VI в.н.э., а в Римской империи таким имперским
строительством наиболее активно занимался во II в. н.э. Траян, выдвинутый сенатской
301
олигархией. Как видим, имперское строительство было любимым занятием олигархии во
все времена и исторические эпохи
Такие же тенденции происходили и на территории континентальной Западной и
Центральной Европы во время первых европейских циклов коррупции. К началу XVI в.
здесь образовалась империя испанско-австрийских королей Габсбургов, которая включала
не менее половины территории континентальной Западной и Центральной Европы, в том
числе Испанию, Нидерланды, южную Германию, Австрию, Чехию, Венгрию, Миланское
и Неаполитанское королевства, Сицилию, Сардинию, Балеарские острова и даже часть
территории современной Франции. Трудно представить себе что-либо более
эклектическое, чем эта империя, которая была соткана из множества различных кусков.
Возможно, именно поэтому она просуществовала не слишком долго, уже во второй
половине XVI века она начала разваливаться.
Во многом, однако, это было предопределено тем, что амбиции Габсбургов
столкнулись с амбициями французских королей Валуа, которые собирались строить свою
империю, прежде всего, путем подчинения мелких соседних государств. Война между
двумя империями – Габсбургов и Валуа, которую историк Р.Колс называет войной между
французским и испанским империализмом ([309] p.173), составила целую эпоху в истории
Западной Европы. Эта война длилась почти без перерыва около 60 лет – с конца XV в. до
второй половины XVI в., в основном на территории Италии, и закончилась полным
истощением обеих империй, так и не принеся ни одной из них решающей победы. Но
война Габсбургов и Валуа на полстолетия приостановила или затормозила процесс
глобализации в Западной Европе, поскольку вести международную торговлю в условиях
такой большой войны стало невозможно ([309] pp.165-184).
Надо сказать, что и то, и другое было счастливым обстоятельством для Западной
Европы. Прекращение глобализации, даже на полстолетия, дало ей столь необходимую
передышку, в которой она очень нуждалась. Как парадокс историки отмечают тот факт,
что на территории Италии, где 60 лет не прекращались войны, в этот период прекратился
демографический кризис и начался бурный прирост населения. На некоторых
территориях, где шли военные действия, население в течение XVI в. выросло в 2,5-3 раза
([150] pp.21, 34). Однако в этом парадоксе нет ничего удивительного, мы видели это во все
эпохи в самых разных странах (в Византии, Польше и т.д.). Как только прекращалась
морская торговля, то олигархия сразу же переставала грабить и обманывать население,
морить голодом города, к этому исчезали какие-либо стимулы – куда прикажете деть
награбленное, если его некуда сбывать? А раз население переставали грабить и
эксплуатировать, то оно переставало вымирать, и у него восстанавливалась нормальная
рождаемость. Война, которая прокатывалась по территории раз в несколько лет и снова
исчезала, была для населения, по-видимому, меньшим злом, чем глобализация, которая
прекращалась совсем в период войн, и вместе с ней прекращался кризис коррупции.
В этой связи в Европе в ту эпоху нашли широкое распространение взгляды о том,
что войны полезны – они якобы уничтожают лишнее население, прежде всего нищих, а
остальное население от этого начинает жить намного лучше. На самом деле войны, как
правило, вели к прекращению глобализации, и население действительно начинало жить
лучше, нищие исчезали, но не потому что часть населения погибала, а потому что на той
территории, где шла война, прекращалась внешняя торговля и вместе с ней - спекуляция,
вызывавшая обнищание населения и голодоморы.
Но главное счастливое обстоятельство для Западной Европы состояло в том, что
имперское строительство шло лишь благодаря устремлениям и амбициям ее правящей
верхушки. Народы вовсе не были заинтересованы во вхождении в эти формирующиеся
империи. Наоборот – фламандцы и голландцы самоотверженно сражались за свою
независимость от испанско-австрийской империи Габсбургов, а итальянцы столь же
самоотверженно сражались за независимость и от нее, и от французской империи Валуа.
При этом ни французский, ни испанский, ни австрийский народы, в свою очередь, вовсе
302
не стремились порабощать итальянцев и голландцев, им эта война была по большому
счету безразлична, и велась она в основном силами наемников. Именно поэтому
голландцы и итальянцы в этой войне за независимость победили, а обе империи эту войну
проиграли.
Западной Европе не довелось познать во время первого цикла коррупции, какую
силу может приобрести нация, уставшая и отчаявшаяся за период затянувшегося кризиса
коррупции. Именно эта сила в конце IV в. до н.э. двинула греко-македонские фаланги на
завоевание Востока – и возникла империя Александра Македонского. А перед этим в
течение всего IV века до н.э. Греция пребывала в страшном экономическом,
демографическом и социальном кризисе, возникшем на фоне начавшейся в V в. до н.э.
античной глобализации; а известнейшие греческие писатели и политики, включая
Ксенофонта и Исократа, призывали греков двинуться на Восток, чтобы завоевать его
богатства и найти тем самым выход из накопившихся внутренних проблем ([143] p.535).
Таким образом, Александр Македонский реализовывал чаяния и надежды греков, которые
они вынашивали целое столетие. Примерно то же самое произошло в III-II вв. до н.э. с
римлянами, о чем выше уже говорилось: римский народ, уставший от кризиса, сам
подстегивал свою правящую элиту к тому, чтобы завоевывать Карфаген и другие
соседние государства. В XX веке то же самое переживет Германия при Гитлере – устав от
внутренних проблем и не прекращающего кризиса коррупции, весь ее народ устремится
на завоевание сначала Центральной Европы, а затем России. До этого, в начале XIX века,
нечто похожее случится во Франции при Наполеоне – французский народ, уставший от
кризисов, гражданских войн и революций, устремится на завоевание всей Европы и всего
мира.
Но в эпоху раннего капитализма ничего подобного в Западной Европе еще не было.
Первый кризис коррупции был сравнительно мягким, закончился почти везде уже в XV
веке, и ни одна большая европейская нация не успела накопить в себе ту усталость и
отчаяние, которые мы видим в приведенных выше примерах. Ту усталость и отчаяние,
которые неизбежно должны были вылиться наружу, и которые правящая верхушка очень
легко могла использовать для того, чтобы создать действительно мощную империю,
подобно Римской, или подобно империям Наполеона и Гитлера. Империю, которая, в
свою очередь, сделала бы неизбежной и глобализацию, и продолжение кризисов
коррупции в Европе – поскольку любая империя сама по себе есть не что иное, как
глобализация.
10.7 «Кризис XVII века»
Как выше отмечалось, историки до сих пор спорят и не могут прийти к консенсусу
относительно причин как кризиса XIV в., так и кризиса XVII в. И даже называют
последний, как правило, не иначе как «кризис XVII века» ([261] p.69), поскольку не могут
придумать более подобающее название. Между тем, этот кризис имеет ту же природу, что
и кризис XIV в., о чем выше уже было сказано, и чему далее будут приведены
дополнительные подтверждения.
Начнем с фактического материала: факты – упрямая вещь, с ними невозможно
спорить. Прежде всего, XVII век опять ознаменовался серьезным демографическим
кризисом. В Италии резкое замедление роста численности населения началось в
последней трети XVI в. - то есть, что удивительно, после того как прекратились войны в
Италии и ее разорение французскими и испанскими войсками, что продолжалось до 1557
г. ([261] p.21) Природа этого феномена уже была объяснена выше. Но по-настоящему
заметное сокращение населения произошло во многих странах к середине XVII в., а в
некоторых продолжалось до конца столетия или до начала XVIII в. Так, число жителей
Испании в течение XVII в. уменьшилось, по оценкам, на 1/4 ([261] p.48). Во Франции
сокращение населения было заметно уже в середине XVII в., а к концу правления
303
Людовика XIV (1715 г.) оно уменьшилось, по оценкам, на 4-4,5 миллиона человек, то есть
примерно на 20-25%. К середине XVII в. население Италии, по оценкам, сократилось на
20%, Германии и Моравии – на 1/3, Богемии – наполовину ([261] p.71; [151] p.577). Хотя
ранее считалось, что в некоторых странах, в частности, в Германии, уменьшение
населения середины XVII в. было вызвано Тридцатилетней войной, но в последнее время
многие историки более не видят в войне основную причину, указывая на то, что в
Германии сокращение населения началось задолго до войны ([262] p.21).
По имеющимся данным, демографический кризис, как и в XIV веке, был вызван в
основном увеличением смертности на фоне повсеместных голодоморов. В периоды
массового голода цены на хлеб были, как правило, в 2-4 раза выше обычного уровня.
Причем, как указывает английский историк Ф.Спунер, некоторые такие «кризисы
выживания» носили глобальный характер (как, например, в 1627-29 и 1649-50 гг.) и
охватывали одновременно несколько стран: Италию, Францию, Англию, Нидерланды,
Германию, Испанию ([261] p.73). Как пишут историки, периоды обострения дефицита
продовольствия и массового голода повторялись, как правило, каждые 10-15 лет и
длились несколько лет, а иногда и до 5-6 лет подряд. Такие «кризисы выживания» были,
например, в 1562-66, 1573-77, 1590-92, 1596-97, 1627-29, 1648-52, 1660-63, 1675-79, 168385, 1709-1710 гг. ([214] pp.21-22) Массовый голод вызывал эпидемии различных болезней,
распространявшихся практически ежегодно в весенне-летний период и поражавших в
основном бедные слои населения, о чем выше говорилось. Как указывает французский
историк Р.Муснье, средняя продолжительность жизни в бедных кварталах французских
городов в XVII веке составляла всего лишь 18 лет ([261] p.480). Резко снизилась в эту
эпоху и рождаемость. Как установили английские демографические историки Э.Ригли и
Р.Шофилд, в Англии рождаемость с середины XVI в. до середины XVII в. снизилась
примерно в 1,5 раза ([319] p.230). Во Франции рождаемость также в XVII веке была очень
низкой – приблизительно в 2 раза ниже, чем у тех же французов, но уехавших жить в
Канаду ([160] pp.234-235, 203). В целом, значительное повсеместное сокращение
населения Западной Европы в XVII в., как и в XIV веке, является установленным фактом
и не может быть объяснено войнами, природными катаклизмами или какими-то
чудовищными эпидемиями, а является социально-экономическим феноменом.
Одновременно мы видим опять и повсеместное обнищание населения. Как
указывает Ф.Спунер, заработная плата в европейских странах (опять, как и в XIII-XIV вв.)
отставала от роста цен, и в целом общий уровень жизни в Европе в течение второй
половины XVI в. – начала XVII в. неуклонно снижался. Это подтверждается целым рядом
данных по Англии, Франции, Германии, Австрии и Испании ([260] p.22). Согласно
расчетам французского историка Ж.Делюмо, для того, чтобы заработать центнер зерна,
наемному рабочему во Франции в конце XV в. приходилось работать 60 часов, в середине
XVI в. для этого требовалось уже 100 часов, а в последней трети XVI в. – уже 200 часов
([214] p.395). Следовательно, в ходе второго цикла коррупции во Франции реальная
зарплата рабочих упала более чем в 3 раза. По мнению И.Валлерстайна, не вызывает
сомнения тот факт, что с начала XVI в. по середину XVIII в. в Западной Европе
увеличился разрыв между богатыми и бедными ([310] p.29), что также является одним из
важнейших признаков начавшегося в XVII веке кризиса коррупции.
Практически во всех странах Западной Европы в XVII в. мы видим и глубокий
экономический кризис – разрушается промышленность, приходит в упадок сельское
хозяйство. Как пишет И.Валлерстайн, в XVII в. практически исчезла ранее очень развитая
текстильная промышленность в Италии и Испании; а в Германии к середине XVII в.
вообще исчезла какая-либо промышленность, которая была до этого достаточно развитой,
и произошел возврат к примитивным ремесленным производствам ([309] pp.199, 181, 187).
В Восточной Европе последствия «кризиса XVII века» были еще более серьезными.
Здесь произошло самое сильное сокращение населения: в Чехии и Польше – в 2 раза
([184] p.135), а в европейской части России – примерно в 5 раз (см. выше).
304
Последствия этого кризиса были самые печальные. Повсеместно в Восточной
Европе утвердилось крепостное право: сначала в восточной Германии, Венгрии, Чехии,
Польше, Прибалтике, Румынии, а в течение XVII века и в России. Причина, как указывает
И.Валлерстайн, заключалась в нехватке рабочих рук, вызванной демографическим
кризисом ([309] p.112). Почти целиком была разрушена местная промышленность,
приходило в упадок сельское хозяйство. Ослабленные кризисом, большинство этих стран
потеряли независимость и были захвачены соседями. Венгрия перестала существовать как
самостоятельное государство – она была разделена на три части, присоединенные к
иностранным государствам; такая же судьба постигла Чехию. В XVIII веке то же самое
произошло с Польшей. Как указывает И.Валлерстайн, Восточная Европа окончательно
превратилась в «периферию» Западной Европы ([310] pp.131-142). Здесь почти
повсеместно установился грабительский феодализм, ориентированный на экспорт сырья и
продовольствия, и, как мы это видели на примере Польши, фактическую власть на местах
захватила феодальная олигархия.
Такая же судьба чуть было не постигла и Германию. Она и до XVII в. не
относилась к главным экономическим центрам Европы, а была, по определению
И.Валлерстайна, «полупериферией» ([309] p.37). А в XVII веке, когда, как уже говорилось,
исчезли даже последние остатки немецкой промышленности, а в восточной Германии
сложилось крепостное право, Германия, подобно Польше, имела все шансы превратиться
в феодально-сырьевой придаток Западной Европы. Но этого не произошло – Германия
хотя и оставалась еще до середины XIX в. раздробленной и как бы в стороне от основных
европейских событий, но после двух столетий этого замкнутого внутреннего
существования вдруг, после объединения в середине XIX в., оказалась самым
экономически сильным государством Европы, и остается таким до настоящего времени.
Не меньшее чудо произошло и в Англии. Как пишет И.Валлерстайн, Англия в
середине XVI века была отсталой страной в промышленном отношении сравнительно со
странами континентальной Европы, включая Францию, Испанию и Италию ([309] p.227).
Эта ситуация начала меняться лишь в XVII веке, когда Англия стала их догонять. Но
настоящее экономическое чудо, которое историки называют английской Промышленной
революцией, произошло в Англии в XVIII веке. Именно тогда она благодаря научнотехническому прогрессу и росту промышленности ушла вперед, оставив далеко позади
некогда самые сильные страны Европы – Францию, Италию и Испанию, которые к XIX
веку превратились, по определению И.Валлерстайна, в «полупериферийные» и
«периферийные» государства ([311] p.89).
Что же произошло? Почему «экономическое чудо» произошло именно в Англии и
Германии, которые на рубеже XVI-XVII вв. были в числе отсталых стран Европы, а не в
более развитых в то время Франции, Италии и Испании? И которые не имели ни
географических или климатических преимуществ по сравнению с южной Европой, ни
демографических преимуществ1 – плотность населения в Англии и Германии в то время
значительно уступала Италии и не превышала плотности населения Франции ([310] p.81;
[160] p.245). Почему именно этим странам европейского Севера было суждено совершить
рывок в своем развитии, предопределивший дальнейшее стремительное развитие
западноевропейской цивилизации, обогнавшей все другие и занявшей то исключительное
положение в мире, которое сохраняется и по сей день? Ответ на этот вопрос будет дан в
следующих главах.
1
Более высокая плотность населения всегда в истории являлась важным фактором, определявшим
конкурентные преимущества той или иной страны в экономическом соревновании с другими странами (см.
выше)
305
Глава XI. Борьба европейских народов против мировой олигархии в XVI
в. – первой половине XVII в.
11.1. Образование мировой олигархии в Западной Европе
В соответствии с данным выше определением, олигархия – это класс, интересы
которого противоречат интересам всего остального общества. Мы видели в предыдущих
главах, что этот класс существовал во все времена и эпохи, за исключением периодов
классического феодализма. Но обычно его влияние ограничивалось одной страной или, в
крайнем случае, несколькими соседними странами. Иными словами, в каждой стране была
своя олигархия, и ее интересы слабо пересекались с интересами других олигархий.
Единственным исключением была, по-видимому, Римская империя в античности, в силу
ее размеров. Применительно к ней уже можно говорить о возникновении (во II в. н.э.)
мировой олигархии, влияние которой охватывало почти весь известный к тому времени
мир. И очевидно, именно ее амбиции заставили Рим во II в. н.э. изменить мудрой
стратегии, завещанной императором Августом своим преемникам – воздерживаться от
новых масштабных завоеваний – и решиться на величайшие авантюры в своей истории.
Как выше уже говорилось, именно в этот период Римская империя завоевала Дакию и
Месопотамию, для удержания которых у нее не было сил, и поэтому Дакия пробыла в ее
составе сравнительно недолго, а Месопотамия была почти сразу же утрачена. Но
стремление к власти над миром было так велико, что Рим в течение II в. – начала III в.
трижды завоевывал Месопотамию вплоть до Персидского залива и трижды ее терял. И эти
попытки вызывали все более растущее сопротивление со стороны местных народов,
которое с течением времени настолько усилилось, что в III в. началась мощная ответная
агрессия со стороны Персии, в ходе которой были разрушены и сожжены многие крупные
римские города1.
Но власть мировой олигархии в античную эпоху продлилась недолго - после
резкого ослабления могущества Римской империи в III в. н.э. ее доминирующее влияние
на соседние государства прекратилось, как и ее мировые амбиции. И в последующее
тысячелетие мы не видим ничего похожего на мировую олигархию. Влияние Византии и
ее правящей верхушки даже в периоды ее наибольшего могущества ограничивалось в
основном Восточной Европой и Восточным и Центральным Средиземноморьем и не
распространялось за пределы этих территорий. Влияние Китая также всегда
ограничивалось Восточной и Юго-Восточной Азией, и амбиции его правящей верхушки
не распространялись на остальной мир.
Положение изменилось к XVI в., когда на мировую сцену вышла
западноевропейская олигархия. Этому способствовали несколько обстоятельств. Вопервых, как уже было сказано, кризис коррупции XIV века, за исключением отдельных
случаев, указанных выше (Чехия, Англия), не был преодолен в Западной Европе
революционным путем. Он частично рассосался сам собой, когда глобализация временно
прекратилась в XV - начале XVI вв., а частично, по-видимому, просто
«законсервировался» и приобрел хронический характер2. А следовательно, и возникшая за
время первого цикла коррупции олигархия никуда не исчезла. Просто теперь, лишившись
прежних прибылей от международной торговли, она стала направлять свои усилия и
инвестиции в другие сферы, также сулившие прибыль. Например, венецианская
олигархия, как мы видели выше, начала выжимать последние соки из местного
крестьянства и из венецианских женщин. Однако чаще всего такой сферой приложения ее
1
Так, крупный римский город Антиохия в Сирии (с населением в несколько сотен тысяч человек) в течение
III в. был дважды взят персами и сожжен, а часть его жителей при этом была убита или уведена в рабство.
2
На это указывает, например, тот факт, что в Германии крестьянские и городские восстания в течение XVXVI вв. практически не прекращались, но при этом лишь один раз переросли в широкомасштабную
крестьянскую войну (в 1524 г.).
306
капиталов и ее устремлений стали военные захваты чужой собственности, о чем пойдет
речь далее.
Но прежде чем двигаться дальше, давайте уточним используемые понятия. Мы
видели в главах I-II, что Октавиан Август в период гражданских войн в Риме в 43-41 гг. до
н.э. физически уничтожил, посредством проскрипций и террора, несколько тысяч
богатейших римских семейств и конфисковал их имущество и земли, которые раздал
сотням тысяч бедняков. Это – тот случай, который можно назвать преодолением кризиса
коррупции революционным путем. В сущности, это понятие может включать любое
массовое перераспределение собственности олигархии в пользу государства и общества.
По-видимому, именно это обусловило такой расцвет Римской империи в эпоху правления
Августа: эта была эпоха, говоря современным языком, торжества среднего и малого
бизнеса, которому мероприятия Цезаря и Августа по раздаче конфискованных земель и
имущества дали второе дыхание. И какое-то время этот средний и малый бизнес
(крестьяне-фермеры и ремесленники) мог развиваться и процветать - ведь для
образования новых монопольных структур в экономике и для начала нового кризиса
коррупции требовалось, по меньшей мере, одно или два поколения. Эпоха Цезаря и
Августа – не единственный пример, такое же революционное перераспределение
собственности мы видели и в ряде других случаев во время кризисов коррупции в древних
обществах.
Ничего подобного не было в большинстве стран Западной и Центральной Европы в
рассматриваемую эпоху. Очевидно, именно поэтому и экономического расцвета в XV-XVI
вв. мы там не видим – в лучшем случае некоторое улучшение ситуации по сравнению с
кризисным XIV веком1. И в этот период мы видим там целую прослойку людей и
семейств, которых по их основным чертам можно считать типичными представителями
олигархии. В Италии эти семьи: Медичи, Борджиа, Ровере и другие, - захватили власть в
торговых республиках – Венеции, Генуи, Флоренции – и сформировали их правящую
верхушку. В Германии и Австрии мы видим такую же картину. Могущественные
семейства торговых магнатов: Фуггеры, Вельзеры, Паумгартнеры, Манлихи, Имхофы,
Тухеры, - по словам историков, «монополизировали целые сферы торговли на
общеевропейском и внутреннем рынках» и чинили препятствия деятельности более
мелких компаний, перекрывая им поставки сырья и рынки сбыта ([19] 10, с.60-61).
Кроме того, эти олигархические семейства играли важную роль и в тех
захватнических войнах, которые вели на территории Европы некоторые монархи,
стремившиеся к мировому господству. Так, известно, что Фуггеры были одними из
главных финансистов 40-летних завоевательных войн испано-австрийского императора
Карла V (1516-1559 гг.). Как указывает французский историк Р.Мандру, общая сумма,
предоставленная ему на эти цели семейством Фуггеров, исчисляется многими
миллионами золотых дукатов ([243] p.15). Их роль в финансировании его захватнических
войн была так велика, что когда у Фуггеров заканчивались деньги или лопалось терпение
и они прекращали финансирование, как это было сначала в 1547 г., а затем в самом конце
его правления (1559 г.), то у Карла V сразу же возникали непреодолимые финансовые
проблемы, и он отказывался от ее продолжения и заключал мир со своими противниками
([259] pp.356-358).
Еще более важную роль играли торговые и финансовые магнаты в финансировании
и осуществлении захватнических планов преемников Карла V, австрийских и испанских
императоров династии Габсбургов, во время развязанной ими Тридцатилетней войны
1618-1648 гг. Так, в 1622 г. группа чешских и иностранных магнатов (Лихтенштейн,
Валленштейн, Михна, де Витта и Бассери) предоставила австрийскому императору
Фердинанду II (1619-1637 гг.) финансирование в размере 6 миллионов гульденов для
1
Западноевропейские экономические историки утверждают, что по уровню экономического развития
Западная Европа в XVI-XVII вв. мало отличалась от того, что было в средние века, действительно
революционные изменения начались лишь в XVIII в. См., например: [190] p. 5
307
ведения войны в обмен на право чеканить императорские монеты на территории Чехии. За
этот год они наладили такой массовый выпуск монет и организовали такую их «порчу»,
что деньги в течение всего лишь одного года обесценились в 10 раз, что для населения
было настоящей экономической катастрофой. Как пишет чешский историк
Я.Полишенский, «эти отвратительные махинации погубили тысячи семей в самых разных
слоях населения, но они расширили и укрепили экономическое положение крупных
католических магнатов» ([279] pp.137-138).
Один из этих магнатов, Валленштейн, чех по происхождению, владевший целыми
областями в Чехии, прославился и непосредственным участием в Тридцатилетней войне.
Когда у австрийского императора Фердинанда II через несколько лет войны опять
кончились средства на ее ведение, то Валленштейн на свои деньги нанял 30-тысячную
армию и вел от имени Фердинанда II завоевательные войны в Германии и Чехии в течение
целого десятилетия (1625-1634 гг.). Как пишут историки, он с лихвой возместил
затраченные им средства на организацию армии, поскольку нещадно грабил немецкие и
чешские города и накладывал на них тяжелые контрибуции ([19] 12, с.524-526). Кроме
того, он присваивал себе, в качестве вассала австрийской короны, целые княжества. Не
довольствуясь тем, что он уже создал из приобретенных им земель целое герцогство
Фридландское на севере Чехии, он присвоил себе также захваченное им княжество
Мекленбургское на севере Германии (которое формально получил от австрийского
императора в качестве награды за свои услуги) и планировал завладеть всей Чехией после
того как захватит чешский трон и станет королем Богемии. Историки называют его
«кондотьером» ([19] 12, с.525), что как нельзя лучше характеризует суть и цели его
деятельности – грабеж и военные захваты новых территорий ради личного обогащения, но
с учетом интересов своего покровителя (австрийского императора).
Похожая ситуация была и во Франции, где местные магнаты: Бурбоны (еще до того
как стали королевской династией), Гизы, Монморенси, Шатильоны - аккумулировали в
своих руках огромные состояния и земли. Как указывают историки, принадлежавшие им
земли покрывали значительную часть страны ([260] p.283), поэтому можно сказать, что
они в буквальном смысле владели Францией. Именно эти несколько семейств со своими
наемными армиями сыграли важнейшую роль в гражданских и междоусобных войнах,
охвативших Францию в XVI в. (подробнее см. главу XIII).
В целом можно заключить, что магнаты в Западной Европе в рассматриваемую
эпоху играли исключительно большую роль в экономике и в военно-политической
области, чего не будет, например, в XVIII веке. И этот факт признается ведущими
историками. Данную эпоху некоторые из них так и называют: «веком Фуггеров», - а
английский историк Г.Элтон пишет, что ничего подобного «веку Фуггеров» в Европе не
было вплоть до «века Ротшильдов» (наступившего в XIX веке) ([259] p.16).
Вторым обстоятельством, способствовавшим образованию мировой олигархии,
было начало колониальной эпохи. Открытия новых земель и новых торговых путей и
военное преимущество, которое имела Западная Европа, способствовали легкому
покорению новых стран и неслыханному обогащению посредством грабежа и вывоза
ценных ресурсов. Наибольшего на первом этапе достигли Испания и Португалия, которые
и поделили между собой весь мир. Согласно Тордесильясскому договору (1494 г.), они
провели линию с севера на юг, проходившую примерно в 2 тыс. км. западнее Островов
Зеленого Мыса: все что к западу от этой линии, принадлежало Испании, все что к востоку
– Португалии. Но больше всего колоний захватила Испания, которая эксплуатировала их
самым грабительским образом и вывозила из них в огромных количествах золото и
серебро. Кроме того, Испания запретила всем иностранным судам плавать в Латинскую
Америку, она захватывала и конфисковывала любые суда в Атлантическом и Тихом
океане, которые направлялись в испанские колонии или оказывались «в запретной зоне».
Таким образом, под властью Испании оказалась значительная часть не только мировой
суши, но и мирового океана.
308
Основание Сантьяго. Картина П.Лиро
Но чем больше у Испании было власти над миром, тем больше ей хотелось ее
увеличить. В наибольшей мере это касается испано-австрийского императора Карла V и
его преемников на испанском и австрийском троне, которые были объединены
политическим и матримониальным союзом и ставили перед собой цель захвата власти над
Европой и над всем миром1. Как пишут историки, Карл V называл себя «знаменосцем
бога»; его канцлер Гаттинара утверждал, что сам Бог поставил Карла V на путь создания
мировой монархии; а враг Карла V, король Франции, говорил, что он хочет стать
«хозяином повсюду» ([260] p.301; [259] p.335). Судя по всему, после того как в его
империю вошла почти вся Латинская Америка и пол-Европы, подчинение своей власти
всей остальной Европы стало основной целью и основным смыслом его царствования. Как
уже говорилось в предыдущей главе, его империя в Европе включала Испанию,
Нидерланды, южную Германию, Австрию, Чехию, Венгрию, Миланское и
Неаполитанское королевства, Сицилию, Сардинию, Балеарские острова и даже часть
территории современной Франции. Но помимо этого, Карл V был еще и императором
Священной Римской империи. И хотя последняя фактически представляла собой
конфедерацию немецких государств, избиравших себе императора, однако император мог
влиять на эти государства, и, следовательно, вся Германия также была в какой-то мере от
него зависима.
Но этого было мало – Карл пытался подчинить своей власти также оставшуюся
часть Италии и Францию, а также вел войну против немецких государств северной и
центральной Германии. Как указывает английский историк Р.Вернхэм, притязания Карла
V распространялись почти на все уголки Европы, и даже на Скандинавию и Балтику:
выдав свою сестру за короля Дании, он включился в борьбу и за господство в балтийском
регионе ([260] p.1).
Следует отметить, что при организации своей огромной империи Карл V и его
преемники опирались на олигархические принципы управления, которые очень
напоминали феодализм, вернее, тот его грабительский вариант, о котором шла речь в
предыдущей главе. Так, испанские колонии в Америке и являлись не чем иным как
феодальными государствами – вассалами Испании, что признают пишущие о них
историки ([230] pp.211, 166). Большинство местного населения Латинской Америки
находилось в крепостной зависимости и нещадно эксплуатировалось. Но что характерно:
1
Этот союз между австрийскими и испанскими императорами, ставивший целью передел политической
карты Европы, возник еще до Карла V, но последний явился наиболее ярким олицетворением этого союза.
309
Латинской Америкой управляло не испанское правительство и даже не официально
сформированные колониальные правительства, а кучка испанских торговых и финансовых
воротил – олигархов. Как пишут французские историки П.Шоню и Х.Шоню, там, где шла
речь о политике Испании в отношении ее американских колоний, там фактически не
существовало испанского государства, а была вместо него группа людей в Андалузии,
заправлявших колониальным бизнесом ([184] p.114).
Похожие принципы управления вводились Карлом V и в Европе. Здесь император
создавал отдельные вассальные королевства, в которых в качестве королей сажал своих
родственников. Например, он объединил пять австрийских графств в одно королевство и
дал им в качестве короля своего брата Фердинанда, а в Нидерланды послал в качестве
правительницы свою тетку Маргариту Австрийскую ([259] pp.339-340). Другие страны он
старался сначала привязать к своей империи посредством династических браков, а затем
постепенно установить над ними полный контроль. Таким образом, согласно замыслам
Карла V, весь мир со временем должен был превратиться в мировую монархию, которой
должно было править одно большое семейство и породнившиеся с ним крупные торговые
и финансовые магнаты. Члены этого клана должны были владеть всеми землями,
контролировать все торговые и финансовые потоки и управлять всеми вассальными
государствами, входившими в эту мировую монархию. Народам же этих государств
отводилась в лучшем случае роль послушных исполнителей воли этой интернациональной
правящей верхушки, не имеющих никакого права голоса.
В дальнейшем такую же политику, опиравшуюся на магнатов и полуфеодальные
принципы управления, проводили преемники Карла V. Например, австрийский император
Фердинанд II (1619-1637 гг.) в массовых масштабах конфисковывал земли у мелкого и
среднего дворянства и раздавал эти земли магнатам (см. далее) либо просто закрывал
глаза на такие конфискации. В итоге магнаты из захваченных ими земель создавали целые
герцогства и княжества, которые становились их личными вотчинами. Так, Валленштейн
из конфискованных и приобретенных земель на севере Чехии создал герцогство
Фридландское, которое, как отмечает Я.Полишенский, постепенно становилось все
больше похожим на самостоятельное государство, где обращались даже собственные
деньги ([279] pp.137-138). Как показало исследование деятельности Фуггеров,
проведенное французским историком Р.Мандру, это олигархическое семейство в течение
XVI – начала XVII вв. целенаправленно скупало земли в Германии в верхнем течении
Дуная и фактически создавало из этих земель свое государство, со своими налогами и
таможенными пошлинами, где возрождались полуфеодальные отношения ([243] pp.37-77,
245-247). Такие же явления происходили во Франции (см. главу XIII). Именно поэтому
некоторые историки пишут о том, что в ряде стран Западной Европы в XVI-XVII вв.
произошла реставрация феодализма, хотя в действительности для такого вывода нет
оснований. На самом деле речь идет об усилении в этот период власти и могущества
олигархии, которая вообще очень часто прибегает к феодальным и полуфеодальным
методам управления1.
Итак, уже на основе вышеизложенного можно утверждать, что в Западной Европе к
XVI в. сложилась мировая олигархия, то есть олигархия, установившая свою власть над
значительной частью мира и стремившаяся и имевшая возможности для установления
власти над остальной его частью. Но особую силу ей придал союз с католической
церковью, которую в эту эпоху можно рассматривать в качестве одной из составных
частей мировой олигархии.
Католическая церковь уже с давних времен стала частью того класса, который
сконцентрировал в своих руках все богатство и власть. Так, она повсюду в Европе владела
1
Олигархические методы управления, такие как монополии, установление власти магната над какой-либо
территорией (включая и все, что на ней находится) и даже поражение в правах части населения, например,
крестьян, которое мы видели в Венецианской республике, очень близки по своей сути феодальным методам
управления.
310
большим количеством земель и выступала как крупный землевладелец, а доходы от
церковных налогов и сборов превышали доходы иных королей. Но в рассматриваемую
эпоху происходило еще одно любопытное явление. Если раньше папами часто
становились кардиналы, поднявшиеся из самых низов и служившие церкви всю свою
жизнь, то теперь ими обычно становились члены богатейших олигархических семейств.
Так, четыре папы в рассматриваемый нами период (конец XV – середина XVII в.) были из
рода Медичи – одного из самых богатых в Италии. А с 1471 г. по 1549 г. все папы (за
исключением одного, правившего лишь 1 год) еще до своего выдвижения были связаны
родственными узами с четырьмя богатейшими семействами Италии - Медичи, Борджиа,
Дориа и Ровере ([53] с.168-180)1.
Естественно, деятельность этих пап была направлена в первую очередь на то,
чтобы служить интересам родственных им семейств, способствовавших их выдвижению.
Как пишет польский историк Я.Ковальский, деятельность папы Сикста IV (1471-1484 гг.),
урожденного Франческо Ровере, привела к резкому усилению силы и влияния клана
Ровере. Это вызвало серьезные конфликты Рима с Флоренцией, Миланом и Венецией, где
правили другие олигархические кланы, которые с беспокойством следили за ростом
могущества семейства Ровере ([53] с.168). Известно также, например, что Сикст IV был
замешан в попытке убийства и свержения в 1478 г. братьев Медичи, правивших в то время
во Флоренции. История правления папы Александра VI (1492-1503 гг.), урожденного
Родриго Борджиа, по словам историка, «ограничивается почти исключительно борьбой
папской семьи за власть не только в Папском государстве, но и во всей Италии», при этом
династия Борджиа «захватывала власть с помощью интриг и убийств» ([53] с.170).
Пример другого рода дает нам папа Иннокентий VIII (1484-1492 гг.): породненный с
семейством Дориа, он одновременно переплелся родственными и дружескими узами с
двумя другими могущественными кланами – Медичи и Ровере ([53] с.169). Как видим,
история папства с конца XV в. до середины XVII в. самым тесным образом переплетена с
историей итальянских олигархических семейств, их вражды, борьбы за власть и
постепенного переплетения родственными узами и узами взаимного сотрудничества.
Именно в этот период папы становятся не только главой церкви, но и главой
достаточно крупного Папского государства в центральной Италии. Причем, это
происходит путем войн и захватов соседних государств и городов, в которых сами папы
принимают непосредственное участие. Например, как пишет Я.Ковальский, правление
папы Юлия II (1503-1513 гг.), урожденного Джулиано Ровере, было «непрерывной
чередой военных походов, в которых часто папа лично принимал участие, сражаясь
неоднократно в первых шеренгах своей армии» ([53] с.172). А его предшественник,
Александр VI (1492-1503 гг.), урожденный Родриго Борджиа, по словам российских
историков – «типичный кондотьер на папском престоле, участвовавший в бесконечных
войнах» ([19] 10, с.21). Таким образом, папы в эту эпоху мало отличались от тех
кондотьеров, о которых шла речь выше. И на захваченных территориях они продолжали
себя вести как завоеватели – известно о множестве восстаний местного населения против
власти пап, которые жестоко подавлялись.
Римские папы издавна, начиная с XII-XIII веков, вынашивали мировые амбиции и
пытались подчинить своей власти католических монархов. Например, папа Бонифаций
VIII (1294-1303 гг.) утверждал, что обладает верховной властью над европейскими
королями, и вмешивался во внутренние дела Германии, Англии, Польши и других стран; а
иностранных послов принимал не в ризе священнослужителя, а сидя на троне в
императорской мантии и препоясанный мечом ([53] с.124, 138; [28] с.5). Монархи
1
Сикст IV (1471-1484) и Юлий II (1503-1513) были членами семейства Ровере, Иннокентий VIII (1484-1492)
– членом семейства Дориа, Александр VI (1492-1503) и Павел III (1534-1549) - членами семейства Борджиа,
Лев X (1513-1521) и Климент VII (1523-1534) – членами семейства Медичи. Павел III (1534-1549 гг.) хотя и
не имел официального родства, но его сестра была любовницей папы Александра VI (1492-1503), который
был членом семейства Борджиа.
311
крупных европейских стран (Франции, Германии и т.д.) в течение XII-XIV вв. оказывали
активное сопротивление этим папским амбициям. В XIV в. французским королям удалось
даже добиться переезда папской резиденции из бурлящего политическими интригами
Рима в тихий Авиньон, где вдали от мирской суеты папы и пребывали 70 лет.
Однако к XVI веку амбиции по установлению папской власти над миром снова
возродились. Так, Лев X (1513-1521 гг.) опять выступил с тезисом о том, что власть папы
выше власти королей, то есть повторил лозунг, провозглашенный двумя столетиями ранее
Бонифацием VIII. Другой папа, Павел III (1534-1549 гг.) решил распространить опыт
испанской инквизиции на весь мир, то есть придать инквизиции мировой масштаб. Для
этого он учредил высший суд инквизиции в Риме и создал его отделения в ряде других
стран. Кроме того, он создал орден иезуитов, который сразу развернул бурную
деятельность по всему миру (см. далее) ([53] с.174-181).
Но горький урок борьбы пап с европейскими монархами не прошел даром – они
убедились, что их собственные мировые амбиции не должны вызывать противодействие
наиболее могущественных королей и императоров. А чтобы это обеспечить, было
необходимо оказывать этим императорам полезные услуги, а также согласовывать с ними
планы по завоеванию мира. Вот так и сложился союз папства с наиболее
могущественными в то время королями Испании, а в дальнейшем - и с императорами
Австрии. Первые признаки этого союза появились еще в конце XV в., когда папа
Александр VI (1492-1503 гг.) санкционировал Тордесильясский договор 1494 г., признав
исключительное право Испании и Португалии на весь мир за пределами Европы и тем
самым проигнорировав права других государств.
Но по-настоящему этот союз проявился в период с середины XVI в. до второй
половины XVII в., когда папы активно поддерживали Испанию и Австрию в их войне не
только против протестантских государств северной Европы, но и против католической
Франции. Так, папа Павел III (1534-1549 гг.) направил свои войска под командование
императора Карла V, и они в 1540-х годах воевали в составе его армии ([259] p.356). Папа
Григорий XIII (1572-1585 гг.) отлучил от церкви королеву Англии Елизавету и освободил
ее подданных от данной ими клятвы верности королеве, и даже призывал к ее убийству,
обещая будущему убийце вместо наказания награду от Господа! ([28] с.15).
Папа Павел III (картина Тициана). Папская швейцарская гвардия (современное фото)
Сегодня швейцарская гвардия в Ватикане выполняет в основном ритуальноцеремониальную роль. Но когда-то папские войска активно вели войны с соседними
государствами и помогали Габсбургам покорять Европу.
Папа Сикст V (1585-1590 гг.) не только приветствовал экспедицию Великой
армады против Англии, но и грубо вмешивался во внутренние дела Франции. Своим
папским повелением он лишил Бурбонов права наследовать французский престол,
312
освободившийся со смертью последнего короля из династии Валуа. Кроме того, он лишил
Бурбонов их владений и поместий, заявив, что они более им не принадлежат ([28] с.443).
И все это делалось ради того, чтобы французский трон достался не французу, а
испанскому королю, который должен был восстановить во французской католической
церкви прежнюю власть папства, ранее ограниченную королями Франции. Но фактически
речь шла при этом об уничтожении Франции как самостоятельного государства и об ее
вхождении в испано-австрийскую «мировую монархию» в качестве вассала императоров
Габсбургов.
Разумеется, установившийся в течение XVI в. союз с папами придал особую силу
устремлениям
испано-австрийской
императорской
династии.
Теперь,
после
благословления и исключительного участия в их деятельности со стороны римских пап,
Габсбурги могли уже с полным основанием заявлять, что сам Бог им поручил строить
мировую монархию, причем, не простую, а католическую монархию, освященную
католической церковью и католической религией. Только посредством создания такой
монархии, заявляли они, можно побороть ересь, включая протестантство, которую
католическая церковь предала анафеме. Таким образом, на службу мировой олигархии
была поставлена самая сильная и изощренная пропагандистская машина того времени,
которая ежедневно или еженедельно обрушивала свои проповеди на десятки миллионов
жителей Европы и имела в своем распоряжении такую мощную систему подавления
свободомыслия, как инквизиция.
Но и это еще не все. Помимо трех основных элементов и трех основных сил,
составлявших мировую олигархию той эпохи: олигархических кланов, императорского
семейства Габсбургов и папства, - у нее появилась и четвертая сила, на которую она могла
опереться. И которая являлась одновременно ее секретной службой, специализирующейся
на подрывной деятельности и терроре, и ее мозговым центром, координирующим текущие
боевые действия против народов Европы и остального мира. Такой четвертой силой стало
Общество Иисуса или, как его чаще называют, орден иезуитов, на деятельности которого
давайте остановимся несколько подробнее.
11.2. Иезуиты – передовой отряд мировой олигархии
Общество Иисуса было учреждено решением папы Павла III в 1540 г. Иногда
предполагают, что оно было создано для борьбы с Реформацией церкви. Но, как указывает
историк Х.Эвенетт, это не так: это уже позднее борьба с Реформацией стала его
важнейшей миссией в Европе, а его первоначальной целью было установление власти
папства по всему миру, включая Индию, Дальний Восток, Африку, Ближний Восток,
Турцию, Латинскую Америку ([259] p.298). И это общество в действительности никогда
не было монашеским орденом, подобно доминиканцам или францисканцам. Иезуиты не
были монахами, они жили светской жизнью. Но главным их отличием от всех прочих
светских лиц, равно как и от монашества, было то, что все они принимали обет
безусловного подчинения, во-первых, римскому папе, а во-вторых, генералу Общества
Иисуса, который назначался папой и исполнял свои обязанности пожизненно, располагая
при этом неограниченной властью над всеми иезуитами. Кроме того, в соответствии с
папскими решениями и собственными уставами Общества Иисуса, у него были очень
широкие права, настолько широкие, что, как заключил Парижский парламент в 1761 г.,
генерал иезуитов в силу своей власти имел право делать и предписывать вещи, прямо
противоположные как постановлениям католических церковных соборов, так и любым
законам государств и правительств. И поэтому, по заключению Парижского парламента,
права и привилегии ордена иезуитов противоречили правам государей и властей,
епископов, университетов, а также всех сословий и граждан Франции ([28] с.66-67, 350).
Таким образом, общество иезуитов было своего рода секретной службой папства с
неограниченными полномочиями и, говоря современным языком, с лицензией на
313
убийство, подобно секретным службам некоторых современных государств. Но в то время
ни у одного государства такой секретной службы еще не было, и в этом было его главное
отличие от всех других институтов и организаций. Кроме того, поражает то, как часто в
своей деятельности иезуиты нарушали «права государей, властей, университетов и
граждан», и как часто они использовали свою «лицензию на убийство». Например,
установлено, что они организовали несколько покушений на жизнь правителя
Нидерландов Вильгельма Оранского (1572-1584 гг.), а также на жизнь французского
короля Генриха IV (1589-1610 гг.). Эти покушения были удачными – оба монарха были
убиты. Они также были замешаны в покушениях на жизнь королевы Англии Елизаветы I
(1558-1603 гг.) и на жизнь австрийского императора Леопольда I (1658-1705 гг.), правда,
неудачных, а также в убийствах и покушениях на жизнь десятков других политических и
религиозных деятелей ([28] с.366-472).
Вильгельм I Оранский (1533-1584 гг.) - картина А.Кея. Похоронная процессия 3 августа
1584 г. - гравюра Х.Гольциуса.
Похороны Вильгельма Оранского в Голландии приняли характер национальной трагедии.
В связи с этим ряд европейских стран изгнал иезуитов и запретил их деятельность
на своей территории: сначала Англия и Нидерланды, затем Франция (в 1595 г.) и позднее
даже Испания и Португалия (в 1760-х гг.). Но самые строгие законы против них были
приняты в Голландии после убийства Вильгельма Оранского в 1584 г.: как только какойнибудь иезуит переступал границу страны или был обнаружен в ее пределах, он тут же
предавался смертной казни (!), независимо от того, был ли он в чем-то виновен или нет
([28] с.403, 429-440).
Изгнание иезуитов из Гаарлема под Амстердамом (1578 г.) - гравюра Ф.Гогенберга
Террористическая деятельность иезуитов не ограничивалась только убийствами
правителей и политических деятелей. Они впервые в истории начали прибегать к
организации массовых террористических и политических акций на территории
314
европейских стран. Так, иезуиты принимали самое непосредственное участие в
организации массовой резни гугенотов во время Варфоломеевской ночи в Париже в 1572
г. А в конце XVI века, согласуясь с намерениями папы и испанского короля по свержению
королевской власти во Франции, они развернули массовую кампанию против Генриха IV
и его сторонников. Как пишет немецкий историк Т.Гризингер, иезуитские коллегии во
Франции в то время стали центрами по организации вооруженной борьбы и
террористических акций протии существующего правительства, а в церквях иезуиты на
проповедях призывали к свержению и убийству короля ([28] с.177, 449). Прибегали
иезуиты и к организации массовых народных волнений и восстаний против действующей
власти, как это было, например, в Испании в 1762 г. ([28] с.435-437)
Кроме того, излюбленным приемом иезуитов было войти в доверие к главе
государства и видным государственным сановникам, а затем использовать это в своих
интересах. Этого они старались достичь подкупом, лестью, убеждением, используя
слабости и заблуждения людей, в том числе родственников, друзей и любовниц королей и
вельмож. А достигнув влияния и власти в очередной стране, не только обогащались, но и
стремились изменить курс правительства, а порой и устранить само правительство и
государство. Так, добившись в Португалии сильного влияния на королевскую семью,
иезуиты усиленно занялись «воспитанием» (в нужном им духе) малолетнего короля
Себастьяна (1557-1578 гг.), а когда он подрос, то, как пишет Т.Гризингер, всячески
отвлекали его от дел государства и от мыслей о женитьбе, побуждая вместо этого к
войнам против неверных и еретиков ([28] с.154). В итоге Себастьян подпал под полное
влияние иезуитов, предпринял авантюрный и крайне неудачный поход против Марокко,
где и погиб в сражении в возрасте 24 лет. При этом он, по совету своих наставников, не
был женат и не оставил наследника, и Португалия, лишившаяся таким образом своей
королевской династии, в 1580 г. была присоединена к Испании, чего и добивались
иезуиты. Как видим, иезуиты первыми начали применять весь набор подрывных методов
по организации насильственной смены власти, которые и в дальнейшем будут
использоваться теми, кто стремится к мировому господству.
Но иезуиты были не только секретной службой, действующей в интересах папства
и тех сил, которые стремились к гегемонии в Европе. Они были также торговцами,
мошенниками и кондотьерами, прикрывавшими свою деятельность вывеской
богоугодного заведения. Как пишет Т.Гризингер, вся так называемая миссионерская
деятельность иезуитов в Индии, Японии, Китае, Африке и Америке не имела ничего
общего с распространением христианства ([28] с.93-134). Во всех этих странах иезуиты
оставляли нетронутыми местные религии, воззрения и обычаи и даже носили одежду
местных священников1. От паствы они требовали лишь одного – принять крещение. После
этого иезуиты записывали всех принявших крещение в христиане, хотя те на самом деле
оставались язычниками и продолжали верить в своего прежнего бога ([28] с.310). Зато в
Европе иезуиты громогласно заявляли о сотнях тысяч новообращенных христиан в
Японии, Китае, Индии и других странах. А чтобы никто не мог проверить результаты их
деятельности, они всячески препятствовали поездкам других европейцев, особенно
католического духовенства, в эти страны – вплоть до их убийства. Так, например, в 1710 г.
они подвергли аресту и затем отравили папского легата, посланного для проверки их
деятельности в Китай ([28] с.332-333). По словам немецкого историка, деятельность
иезуитов в указанных странах христианству «принесла скорее вред, чем пользу» и в
течение многих десятилетий представляла собой не что иное, как грандиозное
очковтирательство. Тем не менее, указывает Т.Гризингер, им удавалось долгое время
вводить в заблуждение европейскую публику: «рассказы об апостольских успехах
иезуитов… долго выслушивались с благоговейным изумлением, и многочисленные
сочинения их, где как дважды два – четыре доказывалось, что без них не было бы ни
1
Например, в Индии они носили одежду браминов – священников индуистской религии.
315
одного христианина ни в Азии, ни в Африке, ни в Америке, читались с жадностью и
восторгом» ([28] с.108, 309).
Вся эта так называемая миссионерская деятельность была нужна иезуитам не
только в целях повышения своего статуса в глазах пап и европейского общественного
мнения. Она была нужна главным образом для того, чтобы под ее прикрытием втираться в
доверие к местным правителям и заниматься торговлей и присвоением имущества. Как
пишет далее немецкий историк, «вскоре оказалось, что цель иезуитских миссий состоит в
приобретении господства и богатства». Именно поэтому иезуиты выбирали для своей
деятельности самые богатые страны – Индию, Японию, Китай, Южную Америку, а
населению бедных стран – индейцам Северной Америки и неграм Африки «предоставляли возможность коснеть в язычестве» ([28] с.309-310).
В Африку иезуиты приезжали, по словам историка, «не для проповедования
христианства и не для учреждения своих коллегий, а для закупки негров, которых
перевозили отсюда рабами в свои американские колонии». В некоторых случаях они не
просто покупали рабов на африканском континенте, а выступали там в качестве
«бизнесменов»-работорговцев и организовывали поимку негров, их экспорт и продажу на
невольничьих рынках в американских колониях ([28] с.122, 318).
А вот в богатых странах иезуиты действовали совсем по-иному. Они здесь
развернули бурную миссионерскую деятельность, лестью, подкупом и созданием
благообразного имиджа вошли в доверие к местным правителям. Поэтому им многое
было позволено, намного больше, чем любым другим европейцам. Пользуясь этим,
иезуиты под видом христианских религиозных учреждений развернули широчайшую сеть
торговых представительств и факторий, которые скупали по дешевке и вывозили из этих
стран все что-либо ценное, что можно было с прибылью перепродать в Европе. На этом
иезуиты зарабатывали огромные прибыли, что и являлось одной из важнейших целей их
деятельности. Как пишет Т.Гризингер, «по своей сущности они (иезуиты – Ю.К.)
составляли не что иное, как большое торговое общество, и все миссии их в Японии, Китае,
Ост-Индии, Мексике, Бразилии, Чили, Перу и Буэнос-Айресе были просто торговыми
конторами» ([28] с.312).
Обороты торговли иезуитов с Индией в конце XVII века уступали лишь
голландцам, но превосходили обороты представителей любой другой европейской нации португальцев, англичан, французов, датчан. А в торговле с Японией иезуиты были, повидимому, впереди всех европейских наций ([28] с.312, 318). Парагвай они вообще
превратили в свою собственную колонию, в которой были полными хозяевами в течение
всего XVII в. и вплоть до середины XVIII в. При этом испанскому королю, который
считал эти земли своими, внушили, что там чуть ли не пустыня, в которой никто не живет.
А сами, обратив местное население в крепостное состояние и заставив работать на себя,
получали от Парагвая ежегодно порядка 10 миллионов талеров дохода, вывозя в огромных
количествах в Европу из этой страны серебро, кожи и другое ценное сырье ([28] с.133,
317).
Не гнушались иезуиты и любыми другими возможностями заработать большие
деньги, даже когда речь шла о явном мошенничестве и обмане. Одним из основных
источников их дохода было присвоение имущества умерших. Они повсюду ставили себе
задачей втереться в доверие и стать духовными пастырями богатых людей, после чего
овладевали их имуществом – иногда после их смерти, а иногда и не дожидаясь ее.
Имеется множество фактов, свидетельствующих о том, что для овладения имуществом
богатых лиц они прибегали к явному обману и воровству ([28] с.263-308). Например, они
принимали ценности на сохранение, но не давали в этом расписки, и просто их
присваивали. Или являлись в момент смерти богатых особ якобы в качестве их
духовников и, пользуясь смятенным состоянием окружающих, выносили из дома ценные
вещи. Ряд таких случаев были доведены до суда и поэтому стали достоянием гласности,
но намного большее их число, очевидно, осталось никому неизвестным. Дело в том, что,
316
когда речь шла о любом таком случае, который мог повредить репутации Общества
Иисуса, то все иезуиты как один вставали на его защиту. В суды являлись толпы
неизвестно откуда взявшихся «свидетелей» в пользу иезуитов, настоящих свидетелей
запугивали или подкупали. Организовывалась массовая пропагандистская кампания в
церквях и в печатных изданиях. А в одном случае на защиту иезуитов встал даже сам
папа. Он забрал дело из обычного суда в папский суд, и решил его в пользу иезуитов ([28]
с.269). По существу ни одно из судебных дел, начатых против иезуитов, не закончилось к
полному удовлетворению истцов. Поэтому большинство людей, обманутых ими,
понимали, что судиться бесполезно, и предпочитали удовлетвориться возвратом лишь
малой части того, что у них было украдено.
Хотя иезуиты на словах придерживались обета бедности и воздержания от любых
удовольствий, но это тоже было очковтирательством. По словам Т.Гризингера, «вскоре
выяснилось, что иезуиты в своих обителях, коллегиях и резиденциях ведут жизнь, далеко
не чуждую всевозможных наслаждений, что, напротив того, у них господствует роскошь,
далеко превосходящая роскошь даже богатых мирян» ([28] с.265). Известно также немало
случаев, когда иезуитские монастыри и коллегии были уличены в массовом распутстве – в
одних случаях с соседними женскими монастырями, в других случаях с иезуитками, то
есть с женщинами, принятыми в Общество Иисуса и жившими рядом с мужчинами 1, в
третьих - речь шла о массовых случаях изнасилования окружающих женщин ([28] с.240,
245).
Слева: Сладострастие. Карикатура на иезуитов К.Дюзара (1691 г.)
Справа: Процессия самобичующихся. Картина Ф.Гойя
Но наиболее частыми были случаи совращения иезуитами прихожанок, чему
имеется много примеров ([28] с.237-262). В Испании, Франции, Германии и других
странах Западной Европы во второй половине XVI в. дело дошло до того, что под видом
религиозных церемоний иезуиты организовывали нечто вроде садомазохистских оргий. В
них, как правило, участвовало множество женщин, которые, раздевшись почти совсем
донага или с обнаженной грудью – якобы в целях «христианского воспитания» - били
друг друга кнутом, или их били сопровождавшие их мужчины. Причем, в течение долгого
времени подобные действа совершались публично, в виде своеобразного крестного хода,
и посмотреть на них стекались тысячи зрителей ([28] с.249-251). Во Франции в таких
«религиозных церемониях» принимали участие сама королева Екатерина Медичи и ее сын
король Генрих III, а также много других богатых и знатных особ, которые надевали на
лицо маски, чтобы оставаться неузнанными. В последующем эти «церемонии»
повсеместно запретили, но в частном порядке они все равно проводились, и подробности
1
Эта неслыханная для католической церкви практика (совместное пребывание в монашеском ордене
женщин и мужчин) была запрещена решением (буллой) папы от 21 мая 1631 г.
317
одной из них вскрылись в ходе судебного расследования во французском Тулоне в начале
XVIII в. Оказалось, что шесть женщин из числа тех, кто участвовал в добровольном
избиении кнутом, состояли в половой связи с иезуитом, который подвергал их такому
«христианскому воспитанию» ([28] с.253). Таким образом, эти садомазохистские оргии
нередко сопровождались и сексом между их участниками. Надо сказать, что во всех
судебных процессах, заведенных против иезуитов, где они обвинялись в изнасиловании,
прелюбодеянии и совращении прихожанок, Общество Иисуса занимало такую же
позицию, что и в процессах о мошенничестве и краже имущества. Главная цель общества
состояла не в том, чтобы наказать своего члена, который как раз не подвергался никакому
наказанию, а в том, чтобы не дать никакой возможности нормальной работе суда и быстро
свернуть его работу, для того чтобы сохранить имидж иезуитов как примерных христиан
и священников ([28] с.243-245).
Такое несоответствие между стремлением к благообразному внешнему имиджу
иезуитов и полным равнодушием Общества Иисуса к действительной нравственности
своих членов вполне соответствовало основным принципам учения иезуитов, которое
представляло собой верх лицемерия. Но при этом иезуиты претендовали еще и на то,
чтобы быть духовными воспитателями своей паствы, и они утверждали, что проповедуют
и насаждают в обществе христианские нормы морали. В действительности однако эти
проповедуемые ими нормы и правила поведения ничего общего не имели с
христианскими. В частности, иезуитские проповедники утверждали, что позволительны те
преступления, которые чем-либо вынуждены. Например, если человеку очень нужны
деньги, то он может их украсть, и это не будет преступлением. И даже сын, убивший отца,
согласно иезуитскому учению, не является преступником (!), если ему очень нужно
получить от отца наследство. Взятка тоже не считается преступлением, если взявший ее
чиновник «честно» оказал услугу взяткодателю. Но если он ее не оказал, тогда это
неправильно, тогда он должен вернуть взятку обратно ([28] с.354-356). Вот такая
«христианская» мораль!
Как видим, иезуиты были не просто секретной службой папства и мировой
олигархии, но и были наиболее активной ее частью, которая жадно стремилась к
обогащению, всевозможным удовольствиям и утолению своего тщеславия и похоти и не
останавливалась для достижения своих целей ни перед какими преступлениями. При этом
они не просто пренебрегали христианскими нормами морали, но и даже пыталась
разработать новую (антихристианскую) мораль, к чему впоследствии еще не раз
прибегали те, кто являлся продолжателем начатого ими дела.
11.3. Чем была Реформация для Западной и Центральной Европы?
Во все исторические эпохи усиление власти олигархии приводило к росту
коррупции в обществе, что, в свою очередь, вызывало массовые социальные протестные
движения. Не является исключением и данная эпоха, для которой таким массовым
протестным движением стала Реформация церкви. Это название часто сбивало и сбивает с
толку людей, которые только начинают изучать историю. Реформация воспринимается
ими как процесс некоего упрощения церковных обрядов, избавления от дорогостоящих
икон и золотых украшений в церквях, что-то типа «оптимизации производства», и им
непонятно, почему этот процесс вызвал столько бурь и потрясений.
Чем же для Европы была Реформация? И почему под ее знаменами объединились
столь разные персоналии и социальные группы и движения, как Ян Гус и гуситы в Чехии,
Томас Мюнцер и участники крестьянской войны в Германии, анабаптисты в Нидерландах
и гугеноты во Франции, устроившие в этих странах настоящую социальную революцию с
тотальным переделом собственности, с одной стороны, и, с другой стороны,
проповедники, призывавшие к мирной реформе церкви и не желавшие революций Мартин Лютер в Германии, Ульрих Цвингли в немецкой Швейцарии, Жан Кальвин во
318
французской, Лефевр д’Этапль во Франции, Савонарола в Италии, Джон Уиклиф и
Уильям Тиндаль в Англии, Эразм Роттердамский в Нидерландах, Джон Нокс в
Шотландии и еще десятки и сотни других людей разных национальностей, которые вдруг
появились одновременно в разных частях Европы и начали выступать в общем-то с одной
и той же идеей? Значит, действительно наболело, значит, действительно была острая
проблема, которая одновременно взволновала не только их, но и десятки миллионов тех,
кто перешел из католической в протестантскую веру.
Мартин Лютер в Вормсе (картина)
17 апреля 1521 г. Мартин Лютер предстал перед высшим светско-религиозным судом в Вормсе,
возглавляемым самим императором Карлом V и представителями католической церкви.
Несмотря на яркие выступления Лютера, произведшие большое впечатление на
присутствующих, суд признал произведения Лютера еретическими и запретил их печатание и
распространение, а самого Лютера затем тайно увезли и поместили в замок.
Совершенно очевидно, что проблема эта заключалась в коррупции, поразившей
католическую церковь. Но это была не внутренняя проблема церкви, а проблема всего
общества. Ведь Западная Европа в ту эпоху была католическим обществом. Каждый
человек был обязан посещать католическую церковь и платить церковные налоги. Не
католики подвергались постоянной опасности быть изгнанными или подвергнутыми
репрессиям, как это произошло с евреями и мусульманами в Испании, Франции, Англии и
других странах Западной Европы. Наряду с гражданскими судами, повсеместно
существовали канонические (церковные) суды, а также суды инквизиции, которые могли
судить любого человека и подвергнуть его наказанию за то, что он недостаточно рьяно
следует католическим правилам и установкам.
Поэтому влияние католической церкви на западноевропейское общество было
огромным. И если ее в какой-то момент начала разъедать коррупция, то это, в отличие от
сегодняшнего дня, касалось каждого человека, включая тот мир, в котором он ежедневно
жил и ту идеологию, в которую он верил или в которую его заставляли верить. А как
можно было верить, если сами служители церкви торговали индульгенциями, церковными
должностями и увлекались погоней за богатством и наслаждениями? Самое сильное
негодование вызывало высшее духовенство, включая папу, которое регулярно устраивало
охоту, пышные праздники, имело целую толпу содержанок и развлекалось всеми
319
возможными способами, отнюдь этого не скрывая. Как указывает Т.Гризингер, на всех
церковных празднествах в Риме самые почетные места рядом с высшим католическим
духовенством занимали куртизанки, или, говоря современным языком, проститутки ([28]
с.58). И тысячи паломников, стекавшихся на эти празднества в Рим со всей Европы, могли
воочию лицезреть всю глубину падения, поразившего высшее католическое духовенство.
Не случайно Лютер назвал резиденцию пап «вавилонской блудницей», и это
словосочетание стало впоследствии весьма популярным среди протестантов. Однако
коррупция поразила не только «верхи», но и всю церковь сверху донизу. Как писал
немецкий историк, «имя католического монаха, долженствовавшее выражать собой идеал
аскетизма и отречения от страстей, сделалось почти синонимом сластолюбца и
развратника. Это послужило одним из главных поводов к падению церкви и к успехам
Реформации, потому что весь мир был полон рассказами о скандалах духовенства,
которым он был свидетелем, и духовенство возбуждало против себя тем больше
презрения и насмешек, чем громче проповедовало о непорочности и целомудрии» ([28]
с.238).
Коррупция католической церкви выражалась также в том, что все население было
обязано платить тяжелые церковные налоги и всевозможные церковные поборы, что
ухудшало и без того тяжелое положение народных масс. То есть проблема была не только
морально-идеологическая, но и социально-экономическая. Помимо этого, она была еще и
политической: папство совместно с монархами Испании и Австрии пыталось захватить
реальную власть во всех европейских странах и править ими в своих интересах, пыталось
стать глобальной или имперской силой, совершенно чуждой интересам европейских
народов, которые стремились к самоопределению и освобождению от чужого гнета.
Именно поэтому борьба против коррупции католической церкви стала идеей,
объединившей в XVI – первой половине XVII вв. народы Западной и Центральной
Европы. Смысл этой борьбы был понятен каждому, всем было очевидно, что католическая
церковь насквозь пропитана коррупцией, и это касалось жизни каждого человека.
Конечно, параллельно нарастали и другие формы социального протеста – ведь, как было
показано в предыдущей главе, данный период был периодом роста обнищания масс,
увеличения разрыва между богатыми и бедными, то есть периодом очередного кризиса
коррупции. Поэтому мы видим в этот период и рост восстаний «низов»,
сопровождающихся массовым кровопролитием, типа восстаний анабаптистов в
Нидерландах, гугенотов во Франции и восстаний крестьян повсеместно в Европе. Но в
этих восстаниях дело обычно ограничивалось временным захватом власти в одном или
нескольких городах и разграблением местных богачей. Эти протестные движения были
направлены против местной олигархии и потому были разобщены. Они не могли
объединить Европу перед общей опасностью, перед опасностью стать добычей сил,
стремившихся к мировому господству, которая была в то время вполне реальной. Именно
такой идеей, объединившей Европу, стала Реформация, которая была не только
движением за реформу церкви, но и движением за освобождение народов Европы от
власти мировой олигархии, движением за национальное освобождение и за
самоопределение наций.
Эту мысль уже много раз высказывали ведущие историки. Как писал в свое время
английский лорд Л.Намир, «религия – это слово, которым в XVI в. называли
национализм» ([309] p.207). Современный историк Т.Паркер, описывая войны между
протестантами и католиками на рубеже XVI-XVII вв., пишет: «в самом деле, трудно
разобраться, в чем различие между религиозным фанатизмом и националистической
волной в религиозных войнах, массовых убийствах и преследованиях этого времени»
([260] p.63). Давно уже было подмечено, что Реформация в каждой стране приняла свою
форму – нет единой протестантской церкви нескольких стран, в каждой стране сложилась
своя церковь, отличная от протестантских церквей в других странах. И это произошло
потому, что протестантская идея, идея Реформации – это и была идея национального
320
объединения страны и обретения ею реальной независимости. И она в каждой стране
приобретала свои особые черты. Например, как отмечал английский историк К.Хилл,
именно протестантизм послужил объединению отдельных нидерландских провинций в
самостоятельное государство - Голландию (которая первоначально так и называлась –
Объединенные провинции). И, замечает историк, в тех случаях, когда идея реформы
церкви не имела связи с национально-освободительной идеей, как это было, например, в
Польше и во Франции, там протестантство и не смогло утвердиться, а сохранился
католицизм ([212] p.23).
Реформация и крестьянская война - карта. Источник: http://istfak-nnov.narod.ru
Реформация XVI века происходила на фоне полыхавшей в Европе крестьянской войны, которая и
придала ей такой массовый характер - характер социальной революции.
Но все же национально-освободительная идея была не единственной движущей
силой Реформации. Необыкновенный размах и успех Реформации в Европе объясняется
тем, что она под своим флагом объединила несколько движений: и национальноосвободительное, и социальный протест «низов», и движение против коррупции
духовенства, и, наконец, еще одно движение, которое имело не меньшее, а возможно, и
большее, значение в истории Западной Европы, чем все остальные – это протест против
коррупции государства и стремление защитить от нее простых людей. На это также уже
много раз указывали историки. Например, английский историк Д.Грин писал, что
движение за церковную реформу было лишь одним из направлений гуманизма, то есть
движения, направленного на защиту интересов простых людей, против гнета и деспотизма
королей и других «сильных мира сего» ([29] 1, с.444-449). Именно поэтому очень многие
борцы за Реформацию были одновременно и борцами за гуманизм – как, например,
великим борцом и за то, и за другое, был Эразм Роттердамский. Мартин Лютер обличал
321
нечестных купцов и князей, грабящих простой народ. Под знаменем Реформации выросло
и такое движение, как пуританство в Англии, возникшее во второй половине XVI в. Как
видно из самого его названия (от слова «pure» - чистый), это было движение за очищение
общества. Как пишет Д.Грин, основу философии пуритан составляло новое понятие
общественного равенства, при этом отношение ко всем людям строилось не по тому
принципу, насколько они были богаты, а по тому, насколько они были честны и
порядочны. «Обычный пуританин, - писал историк, - любил всех благочестивых людей и
не терпел злых и нечестивых» ([29] 2, с.9, 12). Он приводит примеры, как пуритане,
включая одного из лидеров Английской революции Оливера Кромвеля, испытывали
искреннее сочувствие и сострадание к участи простых людей и без капли того и другого
принимали решение о казни английского короля, запятнавшего себя низостью и
предательством по отношению к своему народу ([29] 2, с.9, 12, 148, 161-162).
Итак, помимо социального и национально-освободительного движения, под
знаменем Реформации поднялось еще и движение против коррупции и зла в обществе. По
словам английского историка Г.Элтона, Реформация была «движением духа» ([259] p.3).
Слева: Эразм Роттердамский. Картина Г.Гольбейна-младшего.
Справа: Оливер Кромвель. Портрет работы Ван Дейка
11.4. Контрреформация и Тридцатилетняя война
Реформация церкви, начавшаяся стихийно и почти одновременно в самых разных
уголках Европы, в течение XVI в. сделала гигантские успехи. Во многих странах
протестанты к последней четверти XVI века составляли уже подавляющее большинство
населения. И это относится не только к тем странам, которые мы сегодня привыкли
причислять к протестантским (Англия, Голландия, Швейцария, Скандинавия, северная и
центральная Германия). В Австрии, по данным Т.Гризингера, протестанты в конце XVI в.
составляли большинство жителей, а, например, в районах, прилегающих к Донауверту в
Баварии, их число составляло более 4/5 от всего населения ([28] с.200, 205). Похожая
ситуация была и в других областях на юге Германии, а также в Богемии (современной
Чехии), немало протестантов было и во Франции. Что касается центральной и северной
Германии, то во многих областях католики составляли там менее 10% населения, а иногда
их оставалось всего одна или несколько семей в городе ([28] с.193, 195). Как пишет
Д.Грин о том периоде, «посланник Венеции определял число католиков в Германии
приблизительно как одну десятую часть всего населения» ([29] 2, с.24).
Разумеется, такая ситуация вызывала сильную озабоченность папства и
католической церкви. Помимо резкого сокращения доходов и влияния католической
церкви в этих странах, массовый переход в протестантство там очень часто
сопровождался конфискацией ее имущества ([260] p.51), иногда передаваемого
322
протестантской церкви, но намного чаще - светской власти. Поэтому Реформация была
одновременно и революционным переделом собственности, с которым большинство стран
Западной и Центральной Европы столкнулись впервые.
Можно задать вопрос: почему католическая церковь более полувека: с 1517 г.,
когда Лютер опубликовал свои антикатолические тезисы, и до 1570-х гг., - пассивно
наблюдала за тем, как на севере и в центре Европы выгоняют ее священников, отбирают
ее имущество, и ничего не предпринимала. Дело в том, что главной силой, на которую
опиралось папство в то время, был испано-австрийский император Карл V, а он увяз очень
сильно в войне с Францией и итальянскими городами. Именно в этой связи историк
Ф.Спунер пишет, что борьба между Карлом V (Габсбургом) и королем Франции
Франциском I «спасла Германию» ([259] p.340). Не будь этой непрерывной борьбы, Карл
V, как говорится, прошелся бы по ней мощным катком; и если бы протестантство после
этого не исчезло совсем, то от самостоятельности германских княжеств (что и было
основной сутью движения) не осталось бы и следа. Тем не менее, уже на исходе своих сил
Карл V предпринял попытку противодействовать Реформации в северной и центральной
Европе. В 1540-е годы, имея в составе своей армии папские войска, он начал агрессию
против протестантских государств Германии. Но немецкие княжества объединились и в
1550 г. создали оборонительную лигу, договорившись также о совместных действиях
против Габсбургов с Францией и Турцией ([259] pp.356-357). Это оказалось «последней
соломинкой, сломавшей шею верблюду» - верблюду, который и так уже нес слишком
большую ношу: через несколько лет Карл V признал невозможным продолжение войны,
заключил мир и отрекся от престола.
Отречение Карла V 25 октября 1555 г. Картина Ф.Франкена II
Карл V Габсбург к 1555 году «надорвался» и отрекся от трона, будучи не в силах продолжать
завоевательные войны, которые не прекращались в течение всех 30 лет его царствования. Но
начатое им «дело» по завоеванию мира продолжили его наследники – испанские и австрийские
императоры Габсбурги.
Развал империи Карла V на две половины и усталость от войны сделали
невозможной для папства дальнейшую активную борьбу. Ситуация несколько изменилась
лишь к 1570-м годам: у Испании начали вновь возрождаться экспансионистские
устремления, а иезуиты к тому времени уже сложились в большую силу, которую можно
было использовать в борьбе с Реформацией. Они и стали такой координирующей силой,
передовым отрядом в борьбе против Реформации. Как указывает Т.Гризингер, «с 1570
года иезуиты начали делать частые попытки нарушить религиозный мир и возбуждать
местные гонения на протестантов» ([28] с.192). А за три года до этого Испания
323
предприняла решительную попытку усмирить Нидерланды, где Реформация начала
приобретать форму народной революции. Поэтому конец 1560-х – начало 1570-х гг.
можно считать началом Контрреформации и так называемых «религиозных», а, в
действительности, национально-освободительных и гражданских войн в Европе.
Сразу изменился и характер европейских войн. Как отмечает Г.Элтон, в Западной
Европе с эпохи средневековья существовали рыцарский кодекс чести и правила
благородства и гуманного поведения во время войны. И вплоть до середины XVI века все
армии, ведшие войны на территории Европы, придерживались или стремились
придерживаться этих правил, что было как бы само собой разумеющимся. Помимо
прочего, они подразумевали гуманное отношение к жителям захваченных городов и к
пленным. Однако где-то в середине или второй половине XVI века, указывает историк,
ситуация начала резко меняться и окончательно изменилась к XVII веку: теперь воюющие
армии грабили и безжалостно уничтожали гражданское население, чего не было ранее,
насиловали женщин, гуманное отношение к пленным также осталось в прошлом, а
прежние понятия о рыцарстве начали вызывать лишь усмешку. Именно поэтому Дон
Кихот, отмечает Г.Элтон, стал такой смешной фигурой – он пытался соблюдать правила,
которые были верны для предыдущего, но не для современного ему века ([259] pp.12, 14).
Р.Вернхэм также указывает на начало массового кровопролития среди мирного населения
в Европе где-то в последней трети XVI в., которое продолжалось и в начале XVII в. ([260]
p.1)
Варфоломеевская ночь в Париже. Картина Ф.Дюбуа
Итак, мы видим то изменение, которое произошло в характере войн, и можем
теперь объяснить его причину – на арену Европы вышла мировая олигархия, и она начала
войну не просто против отдельных правительств, а против европейских народов, против
населения Европы. Впрочем, как мы видели выше, войну против народа олигархия вела
всегда, когда народ мешал ее интересам, мы видели массовую резню в Константинополе и
Кесарии при Юстиниане, на Украине при польских панах и в других приводившихся
выше исторических примерах. Не удивительно, что и в Западной Европе массовая резня
начинается при самом непосредственном участии олигархии. В 1572 г. происходят всем
известные события Варфоломеевской ночи в Париже. Только за один день было убито
несколько тысяч гугенотов, и вслед за этим началось их массовое истребление по всей
Франции. Все это сопровождалось грабежом их имущества, так как среди убитых было
324
много состоятельных людей. Как известно, эта акция была задумана и спланирована
французской королевой Екатериной Медичи, которая принадлежала к уже
упоминавшемуся богатейшему и могущественнейшему семейству Италии, и французским
магнатом Генрихом Гизом ([19] 10, с.190). Менее известно, однако, что генералом
(главой) иезуитов, принявших столь деятельное участие в Варфоломеевской ночи, в то
время был Франсиско Борджиа – представитель другого богатейшего семейства Италии. А
именно генерал иезуитов, как было показано выше, принимал все основные решения и
обладал неограниченной властью в Обществе Иисуса. Итак, мы видим представителей
трех олигархических кланов (Медичи, Гизы и Борджиа), которые организовали первую
массовую резню в Европе, положившую начало кровавым гражданским и междоусобным
войнам во Франции.
Генрих I Лотарингский, герцог де Гиз. Екатерина Медичи, королева Франции
Одновременно с этим начинается применение террора со стороны властей по
отношению к мирному населению. В 1566 г. в Нидерландах произошли массовые
народные восстания, вызванные ухудшением условий жизни народа и недовольством,
накопившимся за годы испанского господства. Этот протест вылился и на католическую
церковь, которая была главным оплотом и символом испанского владычества в
Нидерландах. Восставшие разгромили более 5000 католических церквей и монастырей и
разграбили их имущество, значительная часть которого передавалась городским
магистратам для организации помощи беднякам ([19] 10, с.270-271). В ответ испанский
король Филипп II (1556-1598 гг.) послал в Нидерланды 60-тысячную армию во главе с
герцогом Альбой, который организовал там настоящий террор. Только официально было
казнено или сослано на каторгу 12 тысяч человек ([260] p.271), причем все приговоры
выносились волюнтаристским образом, без соблюдения обычной судебной процедуры.
Общее же число жертв испанского террора в Нидерландах в этот период, по оценкам,
достигло 100 тысяч человек ([54] с.89). Подробности этого чудовищного и даже
садистского террора испанцев описаны в популярном историческом романе Ш. де Костера
«Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке».
В 1590-х годах террор начался и на территории Центральной Европы – в Германии,
Австрии и Богемии. Здесь иезуиты совместно с католическим духовенством начали
кампанию по насильственному возврату населения в католическую веру.
Необыкновенный размах это мероприятие получило потому, что в нем самое
непосредственное участие приняли австрийский эрцгерцог Фердинанд, впоследствии –
император Священной Римской империи Фердинанд II (1619-1637 гг.), и баварский герцог
Максимилиан I (1596-1651 гг.). Оба они еще в детстве были отданы в главную иезуитскую
школу в Ингольштадте, прошли полный курс иезуитского образования, хорошо усвоили
учение и «моральные нормы» иезуитов и в течение всей жизни продолжали оставаться
325
под их сильным влиянием ([28] с.197-198). Вскоре после начала своего правления они
издали указы о недопустимости терпеть «протестантскую ересь» на подвластной им
территории и начали силой изгонять протестантство из Австрии и Баварии. Все
протестантские церкви там были закрыты, а протестантским священникам под угрозой
смертной казни было велено покинуть эти страны. При этом уничтожались предметы
протестантского культа, а много церквей было просто разрушено. Повсеместно была
введена инквизиция, которая подвергала пыткам и казни всех, кто продолжал
исповедовать протестантство. Для наглядности по всем городам и деревням были
воздвигнуты виселицы, на которых вешали «еретиков», только в Австрии было сожжено
до 40 000 лютеранских библий, а 30 тысяч человек бросили свои дома и нажитое
имущество и убежали от преследований за пределы Баварии и Австрии ([28] с. 199-200).
Попытки
подобного
же
насильственного
обращения
в
католицизм
предпринимались и в ряде областей центральной Германии и в Богемии ([28] с.195-196,
205-207, 212). Правда, иезуитам там не хватало, говоря современным языком,
административного ресурса – эти территории не были подвластны их воспитанникам
Фердинанду и Максимилиану. Но даже и без этого ресурса, при помощи запугивания,
подстрекательства, а также запретов и приказов, принятых местными католическими
епископами, им удалось достичь достаточно многого, поскольку протестанты были
разобщены и представляли собой неорганизованную массу.
В результате описанных событий ситуация резко изменилась. Если в 1559 г.,
указывает Т.Паркер, победа протестантства была возможна не только в Северной и
Центральной Европе, но и во Франции, и у этого движения было немало последователей
даже на юге Европы, то в начале XVII века, по словам историка, протестанты находились
в отчаянном положении и почти в истерическом состоянии, опасаясь окончательного
уничтожения Реформации ([260] p.59-60). Помимо Австрии и Баварии, протестанты
преследовались и во Франции. Что касается Испании и Италии, то все зачатки этого
движения были вырваны с корнем посредством инквизиции и суровых репрессий. Именно
эта ситуация, пишет историк, привела к Тридцатилетней войне, которая для европейских
народов была войной за выживание, борьбой с экспансией католических государств,
стремившихся уничтожить не только веру, но и национальные особенности этих народов
([260] p.59-60).
Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.) стала самым серьезным военным
конфликтом в Европе за всю историю современных европейских наций с момента их
возникновения и вплоть до наполеоновских войн начала XIX века. И.Валлерстайн назвал
ее первой мировой войной глобальной капиталистической экономики ([310] p.23).
Действительно, эта война заслуживает того, чтобы считаться первой мировой войной в
истории современной европейской цивилизации. Хотя основные военные действия
проходили на территории Германии, но они были беспрецедентными по размаху; кроме
того, в войне приняло участие более десятка государств, и она продолжалась, как следует
из ее названия, целых 30 лет.
В прошлом были попытки историков рассматривать Тридцатилетнюю войну как
«религиозную», но затем от этих попыток отказались. Сегодня наиболее распространен
взгляд на нее именно как на войну народов Европы против внешней агрессии 1. Но
главное, что такого же мнения придерживались и современники, участники этой войны.
Например, один из них, известный чешский патриот Ян Комениус даже в 1667 г., то есть
почти через 20 лет после окончания Тридцатилетней войны, призывал Англию и
Нидерланды прекратить междоусобную войну и закончить свою миссию, которую он
видел в окончательном разгроме «мировой монархии» испанских и австрийских
Габсбургов ([279] p.1). Другой известный политический деятель той эпохи, англичанин
Оливер Кромвель, незадолго до своей смерти (1658 г.) также писал о той борьбе, которую
1
См. выше мнение Т.Паркера, К.Хилла и других историков о том, что т.н. «религиозные» войны и движения
эпохи Контрреформации в действительности были национально-освободительными войнами.
326
Англия все еще продолжает вести «на стороне Бога» «с римским Вавилоном, главной
опорой которого является Испания» ([29] 2, с.196).
Как видим, даже спустя 10-20 лет после окончания Тридцатилетней войны, когда
былое могущество испано-австрийских Габсбургов и их «католической коалиции» было
безвозвратно подорвано и уже не внушало опасений, патриоты европейских стран – от
Англии до Чехии - продолжали бить в набат и серьезно полагали, что война с «мировой
монархией» еще не окончилась. Значит, опасность, грозившая европейским нациям, была
действительно так велика, что продолжала занимать умы ведущих деятелей эпохи еще
долго после того, как она уже фактически перестала существовать. На это указывают и
чрезвычайные меры, принятые против иезуитов в странах антигабсбургской коалиции,
причем еще задолго до начала Тридцатилетней войны. Даже в странах антигитлеровской
коалиции во время II мировой войны (1939-1945 гг.) не расстреливали немецких шпионов
без суда и следствия, как это делали в Нидерландах с иезуитами, которых считали
шпионами Габсбургов и папства.
Испанский король Филипп II - картина Тициана. Непобедимая армада покидает
Испанию в 1588 г. - старинная миниатюра.
Действительно, если мы вспомним ход Тридцатилетней войны, а также то, что ей
предшествовало, то мы должны с этим согласиться. Ведь наступление «католической
коалиции», а вернее, мировой олигархии, началось в конце XVI в. – начале XVII в. по
всему фронту1. Выше уже говорилось о массовой резне протестантов и иных мерах по
«искоренению ереси» во Франции, Германии, Австрии, Италии и Испании, начавшейся в
этот период, о массовом терроре испанцев в Нидерландах. Одновременно с этим, в 1580
году, к «мировой монархии» Габсбургов была присоединена Португалия. Ее
присоединили к владениям испанского короля Филиппа II, и он стал, помимо прочих
своих регалий, еще и королем Португалии Филиппом I (разумеется, мнения самих
португальцев при этом никто не спрашивал). А в 1588 г. была сделана попытка завоевания
Англии – Филипп II отправил к ее берегам знаменитую Великую Армаду из 150 кораблей.
И если бы не случайная буря, которая разметала и разбила эту армаду о скалы, и не
самоотверженная борьба англичан, имевших флот, по крайней мере, вдвое меньший
испанского, то неизвестно, чем бы все это закончилось. Могущество Испании накануне
1
Историки часто используют термин «католическая коалиция», что не совсем корректно – например,
католическая Франция тоже была врагом этой коалиции. Я не хочу пересматривать этот уже устоявшийся
термин; но мы с Вами должны понимать, что «католическая коалиция» была не чем иным как мировой
олигархией той эпохи, рвущейся к мировому господству.
327
1588 года было так велико, что, как пишет Д.Грин, все европейские дипломаты считали
«безумием» упорное сопротивление английской королевы Елизаветы I (1558-1603 гг.)
планам испанского короля и ее нежелание плясать под его дудку ([29] 1, с.607, 613).
Одновременно с отплытием Армады было организовано восстание во Франции, во
главе с Гизами, против французского короля Генриха III. Это восстание также
спонсировалось Филиппом II и иезуитами и было направлено не только на ослабление
Франции, но и на то, чтобы помешать французской помощи Англии во время испанской
интервенции. И эта цель была достигнута – в момент вторжения Великой Армады
Франция забыла свои обещания помощи Англии, так как была занята внутренней
междоусобной войной. Одновременно иезуиты организовали серию покушений на
Вильгельма Оранского в Нидерландах и на Елизавету I в Англии. Как видим, действия
всех участников «католической коалиции»: испано-австрийских Габсбургов, иезуитов и
местных олигархических кланов, - хорошо координировались.
Военная интервенция против Англии не удалась, но попытки подчинить Францию
не прекращались. Сначала, как выше уже говорилось, папа Сикст V (1585-1590 гг.)
запретил Бурбонам наследовать французский престол, оставшийся без прямых
наследников - у Генриха III, последнего представителя правящей династии Валуа, не было
детей. Таким образом, согласно планам папства и «католической коалиции», французская
корона должна была достаться испанскому королю Филиппу II – по тому же сценарию,
как это проделали с Португалией в 1580 году – и Франция как самостоятельное
государство должна была исчезнуть. Однако Генрих Бурбонский, которого Генрих III
Валуа назначил свои преемником, вопреки этим планам, все же стал королем Франции Генрихом IV (1589-1610 гг.). Тогда папа Сикст V отлучил его от церкви, под предлогом
того, что он был протестантом. В ответ Генрих IV, чтобы снять с себя папскую анафему и
устранить предлог для прямой военной интервенции со стороны «католической
коалиции», в 1593 г. перешел в католичество1.
Папа Сикст V
Генрих IV Бурбон
Однако это не остановило попыток Филиппа II и его союзников подчинить
Францию. Хотя папа был вынужден снять анафему с Генриха IV, но лишь спустя 2 года, в
1595 году, и то, как указывают историки, только потому, что она уже задолго до этого
была снята французской католической церковью ([260] p.307; [28] с.450). А попытки
иезуитов организовать восстание против Генриха IV и покушения на него не
прекращались в течение всех последующих лет его жизни – вплоть до убийства Генриха
1
Отсюда его знаменитое изречение – «Париж стоит обедни».
328
IV в 1610 г.1 Так «католическая коалиция» показала всему миру свои истинные
намерения, которые заключались не столько в утверждении католицизма, сколько в
установлении своей власти над миром. Потому что ничем иным нельзя объяснить то
маниакальное упорство, с которым папа и иезуиты пытались добиться передачи короны
католической Франции испанскому королю.
Наступление мировой олигархии продолжалось не только в Западной, но также в
Центральной и Восточной Европе. Речь Посполитая была в этот период союзницей
австрийских Габсбургов, и планы польской олигархии по формированию империи от
норвежских фьордов до Тихого океана (с присоединением России и Швеции) можно
рассматривать как часть общего плана по захвату господства над миром (см. главу VIII).
Что касается Центральной Европы, то вслед за гонениями на протестантов Австрии и
Баварии, происходившими в конце XVI века, австрийские Габсбурги и созданная ими
Католическая лига развязала войны против протестантов Чехии и северной Германии,
стремясь не только искоренить протестантство, но и подчинить их своей власти (см.
далее).
Как следует из вышеизложенного, участники Тридцатилетней войны (1618-1648
гг.) определились задолго до того, как она началась. С одной стороны это были, если
можно так выразиться, волки, которые уже в течение нескольких десятилетий пытались
сожрать овец или загнать их в свое логово, и, с другой стороны, те самые овцы, которые
наконец осознали, что их таки сожрут, если они не окажут отчаянного сопротивления.
Главным участником этой затяжной войны со стороны «волков», как уже было сказано,
являлась империя Габсбургов. Хотя эта империя и развалилась на две части в середине
XVI в., но между испанскими и австрийскими Габсбургами сохранялись не только
близкие родственные отношения, но и тесное взаимопонимание. Кроме того, те силы, на
которые опирались испанские и австрийские императоры: папство, иезуиты, военная
олигархия типа Валленштейна и Гизов и финансовые олигархические семейства типа
Фуггеров, - по-прежнему подталкивали их к строительству «мировой монархии». Как
пишут российские историки, в течение нескольких десятилетий в XVII веке
предпринимались упорные усилия, направленные на возрождение и усиление мощи
империи Габсбургов ([18] 3, с.302).
Против коалиции Габсбургов воевали именно те страны, на которых и была
направлена агрессия со стороны «волков» в течение 40-50 лет, предшествовавших
Тридцатилетней войне. Эти страны фактически боролись за свою независимость. Среди
них - протестантские княжества северной и центральной Германии, Франция, Чехия,
Нидерланды, Англия, Дания, Швеция, отдельные государства Италии. В большинстве
этих стран к тому времени победила Реформация, и они стали протестантскими. Но
Франция оставалась католической страной, и, тем не менее, воевала против «католической
коалиции» Габсбургов. Кроме того, австрийские дворяне в 1620 г. собрали целую армию и
тоже выступили против Габсбургов; против них воевали также некоторые итальянские
государства - несмотря на то, что Италия и Австрия остались в лоне католической церкви.
Как видим, «протестантская коалиция» объединяла не только протестантские государства
и народы, но и католические. Поэтому единственно возможный вывод состоит в том, что
все эти народы объединились в коалицию не ввиду принадлежности к какой-то религии, а
ввиду общей цели – борьба с империализмом Габсбургов и папства2.
1
Перед этим Генрих III (1574-1589 гг.) тоже был убит - его убил фанатичный монах-доминиканец Жак
Клеман во время аудиенции. Скорее всего, это убийство также организовали либо иезуиты, либо другие
участники «католической коалиции».
2
Помимо тезиса о «религиозных войнах» XVI-XVII вв., который явно насаждается в политических целях
(см. главу XVIII), есть и другие примеры того, как история этих войн переписывается в угоду политике. Так,
в прошлом, в период соперничества Франции и Германии, немецкие историки пытались объяснить
Тридцатилетнюю войну столкновением двух цивилизаций – «германской» и «романской», объединявших
народы, говорящие соответственно на языках германской и романской группы. Но это еще менее объясняет
329
Карта Тридцатилетней войны. Источник: http://dic.academic.ru
Давайте подробнее рассмотрим основные движущие силы Тридцатилетней войны и
ее ход. Если начать с Восточной Европы, то, как уже было сказано, в «католическую
коалицию» Габсбургов входила Речь Посполитая, которую российские историки
называют «восточным форпостом» этой коалиции ([18] 3, с.303). О том, каковы были
имперские планы магнатской Польши в ту эпоху (по присоединению России и Швеции),
выше уже говорилось. Известно и то, что эти планы поддерживались папством. И
одновременно с началом Тридцатилетней войны (какая опять согласованность действий!)
Польша предприняла в 1617-1618 гг. поход на Москву с целью захвата русского трона (и
насаждения в Московии католической веры). А после того как захват русского трона не
удался, польские магнаты начали войну со Швецией, которая являлась активным членом
«протестантской коалиции».
Что касается Центральной и Западной Европы, то основную скрипку здесь играли,
помимо самих австрийских и испанских Габсбургов и их армий, также те силы, о которых
выше уже говорилось – кондотьеры, военная олигархия. Для чешского магната
Валленештейна эта война была, прежде всего, выгодным предприятием, приносящим
доходы и утолявшим его жажду власти – посредством грабежей местного населения и
посредством присоединения новых владений к его землям. Чех по национальности, он
утопил Чехию в крови. А затем амбиции его зашли так далеко, что помимо тех областей и
герцогств, которыми он уже владел, он решил присоединить к своим владениям всю
Чехию и объявить себя чешским королем. Но не успел – его убили его собственные
помощники и соратники, ужаснувшись его планам.
состав участников войны – получается, что Франция и Чехия оказались в «германоязычной» коалиции, а
Австрия, Бавария и Польша – в «романоязычной».
330
Альбрехт Валленштейн (картина)
Другим примером кондотьера был баварский король Максимилиан – ученик
иезуитов (см. выше). Для ведения войны с «протестантской коалицией» он создал
Католическую лигу, но старался ее деятельность посвятить не религии и даже не
политике, а войне и разграблению немецких протестантских государств. Когда Габсбурги
в 1616 г. решили расширить Католическую лигу за счет включения ряда новых государств
и создать из нее широкий политический союз, Максимилиан вышел из нее и создал
другую Католическую лигу с соседними мелкими государствами, преследовавшую чисто
военные завоевательные цели ([261] p.291), которая и стала главным мотором
Тридцатилетней войны на первой ее фазе. Но активные военные действия лиги начались
еще за несколько лет до официального начала Тридцатилетней войны, в 1614-1615 гг.,
когда Максимилиан начал путем военного вторжения и репрессий против населения
насаждать католицизм в герцогстве Юлих, графстве Клеве, городах Ахене и Мюльгейме и
других городах Германии ([18] 3, с.304).
Максимилиан Баварский первоначально сам стремился стать императором Австрии
– как указывает историк Г.Рамзэй, он упорно побуждал императора Рудольфа (1576-1612
гг.) назвать имя своего преемника на случай своей смерти, по-видимому, ожидая, что этим
преемником станет он сам ([261] p.290). Но этот его план не удался. Зато сразу после
начала Тридцатилетней войны австрийскую императорскую корону получил другой
ученик иезуитов – Фердинанд II (1619-1637 гг.), который, как и Максимилиан, посвятил
себя военным авантюрам и грабежу соседних государств.
О бедствиях населения во время войны в результате действий габсбургской
коалиции свидетельствуют следующие примеры. После взятия Магдебурга войсками
Католической лиги в 1631 г. из 30 тысячи жителей города в живых осталось только 5
тысяч, все остальные погибли во время осады или были перебиты наемниками
осаждавшей армии ([18] 3, с.316). Как указывает Я.Полишенский, войска «католической
коалиции» отбирали у населения деньги, продовольствие, имущество, насиловали
женщин; дело доходило даже до того, что солдаты уносили окна и двери, и местным
жителям ничего не оставалось, как только покидать свои жилища – поэтому повсюду
стояли опустевшие дома без окон и дверей ([279] p.144).
Но особенно печальная судьба постигла Чехию. После разгрома чешской армии
армией Католической лиги в битве у Белой Горы в 1620 г. в Чехии начались массовые
казни и репрессии, направленные не только против чешских крестьян и горожан, но и
против дворянства. Более половины всех земель в стране, находившихся в частной
собственности, были конфискованы, что чешский историк называет «политикой
преднамеренного грабежа со стороны Вены и ее агентов» ([279] pp.142-146). Эти
конфискованные земли переходили в основном к крупным магнатам и к ордену иезуитов,
что привело к резкой концентрации собственности в руках олигархии. Если до начала
Тридцатилетней войны, по данным Я.Полишенского, в руках мелкопоместного чешского
дворянства находилась примерно 1/3 всех земель, то после конфискаций - всего лишь
331
10%, а магнаты и католическая церковь в результате конфискаций сосредоточили в своих
руках около 80% всех земель. В итоге, пишет историк, практически исчез тот средний
класс, на котором держалась вся экономика и социальная жизнь Чехии – подавляющая его
часть превратилась в нищих или была вынуждена эмигрировать ([279] pp.142-146).
Ж.Колло. Офорт из серии «Бедствия войны». 1663 г.
Помимо конфискаций имущества и страшного разграбления территории Чехии, на
города были наложены огромные контрибуции, которые было невозможно выплатить. В
стране было запрещено не только протестантство, но фактически был запрещен и чешский
язык, единственным официальным языком стал немецкий. Как пишет чешский историк,
наряду с «германизацией», произошла и «феодализация» страны, включая введение
крепостного права. В последующем, отмечает Полишенский, в течение всего периода,
пока Чехия находилась под «игом Габсбургов», она оставалась хронически
неблагополучным и социально нестабильным регионом ([279] pp.147, 263-264).
Печальная судьба постигла и государства Италии – почти все они после
Тридцатилетней войны, по словам Г.Элтона, фактически превратились в «испанские
сатрапии» ([259] p.10), в которых царило мракобесие и свирепствовала инквизиция. Как
видим, «мировая монархия» Габсбургов и стоящие за ней силы стремились уничтожить не
только протестантское свободомыслие и гуманизм, но и всякое национальное
самосознание европейских народов, их язык и культуру, а также уничтожить средний
класс и национальную элиту – основу экономики и социальной жизни любой нации,
основу ее благополучия.
Но большинству европейских народов, участвовавших в войне против
габсбургской коалиции, все же удалось отстоять свою независимость и свои ценности –
большинству германских государств, Нидерландам, Франции, Англии, Дании. Во многом
этот результат был предопределен активным участием в войне даже тех государств,
которым война на первом ее этапе вроде бы не угрожала (Швеция, Франция), но которые
понимали, что в случае успеха Габсбургов в покорении других стран Европы следующими
на очереди будут они сами. Помогла и помощь добровольцев – так, многие английские
добровольцы сражались за свободу голландцев, голландские и шотландские - за свободу
чехов и т.д. Поэтому европейские народы спасла их солидарность в борьбе и осознание
общей опасности, которое, как мы видели, было настолько сильным, что даже в течение
многих лет после окончания Тридцатилетней войны не покидало наиболее активных
борцов с «мировой монархией».
Как было показано выше, Тридцатилетняя война была кульминацией в борьбе
народов Европы против мировой олигархии – борьбе, длившейся полтора столетия, с
начала XVI в. до середины XVII в. Поэтому именно победа в Тридцатилетней войне,
332
окончательно сломавшая хребет этой олигархии, позволила части европейских наций
совершить прорыв в борьбе не только с внешней коррупцией, навязываемой им извне, но
и в борьбе с внутренней коррупцией. Именно она позволила им впервые в истории
совершить уникальную в своем роде социальную революцию, революцию в области
экономики, демократии, свободомыслия и гуманизма, придавшую небывало мощный
импульс их последующему развитию в XVIII-XIX веках. В свою очередь, именно эти
революции, произошедшие преимущественно на Севере Западной Европы, определили и
будущее всей Европы.
11.5. Почему Реформация победила на Севере и не смогла победить на Юге Западной
Европы
Самое время теперь вернуться к тому вопросу, который был задан в конце
предыдущей главы – каким образом отсталый и малонаселенный Север Западной Европы
(Англия, Германия, Скандинавия) после «кризиса XVII века» вдруг резко вырвался вперед
и за последующие полтора-два столетия обогнал высокоразвитые и густонаселенные
страны Юга: Испанию, Италию и Францию. Ответ на него теперь нам должен быть ясен –
это случилось благодаря Реформации, которая была величайшей социальной революцией
в истории Европы. Она принесла протестантским странам, странам Севера, освобождение
не только от коррупции церкви, но и от коррупции государства, которое перестало
служить интересам олигархии в ущерб интересам народа, а стало, наоборот, учитывать
интересы широких масс населения. Почти повсеместно Реформация сопровождалась
также массовым переделом собственности, конфискованной у католической церкви и у
магнатов типа Валленштейна, воевавших против протестантских государств или
сочувствовавших их врагам. Все это способствовало успешному преодолению кризиса
коррупции в протестантских странах. Кроме того, почти во всех этих странах (за
исключением Голландии), начиная со второй половины XVII века и вплоть до середины
XIX века, проводилась протекционистская политика, и не просто как политика, а как
целостная протекционистская экономическая система и идеология – часть идеологии
победившей социальной революции. Благодаря всем этим мерам западноевропейскому
Северу удалось не только преодолеть кризис коррупции, достигший апогея в XVII веке,
но и на целых полтора или два столетия вырваться из циклов коррупции – вплоть до
середины XIX века, когда началась новая европейская глобализация и новый
общеевропейский цикл коррупции.
Ничего этого не произошло на Юге. Испания и Италия в течение XVI-XVIII вв.
пришли в сильный упадок, что является общеизвестным историческим фактом. И хотя там
в этот период был целый ряд народных бунтов и восстаний, но не было ничего похожего
на революцию или осмысленную реформу по выходу из кризиса коррупции. На юге
Франции мы видим в XVI в. гугенотскую революцию, подобную тем протестантским
революциям, что были на Севере. Но на остальной территории Франции не было ничего
подобного, а в XVII веке и гугеноты были задавлены французским абсолютизмом в лице
кардинала Ришелье, гугенотская республика была уничтожена, многим гугенотам
пришлось эмигрировать из страны. Таким образом, все эти страны: Испания, Италия,
Франция, - так и не смогли преодолеть кризис коррупции, который был либо
искусственно «законсервирован», как это было во Франции (см. главу XIII), либо
продолжал углубляться, как это было в Испании и Италии, вызывая все больший упадок
этих стран. Фактически к XIX веку Испания оказалась в положении экономической
колонии Великобритании (см. главу XIV), Италия превратилась в «периферию» Европы,
оставшись частично протекторатом Австрийской империи, а Франция к XIX в. утратила
свой статус самой экономически развитой европейской державы и стала, в терминологии
И.Валлерстайна, «полупериферийным государством» ([311] p.122).
333
Следует также отметить, что, хотя период после окончания Тридцатилетней войны
(1648 г.) и до начала XIX в. историки называют «эпохой меркантилизма»
(протекционизма), но политика протекционизма в странах западноевропейского Юга, в
отличие от Севера, не проводилась. Либо, если она проводилась, как это было во
Франции, то формально и бессодержательно (см. главу XII, п. 12.6). Причину данного
феномена также легко понять: если власть олигархии сохраняется, то она вряд ли будет
проводить внятную протекционистскую политику. Такая политика направлена на защиту
интересов населения и национального производителя, а это интересует олигархию в
последнюю очередь, в первую очередь ее интересуют торговые и спекулятивные прибыли,
получению которых способствует не протекционизм, а противоположная ему политика политика свободной торговли.
Итак, если с этим вопросом мы разобрались, то тогда, естественно, возникает еще
один вопрос – а почему, собственно говоря, Юг не смог осуществить в XVI-XVII вв.
такую же социальную революцию, какая произошла на Севере? Почему там хотя и были
сторонники Реформации, но она нигде не приняла действительно массового характера,
как это было в Германии и Англии, и почему, кроме гугенотской республики на
французском юге, ни во Франции (до революции 1789 г.), ни в Италии, ни в Испании не
было предпринято ни одной действительно серьезной попытки социальной революции и
социальных реформ, несмотря на продолжающийся кризис коррупции и упадок?
Как представляется, ответ на данный вопрос состоит в том, что страны
западноевропейского Юга слишком рано и слишком усердно увлеклись колонизаторской
политикой и участием в первой европейской глобализации. Мы видели ранее (см. главу
IV), что Генуя, Венеция и другие итальянские города-государства в XII-XIV вв. не только
контролировали всю международную торговлю в Средиземном и Черном морях, но
фактически установили свой контроль над Византией, превратив ее в свою
экономическую, и отчасти политическую, колонию (которой диктовали условия и
которую морили голодом). По всему Средиземноморью, от Крыма до Северной Африки,
были раскиданы итальянские крепости-фактории, занимавшиеся торговлей, грабежом и
войнами; многие острова и целые регионы: Далмация, Крит, Кипр, Корфу, Евбея,
Киклады и другие, - были превращены в непосредственные колонии Венеции и Генуи или
в зависимые от них территории. Как писал Ф.Успенский о венецианской колонизации
Средиземноморья, «создано было неслыханное колониальное царство, прообраз
английской империи» ([113] 5, с.156).
Активно поучаствовала в грабеже Византии в XIII-XIV вв. и Франция. Французы и
итальянцы сначала разграбили Константинополь, увезя с собой все его неслыханные
богатства, а затем поделили между собой всю Грецию и часть Фракии, и в течение
полутора столетий жили как господа на иждивении греческих крепостных крестьян. Там
были созданы целые феодальные государства, и в этой колонизации участвовала наиболее
активная часть французского и итальянского общества. Например, как указывает
Ф.Успенский, при дворе французского феодального магната Гильома Вильгардуэна в
Морее в Греции в середине XIII в. жило около 1000 одних только конных французских
рыцарей, не считая их родственников, челяди, оруженосцев и пеших французских солдат
([113] 5, с.139). Вильгардуэн был лишь один из многих десятков французских и
итальянских феодальных правителей, поделивших между собой Византию после ее
захвата в 1204 г., поэтому в сумме число одних только французских и итальянских
рыцарей, проживавших в XIII-XIV вв. на бывшей византийской территории, судя по
всему, исчислялось десятками тысяч. Что касается итальянских торговых факторий на
побережье Средиземного и Черного морей, то в некоторых из них проживали десятки
тысяч итальянцев, а в общей сложности, очевидно, сотни тысяч1.
1
Только в латинском квартале Константинополя накануне разгрома, учиненного при Андронике Комнине в
конце XII века, проживало около 60 тысяч итальянцев и других западноевропейцев.
334
Византия была не единственной территорией, которая стала объектом французской
колонизации в этот период. Фактически начиная с первых крестовых походов (1096-1189
гг.), направленных на покорение территорий Ближнего Востока, Франция играла
лидирующую роль в военной колонизации Средиземноморья, так же как Италия
лидировала в его торговой колонизации. Так называемые «франкские королевства»,
сформированные в XI в. на территории Палестины, Сирии и южной Турции в результате
первого крестового похода (1096-1099 г.), и функционировавшие в основном благодаря
постоянному притоку рыцарей и прочего активного населения из Франции,
просуществовали вплоть до конца XIII в. Кроме этого, можно упомянуть попытку
колонизации южной Италии, Сицилии и Мальты, предпринятую во второй половине XIII
в. Карлом Анжуйским, а также попытки колонизации Египта и Туниса, предпринятые
французским королем Людовиком IX во время шестого (1248-1254 гг.) и седьмого (1270
г.) крестовых походов. В общей сложности речь идет даже не о сотнях тысяч, а о
миллионах французов и итальянцев, участвовавших в XI-XIV веках в военной и
экономической колонизации Средиземноморья1.
Испания позже Италии и Франции начала участвовать в этой колонизационной
вакханалии – лишь начиная с XIV века2, поскольку до этого была занята Реконкистой –
освобождением Испании от мавров. Но зато по масштабам последующей колонизации
Латинской Америки и остального мира в XV-XVI вв. Испания намного превзошла своих
предшественников (см. выше).
Суть и цели военных захватов и насильственной колонизации, а также
установления торговых монополий и диктата в области внешней торговли в
рассматриваемую эпоху (XII-XVI вв.), как и в другие эпохи, были одни и те же - грабеж и
эксплуатация других народов. Фактически эти два вида деятельности (военные захваты и
международная торговля) всегда являлись двумя основными каналами распространения
международной коррупции. Величайшая иллюзия, в которую впали страны
западноевропейского Юга (Италия, Франция, Испания) в указанную эпоху, состояла в
том, что участие в этих видах деятельности рассматривалось как необыкновенное и
исключительное благо. Как писал Ф.Успенский, для французских и итальянских
крестоносцев «взятие Константинополя было небывалая удача, славный подвиг,
торжество, посланное Богом своим верным сынам… Среди крестоносцев и венецианцев
господствовала великая радость из-за этой дарованной Богом победы…», и в таком
«чрезвычайном веселии» они далее и пребывали ([113] 5, с.15-16).
На самом же деле весь этот неслыханный грабеж Византии и всего побережья
Средиземного и Черного морей был для Франции и Италии величайшим несчастьем,
поскольку он, с одной стороны, вызвал массовый отток из этих стран наиболее активной
части населения («пассионариев»), в том числе и тех людей, кто действительно
отправлялся в военные и торговые экспедиции не в целях простого грабежа, а, как им
казалось, в благородных целях (освобождение христиан от мусульманского гнета,
миссионерская деятельность, продвижение европейской культуры и т.д.). А с другой
стороны, грабеж Византии, колонизация, морская торговля в XIII-XIV вв. вызвали такой
прилив жадности и такое падение нравов среди верхушки французского и итальянского
общества, которая начала очень быстро перерождаться в олигархию, что это не могло не
привести в дальнейшем к очень серьезным последствиям. В результате в Италии мы
видим те ужасные олигархические режимы, которые сложились в Венецианской
1
По данным арабского летописца Имад ад-Дина, только в Иерусалиме в момент его взятия арабским
полководцем Саладином в 1187 г. находилось более 100 тысяч человек, в большинстве французов и
итальянцев, поскольку прежнее арабо-сирийское население города было практически полностью
уничтожено крестоносцами в 1099 г. ([251] р.220)
2
Лишь в начале XIV в. войско испанских крестоносцев – альмогавров – впервые высадилось на территории
Византии; ему удалось захватить там целый ряд земель и обосноваться в Греции, вытеснив частично оттуда
французских и итальянских феодалов.
335
республике (см. выше) и в других торговых республиках (Генуя, Пиза, Флоренция). А
Францию мы видим в XIV-XV вв. погруженной в анархию и раздираемую на части
герцогами и баронами, которые вступают в союз с англичанами во время Столетней
войны с целью превратить Францию в колонию Англии (см. главу XIII). Так колонизация
французами Средиземноморья чуть было не обернулась в дальнейшем колонизацией
самой Франции. А колонизация Средиземноморья итальянцами в XII-XIV вв. привелатаки к превращению самих итальянских городов в последующие столетия в испанские и
австрийские «сатрапии».
Ну а в Испании мы видим точно такую же картину, но повторившуюся спустя два
столетия. Колонизация Испанией половины мира в XV-XVI вв. также обернулась в
конечном итоге не выигрышем, а огромным проигрышем. Хлынувший в Испанию поток
золота ацтеков и инков, серебра Боливии и других несметных богатств, награбленных по
всему свету, привел к формированию в самой Испании такой мощной и страшной
олигархии, стремившейся к мировому господству, что она задавила все попытки
проведения социальных реформ в стране и все попытки найти выход из того кризиса
коррупции, который ее разъедал, начиная с XVI-XVII веков. В итоге к XIX веку Испания
сама превратилась в фактическую колонию более развитых государств
западноевропейского Севера – прежде всего, Великобритании.
Как видим, те «великие» цели, которые навязываются обществу олигархией
(создание империй, колонизация, глобализация и т.д.) в действительности ведут к прямо
противоположным результатам, чем те, которые были обещаны. Народам, соблазненным
такими «великими» целями, следует помнить о том, что если они приняли правила игры,
навязанные олигархией, то они уже не смогут в будущем вырваться из порочного круга
этой игры. Они либо будут сами захватывать, грабить, насиловать и эксплуатировать
другие народы, либо, когда они ослабнут и уже не в состоянии будут этого делать, то
грабить, насиловать и эксплуатировать будут их самих.
Глава XII. Три столетия английских революций: XV-XVII вв.
12.1. Почему в Англии средневековье закончилось в 1485 году?
В течение длительного времени в английской историографии и английском
массовом сознании считалось (и, возможно, считается до сих пор), что средневековье в
Англии закончилось в 1485 г., когда на троне воцарилась королевская династия Тюдоров.
Во всяком случае, еще в первой половине XX века в английских школах и вузах ученики и
студенты на вопрос экзаменатора: «Когда в Англии закончились средние века?», - были
обязаны отвечать: «В 1485 году». И только такой ответ считался правильным ([111] с.102).
С этим не согласились два видных специалиста в области английской социальной истории
- Д.Тревельян и К.Хилл, которые – один в 1939 году, другой в 1960-х годах – доказывали,
что конец средневековья неправильно связывать с какой-то определенной датой, а можно
говорить о нем лишь как о неком абстрактном понятии ([111] с.101-107; [212] pp.6-7).
Для нас в данном случае не важно, кто прав в этом сугубо теоретическом научном
споре. Важно то, что в течение многих столетий смена двух великих эпох в истории
Англии в английской историографии и в представлениях всего английского общества
ассоциировалась именно с восшествием Тюдоров. Спрашивается, почему? Ведь Тревельян
и Хилл правы в том, что, к примеру, даже для Западной Европы в целом невозможно
назвать какую-то дату, определяющую «конец средних веков». Возможно, для Италии он
наступил уже в XIII-XIV вв., в эпоху Данте, Петрарки и начала Ренессанса, а в Германии –
лишь в XVI веке, с появлением Мартина Лютера и началом Реформации. Что касается
самой Англии, то всего за двести лет (с 1399 г. по 1603 г.) на английском троне сменилось
5 королевских династий: Плантагенеты, Ланкастеры, Йорки, Тюдоры и Стюарты. Почему
336
же такая особая честь англичанами была оказана восшествию лишь одной из них Тюдорам? Ведь с тем же успехом можно было бы считать «концом средневековья» и
любую другую дату в указанный период, когда одна династия на английском троне
сменяла другую.
Напрашивается следующее объяснение. Такая прочная ассоциация «конца
средневековья» с 1485 годом в английском массовом сознании могла означать лишь одно
– именно в момент восшествия на трон Тюдоров было уничтожено все то мрачное и
отсталое, что принято связывать с темными средними веками, и именно с этого момента в
Англии началась новая светлая и прогрессивная эпоха. Иными словами, восшествие
Тюдоров было связано с социальной революцией, и память о ней осталась в массовом
сознании и историографии в качестве события, похоронившего мрачное средневековье.
Для того, чтобы ответить на поставленный вопрос и проверить, верна ли эта
догадка, давайте взглянем на то, что происходило в Англии в столетия, предшествующие
указанному событию. Как мы видели выше (глава X), феодализм как таковой в Западной
Европе и в Англии начал исчезать уже в XII-XIII вв., когда происходило массовое
освобождение крестьян из крепостной зависимости и началось бурное развитие
капиталистических (рыночных) отношений. Тогда же начался процесс, который
И.Валлерстайн назвал образованием «мировой европейской экономики», то есть
глобализация. А вместе с ней в Западной Европе начался и первый цикл коррупции.
Англия была не в стороне от всех этих процессов, а находилась в самой их гуще – поэтому
ее первый цикл коррупции развивался более или менее синхронно с другими
западноевропейскими странами. Выше уже говорилось об обнищании населения Англии в
течение XIII-XIV вв., о голодоморах и эпидемиях XIV в. и о необычайно сильных
восстаниях английских крестьян и городской бедноты в XIV веке. Все это достаточно
ясно указывает на то, что кризис коррупции в Англии начался в XIV в., а первый пик
этого кризиса пришелся на вторую половину XIV в.
Как и во все другие эпохи, неизбежной чертой первого цикла коррупции в Англии
было образование и постепенное усиление олигархии, которая пришла на смену прежней
благородной феодальной аристократии. Это сопровождалось ростом насилия и грабежей
местного населения со стороны могущественных баронов, которое также началось с
середины XII в., то есть, если верить И.Валлерстайну и другим экономическим историкам,
одновременно с началом европейской глобализации. Как писал Д.Грин об этом периоде,
«насилие феодальных баронов показало, от каких ужасов избавило Англию суровое
правление нормандских королей» ([29] 1, с.158), правивших там, начиная с 1066 г.
Согласно описаниям летописцев, во время первой вспышки баронской анархии бароны
замучили, сгноили в темницах и уморили голодом тысячи людей ([29] 1, с.158). Известно,
что именно с этого времени началось строительство огромных замков-крепостей, в
которых бароны могли себя чувствовать в безопасности, даже если их осаждал король со
всей своей армией. С этого же времени бароны начали повсюду ходить с огромным
вооруженным конвоем, включавшим, как правило, несколько сотен человек, являясь в
сопровождении такого огромного конвоя даже к королю ([29] 1, с.158).
И этот период баронского всевластия в истории Англии длился с середины XII в. и
вплоть до конца XV в. Хотя за это время Англия пережила счастливые годы правления
нескольких исключительно сильных и справедливых королей, успешно боровшихся
против власти баронов и стремившихся утвердить закон и порядок 1, но после смерти
каждого из них опять наступала баронская анархия, сопровождавшаяся войнами,
грабежами и насилием.
Нет никакого сомнения, что в Англии в XII-XV вв., как и в другие эпохи,
начавшаяся глобализация создала принципиально новые возможности для быстрого
обогащения «сильных мира сего». Раньше, в условиях классического феодализма, даже
1
К их числу можно отнести, прежде всего, Генриха II (1154-1189 гг.) и Эдуарда I (1272-1307 гг.)
337
награбленные вещи или товары было некуда сбыть, ввиду неразвитости внешней
торговли. Теперь такая возможность появилась благодаря быстрому росту последней.
Кроме того, наплыв импортных товаров, одежды и дорогих красивых вещей из-за
границы, начавшийся вместе с глобализацией, вызывал у английской знати
необыкновенную жажду денег. А быстрое обесценение золота и серебра и
непрекращающийся рост цен на все товары (еще один неизменный спутник глобализации)
усиливали эту жажду денег и подталкивали английскую знать к поиску все новых и новых
источников пополнения своих скудеющих кошельков1.
Поэтому, как и в другие эпохи глобализации, многие английские бароны не нашли
ничего лучшего, чем заняться грабежом, от которого в эпоху баронской анархии страдало
все английское население. И участие в этом грабеже, как и во все другие эпохи, было
своего рода «естественным отбором олигархии». Те представители английской знати,
которые не хотели заниматься ничем подобным, постепенно нищали вследствие роста цен
или теряли свои земли в результате их захвата могущественными наглыми баронами. А
выживали и процветали только те, кто сам грабил, захватывал и насиловал, собирая под
своим началом целые армии грабителей-единомышленников.
Как говорилось выше, первый кризис коррупции в Западной Европе был смягчен
тем, что на какое-то время перестал действовать главный фактор, углублявший этот
кризис – глобализация, интенсивная внешняя торговля. Резкое свертывание внешней
торговли в конце XIV – начале XV вв. (под влиянием демографического и экономического
кризиса) привело к тому, что олигархия лишилась важного источника своих доходов –
некуда было теперь сбывать ни награбленное имущество, ни продовольствие, спрятанное
в периоды голодоморов. Это сразу привело к улучшению положения беднейших слоев
населения – как указывалось выше, реальная заработная плата в Англии в XV в. начала
повышаться, хотя до этого в течение полутора столетий она непрерывно снижалась. Одна
из причин этого феномена заключается в том, что со свертыванием внешней торговли
автоматически прекращается разгул спекуляции и прямого грабежа населения со стороны
правящей верхушки – и то, и другое возможно и имеет смысл лишь в период интенсивной
внешней торговли. Но английская баронская олигархия при этом никуда не исчезла –
«естественный отбор» уже произошел - и она искала новые возможности для реализации
своих амбиций.
Такая возможность, конечно, могла заключаться во внешних завоеваниях – потому
что именно они во все эпохи составляли голубую мечту олигархии. И возможности для
таких завоеваний, собственно говоря, тоже были – уже более полувека шла Столетняя
война с Францией. Но шла она очень вяло – английские короли правящей династии
Плантагенетов не очень хотели ее вести, хотя и имели все юридические права
претендовать на французский престол2. Как пишет Д.Грин, английский король Эдуард III
(1327-1377) «был втянут в войну против своего желания беспрестанными нападениями
Франции, а требование им ее короны было только средством для обеспечения союза с
Фландрией» ([29] 1, с.371). Поэтому несмотря на ряд сокрушительных побед над
французами: в частности, в сражениях при Креси и Пуатье, - Плантагенеты не стремились
к уничтожению Франции или к захвату ее территорий, а при первой возможности
заключали с ней перемирие на длительный срок и добивались подписания с Францией
постоянного мирного договора3.
1
С XII по XIV вв. золото и серебро в Англии и Западной Европе обесценилось в 3-4 раза. Так, средний
уровень серебряных цен на пшеницу в Англии с 1160-1199 гг. по 1300-1319 гг. (выраженных в граммах
чистого серебра) вырос в 3,25 раза ([267] p. 48).
2
Плантагенеты имели больше юридических прав наследовать французскую корону после угасшей в 1328 г.
королевской династии Капетов («проклятых королей»), чем унаследовавшая французский трон династия
Валуа, так как Эдуард III Плантагенет был внуком Филиппа IV Капета (сыном его дочери Изабеллы
Французской).
3
Перемирия были в 1347-1355 гг. после победы англичан при Креси, затем в 1360-1367 гг. после их победы
при Пуатье, потом также в 1375-1383 гг. и в 1389-1396 гг. А в 1396 г. был заключен мир сроком на 30 лет,
338
Но такая ситуация не устраивала английских баронов, которые в условиях
экономического и финансового кризиса искали новые источники увеличения своего
богатства и власти. И если на пути осуществления этих планов стояли Плантагенеты – то
тем хуже Плантагенетам: в 1399 г. баронами был свергнут и вскоре убит последний
представитель этой династии Ричард II (1377-1399 гг.). А на его место был посажен
Генрих IV (1399-1413 гг.) из династии Ланкастеров. Как указывает Д.Грин, «знать оказала
поддержку новому королю отчасти в надежде на возобновление роковой войны с
Францией», а «помощь церкви была куплена обещанием более строгого преследования
еретиков» ([29] 1, с.368).
Новый король действительно начал активно бороться с «еретиками», то есть с
протестантами (которых в то время в Англии называли лоллардами), чего не было при
Плантагенетах. Протестантов начали десятками сжигать на кострах, а их имущество
отбирали в пользу католической церкви и короля. Была возобновлена и война с Францией,
несмотря на заключенный ранее Ричардом II 30-летний мир. Самое интересное, что
вместе с устранением Плантагенетов у англичан пропал и формальный повод для войны –
ни Ланкастеры, ни кто-то другой из правящей верхушки Англии уже не имели
юридических прав на французский престол. Но, как известно, для ведения завоевательных
войн такие права и не требуются – Ланкастеры все равно заявили свои претензии на
обладание французской короной, как говорится, по праву сильного, и опять начали войну
на континенте.
Особенно активные боевые действия против Франции развернулись в правление
следующих Ланкастеров: Генриха V (1413-1422 гг.) и Генриха VI (1422-1461 гг.). Именно
тогда англичане захватили примерно половину всей французской территории, включая
Париж, осадили Орлеан. Речь шла по существу об уничтожении Франции как
самостоятельного государства. Жанна д’Арк, крестьянская девушка, спасшая Францию от
английской интервенции, не переставала повторять, что она взялась за меч потому, что ей
стало жаль «прекрасное королевство Францию» ([29] 1, с.384). Интересно, что английские
бароны сами же и финансировали ведение Ланкастерами войны с Францией, точно так же
как олигархическое семейство Фуггеров финансировало завоевательные войны Карла V в
XVI веке, а Валленштейн и другие чешские и немецкие магнаты – завоевательные войны
Фердинанда II в XVII веке. Как указывает Д.Грин, Глостер, один из самых
могущественных английских баронов, в период наиболее активных военных операций
против Франции ссудил английским королям до полумиллиона фунтов ([29] 1, с.392).
Бароны сами же составляли и свои собственные армии из числа своих вассалов и
наемников и отправлялись с ними во Францию в составе общей английской экспедиции.
Как известно, планам английской олигархии не суждено было осуществиться –
французы собрались с силами и выгнали их из страны. К концу Столетней войны (1453 г.)
англичане потеряли практически все свои прежние владения на территории Франции.
Первый план по созданию английской империи потерпел полное фиаско. На этом фоне и
развернулись последующие события, приведшие к сильным социальным потрясениям в
истории Англии.
Несмотря на то, что положение наиболее бедной части населения в Англии в XV в.
несколько улучшилось (выросла реальная зарплата), и мы уже не видим таких массовых и
отчаянных восстаний «низов», как во второй половине XIV в., но в целом ситуация в
стране оставалась тяжелой. Бароны и католические епископы, имевшие сильное влияние
на королей династии Ланкастеров, стремились к еще большему упрочению своей власти в
стране. Крупные бароны аккумулировали огромное количество земель, с которых они
сгоняли крестьян и где вместо этого разводили овец. Отсюда пошло знаменитое
выражение «овцы поедают людей». Теперь же они стремились воспользоваться
уменьшением населения в Англии (после демографического кризиса XIV в.) для того,
при этом, несмотря на все свои победы, Англия уступила Франции значительную часть ранее
принадлежавших ей территорий на континенте.
339
чтобы захватить еще больше земель – историки отмечают, что в XV в. было очень много
огораживаний, то есть превращения крестьянских земель в пастбища [305]. Все земли
Англии постепенно переходили в руки баронской олигархии. Как указывает К.Хилл,
крупные бароны и монастыри совместно с итальянскими купцами монополизировали в
своих руках весь экспорт шерсти и осуществляли прямые оптовые поставки шерсти в
Европу, стараясь не допустить в этот прибыльный сегмент представителей среднего и
мелкого дворянства или, тем более, крестьян и городского купечества ([212] p.68). Засилье
«торговой мафии» вызывало неоднократные восстания народа, во время которых больше
всего доставалось конторам итальянских и прочих иностранных купцов – такие погромы
произошли, например, в Лондоне в 1439 и 1455 гг. ([175] p.17) При этом самым крупным
олигархом была, судя по всему, католическая церковь Англии, владевшая наибольшим
количеством земель и другого имущества. По данным К.Хилла, ее годовые доходы в то
время в 2 раза превышали доходы королевской казны ([212] p.21), и она продолжала
аккумулировать в своих руках все новые земли и доходные предприятия.
Одновременно с этим экономическим наступлением олигархии шло ее наступление
в культурной и духовной сфере. Сжигая в кострах «еретиков»-протестантов и
«еретические» произведения, Ланкастеры и католические епископы истребляли и всякое
свободомыслие, а вместе с ним и всякое творчество. Историки М.Хастингс и М.Прествич
отмечают, что в XV в. в Англии происходил упадок культуры – исчезли даже
исторические летописи, которые ранее выпускались регулярно при монастырях, не
появлялось больше ни одного поэта или писателя, достойного какого-либо внимания
[305]. Как писал Д.Грин, «казалось, с истреблением лоллардов была подавлена всякая
духовная жизнь. Никогда английская литература не падала так низко. Несколько скучных
моралистов только и сохраняли имя поэтов. История превратилась в самые сухие и
большей частью ничего не стоящие отрывки и летописи. Даже религиозный энтузиазм
народа, казалось, иссяк или был задушен епископскими судами. В то время только и
верили, что в колдовство и чародейство… Единственная чистая личность,
возвышающаяся над жадностью, развратом, эгоизмом и неверием эпохи, это Жанна д’Арк,
на которую судившие ее доктора и духовные особы смотрели как на колдунью» ([29] 1,
с.382)1.
Наступление тьмы шло также в повседневной и общественной жизни людей.
Предыдущий, XIV-й век был характерен распространением разврата среди английской
светской и духовной верхушки. Известный английский писатель XIV века Чосер описывал
настоятельниц женских монастырей, носивших брошь с девизом, прославлявшим
свободную любовь, и не стеснявшихся демонстрировать окружающим таким образом свои
далеко не монашеские пристрастия ([29] 1, с.335). Католические монахи и монахини стали
стойко ассоциироваться с развратом. Английские короли и вельможи открыто появлялись
со своими любовницами и выказывали к ним при всех свое влечение. По описаниям
летописцев, на всех рыцарских турнирах вдруг начали в большом числе, иногда до 40-50
человек, появляться красивые и роскошно одетые женщины, которых мы сегодня назвали
бы элитными проститутками. Эти женщины так себя вели, писал английский летописец,
«как будто они [сами] принимали участие в турнире… и так тратили и расточали
имущество и терзали свое тело непристойным беспутством, что повсюду слышался говор
в народе, но они не боялись Бога и не стыдились скромного народного голоса» ([29] 1,
с.335).
В XV веке разврата вряд ли стало меньше, просто в Англии уже не стало
летописцев и писателей, способных его описать. Но, судя по всему, еще дальше, чем в
предыдущем столетии, зашел произвол в повседневной жизни со стороны всемогущих
баронов, а также теперь уже и со стороны государственных чиновников. Как пишет
Д.Тревельян, беспорядок в стране в XV в. увеличился по сравнению с предыдущим
1
Жанна д’Арк вследствие предательства попала в руки англичан, которые ее судили как ведьму и еретичку
и сожгли на костре.
340
столетием вследствие «терроризирования честных людей слугами магнатов, продажности
и вымогательств королевских судов и даже самого Тайного совета» ([111] с.66), в который
входили крупные бароны. Согласно описанию Д.Грина, созывавшиеся время от времени
парламенты «походили на военные лагеря, куда крупные вельможи являлись в
сопровождении больших отрядов. Парламент 1426 года получил название “дубинного
парламента” ввиду того, что когда было запрещено ношение оружия, вассалы баронов
явились с дубинами на плечах. Когда были запрещены дубины, они стали прятать под
платьем камни и свинцовые шары. Распутство, против которого прежде возвышали свой
негодующий голос лолларды, царило теперь без удержу» ([29] 1, с.381).
Но особенный разгул анархии и произвола начался в 1450-е годы, когда баронские
армии, воевавшие во Франции и несколько десятилетий подряд грабившие ее города и
деревни, вернулись назад в Англию после поражения в Столетней войне. Наверное, они и
сами были не рады этому возвращению, но деваться им было уже некуда – французы их
преследовали и изгоняли со всего побережья Франции. Некоторые бароны пытались найти
новые объекты для внешних грабежей и завоеваний. Так, после поражения под Орлеаном
два крупных английских барона – Глостер и Бедфорд – составили из своих вассалов и
наемников целую армию и отправили ее в составе крестового похода против гуситов в
Чехию ([29] 1, с.392). Но, как известно, их надежды на то, чтобы стать господами в Чехии
или захватить там богатую добычу не оправдались; и остаткам этих армий также
пришлось убираться восвояси не солоно хлебавши – назад в Англию.
И вот, когда все эти банды головорезов вернулись на английскую землю – а делать
они ничего не умели, кроме войны, грабежей и насилия – то тут все английское население
поняло, что раньше были еще цветочки, а теперь будут ягодки. Как пишет Д.Тревельян,
«армии, набранные частными лицами, вытесненные обратно через Ла-Манш, … стали
вооруженными свитами магнатов и … вносили беспорядок в мирную жизнь страны»
([111] с.66). На этом фоне во второй половине XV в. типичным явлением стали уже не
только огораживания земель, принадлежавших крестьянским хозяйствам или деревням, а
захват земель, принадлежавших рыцарям-дворянам средней руки, вместе с замком самого
рыцаря. В качестве типичного примера такого грубого захвата историк приводит осаду в
1469 г. замка Кейстер наемной армией в 3 000 человек, собранной герцогом Норфолкским
([111] с.70). «Техника неожиданного захвата владений, - пишет Д.Тревельян, - включала
оскорбление действием или открытые убийства, часто совершаемые в общественном
месте, среди бела дня – для более сильного впечатления, потому что не только соперник,
предъявляющий свои права, но и присяжные в суде должны были трепетать за свою
жизнь. Нельзя было ожидать от присяжных справедливого решения, нельзя было
надеяться, что они будут руководствоваться только существом дела. Ливрея
могущественного лорда или рыцаря давала ему свободу не только срезать безнаказанно
кошельки, но и перерезать глотки» ([111] с.70).
Разгул произвола со стороны баронов и их головорезов, а также со стороны самого
короля и его чиновников, вынудили самые разные слои населения подумать о
вооруженной борьбе и об объединении своих сил. Уже в 1450 г. в Кенте вспыхнуло
восстание под руководством Джэка Кэда, чуть не переросшее в народную революцию. Его
армия насчитывала 20 тысяч человек и включала как крестьян и бедняков, так и
значительное число рыцарей-дворян, чем это восстание принципиально отличалось от
предыдущих, включавших исключительно бедноту. Можно сказать, что впервые в
истории Англии на борьбу с правящей кликой поднялись самые широкие слои общества –
и бедные, и зажиточные, и богатые. Восставшие разгромили армию короля Генриха VI в
сражении при Севеноке и вошли в Лондон, где представили свои требования ([29] 1,
с.394). Как отмечают М.Хастингс и М.Прествич, эти требования включали возвращение
земель, которые король раздарил крупным баронам, и осуществление целого ряда мер по
борьбе с произволом и коррупцией, а также передачу фактической власти герцогу
Йоркскому, который должен был стать регентом (то есть фактическим правителем) при
341
короле. Помимо этого, восставшие схватили и казнили нескольких видных баронов и
королевских чиновников [305]. Несмотря на первоначальный успех, восстание было
подавлено – после того как основная часть восставших поверила обещаниям короля и его
помощников и разошлась по домам, остатки армии Кэда были перебиты баронами.
Однако это восстание было лишь первым эпизодом в длительной гражданской
войне, которая получила название «войны Алой и Белой Розы». Она была так названа
потому, что герцоги Йорки, возглавившие восстание против короля, имели на своем гербе
белую розу, а королевская династия Ланкастеров – красную. Но это название обманчиво –
в действительности это была не борьба двух аристократических группировок за власть,
как об этом пишет ряд английских историков, а самая настоящая гражданская война,
причем такая, с которой по размаху не может сравниться ни один последующий
социальный конфликт в истории Англии.
Английские бароны и рыцари со своими вассалами в составе армии Ланкастеров в
сражении при Ферробридж в 1461 г. Художник Г.Тернер
Как видно на рисунке, ланкастерцы шли под знаменем дракона, в то время как сторонники
Эдуарда Йорка шли под знаменем льва, который после их победы стал символом Британии. Так
что правильнее было бы назвать эту гражданскую войну не «войной алой и белой розы», а
«войной льва с драконом».
342
Что же указывает на то, что это была именно гражданская война, а не борьба
аристократических семейств? Во-первых, это было восстание против действующего
короля Генриха VI, имевшего, как отмечает Д.Грин, все юридические права на
занимаемый им английский трон ([29] 1, с.397-398), тем более, что до него правили
Англией его отец и дед, а у самого Генриха VI уже был малолетний сын – наследник
престола. Как сказал однажды сам Генрих VI, «мой отец был королем; его отец также был
королем, сам я сорок лет, с колыбели, носил корону; все вы клялись мне в верности как
своему государю, и то же делали ваши отцы относительно моего. Так как же можно
оспаривать мое право?» ([29] 1, с.397). По этой причине парламент отказался в 1460 г.
низложить Генриха VI и признать королем Ричарда Йорка – даже несмотря на то, что и
Лондон, и парламент, и сам король, после поражения в битве, в тот момент оказались в
руках последнего. У парламента не было юридических оснований низложить
действующего короля1. Следовательно, в любом случае, речь шла не о борьбе двух
претендентов на трон, освободившийся по каким-то обстоятельствам, а о свержении
действующего и абсолютно легитимного короля.
Битва при Тоутоне. Лучники армии Йорков. Художник Г.Тернер
Во-вторых, как указывает Д.Грин, Йорков поддерживал весь народ, во всяком
случае, жители Лондона и других крупных городов Англии ([29] 1, с.398), за них же
стояла и значительная часть рыцарства. Когда Эдуард, сын убитого Ричарда Йорка,
приехал в Лондон в 1461 г., то его встречала толпа лондонцев, крича: «Да здравствует
король Эдуард!». Таким образом, фактически народные массы сами спонтанно
провозгласили Эдуарда Йорка, будущего Эдуарда IV, королем. А бароны, наоборот,
стояли за Ланкастеров. Как пишет историк, бароны в Палате лордов приняли прошение
Ричарда Йорка о низложении Генриха VI в 1460 г. «с нескрываемым неудовольствием»
([29] 1, с.399). Фактически именно они отказались утвердить нового короля, что продлило
гражданскую войну еще на несколько лет. Таким образом, мы видим противостояние тех
1
Фактически дело было, конечно, не в юридических основаниях, а в противодействии со стороны Палаты
лордов парламента, которая была под контролем крупных баронов.
343
же двух классов, что и во всех других гражданских войнах – баронской олигархии с ее
вассалами и наемниками и всего остального населения.
В-третьих, размах сражений, происходивших в этот период, безошибочно
указывает на то, что речь шла не о борьбе двух семейств за власть, а именно о
гражданской войне. Так, во время первой (основной) фазы этих войн (1455-1461 гг.)
произошло около десятка средних и крупных сражений. Самое крупное из них – битва при
Тоутоне 29 марта 1461 г. – согласно военным энциклопедиям, является самым
кровопролитным сражением на английской земле за всю историю Англии! ([18] 2, с.408).
Потери армии Ланкастеров в битве составили 20 000 человек, армии Йорков – 8000, а
всего в битве, согласно имеющимся сведениям, участвовало до 120 000 человек с обеих
сторон ([18] 2, с.408; [29] 1, с.39). Если учесть, что по вполне достоверным данным
английских демографических историков, основанным на подробном анализе приходских
книг, население Англии в то время составляло всего лишь 2 миллиона человек ([314]
p.369; [319] table 7.8), и из них было, наверное, где-то 400-500 тысяч боеспособных
мужчин, то получается, что лишь в одной этой битве приняло участие примерно 25%, а
погибло – около 5-6%, от всех мужчин Англии, способных держать оружие. Можно с
уверенностью сказать, что не только эта битва является самой кровопролитной по
абсолютному числу погибших, но что по массовости участия населения (по числу
участников войны в пропорции ко всему населению) ни одна война в истории Англии
даже и рядом не стоит с этой так называемой «войной Роз»!
В-четвертых, мы видим здесь такое же массовое ожесточение, как и во время
любой гражданской войны. Битва при Тоутоне, согласно описаниям, к концу дня
превратилась в настоящую бойню – никто не брал пленных, всех даже захваченных
живьем противников просто убивали. Например, как отмечает Д.Грин, взятые в плен
графы Девоншира и Уилтшира были обезглавлены ([29] 1, с.400). Отсюда и такое большое
число убитых с побежденной стороны, и совсем ничего не известно о взятых в плен, что
принципиально отличает эту битву от других сражений и войн той эпохи 1. В других
битвах этой «войны Роз» победившая сторона также неизменно убивала взятых в плен
врагов, в том числе самых знатных и богатых, о чем имеется множество свидетельств ([29]
1, с.399).
Король Англии Эдуард IV Йорк (1461-1483 гг.). Источник: [17]
Наконец, в-пятых, сам характер мер, принятых Эдуардом Йорком после победы
при Тоутоне (которая стала решающей), также свидетельствует о принципиальной
1
Например, во время Столетней войны одним из основных заработков участвовавших в ней рыцарей и
наемников было получение выкупа за пленников, который выплачивали, как правило, родственники
последних. И чем знатнее и богаче был пленник, тем бóльший можно было за него получить выкуп.
344
непримиримости не только самих Йорков и Ланкастеров по отношению друг к другу, но и
всех, кто оказался по разные стороны баррикад, что совсем не похоже на войну двух
семейств за власть. Имеется в виду, прежде всего, принятый Эдуардом IV сразу после
Тоутона закон об опале, в соответствии с которым все бароны и дворяне, выступавшие на
стороне Ланкастеров, лишались своих земель и имущества ([29] 1, с.400). Это была
настоящая земельная революция, которая вызвала целую серию новых восстаний и
сражений, длившихся еще более двух десятилетий.
Битва при Тоутоне. Рукопашная. Художник Г.Тернер
В Англии было опубликовано специальное исследование, посвященное этой битве: Gravett
C. Towton 1461. England’s bloodiest battle. Illustrated by G.Turner. Oxford, Osprey Publishing,
2003, - откуда взяты приведенные выше иллюстрации (http://all-ebooks.com). Автор
исследования, военный историк К.Граветт, подвергает сомнению зафиксированное в
летописях число участников битвы, которое, по данным английских летописцев,
составляло от 120 до 200 тысяч человек, и дает свою оценку: 50-70 тысяч. Но главный
его аргумент при этом сводится к тому, что после тяжелых потерь в серии
кровопролитных сражений в 1455-1461 гг. Англия вряд ли была в состоянии выставить
345
для этого сражения более 50-70 тысяч бойцов. Таким образом, вне зависимости от того,
какие из этих цифр ближе к истине, сама аргументация военного историка
подтверждает главный вывод настоящей главы о том, что так называемая «война Роз»
была не поединком двух благородных семейств (Йорков и Ланкастеров), а
полномасштабной гражданской войной, в которой приняла участие (и полегла)
значительная часть населения Англии.
В дальнейшем при Тюдорах, пришедших на смену Йоркам, мы видим продолжение
передела земельной собственности1. Они окончательно конфисковали владения крупных
баронов, а также множества монастырей в Англии. Они также заставили всех
землевладельцев разрушить замки-крепости и запретили им держать наемные армии. Что
касается земель, конфискованных у баронов и монастырей, то они были пущены в
свободную продажу для всех желающих. Благодаря этим мерам, указывает К.Хилл, был
создан многочисленный класс средних и мелких помещиков (джентри), который стал в
последующем важной социальной силой английского общества ([212] pp.17-20). Именно
этот слой общества, распространившийся на всю страну, по словам современника Уолтера
Ралеха, стал «гарнизонами доброго порядка во всей стране» ([212] p.17),
противостоящими силам анархии и коррупции. Другой современник, Джон Леленд
(первая половина XVI в.) писал, что характерным явлением его эпохи был не
прекращающийся грохот разрушаемых по всей Англии замков-крепостей, в которых ранее
жили бароны, а также монастырских каменных зданий ([111] с.110). У католической
церкви, помимо всего прочего, были конфискованы и все хозяйственные объекты,
которых у нее было немало. Так, она сконцентрировала в своих руках почти всю
угольную промышленность нескольких графств Англии. Как указывает Д.Тревельян, вся
она была конфискована и распродана по частям мелким помещикам и предпринимателям
([111] с.117).
Тот факт, что переход власти от Ланкастеров к Йоркам и затем к Тюдорам означал
по своим результатам социальную революцию, признается большинством английских
историков. Все они согласны с тем, что вместо прежней баронской Англии, которая была
при Ланкастерах, при Тюдорах возникла Англия среднего землевладельческого класса
(джентри). Многие из них отмечают и другие черты произошедшей социальной
революции. Например, Элтон пишет о том, что Тюдоры совершили революцию в
управлении и что при них значительно возросла роль нижней палаты парламента - Палаты
общин – представлявшая интересы широких народных масс ([212] p.17). Тревельян
указывает, что при Ланкастерах «вся социальная система была поражена вследствие
дурного управления. Вред, нанесенный “слишком важными персонами” и “слабостью
государственной власти”, был настолько большим и столь широко распространившимся,
что в следующем столетии монархия Тюдоров была популярна потому, что она была
сильной и могла “обуздать строптивую знать…”» ([111] с.69). Согласно крылатому
английскому выражению, которое упоминают Хилл и другие английские историки,
«уничтожение баронских “свобод” было великой услугой, оказанной Тюдорами
английской свободе» ([212] p.20).
Получается какой-то парадокс. Английские историки признают социальную
революцию по ее результату, но не признают ее по факту свершения. Период гражданских
войн 1450-1485 гг. большинство из них считает войной между «организованными бандами
1
В период правления Йорков, помимо ряда баронских восстаний, были еще две попытки узурпировать
власть со стороны крупных баронов, приходившихся родственниками или друзьями самому королю – в
первый раз в 1470-71 гг. со стороны лорда Уорвика, второй раз – в 1483-1485 гг. со стороны Ричарда
Глостера, провозгласившего себя королем Ричардом III и убившего наследников Эдуарда IV Йорка. В итоге
Генрих Тюдор, свергнувший Ричарда III, был провозглашен новым королем Генрихом VII (1485-1509 гг.).
346
баронов» за власть ([212] p.16), не замечая того, что в этой «войне банд» участвовала,
возможно, половина населения Англии, способного держать оружие, и что она имела все
другие признаки полномасштабной гражданской войны. Но таких чудес в истории еще не
бывало, чтобы между собой воевали две или несколько банд, а в итоге получилась
социальная революция! Социальная история как раз и учит тому, что сколько бы магнаты
и их «банды» между собой ни дрались, они никогда друг друга не перебьют, от этих войн
будет только усиливаться анархия, преступность и социальные конфликты. Мы видели,
что там, где этой войне магнатов не был положен конец путем гражданской войны и
физического уничтожения магнатов и их имущества, как это было, например, в Риме при
Цезаре-Октавиане или в Византии при Фоке-Ираклии, то эта война магнатов между собой
и их война против общества никогда сама собой не прекращалась – вплоть до полного
уничтожения государства и нации, о чем может свидетельствовать пример Византии в
XII-XV вв. или Польши в XVI-XVIII вв.
По-видимому, нежелание английских историков признавать «войну Роз»
революцией или гражданской войной вопреки всем имеющимся фактам, и даже попытки
скрыть наиболее важные факты1, объясняются идеологическими установками. Наверное,
очень не хочется признавать стране, которая считает своей главной традицией
неприкосновенность частной собственности, тот факт, что два с половиной столетия своей
истории – с середины XV в. до конца XVII в. – она только и занималась тем, что
совершала революции и передел частной собственности. А ведь по масштабам
конфискаций собственности, произошедших в период между концом правления
Ланкастеров (1461 г.) и концом правления Тюдоров (1603 г.), Англия в Европе уступает
разве что только экспроприации собственности в России после 1917 года, превосходя все,
что было в других европейских странах. Даже в правление королевы Елизаветы I (15581603 гг.) было конфисковано много земель, еще остававшихся у крупных землевладельцев
на севере Англии ([111] с.134). И за этим последовали новые переделы собственности –
уже в эпоху Английской революции XVII века. Но именно такие масштабы конфискаций
собственности у олигархии в пользу среднего класса и привели к резкому повороту в
английской истории – повороту, заложившему основы последующего динамичного
развития Англии.
В целом можно констатировать, что Англия была одной из двух стран Европы,
наряду с гуситской Чехией, которой удалось успешно преодолеть первый европейский
кризис коррупции (XIV-XV в.) - преодолеть очень болезненным, но возможно, и самым
эффективным, путем физического уничтожения олигархии и экспроприации ее
собственности. И так же как в других аналогичных примерах, результаты не заставили
себя ждать – при Тюдорах мы видим начавшийся экономический и культурный расцвет
страны, то, что историки называют «золотым веком» Англии. Как пишет К.Хилл, в конце
XV - начале XVI вв. подавляющая часть англичан еще жила в условиях натурального
хозяйства – они носили одежду из грубой кожи (которую сами же и шили), ели в
основном черный хлеб, который сами же и пекли, и затем прямо на деревянном поддоне
подавали на стол, не пользовались ни вилкой, ни носовым платком, и жили в основном в
домах, сделанных из глины и камыша ([212] p.9). Даже мореплавание, несмотря на
островное положение Англии, было развито намного хуже, чем в других странах Западной
Европы – так, значительная часть внешнеторговых перевозок осуществлялась
итальянскими и ганзейскими торговыми кораблями ([111] с.93). Но за последующие 100150 лет в Англии появилась передовая текстильная промышленность, изделия которой
начали носить широкие массы населения, а по уровню судостроения и мореплавания
страна уже почти превратилась в мирового лидера. Как указывает экономический историк
1
Битва при Тоутоне – самая кровопролитная в истории Англии - вообще почти никем из современных
английских историков не упоминается. А Тревельян утверждает, что в битвах «войны Роз» участвовало (!)
самое большее 10 тысяч чел., в то время как при Тоутоне погибло (!) 28 тысяч, а участвовало, согласно
летописям, 120 тысяч. ([111] с.68)
347
Д.Неф, в начале XVI в. Англия в промышленном отношении была отсталой страной по
сравнению с другими западноевропейскими странами, включая Францию, Италию,
Испанию. За сто последующих лет Англия не только догнала, но и перегнала эти страны –
в начале XVII в. уже их можно было считать промышленно отсталыми по отношению к
Англии ([256] p.1). В этой связи некоторые экономические историки полагают, что
промышленная революция в Англии происходила не только в XVIII в., но что ее первый
этап начался уже в XVI в. ([309] p.260)
Генрих VII (1485-1509) – первый английский король династии Тюдоров. Источник: [17]
Век Тюдоров был не только первым веком английского экономического чуда, но и
веком расцвета английской культуры, веком Томаса Мора и Уильяма Шекспира. При
Тюдорах, как уже отмечалось выше, народные массы начали широко участвовать в
управлении страной через участие в парламенте. Кроме того, Тюдоры впервые в
европейской истории начали уделять большое и постоянное внимание проблеме бедности
– бедным оказывалась регулярная материальная помощь, для них было открыто
множество приютов, больниц, школ. В итоге, как отмечает Д.Тревельян, в Англии даже в
период худших кризисов XVII века никогда не было такого ужасающего количества
нищих и в столь безобразном состоянии, как это было во Франции и других странах
Западной Европы в тот период ([111] с.249). Впервые общество также всерьез задумалось
о проблеме безработицы, которая являлась главной причиной деградации масс людей и
роста преступности. При Тюдорах не только начали выплачивать пособия по безработице,
но и начали думать о трудовом воспитании подростков и о создании рабочих мест для
безработных – в этих целях создавались работные дома и организовывались
общественные работы ([111] с.122-123; [29] 1, с.570). Наконец, при Тюдорах
осуществилась Реформация церкви, что для массы простых людей означало отказ от
прежних жестких рамок и ненужных запретов католической церкви (в соответствии с
которыми даже Библию нельзя было прочесть на родном языке). Это способствовало
формированию в Англии значительно более свободного общества, ориентированного на
прогресс и творчество.
Все это привело к тому, что за период правления Тюдоров англичане как нация
очень сильно изменились, что отразилось и в тех представлениях, которые имели о них
другие нации. Так, в конце XV в. находившийся в Англии венецианский посол писал, что
к простым людям в этом островном государстве относятся не с бóльшим уважением, чем к
рабам. Как видим, статус простых англичан в своей собственной стране в XV веке был
очень низким. Сто или сто пятьдесят лет спустя картина резко изменилась. В начале XVII
в. один иностранец писал, что простые люди в Англии очень наглые и высокомерные,
ввиду того что слишком богатые ([212] p.40). Очевидно, достаток простых англичан,
348
появившееся у них чувство собственного достоинства и отсутствие в них раболепия
показались иностранцу (скорее всего, знатному) столь удивительными в сравнении с его
собственной страной, что такое поведение он даже посчитал наглым и высокомерным.
Изменилось и представление о привычке англичан к труду. К.Хилл пишет, что в
прошлом они воспринимались как исключительно ленивая нация: «английская лень» была
крылатой фразой среди иностранцев ([212] p.76). К XVII в. это мнение уже сильно
изменилось, но еще больше оно изменилось в течение XVIII в., когда англичане стали
восприниматься уже как самая трудолюбивая и предприимчивая нация в Европе.
Итак, можно сделать вывод, что 1450-1603 гг. были эпохой первой социальной
революции в истории Англии, которую было бы правильнее называть не «революцией
Тюдоров», как это делают английские историки, а «революцией Йорков-Тюдоров». Ведь
Тюдоры продолжали дело, начатое Йорками, по конфискации крупной земельной
собственности и ликвидации всевластия баронов и их наемных армий. Кроме того, обе
династии: Йорки и Тюдоры, - пользовались безусловной поддержкой и доверием
английского народа, что также свидетельствует о внутреннем духовном родстве этих
династий.
Конечно, их роль в истории Англии неодинакова. Йорки выполняли роль
«кровавого тирана» Октавиана, а Тюдоры - роль «мудрого и божественного императора»
Августа. Однако цель и тех, и других была одна и та же – вернуть власти ее народный
характер, который у нее был при наиболее достойных Плантагенетах, и который был
утрачен при Ланкастерах, правивших исключительно в интересах крупных баронов и
епископов. Но такова судьба революционеров, что потомки стараются поскорее забыть
содеянное ими. Как римляне постарались поскорее забыть «кровавого тирана» Октавиана,
но еще столетия спустя прославляли «мудрого и божественного императора» Августа
(хотя это был один и тот же человек!), то же самое сделали англичане. Именно поэтому
конец средневековья в Англии устойчиво связывали с восшествием на трон Тюдоров в
1485 году – когда позади остались кровь и ужасы гражданской войны, когда были
окончательно пресечены попытки повернуть революцию вспять и когда на троне
окончательно воцарилась династия, думающая о благе всего народа, а не о своем личном
благе или благе узкого круга лиц.
12.2. Борьба с коррупцией в эпоху правления Тюдоров
В главе X уже говорилось о том, что с середины XVI века в Европе опять стала
бурными темпами развиваться международная торговля, и начался новый цикл
коррупции. Большинстве европейских стран пострадало в период «кризиса XVII века»
даже сильнее, чем в период «кризиса XIV века», для целого ряда стран: Испании, Италии,
Франции и для всей Восточной Европы, - он закончился экономической и социальной
катастрофой или длительным застоем, затормозившим дальнейшее развитие этих стран.
Основная причина этого, как было сказано, состоит в том, что кризис коррупции в этих
странах не был преодолен революционным путем ни в XV в., как это произошло в
Англии, ни в XVI-XVII вв., как это произошло в Нидерландах, Германии и скандинавских
странах.
Совершенно очевидно, что Реформация, приведшая к ликвидации всевластия
католической церкви и магнатов, поддерживавших «католическую коалицию» (а также к
конфискации их имущества), были для Нидерландов, Германии и скандинавских стран
такой же социальной и экономической революцией, как и «революция Йорков-Тюдоров»
в Англии. Но победа этим странам далась более дорогой ценой, так как им пришлось
выдержать столетнюю войну против мировой олигархии, и в течение этого времени
территории этих стран многократно подвергались нападению, грабежу и разорению со
стороны «католической коалиции» (см. предыдущую главу).
349
В других странах попытки преодолеть кризис коррупции также предпринимались,
но они не увенчались успехом – слишком могущественны были противостоявшие народам
этих стран силы коррупции. Примером такой попытки можно считать восстание
коммунерос в Испании в 1520-21 гг. Оно охватило значительную часть Испании, и в нем
участвовали самые разные слои населения – крестьянские и городские массы, дворяне и
даже представители крупной аристократии. Целью восстания было освобождение от
власти императора Карла V и поддерживавших его магнатов. Первоначально восстанию
сопутствовал успех – в руках восставших оказался целый ряд городов в центре Испании.
Но затем возникли разногласия между деревенской и городской беднотой, с одной
стороны, и дворянством, с другой, что раскололо восстание и резко ослабило его силу. В
итоге Карл V подтянул свои наемные войска из Австрии и без труда разгромил
восставших, а затем казнил наиболее активных его участников ([19] 10, с.237-241).
Интересно, что английские историки ставят в один ряд события «войны Роз» и
последовавшей «революции Тюдоров», с одной стороны, и восстание испанских
коммунерос, с другой, полагая, что они имели одну и ту же природу. Как указывает
К.Хилл, в Испании, в отличие от Англии, в ходе этих событий победил не народ и средние
классы, а крупные землевладельцы, которые, подобно английским баронам, захватили
значительную часть земель и монополизировали производство и экспорт шерсти и другие
сферы экономической деятельности. В итоге, пишет историк, у испанского среднего
класса не осталось никакого будущего, и вместо того чтобы развивать деятельность на
пользу своей стране, они сделались конкистадорами и грабителями Нового Света,
завоевав и покорив всю Латинскую Америку ([212] p.72). А в самой Испании тем
временем кризис все более углублялся, промышленность разрушалась, сельское хозяйство
приходило в упадок, население сокращалось и огромные территории превращались в
пустыню. И некогда самая могущественная европейская держава превращалась в
отсталую «периферию», в захолустье Европы. Как указывает И.Валлерстайн, к концу
XVII в. Испания упала так низко в глазах остального мира, что Франция, Австрия, Англия
и Нидерланды на международных конференциях обсуждали план раздела Испанской
империи между собой ([310] p.188).
Можно сказать, что испанцам, в отличие от англичан, очень сильно не повезло. Им
противостоял не слабый король Генрих VI Ланкастер (1422-1461 гг.), периодически
впадавший в безумие, а император Карл V со всей мощью и силой своей огромной
империи, опиравшейся на богатства, стекавшиеся со всего света. Поэтому восстание
коммунерос, в отличие от восстания Йорков, было с самого начала фактически обречено
на неудачу. Повезло англичанам и в другом. Островное положение Англии всегда
обеспечивало ей прекрасную защиту от внешних интервенций. В любой другой стране
Европы 35 лет почти непрерывных гражданских войн и междоусобиц («война Алой и
Белой Розы» 1450-1485 гг.) обязательно соблазнили бы кого-то из соседей на военную
интервенцию, на желание воспользоваться ослаблением страны в своих интересах. Но
решиться на морскую экспедицию, рискуя потерять флот, а вместе с ним и возможность
вернуться назад, было намного сложнее, чем на простой переход сухопутной границы.
Поэтому Англия имела возможность, в отличие от других стран, спокойно решать свои
внутренние проблемы, и поэтому она их решила раньше, чем любая другая страна в
Европе.
Справедливое правление Тюдоров не избавило Англию от второго цикла
коррупции, начавшегося в первой половине XVI в. одновременно с резким ростом
европейской торговли. Объемы перевозок грузов голландскими судами, которые на этом
этапе выполняли роль основных посредников в международной торговле, с 1500 г. по
1700 г. увеличились в 10 раз ([310] p.46) - из чего следует, что интенсивность внешней
торговли за это время выросла на порядок. Как и во все другие эпохи, глобализация
привела к появлению большого числа купцов и грабителей, а также купцов-грабителей,
совмещавших эти два вида деятельности. Именно об этом явлении писал в 1524 г.
350
главный идеолог Реформации Мартин Лютер: «Теперь купцы очень жалуются на дворян
или на разбойников, на то, что им приходится торговать с большой опасностью… Но так
как сами купцы творят столь великое беззаконие и противохристианское воровство и
разбой по всему миру и даже по отношению друг к другу, то нет ничего удивительного в
том, что бог делает так, что столь большое имущество, несправедливо приобретенное,
снова утрачивается или подвергается разграблению, а их самих вдобавок еще избивают
или захватывают в плен… Купцы – не меньшие разбойники, чем рыцари, ибо купцы
ежедневно грабят мир, тогда как рыцарь в течение года ограбит раз или два, одного или
двух» ([70] 25/1, с.364).
Разумеется, английские купцы ничем не отличались от своих немецких или
голландских коллег. Именно об английских купцах писал русский царь Иван Грозный
королеве Елизавете во второй половине XVI в. – о купцах, которые игнорируют интересы
своего государства и думают лишь о личном обогащении. А современные английские
историки пишут о том, что внешняя торговля Англии, начиная с эпохи Елизаветы I (15581603 гг.), приобрела «хищническую форму» ([212] p.56).
Елизавета I (1558-1603 гг.) – последняя представительница династии Тюдоров. Картина
М.Гирертса-младшего
Именно в таких условиях в Англии начала формироваться новая олигархия. Как
указывает К.Хилл, уже в 1530 г. был введен закон, по которому любой человек даже
среднего достатка1 мог беспрепятственно купить дворянский титул и герб ([212] p.36).
Поэтому все купцы и нувориши немедленно начали этим пользоваться для того, чтобы
стать дворянами, а некоторые особенно богатые приобретали титул лорда. Так, графы
Мидлсекс и Уорвик, жившие в начале XVII в., не были дворянского происхождения, а
являлись всего лишь обычными купцами, купившими себе баронский титул ([212] p.56).
Особенно активная распродажа аристократических титулов началась при Стюартах,
правивших в Англии, начиная с 1603 года. По данным К.Хилла, только с 1615 по 1628 гг.
было продано столько титулов лордов, что число последних за эти 13 лет увеличилось на
56% ([212] p.84).
Учитывая вышеизложенное, самой большой иллюзией было бы думать, что в ходе
последующих событий 1641-1688 гг., называемых Английской революцией, народ
1
Имевший движимое имущество стоимостью 300 фунтов или недвижимость, приносящую ежегодный доход
в 10 фунтов.
351
боролся с какой-то старой потомственной аристократией, сохранившейся со времен
средневековья и тем более – со времен феодализма. Основную часть этой так называемой
«аристократии» составляли купцы и нувориши, разбогатевшие и купившие себе титулы
дворян или лордов в течение второй половины XVI – первой половины XVII вв. Поэтому
марксистский тезис о том, что события 1641-1688 гг. были «буржуазной революцией», в
ходе которой была свергнута власть «феодальной аристократии», не имеет под собой
никакой реальной основы. Если в Англии и была еще такая «феодальная аристократия» в
начале XV в., то она была свергнута и уничтожена намного ранее, в период революции
Йорков-Тюдоров в 1450-1603 гг.
Это подтверждают и другие данные, приводимые английскими историками,
свидетельствующие о кардинальной смене в течение эпохи Тюдоров состава правящей
верхушки страны, включая слой самых богатых и влиятельных персон. Как указывает
Д.Тревельян, при Тюдорах никто из старой знати уже не имел высокого положения. Все,
кто его достиг – Расселы, Кавендиши, Сеймуры, Бэконы, Дедли, Сесили, Герберты – были
новыми людьми, не принадлежавшими к старой знати времен Ланкастеров. Последние
представители старой «феодальной» знати, пишет историк, – семейства Перси, Невилли и
Дакры, сохранившие свои земли и власть на севере Англии со времен Ланкастеров – были
уничтожены королевой Елизаветой I в 1570 г. в ходе подавления их восстания ([111]
с.134, 168).
Впрочем, даже если кто-то из потомков старой знати, сохранившейся со времен
Ланкастеров, и смог дожить до 1641 г. и приобрести вновь богатство, конфискованное
Йорками и Тюдорами, то сделать это он мог лишь путем торговли или олигархических
методов господства над обществом, реанимированных вновь в середине XVI – начале
XVII вв. Так, уже Джон Леланд в середине XVI в. писал, что вся соляная промышленность
графства Дройтвич находится под контролем нескольких помещиков, которые получают
огромные прибыли, а горожане выполняют всю тяжелую работу по добыче и
приготовлению соли, получая за нее гроши. Аналогичный пример имеется, например, в
отношении города Киркби Стефен, где граф Камберленд контролировал всю городскую,
рыночную и ярмарочную торговлю ([212] p.37). Как видим, в обоих случаях речь идет о
захвате местной монополии – типичном приеме олигархии на ранней фазе ее
формирования.
Приводимые английскими историками факты – о «хищнической внешней
торговле», начавшейся в эпоху Елизаветы I (1558-1603 гг.), и о местных монополиях,
захваченных помещиками и лордами – свидетельствуют о «естественном отборе
олигархии», который опять начался в Англии где-то с середины XVI века. Новую
олигархию формировали купцы-грабители, которые не гнушались никакими приемами
для увеличения своих прибылей, включая искусственные дефициты продовольствия, и
помещики-монополисты, которые делали в сущности то же самое и выделялись благодаря
этому из общей массы джентри.
Соответственно, все те джентри и другие представители среднего класса, которые
не желали или не могли прибегать к олигархическим приемам1, а пытались заниматься
развитием сельского хозяйства или вести честную торговлю, оказались в самом
невыгодном положении и не прошли «естественного отбора олигархии». Поэтому
типичным явлением конца XVI - начала XVII вв. стало обнищание английских средних и
мелких помещиков. Как писал английский историк Х.Тревор-Ропер, «более 2/3
английской аристократии в 1600 г. не просто жили не по своим средствам, а находились
на пороге финансового банкротства» ([309] p.238). Этому способствовал рост цен в золоте
и серебре, который опять возобновился вместе с началом новой эпохи глобализации, а
1
Эти приемы в принципе доступны лишь узкому кругу лиц, так как монополия может быть только одна,
потому они и «олигархические» (олигархия – буквально означает власть немногих). И достигается такая
монополия чаще всего путем устранения конкурентов, в том числе физического, для чего требуется сила и
отсутствие моральных принципов.
352
также безудержные товарные спекуляции, от которых обогащалась олигархия, но которые
ложились тяжелым бременем на всех потребителей, включая джентри1.
Поскольку Тюдоры старались править в интересах всего общества, то эти вновь
возникшие проблемы, должно быть, представляли для них большую головную боль. Но
они не всегда знали, а иногда и совсем не знали, как с ними бороться. В чем-то их меры по
борьбе с коррупцией напоминают меры императоров Диоклетиана и Константина в
поздней Римской империи и византийских императоров, начиная с Ираклия, о которых
говорилось в Разделе I. Сначала Тюдоры, как когда-то Диоклетиан, попытались для
борьбы с разгулом спекуляции заморозить цены на продовольствие – но эти меры не дали
никакого результата ([271] p.56). Потом были приняты законы, сильно ужесточавшие
цеховые правила, которые должны были препятствовать установлению контроля над
местной торговлей, промышленностью и ремеслами со стороны олигархии. Кроме того, в
течение всего XVI в. Тюдоры многократно принимали законы и специальные меры против
огораживаний – то есть против захватов земельной собственности. Было также запрещено,
например, иметь в собственности (одному лицу) более 2400 овец ([212] pp.71-72, 51), что
должно было воспрепятствовать попыткам восстановить прежнюю баронскую монополию
на производство и экспорт шерсти.
Но, пожалуй, самой любопытной мерой, демонстрирующей, какого разгула
достигли товарные спекуляции в эту эпоху глобализации, является целая серия законов о
хлебной торговле и об экспорте хлеба. Так, начиная с 1555 г. начало действовать правило,
по которому, в случае возникновения даже небольшого дефицита хлеба и повышения его
цены внутри страны, вводился полный запрет на его экспорт из Англии – для того, чтобы
предотвратить возникновение массового голода2. Известно, что такие запреты вводились
много раз в течение следующих 50 лет и продолжали вводиться в XVII веке ([271] pp.3739; [270] p.389).
Другая мера, введенная впервые в 1586 г., была более радикальной и
подразумевала решительное вмешательство государства в процесс торговли хлебом. Она
состояла в том, что при возникновении дефицита хлеба и повышении его цены выше
нормы государство начинало активный поиск любых имеющихся запасов зерна, которые,
при их обнаружении, подлежали насильственной продаже на рынке под наблюдением
правительственных чиновников – уже по нормальной, не спекулятивной, цене ([271]
pp.40-41). Такие принудительные продажи в дальнейшем осуществлялись неоднократно –
вплоть до 1630 г. В чем-то эти меры напоминают продразверстку, введенную
большевиками в период Гражданской войны в России, с той разницей, что английские
владельцы хлебных запасов и хлебные спекулянты все же получали достаточно
справедливую цену за хлеб, хотя и ниже той, на которую могли рассчитывать. Но в
сущности принудительные продажи хлеба, введенные королевой Елизаветой I, были
прямой реализацией указаний протестантских идеологов и проповедников. Так, еще
Мартин Лютер в 1524 г. призывал «князей» к тому, чтобы «надлежащей властью
наказывать [купцов] за столь неправедную торговлю и принимать меры, чтобы купцы не
обдирали так бессовестно их подданных» ([70] 25/1, с.364). Поэтому эти меры явились
отражением того понимания общественной справедливости, которое содержалось в
протестантской идеологии.
Иногда современные английские историки ругают Тюдоров за несовершенство их
законов, которые якобы тормозили развитие капиталистических отношений, в том числе
их законы по ужесточению цеховых правил и иному регулированию торговли и ремесел
1
По данным экономических историков, средний уровень цен, выраженных в серебре, в западноевропейских
странах в течение второй половины XVI в. – первой половины XVII в. увеличился примерно в 3 раза ([206]
pp. 250-251).
2
Такую практику было бы полезно в то время перенять России, где, например, в период массовых
голодоморов начала XVII в. (при Борисе Годунове), когда цена выросла в 80 раз (!) по сравнению с
нормальным уровнем, продолжал экспортироваться в больших объемах русский хлеб. См.: [309] pp.274-275
353
([212] pp.71-73). Конечно, эти законы были несовершенны. Тюдоров можно сравнить с
добросовестным студентом-первокурсником, которому инженер поручил понаблюдать за
работой парового котла, а сам уехал в отпуск, думая, что ничего экстраординарного за это
время не случится. Но внезапно в котле начало расти давление, и возникла угроза взрыва.
И вот студент в отчаянии, не зная, что нужно делать в такой ситуации, пытается
применить весь арсенал методов, которые он только может придумать – но бóльшая их
часть оказывается малоэффективной. Однако несмотря на низкую эффективность
принятых Тюдорами мер, нельзя согласиться с тем, что они тормозили развитие
капитализма и экономический рост. Если они что-то и тормозили, то рост силы и влияния
олигархии, которая, не будь этих мер, могла бы сожрать с потрохами и всю Англию, и все
ее население, как это случилось в России в начале XVII века1, и как это ранее произошло в
Византии.
Тем не менее, все эти меры не могли предотвратить постепенное «погружение»
страны в новый кризис коррупции. Каким критическим было положение средних и
мелких помещиков Англии, находившихся на рубеже XVI-XVII вв. на грани финансового
банкротства, выше уже говорилось. Но еще хуже было положение простого народа.
Зарплата в течение XVI в. все время отставала от роста цен, и основная масса населения
становилась все беднее. Так, реальная заработная плата строительных рабочих во второй
половине XVI в. составляла уже 2/3 от уровня 1510 г., а в 1590-1640 гг. составляла всего
лишь 1/2 от этого уровня, то есть за столетие упала в 2 раза ([212] p.64). С середины XVI
в. опять стал регулярным явлением массовый голод и связанные с ним эпидемии в
городах ([132] p.867; [296] p.59). А проповедники и писатели, начиная с 1580-х годов,
стали бить тревогу, указывая на мужчин, женщин и детей, умирающих от голода на
улицах Лондона ([212] p.65). Как указывает П.Слэк на основе проведенного им анализа,
высокая смертность от эпидемий чумы и других болезней в Англии в XVI-XVII вв. была
именно среди беднейших слоев населения, и наоборот, среди обеспеченных слоев она
была низкой, поэтому рост смертности в Англии в указанный период объясняется в
первую очередь обнищанием населения ([296] pp.138-158).
Наконец, с конца XVI в. опять начались крестьянские восстания, о которых почти
забыли за предыдущее столетие, но которые сыграют важную роль в последующих
событиях Английской революции. Как отмечает английский историк Р.Аутэйт, всплеск
крестьянских восстаний начался в конце 1580-х гг. и продолжался в течение всего XVII
века ([271] pp.47-49). Эти события омрачили заключительный период в целом
благополучного
царствования королевы Елизаветы I (1558-1603 гг.), последней
представительницы династии Тюдоров.
12.3. Начало царствования Стюартов и причины Гражданской войны 1640-х гг.
В 1603 г. в Англии произошла смена правящей королевской династии – на троне
оказалась династия шотландских королей Стюартов. Смена династии неизбежно всегда
означает и смену идеологии правителей. Преемственность в идеологии может переходить
от отца к детям или сохраняться между единомышленниками, принадлежащими к одной
партии. Но Яков I Стюарт (1603-1625 гг.) не был ни тем, ни другим. При нем, и в еще
большей мере при его сыне Карле I Стюарте (1625-1649 гг.) произошло резкое изменение
характера власти в стране. Те ошибки в управлении, которые допускались при Тюдорах, в
частности, существование монополий в отдельных секторах экономики и во внешней
торговле, были при Стюартах раздуты до размеров, вызывавших всеобщее негодование.
Но наряду с этим, расцвел отвратительный фаворитизм и коррупция в верхнем эшелоне
при все более усиливавшемся пренебрежении интересами простого народа.
1
Это соответствует выводам, сделанным в третьей книге трилогии: [60] главы VIII-IX
354
О таком пренебрежении свидетельствует, например, тот факт, что при Стюартах
был фактически дан зеленый свет огораживаниям, то есть захватам крестьянской
земельной собственности помещиками. Как указывают Р.Аутэйт и К.Хилл, те законы и
меры против огораживаний, что в течение целого столетия принимались и применялись
Тюдорами (последний закон был принят в 1597 г.), были полностью отменены
несколькими актами, принятыми в правление Якова I с 1608 по 1624 г. ([271] pp.47-48;
[212] p.51) Это привело к настоящему наступлению крупных землевладельцев на
крестьянскую собственность – об этом можно судить по тому резкому всплеску восстаний
крестьян, протестовавших против огораживаний, который начался в конце 1620-х гг. и не
прекращался в течение последующих десятилетий ([212] p.105).
Другим примером антинародной политики Стюартов является прекращение,
начиная с 1630-х гг., государственного вмешательства в торговлю хлебом. Как
указывалось выше, эти меры по насильственному изъятию и реализации хлебных запасов
начали применяться при Елизавете в 1580-х годах в периоды хлебного дефицита и
помогали предотвратить массовый голод. Теперь эту практику прекратили – как отмечает
Р.Аутэйт, в 1637-38 гг. в Англии был сильный дефицит хлеба и массовый голод среди
населения, а правительство бездействовало ([270] pp.396-398).
Третьим примером является введение Карлом I (1625-1649 гг.) монополий на
многие товары широкого потребления в ущерб массе потребителей и государству. Как
пишет Д.Грин, «вино, мыло, соль, почти все предметы домашнего употребления попали в
руки монополистов и повысились в цене без всякого соответствия с выгодами,
получаемыми короной» ([29] 2, с.89). Один из лидеров парламентской оппозиции, Джон
Пим, подсчитал в то время, что убытки потребителей от введения винной монополии
составили 360 000 фунтов в год, а казна получила от этой монополии доход в размере
всего лишь 30 000 фунтов ([212] p.75). Таким образом, фавориты короля, получившие от
него право на эту монополию, положили в свой карман более 90% прибыли, полученной
по существу в результате грабежа потребителей.
Наконец, в-четвертых, правление Стюартов резко усилило деспотизм, причем
именно в отношении бедных слоев населения и среднего класса. С одной стороны, сильно
ужесточились наказания за мелкие правонарушения. Как пишет К.Хилл, в Лондоне в
правление Карла I через каждые двести метров стоял столб, на котором секли нищих за
попрошайничество на улицах ([212] p.42). С другой стороны, необычайно развилось
доносительство, поощрявшееся правительством. Но доносчики шпионили только за
простыми людьми и представителями среднего класса, на богатых и влиятельных лиц это
не распространялось. Дело в том, что за деньги можно было без труда нанять
информаторов в правительстве, которые сообщали обо всех поступавших доносах и
доносчиках ([212] pp.75-76). И если какой-то доносчик начинал проявлять излишний
интерес к какой-либо богатой персоне, то ей об этом становилось тут же известно – с
печальными последствиями для самого доносчика.
Итак, мы видим, что характер правления при Стюартах кардинально изменился –
правительство как минимум игнорировало интересы широких масс населения, а как
максимум – направляло свои действия против этих интересов. Фактически с самого
начала своего царствования на английском троне Стюарты вели политику в интересах
класса олигархии, который не только защищали и подкармливали, но и заботливо
выращивали. Яков I (1603-1625 гг.) раздавал земли, деньги и имущество поддерживавшим
его шотландцам и другим фаворитам, которые не отличились ни знатностью, ни какимито особыми заслугами перед отечеством. Как пишет К.Хилл, это усиливало протестные
пуританские настроения среди англичан и осознание ими того, что окружающая короля
знать паразитирует за счет государства и народа ([212] p.49).
Наряду с прямой раздачей денег и земель Стюарты практиковали и скрытую
раздачу – в виде различных финансовых махинаций, которые внешне выглядели как
нормальные взаимоотношения государства и его «частных агентов». Таким «частным
355
агентам» отдавался, например, на откуп весь сбор таможенных пошлин и других налогов
([212] p.83). В результате доходы государства резко уменьшались, так как пошлины и
налоги попадали уже не в казну, а в частный карман, и лишь часть этих денег перепадала
государству. Далее, поскольку в казне образовывалась нехватка денег, то для ее покрытия
государство брало деньги в долг у тех самых «частных агентов», которые присваивали
часть государственных налогов и пошлин. Данные операции создавали видимость
наличия денег в казне и благополучия государственных финансов. Но это благополучие
сохранялось лишь до поры до времени – ведь государству потом этот долг приходилось
отдавать, нередко путем предоставления «частным агентам» новых привилегий или
посредством влезания в еще бóльшие долги, под высокие проценты. Поскольку это еще
более суживало правительству поле для маневра, то ему ничего не оставалось делать, как
все больше и больше впадать в зависимость от денежных воротил, как местных, так и
иностранных.
Круг главных воротил, обворовывавших государство в эпоху правления Стюартов,
был не слишком велик. Как указывает К.Хилл, с 1616 по 1624 гг. главным финансистом
правительства был богатый купец Лионел Кранфилд, купивший себе титул лорда
Мидлсекса, затем вплоть до 1633 г. – итальянец Бурламаччи, после этого – целая группа
дельцов, занимавшихся сбором таможенных пошлин в английских портах ([212] p.95;
[213] p.19). Поскольку эти «главные финансисты» время от времени менялись, но
неизменным условием было сохранение расположения к ним английского короля и его
главных министров, то возникало естественное подозрение о том, что и они тоже «в
доле». Кроме существования разнообразных финансовых схем утечки денег, часть
средств из казны, похоже, просто разворовывалась министрами Карла I или
растрачивалась на непонятные нужды. Так, в 1620-е гг. в чудовищной растрате и
расхищении средств из казны оппозиция обвиняла лорда Бекингема, а в 1630-е гг. – лорда
Страффорда, который исполнял обязанности главы правительства после смерти
Бекингема и был в 1641 г. казнен за воровство и злоупотребления. Вся эта пирамида
воровства и коррупции должна была рано или поздно обвалиться, и кризис наступил как
раз накануне Гражданской войны в 1640 г., когда, по словам английского историка,
«правительство рухнуло» ([212] p.99).
Но Стюарты не только потакали разворовыванию государства и выращивали
олигархию, но и пытались превратить ее в особую неприкасаемую касту. Это делалось,
во-первых, путем раздачи аристократических титулов, и, во-вторых, путем поднятия этой
новой аристократии на высоту, недосягаемую ни для законов, ни для суда, ни для
преследований со стороны полиции, кредиторов и прочих истцов. Выше уже говорилось о
том, что титулы лордов (графов, баронов и т.д.) при Стюартах поступили в свободную и
широкую продажу. Первоначально цена за титул лорда составляла 10 тыс. фунтов – целое
состояние по тогдашним меркам, уплата такой суммы мало кому была под силу. Несмотря
на это, только с 1615 по 1628 гг. число лордов в результате массовой покупки титулов
увеличилось на 56% ([212] p.84). Однако это не принесло денег государству, а, наоборот,
легло на него дополнительным бременем – подсчитано, что за период 1603-1641 гг. от
продажи аристократических титулов государство получило 620 тысяч фунтов, а раздало
лордам в виде подарков и пожалований 3 миллиона фунтов ([212] pp.84-85). Таким
образом, распродажа титулов была на самом деле не только их бесплатной раздачей, но
еще раздачей, сопровождавшейся скрытым воровством денег из казны.
Подобная практика окончательно превратила Палату лордов в клуб миллионеров и
сомнительных личностей. Если при Тюдорах еще могли существовать иллюзии
относительно «голубой крови» лордов и графов, то после массовой распродажи и раздачи
титулов нуворишам и всевозможным темным личностям, вращавшимся при дворе, эти
иллюзии окончательно исчезли.
Одновременно с этим при Стюартах резко увеличились привилегии лордов.
Сначала было установлено, что лордов нельзя арестовать и судить, например, за
356
невозвращение долга – то есть на них был распространен иммунитет по многим видам
правонарушений, который ранее имели лишь послы. Позднее этот иммунитет был
распространен уже и на их слуг (!) и вассалов. И уж совсем несоразмерные наказания
были введены в отношении любых неаккуратных действий, касающихся персоны лорда и
его людей. Так, в 1620 г. были наказаны два офицера, которые всего лишь арестовали
человека из свиты графа Оксфорда за совершенное им правонарушение. А в правление
Карла I был заключен в тюрьму и наказан огромным штрафом человек, у которого граф
Дэнби отнял его землю, - всего лишь за то, что тот назвал графа «подлым обманщиком»
([212] p.34).
Некоторые историки называют описанные выше привилегии лордов, расцветшие
при Стюартах, «феодальными привилегиями». Они действительно во многом напоминают
те, которые в средние века существовали у западноевропейского дворянства по
отношению к остальному населению. Однако мы видим, что ничего общего с
феодализмом они в данном случае не имели, равно как и сами английские лорды не были
«феодалами», а были в большинстве торговцами и финансистами. Но именно таким
образом народившаяся в конце XVI - начале XVII вв. олигархия пыталась возвыситься над
обществом и заполучить особый статус, позволяющий ей закрепить над ним свою власть.
С тем же успехом можно назвать «феодальными» те привилегии, которые заполучила
новая русская олигархия, возникшая в 1990-е годы – в виде машин с мигалками,
купленных депутатских удостоверений и фактической неприкосновенности со стороны
милиции и судов. С бóльшим основанием можно и те, и другие привилегии назвать не
«феодальными», а «буржуазными», так как речь идет не о новых феодалах, а о новой
буржуазии, хотя по-настоящему ни тот, ни другой марксистский термин здесь не годится,
так как не отражает сути явления.
Кризис коррупции в эпоху Стюартов выразился и в падении нравов, что было
особенно заметно при дворе самого короля, где распространились пьянство, разврат,
убийства или попытки убийства одних вельмож другими. Как пишет Д.Грин, «на
маскараде, устроенном при дворе, участники при всех падали в опьянении к ногам Якова
I. Скандальное дело обнаружило связи высших вельмож и сановников с мошенниками,
астрологами и отравителями. Сам Яков I не постеснялся принять деятельное участие в
разводе леди Эссекс, а последовавшая затем ее свадьба с одним из фаворитов короля была
отпразднована в его присутствии. Из-за подобных сцен благоговейное почтение, с
которым во времена Тюдоров относились к государю, превратилось в отвращение и
презрение» ([29] 2, с.43). Нарушение супружеской верности стало настолько обычным
явлением, что, когда одного женатого священника в 1636 г. в Эссексе обвинили в связи с
женщиной на стороне, то он отвечал, что «от смены пастбища появляются жирные телята,
а один раз на стороне стоит двух раз дома» ([280] p.261).
Наряду с переворотом во внутренней политике и с падением нравов, мы видим при
Стюартах и переворот во внешней политике. Они взяли курс на сближение с Испанией и
папством, которые при Елизавете были главнейшими врагами Англии и которые в начале
XVII в. еще отнюдь не утратили своих амбиций по завоеванию власти над Европой и всем
миром (см. предыдущую главу). Весь протестантский мир воевал против Габсбургов и
«католической коалиции» в начавшейся Тридцатилетней войне, сами англичане еще не
забыли об испанской Великой Армаде и о покушениях иезуитов на жизнь королевы
Елизаветы, а Стюарты уже были готовы породниться с испанскими королями и стать
лучшими друзьями папы и иезуитов. В конце правления Якова I его сын, будущий Карл I,
был послан в Испанию для сватовства за испанскую принцессу, причем ради этого брака
Яков I был готов во многом идти навстречу пожеланиям Испании и папства ([29] 2, с.5455). Когда это сватовство не удалось, то это, по словам Д.Грина, в Англии «вызвало взрыв
народной радости» ([29] 2, с.55). Тем не менее, Стюарты не оставляли своих планов по
сближению с «католической коалицией», и лишь упорство массы англичан, которые
ненавидели папство и испанского короля, не позволяло им этого сделать.
357
Как указывает английский историк Л.Стоун, много лордов в то время также были
сторонниками папства, что еще более дискредитировало Палату лордов в глазах народа
([212] p.92). Причины такой политической ориентации английской олигархии и ее
стремления войти в союз с «мировой монархией» Габсбургов вполне понятны. Во все
времена, начиная с Карфагена в античности и кончая Россией в 1990-е годы, олигархия
выступала пятой колонной, предателем национальных интересов своего государства.
Союз с «мировой империей», какой была, в частности, Римская империя в античности и
США в конце XX века, а в ту эпоху таковой являлась «католическая коалиция»
Габсбургов, сулил олигархии жирные подачки от этой «мировой империи». В дальнейшем
такой союз мог также предоставить ей возможность заняться грабежом и упрочением
власти в своей собственной стране ради утоления своей жадности и тщеславия, как такая
возможность представилась, например, чешскому магнату Валленштейну в Чехии во
время Тридцатилетней войны (см. предыдущую главу).
Не удивительно, с учетом всего вышесказанного, что основная масса англичан
подозревала в измене и глубоко ненавидела лордов. И эта ненависть, которую К.Хилл
называет «классовым антагонизмом» ([213] p.17), была готова в любую минуту вылиться в
конкретные действия. Так, в Шерборне толпа простых англичан чуть было не повесила
лорда Пулетта, который высказался за то, чтобы правительство урезало крестьянские
земельные наделы ([212] p.104). Офицер Джон Фелтон, убивший проворовавшегося лорда
Бекингема в 1628 г., стал чуть ли не национальным героем1. Как пишут Д.Грин и К.Хилл,
в стране известие о смерти Бекингема «было встречено бурной радостью», в пабах пили за
здоровье Фелтона, некоторые заявляли, что это они убили Бекингема или выдавали себя за
Фелтона, и даже армия обратилась к королю с просьбой о помиловании народного героя
([29] 2, с.67; [213] p.17). Как указывает К.Хилл, простой народ столь же сильно ненавидел
и епископов, которые являлись членами Палаты лордов и считались верными слугами
Стюартов, во всем голосовавшими по их приказу ([212] pp.103, 83).
Слева: лорд Бекингем, рисунок П.Рубенса.
Справа: английский король Карл I Стюарт (1625-1649 гг.), портрет Д.Митена
Две самые знатные жертвы Английской революции. Смерть обоих английский народ встретил с
ликованием.
1
Тот самый Фелтон, которого, по версии А.Дюма в «Трех мушкетерах», соблазнила Миледи, леди Винтер, и
который, якобы под действием ее чар, убил Бекингема. Покушение Фелтона было не единственной
попыткой убить лорда, ранее были другие покушения на него.
358
Именно поэтому во время начавшейся в 1640-х гг. Гражданской войны вся Англия
разделилась на два враждующих лагеря не по принципу феодалы - капиталисты, или
крестьяне - феодалы, или пролетариат - буржуазия, или по какому-то иному надуманному
принципу, придуманному марксистами, а по принципу «Двор» - «Нация». Это является
общеизвестным фактом, об этом писали современники, об этом же пишут и нынешние
историки. «Двор» включал лордов, епископов, фаворитов и фавориток короля, «частных
агентов», финансовых воротил и прочую камарилью, вращавшуюся вокруг короля,
правительства и Палаты лордов. А «Нация» включала почти всех остальных жителей
страны. При этом, пишет Л.Стоун, на «Двор» население Англии «смотрело со все
бóльшим подозрением и враждебностью, как на чужеродный нарост, а на членов Двора –
как на эгоистичных, коррумпированных, паразитирующих, экстравагантных
эксплуататоров» ([303] p.32).
К.Хилл указывает, на базе изучения множества свидетельств и исследований этого
вопроса, что на стороне Стюартов в Гражданской войне были лорды, часть помещиков
вместе с их крестьянами-арендаторами, а также «сброд». Кроме того, за них была также
часть купцов и бизнесменов лондонского Сити – та, которая имела монопольные
привилегии или другие льготы от правительства. Против Стюартов выступали горожане,
большинство крестьян, часть помещиков, часть купцов и бизнесменов ([212] pp.91-92).
Как видим, ни одна социальная группа в английском обществе, включая помещиков,
купцов и бизнесменов, не примкнула полностью к той или другой стороне – за
исключением лордов и прочих держателей громких титулов 1, да и то потому, что по
существу эта группа представляла собой не «аристократию», тем более потомственную, а
клуб миллионеров и сомнительных личностей, обласканных Стюартами. Очевидно также,
что помещики, воевавшие за Стюартов, смогли привлечь в армию своих крестьянарендаторов, а также «сброд», то есть всяких бродяг и бандитов, не посредством
«политической агитации», а путем раздачи денег, обещаний и угроз. Иначе непонятно, по
каким таким идейным соображениям крестьяне-арендаторы шли воевать за Стюартов
вместе со своими помещиками, у которых они арендовали землю и от которых они,
разумеется, сильно зависели в своей повседневной жизни.
Я не буду писать обо всех перипетиях, предшествовавших Гражданской войне
1640-х годов, о противостоянии короля и парламента, о том, как усиливалось народное
недовольство и как оно наконец вылилось в открытое восстание против короля и «Двора».
Все это в деталях изложено в энциклопедиях и исторических трудах, но и тех фактов,
которые приводятся в настоящей главе, достаточно для того чтобы показать, кто с кем
сражался в ходе этой Гражданской войны. Хорошо известно, что силами, объединявшими,
направлявшими и вдохновлявшими борьбу «Нации» против «Двора», стала Палата общин
(нижняя палата) парламента и пуританское движение, о котором далее будет сказано.
Что касается причин Гражданской войны и последовавших за ней событий, то они
были указаны. Большинство современных английских историков видят их именно в
обострении противоречий между узкой группой, захватившей привилегии и монополию
на власть и общественные богатства («Двор»), и остальным обществом («Нация») ([303]
pp.32, 143). Этот взгляд в корне отличается от марксистской трактовки Английской
революции. Почему мы должны следовать марксистскому взгляду на эти события как на
переход от феодального к буржуазно-капиталистическому строю? – спрашивает
английский историк Г.Элмер, - Разве у нас нет всех оснований считать их восстанием
против монополий и ограничений, которое привело к формированию более эффективного
государства, защищающего предпринимательство и права частной собственности? ([303]
p.141) Известный английский историк Ч.Уилсон также не согласен с марксистской
трактовкой Английской революции как борьбы «класса буржуазии» против «класса
феодалов» ([314] p.126). Некоторые историки, правда, до сих пор отстаивают
1
Впрочем, и среди них были исключения.
359
марксистский взгляд на эти события. Но эти утверждения голословны. Они не учитывают
факты, имеющиеся в нашем распоряжении – факты, которые кратко были изложены выше
и которые сегодня уже нельзя игнорировать. А потому следует предположить, что эти
историки либо не располагают всеми важными фактами, либо выполняют определенный
политический заказ (подробнее об этом см. главу XVIII).
12.4. Основные этапы и движущие силы Английской революции
Если попытаться в самом кратком виде описать ход событий 1641-1688 гг.,
называемых Английской революцией, то это можно сделать следующим образом.
«Нация» и парламент восстали в 1641 г. против «Двора» и короля, победили их в
последовавшей Гражданской войне (1642-1646 гг.), судили и казнили короля Карла I в
1649 г., а также конфисковали ряд земель, принадлежавших лордам - сторонникам короля.
Затем начались разногласия в рядах самой «Нации» и парламента; парламент не справился
с управлением страной, фактически привел правительство к банкротству – и была опять
восстановлена монархия Стюартов. Сын убитого короля Карл II (1661-1685 гг.) жестоко
расправился с людьми, судившими и казнившими его отца, отобрал у них
конфискованные земли, которые вернул лордам, и начал постепенно восстанавливать
режим, существовавший при Карле I. Но трагическая судьба его отца послужила ему
уроком – поэтому он это делал постепенно и скрытно, никогда не посягал открыто на
власть парламента, а свою антинародную и антипатриотическую политику тщательно
маскировал. Однако правивший после него Яков II (1685-1688 гг.) не обладал его умом и
начал открыто делать все то, что Карл II делал тайно. В итоге в 1687-88 гг. возникла новая
революционная ситуация, началось восстание народа, Яков II бежал за границу. Ситуацию
спас Вильгельм III Оранский (1689-1702 гг.), внук Карла I, протестант и человек
прогрессивных взглядов, живший в Голландии. По приглашению английского парламента
он высадился с небольшой армией голландцев на английском побережье, был с восторгом
принят англичанами и коронован вместе со своей женой, дочерью Якова II Марией (16891694 гг.). Этот переход власти в 1688 г. – от глупого и взбалмошного Якова II к
Вильгельму III и Марии II – английские историки называют «Славной революцией».
Король Вильгельм на своем примере показал, как может работать конституционная
монархия, без попыток узурпировать власть со стороны короля, и в то же время монархия,
старающаяся править в интересах всей «Нации», а не в интересах лишь своего «Двора».
Именно Вильгельм III в сочетании с партией вигов, наследницей пуритан,
контролировавшей в ту эпоху парламент и правительство страны, смогли осуществить
целый ряд реформ, способствовавших усилению демократии и снижению коррупции как в
социальной, так и в экономической области, о которых далее будет сказано и которые
способствовали невиданному расцвету Англии. Таким образом, самые главные
преобразования, определившие дальнейшую судьбу страны, были сделаны не в ходе
революционных событий 1641-1688 гг., а после них, в годы правления Вильгельма III и
партии вигов. Но без этих революционных событий не было бы ни этого мирного
правления, ни этих мирных преобразований, которые стали продолжением и развитием
идей, возникших и ставших причиной яростной борьбы в течение 1641-1688 гг.
Каковы же были основные движущие силы Английской революции? И были ли
они? Ведь очень часто в истории мы видим стихийные восстания и свержения
действующей власти, которые трудно назвать революцией, а скорее можно назвать
бунтом, бессмысленным бунтом, не имеющим ясной цели и являющимся лишь
проявлением народного недовольства и отчаяния. Но в эпоху Английской революции мы,
наоборот, видим и ясные цели – демократизация общества и искоренение коррупции, – и
движущие силы. Историки иногда называют первый этап революции (1641-1660 гг.)
«пуританской революцией», а второй этап (1679 г. – начало XVIII в.) - «революцией
вигов». При этом, как отмечает Д.Тревельян, виги были союзниками пуритан и их
360
«сыновьями» ([111] с.277). Следовательно, мы видим одну и ту же группу людей,
называвшихся сначала пуританами, затем вигами, но сохранявших идейную
преемственность в течение всего XVII в. Именно эта группа и была основным идейным и
организационным двигателем революции и связанных с ней преобразований.
В предыдущей главе упоминалось, что основным содержанием идеологии пуритан
в ее первоначальном виде была борьба за очищение общества, откуда и само название
пуритане (от слова pure – чистый); а необходимыми личными качествами они считали
честность и порядочность. Пуритане как общественное явление появились еще в конце
XVI в. при Елизавете I, но лишь в эпоху правления Стюартов они подверглись сильным
гонениям. Эти гонения начались не сразу, при Якове I их еще практически не было. Но
рост коррупции и падение нравов среди правящей верхушки вызывали среди пуритан все
больший протест; лидеры пуританского движения, выдвинутые в парламент (Пим, Элиот
и другие), все чаще выступали с разоблачениями политики короля, коррупции и падения
нравов среди его вельмож. Постоянные коррупционные скандалы, которые предавались
гласности благодаря парламенту и которые показывали в неблаговидном свете короля и
его окружение, приводили к тому, что Стюарты все чаще пользовались своим правом
роспуска парламента. Карл I (1625-1649 гг.) за первые четыре года своего правления три
раза распускал парламент, а после третьего роспуска в 1629 г. посадил в тюрьму наиболее
активных деятелей парламентской оппозиции и вообще не созывал парламент в течение
11 лет.
Эти 11 лет, как отмечает Д.Грин, стали периодом самой мрачной реакции в истории
Англии ([29] 2, с.71). Наиболее активных, открыто и публично высказывавших свои
взгляды пуритан сажали в тюрьму, а иных даже казнили, пуританским священникам
запрещали проповедовать. Тысячи пуритан ввиду этих гонений уехали в Америку и
основали там целые пуританские колонии. Другие, как Джон Мильтон, удалились в
деревню и писали там стихи. Третьи, как Оливер Кромвель, подумывали о самоубийстве
([29] 2, с.12). Но именно пуританская идеология, идеология очищения, сыграла
решающую роль в ходе последовавшей революции. В 1640 г. Карл I был вынужден снова
созвать парламент – к этому его вынудили финансовое банкротство его правительства и
необходимость резкого увеличения армии для борьбы с начавшимся восстанием в
Шотландии. Но лидеры пуританской оппозиции в парламенте (Джон Пим, Оливер
Кромвель и другие) сразу потребовали не только ареста почти всех членов королевского
правительства (Страффорда, Лода, Уиндебека, Финча) и суда над ними, что и было вскоре
сделано, но и подготовили длинный перечень злоупотреблений самого Карла I за годы его
правления (так называемая Великая ремонстрация или Великий протест), фактически
обвинив его в насаждении коррупции и предательстве национальных интересов. Все это
настолько обострило отношения между королем и парламентом, что сделало неизбежной
последовавшую Гражданскую войну 1642-1646 гг.
После бегства короля из Лондона в начале 1642 г. наступила революционная
эйфория. Как указывает К.Хилл, к зданию парламента в те дни ежедневно стекались
толпы демонстрантов, выражавших поддержку революции ([212] p.18). Воодушевление
народа было столь велико, что, когда парламент объявил общественный заем (казна была
совершенно пуста), то, как пишет Д.Грин, женщины в Лондоне жертвовали даже свои
обручальные кольца – настолько велика была поддержка парламента со стороны
населения. Но в течение 1642-1643 гг. стало ясно, что сопротивление короля и его партии
не сломлено. Карл I мобилизовал все имевшиеся силы и выставил сильную армию, при
этом многие лорды нанимали или приводили с собой целые армии, составленные из
«сброда» и зависимых от них крестьян-арендаторов. С другой стороны, армия парламента
тоже была поначалу преимущественно наемной, и в ней оказалось немало перебежчиков и
предателей, на которых было невозможно положиться.
361
Зверства кавалеров. Гравюра из памфлета 1644 г.
Кавалерами во время Гражданской войны 1640-х гг. называли представителей «партии Двора»
(сторонников короля Карла I)
И тогда, пишет английский историк Д.Андердаун, было решено набрать новую
добровольческую армию – из «благочестивых» людей, которые «вели честную жизнь и не
врали» ([280] p.190). Все эти люди при их приеме в армию произносили присягу в
честности, верности парламенту и готовности к бескомпромиссной борьбе с
«поджигателями, злоумышленниками и пособниками сил зла». В дальнейшем (по крайней
мере, в 1643-1649 гг.) эта партия так и называлась - честная (honest party), историк
приводит этому целый ряд свидетельств ([280] pp.190, 188).
Разумеется, далеко не вся армия, воевавшая за парламент, состояла из членов
«честной партии», немало было и просто сочувствовавших или нейтральных. Но их
лояльность вызывала подозрения, они нередко перебегали на сторону врагов – поэтому
особенно не доверяли командирам, не принадлежавшим к «честной партии». Основу этой
партии, указывает Д.Андердаун, составляли средний и низший слой помещиков
(джентри), торговцы, ремесленники и другие представители среднего класса ([280] pp.191192). Из средних и даже низших слоев общества вышли и многие офицеры,
принадлежавшие этой партии. Например, полковник Прайд ранее был извозчиком,
полковник Хьюсон – сапожником, полковник Фокс - мастером-котельщиком ([19] 13,
с.80). В период Гражданской войны «честная партия» пользовалась огромной поддержкой
населения – так, большинство членов парламента, избранных в ходе всеобщих выборов в
графствах и округах в 1645-1646 гг., принадлежало к этой партии. Эта же партия
выступала за организацию суда над Карлом I и активно боролась с попытками
контрреволюции со стороны роялистов ([280] pp.193-194, 202). Таким образом, мы видим,
что сторонники пуританской идеологии, идеологии честности и очищения общества от
коррупции, сыграли ключевую роль как в инициировании революции 1641 г., так и в
доведении ее до логического конца, включая вооруженную борьбу против роялистов,
свержение и казнь Карла I.
362
Казнь Карла I. Гравюра XVII в.
Возникает вопрос – пожалуй, один из самых интересных в английской истории –
почему эта «честная партия», партия пуритан, пользовавшаяся такой поддержкой
населения и свергнувшая режим Стюартов, не смогла удержать власть в своих руках и
осуществить те прогрессивные преобразования, которых, очевидно, ожидали от них
простые англичане, отдававшие свои обручальные кольца на нужды парламента в 1642 г.?
Так, например, английский историк Л.Стоун, анализируя результаты первого этапа
Английской революции (1641-1660 гг.), приходит к выводу, что они были в целом
негативными, что в течение этого периода не было осуществлено почти никаких
позитивных экономических или социальных реформ, а к его концу республиканское
правительство полностью обанкротилось и дискредитировало себя, что сделало
реставрацию Стюартов неизбежной ([303] pp.60, 46, 53).
Есть несколько причин, объясняющих провал первого этапа революции, и на все из
них в разное время указывали историки. В качестве одной из главных следует отметить
отсутствие у пуританской партии сколько-либо четкой и продуманной программы
реформ, особенно в экономической области и в области борьбы с коррупцией. Впрочем,
отсутствием цельной программы грешили почти все революционеры – и до, и после
Английской революции. Как говорил Ленин во время событий Русской революции 1917 г.,
главное ввязаться в драку, а там видно будет. По мнению Д.Тревельяна, у Кромвеля и его
соратников вообще не было никакой программы, кроме Библии – единственного, чем они
пытались руководствоваться. «Основной движущей силой всей революции», пишет
историк, был «бедняк, ищущий спасения со слезами на глазах, не имеющий никакого
“путеводителя”, кроме Библии в руках» ([111] с.254). Конечно, наивно было полагать, что
достаточно выделить группу «честных людей» (среди которых уже с самого начала могло
затесаться немало нечестных), дать им в руки власть и Библию – и свершится чудо, мир
преобразится.
Отсутствие четкой программы реформ хорошо видно по принятым законам,
которые поражают своей бессистемностью. С одной стороны, были отдельные
прогрессивные законы в области прав личности – например, отмена пыток в
судопроизводстве. С другой стороны, в 1650 г. был принят беспрецедентно суровый,
драконовский закон об исправлении нравов, по которому ряд не очень серьезных
правонарушений, таких как инцест, прелюбодеяние, а также повторное уличение в
содержании борделя карались смертной казнью (!), а проституция и мелкие нарушения
нравов карались тюрьмой, клеймением и наказанием плетьми ([280] pp.257-258, 277).
Такая же бессистемность была в политической области. С одной стороны, монархия была
363
упразднена, и все полагали, включая Кромвеля, что теперь парламент будет принимать
законы и управлять страной. С другой стороны, Кромвель (почему-то) считал, что
парламент должен обязательно утвердить указы, принятые им самим, а когда парламент
отказался это сделать, то это стало одной из причин его разгона Кромвелем ([29] 2, с.189190).
Кромвель разгоняет Долгий парламент 20 апреля 1653 г. Гравюра XVII в.
В экономической области единственным по-настоящему прогрессивным законом
(по общему мнению историков и экономистов) был Навигационный акт 1651 г. Но он
касался лишь одной отрасли экономики – морского транспорта, в других отраслях не было
почти никаких реформ. В итоге, пишет Л.Стоун, «первая Революция не сделала почти
ничего положительного для поощрения предпринимательства и почти ничего для
стимулирования более капиталистического и рыночно ориентированного подхода в
сельском хозяйстве, промышленности и торговле» ([303] p.46).
Второй причиной поражения революции стал раскол в рядах победившей партии.
Кромвель и «честная партия», как уже было сказано, в основном выражали интересы
среднего класса. Но в Гражданской войне 1642-1646 гг. активное участие приняли и
«низы», также выдвигавшие свои требования, которые носили более радикальный
характер. Как указывает К.Хилл, в 1645 г. повсеместно на юге и западе Англии началось
массовое восстание беднейших слоев населения и против короля, и против парламента; и
многие опасались, что они организуют третью партию, помимо двух существующих. Он
даже сравнивает ситуацию в Англии 1645-1649 гг. с Россией накануне октября 1917 года
([213] pp.20, 51). Действительно, она в какой-то мере напоминает то безвластие, которое
сложилось в тот момент в России, когда все политические силы: и «верхи», и средние
классы, и «низы», - по очереди пытались захватить власть и встать у руля управления
страной. Эта борьба за власть в Англии привела к так называемой Второй гражданской
войне (1647-1649), которая шла уже не только между «Двором» и «Нацией», но также
между умеренными революционерами, интересы которых представлял Кромвель и
парламентское большинство, и радикальными революционерами, на сторону которых
перешла часть армии1.
1
В трактовке марксистских историков Кромвель представлял интересы «буржуазии», которая боролась
одновременно и против «феодалов», и против «пролетариата». Но как было показано выше, так называемые
«феодалы», поддерживавшие короля, в действительности были крупными торговыми и финансовыми
капиталистами (олигархами), купившими себе титулы лордов и большие земельные угодья. А среди
соратников Кромвеля было немало выходцев из «пролетариата», такие как полковники Прайд, Хьюсон и
Фокс. Поэтому такая трактовка неверна – она просто не соответствует фактам.
364
Кромвель в сражении при Данбаре в 1650 г. Картина А.Гоу
Л.Стоун считает, что Оливер Кромвель и его ближайшие соратники испугалась
размаха революции и радикальных требований, усиливавшихся со стороны «низов», и
предпочли в такой ситуации вообще бездействовать, не проводить никаких реформ ([303]
pp.56-61). При этом инициативы проведения реформ, шедшие снизу, они подавляли. Так
произошло, например, с инициативой армии и партии левеллеров, выдвинувших свою
программу реформ в 1647 г., которая была сознательно подавлена Кромвелем и его
соратниками ([213] pp.54-55).
Конечно, среди левых были ультрарадикальные течения анархистского и левокоммунистического толка. Так, некоторые агитаторы утверждали, что никакие законы
больше не действуют, а действует только закон силы и власть анархии; другие предлагали
отнять все имущество у богатых и поделить его между бедными. Вместе с тем, наиболее
активное левое течение, пользовавшееся наибольшей поддержкой народа – так
называемые левеллеры или конституционные левеллеры - вовсе не были
ультрарадикальными элементами, а, наоборот, стремились к наиболее последовательной и
полной демократии в социальной сфере и в экономике. Они призывали к ликвидации
Палаты лордов и монархии, введению всеобщего избирательного права, устранению
монополий, несправедливых ограничений для мелкого предпринимательства и коренного
изменения системы налогообложения: вместо более высоких налогов для бедных они
предлагали ввести, наоборот, более высокие налоги для богатых ([280] pp.151-152; [213]
pp.98-99; [19] 13, с.107). Многие идеи левеллеров были в последующем осуществлены, но
уже на последней стадии Английской революции. А в период республики они были
отвергнуты Кромвелем и его сторонниками, что, по-видимому, способствовало утрате к
ним доверия со стороны населения в 1650-е годы и поражению революции в 1660 году.
Следует также иметь в виду, что 1640-е годы были самыми тяжелыми для народа,
на что указывает К.Хилл ([213] p.87). Обнищание населения и голодоморы в этот период
достигли максимума. Это вовсе не удивительно – революции всегда происходили в
периоды обострения кризиса коррупции, и то, что пик кризиса в этот раз опять совпал с
революцией – совершенно естественно. В этих условиях удовлетворение некоторых
требований бедных, в том числе раздел между ними части королевских земель и земель,
конфискованных у лордов, могло бы помочь ослаблению экономического и социального
кризиса. Однако Кромвель и его соратники оказались очень принципиальными
сторонниками принципа неприкосновенности частной собственности, когда речь шла о
бедных, но не слишком принципиальными, когда шла речь о них самих.
365
Оливер Кромвель (миниатюра С.Купера). Справа: Томас Ферфакс
Дело в том, что коррупция проникла и в ряды победившей «честной партии» - и
это можно считать еще одной причиной поражения революции. Так, многих членов
«революционного парламента» представители армии обвиняли в казнокрадстве. Да и сам
Кромвель их неоднократно обвинял в присвоении имущества, в использовании власти в
своих личных интересах, а также в нежелании работать на благо общества, вместо того
чтобы плести интриги или заниматься накоплением имущества. Как пишет Д.Грин, один
из лидеров «революционного парламента» Гэселриг «действительно пользовался властью
в своих интересах» ([29] 2, с.177-178). Вместе с тем, как указывают российские историки,
сам Кромвель и его ближайший соратник Ферфакс также подавали в этом дурной пример
– в ходе революции они заполучили в собственность имения, приносившие
соответственно 7000 и 5000 фунтов годового дохода ([19] 13, с.145).
Кроме того, весь процесс конфискации и последующей продажи земель лордов и
других роялистов сопровождался невиданной спекуляцией. Так, было доказано
историками, что основную часть конфискованных земель выкупили по дешевке их
прежние владельцы через подставных лиц ([303] pp.55-56) – надо полагать, за взятки. А
другую часть скупали по дешевке лидеры и офицеры победившей «честной партии». Так,
майор Уайлдман за несколько лет скупил 50 владений, расположенных в 20 графствах
Англии ([19] 13, с.145). Таким образом, конфискация земельной собственности у
олигархии не только не способствовала преодолению кризиса коррупции (так как
основная ее часть осталась в прежних руках), но и вела к усилению спекуляции и
коррупции, связанной с процессом перераспределения земли.
В целом можно сделать вывод, что неудача первого этапа Английской революции
явилась следствием, во-первых, отсутствия четкой программы и концепции реформ, вовторых, раскола победившей партии и нежеланием ее лидеров учитывать интересы
беднейших слоев населения, и в-третьих, коррупции в рядах победившей партии.
Установление власти парламента выявило и еще одну проблему – выяснилось, что
осуществить какие-либо серьезные реформы в условиях ведущей роли парламента было
невозможно. Парламент раскололся на разные фракции, которые придерживались по
многим вопросам противоположных взглядов, часть его членов занималась в основном
деятельностью в своих личных интересах, а не в интересах общества. Поэтому
осуществить программу реформ по выходу из кризиса коррупции (даже если бы такая
четкая программа была в наличии) парламент все равно бы не смог – не случайно
Кромвель несколько раз разгонял парламент и по существу правил бóльшую часть
времени единолично. С учетом вышеизложенного, совсем не удивительно, что в 1660 г.
английский народ чуть ли не с ликованием приветствовал короля Карла II – власть
366
парламента ему не дала практически ничего или дала слишком мало по сравнению с его
ожиданиями.
Джон Мильтон. Иллюстрация У.Блэйка к поэме Мильтона «Потерянный рай».
Будучи одним из духовных лидеров революции и пуританского движения, Мильтон глубоко
переживал неудачу первого этапа Английской революции.
12.5. Реставрация Стюартов (1660-1688 гг.) и «революция вигов»
С возвращением Стюартов в Англию опять вернулись коррупция и распутство
королевского двора и антинациональная политика короля. Как пишет К.Хилл, реставрация
Стюартов носила явно выраженный антидемократический характер ([212] p.110). Была
восстановлена Палата лордов и все привилегии лордов, о которых уже успели забыть.
Опять начались преследования за религиозные взгляды и политическое инакомыслие.
Если в период 1650-1660 гг. за нарушение супружеской верности могли казнить (и такие
случаи были), то в эпоху Реставрации, как пишет Д.Грин, «жизнь светских людей
проходила между легкомыслием и распутством… Лорд Рочестер был модным поэтом, но
заглавия некоторых его произведений таковы, что теперь ни одно перо не может их
повторить… Лучшим типом эпохи явился герцог Бекингем, а самым характерным
событием в жизни герцога была дуэль, на которой он увенчал обольщение леди Шрусбери
умерщвлением ее мужа, в то время как графиня в костюме пажа держала перед ним его
лошадь и лицезрела убийство» ([29] 2, с.219). Сам Карл II в распутстве не уступал никому
из своих подданных. По словам историка, чувственным удовольствиям «он предавался с
таким циничным бесстыдством, которое вызывало отвращение даже у его бесстыжих
придворных. Одна любовница следовала за другой, а раздача титулов и имений
познакомила мир с позором ряда порочных женщин. Побочные дети короля были введены
в ряды английской знати» ([29] 2, с. 255).
367
Король Карл II (1649-1685 гг.), портрет Лили.
Распутство и разврат в Англии в ту эпоху уже не ограничивались правящей
верхушкой, а начали широко распространяться среди населения. Театры превратились в
места сбора проституток, где они открыто предлагали свои услуги, да и многие актрисы
подрабатывали тем же самым. В тюрьмах не только разрешалось пользоваться услугами
проституток, но и за определенную плату тюремщики разрешали заключенным-мужчинам
перебираться на ночь в женскую камеру ([112] с.344, 356-357).
Как отмечает английский историк М.Уоллер, чрезвычайно распространились в ту
эпоху грабеж и насилие, разбойники и пираты стали главными героями простых англичан.
Известно, что целые толпы англичан, отправившихся за легкими деньгами, составляли в
ту эпоху основное население «пиратских республик» Ямайки и других островов
Карибского моря. Именно падение нравов среди населения, указывает историк, вызвало
появление после Славной революции 1688 г. Общества исправления нравов, решительно
взявшегося за перевоспитание английского общества ([112] с.365-367, 336-338).
С таким же цинизмом, с которым Карл II предавался чувственным удовольствиям,
он осуществлял и свою внешнюю политику. Поскольку любая крупная растрата денег из
казны могла вызвать скандал в парламенте и атаку со стороны оппозиции, то он нашел
другой источник финансирования своих потребностей – французского короля Людовика
XIV. Разумеется, последний финансировал Карла II не задаром, а в обмен на соглашение,
по которому английский король должен был проводить политику, выгодную
французскому королю. По договору Англия фактически обязалась содействовать
захватническим планам Людовика XIV в Европе и отказаться от всякого протекционизма
в торговле с Францией ([19] 13, с.167). Здесь мы видим редкий пример того, как один
суверенный монарх находился на содержании у другого суверенного монарха и
фактически плясал под его дудку в ущерб интересам своей страны. Хотя Карл II скрывал
от парламента свой договор с Людовиком XIV и получаемое от него финансирование, но
слухи об этом распространялись, и англичане все больше начинали подозревать своего
короля в предательстве их национальных интересов. Наконец, в 1678 г. в распоряжении
парламента оказались документы, подтверждающие факт продажности Карла II или, как
пишет Д.Грин, «факт зависимости Англии от чужеземной державы» ([29] 2, с.279-285).
Разразился скандал, закончившийся очередным роспуском парламента королем.
На этом фоне произошла новая консолидация прогрессивных сил, обеспокоенных
ростом коррупции в обществе и предательством короля. Лидером этого объединения уже
не были пуритане. После фиаско, которое они потерпели на первом этапе революции
(1641-1660 гг.), и после гонений и казней их лидеров в эпоху реставрации Стюартов они
перестали заниматься большой политикой и, как пишет К.Хилл, превратились в группу
368
провинциальных пацифистских сект ([212] p.110). Но пуританство как идея не умерло, эта
идея была подхвачена вигами, которых, как уже говорилось, историки считают
союзниками и «сыновьями» пуритан ([111] с.276-277). Политическое рождение партии
вигов произошло во время выборов в парламент 1679 г., которые, как пишет Д.Грин,
«проходили при сильном национальном оживлении» ([29] 2, с.286), и которые принесли
партии вигов абсолютное большинство в парламенте, несмотря на то, что часть населения
была лишена избирательного права. Здесь мы видим опять пример, как осознание
населением опасности, связанной с коррупцией и предательством в высшем эшелоне
власти, подобно тому, что было в 1641-1643 гг., способствовало консолидации общества.
Осознание опасности и появление врага, пусть даже в лице собственного короля,
подкупленного иностранными государствами, лучше всего отвечает этой задаче.
Собственно говоря, именно с этого момента и начались основные реформы в
социальной и экономической сфере, которые принято называть «революцией вигов». Уже
в 1679 г., когда виги получили контроль над парламентом, они провели два
революционных закона в области демократии и свободы личности. Это, во-первых,
введение всеобщего избирательного права, которого ранее были лишены малоимущие
граждане, и, во-вторых, введение Habeas Corpus Act – закона, по которому любого
человека могли арестовать лишь по решению суда и который, конечно, мог резко
сократить полицейский произвол в Англии ([212] pp.112, 114). Тогда же в Англии были
начаты меры по введению протекционизма – как указывает Ч.Уилсон, в 1670-е годы
Англия впервые ввела высокие импортные пошлины на зерно и экспортные премии,
стимулировавшие собственное производство и экспорт зерна ([314] pp.147-148).
Конечно, в последующем реформы сильно осложнялись политикой Карла II и
Якова II, которые начали все чаще прибегать к роспуску парламента, иногда уже через
месяц после его созыва. Но после Славной революции и начала правления Вильгельма III
(1689-1702 гг.), когда виги опять получили большинство в парламенте, реформы были
продолжены. Главной областью этих реформ стала экономическая область, а главным их
направлением – борьба с коррупцией и с факторами, вызывающими кризисы коррупции.
12.6. Экономическая концепция победившей революции
Одним из основных требований, выдвигавшихся левеллерами и другими
революционными партиями в ходе первого этапа революции (1641-1660 гг.) было
устранение монополий и обеспечение свободы предпринимательства. И это было одной из
первых мер, осуществленных вигами после Славной революции 1688 г. Были уничтожены
не только монопольные права отдельных частных компаний, но и крупные
государственные монополии, причем некоторые из них (в горнодобывающей
промышленности) возникли еще при Тюдорах в XVI в. ([212] p.139). Осуществление этих
мер вызвало появление в последующие годы тысяч новых независимых предприятий
([212] p.179) – то есть привело к экономической демократии, расцвету малого и среднего
бизнеса.
Разумеется, успех не мог сопутствовать всем предприятиям, не обошлось и без
финансовых махинаций со стороны нечистоплотных бизнесменов. Как указывает
Ч.Уилсон, из 93 акционерных компаний, возникших в 1690-1695 гг. (которые привлекали
капитал у широкой публики), 2/3 к 1698 г. перестали существовать; зато оставшиеся
компании за 10 лет удвоили свой капитал ([314] p.183).
Но такая свобода предпринимательства внутри страны были дополнены не менее
решительной политикой по ограничению либерализма во внешней торговле. И эта
политика проводилась вполне сознательно – она сложилась под влиянием работ целого
ряда английских писателей-экономистов (позднее названных меркантилистами): Томаса
Мана, Фрэнсиса Брюстера, Джошуа Чайлда, Самуэля Хартлиба, Райса Буша, Питера
Чамберлена, Уильяма Гоффе и других ([314] p.232; [150] p.515). Они, в частности, писали,
369
что следствием свободы торговли является деградация страны и ее населения, и
настойчиво призывали к введению системы высоких таможенных тарифов или прямых
запретов на импорт промышленных изделий и экспорт некоторых видов сырья ([310]
p.76). Некоторые из них приняли непосредственное участие в выработке новой
протекционистской (так называемой меркантилистской) политики, начавшейся после 1688
г.
Особенностью этой политики, пишет Ч.Уилсон, было то, что в ее разработке
участвовали не отдельные купцы или промышленники, как об этом потом писал Адам
Смит, критиковавший протекционизм, а широкий круг людей. И сама эта политика,
отмечает историк, состояла не столько в удовлетворении пожеланий купцов и
промышленников, сколько в желании решить общие проблемы страны: повысить
занятость населения, устранить дефициты продовольствия и т.д. Без протекционизма,
пишет Ч.Уилсон, английская промышленность просто не смогла бы развиваться,
поскольку в тот момент Голландия располагала лучшими технологиями и более
квалифицированными кадрами по сравнению с Англией и могла легко задавить
английскую промышленность. Без протекционизма, указывает историк, был бы
невозможен и произошедший в дальнейшем подъем английского сельского хозяйства
([314] pp.165-166, 184).
Король Вильгельм III Оранский (1689-1702 гг.). Источник: [17]
Нет никаких сомнений в том, что целенаправленная протекционистская политика
началась именно в 1689 г., после прихода к власти Вильгельма III и партии вигов. До
этого были отдельные разрозненные действия: введение Навигационного акта 1651 г.,
означавшего начало протекционизма в области морского транспорта (преимущество
национальных судов по сравнению с иностранными), и введение повышенных импортных
пошлин и экспортных премий на зерно в 1670-е годы. Но в целом, пишет английский
историк Р.Дэвис, в конце реставрации Стюартов протекционизм как политика в Англии в
принципе отсутствовал. Почти весь импорт и экспорт облагался всего лишь 5%-й
пошлиной, за исключением отдельных товаров. Однако цель этого обложения высокими
пошлинами импорта отдельных товаров состояла, как правило, не в защите
промышленности и сельского хозяйства, а в увеличении доходов казны. В частности,
огромные пошлины, составлявшие более 50% от внутренней розничной цены, взимались
при импорте вина и бренди, которые совсем не производились в самой Англии ([171]
p.308). Таким образом, это были в чистом виде налоги на потребителей, не дававшие
ничего производителям.
Все это резко изменилось, начиная уже с 1690 г., когда были введены специальные
импортные пошлины в размере 20% на длинный список товаров, охватывавший примерно
2/3 всего английского импорта. В дальнейшем уровень пошлин постепенно повышался, и
370
в середине XVIII в. составлял по разным видам импорта от 20-25% до 40-50%. Кроме
этого, был введен запрет на импорт некоторых изделий, конкурировавших с
развивавшейся английской промышленностью. Была также введена система экспортных
премий, выплачивавшихся правительством в зависимости от цен, сложившихся на
внутреннем и внешнем рынках, при экспорте зерна и некоторых промышленных товаров
([171] pp.309-314). То есть впервые была разработана и применена система
государственной поддержки не только производства, но и экспорта. Причем, основной
принцип этой системы протекционизма заключался в том, что стимулировалось
производство и экспорт готовых промышленных изделий и продовольствия, а экспорт
сырья и полуфабрикатов, наоборот, облагался пошлинами или запрещался, чтобы
стимулировать их собственную переработку внутри страны. Все это, разумеется,
способствовало как росту английской промышленности и сельского хозяйства, так и росту
занятости, и решению тех социальных проблем (бедность, безработица), которые привели
к гражданской войне и революции в период 1641-1688 гг.
Иногда полагают, что аналогичные системы протекционизма были введены в то
время в большинстве стран Западной Европы. На самом деле это не так. По мнению
авторитетных экономических историков, лишь несколько европейских государств в
указанный период проводили всеобъемлющую протекционистскую политику, то есть
политику, полностью защищающую внутренний рынок от внешней конкуренции, и к этим
странам относились Англия и большинство государств Германии и Скандинавии. В
частности, в германских государствах после окончания Тридцатилетней войны в 1648 г.
были установлены такие высокие ввозные и вывозные пошлины, что, как пишет
Ч.Уилсон, цена на зерно и вино при их перевозке из Маннхайма до границы с Голландией
утраивалась – таким образом, пошлины в сумме достигали 200% от первоначальной цены
товара. Такая таможенная система в германских государствах сохранялась вплоть до
начала или середины XIX в. ([150] p.554)
Как видим, ситуация в Англии и Германии в целом была схожей – в том плане, что
внутренний рынок был защищен от внешнего полностью, а не выборочно по отдельным
товарам, как, например, во Франции. Это также является общепризнанным фактом. Как
отмечает И.Валлерстайн, отличие английского протекционизма от французского состояло
в том, что система таможенного регулирования в Англии защищала импортными
пошлинами не только производства, уже работавшие на экспорт, но и любые
импортозамещающие производства, а также сельское хозяйство ([310] pp.264, 267).
Последнее также очень важно, поскольку в сельском хозяйстве в то время было занято до
80-90% всего населения, и следовательно, эта политика задевала интересы не узкого слоя
рабочих экспортных или наиболее передовых производств, как это было во Франции, а
интересы подавляющего большинства населения. Кроме того, в промышленности она
была ориентирована на создание новых производств и рабочих мест, а не только на
защиту уже существующих, как во Франции. Такая целостная протекционистская система
существовала в Великобритании с конца XVII в. вплоть до начала или середины XIX в.
Что касается других стран (Италия, Испания), то они в рассматриваемую эпоху
вообще не прибегали к протекционистским мерам или прибегали эпизодически и на
короткий период. Как отмечает Ч.Уилсон, Италия и Испания в какой-то момент пытались
копировать французскую модель, которая сама страдала ограниченностью. Но даже по
сравнению с французской моделью, пишет историк, политика этих стран не отличалась
никакой последовательностью или цельностью ([150] pp.548-551).
Все это, по-видимому, не является случайным. Страны, которые смогли
противостоять силам внутренней и международной коррупции (Англия, Германия,
Скандинавия), смогли выработать и экономическую концепцию, препятствующую
развитию коррупции, которая как было показано выше, включает два основных элемента
371
– экономическую демократию (господство малого и среднего бизнеса) и протекционизм1.
Страны, которые не справились с силами коррупции (Испания, Италия), не смогли и даже
не пытались применить у себя эту концепцию. В свою очередь, как пишет И.Валлерстайн,
именно отсутствие протекционизма обусловило упадок промышленности Испании, и
именно наличие протекционизма обеспечило резкий рост промышленности Англии и
Германии ([310] pp.233-234). Таким образом, можно считать, что промышленные
революции, осуществленные Севером Европы в течение XVIII-XIX вв., стали результатом
произошедших в этих странах социальных революций.
Что касается первой из этих экономических революций – английской
Промышленной революции XVIII века – то несомненна ее огромная роль в том рывке,
который осуществила в развитии своей цивилизации сначала Англия, затем Западная
Европа и США, а потом и другие страны. В последующем будут и другие экономические
революции – немецкое, американское, советское «экономическое чудо» и т.д. Но та, что
произошла в Англии в XVIII веке, была первой в этом ряду, и потому особенной. Как
написал известный экономический историк К.Сиполла, после того как в Англии
произошла Промышленная революция, «мир перестал быть таким, каким он был до того»
([191] p.7).
Глава XIII. Коррупция во Франции при «старом режиме» и в эпоху
Французской революции (XVII–XVIII вв.)
13.1. Была ли Французская революция «буржуазной революцией»?
С легкой руки К.Маркса Французскую революцию 1789 г. стали называть
«буржуазной», то есть направленной на устранение феодализма и утверждение
капитализма. Но была ли она действительно таковой? Большинство современных
французских и других западных историков утверждают – нет, напротив, она была
антикапиталистической, поскольку основной взрыв народного протеста и негодования,
произошедший в конце XVIII в., был направлен против капиталистов и
капиталистических методов хозяйствования. К такому выводу пришли, например,
П.Губер, А.Коббо, Д.Герэн, Э.Леруа Ладури, Б.Мур, Хунеке, а также И.Валлерстайн,
который собрал и проанализировал в своей работе мнения этих историков по данному
вопросу ([311] pp.40-49). Многие из них поэтому сравнивают Французскую революцию
1789 г. с Русской революцией 1917 г., которая также носила антикапиталистический
характер.
Хорошо, может быть Французская революция была антикапиталистической по
своему характеру, но ее плодами воспользовалась буржуазия, как об этом пишут
некоторые марксистские историки – и именно поэтому ее можно считать «буржуазной»?
Однако такая трактовка тоже ничего общего не имеет с реальностью. Как, например, в
таком случае следует понимать события октября 1795 г.? Речь идет о массовом восстании
французской буржуазии в Париже, расстрелянном из пушек Наполеоном (после чего
последний и приобрел широкую известность во Франции). Напомню, что фактическим
главой правительства в то время был Баррас, который был одновременно и «крупным
капиталистом», и «крупным аристократом», а по сути – коррумпированным и
беспринципным дельцом и спекулянтом. Именно он привлек Наполеона, который был
отстранен от дел и жил в нищете, и поручил ему расправиться с восстанием в буржуазных
слоях Парижа – то есть с богатой публикой, проживавшей в центре города. Напомню
1
В частности, в Германии, как и в Англии, в разработке протекционистской концепции в XVII-XVIII вв.
участвовал целый ряд немецких экономистов. В их числе: Вайт фон Зехендорфс, Вильгельм Шредерс,
Иоганн Бехерс, Вильгельм фон Хорникс и другие. См.: [217] s.13
372
также, что Баррасу и Наполеону противостояли 24 тысячи вооруженных буржуа (!), а у
них самих было лишь 6 тысяч солдат, и только военный гений Наполеона спас Барраса и
его соратников от расправы со стороны парижской буржуазии ([19] 16, с.90). Самое
удивительное в этом – это то, что все эти массы буржуа выступали против навязываемого
им капитализма, за восстановление монархии и старых добрых «феодальных» порядков!
Получается совсем забавная картина. Оказывается, основные массы буржуазии
вовсе не хотели «пользоваться плодами буржуазной революции», как это утверждают
марксистские историки, оказывается, они (вот недотепы – не читали Маркса!) боролись с
оружием в руках за восстановление старых «феодальных» порядков. Но какой смысл
тогда имеют все утверждения марксистов о «буржуазном характере» Французской
революции, если не только простой народ, но и основные массы самой буржуазии
выступали против новых капиталистических порядков и за возврат порядков
«феодальных»? Может быть, пора, наконец, покончить с тем, чтобы наклеивать
марксистские ярлыки - «буржуазный», «феодальный», «рабовладельческий» и т.д. - к
историческим событиям и явлениям, ввиду того, что эти ярлыки попросту не имеют
никакого смысла! Как пишет известный французский историк П.Губер, «нельзя больше
твердить о том, что Революция привела к победе неизвестно какой “капиталистической
буржуазии” над неизвестно какой “феодальной аристократией”, обреченной на смерть
процессом индустриализации. Реальность намного сложнее…». Понять причины и
содержание Французской революции, по мнению историка, можно не на основе каких-то
заранее заготовленных теорий, а лишь на основе глубокого, «мультидисциплинарного»
анализа ([207] 1, p.257).
Итак, давайте попробуем применить такой «мультидисциплинарный» анализ, о
котором пишет французский историк. Мы к нему уже прибегали в предыдущих разделах
книги, пытаясь объединить и согласовать между собой результаты исследований в
области демографической, экономической и социальной истории, и назвали его методом
исторического синтеза. Давайте теперь используем этот метод для того, чтобы
разобраться в тайнах «старого режима», существовавшего во Франции в XVII-XVIII вв., и
в тайнах Французской революции.
13.2. Как сложился «старый режим» во Франции
«Старым режимом» (ancien regime) французы называют тот режим, который
существовал во Франции до Французской революции 1789 г. Для того чтобы понять его
основные черты и причины, приведшие к революции, нам необходимо вернуться на
несколько столетий назад, в конец средневековья. Как было показано в главе X, Франция,
как и ее ближайшие соседи, уже в XIV веке столкнулась с первым кризисом коррупции.
Об этом свидетельствует обнищание народных масс, голодоморы и эпидемии, а также
первые крупные восстания во Франции, произошедшие именно в этом столетии. Мы
видим в XIV в. не только признаки кризиса коррупции, но и попытки французских
королей бороться с этим кризисом. К ним можно отнести, например, конфискацию
Филиппом IV Красивым (1285-1314 гг.) огромных богатств ордена тамплиеров. А сам
орден можно рассматривать как первую попытку формирования мировой олигархии,
которая стремилась стать сильнее и богаче королей, с тем чтобы подчинить их своей
власти. Благодаря Филиппу IV, которого, кстати говоря, сами французы называют не
Филиппом Красивым, а Филиппом Справедливым [315], эта попытка не удалась. Но сам
король, его трое сыновей, правившие после него, и даже его единственный внук один за
другим стали жертвами убийства или отравления, и с этим в 1328 г. пресеклась
королевская династия Капетов – династия «проклятых королей». Этот факт сам по себе
также можно считать одним из признаков кризиса коррупции и следствием падения
нравов в правящей верхушке Франции – точно так же в России во время кризиса
373
коррупции на рубеже XVI и XVII вв. были один за другим отравлены или убиты все
представители правящей царской династии Рюриков.
На смену Капетам пришла династия Валуа. Эпоха Валуа (1328-1589 гг.) была одной
из самых мрачных в истории Франции. К восстаниям, голодоморам и экономическому
кризису в XIV веке добавилась баронская анархия1 и начавшаяся Столетняя война,
продлившаяся до середины XV века. А конец эпохи Валуа (XVI век) ознаменовался
массовой резней гугенотов, гражданскими войнами и новым всплеском баронской
анархии.
Выше уже говорилось о том, что французская знать, наряду с итальянскими
купцами, в XII-XIV вв. увлеклась идеей колонизации восточного Средиземноморья именно этот термин (колонизация) лучше всего подходит для данного явления. Сотни
тысяч французских рыцарей, их оруженосцев и простых французских крестьян и горожан
участвовали в крестовых походах и в создании западноевропейских колониальных
государств в Сирии-Палестине, на Балканском полуострове, в Малой Азии, на Кипре,
Родосе и т.д. – на территориях, завоеванных у арабов и византийцев. Основное
содержание колонизации этих стран сводилась к очень простой идее – к разграблению
богатых городов и эксплуатации местного населения, которое в большинстве находилось
в крепостном состоянии и должно было содержать прибывших французских и
итальянских господ. Именно отсюда – те несметные богатства, которые были
аккумулированы тамплиерами: основным их источником являлся грабеж территорий
восточного Средиземноморья и торговля, которая в ту эпоху мало чем отличалась от
грабежа.
Как известно, к XV веку эта колонизация закончилась – со всех этих территорий
западноевропейцы были вытеснены арабами и турками, которые захватили Малую Азию,
Балканский полуостров и греческие острова. А вместе с колонизацией закончился и тот
приток золота, который поступал из этих богатых стран в кошельки французской знати.
Но золота по-прежнему очень сильно хотелось, что подталкивало последнюю к поиску все
новых и новых источников его поступления; а привычки, приобретенные в процессе
грабежа восточного Средиземноморья, не исчезли и по возвращении домой, в родную
Францию.
Полагаю, указанные обстоятельства отчасти объясняют то, почему французская
знать так низко пала к XIV-XV вв., что занялась теперь уже колонизацией собственной
страны. Французские герцоги и бароны не только грабили и жгли территории Франции, но
они помогали в этом англичанам, которые воевали с их собственной страной. Так, герцог
Бургундский в Столетней войне открыто воевал на стороне англичан, а многие герцоги и
бароны не воевали ни на чьей стороне, а просто пользовались военной анархией для того
чтобы грабить соседние французские территории или присоединять их к своим
владениям. Но даже те представители французской знати, которые шли на войну на
стороне французского короля, главный смысл войны видели не в том, чтобы защищать
свою страну, а в том, чтобы захватить пленников познатнее и побогаче и получить за них
выкуп. В результате война превращалась в погоню за добычей и серию неорганизованных
вылазок французского рыцарства, и в целом протекала для Франции совершенно
бесславно. Так, хотя Франция до начала Столетней войны была самым сильным
государством Европы, но в начале XV в. уже около половины страны находилось под
контролем англичан. Речь шла фактически об уничтожении Франции как страны и
государства. И судя по всему, это искренне радовало французских герцогов и баронов: их
вполне устраивала наступившая при англичанах анархия и безвластие, благодаря которой
они себя чувствовали королями в своих герцогствах и баронствах и могли безнаказанно
грабить соседние территории.
1
За неимением устоявшегося термина во французской историографии, я буду называть это явление тем же
термином, который используют английские историки для Англии – баронской анархией.
374
Апофеозом этого непатриотического поведения французской высшей знати можно
считать подписанный в Труа в 1420 г. договор, по которому английский король Генрих V
фактически присоединил к своим владениям все французское королевство – он стал
регентом Франции, а в скором времени должен был присоединить к своему титулу и титул
французского короля1. Как указывает Д.Грин, этот унизительный для Франции договор
организовали герцог Бургундский и другие представители французской баронской
олигархии ([29] 1, с.375). А как пишет французский историк К.Венцлер, после смерти
французского короля Карла VI в 1422 году почти все представители французской высшей
знати (за исключением Арманьяков) отказались признать своим королем его сына Карла
VII и признали своим королем английского короля Генриха VI ([315] p.28). И это
несмотря на то, что Генрих VI Ланкастер (в отличие от прежней английской королевской
династии Плантагенетов) не имел никаких наследственных прав на французский престол,
а Карл VII Валуа, наоборот, являлся законным наследником умершего короля Франции.
Как видим, в первом проекте создания империи в Европе, подразумевавшем
объединение под началом английского короля Англии и Франции, французская баронская
олигархия сыграла самую неблаговидную роль – она по существу продала Францию
англичанам!
Однако вмешательство простой крестьянской девушки Жанны д’Арк и
последовавший патриотический подъем во Франции расстроили эти планы французских
герцогов и баронов. После нескольких побед Жанны д’Арк над англичанами,
переломивших ход Столетней войны, и повторной (всенародной) коронации Карла VII в
Реймсе в 1429 г. французская высшая знать была вынуждена признать его своим королем.
В итоге в течение правления Карла VII (1422-1461 гг.) англичан изгнали со всей
территории Франции.
Жанна д’Арк в битве. Часть триптиха А.Стилке «Жизнь Жанны д’Арк»
Побороть герцогов и баронов оказалось сложнее. В 1440 году произошло крупное
восстание французской высшей знати, которое Карлу VII лишь с большим трудом удалось
подавить. А в дальнейшем непокорные герцоги и бароны для борьбы с французским
1
По условиям договора английский король Генрих V становился регентом (правителем) при французском
короле Карле VI (1380-1422 гг.), который впал в безумие; а после смерти последнего Генрих V должен был
унаследовать французский трон.
375
королем даже создали так называемую «Лигу общественного блага» во главе с герцогом
Бургундским. Лишь к концу правления Людовика XI (1461-1483 гг.) было покончено с
баронской анархией, и была окончательно установлена королевская власть над
Бургундией и другими областями, претендовавшими на независимость от французского
короля. В последующий период (конец XV – начало XVI вв.) Франция снова стала
сильнейшим государством Европы, какой она была при Капетах, и в течение полувека в
одиночку сражалась с испано-австрийской империей Габсбургов, пытаясь помешать ее
планам по завоеванию Европы.
Но в середине XVI в. в Западной Европе начался новый цикл коррупции, который
был связан с резким увеличением объемов международной торговли (см. выше). И опять,
как и в другие эпохи глобализации, мы видим резкое усиление власти и могущества
олигархии. Выше уже говорилось о том, что в этот период французские герцоги и бароны
опять сконцентрировали в своих руках огромные богатства и огромную земельную
собственность. Как указывает историк Х.Кенигсбергер, отдельные представители
баронской олигархии в конце XVI в. владели огромными землями во Франции: Гизы – на
востоке страны, Монморенси – в центре и на севере, Бурбоны – на юге и в Пикардии
([260] p.283).
В этот период не только королевский трон опять стал игрушкой в руках
могущественных олигархических семейств - на этот раз Гизов, Медичи и Бурбонов.
Опять, как и во время Столетней войны, баронская олигархия приняла участие в заговоре,
имевшем целью уничтожение суверенитета Франции – правда, в этот раз речь шла о ее
присоединении не к Англии, а к Испании.
Выше об этом уже говорилось (см. главу XI). Речь шла о планах «католической
коалиции» Габсбургов по созданию «мировой монархии», в реализации которых
французским герцогам и баронам отводилась немалая роль. И сами они приняли активное
участие в этой борьбе на уничтожение французского государства. Так, в 1576 г. во
Франции была создана очередная Лига, объединившая французскую знать во главе с
Гизами, которая начала настоящую войну против своего законного короля Генриха III
(1574-1589 гг.). Как указывает Х.Кенигсбергер, в 1587 г. эта Лига организовала
государственный переворот, который был поддержан испанским королем Филиппом II, и
захватила контроль над Парижем ([260] pp.300-301). С этого времени начались
полномасштабные боевые действия между королями Генрихом III и впоследствии
Генрихом IV (1589-1610 гг.), с одной стороны, и Лигой, с другой стороны,
продолжавшиеся с переменным успехом до конца столетия.
Как выше уже говорилось, одновременно с этим во внутренние дела Франции
грубо вмешался папа Сикст V (1585-1590 гг.). Своим повелением он лишил Бурбонов
права наследовать французский престол (хотя Генрих III Валуа сам назначил своим
преемником Генриха IV Бурбона), а также лишил Бурбонов их владений и поместий ([28]
с. 443). Кроме того, иезуитские коллегии во Франции в то время стали центрами по
организации вооруженной борьбы и террористических акций против существующего
правительства, а в церквях иезуиты на проповедях призывали к свержению и убийству
французского короля ([28] с.177, 449). Как видим, все эти действия французской
баронской олигархии, Филиппа II, папы Сикста V и иезуитов были между собой хорошо
скоординированы. По мнению Т.Гризингера, целью Лиги, созданной французской знатью,
с самого начала было «возведение Филиппа II Испанского на французский престол», что
облегчалось тем, что у Генриха III не было прямого законного наследника; и ту же цель,
по его мнению, преследовали иезуиты ([28] с.448, 451).
В целом план присоединения Франции к Испании конца XVI века очень сильно
напоминал план присоединения ее к Англии начала XV века, и проводился он в жизнь все
той же французской баронской олигархией. Только на этот раз в его осуществлении
принимали участие более мощные силы, включая испано-австрийскую империю
Габсбургов, римского папу и иезуитов.
376
Эти подробности борьбы между французскими королями и французской высшей
знатью, шедшей с незапамятных времен в течение многих столетий и обострившейся во
второй половине XVI – начале XVII вв., очень важны для того чтобы понять причины
возникновения во Франции того феномена, который был назван «старым режимом»1.
Короли Франции, с одной стороны, боролись за укрепление французского государства или
даже за его спасение, так как этому государству дважды (в начале XV в. и в конце XVI в.)
грозило полное уничтожение. А с другой стороны, они сами принадлежали к той же
баронской олигархии, против которой боролись. Так, прежде чем стать королевской
династией, Бурбоны вошли в тройку самых богатых семейств и самых крупных земельных
собственников Франции. Поэтому ни Валуа, ни Бурбоны вовсе не были готовы к тому,
чтобы, подобно Йоркам и Тюдорам в Англии, осуществить в стране социальную
революцию, ликвидировав крупное землевладение и создав сильную прослойку мелких и
средних помещиков и фермеров, на которую они в дальнейшем могли бы опереться.
Вместо этого все меры Валуа и Бурбонов ограничивались расправой над наиболее
сильными и непокорными герцогами и баронами, поощрением распрей между разными
группами, существовавшими внутри баронской олигархии, а также установлением над ней
жесткого, иногда даже полицейского, контроля. Именно этими стремлениями можно
объяснить меры, принятые Генрихом IV Бурбоном (1589-1610 гг.) и его идейными
последователями – кардиналами Ришелье и Мазарини (которые фактически правили
страной при слабых королях), а также «королем-солнце» Людовиком XIV (1643-1715 гг.).
Кардинал Ришелье во время осады Ля Рошели. Картина М.Лелуара
Наиболее кардинальные меры по борьбе с баронской анархией были приняты при
кардинале Ришелье, который с 1624 по 1642 гг. фактически правил Францией, являясь
главой правительства при слабом Людовике III. В частности, как указывает Р.Мандру,
именно при Ришелье были уничтожены замки-крепости герцогов, графов и баронов, а
также распущены их частные армии, которые сыграли большую роль в гражданской
войне, развернувшейся в конце XVI – начале XVII вв. ([242] p.161) Кроме того, были
запрещены дуэли и введены другие полицейские ограничения на излишние свободы
французской знати. Также в этот период были расширены функции государственных
контролеров – так называемых интендантов – которые должны были следить за всем
1
Как пишет П.Губер, «Монархия Старого режима родилась в гражданских войнах, которые привели
Францию к краху во второй половине XVI в.». Вместе с тем, историк отмечает, что некоторые черты
«старого режима» сложились еще раньше, до XVI в. ([207] 1, pp.27, 22-23).
377
происходящим в провинциях, включая поступления и расходование казенных средств. Все
эти меры, конечно, были направлены на укрепление французского государства.
Но одних этих мер для усмирения амбиций знати было явно недостаточно.
Поэтому начиная с правления Генриха IV французские короли проводят политику
размывания или разводнения знати, с тем чтобы внутри нее организовать разные слои,
враждующие друг с другом. В этих целях в 1604 г. была введена система продажи
государственных должностей (paulette) с правом их занимать пожизненно и даже
передавать по наследству, что давало также право на аристократические титулы и звания.
Это привело к тому, что государственные должности и аристократические титулы стали
приобретать все, у кого имелись для этого деньги. Образовалась новая знать, связанная с
торговлей и финансами, которая получила название «дворянство мантии», в отличие от
старой аристократии, называвшейся «дворянством шпаги». Как указывает Р.Мандру, эта
«вторая знать» королевства в течение последующего периода предприняла 1001 попытку
выхватить у «первой знати» пальму первенства в общественном положении, придворных
церемониалах и влиянии на политику, не говоря уже об экономике и финансах, где она и
так уже имела достаточно сильные позиции ([242] p.134).
Это сильное разводнение знати, которое в то же время означало обесценение
дворянских титулов и званий, вызвало волны мощных протестов со стороны «дворянства
шпаги», которые, как указывает французский историк, не прекращались почти до самого
конца XVII века ([242] p.133). Первая из этих волн вылилась в созыв Генеральных штатов
в 1614 г., которые занимались в основном обсуждением дополнительных привилегий и
субсидий старому дворянству, за ней последовали новые волны.
Однако уже в середине XVII в. эта новая знать – «дворянство мантии» - показала,
что она вовсе не собирается оставаться преданной защитницей французской монархии,
как это было при Генрихе IV и кардинале Ришелье ([207] 1, pp.177-178). Во время серии
восстаний и заговоров 1648-1653 гг., вошедших в историю как Фронда, уже «дворянство
мантии», как указывает Р.Мандру, выражало свое недовольство политикой короля, а
«дворянство шпаги», то есть старое дворянство, заняло нейтральную позицию ([242]
p.135). В числе главных требований «дворянства мантии» во время Фронды была
ликвидация института королевских интендантов и государственных ограничений внешней
торговли ([242] pp.225, 107), то есть устранение контроля за торгово-финансовой сферой
со стороны центральной власти. Эти требования «дворянство мантии» не просто пыталось
навязать кардиналу Мазарини и малолетнему королю Людовику XIV, но использовало для
этого в 1648-1649 гг. взрыв народного недовольства, тем самым проявив все свое
коварство. Таким образом, уже очень скоро эта новая прослойка переродилась в торговофинансовую олигархию, которая перестала поддерживать королевскую власть и стала
даже худшим ее противником, чем старая баронская олигархия. Более того, П.Губер
отмечает, что к XVIII веку обе эти прослойки французской знати – «дворянство шпаги» и
«дворянство мантии» – так между собой переплелись, что образовали единую сплоченную
касту ([207] 1, pp.178, 175).
Собственно говоря, никакого другого результата не могло и быть. Систему
продажи государственных должностей, введенную во Франции в 1604 г. и сохранявшуюся
там вплоть до революции 1789 г., можно считать самым явным видом коррупции, когдалибо существовавшим в истории. Если не принимать во внимание эпоху феодализма, то
за всю историю Европы открытая система продажи должностей существовала, помимо
Франции при «старом режиме», лишь в Византии начиная с правления Юстиниана I, и
также была там источником страшной коррупции. Эта система неизбежно вела к
усилению олигархии и к быстрому формированию самой худшей ее разновидности –
бюрократической олигархии, которая была еще бóльшим врагом сильной и эффективной
государственной власти, чем олигархия герцогов и баронов.
Как пишет Р.Мандру, введение продажи должностей во Франции в начале XVII в.
привело к бесконтрольности чиновников и чиновничьему произволу: чиновники полагали,
378
что приобретая должность, да еще пожизненную и с правом наследования, они получают
полную независимость в своих действиях от центральной власти и могут делать все, что
им заблагорассудится ([242] p.222). Другими словами, чиновники фактически
приватизировали занимаемый ими государственный пост и государственные полномочия
и начинали их использовать в основном в своих собственных интересах. Это приводило к
совершенно немыслимому произволу со стороны любого самого маленького чиновника.
Французский историк приводит пример, когда простой конный гвардеец (!) в портовой
таможне конфисковал товары, прибывшие из Канады, на ввоз которых имелось
официальное разрешение короля, и не отдавал их в течение нескольких месяцев. Его
смогли заставить их отдать, лишь получив специальный письменный приказ короля,
обязывающий гвардейца выдать товары их конечному получателю ([242] p.223).
Этот пример хорошо отражает суть «старого режима». Все, чего смогли добиться
французские короли – это политического объединения и централизации страны, ни о
каком экономическом объединении и централизации не было и речи. Каждый чиновник
или группа чиновников, и каждая группа крупных земельных собственников в
провинциях, в еще большей мере, чем ранее, ощущала себя полностью независимой от
государства и могла творить любой произвол по своему усмотрению в отношении
местного населения и предпринимателей. Отсутствовали и другие условия для
экономического объединения страны – не было нормальных дорог, существовали
многочисленные внутренние таможни и сборы, также представлявшие собой по сути
«частную лавочку» коррумпированных чиновников и препятствовавшие перемещению
товаров даже между соседними областями и городами.
Кроме того, как указывает П.Губер, за всю историю «старого режима», вплоть до
второй половины XVIII в., во Франции никогда не было нормальных денег и нормального
денежного обращения, какое существовало в большинстве соседних стран ([207] 2, p.197).
Короли постоянно занимались «порчей» монеты, поскольку только так они могли
увеличить поступления налогов в казну, вводили сильно завышенный курс монет,
невыгодный для населения, а различные герцоги и дельцы не переставали чеканить
фальшивую монету, которой была наводнена вся Франция1. В итоге, пишет французский
историк, лишь примерно два человека из ста в стране в то время разбирались в деньгах и
простейших денежных операциях. Все остальные просто боялись с ними связываться и
предпочитали рассчитываться в натуре – «баш на баш». А для облегчения этих расчетов в
натуре прибегали к квази-деньгам, которые были просты и понятны каждому человеку – в
основном к долговым распискам и записям в долговых книгах, которые в то время велись
в каждой лавке и в каждой конторе ([207] 1, pp.64-65). В натуре происходили и расчеты по
основным видам налогов и платежей сельских жителей, составлявших подавляющую
часть всего населения Франции. Как правило, крестьянин просто отдавал часть своего
урожая помещику, у которого он арендовал землю, другую часть урожая (поменьше)
отдавал церкви, затем таким же образом, то есть натуральным продуктом, расплачивался
по тем или иным своим долгам и т.д.
По этой причине (отсутствие нормального денежного обращения) купцы и
предприниматели испытывали во Франции огромные трудности в ведении бизнеса.
Например, купцам, торговавшим тканями, приходилось месяцами и годами
путешествовать по Франции верхом в сопровождении сильной вооруженной охраны,
лишь для того чтобы собрать или каким-то образом выбить из должников старые долги –
ни у кого не было денег. Согласно описаниям современников, испанские производители
шерсти в начале XVIII в. отказывались поставлять шерсть во Францию, поскольку им
приходилось 2 года ждать ее оплаты французскими покупателями, в то время как при
поставке в Англию и Голландию они получали оплату почти немедленно ([207] 1, pp.67,
72). А французские купцы и министры постоянно жаловались на отсутствие монет, в
1
По данным П.Губера, одних только герцогов-фальшивомонетчиков в ту эпоху было, по меньшей мере,
семеро: [207] 2, p.32.
379
особенности полноценных монет. При этом, отмечает П.Губер, Франция в XVII-XVIII вв.
была единственной страной на Западе Европы, у которой не было даже государственного
банка ([207] 1, pp.66, 68). В целом, делает вывод историк, Франция в области денежного
обращения в течение длительного времени находилась далеко позади своих соседей:
Италии, Англии, Нидерландов, - что, по его словам, «трудно объяснить» ([207] 1, p.66).
13.3. «Старый режим» – одна из разновидностей режима восточной деспотии
Итак, мы видим, что экономика Франции при «старом режиме» не являлась
рыночной экономикой в том виде, в каком мы привыкли ее видеть. И в античности, и в
позднем средневековье, к примеру, в Италии, и в более позднее время в большинстве
стран Европы ей были присущи одни и те же хорошо узнаваемые черты, которых мы не
видим при «старом режиме». Самое главное, мы не видим здесь нормального денежного
обращения и сколько-либо развитой торговли, которой, во-первых, просто в принципе не
могло быть при отсутствии нормальных денег, а во-вторых, ее отсутствие подтверждают
приведенные выше примеры. Но даже тот примитивный бартерный обмен, который был в
наличии, был в основном замкнут внутри небольшой области, так как любая попытка
вывоза товаров за ее пределы была неизбежно связана с уплатой пошлин и
непредсказуемым чиновничьим произволом.
Это приводило и к необычайной статичности населения. Как показали
исследования историков, практически никто из французских крестьян XVII – первой
половины XVIII вв. (составлявших более 85% населения) никогда в своей жизни не
выезжал за пределы своей деревни на расстояние более 15-20 км ([207] 1, p.46): куда
можно было отправиться без денег? Даже поездки в близлежащий провинциальный город
с зерном или другими продуктами сельского хозяйства были опасны и непредсказуемы,
поскольку там крестьяне сталкивались с целой оравой чиновников, готовых их обмануть
или, как пишет П.Губер, просто ограбить в любую минуту ([207] 2, pp.11-13).
Еще одной чертой Франции при «старом режиме» была неразвитость внешней
торговли. Так, более 50% лионского импорта в 1569 г. приходилось лишь на два предмета
роскоши – шелк и пряности, что говорит о незначительных объемах внешней торговли
страны в XVI веке ([19] 10, с.167). А в начале XVII в. была фактически введена
государственная монополия на внешнюю торговлю, приведшая к ее дальнейшему
свертыванию и просуществовавшая в течение всего XVII в. и большей части XVIII в.
([242] p.93)
Все эти черты позволяют отнести экономику «старого режима» к особому типу,
который К.Маркс характеризовал как «восточный способ производства», а другие авторы
называли «экономикой восточного типа», характерной для многих стран Востока и
отличной от рыночной экономики Запада. Вместе с тем, речь идет не только об
экономике, а в целом о режиме, включая как экономическую систему, так и социальнополитическое устройство общества. Поэтому для характеристики таких обществ
западными историками был придуман другой термин – «пребендиальный режим»
(prebendial), отличный от феодального режима ([309] pp.57-58). Однако я против того,
чтобы вводить в русский язык еще один западный термин, к тому же недостаточно
широко пока признанный на самом Западе. Поэтому я буду называть этот тип общества
«режимом восточной деспотии» - с учетом того, что власть «деспота» или монарха, а
также деспотизм со стороны олигархии являлись его неотъемлемыми чертами, и с учетом
того, что этот режим получил наибольшее распространение именно в странах Востока.
Примерами режима восточной деспотии могут служить Персидская империя в
правление династии Ахеменидов, до ее завоевания Александром Македонским (VI-IV вв.
до н.э.), древний Египет и Индия в разные периоды своей долгой истории, а также
Китайская империя в эпоху Минской и Цинской династий (XIV-XIX вв. н.э.). Каковы же
были характерные черты этих обществ? Во-первых, это не были феодальные режимы –
380
подавляющее большинство населения формально были свободными людьми. Конечно, во
всех этих обществах были рабы или крепостные, включая Францию XVIII в., но их число
было совсем невелико1.
Во-вторых, все они характеризовались преобладанием сельского хозяйства, в
котором было занято порядка 85-90% населения, и натурального хозяйства, а также
расчетов в натуре. Известно, например, что в Персии VI-IV вв. до н.э. во дворах сатрапов
(наместников царя) и крупных землевладельцев скапливались в огромном количестве
продовольствие, пряности, солонина, ковры, шатры, скот, одежда, глиняные горшки и т.д.,
которые местные жители приносили им в счет уплаты налогов и земельной ренты, и
которые, по словам немецкого историка Э.Майера, «были свалены во дворе такими
кучами, что издали их можно было принять за холмы и цепи гор» ([250] S.97). Ничем от
этого не отличалась ситуация и в Китае спустя два тысячелетия. Как пишут российские
историки, «два раза в год крестьяне выплачивали налог (ляншуй) натурой – рисом,
просом, пшеницей и готовыми тканями. Налоги взимались летом и осенью. В конце XV –
начале XVI века в летний налог входило до 20 различных наименований продуктов
земледелия и домашнего ремесла…» ([44] с.408-409). Во Франции XVII-XVIII вв. мы
видим то же самое – крестьяне сдавали помещикам в натуральном виде почти все
продукты своего труда, вплоть до кур и домашнего вина ([207] 1, p.94).
В-третьих, во всех этих обществах большинство земель принадлежало крупным
землевладельцам, а значительная часть крестьян не имела земли, или имела ее слишком
мало для самостоятельного ведения хозяйства, и арендовала землю у крупных
землевладельцев. Многие из этих представителей крупной знати, как на Востоке, так и во
Франции, по размерам своей власти над простыми людьми мало чем отличались от
удельных князей в эпоху феодализма, а основная масса населения по своему
фактическому положению и отношению со стороны правящей верхушки мало чем
отличалась от крепостных (см. ниже). Соответственно, во всех восточных деспотиях,
включая Францию, активно применялся принудительный бесплатный труд – в виде
помещичьей барщины и государственных отработок. Причем, если размеры барщины
регламентировались сложившимися правилами и традициями, то государственные работы
ничем не регламентировались, и здесь царил полный волюнтаризм и произвол. Это было в
соответствующие эпохи и во время сооружения ирригационных систем и царских дворцов
в Китае и Персии, и, например, во время грандиозного строительства дорог во Франции в
течение XVIII века, которое, согласно П.Губеру, вызвало страшное недовольство крестьян
([207] 1, p.233).
В-четвертых, при режиме восточной деспотии была сознательно ограничена не
только внутренняя торговля (посредством стимулирования расчетов в натуре и
искусственного разделения страны на замкнутые провинции или сатрапии), но и внешняя
торговля. Так, по данным римского географа Страбона, в Персидской империи на реках
Тигр и Евфрат вдоль почти всего их течения были сооружены искусственные водопады,
которые препятствовали нормальному судоходству и, следовательно, нормальной
торговле – как внутренней, так и внешней ([103] XV, III, 4; XVI, I, 8). А по данным
известного русского историка М.Ростовцева, вся внешняя торговля там была
сконцентрирована в руках царя, и даже сатрапы не имели права осуществлять экспорт и
импорт ([287] p.443). То же самое мы видим и в Китае при Минской империи (XIV-XVI
вв.). Вся внешняя торговля там жестко регламентировалась государством и находилась
под его контролем, а также взимались высокие таможенные пошлины (порядка 30%) ([44]
с.433-434). А в эпоху Цинской империи в XVII - XVIII вв. в Китае, как и во Франции в то
же самое время, торговля с иностранными государствами разрешалась только крупным
компаниям, состоявшим под надзором властей; при этом обе страны (и Франция, и Китай)
1
Об особом характере этих восточных режимов (режимов восточной деспотии) пишут многие историки.
Тем не менее, все они признают, что основная масса населения при таких режимах была свободной. См. по
этому вопросу: [287] I, p.512 (Персия); [44], с.405 (Китай); [207] 1, pp.83-84 (Франция)
381
были поделены на множество областей, разделенных между собой таможнями. Более того,
в Китае в XVII-XVIII вв. были сознательно разрушены властями некоторые морские
порты, и под страхом смертной казни запрещалось строить большие многопалубные
корабли для мореплавания, что, разумеется, также препятствовало внешней торговле ([44]
с.527-528).
В-пятых, для восточных деспотий были характерны продажа государственных
должностей, сбор налогов откупщиками, частные монополии, охраняемые государством и
прочие виды коррупции, с которыми мы уже познакомились выше на многочисленных
примерах. Так, сбор налогов откупщиками был широко распространен в Персидской
империи в V-IV вв. до н.э., и во Франции в XVI-XVIII вв. н.э. ([19] 4, с.19; [207] 2, p.11)
Монополии в торговле отдельными товарами мы видим в Китае в XVII-XVIII вв. и во
Франции с XIV в. вплоть до революции 1789 г. Продажа должностей существовала в
Китае в течение всего периода Минской и Цинской династии (XIV-XIX вв.) и во Франции
с 1604 г. по 1789 г. ([44] с.527, 554; [207] 2, p.141; [242] p.108). Поэтому это были сильно
коррумпированные государства.
Можно выделить еще немало других черт, присущих всем указанным режимам, но
их обсуждение выходит за рамки настоящей книги. Укажу лишь на еще одну важную
черту. Верхушка этих обществ, с одной стороны, отличалась необыкновенным
самомнением и тщеславием (что вообще свойственно олигархии), всячески превозносила
своего монарха: «король-солнце» во Франции, «властитель Поднебесной империи» в
Китае, «великий царь» в Персии, - и свысока смотрела на другие государства и нации,
считая их примитивными и «варварскими» ([242] pp.247-248; [44] с.432). Но с другой
стороны, она стремилась держать все собственное общество в состоянии невежества и
мракобесия, поскольку так было легче управлять в условиях сильной коррупции. А
потому и сама она была большей частью малокультурной и ленивой, у нее отсутствовало
стремление к техническому и научному прогрессу, и она не желала заимствовать даже
хорошо известные новшества и изобретения, применяемые соседями. Отсюда, несмотря
на кажущуюся стабильность и внешнее могущество этих империй, их полная
неспособность к научно-техническому прогрессу и в целом их нежизнеспособность1.
Итак, мы видим, что во всех режимах восточной деспотии была высокая
коррупция, но вместе с тем государство вполне сознательно ограничивало развитие не
только внешней, но и внутренней торговли и вообще каких бы то ни было рыночных
отношений, включая нормальное обращение денег. Причина этого могла быть лишь одна
– государство таким образом пыталось воспрепятствовать росту коррупции. Ведь
как уже было показано выше на ряде примеров, для того чтобы воровать в больших
количествах, чиновники и спекулянты должны были иметь возможность сбыть
награбленное, обратить его в звонкую монету. Когда этой возможности нет или они
ограничены, то коррупция перестает быть бичом общества, приводящим к анархии и
краху государств, а переходит в скрытую, латентную форму. Отсюда – относительная
стабильность этих обществ и отсутствие мощных социальных взрывов.
Сказанное выше легко подтвердить имеющимися примерами. В главе X говорилось
о том, что одним из главных требований французских крестьян во время волны
крестьянских восстаний XIV в. был переход с денежной оплаты на натуральную – он и
был осуществлен уже тогда на значительной части территории Франции. И в
последующие столетия этот переход на повсеместные расчеты в натуре продолжился.
Единственными платежами, сохранившимися к XVII-XVIII вв. в денежной форме, были
налоги королю. Но несмотря на то, что они составляли всего лишь 5-10% от валового
крестьянского урожая, в то время как платежи помещикам и церкви в натуре составляли
1
Хорошо известно, что китайцы в XV-XVIII вв. не хотели заимствовать изобретения европейцев (тогда как
те все скопировали у китайцев, что только смогли); а персы в V-IV вв. до н.э. не хотели заимствовать
изобретения греков. Точно так же французы до середины-конца XVIII в. не стремились внедрять
изобретения своих соседей – ни в сельском хозяйстве, ни в промышленности.
382
порядка 30-40%, как указывают Р.Мандру и П.Губер, именно необходимость уплаты этих
скромных денежных налогов королю вызывала в течение XVII-XVIII вв. наибольшее
возмущение и негодование крестьян, устраивавших по этому поводу бесконечные бунты и
восстания ([242] pp.77, 129; [207] 1, p.129; 2, pp.83-84). Дело в том, что именно товарноденежные отношения, к которым примешивались различные виды обмана, спекуляции,
ростовщичества, использования испорченных или фальшивых монет и т.д., позволяли
чиновникам и знати в буквальном смысле грабить крестьян и сдирать с них порой в
несколько раз больше, чем та номинальная величина денежного налога (5-10%), которая
официально декларировалась.
Получается, что французские короли, как и китайские императоры и как ранее
персидские цари, боролись не с причинами коррупции, а с ее последствиями. Конечно,
намного проще было ликвидировать товарно-денежные отношения и торговлю, чем
пытаться ликвидировать олигархию, которая и является главным источником коррупции.
Но именно такой подход и был основным тормозом развития общества. Ликвидировав или
дезорганизовав товарно-денежные отношения, государство само себя обрекало на застой и
отсутствие всякого прогресса. Ведь отсутствие нормальных товарно-денежных
отношений в той же Франции порождало огромное неудобство – все люди были
вынуждены подстраиваться под громоздкую систему бартерных обменов и долговых
зачетов, ради этого им приходилось менять свои планы и маршруты, тратить огромное
количество времени и сил. Каждый француз при «старом режиме» жил в долг – у него
были десятки и сотни различных мелких и крупных долгов (в том числе за приобретенные
в лавке товары, выпитое в таверне вино и т.д.), о которых ему постоянно напоминали, и
которые он по возможности пытался погашать встречными услугами, поскольку деньги,
тем более нормальные, не фальшивые и не испорченные, достать было очень трудно.
Стоило, скажем, крестьянину собрать урожай, или чиновнику получить жалованье, как к
нему тут же, узнав об этом, стекались десятки его кредиторов, пытаясь получить старые
долги. Как пишет П.Губер, каждый француз в ту эпоху мечтал о том, чтобы вообще ни за
что не платить, и эта французская психология была совершенно непонятна соседним
нациям ([207] 2, p.150), которые жили в условиях нормальных товарно-денежных
отношений. Какое количество напрасно растраченных обществом сил и времени, в то
время как в соседних Англии и Германии эти силы тратились на подъем сельского
хозяйства и на осуществление научно-технического переворота в промышленности! Но
для того, чтобы внедрять прогрессивные новшества и изобретения, требовались не только
силы и время, но и стимулы, которые могли существовать лишь при наличии нормальных
товарно-денежных отношений. А какие во Франции могли быть стимулы к внедрению
новшеств и изобретений, если их результаты нельзя было ощутить в полновесной монете,
звенящей в твоем кармане?
13.4. Насколько сильна была коррупция при «старом режиме»?
В «старом режиме», как и в других режимах восточной деспотии, мы видим
исторический парадокс. С одной стороны, каждому ясно, что коррупция связана с
деньгами - если в стране нет нормальных денег и нормальных товарно-денежных
отношений, то и сильной коррупции там вроде бы не должно быть. Но с другой стороны,
мы видим явные признаки коррупции (см. выше). Попробуем разобраться, насколько
глубоко поразила коррупция Францию при «старом режиме».
Мы с Вами в самом начале вывели определение (крупной) коррупции – это
продажа или игнорирование интересов общества чиновниками и руководителями
государства в угоду интересов отдельных лиц или иностранных государств. Поэтому один
из подходов к оценке размеров коррупции в государстве заключается в том, чтобы
проверить, а что думал сам глава государства и его правительство о защите интересов
своей страны и своих подданных. Если применить указанный подход к режимам
383
восточной деспотии, то окажется, что ни при одном таком режиме не существовало
понимания того, что монарх должен править в интересах своих подданных. Этого не было
ни во Франции и Китае в XVII-XVIII вв., ни в древних Персии и Египте, ни в других
примерах восточной деспотии. «Государство – это я!», - заявлял Людовик XIV (другое не
менее известное его высказывание: «После меня хоть потоп!»). Поэтому монархи
действовали так, как им взбредет в голову – либо в своих собственных интересах, которые
могли лишь изредка совпадать с интересами общества, либо в интересах отдельных лиц,
которые с ними ежедневно общались и имели тысячу возможностей уговорить монарха
действовать так, как им выгодно. Ну а поскольку коррупция возникала на самом верху, то
в этом случае ничто уже ей не препятствовало спускаться до самого низа и поражать все
общество.
Канцлер Сегье в свите Людовика XIV в Париже в 1660 г. Картина Ш.Лебрена
На картине изображен выезд «короля-солнце» на прогулку в сопровождении вельмож и слуг,
держащих над ним зонтики.
Во Франции при «старом режиме» именно наверху были самые вопиющие
примеры коррупции. Так, в XVII-XVIII вв. мы видим несколько сотен богатейших и
знатнейших семей, которых французские историки называют «грандами», но в которых
мы с Вами можем узнать ту самую баронскую олигархию, с которой французские короли
боролись в течение предшествовавших столетий. Несмотря на то, что в начале XVII в. их
огромные замки-крепости и их частные армии были уничтожены, они все равно
продолжали себя считать независимыми от государственной власти. Как указывает
П.Губер, гранды никогда не признавали над собой власти короля, и в то же время всегда
стремились к тому, чтобы стать его главными советниками и навязывать ему выгодные им
решения ([207] 2, p.163-164). Но самая вопиющая коррупция была связана с финансовым
статусом грандов. Во-первых, они, как впрочем, и большинство других представителей
аристократии, не платили никаких налогов. Во-вторых, они регулярно получали щедрые
субсидии от короля, его министров и членов его семьи. И если раньше, до середины XVII
в., такая раздача подарков за счет государства считалась признаком слабости королевской
власти, то в дальнейшем, как отмечает историк, она переросла в привычку, и затем в
систему взаимоотношений ([207] 2, p.162). В то же время некоторые из этих субсидий, как
например, те, что предоставила королева Мария Антуанетта своим «нежным друзьям»
Ламбалю и Полиньяку, были столь огромны, что приобрели скандальную известность
384
([207] 2, p.162). Очевидно, это сыграло немалую роль и в судьбе самой Марии
Антуанетты, которой отрубили голову во время Французской революции.
Конечно, государство вправе назначать субсидии или пенсии каким-то персонам,
принесшим общественное благо, или заслуженным людям, впавшим в нужду и бедность.
Но в данном случае речь не шла ни о чем подобном. Гранды были богатейшими людьми
Франции, с годовым доходом, составлявшим по подсчетам историков, от 50 до 250 тысяч
ливров (фунтов) ([207] 2, p.162). Они, правда, периодически оказывались на грани
банкротства, но исключительно ввиду своей привычки к неумеренной роскоши и
расточительству – привычка, вызывавшая всеобщее осуждение на фоне той нищеты и
голода, в которых жила подавляющая часть населения. Вряд ли можно всерьез говорить и
о вкладе грандов в развитие французского общества, в науку и культуру. Как указывает
П.Губер, большинство грандов жило исключительно праздной жизнью, и все что их
интересовало, кроме собственных удовольствий, это интриги и какие-то совершенно
несерьезные заговоры, которые, очевидно, также часто предпринимались лишь в целях
развлечения. В то же время, по словам историка, среди грандов было очень много
откровенно продажных личностей, а также людей невежественных, вульгарных и пошлых
([207] 2, p.164).
Наиболее яркий пример расточительства и коррупции, впрочем, давала сама
королевская семья. Расходы на ее содержание достигали астрономических сумм, которые
уходили на содержание тысяч слуг, сооружение все новых дворцов и роскошных парков,
украшения и увеселения. Причем, большинство этих расходов производилось в кредит,
под честное слово или расписку короля или королевы, а затем эти неумеренные долги
погашались из бюджета, образуя в нем огромные дыры1.
Коррупция в верхнем эшелоне власти не ограничивалась крупными аристократами
и королевской семьей. Вся система государственного управления была построена на
коррупции. Практически все высшие должности продавались и покупались – их цена
достигала 200-300 тысяч ливров и более, но все они позволяли взять в управление какойто поток государственных средств и часть этого потока направлять в свой карман. О том,
сколько можно было таким образом заработать, свидетельствует пример французского
вельможи Пьера Сегэ. В начале своей карьеры он был беден, но женился на богатой
невесте и получил хорошее приданое, что позволило ему купить высокую
государственную должность за 250 тысяч ливров. Впоследствии он стал важным
государственным чиновником - интендантом и канцлером – и одним из самых богатых
людей во Франции. После его смерти в 1672 г. он оставил наследства на 4,5 миллионов
ливров, да еще до этого выдал дочерям в качестве приданого по 300-500 тысяч ливров
каждой ([207] 2, p.53). Таким образом, работая в течение всей своей карьеры лишь на
государство, он смог накопить огромное богатство - более 5 миллионов ливров, не считая
того, что он потратил в течение жизни. Известно, что кроме него, государственная служба
стала главным источником богатства целого ряда других семейств – например, семьи
Фейдо, распоряжавшейся государственной соляной монополией, семьи Севиньи,
заведовавшей военными подрядами, семей Кроза и Пеннотье, взявших на откуп сбор
налогов в провинциях Лангедок и Бретань, и т.д. ([207] 1, p.180)
Но все описанное выше было лишь верхушкой айсберга, поскольку и система
управления в провинциях, и судопроизводство, и церковь, и городское управление, и
ремесленные цеха, и помещичья система были сверху донизу построены на коррупции.
1
Историки подсчитали, что, например одних только свечей в Версале ежедневно сжигали до 10 тысяч, а
каждая свеча была эквивалентна недельному заработку простого француза. Таким образом, одних только
денег, которые тратились в Версале на свечи, хватило бы, чтобы накормить около сотни тысяч голодных
людей, которыми в ту эпоху была наводнена вся Франция. Но помимо королевского дворца Версаля, у
королевы Марии Антуанетты был свой дворец – Трианон – со своим двором и увеселениями. Огромные
деньги шли на обустройство прилегающей территории – строительство парков, гротов, беседок и т.д.
Потехи ради для нее построили даже целую деревню возле дворца, которую заселили специально нанятыми
«крестьянами» и использовали для театрально-шутовских увеселений.
385
Даже французскую парламентскую систему можно считать насквозь коррумпированной.
Так, парламенты во Франции были в каждой провинции, но ни они, ни Генеральные
штаты (парламент страны) не подразумевали какого-либо народного представительства.
Когда в 1614 г. были созваны Генеральные штаты, то около 90% депутатов составляли
помещики, дворяне, крупные и средние чины духовенства, представлявшие 1-2%
населения; остальная часть депутатов представляла городскую буржуазию. От крестьян,
составлявших 85% населения, в парламенте страны не было ни одного человека. В
парламенте провинции Бретань с 1660 г. по 1789 г. вообще не было ни одного не
дворянина. И абсолютно такая же картина, пишет П.Губер, была в других
провинциальных парламентах ([207] 2, p.66; 1, 165).
Если к этому добавить то, о чем выше уже говорилось – что и чиновничьи
должности, и дворянские титулы свободно покупались купцами, откупщиками и
финансовыми воротилами, и к XVIII в. как таковых потомственных дворян уже почти не
осталось, то можно заключить, что вся система власти и управления в стране и в
провинциях, включая парламентскую систему, представляла собой грандиозную систему
коррупции, не имевшую ничего общего даже с тем правлением потомственной
аристократии, которую мы видим при классическом феодализме1.
Еще одним элементом этой коррумпированной системы было судопроизводство.
Судебная система было крайне сложной и запутанной – так, только в одном районе
Парижа существовало порядка 40 различных судов и трибуналов. Но у всех была одна
общая черта – судейством заправляли помещики, дворяне и высшие духовные чины; и
потому суды защищали только их интересы, и никогда не защищали интересы простого
народа. Одних только помещичьих судов (где помещик выступал судьей) было порядка
20-30 тысяч по всей Франции. Надо ли удивляться тому, что, как пишет П.Губер, из
множества известных судебных разбирательств не было ни одного случая, чтобы
крестьяне выиграли спор против какого-либо помещика (кроме юга страны – см. ниже)
([207] 1, pp.82, 84; 2, p.96). Приводимые историками случаи судебных разбирательств
показывают, что представители простого народа судами заведомо воспринимались как
преступники. По словам Р.Мандру, суд свою главную задачу видел не в том, чтобы найти
справедливое решение и наказать виновных, а в том, чтобы оградить «приличное
общество» от посягательств со стороны простого народа ([242] p.110).
Не меньшим злом была и церковная коррупция. В отличие от протестантских
стран, церковь во Франции не стала действительным центром общественной жизни, в
которой все члены общества могли принимать активное участие. Служба по-прежнему
велась на непонятной латыни, епископы жестко держали в своих руках церковную
пропаганду и не допускали всякого рода народные проповеди и прочие «еретические»
выступления. Вместе с тем все население было обязано платить церковную десятину,
которая в некоторых районах достигала 10-12% от валового урожая. Но это вовсе не
давало права крестьянам пользоваться услугами священников – они должны были им
платить отдельно (за крещение ребенка, проведение мессы, венчание и т.д.), а в некоторые
отдаленные села их и за большие деньги было невозможно затащить ([207] 1, pp.87, 100).
Все это вызывало постоянное недовольство населения и требования отмены десятины,
которая воспринималась как совершенно несправедливый налог на третье сословие (то
есть на основную массу населения, исключая дворянство и духовенство), присваиваемый
церковью без какой-либо встречной компенсации. К тому же на этом налоге успевало
погреть руки и дворянство – как отмечает П.Губер, маркиз де Ферьер и маркиз де Бреже
заработали свое богатство в конце XVII в. на том, что управляли финансами церкви ([207]
1, p.180).
1
Поскольку покупка дворянского титула открывала путь в парламент, а без этого титула попасть в
парламент было невозможно, то французские парламенты той эпохи можно считать примером правления
олигархии и одной из форм коррупции. С тем же успехом можно было бы и напрямую продавать места в
парламентах, подобно продаже чиновничьих должностей.
386
Сбор королевских налогов, как уже говорилось, осуществлялся посредством откупа
и был одной из главных сфер коррупции, вызывавшей наибольшее возмущение населения.
Исследование советского историка Б.Поршнева показало, что, например, в период с 1623
г. по 1648 г. не проходило ни одного года без крестьянских восстаний, охватывавших
значительную часть территории страны ([242] p.129). И главной причиной возмущения
был сбор королевского денежного налога, а также королевские монополии, прежде всего
на соль, которая требовалась в хозяйстве каждому крестьянину, но которая продавалась
лишь по страшно завышенным ценам. Между тем, и сбор налогов, и соляная монополия
(gabelle), находились в исключительном ведении дворянства. Как указывает П.Губер,
среди многочисленных сборщиков налогов в провинциях в XVIII в. не было ни одного не
дворянина ([207] 1, p.181).
Однако источником самой страшной коррупции в ту эпоху во Франции были
крупные помещичьи хозяйства. Именно они были причиной не только массового
обнищания и закабаления крестьян, находившихся в полной зависимости от крупных
помещиков, но и главной причиной массовых голодоморов. Периодические голодоморы
были отличительной чертой Франции вплоть до конца XVIII в., это факт, хорошо
известный всем историкам. Так, демографические историки Э.Ригли и Р.Шофилд пришли
к выводу, что в Англии в XVI-XVII вв. взлеты цен на продовольствие были значительно
менее резкими, чем во Франции, и не приводили к такой высокой смертности среди
населения1. А после 1690 г. (то есть после окончательной победы Английской революции
и введения в стране протекционистской системы) скачки цен на продовольствие и
продовольственные кризисы в Англии вообще прекратились ([319] pp.399, 340-341).
Что касается Франции, то массовые голодоморы там продолжались до конца XVIII
в. Они происходили приблизительно раз в 15 лет (в XVIII в. стали реже) и каждый раз
сопровождались резким ростом цен на продовольствие и эпидемиями. Как указывает
П.Губер, голодомор обычно длился от нескольких месяцев до года или полутора лет, за
это время население вымирало на 10-20%, после чего все прекращалось, и возобновлялась
нормальная жизнь. Такие сильные голодоморы, охватившие значительную часть страны и
приведшие к заметному сокращению ее населения, по его данным, произошли в 1584,
1597, 1618, 1630, 1649, 1662, 1677, 1694, 1710, 1741, 1771 и 1789 гг. ([207] 1, p.43) Но в
промежутках между ними периодически происходили более мелкие локальные
продовольственные кризисы – не говоря уже о сезонном весенне-летнем повышении цен
на зерно (в 1,5-2 раза), которое происходило ежегодно ([242] p.115). В течение долгого
времени французские историки недоумевали по поводу возможных причин этих
«кризисов выживания» во Франции или объясняли их неурожаями 2, но в последнее время
все более начали приходить к определенному выводу о том, что их основная причина не
связана с климатом, а, по словам П.Шоню, имеет экономическую природу ([160] p.230).
Р.Мандру высказался более определенно – по его мнению, главной причиной голодоморов
являлись спекуляции торговцев продовольствием и солью и «жесткость помещичьих
структур» ([242] p.115). Другими словами, главные виновники, – это торговцыспекулянты и помещики, выступавшие в роли таких же спекулянтов. Как было показано в
предыдущих главах, теми же самыми причинами в основном объясняются и другие
примеры массовых голодоморов, происходивших ранее в истории различных
цивилизаций.
Дополнительным подтверждением тому может служить пример южных областей
Франции, где, как пишет П.Губер, никогда в течение XVII-XVIII вв. не было голодоморов,
1
Хотя должно было быть наоборот, поскольку в условиях рыночной экономики, которая была в Англии,
возможности для спекуляции и для раскачивания цен на продовольствие были намного больше, чем в
условиях экономики восточного типа, сложившейся во Франции.
2
Как уже говорилось, подобные голодоморы были до этого, в XIV-XV вв., распространены повсеместно в
Западной Европе. Да и в XVI-XVIII вв. они не ограничивались одной лишь Францией. Они были и в России
в эпоху Екатерины II и затем во второй половине XIX в.
387
в отличие от остальной территории страны ([207] 1, p.108). Спрашивается, в чем причина?
Было ли что-то, что отличало эти провинции от остальной Франции? Отличие было, и
очень существенное. Еще в середине XVI в. здесь произошла гугенотская революция,
подобная протестантской революции в Германии и других странах Севера Европы. В
дальнейшем здесь образовалась самостоятельная гугенотская республика, которая
просуществовала вплоть до эпохи Ришелье (первая половина XVII в.) – тот, как известно,
ее уничтожил и присоединил к французскому королевству. Но гугенотская революция
осуществила здесь такой глубокий переворот, что эти провинции вплоть до 1789 г.
оставались неким чужеродным элементом в недрах «старого режима». Как выразился
П.Губер, север и юг Франции были двумя противоположными мирами ([207] 1, p.148).
Главным отличием юга было то, что в ходе гугенотской революции здесь было
уничтожено крупное помещичье землевладение. Так, в провинции Верхний Лангедок
крестьянам принадлежало 90-95% всех земель, а дворянству и церкви – соответственно 510%, в то время как на севере и в центре страны была обратная картина ([207] 1, p.156).
Как видим, на юге Франции в XVI в. произошла настоящая земельная революция,
подобная той, что случилась в Англии при Тюдорах и в других протестантских странах во
время Реформации. Но ее результатом стала целая цепочка других явлений. Например,
только на юге помещичьи земли стали облагаться таким же земельным налогом, что и
крестьянские земли - на севере помещики-дворяне этот налог по-прежнему не платили.
Только на юге помещик не мог согнать крестьянина с его земли, если у того не оказалось
законного документа о собственности на землю - на севере такая земля автоматически
считалась помещичьей. Наконец, только на юге судебные тяжбы крестьян с помещиками
шли с переменным успехом, многие дела решались в пользу крестьян - на севере не было
ни одного такого дела за всю историю ([207] 1, pp.93, 155, 96). Таким образом,
произошедшая на юге Франции земельная революция в действительности означала и
социальную революцию.
В то же самое время, мы видим, что и в Англии, и на юге Франции, где было
ликвидировано крупное помещичье землевладение, уже в XVI-XVII вв. прекратились
голодоморы, а в северных и центральных провинциях Франции, где этого не было
сделано, они продолжались до конца XVIII в. Вывод из этого можно сделать только один
– крупное помещичье землевладение и было главной причиной голодоморов. Механизм
этого явления понять несложно – просто раз в 15 лет помещики совместно с хлебными
спекулянтами устраивали сильные дефициты зерна, а когда цены взлетали в несколько раз
(до 10-20 раз: [242] p.115), то часть зерна продавали на пике цены, получая на этом
огромную прибыль - до 1000% и более1. Такие операции очень легко было проворачивать
в условиях преобладания крупного помещичьего землевладения. Ведь если несколько
десятков помещиков в провинции обеспечивали почти все поставки зерна на местный
рынок, то они могли легко договориться о том, чтобы спрятать часть этого зерна. В то же
время, в условиях преобладания мелких крестьянских хозяйств, когда тысячи крестьян
самостоятельно поставляли зерно на местный рынок, сделать это было практически
невозможно – отсюда отсутствие голодоморов на юге Франции.
Но это простое экономическое объяснение не дает ответа на другой вопрос – как
эти сорившие деньгами и пресыщавшиеся сладкой жизнью гранды, дворяне и чиновники
могли спокойно наблюдать голодную смерть тысяч окружавших их простых людей,
прекрасно осознавая при этом, что или кто является ее главным виновником! Однако и на
этот вопрос историки нам дают ответ. Оказывается, они предпочитали не наблюдать это
не вполне эстетическое зрелище. Как указывает Р.Мандру, всякий раз, когда в каких-либо
французских провинциях начинался голодомор, из городов тут же тайно убегало все
руководство, судьи, купцы и чиновники всевозможных рангов – для того чтобы
спрятаться в отдаленных загородных особняках, подальше от страшного, заполненного
1
Как писал в свое время К.Маркс, ради такой нормы прибыли капиталист готов на все, даже на самые
страшные преступления.
388
трупами города и его болезнетворного, наполненного инфекциями воздуха ([242] p.99).
Как видим, те самые представители власти, которые должны были своей главной задачей
видеть борьбу с дефицитом продовольствия и голодомором, даже и не думали это делать
и немедленно бросали свой пост, как только он начинался!
Более того, есть все основания полагать, что некоторые чиновники, а иногда и все
поголовно, были соучастниками в организации этих голодоморов. Как пишет
американский историк С.Каплан, во Франции «в течение XVII и XVIII веков местные
власти постоянно обвинялись… в ведении тайной и незаконной торговли зерном и в
манипулировании политикой в области снабжения зерном в целях личной выгоды» ([228]
1, p.44). Он приводит целый ряд конкретных примеров, когда те или иные чиновники
были уличены в спекуляции зерном, а в некоторых случаях, как, например, в городах
Розой-на-Бри и Витри в первой половине XVIII в., все чиновники города вплоть до
высшего руководства были замешаны в хлебных спекуляциях ([228] 1, p.45).
Обращает на себя внимание и тот факт, что Франция оставалась чуть ли не
единственной страной в Европе, где государство не позаботилось о создании
централизованных запасов зерна. Во всех других странах именно они сыграли немалую
роль если не в устранении, то в смягчении продовольственных кризисов. В 1748 г. видный
французский чиновник Клод Дюпэн писал: «Большинство наций предприняло действия по
предотвращению катастрофических голодоморов и образования излишков зерна
посредством создания централизованных складов, которые позволяют изымать с рынка
излишки зерна, когда его слишком много, и выбрасывать его на рынок в случае
нехватки… Мы одни, которые славимся тем, что имеем самое мудрое государственное
регулирование во Вселенной по всем другим вопросам, остаемся далеко позади наших
соседей в данном вопросе…» ([228] 1, p.9). Приведенный отрывок достаточно
красноречиво раскрывает и безответственность французского государства в такой
серьезной проблеме, и то самовосхваление и самолюбование, которое отличало правящую
верхушку Франции при «старом режиме». Как указывает С.Каплан, несмотря на огромное
количество разнообразных чиновников во Франции, занимавшихся вопросами снабжения
зерном и иным продовольствием, никаких серьезных мер по созданию централизованных
запасов зерна так и не было принято вплоть до конца XVIII в., и голодоморы
продолжались ([228] 1, pp.9, 28).
Остается только понять, почему сильные голодоморы происходили каждые 15 или
20 лет, а, скажем, не каждые 5 лет. На мой взгляд, мы можем здесь говорить о «циклах
жадности». Все-таки гибель от голода 10 или 20% населения всего лишь за один год – это
не рядовое событие, а событие, надолго врезающееся в память народа. Его долго помнили,
общественность обвиняла помещиков и чиновников, и в последующие годы при
возникновении опять дефицита хлеба требовала провести расследование. Как пишет
С.Каплан, во время голодомора 1740-1741 гг. «циркулировало много слухов и подозрений
об участии чиновников, включая министров … в извлечении высоких доходов от
спекуляции зерном ценой страданий народа. Хотя Парламент был под сильным давлением
общественности, требовавшей провести независимое расследование, чтобы изобличить
“спекулянтов” и “монополистов”…, он отказался это сделать» ([228] 1, p.26). В другой
раз, во время продовольственного кризиса 1752 г., сам король, по слухам, уже собирался
потребовать проведение расследования ([228] 1, p.26).
В 1752 г. продовольственный кризис закончился довольно быстро - или его
закончили быстро, испугавшись королевского расследования и выбросив на рынок
спрятанные запасы зерна. В итоге никакого серьезного расследования ни в тот год, ни до
этого ни разу так и не проводилось – дворянские парламенты были солидарны с
помещиками и чиновниками, морившими народ голодом. Но страх такого расследования
или, не дай Бог, народного восстания, конечно, всегда присутствовал. Поэтому решиться
на то, чтобы уморить голодом 10-20% населения, было не так-то просто. Однако
человеческая память обладает способностью со временем забывать все неприятное. Время
389
шло, и постепенно об ужасах когда-то такого случившегося события все благополучно
забывали, старики умирали, а молодежь о нем и не знала. Тем временем жадность
помещиков и чиновников все усиливалась и брала верх над осторожностью – и вот вам,
спустя поколение, новый голодомор, организованный помещичье-чиновничьей
олигархией.
13.5. «Феодальные» отношения без феодализма
Если Вы знакомы с историей России, то могли заметить, что описанный выше
«старый режим» и другие режимы восточной деспотии напоминают Россию XVII-XIX вв.:
та же всепроникающая коррупция, то же бессилие царя в управлении страной при
кажущейся его абсолютной власти, то же всесилие вельмож, напыщенность дворянства,
безответственность и произвол чиновников, с одной стороны, и бесправие и забитость
народа, с другой, такое же преобладание натурального хозяйства и неразвитость
рыночных отношений. Но есть одно важное отличие – в России был феодализм со всеми
его атрибутами, включая крепостное право и крайне низкую плотность населения,
составлявшую менее 1 чел. на кв. км в XVII в. и выросшую всего лишь до 3-5 чел. на кв.
км в XIX в. А при такой низкой плотности, как было выше показано, никакие методы
управления страной, кроме феодальных, невозможны в принципе. Эти феодальные
принципы неизбежно подразумевали коррупцию, пусть даже в тех мягких формах
(кормление), которые существовали при классическом феодализме. Из этих же
особенностей России вытекало и преобладание натурального хозяйства – попробуйте-ка
поработать на рынок, если до ближайшей соседней деревни десятки километров пути по
местности, бóльшую часть года покрытой либо глубокими снегами, либо непролазной
грязью; а до ближайшего города – сотни километров по такой же местности.
Феодализм – это детство нации. История России так сложилась, что русская нация
дважды была на краю гибели, дважды возродилась и пережила детство – один раз в XIIIXV вв., второй раз в XVII-XIX вв. (подробнее см. [60]) Поэтому в сущности в XVII-XIX
вв. у нее не было слишком большого выбора – она не могла перескочить через стадию
детства и сразу повзрослеть. Иное дело Франция XVI-XVIII вв. и другие режимы
восточной деспотии – все они были густонаселенными странами и давно вышли из
детства, в них давно исчезло, как массовое явление, крепостное право. Так, плотность
населения во Франции уже к XIII в. достигла порядка 35 чел. на кв. км и оставалась на том
же уровне (35-40) вплоть до середины XVIII века. Более того, Франция была самой
крупной страной Европы, в несколько раз превосходя по численности населения любую
другую страну. Как отмечалось в предыдущей главе, в Англии в XV в. проживало всего
лишь около 2 млн. чел, а во Франции – порядка 16-20 миллионов. Поэтому ни о каком
феодализме там не могло быть и речи – это была нация, которая вышла из детства, но
которая не хотела взрослеть (впрочем, в силу объективных причин, указанных выше).
Отсюда тот режим, имеющий большое сходство с феодализмом, но таковым не
являющийся.
Выше уже говорилось о том, что власть олигархии имеет большое сходство с
феодализмом. Это подтверждает и история Франции. Как мы видели, вместе с началом
очередной эпохи глобализации в XVI веке здесь возобновился процесс укрупнения
земельной собственности, появились настоящие земельные «набобы» - Гизы, Бурбоны и
Монморенси. Этот процесс осуществлялся тремя путями – во-первых, силовыми
захватами земель у крестьян и мелких помещиков, во-вторых, посредством скупки земель
и, в-третьих, посредством судебных тяжб и махинаций. О первом методе было уже много
сказано в предыдущих главах. Его широкое применение вряд ли могло продолжаться
после того как Ришелье в начале XVII века распустил частные армии и срыл крепости
герцогов и баронов. Что касается второго и третьего методов, то они продолжали активно
применяться вплоть до революции 1789 г. И к ним прибегала не столько старая
390
аристократия («дворянство шпаги»), сколько новая («дворянство мантии»),
представлявшая собой торгово-финансовую олигархию. Именно эта последняя, по
мнению современных историков, и стала теми «новыми феодалами», которые стали
доставать из архивов давно забытые привилегии помещиков и требовать их
неукоснительного исполнения со стороны крестьян ([253] p. 49).
Интересный материал на эту тему был собран Р.Мандру, который в течение 9 лет
изучал огромный архив немецкой семьи Фуггеров. Как выше говорилось, Фуггеры были в
XVI в. богатейшим в Европе семейством, занимавшимся в основном торговлей и
финансовыми операциями. Но значительную часть своих прибылей при этом они
направляли на скупку земель. И в этом, по мнению французского историка, есть большое
сходство между Фуггерами и многими французскими купцами и финансистами той эпохи,
не оставившими после себя столь подробных архивов ([243] pp.11-12).
Исследование Р.Мандру выявило интересную закономерность. Фуггеры
целенаправленно скупали земли в одном и том же районе на юге Германии (между
городами Ульм и Аугсбург), где они приобрели за сто с лишним лет в общей сложности
более 600 объектов недвижимости и стали собственниками 100 деревень. При этом все
члены семейства приняли обязательство никогда не продавать никакие из приобретенных
объектов недвижимости, что неукоснительно соблюдали в течение полутора столетий
([243] pp.37-40).
Спрашивается – в чем был смысл этого мероприятия? Как указывает французский
историк, доходы от земельной собственности явно уступали в ту эпоху доходам от
торговли и других прибыльных предприятий Фуггеров, которые владели шахтами по
добыче драгоценных металлов повсюду в Центральной Европе, а также торговыми
складами и офисами во всех европейских портах. Тем не менее, он видит в этой
деятельности немецких магнатов хорошо продуманную стратегию ([243] pp.91, 70).
Смысл этой стратегии нам станет хорошо понятен, если мы вспомним детскую
экономическую игру Монополия. Если игрок покупает один участок земли, то доход от
этого участка – очень скромный. Если он покупает второй участок по соседству, то за
проход через свою территорию он уже начинает требовать намного больше денег. Если же
ему удается скупить несколько соседних участков и создать монополию, то на него
начинают буквально сыпаться деньги от других, менее удачливых игроков. Именно такую
стратегию земельной монополии и преследовали Фуггеры. Так же как в игре Монополия,
они начали брать пошлины за проезд через свою территорию, для чего установили на ее
границах таможни ([243] p.77). Но они пошли намного дальше, чем игроки в детской игре.
Скупив около 100 деревень (точнее, земель, принадлежавших их крестьянам) в одном
районе, они начали там восстанавливать давно ушедший в прошлое феодальный режим. В
этих целях они начали требовать от крестьян, а также местных ремесленников,
лавочников и торговцев выполнения определенного набора «феодальных» обязательств и
требований – для каждого новоиспеченного «крепостного» был разработан свой список
услуг, которые тот должны был безвозмездно оказывать «хозяину». А чтобы юридически
никто не подкопался, Фуггеры наняли целую армию юристов и нотариусов, которые
обосновывали правильность требования тех или иных «феодальных» обязательств ([243]
pp.92-109). Само собой разумеется, что никакого крепостного права формально не было и
в помине, и каждый крестьянин и владелец лавки был волен не принимать условия
Фуггеров. Однако в этом случае ему пришлось бы уехать из деревни, где Фуггеры владели
и всей землей, и самой деревней, включая дорогу, которую они перекрыли таможней. Но
куда ему было идти, бросив свой дом и нажитое имущество – в другую деревню, к другим
таким же Фуггерам? Поэтому никто, как правило, не уходил, все оставались и, как могли,
существовали при этом новом «феодализме», введенном капиталистами Фуггерами.
То же самое происходило во Франции, но только не в одной области, а
повсеместно. Восстановление в течение XVI-XVII вв. во Франции давно забытых
«феодальных» прав, так называемых баналитетов – хорошо известный феномен.
391
Помещики стали требовать от всех местных крестьян (неважно, арендаторов или
собственников земли), чтобы они им платили за каждый проезд по дороге, что было
неслыханным произволом. Они стали их заставлять пользоваться только помещичьей
мельницей или кузницей, и за это платить помещику по невиданно высоким расценкам –
то есть попросту грабили крестьян. Они запретили крестьянам продавать вино в те месяцы
и дни года, когда его цена была высокой – и тем самым лишили их всякого дохода. Они
также стали требовать от них тех или иных бесплатных услуг, которые быстро
становились правилами. Так, к определенному празднику или воскресному дню надо было
принести хозяину курицу, вино и другие продукты, в каждом месяце надо было
определенное число дней отработать на хозяина и т.д. По подсчетам историков, через
баналитеты помещики выкачивали из населения, помимо арендной платы за землю, в
среднем около 15% годового валового дохода ([242] p.78).
О том, что баналитеты были на самом деле не «феодальными», а монопольными
правами крупных помещиков, говорит не только приведенный пример с Фуггерами, но и
следующие французские примеры. После того, как Национальная ассамблея Франции в
первые же годы революции (в 1789-1793 гг.) отменила и запретила все «феодальные
права», помещики тут же подняли для крестьян-арендаторов стоимость аренды земли,
включив в нее те суммы, которые они получали с крестьян через баналитеты. А когда в
одном известном случае арендатор возмутился и стал указывать помещику, что все
феодальные права отменены революцией, тот ему прямо ответил письменно, что от
отмены феодальных прав должны получить выгоду не крестьяне, а помещики. И хотя в
ряде случаев крестьяне пытались судиться с помещиками, но все было бесполезно - суды
признавали правоту последних, поскольку никто им как собственникам земли не мог
запретить устанавливать ту арендную плату, какую они захотели. А в некоторых
провинциях, пишет П.Губер, эти «феодальные» права так и не отменили, а просто
изменили их названия, чтобы не звучали слишком одиозно ([207] 2, pp.245-246). Поэтому
французские крестьяне как были, так и остались после революции бесправными перед
крупными землевладельцами1, хотя государство неоднократно принимало решения об
отмене «феодальных прав». Но дело было не в том, что революционные власти на местах
плохо выполняли эти решения. Дело было в том, что за революционной демагогией о
свободе и равенстве никто не заметил одной простой истины – ни свобода, ни равенство
невозможны в условиях монополии.
Феномен восстановления «феодальных» прав наблюдался не только во Франции – в
разных странах крупные землевладельцы также пытались использовать давно
исчезнувшие традиции для того, чтобы установить свою власть над местным населением.
Как мы видели выше, Фуггеры в Германии пытались сделать то же самое. Но после
поражения «католической коалиции» в Тридцатилетней войне в 1648 г. они, по-видимому,
поняли, что их дело проиграно и что новые протестантские государства Германии не
позволят им создавать на своей территории реликт феодального государства. В 1650-х
годах они начали распродавать приобретенные ранее земли ([243] p.37). А вместе с
утратой ими монополии на землю сами собой исчезли и «феодальные» права.
Еще одним примером восстановления «феодальных» прав при отсутствии
феодализма может служить Китай в эпоху Цинской династии (XVII-XIX вв.), который уже
упоминался выше. Подобно олигархии панской Польши, которая сажала на польский трон
иностранных королей, правящая верхушка Китая в этот период посадила на китайский
трон маньчжурских императоров. Это не было социальной революцией, а было своего
рода дворцовым переворотом, организованным правящей верхушкой. Поэтому при
Цинской династии сохранились все прежние порядки, которые существовали при
Минской династии (XIV-XVI вв.); сохранились и глубоко укоренившиеся «традиции» в
области коррупции - в частности, продажа чиновничьих должностей. Но наряду с этим
1
За исключением тех случаев, когда их земли (в основном принадлежавшие эмигрантам и церкви) были
конфискованы и распроданы крестьянам.
392
начали восстанавливаться и другие давно забытые «феодальные традиции» - частные
монополии на соль и металлы, жесткое разделение общества на сословия. Расцвели и
«феодальные» права помещиков, похожие на французские баналитеты. Как пишут
российские историки, от китайских крестьян помещики теперь начали требовать, помимо
арендной платы, постоянных подарков, отработок, различных услуг – вплоть до того, что
крестьяне были обязаны теперь отдавать своих дочерей в гарем к помещику ([44] с.523,
527, 532, 547).
13.6. Сословно-экономическое рабство и классовый антагонизм
Как было показано выше, ни во Франции, ни в Китае в XVII-XVIII вв. никакого
феодализма уже не было, не было там и крепостного права. Там существовал особый
социально-экономический строй, который был выше назван режимом восточной
деспотии. Но если французские и китайские крестьяне не были крепостными и не были
рабами, то как тогда можно назвать то положение, в котором они оказались? Полагаю, что
его можно назвать сословно-экономическим рабством - когда экономическая
эксплуатация основной массы населения сопровождается лишением его гражданских прав
и выделением в низшее сословие. Результатом становится существование, мало чем
отличающееся от рабства, хотя формально таковым и не являющееся.
Реальное положение французских крестьян при «старом режиме» не слишком
сильно отличалось от китайских, которых принуждали отдавать дочерей в гаремы
помещиков. Так, в одной петиции королю от крестьян из провинции Анжу содержалась
просьба отменить ряд помещичьих прав и привилегий. Потому что, говорилось в петиции,
помещики относятся к своим арендаторам как к слугам, а к батракам, которые их кормят –
как к рабам; если их рабочий умирает от непосильного труда, это волнует помещиков
меньше, чем смерть лошади на конюшне ([207] 1, p.18). Как пишет П.Губер, богатые и
знатные дворяне постоянно называли крестьян, и письменно и устно, «подлыми тварями»,
«подонками человечества», «отребьем» и прочими унизительными словами ([207] 1,
p.104). А всех не дворян называли словами «ротюр» и «ротюрье», то есть «вонючками»1.
По свидетельствам очевидцев, 3/4 крестьян во Франции круглый год, и летом и зимой,
ходили в одной и той же изношенной одежде, так как другой у них не было, и в
деревянных ботинках (сабо) на босу ногу; зимой они страшно мерзли, так как в их
жилищах не было никакого отопления, а леса, как правило, были собственностью
помещиков или короля и вход туда был запрещен ([207] 1, p.114; [242] p.97).
Хотя крестьяне во Франции, согласно существовавшим законам, были обязаны
повседневно выражать свое почтение помещикам и дворянам, но на самом деле они их
глубоко ненавидели. Это также видно по содержанию крестьянских петиций. «Слава богу,
в нашем приходе нет ни одного дворянина», - писали жители одной из деревень так, будто
бы речь шла не о людях, а об опасных для людей хищниках или пресмыкающихся. «У них
четыре помещика, без конца заняты тем, что сосут их кровь», - писали жители другой
деревни о своих соседях ([207] 1, p.19). Но особенно эта ненависть выплеснулась наружу
во время Великого Ужаса (Grand Peur) 1789 г., когда крестьяне пожгли огромное
количество помещичьих домов и усадеб по всей Франции, а помещики сочли за лучшее
вместе с семьями убежать за границу. И те, что не стали убегать, за это поплатились –
были случаи, когда помещиков и дворян, пытавшихся оказать сопротивление крестьянам,
те убивали прямо на месте ([207] 1, p.20).
Но и среди горожан была не меньшая, а возможно, даже бóльшая ненависть к
господствующему классу. Ведь система сословно-экономического рабства охватывала как
сельскую местность, так и города. Выше приводились мнения историков о том, что из
себя представляло судопроизводство в городах - городские суды видели свою основную
1
Roture – roturier происходят от слов rot (вонь изо рта) и roter (рыгать).
393
задачу не в справедливом судействе, а в том, чтобы охранять богатое аристократическое
общество от простого народа. То же касалось всех других сторон городской жизни. Как
указывает П.Губер, городские ремесленные цеха, сами ремесленники, а также все
городские дела и городское управление во Франции были под жестким контролем
«городской олигархии»: в каждом городе она включала несколько десятков семей
аристократов или просто богачей ([207] 1, pp.201, 207-208). Поэтому все простые
горожане с рождения и до смерти находились в жестких рамках, на положении второго
сорта, и из этого положения у них не было никаких шансов выбраться. Кроме того, в
городе были намного заметнее контрасты между богачами и нищим народом,
выпрашивавшим милостыню у богатых господ; и тем заметнее был разврат правящей
верхушки, что он ежедневно совершался под наблюдением толп горожан.
Не случайно Людовик XIV в конце XVII века переехал со всем своим
многочисленным двором, чиновниками и дворянами из Парижа в город-дворец Версаль,
расположенный в 18 км от столицы. Он не хотел, чтобы парижане продолжали вблизи
наблюдать то безудержное обжорство, расточительство и разврат, которые царили в
«высшем свете». Зато когда осенью 1789 г., после начала Французской революции,
Людовик XVI был вынужден переехать со своим двором из Версаля обратно в Париж, это
оказалось страшным потрясением для парижан; это открыло им глаза уже и на самого
короля и его ближайшее окружение. Свита короля, переезжавшая из Версаля в Париж,
включала тысячи человек. Среди них были такие «должностные лица», как «мальчики,
состоящие при дамах принцессы», «служанки, состоящие при печке королевы для
согревания принцессы», «мороженщики короля», «сливочники короля», «состоящие при
кубке короля», «булочники короля», «булочники королевы» и т.д. Одних врачей у короля
было около десятка, и столько же своих врачей – у королевы, а еще по нескольку – у
принцесс. Ну а простых слуг, парикмахеров, конюших и т.д. было и вовсе не счесть ([65]
с.63-64).
Марш женщин на Версаль 5 октября 1789 г. Рисунок А.Деко
Толпа парижан, основную массу которой составляли женщины, раздраженная наступившей
разрухой и безвластием, отправилась в Версаль и потребовала, чтобы король переехал в Париж.
Людовик XVI был вынужден подчиниться.
«Это множество бесполезных и дорогостоящих слуг, - писал французский историк
Ж.Ленотр, - эта система, при которой для оказания мельчайших услуг учреждались целые
массы должностей, создала тысячи паразитов, истощавших и душивших королевскую
власть… Парижане, в течение почти целого века не видевшие двора и успевшие забыть
его обычаи, с глубоким изумлением увидели эту армию, которую королевская семья
тащила за собой. Сами названия должностей этих тысяч слуг казались смешными и
устаревшими народу, только что совершившему революцию» ([65] с.64-65). Парижане
испытали глубокое разочарование и поняли, что их король, к которому в первые месяцы
394
революции они, по словам П.Губера, испытывали «уважение, доверие и почти обожание»
([207] 1, p.11), оказался ничуть не лучше всей остальной аристократической камарильи.
Да король и сам, а в особенности его жена, давали массу поводов для этого. Так, во время
одного из балов Мария Антуанетта вместе со своими друзьями из числа высшей
аристократии во всеуслышание оскорбляла новый трехцветный флаг Франции, принятый
Национальной Ассамблеей, и презрительно говорила о французском народе и о
революции ([274] p.66).
А когда в 1792 г. началась иностранная интервенция против Франции, когда стала
ясна ее цель - наказание «бунтовщиков» и восстановление власти короля и аристократии,
когда стало ясно предательство ими национальных интересов Франции, тогда парижане
выплеснули на своего короля всю накопившуюся ненависть к правящей верхушке. 10
августа 1792 г. толпа парижан пошла на штурм Тюильри – королевского дворца в центре
Парижа. Парижане буквально своими трупами проложили путь во дворец – более 400
человек погибло во время штурма от залпов охранявшей дворец швейцарской гвардии. Но
затем они буквально разорвали на куски всех оставшихся в живых швейцарцев, а потом
принялась за обитателей дворца. Ни слуг, ни сторожей, ни мальчиков для услуг – никого
не щадили, всех убивали на месте, после чего предали дворец страшному разгрому и
грабежу, короля схватили, и вскоре он был казнен ([65] p.79-81).
Штурм восставшими дворца Тюильри 10 августа 1792 г. Картина Ж.Дюплесси-Берто
А через три недели после этого разгрома Тюильри, 2 сентября 1792 г., парижане
ворвались в тюрьмы и своими руками перебили более 5 тысяч заключенных – в основном
представителей аристократии, их помощников и членов их семей, боясь, что они могут
оказаться на свободе ([19] 16, с.37-38). Какую же ненависть к этим людям надо было
иметь, чтобы так желать им смерти!
Как полагают французские историки Ф.Фюре и Д.Рише, у массы простых
французов к моменту начала революции существовал «комплекс унижения» ([199] p.211).
Он проявился, в частности, в ненависти к «аристократам» и всему «аристократическому»
(эти слова во время революции стали ругательными), хотя в действительности, как
указывают историки, под «аристократами» подразумевались все богатые. Ненависть
выражалась, например, в чрезвычайной кровожадности, которая доходила до намерения
не просто убить своих врагов, но и съесть их или зажарить после смерти. Известно немало
случаев, когда такие намерения не только высказывались, но и исполнялись. Так, после
395
взятия Бастилии 14 августа 1789 г. толпа убила нескольких подвернувшихся под руку
дворян и офицеров, насадила их головы на пики и с этими поднятыми пиками шла затем
через весь Париж. После штурма Тюильри 10 августа 1792 г. санкюлоты жарили тела
своих убитых врагов на костре и потом их ели. А видной аристократке принцессе де
Ламбаль 3 сентября 1792 г. толпа вырвала из груди сердце, отрубила голову и, насадив ее
на острие пики, стала носить взад-вперед под окнами покоев королевы ([49] с.147).
Поскольку принцесса де Ламбаль была лучшей подругой Марии Антуанетты, и поскольку
последняя сама в тот момент была в положении узницы и имела все основания
предполагать, что ее вскоре казнят, то мы видим в данном случае пример какого-то
садистского издевательства народа над своей королевой.
Старинные гравюры с изображением массовой резни в тюрьмах 2-3 сентября 1792 г.
Наличие этого «комплекса унижения» объясняет и разгул необузданного террора
против богатых, происходивший во все годы революции, и необычайно кровожадный
язык революции. В течение всех революционных лет во французских городах проходили
массовые публичные казни аристократов, богачей и всех, кто показался подозрительным
или неугодным новой революционной власти. Причем, как отмечают историки,
посмотреть на публичное отсечение голов всегда находилось много желающих. Люди
приходили как в театр, заранее занимали лучшие места, а некоторые приходили со своими
стульями. Особенно удивительным является наличие множество одобрительных и почти
ласковых высказываний, относящихся к гильотине: «гильотина проголодалась»
«гильотина уже давно постится», «резак нации», «народный топор», «коса равенства», все это, отмечают историки, частые выражения, употреблявшиеся во время революции
([199] pp.210-211, 82; [65] с.81).
Эта ненависть к аристократической верхушке видна и в тех карикатурах,
памфлетах и книгах, которые стали чрезвычайно распространенными во Франции в
период революции. Например, появилось множество карикатур, изображавших
«аристократическую гидру» - огромное чудовище с телом льва и хвостом
пресмыкающегося, у которого была не одна голова, а сотни маленьких голов, голов
аристократов, качающихся на длинных тонких шеях. Членов королевской семьи
изображали в виде свиней с человеческими головами, короля Людовика XVI – в виде
великана Гаргантюа, поедающего все, что ему несут толпы слуг, королеву Марию
Антуанетту – в виде огромной хищной птицы с человеческой головой, летающей над
землей и поедающей все живое. Королева вообще стала объектом наибольшего числа
нападок. Ее обвиняли не только в чрезмерной расточительности - что было правдой - но и
в распущенности и разврате, а также в том, что она продала Францию австриякам - что
396
было также отчасти правдой1. Утверждали, что ни один ее ребенок не рожден от короля,
все рождены от ее многочисленных любовников. Вышло даже несколько книг о Марии
Антуанетте с порнографическим содержанием и порнографическими картинками,
изображавшими королеву и ее любовников из числа высших аристократов.
«Семейство хрюшек приведено обратно в стойло»
Это карикатура изображает неудачную попытку бегства короля Людовика XVI с семьей
21 июня 1791 г. за границу: они были схвачены в городе Варенн и привезены обратно в Париж.
Как видим, основной антагонизм во Франции, как и в других странах в эпоху
великих революций и гражданских войн, был между массой народа, с одной стороны, и
развращенной коррумпированной верхушкой, с другой. Где же здесь можно разглядеть
«борьбу буржуазии с феодалами», о которой пишут марксисты? И как можно отличить
«крупную буржуазию» от «феодальной аристократии», если это были одни и те же люди.
Действительный антагонизм, пишет П.Губер, существовал не между крупной буржуазией
и старой аристократией, которые на самом деле переплелись между собой и образовали
единую касту, он существовал между ней и остальной массой французов, которых эта
каста в глубине души презирала. Это, продолжает историк, является элементарной
констатацией факта, факта, который часто забывают ([207] 1, p.235).
13.7. Причины революции 1789-1795 гг.
Давайте перейдем теперь непосредственно к причинам революции 1789-1795 гг.
Если Вы внимательно читали настоящую главу, то должны были понять, что Франция в
XVII-XVIII вв. представляла собой бочку с порохом, готовую в любую минуту взорваться.
По степени антагонизма между народом и правящей верхушкой Францию XVIII в. можно
вполне сравнить с Россией той же эпохи – времен Екатерины II и восстания Пугачева. Но
в России в то время не могло быть революций – для этого требовались народные массы,
которым в России тогда просто неоткуда было взяться. Франция же представляла собой
бочку с порохом именно по той причине, что там были огромные массы угнетенного
населения: в XVII в. там проживало 20 миллионов человек - чуть ли не половина
населения Европы, а во второй половине XVIII в. – 26 миллионов человек ([207] 2, p.192),
при плотности населения соответственно 40 и 50 чел. на кв. км. Но французские короли (и
кардиналы - в отсутствие сильных королей) в течение всего XVII в. и первых десятилетий
1
Мария Антуанетта принадлежала к австрийскому императорскому семейству Габсбургов и, вступив в
1791-1792 гг. в тайные переговоры со своим братом австрийским императором Леопольдом II, призывала
его начать военную интервенцию против Франции, в целях подавления революции и восстановления власти
короля и аристократии [244].
397
XVIII в. очень заботливо следили за тем, чтобы поблизости от этой бочки с порохом не
было ни спичек, ни горючих материалов, способных вызвать взрыв: страна жила в
условиях полунатурального хозяйства, отсутствия нормальной торговли, нормальных
денег, и это состояние отчасти сознательно, отчасти по привычке поддерживалось сверху.
Однако в середине XVIII в. все изменилось, и в силу ряда объективных и
субъективных обстоятельств во Франции начали развиваться рыночные отношения, а
экономика восточного типа начала преобразовываться в капиталистическую экономику.
На это указывает целый ряд фактов, приводимых французскими историками. Прежде
всего, как пишет П.Губер, впервые, по меньшей мере, за 4 столетия во Франции
установилось нормальное денежное обращение: в 1726 г. было зафиксировано твердое
серебряное содержание французского ливра (около 4,5 г. серебра), которое оставалось
неизменным практически до самой революции 1789 г. ([207] 2, p.197) Во-вторых, впервые
начала по-настоящему ощущаться глобализация: внешняя торговля Франции, которой до
этого почти не было, в течение XVIII в. выросла в 5-6 раз, тогда как, например, внешняя
торговля Англии – лишь в 3 раза за то же время. Особенно сильно – в 13 раз – выросла
торговля Франции с ее колониями ([207] 2, p.198; [242] p.89). В-третьих, в стране
развернулось грандиозное дорожное строительство. Оно вызывало сильное недовольство
крестьян, которых заставляли работать подневольно и фактически бесплатно, но оно
позволило за 40 лет построить 4000 км дорог ([207] 2, p.201). Все это стимулировало
развитие внутренней торговли между разными провинциями страны, до этого почти никак
экономически между собой не связанными.
Разумеется, нормализация денежного обращения и переход к нормальной торговле
и рыночным отношениям были естественным процессом, необходимым для развития
страны. Именно их отсутствие и тормозило это развитие в предшествовавшие столетия.
Но переход от экономики восточного типа к капиталистической экономике должен был
почти неизбежно привести к социальному взрыву, поскольку он создавал такие
необыкновенные возможности для коррупции, воровства, спекуляции и мошенничества,
каких никогда не было в условиях полунатурального хозяйства. Избежать этого взрыва в
условиях развития рыночной экономики можно было, лишь осуществив глубокие
социальные преобразования, подобные тем, что были проведены в Англии при Тюдорах,
или, по крайней мере, создав систему защиты экономики от внешней коррупции
(протекционистскую систему), подобную той, что была создана в Англии после Славной
революции, а лучше сделав и то, и другое. Но французская правящая верхушка не была
готова ни к тому, ни к другому, поэтому социальный взрыв в той или иной форме был
неизбежен.
Самым первым следствием перехода к рыночной экономике стало резкое
обострение проблем, связанных с государственным управлением. Прежние методы
годились лишь для той полунатуральной экономики, которая до этого существовала, и не
годились для рыночной экономики. В итоге, указывает П.Губер, правительство просто не
справлялось с управлением: число одних только финансовых вопросов и проблем,
рассматриваемых правительством (королевским советом), составляло в середине XVIII в.
несколько тысяч в год, поэтому правительство превратилось в чисто внешний «фасад», за
которым скрывались неразбериха и беспомощность ([207] 2, p.230). К этому надо
добавить и чехарду с главами правительства: в период с 1754 по 1789 гг. они менялись
чаще, чем два раза в год, что французский историк называет «дефиле марионеток» ([207]
2, p.230). Главы правительства имели настолько мало авторитета и реальных рычагов
власти, что им дали прозвище «силуэт»; к тому же в их дела постоянно вмешивались то
фаворитка короля мадам де Помпадур, то королева Мария Антуанетта, то дочери короля,
то гранды и финансовые воротилы, в руках которых, по мнению историков, оказалась
королевская власть и государство в последние десятилетия накануне революции ([207] 2,
pp.230, 232).
398
Сражение с химерой. Картина В.Каульбаха
Эта трехглавая химера – одна из разновидностей «аристократического чудовища» (гидры,
химеры и т.д.), которым в ту эпоху изображалась французская аристократия.
Имеется и ряд других фактов, свидетельствующих о росте коррупции внутри
аппарата управления. Известно, например, что провинциальные чиновники в XVIII в.
начали систематически подолгу задерживать отправку собранных налогов в королевскую
казну, используя эти средства для личного обогащения (пуская эти деньги в спекуляции).
Это приводило к росту дефицита в казне и к необходимости брать кредиты для ее
пополнения. Но кредиты брались у грандов и финансовых воротил под высокие проценты
– 10-11% годовых (в серебре), что было очень много, с учетом того что, например, в
соседней Голландии нормальные кредиты выдавались под 2-3% годовых ([207] 2, pp.146,
144). Еще более расцвело и прямое растаскивание казенных средств родственниками,
фаворитками и «друзьями» короля и его семьи, о чем выше уже говорилось. В итоге,
несмотря на то, что рост населения Франции с 20 до 26 миллионов ко второй половине
XVIII в. должен был привести к росту государственных доходов в той же пропорции (то
есть на 20-25%), на деле мы не видим никакого положительного результата. Очевидно,
весь этот прирост просто разворовывался. Более того, к 1789 г. образовалась огромная
задолженность государства в размере 4 миллиардов франков, вызвавшая по существу его
финансовое банкротство накануне революции: так, только выплата процентов по этому
долгу в 1788 г. достигла 50% от всех доходов государственного бюджета ([274] p.50; [311]
p.84).
Переход к рыночной экономике вызвал обострение и ряда других проблем.
Происходило дальнейшее снижение уровня жизни населения, что мы видим во все
периоды кризисов коррупции. Так, по данным американского историка Р.Палмера, с 1740
г. по 1789 г. цены во Франции выросли на 65%, а зарплата – только на 22% ([274] p.57).
Таким образом, реальная зарплата населения за несколько десятилетий,
предшествовавших Французской революции, снизилась примерно на 1/3, что не могло не
иметь серьезных последствий, учитывая, что население и так жило в нищете. Все чаще и
чаще накануне революции происходили голодоморы и народные восстания (о чем далее
будет сказано подробнее).
Большинство социально-экономических проблем, обострившихся накануне
революции: обнищание населения, всплеск голодоморов, финансовое банкротство
государства, - были следствием одной и той же причины – коррупции, усиливавшейся по
мере развития рыночной экономики. Именно эта причина стала тем катализатором,
который привел к обострению кризиса коррупции, и тем фитилем, который взорвал
пороховую бочку «старого режима». Полагаю, после проведенного выше анализа «старого
399
режима» это должно быть очевидным. Наверное, это было понятно и многим
современникам. Не случайно историки пришли к выводу, что основной протест населения
накануне и в ходе Французской революции носил явно выраженный
антикапиталистический характер (см. выше). Народ выступал не только против
аристократии и дворянства, но и против внедрения рыночной экономики (капитализма), в
чем видел источник усугубления своих бед и несчастий.
Однако правящая верхушка Франции даже и не думала о том, чтобы постараться
сделать этот начавшийся переход к рыночной экономике более мягким, чтобы защитить
население и государство от его негативных последствий. Между тем, у Франции были все
возможности для этого: у нее прямо перед глазами был опыт Англии, строившей
рыночную экономику в течение XVI - XVIII вв. и применившую на этом пути множество
методов и подходов, о которых говорилось в предыдущей главе. И в том, что в итоге в
Англии в XVIII веке сложился невероятно эффективный механизм рыночной экономики,
не было никаких сомнений. Сама французская правящая верхушка начинала все более
завидовать английской, а в ее рядах возник культ Англии и подражания всему
английскому. Но как это ни парадоксально, оказалось, что признание превосходства
Англии – это еще не повод для того, чтобы заимствовать английские подходы,
выстраданные и проверенные в ходе трех столетий рыночного строительства. В пику
английскому протекционизму французская верхушка решила разработать свою
экономическую теорию, которая сначала называлась «политической экономией», а
позднее получила название «экономический либерализм».
Мало кому известно, что и французские политэкономы, и Адам Смит, которых в
равной мере можно считать основателями экономического либерализма, были в
буквальном смысле выпестованы французскими герцогами и маркизами при «старом
режиме». Так, Франсуа Кенэ (Quesnay), основатель школы политической экономии (или
как ее еще называют – школы «физиократов»), был сыном простого крестьянина, но стал
врачом, а со временем - личным врачом и доверенным лицом мадам де Помпадур, богатой
аристократки и любовницы короля Людовика XV. Под ее влиянием и используя ее
поддержку, он и начал писать на экономические темы, а в дальнейшем организовал
кружок сторонников либеральных взглядов, которые собирались прямо в Версале в
апартаментах Кенэ и пользовались патронажем мадам де Помпадур. Она же, по словам
С.Каплана, «энергично способствовала» установлению постоянных контактов между ее
протеже Кенэ и королем Людовиком XV, который в последующем оказался под сильным
влиянием либеральных экономических идей ([228] 1, pp.147, 113-114).
Хорошо известно, что все члены кружка Франсуа Кенэ (за исключением лишь его
самого) были выходцами из высшей французской аристократии или высшего духовенства:
маркиз де Мирабо, Пьер дю Пон де Немур, Тюрго, Мерсье де ла Ривьер, аббат Николя
Бодо, аббат Рубо, ну и, разумеется, сама мадам де Помпадур. Используя свое богатство и
связи, они начали пропаганду и распространение либеральных экономических идей в
газетах, журналах и специальных изданиях, и в течение второй половины XVIII в. во
Франции эти идеи превратились в господствующую систему экономических взглядов.
Основная из этих идей состояла в том, что государство должно самоустраниться от
всякого вмешательства в экономическую жизнь, отменить всякие пошлины и всякое
регулирование и превратиться в пассивного наблюдателя, а стихия рынка и естественный
ход вещей сами приведут к процветанию нации1.
1
Несмотря на разные названия: политические экономы - физиократы - либеральные экономисты, между их
учением не было никакой принципиальной разницы. Поэтому, например, С.Каплан ставит между ними знак
равенства. ([228] 1, p.147). Так, именно Кенэ ввел одно из основных понятий, используемых сегодня
либеральными экономистами – laissez-faire (экономическая свобода), и именно члены его кружка впервые
начали называть себя экономистами, а свое учение - политической экономией.
400
Мадам де Помпадур - картина Ф.Буше.
Франсуа Кенэ
Мирабо
Адам Смит
Тюрго
Источники: www.biografiasyvidas.com, http://fboisard.blogspot.com, www.i-u.ru
В экономическом кружке Версаля, функционировавшем под патронажем мадам Помпадур,
единственным не аристократом был ее лекарь Кенэ; шотландские гости – Юм и Смит – тоже
стали членами этого кружка.
В последующем высшая аристократия спонсировала распространение либеральных
экономических идей уже и в Англии. Адам Смит был учителем-гувернером у молодого
герцога Баклю и во время своего длительного пребывания во Франции сблизился с
французскими политэкономами и проникся их идеями – настолько, что собирался
посвятить свое основное произведение («Богатство народов») Франсуа Кенэ, основателю
либеральной школы. Работа Адама Смита над «Богатством народов» была также
спонсирована герцогом Баклю: тот назначил ему чрезвычайно щедрую пожизненную
пенсию в размере 300 фунтов в год, которую и продолжал неукоснительно выплачивать,
что позволило Смиту десять лет работать над своей книгой, не думая о хлебе насущном
([19] 16, с.140; [127]). Еще один английский либеральный экономист, Дэвид Юм, также
жил в течение долгого времени во Франции, был активным участником
аристократического кружка Франсуа Кенэ и глубоко проникся его идеями (и еще более его возможностями и связями среди «сильных мира сего»). Он-то и ввел Адама Смита в
этот кружок.
Таким образом, мы видим, что так называемую «буржуазную политическую
экономию», воспетую К.Марксом и положенную им в дальнейшем в основу своего
учения, развивала никакая не буржуазия, а те самые гранды, представители высшей
аристократии, которые, по Марксу, должны были быть сметены «буржуазными
революциями» - сметены вместе с их идеями и теориями, чего, как видим, не произошло.
Что же заставляло этих герцогов, маркизов и фавориток короля с такой
последовательностью и увлеченностью спонсировать и пропагандировать либеральные
экономические идеи, которые впоследствии, в течение XIX века, распространились на
весь мир? Лев Толстой в «Войне и мир» так описывал интересы и увлечения русской
401
высшей аристократии при дворе Александра I во время войны 1812 г. с Наполеоном.
Самая большая группа, писал великий писатель, включавшая 99% всех, кто вращался
при дворе, «состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных
действий, ни оборонительного лагеря… но желающих только одного, и самого
существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий» ([110] III/1, IX). Если это
было главным интересом русской аристократии в тот момент, когда враг уже шел по
русской земле и жег ее города и села, то почему мы должны думать, что у французской
аристократии, тем более в мирное и благополучное время, были какие-то другие
интересы?
К тому же сама система государственного устройства во Франции, в еще большей
степени, чем в России той эпохи, была построена на коррупции и на стремлении
чиновников к личной выгоде, а не к благу государства. Купив дворянский титул и
должность или унаследовав его, каждый француз воспринимал его как свою личную
инвестицию или инвестицию своего предка, которая не должна была «пропадать зря», а
должна была приносить прибыль. Эта психология не исчезла и во время революции. Так,
Жорж Дантон в молодости купил себе должность адвоката при Совете короля, на что
потратил все приданое своей жены (18 000 ливров), а став одним из лидеров революции в
Конвенте, рассматривал это как дальнейшее продвижение в своей карьере, которое
должно было компенсировать ранее произведенные затраты. Поэтому при первой же
возможности он стал приобретать или прибирать к рукам имения, земли, леса,
конфискованные у церкви и аристократии, и сам сделался крупным помещиком, то есть
стал одним из тех, против кого до этого выступал ([65] с.212, 226). И после этого утратил
интерес к революции и покинул Конвент.
Но если такой была в то время психология даже выдающихся деятелей
Французской революции, таких как Дантон, которого впоследствии французские
историки и писатели превозносили как образец высокой духовности ([65] с.215), то что же
тогда можно сказать об обычных представителях французской аристократии, не
одаренных столь высокими личными качествами? И тем более, о представителях крупной
аристократии, среди которых, по мнению П.Губера, было очень много откровенно
продажных личностей, а также людей невежественных, вульгарных и пошлых ([207] 2,
p.164).
Нет никакого сомнения, что основным мотивом, заставлявшим французских
грандов разрабатывать новые экономические теории и учения, вместо того чтобы просто
заимствовать у Англии уже устоявшуюся и хорошо себя зарекомендовавшую систему
протекционизма в сочетании с рыночной демократией, было желание что-то на этом
урвать, желательно побыстрее и побольше. Тем более что начавшееся в XVIII в. развитие
рыночных отношений, как и во все другие эпохи глобализации, способствовало росту
жадности правящей верхушки. Французская аристократия в этот период начала быстро
пополняться притоком новых людей, более жадных и бесцеремонных, готовых пойти на
все ради денег, в том числе из числа работорговцев, плантаторов и торговцев оружием.
Так, проведенное историком М.Жаном исследование истории города Нант во Франции
показало, что покупали аристократические титулы и превращались в аристократов в
течение XVIII в. именно те семьи, которые наиболее активно и успешно занимались
торговлей с колониями, работорговлей и торговлей оружием ([207] 1, pp.186-187). Именно
у них появились в этот период возможности для пополнения и разводнения рядов
французского дворянства. Поэтому если во Франции до этого еще сохранялись остатки
какой-то старой благородной аристократии, то к концу XVIII века их уже не осталось;
аристократия окончательно превратились в жадную и беспринципную олигархию,
рассматривавшую купленные ею аристократические титулы и чиновничьи должности
лишь как средство к дальнейшему личному обогащению1.
1
Как указывает П.Губер, в Парижском парламенте в XVIII в. из 590 человек лишь 6% относились к
потомкам старой аристократии, существовавшей до 1500 г. ([207] 1, p.179)
402
История проведения во Франции либеральных рыночных реформ в конце «старого
режима» хорошо известна и описана в трудах многих историков. Под влиянием
либеральных идей французское правительство в 1763 г. устранило все таможенные
пошлины в торговле зерном, как внутренние, так и внешние, и отменило любое
государственное регулирование этой торговли. При этом оно не позаботилось даже о
таких элементарных мерах, призванных мешать спекуляциям, как создание
централизованных запасов зерна ([228] 2, p.615), не говоря уже о более сложных методах
государственного регулирования, применявшихся в Англии в течение XVI-XVIII вв. Это
вызвало чудовищные спекуляции зерном и продовольственные кризисы по всей Франции,
которые не прекращались в течение всего периода либеральных реформ и закончились
массовым голодомором 1770-1771 гг., который, как отмечает С.Каплан, по своим
чудовищным последствиям превзошел худшие из тех, что когда-либо случались во
Франции ([228] 1, p.210). Массы голодных людей ели траву, коренья, убивали
собственных детей или оставляли их на улице, и сами умирали от голода и эпидемий
([228] 2, pp.502-504).
Поскольку голодомор чуть было не привел к народной революции, то либеральный
рыночный эксперимент пришлось временно прекратить (в декабре 1770 г.). Но
французской аристократической верхушке настолько хотелось его продолжить, что
попытка была возобновлена уже в 1774-1776 гг., когда главой правительства стал Тюрго,
один из ведущих в то время либеральных экономистов и сам аристократ в десятом
поколении. Эта попытка также потерпела неудачу, вызвав новый всплеск массового
голода и народные восстания. Тюрго был заклеймен и свергнут, а ведущие либеральные
экономисты отправлены в ссылку [182]. Однако спустя 10 лет, в 1786 г., была предпринята
новая попытка введения либеральной рыночной экономики. Именно в 1786 году был
заключен договор о свободной торговле с Великобританией, приведший к массовому
импорту во Францию английских товаров. По оценкам современников, в течение 2 лет
после подписания договора это привело к увольнению 500 тысяч французских рабочих и
банкротству 10 тысяч предприятий страны ([311] pp.91-92). Опять начался разгул
спекуляций зерном и возобновились голодоморы – тот, что случился в 1788-1789 гг.,
накануне революции, по оценке С.Каплана, даже превзошел по своим катастрофическим
последствиям голодомор 1770 г., то есть был, возможно, самым сильным за всю историю
«старого режима» ([228] 2, p.489).
Именно либерализация экономики страны, по мнению экономических историков,
стала основной причиной страшных экономических неурядиц и голодоморов во Франции
в период с 1764 по 1789 гг., того же мнения придерживались и современники, жившие в ту
эпоху. С.Каплан приводит целый ряд мнений и фактов, собранных чиновниками и
наблюдателями, следившими за развитием продовольственных кризисов. По их выводу,
тотальная либерализация развязала руки спекулянтам и различного рода «злонамеренным
лицам», которые организовывали искусственные дефициты продовольствия и наживались
на том, что продавали его по ценам в несколько раз выше обычных. Американский
историк отмечает даже такую закономерность. Дефициты зерна возникали чаще всего в
городах, расположенных возле судоходных рек или возле моря: спекулянты скупали всё
имевшееся в городе зерно и вывозили его по реке или по морю на экспорт или в соседние
провинции, оставляя город без продовольствия – об этом С.Капланом собраны
многочисленные факты ([228] 1, pp.205-206, 189, 257-258, 272-276).
Разумеется, все это вызывало массовые народные волнения. Только за первые
четыре года либерализации, с 1765 г. по 1768, и только в двух французских провинциях
(Париж и Руан), по подсчетам С.Каплана, произошло более 60 восстаний – и это после
спокойных и почти безмятежных, по мнению историков, десятилетий середины XVIII
века ([228] 1, pp.188-189).
Но либеральные экономисты и министры продолжали гнуть свою линию. Что же
касается восстаний, то их считали не результатом политики правительства, а плодом
403
человеческих предрассудков. Лидер физиократов Тюрго, который был главой
правительства в 1774-1776 гг., считал эти восстания результатом заговора против идей
либерализма, а его предшественник Лавердли – утверждал, что народ ничего не понимает
и действует «слепо». Ирония жизни состояла в том, - пишет С.Каплан, - что народ как раз
не был слеп, он прекрасно видел, как спекулянты сначала скупали все продовольствие в
городе, потом его прятали или грузили на баржу для отправки в другое место, оставляя в
городе пустые прилавки ([228] 1, p.217, 2, p.670). Слепота поразила как раз либеральных
экономистов, которые твердо верили в пропагандируемую ими теорию, и не хотели
признавать ее расхождение с практикой. Либеральные журналы того времени, невзирая на
обстановку в стране, продолжали безмятежно писать, что в условиях режима
экономической свободы массовый голод невозможен, поскольку невидимая рука рынка не
допускает дефицита товаров, следовательно, все страхи на этот счет необоснованны
([228] 1, p.217).
В итоге, делает вывод американский историк, именно экономическая
либерализация явилась причиной голодоморов 1770-1771 гг. и 1788-1789 гг., породив
лихорадочную спекуляцию продовольствием, дезорганизовав систему снабжения и создав
атмосферу страха и неуверенности ([228] 2, p.488). К такому же выводу пришел и
И.Валлерстайн, не только применительно к голодоморам, но и в целом к экономической
ситуации, поскольку либерализация привела также к массовой безработице, краху
французской промышленности и обнищанию масс населения. Открыв экономику своей
страны для импорта, указывает историк, монархия во Франции «пилила сук, на котором
сидела», поскольку это вело к резкому обострению социального кризиса и к превращению
Франции в последующем в экономическую колонию Англии ([311] pp.86, 89, 92). Именно
«ужасный» экономический кризис 1786-1789 гг. и голодоморы, по мнению
И.Валлерстайна, явились непосредственным толчком, вызвавшим Французскую
революцию ([311] p.93). С этим согласно и большинство других историков – все они
указывают на экономический и продовольственный кризис, наряду с финансовым
кризисом, как на непосредственные причины событий 1789 г. и последующих лет ([19] 16,
с.7-9; [274] pp.50-57).
Казнь Людовика XVI
Итак, вот что на самом деле послужило непосредственной причиной или
катализатором, вызвавшим во Франции в 1789-1795 гг. социальный взрыв: не столько
404
«реставрация феодализма», которая шла медленно и постепенно, сколько активное
внедрение либеральной модели капитализма. На это же указывает происходившая в
течение всех революционных лет непрерывная череда восстаний против рыночных
торговцев и спекулянтов, которые первыми подвергались нападению со стороны
восставших народных масс. Кроме того, целый ряд восстаний был направлен против
капитализма как такового, вернее, против той его либеральной модели, которая
внедрялась до революции, и которая продолжала внедряться после начала революции.
Дело в том, что экономический либерализм, вследствие его усиленной пропаганды
в течение нескольких десятилетий, глубоко укоренился в сознании всех образованных
слоев французского общества. Последние в то же время были настолько мало
осведомлены об альтернативных концепциях рыночной экономики, что никто об этих
концепциях ничего толком не знал. Поэтому лидеры революции и в самом ее начале
(1789-1792 гг.), и в ее конце (после июля 1794 г.) продолжали либеральную
экономическую политику, ничем по сути не отличавшуюся от политики королевского
правительства в 1764-1770, 1774-1776 и 1786-1788 гг. Так, одним из первых шагов нового
революционного правительства был декрет от 29 августа 1789 г. о свободной торговле
зерном, который способствовал еще большему разгулу спекуляции продовольствием
[182].
Лишь после восстания санкюлотов 10 октября 1792 г. и под давлением или
буквально в окружении народных масс, которые в мае-июне 1793 г. устроили осаду
Конвента и добились ареста и казни ряда его депутатов, Конвент изменил свою прежнюю
либеральную политику. Но и те меры, которые проводило правительство якобинцев,
пришедших к власти на волне этого народного взрыва в 1792-1794 гг., были лишь
уступкой требованиям санкюлотов и не представляли собой никакой экономической
системы. Как указывает Р.Палмер, все они сводились лишь к замораживанию цен и
заработной платы и к жесткому преследованию спекулянтов, происходившему на фоне
резкого усиления общего террора ([274] pp.111, 118). Однако после падения якобинского
правительства Робеспьера и отмены этих мер в 1794 г. опять началась такая спекуляция,
массовый голод и инфляция, что это вызвало волну новых восстаний ([274] pp.122, 124).
Одним из них и было то восстание парижской буржуазии в октябре 1795 г.,
расстрелянное Наполеоном, о котором было сказано в начале главы, буржуазии,
протестовавшей против того либерально-спекулятивного капитализма, который
насаждался во Франции. Одновременно с ним произошла серия других восстаний, а также
резко изменилось отношение населения к революции. Теперь оно в подавляющем
большинстве выступало против революции и за восстановление королевской власти
Бурбонов, ожидая, что Бурбоны отменят ненавистную либеральную рыночную экономику
и восстановят тот старый добрый порядок, который когда-то существовал. Так, во время
всенародных выборов в Конвент весной 1797 г. лишь 11 из его прежних членов было
переизбрано, подавляющее большинство мест получили роялисты – дворяне и другие
сторонники восстановления монархии ([274] pp.129-130). Воистину, когда населению
нечего кушать, то все благородные идеи о свободе, равенстве и братстве для него отходят
на второй план, и оно может предпочесть даже относительно сытое рабство свободе
умирать от голода. Как полагает Р.Палмер, если бы Наполеон в 1797 г. не захватил власть,
то в том же году во Франции была бы восстановлена власть Бурбонов, с суровыми
репрессиями для населения и мрачными последствиями для революции и ее достижений
([274] p.130).
В целом, можно сделать вывод о том, что революция во Франции в той или иной
форме была неизбежна, она вытекала из той коррупции государства и общества и того
антагонизма между двумя классами, которые существовали при «старом режиме» и
которые должны были неизбежно обостриться при переходе к рыночной экономике. Но
то, что революция приняла такую чрезвычайно резкую и даже порой уродливую форму,
что она сопровождалась страшными социальными взрывами, массовым голодом и
405
террором, что она в итоге захлебнулась и закончилась контрреволюцией, было в
значительной мере обусловлено упорными попытками либеральных экономистов
насадить во Франции пропагандируемую ими теоретическую модель рыночной
экономики, вместо того, например, чтобы взять ту экономическую модель, которая себя
прекрасно зарекомендовала в более успешной и прогрессивной Англии.
13.8. Итоги Французской революции
Ряд историков придают Французской революции эпохальное значение, полагая, что
она «заразила» чуть ли не весь мир идеями свободы и демократии и вызвала цепную
реакцию революций в других странах ([274]; [19] 16, с.151-159). Другие историки
подвергают этот тезис сомнению, отмечая, что каждая страна и каждая революция
уникальна, и пока не созреют внутренние условия, никакой импорт идей или тем более
самой революции невозможен ([311] p.248). Наверное, истина лежит где-то посредине
между этими двумя крайними взглядами. Но я не вижу смысла обсуждать вопрос о
всемирном значении Французской революции, поскольку ее роль в пропаганде и
распространении идей свободы и демократии хорошо известна, а хочу ограничиться тем,
чтобы понять, а что, собственно говоря, эта революция дала самой Франции.
Как было показано выше, накануне революции перед Францией стояло столько
нерешенных проблем, сколько, наверное, до этого не стояло ни перед одной страной в
Европе – именно потому, что «старый режим» был на территории Европы единственным
режимом восточной деспотии. Франции надо было одновременно решать все те задачи,
которые Англия решала постепенно в течение двух с половиной столетий: уничтожить
систему сословно-экономического рабства и преобладание крупной земельной
собственности, ликвидировать сословные привилегии, ввести демократические принципы
государственного устройства, устранить коррупцию в государственном управлении и
судопроизводстве, создать эффективный экономический механизм. Но помимо этого, надо
было устранить и те проблемы, которых не существовало в Англии и которые были
отличительной чертой режима восточной деспотии. Все государственные должности во
Франции продолжали продаваться и покупаться, что порождало чудовищную коррупцию
и накладывало отпечаток на психологию общества; страна уже несколько столетий не
знала, что такое нормальная рыночная экономика, - и это также отражалось на привычках
и психологии населения. Между тем, решить даже одну проблему продажности
чиновничьих должностей без революции было чрезвычайно сложно или невозможно: в
1771 г. Людовик XV попытался отменить куплю-продажу и наследование должностей, но
эта затея встретила такое противодействие со стороны аристократии, что из нее ничего не
вышло ([207] pp.232-233). Ко всему вышесказанному надо добавить еще и то, что
революционному правительству в 1789 г. досталось страшное экономическое наследство:
финансовое банкротство государства, разорение французской промышленности и
сельского хозяйства, массовая безработица и голодоморы. Да и политическая ситуация
была плохая: почти все крупные европейские державы в течение 1790-х годов выступили
против революции и вступили в войну с Францией. Фактически у Французской
революции, в отличие от Английской, не оказалось ни одного союзника. Поэтому решить
сразу все эти указанные задачи и проблемы в создавшейся неблагоприятной ситуации не
было под силу, наверное, ни одной революции.
В итоге хотя Французская революция и пыталась их решить, но полностью это
удалось сделать лишь в отношении одной или двух из них, остальные были решены в
лучшем случае частично или совсем не решены. Система широких демократических
выборов и народного представительства в парламенте так и не прижилась и была
окончательно забыта за годы правления Наполеона (1797-1815 гг.) и Бурбонов (1815-1830
гг.). В этот же период была ликвидирована и всякая свобода прессы. Сословия и
сословные привилегии были отменены, но система монопольных земельных прав
406
помещиков была не до конца уничтожена, поскольку значительная часть земли так и
осталась в руках (бывшей) крупной аристократии. Так называемые «феодальные» права
помещиков (баналитеты) сохранились в ряде провинций и после революции; в других
провинциях они были упразднены лишь формально и заменены прямой монопольной
рентой (см. выше). Была отменена купля-продажа и наследование государственных
должностей, а также частные суды помещиков, но это было лишь первым шагом на пути к
очищению государственной власти от коррупции, и на этом пути предстояло еще многое
сделать. Утвердилась рыночная экономика, но сколько-нибудь постоянного
экономического механизма так и не было выработано, и в течение правления Наполеона и
Бурбонов происходили постоянные шараханья от либеральной экономической модели к
протекционистской и обратно ([311] pp.117-118; [153] pp.6, 15).
Зачем была нужна революция 1789 года? Рисунок-карикатура К. д’Аша
(http://intransigeants.worldpress.com)
Как видим, до 1789 г. на шее у французского крестьянина сидел лишь один «наездник» аристократия, а после 1789 г. таких «наездников» оказалось уже трое.
Нерешенность указанных проблем привела к тому, что после революционного
периода 1789-1815 гг., который историки часто рассматривают как серию из нескольких
революций, во Франции в течение XIX в. произошло еще несколько революций: в 1830,
1848 и 1871 гг. В ходе этих революций народ опять, как в 1792 г., к тому же дважды, в
1830 и 1848 гг., штурмовал королевский дворец Тюильри, который в итоге был полностью
разрушен, и свергал короля. А во время революции 1871 г. был учинен такой правый
террор, который, по мнению Р.Палмера, по своим масштабам превосходил левый
якобинский террор 1792-1794 гг. ([274] p.115) И в перерыве между этими революциями
также происходили восстания и смены власти. Всего же менее чем за 90 лет, прошедших
после 1789 г., во Франции сменилось 5 монархических режимов (включая режим
Наполеона Бонапарта) и, по меньшей мере, 3 республиканских режима. То есть смена
407
политического режима, с кровью, террором, грабежами и убийствами, происходила в
среднем раз в 10 лет!
Свобода на баррикадах. Картина Э.Делакруа
Мы видим здесь резкий контраст между Английской и Французской революциями.
В Англии после Славной революции 1688 г. наступило почти полтора столетия
социального мира и экономического процветания, во Франции же после серии революций
1789-1815 гг., наоборот, еще в течение многих десятилетий продолжались социальные
взрывы и неурядицы. Причина, очевидно, состоит в том, что, как было указано в
предыдущей главе, Славная революция 1688 г. завершила более чем 200-летнюю эпоху
революций в Англии, а во Франции эта революционная эпоха только началась событиями
1789 г. Таким образом, имеет смысл говорить не об одной Французской революции, а о
целой революционной эпохе в жизни Франции, начавшейся в 1789 г. и продолжавшейся,
по меньшей мере, до 1871-1875 гг.
Если согласиться с такой трактовкой событий во Франции и в Англии, то возникает
еще один вопрос об итогах Французской революции. Что принесла революционная эпоха
(1789-1871 гг.) Франции в сравнении с тем, что дала Англии ее революционная эпоха
(1640-1688 гг.)?
В конечном итоге к концу XIX в. мы видим в обеих странах нормально
функционирующее государство и развитую экономику. Тем не менее, например,
Л.Толстой считал Англию той эпохи «благоустроеннейшим в мире государством», в чем,
по его мнению, были уверены и сами англичане, и не писал ничего подобного о Франции
([110] III/1, X). Однако чьих-то мнений на этот счет недостаточно, поэтому давайте
обратимся к объективным показателям – экономическим и демографическим. Англия в
XVII в. была отсталой сельскохозяйственной страной, более отсталой в экономическом и
промышленном отношении, чем Франция (см. выше). Спустя столетие после Славной
революции 1688 г. она превратилась в ведущую мировую промышленную державу,
равной которой не было, и оставалась такой до конца XIX в. Франция ни в течение своей
революционной эпохи, ни когда-либо после нее не смогла осуществить ничего подобного.
В чем причина? Одну из важнейших причин экономического рывка Англии французский
экономист Ж.Шапталь в 1819 г. видел в «системе, которой Англия придерживается уже
более столетия, и которая состоит в допуске на внутренний рынок промышленных
товаров только собственного производства и в отказе допуска иностранных товаров путем
запретов или таможенных пошлин» ([311] p.97). Такого же мнения придерживался целый
408
ряд французских экономистов и экономических историков и сто лет спустя. Суммируя эти
мнения, современные экономические историки О’Брайен и Кейдер делают вывод о том,
что именно «успешный меркантилизм [протекционизм] … был главной причиной
британского превосходства в течение еще столетия после битвы при Ватерлоо [1815 г.]»
([311] p.123). Действительно, хотя Франция и пыталась ввести протекционистский режим
несколько раз в течение XIX в., но вскоре его опять заменяла либеральным режимом, а
Англия жила в условиях первого, по меньшей мере, полтора столетия.
График 1. Динамика рождаемости в Англии
(среднее число рожденных девочек на одну женщину)
3,3
2,8
2,3
1,8
1,3
1931
1916
1901
1886
1871
1856
1841
1826
1811
1796
1781
1766
1751
1736
1721
1706
1691
1676
1661
1646
1631
1616
1601
1586
1571
1556
1541
0,8
Источник1: [319] p.230; [203] pp.13,195
Такую же картину, как в экономическом развитии, мы видим и в демографии. В
Англии рождаемость в XVII в. была очень низкой, ниже чем во Франции. А с конца 1680х годов, то есть после введения в Англии протекционистской системы, она начала расти, и
этот рост продолжался в течение 150 лет – вплоть до конца существования этой системы
(см. График 1). В результате в начале XIX в. в самой промышленно развитой стране мира,
какой была тогда Англия, каждая английская женщина рожала в среднем по 6 детей!
Очевидно, английские женщины в эпоху Промышленной революции не читали
утверждений демографов (появившихся позже) о том, что индустриализация приводит к
снижению рождаемости. В Англии в течение всех 150 лет индустриализации она не
переставала расти!
Во Франции ничего подобного не было – рождаемость в течение XVIII-XIX вв.
неуклонно снижалась (см. График 2) и в начале XIX в. составляла 3-4 ребенка на
женщину, против 6 детей в Англии. Для любого, кто знаком с демографией, понятно, что
это разница огромна. Почти половина детей в то время, особенно во Франции, умирала, не
дожив до взрослого возраста, из чего следует, что во Франции женщина выращивала в
1
На графиках 1 и 2 представлена динамика валового коэффициента воспроизводства населения (gross
reproduction rate), который показывает, сколько девочек родятся в среднем в расчете на одну женщину в
течение ее жизни.
409
среднем 2 детей, а в Англии – 3-4 детей. Поэтому население Франции с XIV-XV вв. до
начала XX лишь удвоилось (с 20 до 40 миллионов), а население Англии – выросло в 20 раз
(с 2 до 40 миллионов). И это не считая миллионов английских эмигрантов, которые
колонизировали и заселили две части света – Северную Америку и Австралию.
График 2. Динамика рождаемости во Франции
(среднее число рожденных девочек на 1 женщину)
3,0
2,5
2,0
1,5
1,0
0,5
1931
1921
1911
1901
1891
1881
1871
1861
1851
1841
1831
1821
1811
1801
1791
1781
1771
-
Источники: [152] 1, p.101; [203] pp.13, 195
В первой книге трилогии было доказано на многочисленных примерах, что
глобализация пагубно влияет на рождаемость и что, соответственно, протекционистская
система влияет на нее положительно, поэтому не собираюсь доказывать это еще раз.
Отмечу лишь, что именно это и лежало в основе так называемой «меркантилистской»
политики Англии и других стран Европы, проводивших эту политику в XVIII веке:
Германии, Скандинавии и других. В основе этой политики или системы взглядов лежало
представление о том, что протекционистская система способствует увеличению
населения, а следовательно, и всего, что составляет силу государства – его
экономического благосостояния, военной мощи и т.д. Как видим, имеющиеся сегодня
фактические данные, взятые из работ демографических и экономических историков,
подтверждают верность этой системы взглядов.
Почему это так, почему протекционизм способствует и экономическому, и
демографическому росту стран, в которых он осуществляется, нам должно быть понятно
из тех выводов, которые были сделаны в предыдущих главах. Протекционизм является
методом борьбы с одним из самых зловредных факторов, стимулирующих развитие
коррупции и кризисов коррупции в обществе – с товарными и финансовыми
спекуляциями в сфере международных экономических отношений, которые неизбежно
возникают в эпоху глобализации. Именно через механизм международных спекуляций и
нестабильности глобализация оказывает отрицательное влияние на экономику и
демографию. Но эти же операции во все исторические эпохи служили главным
источником обогащения олигархии и установления ее власти над обществом, поэтому
олигархия всегда была и будет против применения протекционизма. Соответственно,
410
построить у себя цельную протекционистскую систему когда-либо в истории удавалось
лишь тем странам, которые смогли полностью освободиться от власти и влияния
олигархии и которые решительно взялись за искоренение всех факторов, способствующих
развитию коррупции.
Итак, приходится признать, что ни Французская революция 1789-1795 гг., ни
французская революционная эпоха 1789-1871 гг. не привели к выработке и установлению
в стране оптимального социально-экономического режима, и в результате не обеспечили
мощного экономического и демографического развития Франции, подобного тому,
которое принесла Англии Английская революция 1640-1688 гг. Спрашивается, почему?
Очевидно, дело в характере и движущих силах обеих революций. Английской революции
предшествовало полстолетия мощного пуританского движения, охватившего
значительную часть ее зажиточных и средних слоев. В итоге сформировалась та
национальная элита, которая возглавила первый этап революции (1640-1660 гг.). И хотя
первый этап не дал весомых результатов, но движение не выдохлось, оно изменило
название (были пуритане, стали виги), но не изменило своей природы и довело
революцию на втором ее этапе (1670-1680-е гг. - начало XVIII века) до логического
завершения. В основе этого движения была идея очищения общества и построения
лучшего общества в интересах всего населения: глубокая альтруистическая идея.
Здесь можно провести параллель с Русской революцией 1917 г. в России. Русская
интеллигенция также в течение полстолетия или даже более до революции вынашивала ее
идею, идею борьбы за счастье народа, его освобождения от гнета и рабства. Не важно, что
словарь терминов, используемых сначала народниками, затем социал-демократами и
эсерами в России, отличался друг от друга и от словаря, использовавшегося пуританамивигами в Англии. Сами социал-демократы (коммунисты) всегда признавали, что их
движение выросло из движения народников 1860-х – 1880-х гг. Главное же, что
объединяет русских революционеров конца XIX - начала XX веков с английскими
революционерами XVII века – это именно альтруистическая идея, идея помощи своему
народу, овладевшая значительной частью образованных слоев общества, которые в
момент революции смогли заразить этой идеей народные массы.
Ничего подобного мы не видим во Франции. Как писал французский историк
А.Токвиль, революция во Франции явилась совершенно неожиданно ([274] p.8).
Считается, что ей предшествовали идеи просветителей: Руссо, Вольтера, Дидро, - но до
1789 г. эти идеи не вызвали никакого массового движения, подобного тому, что было в
Англии и России. Да и сами эти идеи, как указывает известный российский историк
В.Кожинов, возникли как результат иностранного влияния и для самой Франции были
некими чужеродными идеями ([54] с.393)1
Во время событий 1789-1795 гг. круг искренних приверженцев альтруистической
идеи был чрезвычайно узок: по существу он ограничивался Робеспьером и его
ближайшим окружением. Дантон занялся накоплением личного имущества, сделался
крупным помещиком и даже, как доказали историки, заключил тайный договор с врагами
революции, очевидно, все с той же целью личного обогащения ([199] p.213). А
обогатившись, потерял интерес к революции и сложил с себя полномочия (августсентябрь 1793 г.), хотя был фактическим лидером Конвента и революции! Другой деятель
революции, считавшийся преданным ее делу, генерал Дюмурье, которому доверили
руководить революционной армией, завоевал Бельгию и тут же вознамерился себя за это
1
Вольтер проникся своими «просветительскими» идеями во время эмиграции в Англию (1726-1729 гг.),
когда он ознакомился с идеями Английской революции и ее результатами. Там же он опубликовал свое
первое «революционное» сочинение, которое было запрещено французскими властями. Руссо был
швейцарцем и до 30 лет жил в протестантской Швейцарии, где и впитал «революционные» идеи. Как видим,
идеи Вольтера и Руссо были навеяны все той же Реформацией и Английской революцией, которые являлись
частью одного революционного движения XVI-XVII вв. Однако в самой Франции накануне 1789 г. они не
нашли широкого распространения – аудитория у Руссо и Вольтера была очень немногочисленной.
411
вознаградить - стать ее правителем, независимым от Франции. А когда Конвент пресек
эти планы и присоединил Бельгию к Франции, то он тут же (лето 1793 г.) предал
революцию и с группой других «революционеров» перешел на сторону врага ([274]
pp.100-102, 105). В продажности и тайных сделках с роялистами историки обвиняют
других лидеров революции, например, Карно и Эбера ([199] p.218).
А известные французские историки Ф.Фюре и Д.Рише вообще рассматривают все
основные этапы Французской революции как борьбу разных группировок за место у
«кормушки». Сначала к власти, пишут историки, пришло «поколение 1789 г.»,
завидовавшее аристократии и стремившееся возвыситься до ее уровня. Потом оно
насытилось - и его стало выдавливать «поколение 10 августа [1792 г.]». За ним пришли
другие жадные «поколения» или группы, которые попытались урвать кусок власти и
связанных с ней материальных благ у предыдущего «поколения». И так до бесконечности
([199] pp.213, 217).
Возможно, это преувеличенно негативный взгляд на Французскую революцию, но
факты говорят о том, что группа людей в Конвенте, выдвигавших сколько-либо глубокие
и последовательные идеи, была чрезвычайно мала. Эта группа включала в основном
Робеспьера и его окружение, и они как раз были из числа тех немногих, которые пытались
осуществлять идеи Руссо и Вольтера. При этом Р.Палмер отмечает, что группе
Робеспьера, ввиду ее малочисленности, в течение года удавалось навязывать свои идеи
Конвенту лишь путем запугивания, убеждения, исключения несогласных из его состава и
призывов к чрезвычайным мерам – в Конвенте не было никакой реальной поддержки этих
идей ([274] p.111).
Арест Робеспьера. Рисунок Арье эпохи революции.
Во время переворота 4 термидора 1794 г. Робеспьер и его соратники были схвачены и вскоре
казнены.
А какие идеи вообще волновали Конвент, кроме тех, которые пытался ему навязать
Робеспьер? Ж.Ленотр пишет о том, что подавляющее большинство речей революционеров
и поднимаемых ими тем поражает своей бессмысленностью. И приводит массу примеров
– начиная от предложения всем членам Конвента воздержаться от употребления сахара,
чтобы помочь голодающему народу, и кончая обсуждениями того, что делать с телом
Людовика XVI после его казни: предлагалось разрезать его на куски и отправить по куску
в каждую французскую провинцию ([65] с.245-249, 266).
412
Альтруистические идеи членов Конвента не очень сильно волновали, зато их
весьма волновали другие, материалистические, идеи. Как с горечью говорил Сен-Жюст,
ближайший соратник Робеспьера, никто во Франции не хочет быть бедным и
добродетельным - все хотят быть богатыми и не слишком добродетельными ([199] p.223).
Да и почему, собственно говоря, Робеспьер получил прозвище Неподкупный – не потому
ли, что все другие вокруг него легко подкупались? Если бы таких, как он, было много, то с
какой стати этим именем стали бы называть лишь его одного?
Позиция революционеров по ключевым вопросам свидетельствует об отсутствии у
них реального понимания интересов французского народа – а именно в этом и должна
проявляться основная альтруистическая идея. Взять хотя бы вопросы внешней политики.
Как отмечает Р.Палмер, ни один революционер, опять за исключением Робеспьера и его
маленькой группы, не выступал против ведения войн за пределами Франции. Все
остальные, без исключения, либо их приветствовали, либо были их ярыми
пропагандистами ([274] pp.76, 122). В итоге – именно Франция первой объявила войну
Австрии 20 апреля 1792 г., хотя, возможно, войны удалось бы избежать. И в дальнейшем
именно она все время продолжала ее на чужой территории, захватывая Бельгию,
Голландию, левый берег Рейна, и т.д. - еще до Наполеона. Поэтому наполеоновские войны
были лишь продолжением того, к чему стремились и за что агитировали все «поколения
революционеров» с 1789 по 1795 гг., за исключением одного лишь Робеспьера и его
соратников.
Расстрел повстанцев 3 мая 1808 г. в Мадриде. Картина Ф.Гойя
На картине показан эпизод народной войны в Испании (герильи) против французских
завоевателей. «Революционные войны», начавшиеся с захвата Бельгии, Голландии и левого берега
Рейна, при Наполеоне продолжились завоеваниями Египта, Испании, Италии, Австрии, Пруссии и
других стран.
И что же это была за идея? Можно ли считать идею внешних завоеваний глубокой,
или народной, или альтруистической идеей? Сущность этой идеи прекрасно показал Лев
Толстой, который приводит в «Войне и мире» следующий эпизод. Если меня сделают
413
губернатором Индии, - кричали друг другу офицеры наполеоновской армии, переходя
через Неман в июне 1812 г., - так и быть, я тебя сделаю министром Кашмира ([110] III/1,
II). Переходя границу России и начиная непредсказуемую и опасную военную авантюру,
они думали уже о том, как завладеют богатствами Индии и всего мира. И точно известно,
что об этом же думал и Наполеон со своим окружением. В конце русской кампании 1812
года, пишет Толстой, убегая из России впереди своей гибнущей армии, все эти офицеры и
генералы, включая самого Наполеона, «чувствовали, что они жалкие и гадкие люди,
которые наделали много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться» ([110] IV/3,
XVI.
Итак, можно ли считать глубокой или народной идею внешних завоеваний, за
которую самому народу приходится расплачиваться: убитыми и умершими в дальнем
походе, грабежом и насилием со стороны соседей, пришедших мстить за свои поруганные
земли, тяжелыми контрибуциями. Так и выдохлась энергия революции, частично
растраченная на переделы имущества между рвущимися к власти, частично ушедшая в
болтовню, а остаток - в бесконечные войны, шедшие почти без перерыва более 20 лет и
приведшие к чудовищным демографическим потерям для страны1. И все это явилось
следствием идей французского образованного общества, его элиты – вернее, следствием
их отсутствия. Отсутствия сколько-либо глубоких идей, сколько-либо глубоко в нее
засевших. На этом фоне выделялись лишь маленькие группы людей, искренне веривших в
такие идеи, но не сумевших донести их до масс2.
________________________________________________________________
13.9. Общие выводы и замечания к Разделу 4 (Коррупция в Западной Европе в эпоху
раннего капитализма)
1. Как было показано выше, в эпоху раннего капитализма в Западной Европе
происходили такие же процессы и действовали в целом такие же закономерности, что и в
древних обществах. Как только началась глобализация (середина XII в.), сразу же
начались и циклы коррупции, исчезнувшие в большинстве стран Западной Европы в
период с VIII по XI вв. Следствием стали глобальные западноевропейские кризисы
коррупции, пики которых пришлись на XIV и XVII вв.
2. История Западной Европы подтверждает и другую закономерность. Если начался
цикл коррупции, то он неизбежно приводит не только к экономическому, но и к
социальному кризису – к гражданским войнам и революциям. В этом смысле можно
говорить о предопределенности социальных явлений и о возможности прогнозировать
революции и социальные потрясения.
Если мы не видим революции или гражданской войны в конце кризиса коррупции,
то на это должна быть причина. Она может заключаться в том, что: а) историки скрывают
от нас гражданскую войну, как в случае с «войной Алой и Белой Розы» в Англии в XV в. и
с «религиозными войнами XVI-XVII веков» на территории Западной Европы; б)
революция произошла, но мирным путем, как в случае с «революцией Тюдоров»; в)
кризис коррупции перешел в латентную (скрытую) форму, как в случае с формированием
режимов восточной деспотии, примером которых служит «старый режим» во Франции в
1
С 1789 по 1815 гг. только от революционного террора во Франции погибло до 2 млн. гражданских лиц, и
еще в войнах погибло до 2 млн. солдат и офицеров. Таким образом, погиб каждый шестой француз ([54] с.
974). Но эти цифры не включают умерших от голодоморов и эпидемий, число которых, как показывает опыт
других гражданских войн, могло быть еще больше.
2
Тем не менее, идеи, рожденные Французской революцией, активно использовались в ходе революций XIX
в. во многих странах, а также во время Русской революции. В 1918 г. возле Кремля был поставлен памятник
Робеспьеру, что должно было символизировать преемственность идей большевиков по отношению к его
идеям.
414
XVII-XVIII вв. В последнем случае при помощи серии специальных мер в стране может
поддерживаться относительная социальная стабильность, и это может продолжаться
достаточно долго. Однако такие общества, как правило, не способны к самостоятельному
развитию, а любое изменение внешней или внутренней ситуации может нарушить
хрупкое социальное равновесие и вызвать социальный взрыв.
3. Как мы успели уже не раз убедиться, большинство используемых историками
марксистских терминов (буржуазный, рабовладельческий и т.д.) ошибочны и вводят в
заблуждение, а большинство исторических выводов Маркса – ложно и противоречит
фактам (подробнее см. главу XVIII). Но кое-какие из них все же имеют под собой
основание: так, к ним можно отнести вывод Маркса о двух типах социальных революций.
Однако суть этих двух типов отличается от того, что придумал Маркс (буржуазные –
пролетарские революции). В действительности первый тип революций происходит не при
феодализме, где их просто не может возникнуть, а после его исчезновения, в
постфеодальных обществах – прежде всего в тех, где сложилась или начала
формироваться рыночная экономика. Во всех этих обществах мы видим систему
сословно-экономического рабства, которая приходит на смену крепостному праву. Такое
рабство, униженное положение основной массы населения, положение людей второго
сорта, мы видим и в Англии XV в., и во Франции XVII-XVIII вв., и в России конца XIX –
начала XX вв. Соответственно, основной задачей первого типа революций является слом
этой системы сословно-экономического рабства. Примерами являются революция
Йорков-Тюдоров в Англии, Французская и Русская революции.
Данный вид революций – революции рабов – самый сложный и непредсказуемый,
поскольку основную массу населения сознательно держали в состоянии неграмотности и
мракобесия и навязывали рабскую психологию. Никакая демократия здесь невозможна.
Как Моисей водил евреев 40 лет по пустыне, чтобы они забыли египетское рабство, так же
и после революции рабов национальная элита должна на какое-то время установить
диктатуру над освобожденным народом, чтобы он научился жить свободно. В Англии эту
роль выполнили Тюдоры, в России – коммунистическая партия, Ленин и Сталин. Во
Франции национальная элита оказалась слаба, и «поводыри» постоянно менялись, в ходе
промежуточных революций и реставраций (1789, 1792, 1794, 1799, 1815, 1830 гг. и т.д.).
Лишь после этого возможен второй вид революции – революция свободных. Она
должна решать дальнейшие задачи – введение реальной демократии, очищение
государства и общества от коррупции, построение эффективной экономической системы.
По мере того, как созревает очередной кризис коррупции, эти революции будут
происходить столь же неизбежно, как до этого происходили восстания народа, жившего в
условиях рабства. И пока кризис коррупции не будет преодолен, революции будут
продолжаться. Народ будет каждые 10-20 лет штурмовать Тюильри, убивать правителя,
устраивать террор в отношении богатых, менять каждые 10 лет форму правления, как это
было во Франции, начиная с революции 1789 г. и в течение почти всего XIX века. Так
может продолжаться 30, 50, 80 лет – пока, наконец, правящей верхушке не станет
очевидна вся зыбкость ее положения и она не сделает шаги навстречу народу. Или пока
действительная элита общества, национальная элита, не возьмет власть в свои руки и не
осуществит глубокие преобразования, защищающие общество от коррупции. Примером
первого является Франция XIX в., примером второго – Англия после Английской
революции.
4. По всей видимости, Англия смогла так рано и успешно осуществить и первый, и
второй этап революций лишь благодаря тому, что до этого успела сформировать сильную
единую нацию1. Нация – самая естественная и глубокая форма общности людей; через
принадлежность к нации массы людей осознают и могут выражать свои общие интересы;
национальное единство трудно расколоть силам коррупции. Отличие нации еще в том, что
1
Другой причиной, как уже было указано, является островное положение Англии, защищавшее ее от
внешней агрессии в революционную эпоху.
415
у нее есть национальная элита, которая понимает нужды и интересы народа и которая
может противостоять олигархии и повести за собой народ.
Если в государстве нет одной доминирующей нации, а есть несколько, то она плохо
противостоит коррупции. Примером может служить Византийская империя в VI в.,
которая смогла противопоставить императору-олигарху Юстиниану, уничтожившему
половину населения страны, лишь разрозненные бунты. То же повторилось и в XI-XII вв.,
накануне окончательной гибели Византии. Причина в том, что в Византии и тогда (а тем
более в VI веке) не было одной доминирующей нации, а было три больших нации – греки,
славяне и армяне, которых олигархия натравливала друг на друга. А вот русскому народу
хватило нескольких лет правления своего царя-олигарха, Бориса Годунова, в начале XVII
в., чтобы начать народную революцию – Смуту, уничтожившую Годунова и всю его
семью. И народ не переставал скидывать все новых и новых марионеточных царей до тех
пор, пока не посадил на трон такого царя, какой его устраивал - Михаила Романова.
Во Франции нация сформировалась очень поздно, как полагают, она только начала
формироваться при Жанне д’Арк, и этот процесс был, по-видимому, еще не совсем
закончен к 1789 г. Отсюда и слабость национальной элиты, оказавшейся плохим
«поводырем». Этим, возможно, и объясняется то, что при большей крови Французская
революция (и в целом французская революционная эпоха) привела к худшим результатам
для страны, чем те результаты, которых достигла Англия.
5.
История Западной Европы XVI-XVII вв. показывает также уникальный пример
того, как революционное движение, движение против коррупции (Реформация) может
охватывать одновременно несколько стран и наций. И тогда образовавшийся союз этих
наций может обеспечить им успех в борьбе с новым явлением, возникшим в этот период –
с мировой олигархией, победить которую в одиночку каждой из этих наций было бы
весьма сложно.