вопросы историографии и источниковедения
advertisement
ВОПРОСЫ ИСТОРИОГРАФИИ И ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ Р.М. Валеев ПРОФЕССОР Н.Ф. КАТАНОВ И ЕГО ВКЛАД В ИСТОРИЮ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ИСТОРИКО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ ТЮРКСКИХ НАРОДОВ ЕВРАЗИИ (КОНЕЦ XIX – НАЧ. ХХ ВВ.) Профессор Н.Ф. Катанов – один из ярких и колоритных нацио-нальных ученых и мыслителей российской науки, образования и культуры. Его жизненный путь и деятельность отражает важные события и тенденции отечественного и мирового востоковедения рубежа ХIХ – ХХ вв. Многообразная научная и педагогическая деятельность Катанова Н.Ф. – яркое свидетельство развития в России тюркологической науки и национальных гуманитарных исследований и научных школ. Феномен его личности и наследия в истории отечественного востоковедения и культуре народов России, к великому сожалению, пока недостаточно изучен. Сегодня биография Н.Ф. Катанова для современников представляет не только историко-научное значение. Жизнь и труды замечательного тюрколога и этнографа Н.Ф. Катанова следует оценивать не только в координатах истории востоковедения в России и Европе, но и, принимая во внимание широкий общественно-политический и культурный контекст исторического развития тюркских народов во второй половине ХIХ – первых двух десятилетиях ХХ в. Наследие и судьба ученого-просветителя определялись единством и многообразием истории и культур тюркоязычных народов России на рубеже ХIХ–ХХ вв. Его этапы жизненной биографии и огромное творческое наследие для нас представляются интересным, ярким, поучительным, трагическим. Он стал олицетворением образа двух миров – европейской и азиатской. В контексте современной историографии жизнь и деятельность Н.Ф. Катанова оценивается, прежде всего, его личным огромным вкладом в развитие тюркологии рубежа ХIХ – ХХ вв., а с другой стороны отсутствием условий для создания научной школы. Биография и творчество профессора Н.Ф. Катанова «занимает видное место в классическом наследии отечественной тюркологии» (С.Н. Иванов) ХIХ–ХХ вв. Российская ориентальная историконаучная и просветительская литература 20–90-х гг. ХХ в. и начала ХХI в., посвященная жизни и деятельности профессора Казанского университета раскрывает основные этапы и особенности его творчества и бесценного наследия [1–13]. Сформировались и развиваются разноплановые исследования катановского наследия, научной биографии, роли ученого в отечественной истории тюркологии и культуре народов России. Изучение биографии и наследия Н.Ф. Катанова в России ХХ в. связано с тремя основными хронологическими всплесками научного и общественного интереса – 20-е гг. ХХ в.; 50-е – первая половина 70-х гг. ХХ в. и 1980–2008 гг. Начало традиции изучения биографии и оценки тюркологического наследия Н.Ф. Катанова в полной мере было положено в 20-х гг. ХХ в. Особо выделяются публикации в центральной и местной печати, посвященные памяти ученого. Среди них некрологи Гордлевского В.А., Самойлович А.Н., Гаффарова А., Покровского Н.М., Харлампович К.В. и др. [2, c. 448–451; 14, c. 71– 75; 2, c. 104–105; 15, c. 107–113; 16, c. 245–259; 17, c. 87–95] Для них характерно описание примечательных фактов биографии "инородца", освещение основных этапов педагогической и научной деятельности, анализ мировоззренческих и социальных аспектов тюркологического наследия Н.Ф. Катанова и т.д. Через призму его научного наследия освещалась история становления и развития российской тюркологии на рубеже XIX– XX вв. Известный тюрколог В.А. Гордлевский в статье "Памяти Н.Ф. Катанова", напечатанной в журнале "Новый Восток", отмечал, что "русское востоковедение потеряло в нем хорошего знатока современных тюркских языков, который тщательно транскрибировал и интерпретировал тексты. Неотшлифованные камни клал он для здания тюркологии…" [1, c. 451]. Также А.Н. Самойлович в журнале "Восток" в небольшом некрологе "Памяти Н.Ф. Катанова" писал: "Хотелось бы надеяться, что давно ожидаемое ученым миром опубликование неизданных лингвистических и этнографических собраний Н.Ф. Катанова будет осуществлено после его смерти, а до издания материалы эти будут сохранены в надежном месте" [2, c. 105]. К сожалению, много ценного из наследия востоковедатюрколога не было напечатано в 20-е и последующие годы. Публикации, отдающие дань памяти крупного российского востоковеда, не смогли отразить наиболее существенные результаты его научной деятельности как лингвиста, этнографа, исследователя народного творчества, нумизмата и путешественника. Статьи 20-х гг. ХХ в., посвященные Н.Ф. Катанову, написаны в координатах российской традиции изучения биографий и наследия отечественных ученых. К этому периоду относится закрепление Н.Ф. Катанова к российской тюркологической школе Казем-Бека ХIХ – нач. ХХ вв. [18, c. 34– 37]. В целом оценки ведущих тюркологов России 20-х гг. ХХ в. активно использовались в публикациях биографов последующих десятилетий. Период 50 – начала 70-х гг. ХХ в. наиболее ярко продемонстрировал следующий важный общественный и научный интерес к биографии и научному наследию профессора Казанского университета. Сегодня эти материалы остаются наиболее обширными публикациями, которые дают наиболее полное представление о жизни и деятельности видного востоковедапутешественника и крупного специалиста по истории и культуре тюркских народов Евразии. В основном они опубликованы в связи с юбилейными датами Катанова Н.Ф. Известная посмертная статья доктора языкознания С.Е. Малова "Н.Ф. Катанов, проф. Казанского университета (1862–1922 гг.)", опубликованная в "Вестнике Академии наук Казахской ССР" (1958 г.) положила начало данному этапу. Эта публикация ученика и соратника известного тюрколога символизировала окончание периода замалчивания и крайне негативной оценки его научной и общественной деятельности. Как известно, серии статей 30 – начала 50-х гг. прошлого столетия, оценивали Катанова Н.Ф. как "ученого холопа старого режима" ("Красная Татария", 1933 г.), или характеризовали его "реакционером в науке" ("Ученые записки Хак. НИИЯЛИ", 1951 г.) и т.д. Между тем, следует отметить, что в 30-х – первой половине 50-х гг. ХХ в. в европейской тюркологии по инициативе немецких востоковедов Банга В. и его ученика Менгеса К. появились ряд текстов Катанова Н.Ф., связанных с величайшими путешествиями в Сибирь и особенно в Восточный Туркестан (1889–1892). Эти рукописные материалы были переданы в 1926 г. А.И. Катановой, супругой Н.Ф. Катанова для профессора Берлинского университета В. Банга [19, л.2]. Издания этих текстов Н.Ф. Катанова, осуществленные в Германии в 1933 г. и 1943 гг. К. Менгесом были рецензированы С.Е. Маловым [20, c. 305–306; 21, c. 206]. Статья С.Е. Малова "в основном была доложена на заседании, посвященном памяти Н.Ф. Катанова, в Казанском университете в октябре 1922 г." и опубликована в дополненном виде. Она стала переломной в изучении творческой биографии и в особенности роли и значимости тюркологического наследия Катанова Н.Ф. Автору даже удалось обратить внимание читателей на неизвестную для современников, но очень ценную сторону деятельности учителятюрколога: "Много, очень много статей прошло через руки Н.Ф. Катанова, и в большинстве случаев авторы даже не высказывали печатно благодарности своему редактору. В этом повинен и я..." [22, c. 93]. Среди публикаций конца 50 – начала 70-х гг. ХХ в. историографическую и источниковедческую ценность имеют отмеченные выше материалы научных конференций, посвященных 95-летию и 100-летию со дня рождения профессора Н.Ф. Катанова и, конечно, известная монография С.Н. Иванова "Николай Федорович Катанов (Очерк жизни и деятельности)" [22, c. 88–94; 4; 23; 5, c. 211–235; 7, c. 69–149; 8], изданные в 1962 и 1973 гг. В разнообразных исследованиях привлечены опубликованные и неопубликованные работы ученого, проанализирован его вклад в исследование хакасского, тувинского и татарского языков, а также дана оценка лексикографической, фольклористической и научнообщест-венной деятельности Н.Ф. Катанова. На данном этапе сформировался образ выдающегося российского тюрколога широкого профиля. Повторное издание очерка С.Н. Ивановым в 1973 г. по свидетельству самого биографа когда "автор не внес сколько-нибудь значительных изменений в основной текст, так как за десять лет, прошедших со времени ее первой публикации, в литературе о Н.Ф. Катанове не появилось каких-либо новых фактов, существенно дополняющих настоящий очерк и требующих изменения его структуры", обозначил отсутствие комплексного монографического исследования биографии и научного наследия Н.Ф. Катанова. В целом значимые материалы конца 50-х – 70-х гг. ХХ в. завершают этот важный период научного и общественного интереса к личности ученого и просветителя. Публикации 1980–2008 гг. сформировали современный этап состояния и перспектив изучения академической биографии и наследия Н.Ф. Катанова [10, c. 36–38; 25, c. 101–109; 9, c. 220–243; 10; 26; 27; 11; 28, c. 355–544; 29; 30; 12; 31; 32; 33; 34; 13]. Внимание исследователей было сконцентрировано на публикациях оригинальных разнообразных текстов Н.Ф. Катанова и архивных документов. В изучении биографии и наследия ученого преобладали прикладные аспекты – языкознание, фольклористика, музейное дело, библиография и др. Эти материалы позволяют более объективно и комплексно оценить место тюрколога в истории российской науки и культуры конца ХIХ – начала ХХ вв., а также намечены направления изучения наследия и судьбы ученого. Жизненный путь и тюркологическая деятельность Н.Ф. Катанова не исследованы на фоне развития тюркологической науки и кардинальных общественных перемен в России. Еще в меньшей степени мы представляем формирование и развитие научной концепции тюрколога в 80-х гг. ХХ в. – первых двух десятилетиях ХХ в. Академик Гордлевский В.А. в своей речи «Памяти Н.Ф. Катанова от 11 июня 1922 на заседании Восточной комиссии Московского археологического общества говорил: «историк востоковедения сумеет оценить труд долгий и бескорыстный, внесший обильный доброкачественный материал по языкам, до Катанова мало обследованным» [35, c. 401]. В своем выступлении мы хотим осветить тему историкоэтнографического вклада Н.Ф. Катанова в российскую тюркологию и оценки его как одного из выдающихся основоположников, который стоял у истоков современных национальных тюркологических школ России, в том числе российской этнографии тюркских народов Евразии. В летописи истории российской этнографии рубежа ХIХ – ХХ вв. Николай Федорович Катанов занял важное место. Уже в юношеские годы, он проявлял научный интерес к языку, быту, облику и нравам сородичей. На протяжении 1884–1922 гг. он формируется и становится ведущим ученым в области этнографии и фольклористики тюркских народов Евразии. На протяжении основных периодов историко-этнографического изучения тюркских народов Катанов Н.Ф. свою научную работу соизмерял с конкретным исследовательским вкладом предшественников. Историко-этнографические заслуги Катанова со студенческих лет в Петербурге (1884–1888), периодов экспедиции в Южной Сибири и Восточном Туркестане (1889–1892) и преподавательской работы в Казани (1894–1922) будут связаны с комплексным исследованием языков, традиционных и новых форм экономической и социальной жизни, быта, фольклора и духовной жизни тюркских народов Саяно-Алтая, Синьцзяня, Поволжья и Приуралья. Он оказал огромное влияние на развитие отечественной тюркологической этнографии и фольклористики. Эти основные жизненные этапы научно-исследовательской деятельности Катанова отражают традиционные направления и некоторые особенности его вклада в историко-этнографическую мысль России последней четверти ХIХ – начала ХХ вв. На протяжении этих лет ученым накапливался огромный обобщающий этнографический и фольклористический материал, имеющий теоретическое и методическое значение. Особенно с первых полевых экспедиций в Сибири с 1889 г. началось накопление им достоверных фактических историко-этнографических материалов и формирование научно-методических принципов исследования тюркоязычных народов евразийского пространства. Во многом вклад выдающегося хакасского ученого Н.Ф. Катанова определяется сохранением и углублением преемственности разнообразных зарубежных и отечественных историко-этнографических исследований и материалов ХУП – начала ХХ вв., посвященных тюркским народам Евразии [36; 37; 38; 39; 40; 41; 42; 43; 44]. В целостности его этнографические материалы представляются комплексным и энциклопедическим наследием о многих тюркских народах проживающих в Российской и Цинской империях – хакасах, тувинцах, уйгурах, казахах, киргизах, тофаларах, татарах, башкирах и т.д. Эти ценные материалы формировались по итогам полевых этнографических экспедиций и поездок. Они особенно ярко демонстрируют научное трудолюбие, скрупулезность и высокий уровень исследовательской культуры Н.Ф. Катанова. Его имя и этнографическое наследие звучат в общих историографических работах. Известный советский этнограф С.А. Токарев в своем историко-этнографическом обзоре алтайскосаянских народов писал: «Очень ценны работы хакасского ученого проф. Н.Ф.Катанова, его материалы филологического и этнографического характера, особенно записи фольклора» [45, c. 430]. Также в советской историографии Сибири конца ХIХ в. – 1917 г. выделяется фундаментальное значение работ Катанова наравне с наследием В.В. Радлова, Д.Н. Анучина и А.Н. Пыпина [41, c. 16]. Особенно отмечалась фольклорно-собирательская деятельность Катанова. Однако многие эти оценки не позволяют глубже представить направления и преемственность многогранной историкоэтнографической работы Н.Ф. Катанова на протяжении многих десятилетий. Необходимо особо выделить специальную статью этнографа Вайнштейна С.И. [46, c. 31–44]. На основе изучения опубликованных и архивных материалов он осветил научное наследие Н.Ф. Катанова, посвященное «этнографии хакасов, тувинцев, тофаларов, сибирских татар, уйгуров, казахов, казанских татар». В статье дан анализ содержания и значения рукописи «Дневника путешествия» Николая Катанова в Урянхайский край (Туву) в 1889 г. По свидетельству Вайнштейна С.И. «данная рукопись представляет большой интерес для характеристики этнографических исследований Катанова и для изучения этнографии Тувы конца ХIХ в…» [46, c. 34]. Современная оценка вклада одного из основоположников этнографии тюркских народов Евразии нач. ХХ в. имеет огромное значение для исследования истории отечественной тюркологии, ее школ и традиций. Наследие Н.Ф. Катанова ярко отражает историконаучное развитие этнографии в дореволюционной России 1880–1917 гг. и в первые годы советской власти 1918–1922 гг. В целом годы учебы в университете и научной экспедиции (1884–1892) стали исключительно значимыми для становления Катанова – этнографа-исследователя. Изучение тюркских языков народов Сибири и Восточного Туркестана, непосредственное знакомство с жизнью населения, сбор фольклорного материала – это его основные направления этнографических исследований. После фундаментальной востоковедческой подготовки в университете он во время своего научного путешествия на высоком методическом уровне изучал живую разговорную тюркскую речь и собирал разнообразный этнографический материал. Необходимо вновь обратить внимание на многие интересные детали подготовки и осуществления его научной экспедиции, которые остались без внимания целого ряда исследователей. После окончания университета Н.Ф. Катанов решил посвятить себя научно-педагогической работе. Период с 28 мая по 4 июля 1888 г. в его биографии связан с основными решениями об оставлении его «при университете для дальнейшего усовершенствования в тюркских наречиях» [47, л.1-5]. Инициатива принадлежала самому выпускнику восточного факультета Николаю Катанову и его учителю профессору И.Н. Березину, который дал отзыв о своём ученике. Решение совета факультета восточных языков и ходатайство ректора университета «об оставлении кандидата Н. Катанова при университете для приготовления к ученой степени» были поддержаны попечителем учебного округа. От 4 июля 1888 г. было разрешено оставить Н.Ф. Катанова «при С.-Петербургском университете, по кафедре турецко-татарской словесности на два года с 1 июля с назначением ему…стипендии по 600 руб. в год» [47, л.4]. Н.Ф. Катанову решением от 7 октября 1888 г. был выдан университетский диплом кандидата, который он получил 15 октября 1888 г. Этот его первый диплом свидетельствовал, что он выслушал курс наук по арабско-персидско-турецко-татарскому разряду факультета восточных языков С.-Петербургского университета. Также были отмечены следующие познания: «В арабском языке, истории арабской литературы, персидскому языку, истории персидской литературы, турецко-татарскому языку, обозрении турецких племен, восточной нумизматике, османском языке, истории Востока, истории Персии, русской словесности, богословия, немецком языке – отличные и в русской истории – хорошо…» [48, л.52-53]. Диплом был подписан ректором университета, доктором философии М. Владиславлевым и деканом факультета В. Васильевым. Биографы Н.Ф. Катанова справедливо отметили роль академика В.В. Радлова в изучении студентом Н. Катановым в 1885–1888 гг. общетюркской фонетики. Кроме того, по свидетельству профессора И.М. Покровского (1865–1941), «в студенческие годы на Н[иколая] Ф[едорови]ча имел сильное влияние кружок Н.М. Ядринцева, известного сибирского публициста, общественного деятеля и путешественника-археолога» [49, c. 247]. Исключительную роль в формировании его научных взглядов и принципов в период учебы в университете сыграли Г.Н. Потанин и Э.Ю. Петри. Профессор Казанского университета Н.Ф. Катанов в 1909 г., оценивая роль своих первых наставников, писал: «Н.М. Ядринцев вдохновлял меня к исследованию быта и истории инородцев, Г.Н. Потанин – к записям произведений народного творчества по строго определенной системе с целью выяснения общих мотивов и черт и заимствований, В.В. Радлов наставлял к точной записи произведений словесности с целью определения так сказать родства и свойства разных инородческих наречий и языков, а Э.Ю. Петри убеждал в необходимости предварительного изучения европейских авторов, писавших об инородцах» [50, c. 266]. Важным рубежом жизненного и профессионального пути Николая Катанова стало научное путешествие в 1889–1992 гг. в Южную Сибирь и Восточный Туркестан с целью изучения языков и этнографии тюркских народов, организованная и поддержанная Русским географическим обществом, Петербургской Академией наук и Министерством народного просвещения. Истоки организации данного путешествия связаны с обсуждением записки В.В. Радлова о перспективности «исследования остатков тюркских племен на крайнем Востоке» на заседании отделения этнографии императорского русского географического общества 11 декабря 1887 г. [51, c. 421–423] под председательством В.И. Ламанского. На заседании был определено представить записку в совет общества. В этой записке В.В. Радлов дал высокую оценку студенту IV курса восточного факультета С.Петербургского университета Н. Катанову. В.В. Радлов писал: «Он занимался со мною в течение 3-х лет и издал уже при Академии несколько статей, касающихся своего родного говора. Из слов профессоров его и из собственных наблюдений я убедился в его усердии, способностях, преданности к науке и знаниях его по избранным предметам, так что нельзя найти более подготовленного и более способного лица для исполнения вышеупомянутого предприятия» [51, c. 469]. Он также просил Совет общества выделить в смете 1888 г. 1000 руб., создать «комиссию для составления подробного плана» экспедиции, а также обещал «ходатайствовать об ассигновании г. Катанову субсидии из штатных сумм Императорской Академии наук». В октябре – ноябре 1888 г. Н.Ф. Катанов принимает окончательное решение. Происходит согласование вопроса о его научном командировании «в Монголию и Сев.-Запад. Китай для этнографического и лингвистического исследования тюркских племен» между Санкт-Петербургским университетом и Русским географическим обществом. Совет императорского Русского географического общества 11 ноября 1888 г. выдал документ сотруднику общества Н.Ф. Катанову, в котором отмечалось, что «имеет честь обратиться с усерднейшею просьбою ко всем тем лицам и учреждениям…оказывать ему возможное содействие и покровительство…» [52, л.12-12об.]. Указом Александра Ш от 22 декабря 1888 г. кандидат Н.Ф. Катанов был командирован на два года «за границу с ученой целью» [53, c. 22; 47, л.12; 54, c. 287]. Министерством внутренних дел от 8 декабря 1888 г. был подготовлен и вручен открытый лист Н.Ф. Катанову, командированному в Восточную и Западную Сибирь и Китай с научною целью. Официальный документ, который подписал граф Д. Толстой, предписывал «местам и лицам, подведомственным Министерству внутренних дел, оказывать предъявителю сего всякое законное содействие к исполнению возложенного на него поручения» [52, л.14]. На заседании совета факультета восточных языков от 28 января 1889 г. была утверждена «Инструкция для занятий командированного с ученою целью за границу кандидата Николая Катанова», составленная профессором И.Н. Березиным [47, л.1516об.]. Н.Ф. Катанов во время своего научного путешествия в 1889– 1892 гг. и после возвращения в Санкт-Петербург в декабре 1892 г. официально оставался при университете до ноября 1893 г. 9 ноября 1893 г. по докладу министра народного просвещения император назначил Н.Ф. Катанова «преподавателем восточных языков в Казанском университете» [47, л.50]. В связи с этой научной командировкой Николай Катанов направлял свои отчёты также в Министерство народного просвещения. Одним из первых историко-этнографических отчётов Н.Ф. Катанова стали «Результаты путешествия в Урянхайскую землю", направленные в январе 1890 г. министерством народного просвещения в университет. Факультетом восточных языков был подготовлен отзыв на этот научный отчёт [47, л.23-23об.]. В последующие годы Н.Ф. Катанов также направлял свои отчеты в министерство, на которые были подготовлены соответствующие отзывы профессоров факультета восточных языков университета. Впервые в марте 1890 г. факультет восточных языков университета ходатайствовал о продлении срока «оставления при университете для приготовления к профессорскому звания» кандидата Н.Ф. Катанова с 1 июля 1890 г. по 1 июля 1891 г. «с сохранением за ним получаемой им стипендии 600 руб. в год» [47, л.23-23об.]. Декан факультета И.Н. Березин писал ректору университета: «Путешествие г. Катанова, судя по полученному императорским русским географическим обществом сборнику материалов, добытых нашим молодым исследователем, должно почитаться весьма успешным: он собрал статистические данные относительно посещенных им тюркских поколений, составил описания их обычаев, представил рисунки родовых клейм (тамга) и предметов домашнего обихода, сделал попытку к составлению урянхайского словаря (около 1150 слов); песни, загадки, сказки, пословицы, шаманские молитвы и причитания считаются в сборнике сотнями» [47, л.23]. В марте 1892 г. вновь решался вопрос об оставлении Н.Ф. Катанова при университете ещё на один срок с 1 января 1892 г по 1 января 1893 г. В связи с этим был подготовлен новый отзыв факультета попечителю учебного округа: «…Пребывание г. Катанова на Востоке продолжается и последние представленные им Географическому обществу отчеты свидетельствуют, что г. Катанов и в настоящую пору не менее плодотворно продолжает свои исследования. В виду этого, и полагая, что для пользы науки, такой ревностный молодой труженик не может быть оставлен без необходимых для него поддержки и руководительства ученых специалистов…» [47, л.40]. Эта экспедиция по значимости общегеографических, лингвистических и историко-этнографических материалов стоит в ряду известных путешествий в Среднюю Азию, Монголию, Сибирь и Восточный Туркестан, осуществленных во второй половине ХIХ – начале ХХ вв. Как известно, среди участников этих масштабных по научной и культурной значимости были Ч.Ч. Валиханов, Г.Н. Потанин, Н.М. Пржевальский, братья Г.Е. и М.Е. ГруммГржимайло, В.И. Роборовский, В.В. Радлов, П.И. Лерх, В.А. Обручев, П.К. Козлов, Г.Н. Цыбиков, Н.И. Веселовский, В.В. Бартольд, В.А. Жуковский, К.Г. Залеман и др. [55; 56; 57; 58; 59; 60; 61; 62; 63; 64; 65]. В период своего путешествия и в дальнейшем Н.Ф. Катанов постоянно обращался к этим и другим опубликованным материалам, посвящённым географии, истории, этнографии и культуре народов Центральной Азии. В декабре 1888 г. Николай Катанов выехал из СанктПетербурга в Сибирь. 19 января 1889 г. он прибыл в Красноярск, позднее – в Минусинск и Аскыз. Первая его экспедиция была совершена в Урянхайский край (Тува). Из г. Минусинска он выехал 7 марта 1889 г. Подробный маршрут своего путешествия «с целью исследования быта и языка Урянхайцев» Катанов Н.Ф. описал в своем письме В.В. Радлову [66, c. 7–8]. Основными пунктами своих экспедиционных разъездов он избрал 14 торговых заведений русских купцов, расположенных в бассейне рек Турана, Улуг-кема и Бом-кемчика. Всего во время путешествия было пройдено около 700 вёрст [66, c. 8]. В этот период были собраны тувинские песни, загадки, сказки, поверья и шаманские молитвы. Из этой поездки по территории Центральной и Западной Тувы он вернулся в Аскыз 27 августа 1889 г. В своём письме отсюда Н.Ф. Катанов от 15 сентября 1889 г. писал В.В. Радлову: «Дневник путешествия, со включением в него сказок, песен, загадок и шаманских молитв, со включением также описания обычаев Урянхайского народа и рисунков клейм родовых (тамги) и рисунков на предметах домашнего обихода имею представить в скором времени для напечатания Императорскому Русскому Географическому обществу» [66, c. 10]. Основным итогом комплексных исследований Тувы стала неопубликованная рукопись Н.Ф. Катанова «Очерки Урянхайской земли» [46, c. 34; 67, c. 46–49], которая имеет неоценимое значение в истории этнографии Тувы. После этой экспедиции, находясь в Аскысе и Минусинске в сентябре – декабре 1889 г., Н.Ф. Катанов занимался перепиской и переводами собранных тувинских текстов. Кроме того, он записывал сказки (нымак), песни (такпак) и загадки (тапчан нымак) «минусинских татар» – хакасов [66, c. 18]. Определяя итоги и новые задачи дальнейшей работы Н.Ф. Катанов писал своему наставнику В.В. Радлову 26 декабря 1889 г. из Аскыса: «Недели через три я выеду для исследования карагасов, обитающих в Каннской и Нижнеудинской тайгах; в настоящее время я собрал богатый материал по части наречий и обычаев абаканских татар (сагайцев, качинцев и бельтиров)» [66, c. 25]. Следующая этнографическая экспедиция в Восточные Саяны была предпринята в январе – феврале 1890 г. и посвящена полевому лингвистическому и этнографическому исследованию карагасов (тофаларов). Основной путь пролегал через Канский округ (верховья р. Агул) в направлении г. Нижнеудинска [66, c. 26]. Из верховьев р. Бирюсы, Нижнеудинского округа в письме В.В. Радлову от 18 февраля 1890 г. Н.Ф. Катанов сообщал о проделанной работе: «Записал уже многое; между прочим: названия костей карагасских; названия 12 месяцев года; названия рек и речек; названия деревьев; предания о происхождении 5 карагасских костей; обычаи племени: при рождении, женитьбе и похоронах, обряд посвящения горному и водяному духу коней и оленей; о жизни шаманов; о количестве племени Карагасов и количестве содержимых ими оленей и проч.» [66, c. 26]. Итоги этого периода экспедиции были опубликованы в статье Н.Ф. Катанова «Поездка к карагасам в 1890 году» [68, c. 133–230]. Весна 1890 г. – февраль 1891 г. связаны с проживанием в Аскызе и Минусинске и с интенсивной работой по обработке разнообразных материалов, собранных Катановым в предшествующие периоды экспедиций. Кроме того, летом 1890 г. Н.Ф. Катанов посетил восемь китайских центров (Хотан, Кашгар, Ак су, Кучар, Каракаш, Бая, Логучен и Старый Турфан), где знакомился с языком тюркского населения Восточного Туркестана. Оригинальные оценки были сделаны по итогам этой поездки: «Наречия тюркских обитателей этих городов в фонетическом отношении почти все сходны. Разница заключается лишь в большем или меньшем количестве китайских и монгольских слов» и ряд других значимых языковедческих выводов о тюркских языках Восточного Туркестана [66, c. 95–107]. Также сохранился «Дневник путешествия» 1890 г., где представлены материалы поездки Н.Ф. Катанова в «Дзунгарию и северную часть Восточного Туркестана» [69]. Как отмечал путешественник, ему «не удалось в эту поездку добраться до г. Хами, где можно было бы собрать интересные научные сведения как об языке, так и об обычаях обитателей Хамийского оазиса, неисследованных до настоящего времени ни одним специалистом. Кроме ограниченности средств, препятствием поездки в этот интересный оазис служило задержание нас в г. Урумчи китайскими властями, обещавшимися пропустить меня и двух моих спутников не иначе, как по получении из Пекина разрешения» [69, л.1]. В следующий период путешествия с февраля по ноябрь 1891 г. в центре полевых исследований Н.Ф. Катанова находились тюркоязычные народы (уйгуры, казахи и другие этносы) Восточного Семиречья (Тарбагатай). Наиболее важным итогом экспедиций 1890–1891 гг. стал сбор огромного массива фольклорных материалов: «исторические рассказы о войнах в Вост. Туркестане, песни, распеваемые в главные мусульманские праздники, песни эротические, толкования снов, загадки и пословицы», а также изучение «языка Казак-киргизов, состоящих в ведении Тарбагатайского хебей-амбаня, живущего…в г. Дурбульджине» [66, c. 63]. Оригинальные тюркские тексты, собранные во время экспедиции, записывались и впоследствии публиковались Н.Ф. Катановым в принятой академической транскрипции этого периода. Н.Ф. Катанов оставался последователем этой академической традиции: тюркоязычные тексты, термины, названия, имена он записывал максимально приближенным к тексту или народному звучанию. В 1906 г. в связи с публикацией оригинального таранчинского текста песен, собранных Н.Н. Пантусовым в 1899–1900 гг. в г. Яркенте (Джаркент) Семиреченской области и присланных Н.Ф. Катанову в 1904 г. писал: «Для облегчения чтения текстов я снабдил их русской научной транскрипцией, принятой в тюркских изданиях нашей Академии Наук» [70, c. 303]. Местом своего пребывания между поездками Н.Ф. Катанов избрал укрепление Бахты, Семиреченской области. Именно отсюда он направил прошение на имя ректора университета (от 11 февраля 1891 г.) о дозволении вступить в законный брак с А.И. Тихоновой и получил ответ ректора университета от 15 марта 1891 г. о том, «что вступлению его в законный брак препятствий… не встречается» [47, л.33-34]. Бракосочетание Н.Ф. Катанова с А.И. Тихоновой состоялось 14 октября 1892 г. в Аскызской Петропавловской церкви [52, л.7-8]. Обобщённые материалы экспедиции, собранные в восточных районах Семиреченской области и г. Чугучаке с 24 февраля по 19 октября 1891 г., изложены Н. Катановым в отчёте, направленном Русскому географическому обществу [71, c. 111–122, 134–137]. С 13 мая по 7 ноября 1891 г. Н.Ф. Катанов также жил в г. Чугучак (Китай) с тем, чтобы «подготовиться к путешествию по Китаю» [66, c. 62–63]. Отсюда он писал В.В. Радлову: «Подготовка моя заключалась в том, что я нашел, при помощи русских поданных, живущих в Чугучаке, несколько китайских татар из городов Турфана, Логучена. Аксу, Кучара и Кашгара, записываю с их уст памятники народной литературы и таким образом совершенствуюсь в изучении татарского языка, с которым придется мне иметь дело во время поездки в Хами и Турфан» [66, c. 62–63]. Именно в г. Чугучак в октябре 1891 г. Н. Катанов переписал тюркский текст литографированной китайской книги «Ли» (Закон). В 1902 г. этот текст был издан при поддержке В.Р. Розена в «Записках Восточного отделения русского археологического общества» [72, c. 31–75]. Наиболее протяжённым по времени и значимым по итогам научной экспедиции стали комплексные исследования основных тюркских этносов Синьцзяня. 8 ноября 1891 г. Н.Ф. Катанов «покинул г. Чугучак и через гг. Дурбульджин, Кур-Кара-Усу, Манас, Урумчи, Гучен и хребет Тянь-Шань (перевал Гоу-чен-дабан) проехал в г. Хами, где прожил вплоть до 7 марта 92 г.» [73, c. 135]. Эта последняя экспедиция была проведена с ноября 1891 г. по март 1892 г. в Хамийском оазисе и завершилась в марте – мае 1892 г. в Турфане. Специальный паспорт на китайском, русском и маньчжурском языках для продвижения в Хами и Турфан был получен в октябре 1891 г. при содействии консула в г. Чугучак М.П. Шишмарева и консула в г. Кульдже В.М. Успенского. По свидетельству самого путешественника, «в давно желанный город Хами» он проехал по маршруту «Чугучак – Кара Усу – Урумчи – Гучень – хребет Тяньшань – пикет Янь-цзы». «Здесь я намерен пробыть 1,5–2 месяца, – писал из г. Хами Н.Ф. Катанов в письме от 8 января 1892 г. В.В. Радлову, – и потом поеду в г. Логучен или Турфан, где пробуду около 1,5 месяца; далее 1,5 месяца пробуду среди илийских таранчей и оттуда поеду к верховьям р. Томи и Абакан для подробного исследования шаманизма качинцев, сагайцев, бельтиров и койбалов, и оттуда в С.-Петербург» [66, c. 69]. Н.Ф. Катанов пробыл в г. Хами до середины марта 1892 г. Во второй половине марта 1892 г. «приехал на русской телеге из Хами через Пичань в Турфан» [66, c. 73]. В этом городе Восточного Туркестана Н.Ф. Катанова заинтересовала китайская система управления краем. О власти хамийского и логученского цзюнь-ваней (князья второй степени) он писал: «Оба вана сильно обирают своих подчиненных; крестьяне работают на них три недели и на себя одну. С посевов значительная часть отдается в собственность вана» [66, c. 76]. Следующим центром пребывания Н.Ф. Катанова в Синьцзяне стал г. Кульджа, куда он прибыл в конце апреля 1892 г. В целом на китайской территории Восточного Туркестана Н.Ф. Катанов находился 18 месяцев. Н.Ф. Катанов закончил своё путешествие по китайскому Восточному Туркестану, прибыв в мае 1892 г. в г. Джаркент Семиреченской области. Он писал: «Путешествие по округам Тарбагатаю и Или и новой провинции Гань-су-синь-цзянь я закончил благополучно, собравши богатый этнографический и лингвистический материалы и большую коллекцию денежных знаков. Мною посещены следующие города северо-западного Китая: Чугучак (по китайски Бияр), Дурбульджин, Кур-Кара-Усу, Манасы, Чан-цзи (Санжи), Урумчи, Гучен, Хами, Пичан, Турфан, Джин-хо, Суйдун и Кульджа, и находящиеся близ них поселки и деревни. Исследованы мною быт и язык казак-киргизов и китайских татар» [66, c. 81–82]. Завершающим этапом масштабного научного путешествия Н.Ф. Катанова стали июнь – декабрь 1892 г., когда он проживал в с. Аскыс и г. Минусинске. В основном Н.Ф. Катанов совершал поездки в Минусинском округе Енисейской губернии, изучая языки и этнографию тюркоязычных групп Минусинской котловины и предгорий Западных Саян – бельтыров, сагайцев, койбалов и качинцев. В центре внимания учёного оказался феномен шаманизма хакасов. В основном он записал «шаманские рассказы и молитвы бельтиров, каларов, сагайцев и качинцев» [66, c. 89–95]. Следует особо отметить, что в целом во время путешествия 1889–1892 гг. в центре комплексного исследования Н.Ф. Катанова были «минусинские татары» – хакасы. Можно выделить три главные периода целевых полевых исследований языка и быта хакасов: сентябрь 1889 – январь 1890 гг.; апрель – июнь 1890 гг. и июль – октябрь 1892 гг. Он посетил основные географические зоны кочевьев сагайцев, качинцев, бельтиров, каргинцев – бассейны речек Таштыпу, Еси, Аскысу, Камышту, Уйбату, Ташебе, Бее и реки Абакан и составил уникальные записи об их расселении, верованиях, хозяйстве, административном управлении, этногенезе, миссионерской деятельности, памятниках народной литературы и т.д. [66, c. 107–113]. В одном из своих писем в Академию наук из г. Минусинска от 2 апреля 1890 г. Н.Ф. Катанов сообщал: «Теперь я занят переписыванием лингвистич[еских] материалов, собранных за время с октября 1889 г. по апрель 1890 года (у минус[инских] татар и карагасов). Всего накопилось око[ло] 3.000 стран[иц] [74]. По пути в Санкт-Петербург Н.Ф. Катанов будет писать своему учителю В.Р. Розену о своих основных итогах научного путешествия: «Четырехлетнее странствование мое по степям, горам и пустыням Азии было для меня весьма полезно: я окреп здоровьем, научился многому и видел много редкостного. Бывали во время путешествия и такие минуты, когда проклинал себя за то, что выехал из Петербурга, но теперь все неприятное забыто, и, кажется, было бы нелишнее съездить куда-н[ибудь] еще раз, хотя бы напр[имер] в Русский Туркестан. Материалов, не приведенных в порядок, везу с собою ¼ пуда. По прибытии в Петербург (в конце этого месяца) займусь обработкою их, чтобы под свежими впечатлениями издать их как можно получше» [75, л.1об.]. Основные историко-этнографические материалы в ходе и по итогам научной экспедиции были опубликованы в известных и забытых работах Н.Ф. Катанова [76, c. 237–239; 68, c. 133–230; 77, c. 519–541; 71, c. 111–-122; 66]. В сентябре 1893 г. в своем предисловии к изданию В.В. Радлов, которому были адресованы письма кандидата С.-Петербургского университета Н.Ф. Катанова отмечал, что в них «не мало сведений, новых и интересных для этнографии и туркологии». Основоположник комплексных историко-этнографических и лингвистических экспедиций среди тюркских народов Сибири второй половины ХIХ в. В.В. Радлов обращал внимание читателя на то, что письма его ученика «представляют особый интерес потому, что описаны на местах исследований и под свежим впечатлением» [66, c. 1]. Именно его ученику было суждено продолжить комплексные тюркологические лингвистические, фольклористические и этнографические исследования в Центральной Азии. Эти опубликованные письма Н.Ф. Катанов писал в Академию наук В.В. Радлову с 17 апреля 1889 г. по 12 ноября 1892 г. Они были написаны в ходе этнографической и лингвистической экспедиции из основных центров южной полосы Сибири и Восточного Туркестана. Оригинальные этнографические материалы в письмах сообщались из с. Усинское (17 апреля 1889, г.Усинский округ, Енисейская губерния), с. Аскыс (15 сентября 1889 г., Минусинский округ, Енисейская губерния), г. Минусинска (14 ноября 1889 г., Енисейская губерния), верховьев р. Бирюсы (18 февраля 1890 г., Нижнеудинский округ), укрепления Бахты (23 февраля 1891 г., Семиреченская область), г.Чугучака (31 октября 1891 г., Восточный Туркестан. Китай), г. Хами (8 января 1892 г., 18 января 1892 г., Восточный Туркестан, Китай), г. Турфана (26 марта 1892 г., Восточный Туркестан, Китай), г. Кульджа (12 мая 1892 г., Восточный Туркестан, Китай), г. Джаркента (21 мая 1892 г., Семиреченская обл.), с. Усть-Есь (28 октября 1892 г., Минусинский округ, Енисейская губерния), г. Минусинска (12 ноября 1892 г., Енисейская губерния). Именно в эти годы им была сформирована методика полевых этнографических и лингвистических исследований. На протяжении 1889–1892 гг. Н.Ф. Катанов собирал и обобщал разнообразный этнографический материал о тюркских, самодийских и монгольских народах на огромных географических пространствах и историко-этнографических областях Центральной Азии. В центре этнографического изучения были современные тюркоязычные народы Алтае-Саянского нагорья – хакасы, тувинцы, тофалары. Кроме того, были собраны этнографические материалы о тюрках Восточного Туркестана – уйгурах, казахах и киргизах. После возвращения из путешествия в Санкт-Петербург в своем выступлении на общем собрании Русского географического общества (19 мая 1893 г.) Н. Катанов отмечал: «Не входя в подробное рассмотрение всего обширного и лингвистического материала, собранного мною за 4 года, я остановлюсь лишь на некоторых памятниках народного творчества тюркских племен Северной и Средней Азии, именно на таких памятниках, которые рисуют религиозные воззрения, быт и нравы названных племен и отношения их к соседним народам» [77, c. 520]. Материалы этого периода свидетельствуют, что объектами его историкоэтнографического изучения стали малоисследованные тюркские этносы. Этот метод полевого этнографического изучения особенно проявился в докладе «Среди тюркских племен» (1893 г.). Оригинальный и комплексный лингвистический и историкоэтнографический материал обобщался по следующим тюркским народам – урянхайцам (тувинцы), карагасам (тофалары), казаккиргизам (казахи), сартам (узбеки), китайским татарам (уйгуры и другие тюркские этносы Синьцзяня), минусинским татарам (хакасы). Эти и последующие историко-этнографические исследования позволяют оценивать Н.Ф. Катанова как сторонника эволюционистского направления в отечественной этнографии. Первые опубликованные сведения и материалы по истории и этнографии тюркских народов 1889 – 1893 гг. группируются по следующим направлениям. Это – географические, административные, экономико-хозяйственные, лингвистические, фольклорные, культурно-исторические и религиоведческие. Практически не встречаются антропологические сведения. В этот период Катанов олицетворяет тип фольклориста-этнографа, занимающегося «полевой» собирательской работой. Особенно в этот период видами его этнографической работы стали личные наблюдения, опрос местного населения и комплексный сбор разнообразных фольклорных текстов. Основные направления этнографического изучения позволили путешественнику сформулировать выводы, что тюркские и другие этносы вели активное историко-культурное взаимодействие и взаимовлияние на пространствах Центральной Азии. Например, Н.Ф. Катанов отмечал, что верование урянхайцев «в дракона заимствовано через монголов у китайцев» или, выделяя тюрков Восточного Туркестана как приверженцев суннитского ислама, он пишет, что «жизнь обитателей Хамийского оазиса не обошлась без влияния Китая, сказавшегося…на объяснениях некоторых явлений природы и обыденной жизни» [77, c. 522–527]. Такие оценки постоянно выделяются в историко-этнографических публикациях 1889–1893 гг. и более поздних работах Катанова Н.Ф. Историко-этнографические описания и обзоры Н.Ф. Катанова периода экспедиции составлялись под влиянием программных требований, сформулированных в 50–80-х гг. ХIХ в. отделением этнографии императорского Русского географического общества. Как известно, эти первые специальные этнографические программы ориентировали на комплексное изучение языка, домашнего быта, просвещения, народных преданий и др. Эти принципы и требования легли в основу формирования и развития российской дореволюционной тюркской этнографии [78, c. 21–23]. Это направление также было представлено на всех этапах деятельности Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете, особенно в период, когда Катанов Н.Ф. возглавлял это научное сообщество [79, c. 548–551; 80, c. 658–660]. На протяжении последующей научно-педагогической и общественной деятельности Катанов развивал научные основы и исследовательские направления этнографии тюркских народов России, сформировавшиеся в 1885–1893 гг. Следующим важным этапом историко-этнографического изучения тюркских народов и этносов Н.Ф. Катановым стали 1894– 1907 гг. Этот целостный период связан с началом его преподавательской и научной работы в Казанском университете. Символическим завершающим историко-научным событием является издание 9 тома «Образцов народной литературы тюркских племен» в 1907 г. Радловым В.В. [81]. Тексты, собранные и опубликованные Катановым в этом фундаментальном издании, несут в себе неоценимый этнографический материал. Как замечает автор в предисловии, он записал «возможно, большее количество материалов, как для лингвистики, так и этнографии» [81, c. 3–4]. В основном эти фольклорные тексты представляются Катанову оригинальным источником изучения материальной и духовной культуры современных тувинцев, хакасов и тофаларов. Материалы позволили в отечественной историографии тюркской этнографии конца ХIХ в. сделать вывод, что тюркские народы Евразии обладают разнообразной мифологией и разножанровым фольклором. Первая вступительная лекция профессора императорского Казанского университета Н.Ф. Катанова «Этнографический обзор турецко-татарских племён» (29 января 1894 г.) стала значимым рубежом в биографии ученого-тюрколога-этнографа и в развитии университетской традиции преподавания этнографии. Его новаторский вклад заключается в изложении оригинальной комплексной исследовательской программы в отечественной тюркологии и университетской этнографии тюркских народов на рубеже ХIХ – ХХ вв. Лекция «Этнографический обзор турецкотатарских племён» стала первым университетским опытом изложения объекта, предмета и направления, зарождающейся дисциплины. В сфере его комплексного этнографического исследования тюркских народов – их языки, географические зоны расселения, религии, письменность, образ жизни, хозяйство, антропология, тюркские государства, а также источники и уровень сведений по этнографии, статистике, истории и языку тюрков. Как известно, в период формирования кафедры географии и этнографии в 1884–1894 гг. в Казанском университете не сформировалось учебно-методи-ческое направление преподавания этнографии тюркских народов. Только с началом деятельности Общества археологии, истории и этнографии формируются и развиваются научные и просветительские направления комплексного исследования славянских, тюркских и финноугорских народов Поволжья и Приуралья [82, c. 16–53]. В 1879 г. в программной речи председателя общества С.М. Шпилевского «О задачах деятельности казанского общества археологии, истории и этнографии и возможном содействии обществу со стороны жителей местного края» было обращено, что в связи с изучением народностей «не может быть какой-нибудь нетерпимости, враждебности или несправедливости к чужому». И далее было особо отмечено, чтобы «свое и чужое мы должны судить по высшим общечеловеческим принципам» [83, c. 30]. В октябре 1891 г. на заседании член совета Общества Смирнов И.Н. отмечал, что «богатейший этнографический материал, который заключает в себе окружающая нас жизнь, только починается» [84, c. 13]. В 1892 г. программа исследовательских публикаций по этнографии народов России «Известии общества археологии, истории и этнографии включала следующие группы – «история народности, внешний быт, семейные и общественные отношения, культ усопших, верования и религиозные обряды и произведения народного творчества» [85, c. 2–3]. С этого времени «Известия» общества придавали важное значение «группе этнографических фактов, которая имеет значение для этнографа как материал для выводов, входящих в область общей этнографии…». В Казани Н.Ф. Катанов развил классическую университетскую традицию тюркологических и в особенности комплексных историко-этнографических и фольклористических исследований тюркских народов Евразии. К началу преподавательской деятельности в Казанском университете им был собран огромный лингвистический, фольклорный и этнографический материал. Особо также следует выделить значимость фольклорных и этнографических материалов, собранных Катановым Н.Ф. во время новых научных экспедиций в период работы в Казанском университете. Он в период 15 мая – 1 сентября 1896 г. совершил лингвистически-этнографическую поездку в Минусинский округ Енисейской губернии [86, c. 1–53]. Им был собран оригинальный этнографический материал, посвященный тюркским народам региона – «О свадьбах у бельтирского племени, 28 июня 1896 года», «О костях (коленах) у племен Сагай и Койбал», 2 июля 1896 года», «Родины и наречение имени у койбальского племени, 11 июля 1896 года», «О погребальных обрядах у койбальского племени, 11 июля 1896 года», «О приметах и поверьях у койбальского племени, 11 июля 1896 года», «О свадебных обрядах у койбальского племени, 12 июля 1896 года», «О свадебных обрядах у качинского племени, 12 июля 1896 года», «О погребальных обрядах у качинского племени, 12 июля 1896 года» и т.д. Интересные этнографические зарисовки о башкирах, татарах и татарах-кряшенах были подготовлены профессором Казанского университета в ходе поездок, совершенных с 1 июня по 20 августа 1897 г. в Белебеевский и Мензелинский уезды Уфимской губернии, а также с 20 мая по 20 августа 1898 г. в Белебеевский уезд Уфимской губернии [87, c. 1–37; 88, c. 1–30]. «В лето 1897 года я собрал более всего песен и стихотворений и менее всего сказок у крещеных татар, тептярей и отатарившихся башкир, – писал Катанов Н.Ф., – в лето 1898 года, кроме песен, я занимался собиранием сказок, пословиц, заговоров против разных болезней, загадок, стихотворений исторического и бытового характера, народных примет и толкований слов; кроме того я собирал и собственные имена. Все эти материалы я собирал как с целью изучения быта и верований уфимских инородцев, говорящих ныне по-тюркски, так и с целью, главным образом, изучения языка их» [88, c. 3]. По итогам следующей научной поездки в Минусинский уезд Енисейской губернии летом 1899 г. был изучен архив Аскысской инородной управы, записаны в академической транскрипции тексты народной литературы сагайцев и описаны археологические памятники и предметы быта тюрков родного края [89, c. 1–58]. Направлением научной работы ученого стала публикация и введение в научный оборот многих разнообразных материалов по истории и культуре тюркских народов Сибири, Восточного Туркестана, Поволжья и Приуралья. На протяжении 1894–1911 гг. он опубликовал более 170 работ, посвященных языку, литературе, истории, археологии, этнографии тюркских народов. Тюркологические историко-этнографические материалы заняли важное место в наследии профессора Казанского университета и в истории отечественной тюркологии. Первыми знаменательными этнографическими публикациями Катанова Н.Ф. в этот период являются статьи «О погребальных обрядах у тюркских племен с древнейших времен до наших дней» [90, c. 109–142] и «О свадебных обрядах татар Восточного Туркестана» [91, c. 409–434]. В первой публикации он обобщил тюркские погребальные обряды, записанные им в 1889–1892 гг. в ходе экспедиции в «Сибири, Монголии, Китайском Туркестане и округе Тарбагатай». Материал отличается обобщенным описанием существующих погребальных обрядов тюркских народов – «бельтиров, сагайцев, карагинцев, карагасов, урянхайцев, китайских казак-киргизов, восточных и западных китайских татар, лобнорских татар». Особенно проявился сравнительно-этнографический метод освещения тюркских погребальных обрядов. «Обычай класть в гроб покойника запас пищи, – пишет Катанов, – и другие предметы существует теперь как у тюркских племен, так и у многих других народов Урало-Алтайской семьи: у черемисов, мордвы, вотяков, пермяков, вогулов, мещеряков, тептярей-язычников, чувашей, лопарей, остяков, якутов, тунгусов, коряков, гиляков и др.» [90, c. 110]. Кроме своих личных наблюдений и описаний, Катанов привлек китайские и европейские источники, а также современную отечественную этнографическую литературу. «Верование, что загробная жизнь, – обобщает Катанов, – есть продолжение настоящей, было присуще не только тюркским, маньжурским и монгольским племенам, когда они были шаманистами, но и корейским племенам, по крайней мере это видно их китайских летописей…» [90, c. 114]. Во второй статье также изложены результаты путешествия в Восточный Туркестан в 1890–1892 гг. Определяя актуальность этих материалов, Катанов Н.Ф. отмечает, что «Восточный или Китайский Туркестан известен в Европе более в естественно-историческом отношении, нежели в этнографическом». Этнографом был представлен оригинальный материал о тюркских свадьбах в селах и городах Восточного Туркестан: с. Токсун (около г. Турфан), г. Турфан, с. Кара-Тобе (около. г. Хами) и г. Хами. В целом историкоэтнографические работы Катанова свидетельствуют не только об этапе накопления фактического материала. Они показывают определенный этап формирования основных принципов и проблем теоретического обобщения этнографии тюркских народов. Разнообразные этнографические сведения о тюркских народах (хозяйственные, имущественные, родо-племенные и семейные отношения, расселение тюркских родов, административное устройство, хозяйство, жилище, одежда, быт, пища, верования, фольклор, народное искусство и т.д.) давали интересный обобщенный фактический материал. Прежде всего Катанов обобщал этнографические материалы, исходя из научноисследовательских задач. При этом данная исследовательская работа не представляется простым описанием и собиранием этнографических фактов [46, c. 43]. В целостности оригинальные статьи и материалы по различным видам этнографии тюрков позволяют выделить сформировавшуюся историко-куль-турную и этнографическую концепцию Катанова Н.Ф на рубеже ХIХ – ХХ вв. Концепция сформировалась под влиянием российской общественно-политической идеологии, уровня этнографических знаний и социальной среды конца ХIХ – начала ХХ вв. В основе этой концепции: идея единства и своеобразия истории и культуры различных тюркских народов; целенаправленное и последовательное изучение традиционной культуры и мировоззрения тюрков; упорная борьба с общественным «мнением, что инородцы обречены на вымирание»; «влияние русского населения на татар, на их язык, быт, хозяйство» и др. Также катановская концепция включает систему понятий, принципов и методов, формирующейся отечественной научной этнографии тюркских народов. Оригинальная группа тюркологических историко-этнографических и литературных публикаций Катанова Н.Ф. и его коллег с которыми он активно сотрудничал (Пантусов Н.Н., Каюм Насыри, Потанин Г.Н., Мошков В.А., Диваев А.А. и др.) в 90-х гг. ХIХ – нач. ХХ вв. посвящена публикации оригинальных тюркоязычных текстов и их переводов на русский язык, а также в целом исследованию тюркских рукописей [92, c. 1–44; 93, c. 223–245; 94, c. 469–524; 95, c. 451–476; 96, c. 273–306; 97, c. 382–388; 98, c. 70– 83]. Эти тексты издавались, прежде всего, с историкоэтнографической целью и исследовательскими комментариями. Во многом оригинальные тексты и переводы отвечали основным научным требованиям. В этом отношении символичен комментарий Н.Ф. Катанова в связи с изданием Каюмом Насыри (1825–1902) собранных татарских загадок, пословиц и песен. Отметим ряд катановских оценок: «Приведенные нашим собирателем загадки доказывают замечательное остроумие его народа. Из всех этих песен можно видеть, как образно и легко здешний татарский народ описывает радостное и грустное настроение своей души. В сборнике г. Насырова из пословиц не находим однако ни исторических, ни отражающих понятия народов о религии, а из песен ни обрядных, ни сохраняющих в себе следы верований. Несмотря на это наука должна довольствоваться и тем немногим, но интересным, что изредка попадается ей под руки» [99, c. 375–376]. Этот пласт фольклорных материалов во многом используется Катановым как значимый историко-этно-графический источник. Интересным материалом, осуществленным по инициативе Катанова Н.Ф. стала публикация русских переводов азербайджанской, турецкой, хакасской и уйгурской версий сказок о трех братьях. Его внимание к этим тюркским текстам был продиктован следующим обстоятельством: «…4 тюркские сказки о 3 братьях-царевичах и 3 братьях-богатырях сходны в отдельных чертах со сказками других тюркских племен..» [91, c. 480]. В целом фольклорно-этнографические материалы Катанова знакомили читателя с разнообразным миром тюркских народных обрядов, обычаев, песен, преданий и сказок. Особое внимание было уделено шаманским обрядам центральноазиатских тюрков. Следующая значимая группа катановских материалов – это рецензирование, библиографическое описание разнообразных отечественных и зарубежных этнографических изданий и некрологи, посвященные российским этнографам в ряде периодических изданий [91, c. 525–539; 100, c. 84–87; 101, c. 229– 233; 102, c. 552–560; 103, c. 309–320; 104, c. 27–43; 105, c. 32–39; 106, c. 48–51; 107, c. 388–390; 108, c. 307–311]. Это его направление исследований свидетельство огромного внимания различным этнографическим проблемам и отечественной и зарубежной этнографической литературе. В центре внимания профессора университета разнообразные работы по этнографии тюркских, финноугорских и славянских народов России. Интерес был обусловлен анализом и обобщением историко-этнографических материалов в опубликованных сочинениях отечественных и зарубежных современников. Особенно в этих рецензиях Катанова заметны его этнографические идеи, методы и принципы. В 1896 г., рецензируя работу Остроумова Н.П. (1844–1930) «Сарты. Этнографические материалы» (1896) писал: «Для знакомства с жизнью среднеазиатских тюркских обитателей книга Н.П. Остроумова послужит лучшим пособием, так как, во-первых, автор пишет как очевидец, знающий отлично туземную жизнь, а во-вторых, к сведениям, заимствуемым у других авторов, он относится строго критически, сопоставляя их с действительностью» [102, c. 555]. Обращает внимание читателей на то, что Остроумов Н.П. «в своей интересной и важной для этнографии книге» не публикует тексты стихов узбекского поэта Фирката. В двух рецензиях Катанов Н.Ф. оценивает значение работ Харузина Н.Н – «Очерк истории развития жилища у финнов» (1895) и «История развития жилища у кочевых и полукочевых тюркских и монгольских народностей России» (1896) [102, c. 557–558]. Исследовательские приемы и принципы были сформулированы Катановым Н.Ф. в 1895 г. в рецензии на работу Диваева А.А. «Этнографические материалы: сказки, басни, пословицы, приметы и былины туземного населения Сыр-Дарьинский области» (1895) [102, c. 84–87]. Отмечая оригинальный материал о народных приметах народов Средней Азии, Катанов Н.Ф. писал, что «автор принесет большую пользу этнографии, если свое глубокое знание языка и быта тюркских племен Средней Азии он приложит к делу составления сборника примет» [102, c. 86]. Далее, выделяя перспективные направления этнографического изучения народов региона, писал: «Было бы интересно знать шаг за шагом, как сватают у сартов невесту, как провожают ее к жениху и как празднуют свадьбу. Было бы желательно знать: 1) как справляются свадьбы, похороны, наречение имени у богатых и бедных, 2) как справляются свадьбы у вдовых, и т.д.» [102, c. 86–87]. В другой своей публикации Н.Ф. Катанов, рецензируя «Ежегодник Тобольского губернского музея» 1893–1895 гг., выделял, что музей «задался хорошими целями – давать не сухой перечень своих приобретений. А публиковать подробно также о быте и истории народов З[ападной]. Сибири и о наиболее выдающихся событиях этого края». И также отмечал: «Было бы желательно, чтобы Тобольский музей в своем интересном «Ежегоднике» давал в будущем сведения и о тобольских татарах, об их быте, верованиях и пр.» [102, c. 233]. В 1898 г. Катанов Н.Ф. дал критическую оценку этнографическим материалам, представленным в книге «Описание путешествия в Западный Китай» Г.Е. Грум-Гржимайло [109, c. 1– 31]. Появление этой рецензии дал повод Г.Е. Грум-Гржимайло также высказать свои возражения на материал Катанова Н.Ф. в следующем втором томе «Описания путешествия в Западный Китай» (1899) [110, c. 386–400]. В данном случае интерес к рецензии Катанова Н.Ф. связан с тем, что этот материал позволяет вновь осветить его позицию этнографа – исследователя. По замечанию рецензента: «…от такого путешественника, каким является Г.Е. Грум-Гржимайло, всякий ученый будет требовать и вправе требовать, чтобы виденные народы были описаны подробно и обстоятельно во всех решительно отношениях: и религиозном, и бытовом, и историческом, и языковом и пр.» [109, c. 2]. Вновь в центре критики Катанова незнание языков исследуемых народов Центральной Азии российскими путешественниками ХIХ в. – Г.Е. Грум-Гржимайло, Н.М. Пржевальским (1839–1888), М.В. Певцовым (1876–1902), Б.Л. Громбчевским (1855–1905) и Г.Н. Потаниным (1835–-1920). Пристальное внимание обращено на необходимость использования в исторических разделах, посвященных Джунгарии и Кашгарии материалов «из рукописей или мало известных китайских или др. восточных книг». Оценивая значение иллюстраций, изготовленных фототипическим способом, Катанов пишет: «Однако предметы, необходимые в домашнем обиходе, не фотографированы вовсе, не фотографированы также рисунки вышивок и материй, которыми так славится Китайский Туркестан; не фотографированы и их занятия земледелием, садоводством, шелководством, ткачеством и пр.» [109, c. 4]. В целом рецензия Катанова отличается перспективными исследовательскими задачами. По его замыслу: «…следовало бы исследовать…подробно и основательно и в отношении этнографическом, т.е изучить специально быт, язык и верования народов Китая» [109, c. 31]. Его активная библиографическая работа позволяла следить за разнообразными отечественными и зарубежными этнографическими материалами, а также критически оценивать их. В целом эти материалы показывают, что Катанов бы приверженцем классического этнографического правила – знания языка изучаемого народа. Другим важным исследовательским принципом становится использование Катановым сравнительного этнографического материала тюркских, финно-угорских и славянских народов. Кроме того, историко-этнографические и фольклористические работы профессора Казанского университета основывались на оригинальном полевом, текстологическом и музейном материале автора и его предшественников. Фольклор, этнография и лингвистика органично были связаны в творческой биографии Катанова Н.Ф. В целом, оценивая наследие Катанова Н.Ф. надо особо выделить его определяющее влияние на формирование историкоэтнографи-ческих коллекций в ряде музеев России – комплектовании и изучении коллекций предметов материальной и духовной культуры народов Евразии [111, c. 234–243; 112, c. 290– 315; 113, c. 429–433; 114, c. 662–664; 115, c. 273–291; 116, c. 466– 474; 117, c. 15–17; 118, c. 263–268; 119, c. 46–47; 120, c. 293–294; 121, c. 454–461; 122; 123, c. 209; 124, c. 55–59; 125, c. 97–102; 126, c. 35–47; 127, c. 54–56]. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА 1. Гордлевский В.А. Памяти Н.Ф.Катанова. 1862–1922 // Новый Восток. –1922. – Кн.1. 2. Самойлович А. Памяти Н.Ф.Катанова // Восток. – 1922. – Кн.1. 3. Малов С.Е. Н.Ф.Катанов, проф. Казанского университета (1862–1922 гг.). К 95-летию со дня рождения // Вестник Академии наук Казахской ССР. –1958. – № 5(158). 4. Николай Федорович Катанов: Материалы и сообщения. – Абакан, 1958. 5. Материалы и сообщения. К 100-летию со дня рождения Н.Ф. Катанова (1862–1962) // Ученые записки Тувинского НИИЯЛИ. – Кызыл, 1963. Вып. Х. 6. Исхаков Г.И. Тюркологическая деятельность профессора Казанского университета Николая Федоровича Катанова (1862–1922 гг.) // Проблемы тюркологии и истории востоковедения. – Казань, 1964. 7. Материалы научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения профессора Н.Ф. Катанова // Ученые записки Хакасск. НИИЯЛИ. –1964. Вып. Х. 8. Иванов С.Н. Николай Федорович Катанов (Очерк жизни и деятельности). – Изд.2-е. – М., 1973. 9. Каримуллин А.Н. Н.Ф.Катанов – библиограф и книговед // Книги и люди: Исследование. – Казань, 1985. 10. Кокова И.Ф. Н.Ф.Катанов: Документальнопублицистическое эссе. – Абакан, 1993. 11. Катановские чтения. Сб. статей. – Казань, 1998. 12. Научное наследие Н.Ф. Катанова и современное востоковедение. Материалы международной научной конференции, посвященной 140-летию со дня рождения Н.Ф. Катанова. – Абакан: Изд-во Хакасского гос. университета им. Н.Ф. Катанова, 2003. 13. Наследие Н.Ф. Катанова: история и культура тюркских народов Евразии: Доклады и сообщения международного научного семинара, 30 июня – 1 июля 2005 г. – Казань, 2006. 14. Гаффаров А. Николай Федорович Катанов (к годовщине со дня смерти) // Магариф. – 1923. – № 3–4. 15. Самойлович А.Н. Проф. Н.Ф. Катанов – первый ученый из абаканских турков // Жизнь Бурятии. – 1924. – № 6. 16. Покровский Н.М. Памяти профессора Н.Ф. Катанова // Известия общества археологии, истории и этнографии. – 1923. – Т.ХХХII. – Вып. 2. 17. Харлампович К.В. Проф. Н.Ф. Катанов // Казанский музейный вестник. – 1926. – № 1–2. 18. Благова Г.Ф. О двух тюркологических школах в России 60-х годов ХIХ – начала ХХ века // Восток в исторических судьбах народов России. Кн. 2. Тезисы докладов V Всероссийского съезда востоковедов 26–27 сентября 2006 года. – Уфа, 2006. 19. Санкт-Петербургский филиал Архива РАН, Ф.1079, оп. 3, Д. 121. 20. Советское востоковедение. – 1941. – Т.2. 21. Известия АН СССР. Отд. литературы и языка. – 1951. – Т. Х. – Вып. 2. 22. Малов С.Е. Н.Ф.Катанов, проф. Казанского университета (1862–1922 гг.) // Вестник Академии наук Казахской ССР. – 1958. – № 5. 23. Катанов Н.Ф. Хакасский фольклор (Из книги «Образцы народной литературы тюркских племен, Т.1Х, СПб, 1907 г.). – Абакан, 1963. 24. Халикова Р.Х., Шакурова Р.З. Еще одна страница из научного наследия Н.Ф. Катанова // Советская тюркология. – 1981. – № 3. 25. Татаринцев Б.И. О научном наследии Н.Ф. Катанова и его месте в тюркской и тувинской филологии // Вопросы тувинской филологии. – Кызыл, 1983. 26. Катанов Н.Ф. Толкования снов, благословения, загадки, пословицы, поговорки. Составители Г. Казачинова, В. Татарова. – Абакан,1997. 27. Катанов Н.Ф. Свадебный обряд. Составители Г.Г. Казачинова, В.К. Татарова, В.В. Чезыбаева, Н.М. Дувакина. – Абакан, 1997. 28. Катанов Н.Ф. Избранные научные труды. Тексты хакасского фольклора и этнографии (Предисл., составл., подг. статей и текстов, пер. В.Е. Майногашевой, подбор научных статей В.Н. Тугужековой). – Абакан: Хакасской кн. изд-во, 2000. 29. Николай Федорович Катанов. Автобиография и библиография. Составитель И.Л. Кызласов. – Изд. 2-е, доп. – Москва-Абакан, 2001. 30. Osman F. Sertkaya, Risbek Alimov. Nikolay Fedorovic Katanov un Calismalari uzerine bir Bibliyografya Denemesi. – Istanbul, 2002 31. Фольклор Саянских тюрков Х1Х века. Из собрания Н.Ф. Катанова. В 2 тт. Т.1-2/ Сост., переводы, стихотв. перелож., лит. обраб., заключит. статья и коммент. А.В. Преловского. – М., 2003. 32. Материалы научно-практической конференции «Возвращение наследия Николая Федоровича Катанова на родину» Сборник статей. – М., 2003. 33. Катанов Н.Ф. Избранные труды о Хакасии и сопредельных территориях / Сост. Угдыжеков С.А. – Абакан, 2004. 34. Николай Федорович Катанов. Письма. Сост. А.Н. Гладышевский. – Абакан, 2006. 35. Гордлевский В.А. Памяти Н.Ф. Катанова (1862–1922) // Избранные сочинения. – Т.1У. – М., 1968. 36. Алексеев М.П. Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей. Введение, тесты и комментарии. Т.1. Ч.2. – Иркутск, 1936. 37. Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах обитавших в Средней Азии в древние времена. Т.1. – М.- Л., 1950. 38. Сухова Н.Г. Физико-географические исследования Восточной Сибири в 19 в. – М., 1964. 39. Наумов В.Г. Русские географические исследования в Сибири в ХIХ в. – М., 1965. 40. Мирзоев В.Г. Историография Сибири (домарксистский период). – М., 1970. 41. Шейнфельд М.Б. Историография Сибири (конец ХIХ – начало ХХ вв.). – Красноярск, 1973. 42. Ширина Д.А. Летопись экспедиций Академии наук на Северо-Восток Азии в дореволюционный период. – Новосибирск, 1983. 43. Радлов В.В. Из Сибири: Страницы дневника. – М., 1989. – 749 с. 44. Миллер Г.Ф. Сибирь ХУШ в. в путевых описаниях. – Новосибирск, 1996. 45. Токарев С.А. Этнография народов СССР. Исторические основы быта и культуры. – М., 1958. 46. Вайнштейн С.И. Этнографические исследования Н.Ф. Катанова у тувинцев и других тюркоязычных народов // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Вып. IV. – М., 1968. 47. Российский государственный исторический архив СанктПетербурга. Ф. 14. оп. 1. Д. 8933. 48. Российский государственный исторический архив СанктПетербурга. Ф. 14. оп. 1. Д. 24321. 49. Покровский И.М. Памяти проф. Н.Ф.Катанова // ИОАИЭ). – 1923. – Т. ХХХП. – Вып. 2. 50. Катанов Н.Ф. Предания присаянских племён о прежних делах и людях // Записки Русского географического общества. Сборник в честь семидесятилетия Григория Николаевича Потанина. – 1909. – Т. ХХХIV. 51. Известия императорского русского географического общества. – Т.ХХIV. – 1888. – СПб., 1889. 52. Национальный архив Республики Татарстан. Ф. 977. оп. Совет. Д.8904. 53. Журнал Министерства народного просвещения. 1889. – Ч. 261. – отд. 1. 54. Куликова А.М. Востоковедение в российских законодательных актах (конец ХУП в. – 1917 г.). – СПб., 1993. 55. Валиханов Ч.Ч. Избранные произведения. – М., 1987. 56. Потанин Г.Н. Очерки северо-западной Монголии: Результаты путешествия, исполненного в 1876–1877 гг. Вып. 1–4. – СПб., 1881–1883. 57. Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае 1867–1869 гг. – СПб., 1870. 58. Пржевальский Н.М. Из Зайсана через Хами и Тибет и на верховья Желтой реки. – СПб., 1883. 59. Памяти Николая Михайловича Пржевальского. (Ст. и речи). – СПб., 1890. 60. Роборовский В.И. Путешествие в Восточный Тянь-шань и в Нань-шань. – М., 1949. 61. Радлов В.В. Образцы народной литературы тюркских песен, живущих в Южной Сибири и Джунгарской степи, собр. В.В. Радловым. Ч. 1–10. – СПб., 1866–1907. 62. Радлов В.В. Сибирские древности. Т. 1–2. – СПб., 1888– 1902. 63. Обручев В.А. Краткий обзор экспедиций, снаряженных имп. Русским географическим обществом для исследования материк Азии с 1846 по 1896 // Известия восточно-сибирского отдела имп. Русского географического общества. – 1897. – Т.27. 64. Козлов П.К. Трехлетнее путешествие (1899–1901 гг.) по Монголии и Тибету. Экспедиция РГО. – СПб., 1913. 65. Козлов П.К. Монголия и Амдо и мертвый город Харахото. 1907–1909: Экспедиция в Нагорной Азии. – М.-Пг., 1923. 66. Письма Н.Ф. Катанова из Сибири и Восточного Туркестана. Читано в заседании историко-филологического отделения 9-го января 1890 года. – СПб., 1893. 67. Кужугет А.К. Неопубликованный труд Н.Ф. Катанова «Очерки Урянхайской земли» // Наследие Н.Ф. Катанова: история и культура тюркских народов Евразии: Доклады и сообщения международного научного семинара, 30 июня – 1 июля 2005 г. – Казань, 2006. 68. Катанов Н.Ф. Поездка к карагасам в 1890 году // Записки русского географического общества. – 1891. –Т.ХУ1. – Вып. 2. 69. НА РТ. Ф. 969. оп. 1. Д. 10. «Путешествие по Сибири, Дзунгарии и Восточному Туркестану. Дневник путешествия, совершенного по поручению императорского Русского географического общества в 1890 г.». 70. Новые песни усекских таранчей, переселенцев из Илийского края. Таранчинский текст с русским переводом и примечаниями Н.Н.Пантусова и с предисловием и транскрипцией Н.Ф. Катанова // Известия Общества археологии, истории и этнографии (далее – ОАИЭ). – 1906. – Т. ХХП. – Вып. 5. 71. Отчеты канд. С.-Петербургского Унив. г. Катанова, отправленного для этнографического исследования тюркских племен в Вост. Сибирь, Монголию и Сев. Китай // Живая старина. – 1892. – Вып. IV. 72. Катанов Н.Ф. Маньчжурско-китайский «ли» (закон) на наречии тюрков Китайского Туркестана // Записки Восточного отделения русского археологического общества. – 1902. – Т. ХIV. 73. Катанов Н.Ф. В императорское русское географическое общество. (отделение этнографии) // Живая старина. – 1892. – Вып. IV. 74. Санкт-Петербургский филиал Архива РАН. Ф.87, оп. 3, Д. 175. 75. Санкт-Петербургский филиал Архива РАН. Ф.777. оп. 2. Д. 197. 76. Катанов Н.Ф. Бубен и колотушка шамана по описанию минусинских татар // Известия Томского университета. – 1890. – Кн. 2. 77. Катанов Н.Ф. Среди тюркских племен // Известия Русского географического общества. – 1893. – Т.ХХIХ. 78. Оглезнева Т.Н. Русское географическое общество: Изучение народов северо-востока Азии. 1845–1917 гг. – Новосибирск, 1994. 79. Смирнов И.Н. Программа для собирания сведений об обрусении инородцев в России // ИОАИЭ. – 1892. – Т.Х. – Вып. 5. 80. Программа для собирания сведений о быте мордвы // ИОАИЭ. – 1892. – Т. Х. – Вып. 6. 81. Наречия урянхайцев (сойотов), абаканских татар и карагасов. Тексты, собранные и переведенные Н.Ф. Катановым // Радлов В.В. Образцы народной литературы тюркских племен. Ч. IV. Т.1–2. – СПб., 1907. 82. Бусыгин Е.П., Зорин Н.В. Этнография в Казанском университете. – Казань, 2002. 83. ИОАИЭ. – 1884. – Т. III. 84. ИОАИЭ. – 1891. – Т. IХ. – Вып. 3. 85. ИОАИЭ. – 1892. – Т. Х. - Вып. 1. 86. Ученые записки Казанского университета. – 1897. – Кн. 5– 6. 87. Ученые записки Казанского университета. – 1898. – Кн. ХI. 88. Ученые записки Казанского университета. – 1900. – Кн. 7– 8. 89. Катанов Н.Ф. Отчет о поездке в Минусинский уезд Енисейской губернии // Ученые записки Казанского университета. – 1901. – Кн. V–VI. 90. ИОАИЭ. – 1894. – Т.ХП. – Вып. 2. 91. ИОАИЭ. – 1895. – Т. ХП. – Вып. 5. 92. Катанов Н.Ф. Мусульманские легенды. Тексты и переводы // Записки Академии наук. – 1894. – Т. ХХV. 93. Сказания о семи эфесских отроках // Записки восточного отделения русского археологического общества (далее- ЗВОРАО). – 1894. – Т. VIII. 94. Тюркские сказки о 3 братьях. Предисловие Н.Ф.Катанова. 1. Адербейджанская сказка. Т.А. Иваницкого. 2. Турецкая сказка. Н.Ф. Катанова. 3. Сагайская сказка. Н.Ф. Катанова. 4. Логученская сказка. Н.Ф. Катанова // ИОАИЭ. – 1895. – Т.ХП. – Вып. 5. 95. Пантусов Н.Н. Таранчинские песни (текст и перевод) // ИОАИЭ. – 1896. – Т.ХШ. – Вып. 6. 96. Катанов Н.Ф. Исторические песни казанских татар // ИОАИЭ. – 1899. – Т. ХУ. – Вып. 3. 97. Катанов Н.Ф. Киргизская и казанско-татарская версии христианского сказания о 7 спящих отроках // ИОАИЭ. – 1905. – Т. ХХI. 98. Мошков В.А. Гагаузские тексты // ИОАИЭ. – 1895. – Т. ХШ. – Вып. 2. 99. Насыров А.К. Образцы народной литературы казанских татар // ИОАИЭ. – 1896. – Т. ХШ. – Вып. 5. 100. ИОАИЭ. – 1895. – Т. ХШ. – Вып. 2. 101. ИОАИЭ. – 1895. – Т. ХШ. – Вып. 3. 102. ИОАИЭ. – 1896. – Т. ХШ. – Вып. 6. 103. Литература по археологии, истории и этнографии во второй половине 1899 г. // ИОАИЭ. – 1900. – Т. ХVI. – Вып. 3. 104. О новых финляндских изданиях, касающихся Поволжья. – Казанский телеграф. – 1901. – № 4. 105. И.Н. Смирнов (некролог) // Журнал Министерства народного просвещения. – 1904. – № 9. – отд. 4. 106. О трудах И.Н. Смирнова по этнографии инородцев Восточной России // Ученые записки Казанского университета. – 1904. – Кн. 9. 107. Памяти действительного члена Общества Александра Фёдоровича Можаровского (1846–1907) // ИОАИЭ. – 1907. – Т. ХХШ. – Вып. 5. 108. Памяти С.М. Шпилевского // ИОАИЭ. – 1907. – Т.ХХШ. – Вып. 4. 109. Ученые записки Казанского университета. – 1898. – Кн. IV. 110. Грум-Гржимайло Г.Е. Описание путешествия в Западный Китай. Т. П. – СПб., 1899. 111. Новые приобретения музея Общества археологии, истории и этнографии в 1895г. // Известия Общества археологии, истории и этнографии (далее ИОАИЭ). – 1895. – Т.ХШ. – Вып. 3. 112. Нумизматическая коллекция И.А. Износкова // ИОАИЭ. – 1896. – Т. ХШ. – Вып. 4. 113. Новые приобретения музея Общества археологии, истории и этнографии // ИОАИЭ. – 1898. – Т. ХIV. – Вып. 4. 114. Описание одного металлического зеркала с арабской надписью, принадлежащего Обществу археологии, истории и этнографии // ИОАИЭ. – 1898. – Т. ХIV. 115. Описание одного металлического зеркала с арабской надписью, принадлежащего Публичному музею г. Минусинска Енисейской губ., и несколько слов о металических зеркалах, описанных другими // ИОАИЭ. – 1900. – Т. ХУ1. – Вып. 3. 116. Восточные металлические зеркала Харьковской и Екатеринославской губерний // Труды Харьковского предварительного комитета по устройству ХП археологического съезда. – 1902. – Т. 1. 117. Хорезмийская свинцовая плита, найденная в развалинах Куня-Ургенча // Записки Восточного отделения русского археологического общества. 1902. – Т. Х1У. – Вып. 1 118. Эпиграфический памятник Волжской Булгарии // ИОАИЭ. – 1905. – Т.ХХ1. – Вып. 3. 119. Новые приобретения музея Общества археологии, истории и этнографии // ИОАИЭ. – 1907. –Т. ХХП. – Вып. 1. 120. Нумизматический кабинет Общества археологии, истории и этнографии // ИОАИЭ. – 1908. – Т. ХХ1У. – Вып. 3. 121. О некоторых предметах из китайской коллекции почетного члена Общества ординарного профессора Н.Ф Высоцкого // ИОАИЭ. – 1908. – Т. ХХ1У. – Вып. 5. 122. Бронзовое зеркало с арабской надписью. – М.,1909. 123. Новые приобретения Общества // ИОАИЭ. – 1909. – Т.ХХУ. – Вып. 6. 124. О сабле с греческой надписью // ИОАИЭ. – 1910. – Т. ХХУ1. – Вып. 1–2. 125. О некоторых вещах Казанского городского музея // ИОАИЭ. – 1919. – Т. ХХХ. – Вып. 1. 126. Несколько слов о казанских коллекционерах // Казанский музейный вестник. – 1920. – № 7–8. 127. Эпиграфический памятник Волжской Казанский музейный вестник. – 1921. – № 1–2. Булгарии // А.Д. Васильев ХРАНЕНИЕ ДОКУМЕНТОВ И АРХИВНОЕ ДЕЛО В ОСМАНСКОЙ ИМПЕРИИ Правители и высшие чиновники османского государства придавали огромное значение сохранению официальных документов. Об этом свидетельствует факт существования особых приказов и распоряжений, согласно которым переписка различных государственных органов и различной степени важности фиксировалась и заносилась в специальные регистры – дефтеры. Благодаря такому пристальному вниманию к классификации и сохранению документов, а также постоянному надзору за их сохранностью на протяжении столетий, число единиц хранения, находящихся в настоящее время в Османском архиве, по некоторым оценкам превышает 150 миллионов. Истоки османского архивирования документов прослеживаются в канцелярском делопроизводстве Великих Сельджукидов и важность этого направления деятельности государственной канцелярии и подбора кадров для нее отражены в специальном наставлении секретарям «Атабат ал-катаба» ал-Джувайни: «Избрание и выбор доверенных и способных людей при назначении на должность и поручении им важных дел и бумаг в государстве является основным условием вечности державы и их поступление на службу осуществляется после прошения благословения, божественного откровения и распространения милости Всевышнего…, после испытания и неоднократных проверок» [2, c. 90]. Архивы собственно Османского государства первоначально находились в его первой столице – Бурсе. Однако в самом начале ХV века они были полностью уничтожены в результате нашествия Тимура, который разграбил и сжег город (в 1402 г. Тимур разбил османскую армию и взял в плен султана Баязида Йылдырыма в битве при Анкаре. После этого в Османской истории наступил период борьбы за власть между сыновьями Баязида). К сожалению, сохранились лишь единичные документы, относящиеся к этому периоду. После этого, в первой половине ХV в. Архивы были перенесены в новую столицу Османов – Адрианополь. В новой столице архивы были размещены и хранились непосредственно в султанском дворце. В 1453 г., после взятия турками Константинополя, архивы были перевезены туда, и для хранения документов использовались помещения «Семибашенного замка» – Йедикуле. Архивы были объявлены имуществом султанской казны и хранились во внутренних дворцовых покоях уложенными в ящики и кожаные торбы. Число документов, имеющих государственное значение, начиная с этого периода, значительно возросло, что объяснялось как расширением территории империи и необходимостью реестрового описания вилайетов, так и деятельностью развивавшегося бюрократического аппарата. При этом в определенной степени использовался опыт канцелярского делопроизводства предшествовавших правителей мусульманского Востока. Однако специальных нормативных актов, касавшихся османского архивного дела и регламентировавших его, в этот период официально еще выработано не было. Первый фирман о необходимости документирования всех решений центральных и местных властей и об их сохранении издал в 1536 г. Султан Сулейман Кануни. Согласно этому фирману, бейлербеи, управлявшие различными провинциями османской империи, и кадии (судьи, разбиравшие гражданские и уголовные дела в различных населенных пунктах и городских кварталах ) обязаны были заносить свои решения в специальные дефтеры – тетради и сохранять их в порядке в особых сундуках [16]. И при вынесении каких-либо решений в будущем местные руководители должны были основываться на прежних прецедентах, зафиксированных в дефтерах [16]. Вскоре архивы были снова перемещены – на этот раз из Семибашенного замка во дворец Топкапы. Там они были размещены вместе с казной султана во внешних покоях дворца («Второй двор Эндеруна»). Поскольку Диван (совет высших лиц Османской империи при султане) часто вынужден был обращаться к архивным материалам, то для хранения дефтеров было выделено особое помещение – Дефтерхане («Дом реестров»). Это помещение примыкало к залу заседаний дивана – Куббеалты («Под куполами»). Архив открывался в дни заседаний Дивана, и доступ к нему имели главный казначей и великий визирь. Главный казначей обязан был открывать и закрывать помещение архива в присутствии великого визиря, который после закрытия должен был запломбировать двери архива своей личной печатью. Следует отметить, что османская бюрократия придавала большое значение предотвращению порчи, сохранению и засекречиванию важных документов. По своему статусу архив (Дефтерхане) был практически приравнен к султанской казне. Благосостояние Османской империи и нормальное функционирование ее административной системы были тесно связаны с теми документами, которые хранились в Дефтерхане под дворцовой охраной. В документы, помещенные на хранение, запрещено было вносить исправления, уничтожать, их разрешалось выносить из хранилища только по личному распоряжению великого визиря. После завершения процедур с этими документами их следовало вернуть на место под страхом казни [13, s. 77]. Так, например, в 1590 г. Несколько секретарей и писарей Дивана были сурово наказаны (им отрубили правые руки) за кражу документов и внесение в них несанкционированных изменений [7, c. 55]. В Дефтерхане хранились тетради с подробными регистрационными описями, тетради с краткими выдержками из регистрационных описей, подготовленные на время военных походов, и счетные тетради, в которых содержался реестр всех существующих тимаров. Во время длительных походов великий визирь собирал Диван прямо в походе. Такой Диван назывался походным, и все наиболее важные дефтеры, необходимые для решения текущих финансовых, административных, земельных и военных вопросов, обычно отправлялись вместе с войском [10, s. 442–443]. Ответственные за составление и хранение дефтеров писцы и секретари Дивана и Дефтерхане обязаны были участвовать в походах, чтобы фиксировать любые изменения в системе будущего распределения тимаров [13, s. 101, 161]. Начиная с XVII в. Османские правители решили отказаться от практики перевозки архивов вместе с войском во время кампаний, и все тетради стали храниться в Стамбуле в более надежном месте. Одной из причин такого изменения стали плохие условия сохранности документов в походных условиях, а также случаи захвата важных документов противником [6, c. 6–8]. Теперь нужные дефтеры в случае необходимости доставлялись с доверенным лицом к визирю в действующую армию, или же посыльный визиря доставлял писцам в столице сведения о подлежащих фиксации сведениях. По сообщениям турецких источников, эта практика продолжала действовать вплоть до правления Махмуда II [10, s. 249–250]. Особое место в архивной системе Османской империи принадлежало распоряжениям падишахов – Хатт-и Хюмаюн. После того, как они деклари-ровались общественности, их сдавали реисуль-кютабу (Реис-уль-кютаб первоначально являлся главой переписчиков и секретарей во дворце Топкапы. В его обязанности входило оформление бумаг для подачи на утверждение султана. Впоследствии сфера его обязанностей была существенно расширена. Так, в XVIII в. в его руках были сосредоточены также вопросы взаимоотношений с европейским державами и организация посольского протокола), который визировал их своей печатью, откладывал в кожаные мешки и тщательно сохранял их, выделив для этого типа документов особый сундук. По желанию падишаха эти документы могли быть востребованы для справки, но затем снова должны были быть возвращены в хранилище. По мнению турецких историков, до середины XVIII в. Османские архивы поддерживались в надлежащем порядке. Но, ближе к концу XVIII в., вследствие пренебрежительного отношения к документам более раннего периода, которые требовались все меньше, а также наводнений, пожаров, ремонтов, недостаточности помещений часть документов была утеряна [7, c. 56]. Объяснением этих процессов может служить то обстоятельство, что начиная с середины XVIII в., в структуре османской бюрократии произошли серьезные изменения, связанные с перемещением центра политической власти из дворца и зала заседаний Дивана в резиденцию великих визирей. Все османские высшие административные органы, такие, как Палаты внешних и внутренних дел, Диван и его секретари с обслуживающим аппаратом, были перенесены в резиденцию «Баб-и Али». В 1785 г., в связи с тем, что резиденция визирей находилась довольно далеко от дворца Топкапы, было принято решение выделить под нужды архива специальное кирпичное здание в саду дворца великого визиря. Как и ранее, за сохранность документов отвечал реис-улькютаб, который оставался главой османской делопроизводственной бюрократии. Он был обязан утром выдать документы, а вечером, даже если работа с этими документами не была закончена, убрать их обратно в хранилище. Посторонним запрещалось входить в помещение архива. Правила использования материалов из этих хранилищ были такими же строгими, как и в Дефтерхане. Все законы в соответствии с необходимостью записывались в тетради, которые по мере их заполнения отправлялись в хранилища в первом дворе Топкапы или в хранилище во дворце визирей. В случае, если возникала необходимость обратиться к старым документам за справкой, необходимо было получить специальное разрешение на доступ к архивам [13, c. 76–77]. В 1794 было решено учредить специальный архив карт и планов, в котором эти материалы были бы собраны отдельно, в особенности – относящиеся к крепостям в пограничных районах империю. Этот архив был учрежден в османском инженерном департаменте – Мюхендисхане [BOA, MAD., 7917, s. 461]. Впоследствии архивные материалы были перенесены в помещения в резиденции великих визирей, а еще позже – в специальное хранилище в районе Султанахмет, получившее название «Сарай-и Атик». Финансовые документы были отделены от всех прочих и также перевезены в Султанахмет – в старые военные казармы «Чадыр Мехтерлери». Кроме того, многие особо важные документы хранились при резиденции великих визирей в различных государственных канцеляриях. Использование отдельных помещений дворца Топкапы для хранения архивных документов продолжалось до тех пор, пока во дворце великого визиря, где заседал Диван, не было построено специальное здание, поскольку эти документы часто бывали необходимыми при заседании Дивана (Указ о подобном строительстве был издан султаном Абдулхамидом I (1774–1789). Очередной фирман, предписывающий необходимость сохранения архивных документов, был выпущен в годы правление Мустафы III (1757–1774) [BOA, Mühimme Defteri, nr. 168, hkm. 306]. Реформы Танзимата стали переломным моментом в истории Османской империи. В ходе реформ многие государственные учреждения были реорганизованы. Резко возросло число документов – это было связано с тем, что модернизация системы османского государственного управления затронула такие сферы деятельности, как образование, юстицию, статистическую службу, методы управления провинциями. Увеличилось общее количество чиновников, расширились объемы их деятельности, и как следствие, расширились объемы делопроизводства. Ускорился документооборот между провинциями и имперским центром, в связи с чем, как в Стамбуле, так и на местах, появилась острая потребность в организации и упорядочении архивного дела. В связи с этим возникла необходимость ревизии всех уже существовавших на тот момент ведомственных архивов, которые, как выяснилось, находились в ужасном состоянии [8, s. 261]. Во второй половине ХУШ в., в период упадка Османской империи, архивы государства постепенно начинают приходить в запустение. Многие документы исчезли в пламени пожаров. Другие сильно пострадали из-за плохих условий хранения – документы содержались в кожаных торбах и сундуках в подвалах зданий, где из-за высокой влажности они начали гнить. Некоторое количество документов в связи с распространением коррупции в чиновной среде было также намеренно уничтожено или изменено с корыстными целями. Для обеспечения лучшей сохранности документов в 1785 г. Было построено особое помещение во дворце великого визиря, но его оказалось недостаточно [Belgelerle Türk Tarihi Dergisi, Mart 1985, sy. 1, s. 67]. Через 60 лет перед османскими чиновниками снова встал вопрос об упорядочении архивов и сохранении документов, необходимых для потребностей государственных служб. На этот раз речь шла уже не только о сохранении тематических подборок документов в отдельных хранилищах, но и о создании специального ведомства, в котором были бы помещены все сохранившиеся и значимые для государства архивные материалы [BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 658]. Инициатива по переустройству архивов принадлежала Сафвети Паше, министру финансов при султане Абдулмеджиде. В 1837 г., незадолго до официального объявления курса реформ Танзимата, «Казна Эндеруна» была переименована в Министерство финансов. В архивах нового министерства оказались большие массивы финансовых документов из хранилищ казны, доставшихся от канцелярии «Баб-и Дефтери» (которая занималась ведением финансовых документов) дореформенного периода. Эти документы содержали сведения о налогообложении, доходах и расходах в провинциях. Однако их сохранность оставляла желать лучшего, и находились они в полном беспорядке. В 1845 г. Сафвети паша в докладной записке (тезкире) на имя великого визиря Мехмеда Рауф Паши предложил разделить эти документы по темам, составить их описи и перевести все архивы Министерства финансов в отдельное, специально приспособленное для хранения архивов помещение. Тем не менее, в той же записке он предлагал уничтожить в печах дворца Топкапы все документы, относившиеся к корпусу янычар, «как ненужные и вредные» [BOA, Irade Dahiliye, 5152] (Значительная часть так называемого «Янычарского корпуса» была уничтожена ). Его предложения были рассмотрены, и 9 ноября 1846 был издан указ о необходимости преобразования архивохранилищ. В соответствии с ним все документы, хранившиеся в подвалах Топкапы и Дефтерхане, было решено переместить в новое здание, находящееся за пределами дворцовых комплексов и построенное по европейскому образцу «наподобие библиотеки». Серьезную поддержку этому начинанию оказал и известный политик и дипломат Османской империи, идеолог реформ Танзимата, Великий визирь Мустафа Решид Паша, который был хорошо ознакомлен с состоянием архивного дела в Европе [20, s. 183]. Для хранения архивных материалов было создано новое учреждение, которое получило название Хазине-и Еврак – «Хранилище документов». Была также введена новая должность – Смотрителя архивов (с полномочиями министра) [BOA, Irade Musail-i Muhimme, 658] (В документе упоминаются в качестве причин перевода архивов их испорченность водой, неупорядоченность и невозможность найти нужные документы ). Особое внимание уделялось защищенности документов от влаги и огня. Предполагалось, что архивы будут храниться в различных помещениях в зависимости от тематики документов: материалы, связанные с внутренними вопросами, вопросами внешних сношений, протоколы заседаний Дивана предполагалось разместить в трех различных залах. Кроме того, выделялись отдельные помещения для библиотеки при архивохранилище и для хранения различных атласов и карт. Эскиз здания и проектирование были заказаны итальянскому мастеру Фосатти, который завершил строительство в 1848 г.[BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 699] Первоначальный план предполагал строительство одноэтажного здания, но затем, для лучшей защиты от влаги, было решено сделать здание двухэтажным[BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 659]. Однако это не помогло, и после завершения строительства были затрачены дополнительные средства для покупки кожаных торб и сундуков, которые должны были защитить документы от влаги [BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 704]. Планировалось также закупить шкафы, но от этого приобретения пришлось отказаться ввиду недостатка средств [BOA, A.DVN.MKL., 63-A/10.]. Кроме того, были выделены значительные суммы на защиту здания от пожара[BOA, İ.Meclis-i Vala, 3772]. Официально здание архива открылось только в 1853 г., поскольку около 5 лет потребовалось на дооснащение архива и просушку хранилищ. Впервые в османской истории ведомственные архивы были размещены в специальном здании. На должность директора архивохранилища был назначен чиновник Министерства финансов, который отдельным постановлением великого визиря Рашида Паши был возведен в ранг министра, а название учреждения было также изменено – Hazine-i Evrak Nezareti – Министерство хранения документов [BOA, I.Dahiliye, 7066]. В связи с этим, первый министр по делам архивов Мухсин Эфенди составил специальную инструкцию по описанию архивов. Эта инструкция была одобрена султаном 11 реби-уль-ахира 1263 г. (29 марта 1847 г.) (Эта записка содержит и переписку по данному вопросу [BOA, İ. Meclis-i Vala, 1869, 12019; A.DVN.MKL., 63-A/10])/ В соответствии с ней, министру был назначен заместитель, и вместе с ним несколько опытных секретарей из канцелярий различных ведомств, в обязанности которых входили разделение и классификация архивных материалов, подлежащих переводу в новое здание хранилища. Что касается персонала хранилища, то после создания архива в нем работало 7 человек: директор, 4 чиновника, которые занимались разбором, классификацией и размещением документов, 2 привратников, в обязанности которых входило поддержание чистоты во внутренних помещениях и охрана здания в ночные часы [BOA, I.Dahiliye, 18061, A.MKT.NZD., 107/72, A.DVN., 94/66.]. Помимо этих сотрудников, на работу в архив по направлению из меджлиса периодически определялось некоторое точно не установленное количество государственных чиновников [BOA, A.MKT.NZD., 107/72]. Они считались временно прикомандированными к ведомству министра по делам архивов, и должны 2 дня в неделю были разбирать, прежде всего, дела из архивохранилищ своих ведомств. Они работали с документами, необходимыми для принятия правительственных решений, и оказывали помощь в обработке направленных на хранение материалов. Обработка документов проводилась ими как в служебное время, так и в свободные от работы часы. За внеурочное время служащим первоначально полагалась дополнительная плата, которая затем была отменена [BOA, BEO, 319914]. Пока продолжалась работа по постройке здания, предполагалось начать работы по описанию тех документов, которые подлежали обязательному сохранению. Несмотря на то, что было принято постановление о переводе наиболее важных дел в Хазине-и Эврак, стало понятно, что сохранить там все документы из архивов Дефтерхане и канцелярий визиря будет невозможно. Поэтому решено было разделить их и дать хотя бы общее описание тех дел, которые будут переведены в новое здание. В 1849 г. Был выпущен ряд постановлений, которые определили порядок организации архива и отбора документов для хранения [BOA, İ. Meclis-i Vala, 4093]. Все документы, имевшие государственное значение, переводились в Хазине-и Эврак, а документы, связанные с повседневностью, оставались в архивах на местах. Новым постановлением был также введен и новый порядок периодизации, каталогизации и описания документов. В соответствии с ним, все документы подразделялись на три группы в зависимости от даты создания. Первую группу составили все документы, созданные в период с 1200 г. Х./1785 г. По 1255 г.Х./1839 г. [BOA, A.DVN., 42/12.] Выбор исходной даты связан с тем, что в момент принятия решения парламента еще использовались документы Высокой порты конца XVIII в. Документы, созданные ранее этой даты, было решено разобрать и классифицировать позже. Однако в 1854 г. Специальным постановлением Меджлиса было решено отказаться от 1785 г. В качестве исходной точки, и отнести к первой группе все документы, начиная с момента создания государства [BOA, İ.Meclis-i Vala, 9956]. Ко второй группе решено было отнести все документы, которые охватывали период от восшествия на престол султана Абдулмеджида с июля 1839 г. До 1848 г. Из документов, которые появились после 28 ноября 1848 г., было решено создать третью группу документов. Первая и вторая группы включали документы из столичных архивов. Документы в них были рассортированы по темам в хронологическом порядке. Третья группа объединяла документы государственной важности из провинциальных архивов и различных ведомственных канцелярий аппарата великого визиря [BOA, İ.Meclis-i Vala, 4093; A.DVN, 42/12]. Однако организация Хазине-и Эврак не предполагала отмены ведомственных архивов, в которые продолжала поступать и накапливалась текущая документация. В этот же период конца 30-х гг. Х1Х в. Появляется необходимость преобразования способов ведения делопроизводства. Все дефтеры, указатели и прочие бумаги решено было подразделять на четыре основных группы: дела военные, дела по Министерству внутренних дел, повседневные дела и дела по Министерству иностранных дел [BOA, Cevdet Dahiliye, 1050]. Ведомственные документы разбирались на две большие группы: важные – те, которые должны были быть перевезены в Хазине-и Эврак, не имевшие особого значения, которые сдавались в старые хранилища. Отобранные для сохранения документы складывались в мешки, опечатывались, а затем сдавались директору Хазине-и Эврак. Он в свою очередь делал описи этих документов, составляя каталог-путеводитель поступившим документам, и распределял их по сундукам для дальнейшего хранения. На каждом сундуке надлежало указывать ведомственную принадлежность документов, находящихся внутри, инвентарный номер, период и даты, которые охватывают документы, и источник поступления документов. Сундуки запирались на замки, ключи от которых должны были постоянно находиться при директоре. Согласно инструкции, османским архивистам надлежало фиксировать дату и краткое содержание документа [A.DVN.MKL., 63-A/1]. Сами документы распределялись по большим группам в соответствии с ведомством, создавшим их, содержанием или изложенными в них проблемами. Внутри этих групп документы распределялись по датам и пронумеровывались. Часть документов (в основном августейшие послания (Хатт-и Хумаюн) и указы (Ираде)) была зафиксирована в особых дефтерах в соответствии с темами (В настоящее время эти материалы составляют одну из коллекций Османского архива, которая получила название «Описание Высочайших распоряжений» (Hatt-i Hümayün Tasnifi) и насчитывает 31 том ). Большое количество документов в Хазине-и Эврак вынудило османские власти максимально упростить и ускорить процедуру поиска необходимых документов. В 1850 г. Вышло постановление меджлиса о составлении специального указателя (Tasnif) архивных дел первоочередной важности, а также специального описания второстепенных документов и об условиях их хранения [BOA, İ. Meclis-i Vala, 5150]. Для этого дополнительные экземпляры архивных каталогов, которые были составлены в Хазине-и Эврак, решено было поместить в тех правительственных канцеляриях, которым требовалось чаще других обращаться к архивам. Первоначально такие каталоги были направлены в канцелярию Дивана и отдел Амеди (Это была Четвертая канцелярия Дивана, основанная в XVIII в. Канцелярия занималась подготовкой докладных записок на имя султана, а также перепиской с другими странами. Тут же регистрировались отчеты посольств. Эта канцелярия имела важное значение и просуществовала вплоть до падения империи) этой канцелярии. Это было сделано с целью ускорить документооборот и поиск необходимых документов. Такого рода указатели должны были храниться у секретарей Дивана и Палаты внешних сношений. В случае надобности того или иного документа, чиновники по данному указателю могли найти и выписать дату и номер дела, и отправить эти сведения в специальном ларце с нарочным в Хазине-и Эврак, чтобы служащие архивного хранилища нашли для них нужный документ. Однако, в связи с тем, что служащие обычно забывали возвращать документы, решено было выдавать их на срок не более 15 дней и под личную расписку заказавшего их чиновника. Если работа с документом не была закончена, этот срок можно было продлить. В случае если документ не возвращали, директор Хазине-и Эврак был в праве официально затребовать его розыск [BOA, İ.Meclis-i Vala, 12019]. В 1856 г. В Лондоне была специально закуплена машина для печати литографий, с помощью которой снимались копии с документов. Это предприняли для того, чтобы лучше сохранить ветшавшие документы, и чтобы их было легче читать [BOA, İrade Dahiliye, 22632]. Однако сооружение архивохранилища не привело к централизации государственного архива. По-прежнему сохранялись архивы во дворце Топкапы и в других местах. В 1861 г. В системе государственного делопроизводства на территории Османской империи произошли очередные изменения. Для того чтобы упростить бюрократические процедуры, дисциплинировать чиновников, ускорить документооборот и облегчить возможность управления перепиской и потоком документов между различными министерствами, провинциальными властями, и другими государственными службами, была создана Палата документов Высокой порты – Bab-ı Ali Evrak Odası [BOA, Meclis-i Tanzimat Defteri, nr.2, s.1-2]. Вскоре объем деятельности нового ведомства был значительно расширен. Так, в ведение Палаты перешла и вся переписка, связанная с районами империи, имевшими особый статус (Болгарией, Египтом, Кипром, Боснией и Герцеговиной), а также различные вопросы особой государственной важности (например, по работе Комиссии по мухаджирству, строительству Хиджазской железной дороги и т.п.). Следует отметить, что частые пожары и природные катаклизмы в Стамбуле причиняли время от времени зданию архива большой ущерб. После землетрясения 1878 г. Здание было признано аварийным [BOA, A.DVN.MKL., 63-A/20], и в 1880 г. Департамент внутренних дел государственного совета Османской империи предписал произвести капитальный ремонт в здании [BOA, İ.Şura-yı Devlet, 3697]. Благодаря предпринятым мерам, здание смогло обеспечить документам надежную защиту во время пожаров, которые часто происходили в Стамбуле. Одновременно с концентрацией документов в Хазине-и Эврак документы начали собирать и частные лица. Известно, что в распоряжении о сохранении официальных документов, которое было направлено различным чиновникам империи, говорилось о необходимости сохранять все доклады, распоряжения, памятные записки и прочие документы, связанные с государственными делами и проблемами [BOA, Y.A. Res., 108/22]. Предписывалось тщательно сохранять такие материалы, как указания органов верховной власти посольствам, губернаторам и чиновникам и запрещалось передавать их третьим лицам. Их необходимо было хранить в виде особых дел и списков в ведомственных архивах. Подчеркивалось, что распоряжения, связанные с материальной выгодой, а также различные указания, получение которых может быть связано с исполнением особо важных дел, должны сохраняться у получателей того или иного распоряжения, письменного напоминания или телеграммы. В этот же период было принято решение выдавать просителям не оригиналы документов, а заверенные их копии под расписку [BOA, İrade Sadaret, 1331 Z/2]. Одним из способов сохранения документов, применявшихся в османских архивах, была замена чернил, используемых при написании официальных документов. Анилиновые чернила, на которые турецкие канцелярии перешли во второй половине Х1Х в., быстро выцветали. На это первыми обратили внимание чиновники османского военного ведомства, и был издан специальный указ, который предписывал использовать только местные турецкие чернила. Помимо этого, были разработаны чернила специального химического состава, которые были более долговечными, чем анилиновые [BOA, BEO, 303394]. Несмотря на эти меры, содержание документов в османских архивах все же оставалось неудовлетворительным и вызывало нарекания. Об этом свидетельствуют отчеты османских служащих о состоянии тех документов, которые хранились в подвалах Топкапы и Баб-и Али [BOA, Y.EE.30/124/51/78]. Следует отметить, что в ходе реформ Танзимата османская бюрократия начинает перенимать методы оформления и подготовки деловых и финансовых бумаг, принятые в Европе. Языком внутреннего общения членов бюрократического аппарата между собой становится французский язык. В связи с этим, на рубеже ХIХ – ХХ вв. в Османской империи практически не остается государственных служащих, которые могли бы прочитать документы ХV–ХVШ вв., например, хозяйственные и финансовые бумаги, оформлявшиеся письмом сиякат, или дипломатические, составленные почерком дивани. Это было связано с палеографическими особенностями документов, а в случае с сиякат и с их содержанием (поскольку зачастую сиякат представлял собой сокращенную или зашифрованную запись и предполагал осведомленность адресата в общих чертах о том, что говорилось в документе). Несмотря на то, что в 1900 г. В Министерство Финансов, Недвижимого имущества, Государевых регистров, а также в Управление Высочайшего Дивана было направлено специальное распоряжение [BOA, BEO, 117732] относительно подготовки персонала, владевшего навыками работы с подобными документами, ситуация не улучшилась [BOA, BEO, 292457]. Надо отметить, что во многом она остается такой и по сей день. По личным наблюдениям автора статьи, многие турецкие исследователи и сотрудники архивов с легкостью читают документы позднего периода середины ХIХ–начала ХХ вв., но не могут разобрать тексты документов более раннего времени. В 1892 г. В административной системе Османской империи произошли важные изменения, отчасти касавшиеся и архивного дела. Было решено перейти к новой системе делопроизводства – ведению дел (dosya), а не дефтеров [BOA, DUİT., 37-2/11-4]. Подготовка к изменениям была тайной. Однако переход к ней затянулся вплоть до 1916 г. В годы второго конституционного периода с 1908 по 1914 гг. произошли очень важные изменения в архивном деле в Османской империи. Особенностью этого периода стало то, что теперь разрешалось использовать архивы не только в интересах государства, но и частным лицам для различных юридических процедур и научных исследований. Значение архивов значительно возросло после создания Комиссии по Османской истории (Tarih-i Osmani Encümeni)и деятельности Издательства Османской истории (Tarih-i Osmani Mecmuası). В этот период главе Комиссии по Османской истории Абдуррахману Шереф-бею было разрешено проводить изыскания в архивных хранилищах в Топкапы и в районе площади Султанахмет. Была составлена комиссия в составе 10 человек, которая и занималась описанием древних актов [3, s. 265]. Кроме того, ему было поручено составить каталоги и описания документов из этих хранилищ. Именно благодаря его усилиям была начата работа по классификации документов, которые не были переведены в Хазине-и Эврак и оставались в подземных хранилищах на территории дворца Топкапы и за его пределами. Всего усилиями комиссии из старых подвалов было вывезено в библиотеку дворца великого визиря 518 подвод с документами. Еще 200 подвод были вывезены во дворец Йылдыз и сложены там в дворцовой мечети. Эти документы были переплетены и расположены в томах частично в хронологическом порядке, а отчасти предметно (например, отдельные тома содержали документы, относившиеся к договорам о Церкви Гроба Господня в Иерусалиме) [1, c. 360]. Особая роль в становлении османского архивного дела принадлежала члену-корреспонденту Комиссии по Османской истории, католическому священнику, венгру по происхождению Имре Карачону, который был официально направлен венгерским правительством в Стамбул для изучения истории Венгрии в период господства Османов. Он ознакомил турецких историков с состоянием архивного дела в Венском архивном департаменте: представил схемы и планы, порядок внутренней организации и работы с документами, и сообщил, что в Вене имеется даже фотостудия для пересъемки документов [14, s. 23–38.]. Работа комиссии продолжалась вплоть до 1914 г. И была прервана в связи с разногласиями между Абдуррахманом Шереф беем и руководством Хазине-и Эврак. Формальным поводом стал его рапорт на имя великого визиря с просьбой, в связи с его чрезмерной занятостью, передать все мероприятия по описанию документов в Хазине-и Эврак. Его просьба была удовлетворена, и была создана особая комиссия из представителей Хазине-и Эврак, и Палаты документов (Bab-ı Ali Evrak Odası) и канцелярии Амеди для продолжения работы [BOA, BEO, 320696]. Некоторые результаты работы комиссии Абдуррахмана Шереф бея были опубликованы в журнале «Revue historique», который издавался обществом османской истории, в статье «Evrak-i Atika ve Vesaik-i Tarihiyyemiz». В.В. Бартольд в своей работе «Хранение документов в странах мусульманского Востока» дает оценку этой статье, говоря, что хотя статьи об архивном деле из данного журнала, хотя и свидетельствуют о пробуждении среди образованных «османцев» интереса к своему прошлому, в то же время доказывают их неспособность справиться, без помощи европейских научных сил, с соответствующими научными задачами [1, c. 361]. В этот период в переписке османских министерств начинает появляться т.н. принцип «поддержания связи» (ilgi tutma). Он заключался в следующем. Для более правильного и упорядоченного ведения дел в прошениях, рапортах и ответных письмах необходимо было открыто указывать номер документа, его дату, название отправителя (учреждения или частного лица). Такой же порядок был введен и при оформлении телеграмм [19, s. 14]. В годы правления султана Абдулхамида II в его резиденции – дворце Йылдыз – сформировался огромный архив. В начале 10-х гг. он был передан в ведение Центрального командования (Османского генерального штаба) (Merkez Kumandanlığı), где его изучением занялись военные. Их интересовали, прежде всего, доносы полицейских осведомителей и секретные рапорты. Все, что относилось к государственным делам, передавали в канцелярию великого визиря в ведение особой комиссии (под руководством Махмуда Кемаля Инала), которая распределяла эти документы по архивам соответствующих депар-таментов и ведомств [22, s. 453]. В конце 1913 г. Началась ревизия архивов четырех османских ведомств: Министерств внутренних и иностранных дел, ведомства великого визиря (Bab-ı Ali), а также документов Государственного совета (Şura-i Devlet). Поскольку документы были сильно подпорчены и хранились в беспорядке, часть из них было решено временно складировать в отдельные сундуки, чтобы в будущем сжечь за ненадобностью. Остальные решено было упорядочить и распределить по картонным папкам в соответствии с их ведомственной принадлежностью. Для этого решено было создать специальную комиссию, в которую входило бы по одному чиновнику из указанных министерств, а также специальная группа из числа архивистов Министерства иностранных дел [BOA, BEO., 318983; 319159; DH İD, 185-1/38]. В 1915 г. Происходят очередные изменения в статусе Хазине-и Эврак. Чиновников-архивистов Министерства иностранных дел и ведомства великого визиря (Bab-ı Ali) решено было объединить под эгидой Генерального управления хранилища документов Высокой порты (Bab-i Ali Hazine-i Evrak Müdiriyet-i Umumiyesi), образовав два подразделения: Великого визиря и МИД’а. Согласно «Проекту установления относительно Генерального управления хранилища документов Высокой порты», (Bab-i Ali Hazine-i Evrak Müdiriyet-i Umumiyesi Nizamnamesi layihası) для руководства действиями Хазине-и Эврак и координации действий со всеми ведомствами из секретарей ведомства Великого визиря и МИД’а формировалась специальная «комиссия Хазине-и Эврак» (Hazine-i Evrak Encümeni) под руководством Министра иностранных дел. Проект был одобрен османским Государственным советом [BOA, Şura-yı Devlet., 2835/31]. Однако, в 1916 г. Начались запланированные изменения в системе делопроизводства, и поэтому было решено объединить под одним руководством архивы Великого визиря, Министерств иностранных и внутренних дел, а также Государственного совета. Из чиновников этих учреждений была образована Комиссия Хазине-и Эврак, которая подготовила новый проект «Организации хранилища документов Высокой порты (Bab-i Ali Hazine-i Evrak Teşkilatı)». В отличие от предыдущего проекта, теперь руководство Хазине-и Эврак переходило к канцелярии великого визиря. По вопросу о том, какие документы необходимо сохранять, какие документы можно переводить в хранилища Хазине-и Эврак для публичного доступа, а какие – хранить в закрытом режиме в ведомственных архивах, и как это сделать, члены комиссии не сумели выработать единого мнения, поэтому ими были подготовлены отдельные докладные записки на эту тему [BOA, DUİT., 37-2/11-4]. В конце 1917 г. Было выпущено новое положение о статусе Хазине-и Эврак, согласно которому в Генеральном управлении хранилища документов Высокой порты предусматривалось создание еще двух отдельных департаментов: Управленческих документов (Evrak-i İdariye) и Исторических документов (Evrak-i Tarihiyye) [BOA, A.DVN.MKL., 63-A/24]. Но в связи с ухудшением положения на фронтах Первой мировой войны эти работы были прерваны и не доведены до конца. В 1915 г. Османское правительство сочло необходимым, в связи с угрозой нападения на Стамбул, вывезти наиболее важные документы из Хазине-и Эврак. 208 ящиков с документами были погружены на специальный поезд, предоставленный Министерством обороны, и отправлены в Конью. Губернатору Коньи были даны особые распоряжения на счет хранения архивов. Но уже через год архивы были возвращены обратно в Стамбул тем же специально оборудованным поездом [BOA, BEO. Siyasi, 34/42: Meclis-i Vükela Mazbataları, 197/107; Meclis-i Vükela Mazbataları, 201/45]. В начале 1916 г. С целью лучшего сохранения и упорядочения бумаг, находившихся в различных государственных учреждениях, вышла в свет новая Инструкция по делопроизводству (Talimatname) [BOA, DUİT., 37-2/11-5]. В соответствии с ней, все указы и документы, которые подлежали сохранению и занесению в папки с делами, необходимо было: прежде всего, правильно зарегистрировать. Требовалось убрать из канцелярий все лишние бумаги, за исключением тех, которые в соответствии с требованиями аппарата великого визиря необходимо было оставить и сохранить. Также говорилось о необходимости сохранять в папках копии и оригиналы вообще всех документов, и увеличить количество чиновников, занимавшихся перепиской, копированием и регистрацией документов. Кроме того, решено было построить для хранения документов отдельное помещение ввиду того, что в Хазине-и Эврак физически не осталось места для их хранения. К тому же само здание сильно пострадало от нескольких пожаров в конце ХIХ – начале ХХ вв. Постепенно все ведомственные архивы Османского государства стали передаваться в распоряжение данного учреждения, однако в 1914 г. В связи с началом Первой мировой войны данный процесс был приостановлен. Часть документов, собранных в период правления Абдулхамида II, начиная с последней четверти ХIХ в., извлекалось из архивохранилищ для описания и классификации и временно складировалось в Храме Святой Софии сначала в махфилях (место в мечети, предназначенное для правителя или высших государственных лиц, и где обычно могли заседать мусульманские судьи и переписчики), а затем в помещениях, примыкавших к галерее храма [9, s. 45–46]. Большая часть находившихся документов была посвящена делам вакфов. В 1916 г. Была создана особая комиссия из числа чиновников Министерства по делам вакфов (Evkaf-ı Hümayun Nezareti), которая начала каталогизацию и описание этих архивов. Поскольку среди этих документов были найдены важные документы, относившиеся к проблемам Военного министерства (Askeriye),, Министерства финансов (Maliye), Морского министерства (Bahriye), и Министерства государственного имущества (Mülkiye), было принято решение направить от каждого из них специального чиновника, который бы составил опись этим документам и определил бы для них надежное место хранения [BOA, DH.KMS, 42/25]. В 1917 г. Для османской бюрократии весьма актуальным стал вопрос об уничтожении некоторой части документов. Во-первых, это было связано с излишним количеством документов, которые скопились в османских архивах. Во-вторых, это было связано с ситуацией на фронтах и угрозой военного поражения. Однако, специальной инструкции на этот счет издано не было, поэтому была организована смешанная комиссия из представителей различных османских министерств и ведомств, которая должна была отделить значимые документы от неважных, и принять решение об их уничтожении. Но, в связи с тяжелым положением в стране, комиссия так и не смогла приступить к работе[BOA, BEO, 335986]. Несмотря на тяжелое военное время, в Османской империи продолжалась текущая работа служащих архивов по описанию и классификации документов, собранных еще Абдурахманом Шерефом и хранившихся в Библиотеке Блистательной Порты (Bab-ı Ali Kütüphanesi),. В декабре 1920 г. В Стамбуле была создана Комиссия по классификации исторических документов (Vesaik-i Tarihiyye Tasnif Encümeni) [BOA, BEO, 349985]. Ее задачей была классификация и описание документов, находившихся в библиотеке дворца Великого визиря. Главой комиссии был назначен Али Эмири Эфенди. В ходе работы комиссии выявлялись документы, которые необходимо было перевезти в Хазине-и Эврак. Все обнаруженные документы были разделены на три части. Первая часть содержала документы государственной важности, которые были направлены в Хазине-и Эврак. Вторая часть, содержавшая документы, связанные с деятельностью дворца Топкапы, с жизнью султанов и их окружения, была направлена в его хранилища. В Топкапы принималось окончательное решение о судьбе этого документа. К третьей группе были отнесены документы, которые не принадлежали ни к первой, ни ко второй группе. Система классификации и описания документов в Османской империи заключалась в следующем: сначала в хранилищах отбирались необходимые документы, которые чиновники сворачивали свитки в соответствии с периодами правления султанов, находившихся в то время у власти. Затем эти документы складывали в сундуки, которые направлялись на рассмотрение комиссии. Члены комиссии, разбирая эти документы, распределяли их по большим тематическим разделам. Османские архивисты внутри тематических блоков располагали документы в хронологическом порядке, в соответствии с периодом правления султана и датой их создания. Каждый документ пронумеровывался, заверялся печатью, и затем принималось решение подшить его в дело. Каждому делу присваивался порядковый номер, и составлялось краткое описание бумаг, которые находятся внутри него. После этих процедур дела отсылались в то ведомство, в котором они когда-то были созданы, или же к которому они имели отношение. Те документы, которые были повреждены, решено было отреставрировать [BOA, BEO, 349985; BOA, BEO, 350226]. Комиссия столкнулась с неожиданными проблемами: комната, в которой проводились работы, оказалась слишком маленькой, и поэтому было решено выделить другое, более просторное помещение [BOA, BEO, 350292]. Комиссия продолжала свою работу до 1924 г. Однако, вследствие конфликта между архивистами относительно методов каталогизации и описания, Али Эмири Эфенди подал в отставку, и комиссия вынуждена была прекратить свою работу [4, s.6]. Всего же за время работы комиссии было описано и каталогизировано более 180.000 документов, которые охватывали временной период от эпохи бейликов (XIII в.) и до правления султана Абдулмеджида (1839–1861). Каталог этих документов под названием «Опись Али Эмири» (Ali Emiri Tasnifi) насчитывает 53 тома с описаниями документов, настоящее время находится в ОАКПМ и доступен исследователям. В этом каталоге содержатся описи документов, освещающих политику Османской империи, ее войны, дипломатические отношения с другими государствами, вопросы раздачи тимаров и зеаметов. Также содержатся материалы заседаний Дивана по важнейшим вопросам жизни страны [23, s. 393–394.]. После отставки Али Эмири Эфенди была сформирована новая комиссия под руководством Махмуда Кемаля Инала. Работа по описанию и классификации архивных материалов продолжалась с мая 1924 г. По май 1926 г. Особенностью каталогов и описаний, составленных под его руководством, стало то, что документы теперь были расположены не в соответствии с годами правления султанов, а с их темами. Документы были распределены по тематическим группам: юстиция, военные документы, документы по истории флота, документы внутренних дел, документы, связанные с чеканкой монет; древние акты. Всего было обработано 47.000 документов, охватывающих период с 1425 по 1873 гг. Описание составило 29 томов. Внутри каждого тематического раздела сохранялась при этом общая хронология документов. Как видно, в Османской империи не существовало единых форм и методов работы с документами и архивными материалами. Турецким архивистам не было еще известно даже самого слова «архив». Тем не менее, на тот момент Турция была единственным мусульманским государством, в котором была сделана попытка реорганизовать архивное дело по европейским образцам [1, c. 359– 361]. Отчетливо видно, что в рассматриваемый период турецкими бюрократическим кругами были предприняты попытки «упорядочивания» архивного дела и хранения документов. Под «упорядочиванием» в данном случае подразумевалась реорганизация архивного дела, предусматривавшая, прежде всего, упрощение бюрократических процедур и сокращение резко возросших объемов документооборота, контролировать который, используя старые методы, становилось все труднее. Такие инициативы исходили, в основном, «сверху», и первоначально не предусматривали возможности использования архивных материалов в научных целях. Особенностью османского архивного дела в рассматриваемый период стало отсутствие единообразного подхода к организации описей и каталогизации архивных документов. Это свидетельствует о том, что вплоть до середины 20х гг. прошлого века у османских архивистов отсутствовало четкое представление о роли и задачах архивных учреждений в стране. Не существовало также и стандартов описания самих документов. Интересно, что такой подход сохраняется и поныне. Реформы в области архивного дела не были доведены до своего логического завершения. Одновременно с этим в системе делопроизводства происходил лавинообразный рост количества документов и увеличение количества чиновников. Примечательно, что основным способом организации работ по описанию документов стал коллективный принцип – для решения каких-либо проблем, связанных с архивами и документами, создавалась комиссия. При этом комиссии в турецких условиях показали свою неэффективность. Многие из тех каталогов, которые были подготовлены в Османской империи, сохранившись практически в изначальном (иногда – в рукописном) виде, с незначительными изменениями, доступны для исследователей. Это описи султанских указов (İrade), августейших посланий (Hatt-i Hümayun), а также каталоги дефтеров и дел Палаты бумаг Высокой Порты (Bab-ı Ali Evrak Odası), документов канцелярии Высочайшего дивана (Divan-i Hümayun Odası), протоколов решений Государственного совета (Şura-yı Devlet) [24, s. 311–312 ]. После образования Турецкой республики новые власти не сразу осознали важность архивов. После отмены султаната, 1 ноября 1922 г., все делопроизводственные процедуры в султанских учреждениях были остановлены. Заслуживавшим доверие чиновникам бывшей султанской администрации поручили до особого распоряжения лишь сохранять те документы, которые уже имелись в канцеляриях. 1 марта 1923 г. Турецкое правительство утвердило новое ведомство по делам архивов (оно получило название Канцелярия хранилища документов (Mahzen-i Evrak Mümeyizliği), задачей которого являлось сохранение архивов Османской империи. Первым республиканским хранителем архивов был назначен бывший директор Хазине-и Эврак, Махмуд Недим Бей. Новая канцелярия был подчинена аппарату особой канцелярии при ВНСТ (Великом национальном собрании Турции). Однако по мере реформирования турецкого общества менялась и архивная служба. 31 мая 1925 г. Она была переподчинена Управлению Особой канцелярии при премьер-министре (Başvekalet Kalem-i Mahsus Müdüriyeti). Название было также изменено – Hazinei Evrak Mümeyizliği. С 1 июня 1927 г. Произошло очередное изменение – канцелярия снова изменила свое название на «Hazine-i Evrak Müdür Muavinliği» («Управление Вице-директора хранилища документов») и перешла в ведение Секретариата Премьер-министра. 20 мая 1933 г. Было решено объединить Управление документации (Evrak Müdürlüğü), которое находилось в Анкаре, и Управление Вицедиректора хранилища документов. Новая структура получила название «Управление Документации и Хранилища документов при кабинете Премьер-министра» (Başvekalet Evrak ve Hazine-i Evrak Müdürlüğü). 19 апреля 1937 г. Управление было переименовано в Архивный департамент при кабинете Премьер-министра. Законом №4443 от 29 июня 1943 г. Департамент был переименован в Генеральное управление архивов при кабинете Премьер-министра (Başvekalet Arşiv Umum Müdürlüğü) [5, s. 593–595]. 27 февраля 1982 г. Законом № 8/4334 о реорганизации министерств архивная служба снова была включена в состав аппарата премьер-министра под названием «Управление департамента Османского архива» (Osmanlı Arşivi Daire Başkanlığı) [15, s. 221]. В его фондах хранятся практически все сохранившиеся до настоящего времени документы государственных учреждений Османской империи с момента ее основания в конце Х111 в. И вплоть до образования Турецкой республики в 1924 г. В первой половине ХIХ в. В системе хранения архивов государственных учреждений в Османской империи начали происходить существенные изменения. В 20–30-х гг. был принят рад постановлений, в соответствии с которыми был утвержден статус архива как госучреждения. Архив был подчинен 1-му заместителю премьер-министра. 27 февраля 1982 г., в соответствии с законом о преобразовании министерств, архив был подчинен Кабинету премьер-министра и стал называться Османский архив при Кабинете премьер-министра (Başbakanlık Osmanlı Arşivi). В настоящее время архив открыт для иностранных исследователей. В архиве обеспечены весьма комфортные условия работы. Часть документов перенесена в электронный каталог в базе данных архива (в частности, акты 15–17 вв.), благодаря чему работать с ними удобно. Тем не менее, по оценкам некоторых турецких исследователей, к настоящему времени открыто и описано лишь около 20% османских документов. Остальные 80% все еще находятся в хранилищах Османского архива при Кабинете премьерминистра и остаются практически неописанными и недоступными для исследователей. Таким образом, турецкие архивы сейчас только начали открывать свои фонды и издавать описи неизвестных ранее документов. Не следует забывать, что огромное количество османских архивных документов до настоящего времени хранится в архивах бывших провинций Османской империи. Известны публикации найденных Н.Н. Шенгелия в Болгарии архивных реестров Вилайета Гюрджистан, османских документов из Венгрии (Юлиус емеет, Кальди Надь), Румынии (Мустафа Мехмед. Михай Максим), трофейных архивных фондов в России. Остаются малоисследованными османские фонды архивов Албании, Македонии, Египта, Сирии, Ирана, сведениями о которых, тем не менее, располагают специалисты. Другие османские ведомства, создавшие собственные архивы, не включенные в Хазине-и Эврак Во второй половине ХIХ в. Реформы Танзимата породили в Османской империи большое количество новых министерств и ведомств. Каждое из них унаследовало от своих предшественников и те архивные материалы, которые были накоплены за предшествующий период существования империи. Появление Хазине-и Эврак не привело к полному исчезновению ведомственных архивов, каждое ведомство имело еще и собственный архив, не связанный с Хазине-и Эврак. Первым ведомством, появившимся в Османской империи, стало Министерство султанских вакуфов (Evkaf-ı Hümayun Nezareti), образованное в 1826 г. Целью его создания была централизация управления вакуфными имуществами султанской казны. Находилось это ведомство во дворе дворца Топкапы, в здании султанского монетного двора. В 1862 г. По результатам проведенной ревизии выяснилось, что архивы по делам вакуфов содержались в полнейшем беспорядке, а персонала для их обработки и хранения не хватало. Из-за этого казна потерпела большие убытки. Поэтому было принято решение выделить архиву необходимые помещения, материальные средства для хранения документов, а также направить туда квалифицированный персонал [BOA, İ.Meclis-i Vala, 21574, 21580]. В 1885 г. Здание, где хранились архивы, было отремонтировано, и к нему было пристроено дополнительное помещение для хранения документов. Были также закуплены дополнительные шкафы для хранения документов [BOA, İ.Şura-i Devlet, 4316]. Кроме того, для хранения документов стали использовать махфили на галереях Храма Святой Софии [17, s. 67]. Выше уже упоминалось о работе комиссии, которая разбирала эти материалы. Руководил ей Эфдалюддин бей [BOA, DH.KMS, 42/25]. В 1947 г. Эти документы, принадлежавшие Главному управлению вакфов Стамбула, были полностью переданы в Османский архив. Их количество составило более 5,5 млн. документов. Другим ведомством, имевшим собственные архивы, было ведомство дефтердара. Дефтердар ведал вопросами доходов и расходов различных османских провинций. Архивы дефтердара находились в том же помещении, что и дефтерхане. В 1871 г. Его ведомство было переименовано в Министерство государевых дефтеров (Defter-i Hakani Nezareti). Вслед за этим, министерство было переведено в новое здание в центре Стамбула (туда, где находится Стамбульское управление купчих крепостей и кадастров – İstanbul Tapu ve Kadastro Müdürlüğü). В 1896 г., в связи со значительным увеличением документов в архивах нового министерства, было решено выкупить от имени государства три соседних дома, в которых находились небольшие лавки, и построить на их месте специальное здание для хранения документов [BOA, İ.Defter-i Hakani, 1314.C/8 ve İ.Defter-i Hakani, 1314.L/5]. Абдуррахман Шереф бей особо отмечал хорошую подготовку и умение служащих данного архива найти нужные документы и работать с ними. В частности, он говорил, что было строго запрещено выносить документы из хранилища, и работать с документами можно было только в самом архиве [14, s. 30–31]. В 1837 г. Было создано Министерство финансов, в ведение которого передали особняк Фуада Паши в стамбульском районе Байезид [11, s. 221]. Туда были перевезены все документы, которые за ненужностью более не использовались. Нужные документы же оставались в архиве при здании министерства в районе Султанахмет рядом с одноименной мечетью. В 1945 г. Документы бывшего османского Министерства финансов были переданы в Османский архив. Всего было передано более 11 млн. документов [21, s. 83]. В 1835 г. Были созданы Министерство внутренних дел и Министерство иностранных дел. В начальный период своего существования они были подчинены аппарату великого визиря. Поэтому вся переписка с другими ведомствами и провинциями шла через Канцелярию письмоводителя великого визиря (Sadaret Mektubi Kalemi). И первоначально их архивы находились в ведении канцелярии великого визиря. Точно также и созданный в 1868 г. Департамент Государственного совета (Şura-i Devlet Dairesi), ставший продолжением Высокого Меджлиса (Meclis-i Vala), первоначально использовал для хранения своих документов архивы канцелярий великого визиря [23, s. 28.]. В 70-х гг. ХIХ в. Было издано распоряжение о постройке еще одного здания для хранения архивов Палаты бумаг и документов Государственного совета (Şura-i Devlet Evrak Odası) в дополнение к уже имевшимся хранилищам. В этом же распоряжении говорилось о необходимости сохранения нужных в работе документов в специальных шкафах, а также о важности упорядочения дефтеров и групп документов, которые охватывают временные периоды от 20 лет и более [BOA, İ. Şura-i Devlet, 749]. В 1923 г. Архивы Государственного совета были переданы Управлению по делам архивов (Mahzen-i Evrak Mümeyizliği) [14, s. 160]. После упразднения Янычарского корпуса в 1826 г. Была создана Канцелярия сераскера (Bab-i Seraskeri), который стал заведовать военными вопросами. Его канцелярия находилась в здании главного административного корпуса современного стамбульского университета. Дефтеры о пожалованиях и денежных выплатах янычарам, оставшиеся после уничтожения корпуса, были также включены в архив новой канцелярии [12, s. 605]. В 1908 г. Канцелярия сераскера была переименована в Военное министерство (Harbiye Nezareti). Некоторая часть архивов Военного министерства была передана в Османский архив. Основные фонды же почти полностью находятся в Военном архиве при Генеральном штабе турецких ВС [23, s. 24]. При османском Военном министерстве был создан Отдел военной истории (Tarih-i Harb Şubesi), который занимался работами по описанию, каталогизации и сохранению военных документов. При военном министерстве было создано также Военное Хранилище документов (Harb Hazine-i Evrak). Военные историки также затребовали все архивные материалы, связанные с армией и военным делом, из Хазине-и Эврак, однако Меджлис отказал им, указав директору Хазине-и Эврак выдавать в случае надобности лишь заверенные копии нужных документов [BOA, Meclis-i Vükela, 209/2]. В 1863 г. Было создано Министерство общественных работ (Nafia Nezareti). Для хранения своих документов оно использовало часть здания, принадлежавшего больнице Ниса (Nisa Hastahanesi) [BOA, İ. Şura-i Devlet, 4266]. В 1893 г. Министерство общественных работ было объединено с Министерством торговли. Вследствие этого значительно возрос объем документов, и для хранения архивов было решено построить новое здание [BOA, İ. Ticaret ve Nafia, 1310. Za/4]. В 1953 г. Все материалы данного ведомства (их количество достигло полумиллиона) были переданы в Османский архив [21, s. 83]. В 1883 г. Распоряжением государственного совета было предписано построить отдельное хранилище документов для Министерства здравоохранения (Sıhhıye Nezareti) [BOA, İ. Şura-i Devlet, 3840]. В 1899 г. Было издано ираде о необходимости постройки нового здания для медицинских архивов [BOA, İ. Sıhhıye, 1317. R/1]. Однако уже через четыре года после этого специальная комиссия, созданная для каталогизации этих архивов, приняла решение «уничтожить данные материалы за ненадобностью» [BOA, Y.MTV., 252/64]. В 1839 г. Было создано Министерство общественной безопасности (Zabtiye Nezareti), которое занималось обеспечением общественного порядка в стране. В 1875 г. Был издан Указ (ираде) о необходимости постройки трех специальных хранилищ документов в парке, примыкавшем к зданию министерства [BOA, İ. Şura-i Devlet, 1394]. В 1908 г., после того, как министерство было переименовано в Полицейское управление (Polis Müdüriyeti), выяснилось, что часть полицейских документов хранится в Канцелярии бумаг и документов стамбульского вилайета (İstanbul Vilayeti Evrak Kalemi) [BOA, DH.MUİ., 15-3/15]. Для того, чтобы не допустить потери этих документов, была создана комиссия по их описанию и сохранению. Часть этих документов состояла из доносов, составленных во время правления султана Абдулхамида II. Они были переданы соответствующей комиссии по изучению материалов архива дворца «Йылдыз» [BOA, DH.EUM.THR., 80/69]. Документы бухгалтерской части Министерства общественной безопасности находились в полном беспорядке в подвалах Главного управления полиции Стамбула в районе Байезид. Для их описания и предотвращения порчи было предпринято все необходимое [BOA, DH.EUM.МH., 123/17]. Кроме того, из хранилищ документов в районе Султанахмед были извлечены все документы, связанные с деятельностью управления, и переданы в архив полиции [BOA, DH.EUM.VRK., 8/66]. Однако в связи с недостаточностью места в архивах полиции было принято решение «оставить все документы на прежнем месте» [BOA, DH.EUM.VRK., 9/40]. ИСТОЧНИКИ 1. BOA, A.DVN, 42/12. 2. BOA, A.DVN., 94/66. 3. BOA, A.DVN.MKL., 63-A/1. 4. BOA, A.DVN.MKL., 63-A/10. 5. BOA, A.DVN.MKL., 63-A/20. 6. BOA, A.DVN.MKL., 63-A/24. 7. BOA, A.MKT.NZD., 107/72, 8. BOA, BEO, 117732. 9. BOA, BEO, 292457 10. BOA, BEO, 303394. 11. BOA, BEO, 319914. 12. BOA, BEO, 320696. 13. BOA, BEO, 335986. 14. BOA, BEO, 349985. 15. BOA, BEO, 350226. 16. BOA, BEO, 350292. 17. BOA, BEO. Siyasi, 34/42: 18. BOA, BEO., 318983; 319159; 19. BOA, Cevdet Dahiliye, 1050. 20. BOA, DH İD, 185-1/38. 21. 22. 23. 24. 25. 26. 27. 28. 29. 30. 31. 32. 33. 34. 35. 36. 37. 38. 39. 40. 41. 42. 43. 44. 45. 46. 47. 48. 49. 50. 51. 52. 53. 54. 55. 56. 57. 58. 59. BOA, DH.EUM.THR., 80/69. BOA, DH.EUM.VRK., 8/66. BOA, DH.EUM.VRK., 9/40. BOA, DH.EUM.МH., 123/17. BOA, DH.KMS, 42/25. BOA, DH.MUİ., 15-3/15 BOA, DUİT., 37-2/11-4. BOA, DUİT., 37-2/11-5. BOA, I.Dahiliye, 18061, BOA, I.Dahiliye, 7066. BOA, İ. Meclis-i Vala, 1869, 12019; BOA, İ. Meclis-i Vala, 4093. BOA, İ. Meclis-i Vala, 5150. BOA, İ. Sıhhıye, 1317. R/1. BOA, İ. Şura-i Devlet, 1394 BOA, İ. Şura-i Devlet, 3840. BOA, İ. Şura-i Devlet, 4266. BOA, İ. Şura-i Devlet, 749. BOA, İ. Ticaret ve Nafia, 1310. Za/4. BOA, İ.Defter-i Hakani, 1314.C/8 BOA, İ.Defter-i Hakani, 1314.L/5. BOA, İ.Meclis-i Vala, 12019. BOA, İ.Meclis-i Vala, 21574, 21580. BOA, İ.Meclis-i Vala, 3772. BOA, İ.Meclis-i Vala, 4093; BOA, İ.Meclis-i Vala, 9956. BOA, İ.Şura-i Devlet, 4316. BOA, İ.Şura-yı Devlet, 3697 BOA, İrade Dahiliye, 22632. BOA, İrade Dahiliye, 5152. BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 658. BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 659. BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 699 BOA, İrade Müsail-i Mühimme, 704. BOA, İrade Sadaret, 1331 Z/2 BOA, MAD., 7917, s. 461. BOA, Meclis-i Tanzimat Defteri, nr.2, s.1-2. BOA, Meclis-i Vükela, 209/2. BOA, Mühimme Defteri, nr. 168, hkm. 306. 60. 61. 62. 63. 64. 65. BOA, Şura-yı Devlet., 2835/31. BOA, Y.A. Res., 108/22. BOA, Y.EE.30/124/51/78. BOA, Y.MTV., . 252/64. Meclis-i Vükela Mazbataları, 197/107; Meclis-i Vükela Mazbataları, 201/45. ЛИТЕРАТУРА 1. Бартольд В.В. Хранение документов в государствах мусульманского Востока. Сочинения. Т.VIII, Москва, «Наука». 1973. 2. Мунтаджаб ад-Дин Бади Атабек ал-Джувайни. Ступени совершенствования катибов (Атабат ал-катаба). Пер. с персидского,введение и комментарий Г.М.Курпалидиса, М.: «Наука», 1985. 3. Abdurrahman Şeref. Evrak-i Atika ve Vesik-i Tarihiyyemiz. TOEM, 1.cüz, 1 Kanun-ı Evvel 1326. İstanbul, 1328, s. 265. 4. Atilla Çetin, II. Meşrutiyet Döneminde Arşivlerimize Ait Belgeler, Türk Dünyası Araştırmaları, Şubat 1985, sayı 34, s.6. 5. Atilla Çetin, Türkiye Büyük Millet Meclisi Hükümeti’nin, Osmanlı Devlet Arşivi ve Mülga Sadaret Evrakının Muhafazası Hakkında Aldığı Kararlara Ait Bazı Belgeler. Tarih Enstitiüsü Dergisi, sayı XII, (1981-1982), s.593-595. 6. Atilla Çetin. İstila-i Keferede Kalan Osmanlı Defterleri. Türk Dinyası Tarih Dergisi. Mart 1987. sy. 3. 7. Atilla Çetin. Osmanlı Arşivciliğine Toplu Bir Bakış. Türk Kütüphaneciler Derneği Bülteni, XXXIII, 2 (1984). 8. Carter V Findley. 19. Yüzyılda Osmanlı İmparatorluğu’nda Bürokratik Gelişme. Tanzimat’tan Cumhuriyet’e Türkiye Ansiklopedisi. C.1, İstanbul, 1985. 9. Cevdet Türkay, Osmanlı İmparatorluğunda Arşiv. Belgelerle Türk Tarih Dergisi, c.II, sy.7, 1968, s.45-46. 10. Feridun Emecen. Sefere Götürülen Defterlerin Defteri. Prof. Dr. Bekir Kütükoğlu’na Armağan. İstanbul Üniversitesi Edebiyat Fakültesi Tarih Araştırma Merkezi. İstanbul, 1999. 11. İbnü’l-Emin Mahmud Kemal İnal, Osmanlı Devrinde Son Sadrazamlar, c.1, İstanbul, 1954, s.221. 12. İsmail Hakkı Uzunçarşılı, Kapıkulu ocakları, cilt 1, Ankara, 1943. s. 605. 13. İsmail Hakkı Uzunçarşılı. Osmanlı Devletinin Merkez ve Bahriye Teşkilatı. Ankara, 1984. 14. İsmet Binark. Arşivlerimizin Değeri ve Son Vak’anüvis Abdurrahman Şeref Bey’in “Evrak-i Atika ve Vesa ik-i Tarihiyyemiz” Adlı Yazısı. Türk Kütüphaneciler Derneği Bülteni, XXIX, 1, (1980). 15. İsmet Binark. Arşivlerle ilgili Mevzuat, Çalışmalar ve Öneriler. Osmanlı Arşivleri ve Osmanlı Araştırmaları Sempozyumu. İstanbul, 1985. 16. Kanunname. Atıf Efendi Kütp., nr 1734, vr. 12a. 17. Musa Kazım, Vesaik-i Tarihimiz. TOEM, İstanbul. 1328 H. S. 67. 18. Necati Aktaş. Osmanlı Döneminde Arşivciliğimiz ve Tasnif Çalışmaları. Belgelerle Türk Tarihi Dergisi. Mart 1985, sy. 1, s. 67. 19. Osmanlı Arşivi Bülteni. İstanbul, 1990. 20. Salahaddin Elker. Mustafa Reşid Paşa ve Türk Arşivciliği. IV. Türk Tarih Kongresi. Ankara, 1952, s. 183. 21. Sertoğlu, Muhteva, s. 83. 22. Tahsin Öz, «Yıldız Maruzat Arşivi Dairesi». IV. Türk Tarih Kongresi, 1948, Ankara, 1952. 23. Yusuf İhsan Genç, Başbakanlık Osmanlı Arşivi Rehberi, Ankara, 1992. 24. Yusuf İhsan Genç, Başbakanlık Osmanlı Arşivi Tasnif Faaliyetlerine Genel Bakış ve Analitik Tasnif Çalışmaları. Devlet Arşivleri Genel Müdürlüğü Osmanlı Arşivi Daire Başkanlığı Personeli Hüzmetçi Eğitimi Ders Notları. İstanbul, 5 Ekim 1992 – 3 Aralık 1992, İstanbul, 1993. СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ И ИСПОЛЬЗОВАННЫХ АРХИВНЫХ ФОНДОВ Шифр фонда Турецкое название фонда Перевод смысла A.DVN. Sadâret Dîvân-ı Hümâyûn Дефтеры канцелярий Kalemi Defterleri дивана при аппарате великого визиря A. DVN. MKL. Sadâret Dîvân-ı Hümâyûn Канцелярия Kalemi Mukavele переписчиков дивана при аппарате великого визиря A. MKT. NZD. Sadâret-Nezâret ve Devâ'ir Документы министерств и департаментов аппарата великого визиря BEO. Bâb-ı Âlî Evrak Odası Палата документов Высокой порты BOA. Başbakanlık Osmanlı Arşivi Османский архив при кабинете Премьерминистра Cevdet Документы, относяDahiliye щиеся исключительно к Министерству внутренних дел DH. EUM. Dahiliye Emniyet-i Счетная канцелярия MH. Umûmiye Muhasebe Kalemi Управления общественной безопасности Министерства внутренних дел DH. EUM. Dahiliye Emniyet-i Регистрационная THR. Umûmiye Tahrirât Kalemi канцелярия Управления общественной безопасности Министерства внутренних дел DH. EUM. Dahiliye Emniyet-i Делопроизводственная VRK. Umûmiye Evrak Kalemi канцелярия Управления общественной безопасности Министерства внутренних дел DH. İD. Dahiliye İdare Управление Министерства внутренних дел DH. KMS. Dahiliye Kalem-i Mahsûs Особая канцелярия DH. MUİ. Dahiliye Muhâberât-ı Umûmiye İdaresi DUIT. Dosya Usûlü İradeler Tasnifi İ. I.Dahiliye, İrade İrade Dahiliye, İ.Defter-i İrade Defter-i Hakani Hakani İ. Meclis-i Vala İrade Meclis-i Vala İ.Müsail-i Mühimme İ. Sadaret İrade Müsail-i Mühimme İ. Sıhhıye İrade Sıhhıye İrade Sadaret İ. Şura-i Devlet İrade Şura-i Devlet İ. Ticaret ve Nafia İrade Ticaret ve Nafia MAD. Maliye'den Müdevver Defterler Meclis-i Tanzimat Defteri Министерства внутренних дел Управление общественной информации Министерства внутренних дел Каталог указов, оформленных в виде дел (а не дефтеров) Указ Указы по министерству внутренних дел Указы по Министерству государевых дефтеров Указы по Высокому Меджлису Указы касательно особо важных проблем Указы по канцелярии великого визиря Указы по Министерству здравоохранения Указы по Государственному совету Указы по Министерству торговли и общественных работ Тетради с выписками сведений из дефтеров Министерства финансов о финансовоэконо-мическом cостоянии податного сословия Тетрадь Совета по Танзимату. Meclis-i Vükela Meclis-i Vükela Mazbataları Mühimme Defteri TOEM Târîh-i Osmânî Encümeni Mecmuası Y. MTV. Yıldız Mütenevvi Mâruzât Y. A. RES. Yıldız Sadâret Resmî Mâruzât Y.EE. Yıldız Esas Evrakı Документы османского совета министров Решения совета министров Тетради важных дел Журнал комиссии по Османской истории Переписка (от нижестоящего чиновника к вышестоящему) по разным вопросам из канце-лярии дворца «Йылдыз» Документы официальной переписки аппарата великого визиря и канце-лярии дворца «Йылдыз» Основной фонд документов дворца «Йылдыз» Д.Д. Васильев РОССИЙСКО-ТУРЕЦКИЙ ДИАЛОГ В ОБЛАСТИ ДРЕВНЕТЮРКСКОГО ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ История исследований памятников древнетюркской письменности в России и Турции с самого начального периода напоминали научный диалог, характерный обоюдным аналитическим вниманием к публикациям в обеих странах, а с определенного времени и непосредственным сотрудничеством.. Начальный период с конца ХIХ и до начала ХХ вв. связан с первыми после расшифровки древнетюркской письменности публикациями материалов Орхонской экспедиции Российской Императорской Академии наук и связан с именами В. Радлова, П. Мелиоранского, Н. Асыма, Ш. Сами, А. Мидхата. Изыскания российских археологов продолжались. В 30-е – 40-е гг. ХХ в. публиковались новые находки и к середине столетия появились сводные публикации памятников тюркологами Х.Н. Оркуном, С.Е. Маловым, Р. Аратом, учитывающие наколенный текстологический и источниковедческий опыт предшественников. Здесь же следует отметить и параллельные исследовательские гипотезы о происхождении самой древнетюркской письменности (Е. Поливанов, А.Дж. Эмре, К. Миршан). 60-е – 70-е гг. характеризуются лингвистическими исследованиями языка древнетюркских памятников в России (И. Батманов, В. Насилов, А. Боровков), Западной Европе(А-М.фон Габэн, Дж. Клосон),Турции (Т. Текин). Следует отметить, что многие находки древнетюркской эпиграфики, сделанные в этот период, остаются малоизвестными за рубежом, и поэтому исследовательский фонд и тематическая палитра исследований древнетюркской руники доминирует у российских ученых. После начала работ крупных археологических экспедиций 70х–80-х гг. в СССР и появления сводных региональных публикаций новых находок древнетюркских памятников (Ч. Джумагулов, И. Батманов, З. Чадамба, А. Кунаа, А. Аманжолов, С. Кляшторный, Д. Васильев) инициатива в изучении древнетюркского письменного наследия целиком принадлежит российским ученым, но вызывает огромный интерес и желание приобщиться к этим изысканиям у турецких тюркологов. Первым участником полевых изысканий и исследований древнетюркских памятников в бассейне Енисея становится проф. Стамбульского университета О.Ф. Серткая, который по приглашению автора настоящего сообщения провел в течение полевого сезона 1985 г. совместно с ним визуальное обследование практически всех известных памятников региона. Многочисленные выступления турецкого ученого в прессе, СМИ и в государственных учреждениях, а также издание Агентством Министерства иностранных дел Турции – ТИКА заново выполненных с оригинальных эстампажей В. Радлова новых фотокопий и материалов Орхонской экспедиции (подготовленного в Турции Д.Васильевым) во многом способствовали организации Министерством культуры Турции масштабной археологической экспедиции в Монголию. Там были проведены вторичные (после работ в 1950-е гг. словацкого археолога И. Йисла) раскопки тюркских каганских погребальных комплексов. Применение современных технических средств позволило турецким ученым сделать сенсационные находки предметов материальной культуры, что отражено в альбомных публикациях, включающих в том числе и уточненные тексты древнетюркских памятников Монголии (Ч. Алйылмаз и др.). Российскими тюркологами в этот период были проведены полевые изыскания древнетюркских памятников Горного Алтая (Д.Д. Васильев), подготовлен их издательский макет в Турецком лингвистическом обществе. Однако их издание, к сожалению, до сих пор не осуществлено. К концу ХХ столетия совершенствуются не только варианты чтения отдельных памятников, но и лингвистические исследования языка орхонских и периферийных памятников древнетюркской письменности (А. Кононов, А. Щербак). Российскими рунологами в этот период были предприняты сводные текстологические, палеографические и исторические исследования енисейских, семиреченских и восточно-европейских руноподобных памятников (И. Кызласов, И. Кормушин, С. Кляшторный), не без влияния которых Турецким лингвистическим обществом были осуществлены сводные альбомные публикаций надписей и отдельных тамгообразных знаков Северного Кавказа и Восточной Европы (И. Доган), не содержащие, впрочем, исследовательского материала. В Турции были впервые подготовлены и изданы исследования по истории собственно Тюркских каганатов на основе китайских, древнетюркских и других письменных источников (А. Ташагыл). Новый этап российско-турецкого диалога в области древнетюркского источниковедения стала совместная организация тематической панели, посвященной проблеме научной инвентаризации всего фонда памятников древнетюркской письменности по регионам их концентрации в рамках программы Международного конгресса востоковедов ICANAS-38 в 2007 г. в Анкаре (организаторы – О. Серткая и Д. Васильев). Получили продолжение и совместные полевые изыскания. В 2008 г. в рамках историко-культурного проекта «Крепость Пор-Бажын» на раскопках древнеуйгурской крепости в Туве был проведен международный семинар, куда автором настоящего сообщения были приглашены турецкие исследователи (А. Ташагыл, С. Сомунджуоглу) и проведены совместные полевые изыскания древнетюркских памятников. Таким образом, история изучения памятников древнетюркской письменности со второй половины ХIХ столетия и до самого последнего времени демонстрирует динамичный исследовательский диалог ученых обеих стран, Это свидетельствует о равной научной актуальности этой цивилизационной темы, ее востребованности и общественного интереса к ней как в России, так и в Турции. В.И. Шеремет ОСМАНИСТИКА НА СТРАНИЦАХ «ВОСТОЧНОГО АРХИВА» (1998 – 2009) Журнал Общества востоковедов РАН и Института востоковедения РАН «Восточный Архив» (далее «ВА», e-mail www.orientalar-chive@yandex.ru) сложился как орган архивного востоковедения и развивался в контексте общих тенденций этого сравнительно нового направления в современной ориенталистике. Под «архивным востоковедением» (orientalistica archivica) понимается неотъемлемая часть ориенталистики, опирающаяся преимущественно на документы национальных архивов как основной источник при создании исторических трудов всех видов, и изучение архивов как самостоятельного объекта исследований, проводимых национальными и интернациональными группами ученых и отдельными учеными-ориенталистами. В многоплановой тематике журнала (этносы, страны, хронология) особое место заняли проблемы османистики как комплексной ветви востоковедения, изучающей: 1) феномен османской цивилизационной модели; 2) османскую (в политикогеографическом и социокультурном аспектах) контактную зону взаимодействия Восток – Запад в Средние века и Новое время. С №1 (1998) по №20 (2009) не было выпуска «ВА» без материалов османистического содержания. Специфика журнала и авторские интересы определили основные группы исследовательских приоритетов и источниковой базы. Традиционно сильная османистика Отдела истории Востока ИВ РАН, ИСАА при МГУ, Казанского госуниверситета и научных центров Северного Кавказа сконцентрировалась вокруг проблем османской цивилизации, Османской империи периода Средневековья и Нового времени. Уход из жизни одних (А.Д. Новичев, А.Д. Желтяков, С.М. Иванов), смена мест постоянной регистрации или работы других историков-османистов Ленинграда (Санкт-Петербурга) вывели историков старой Турции с берегов Невы из круга архивного востоковедения. В то же время авторский контингент «ВА» за последние 10 лет пополнился за счет регулярно публикующихся практических работников архивных и музейных учреждений Санкт-Петербурга (РГА ВМФ, Военно-исторический музей, Музей истории артиллерии и ракетных войск и др.), академических учреждений (например, Институт истории материальной культуры РАН). Неизменно участвуют в работе «ВА» османисты современной Турции. Некоторые либо прошли школу работы с российскими архивами, публиковались на страницах «ВА» и защитили диссертацию в ИВ РАН (д-р Ихсан Чомак), либо стажировались при редакции как исследователи широкого профиля (Эрджан Санджак, Мустафа Кютюкчю и др.). Журнал выступил коллективным организатором Первой международной конференции по архивному востоковедению. Ведет консультационную и издательскую работу (статьи, сообщения) коллег-востоковедов, ориентирующихся на проблематику османского периода регионов империи в XVII – начале ХХ века (Турция, Израиль, Тунис, Болгария, Македония, Греция, Венгрия, Украина). Оценим содержательную часть османистических публикаций «ВА». Их отличает: 1) жесткая привязанность к источникам из отечественных и турецких архивов с четким источниковедческим анализом (И.В. Зайцев, Д.Д. Васильев, А.Д. Васильев, О.М. Курникова, Ихсан Чомак, Осман Мерт, В.И. Шеремет); «ВА» расширил рамки требований к источниковой базе за счет источников (с анализом) на османлыджа и получил блестящие работы (Ю.А. Аверьянов, Эмин Софуоглу); 2) эксклюзивность (чаще всего за счет заказного характера статей) 100% публикуемых материалов «ВА»; 3) предварительное вынесение на обсуждение коллег в РФ и за рубежом методик и результатов поисковых работ, что затем часто выливается в кандидатские и докторские диссертации, монографии; 4) высокая репрезентативность публикаций при достоверности и абсолютной проверяемости выводов, что служит основанием для приглашения «ВА» к совместной работе с отечественными (например, «Родина») и турецкими (2007–2009) научными и масс- медийными изданиями (например, международный проект «Регата Чесма–2008»). Наиболее значимые (рейтинг востребованности) публикации 1998–2009 гг. 1. Серия статей имагологической направленности («Образ врага – другого – иного – друга») на основе анализа документов турецких посольских отчетов, архивов России и Турции (В.И. Шеремет, В.В. Беляков, И.В. Зайцев) в №4–5, 8–9, 11–13. Особенный интерес в научном мире России, Турции и Украины вызвали публикации в «ВА» документов о положении турок-пленных в России и их взглядах на бывшего противника «изнутри» (Э. Софуоглу о войне 1877– 1878 гг., О. Шкедя о Восточной войне 1853–1856 гг.); о впечатлениях османов XVIII века о современной им Москве (И.В. Зайцев). 2. Серия статей, принципиально по-новому осветивших либо полностью пересмотревших характер, итоги, состояние общественного мнения в России и Турции, церковный вопрос, даже знаменитое Синопское сражение – все эти события 1853–1856 гг. № 8–9, 10, 13, 14–15, 16; авторы В.И. Шеремет, М.И. Якушев, А.В. Бесов, А.А. Кулаков, А.Ш. Кадырбаев и др. 3. Документальные публикации и переоценки, коррекции на этой основе стереотипов восприятия ряда положений об эволюции геополитического пространства Османской империи в XVIII – начале ХХ века. № 2–3, 6–7, 8–9, 13, 19, 20; авторы Л.В. Зеленина, А.А. Сотниченко, Ихсан Чомак, И.М. Смилянская, Авджи Ясемин, Д.В. Фрумин, Н.А. Саламова, О.М. Курникова и др. 4. Миротворческая деятельность русских военных и дипломатов в ряде вооруженных конфликтов «османы – неосманы» на Балканах в XV – начале ХХ века. № 8–9, 14–15, 16, 20; авторы А.М. Лотменцев, Л.В. Зеленина, В.И. Шеремет, О.В. Соколовская. Таковы самые обобщенные направления документальных османисти-ческих исследований «Восточного Архива» в 1998–2009 гг. С.Ф. Орешкова ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ ОСМАНИСТИКИ: ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТЕРЕОТИПЫ И НЕОБХОДИМОСТЬ ИХ ПРЕОДОЛЕНИЯ Османистика – научная дисциплина, существующая в России уже более 300 лет; развивалась она в тесной связи с российскими внешнеполитическими интересами, порой ее развитие подстегивалось ими, а порой, напротив, сдерживалось, а то и уводило в сторону, заставляя научную объективность уступать место политическим спекуляциям. В османистике накопилось много стереотипов, через которые трудно пробиться объективным исследованиям. О некоторых из них я и буду говорить в этой статье. Османская империя утвердилась в северном Причерноморье во второй половине XV в. Черное море стало «Турецким озером» [1, c. 18–35]. Продвижение османов на север было обусловлено желанием подавить конкуренцию итальянских городов, господствовавших в поздневизантийское время в черноморской торговле и имевших по побережью многочисленные торговые фактории. Подчинение Крымского ханства, Молдавии и Валахии было осуществлено в рамках именно этих стремлений. Дальнейшее османское проникновение на север, в чуждую им геополитическую зону, не входило тогда в их внешнеполитические планы. Интересы османов лежали не там, а в Центральной Европе и Средиземноморье. Чингизидское наследство в Восточной Европе интересовало османов, но не было объектом их внешнеполитических интересов [2; 3; 4; 5; 6; 7; 8, c. 283–312]. Об этом свидетельствовали первые посольства в Москву в начале XVI в., сохранение за подчиненными империи Крымским ханством, Валахией и Молдавией статуса вассалов и их относительно самостоятельное во внешнеполитических сношениях, полный отказ Селима I и Сулеймана I, султанов начинавших свое возвышение в Крыму и знавших этот регион, от северо-восточной, зачерноморской политики [9]. Астраханское столкновение 1569 г. было связано не с борьбой за ордынское наследство, а с османоперсидским соперничеством [10], набеги же крымских ханов, вассалов османов, были лишь походами за ясырем и добычей, но не ставили своей целью территориального расширения ханства. Более того, после разгрома Большой Орды, крымцы отвели подчинившиеся им ее улусы поближе к полуострову [11], что было вызвано новыми природно-климатическими условиями [12]. Следствием же служило появление на северных рубежах Османской империи так называемого Дикого поля. Таковы факты. В российской (и европейской вообще) исторической литературе агрессивность Османской империи зачастую возводится в абсолют. Она будто бы не знала ограничений ни во времени, ни в пространстве, а силы османов были безграничны. И.Б. Греков, например, утверждает, что влияние османского султана на восточноевропейский регион было столь сильно, что он мог диктовать свою волю всем постордынским государствам. Султан «не довольствовался подчинением Крыма. Теперь перед ним стала задача установить контроль и над другими улусами бывшей ордынской державы … султан санкционировал политическое сращивание Волжского порта с Крымским» [13, c. 75]. Не столь категорично, но все же о имевшемся у османского султана желании упрочить свое влияние в Восточной Европе говорят К.В. Базилевич [14; 15], А.М. Некрасов [16] и др. В советское время почему-то совсем была забыта точка зрения крупнейшего исследователя истории России С.М. Соловьева, писавшего, что в XV – XVI вв. столкновений между Россией и Османской империей быть не могло по чисто географическим условиям: «степь разделяла их, и турки не думали искать завоеваний в холодных странах Северной Европы» [17, c. 276] (подчеркнуто мною – С.О.). Хотелось бы отметить, что в последние годы это стереотипное утверждение о столь ранних агрессивных намерениях Османской империи в отношении Восточной Европы убедительно опровергнуто исследованиями И.В. Зайцева, работающего как с использованием европейских, так и турецких источников [18; 19; 20]. Теперь о России. В ее государственной политике так же вплоть до второй половины XVII в. не было стремления расширять свои пределы в южном направлении. Было стремление защитить их от набегов кочевников. Строились засечные линии, что свидетельствовало о стремлении к стабильности, обороне, а не о каком-либо продвижении на юг и к теплым морям. Даже естественное расширение ареала земледельческой культуры и появление поселений и хозяйств за засеками на первых порах осуществлялось стихийно, а не по инициативе властей [21; 22; 23]. Стихийный процесс освоения земледельческим населением Дикой степи шел, но поощрялся он активнее Речью Посполитой, чем Россией. Снятие Иваном IV Грозным Пселского городка яркое подтверждение этого [24]. Никакие призывы извне, в том числе и единоверцев из османских владений не могли поднять Россию на активную борьбу с Османской империей. У нее были другие внешнеполитические цели, и она развивалась в ином геополитическом пространстве. К середине XVII в. российское государство сумело Белгородской засечной чертой, этим грандиознейшим по тем временам инженерным сооружением, надежно защитить свои рубежи [25]. К военным действиям ее не побудило даже взятие казаками Азова и их обращение к России о помощи (1639–1642 гг.) [26]. Положение изменилось лишь во второй половине XVII в. в связи с украинскими делами. С оценкой событий второй половины XVII в. связано еще несколько стереотипов, до сих пор бытующих в нашей историографии. Первый из них касается роли украинского казачества в тогдашних международных отношениях в регионе. Своей базой оно имело район днепровских порогов, т. е. самую границу Крымского ханства. Казаки считали себя «людьми рыцарскими», военным сословием, но были при этом открытой социальной группой: принимали в свои ряды как служилых воинов Речи Посполитой, так и беглых людей разного социального статуса, происхождения и даже этнической принадлежности. Среди них были украинцы, русские, татары, оторвавшиеся от своих улусов, и др. Первоначально это были ватаги промысловых людей, бродивших по Дикому полю, порой совершавших набеги на население приграничных районов. Казаки, как и татарские орды, были постоянной угрозой для соседей, что объяснялось неустроенностью жизни этого региона, а порой и подстрекательствами, которые исходили от соседних государств. Как от татарских набегов страдали российско-украинские земли, так и османские владения Причерноморья, в том числе и Крыма, проживали в условиях постоянного опасения казацких набегов. Несмотря на грабежи и разорения земель друг друга, между казаками и татарами было много общего. Бывали случаи, когда в результате каких-либо мятежей и конфликтов с властями они искали убежища друг у друга и даже совершали вместе совместные нападения на приграничных жителей [27; 28; 29; 30]. Когда в 1648–1649 гг. антипольская освободительная борьба на Украине привела к созданию Войска Запорожского, ставшего по сути дела новым казацко-гетманским государством, то лидеры украинского казачества установили тесные союзнические отношения с Крымским ханством, видя в нем свою единственную опору в борьбе против Речи Посполитой. Россия на первых порах не хотела вмешиваться в украинский конфликт [31]. В дальнейшем после вхождения Украинского гетманства в состав России, некоторые руководители украинского казачества, не желая подчиняться ни Речи Посполитой, ни России, считали для себя привлекательным тот статус османских вассалов, который имели Крымcкое ханство, Валахия, Молдавия, Трансильвания, племена Кабарды, Адыгеи, некоторые дагестанские беки и т.п. Они видели в этом вассалитете лишь определенную свободу правителей в проведении своей внешней и внутренней политики, возможность совместных набегов на соседей и получения помощи от османов. Их апелляции к Крыму, а позднее и к самой Османской империи усиливали ту неразбериху, которая царила тогда на Украине, и то состояние «руины» (термин Костомарова), в котором она пребывала [32]. При изложении этих событий следует обратить внимание на проблему османского вассалитета, в чем была его привлекательность, и в то же время как через него османские власти умели заставить вассалов подчиниться себе и поддерживать в их владениях режим некой социальной нестабильности. Это особая культура межгосударственных и международных отношений. Российская дипломатия до XVIII в. умела к ней приобщиться и строить свои отношения с северными османскими вассалами, используя привычные для них методы подчинения. В историографии же при описании отношений, например, в Предкавказье, не всегда это учитывается. Из вышеизложенных событий можно выделить еще ряд моментов, на которые традиционно не обращается внимание. Османо-польская война 1672–1676 гг., приведшая к подчинению османам Подолии и созданию в Правобережной Украине вассального османского гетманства, для османской внешней политики была неким отступлением от ее всегдашних традиций. Поворот на север был спровоцирован гетманом П. Дорошенко, обратившегося к османскому султану с просьбой о подданстве. Османские власти именно после этого обращения впервые заинтересовались украинскими землями как регионом, где возможно расширение имперских границ, и есть «народ казацкий» который может помочь это расширение осуществить без особых трудностей [33]. Османская империя, однако, быстро разочаровалась в выгодности своих новых территориальных приобретений на далекой для них северо-восточной окраине. Разоренная Украина не давала ни богатой добычи, ни обихоженных земель для раздачи жаждущим новых земельных пожалований османским воинам. Даже в Подолии, где была введена османская тимарная система, многие земельные пожалования оставались незанятыми, через десять лет османским властям потребовалась новая перепись этих владений, а затем вообще оттуда началось массовое бегство землевладельцев. Разоренный войной край не мог самостоятельно содержать даже турецкий гарнизон Каменца Подольского, которому приходилось подвозить припасы из Молдавии [34]. Война с Россией за Украину (1677–78) так же не дала желаемых результатов. По договору 1681 г. и Россией, и Османской империей земли между Бугом и Днепром «были оставлены безлюдными и пустынными, где обе стороны взяли на себя обязательство никаких поселений не заводить». Внимание Османской империи, как известно, переключилось на Центральную Европу, где в 1683 г. она потерпела сокрушительное поражение под Веной, а позднее в 1684–1699 гг. ей пришлось отстаивать свои владения от наступления стран европейской Священной лиги. Как констатировал П.Б. Возницын, ведший в 1681 г. от имени России переговоры о мире с Османской империей, отказ османов от укрепления своих позиций на Украине был вызван «не так войной, как отдаленностью» [35, c. 756–757], опять сказались геополитические возможности, которые ставили свои пределы для развития Османской империи. Начинается период наступления России на этот регион. Однако опять здесь работает некий стереотип, заставляющий говорить о сознательном и целенаправленном движении России в этом направлении. Но ведь были и другие, альтернативные намерения, сказывавшиеся на российской внешней политике. А.Л. Ордин- Нащекин (в 1677–79 гг.) считал возможным соглашение России, Польши и Османской империи и мирное трехстороннее размежевание их границ [36, c. 333–349; 37, c. 191–220]. Этого, однако, не произошло. России и Польше удалось договориться лишь на условиях совместной борьбы с османами и присоединения России к военным действиям Священной Лиги (1686–1699). Петр I, совершавший свои Азовские походы в рамках войн Священной Лиги, и впервые заинтересовавшийся конкретно проблемой выхода России к теплым морям, как известно, в 1700 г. отказался от этого направления своих завоеваний. Он полностью сосредоточил свое внимание на борьбе за Балтику. После вынужденного и неудачного для царя Прутского похода он возвратил османам Азов и все свои приморские приобретения. Разумеется, этот возврат был вынужденным, но после триумфального завершения Северной войны он обратил свое внимание не на Черноморье и Османскую империю, а на Иран, где, кстати, пошел на раздел с османами сфер влияния, т.е. делал ставку не на войну, а на взаимную договоренность. Следовательно, вызывает больше сомнение бытующее в исторической литературе мнение, что именно Петр заложил основы антиосманской политики России. Скорее можно говорить о нем, как о политике, отказавшемся от этого южного расширения имперских границ России. Блестящие военные успехи России в екатерининское время привели к появлению устойчивого геополитического равновесия. Россия получила границы по Черному морю, а на западе и востоке они опирались на такие удобные преграды, как реки Днестр и Кубань. Следует подчеркнуть, что обе екатерининские войны были начаты по османской инициативе, а подстрекающими моментами для этого послужили польские события. Вообще, начиная со второй половины XVII в., украинские, а затем польские проблемы международной дипломатией использовались для того, чтобы возбудить в Османской империи антироссийские настроения. Это факты известные, но мало оценены историографией. Еще одной проблемой, вокруг которой много дискуссий в историографии, но, на наш взгляд, много и нерешенных, и не додуманных вопросов, это желание Екатерины создать по периметру османской границы полосу самостоятельных национальных государств. С этой проблемой связаны и десятилетняя независимость Крыма, судьбы Молдавии и Валахии и даже «Греческий проект». Все действия екатерининских властей по этому поводу оцениваются как дипломатические уловки и стремление России к своему утверждению на османских территориях. Мне представляется, что эти проекты имели под собой реальные возможности, желание российских правящих кругов (как показывают обсуждения их на заседаниях Государственного совета) было вполне определенным, европейское (особенно австрийское) противодействие привело к тому, что эта интересная альтернатива исторического развития [38] оказалась лишь прожектом, используемым историками для антироссийских обвинений. Со второй половины XVIII в. отношения России и Османской империи становятся частью общеевропейской проблемы, т.н. Восточного вопроса. Формально он касался лишь Османской империи и судеб ее нетурецких подданных, но в неменьшей степени он коснулся и России, вовлекая ее в борьбу за освобождение единоверцев от гнета неверных и суля новые территориальные приобретения в чуждой ей геополитической зоне. До середины XVIII в. антиосманские настроения в России культивировались главным образом выходцами из Османской империи, пытавшимися привлечь единоверцев к собственным проблемам, польско-австрийскими и ватиканскими политиками и публицистами, ратовавшими за крестовые походы против турок, позднее в этом же направлении пытались действовать некоторые представители казацко-украинских кругов. В период русскотурецкой войны 1736–1739 гг. фельдмаршал Миних, первым из российских государственных деятелей, заявил о стремлении разгромить Османскую империю и водрузить русские знамена в Константинополе. Этот немецкий генерал на русской службе явно озвучил не конкретные цели России, а расхожие европейские планы и желания. Они не соответствовали ни тогдашним российским внешнеполитическим возможностям, ни настроениям российского общества. Европейская дипломатия активно пыталась стравить две империи, Османскую и Российскую, между собой и тем отвлечь их от европейских дел. Османские владения намеревались использовать как разменную монету в европейской политике. И именно Россию активно прельщали османскими подачками и выходом к теплым морям. В этом плане активно работали и европейская дипломатия и европейская публицистика XIX в. [39, c. 33–34; 40]. Особую роль для нашей исторической науки сыграло то, что в эту кампанию своими газетными публикациями включились К. Маркс и Ф. Энгельс. Содержавшиеся в них высказывания о Восточном вопросе и османо-российских отношениях, подобно всем сочинениям этих авторов в советское время, были причислены к абсолютным истинам. Без какой-либо критики воспринималась мысль, что «ни одна великая нация никогда не существовала в таком отдаленном от моря положении, как первоначально находилось государство Петра Великого», и что своим завоеваниями он «захватил лишь то, что было абсолютно необходимо для развития его страны» [41, c. 22, 28]. Исходя из этого, и все движение России на юг восхвалялось и оправдывалось «прогрессивной ролью России на Востоке». В связи с таким подходом не виделись нюансы этой политики, забывались те действия российской дипломатии, которые свидетельствовали об осторожности и уважении к соседу, не делались различия между имперскими и национально русскими (и российскими) целями. До сих пор почти повсеместно в советской исторической литературе господствует представление о некой предопределенности российского движения на юг, а в османских действиях постоянно усматривается экспансионистское устремление в Восточную Европу. Проблема не исследуется, а лишь констатируется. При этом следует подчеркнуть, что такая точка зрения не только советско-российское явление. Подобные взгляды на внешнеполитические намерения двух империй присутствуют и в европейской, и в турецкой, и в русской дореволюционной литературе [40, c. 13–39]. Редким диссонансом звучат иные мнения, например, М.Г. Флоринского, высказывавшего в 1953 г. мысль о том, что войны зачастую представляются как необходимые благотворные ступени неумолимого исторического процесса, который в конце концов привел к созданию империи, но Россия вполне могла обойтись без выхода к морям, поскольку она не была отгорожена китайской стеной, проникновение же в Россию западных идей началось задолго до того, как Петр вступил на престол [43, c. 335, 431]. Забывается и то, что развитие империи вширь, или, как писал М.К. Любавский, «расселение по обширной дикой стране… надолго парализовало» или по крайней мере замедлило «развитие русского общества» [44, c. 8–9]. Все четыре русско-турецкие войны XIX в. не были вызваны непосредственными двусторонними претензиями держав друг к другу. Дважды (1829 и 1878 гг.) русские войска стояли у Стамбула и были отозваны Николаем I и Александром II, не пошедшем на окончательное сокрушение османской державы. Ситуацию 1878 г. хорошо объяснил известный российский общественный деятель того времени Б.Н. Чичерин, который писал: «… разные патриоты… кричали, что надо водрузить крест над Святой Софией. Но русское правительство благоразумно воздержалось. Оно видело, что этим может накликать на Россию новую и на этот раз уже европейскую войну… Для нас существенно важно, в чьих руках находится ключ к Черному морю… Балканский полуостров составляет естественную сферу нашего влияния». Но при этом «ни один здравомыслящий русский, конечно, не думает о завоевании Турции и о присоединении к себе Константинополя. Это было бы не усиление, а ослабление России. Центр тяжести переместился бы на юг, и Россия перестала бы быть Россией» [45, c. 79–80]. К сожалению, чичеринское благоразумие не всегда было руководящей идеей для российских правящих кругов. Европейские внушения о необходимости продвижения России к теплым моря проникли и в российское общество. Оно уверилось, что продвижение к теплым морям не только полезно, но и необходимо для национального самоутверждения и дальнейшего великодержавного процветания. Отдельные предостережения, подобные высказываниям Б.Н. Чичерина или чуть позже К.Н. Леонтьева о том, что Стамбул – «роковой» для России город [46, c. 8–9], общественным мнением не воспринимались. К концу XIX и в начале ХХ в. весьма популярным стал «здоровый милитаризм» (выражение В.П. Рябушинского) [47, c. 5], проповедника и которого ратовали, в частности за присоединение к России проливов Босфор и Дарданеллы и значительной части Восточной Анатолии. Это означало отказ от позиций здравого смысла и той логики существования российской государственности, которая сдерживала Россию от вполне возможного, но опасного и ненужного для нее продвижения на юг. Результатом политики «здорового милитаризма» явилось участие России в Первой мировой войне, приведшее в конце концов к крушению двух империй – Российской и Османской, правящие круги которой также не устояли от соблазна урвать себе свой кусок в межимпериалистической борьбе. Проблемы империи, империализма и судеб народов, строивших огромные имперские образования, до сих пор хранят много неясных вопросов, решать которые призвано и новое поколение османистов. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА 1. Орешкова С.Ф. «Турецкое Озеро»: Черное море в XV–XVII вв. // Восток-Oriens. – 2005. – № 3. 2. Карпов С.П. Путями средневековых мореходов. Черноморская навигация Венецианской республики в XIII–XV вв. – М., 1994. 3. Balard M. La Mer Noire et la Romanie Génoise (XIII–XV siècle). L., 1989. 4. Studies on the Levantina Trade in the Middle Ages. L., 1978. 5. Inalcık H. Yeni vesikalar qöre Kırım Hanlığının tâblıgıne girmesi ve ahidname meselesi // Belleten, VIII/29, 30, 31, 32, Ankara, 1944. 6. Beldiçeanu N. la Compague Ottoman de 1484 et ses Préparatifs Militaires et sa Chonologie // Belleten, XLVII/I Ankara, 1983. 7. Семенова Л.Е. Дунайские княжества в международных отношениях в юго-восточной Европе (конец XIV – первая треть XVII в.). – М., 1994. 8. Орешкова С.Ф. Некоторые проблемы крымско-татарской государственности // Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховен-ством Отоманской Порты. – М., 2005. – Т. 2. 9. Мейер М.С. Основные этапы ранней истории русскотурецких отношений // Османская империя: проблемы внешней политики и отношений с Россией. – М., 1990. 10. Kurat A.N. Türkiye ve Idil boyu.1569 Astarhan seferi. Ten-Idil kanalı ve XVI-XVII yüzyıl osmanlı-rus munasebetleri Ankara, 1969. 11. Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. – Саранск, 1960. 12. Кульпин Э.С. Пути России. Кн. 1, Генезис кризисов природы и общества в России. – М., 1955. 13. Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XV–XVI вв. – М., 1984. 14. Базилевич К.В. Ярлык Ахмед-хана Ивану III // Вестник МГУ, 1948. 15. Базилевич К.В. Внешняя политика Русского централизованного государства: вторая половина XV в. – М., 1952. 16. Некрасов А.М. Международные отношения и народы Западного Кавказа (последняя четверть XV – первая половина XVI в.). – М., 1990. 17. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. – М., 1961. – T. V. 18. Зайцев И.В. Шейх Ахмад последний хан Золотой Орды / Орда, Крымское ханство, Османская империя и Польско-Литовское государство в начале XVI в.) // От Стамбула до Москвы. Сборник статей в честь 100-летия профессора А.Ф. Миллера. – М., 2003. 19. Zaytsev I.V. Osmanlı Imparatorluğu ve Taht Eli: Siyâsı münasebetleri (XV–XVI yüzyıllar) // Osmanlı. Cilt I, Bölüm 3, Ankara, 1999. 20. Зайцев И.В. Между Москвой и Стамбулом: Джучидское государство, Москва и Османская империя. – М., 2004. 21. Багалей Г.Ф. Материалы по истории колонизации и быта степной окраины Московского государства. – Харьков, 1886. 22. Воронежский край с древнейших времен до конца XVII века. Документы и материалы по истории края. – Воронеж, 1976. 23. Яковлев А. Засечная черта Московского государства в XVII веке. Очерк по истории обороны южной окраины Московского государства. – М., 1916. 24. Загоровский В.П. История вхождения Центрального Черноземья в состав Российского государства в XVII в. – Воронеж. 25. Загоровский В.П. Белгородская черта. – Воронеж, 1964. 26. Черепнин Л.В. Собор 1642 г. по вопросу об Азове (1637– 1642) // Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. – М., 1979. 27. Остапчук В., Галенко О. Козацькi Черноморскi походи у морьский iсторii Кятiба Челебi «Дар великих мужiв у воюваннi морiв // Марра Mundi Збiрник науковiх праць на пошану Ярослава Дашкевича з пагоды його 70-pirra. – Львiв–Киiв–Нью-Йорк, 1996. 28. Inalcık H. The Question of the Closing of the Black Sea under the ottomans // Arxcion Pontou, 33, Athens, 1979. 29. Kortepeter C.M. Ottoman imperial Policy and the Economy of the Black Sea Region in the sixteenth Century // Journal of the American Oriental society. 1966, vol. 86, N 3. 30. Эвлия Челеби. Книга путешествия. Вып. 2, 3. – М., 1979, 1983. 31. Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в. Ч. 1–2. – М., 1998, 2001. 32. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Кн. 6, Т. 15, Руина. – СПб., 1905. 33. Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в. Ч. 2. – М., 2001. 34. Kolodziejezyk D. Podolı pod panowaniem tureckim. Ejalet Kamieniecki. 1672–1699. Warszawa, 1994. 35. Письма и бумаги… Петра Великого. Т. 1. – СПб., 1887. 36. Копреева Т.Н. «Ведомство желательным людям» (из автобиографических материалов А.Л. Ордин-Нащекина) // Археографический ежегодник за 1964 г. – М., 1965. 37. Копреева Т.Н. Неизвестные записки А.Л. ОрдинНащекина о русско-польских отношениях второй половины XVII в. // Проблемы источниковедения, IX, М., 1961. 38. Архив Государственного Совета. Т. 1, СПб., 1869. 39. Орешкова С.Ф., Ульченко Н.Ю. Россия и Турция: проблемы формирования границ. – М., 2006. 40. Орешкова С.Ф. Османская империя и Россия в свете их геополитического разграничения // Вопросы истории. – М., 2005, № 3. 41. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. – Изд. 2. – М., Т 22. 42. Орешкова С.Ф. Некоторые размышления о развитии тюркологии и османистики // Turcıca et Ottomanica. – М., 2006. 43. Florinsky M.T. Russia. A history and an interpretation. – N.Y. 1953. 44. Любавский М.К. Историческая география в России. – М., 1908. 45. Чичерин Б.Н. Воспоминание. Земство и Московская Дума. – М., 1934. 46. Леонтьев К. Восток, Россия и славянство // Собрание сочинений, Т. 1, СПб., 1881. 47. Великая Россия. Кн. 2. М., 1911. Д.А. Ковалева ИСТОКИ И ИСТОЧНИКИ СТАТУСА ЕВРЕЙСКИХ ЖЕНЩИН В ОСМАНСКОМ ГАРЕМЕ В XVI ВЕКЕ После серии изгнаний евреев из стран Европы во 2-й половине XIII – 1-й половине XVI веков многие из них переселились в XV – XVI веках в интенсивно расширяющееся и развивающееся молодое исламское государство – Османскую империю, – где наиболее удачливые представители новой общины составили часть многонациональной, поликонфессиональной и мультикультурной османской элиты в XVI веке. Среди активных участников придворной жизни Стамбула в определенный момент появилась любопытная историческая фигура – загадочная кира – фаворитка еврейского происхождения и иудейского вероисповедания. Она была доверенным лицом, а иногда даже подругой матери и наложниц султана, начала с поставок в гарем украшений, одежды, косметики и других товаров, став впоследствии финансовым и дипломатическим посредником между гаремом и окружающим обществом, вмешивалась во внутренние дела империи, осуществляла переписку с дворами и дипломатическими представителями иностранных государств, порой участвовала в дворцовых интригах и выполняла тайные поручения. Став одной из связующих нитей между обитательницами гарема и внешним миром, кира заняла свое место в механизме управления Османским государством в период с начала XVI и, предположительно, до начала XVII веков. Само слово – кира – происходит от греческого «госпожа» [23, c. 3–5] и обозначает наименование должности, а не имя собственное, вопреки укоренившемуся в научной литературе мифу, что все появляющиеся постепенно с начала XIX века в поле зрения историков источники указывают на Эстер Хандали (в ряде документов Эстер-киру или «Эстер Киру») [30, c. 462, 506, 542–543, 639; 34, c. 182; 28, c. 584–586]. Хотя в действительности она являлась лишь одной из нескольких последовательно сменявших друг друга фавориток-кир, на определенном этапе присоединения к исследованию новых источников возникло явное хронологическое противоречие: получалось, что эта дама одна прослужила при дворе около семидесяти лет [76, c. 35–78]. Это ошибочное мнение встречается в литературе вплоть до начала XXI века [72, c. 30–32; 23; 82, c. 65–66, 280–284; 50, c. 83; 58, c. 32, 93–95, 97, 99, 101–103, 125, 186; 35, c. 165; 67, c. 79; 35, c. 92; 54, c. 88; 8; 73, c. 48–51], хотя присоединение новых документов, содержащих имена других кир, внесло некоторую адекватность в часть исследований, упоминающих это явление [36, c. 391; 71, c.102; 18, c. 220; 22, c. 154; 43, c. 13, 16–17; 66, c. 57, 60, 62, 64; 31, c. 146–151; 84, c. 55–79; 64, c. 167, 172–175; 21, c. 73; 51, c. 105–108, 202; 52, c. 121, 200–202, 347; 49, c. 990–991; 4, c. 131–134; 32, c. 123; 56, c. 90–91; 64, c. 241,344; 7, c. 67–69; 36, c. 114–120; 6; 323]. Работы, представляющие какую-либо ценность по вопросу о кирах, можно разделить на четыре группы. Во-первых, монографии по различным аспектам истории евреев в Османской империи, включающие максимально краткое изложение сути явления кир с аккуратными ссылками на источники и литературу [78, c. 28, 391– 392; 42, c. 29–30; 53, c. 204–208, 262, 280]. Во-вторых, статьи, написанные османистами и построенные на исследовании одного или группы документов, всесторонне освещающих деятельность только одной из кир [44, c. 1–38; 60, c. 119–157; 63, c. 515–536]. Втретьих, статьи, в которых сделана попытка изложить явление кир и вписать его в исторический контекст, однако авторы основываются только на «старом» корпусе источников, составившим основу изложенного ранее научного мифа [3, c. 623– 635; 59, c. 40–50; 39, c. 49–67; 9, c. 147–148; 40, c. 318; 41, c. 430]. Вчетвертых, работы по истории султанского гарема, которые вписывают явление кир в исторический нееврейский контекст. При этом авторов это явление интересует только как один из инструментов осуществления политики гарема, и они основываются только на европейских источниках, большинство которых не было привлечено к исследованию в остальной литературе по данному сюжету [46, c. 223, 225–226, 242; 45, c. 12– 13, 16–17, 19–20, 22, 30]. Сведения о кирах появляются в многочисленных источниках. Во-первых, серия султанских грамот о налоговых привилегиях потомкам одной из кир, а также юридические документы, зафиксировавшие в последующие века налоговые конфликты между ее потомками, членами стамбульской еврейской общины и местными властями. Во-вторых, несколько посвящений в еврейских книгах, изданных в Стамбуле в середине XVI века, указывающие на филантропическую деятельность киры, упоминания в раввинских респонсах еврейки, которая близка к султанской власти, и еврейская историческая хроника Эмек ха-Баха, фиксирующая обстоятельства, приведшие к убийству одной из кир. В-третьих, серия донесений торговых и дипломатических представителей европейских стран в Стамбуле и их агентов в султанском гареме; части переписки, которая велась между ними, правителями самих стран, обитательницами султанского гарема и их агентами и посредниками (в том числе кирами); а также воспоминания и корреспонденция европейских путешественников, упоминающая события, о которых они слышали или наблюдали сами во время своего пребывания в Стамбуле. В-четвертых, османские исторические хроники, фиксирующие обстоятельства убийства одной из кир (как современные, так и составленные на век позже описываемых событий). Юридический статус евреев на мусульманском востоке в Средние века Арабские завоевания VII – VIII вв. изменили политическую и отчасти культурную карту западной и центральной Азии, северной Африки и даже южной Европы. Они создали на этих территориях многонациональную мусульманскую империю, которая быстро распалась на различные государственные образования. Однако многочисленные завоеванные мусульманами народы, имевшие собственные религии, культуры и земли, остались на долгие столетия частью исламского географического и цивилизационного пространства. При столкновении с многочисленными последователями иных религий, как монотеистических, так и политеистических, исламу пришлось выработать в их отношении концептуальную политику, без которой не удалось бы сформировать и поддерживать государственный режим. Еще в Аравии на кануне великих завоеваний была испробована концепция, согласно которой всем немусульманам объявлялась священная война – джихад [70, c. 56–59] – и предлагался выбор: смерть или обращение в ислам; впоследствии она была успешно распространена на завоеванные территории. Исключение составили первоначально только последователи двух более ранних аврамичеких религий, евреи и христиане, которым в качестве ахл аль-Китаб (в разных переводах «народы Книги», «люди Писания») было позволено продолжать исповедовать свою религию при обязательном условии выплаты подушной подати и сохранения подчиненного положения [74]. В дальнейшем, по мере продвижения мусульман на север, стало необходимым включить в категорию покровительствуемых также зороастрийцев, которые оказались ахл аль-Китаб, благодаря тому что записали изначально передаваемое устно учение Авесты, и мелкие народы, неизвестные Корану и исповедовавшие различные культы в центральной Азии [14, c. 227; 70, c. 57]. В действительности результатом подобной политики стало наличие в халифате огромной массы инаковерующих. В эпоху завоевания и в первые века, последовавшие за ним, меньшинством и в этническом, и в религиозном отношении являлись именно арабымусульмане. Реальная необходимость нормального сосуществования с иноверцами породила неизвестную двум наследницам Римской империи, находившимся полностью под сенью христианства (средневековой Европе и Византии), веротерпимость со стороны мусульманской уммы («общины»). На долгие века она легла в основу взаимоотношений между евреями, входящими в категорию покровительствуемых поданных, и господствующим (впоследствии также в количественном отношении) исламским окружением. Евреи в качестве признаваемой этно-конфессиональной группы (позднее меньшинства) входили в религиозно-правовую категорию зимми («покровительствуемые»); этим термином арабымусульмане обозначали местных терпимых немусульман, которые по доброй воле заключили с завоевателями договор (зимма) о подчинении политическому господству ислама. В традиционной мусульманской историографии принятая позиция в отношении зимми возводится к правлению второго из четырех «праведных халифов» (ар-рашиддун), наместников пророка Мухаммада, Омару ибн аль-Хаттаб (Омару I, 634–644), присоединившему к халифату территории византийских Палестины и Сирии, Сасанидских Месопотамии и Персии, и Египта. Согласно различным версиям, христиане Сирии и Египта сами обратились к халифу Омару с письменным предложением добровольно подчиниться определенным условиям и ограничениям в обмен на гарантирование безопасности жизни, имущества, свободы исповедовать собственную религию и обладать внутренней автономией [5, c. 417; 80, c. 66–67]. Условия Договора Омара стали каноническим определением юридического статуса всех зимми, распространившись, в том числе, и на евреев [83, c. 95–101]. Долгое время исследователи по многим причинам сомневались в аутентичности Договора. Считалось, что его апокрифический текст появился гораздо позднее правления самого легендарного халифа, главным образом, поскольку содержащиеся в нем ограничения не отражали реальной ситуации [5, c. 416]. В первые годы после завоевания зимми не страдали от каких бы то ни было притеснений в быту или в отправлении культа, и дискриминационные постановления начали складываться только в период правления халифа Омара ибн Абд аль-Азиз (Омара II, 717– 720) [14, c. 227]. Сегодня преобладает иная точка зрения, согласно которой Договор Омара восходит к раннемусульманской практике заключения договоров о капитуляции между победителями и побежденными, в том числе на основе подаваемых последними прошений в письменной форме с предложением подчинения в обмен на оказание защиты [5, c. 416]. Первоначально нормы не носили дискриминационного характера, но были призваны создать ощутимые границы между приверженцами разных монотеистических толков, чтобы оградить мусульманское меньшинство (ислам) от идеологического и численного влияния со стороны последователей иудаизма и христианства. В последующие века халифы и султаны издавали новые указы и постановления, актуальные в тех или иных исторических условиях и уточнявшие статус зимми как униженного меньшинства [70, c. 92–94; 2, c. 1605], однако это характеризовало в основном периоды смут, междуцарствия, безвластия, дворцовых переворотов, когда нестабильность в государстве вынуждала правителей прибегать к подобному способу поднятия собственного авторитета и мобилизации поддержки мусульманских подданных. Можно суммировать три основных принципа существования евреев в качестве автономной этно-конфессиональной общины в статусе зимми. Выражение почтения к мусульманской религии: запрет строить новые и восстанавливать разрушенные синагоги, запрет изучать священные исламские тексты и позволять себе пренебрежительные высказывания в адрес пророка, запрет склонять мусульман в свою религию и препятствовать кому-либо в принятии ислама, запрет продавать запрещенные религией продукты (спиртные напитки, свинину и мясо животных, убитых с нарушением мусульманского ритуала забоя скота), запрет публично отправлять свой религиозный культ. «Неоскорбление» мусульманского государства: запрет бороться с мусульманским господством, обязанность беспрепятственно пропускать мусульман через территории своего проживания и при необходимости принимать в своем доме мусульман на постой, запрет давать убежище врагам мусульман, шпионить в их пользу или помогать им каким-либо другим образом, запрет быть нанятым на государственные или иные должности, которые предоставили бы им юрисдикцию над мусульманами. Признание превосходства подданных-мусульман над подданными-зимми: платить подушную подать (джизья) и остальные налоги (земельный налог харадж и т.д.), от которых было освобождено мусульманское население [70, c. 69–75], запрет мужчинам вступать в супружеские и другие отношения с мусульманскими женщинами, запрет приобретать рабов, исповедовавших ислам или тех, кто раньше был в услужении у мусульман, запрет нанимать на работу мусульман или вступать с ними в неравнопраное деловое партнерство, обязанность почитать мусульман и стоять в их присутствии, запрет ездить верхом на лошадях и мулах и использовать украшенные орнаментом седла при поездке на осле, запрет носить оружие, запрет иметь дома или могилы выше, чем у мусульман, запрет назваться мусульманскими именами и использовать мусульманские прозвища, обязанность отличаться от мусульман верхней одеждой и прической, носить плащи, обувь и головные уборы особых цветов и запрет носить одежду из дорогие видов ткани, обязанность мужчинам заходить в общественную баню только с особым отличительным знаком на шее и женщинам мыться только в специально построенных для них банях отдельно от мусульманок, собственность умершего и не имеющего наследника передавалась в распоряжение властей [5, c. 416]. Нарушение со стороны зимми условий как изначального договора, так и добавленных позднее запретов означало потерю юридического статуса терпимого и покровительствуемого подданного и его права на гарантию безопасности, что в особо серьезных случаях вело к смертной казни. Однако факт, что ожидаемые последствия нарушения договора регулярно обнародовались правителями заново, является явным свидетельством несоблюдения условий именно со стороны мусульман, причем в пользу зимми. Указом 849 года халиф аль-Мутауаккиль (847–861) впервые запретил принимать иноверцев на официальные должности в государственном аппарате и администрации, на протяжении всего периода мусульманское духовенство в целом неодобрительно относилось к использованию услуг врачей из числа зимми. Но в действительности правители нуждались в услугах грамотных иноверцев, врачей, чиновников, специалистов по чеканке монет и других профессионалов, что подтверждает историческая реальность. Соблюдение или несоблюдение ограничений, таким образом, зависело от объективных возможностей покровительствуемого лица стать необходимым и добиться тем самым послаблений в области религиозного закона и решалось в результате выбора каждого конкретного правителя, который чаще отдавал предпочтение экономическим интересам. Так, выходцы из еврейских общин назначались иногда на высокие должности в государственном аппарате, евреи-врачи, ученые, философы достигали видного положения при султанских дворах Туниса и Марокко, в мусульманской Испании сложился целый слой придворных еврейского происхождения, наиболее знаменитым представителем которых стал личный врач, дипломат и заведующий государственными финансами халифа Абд ар-Рахмана III (p. 891, эмир с 912, халиф 929–961) Хасдай ибн Шафрут. Аналогично, «османские правители в ранний период своей экспансии предоставляли зимми значительную свободу и поощряли их продвижение по служебной лестнице» [70, c. 113]. Хотя условия Договора Омара в Османской империи оставались в силе и канонические его пункты соблюдались до второй половины XIX века (джизья была отменена султанским указом под давлением европейских держав в 1856 году), большое количество приближенных к султанскому двору из числа зимми были освобождены от уплаты подушной подати и других налогов, получали право приобретать рабов у мусульман, ездить верхом, носить оружие, носить подобающую их статусу дорогую одежду. Очевидно, они занимали такое положение, что также не обязаны были стоять в присутствии мусульман, могли свободно пользоваться банями наравне с мусульманами, и нанимать их при необходимости на работу, строили роскошные особняки. Таким образом, на них не распространялись те ограничения и обязанности, которые должны были подчеркивать превосходство подданных-мусульман и униженное положение подданных-зимми. В число «привилегированных» зимми входили многочисленные придворные врачи, советники султана по различным вопросам, дипломаты, богатые финансисты, причем среди них были не только мужчины, но и женщины. Социальный статус женщины в мусульманском обществе Патриархальная семья, составляющая основу социальной структуры традиционного мусульманского общества, предполагает строгую иерархию членов семьи, при которой наиболее высоким статусом независимо от возраста всегда обладают мужчины: отцы, сыновья, братья, мужья. Традиции зависимости женщины от родственников-мужчин и ее подчеркнуто второстепенное по отношению к ним положение передавались из поколения в поколения, становясь неотъемлемой частью культуры и общественных норм. На нее накладывались ограничения, касающиеся манеры одеваться, свободы передвижения и общения с посторонними людьми (главным образом мужчинами), ее миром не по собственному выбору становился гарем. Арабский корень этого слова («харам») имеет два основных значения: быть запрещенным, противозаконным и объявлять священным, неприкосновенным [46, c. 4]. Понятие, таким образом, обозначает внутренние жилые помещения мусульманского дома: место, в которое не существует свободного бесконтрольного доступа, в котором запрещены определенные модели поведения или присутствие определенных людей, которое подразумевает честь семьи и напоминает о необходимом почтении к чистоте и непорочности. Также, термин иногда распространяется на самих женщин семьи. При этом было бы ошибкой основываться на подобной достаточно поверхностной характеристике исламского общества, чтобы делать выводы о реальных возможностях женщины на мусульманском востоке. Буквальное прочтение хадиса, согласно которому пророк Мухаммад говорил, что «народ, доверяющий свои дела женщине, никогда не достигнет процветания» [46, c. 267], и безоговорочное принятие реалий, отражаемых сочинениями религиозных авторитетов, могут ввести в заблуждение относительно участия женщин в экономической жизни, их прав отстаивать свои интересы в суде. Распространенный миф о том, что женщины не обладали никаким общественным влиянием вне территориальных границ гарема, является главным источником недопонимания природы и законов существования мусульманского, в том числе и османского общества. Причем в разных аспектах это касается как элиты, так и более низких слоев общества. Разделение мужчин и женщин не означало, что все сферы, куда поощрялся свободный доступ мужчин, были закрыты для женщин. Например, традиции семейного образования в семьях уляма, прослойки ученых и религиозных авторитетов, распространялись также и на жен и дочерей, которых вместе с мальчиками обучали их отцы, братья и мужья [46, c. 270], хотя, разумеется, женщины были исключены из системы общественных институтов образования и не имели права сделать карьеру в области религиозных наук. Что касается светской элиты, то уже при османах многие мусульманки из высших слоев стамбульского общества стали получать образование, однако это явление стало массовым лишь в XVIII веке, когда в кругах знати большое распространение получили изысканные беседы и занятия поэзией [20, c. 114–116]. Что касается возможности отстаивать свои интересы в суде, то в отличие от средневековой Европы в исламском обществе женщина имела на это право. Хотя религиозный закон значительно ограничивал их право предстать перед судом в качестве свидетельницы и на них могли оказывать неофициальное давление родственники-мужчины [20, c. 101], мусульманки в Османской империи, тем не менее, активно пользовались своим правом подавать жалобы в суд на рассмотрение кади, а также выступали в качестве ответчиц, иногда даже ведя тяжбы с родственникамимужчинами [33, c. 87; 25, c. 233]. Замужество являлось практически неизбежным этапом жизни каждой женщины на мусульманском востоке, и вступали в брак они, как правило, в раннем возрасте. В день свадьбы муж делал жене свадебный подарок и, начиная с того дня, единственным его обязательством было кормить ее, тогда как за обеспечение себя одеждой и всем остальным необходимым женщина была ответственна сама [38, c. 124]. И хотя на практике муж часто преподносил ей подарки или давал ей деньги на личные расходы, предполагалось, что жене доступны определенные виды заработка. Женщина теоретически имела право даже развестись с мужем по собственной инициативе, но в этом случае не только теряла деньги, которые ей полагались в обычной ситуации при расторжении брака, но также в ряде случаев должна была уплатить бывшему мужу дополнительную сумму денег [20, c. 103]. Важным правом женщины в мусульманской семье было также право на получение определенной вносимой в завещание доли имущества умершего родственника, хотя она и была несравнимо меньше долей, которые получали мужчины [25, c. 231–232]. Таким образом, вдовство практически не означало получение экономической независимости, и мусульманки после смерти мужа в большинстве случаев стремились снова выйти замуж. Тем не менее, исламское общество по-разному относилось к женщинам различных возрастных категорий, что уходит корнями еще в текст Корана [74]. Взрослым женщинам традиционно оказывалось большее почтение, они обладали большей социальной мобильностью, и нормы сегрегации в их отношение были гораздо лояльнее, что подтверждают многие правовые решения, принятые османскими знатоками шариата [46, c. 280]. В целом гендерная сегрегация является одной из главных характеристик исламского общества, унаследованной им еще из традиций домусульманского Ближнего Востока [46, c. 271]. Социальный идеал предписывал женщине воздерживаться от контактов с мужчинами, не являющимися е родственниками, от появления в общественных местах, где могли бы происходить подобные контакты, от заключения деловых соглашений без посредников или хотя бы свидетелей и т.д. Даже посещение молодой девушкой общественной службы в мечети рассматривалось как подвергание риску ее скромности, чести и социального статуса, а соответственно запрещалось. Ислам предусматривал даже создание специальных городских рынков для женщин, какой известен, например, в первой столице Османского государства Бурсе [20, c. 148]. Однако на практике соблюдение сегрегационных норм женщинами, принадлежавшими к высшему и среднему слоям общества, было возможно лишь благодаря многочисленному классу обслуги, который составляли рабы (в первую очередь рабыни, также евнухи), нанятый персонал для выполнения домашних работ, женщины из более бедных мусульманских семей и семей зимми, предоставлявшие разнообразные услуги на дому (торговля вразнос, парикмахерские и медицинские услуги и т.д.). Главным свидетельством участия женщин в социальноэкономической жизни исламского общества и обладания определенным влиянием за стенами гарема служит тот факт, что они владели собственностью и могли ее свободно эксплуатировать. Исследование документов сиджил (протоколы шариатских судов) из городов Кайзери и Бурса в Анатолии начала XVII века показали, что женщины были вовлечены не менее чем в 40% всех сделок, связанных с собственностью [25, c. 231–235]. Они активно занимались продажей, покупкой, арендой недвижимости как в черте города, так и в сельской местности: дома, магазины, ремесленные мастерские, земельные участки, фруктовые сады, виноградники и даже мельницы. Тем не менее, документы производили впечатление, что они «не появлялись … в экономическом мире мужчин» [33, c. 65], поскольку большинство сделок заключалось через посредников, и практически единственной областью экономической жизни, которая не требовала присутствия мусульманок в общественных местах, была сфера финансов и кредита. Богатые дамы активно пользовались услугами целой сети агентов (векил [39, c. 51]) женского пола, и есть основания предполагать, что некоторые из них занимались ростовщичеством «на полупрофессиональной основе», активно инвестируя в коммерческие предприятия и одалживая суммы денег даже собственным мужьям [25, c. 234–235]. В отличие от области недвижимости и финансов, женщины были сравнительно слабо представлены в смежных экономических отраслях, таких как торговля и ремесленное производство [33, c. 109; 25, c. 236– 237; 20, c. 105], что объясняется, прежде всего, сегрегационными нормами шариата. Небогатые мусульманки могли заниматься мелкой розничной торговлей, поставляя в гаремы богатых домов ткани, украшения, иногда рабов и, прежде всего, свежие новости, до некоторой степени участвовали в ремесленной области, хотя постоянное членство в гильдиях встречалось крайне редко [25, c. 237; 20, c. 113], устраивались на работу в частных домах, хотя эта сфера была для них сильно ограничена, так как им было запрещено находиться в услужении у зимми, а в мусульманских семьях конкуренцию составляли рабы. Возможности еврейских женщин в средневековом Средиземноморье Средневековое еврейское общество, как в Европе так и на Востоке, унаследовало от предыдущей эпохи свой патриархальный характер. Историческая традиция с каждым поколением воспроизводила социальную структуру, которая сохраняла привилегированный статус мужчин, а еврейские галахические источники продолжали создавать идеальный образ женщины: жены, матери и домохозяйки, – увековечивая ее бесправие в других областях и ее соответствующий социальный статус. На протяжении всего рассматриваемого периода различные общинные учреждения объединяли силы, принимая особые постановления (такканот), чтобы поддерживать систему, дающую очевидные преимущества мужчинам, и ограничивать независимость женщин в выборе занятий и профессии [38, c. 4, 114, 268; 39, c. 51]. На Востоке постоянные экономические и культурные контакты между политически доминирующей мусульманской уммой и покровительствуемыми сообществами зимми приводили к неизбежному заимствованию последними общественных распорядков, норм морали и культурных кодов, что формировало также статус и сферы влияния еврейских женщин. Культурное своеобразие этноконфессиональных общин и особенности взаимоотношений между ними создали особый характер быта еврейских женщин, внешне во многом похожий на быт мусульманок, однако имеющий существенные различия. Нет оснований считать, что в мусульманской среде быт еврейских женщин претерпел особую эволюцию в период с VII по XV века как в сторону расширения их прав и возможностей, так и в сторону усиления контроля и зависимости. Однако, можно говорить до некоторой степени о революции, выразившейся в целом комплексе факторов, которую принесли XV – XVI века в женское еврейское общество Восточного Средиземноморья в широком его понимании: завоевание Сирии, Палестины и Египта молодым исламским государством, политическая элита которого этнически в корне отличалась от халифата, превращение остатков Византийской империи на Балканском полуострове, населенных грекоязычными еврейскими общинами (романиотами), в часть исламского географического пространства, политика османских правителей по переселению различных этноконфессиональных общин из одних районов страны в другие (сюргюн [29, c. 1–65]) и изгнание евреев из государств Иберийского полуострова, что привело к переселению значительной массы сефардов из христианского окружения в Османскую империю. Тонкие различия в возможностях между мусульманками и еврейками имеются практически во всех сферах жизни женщины средневекового Востока, рассмотренных выше. Как и представительницы общественной элиты конфессионального большинства, многие еврейки из знатных семей получали образование, занимаясь со специально нанятыми для них частными учителями [71, c. 118] или присутствуя на занятиях своих братьев [38, c. 113]. Однако в отличие от мусульманок они не были исключены из системы общественных институтов образования, и уже с XII века известно много случаев, когда женщины обучали мальчиков Торе в общественных школах [27(III), c. 344–346, 355]. Таким образом, очевидно, еврейки гораздо чаще применяли свои знания и умения на практике, в том числе намного реже прибегая к услугам секретарей [20, c. 105]. В брак женщины еврейской и мусульманской общин вступали одинаково в раннем возрасте. Условия кетуббы (брачного контракта у евреев) разных общин региона, кроме семей ашкеназских эмигрантов, предполагали, что муж обязан обеспечивать жену ежегодной обговариваемой при заключении брака суммой на личные расходы (главным образом, одежда), однако продукты ее ручного труда оставались в ее полном распоряжении и могли служить источником дохода [38, c. 123–124; 39, c. 56]. В кетуббе также определялся размер недунии (ашугар на ладино), суммы, которой примерно равнялось приданное невесты в денежном эквиваленте и которую женщина получала в случае развода, инициированного мужем [6, c. 356]. Обстоятельство замужества, тем не менее, накладывало определенные галахические преграды на широту экономических возможностей женщины, и поскольку интересы семьи стояли выше интересов ее членов, тем более женщин, развод в детородном возрасте означал, что вскоре женщина вероятнее всего снова окажется замужем. Вдовство же, напротив, освобождало от опеки мужа, отца и других членов семьи, давало уважаемый статус и позволяло значительно свободнее участвовать в экономической жизни общества, особенно если женщине удавалось за жизнь скопить определенный капитал [27(III), c. 344; 38, c. 114–115, 125, 196, 264; 39, c. 52]. Судебные документы (как пинкасы раввинских, так и сиджил шариатских судов) хорошо иллюстрируют экономическую активность еврейских вдов: они не пренебрегали отстаивать свои интересы также и в мусульманском суде, который не делал различия между женщинами уммы и общин зимми [16, c. 149; 33, c. 74]. Обращение в нееврейский суд никогда не одобрялось общинным руководством, однако многочисленные запреты и постановления не могли предотвратить использование евреями этого эффективного средства. Возраст не являлся определяющим фактором в нормах социальной сегрегации, принятой в еврейских общинах под влиянием мусульманского окружения. В отличие от мечетей, синагоги часто имели женские галереи, которые имели право посещать как замужние женщины, так и незамужние девушки [27(V), c. 311]. Несмотря на то что исламское общество использовало одежду как средство выражения этноконфессиональной и социальной стратификации, это не касалось женщин зимми и уммы, которым ислам предписывал появляться не публике одинаково скромно одетыми. Одновременно, оставлять лицо открытым или нет, зависело, как правило, от региона, а иногда от индивидуального статуса, и еврейские женщины в Стамбуле и на Балканах имели тенденцию оставлять как минимум часть лица открытой [20, c. 112], что подтверждают сохранившиеся изображения. Из-за сегрегационных норм ислама типичными экономическими занятиями евреек, как и мусульманок, были те, которые могли совершаться внутри дома и требовали минимального появления в общественных местах. Занятия, которые требовали присутствия женщины вне дома, свидетельствовали о невысоком происхождении или неблагополучном экономическом положении семьи, аналогично окружающему обществу, хотя в значительно меньшей степени. Отношение к отделению женщины в сообществах зимми в итоге было более лояльным, чем в мусульманской умме, это подтверждает также тот факт, что еврейка могла свободно разговаривать с мужчиной, который не являлся ее родственником, даже если он приходил обсудить с ней дела в отсутствии ее мужа [27(V), c. 310–311]. Относительная либеральность к сегрегации женщин в еврейской общине на Востоке сильно расширяла круг их деятельности, по сравнению с мусульманками, хотя практически единственными доступными им областями общественной активности были аналогично экономика и филантропия. Помимо «традиционной» для деятельности всех женщин мусульманского Востока финансовой сферы (кредит, ростовщичество, банковские операции) [77, c. 39, 88; 38, c. 117; 39, c. 49, 51], включая поручительство за членов семей, чаще всего мужей [39, c. 53], и сферы недвижимости (заключение различных сделок, связанных с собственностью: покупка, продажа, аренда), еврейские женщины были заметны также и в тех областях, где были слабо представлены мусульманки. Сохранилось много свидетельств, в том числе наблюдений европейских путешественников, о присутствии евреек в торговле: в Стамбуле, Бурсе, Салониках, Каире, Иерусалиме, Цфате они торговали на общественных рынках тканями (шелк, шерсть, лен), изделиями ручного труда, зачастую собственного, украшениями, продуктами питания (специи, оливковое масло, вино овощи) и другими товарами [25, c. 239; 38, c. 118–119; 39, c. 51]. Отдельные женщины в Османской столице были известны благодаря своему крупномасштабному бизнесу на международном уровне; самой известной, богатой и влиятельной такой еврейкой была, несомненно, Дона Грация Мендес [51; 52]. В отличие от женщин мусульманской уммы, женщины зимми, в частности еврейки, имели разнообразные ремесленные профессии и владели целыми мастерскими: от традиционной области ткачества, гильдий производителей молочных продуктов до таких необычных сфер и занятий как выплавка стали, функция городского глашатая и др. [77, c. 82; 38, c. 121–122; 39, c. 53–54]. Важной сферой занятости еврейских женщин, актуальной на мусульманском Востоке из-за принятых сегрегационных норм, были акушерство, альтернативная медицина и косметология [39, c. 54], предполагающие посещение клиенток на дому. Популярным видом деятельности была торговля вразнос (ткани, украшения, косметические средства). Многие еврейки просто работали в богатых мусульманских или еврейских семьях или выступали в роли торгового и финансового агента-посредника как богатых дам, так и женщин, принадлежавших к средней социально-экономической страте, которые предпочитали не появляться без необходимости в общественных местах. Таким образом, благодаря традиционной для мусульманского Востока сегрегации женщин, представительницы общин зимми, и в первую очередь еврейки, заняли нишу посредничества во всех возможных контактах между гаремом и его обитательницами и внешним миром. Положение еврейских женщин в султанском гареме династии Османов Сложившийся социальный институт посредничества между гаремом и окружающим обществом оказал решающее влияние на формирование характера профессионализации еврейских женщин исламского Востока и в особенности Османской империи. Знатные и богатые представительницы стамбульской элиты, которых обслуживали еврейские женщины, были, прежде всего, многочисленными османскими принцессами, которых султан отдавал в жены наместникам провинций и другим государственным чиновникам высокого ранга, чтобы с одной стороны проявить свое расположение, а с другой – уменьшить расходы по содержанию собственного гарема, поскольку все его родственницы жили в имперском дворце Топкапы. Как в гаремы элиты, еврейки имели доступ также и в султанский гарем в качестве поставщиц украшений, тканей, косметических средств и медицинских услуг. Хотя о более раннем периоде в Османской империи нет источников, в XVI веке эта практика уже была широко распространена. Английский путешественник XVII века, посетивший Стамбул, оставил следующее замечание о еврейках-посредницах: «Все, что они [еврейки] приносят внутрь [гарема], они покупают задешево, а продают задорого. И наоборот, когда они продают какое-либо украшение по поручению султан [зд. принцесс] имперского гарема, истинную ценность предмета они выручают от покупателя, тогда как говорят дамам, не знающим этой цены, что продали вещь лишь по большой удачи и называют цену, которая равняется половине вырученной в действительности» [68, c. 346– 347]. Если прибегнуть к допустимой в контексте настоящей работы экстраполяцию, можно сказать, что это наблюдение является яркой метафорической иллюстрацией источников возможностей, статуса и положения тех, кто представлял в сердце Османской империи социальный институт посредничества. Исследователи констатируют то обстоятельство, что одним из последствий институциональной отдаленности монарха в османской политической системе было сосредоточие потенциала огромной власти в руках формальных и неформальных посредников между султаном и исполнителями его решений за стенами султанского дворца Топкапы [46, c. 11]. Политическое развитие Высокой Порты XVI века характеризуется тем, что управление империей поэтапно перешло в руки гарема вплоть до середины 1680-х годов, что вошло в историю как эпоха Кадынлар Султанаты («Султанат женщин», «Правление женщин» [47]). Мать султана Сулеймана I Великолепного (1520–1566) Хафса стала первой султанской хатун (наложницей), которая вошла в историю с титулом султана, что обозначило легитимацию ее права на обладание властью османской династии [46, c. 279]. Его хасеки (главная фаворитка) и мать следующего правителя Селима II (1566– 1574) Хуррем добилась от султана официальной женитьбы и ее прозвище – Роксолана – стало символом безграничного влияния женщин гарема на султана и проводимую империей политику [69, c. 231–248]. Во время правления султана Мурада III (1574–1595) и его матери Нур Бану окончательно сложилась система Кадынлар Султанаты, при которой первым и самым главным лицом в государстве стала мать действующего султана, валиде. Следующая валиде, Сафийе (при сыне султане Мехмеде III (1595–1603)), еще «унаследовала» практически безграничную власть в империи, хотя с самого начала XVII века гарему пришлось бороться за свою власть с представителями военной элиты империи (корпуса сипахиев и янычар), постоянно оспаривавшими ее в ходе многочисленных выступлений. Значимыми валиде после «политической чехарды» начала XVII века были Кёсем (1623–1651) и Турхан (1651–1683), после которых, в целом, закончилась эпоха Кадынлар Султанаты, хотя определенным, но несравнимым с ними влиянием пользовались еще Дилашуб (1687–1691) и Гюльнюш (1695–1715). Таким образом, начиная со второй половины XVI века хатун (наложницы султана), хасеки (фаворитки султана) и валиде (мать действующего султана), ставшая в этот период первым и самым главным лицом в государстве, монополизировали политические назначения чиновников, решения относительно внешнеполитического и внутриполитического курса Порты, а султанский гарем стал местом постоянных дворцовых интриг, где ставками иногда становились жизнь и смерть их участников и участниц. Реализация власти османских правительниц, которые практически не покидали стен дворца и гарема, могла осуществляться только за счет разных категорий посредников, лиц, вхожих в гарем и одновременно имеющих право свободно передвигаться за его пределами [26, c. 71–88, 329–363]. Они могли выйти из многочисленной гаремной прислуги (рабыни или черные и белые евнухи, также рабы), однако, если речь шла об ответственных поручениях, предпочтение отдавалось фигурам, не входящим в собственно состав гарема, то есть «посторонним» женщинам. Юридически эти женщины почти всегда относились к категории зимми [46, c. 282] (во всяком случае изначально, поскольку иногда они впоследствии принимали ислам), и хотя известны единичные случаи, когда в роли таких доверенных лиц выступали христианки [45, c. 14], наиболее часто эту нишу занимали еврейские женщины (на протяжении почти всего XVI века). Оказание конфиденциальных услуг и складывающиеся в результате этого доверительные отношения с влиятельными мусульманками приносили посредницам большую выгоду, поскольку, как писал еще в конце XIX века Адам Мец, «каждая женщина средневекового восточного гарема старалась как можно лучше пристроить своих сторонников» [75, c. 146]. В дальнейшем речь пойдет об институализированном посредничестве еврейских женщин и источниках статуса конкретных исторических фигур, действующих в османском гареме, однако следует отметить, что даже вследствие разового оказания услуги царственной особе еврейка могла завоевать высокое положение и достигнуть сравнительного богатства, как это произошло, например, с Буллой Иштаки. Сведущая во врачебном искусстве вдова Соломона бен Натана Ашкенази, придворного врача султанов Селима II и Мурада III, излечила молодого султана Ахмета I от оспы, с которой не смогли справиться мусульманские врачи, и впоследствии пользовалась вместе с сыном большим влиянием при дворе [28, c. 146]. Именно в результате неизвестных историкам конфиденциальных услуг, оказанных матери султана Сулеймана Великолепного (1520–1566) Хафсе-султан (ум. 1534) караимка Стронгила (ум. 1548), дочь Элии Гиббора, получила в 927/1521 году султанскую грамоту (фирман) о привилегиях для себя и всех своих потомков. Й.Х. Мордтман предполагает, что эта кира, впоследствии принявшая ислам и имя Фатьма-хатун [76, c.77], происходила из Крыма, где в тот период проживала значительная караимская община, и завела знакомство с Хафсой-султан во время пребывания последней в Кафе вместе с сыном, будущим султаном Сулейманом I, который был послан туда наместником еще при правлении его деда султана Баязида II (1481–1512) [44, c. 12]. Соответственно, вслед за своей госпожой она перебралась в столицу, и очевидно, в первые годы пребывания Хафсы-султан в статусе валиде оказывала ей «выдающиеся услуги», как гласит фирман 1521 года [17, c. 246]. Помимо первого фирмана, дошедшего в сокращенном виде, имеется выданное султаном Османом II (1618–1622) [17, c. 246, 294–295; 76, c. 78] подтверждение полученных привилегий, где они подробно перечислены: освобождение от уплаты джизьи, хараджа и всех государственных налогов и податей, постоянных и экстренных, которыми облагались зимми, а также разрешение держать рабов немусульман; документ также содержит угрозу наказания для любого, кто посмеет оспаривать султанскую волю. О деятельности этой киры больше не сохранилось источников (из имеющихся документов также сложно понять, как именно она достигла своего положения), известно только, что ее потомки, а точнее потомки ее внука Курда, составлявшие в 1100/1688-89 5 человек, 1160/1748 34 человека, а в 1265/1850 40 человек [79, c. 65, 119; 17, c. 292– 295, 309–312], в последующие века не раз пытались отстаивать свое право на освобождение от налогов, вступая в конфликт как с местным кади, так и раббанитской еврейской общиной Стамбула [17, c. 292–295, 309–312]. Гораздо больше информации имеется о характере услуг Эстер Хандали (ум. 18 или 19 декабря 1588), родом из андалусского города Херес. Войдя в историю как кира Нурбану-султан (ум. 1583), она поступила на службу своей госпоже вскоре после возвращения последней в Стамбул в 1566 году и вступления в статус хасеки при новом султане Селиме II (1566–1574), поскольку уже в 1569 году ее знали как киру Эстер [28, c. 585]. Она появляется впервые в еврейских документах в 1566 году, уже в качестве состоятельной вдовы, спонсирующей издание Сэфер ха-Йухасин («Книги генеалогий») Авраама бен Шмуэля Закуто (1452–1515) и занимающейся разнообразной филантропической деятельностью в общине, чей муж, Элия Хандали, занимал высокопоставленное положение в Порте и при дворе [28, c. 585]. Очевидно, ее личное богатство и связи мужа обусловили сближение с новой османской властительницей, и Эстер оставалась главным доверенным лицом Нурбану до ее смерти в 1583 году [13, c. 147; 53, c. 205 n. 28]. Сама Нурбану (захваченная в юности пиратами Сесилия Веньер-Баффо) была незаконной дочерью выходцев из двух влиятельных венецианских семей и кузина Дожа Себастьано Веньер (1577–1578) [63, c. 515–516], что обусловило ее провенецианскую политическую линию в конце 1570-х – начале 1580-х годов после потери Венецианской Республикой Кипра, поражения в битве при Лепанто (1571) и заключения унизительного мирного договора с Османской империей в 1573 году. Есть мнение, что именно Эстер Хандали инициировала начало близких взаимоотношений между венецианским байло (дипломатическим представителем) и Нурбану, с 1574 года османской валиде, имевшей, по сообщениям современников, практически безграничное влияние на слабого Мурада III (1574–1595) [63, c. 519–520]. С одной стороны, ни один из источников напрямую это не подтверждает. С другой – венецианские купцы, все более расширявшие деятельность в Османской империи, славились своей способностью доставать самые изысканные и причудливые товары, и для удовлетворения первых лиц в османском государстве Венеция регулярно посылала в Стамбул породистых животных, итальянские и французские деликатесы, изящные предметы мебели и быта, дорогостоящие ткани, редкие приборы [45, c. 12]. Из писем Нурбану к байло Николо Барбариго в 1578, 1579, к байло Джанфранчеко Моросини в июне и сентябре 1583, писем киры Эстер к Дожу и Сенату Республики Венеция в 1582 [63, c. 520, 522, 525, 527] видно, что Нурбану делала венецианцам заказы на различные товары и получала их через своего конфиденциального агента Эстер. Удовлетворить требования валиде, первого лица в государстве, значило для Венеции добиться дипломатического успеха, поэтому очень большое значение придавалось налаживанию связей с ее посредницей кирой. Такая политика оправдывала себя: в 1578 году ходатайство в том числе Эстер Хандали содействовало успеху переговоров венецианских представителей Джакопо Соранцо и его помощника Джованни Коррер с Портой [30, c. 462]; в 1583 ей, однако, не удалось представить байло Паоло Контарини валиде [1(III), c. 236]; в своих письмах к Дожу и Сенату Республики в 1582 и марте 1583 Эстер заверила Венецию в своей готовности защищать ее интересы: «Я польщена, что нахожусь на службе у Светлейшей Республики, с большим удовольствием вовлечена во все дела, в которых сеньоры байло просили меня вести переговоры со Светлейшей султан…, что я и делаю сейчас передавая ее Высочеству подарок… Я бы хотела дать вам совет, относительно всего этого, и более того сообщить о своем большом желании служить Светлейшей Республике, что дает вам понять мою добрую волю и что я всегда буду здесь готовая быть вовлеченной вами в любые дела» [63, c. 522]. «Я со своей стороны буду к вашим услугам в Порте, со всей моей силой и возможностями, всегда поддерживая интересы Светлейших синьоров, как я это всегда делала и буду делать впредь… И высокочтимый синьор Паоло Контарини поддержит эту связь, свидетельствуя о моем стремлении оказать вам услуги» [63, c. 523]. Оказание услуг в итоге имело двусторонний характер, поскольку Эстер не раз пыталась использовать свое положение, дружбу с Нурбану, связи с Венецией, чтобы продвигать собственные интересы, включая интересы своих единоверцев. Из письма байло Каваццо 1580 [63, c. 522], трех писем киры (1) и Нурбану (3) к Дожу и письма Нурбану к байло Джанфранчеко Моросини в 1583, становится известным, что к Республике обращались по следующим поводам: возвращение товаров с захваченного в 1575 году мальтийскими рыцарями венецианского галеона (парусная галера), которые принадлежали левантийским евреям, в том числе одному из докторов, обслуживающих султанских гарем [24]; рекомендация принять на службу другого такого еврейского доктора, Самуила Цви, и ставленника киры венецианского подданного Хуана Мария Картари; просьба разрешить сыну Эстер Соломону провести в Венеции «лотерею» (возможно, аукцион), для реализации имеющихся у него дорогостоящих украшений [63, c. 523–526]. После смерти Нурбану в 1583 году власть в гареме и империи перешла к хасеки МурадаIII Сафийе-султан (валиде в 1595–1603), которая незадолго до того в противостоянии с Нурбану лишилась своих доверенных лиц в гареме; в частности ее личная кира оказалась на несколько месяцев сосланной на Родос и после своего возвращения в Стамбул уже не вернулась к прежним обязанностям [45, c. 13]. В круг новых доверенных лиц Сафийе вошла бывшая кира Нурбану Эстер вместе со своим сыном Соломоном, прослужившая новой госпоже до своей смерти в конце 1588 года [45, c. 19, n. 36-37]. Кира продолжила свой взаимообмен услугами с Венецианской Республикой: ее были написаны несколько рекомендательных писем еврейским купцам, отправляющимся в Венецию [45, c. 19, n. 35]; от Сафийе было получено рекомендательное письмо, а от самой Республики – разрешение на проведение очередной «лотереи», на этот раз для себя [30, c. 543]; благодаря ей были изданы семь фирманов, о торговых привилегиях венецианцам на Кипре [30, c. 543]. Сама Сафийе также нашла применение ее связям с иностранными представителями и высшим османским чиновничеством: Эстер была послана к байло проверить правильность перевода на османский письма для Сафийе от французской королевы-матери Екатерины Медичи (1547–1589), касающееся экзотических товаров [61, c. 199–200]. Другое письмо Екатерины Медичи о назначении на должность воеводы Валахии было в том же 1584 году передано через Эстер венецианским представителям [30, c. 542]. В эти годы она стала для иностранных представителей главным источником информации о событиях, происходивших в гареме [15, c. 243–244; 48, c. 19]: по запросу французского посла Де Жермени она сообщила ему возраст Сафийе [60, c. 144 n. 11]; байло Джан-франческо Моросини – тайную историю о двух рабынях принцессы Исмихан, дочери Нурбану и Селима II, и о планах Сафийе стать женой султана [45, c. 16–17, n. 23], байло Джованни Моро – о клеветническом донесении султану про якобы участие венецианского флота в войне против Англии на стороне Испании [11, c. 357], После смерти Эстер Ханадали Сафийе понадобилась новая кира. Нет точных сведений, в какой момент итальянская еврейка Эсперанса Малки (ум. 1600–1601) появилась в султанском гареме в этом качестве, но в 1592 «иудейка кира» уже имела обыкновение присутствовать при тайных встречах своей госпожи Сафийе с байло Соранцо Бернардо [1(II), c. 361]. Однако если Эстер Хандали на протяжении долгого времени оставалась главным связующим звеном между миром султанского гарема и венецианскими представителями, то уже после смерти Нурбану и в особенности после смерти ее киры, они нашли новые контакты в османском гареме. В то же время с 1578 в Стамбуле находилось английское торговое и дипломатическое представительство [62], и в начале 1590-х послу Эдварду Бартону удалось убедить Елизавету I Тюдор (1558–1603) в необходимости интенсифицировать дипломатические сношения с Османской империей. В 1593 году английская королева начала обмен письмами и подаркам с османским двором, и поскольку султан не стремился с воодушевлением признать нового союзника и одарить его привилегиями, Сафийе быстро взяла все контакты с Англией под свой контроль, используя в качестве своего агента свою киру. 1 апреля 1595 Эдвард Бартон отметил в одном из своих писем: «Поскольку сам я не могу предстать перед Султан для разговора и все мои дела проходят через посредницу, потеряв ее дружбу, я потеряю также и расположение Султан» [60, c. 148]. Сафийе послала ответный дар, затем в 1595 Англия обязана была послать поздравления с восшествием на престол нового султана, однако промедлила, и подарки пришли уже только после смерти посла Эдварда Бартона в 1599 (его должность перешла к его секретарю Генри Лелло), ответ Сафийе был в том же году. Поскольку каждая посылка содержала подарки лично двух «королев», дорогостоящие предметы одежды, украшения и косметические средства, то за передачу этой части подарков отвечала лично Эсперанса, как видно из ее личного письма Елизавете Тюдор, сопровождающим ответ Сафийе: Как к женщине я в смущении обращаюсь к Вашему Величеству, если найдется в Вашем королевстве редкие чистые воды любых сортов для лица и ароматные масла для рук, будьте так добры послать их Светлейшей султан через меня, ибо так как это предназначено для женского пользования, она не хочет чтобы они проходили через другие руки [19, c. 54–55]. Интересно, что среди подарков Сафийе 1593 года значилась украшенный драгоценными камнями восточный головной убор, который, по сообщениям англичан, пребывавших в этот период в Стамбуле, не дошел до Елизаветы Тюдор [60, c. 148–149]. В то же время в 1599 году кира лично (не ясно, по поручению ли Сафийе) передала в подарок королеве дорогостоящий головной убор в дополнение к посылаемому от Сафийе [60, c. 153; 55, c. 85 n. 4, 184–185]; на нее ли или на кого-то другого в цепочке передач возложить ответственность за обе «подмены» – не понятно. В отличие от предшественниц, Эсперанса Малки своим влиянием на Сафийе, богатством [46, c. 242] и положением при дворе вызвала такой гнев политических оппонентов валиде, что в период экономического и политического кризиса была зверски убита вместе с сыновьями толпой сипахиев (по разным сообщениям в 1600 или 1601 году) [12, c. 5–7; 55, c. 85–86, 201–204; 60, c. 148; 81, c. 234; 23, c. 9–13; 76, c. 50–51; 76, c. 50; 23, c. 14; 76, c. 51–53]. Очевидцы, те кто слышал пересказ этих событий и османские хронисты писавшие о них век спустя, сходятся во мнении, что причинами убийства стали: связь киры и ее сыновей с системой имперских финансов, а соответственно обвинение в порчи монеты, активное участие в придворных интригах, вмешательство в назначение чиновников и получение многочисленных взяток. В мире ислама евреи существовали в статусе терпимого этноконфессинального меньшинства (зимми), подчиненного определенным ограничениям. Во многих случаях, однако, мусульманский правитель принимал решение о несоблюдении в отношении тех, в чьих услугах он был заинтересован, части условий, которые должны были подчеркивать превосходство подданныхмусульман и униженное положение подданных-зимми. Вследствие отделения женщин как базовой характеристики мусульманской уммы и более либерального отношения к сегрегационным нормам в еврейской общине Востока, еврейки заняли нишу посредничества во всех возможных контактах между обитательницами гарема и внешним миром. Сложившийся социальный институт посредничества между гаремом (в том числе султанским) и окружающим обществом оказал решающее влияние на формирование характера профессионализации еврейских женщин в Османской империи. Институциональная отдаленность монарха в османской политической системе привела к тому, что формальные и неформальные посредники обладали потенциально огромной властью. Когда в XVI веке управление империей перешло в руки гарема, реализация власти правительниц, практически не покидающих стен дворца, осуществлялась за счет посредников, среди которых предпочтение отдавалось не входившим в собственно состав гарема, то есть «посторонним» женщинамзимми, в частности еврейкам-кирам. Оказание конфиденциальных услуг и складывающиеся в результате этого доверительные отношения с влиятельными мусульманками приносили кирам большую выгоду, как, например, полное освобождение от государственных налогов для всех потомков и другие привилегии, указанные в особом фирмане. Должность агента матери и фавориток султана создавала кирам также полезные связи в среде османской элиты и близкие знакомства с иностранными представителями, отношения с которыми строились исключительно на взаимовыгодном обмене услугами. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА 1. Albéri, Eug. Le relazioni degli ambasciatori veneti al Senato raccolte, annotate ed edite da Eugenio Alberi. Serie III. Vol-s. II, III. Firenze, 1840–1855. 2. Аshtor, Е.. "Dhimma, Dhimmi". Encyclopaedia Judaica. Vol. 5 1st ed. Jerusalem, 1972–1992. 3. Aydin, M. Osmanlı Dunyasında Kira Kadınlar (Belleten). Ankara, 2002. 4. Baron S.W. A Social and Religious History of the Jews. New York, 1983. Vol. 18. 5. Bashan, E., Cohen, M.R. "Covenant of Omar". Encyclopaedia Judaica. Vol. 15. 2nd ed. Detroit, 2007. 6. Ben-Naeh, Y. Jews in the Real of the Sultans. Ottoman Jewish society in the Seventeenth Century. Tuebingen, 2008. 7. Bitton, M. Poétesses et lettrées juives: une mémoire eclipsée. Paris, 1999. 8. Bleiberg Seperson, S. Could There Have Been Jewish Feminists in Turkey in the 1500s? The Cases of Dona Gracia Mendes Nasi and Esther Kiera. The paper prepared for New York State Sociological Association, University at Albany, SUNY, Albany, NY, October 2002. 9. Bornstein-Makovetsky, L. Kiera. Encyclopaedia Judaica. Vol. 12. 2nd ed. Detroit, 2007. 10. Brayer, M.M. The Jewish Woman in Rabbinic Literature. Vol. 2. Hoboken, New Jersey, 1986. 11. Brown, F. Calendar of State Papers and Manuscripts, Existing in the Archives and Collections of Venice and in Other Libraries of Northern Italy. V. 8. London, 1894. 12. Burian О. (ed.) The Report of Lello, Third English Ambassador to the Sublime Porte. Ankara, 1952. 13. Ogier Ghiselin de Busbec. The Turkish Letters of Ogier Ghiselin de Busbec: Imperial Ambassador at Constantinople 1554-1562. Oxford, 1927. 14. Cahen, Cl. "ḎH̲imma". Encyclopaedia of Islam, Second Edition. Vol. 2. Leiden-London. 15. Canals Piñas, J. Salomón Usque: traductor del Canzionere de Petrarca. Phd. tesis. V. 1. Universitat Autonoma de Barcelona, 2001. 16. Cohen, A. The Jewish community of Jerusalem in the 16 th Century. Jerusalem, 1982. 17. Danon, A. Documents Relating to the History of the Karaites in European Turkey // The Jewish Quarterly Review, New Series. Vol. 17. 1926–1927, №2-3. 18. Dorn Sezgin, P. Jewish Women in the Ottoman Empire // Zohar, Z. (ed.) Sephardic and Mizrahi Jewry :from the Golden Age of Spain to modern times. New-York, 2005. 19. Ellys, H. Original letters, illustrative of English History; including numerous royal letters from autographs in the British Museum and one or two other collections. Vol. 3. London, 1824-25. 20. Faroqhi, S. Subjects of the Sultan. Culture and Daily Life in the Ottoman Empire. London - New York, 2001. 21. Franco, M. Essai sur l’histoire des Israelites de l’Empire ottoman :depuis les origines jusqu’a nos jours. Paris, 1897. 22. Fromm, A.B. Hispanic Culture in Exile // Zohar, Z. (ed.) Sephardic and Mizrahi Jewry :from the Golden Age of Spain to modern times. New-York, 2005 23. Galanté, A. Esther Kyra d’après de nouveaux documents. İstanbul, 1926. 24. Idem. Les médecins juifs au service de la Turquie. İstanbul, 1938. 25. Gerber, H. Social and Economic Position of Women in an Ottoman City, Bursa, 1600-1700 // International Journal of Middle East Studies, Vol. 12, 1980, №3. 26. Gibb, H.A.R. and Bowen, H. Islamic society and the West :a study of the impact of Western civilization on Moslem culture in the near East. V. 1, part 1. London New-York Toronto, 1950. 27. Goitein S.D. A Mediterranean Society. Vol-s. III, V. Berkeley – Los Angeles – London, 1988. 28. Graetz, G. Geschichte der Juden. IX Band. Leipzig, 1846. 29. Hacker, J. R. The "Sürgün" system and Jewish society in the Ottoman Empire during the fifteenth to the seventeenth centuries // Rodrigue, A. (ed.) Ottoman and Turkish Jewry: Community and Leadership. Bloomington, 1992. Р. 1-65. Оригинальная ивритская версия была опубликована двумя годами ранее. Хакер Й. Османская система сюргюн и ее влияние на еврейское общество Османской империи в XV – XVI вв. // Цион, 1990, №55. [на иврите]. 30. Von Hammer, J. Geschichte des Osmanischen Reiches. II Band (1520–1632). Berlin, 1834. 31. Henry, S., Taitz, E. Written out of history :our Jewish foremothers. New York, 1978. 32. Inalcik, H. Capital Formation in the Ottoman Empire // The Journal of Economic History. Vol. 29. 1969, No. 1 (The Tasks of Economic History). 33. Jennings, R. C. Women in Early 17th-Century Ottoman Judicial Records: The Shari'a Court of Anatolian Kayseri // Journal of the Economic and Social History of the Orient, I975, №18. 34. Jouannin, J. M. Histoire de Turquie. Bruxelles, 1847. 35. Kaufman, M. The woman in Jewish law and tradition. Northvale, New Jersey, London, 1993. 36. Kobler, F. A Treasury of Jewish Letters: Letters from the Famous and Humble. V. 2. Philadelphia, 1953. 37. Kohen, Е. History of the Turkish Jews and Sephardim: memories of a past golden age. Lanham, 2007. 38. Lamdan, R. A Separate People. Jewish Women in Palestine, Syria and Egypt in the Sixteenth Century. Leiden – Boston – Köln, 2000. 39. Idem. Jewish Women as Providers in the Generations Following the Expulsion from Spain // Nashim: A Journal of Jewish Women's Studies & Gender Issues. Vol. 13, 2007, №1. 40. Idem. Handali Esther. Encyclopaedia Judaica. Vol. 8. 2nd ed. Detroit, 2007. 41. Idem. Malchi Esperanza. Encyclopaedia Judaica. Vol. 13. 2nd ed. Detroit, 2007. 42. Levy, A. The Sephardim in the Ottoman Empire. Princeton, 1992. 43. MacLean, G. Introduction: Re-Orienting the Renaissance // MacLean, G. (ed.). Re-Orienting the Renaissance. Cultural Exchanges with the East. Basingstoke & New York, 2005. 44. Mordtmann, J.H. Die juedischen Kira im Serai der Sultane // Mitteilungen des Seminars fuer orientalischen Sprachen. Berlin, 1929, №32. 45. Pedani, M. P. Safiye’s Household and Venetian Diplomacy // Turcica. 2000, №32. 46. Peirce, L. P. The Imperial Harem: Women and Sovereignty in the Ottoman Empire. New-York-Oxford, 1993. 47. Refik, А. Kadınlar Sultanatı. İstanbul 1332/1913-14. 4 Vol-s. 48. Rosedale, H.G. Queen Elizabeth and the Levant Company. London, 1904. 49. Roth, C., Shmuelevitz, А. Kiera. Encyclopaedia Judaica. Vol. 10. 1st ed. Jerusalem, 1971. 50. Roth, C. 'Salusque Lusitano' (An Essay in Disentanglement) // The Jewish Quarterly Review, New Series. Vol. 34. 1943, No. 1. 51. Idem. The House of Nasi: Dona Gracia. Philadelphia, 1947. 52. Idem. The House of Nasi: Duke of Naxos. Philadelphia, 1948. 53. Rozen, М. A History of the Jewish Community in Istanbul: The Formative Years (1453–1566). Leiden–Boston, 2002. 54. Sachar H.M. Farewell Espana: the World of the Sepharadim Remembered. New-York, 1994. 55. Sanderson, J. The Travels of John Sanderson in the Levant 1584–1602. With his Autobiography and Selections from his Correspondence. London, 1931. 56. Shaw, Stanford J. The Jews of the Ottoman Empire and the Turkish Republic. New-York, 1991. 57. Shlomo, А. "Dhimma, Dhimmi". Encyclopaedia Judaica. Vol. 5. 2nd ed. Detroit, 2007. 58. Shmuelevitz, А. The Jews of the Ottoman Empire in the Late 15th and 16th Centuries. Leiden, 1984. 59. Simon, E. Zsidó epizód az „oszmán válság” idején. „Kira”gyilkosság a szultáni szerájban 1600 // Levéltári Szemle. 2002, № 4. 60. Skilliter, S.A. Letters from the Ottoman 'Sultana' Safiye to Queen Elizabeth I // Stern, S.M. (ed.). Documents from Islamic Chanceries. Oxford, 1965. 61. Idem. Catherine de’ Medici’s Turkish Ladies-in-waiting; a Dilemma of Franco-Ottoman Diplomatic Relations // Turcica. 1975, №7. 62. Idem. William Harbornе and the trade with Turkey 1578-1582. A documentary study of the first Anglo-Ottoman relations. London, 1977. 63. Idem. The Letters of the Venetian 'Sultana' Nur Banu and Her Kira to Venice // Gallotta, A., Marazzi, U. (eds.) Studia Turcologica Memoriae Alexii Bombaci Dicata. Naples, 1982. 64. Taitz E. JPS guide to Jewish Women. Philadelphia, 2003. 65. The Sephardic journey, 1492-1992 (Catalogue of the exhibition held at the Yeshiva University Museum, Nov. 13, 1990-Dec. 31, 1992). New-York, 1992. 66. Thys-Şenocak, L. Ottoman women builders :the architectural patronage of Hadice Turhan Sultan. Aldershot, 2006. 67. Weiker W. Ottomans, Turks and Jewish Polity: A History of the Jews of Turkey. Lanham, 1992. 68. Master Robert Withers. The Grand Signors Seraglio. In: Hakluytus Posthumus or Purchas his Pilgrims: Contayning a History of the World in Sea Voyages and Lande Travells by Englishmen and others (by Samuel Purchas). V. 9. Glasgow, 1905 (reprint New-York, 1965). 69. Yermolenku, G. Roxolana: 'The Greatest Empress of the East' // The Muslim World. Vol 2. 2005, № 95. 70. Бат-Йеор. Зимми: евреи и христиане под властью ислама. Т. 1. Русское издание: Иерусалим, 1991. 71. Бенбасс, Э.; Родриг, А. Евреи Леванта. Сефардская община в XIV – XX вв. М., 2001. 72. Дубнов С.М. История евреев в Европе. Т. 3. – М., 2003. 73. Ковалева Д. Еврейские женщины в системе управления Османской империей в XVI веке – прецедент или явление? Доклад представленный на XV Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». Москва, апрель 2008. Тезисы доступны в качестве Интернет ресурса: http://www.lomonosov-msu.ru/archive/Lomonosov_2008/03.pdf 74. Коран. Пер. Ю.И. Крачковского. 75. Мец А. Мусульманский Ренессанс. – М., 1961. 76. Смирнов В.Д. Грамота султана Османа II-го семейству iудейки Киры // Восточные Заметки. Сборник статей исследований профессоров и преподавателей факультета восточных языков Императорского С-Петербургского университета. – СПб, 1895. 77. Фрейденберг М. Евреи на Балканах. На исходе средневековья. –Москва – Иерусалим, 1996. 78. Борнштейн-Маковецки Л. Еврейское общинное самоуправление на Ближнем Востоке с конца XV по XVIII вв. Докторская диссертация. Университет Бар-Илан, 1978. [на иврите]. 79. Гербер Х. Евреи Османской империи в XVI–XVII веках: экономика и общественная жизнь. – Иерусалим, 1983. [на иврите]. 80. Динур Б.-Ц. Израиль в Галуте. Т. 1. – Иерусалим, 1961. [на иврите]. 81. Йосеф ха-Коэн. Эмек ха-Баха. Торонто,1992. [на иврите]. 82. Розанес С.А. История евреев Турции. – София-Иерусалим, 1905–1945. [на иврите]. Т. 3. 83. Самбари Й. Сэфер диврей Йосеф. – Иерусалим, 1994. [на иврите]. 84. Шпигель Г. Еврейка из Константинополя – история Эстер Киры (1539–1592) // Махут. 1998, №20. [на иврите]. А.В. Псянчин ТЮРКСКИЕ НАРОДЫ УРАЛО-ПОВОЛЖЬЯ В КАРТОГРАФИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ С.У. РЕМЕЗОВА (КОНЕЦ XVII – НАЧАЛО XVIII в.) Итогом развития картографии в Росси в XVII – начале XVIII столетия следует признать работы выдающегося русского картографа Семена Ульяновича Ремезова (1642 – после 1720). С.У. Ремезовым были созданы три атласа: «Чертежная книга Сибири» (1699–1701), «Хорографическая чертежная книга» (1697–1711) и «Служебная чертежная книга» (1702–1730). Достоинством чертежей Семена Ремезова являются достоверность сведений и богатое содержание. В этом отношении его картографические работы существенно превосходят более поздние карты Сибири петровских геодезистов. В этих чертежах, насыщенных большим количеством экономических, этнографических, исторических, политических, военных, археологических, статистических и других показателей, можно справедливо усмотреть проявление комплексного картографирования. Показанные на чертежах физикогеографические данные сочетаются с отображением и описанием многочисленных исторических, историко-этнографических и этнографических сюжетов. При этом отмечаются расселение коренных этносов и русских, численность и миграция населения, этнический состав, политико-административное деление, места кочевий, данные о ясачном обложении. Краткие надписи на чертежах характеризуют ряд исторических событий, касаются отдельных сюжетов присоединения и освоения Сибири, некоторые из них основаны на местных преданиях, отмечаются места археологических находок. Наиболее массовым источником информации для С.У.Ремезова служили материалы земельных и военных рекогносцировок («доездов»), описаний военных операций, опросы служилых людей, расспросы местных жителей («уроженцев», «старожилов»), путешественников («бывальцев»), сведущих людей («ведомцев»). Значительную долю информаторов составляли представители коренных народов. В данной работе рассматриваются карты, несущие этническую нагрузку, т.е. показывающие расселение тех или иных народов. Из всех картографических произведений С.У. Ремезова, выдающимся вкладом в развитие отечественной этнической и тематической картографии является «Чертеж и сходство наличие земель всей Сибири, Тобольска и всех розных градов и жилищ и степи». Этот чертеж является итогом русской этнической картографии на рубеже XVII–XVIII вв. и фактически самой ранней сохранившейся отечественной этнической картой. Он согласно русской картографической традиции, ориентирован по югу. Географической основой является «Чертеж всех Сибирских городов и рек и земель», отсутствуют все надписи кроме этнических. Ареал обитания каждого народа или этнической группы пронумерован. Всего пронумеровано 92 ареала, не пронумерованной осталась «З. (Земля – А.П.) Арбутска», под № 93 обозначены разные горные хребты, под № 1 показана Япония, но соответствующей надписи нет, и цифра 4 встречается дважды. Необходимо указать, что эти надписи отражают не только этнонимы, иногда они совпадают с местом обитания тех или иных этносов, и имеют географическую привязку, в других случаях надписи связаны с именами правителей и др. На чертеже впервые в истории отечественной картографии способом качественного фона показаны этносы и этнические группы, расселившиеся на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке, также важной особенностью этой карты является то, что на ней проведены этнические границы. На чертеже показаны территории расселения башкир и тептерей (З. Башкирска и закаменных и тептерска), чувашей (З. Чювашска), ногайцев (З. Нагайская), татары (З. Болгарска), З. Копчашска (Кыпчаки – скорее всего, башкирское или казахское племя кыпчак – А.П.) и др. Необходимо дальнейшее источниковедческое изучение картографических произведений С.У. Ремезова, и в частности данной этнической карты, где отражены многие тюркские народы Северной Евразии. Так, карта имеет существенное значение для понимания и разработки проблемы тептярей, т.к. является фактически первым упоминанием о них в русской историографии и т.д. Е.В. Лаврухина СЕЛИМ III И ЕГО РЕФОРМЫ В СОВРЕМЕННОЙ ТУРЕЦКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ Bu şehr-i Stanbul ki, bî-misl ü behâdır, Bir sengine yekpâre Acem mülkü fedâdır, Bâzâr-i hüner ma’den-i ilm ü ülemâdır. Nedim Это город Стамбул – бесподобный, роскошный. Его камень земель всех Ирана достоин, Рождаются в нем люди новых исканий, А на базарах науки его – сущность всех знаний. [Перевод наш – Е.Л.] Приведенное выше стихотворение было написано поэтом XVIII века Недимом (1681–1730), кратко описывающее эпоху того времени. XVIII век, так называемая Эпоха Тюльпанов, заключает в себе поворотный пункт в истории Османской Империи. С одной стороны – это прекрасные архитектурные строения, многочисленные открытия, расцвет искусства, поэзии и науки. «Османский Ренессанс» [1, c. 12] – так назвал эту эпоху профессор Алладин Ялчынкая; с другой же стороны – это начало больших затрат на придворную роскошь, расточительства, гниения империи изнутри, гнета народа, увеличения налогов, и краха государства в целом [2, c. 55]. Символом этого столетия стал тюльпан, отображающий все изящество и изысканность манер того времени. Что послужило причиной такой любви и приверженности к цветку, его воспевание, украшение им без того пышных одежд, как придворных, так и самого султана? Сам цветок пользовался большой популярностью не только в XVIII веке, но и на всем протяжении турецкой истории, начиная с пришедших в Анадолу Сельджукидов [3, c. 109], продолжая личным указом завоевателя Мехмета Фатиха украшать новопостроенные парки тюльпанами [4, c. 459] и заканчивая настоящим временем. Одной из причин такой рьяной любви османов к цветку является то, что слова «Lâle» и «Allah» содержат одинаковые арабские буквы: « »ال لهи «[ »هللا4, c. 460]. Если же читать слово «Lâle» наоборот – т.е.«« – »هاللHilâl», то оно будет означать «Месяц», который в свою очередь являлся эмблемой Османского государства [4, c. 460]. Период «Лале Деври» начинается в 1817 году с подписанием Пассаровицкого мира (1718 г.; завершает войну Турции с Венецией (1714–18) и Австрией (1716–1718)) и заканчивается кровопролитным восстанием Паторона Халиля в 1730, которое повлекло за собой многочисленные изменения и реформы [5, c. 89]. Это восстание, считает профессор исторических наук Сонгуль Чолак, было в крайней степени правомерным и сообразным; оно было яркий взрывом за все столетие угнетенной и подавленной жизни османского народа [6, c. 175]. Что же представляла собой Османская империя в «эпоху тюльпанов»? «Как будто народ восстал против государства, а государство – против народа» [7, c. 16] – так можно кратко охарактеризовать ситуацию империи начала XVIII в. Оттоманское государство, прославленное многочисленными военными победами и наводившее ужас на соседние государства, было достаточно замкнуто в себе. Оно игнорировало какие-либо вмешательства, как в свою социально-политическую систему, так и культурную. Однако, ввиду внутреннего кризиса и военных неудач XVIII в., империя невольно обратила внимание на своего соперника в лице Запада, который в последствии стал ее союзником. Именно в этот период османы начинают проявлять интерес к западной культуре и даже заимствовать европейские одежды, вещи обихода и картины [1, c. 189]. Последствия же этого заимствования были весьма разнообразными, подчас неожиданными. Западные направления послужили одной из причин начала реформирования увядающей империи. И, таким образом, термин «Османские Реформы» стал тождественным термину «Османская Европеизация» [8, c. 16]. Конечно же, реформаторство Османской империи не было самопроизвольным или спонтанным. Наоборот, оно было вызвано как внутренними, так и внешними факторами. Самый главный внутренний фактор – это постепенный регресс государства, корни которого уходят еще в XVI век. И так, на протяжении двух веков османская Турция, «варясь в собственном соку», медленно переживала упадок, который в свою очередь послужил сильнейшим толчком к коренным переменам. Многие турецкие ученые, описывая былую мощь и силу Османской империи, выделяли несколько причин ее кризиса. Одной из таких причин была «недооценка стран Западной Европы, и государство как бы «закрылось в себе». Попытки возродить былое могущество стали предприниматься еще в XVII веке, но не увенчались ожидаемым успехом. И только в XVIII веке, отказавшись от прежних стереотипов, османские правители стали проводить реформы по вестернизации империи» [9, c. 23]. Эти изменения турецкие историки так или иначе связывают с общественным строем классического периода. То есть, сами «классические целостные институты» XVI века продолжали существовать, однако дальше их функции и содержание претерпели серьезные изменения [9, c. 23]. Что же касается перемен и преобразований XIX и XX веков, то они являются результатом прогресса и реформ XVII и XVIII веков. Хотя, некоторые турецкие историки считают, что «истинная реформация и модернизация начинается лишь в эпоху Танзимата» [10, c. 45], тогда как профессор Анкарского университета Гази Мухаммет Шахин раскрывает и показывает в своей работе попытки реформ в османском обществе, начатые еще в XVII веке, упоминая таких личностей, как Султана Мурада IV(1609–1640), Кочи Бея (? – 1650), Катиба Челеби (1609– 1657). В любом случае, авторы едины в том, что европеизация носила вынужденный характер и не была результатом любви Османов к Западу [9, c. 24]. Рассматривая изменение менталитета и вестернизацию в целом, можно выделить несколько общих тенденций. Самым главным фактором изменения взглядов Османов на Европу Шахин выделял их военные поражения. И поэтому первые перемены были, по его мнению, связаны с армией и военной службой: создание роты «Humbaracı» (использующие ручные гранаты, вылитые из железа или бронзы – Е.Л.), открытие «Школы геометрии», где военные обучались математике и естественным наукам. «Эта школа является первым техническим учебным заведением Турции» [11, c. 4]. Важен и тот момент, что в это время начинается активный сбор сведений и знаний о европейских достижениях в военной области – это многочисленные рапорты, доносы и описания, привезенные уполномоченными представителями, как Ибрагим Мутеферрика (1674–1745) и Конт Бонневвал (1675–1747) , более известный под именем Ахмет Паша. Шахин также говорит об угрозе со стороны Российской империи, что играло немаловажную роль в последующем реформаторстве [9, c. 30]. Большое значение, на его взгляд, имела и русско-турецкая война 1768–1774 гг. В этот период была создана “Mühendishane-i Bahri-i Humayun” («Султанская Высшая Школа Мореплавания»), которая являлась предшественницей современной Военно-морской Школы Турции [9, c. 30]. Не обошлось и без внешнего воздействия: заинтересованность Франции в укреплении Османской империи можно объяснить ее желанием оградиться от Российской империи, тем самым защитив свои земли и обеспечив свое господство на Среднем Востоке. Поэтому французская сторона посылала как можно больше офицеров и деятелей наук, открывала свои посольства, оплачивала обучающие курсы. В целом, автор освещает классическую эпоху Османской империи [9, c. 32]. Шахин не ограничивается лишь переменами в военном деле, а затрагивает и культурные сферы, объясняя это тем, что Османы хотели изучить Европу с разных сторон. Тому свидетельствуют сведения, собранные уполномоченным послом Османской империи во Франции Йирмисекиз Мехмет Челеби (1660–1732) – «довольно впечатляющие парижские дворцы, опера, сады и типография» [9, c. 32]. Автор также отмечает большой прогресс в типографии, благодаря которому, по его мнению, стало возможным более близкое знакомство и следование турецкой интеллигенции западному прогрессу. Автор отмечает, что наряду со знакомством с Европой османские правители стали подражать системе европейской дипломатии, что способствовало изменениям в менталитете самих падишахов. Вообще, до конца XVIII в. Османское государство не знало дипломатии в том смысле, как ее понимал Запад. Отсутствовал ее основной элемент – наличие дипломатических представительств в других странах и, на основе взаимности, наличие в Османской империи дипломатических миссий других государств. Империя подвергалась критике в основном за то, что она не воспринимала и не осуществляла дипломатическую деятельность в понимании Европы. Но наряду с этим можно сказать, что в периоды усиления Османской империи и отрыве от европейской дипломатической практики были свои положительные моменты. «Не будучи связаны по рукам политическими и дипломатическими играми и обязательствами, Османы получали возможность свободы действий» [12, c. 230]. Европейское влияние также прослеживается и в архитектуре империи. Яркий тому пример – садовый павильон Sâdâbât Köşkü, мечеть Nuruosmaniye Camii, построенная в стиле барокко, гробницы и комплексы дворы при мечетях [12, c. 230]. Мухаммет Шахин подчеркивает, что «начавшееся в XVIII веке знакомство с Европейской культурой становится причиной изменения менталитета османских правителей на «западный лад» и уже в XIX веке переходит в свою очередь в широкомасштабную вестернизацию» [9, c. 35]. Профессор Мармарского Университета, член исторического общества Турции (TTK) Абулькадир Озджан говорит о предпосылках реформ, начатых еще в XVI веке. Неудачу реформ XVII века автор объясняет «привеженностью османов к Kanun-ı Kadim («Kanun-ı Kadim» – свод законов и наказаний преступлений в финансовой сфере и системе управления. Варианты такого свода законов были составлены еще во времена Мехмета Фатиха (1430– 1481) и Сулемана Кануни (1495–1566). Другое его название «Kanunname-i Osmani» – Е.Л.). Но, начиная с XVIII века, это мировоззрение претерпело изменения; и главной задачей турецких послов во Франции было разведать и принести все лучшее европейское в систему Османской империи» [13, c. 95]. Далее автор весьма схож в своих рассуждениях о французско-турецких отношениях с Шахином. В оценке Озджана, Османская империя начала осознавать не только свое несовершенство, но и отставание от европейских стран, что привело к различным последствиям, одним из которых было и то, что вместо религиозных тем стали обсуждаться темы светского характера, а также политические сплетни, что стало основным занятием османов. Излюбленным местом таких разговоров стали так называемые кахвеханелер (небольшие кафе, где продавалось кофе – Е.Л.), количество которых с каждым разом возрастало. Высокую оценку преобразованиям XVIII в. дает известный историк Шакире Полат. Он отмечает, что провозглашение Турции государством в 1923 году не было бы возможным без вестернизации. Именно в это время Османская империя повернулась к Западу, и, что главное, «увидела» его: появляются такие термины, как демократия, народный суверенитет, монархия, аристократия, парламент [14, c. 24]. Автор считает, что именно поиски решений возникавших на протяжении столетий проблем, а именно нововведения и первые реформы, приоткрыли двери в мир демократии и стали первой попыткой разделения властей. В качестве доказательства автор приводит такие документы, как созданный во времена Мустафы IV Şer’i Hüccet (вид официальной клятвы, обязательной для падишаха во время унаследования престола о том, что он будет нести ответственность за народ и будет «пользоваться» властью, исходя из канунов Шариата – Е.Л.) и Sened-i İttifak (официальный договор о разделении властей между падишахом и классом «Ага», а также признание ими власти друг друга в конкретных областях – Е.Л.). Очень интересна работа Салима Айдуза, историка живущего на данный момент в Объединенном Королевстве. Работа была написана в декабре 2006 года и заключалась в исследовании протекании новых европейских технологий в Османскую империю. Ссылаясь на известного профессора исторических наук и члена Организации Исламских Конференций Экмеледдина Ихсаноглу, автор выделяет три основных канала, по которым Османский мир получал новые европейские достижения: переводы научных европейских книг, рапорты и описания османских послов в Европе и те образовательные центры, которые были открыты в конце XVIII – начале XIX века [15, c. 5]. Как считает автор, все оттоманские науки брали свои истоки из религии, т.е. ислама, и османы не считали нужным делать новые открытия и даже не намеревались передавать свои знания следующим поколениям. Османские султаны и улемы также считали, что Запад вряд ли мог дать им чтото новое – настолько самоуверенной была их внутренняя политика. Точкой поворота автор считает XVII век – именно тогда это мировоззрение начинает меняться ввиду неудачных военных походов в Европу, которая в полную силу показала, насколько развита она была на то время. Айдуз отмечает особую роль Эпохи Тюльпанов, т.к. именно в это время были предприняты первые шаги в знакомстве Османского государства с Европой. В это время, говорит автор, комитеты, учрежденные садразамами, наряду с переводимыми ими трудами исламского мира, стали обращать внимание на труды Запада [16, c. 14]. Автор отмечает особую роль иностранцев, «приехавших в империю по различным причинам: будь то рабы с военных походов, то официальный военный персонал» [15, c. 16]. Прежде всего это: Ибрагим Мутеферрика, Клод-Александре Комте де Бонневал, а также Барон де Тотта, кто первый познакомил османских «аскеров» с техникой производства оружия тяжелой артиллерии. Автор солидарен с идеями Стэнфорда Шоу и его работой “Учреждение новых османских военных корпусов под руководством султана Селима III (1789–1807)”. Далее он переходит к другому каналу передачи знаний – переводы с европейских языков, которые также сыграли немаловажную роль в культурном и технологическом обмене конца XVIII века. Эти переводы, по мнению автора, были сфокусированы на четырех дисциплинах: астрономия, география, медицина и, конечно же, военная сфера – тяжело-артиллерийское оружие [15, c. 16]. Затем автор подробно останавливается на каждом из четырех пунктов. Следует отметить, что открытие Коперника, вызвавшее столь бурный протест в католической Европе, также имел большое влияние и на уже знакомое с астрономией османское общество, а именно его философский и религиозный аспект. В исламе не было возражений по поводу гелиоцентрической системы Коперника, и поэтому ее восприняли как достоверную. Хотя, по словам автора, основной целью перевода трудов по астрономии было исправление ранее допущенных ошибок в области этой науки [15, c. 16]. Еще один аспект – медицинские знания. Если раньше османские «лекари» основывались только на традиционную исламскую медицину, то в конце XVIII века они также начинают пользоваться переводами европейских «целителей», сопоставлять свой опыт с их. Наиболее важными трудами этого времени были «Dusturu Vasim fi tibb al-jadid wa’l - kadim» («Список основных понятий в современной и традиционной медицинской науке»), «Vasilat al matalib fi ilm al-tarakib»(«Средства и порядок, нужные для получения медицинских составов») и «Tibb-i Kimya-i jadid» («Современная химическая медицина»), составленные ведущим врачом того времени Аббас Весимом б. Абдуррахманом Эфенди в конце XVIII века. Еще одно достижение того времени в области медицины – открытие кругов кровообращения видным врачом того времени Шупхазаде Абдулазиз Эфенди, который написал свой «Kitaat-i Nakaha fi Tarjama-i Kalimat-i Boerhaave» («Приятные мысли на тему переводов сочинения Боерхави»), основываясь на опыте европейского врача Хермана Боерхави. В оценке автора, география имела огромное значение в военной тактике османов, а также в религиозном плане – направление расположение священной Каабы при молитве. Он выделяет переводчика этой сферы – Османа Абдулменнана. Салим Айдуз пишет: «Государство османов не ставило своей задачей перенести все открытия европейской культуры полностью и не проводило какую-либо систематическую политику по присвоению этих открытий; оно только пользовалось ими в своих практических целях и только ради своей выгоды» [15, c. 16]. В целом, XVIII век – время, когда Европа начинает в особенно тщательном порядке изучать не только внутренние ресурсы, но и внешние: другие страны и общества, в которые входила и Османская империя. Истощенное Оттоманское государство с одной стороны и развивающаяся и интересующаяся другими нациями Европа с другой – вот что в большей степени способствовало сближению двух совершенно различных, порой воюющих континентов, постепенному размыванию их стереотипов и табу по отношению друг к другу. Иммено в это время империя, законы которой служили традиции, а единственным путем – «газават», впервые приняла на свой трон султана, который был воспитан на европейский лад. С одной стороны, общество оценило его старания пустить время вспять и вернуть былую мощь империи, с другой же – оклеветало его «безбожником», лишив самого дорогого – собственной жизни. Итак, в чем же состояла задача Селима III? На сегодняшний день существуют разные мнения и ответы на этот вопрос. Как пишет историк Энвер Зия Карал, во время правления Селима III, который должен был стать «покорителем мира» [17, c. 15], имели место быть две важных задачи: сохранение всего, что есть, и создание нового фундамента государства. Султан отличался творческой натурой и рациональным мышлением, и поэтому был избран для реформаторской миссии. По словам автора, одним из приоритетных пунктов в политике Селима III была забота о народе, которому он посвятил свои следующие строки: Layık olursa cihanda bana taht-ı şevket Eylemek mahz-ı safadır bana nasa hızmet [17, c. 16]. По велению судьбы, вставши на престол, Народу своему служить мне Милее будет всех похвал. [Перевод наш – Е.Л.] Идеи реформирования государства, как считает автор, были в крови у маленького султана, ведь его отец Мустафа III, еще будучи у власти, много сил и средств потратил на возрождение империи. Мустафа III часто брал своего десятилетнего сынишку на политические собрания, где и решалась судьба империи [17, c. 62]. Таким образом, Селиму III было завещано быть великим реформатором. Не обошлось и без тех, кто явно противился введению нового порядка, объясняя свое поведение «болезненным состоянием» Османской империи. У султана был единственный и решительный ответ на их заявления: «кроме смерти, все болезни излечимы» [17, c. 62]. Карал пишет, что султан на то время был весьма реалистичен в своей оценке, но в своих поступках, к сожалению, он больше опирался на чувства, чем на знания. Был подготовлен свод законов «Нового Порядка», осуществление которого было весьма сложным. «Для полного функционирования законов «Низам-и Джедид» было нужно следующее: наличие сильной реформаторской силы в лице султана и его придворных, одобрение и принятие этих законов со стороны интеллигенции, а также мирная обстановка в стране. Однако, ни первого условия, ни второго, ни третьего в период правления султана Селима III не наблюдалось» [17, c. 81], поэтому, по словам автора, стать «покорителем мира» Селиму III так не удалось. Проигранная русско-турецкая война и проникновение русского флота в босфорские воды негативно повлияли на общественное мнение. Селим III был обвинен в безбожии и его «Низам-и Джедид» был признан причиной окончательного краха империи [17, c. 81]. Вообще, первым, кто использовал термин «Nizam-ı Cedid» («Новый Порядок»), по мнению Абулькадира Озджана, был протестант Де Рокнефорт. В своем «новом порядке» Рокнефорт говорит об относительном сходстве идеологий протестантизма и ислама, предлагает свой выход из экономического кризиса империи путем продажи дешевого сырья в Европу. Ибрагим Паша, оценив идеи протестанта, выдвигает их на Высшем Собрании («Dîvân-ı Hümâyûn»). «Но эти идеи так и не были осуществлены из-за высокой коррупции в Османском государстве и французского фанатизма» [13, c. 34]. Достаточно подробный взгляд на Селима III, как реформатора и личность, принадлежит доктору наук, профессору Сельджукского университета – Гюлю Акйилмазу. Прежде всего, автор обращает внимание на возраст султана. Ему было всего лишь двадцать восемь лет, и на его плечи упал такой большой груз, как реформаторство отставшей и угнетенной, насквозь прогнившей Османской империи. Его «Nizam-ı Cedid» включал не только реформы в области военного дела, но также перемены структуры общества в целом – ему удалось открыть так называемый «железный занавес», отделявший Оттоманское государство от Запада [18, c. 664]. Автор упоминает «дипломатическую реформу» султана: открытие османских посольств в Лондоне, Париже, Берлине, Венне, Амстердаме. Что интересно, автор, ознакомившись с трудами известных англоязычных историков Бернарда Льюиса и Стенфорда Шоу, говорит об их ошибочном мнении о «дипломатической реформе». Они считали, что османские послы в своих рапортах сообщали больше ненужной информации, как, например, описание театров, блюд, модных одежд. С одной стороны, говорит автор, это было вызвано нежеланием Порты испортить отношения с Францией, а ни как не «глупостью» или некомпетентностью послов [18, c. 663]. Подводя итоги, Акйилмаз определяет период правления Селима III как целую эпоху, занимающую место между Эпохой Кёпрюлю и Эпохой Танзимата. Интересна точка зрения нашего современника, известного историка Эждера Окумуша. Он рассматривает реформаторство со стороны национализма и светскости того времени. Националистические мысли, распространившиеся в большей степени в XIX веке, зарождаются еще в XVIII веке со времен «французских смут» (предвестники Французской революции). Первыми носителями националистических идей, по словам автора, были христиане, жившие на территории Османской империи. Затем это мировоззрение передалось и мусульманам и набрало большие обороты уже к XIX веку во время греко-турецких войн [19, c. 9]. Автор отмечает, что Селим III был весьма впечатлен идеями французских переворотов, поэтому поставил на повестку дня такую важную тему, как отношение религии и государства. Конечно же, говорит автор, нельзя назвать Османскую империю светским государством; но важно то, что именно в те годы впервые была выдвинута тема отделения религии от государства, а если быть точнее, то ее «неотделение», обеспечение их прочной связи. То есть, султан пытался как можно крепче соединить эти два института. У Ахмета Расима на этот счет есть свое мнение. Реформы «Нового порядка» он считает ничем иным, как еще одной попыткой султана Селима III удержаться у власти. «К этому времени реформы «Низам-и Джедид» вместо того, что бы сохранить янычарские корпуса, были нацелены на спасение самого султана» [7, c. 15]. С одной стороны, это было правильным решением, потому что для подчинения страны и осуществления своего «порядка» султану была необходима опора и защита, роль которой превосходно исполнилась бы армейскими подразделениями. Как мы увидим дальше, роль армии и военного командования будет выходить на передний план турецкой истории еще не один раз. Автор поддерживает реформаторские шаги султана, говоря о том, что «действительно, иметь при себе дисциплинированную и сильную армию – как показывают и события современности – это залог существования успешного государства» [7, c. 16]. Анализируя действия реформатора, автор описывает поведение придворных: «не успел новый султан [Селим III] взойти на престол, как ему прислуживающие лица стали с большим уважением исполнять его приказы» [7, c. 16]. Причина этого, по словам автора, крылась в новом режиме империи – начался период «наград и казней, которые, словно два крыла, помогали умирающей птице взлететь повыше» [7, c. 16]. Этот период, пишет автор, был удачным случаем для искоренения своих недругов и оппозиционеров в лице Терсане Эмини Селим Аги и его сына Назифа. Их казнь послужила официальным «уроком для других, не хотевших подчиниться Новому порядку» [7, c.17]. Однако, Ахмет Расим не забывает и сподвижников султана, которые играли немаловажную роль в переменах исследуемого периода. «По существующим историческим источникам мы можем говорить о двух силах, способствующих процессу реформ. Первая сила – сам султан с его реформаторским настроем и принципами, вторая сила же – помогающие султану государственные деятели» [7, c. 29]. Среди таких лиц автор выделяет садразама Салих Пашу и составленный им «султанский указ», в котором излагались последствия и наказания за недобросовестную государственную службу. Подробный анализ личности и реформаторской деятельности султана Селима III можно проследить в двухтомной истории Турции под редакцией Экмеледдина Ихсаноглу. По его мнению, на плечи молодого султана легла тяжелая ноша: проигранные войны, отсталость страны и кризис социальной, экономической и политических сфер империи. Реформатор должен был поднять государство на высокий уровень, что бы оно смогло идти «в ногу с Европой, развивая науку, искусство, торговлю – в общем, «цивилизацию» [20, c. 74]. Таким образом, султану предстояло проведение «глубоких реформ, направленных на коренное решение проблем» [20, c. 79]. Но, как отмечает автор, поначалу под влиянием военных поражений не чувствовалось заметной отрицательной реакции на создание «нового порядка», то есть, Селим III пользовался уважением и авторитетом среди народных масс. Однако, «новые правила» «не пошли дальше некоторого упорядочения в рамках старых устоявшихся принципов» [20, c. 79] и потерпели фиаско. Причиной этого автор считает «народное раздражение и недовольство Селимом III и, косвенно, деятельностью сторонников «новой системы» [20, c. 79], которое достигло критической точки и подготовило почву для янычарских волнений и выступлений. Султан, избегавший, в оценке автора, применения силы и движимый «ненужным в данном случае чувством милосердия», отменил все меры по осуществлению «новой системы» и «отдал реформы и реформаторов, как и собственно судьбу, на милость оппозиции». Однако, на наш взгляд, не стоит винить и презирать султана за его политические неудачи, имевшие место на фоне кровавых переворотов и дряхлеющей империи. Селим III внес свою неоценимую лепту в процесс реформаторства всего Востока. К таким выводам мы пришли исходя из анализа второго тома по «Истории Османской культуры» под редакцией того же автора. В годы правления султана Селима III наблюдается культурный подъем османского общества. Прежде всего, это развитие наук, а в частности, математики, физики, географии и медицины. Годы правления Селима III подарили османскому обществу таких известных исследователей, как Мехмеда Челеби, Шехризаде Саида, Катиба Челеби, Ибрагима Хаккы и Османа Абдул-Меннана [21, c. 435]. Автор также упоминает стекольную фабрику на берегу Босфора, которая была построена именно с указа Селима III и которая, к тому же, продолжает функционировать и по сегодняшний день [21, c. 475]. Таким образом, «культура восточных Османов превратилась в культуру Османов западных» [21, c. 476]. Известный турецкий исследователь и доктор юридических наук Бюлент Танер посвятил целый раздел своей монографии оценке личности и деятельности султана Селима III. Прежде всего, пишет автор, следует охарактеризовать деятельность Селима III как «положительное начало» [22, c. 305]. Основные два принципа, на которые опирался султан, «были «вестернизация» и «правовой порядок» [22, c. 305]. Реакционным действием на эти принципы послужило выступление Мустафы Кабакчи, под предводительством которого был свергнут султан. Однако, по утверждению автора, восстание Мустафы Кабакчи весьма отличалось от восстания Патрона Халиля, произошедшее еще в начале XVIII в. Главное их отличие в том, что на стороне первого выступали не только недовольный народ и янычары, но и находящиеся у синекуры религиозные деятели, т.е. оппозиция. Вопреки утверждениям всех остальных своих коллег Танер пишет, что Селим III при проведении реформ за основу брал не народ, а государство [22, c. 40], и ставил себе цель сохранить «угнетающий» политический строй Османской империи. Весь период нововведений автор называет «калькированием строя и нравов европейских государств» [22, c. 40]. Тем не менее, Танер считает Селима III «первым серьезным реформатором Османской империи» [22, c. 33]. Тема улемов и оценка личности Селима III также присутствует в монографии профессора политических наук Стамбульского университета Т.3. Тунайя под названием "Процесс вестернизации в политической жизни Турции", где анализируется процесс становления и развития государственных институтов и конституционного права, а также «эволюция взглядов турецких государственных и общественных деятелей на отношения личности и государства, прерогативы государственной власти и права человека на возможность, целесообразность и методы заимствования у буржуазного Запада его политического устройства, идей науки, техники и культуры с XVIII в. до конца 50х гг. нашего столетия» [23, c. 11]. Что интересно, султан выступает у автора некой «надсословной» силой, существующей как бы отдельно от остального государства, в чем и заключалась, по мнению автора, неудача его преобразований. Подводя итог, можно отметить единство мнений авторов в том, что во время правления султана Селима III в государственном управлении империи царил настоящий хаос, и правовой механизм империи не мог работать в полную силу. Турецкие авторы признают, что принятые султаном меры не пошли дальше банального упорядочивания старых принципов и законов, но все же попытки наведения дисциплины и восстановления авторитета власти привели к некоторому умиротворению и порядку внутри увядающей, но в то же время неутихавшей от кровопролитных восстаний империи. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА: 1. Dr. M. Alaaddin Yalçınkaya. XVIII. Yüzyıl: Islahat, Değişim ve Diploması Dönemi (1703-1789). Türkler, 2002. 2. Beşir Ayvazoğlu, Keukenhof Laleleri, Aksiyon. 1999. 3. Ahmet Kartal, Klasik Edebiyatında “Lâle”, Bilig Bilim Ve Kültür Dergisi, (4)Kış 1997. 4. Türk Ansiklopedisi, “Lâle” mad. C. 22. 1999. 5. Robert W. Oslon. The Esnaf and the Patrona Halil Rebellion of 1730: A Realignment of Ottoman Politics? 1974. 6. Dr. Songül Çolak. Patrona Halil Ayaklanması'nı Hazırlayan şartlar ve isyanın Pay-ı Tahttaki Etkiler. Türkler. С.12.2002. 7. Rasim A. Osmanlı İmparatolruğun reform çabaları içinde batış evreleri.Çağdaş yayınları. İstanbul. 1987. 8. Kılıçbay M., Osmanlı Batılılaşma.Istanbul.1985. 9. Muhammet Şahin. Osmanlı Yöneticilerinde Zihniyet Değişimi ve Batılılaşmanın Başlangıcı.GÜ, Gazi Eğitim Fakültesi Dergisi, Cilt 26. 2002. 10. Prof. Dr. Edhem Eldem, XVIII. Yüzyıl ve Değişim. Cogito Yapı Kredi Yayınları Üç Aylık Düşünce Dergisi, Osmanlılar Özel Sayısı . 1999. 11. Mufassal Osmanlı Tarihi, 1962. 12. История Османского государства, общества и цивилизации. Том 1 / Под ред. Э. Ихсаноглу. – Б.м., 2006. 13. Prof. Dr. Abdülkadir Özcan, Osmanlı Yenileşme hareketleri. 2007. 14. Polat Ş., Cumhuriyet olgusunun tarihsel gelişimi. 2005. 15. Dr. Salim Ayduz. The role of translations in the eighteenth century: transfer of modern science and technology of the Ottoman state. 2006. 16. Dr. Salim Ayduz. Lale devrinde yapılan İlmi Faaliyetler. 1998. 17. Karal E. Osmanlı Tarihi, Nizam-ı Cedit ve Tanzimat Devirleri (1789-1856). 1947. 18. Dr. Gül Akyılmaz. III. Selim'in dış politika anlayışı ve Diplımasi Reformu çerçevesinde batılılaşma siyaseti. 1999. 19. Okumuş E., III. Selim dönemi yenileşme çabaları. 2005. 20. Osmanlı Devleti tarihi. 1.C.Feza Gazetecilik A.Ş. İstanbul. 1999. 21. Osmanlı medeniyeti tarihi. 2.C. Feza gazetecilik A.Ş. İstanbul. 1999. 22. Tanör B., Osmanlı - Türk Anayasal Gelişmeleri.1789-1980. Yapı Kredi Yayınları. İstanbul. 1997. 23. Tunaya T.Z. Türkiye'nin siyasi hayatında batılılaşma hareketleri. İstanbul bilgi üniversitesi yayınları. İstanbul. 2004. Т.Г. Солодухина ПРОБЛЕМЫ УСТАНОВЛЕНИЯ ЧИСЛЕННОСТИ ИУДЕЙСКОГО НАСЕЛЕНИЯ ОСМАНСКОЙ СИРИИ В КОНЦЕ XVIII – СЕРЕДИНЫ XIX ВВ. Установление численности населения в любом регионе и в любой исторический период – всегда нелегкая задача для исследователя. Трудности составляют как неполнота имеющихся источников, так и их недостоверность. Очевидно, что в той или иной мере это проблемы всех исторических источников, однако когда речь идет о количественном составе населения, то возможность ошибки неизмеримо вырастает в силу различных факторов. Выявление численности населения любой исторической области является очень кропотливой работой, и зачастую нет физической возможности охватить все население, а в источниках, содержащих примерные оценки, погрешность может составлять сотни и даже тысячи процентов. Определенную трудность представляет собой и постоянное ежегодное изменение численности и состава населения, которое практически невозможно проследить по источникам. Историческая область и хронологические рамки выбраны не случайно. Рассматриваемый регион в средневековых арабских источниках назывался аш-Шам и воспринимался как единая территория до распада Османской империи. Сегодня на территории аш-Шам находятся Сирия, Ливан, Израиль, Палестина и Иордания [17, c. 19]. Кроме того, существовало также четкое деление Османской Сирии на несколько административно-территориальных единиц – эйалетов [6, c. 7]. В иудейском религиозном самосознании было понятие ЭрецИсраэль («Земля Израиля» – в переводе с иврита). Термин изначально был неоднозначным, впервые он появляется в Библии. Невозможно четко определить границы этой территории, поскольку на протяжении истории они неоднократно менялись но, в любом случае, Эрец-Исраэль была частью Османской Сирии. С эпохи Второго Храма эту территория стали воспринимать как Землю Обетованную – землю, которую обещал Всевышний еврейскому народу. Для большего понимания можно с некоторыми оговорками отождествлять Эрец-Исраэль и Палестину как историческую область. Для научной статьи целесообразнее использовать понятие «Османская Сирия», потому как это единая территория во многих отношениях (географическом, экономическом, историческом, политическом). Кроме того, ведя речь об истории еврейского народа, необходимо с особым вниманием относиться к внешним факторам, так в тот период времени евреи (в данной статье то же, что и иудеи) не имели своего государства. Следовательно, их представление о земле, в которую они стремились, имели исключительно религиозный характер, были обусловлены коллективной памятью и не соответствовали реальным политическим, географическим и другим характеристикам, существующим в мире. После вторжения Наполеона в Сирию в 1799 году начинается полномасштабное проникновение великих держав в СироПалестинский регион и обострения так называемого «восточного вопроса». Ослабление Османской империи усиливало внимание великих держав к региону, они боролись за сферы влияния в империи. Удобнее всего было сделать это под прикрытием покровительства своих единоверцев и защиты святых мест в СироПалестинском регионе. В середине XIX века во время Крымской войны 1853–56 гг. происходит столкновение великих держав, в результате чего меняется расстановка сил в мире и в СироПалестинском регионе. Таким образом представляется возможным объяснить выбранные в настоящей статье хронологические рамки. Иудейские общины османской Сирии, безусловно, в той или иной степени испытывали влияние происходящего в мире и регионе. Выбранный период предшествовал крупномасштабным переселениям евреев в Эрец-Исраэль и появлению сионизма как официальной идеологии. Однако уже в рассматриваемый период в жизни иудейских общин начали происходить изменения. Во второй половине указанного периода они были во многом обусловлены реформами египетского паши Мухаммеда Али, управлявшего Сирией в 1831–1840 гг. и эпохой Танзимата (1839–1876 гг.). Проблемы численности населения Османской Сирии затронуты в турецкой историографии. Демографическую ситуацию в Османской империи в XIX веке подробно изучал турецкий исследователь Кемаль Карпат. Его основная работа, посвященная данной тематике – «Османское население, 1830–1914. Демографические и общественные характеристики» [13]. Также он также автор ряда статей, касающихся численности населения в Османской империи и различных ее областях в XIX – нач. XX века. В частности, ученый подробно останавливается на недостатках переписей, упоминает легкоустранимые технические погрешности, а также обращает внимание на существование так называемой «философии переписи» [14, с. 194]. В 1826 году в Османской империи была запланирована первая всеобщая перепись населения, фактически же она была проведена в 1830–1838 гг. Она охватила не всю Османскую империю, а только десять эйалетов. Кроме того, в ней не было учтено значительное количество деревень, относящихся к этим эйалетам [Там же, с. 186]. Давая оценку этой переписи населения, Карпат отмечает, что она не имела целью определить социо-этнический состав населения и его точную численность [Там же, с. 194]. С 30-х годов XIX века в Османской империи было проведено несколько переписей населения. Кемаль Карпат констатирует ряд трудностей, связанных с их обработкой. Например, османских переписях нет точных сведений о кочевых племенах, поскольку их составители опирались на информацию, предоставленную племенными вождями [Там же, с. 198]. Безусловно, имели место целенаправленные искажения информации с целью избежать службы в армии и уплаты подушной подати – джизьи [Там же, с. 199]. При работе с переписями, по мнению Карпата, также необходимо учитывать трудности в фиксации миграций [Там же, с. 200] и другие факторы. Несмотря на вышеперечисленные недостатки, исследователь все же считает османские переписи наиболее надежным источником информации, который, однако, следует использовать, учитывая существующие погрешности [Там же, 201]. Американский ученый Шарль Иссави в своей книге «Плодородный Полумесяц, 1800–1914» затрагивает проблему урбанизации и на основании различных источников разрабатывает сводную таблицу численности населения в главнейших городах рассматриваемого региона, в частности в городах Османской Сирии [12, с. 28]. По данным Иссави, численность иудейского населения Сиро-Палестинского региона на протяжении всего XIX века, не превышала 1% [Там же, с. 21]. Из отечественных востоковедов проблемы, связанные с численностью населения, затрагивали в своих работах И.М.Смилянская [9], Д.Р. Жантиев [6], Т.Ю. Кобищанов [7] и Т.Г. Рясова [8]. И.М. Смилянская – крупнейшая исследовательница истории Сиро-Палестинского региона Османской империи. В своей книге, посвященной экономике Османской Сирии в XVIII века, И.М. Смилянская характеризует природные условия региона, анализирует их влияние на демографическую ситуацию и отмечает, что слабый рост численности населения в Османской Сирии в XVII – XVIII вв. связан в том числе и с ухудшением природных условий «под влиянием нерегулируемой эксплуатации природы человеком» [9, с. 34]. Российский ученый, специалист по проблеме модернизации в Сиро-Палестинском регионе в конце XVIII – начале XX века, Д.Р. Жантиев пишет о противоречивости статистических данных, касающихся общей численности сирийского населения в XIX веке, и о трудностях, связанных с учетом убыли населения в результате эпидемий и стихийных бедствий. Учитывая данные разных источников, он полагает, что в начале XIX века численность оседлого населения составляла приблизительно 1 млн. 200 тыс. При этом на протяжении всего XIX века христиане составляли 15 % населения [6, с. 5–6]. Другой российский востоковед, исследователь истории христианских общин на Арабском Востоке, Т.Ю. Кобищанов в своей монографии затрагивает, в частности, проблему несоответствия налоговых переписей XVI века в арабо-османских землях более поздним источникам, обосновывая при этом невозможность демографического скачка в XVII – XVIII вв. По мнению ученого, численность христианского населения была занижена как в результате невозможности установить количество христиан, проживавших в горных районах в связи с их труднодоступностью, так и с стремлением христиан уклониться от уплаты подушной подати и поэтому не участвовать в переписи [7, с. 5 –62]. Демографическую ситуацию в Сиро-Палестинском регионе, в частности проблемы выявления численности иудейского населения этой области, изучали также и израильские исследователи, среди которых, А. Асулин [4], И. Бен-Арье [10, 11] и У. Шмельц [16]. Адасса Асулин опубликовала и прокомментировала перепись еврейского филантропа Моше Монтефиоре, проведенную в городах Палестины в 1839 году [4]. Иегошуа Бен-Арье отмечает высокую степень достоверности консульских сведений о численности населения, в особенности британского консульства, и, напротив, недостатки данных турецких документов, которые не учитывали евреев – подданных европейских держав [10, с. 267, 274]. Что касается произведений европейцев, которые посетили Османскую Сирию, то, по его словам, необходимо учитывать тот факт, что в них встречается очень много недостоверной информации, хотя имеются свидетельства исследователей, располагавших достаточно точными данными [11, с. 49–50]. В статье У.О. Шмельца, посвященной иудейскому населению Иерусалима в XIX веке рассмотрены всевозможные факторы, влияющие на естественное воспроизводство, например, соблюдение санитарных норм, ранние браки [16]. Говоря об установлении численности иудейского населения, необходимо отметить также и периодически возникавшие проблемы галахического характера – то есть проблемы, связанные с иудейским религиозным законом Галахой, согласно которой подсчет евреев запрещен. По словам европейского наблюдателя XIX века Бартлета, евреи противились переписи по религиозным причинам и поэтому представлялось возможным только приблизительно оценивать их численность [10, с. 274]. Однако данная проблема так или иначе находила разрешение в иудейской среде, в связи с чем в распоряжении исследователя все-таки имеются иудейские источники, из которых можно извлечь данные о численности общин. Эти проблемы и их разрешение рассмотрены израильским исследователем Арье Моргенштерном [18, с. 231–232]. Работы вышеперечисленных ученых достаточно четко формируют спектр проблем, связанных с изучением демографической ситуации, и подходов к их решению. Затрагивая вопросы демографии иудейского населения СироПалестинского региона в XIX веке, необходимо принимать во внимание разностороннюю живущих там иудеев. В кон. XVIII – сер. XIX в. некоторые иудеи на долгое время приезжали в Сиро-Палестинский регион, сохраняя при этом свое прежнее гражданство. Необходимо принимать во внимание как евреев – подданных Османской империи, так и евреев – подданных европейских держав. Некоторые христианские и иудейские подданные Османской империи обладали статусом бератлы, который предполагал службу у консулов европейских держав. Бератлы выдавались бераты – особые охранные грамоты, гарантировавшие неприкосновенность перед османскими властями. Иудеи Сиро-Палестинского региона делились на две большие группы – сефардов и ашкеназов. Сефардами называли, в первую очередь, потомков евреев, изгнанных из Испании в 1492 году, а также евреев, проживавших на территории Османской империи, в частности, евреев – уроженцев аш-Шам. Ашкеназами в Османской Сирии были все европейские евреи (кроме испанских) и евреи из Российской империи. Помимо происхождения, у ашкеназов и сефардов были различия в религиозных обрядах, они посещали разные синагоги. Деление на сефардов и ашкеназов сохраняется по сей день. Большинство ашкеназов, проживавшие на территории Османской Сирии, были объединены в особые группы, под названием колели. Существовала, например, группа (колель) ортодоксов, которых в Земле Израиля называли прушим (в переводе с иврита «отделенные, обособленные»). Прушим были последователями Виленского Гаона Элияху бен Шломо Залмана. Данная религиозная группа идеологически противостояла хасидам – последователям мистического течения в иудаизме, появившегося в Европе в XVIII веке. Сами хасиды называли их минтнагдим (в переводе с иврита «оппоненты»). К ашкеназам следует также относить каббалистов – последователей особого мистического течения в иудаизме. Отдельно необходимо выделить самаритян и караимов, которые не относятся ни к сефардам, ни к ашкеназам и представляют собой обособленные этно-конфессиональные группы в иудейской среде. Самаритяне выделились из иудейского народа еще в конце VIII в. до н.э. Они признают только Пятикнижие Моисея и не почитают Пророков. Самаритяне всегда были достаточно замкнутой и малочисленной группой, они по сей день поклоняются Всевышнему на г. Гризим, которая находится около города Шхем (по-арабски – Наблус) в Самарии, и на протяжении всей истории находятся в противостоянии с иудеями. Это религиозная группа, выделившаяся из иудаизма, и достаточно спорно, возможно ли ее в полной мере относить к иудеям. Караимизм – секта внутри иудаизма, противостоящая раввинистическому иудаизму. Раввинистический иудаизм – иудаизм, сформировавшийся после разрушения Второго Храма римлянами в 70 г. н.э. на основании учения фарисеев. С некоторыми оговорками, раввинистический иудаизм можно отождествлять с современным иудаизмом. Учение караимов возникло в VIII в. н.э. в Багдаде. Караимы не признавали Талмуд и выделились как отдельная группа в рамках иудаизма. Их также называют бней-микра (в переводе с иврита «сыны Писания»). К сожалению, ни из одного имеющегося в нашем распоряжении источника, содержащего описание иудейских общин Сирии, можно почерпнуть сведения о численности всех групп евреев. В большинстве случаев в этих источниках отсутствуют сведения о самаритянах и караимах, не всегда сказано отдельно о сефардах и ашкеназах. Упоминая ашкеназов, авторы источников обычно не говорят о хасидах, каббалистах, митнагдим и представителях других религиозных групп. Кроме того, ни один источник не располагает сведениями обо всех городах и поселках, в которых жили евреи. Очень часто не указывается количество мужчин, женщин и детей, едва ли возможно установить динамику возрастного состава иудейского населения. Говоря о численности той или иной общины, могут иметь в виду и мужчин и женщин, иногда это специально не оговаривается, также может идти речь только о мужчинах. Численность может быть указана как в количестве человек, так и в количестве семей. По словам российского консула в Османской Сирии XIX века К.М. Базили, в Османской империи население не подсчитывалось подушно. Правительство было заинтересовано в подсчете платежеспособного мужского населения, поэтому данные о количестве домов и лиц, обложенных податью, в основном совпадают [1, с. 415]. Таким образом, нет никакого единообразия в описании демографической ситуации в иудейских общинах. Для формирования полной и разносторонней картины демографической ситуации в Сиро-Палестинском регионе в конце XVIII – сер. XIX вв., в частности, для анализа численности иудейского населения целесообразнее использоватья внутренние (еврейские) и внешние (нееврейских) источники. Оба типа источников могут содержать информацию как о евреях и представителях других этно-конфес-сиональных меньшинств, так и о мусульманах. Необходимо отметить важность обращения в данном случае к нескольким источникам, для того чтобы путем сравнения данных установить точные цифры, а также проследить динамику численности населения. К внутренним источникам следует отнести все источники, авторами которых были евреи. Все эти документы были созданы либо евреями диаспоры или с их активным участием (перепись, например). К сожалению, мы не располагаем источниками, возникшими в среде местных иудейских общин региона, из которых можно было бы почерпнуть информацию о численности. К внешним источникам следует относить все источники, написанные неевреями. Наиболее достоверным из используемых в статье еврейских источников, является перепись населения, проведенная еврейским филантропом Моше Монтефиоре в 1839 году. Перепись составлена на иврите. Адасса Асулин, которая опубликовала и изучила эту перепись, полагает, что она обладает достаточной степенью достоверности, поскольку содержит данные, «основанные на реальном подсчете имен». По мнению исследовательницы, евреев в охваченном переписью регионе (Эрец-Исраэль) было гораздо больше. Ссылаясь на данные миссионера Николайсона и британского консула Юнга, Асулин приводит цифру, согласно которой в Эрец-Исраэль было более 9000 евреев. Однако исследовательница полагает, что это вполне естественно, потому как они также проводили перепись в Суре и деревнях в Галилее, кроме того, их данные основаны на оценках, поэтому перепись Монтефиоре гораздо ближе к истине [4, с. 20]. В переписи Монтефиоре 1839 года дается классификация различных групп иудейского населения с указанием их количества. Для каждого города, в котором происходила перепись, указано количество мужчин, замужних женщин, количество детей, количество вдов и сирот. Кроме того, можно почерпнуть сведения о материальном положении и профессии включенных в перепись. Источник предоставляет информацию о годе прибытия каждого еврея в Эрец-Исраэль, родном городе, возрасте, количестве детей в семье, профессии, также в переписи указаны имена евреев и другая информация. По мнению некоторых исследователей, перепись 1839 года может содержать неполную информацию, потому как в ней речь в основном идет о нуждающихся, в ней отдельно выделены вдовы и сироты. Очень часто напротив имени указано, что человек беден. Очевидно, она могла проводиться с целью получения халукки из Европы. Халуккой назывались пожертвования, которые собирались евреями Европы в пользу живущих собратьев, приехавших в Эрец-Исраэль по религиозным причинам. Перепись Монтефиоре, по словам Адассы Асулин, могла содержать недостоверные сведения, которые предоставляли информанты, с целью получить материальную поддержку. Однако, полагает исследовательница, критический подход к данным переписи позволяет выстроить достоверную картину еврейского населения Эрец-Исраэль того времени, отражающую его состав, географию проживания и экономическое состояние [Там же, с. 10]. Недостатком данной переписи является то, что она охватывает все города Османской Сирии. Нет сведений о евреях Дамаска, Алеппо и Бейрута, однако есть например, информация сельскохозяйственном поселении Джермак, расположенном недалеко от Цфата. Вторым по достоверности среди рассматриваемых в данной статье внутренних источников по демографии Сирии в XIX в. является небольшая заметка о численности иудейских общин в некоторых городах османской Сирии (а именно городах Палестины, как указано в самой газете) в еврейской газете ХаМаггид за 1857 год, издававшейся в то время в прусском городе Лык (современный польский город Элк). В ней нет ни деления на сефардов и ашкеназов, ни указания на то, включены ли в данный подсчет женщины [5]. Приведены лишь некоторые приблизительные цифры, которые введены в научный оборот. Так, например, на них ссылается израильский исследователь Моше Маоз в своей статье [15, с. 143]. Что касается газеты как исторического источника вообще, то следует анализировать его с большой осторожностью, поскольку она может содержать недостоверные данные. Все зависит от конкретного случая. Рассматриваемая нами заметка напечатана в разделе «Новости» и называется «Палестина». Судя по ее началу, автор понимает трудности, связанные с определением численности населения, имеет критический подход, хотя не совсем ясно, откуда появляются приведен-ные в заметке сведения [5]. Эти сведения не первичны, однако автор на них стоит в той или иной мере полагаться, поскольку автор пытается оценивать их критически. Третий внутренний источник – воспоминания рабби Давида де-бет-Хиллеля. Он был потомком знаменитого Хиллеля бен Нафтали Цви Герца, жившего в XVII веке и написавшего комментарий к двум частям кодекса Шульхан Арух. Шульхан Арух – (накрытый стол в переводе с иврита) – кодекс основных предписаний Галахи (еврейского религиозного закона), написанный в XVI веке Йосефом Каро. Рабби Давид прибыл в Сирию примерно в 1815 году и поселился в Цфате, где присоединился к виленскому колелю. Позднее он объездил всю Эрец Исраэль, а в 1824 году начал свое путешествие по Востоку, во время которого посетил другие города аш-Шам, а также Курдистан, Междуречье, прибрежные города Персидского Залива и Индию. Рабби Давид написал о своих путешествиях книгу на иврите, которая была опубликована в Мадрасе в 1832 году в английском переводе и называлась «Путешествия из Иерусалима через Аравию, Курдистан, часть Персии и Индию в Мадрас». По-видимому, оригинал книги был утерян, в распоряжении исследователя есть только английский оригинал, который используется в статье в переводе на иврит. Давид де-вет-Хиллель предоставляет информацию о численности евреев, мусульман и христиан большинства городов аш-Шам. Он упоминает как о сефардах, так и об ашкеназах. Трудно судить о степени достоверности предоставляемой им информации. Скорее всего, цифры по иудейским общинам так или иначе достоверны, поскольку он был выходцем из еврейской среды и, скорее всего, был осведомлен о ситуации в общинах или, по крайней мере, знал, как найти информацию в ходе своего путешествия по городам Сирии. Что касается цифр по мусульманскому и христианском населению, то они кажутся завышенными. В любом случае, это информация не из первых рук, поскольку путешественник не проводил никаких переписей, подобно Моше Монтефиоре. Рабби Давид де-вет-Хиллель мог также пользоваться и приблизительными оценками. В его заметках отсутствует какой бы то ни было критический подход, что характерно для путешественников. Среди внешних источников – «Статистические заметки о племенах сирийских и духовном их управлении» [1] (1842 год), принадлежащие перу известного российского историка и дипломата К.М. Базили. Материал был собран специально для МИДа России, Базили был заинтересован в предоставлении правдивой информации и, очевидно, что, будучи, дипломатом, имел навык сбора достоверной информации, поэтому его доверять его свидетельствам представляется возможным. Труд содержит информацию как о мусульманском населении региона, так и о различных религиозных меньшинствах. В «Статистических заметках…» не отсутствуют сведения о половозрастном составе населения, за единицу подсчета в них принято семейство. Однако же в них имеются достаточно полные сведения о численности всех групп населения Сиро-Палестинского региона. Например, ведя речь о мусульманах, Базили пишет о суннитах шиитах, друзах, ансариях и исмаилитах. Также подробно описаны и христиане. Одну главу своего труда автор посвящает евреям, включая также в их число самаритян и караимов [Там же, c. 533–540]. Кроме того, Базили упоминает бедствия, повлиявшие на численность иудейского населения [Там же, 535–537]. Такого подробного описания населения Османской Сирии не встречается ни в одном источнике по демографии региона в XIX веке. Однако же не всегда возможно проследить, какова численность той или иной религиозной группы в конкретном городе, поскольку зачастую Базили объединяет города и говорит об общей численности населения нескольких городов. Это касается и евреев: в «Статистических заметках…» нет таких точных сведений, как, например, в переписи Моше Монтефиоре. В нашем распоряжении имеется также и другой достаточно достоверный источник – «Записки русского врача, отправленного на Восток» доктора А.А. Рафаловича, которые были опубликованы в «Журнале Министерства внутренних дел» в 1847–1849 гг. Рафалович имел специфические навыки оценки демографической ситуации при составлении статистики. До своей поездки на Восток, Рафалович исследовал, демографическую ситуацию в Одессе и получил определенный навык работы с проблемами демографии. Таким образом, представляется вполне возможным полагаться на приведенные в его работе сведения о демографии еврейского и нееврейского населении городов Сирии и Палестины. На Восток Рафалович был направлен в 1846 году с целью изучения чумы, и вернулся в 1848 году через 34 месяца. Ценность демографических сведений в «Записках» Рафаловича заключается в том, что он указывает численность всех групп населения и дает ее с учетом мужчин и женщин. Кроме того, он указывает на всевозможные бедствия, повлиявшие на численность [2, с. 120]. Иногда, говоря о численности, Рафалович пишет, что старался собирать насколько возможно достоверные сведения [Там же, с. 149]. Недостаток «Записок» заключается в отсутствии демографических данных о некоторых городах. Трудно сравнивать степень достоверности данных Рафаловича и данных Базили. И совершенно очевидно, что есть все основания доверять этим двум источникам, но при этом следует подходить критически, поскольку они также не проводили точных подсчетами, подобно Моше Монтефиоре, однако имели представление, каким образом следует собирать достоверные сведения. Если рассматривать внутренние и внешние источники одновременно и распределить их по степени достоверности, то на первое место следует поставить перепись Моше Монтефиоре, на второе – произведения Рафаловича и Базили, на третье – газету ХаМаггид, а на четвертое – сочинение рабби Давида де-вет Хиллеля. Несомненно, указанными источниками не исчерпывается материал, из которого можно почерпнуть сведения о численности иудейского населения региона в указанный период, однако они дают достаточно полное представление о том, о каких цифрах можно вести речь в связи с данным регионом и данным периодом. Объем и задачи данной статьи не позволяют подробно останавливаться на анализе конкретных количественных показателей. Для того чтобы продемонстрировать, каким был приблизительный порядок цифр, имеет смысл проанализировать динамику численности иудейского населения в Иерусалиме, а также сказать несколько слов о караимах и самаритянах в регионе. Согласно переписи Монтефиоре 1839 года в Иерусалиме было больше сефардов, чем ашкеназов. Сефардов было 2527 человек, включая мужчин, женщин, детей и других членов семьи, вдов и сирот. Ашкеназов было 455, среди них – 384 прушим, 38 хасидов и 33 представителя колеля, включающего евреев – выходцев из Германии и Голландии [4, c. 19]. В «Записках» Рафаловича, посетившего Сиро-Палестинский регион в 1846–1847 гг., говорится о 13000–14 000 жителей в Иерусалиме, включая мужчин и женщин. Среди них до 6 000 евреев «разных наций», около 5000 мусульман, около 1000 православных сирийцев, около 400–500 католиков, около 150 армянгригорианцев, 15–20 эфи-опов и коптов [2, c. 112]. В соответствии с информацией, предоставленной К.М. Базили, в Иерусалиме 1000 семейств евреев [1, с. 477]. В Иерусалиме, Тверии, Цфате, Хевроне и других палестинских городах, по словам Базили, из 4000 еврейских семейств примерно 100 – 200 таких, у которых деды родились в Эрец-Исраэль [Там же, с. 534]. Согласно Ха-Маггиду, в Иерусалиме приблизительно в 1857 году проживало около 7000 евреев. Автор не уточняет, сколько именно было сефардов и ашкеназов, но говорит о том, что количество евреев увеличивалось каждый год, скорее всего, речь идет о приезде европейских евреев [5]. Рабби Давид де-вет Хиллель дает следующую информацию: в 1824 году в Иерусалиме было более 3 000 иудейских семей, сефардов и ашкеназов, при этом не уточняется точное число тех и других [3, c. 505]. Согласно рабби Давиду де-вет-Хиллелю, всего в Сиро-Палестинском регионе – 5385 иудейских семей в первой четверти XIX века [Там же, c. 502]; Базили говорит от 8000 иудейских семей (евреев-талмудистов) примерно в 1842 году [1, с. 416]. О караимах и самаритянах имеются достаточно скудные сведения. Согласно рабби Давиду де-вет-Хиллелю, в Иерусалиме проживало 9 караимских семей [3, c. 506]. Газета Га-Магид говорит о 150 самаритянах в районе Шхема [5]. Базили в своих «Статистических заметках…» пишет, что в Сиро-Палестинском регионе было 1000 караимов и самаритян [1, 416]. Скорее всего, караимов было в несколько раз больше чем самаритян, судя по данным газеты Ха-Маггид. Исследователь Сиро-Палестинского региона Моше Маоз отмечает небольшое количество ашкеназов в регионе в начале XIX века [15, c. 143]. По данным источников, собранных Иегошуа бенАрье, в течение XIX века количество ашкеназов в Иерусалиме постоянно увеличивалось и сравнялось сефардами только в 1870 году [10, c. 278]. Российский консул Базили говорит о постоянном приезде за последние годы (видимо, перед 1842 годом) евреев из Европы и других турецких областей [1, с. 534]. Оставляя в стороне точные расчеты, можно утверждать, что количество ашкеназов и сефардов в Иерусалиме постоянно увеличивается. Обращаясь к цифрам, следует отметить, что сведения о 3000 еврейских семейств (по данным рабби Давида) в Иерусалиме в первой четверти XIX века являются явным преувеличением, данные Мотефиоре о 2527 евреев кажутся заниженными, если сравнить их с данными о 1000 семействах в 1842 году у Базили, о 6000 евреях в 1846–1847 у Рафаловича и о 7000 евреев в 1856 году в газете Ха-Маггид. Если располагать эти сведения в хронологическом порядке, то очевидно увеличение численности еврейского населения. Но не следует забывать о возможных погрешностях. При этом маловероятно, чтобы за 2–3 года еврейское население могло настолько возрасти (если сравнивать перепись Монтефиоре и данные Базили). Для того чтобы узнать реальную цифру, не в душах и не в семьях, Базили полагает, что число семей (или душ следует примерно умножить на 4,5 и «прибавить по крайней мере 5 на 100 для духовенства и лиц льготных…») [1, с. 415]. Таким образом, согласно Базили, в 1842 году в Иерусалиме проживало более 4500 жителей, почти в 2 раза больше, чем в 1839 году (согласно переписи Монтефиоре). Но при этом возможен и совершенно другой вариант анализа источников. Перепись Монтефиоре может быть наиболее близка к истине, поскольку была составлена на основании реальных подсчетов. Другие же названные источники информации могут быть сильно завышены, поскольку их составители, хотя и понимали трудности определения численности населения, скорее всего, пользовались приблизительными оценками и не всегда могли располагать достоверными источниками информации. Но в любом случае, некоторые источники, в данном случае – «Статистические заметки…» Базили и газета Ха-Маггид, подтверждают увеличение численности еврейского населения региона. Итак, в указанный период, как было сказано выше, произошло много изменений в жизни Сиро-Палестинского региона. Неудивительно, что происходят также и изменения в жизни иудейских общин, что выражается в частности в увеличении численности населения. Для конца XVIII – сер. XIX вв. можно вести речь лишь о незначительных цифрах, однако несмотря на это иудейские общины играли немалую роль в политике великих держав. Увеличение численности иудеев в регионе в указанный период за счет иммиграции свидетельствует о начале изменений в жизни иудейских общин, которые четко проявятся только в последующие десятилетия. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА 1. Базили К.М. Статистические заметки о племенах сирийских и о духовном их управлении. – Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях. М. – Иерусалим: Мосты культуры – Гешарим, 2007. с. 401–540. 2. Рафалович А.А. Записки русского врача, отправленного на Восток. – Сирия, Ливан и Палестина в первой половине XIX века / Составители: М.Р. Рыженков и И.М.Смилянская. – М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991. с. 104–167. 3. Масаот рабби Давид де-вет-Хиллель ве-Эрец-Исраэль у-веСурия (Путешествия рабби Давида де-вет-Хиллеля по Земле Израиля и Сирии). – Яари А Масаот Эрец-Исраэль (Поездки в Землю Израиля) / сост. и ред. Яари А. Тель-Авив, 1946. p. 500–532. 4. Мифкад иегудей Эрец-Исраэль (такцат): лефи китвей-яд Монтефиоре 528 (Перепись евреев Земли Израиля (1839): по рукописям Монтефиоре 528) / введение Асулин А. Jerusalem, 1987. 242 с. 5. Ха-Маггид, еженедельник, (под. ред. Зильбермана), Лык, 1й год [1857], №. 14, c. 55. 6. Жантиев Д.Р. Традиция и модернизация на Арабском Востоке: реформы в сирийских провинциях Османской империи в конце XVIII – начале XX века. – М., 1998. 164 с. 7. Кобищанов Т.Ю. Христианские общины в арабоосманском мире (XVII – первая треть XIX века). – М., 2003. – 292 с. 8. Рясова Т.Г. Этноконфессиональные меньшинства в социокультурной жизни Магриба (1880–1939 гг.). Дис. канд. ист. наук: 07.00.03. – Москва, 2003. 374 с. 9. Смилянская И.М. Социально-экономическая структура стран Ближнего Востока на рубеже нового времени (На материалах Сирии, Ливана и Палестины). – М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1979. – 252 с. 10. Ben-Arieh Y. Jerusalem in the 19th century. The Old City. Yad Izhak Ben Zvi Institute. Jerusalem, 1984. Vol. 1. 11. Ben-Arieh Y. The Population in Large Towns in Palestine During the First Eighty Years of the nineteenth Century, According to Western Sources. – Studies on Palestine during the Ottoman Period. Ed. by Moshe Ma’oz, Jerusalem, 1975. p. 49 – 69. 12. Issawi Ch. The Fertile Crescent, 1800 – 1914. N.Y. – Oxf., 1988. 502 pp. 13. Karpat H.K. Ottoman population, 1830 – 1914: Demographic and Social Characteristics. Madison, 1985. 242 pp. 14. Karpat H.K. The Ottoman Demography in the Nineteenth Century: Sources, Concepts, Methods. – Karpat H. K. Studies on Ottoman Social and Political History. Selected Articles and Essays. Vol. 81. Brill. Leiden – Boston – Koln. 2002. p. 185 – 201. 15. Ma’oz M. Changes in the position of the Jewish communities of Palestine and Syria in mid-nineteenth century. – Studies on Palestine during the Ottoman Period. Ed. by Moshe Ma’oz, Jerusalem, 1975. p. 142 – 163. 16. Schmelz U.O. Some demographic peculiarities of the Jews of Jerusalem in the nineteenth century. – Studies on Palestine during the Ottoman Period. Ed. by Moshe Ma’oz, Jerusalem, 1975. p. 119 – 141. 17. Tibawi A.L. A Modern History of Syria including Lebanon and Palestine. L., 1969. 441 pp. 18. Моргенштерн А. Мифкад колель ха-прушим бе-ЭрецИсраэль ми-шнат такцад (Перепись колеля прушим в Эрец-Израэль 1834 года). – Шалем. Книга VIII. p. 221 – 258. Т.В. Григорьева ПРОБЛЕМА ИСЛАМСКОГО ФАКТОРА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ТУРЕЦКОЙ РЕСПУБЛИКИ (В ОСВЕЩЕНИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА) В отечественной востоковедной науке, и в туркологии в частности, актуальное значение имеет изучение вопросов, касающихся взаимодействия ислама и политики. Повышенный интерес к этой проблематике объясняется тем, что исламский фактор в последние десятилетия приобретает все большее значение в мировой политике, выражающееся в беспрецедентном возрастании социально-политических движений под исламскими лозунгами. Большой вклад в ее разработку внесли известные российские ученые-исламоведы А.А. Игнатенко, А.В. Малашенко, Д.Б. Малышева, И.П. Добаев, А.В. Коровиков, Г.В. Мило-славский, К.И. Поляков и др. В их работах подробно рассматриваются проблемы политического ислама в целом, под которым понимается деятельность различных партий, движений, группировок, действующих от имени ислама и ставящих своей целью захват власти и подчинение государственных структур и всей жизни общества шариату. Среди стран Ближнего и Среднего Востока Турецкая Республика с точки зрения религиозной ситуации представляет собой уникальное явление, что является следствием своеобразия ее исторического развития. После упразднения в 1924 г. халифата Турция стала одной из немногих мусульманских стран, в которых религия официально отделена от государства. Вместе с тем Турция – не только светское государство, но и страна мусульманской веры, культуры, традиций; по официальной статистике подавляющее большинство населения (более 98%) – мусульмане. Поэтому вне исламского фактора невозможно понять и анализировать политические процессы в современной Турции. В связи с этим совершенно справедливым представляется мнение К.В. Вертяева, который считает, что современная ошибка заключается «в недооценке роли ислама как важной компоненты, если не основной, в политической и социальной жизни Турции» [4, с. 81]. С середины XX в. и по настоящее время проблема исламского фактора вызывает различные, подчас противоположные истолкования и оценки, как в самой стране, так и за ее пределами. С одной стороны, в 50–60-е гг. было немало высказываний о том, что реформы Ататюрка в целом, несмотря на некоторое отступление от них после войны, постепенно нейтрализуют воздействие ислама на турецкое общество, которое некоторые авторы склонны были считать почти европеизированным. С другой стороны, в последние десятилетия, особенно после иранской революции 1978–1979 гг., чаще стали появляться статьи о «возврате Турции к исламу», о «конце кемализма», о «мусульманском ренессансе» и т.п., что, безусловно, отражает явно наметившуюся тенденцию к усилению роли ислама в стране. В целом, в отечественной историографии рассматриваемого периода проблема исламского фактора занимает значительное место. Основной массив работ, в которых затрагиваются вопросы ислама и его роли в процессах политической жизни Турции, касается проблем внутреннего политического развития страны. Специальными исследованиями в этом направлении занимались Р.П. Кондакчян, И.И. Иванова, Г.И. Старченков, Н.Г. Киреев, Б.М. Поцхверия, Д.Е. Еремеев, В.И. Данилов, Э.Ю. Гасанова и др. Ключевое значение для понимания специфики религиозной ситуации в Турции имеет изучение принципа лаицизма, лежащего в основе ее общественно-политического строя и правовой системы. В трудах Э.Ю. Гасановой, И.Л. Фадеевой, Ф.Ш. Шабанова, Т.П. Дадашева были раскрыты вопросы эволюции светских тенденций в социально-политическом развитии Турции, истоки лаицизма, политическое значение и сущность этого принципа [5, 6, 30, 31]. Детальное освещение получили реформы лаицистского характера, проводившиеся в 20–30-х гг. XX в., направленные на исключение исламских институтов и организаций из политической жизни, а также в области религии, быта, образования, просвещения, культурной жизни Турции. Практически все исследователи подчеркивают, что кемалистские реформы не уничтожили и не могли уничтожить полностью влияние ислама в стране. Так, М.С. Мейер, оценивая успешность секуляристских преобразований, приходит к следующему выводу: «добившись секуляризации государственного механизма, Ататюрк и его сподвижники не смогли достичь таких же успехов в создании светского общества» [24, с. 39], иными словами, действия по искоренению социальнокультурного влияния ислама оцениваются им как менее успешные. По вопросу о причинах сохранения влияния ислама в стране выска-зываются различные мнения в отечественной и зарубежной историографии. Большинство турецких и европейских авторов, как правило, подчеркивает разрыв, особенно в культурном плане, между правящей элитой (бюрократией и военными) и основной массой населения, которой кемализм чужд и в сознании которой сильны традиции ислама. Немаловажное значение придается и исторической традиции, в которой религия очень долго являлась консолидирующей силой. Турецкие историки отмечают также кризис духовных ценностей Запада и противопоставление им ислама. В отечественных работах советского периода акцент, как правило, был сделан на сохранении социальных и экономических предпосылок для воздействия ислама на общественнополитическую жизнь страны (М.С. Мейер, Д.Е. Еремеев, Э.Ю. Гасанова) [5, 13, 24]. Влиянию ислама на политические процессы в Турции на протяжении как всего XX века, так и в отдельные периоды истории страны посвящены работы отечественных востоковедов: Р.П. Кондакчяна, Г.И. Старченкова, В.И. Дани-лова, И.Л. Фадеевой, М.С. Мейера, Д.Е. Еремеева, И.И. Ивановой, Б.М. Поцх-верия, К.В. Вертяева, Н.Г. Киреева, Б.М. Ягудина [4, 8–10, 13–16, 19–20, 22–24, 26, 27, 30, 32]. В центре внимания – борьба между исламистами и секуляристами (сторонниками лаицизма), которая составляет неотъемлемую часть политической жизни страны. В представленных исследованиях подробно освещаются этапы «деисламизации» (при кемалистах) и «реисламизации» (в период правления Д. Баяра и А. Мендереса, а также Т. Озала). Следует отметить, что проблема политического ислама в Турции особую актуальность приобрела в последние десятилетия. Это связано с фактическим исключением исламистов из политической жизни страны. Только в 1970 г. в Турции появилась первая исламская политическая партия, а следовательно, и первый материал для анализа деятельности турецкого политического ислама. Поэтому научные работы, связанные с этой проблематикой, датируются в основном последними двумя десятилетиями XX века. Большую ценность представляют работы, посвященные времени нахождения у власти Партии благополучия (1996–1997 гг.). Опыт «исламского правления» обобщен в работах С.Б. Дружиловского [11, 12] и С.М. Алиева [1]. В особом ряду стоят исследования, посвященные выборам разных лет в турецкий парламент, анализу результатов этих выборов и предвыборной борьбы, в которой, начиная с 70-х гг. XX в., участвовали и исламские политические партии. Здесь интерес вызывает тактика политической борьбы исламских политических партий, причины их успехов и неудач. В основном это работы турецких авторов. Из отечественных туркологов изучением конкретно этих вопросов, а именно парламентских выборов 1999 г., занимался В.И. Данилов [7]. Наряду с этим отечественными специалистами разрабатывается еще целый ряд аспектов. Это вопросы экономических взглядов представителей турецкого политического ислама, которым посвящены работы Н.Ю. Ульченко [28], Е.И. Уразовой [29]. Особое внимание уделено важной внешнеполитической проблеме Турции – перспективе вступления страны в ЕС и роли исламского фактора в процессе интеграции. Здесь следует отметить работы А.Г. Башировой [3], а также диссертационное исследование А.Р. Набиевой, раскрывающее внутриполитическую борьбу по данному вопросу между сторонниками прозападной политики и сторонниками исламского пути развития [25]. Участие в политике исламских орденов и обществ в той или иной мере отражается в ряде научных работ, посвященных внутреннему развитию Турции в целом. А вот специальные исследования по этой проблеме практически не проводились, за исключением отдельных статей, в частности Ф. Бадерхана [2]. Особый интерес у исследователей вызывает проблема так называемого исламского экстремизма и терроризма в Турции, хотя информации о действующих на территории страны радикальных группировках крайне мало. Часть работ, посвященных терроризму, отражает различные аспекты борьбы с ним. Среди российских туркологов большое внимание этим вопросам уделяет Н.Г. Киреев [17, 18, 21]. Все чаще объектом серьезных академических исследований становится феномен «исламского ренессанса» в современной Турции. Стремительный рост влияния ислама на политическую жизнь страны, в особенности в период с начала 90-х гг. XX в., в отечественной историографии связывается с рядом причин, главной из которых называется разочарование населения в пути, выбранном для страны представителями «светских» партий: в условиях постоянного экономического кризиса, роста безработицы взоры простых турок обернулись к политикам, апеллирующим к исламу. Возрастание исламского фактора объясняется также «негативной позицией Европейского Союза в отношении приема Турции» [3, с. 310]. К проблеме усиления роли исламского фактора обращаются многие отечественные туркологи современности, оценки которых заслуживают внимания. Так, по прогнозам С.М. Алиева, «в ближайшее время в Турецкой Республике сторонникам сохранения светского характера власти придется прилагать большие усилия, чтобы отбить натиск шариатистов» [1, с. 40]. Н.Г. Киреев предполагает, что основой посткемалистской государственной идеологии Турции в XXI в. может стать концепция турецкоисламского синтеза, представляющая собой новое содержание принципа светскости [19, с. 164]. Основные события политической жизни Турции первого десятилетия XXI в. пока не нашли должного освещения в отечественной историографии, за исключением отдельных статей и материалов периодической печати. В целом, обзор последних работ позволяет сделать вывод о том, что направление общественнополитических процессов в Турции продолжают определять две противоположные тенденции: кемализм и исламизм. Речь не идет о возврате к исламу по иранскому варианту, однако, судя по последним событиям, высказываются опасения об усилении роли исламского фактора. Следует отметить, что широкие возможности для анализа современных политических процессов дают материалы периодической печати, и в первую очередь турецкая пресса. Поэтому данный источник заслуживает более пристального внимания со стороны отечественных исследователей. Нам представляется целесообразным более подробно остановиться на двух известных изданиях, имеющих различную политическую ориентацию, а именно: “Taraf” и “Hürriyet”. Если “Taraf” стоит на либеральных позициях, выступает против вмешательства армии в политическую жизнь страны, рассматривая военный переворот как откат назад в развитии, то “Hürriyet” больше позиционирует себя как секуляристская газета, выступающая против исламизации страны. Для создания целостной картины необходимо также привлекать для анализа и печатные органы ведущих политических партий ТР: “Cumhuriyet” (печатный орган CHP – Народнореспубликанской партии), “Yeniçağ”, “Ortadoğu” (MHP – Партии националистического движения), “Zaman”, “Vakit”, “Yeni Şafak” (AKP – Партии справедливости и развития). Анализ турецких СМИ позволил выявить целый ряд дискуссионных вопросов в рамках рассматриваемой проблемы. Вопервых, значительное внимание уделяется политике правящей происламской Партии справедливости и развития (ПСР). О ее влиянии и авторитете в турецком обществе можно судить по публикациям, посвященным парламентским выборам. ПСР пришла к власти по итогам всеобщих парламентских выборов 3 ноября 2002 г., на которых она заявила о себе как о партии умеренного ислама и одержала уверенную победу – 34,27% (363 места из 550), что обеспечило ей возможность создать однопартийное правительство. Деятельность ПСР, особенно в первые годы нахождения ее у власти, вызвала огромный интерес отечественных специалистов, которые дали ей следующие оценки. Так, Б.М. Поцхверия полагает, что «политика ПСР свидетельствует об эволюции в политическом исламе, о реформистских тенденциях в нем» [26, с. 68]. По мнению К.В. Вертяева, учитывая политическую платформу партии, ее дистанцирование от довольно радикальной Рефах и позитивный настрой на диалог со всеми политическими силами Турции, можно утверждать, что АКР «старается создать образ «исламских демократов», что является вполне естественным для исламской страны, которой является Турция» [4, с. 87]. Еще более внушительных успехов AKP добилась на выборах 22 июля 2007 г., набрав 46,6% голосов (341 место) и вновь сформировав однопартийное правительство, что свидетельствует, по мнению ряда изданий, о стремлении электората к стабильности и одобрение курса, проводимого данной партией [36]. В связи с этим возникает следующий вопрос, который муссируется в турецкой прессе: оставит ли партия с глубокими исламистскими корнями в неприкосновенности один из фундаментальных принципов существования Турецкой Республики – принцип светского государства. Здесь следует отметить, что прецедент уже имел место быть и вызвал большой резонанс на страницах ведущих газет. Он связан с судебным процессом, проходившим летом 2008 г., в отношении правящей AKP по обвинению в антисекуляризме, основанием для подобного обвинения послужило решение отменить запрет на ношение платков [37]. Тем не менее ПСР удалось избежать запрета, а следовательно острого политического кризиса и дестабилизации обстановки в стране. В текущем году внимание турецких СМИ привлекли результаты выборов в органы местного самоуправления, состоявшиеся 29 марта 2009 г. По итогам выборов AKP лидировала, однако с меньшим количеством голосов (39,0%) [34, 35]. Были высказаны точки зрения, что на результаты выборов могла повлиять, помимо причин экономического характера и обвинений верхушки партии в коррупции, и так называемая операция «Ergenekon». Эта операция была начата еще в июне 2007 г. с расследования по факту обнаружения 27 ручных гранат в доме отставного офицера в Стамбуле. По этому громкому делу было привлечено более 200 человек, 113 были арестованы. Официальное обвинение придерживается версии, что Ergenekon является террористической организацией, созданной с целью осуществления военного переворота и свержения правительства правящей партии AKP посредством организации беспорядков, убийств (в частности, были выдвинуты обвинения в подготовке убийства нобелевского лауреата Орхана Памука) и т.п. В ходе расследования были арестованы генералы в отставке – так называемые лидеры организации (Hursit Tolon, Şener Eruygur, Veli Küçük), офицеры, бизнесмены, оппозиционно настроенные журналисты (Tuncay Ozkan), политики и др. Операция «Ergenekon» вызвала широкий общественный резонанс и фактически расколола турецкое общество. В связи с этим любопытным представляется сравнительный анализ материалов турецких газет с различной политической ориентацией, освещающих проправительственные и оппозиционные мнения по этому делу [33, 39]. В целом, все многообразие оценок можно свести к следующим трем: 1) одна часть турецкого общества придерживается мнения, что это дело используется правительством в качестве предлога для подавления своей оппозиции; 2) проправительственно настроенный лагерь полагает, что это является важным шагом на пути укрепления турецкой демократии; 3) некоторые аналитики и эксперты высказывают предположение, что данный судебный процесс не принесет выгод демократии, поскольку обвинения откровенно слабые, вследствие чего процесс затянулся. Военные отрицают всякую связь с данной организацией. Некоторые обозреватели оппозиционных газет рассматривают это дело как попытку взять реванш правящей партией за судебный процесс 2008 г. (о запрете AKP за проведение антисекуляристских мероприятий). Официальные печатные органы отвергают подобные обвинения против ПСР как беспочвенные [38]. Это лишь часть тем, затронутых в турецкой периодической печати последних лет. Но даже на основании этого можно сделать вывод о возможностях использования данного вида источника для дальнейших исследований. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА: 1. Алиев С.М. Современное исламское возрождение и его особенности (на примере Афганистана, Ирана и Турции) // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 21–44. 2. Бадерхан Ф. Суфийские ордена в Турции // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 135–142. 3. Баширова А.Г. Исламский фактор в процессе интеграции Турции в Европейский Союз // Ислам на современном Востоке: Регион стран Ближнего и Среднего Востока, Южной и Центральной Азии: сб. статей. – М., 2004. – С. 303–311. 4. Вертяев К.В. Исламский фактор в политической жизни Турции // Ислам на современном Востоке: Регион стран Ближнего и Среднего Востока, Южной и Центральной Азии: сб. статей. – М., 2004. – С. 81–87. 5. Гасанова Э.Ю. Ислам и принцип лаицизма в современной Турции // Религия и общественная мысль стран Востока: сб. статей. – М., 1974. – С. 94–114. 6. Дадашев Т.П. О некоторых реформах лаицистского (светского) характера в Турции (20–30-е гг.) // Вопросы турецкой истории: сб. статей. – Баку, 1972. – С. 106–114. 7. Данилов В.И. Парламентские выборы 1999 г. в Турции: итоги и перспективы // Ближний Восток и современность. – М., 1999. – Вып. 8.– 252 с. 8. Данилов В.И. Политическая борьба в Турции в 50-е – начале 80-х гг. XX в.: Политические партии и армия. – М.: Наука, Гл. ред. вост. лит., 1985. – 318 с. 9. Данилов В.И. Религия и политика в мусульманском обществе. Опыт Турции // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 166-172. 10. Данилов В.И. Турция 80-х гг.: От военного режима до «ограниченной демократии». – М.: Наука, 1991. – 192 с. 11. Дружиловский С.Б. Исламская модель развития // Мусульманские страны у границ СНГ (Афганистан, Пакистан, Иран и Турция – современное состояние, история и перспективы). – М., 2002. – С. 110–114. 12. Дружиловский С.Б. О теории и практике исламского правления в странах Среднего Востока (Иран, Афганистан, Турция) // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 60–69. 13. Еремеев Д.Е. Ислам и политическая борьба в современной Турции // Народы Азии и Африки. – 1984. – № 4. – С. 25–33. 14. Иванова И.И. Ислам в политической жизни Турции (1950– 1980) // Зарубежный Восток: религиозные традиции и современность: сб. статей. – М., 1983. – С. 130–139. 15. Иванова И.И. «Исламский фактор» в политике турецкого руководства после военного переворота 1980 г. // Ислам и проблемы национализма в странах Ближнего и Среднего Востока: сб. статей. – М., 1986. – С. 127–139. 16. Иванова И.И. Роль Турции в мусульманском мире и политика Запада // «Исламский фактор» в международных отношениях в Азии (70-е – первая половина 80-х гг.): сб. статей. – М., 1987. – С. 141–147. 17. Киреев Н.Г. Антитеррористическое законодательство и борьба с радикальным исламизмом в Турции // Мусульманские страны у границ СНГ (Афганистан, Пакистан, Иран и Турция – современное состояние, история и перспективы). – М., 2002. – С. 312–333. 18. Киреев Н.Г. Борьба с терроризмом в Турции // Исламизм и экстремизм на Ближнем Востоке: сб. статей. – М., 2001. – С. 76– 116. 19. Киреев Н.Г. К оценке религиозной ситуации в Турции в 90-е гг. // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 154–165. 20. Киреев Н.Г. Новая глава в истории Турции: «мягкий ислам» у власти // Ислам на современном Востоке: Регион стран Ближнего и Среднего Востока, Южной и Центральной Азии: сб. статей. – М., 2004. – С. 38–55. 21. Киреев Н.Г. Религиозный экстремизм – угроза внутренней стабильности Турции // Ближний Восток: проблемы региональной безопасности: сб. статей. – М., 2000. – С. 98–113. 22. Кондакчян Р.П. Турция: внутренняя политика и ислам. – Ереван: Изд-во АН АрмССР, 1983. – 238 с. 23. Кондакчян Р.П. Усиление исламского фактора и политика военных властей Турции в вопросах религии после военного переворота 1980 г. // Ислам в политической жизни стран современного Ближнего и Среднего Востока: сб. статей. – Ереван, 1986. – С. 177–209. 24. Мейер М.С. Роль ислама в социально-политической жизни Турции // Вестник МГУ. Сер. 13, Востоковедение. – 1986. – № 4. – С. 33–42. 25. Набиева А.Р. Внутриполитическая борьба в Турции по вопросу о вступлении страны в ЕС (80-е гг. XX – начало XXI вв.): дис. … канд. ист. наук / А.Р. Набиева; Казан. гос. ун-т. – Казань, 2005. – 255 л. 26. Поцхверия Б.М. Эволюция исламизма в республиканской Турции // Ислам на современном Востоке: Регион стран Ближнего и Среднего Востока, Южной и Центральной Азии: сб. статей. – М., 2004. – С. 56–70. 27. Старченков Г.И. Турция: исламский фактор в светском государстве // Народы Азии и Африки. – 1988. – № 2. – С. 25–34. 28. Ульченко Н.Ю. Ислам в деловом мире Турции // Ислам на современном Востоке: Регион стран Ближнего и Среднего Востока, Южной и Центральной Азии: сб. статей. – М., 2004. – С. 394–405. 29. Уразова Е.И. Экономические взгляды и практика исламистов в Турции // Ислам и политика (взаимодействие ислама и политики в странах Ближнего и Среднего Востока, на Кавказе и в Центральной Азии): сб. статей. – М., 2001. – С. 372–384. 30. Фадеева И.Л. Об эволюции светских тенденций в социально-политическом развитии Турции. К постановке вопроса // Ислам в странах Ближнего и Среднего Востока: сб. статей. – М., 1982. – С. 76–96. 31. Шабанов Ф.Ш. Об истоках лаицизма в Турции // Вопросы турецкой истории: сб. статей. – Баку, 1972. – С. 95–105. 32. Ягудин Б.М. Исламский фактор и его влияние на конституционные процессы в Турции // Turcica et Ottomanica: сб. в честь 70-летия М.С. Мейера. – М., 2006. – С. 388–396. 33. Ergenekon’da 2.Iddianame açiklandi // Hürriyet. – 2009. – 25.03. URL: http://hurarsiv.hurriyet.com.tr/goster/haber.aspx?id=11286391 34. Etyen Mahçupyan. Hayirli bir seçim // Taraf. – 2009. – 01.04. URL: http://www.taraf.com.tr/makale/4786.htm 35. Hadi Uluengin. Kim kazandi? // Hürriyet. – 2009. – 31.03. URL: http://hurarsiv.hurriyet.com.tr/goster/haber.aspx?id=11327033 36. 2’nci Tayyip dönemi // Hürriyet. – 2007. – 23.07. URL: http://hurarsiv.hurriyet.com.tr/goster/haber.aspx?id=6942438 37. Özdemir İnce. Anayasa Mahkemesi’nin kararini yorumlamak // Hürriyet. – 2008. – 07.08. URL: http://hurarsiv.hurriyet.com.tr/goster/ haber.aspx?id=9610213 38. PM sees no link between closure case and Ergenekon // Hürriyet Daily News and Economic Review. – 2008. – 28.07. URL: http://www.hurriyetdailynews. com/h.php?news 39. Yasemin Gonçar. Ergenekon’un derinine inmek, geçmişine uzanmak // Taraf. – 2008. – 31.10. URL: http://www.taraf.com.tr/ makale/2461.htm Л.М. Гулова ТАТАРСТАН В ТУРЕЦКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ Концепция тюркизм, или Национальная школа Быстрый рост тюрковедения (изучения тюркских народов) в постсоветский период поставил на повестку дня в турецкой историографии вопрос о месте данного региона в мире. Основные направления турецких исследований в этой области можно определить как тюркизм, то есть поиск особого пути развития тюркских государств, в том числе и национальных автономий России. Отражением этого поиска стало появление многочисленных работ, посвященных проблемам тюркского мира, его месту в геополитике. В рамках этих работ тюркский мир противопоставлялся западноевропейскому и российскому миру. Акцент на собственное, отличное от всего мира, общетюркское наследие стал развиваться примерно с начала 1980-х гг. в работах турецкого исследователя Надира Девлета. Главный тюрковед Турции, как его называют в коллеги и пресса, сам по национальности является татарином. Надир Девлет родился в 1944 году в Манчжурии, жил в Китае, в 1949 году переехал в Турцию, где вырос, получил образование. С 1964 г. Профессор Надир Девлет работал в Мармарском университете, затем возглавил Институт тюркологических исследований при университете [19]. Им написано значительное количество работ, книг и статей, о тюрках в СССР и России. Впервые ученый посетил Татарстан в 1990 году. С тех пор Надир Девлет является постоянным участником и почетным гостем различных конференций, семинаров, курултаев, проводимых в Татарстане и за рубежом. В Турции он также известен и как один из активнейших деятелей татарской диаспоры. В его работах «История ислама: от зарождения до наших дней (Современные тюрки)» [6], «Федеральные и автономные тюркские республики» [7], «Республика Татарстан» [8], «Современный тюркский мир» [9, s. 233–255], «Общий взгляд на демографическое и экономическое устройство тюркского мира» [11] и других история тюркских народов, входивших в состав СССР, рассматривалась как угнетенная российской государственностью. По мнению ученого, деление народов по территориальному принципу привело к тому, что сегодня российские тюрки разобщены и иногда враждуют между собой (например, татаробашкирский вопрос). В этом, считает Надир Девлет, вина именно территориальных автономий. К примеру, некоторые автономии получили независимость (Казахстан, Узбекистан), однако татарам, якутам, хакасам и другим тюркским народам повезло меньше. Их культуры не получили развития, численность народов ежегодно уменьшается, в том числе и по причине ассимиляции. На взгляд профессора, нам необходима культурная автономия с целью создания «единой тюркской российской культуры» [19, c. 4]. Характерной чертой исследований турецких авторов является то, что практически все они, совершенно независимо от основной своей специализации – будь то работа по экономике, культуре или религиозной ситуации Поволжья – стараются вкратце описать историю Татарстана и татарского народа. Такое явление можно назвать определенной «энциклопедичностью» работ турецких ученых. Многие из турецких исследователей пишут работы по определенной схеме: вступление, история этнонима «татар», экскурс в историю, начиная с образования Волжской Булгарии до Золотой Орды, от завоевания Казанского ханства до сегодняшнего дня, рассматривают современное положение Республики Татарстан. Таким образом, на наш взгляд, будет целесообразным провести сравнительный анализ точек зрения различных авторов на одну и ту же проблему. Очень подробное исследование этнонима «татар» приводится в работах турецких авторов. Этнический компонент – один из важнейших при изучении истории – до появления государственности история татар сводится в основном к этногенезу. В первом разделе своей работы «Татары и Татарстан» [5, s. 1430–1445] Якуп Делиомероглу исследует употребление термина «татар»: к кому применяли этот этноним, как к этому относились народы Поволжья, влияние татарских просветителей на самосознание татар. История Татарстана в этническом аспекте весьма разнообразна в силу состава населения. В то же время, у татарского народа нет единого этнического корня. Среди его предков были гунны, булгары, кипчаки, ногайцы и другие народы. Именно поэтому Якуп Делиомероглу в своем исследовании этнонима «татар» приводит достаточно информации относительно национального состава государств на территории Поволжья – Волжской Булгарии, Золотой Орды; влияния кипчакского элемента; народов Казанского, Касимовского, Астраханского, Сибирского ханств – мишарах, ногайцах, сибирских племенах. В разделе «Демографический рост татар и области их распространения» Якуп Делиомероглу анализирует изменения численности населения на основе данных переписей с 1719 по 1980-ее гг., рассматривает миграции татар в середине ХХ в., обозначает основные диаспоры татар в мире. В третьем разделе «Группы татар» автор приводит достаточно подробную, на наш взгляд самую подробную, схему разделения татар на группы по месту проживания. Известный исследователь тюркских народов профессор Надир Девлет в своей статье «Республика Татарстан» [10, s. 48–57] также рассматривает проблему употребления этнонима «татар», приводит схему родов татар (их у него три группы, без астраханских и литовских татар, но к сибирским татарам добавлены тобольские и тюменьские татары). Он дает краткую характеристику мишарам, типтярам, карагашам, касимовским татарам, кряшенам, ногайбакам. Этнические процессы Волго-Уральского региона рассматривает Эроль Джихангир в статье «Тюркизм в Поволжье и Татарстан» [3, s. 1463–1468]. Он обращает внимание на славянский и финно-угорский компоненты татарской нации. Подвергает критике политику Москвы по переселению казаков с юга России на территории с преобладающим тюркоязычным населением. Национальный состав государственных образований на территории РТ анализирует Фатма Озкан в статье «Казанские татары» [16, s. 1446–1452]. Этноним «булгар» исследуется Ибрагимом Марашем в статье «Татарский джадидизм и современное Поволжье» [13, s. 1452– 1462]. Как известно, этот вопрос до сих пор остается открытым и широко обсуждаемым. «Булгарами» можно назвать как население территории современного Татарстана, так и финно-угорские племена чирмиш, мокши, мордова и вотяки (удмурты). Поэтому многие татары, башкиры и чуваши называют себя «волжскими булгарами». Изучение истории тюркских народов России достигло больших результатов. И этому есть веские причины – это постоянные, на протяжении столетий, контакты Древней Руси, Московского государства, российской империи с Тюркским миром [17, c. 18]. По-разному описывают турецкие исследователи историю Волго-Камского региона в эпоху становления государственности. Со становлением государственности у тюрок Поволжья отношения с тюркскими государствами и племенами приобретают постоянный и стабильный характер. В условиях частой смены мирных и враждебных взаимных отношений между русскими и тюрками происходило их многовековое взаимодействие. И это нашло свое отражение в русском летописании [17, c. 18]. Поэтому турецкие исследователи в своих трудах, описывая историю Поволжья в период до Казанского ханства, основываются либо на русских летописях и их переводах, либо на работах, анализирующих эти летописи. Основываясь на «Истории татар» Газиза Губайдуллина (Москва, 1925 г.), Ибрагим Мараш в статье «Религиозные проблемы Поволжья» [12, s. 1472–1482] приводит краткий исторический обзор. Кочевые племена тюрок обосновались здесь в 5–6 вв., о чем свидетельствуют «Хроники» Нестора, один из самых старых источников по русской истории, в котором описаны неоднократные военные столкновения русских князей с булгарами. В то же время, сохранялись связи с мусульманской Аравией, в результате чего в 922 г. Волжская Булгария приняла ислам. Часть тюрок, сохранивших традиционные верования, впоследствии была насильно обращена в христианство (например, чуваши, кряшен). В XIII веке было создано государство Золотая Орда. В первой половине XV века создается Казанское ханство. Говоря об истории Волго-Уральского региона в период до Казанского ханства, профессор Надир Девлет в своей работе «Республика Татарстан» приводит основные события. Одна из ветвей тюркских народов – булгары начинают расселяться в Поволжье в VII веке и к IX веку создают свое государство Волжскую Булгарию. В 922 г. Принимают ислам. В 1220-х гг. Волжская Булгария входит в состав большой империи завоевателя Бату-хана, внука Чингиз-хана. Создается государство Золотая Орда (1236–1502). Однако у власти были не монголы, а местные тюрки, так как их численность была выше. Уже во второй половине XV в. в результате междоусобиц Золотая Орда начинает распадаться на ханства [10, s. 48]. Исследователь Фатма Озкан начинает свою работу с более раннего периода, чем Надир Девлет. Она говорит о том, что после смерти Атиллы в 453 г. Гунны, объединив несколько тюркских племен, в первую очередь болгар, создают государство Болгария на Северном Кавказе и в Черноморье. После распада этого образования в VI веке донские и кубанские болгары, ассимилировавшись с восточными аварами и хазарами, разделяются затем на три ветви. Первая часть из них ушла на запад, где впоследствии стали известны как дунайские болгары; другая часть ушла на Кавказ и смешалась здесь с местными племенами. Третьи же пошли на север вдоль Волги и дошли до р.Камы. Таким образом, булгары – основной этнический элемент казанских татар – это и есть болгары с аварами, расселившиеся на Средней Волге и Каме. Необходимо также сказать, что в VII веке в низовьях Волги поселяются хазары, которые, смешавшисьс кыпчаками в XI веке, привнесли свой элемент в этногенез казанских татар [16, s. 1446]. Сходные концепции развития, расцвета и упадка Казанского и других ханств мы видим у авторов Надира Девлета и Фатмы Озкан. При описании Казанского ханства Надир Девлет в статье «Федеральные и автономные тюркские республики» говорит, что созданные на развалинах Золотой орды татарские ханства поначалу наводили страх на русских князей свой мощью и силой. Однако для русских княжеств период феодальных междоусобиц почти пошел, и они прекрасно понимали, что угроза распада нависнет когда-нибудь и над татарами. Воспользовавшись западной техникой оружия и разногласиями и интригами внутри ханств, русские уже с середины XVI века начинают свое продвижение на восток, завоевывая одно ханство за другим [7, s. 16]. В своей работе «Казанские татары» Фатма Озкан ссылается на работу Акдеса Нимета Курата «Тюркские племена и государства Северного Причерноморья в IV–XVIII веках». После распада Золотой Орды начинается так называемый «период ханств». Создаются Казанское (1437–1552 гг.), Астраханское (1466–1556 гг.), Касимовское (1445–1681 гг.), Сибирское (1220–1598 гг.), Крымское (1460–1783 гг.) и Ногайское ханства. Наиболее развитым из них было Казанское ханство. За короткое время здесь были созданы многочисленные школы, медресе, библиотеки, Архив. Как и во времена существования Золотой Орды, в начале своего существования Казанское ханство диктовало Москве свои условия, в том числе, и в вопросах престолонаследия. Однако в силу внутренних междоусобиц, усилившихся после смерти хана Мухаммеда Эмина (1516 г.), приоритетное положение в регионе начинает играть Москва. И это в итоге приводит к падению государства [16, s. 1448]. Одну из проблем истории Татарстана представляет собой российская восточная политика в середине XVI в., успехи которой привели к присоединению к России обширного региона с нерусским и нехристианским населением, которые сыграли важную роль в процессе ее становления как неоднородного в этническом и конфессиональном плане государства. Теоретическое осмысление восточной политики России в середине XVI в., ее предпосылок, характера и последствий, приобретают особенную актуальность в современных условиях, в том числе и для иностранных исследователей. Необходимо отметить, что российское завоевание Казанского и Астраханского ханств, начало которому было положено казанскими походами Ивана Грозного в конце 40-х гг. XVI в. а завершение связано с подавлением освободительной борьбы народов Поволжья и формированием основ управления в крае в конце 50-х гг., занимает особое место в истории как Российского государства, так и Поволжья. Оно представляет собой самостоятельный этап истории, что нашло свое отражение и в турецкой историографии. В статье Фатмы Озкан «Казанские татары» значительное место уделено истории татар в обширный период от завоевания Казанского ханства до распада СССР. Русь пыталась искоренить самосознание тюркских народов путем их расселения в разные области страны. Начались кампании религиозного при-теснения и насильственной христианизации местного населения. В 1555 году была создания Казанская патриархия во главе с патриархом Гурием. Однако превращение мечетей в церкви вызвало волну восстаний. Лишь после мятежей Батыршаха, Карасакала и Пугачева Русь была вынуждена предоставить некоторые свободы казанским татарам в сфере торговли, политики и культуры. Достаточно серьезное внимание вопросу положение татар в составе Российского государства уделяет Надир Девлет в своих работах. С началом завоевания татарских ханств для России начался новый период в истории. Долгое время казанское ханство было большим препятствием для России на пути к каспийскому морю вдоль Волги и к нижнему Уралу. С падением Казани Россия получила широкие возможности завоевания новых земель. То есть, лишь с захватом Казани Россия получила импульс к дальнейшему развитию: от государства с единой русской нацией к полиэтнической империи с огромнейшей территорией. После падения Казанского ханства российское государство расширило свои границы на юге вплоть до Каспийского моря и Кавказа. На востоке – открылась дорога на Туркестан и Сибирь. После Казанского ханства, в 1556 г. было завоевано Астраханское ханство, позже русские вышли на Кавказ. В ходе борьбы в 1558–1582 гг. потеряло независимость и Сибирское ханство, окончательно вошедшее в состав Российского государства в 1598 г. Таким образом, приходит к выводу Надир Девлет, Россия стала напрямую граничить с Османской империей [7, s. 16]. С точки зрения Эроля Джихангира, завоевание Средней Азии Россией началось с взятия Казани Иваном Грозным в 1552 г. На Западе правила Османская империя, а на Востоке тюркские народы около 450 лет находились под властью России. Русский колониализм продолжался и во времена правления Петра III и Екатерины II. Вплоть до распада СССР как трудовые, так и природные ресурсы региона использовались на нужды России [3, s. 1464]. По мнению Али Акыша, завоевание Казани в 1552 году стало первым покушением России на тюркский мир [1, s. 46]. Продвижение России на восток продолжалось вплоть до 1885 года, пока границы не достигли Китая. В то время в Европе, Азии и Африке господствовала могущественная Османская империя. Однако ни она, ни Крымское ханство, которое имело особый статус в составе империи, не предприняли никаких мер, чтобы спасти и принять участие в освободительной войне своего родного по крови, религии, культуре и традициям брата Казани. Причину подобного бездействия Али Акыш видит в отсутствии специалистов-стратегов в османском государстве [1, s. 46]. У Республики Татарстан, как новой формы государственности, очень краткая история, которая не позволяет делать каких-либо окончательных выводов. Тем не менее, она обладает рядом особенностей, требующих своего осмысления. Республика обладает самостоятельностью в сфере политики, экономики и культуры. Понимание внутреннего устройства татарстанского общества как полиэтнического, возможности прямого общения с иностранными государствами, включенность в исламский и тюркский мир – эти и другие особенности Республики делают ее самостоятельным предметов исторического исследования, отличающегося от общероссийского. Концепция исламизм, или Этноконфессиональная школа В ходе своего исследования мы смогли выделить ряд работ турецких исследователей Татарстана, написанных в рамках теории исламизма. При этом, мы оговорили специально, что в рамках данной работы термин «исламизм» не несет в себе значения религиозного фанатизма и стремления к экспансии мусульманства во все мире. Данная теория подчеркивает лишь существование в общетюркской истории единой общей религии, под влиянием которой во многом образовывался особый уклад жизни, оказывавший формирующее влияние на весь процесс развития института государства у тюркских народов. В истории тюркоязычных народов такой религией был ислам. И что примечательно, одним из первых народов, принявших ислам в качестве официальной религии были волжские булгары (922 г.). Начиная с эпохи перестройки и последующего распада СССР, с принятием закона о свободе совести и исповедании религии, большинство татарского и в целом тюркского населения стран СНГ, несмотря на годы советского атеистического режима, решило вернуться к исламу. Данный факт не мог остаться незамеченным в странах, где большинство народонаселения также исповедует ислам, в частности, Турецкая Республика. В 1990-е гг. возрастает интерес к «далеким братьям» Турции, изучение этих государств в рамках теории исламизма становится важным направлением турецкой историографии. При этом немаловажно отметить, что акценты исследования все более смещались от радикальных панисламистских идей к выяснению роли религиозного фактора на протяжении политической истории Турции и тюркоязычных государств СНГ, места этого фактора во внешней политике и проч. Вопрос о значении религиозного фактора в формировании татарской государственности и в развитии отношений с Турцией в постсоветский период в турецкой историографии получил вполне однозначное решение. Религиозная общность как нельзя лучше отразилась на сотрудничестве двух государств. Такие исследователи, как Надир Девлет «История ислама: от зарождения до наших дней (Современные тюрки)» [6], Ибрагим Мараш «Религиозные проблемы Поволжья» [12], «Татарский джадидизм и взгляд на современное Поволжье» [13], а также книга «Религиозное возрождение в тюркском мире (1850–1917)» [11] и др. в своих работах прямо указывают на то, что основным сближающим Турцию и Татарстан фактором является исповедание одной религии. Это во многом объясняется особенностями мировосприятия человека: один бог – одна культура – все люди – братья и проч. Среди зарубежных исламоведов и их работ мы можем назвать Исенбике Тоган (Анкара, Турция) – «Вторая волна исламизации тюркских народов и Берке-хан», Хайрани Алтынташ (Турция) – «Влияние османских ученых на развитие татарской религиозной мысли», Надир Девлет – «Джадидизм» (совместно с Рафиком Мухаметшиным) [21, c. 3]. Кроме того, в научной сфере проводятся многочисленные конференции, симпозиумы, круглые столы, посвященные различным аспектам религиозной жизни тюркских народов, их взаимоотношениям с иноконфессиональным населением, влиянию культуры ислама на быт и культурное наследие народов и прочее. Эти конференции – еще один шаг к взаимопониманию между различными культурами, народами и конфессиями. К примеру, 8 июня 2001 г. в Казани состоялся научный симпозиум «Исламская культура в Волго-Уральском регионе», который проводился при участии Международного центра научных исследований истории, культуры, искусства ислама (IRCICA) при Организация Исламская Конференция (ОИК). На этом симпозиуме говорилось о многовековых контактах турецких и татарских мусульман, при этом подчеркивался мирный характер развития ислама на Урале и в Поволжье [21, c. 3]. Как уже говорилось ранее, значительное место в исследованиях турецких ученых занимает проблема «восточной политики» России в XVI веке. Как известно, после завоевания Казанского ханства Московским государством начались политические, экономические и религиозные гонения мусульман Поволжья, продолжавшиеся в течение последующих двух столетий. В результате этого многие были вынуждены покинуть родные места. Лишь после восстания Емельяна Пугачева в 1774 г. положение татар улучшилось. Это выступление, несмотря на то, что в основном было представлено татарскими, башкирскими и чувашскими борцами и в конце концов было подавлено, послужило импульсом к тому, чтобы русское правительство пошло на некоторые уступки татарам в религиозной и экономической сферах. Татарским купцам разрешили вести торговлю со странами Туркестана, Ираном и Китаем. В короткое время почти все восточное направление торговли России оказалось под контролем татар, которые стремились наладить отношения с родственными по религии и языку народами Средней Азии. Однако, подобное русско-татарское сотрудничество продолжалось недолго, и уже в 1860-х гг. Татары подверглись новой волне русификации и христианизации. Было поднято немало восстаний, но они не были на столько крупномасштабными, чтобы иметь хоть какие-нибудь результаты. Поэтому многим пришлось вновь выезжать за пределы своей родины дабы сохранить веру [10, s. 48]. После 1552 года мусульмане России напрямую столкнулись с угрозой христианизации. Как утверждает Али Акыш, империалисты России и Китая пытались разделить и уничтожить тюркомусульманский мир [1, s. 46]. Но несмотря ни на что, в 1989 году в Казани уже праздновали 1100-летнюю годовщину принятия ислама в Поволжье, и это было своеобразным вызовом Европе и всему миру [2, s. 52]. Таким образом, татары – одна из общностей, которая сумела сохранить традиции ислама и ввести их в образование. Как специалист-теолог Ибрагим Мараш в своих работах «Религиозные проблемы Поволжья» и «Татарский джадидизм и современное положение Волго-Уральского региона» делает акцент на проблему религиозного притеснения татарского народа. Основоположником христианизации местного населения становится патриарх Гурий. Продолжением этой политики стало русификация населения, в результате чего появилась подгруппа татар – кряшен, принявших православие, которые впоследствии, с возрождением татарского самосознания, объявляли о возвращении к исламу. Одним из методов христианизации населения было выселение защитников ислама за пределы города без права имущества. На их место приезжали русские [12]. В 1788–89 гг. было создано «Оренбургское Магометанское Духовное Собрание» в Уфе. Таким образом, мусульмане получили собственную религиозную организацию, возродили институты муфтия, имама, муллы, кади и муаллима. В 1798 г. в Казани была открыта православная «Духовная Академия», занимавшаяся подготовкой специалистов в области теологии. Однако написанные ими на русском и татарском языках книги являлись пропагандой христианства и подрывали национальную веру [13, s. 1453]. Концепция языковой и культурной общности Анализируя постсоветский период в турецкой историографии Татарстана, мы обратили внимание на ряд работ, где главным объединяющим Турцию и тюркский мир фактором называется «общетюркский» язык и общее культурное наследие. Таким образом, в работе турецкая историография была рассмотрена в контексте концепции этнокультурной и языковой общности тюркских народов. Главное в этой концепции – это доминирующая роль общности языка и культуры в отношениях Турции и тюркоязычных государств Азии и Поволжья. Активно развивается сотрудничество Татарстана и Турции в области образования. Начиная с 1992 года, группы татарских студентов обучаются в университетах Турции по разным специальностям. Турецкая сторона неоднократно проводила стажировки молодых специалистов по разным специальностям, включая банковское дело, бизнес. Сейчас формируется группа специалистов для стажировки по проблемам организации туристического бизнеса [25]. В период с сентября по октябрь 2003 г. из Татарстана для обучения в вузах Турции прибыло 26 студентов, 16 из которых – студенты магистратуры и аспирантуры, 10 – студенты-бакалавры. Полпредство оказало содействие в их встрече и размещении. В настоящее время в Турции обучаются 170 татарстанских студентов. 22 октября 2003 г. в Стамбуле состоялось вручение премии профессору А. Халидову за лучшее научное исследование в области культуры и письменности ислама, учрежденной Центром Исследований Истории, Культуры и Искусства Ислама при Международной Организации Исламской Конференции (МОИК) [23]. Весной 2000 г. в Турции прошли Дни Республики Татарстан в Турции, центральным событием которых стали гастроли Государственного ансамбля песни и пляски Республики Татарстан. В программу выступления коллектива входили татарские народные песни и танцы. Данное мероприятие проходило при непосредственном участии и поддержке Полномочного представительства. Концерт вызвал большой интерес не только у представителей татарской диаспоры в Турции, но и у коренных турков. Все концерты прошли при полных залах. Мероприятие получило освещение на нескольких телевизионных каналах и в прессе. В июне 2000 г. в Стамбуле совместно с татарской диаспорой был проведен праздник Сабантуй. Данное мероприятие послужило более широкому освещению культурного наследия татарского народа. Несомненно, оно увеличит проявляемый к Татарстану интерес [23]. В рамках "Дней кинематографии тюркских народов" в Стамбуле проведены Дни кинематографии Татарстана, показаны фильмы "Музыка в металлах", "Теплые ветры Булгар", "Голубая гора". В апреле 2002 года представительством организована поездка в Турцию детского танцевального ансамбля "Калинка" (г. Елабуга) и его участие в традиционном детском фестивале [22]. В январе 2004 года в Стамбуле впервые проведено молодежноразвлека-тельное мероприятие КВН для студентов Татарстана, обучающихся в вузах Стамбула. По случаю Международного Дня 8 марта, Полпредством был организован вечер для татарстанских студенток, обучающихся в Турции. К 125-летию со дня рождения Гаяза Исхаки его литературное произведение «Суннатче бабай» было переведено на три языка. Финансовую помощь в издании книги оказала турецкая строительная компания «ODAK INS.A.S.» В июне Полпредство совместно с культурной организацией «ТЮРКСОЙ» организовало презентацию книги «Суннатче бабай». При содействии Полпредства делегация общества «Якташлар» под руководством сотрудника Госсовета Татарстана А.Забегаевой встретились с местными татарами и посетили могилы Г. Исхаки и Ю. Акчуры. Полпредство взяло на себя расходы по ремонту и восстановлению этих могил [23]. Полпредство оказало содействие Международной организации по совместному развитию тюркской культуры и искусства «ТЮРКСОЙ» в ходе подготовительной работы по проведению в г. Казани XXII заседания Постоянного Совета министров культуры тюркоязычных стран ТЮРКСОЙ, состоявшегося с 30 мая по 1 июня 2005 года в рамках празднования 1000-летия столицы Республики Татарстан. Полпредство РТ оказало содействие в приглашении и организации поездки Стамбульского государственного драматического театра для принятия участия в VIII Международном театральном фестивале тюркских народов «Науруз», посвященном 1000-летию основания г. Казани, прошедшем в Казани с 30 мая по 5 июня 2005 г. [22] Все эти мероприятия наглядно свидетельствуют о том, что, как со стороны Республики Татарстан в лице Полномочного Представительства, так и со стороны Турции, делается все возможное для развития и укрепления связей в культурной и образовательной областях. Мы считаем, что подобная ситуация, когда происходит так много контактов в различных сферах, должна иметь под собой солидную идейную базу. Именно такой основой может послужить идея этнолингвисти-ческого родства двух тюркских народов – татарского и турецкого. Как показало наше исследование, многие турецкие и отечественные ученые придерживаются такого мнения. Об этом свидетельствуют такие работы, как «Обзор тюрок Советского Союза» [9, s. 222–255] Надира Девлета. Надир Девлет приводит интересный факт: казахский, татарский, турецкий, узбекский языки давно стали считаться самостоятельными, хотя и произошли от одного тюркского языка, так же, как и сербский и русский от общеславянского или немецкий и голландский языки от германского. Однако различие состоит в том, что тюркские народы могут спокойно понять друг друга. Славянские и германские языки изменились на столько, что им не понять друг друга [9, s. 233]. Способность понимать – вот главное достоинство и залог создания общетюркской культурной и языковой сферы, считает ученый. Одним из доказательств родственности языков тюркских народов можно с уверенностью назвать тот факт, что у этих народов есть схожие литературные произведения – дастаны-предания, являющиеся культурным достоянием каждого из народов. Например, дестаны «Чора-ботыр» и «Копланды-батыр» у крымских тюрок, «Боз-йигит» у крымских татар и туркестанских тюрок являются лишь вариантами татарского предания «Идегей», повествующем об Идегее Мирзе (ум. 1419 г.) [1, s. 47]. Проводя сравнительный анализ литературных произведений и документов истории различных тюркских народов, исследователи приходят к выводу, о том, что их языки весьма схожи между собой и часто ощущается влияние грамматики и лексики одного языка на другие. Так, в языке и стиле документов Золотой Орды и Крымского ханства заметно влияние османского турецкого языка [1, s. 47]. Придя к таким выводам, многие исследователи выдвинули теорию о существовании общего литературного языка у тюркских народов – общетюркского языка. Сегодня в ученом мире ведутся оживленные дискуссии по вопросу о достоверности данной теории, так как имеется достаточно много как доказательств, так и опровержений. Однако, на наш взгляд достаточно убедительно выглядят не доказательства генетического родства татарского и турецкого языков, а непосредственное обращение к гражданам Татарстана и Турции, которое мы усмотрели в словах Мехмеда Чифтчигюзели. Он говорит о том, что во время поездки в Казань татарские просветители выразили свое сожаление о том, что современное поколение не знает многих тюркских поэтов и писателей. Раньше турки знали наизусть стихотворения Габдуллы Тукая. Также оба народа знали о таких видных деятелях турецкой и татарской литературной и общественной жизни, как: Юсуф Акчура, Фатих Карим, Маджит Гафури, Дердменд, Фатих Амирхан, Файзи, Гаяз Исхаки, Галимжан Ибрагимов, Хади Атласов, Габдулла Баттал, Абдуннасыр Курсави, Хасан Туфан, Садри Максуди Арсал и многих других [4, s. 2200]. Все они – достояние и татарской и турецкой нации. Одной из форм знакомства читателей с иностранной литературой являются, конечно, переводы. Например, Тевфик Эйди Рамазаноглу переводит произведения многих современных турецких авторов и публикует их в газетах. Однако, как видно из статьи М. Чифтчигюзели, многие из произведений татарской классической литературы не известны турецкому читателю. Он даже восклицает: «Ах, если бы мы могли узнать больше о татарских писателях Амирхане Еники, Арифе Ахунове, Туфане Миннулине и других!» [4, s. 2201]. Однако, именно об этих татарских писателях и просветителях можно узнать из других работ турецких исследователей. Значит, делаем вывод, интерес к ним побуждает зарубежных ученых к серьезной работе. Немало сведений представляют турецкие ученые о татарских просветителях, порой их имена почти забыты на родине, так большинство из них мигрировало в Европу и Турцию. Так, некоторые татарские ученые под предлогом торговых поездок уезжали в Бухару и Самарканд, чтобы получить образование в местных медресе. Среди них мы можем назвать Абдуннасыра Курсави (1776–1812), Абдуррахима Утызимяни (1754–1834), Шигабуддина Марджани (1818–1889), Хусаина Фейзханова (1828– 1866), Каюма Насыри (1825–1902) и др. Получив образование в Европе, татарские просветители стремились перенести их систему обучения на тюркские общества. Это повлекло за собой положительные социальные и культурные изменения. В 1804 г. на основе Казанской гимназии был открыт Казанский университет. Выдающимися преподавателями университета были Ибрагим Хальфин, Н. Фирсов, Березин, Катанов, Казембек. Свои идеи модернизации татарского просвещения высказывали Шигабуддин Марджани, Хусейн Фейзхани, Абдулкаюм Насыри. Они преподавали на Восточном отделении Казанского университета, создавали словари грамматики татарского, арабского и других языков. Все они – знаменитые татарские просветители, которые своей деятель-ностью пробуждали национальное самосознание и право на религиозное самоопределение татарского народа. По мнению турецких литературоведов наиболее значительной фигурой в татарской литературе является татарский поэт Габдулла Тукай. Ему посвящено много исследований, в том числе за рубежом. Несмотря на годы «холодной войны», недостаток образования в области знаний о татарах и Татарстане, в Турции велись исследования по Тукаю. Например, посмертное исследования Мехмеда Фуата Кёпрюлюзаде «Абдулла Тукаев» (журнал «Тюрк Йурду», №16 за 1913 г.) и Омера Сейфеддина «Абдулла Тукаев и его язык» (журнал «Турецкое слово», №2 за 1914 г.) [15, s. 1471]. Кроме того, изучением литературного наследия Г. Тукая занимались татаро-турецкие ученые Хамид Зубейр Кошай, Абдулла Баттал Таймас, Ахмет Темир, Рашид Рахмети Арат, Надир Девлет. Из турецких ученых периода до 1990х гг. о Тукае писал лишь профессор Хамха Зюльфикар. С распадом СССР в Турции начали серьезнее и основательнее подходить к изучению Тукая, так как в университетах страны началась подготовка нового поколения тюркологов [15, s. 1471]. Из современных турецких ученых-тукаеведов выделяется доцент Фатма Озкан, которая в 1994 году перевела и издала 958 страничную книгу стихотворений Габдуллы Тукая [20]. Кроме того, в Турции и Казани проводились различные конференции на тему Тукая. Одним из таких мероприятий можно назвать конференцию «Тукай и культура ХХ века», которая была проведена 22–24 мая 1996 года в Казани под руководством Института языка, литературы и истории им. Г.Ибрагимова и Союза писателей РТ. На конференции прозвучал также доклад турецкго ученого Мустафы Онера «Тукай и татаризм» [15, s. 1472]. Под председательством доцента Фатмы Озкан в 2006 году прошла конференция на тему "Поэзия, литераторская деятельность и жизнь Габдуллы Тукая". 9–10 сентября 2005 г. в Институте языка, литературы и искусств имени Г. Ибрагимова Академии наук Республики Татарстан состоялся симпозиум "Турецко-татарские культурные связи", посвященный 1000-летию Казани. Идея проведения международной конференции, посвященной татарским ученным, жившим и работавшим в Турции, принадлежит крупнейшему турецкому филологу-лингвисту – директору Института тюркологии при Стамбульском университете Осману Сирткая. Осман Сирткая – продолжатель традиций ученого-энцикло-педиста Фоата Куперелезаде, который был основоположником данного института, а также Рашида Рахмади Арата – известного татарского ученого, кропотливо исследовавшего самые древние рунические памятники, который стал вторым директором Института тюркологии Стамбульского университета. Этот симпозиум стал данью памяти великих татарских ученых, живших и работавших в Турции: Садри Максуди, Юсуф Акчура, Рашид Рахмади Арат, Акдес Нигмат Курат, Гаяз Исхаки, Заки Валиди и другие. Доклады участников были посвящены их жизни и деятельности. На симпозиум прибыло 12 человек из Турции. Среди них – сам Осман Сирткая, Халюк Акылын (президент Общества турецкого языка, профессор Анкарского университета), Хамза Зульфикат, Гёнель Пултар (внучка Садри Максуди, профессор, президент татарского общества Анкары), Надир Давлет (профессор). Со стороны татарстанских ученых выступили академик Мирфатых Закиев, профессора Фахима Хисамова, Хатыйб Миннегулов, доктора Зуфар Рамиев и другие. На симпозиуме прозвучали доклады о жизни и деятельности видных тюркологов Рашита Рахмати Арата (1900–1964 гг.ж.), Сагадат Чагатай (1907–1989 гг.ж.), Ахмета Тимера (1919–2003 гг.ж.) и историков Юсуфа Акчуры (1876–1935 гг.ж.), Заки Валиди Тогана (1890–1970 гг.ж.), Акдеса Нимета Курата (1903–1992 гг.ж.), Адиле Айде (1913–1992 гг.ж.). Садри Максуди Арсале (1879–1957 гг.ж) и др. Интересно было узнать и новом поколении тюркологов и татароведов Турции и зарубежных стран – Ильбере Ортайлы, Юлае Шамильоглу, Айше-Азаде Рорлих, Хакане Кырымлы, Гёнуль Пултар, Гаязе Акчуре, многие из них – потомки великих татарских просветителей. В качестве характеристики современного уровня культурного сотрудничества Турции с другими странами можно привести слова почетного председателя Платформы "ДА" («Диалог Евразия») профессора Ильбера Ортайлы: «Культурное сотрудничество между Россией и Турцией основано на любительских, народных методах. Остро чувствуется недостаток институтов. В наших университетах до сих пор отсутствуют кафедры, которые изучали бы российскую историю, право, религиозные учреждения, занимались бы экономическим и географическим анализом Я с завистью смотрю на Испанский культурный центр имени Сервантеса, открытый в Стамбуле на проспекте Тарлабашы. Наша молодежь рвется попасть на курсы испанского языка. Хорошо, а где в Турции институт имени Пушкина? Почему в Москве нет симпатичного здания с табличкой "Турецкий культурный центр"? Судя по всему, смешанных браков и частых поездок молодежи недостаточно, чтобы поднять уровень переводов и подлинных научных исследований. Наши страны продолжают знакомиться друг с другом на ощупь» [24]. Итак, в конце ХХ – начале ХХI века изучение Татарстана турецкими исследователями отличается большим разнообразием подходов и взглядов. Из всех точек зрения по вопросу изучения Татарстана можно выделить три основные группы направлений исследований, в рамках которых в рассматриваемый период затрагивались вопросы истории татарского народа и Татарстана. Первое направление представлено историками, интерпретировавшими историю татар и Татарстана как изучение одного из родственных самим туркам тюркских народов Великого Туранского пояса. Акцент при этом делался на описание основных событий, связанных с представлениями турецких исследователей о месте и роли тюркских государств в мире. Второе направление в исследовании Татарстана связано с изучением в турецкой историографии проблемы религиозной ситуации в Поволжье. В данном случае основное внимание было направлено на связь между Турцией, тюркскими государствами СНГ и национальными республиками России, в которых большинство народонаселения исповедует ислам. Третье направление представлено теми учеными, которые основным связующим звеном в турецко-татарских отношениях видят близость культур и схожесть языков, а также возможность существования единого тюркского языка. Нам кажется, что в будущем исследование Татарстана в Турции, а также изучение турецкой историографии будут продолжены, залогом чего является накопление и систематизация источниковой базы по истории Татарстана, опытом которых является данная работа. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА 1. Akış, Ali. Kazan’ın İstilasının 450. Yılı Münasebetiyle. / Zeyrek, Yunus. Ali Akiş. Hayatı ve Faaliyeti. Ankara, 2003. 2. Akış, Ali. Kazan’ın İstilasından Bugüne İdil-Ural / Zeyrek, Yunus. Ali Akiş. Hayatı ve Faaliyeti. Ankara, 2003. 3. Cihahgir, Erol. İdil-Ural Bölge Türklüğü ve Tataristan / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Tűrk Dűnyası, cilt II. 1997. 4. Çiftçigűzeli, Mehmet Cemal. Tűrk Dűnyası’nın Sanat, Kűltűr vе Fikir Hayatı SOS Veriyor / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Tűrk Dűnyası, cilt II. 1997. 5. Deliömeroğlu, Yakup. Tatarlar ve Tataristan / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Tűrk Dűnyası, cilt II. 1997. 6. Devlet, Nadir. Doğuştan Günümüze Büyük İslam Tarihi (Çağdaş Türkler). – İstanbul, 1993. 7. Devlet, Nadir. Federe ve Muhtar Türk Cumhuriyetleri / Tűrkler: (Ankara 2002) / Yeni Tűrkiye Yayınları). Cilt 20. 8. Devlet, Nadir. Rusya Turklerinin Milli Mucadele Tarihi (1905 – 1917). – TTK Yayin, 2.Baski. – Ankara, 1999. 9. Devlet, Nadir. Sovyetler Birliğindeki Türklere Toplu bir Bakış / S.S.C.B.’dekı Türkler Ağırlıklı Çağdaş Türk Dünyası. – Edebiyat Fakültesi Basımevi. – İstanbul, 1989. 10. Devlet, Nadir. Tataristan Cumhuriyeti. / Tűrkler: (Ankara 2002) / Yeni Tűrkiye Yayınları. Cilt 20. 11. Devlet, Nadir. Türk Dünyasının Demografik ve Ekonomik Yapısına Toplu Bir Bakış. Türk Dünyası El Kitabı. – 1. Cilt. – 2. Baskı. – Ankara, 1992. 12. Maraş, İbrahim. İdil-Ural Bölgesinin Dini Problemleri. / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Türk Dünyası, cilt II. 1997. 13. Maraş, İbrahim. Tatar Cedidçiliği ve Bugünkü İdil-Ural Bölgesine Bir Bakış / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Türk Dünyası, cilt II. 1997. 14. Maraş, İbrahim. Türk Dünyasında Dini Yenileşme (1850– 1917). / Ötüken Neş., İstanbul, 2002. 15. Öner, Mustafa. Şairini Bayrak Yapan Űlke: Tataristan / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Tűrk Dűnyası, cilt II. 1997. 16. Özkan, Fatma. Kazan Tatarları / Yeni Türkiye Dergisi. Özel sayı: Tűrk Dűnyası, cilt II. 1997. 17. Ахсанов К.Г. Очерки истории тюркских народов. Древность и средневековье (III в. до н.э. – ХII в.н.э.). Учеб. пособие. – Казань, Казанский Государственный Университет имени В.И. Ульянова-Ленина, 2003. 18. Ахунов А. Голос Турции на татарском языке // "Восточный экспресс" №29 (88) 12.07.2002). 19. Билалов Р. Век Обмана Турецкий ученый о современном состоянии татарской нации // "Восточный экспресс" 2002 г. 20. В Анкаре появилась улица имени Габдуллы Тукая. // Инфор-мационный центр Полномочного представительства Республики Татарстан в Турецкой Республике, 3 мая 2001 г. // "Республика Татарстан", № 90 (24387) 5 мая 2001, суббота. – Режим доступа: http://www.tatar.ru/?DNSID= 2314f3d570c5f4fb691a6b17e5463ca6&full=1401&print=1, свободный. – Провере-но: 2.04.2007. 21. Миргазизов Р. Религия мира, а не войны. // "Республика Татарстан" № 116 (24413) 9 июня 2001, суббота. 22. Основные направления деятельности Полномочного представитель-ства Республики Татарстан в Турецкой Республике. – Режим доступа: http://www.tatar.ru/, свободный. – Проверено: 27.03.2007. 23. Отчет о деятельности Полномочного представительства РТ в Турецкой Республике в 2002–2005 гг. – Режим доступа: http://www.tatar.ru/, свободный. – Проверено: 27.03.2007. 24. Ручкин А. Этот диалог принесёт нам мир. – Режим доступа: http://www.pnp.ru/archive/19440148.html, свободный. – Проверено: 09.04.2007. 25. Экономические отношения Турции и Татарстана 2002 – 2006 гг. – Режим доступа: http://www.mcds.ru/default.asp?Mode=Review&ID_L0= 2&ID_L1=20&ID_L2=304&ID_L3=1815&ID=&ID_Review=116566, сво-бодный. – Проверено: 15.03.2007.