РОССИЯ – ВОСТОК – ЗАПАД
advertisement
РОССИЯ – ВОСТОК – ЗАПАД ПРОБЛЕМЫ МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ Научно-практическая конференция Владивосток, 16 апреля 2003 г. 16 апреля 2003 г. в Дальневосточном государственном университете состоялась научно-практическая конференция «Россия – Восток – Запад: Проблемы межкультурной коммуникации». Конференция была совместно организована Институтом иностранных языков, Институтом русского языка и литературы и Восточным институтом ДВГУ. Помимо представителей данных институтов в конференции приняли участие преподаватели Института массовых коммуникаций, Владивостокского института международных отношений АТР, Русской школы ДВГУ, а также Владивостокского художественного училища, Камчатского, Челябинского и Хабаровского педагогических университетов. Накануне конференции в издательстве Дальневосточного университета вышла Программа и тезисы конференции. В нее вошли 43 кратких изложений выступлений участников. Работа конференция проходила в четырех секциях «Культура – текст – язык», «Проблемы перевода и язык писателя», «Литература и культура», «Лингвистические проблемы». В данном сборнике представлены 34 полных доклада участников конференции. В них освещаются проблемы языковой коммуникации, взаимовлияния литературы и культуры как факторов гармонизации в отношениях между народами разных стран; роли средств массовой информации в процессах социо-культурного общения и другие более частные проблемы лингволитературного и страноведческого характера. СОДЕРЖАНИЕ СОДЕРЖАНИЕ ............................................................................................................................................................... 2 КУЛЬТУРА – ТЕКСТ – ЯЗЫК .................................................................................................................................... 3 Бондаренко Л.П. Особенности обучения английскому языку и общения на английском языке в Восточно-Азиатском регионе. .............................................................................................................................. 3 Жукова Т.А. Особенности межкультурной коммуникации в рекламной деятельности ............................ 6 Зайчикова Н.В. Социо-когнитивные основания исследования идеологически актуализированного текста ...................................................................................................................................................................... 10 Кожевников А.Е. Принцип «общность в гармонии» в современном Восточно-азиатском мировоззрении ....................................................................................................................................................... 17 Краснобрыжая Л.В. Языковая характеристика надписей, выполняющих декоративную функцию на потребительских товарах .................................................................................................................................... 20 Радкевич Н.В. Квантитативные отличия русского «момента» и американского moment ...................... 22 Рублева О.Л. О лингвострановедческом потенциале топонимов и о соответствующем словаре .. 25 Спицина Н.А. Ресторанное меню как объект страноведческого, лингвострановедческого, лингвокультурологического анализа. .............................................................................................................. 33 Хаматова А.А. Национально-культурные особенности речевого и неречевого поведения китайцев и русских с точки зрения китайских студентов, обучающихся в ДВГУ ....................................................... 38 ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА И ЯЗЫК ПИСАТЕЛЯ .................................................................................................. 42 Бобылева Л.К. Анализ авторского перевода рассказов В. Набокова на английский язык. .................... 42 Корнилова Л.Е. Латинизация китайских слов в немецком языке................................................................ 43 Кульчицкая Л.В. Метаязык теории перевода и проблема межкультурного понимания .......................... 46 Лупачева Т.А. Восток и Запад: китайские вкрапления в американском тексте (на материале романов Э.Тэн). ..................................................................................................................................................................... 49 Масич Ю.В. Поэтические архаизмы в литературных переводах И. Бродского ........................................ 52 Первушина Е.А. Поэтическая интерпретация горацианской темы в русских переводах сонетов Шекспира ............................................................................................................................................................... 57 Прошина З.Г. Роль английского языка в заимствовании русским языком слов восточноазиатского происхождения ...................................................................................................................................................... 63 Сычева О.Н. Современное положение заимствований, кодового переключения и смешения (на материале англо-русского билингвизма) ......................................................................................................... 64 Юзефович Н.Г. Идеологическая и социальная оценочность и проблемы перевода с русского языка на английский............................................................................................................................................................. 70 ЛИТЕРАТУРА И КУЛЬТУРА ................................................................................................................................... 76 Азарова А.Л. Особенности традиции и новаторства мотива сна в современной китайской литературе (на примере рассказа Лао Шэ «Дивный сон» и рассказа Хань Шаогуна «Возвращение») .................... 76 Баринова К.В. Образы Жюля Верна и герои пьесы М. Булгакова «Багровый остров» ........................... 79 Бутенина Е.М. Роман китайско-американской писательницы Гиш Чжэн «Типичный американец» в контексте концепции восточнозападной литературы ................................................................................... 82 Григорай И.В. Идеи Ж. Б. Мольера в пьесе М. А. Булгакова «Кабала святош» ....................................... 87 Рог Е.Ю. Традиции европейской средневековой карнавальной культуры в творчестве Д. Хармса .... 91 Токарева Г.А. Путь в темноте: мотивы зрения-слепоты и странствия в художественной философии У. Блейка. .................................................................................................................................................................... 96 Хузиятова Н.К. Тлён, Укбар, деревня Цзитоучжай (идея двойника в произведениях Борхеса и Хань Шаогуна) .............................................................................................................................................................. 101 Червякова Д.Ю. Проблема соотношения иллюзии и реальности в творчестве Джона Фаулза ............ 103 ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ.................................................................................................................... 106 Богаченко Н.Г. Заимствования из японского языка в английском............................................................ 106 Григорьева Ю.С. Применение концептуального анализа к исследованию древних языков (на материале древнеанглийских наименований мечей)................................................................................... 108 Завьялова В.Л. Релевантность просодических характеристик при восприятии английской речи носителями китайского языка ......................................................................................................................... 114 Кравченко Е.В. К вопросу о функционировании и лексическом значении слов-апеллятивов, образованных от онимов с иноязычной корневой основой ........................................................................ 119 Куныгина О.В. Особенности компонентного состава фразеологических частиц .................................... 126 Пивоварова М.О. Языковые контакты типологически несхожих языков (на примере английского и вьетнамского языков) ........................................................................................................................................ 130 Сергеева Г.Н. Семантико-функциональная специфика слова в массе (своей) ......................................... 133 Яшкина Е.А. Эмоциональная концептосфера СТРАХ в англосаксонской картине мира ..................... 138 КУЛЬТУРА – ТЕКСТ – ЯЗЫК Л.П. Бондаренко, Институт иностранных языков ДВГУ, профессор, директор Особенности обучения английскому языку и общения на английском языке в Восточно-Азиатском регионе. Английский язык в настоящее время широко распространен в мире. По разным подсчетам на нем говорят более 1,4 млрд. людей, живущих в странах, где английский язык имеет официальный статус государственного, и к 2010 году количество людей, говорящих на этом языке как на втором или иностранном, превысит количество говорящих на нем как на родном.[1] По другим данным, 300-380 млн. говорят на английском языке как на родном, 1000 млн. – как на втором, 700 млн. – как на иностранном.[2] Более 70% ученых мира пишут на английском языке, около 90% всей информации в электронных системах также дано на английском языке.[3] Около 80% английского словаря – это слова иностранного происхождения. В такой ситуации представляется само собой разумеющимся считать английский язык международным, интернациональным языком. Интернационализация в использовании языка не только очевидна, но и экономически обусловлена: компания меняет свои цели, приспосабливаясь к глобальному рынку и приспосабливая свою продукцию к условиям местных рынков, нанимают на работу местных специалистов, знающих условия этих рынков и понимающих их. Все это осуществляется с помощью универсального средства коммуникации – английского языка, знание которого тесно ассоциируется с экономической модернизацией и индустриальным развитием. Национальные и межнациональные корпорации, работающие в условиях технологического прогресса, также используют в качестве средства, способствующего реализации этого прогресса, английский язык. Коммуникации с помощью новейших информационных технологий позволяют использовать менее нормативный английский язык, допускающий известную толерантность по отношению к разнообразным вариантам и индивидуальным стилям. Не возникает сомнений относительно того, что английский язык должен стать языком межнационального общения в области экономики, политики, образования, культуры и в восточно-азиатском регионе, включающем такие страны, как Китай, Россию, Японию, Республику Корея, Вьетнам. Это бурно развивающийся регион, требующий более эффективных методов обучения английскому языку для успешной межнациональной коммуникации. Реалии сегодняшнего дня таковы, что практически на всем азиатском пространстве английскому языку обучают как иностранному (EFL), то есть, в среде, где ситуации общения создаются искусственно, что явно не соответствует потребностям региона в общении. При этом следует отметить, что в условиях EFL коммуникативный метод обучения приобретает все большее распространение. Обучение коммуникативной компетенции, то есть, умению выражать свои мысли, интерпретировать мысли других, дискутировать по поводу тех и других, предполагает, что главный акцент должен быть поставлен на передаче некоего содержания – “message”, а не на форме его передачи. В то же время аутентичная коммуникация требует и аутентичных действий (то есть, коммуникативного поведения), что в целом напоминает реальную ситуацию общения. В настоящее время обучение с точки зрения коммуникативной компетенции рассматривается в контексте обучения культуре страны, языку которой обучают. Однако, активное использование английского языка и распространение культуры страны (стран) этого языка вызывает опасения у народов Восточной Азии потерять национальную идентичность (national identity). Язык, как известно, является мощным средством реализации национальной принадлежности и, по мнению Д. Болинджера, может выступать в роли заряженного орудия (“language as a loaded weapon”) [4]. Не считаться с этим, следовательно, значительно снизить эффективность общения на всех уровнях со странами Восточной Азии в частности. Представляется, что в этой связи использование английского языка как инструмента межнационального общения, как своего рода “lingua franca” не несет в себе противоречивого контекста “national” versus “international”. Очевидно, здесь следует расставить акценты в соотношении языка и культуры страны этого языка. Во все усиливающейся глобализации денационализация языка означает, что знание культурной компоненты при изучении иностранного языка и при обучении этому языку не должно означать безусловного принятия определенных норм поведения, навязываемых культурой английского языка. Японка, живущая в Калифорнии и изучающая английский язык, говорит: “I want to have my own English, be myself when I speak English”. Китайцы хотят, чтобы весь мир знал, что они китайцы, когда они говорят на английском языке. Возникает вопрос: каким должен быть английский язык как международный? Прежде всего, на наш взгляд, следует отметить, что это язык, которым пользуются люди разных национальностей, чтобы общаться друг с другом. Этот язык не имеет национальной принадлежности. Будучи международным, он не является собственностью американцев или англичан, которой они позволяют пользоваться другим народам. Однако, общим положением в настоящее время является обязательность изучения языка в контексте культуры. Этому положению следуют, в частности, и в учебных заведениях России. Вместе с тем, специалисты в области EIL (английский как международный) утверждают, что узнавать о культуре другой страны вовсе не означает принимать ее. Можно быть билингвом, но совсем необязательно принимать ценности другой культуры. Знать не означает безоговорочно принять. Именно в силу этого при обучении английскому языку в условиях EIL - возникает ситуация межкультурной коммуникации. В связи с этим появляется целый ряд вопросов, а именно: каким требованиям должен соответствовать преподаватель английского как международного, каким должен быть учебник английского языка, преимущественно каким вариантом должен быть lingua franca как инструмент межнационального общения, должен ли он походить на подобный инструмент, принятый Европейским Сообществом, какими правилами произношения, грамматики, выбором словаря следует руководствоваться при обучении английскому языку как международному и др. Не претендуя на подробное изложение наших взглядов на названные выше вопросы, хотелось бы в общих чертах остановиться на некоторых из них. Известно, что в странах Восточной Азии предпочтение при выборе преподавателя английского языка отдается носителю языка. В этой ситуации и при наличии учебника, содержащего исключительно аутентичный материал (т.е. английский или американский) процесс обучения будет, по всей вероятности, основываться на обсуждении реалий и культуры англоговорящей страны с преподавателем-носителем языка. Такой подход будет в высшей степени желательным для тех, кто планирует дальнейшее обучение в англоязычной стране и длительное пребывание в ней. В случае, если аудитория не преследует таких целей, но хочет получить знания о том, как развивается бизнес, торговля, строительство и др. в разных странах мира (international target cultures), а не только в англоговорящих странах, оптимальным представляется построение учебника английского языка по принципу включения реалий культуры разных стран, о которых аудитория (в нашем случае представители Восточной Азии) будет дискутировать по-английски с преподавателем-носителем английского языка. В этом случае будет иметь место межкультурная коммуникация, и она будет осуществляться на грамотном английском языке. Именно в подобной ситуации английский язык будет являться механизмом международного общения, ведущим lingua franca в мире. Вопрос о норме EIL также представляется исключительно важным, поскольку затрагивает интересы многих стран международного сообщества. Здесь мы имеем в виду т.н. экзонорму, то есть модель, определяемую на основе языка местных образованных слоев населения и приспособленную к функционированию в социокультурной ситуации данной местности. Это норма регионального варианта английского языка, отличающаяся от традиционного стандарта RP или GA. Многие страны, принявшие английский язык, ориентируются на нормы американского английского [5] как самого перспективного национального варианта, благодаря экономической и научно-технической мощи государства, поддерживающего этот вариант. По признанию ведущего отечественного лексиколога Л.П. Крысина, американизмы «находятся по существу на положении интернациональной лексики» [6]. Этому в немалой степени способствовало распространение американского кинематографа. Немалую роль играет американский туризм, субсидирования американским правительством учебно-образовательных и научных программ. По мнению известных лингвистов, таких как К.Пратор, Д. Оберкромби, М. Хэллидей, П. Стривенс и др., языковая модель (норма) может быть признана в том случае, если она отвечает трем критериям: понятности (intelligibility), уместности (appropriateness)и эффективности общения (effectiveness). [7] Отклонения, встречающиеся чаще всего в результате интерференции родного языка в речи целого социума и служащие лингвистическим показателем региональной разновидности языка, допускаются в модель обучения этой разновидности языка [8], обучение не ради общения только с носителями американской и британской культуры, но с говорящими по-английски во всем мире. Представляется, что введение в учебные программы дисциплины “World Englishes”, отражающей общие основные региональные особенности английского языка в разных странах мира, отвечало бы названным выше критериям. Из эксперимента, поставленного Л. Смитом и его коллегами в центре Восток-Запад Гавайского университета, в ходе которого английские тексты, наговоренные образованными дикторами из Великобритании, США, Японии, Филиппин, Папуа-Новой Гвинеи, Китая, Тайваня и Индонезии, и прослушанные также образованными слушателями из этих же стран, показал, что в этой международной аудитории самыми легко воспринимаемыми текстами были признаны тексты, наговоренные дикторами, для которых английский язык не был родным. [9] По мнению Р. Куирка, такого рода «ядерный английский язык» [10], свободный от культурных, эстетических и эмоциональных коннотаций, сравнительно проще и легче для изучения, чем естественный английский язык; он коммуникативно адекватен и, следовательно, может являться продуктом образовательной системы и может поддаваться расширению или углублению в процессе последующего изучения по мере необходимости. Д. Кристал, тем не менее, высказывает предположение, что международный английский язык будет обладать такими чертами как: слоговой ритм, упрощенные структуры предложения, неиспользование фразеологических и просторечных выражений, более медленный темп, более четкая артикуляция звуков, обусловленная прежде всего отсутствием некоторых видов ассимиляции и пропусков звуков, типичных в речи тех, для кого английский язык является родным языком. [11] Претерпев определенные изменения в фонетической, грамматической и лексико-семантической системах, такой английский язык превращается в региональный вариант, обогащенный в результате контакта с китайским, корейским, японским и другими восточными языками. По мнению Р. Оно, азиатский английский как региональная разновидность английского языка, будет служить не для выражения американской или британской культуры, а для выражения собственных мыслей и чувств народов этих стран. [12] Он будет служить языком-посредником в контактах между странами данного региона. Немаловажным, на наш взгляд, представляется и тот факт, что у азиатов свой стиль изучения языка и обучения языку, с чем нельзя не считаться. Традиционно обучение EIL было преимущественно “teacher-centered”, “book-centered”. Отсюда знание рассматривается студентами из Восточной Азии как скорее нечто переданное им учителем, нежели добытое ими самими. Отсюда их предпочтение иметь авторитетного учителя, слово которого не подвергается сомнению и, соответственно, упражнения, которые предлагаются преподавателем, должны иметь только один правильный ответ, а не выбор из нескольких возможностей. Можно предположить, что в значительной степени именно этим и объясняется ориентация студентов-азиатов на преподавателя английского языка, который является носителем этого языка. В данной статье мы затронули лишь некоторые аспекты функционирования английского языка в Восточной Азии. Представляется, что более подробный анализ английского языка как международного, его структуры, методов обучения этому языку, содержания учебника по языку и др. должно стать приоритетным в исследованиях лингвистов, специалистов по методике преподавания английского языка, политологов и др. Литература: 1. Sandra G., Savignon. Communicative Curriculum Design for the 21st Century. Forum, 2002, vol.40 # 1. 2. Varieties of English in Asia. Ed. by Nobuyuki Honna, Tokyo, Kuroshio Shuppan, 1990, 326 p. 3. Crystal D. The Cambridge Encyclopedia of the English Language.- Cambridge, New York, Melbourne: CUP, 1995, p. 360 4. Bolinger D. Language: The Loaded Weapon. London, Longman, 1980. 5. Munro V.R. International Graduate Students and the Spread of English//World Englishes, 1996, vol.15, # 3, p. 337-345. 6. Крысин Л.П. О причинах лексического заимствования//Русский язык в школе, 1965, № 3, с.12. 7. Kachru B. The Academy of English: The Spread, Functions and Models of Non-native Englishes. – Oxford a.o., 1986, p.112. 8. Strevens P. English as an International Language: Directions in the 1990s// The Other Tongue: English Across Cultures. – 2d ed./Ed. by B. Kachru.- Urbana & Chicago: University of Illinois Press, 1992, p. 40-41. 9. Smith L. Spread of English and Issues of Intelligibility.// //The Other Tongue: English Across Cultures. - 2d ed./Kachru B. (ed.) – Urbana & Chicago, University of Illinois Press, 1992, - p.75-90. 10. Quirk R. International Communication and the Concept of Nuclear English.//English for International Communication./ed.by C.Brumfit./Oxford, etc., 1972, p.19. 11. Crystal D. Moving towards an English family of languages?//World Englishes: A festschift for Olga S. Akhmanova from her disciples, friends and colleagues/ Ed. by Alexandrova O.>Konurbayev M. – M.: Диалог – МГУ, 1998, с.92. 12. Ono R. Asian varieties of English: Review.// World Englishes, 1992, vol. 11, #1, p.79. Т.А. Жукова, Владивостокский институт международных отношений ДВГУ, старший преподаватель кафедры рекламы и связей с общественностью Особенности межкультурной коммуникации в рекламной деятельности Межкультурная коммуникация может быть представлена как вербальной, так и невербальной формой. Вербальным средством коммуникации являются различные способы языкового общения. Язык как основной элемент межкультурной коммуникации эксплицирует личность говорящего, менталитет, традиции всего народа, а также «специфический культурный образ мира» [2: 157]. В силу этого между культурными представлениями разных народов неизбежен конфликт, создающий проблему межкультурной коммуникации. Проблема возникает вследствие того, что «значение слова не исчерпывается одним лишь лексическим понятием (денотацией слова), а в значительной степени зависит от его лексико-фразеологической сочетаемости и коннотации» [2: 162]. Особенно важен выбор стратегии межкультурной коммуникации в рекламной деятельности, при которой должны учитываться особенности прочтения рекламных текстов в аудитории с разными культурными ценностями. Рекламная деятельность как коммуникативный процесс межкультурного общения строится на основе принципов организации языковых систем разных культур. Эффективным считается такой рекламный текст, который построен с учётом национально-культурного фона и характерной для данного языка формы выражения ментальных категорий. Большая часть русской рекламы переводится с английского языка на русский с ошибками разного типа. Вероятно, рекламу нельзя просто переводить, нужно её адаптировать в инокультурной аудитории, создавая новую. Эту необходимость диктует тот факт, что рекламный текст, представляющий собой разработку концепции рекламирования товара, прежде всего маркирован как единица национально-культурная. Следовательно, при переводе рекламы необходимо соблюдать не только нормы языка-реципиента и языкаисточника, но и приёмы создания образности, действующие в разных языках. Наибольшую трудность в этом отношении представляют рекламные тексты, построенные с использованием стратегий, которые основаны на употреблении преимущественно имплицитных средств. Имплицитная информация «в явном виде не выражается, но с необходимостью извлекается адресатом при интерпретации сообщения» [7: 550]. Максимального прагматического эффекта при адаптации рекламного текста можно достичь только при условии освоения концептов разных культур на нескольких уровня: вербальном (концептуальном; собственно языковом – лексико-стилистическом и структурносинтаксическом) и невербальном. На вербальном уровне формируются культурные концепты, которые могут быть как концептами-универсалиями, так и национальными концептами. Концепты-универсалии не нуждаются в «переводе»; национальные концепты (Красота, Воля, Совесть, Правда, Добро и др.), являющиеся основой рекламного текста, требуют адаптации. Русская ментальность, отличающаяся от восточной и западной, представляет собой евразийский тип сознания [10], который в свою очередь также неоднороден. Вероятно, внутри евразийского типа личности можно выделить личность дальневосточную, что неизбежно должно выразиться в формировании специфичных рекламных стратегий. Так, например, региональный компонент учитывается в социальной рекламе «Дальэнерго»: СВЕТ и ТЕПЛО – это жизнь... Всё в твоих руках. В слогане преднамеренно создаётся стилистический диссонанс реальной и ожидаемой объективной модальности. Собственно языковой уровень межкультурной коммуникации включает случаи, при которых невозможно добиться полного соответствия текста в языке-реципиенте и в языкеисточнике без потери образности. Примерами этому служат разнообразные приёмы создания выразительности: метафора, метонимия, аллюзия, цитация, прецедентные тексты, окказионализмы, языковая игра и др. (Из наших окон видно всё Приморье; «Приморских окон» негасимый свет; Колготки Filadorro – красота не требует жертв; Наихрустейшие чипсы; МАКСИМАльное решение; Будь в форме. Reebok). Однако если метафорический и метонимический перенос можно адаптировать в языке-реципиенте, выявив схожие ассоциативные связи, то окказионализмы «непереводимы», поскольку их появление обусловлено особенностями языковой системы (словообразовательными моделями, созвучиями и др.). Невербальный уровень межкультурной коммуникации складывается из соответствия в разных культурных традициях семантики жеста, мимики, музыки, стиля (так, улыбка значима для русского и не значит ничего (часть культуры, норма) для американца). Вербальный уровень межкультурной рекламной коммуникации характеризуется как интегральными, так и дифференциальными признаками. Интегральными признаками являются языковые характеристики рекламного текста, а именно структурные особенности. К дифференциальным признакам относятся социокультурные факторы, отражающиеся в языке рекламы. Нельзя считать, что структурные особенности рекламного текста вообще не зависят от культурного пространства. Очевидно, что связь языка и культуры прослеживается на уровне плана выражения и способа соединения тех или иных компонентов рекламного текста. Однако нельзя не согласиться с тем фактом, что существует достаточно устойчивая единая схема, по которой строятся рекламные тексты разных национальных групп. Большинство рекламных текстов, вне зависимости от принадлежности их к тому или иному национальному пространству, имеют определённую структуру: заголовок (headline), в котором выражается основное рекламное обращение и основной рекламный аргумент; слоган (slogan), в котором содержится короткий лозунг или девиз, отражающий уникальное качество товара, обслуживания, направление деятельности фирмы чаще в прямой, иносказательной или абстрактной форме; основной рекламный текст (body, copy), развивающий аргументацию, посредством которой доказывается истинность заголовка и целесообразность его применения; эхо-фраза, которая повторяет основную мысль основного рекламного текста и придаёт завершенный вид всей рекламе. Если на структурном уровне наблюдаются некие общие принципы построения рекламы, то на социокультурном уровне рекламный текст представляет собой чётко маркированную единицу, поскольку он «не только отражает ценностные установки и ориентиры данного социума, но и апеллирует к ним» [11: 7]. Апелляция в качестве сообщения о потребности, пробуждающее врождённое или латентное желание потребителя, создаётся при учёте национального компонента. Р.И. Мокшанцев рассматривает апелляции (или мотивы покупок) как «сложные психологические структуры, отдельные звенья которых зачастую не ясны самому потребителю» [6: 61]. Задачей рекламиста является выявление мотивов покупок в разных целевых аудиториях. Так, некоторые рекламные тексты, построенные на основе тех или иных апелляций, в инокультурной аудитории требуют адаптации. Например, апелляция эгоизм (признание, одобрение) – рекламный слоган «Ведь Вы этого достойны» – в аудитории, представленной носителями азиатской и восточной культуры, не будет иметь должного эффекта. В то же время апелляции комфорт («С нами удобно»), экономия («Теперь входящие бесплатно») и некоторые другие понятны в любой инокультурной аудитории и не нуждаются в дополнительной адаптации. Культурно обусловленным различием рекламной коммуникации является формирующаяся апелляциями система аргументации (способов убеждения): «система аргументации в любой публичной <...> коммуникации тесно связана с национальной культурой через содержание так называемых топосов («общих мест» данной культуры, т.е. нормативно-ценностных суждений относительно всех областей жизнедеятельности социума)» [3: 182]. В данном отношении политическая аргументация, в отличие от аргументации в сфере коммерческой рекламы, представляет собой механизм воздействия, вырабатывающийся в более строгом соответствии с социально-демографическими группами потребителей и в некоторых случаях не подлежащий адаптации в инокультурной аудитории. Политическая аргументация «испытывает непосредственное влияние мифов общественного сознания, резко ограничивающих набор возможных аргументов и, соответственно, сужающих множество возможных альтернатив разрешения проблемных ситуаций» [9: 113]. В тексте политической рекламы выделяются семантические универсалии, представляющие собой стабильные (клишированные) компоненты смысла, которые маркируют языковую личность политика. Реализуясь в «дискурсе борьбы», семантические универсалии обладают двойной (противоречивой, конфликтной) структурой, организованной таким образом, что каждая семантическая универсалия имеет (или предполагает) свою оппозицию. Определим некоторые из них: 1) Честный, законопослушный – Обманывающий. 2) Такой, как мы (наш) – Не похож на нас. 3) Энергичный, созидающий, активный – Пассивный. 4) Конструктивный, несущий благо – Разрушительный, несущий гибель. 5) Надёжный – ненадёжный. Указанные семантические универсалии имеют следующее выражение: 1) «Мы хотим жить по закону»; «Бюджет края – под контроль народа» (С.Ю. Орлова); «Хочешь жить уверенно – выбирай проверенных»; «Несовершенные законы тормозят бизнес, и с этим нужно бороться». 2) «Я, как и Вы, родом из нашей страны» (Г.В. Кучеренко); «Сергей Жеков – единственный в Приморье руководитель, избранный народной властью» (С.В. Жеков); «Пётр Рубежанский – Ваш кандидат». 3) «Я иду в Государственную Думу, чтобы создать законы, которые позволят сделать Россию и Приморский край сильными и процветающими!» (В.В. Ширшиков); «Ясность намерений – решительность действий» (О.Е. Бондаренко); «Человек способен переломить любые обстоятельства». 4) «Вместе – на благо Приморья!» (А. Кириличев и С. Грац); «Прекратим движение к самоуничтожению». 5) «Голосуй за тех, кто уже оправдал Ваше доверие». Эти универсалии реализуются в языке, формируя «дискурс борьбы», который характеризуется внутренней противоречивостью, агрессивностью, динамичностью и рядом других особенностей, во многом зависящих от специфики национально-культурной маркированности личности «рекламируемого» политика. Национально маркированными (как в коммерческой, так и в политической рекламе) являются разнообразные игровые техники: графические и фонетические искажения, игровая морфология, приёмы создания парадокса, каламбур, стилистический диссонанс. Это обусловлено тем, что каждая аудитория смеётся над разными явлениями и по разному поводу: «у каждого этноса есть некие свои смеховые доминанты» [1: 515]. Сближение в рекламной коммуникации (нивелирование социально-демографических особенностей) разных культурных аудиторий может происходить при использовании некоторых средств генерализации [5: 228] (кванторов конкретизации, выбора, моделей «закрытое множество», «открытое множество»): [примеры из работы О.Н. Кравченко] «Любой сезон, любая ситуация – практичные колготки «Грация»; «Мы работаем 7 дней в неделю». Однако универсализаторы (дом, мир, империя, планета, океан рай, вселенная, глоток и др.) [термин О.Н. Кравченко] как средство количественной генерализации имеют ярко выраженную национальную окраску. Несмотря на отмеченную национальную дифференциацию способов производства рекламного продукта, в рекламной коммуникации явно прослеживаются черты глобализации. «Даже рекламирую те или иные национальные продукты <...>, современная реклама исходит из гипотезы об антропологическом тождестве потребителя по всему миру» [7: 570]. Однако для достижения необходимого прагматического эффекта при межкультурной коммуникации в рекламной деятельности должны учитываться особенности адаптации в инокультурной аудитории национальных концептов, т.е. готовых эмоциональноинтеллектуальных блоков-стереотипов и образов. Литература: 1. Борисов Б.Л. Технологии рекламы и PR. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2001. 624 с. 2. Грушевицкая Т.Г., Попков В.Д., Садохин А.П. Основы межкультурной коммуникации. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2002. 352 с. 3. Кара-Мурза Е.С. «Дивный новый мир» российской рекламы: социокультурные, стилистические и культурно-речевые аспекты // Словарь и культура русской речи. К 100-летию со дня рождения С.И. Ожегова. М.: Индрик, 2001. С. 164-186. 4. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Речевое общение в неиерархизованных общностях говорящих: рынок // Современный русский язык: Социальная и функциональная дифференциация. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 403-454. 5. Кравченко О.Н. К разработке курса «Моделирование рекламного продукта»: лексикограмматические средства генерализации в рекламном тексте (кванторы и квалификаторы) // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Сб. статей / Отв. ред. А.М. Антипова. Уссурийск: Изд-во УГПИ, 2002. С. 227-232. 6. Мокшанцев Р.И. Психология рекламы. М.: ИНФРА-М, Новосибирск: Сибирское соглашение, 2001. 230 с. 7. Паршин П.Б. Заметки о моделях мира современной российской коммерческой рекламы // Текст. Интертекст. Культура. М.: Азбуковник, 2001. С. 554-571. 8. Пирогова Ю.К. Стратегии коммуникативного воздействия и их отражение в рекламном тексте // Текст. Интертекст. Культура. М.: Азбуковник, 2001. С. 543-553. 9. Рекламный текст: Семиотика и лингвистика / Отв. ред. Ю.К. Пирогова, П.Б. Паршин. М.: Издательский дом Гребенникова, 2000. 270 с. 10. Сорокин Ю.А. Евразийство и его постулаты: возможные коррективы // Этнокультурная специфика речевой деятельности: Сб. обзоров / Отв. ред. Н.Н. Трошина. М.: РАН ИНИОН, 2000. С. 101-113. 11. Щербина Н.В. Американский рекламный текст в аспекте взаимодействия языка и культуры: Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. Хабаровск, 2002. 26 с. Н.В. Зайчикова, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирантка кафедры лексикологии, стилистики и методики преподавания английского языка Научный руководитель: Э.Г. Меграбова, кандидат филологических наук, профессор. Социо-когнитивные основания исследования идеологически актуализированного текста Глобализация политических процессов в современном мире и всё большая непредсказуемость поведения политиков (принимая во внимание последние события в Ираке) объясняет активизацию разного рода политических исследований, в том числе и лингвистических. Как отмечают многие учёные - лингвисты, политологи, социологи, психологи, занимающиеся исследованием политики, изучение языка и его функционирования имеет решающее значение для данной сферы социальной деятельности человека (историк и лингвист Г. Жак, П. Мишель; лингвисты Ж. Куртин, П. Серио, Дж. Лакофф, Г. Г. Почепцов, И. Ф. Ухванова-Шмыгова, Т.В.; политологи В. М. Сергеев, С. А.Ушакин, М. Крэнстон, С. Илл, Э. Ле; социолог М. В. Ильин, психолог М. В. Новикова-Грунд и другие). По словам Т. В. Юдиной, «…язык является не просто средством политики, а условием её существования и средством её конструирования» (Юдина Т. В., 2001:27). Лингвистические и идеологические процессы взаимосвязаны и не существуют раздельно (Kress, 1983). Таким образом, все нюансы политической деятельности в полной мере отражаются в политическом дискурсе, который и является объектом нашего исследования. Анализ политического дискурса позволяет понять, с одной стороны, скрытые рычаги социальных преобразований, происходящих в обществе, определить мотивацию принятия тех или иных политических решений. С другой стороны, ответить на вопрос, каким образом в разных языковых коллективах моделируются культурные ценности, как формируется концептуальная картина мира, присущая каждому языковому коллективу. Поскольку политический дискурс по существу является выражением целого комплекса взаимоотношений между человеком и обществом, то, это явление функционально направлено на формирование у реципиента некоторого фрагмента мировосприятия или картины мира (Методология…, 1998: 25 – 26). При этом важную роль в исследовании особенностей политического дискурса играет применение интердисциплинарного подхода, сочетающего в себе методы психологии, этнопсихолингвистики, социолингвистики, прагматики, когнитивной лингвистики, лингвистики текста, достижения теории коммуникации. Политический дискурс определяется как совокупность дискурсивных практик, идентифицирующих участников политического дискурса как таковых или формулирующих конкретную тематику политической коммуникации. Под дискурсивной практикой понимаются тенденции в использовании близких по функции альтернативных языковых средств выражения определённого смысла (Баранов А. Н., 2001:246). Политический дискурс включает разнообразные дискурсии социума, такие как дискурс власти, контрдискурсии, публичная риторика, закрепляющие сложившуюся систему общественных отношений либо дестабилизирующих её (Методология …,1998: 12). Понятие дискурс вошло в лингвистику, когда внимание исследователей привлёк социальный контекст как таковой, именно контекст стал основной единицей дискурсанализа. Впервые термин discourse analysis был применён американским лингвистом З. Харрисом для распространения дистрибутивного анализа на сверхфразовые единицы (Квадратура …, 1999: 22). Однако позднее данный термин получил такое широкое применение, что порой трудно определить суть этого явления. В частности, дискурс может определяться как «связная речь» (Харрис З.); «текст высказывания» (ван Дейк Т. А); «связный текст» (Беллерт), что позволяет в отдельных случаях употреблять слова «текст» и «дискурс» как синонимы; «высказывание как единица по размерам превосходящая фразу» (с точки зрения грамматики текста); «воздействие высказывания на его получателя» (в прагматическом аспекте); «социально и идеологически детерминированная система ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний» (Методология…, 1998; Квадратура…, 1999). В рамках когнитивного подхода В. В. Красных определяет дискурс как «вербализованную речемыслительную деятельность, предстающую как совокупность процесса (дискурс как речемыслительная деятельность) и результата (дискурс как текст)» (Красных В. В., 2002: 10-11). Тем самым В. В. Красных указывает на две основные характеристики дискурса: 1) его реализацию в текстах и 2) когнитивную направленность дискурса. Однако существенной характеристикой дискурса является то, что это – «текст в социальном контексте», поэтому в исследовании дискурса важнейшим аспектом становится контекстное поле, в частности, социальный контекст, а затем и знаковый контекст. «Дискурс», по Т. А. ван Дейку, - это сложное коммуникативное явление, включающее кроме текста, ещё и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки цели и др.), необходимые для понимания текста (ван Дейк Т. А., 1989). В результате, в анализ текстов включаются такие категории как жанр, нарратив, сценарий (литературоведческая парадигма), фрейм, миф, (эпистемическая парадигма), аудитория, роль, статус (социологическая парадигма), интерпретация (герменевтическая парадигма). Таким образом, дискурс-анализ выходит за рамки и определённого текста, и отдельной дисциплины, приобретая статус междисциплинарного исследовательского направления (Методология…, 1998: 11). Конкретным материальным объектом, получаемым в дискурсе, является текст. По словам Ю. С. Степанова «дискурс существует, прежде всего, и главным образом в текстах, но таких, за которыми встаёт особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, в конечном счёте – особый мир. Каждый дискурс – это один из «возможных миров» (Степанов Ю. С., 1995: 44 - 45). Следовательно, взгляд с точки зрения социального процесса, даёт нам дискурс, а с точки зрения процесса лингвистического – текст (Почепцов Г. Г., 2001:293). Без понимания механизмов, обеспечивающих интерпретацию текстов, невозможно адекватно анализировать функционирование политических и идеологических систем (Постоенко И. А., 2001:7). Другой существенной характеристикой дискурса, по мнению Т. А. ван Дейка, является то, что его содержание в тот момент, когда он создается и воспринимается до определённой степени обусловлено идеологическими установками. Отчётливость идеологических установок зависит от характера высказываемых идей, и от контекста, в котором они изложены (Ле Э., 2001:94). Однако употреблять понятие идеологии следует с осторожностью, поскольку содержание данного термина в понимании русских и зарубежных авторов не совпадает. Так, проанализировав понятия идеологии и ideology, данные в различных русских и английских словарях, С. Г. Тер-Минасова приходит к выводу, что все определения сводятся к тому, что «это некий набор (set), система идей и/ или верований (beliefs)». Далее определения расходятся. Все определения, зафиксированные в английских словарях, концентрируют внимание на том, что этот набор идей лежит в основе политических и экономических теорий или систем. Иногда уточняется, что этот набор идей характерен для партии, народа, страны, группы и даже одного человека. Определения, зафиксированные в русских словарях, делают акцент на отражении этой системы идей в разных формах общественного сознания. Кроме того, С. Г. Тер-Минасова обращает внимание на то, что слово ideology в английском языке имеет негативную окраску, в то время как русское понятие является нейтральным общественно-политическим термином, не имеющим негативных стилистических коннотаций (Тер-Минасова С. Г., 2000:195). Как указывает французский лингвист П. Серио, «в самом широком смысле «идеология» обозначает любой языковой факт, который интерпретируется в сфере социальных интересов и, в котором узакониваются социальные значимости в их исторической обусловленности» (Квадратура…, 1999:20). Таким образом, не следует понимать это слово в том значении, в котором оно наиболее распространено в русском языке, а именно как «организованная система идей». По определению Т. А. ван Дейка, «идеологии – это базовые структуры общественного познания, присущие членам социальной группы, складывающиеся из релевантных комбинаций социокультурных ценностей и организованные посредством идеологической схемы, которая является одновременно и моделью самоидентификации данной группы. Помимо своей социальной функции – защиты интересов группы - идеологии имеют и когнитивную функцию организации групповых представлений (Ле Э., 2001:105). Думается данное определение является наиболее приемлемым в исследовании политического дискурса. Итак, всякий дискурс рассматривается трояко: как «использование языка»; как «вживление» в общественное сознание определённых представлений; как взаимодействие социальных групп и индивидов. При этом каждый из трёх аспектов тесно связан с двумя другими (Fairclough, 1995; van, Dijk 1997) (Цит. по: Ле Э., 2001: 93). В нашем случае фактическим материалом исследования являются тексты художественной литературы, а именно «политические романы». Выбор политического романа в качестве материала исследования обусловлен несколькими причинами. До сих пор большинство социологических, лингвистических и психологических исследований политического дискурса проводилось на материалах политических текстов СМИ. Однако, учитывая особенности художественной литературы, связанные с принципиальными задачами словесно-художественного творчества, представляется целесообразным обосновать наш выбор произведений художественной литературы в качестве материала анализа. К таким особенностям относятся, прежде всего, ярко выраженный социальный характер языка художественной литературы. Всякий текст возникает в конкретной социокультурной среде, отчасти – как её порождение, отчасти – как инструмент влияния на общество. Интеракции текста и социального окружения не могут быть обусловлены чьей-то волей. Они строятся в соответствии с некими правилами, определяемыми, в свою очередь, идеологией той группы, к которой принадлежит автор текста. В частности М. Бахтин рассматривает любой творческий процесс, в том числе и речевое творчество, каким является произведение художественной литературы, в качестве идеологического акта (Юдина Т. В, 2001:41). Особой спецификой отличается и речевой жанр романа, которая заключается в «показе через персонажей различных кругозоров, различных идеологических точек зрения». Это обязательно осуществляется через слово персонажа, которое только и «может быть адекватным для изображения своеобразного идеологического мира» (Квадратура…, 1999: 73). В конечном счёте, роман – это «художественный образ языка», в той мере, в какой последний есть «многоязычное мнение о мире». Один из существеннейших приемов построения образа в романе является «намеренная гибридизация». «Романный гибрид - художественно организованная система сочетания языков, система, имеющая своей целью с помощью одного языка осветить другой язык, вылепить живой образ другого языка» и тем самым осветить одно мировоззрение с помощью другого» (Квадратура…, 1999: 74). В романе, по словам М. Бахтина, стилизованные формы «внутренней диалогичности» дискурса смешиваются с ее идеологическим содержанием (Бахтин М., 1975:173). Таким образом, любое произведение художественной литературы несёт в себе «идеологический заряд». Немаловажным является и то, что художественная литература аккумулирует всё богатство общенационального языкового сознания, отражает особенности культурной (концептуальной) картины мира, присущие данному языковому коллективу, поскольку язык, будучи общественным явлением и частью культуры, одновременно является важнейшим компонентом художественного целого. В основе любого текста лежит концепт, который с содержательной точки зрения понимается как глубинный смысл, свёрнутая смысловая структура текста. Для речевого воздействия, направленного на большие группы людей (политические тексты, произведения художественной литературы) особое значение приобретают стандартные ментальные образования, свойственные большинству носителей данной национальной культуры, поскольку на их основе создаётся база для взаимопонимания отправителя сообщения и реципиента (Методология…, 1998). Кроме того, доминирующей функцией произведений художественной литературы, так же как и политических текстов, является функция воздействия. Тем не менее, текст художественной литературы не является в полной мере «политическим» текстом, хотя и выполняет практически все функции такового. Исходя из определения политического текста как «вербализованной политической деятельности во всех её проявлениях: как знаковых/ символических (номинативная и аккумулятивная деятельность), так и незнаковых (тексты – перформативы)» (Методология…, 1998: 12), понятно, что отправитель текста одновременно является и его автором (в большинстве случаев) и непосредственным субъектом политической деятельности. В то время как, в основе любого художественного произведения лежит «абсолютный антропоцентризм», который воплощается в так называемом антропоцентрическом треугольнике: автор–персонаж-читатель. Персонаж, находящийся в вершине этого треугольника является “посредником” между автором и читателем, выступает носителем, выразителем или противником авторских идей в процессе художественного общения. В результате, текст политического романа рассматривается нами как целенаправленная социально-обусловленная разновидность художественной речи, основной функцией которой является функция воздействия; как «идеологически актуализированный текст», в котором непосредственно фиксируется политический дискурс. Большинство современных лингвистов, исследующих особенности политического дискурса считают, что «политический дискурс является одной из тех сфер, где взаимозависимость между мыслью и ее языковым оформлением становится наиболее тесной» (Юдина Т. В., 2001: 20), поэтому, занимаясь анализом социальных и политических структур, необходимо принимать во внимание принципы человеческого мышления (Постоенко И. А, 2001:5). По мнению В. М. Сергеева, в исследовании процессов социального взаимодействия и, в частности, политических процессов, когнитивные методы анализа являются наиболее приемлемыми (Сергеев В. М., 2001: 13). Одним из основополагающих принципов когнитивного подхода является положение о том, что познание действительности разворачивается в определенном культурном контексте и, следовательно, обусловлено историческими и социокультурными факторами. Дискурс является «существенной составляющей социокультурного взаимодействия» (ван Дейк Т. А., 1989: 9). Его понимание представляет собой процесс извлечения когнитивной информации (Brown G., Yule G., 2001:237), что объясняет наш выбор социолингвистического и когнитивного направлений в качестве основных в рамках данного исследования. Всякий текст, по словам Р. Барта, состоит из необозримого числа «культурных кодов», понимание которых достигается в процессе рефлексии адресата над своим прошлым социокультурным опытом (Барт Р., 2001: 170). Такой опыт может быть закреплён в памяти индивида в виде концепта, фрейма, сценария, скрипта, сцены, прототипа, образа и так далее. В исследовании дискурса (как результата) наиболее приемлемыми структурами представления знаний являются фреймы (Brown G., Yule G., 2001), организованные вокруг концепта, лежащего в основе текста. Согласно В. В. Красных, при порождении текста концепт является отправной точкой, которая предопределяет смысловое строение текста, при восприятии текста реципиент идет в обратном направлении - от текста к концепту (Красных В. В., 2002). К концепции фрейма обращаются многие зарубежные и отечественные исследователи Ч. Филлмор (1988), М. Минский (1988), Т.А. ван Дейк (1989), В.Н. Телия (1996), В.Б. Касевич (1988), Г.И. Сыроватская (1997), Ю.Н. Караулов (1992), Д.И. Руденко (1992) и другие. Понятие фрейма было введено М. Минским в связи с изучением проблемы искусственного интеллекта. В лингвистике одним из первых применил «фреймовый подход», очевидно, В. Пропп. Некоторым прообразом теории фреймов М. Минского послужило, по мнению С. И. Гороховой, учение Н. А. Бернштейна о том, что «мозговое отражение (или отражения) мира строится по типу моделей», а «акт мозгового моделирования при всех условиях реализуется активно» (Красных В. В, 2002: 166). По теории фреймов М. Минского, знания человека о мире строятся в виде так называемых фреймов-сценариев, или динамических фреймов. М. Минский определяет фрейм как «минимально необходимую совокупность признаков объекта или явления, позволяющую идентифицировать этот объект (явление), то есть то минимальное описание, которое еще сохраняет сущность репрезентируемого объекта, позволяя тем самым вычленить его из окружающего мира». Динамический фрейм представляет собой структуру признаков, определяющих некоторую стереотипную ситуацию. Дальнейшее развитие идеи динамического характера фрейма привело к формированию понятия «скрипт» (сценарий) или так называемого ролевого фрейма, описывающего стандартную последовательность действий в стереотипной ситуации. Терминалы такого фрейма указывают на некоторые роли, которые должны быть заполнены конкретными лицами (исполнителями ролей). Таким образом, если говорить о статических характеристиках какого-либо объекта или ситуации некоторые исследователи употребляют термин фрейм; скрипт или сценарий представляют собой так называемый акциональный фрейм. Однако, по мнению Красных В. В., фреймы могут быть представлены не только «сценариями» (по другой терминологии — «скриптами»), но и образами (Красных В. В, 2002:167). Иначе говоря, фреймы могут быть не только «динамическими», но и «статическими». Такой точки зрения придерживается и В. Н. Телия. Акциональная природа фрейма не ограничивает концептуальную информацию только статистическими характеристиками, но выявляет динамические отношения концепта. Таким способом представляется возможным избежать односторонней (только статической) интерпретации концептуальной информации. Охватывая определенную ситуацию действительного мира, фрейм позволяет учитывать всё многообразие связей анализируемого концепта с другими концептами в рамках данной ситуации. С каждым фреймом ассоциировано несколько видов информации о том, как пользоваться данным фреймом, чего ожидать в следующий момент, что сделать, если эти ожидания не оправдаются. Сцена и фрейм соотнесены между собой посредством «перспективы». Фрейм представляет собой тот или иной аспект сцены, один из её «кадров», выдвижение на первый план тех или иных участников (Краткий словарь…, 1996). Сценарий определяется как одна из разновидностей структуры сознания. Создание сценария осуществляется в результате интерпретации текста. Ключевые слова и идеи текста формируют «сценарные» структуры, извлекаемые из памяти на базе стереотипных значений, приписанных терминальным элементам (Краткий словарь…, 1996). Т. А. ван Дейк определяет сценарии как абстрактные, схематические, иерархически организованные наборы пропозиций с незаполненными конечными позициями. Согласно излагаемой концепции, сценарии могут быть приложимы к различным ситуациям путём заполнения терминальных позиций конкретной информацией. Т.А. ван Дейк отмечает, что в сознании человека существуют также организованные в определенные схемы представления о социальных, структурах и проблемах (ван Дейк Т. А., 1989). Обращение к фреймам и скриптам (сценариям) в процессе функционирования концептуальной системы индивида связано с решением задач идентификации объектов и ситуаций, прогнозирования их поведения и изменения, предвидения развития событий, их содержания и внутренней связи. Из этого следует, что структура фреймов должна быть, с одной стороны, достаточно гибкой и подвижной, с другой стороны, достаточно детерминированной с тем, чтобы не терять связь с репрезентируемым явлением (Каменская О. Л., 1990: 29). Исходя из основных положений данной концепции, фрейм можно представить как сеть, которая состоит из узлов и связей между ними. Каждый узел должен быть заполнен своим «заданием», представляющим собой те или иные характерные черты ситуации, которой он соответствует (Красных В. В., 2002: 166). В процессе интерпретации текста концептуальные фреймы позволяют предсказывать как определенные характерные черты еще не актуализованных частей текста, так и прогнозировать некоторые сведения об устройстве той предметной области, которая стоит за этими текстами (Каменская О.Л., 1990: 30). Восприятие последующих частей текста может привести к развитию использованной системы фреймов или к дополнению ее новыми фреймами, что в свою очередь потребует означивания терминалов этих новых фреймов и т д. Метод фреймовой репрезентации знаний был использован при анализе составляющих портрета политического лидера в политическом романе. Изначально, в результате анализа дефиниций, зафиксированных в словарях, структура фрейма «политик» как участника, исполнителя, инструмента политической деятельности представляла собой набор слотов, реализующих следующие типичные характеристики политика: I. Личностные характеристики: 1)физические характеристики: пол, возраст, расовая и региональная принадлежность; 2)качества: а) профессионально-деловые: опыт, трудолюбие, коммуникативные и организаторские способности, способность к лидерству; б) моральноэтические: честность, принципиальность, патриотизм, добродетель; в) психические: интеллект, воля; 3) социальный статус: семейное положение, образование и т.д.; 4) деятельность вне политики: интересы, хобби, привычки. II. Политическая деятельность:1) политический статус; 2) политические функции; 3) политические взгляды; 4) отношение к власти: цели и средства для её достижения. Однако при прочтении романа Дж. Гришама «Дело о пеликанах» произошла актуализация ещё одного слота фрейма «политик», а именно «политический имидж». Данный слот включает информацию об объективном, субъективном и моделируемом имидже политика. Приведём всего лишь один пример. Итак, реальный президент в романе – человек пожилой, вялый, неэнергичный, уставший от суеты, который к тому же любит поспать, что никак не соотносится с принятым представлением о главе правительства. Однако команда президента пытается создать совершенно противоположный образ. Ex: “I’ve got an idea for television.” Coal was pacing again, very much in charge. “We need to cash in on the shock of it all. You need to appear tired, as if you were up all night handling the crisis. Right? The entire nation will be watching, waiting for you to give details and to reassure. I think you should wear something warm and comforting. A coat and tie at 7 a.m. may seem a bit rehearsed. Let’s relax a little.” The President was listening intently. “A bathrobe?” “Not quite. But how about a cardigan and slacks? No tie. White button down. Sort of the grandfather image.” “You want me to address the nation in this hour of crisis in a sweater?” “Yes. I like it. A brown cardigan with a white shirt.” “I don’t know.” “The image is good. Look, Chief, the election is a year from next month. This is our first crisis in ninety days, and what a wonderful crisis it is. The people need to see you in something different, especially at seven in the morning. You need to look casual, down-home, but in control. It’ll be worth five, maybe ten points in the ratings. Trust me, Chief.”(Grisham J., 1996: 42). Bсё, и выражение лица, и время выступления, и одежда имеют большое значение для создания необходимого эффекта. Всё это напоминает театр, где все роли расписаны для актёров. Ex.: …there was the President sitting behind his desk looking somehow rather odd in a brown cardigan with no tie. It was an NBC News special report…. The President had tragic news. His eyes were tired and he looked sad, but the rich baritone exuded confidence. He had notes but he didn’t use them. He looked deep into the camera, and explained to the American people the shocking еvents of the last night (Grisham J., 1996: 44). В данном случае команда президента пытается создать образ «отца народа» умного, доброго, понимающего, немного уставшего от забот, но всегда заботящегося о своих «детях». И рейтинг президента, по замыслу Дж. Гришама, был выше обычного, всё благодаря умело смоделированному имиджу. Таким образом, текст играет роль «инструкции по сборке» когнитивной модели, достаточно адекватной замыслу автора, из элементов, уже имеющихся в когнитивной системе реципиента (Каменская О. Л., 1990: 138). Суммируя всё вышесказанное, мы приходим к выводу о том, что в методике дискурсивного анализа неизбежен выход в «экстралингвистические» сферы и поиск когнитивных, культурных и социальных объяснений мотивов дискурсивной практики. Культурные и социальные факторы не могут не влиять на дискурс. Социо-когнитивными основаниями исследования «идеологически актуализированного текста» является: - необходимость учёта социального и социо-культурного контекста порождения и восприятия текста; - учёт социально и идеологически детерминированной системы ограничений в процессе производства политического дискурса; - потребность в раскрытии механизмов формирования концептуальной картины мира, отражающей сферу политической деятельности; - необходимость построения ментальных моделей текста «как результата естественной обработки языковых данных». Основой построения таких моделей служит фрейм, представляющий базу для формирования контекстных ожиданий относительно хода событий. Литература: 1. Юдина Т. В. Теория общественно- политической речи. М.: Изд-во МУ, 2001. - 161с. 2. Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно политических текстов. Вып.1/ Под общ. ред. Ухвановой-Шмыговой И. Ф.(монография) – Минск: Белгосуниверситет, 1998. – 283 с. 3. Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса/ ред. Серио П. – М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999. – 416с. 4. Красных В. В. Этнопсихолингвистика и линвокультурология: Курс лекций. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2002. – 284с. 5. Дейк Т. А. ван Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. 6. Баранов А. Н. Введение в прикладную лингвистику: учебное пособие. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. -360с. 7. Степанов Ю. С. Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности // Язык и наука конца ХХ века/ сб. ст. – М.: РГГУ, 1995. – С. 35 -73. 8. Почепцов Г. Г. Теория коммуникации – М.: «Рефл-бук», Киев: «Ваклер» - 2001. 9. Постоенко И. А. Ситуация несогласия/ отказа в динамике английской речи// Диссертация на соиск. уч. степени к. филолог. н. спец. 10. 02. 04. – Хабаровск - 2001. – 185с. 10. Лингвистический анализ политического дискурса: язык статей о чеченской войне в американской прессе// ПолИс - 2001 - № 4 - С. 93 – 110. 11. Тер-Минасова С. Г. Язык и межкультурная коммуникация: (Учеб. пособие) – М.: Слово/Slovo – 2000. - 624c. 12. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики М., 1975. 13. Сергеев В. М., Сергеев К. В. Некоторые подходы к анализу языка политики/ ПолИс – №5 – 2001. – С. 107 – 115. 14. Brown G., Yule G. Discourse Analysis. China: Foreign Teaching and Research Press, Cambridge University Press. – 2001. – 288 p. 15. Каменская О. Л. Текст и коммуникация. М.: «Высшая школа», 1990.- 152с. 16. Краткий словарь когнитивных терминов/ под ред. Кубряковой Е. С. М.,1996. 17. Барт Р. Лингвистика текста// Текст: аспекты изучения семантики, прагматики и поэтики/ Сб. ст. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. – С.168 – 175. 18. Grisham J. The Pelican Brief. New York, 1996. А.Е. Кожевников, Восточный институт ДВГУ, Доцент кафедры истории китайской цивилизации Принцип «общность в гармонии» в современном Восточно-азиатском мировоззрении Обращение к данной проблеме обусловлено изучением разных аспектов китайской реформы. Она, как известно, продолжается уже более 20 лет, и глубоко перевернула, глубоко изменила китайское общество. Китайская реформа уже стала фактором не только китайского, не только азиатского, но и мирового развития. На первых порах большое внимание уделялось экономическим, политическим, идеологическим фактором. Но в последнее время все отчетливее начинает пониматься необходимость изучения и такого фактора как духовный. Тем более, китайская реформа, развитие Китая становятся все в большей степени международным фактором, Китай активно развивает свои связи с внешним миром и не только путем поставок своей одежды, игрушек, бытовых приборов и т.п., но и путем распространения своей культуры, своих эстетических принципов. Многие считают, что ужасы и беды современного мира порождены не столько социально-экономическими причинами, сколько утерей человеком идеалов, моральных принципов. Поэтому остальной мир готов воспринимать культуру Востока, эстетические принципы Востока, надеясь в них найти пути выхода из кризиса мировоззренческих ценностей. Интерес к восточной культуре, восточной философии сложился уже давно. Экономический рост Китая, других стран Восточной Азии лишь подогревает этот интерес к восточно-азиатской культуре, прежде всего конфуцианству, а также буддизму и другим духовным ценностям этого региона. Этот рост интереса можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, динамичным ускоренным развитием этого региона в последние десятилетия, повышением его роли в современном мире; во-вторых, длительной историей, богатством культуры этого региона; в-третьих, активностью представителей интеллектуальной элиты данного региона за последнее время. Общемировая культура немыслима без синтеза всего лучшего, что накопило человечество за свою историю. Свой вклад в общемировую духовную культуру вносят все народы мира. Особую активность в утверждении и распространении современной конфуцианской культуры предпринимали бывший лидер Сингапура Ли Куан Ю, а также китайские идеологии 80-90-х гг. ХХ столетия. Специалисты по современной восточно-азиатской культуре отмечают пять т.н. «азиатских ценностей», характеризующих ее особенность, а именно: 1) в представлении азиатов интересы общества, государства имеют приоритет по сравнению с интересами индивида; 2) государство по сути своей является большой семьей; 3) государство обязано проявлять заботу о каждом члене общества; 4) при поддержании порядка преимущество отдается гармонии; 5) в обществе должны существовать веротерпимость, взаимодополняемость религий и мир. Эти ценности были выработаны восточно-азиатскими обществами в течение тысячелетий, и их необходимо сохранять, оберегать и развивать. Среди понятий конфуцианства наиболее известными являются понятия «жэнь» («гуманность»), «ли» («ритуал»), «и» («справедливость»), «чжун» («собственное достоинство, верность»), «сяо» (сыновья почтительность») и другие. Все эти понятия воплощаются в том пути, по которому развивается мир и должен идти человек («дао»), а конкретным воплощением «дао» в каждом отдельном существе и явлении выступает «дэ» («благодать / добродетель»). Иерархизированная гармония всех индивидуальных «дэ» образует вселенское «дао». Конфуцианство стало составной частью восточно-азиатского мировоззрения, свой вклад в его становление и развитие внесли и другие философскомировоззренческие школы (даосизм, буддизм и т.д.) В последнее время среди других мировоззренческих принципов адепты восточноазиатских ценностей особое внимание уделяют такому принципу как «общность в гармонии» («хэхэ»). Это предварительный перевод. Могут быть и другие варианты: «гармония и согласие», «совместность в гармонии», «совместность в равновесии», «совместность» и другие. Первый иероглиф «хэ» означает «гармонию», «гармоничность», «согласование» и является известной категорией китайской философии. В широком смысле подразумевающий динамичное равновесие. Этот принцип появился еще в древнем Китае и сохранился до наших дней. Второй иероглиф «хэ» означает «совместность», «сообща», «вместе» и т.д. Но ни один словарь не дает перевод и толкование этого термина как некоего целого. В китайской литературе понятие «хэхэ» с одной стороны трактуется как издревле присущее китайской философии (но это относится к первому иероглифу «хэ»), а с другой стороны говорится о том, что это понятие введено и разрабатывается именно в настоящее время. В частности, указывается на такого китайского философа как Чжан Ливэнь. По мнению представителей восточно-азиатской культуры, и в частности Чжан Ливэня все в мире должно быть в гармонии и согласовании: «небо с человеком, государство с государством, семья с семьей, человек с обществом, человек с человеком, человек с духом и телом» и т.д. «Общность в гармонии» рассматривается как коренной дух китайской и восточно-азиатской культуры, как центр современной духовной жизни обществ Восточной Азии. Данная категория связана с ситуацией в природе, обществе, межчеловеческих отношениях, во внутреннем мире каждого человека, культуре. Данная категория развивается в тесной взаимосвязи с историей человечества и восточно-азиатского региона за последние два столетия. В связи с этим выделяются такие явления как «столкновение» и «соединение» (или «синтез»). При этом столкновения и синтез есть в каждом элементе бытия, и как раз соединение столкновения и синтеза во всех элементах бытия создают «общность в гармонии». Именно единство столкновений и синтеза, а не по отдельности каждого из этих явлений. Столкновение и синтез рассматриваются на уровне взаимоотношения Востока и Запада. С середины XIX века Запад стал навязывать народам Восточной Азии свои ценности, свои порядки. Взаимоотношения в этот период характеризовались, прежде всего, как столкновение. Но, начиная с 70-х – 80-х годов ХХ века Восточная Азия начала ускорять свое развитие и сумела достичь заметных успехов в экономической модернизации. Взаимоотношения между Западом и Восточной Азией пришли в некое равновесие, которое позволяет сформировать единство «столкновения и синтеза» и обеспечить развитие в «гармонии и согласии». При этом «столкновение» не рассматривается как чисто отрицательное явление. «Столкновения» существовали и будут существовать. Помимо внешних «столкновений» имеются и внутренние – внутри восточно-азиатского региона, внутри каждого общества, в политической, экономической, культурной сферах. Именно соединение, обобщение «столкновений» и синтеза и даст возможность развития в «гармонии и согласии». По мнению китайских идеологов именно эти восточно-азиатские принципы необходимы человечеству для успешного развития в 21-м веке. При этом «совместное гармоничное» развитие обусловлено не выдумками людей и неким «научным прорывом», а объективной реальность. «Совместное гармоничное» развитие предполагает единство человечества в пяти сферах: Совместное рождение, происхождение («хэшэн»). Данная идея воплощается в таких теориях как «мировая деревня» и «совместный космический корабль». Совместное проживание («совместное нахождение в этом мире», «хэчу»). «Совместное проживание» тесно связано с «совместным происхождением» и предполагает нахождение некого общего настроя на совместное проживание. Т.е. люди должны осознавать, что мы вместе живем на этой Земле. Гармоничное существование («хэли»). Тесно связана с «хэчу» и касается, прежде всего, принципов, на основе которых люди должны существовать. Главным из них является: «Не желай другому того, чего не желаешь себе, не навязывай другому того, чего бы сам не принял». При этом это касается не только отношений между людьми, но и между государствами, народами, регионами. Гармоничное развитие к общей цели («хэда»). Основывается на хэли и предполагает тесное единство в развитии. Единство это может достигаться только на основе общих моральных принципов, которых должно придерживаться человечество. И пятый последний принцип «хэай» можно перевести как «гармоничная любовь», которая касается любви к себе, к своей семье, к своему народу, к своему государству. Только в соединении эти принципы дают возможность «гармоничного совместного» развития. Восточно-азиатская идеология оказывает все большее влияние на соседние страны и регионы, и без ее учета невозможно выстроить межкультурную коммуникацию в нашем регионе. Литература: 1. Китайская философия: Энциклопедический словарь. М.: Мысль. – 1994. – 673 с. 2. Лу Юйлинь. Восточно-азиатское перерождение: Рассуждения о восточной философии и 21-м веке. Шанхай: Изд-во Восточно-китайского педагогического университета. – 2001. – 243 с. (на кит. яз.). Л.В. Краснобрыжая, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирантка кафедры теории и практики перевода Языковая характеристика надписей, выполняющих декоративную функцию на потребительских товарах В связи с близким географическим соседством и развивающимся экономическим сотрудничеством между Россией и КНР с каждым годом на рынки нашей страны поступает все большее количество товаров китайского производства. Многие производители товаров как промышленных, так и продовольственных используют на своей продукции надписи на английском языке. Эти письменные сообщения одновременно выполняют декоративную и рекламную функции. Данный факт можно объяснить растущей престижностью английского языка, как социальной, так и коммерческой. Английский язык становится неким маркером современного образа жизни. Для того чтобы притягивать внимание потенциальных потребителей, существует большое количество выразительных графостилистических средств. Это и шрифтовое оформление сообщений, и ярко выраженная изобразительность, и игра с написаниями слов, и особое графическое расположение слов и абзацев, и некоторые другие средства. Рассмотрим их подробнее. Прежде всего заслуживает внимания шрифтовое оформление надписей. Это одно из самых распространенных графостилистических средств. Большой популярностью у производителей китайских товаров пользуется написание слов либо полностью прописными буквами (CHRIS DIOR; GOLDFISH; SUPER LEATHERS SERIES), либо полностью строчными (adidas; walking teddies). Возможно, в написании слов только прописными буквами можно усмотреть некую аналогию их изображения квадратными иероглифами, более привычными для китайцев по сравнению с латинскими буквами. Часто встречаются также комбинированные надписи с использованием прописных и строчных букв как в одной фразе, так и в одном слове (слово WelDED в: WelDED Binding Pocket Album; слово COttON в: MEN’S CLOTHES & ORNAMENTS. COttON. cotton fashion wear). Такое необычное написание больше притягивает внимание к товарам, на которых они изображены именно по причине своей нестандартности. Однако, неизвестно, является ли такое нестандартное написание намеренным или случайным. Так же существуют надписи, в которых первое слово в предложении написано незаглавной буквой (everyone in the world is lonely... just just go to sleep...; birds sing and flowers give forth their fragrance). Широко используются декоративные шрифты в оформлении рекламных надписей. Особенно много орнаментированных курсивных букв и изобразительных символов в надписях на товарах, рассчитанных на детей и подростков. Часто применяется цветовое окрашивание фраз, слов и даже отдельных букв (FRESHFRAGRANCE; BABY CLUB). Использование того или иного шрифта зависит также и от длины письменного сообщения (а также и от размера изделия). Отдельные слова или краткие фразы печатаются более крупным шрифтом, соответственно, длинные предложения - более мелким по размеру шрифтом. Поскольку рынок заполнен товарами кустарного производства, так называемым ширпотребом, недобросовестные производители, желая привлечь внимание к своему товару, с помощью шрифтовых эффектов стилизуют написание сообщений на своей продукции под широко известные торговые марки и фирмы (SUNSLOWER – надпись на косметичкой сумочке стилизована под известное название японской косметической линии SHISEIDO, с особым, декоративным написанием буквы S - S). Для декоративных надписей на китайской продукции характерно слитное, без пробелов, написание нескольких слов подряд (ThELIFEOFSPORT, HIGHQUALITYAPPLE, GOODLUCK). Возможен и другой вариант написания, когда слова неверно разделены, и здесь, скорее всего, речь идет уже не о нарочитом написании, а о безграмотном (transp arent powder blush, SUN SHINE, Happyann Versary). Нередко встречаются письменные сообщения с особой расстановкой букв, слов и абзацев: PLEASURE CARD BUSINESS GRAPHICS; DIESEL PACKERS; DENIM DIVISION NATIONAL football League GREEN BAY N OT E. Несомненно, такое изображение является очень выразительным средством для привлечения внимания. Графический эффект достигается своеобразным расположением слов на товаре. Игра с написаниями слов прослеживается и в перевернутом (зеркальном) изображении букв. Возможно, зеркальное изображение отдельных букв или целых слов связано с исторической традицией китайцев располагать иероглифы в горизонтальной строке справа налево. Безусловно, такое нестандартное написание притягивает внимание сначала к надписи, а потом и к продукции, на которой она изображена. Пунктуационные знаки в декоративных надписях очень часто опускаются, либо используются неверно (How are you; LET ME GO, with my Love; Well you came and opend me and now and now. ther’s so much I see and so, by the way, Ithank you, And then for the times when we are apart well’ then close your eyes and know these words are coming from my heart). В последнем примере помимо неверного использования пунктуации так же много и других ошибок, рассмотрим их в другой раз. Нередко прослеживается неверное написание слов в декоративных сообщениях, что наряду с декоративным оформлением надписей притягивает к ним внимание людей, владеющих английским языком. Чаще всего ошибки в словах бывают трех типов: эпентеза, т.е. вставка лишних букв (isilands, WYORLD, I love your), пропуск букв (frien вместо friend, CLSIC вместо classic, Qualty вместо quality), и замены букв. Очевидно, замены и взаимозамены букв происходят в результате схожести букв и их элементов. Вероятно, производители просто не различают буквы по причине их некоторого сходства. Однако, это не единственное возможное объяснение ошибкам. Среди прочих причин, вызывающих ошибки следует рассматривать следующие: низкий уровень владения китайцами английским языком; отражение произношения английских слов (bi ?); интерференцию родного языка, а также русского, который долгое время преподавался в Китае как иностранный язык. Здесь показателен пример надписи на коробке с помидорами – noweugop. Вероятно, это русское слово «помидор», составленное, однако, из букв кириллицы и латиницы. Очевидно, такое смешение произошло в результате наложения английского языка на русский. Итак, как видно из всего вышесказанного, для привлечения внимания к предметам окружающей действительности китайские производители товаров используют различные графические выразительные средства, как намеренно, так и случайно. Н.В. Радкевич, Институт иностранных языков ДВГУ, Аспирант кафедры истории английского языка Квантитативные отличия русского «момента» и американского moment Время является одной из доминантных характеристик любой культуры (Гуревич, 1974, Лебедько, 2002). В составе темпоральной концептосферы выделяется восемь типов концептов: параметрические, возрастные, монетарные, этические, аксиологические, эсхатологические, деятельностные, пространственно-временные (Лебедько, 2002). Наше внимание привлекли параметрические концепты времени, являющиеся важнейшей составляющей темпоральной концептосферы. Под параметрическими концептами понимаются «градуированные дискретные отрезки» (там же, с.179) времени, сформированные в результате деления человеком временного континуума. Во многих научных работах объектами исследования были различные единицы времени в рамках какого-нибудь одного языка или, шире, культуры (см. Яковлева, 1994). Тем не менее, некоторые исследователи (Яковлева, 1994, 1997; Лебедько, 2002; Шмелев, 2002) высказывают предположение, что слова обозначающие единицы измерения времени и имеющие непосредственные (прямые) корреляты в разных языках, характеризуются неодинаковой эмоциональной и квантитативной «наполняемостью» (значения слова) (Яковлева, 1994, 195). В данной работе делается попытка сопоставления квантитативной стороны одного из показателей кратковременности в русской и американской культурах «момент» и moment. Материал для исследования был собран их русских и американских художественных произведений и журналов, изданных с 1994 по 2002 год. В ходже проведенной работы мы пришли к выводу, что русский «момент» и его американское соответствие имеют как схожие, так и отличные черты, относящиеся к особенностям измерения отрезков временного пространства в этих культурах. Далее мы остановимся на некоторых отличиях, существующих между этими реперзентантами параметрических концептов в русской и американской культурах. Во-первых, в отличие лот его русского эквивалента, moment является единицей измерения времени. Данную характерную черту русского «момента» отмечает Е.С. Яковлева, говоря, что «мы можем переживать время событий в секундах, минутах (а также мигах и мгновениях), но мы в принципе не воспринимаем время событий в моментах» (1994, 114). Высказанное утверждение можно проиллюстрировать следующими предложениях: На секунду оставила сидящего в ванной сына – сказать, чтобы перезвонил (Горланова, Бункур, 96); А у меня с каждой минутой радость разыгрывалась. Сейчас мы выберемся из этого кокона довольствия (там же, 110); В подвале он зажег свет, мы прошли метров тридцать, и он открыл одну из многочисленных дверей. Я отдал ему чучело. На миг мне показалось, что рысь живая (Ломов, 21); На несколько мгновений профессор погрузился в задумчивость, ковырнул вилкой еду и вновь, постучав ножом о тарелку, поманил кельнера (Хазанов, 11). В приведенных выше примерах невозможна замена таких единиц счета, как секунда, минута, миг, мгновение словом «момент», хотя по данным словарей они и являются его синонимом. Кроме того, для русского языка нехарактерно употребление этого слова в значении единицы времени во множественном числе. Для американской культуры все обстоит несколько иначе. Следует отметить, что moment является единицей счета времени, поскольку его течение можно измерить и посчитать «в моментах», калькируя английское выражение in terms of moments, например: In a moment, the frame was off, and the appraiser was holding the canvas up to the natural light (Karon, 37); Mortification swept over and through me, as I reinterpreted Dr. Fowler’s words and actions of a few moments before (Ross, 189); And for a moment he felt almost nauseated at the thought of everything getting away from him (Dubus, 278). В данных примерах возможна равноценная замена moment на его синонимы second, minute, instant. Необходимо также указать на тот факт, что в американской культуре moment может сочетаться с такими словами как a few, a couple, что свидетельствует о том, что данный концепт можно рассматривать как единицу счета времени: А couple of moments after he showed up, it was all over (из личного опыта автора); A few moments after the lunch bell rang, I blitzed up the street, away from the school (Peltzer, 60). Кроме уже упомянутых ранее особенностей американского moment, представляется необходимым указать еше на одну из них. Очень широко распространено использование этого представителя параметрических концептов во множественном числе: Moments later, Mother stuffed a piece of napkin up my bloody nose and ordered to sit in the corner (Peltzer, 57). Второй характерной особенностью русского «момента» можно считать то, что он очень часто вербализует значение некоторой точки на оси событий, что менее типично для moment. К подобному выводу нам позволил прийти анализ контекстов употребления данных слов: число случаев использования «момента» в значении точки временного континуума превышает его использование в значении небольшого по продолжительности отрезка времени. Примеры, найденные нами в американских печатных источниках, позволяют сделать вывод об обратном: преобладающим (доминантным) признаком является значение небольшого по продолжительности отрезка времени. Думается, необходимо еще раз подчеркнуть, что оба коррелята (момент и moment) могут употребляться в обоих значениях, ср.: В этот момент дверь распахнулась, на пороге нарисовался браток (Донцова, 76). и Since that moment she has spooned no more blame onto his plate (Dubus, 249); Юра понял, что наконец наступил момент, когда он может попрощаться с Мальковым (Донцова, 378) и She held me for a moment, then got up and played the song I liked best (Peltzer, 115). Следующей отличительной чертой концепта «момент» в русской культуре является то, что значение кратковременности – это ведущий или «ядерный признак» (Лебедько, 2002, 160) в то время, как в американской легко вычленяется при анализе контекстов употребления признак со значением «неопределенный период времени». Так, в следующем примере лексема «момент» манифестирует концептуальный признак «кратковременности»: Интуитивно Чарли чувствовала, что может наступить напряженный момент и тогда будет необходима разрядка (Андреев, 199). Во время собрания акционеров «напряженный момент» длится незначительный промежуток времени. Хочется привести еще один пример, иллюстрирующий наше утверждение о ведущей роли значения кратковременности среди концептуальных признаков «момента»: Шли неспешно, предвкушающей походкой, как гурманы, старающиеся растянуть момент предвкушения (Чубков, 57). Как уже упоминалось нами ранее, для американской культуры типичным является концептуальный признак со значением «неопределенного периода времени», например: I stand there a moment until it becomes clear to me I am standing at attention (Dubus, 47); There was a terrible moment of silence when it happened, and then my grandmother, who had her priorities straight, put her hand around Phyllis (Berg, 239); He stared blankly at me for a moment, then he said, “Well, I thought a little rest from your father would be nice, that’s all” (там же, 163). В представленных предложениях moment вербализует значение «неопределенный период времени», так как очень сложно определить, сколько времени может занять то или иное действие. Возможно, данный признак актуализируется (усиливается) благодаря употреблению слова moment с неопределенным артиклем «а». Представляется возможным говорить еще об одном различии, существующем между русским «моментом» и американским moment. Американский коррелят момента может репрезентировать временные отрезки различной протяженности – от секунд до дней и даже лет, что нехарактерно для русской культуры: As we are going for a long week -end here in Washington, I just wanted you to take this moment to finish success stories (a letter from Ryan Tvedt, January 18, 2003). Как следует из примера, moment может занимать период в несколько дней. Случаи манифестации более коротких отрезков времени были приведены ранее в ходе выступления. Думается, необходимо указать отличительную черту американского moment, заключающуюся в некоторой дихотомичности данного репрезентанта американской темпоральной концептосферы – он может вербализовать как значение «краткосрочного периода», так и значение «долгосрочного периода», что легко вычитывается из его атрибутивной сочетаемости: For a brief moment I felt a measure of his relief, a desire to simply follow the instructions (Dubus, 300); He sat there as if stunned for a long moment (Karon, 53); I say nothing. This moment is huge (Berg, 147). Как видно из предложений moment может обозначать как короткий, так и длинный отрезок времени. Концепт moment также может передавать представления носителей американской культуры как о его «вечности», так и его «краткосрочности», «быстротечности», например, широко распространены такие атрибутивные сочетания, как eternal moment и fleeting moment: An eternal moment followed while he waited to be blown up (Clancy, цит. по Лебедько, 2002, 178); For a fleeting moment I looked out the window (Peltzer, 70). Способность слова moment сочетаться с прилагательными, находящимися в противоположных «краевых зонах» (Кругликова, 1996, 47) квантитативной шкалы, по мнению М.Г. Лебедько объясняется его широкозначностью. Необходимо подчеркнуть, что для «момента» в русской культуре такие характеристики нерелевантны. Нами не было найдено ни одного случая употребления "момента" для экспликации концептуального признака со значением «длительный период времени», как не было обнаружено и примеров подобной атрибутивной сочетаемости. В заключении хочется сказать, что в ходе исследования нами были вычленены как общие, так и специфичные черты, характерные для «момента» в русской культуре и moment в американской. Для более глубокого и полного исследования необходимо также рассмотреть и квалитативный аспект данных параметрических концептов в этих темпоральных концептосферах. Литература: 1. Гуревич А.Я., Кругликова Г.Г. Опыт лингвокогнитивного описания высказываний о количестве. –Омск: Изд-во ОмГТУ, 1996.—132с. 2. Лебедько М.Г. Время как когнитивная доминанта культуры. Сопоставление американской и русской темпоральных концептосфер. — Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2002.—240с. 3. Шмелев А.Д. Русский язык и внеязыковая действительность. — М.: Языки славянской культуры, 2002.—496с. 4. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). — М.: Изд-во «Гносиз», 1994.—344с. 5. Яковлева Е.С. Час в системе русских названий времени// Логический анализ языка. Язык и время .— М.: Изд-во «Индрик», 1997.—с. 267-280. Источники примеров: 1. Андреев Олег. Отель.- М.: Изд-во «Олимп», 2002.—317с. 2. Горланова Нина, Букур Вячеслав. Сторожевые записки// Октябрь.--№7.—2002.—С. 86-128 3. Донцова Дарья. Гадюка в сиропе.—М.: Изд-во «Эксмо», 2002.—412с. 4. Ломов Виорэль. Музей// Октябрь.--№2.—2002.—с.20-66. 5. Хазанов Борис. Возвращение// Октябрь.--№1.—2002.—с.4-47. 6. Чубков Ю. Колесо// Нева.--№9.—2002.—с.7-81. 7. Berg Elizabeth. Until the Real Thing Comes Along. — NY: Ballantine Books, 1999. -241p. 8. Dubus Andre III. House of Sand And Fog. — NY: Vintage Books, 1999. — 365p. 9. Karon Jan. At Home in Mitford. – NY: Penguine Books, 1996. — 446p. 10. Peltzer Dave. A Child Called “It”. – Deerfield Beach, Florida: Health Communications, 1995. – 184p. 11. Ross Ann B. Miss Julia Speaks Her Mind. – NY: Perennial, 1999. – 273p. О.Л.Рублева, Институт русского языка и литературы, доцент кафедры современного русского языка О лингвострановедческом потенциале топонимов и о соответствующем словаре «Топонимика - это язык земли, а земля есть книга, в которой история человечества записана в географической номенклатуре.» (Н.И.Надеждин) Имена собственные изучаются в особой отрасли языкознания – ономастике (от греч.: «искусство давать имена»). Ключевое место в ономастике занимает топонимика раздел ономастики, изучающий топонимы, т.е. собственные имена любых географических объектов, закономерности их возникновения, развития, функционирования (Суперанская, 1985, 175). Долгое время топонимику рассматривали как вспомогательную науку на стыке истории, географии, лингвистики. В последние десятилетия ХХ века появилось большое количество лингвистических топонимических исследований, и топонимика твердо заняла свое место в ряду лингвистических наук (М.В.Горбаневский, А.И.Матвеев, В.П.Нерознак, В.А.Никонов, Н.В.Подольская, Г.П.Смолицкая, А.В. Суперанская, и мн. др.), хотя интерес к топонимическим исследованиям историков и географов по-прежнему велик ( В.А.Жучкевич, Э.М.Мурзаев, А.И.Попов, Е.М.Поспелов и др.). Издаются специальные сборники по топонимике, проводятся конференции, создаются топонимические словари. Большой вклад в становление топонимики как науки внес В.А.Никонов (1965). Им показана историчность топонимии, разработаны принципы типологии и классификации топонимов, что в значительной степени способствовало формированию теории и методологии топонимики. В плане общей теории топонимики находятся и работы Э.М.Мурзаева (1974), А.В.Суперанской (1985), А.И.Матвеева (1986) и др. Центральной теоретической проблемой топонимики, как и ономастики в целом, является вопрос о значении топонима. Большинство исследователей, отмечая специфичную для имени собственного непонятийность, в то же время не отрицают связи имени с понятием вообще: каждое имя (название) связано с родовым определяемым (город, река, лицо), без связи с которым оно не может функционировать в речи. Но у имени собственного эта связь с понятием опосредованна (через вещь), а у имени нарицательного непосредственна (Суперанская, 1973, 266). В.А. Никонов выделяет три плана значения топонимов: 1) дотопонимическое (этимологическое, апеллятивное) значение; 2) собственно топонимическое (прямое географическое) значение; 3) посттопонимическое - ассоциации, связывающиеся у человека с названием в результате знакомства с объектом (Никонов, 1965, 57-61). Таким образом, кроме чисто лингвистического компонента в лексическом значении топонима присутстствует и экстралингвистический. А.В. Суперанская предлагает различать три типа «информации», которую несут имена собственные: речевую, которая осуществляет связь имени с объектом и выявляет отношение говорящего к объекту; энциклопедическую – комплекс знаний об объекте, доступный каждому члену языкового коллектива, пользующемуся данным именем (максимальный или минимальный - что зависит от степени известности объекта); языковую (имя), необходимую для понимания слова, в которой выделяется несколько компонентов: языковая принадлежность, словообразовательная модель, этимологический смысл, выбор производящей основы, языковая ситуация создания имени (Суперанская, 1973,259-260). Кроме того, имя собственное - носитель определенных коннотаций: социальных, исторических, эмоциональных, национальных, идеологических и т.п. (там же, 270-271). Топонимическая наука сегодня отличается поисками новых исследовательских аспектов. Одним из направлений в работе топонимистов является региональная топонимика, примыкающая к более широкой области исследований лингвокраеведению и шире - лингвострановедению. С точки зрения лингвострановедения слово как единица языка понимается как хранитель и источник национально-культурной информации, накопленной человечеством, т.е. вмещает в себя знания о действительности, свойственные как массовому, так и национальному сознанию (Е.М.Верещагин, В.Г.Костомаров, 1980). Национально-культурная информация (фоновые знания) присутствует во многих группах слов: историзмах, советизмах и т.п., но в гораздо большей степени ею обладают имена собственные: антропонимы и топонимы. Топонимы в этом смысле не являются простыми терминами географии: они обладают ярким культурным компонентом в своей семантике, являясь частью культуры и социального строя страны в определенную эпоху и в то же время являясь частью лексического состава языка. В топониме заложена разнообразная информация: историческая, географическая, социальная, культурологическая, лингвистическая и т.п. Являясь географическим ориентиром, топонимы параллельно выполняют еще одну функцию: в силу этимологии своих корней, мотивов возникновения, исторически сложившихся устойчивых ассоциаций и фоновых знаний географические названия являются историко-культурными вехами жизни данного общества и его языка. Всем топонимам присуща – в том или ином объеме - т.н. «кумулятивная » (Верещагин, Костомаров, 1980, 11) или «кумулятивно-страноведческая» (Горбаневский, Преснов, 1993,6) функция. На 2-й всероссийской научно-практической конференции «Исторические названия - памятники культуры» Е.М.Верещагиным было высказано мнение о том, что топоним может быть отправной точкой, средоточием целого ряда синхронных ассоциаций, объективирующих живое сознание членов этнокультурной языковой общности…Пучок ассоциаций реален лишь при условии достаточно длительного бытования топонима в национальной истории, а также зависит от меры значения соответствующего географического объекта для национальной культуры . В связи с этим М.В.Горбаневским была выдвинута интересная и перспективная гипотеза - понимание топонима как некоего свернутого текста. Развертывание такого текста представляет собой основу как собственно лингвистических знаний о топониме, так и экстралингвистических знаний об объекте, за которым закреплен топоним. Топоним в виде полного развернутого текста есть результат многопланового научного исследования - фиксации этимологических, нормативных, стилистических, историкокультурных, географических сведений (Горбаневский, Преснов, 1993, 7). Все это дает возможность семантизировать топонимы с лингвострановедческих позиций, т.е. в тесной связи с национальной культурой, и свидетельствует о том, что исторические названия должны быть описаны в специальном лингвострановедческом словаре. Задача такого словаря - моделирование фоновых знаний обыденного языкового сознания, не исключающее и специальной лингвистической информации (этимологии и употребления). Подобный словарь в какой-то мере оказывается универсальным. «Отражение в слове энциклопедических, культурно-исторических и этнолингвистических сведений повышает познавательную значимость словаря» (Гак, 1988, 120). Первые опыты подобных словарей топонимов (топонимии центра России) уже есть ( Подольская ,1982; Горбаневский, Преснов,1993; Смолицкая, 1994-2002). Одним из направлений исследования топонимов является региональная топонимика. Топонимические исследования своего региона ведутся в разных уголках нашей страны: исследуется топонимия Центра России, Севера и Поволжья, Урала и Сибири, Камчатки и Сахалина. Многие исследователи связывают изучение топонимов с историей и географией региона. Направление лингвокраеведения тесно связывается в последнее время с изучением географических названий в школе как составляющей регионального образовательного компонента (Поспелов, 1981). Не меньший интерес представляет собой топонимия Приморья и его столицы – Владивостока. Наш регион – один из самых уникальных по своим природным, историческим, культурным и этническим свойствам. Собрать информацию о них в виде лингвострановедческого словаря и с его помощью ввести ее в общественный оборот задача большого культурно-исторического значения. Топонимия Приморья изучена в этом плане значительно меньше, чем в других регионах. Проблемой географических названий на Дальнем Востоке и в Приморье занимались и занимаются, в основном, историки, этнографы и краеведы (Ю.В.Аргудяева, А.И.Груздев, Н.Б.Киле, Н.Г.Мизь, В.В.Подмаскин, Л.Е.Фетисова, Ю.Н.Осипов, Э.В.Шавкунов, Ю.А. и Л.И.Сем и др.). Актуальной проблемой в настоящее время является сохранение исторических географических названий и возможность возвращения названий отдельных объектов, переименованных в 70-е годы. Ценность исторического географического названия, состоящая в том, что оно несет в себе по крайней мере три вида информации: географическую, историческую, языковую,позволяет считать исторические топонимы памятниками духовной культуры народа (Груздев, 1992, 6). «Топонимы можно назвать зеркалом истории или даже своеобразными окнами в прошлое. Топонимы - это код исторической памяти» (Нерознак, 1991, 3). Еще одной актуальной проблемой является необходимость составления словаря географических названий Приморья. Отечественная лексикография располагает рядом словарей географических названий нашей страны и отдельных регионов, в том числе и Дальнего Востока (Приамурья, Сахалина, Камчатки). Ведется работа и над топонимическим словарем Приморья и Владивостока (Рублева, 1992, 2002). Такой словарь представляет собой свод разносторонних наблюдений над топонимом и может быть полезен не только как справочное пособие, но и как фундаментальное описание топонимического пространства региона. Работа над словарем включает несколько этапов: составление словника и сбор иллюстративного материала (этот рубикон уже пройден), создание собственно словаря (толково-энциклопедического, лингво-географического и историко-этимологического), а также разработка на его базе (или параллельно) учебного лингвострановедческого словаря, т.к. всякий словарь - прежде всего произведение дидактическое. Топонимия Приморья обладает большим лингвострановедческим потенциалом, связанным с историей страны и края, т.е. экстралингвистическим содержанием, восходящим к истории, географии, искусству, фольклору, традиционному и новому быту и т. д. - иначе говоря, к культуре народа, который и называют национальнокультурной (историко-культурной) информацией, или коннотацией . Топоним во всей полноте своих характеристик представляет собой как бы точку соприкосновения как лингвистического, так и экстралингвистического планов значения, в связи с чем эти коннотации (в более широком смысле) можно подразделить на национально-культурные (отражающие факты национальной культуры) и национально-языковые (отражающие специфику национального языка). Каждый топоним, обладая достаточно сложным планом содержания, выражает групповую информацию, т.е. несет в себе принадлежность к некоей совокупности топонимов одного плана. Учитывая данный фактор, можно выделить несколько тематических групп топонимов лингвострановедческого типа. 1) Топонимы с историческим компонентом. Это названия, в которых заложен потенциал исторического страноведения.: топонимы, связанные с именами исторических лиц, названия-«мемориалы» ( п-в Муравьв-Амурский, названный в честь генералгубернатора Восточной Сибири, содействовавшего освоению и изучению края; о.Путятина, названный именем руководителя экспедиции на Дальний Восток на фрегате «Паллада» ; залив Посьета, названный именем участника той же экспедиции; п-в Шкота и поселок Шкотово, названные именем командира пароходокорвета «Америка» и транспорта «Японец», участвовавшего в гидрографических работах на юге Приморья и т.п.); названия, данные в честь ученых, географов и этнографов, которые исследовали Приморье (город Арсеньев, названный по имени известного писателя, путешественника и исследователя края; село Маргаритово и река Маргаритовка, названные именем археолога, этнографа, путешественника, учителя владивостокской гимназии; пос. Венюковский, названный в честь ученого, давшего первое описание Приморского края и т.п.); названия, данные в честь наиболее известных землевладельцев Приморья ( п-в Де-Фриза, бухта Федорова, п-в Янковского и др.); названия в честь участников известных исторических событий ( село Баневурово, поселок Лазо, Сибирцево, Пожарское и др.). Во всех указанных топонимах (а таких очень много) коннотатирует внутренняя форма названия. Но историческая коннотация может быть компонентом и посттопонимического значения: озеро Хасан - хасанские события 1938 года (Ты помнишь Хасан?). 2) Топонимы с географическим компонентом. Это и названия – «ассоцианты» с топонимией всей России (названия сёл Байкал, Дунай, горы Камчатка, реки Сахалинка), и названия-«переселенцы» (Астраханка, Пермское, Саратовка, Черниговка, Киевка). В них отражена связь региона со всей Россией. 3) Топонимы с природно-географическим компонентом: названия, отражающие особенности флоры и фауны региона ( речка Кабарга, бухта Сивучья, поселок Тигровый, река Изюбриная, село Лимонники, Кедровая Падь и т.п.). Такие топонимы позволяют получить представление о современном или былом ареале распространения различных видов животных и растений. 4) Топонимы с православным компонентом: названия, отражающие понятия православной христианской культуры, ее традиций (бухты Преображения, Успения, Троицы, город Спасск, сёла Вознесенка, Воздвиженка, Воскресенка, Покровка и т.п.). Это названия, несущие духовную коннотацию. Духовность занимала большое место в жизни русских первопроходцев. Обустраиваясь на новом месте, они несли с собой христианскую культуру, что отражалось в названиях, данных в честь православных святых или христианских праздников. Зачастую эти названия связаны со временем географического открытия и именования (например, бухта Евстафия была открыта 28 июля 1860 года в день Святого Евстафия). К ним примыкают и топонимы, образованные от названий русских церковных понятий (река Церковная, горы Богомолка, Отшельник, Скит, Митра, Молоканка, Монашка). 5) Топонимы с социально-политическим компонентом: т.н. «идеологические» названия ( бухта Комсомольская, пос. Пионерский, с. Октябрьское и др.) - их, кстати, в нашем крае немного. 6) Топонимы «военной» тематики: горы Армейская, Солдат, Солдатская, Сигнал, реки Солдатка, Дозорная, ручей Караульный, пос. Пограничный, Пластун («пластун» в Х1Х-начале ХХ века - казак сторожевых частей, отсюда и выражение «ползти попластунски») и т.п.. Они отражают пограничное положение края, связаны с понятиями сторожевой службы. 7) Топонимы «флотской» тематики связаны преимущественно с названими кораблей Дальневосточной флотилии ( бухты Аякс, Диомид, Патрокл , Улисс и др.), в традиции которой, в свою очередь, входила номинация военных кораблей именами античных героев - вот почему их имена попали на дальневосточные берега («…И песней забытой звенят Названий античные звуки» - как сказал приморский поэт Леонид Климченко). 8) Есть топонимы с национально-антропонимической коннотацией: они несут в себе информацию о русских именах и их формах, часто устаревших, простонародных или экспрессивных, о специфике именования русских по отчеству (горы Акулинина, Сенькина Шапка, Хенина Сопка, реки Дунькина, Микула, Клашкин ключ, сёла Владимиро-Петровка, Павло-Федоровка и т.п.). 9) Можно выделить и топонимы с национально-этнографическим компонентом. Они восходят к названиям предметов русского быта, глубоко национальным, зачастую безэквивалентным (горы Малахай, Пятак, Блин, Кулебякина Сопка, село Алтыновка, река Избушка и др.). 10) Топонимы с литературным компонентом: названия, восходящие к фамилиям известных русских писателей, преимущественно названия сел (Гоголевка, Достоевка, Пушкино, Тургенево). Следует отметить, что почти все коннотации связаны с дотопонимическим значением названия (иногда реконструируемым из словообразовательной цепочки: село Анучино - фамилия Анучин - онучи), ибо «страноведческая информация наиболее ярко обнаруживается в мотивированных топонимах» (Молчановский, 1984, 10)., хотя в редких случаях она связана и с посттопонимическим значением (станция Ласточка коннотатирует отономастическое значение «курорт, минеральная вода», а не «птица»). При этом нередко типы коннотаций совмещаются: так ко многим указанным прибавляется, если можно так выразиться, «фольклорная» коннотация, ибо слова, положенные в основу географических названий, нередко встречаются в пословицах, поговорках, сказках, народных приметах и т.п., которые и коннотатируют в них. Например, название горы Блин восходит к обозначению традиционного русского кулинарного изделия, которое встречается в многочисленных пословицах («Где блины тут и мы», «Первый блин комом»), загадках (например, дальнереченская - «Был клин, стал блин» - зонт, где обыгрывается плоская форма блина, послужившая, конечно же, поводом для названия горы). Подобные примеры многочисленны, что позволяет говорить о том, что фольклор, неотъемлемо связанный с народной культурой, несет в себе значительную страноведческую ценность и, пожалуй, играет не последнюю роль в номинации географических объектов; достаточно вспомнить мотивацию топонима Сенькина Шапка, обусловленную фольклорной традицией – ср. поговорку «По Сеньке и шапка» (См.: Фетисова, 1977, 48). Лингвострановедческий словарь требует и особого метаязыка, - т.н. «изъяснения лексического фона» (Верещагин, Костомаров, 1980, 205), культурно-исторического комментария, отражающего национально-культурную информацию указанных типов. Специфика изъяснения состоит в семантизации того, что наличествует в обыденном сознании носителей языка, т.н. лингвокультурологической компетенции. Однако заложенная в топониме информация часто превышает фоновые знания даже образованного человека. Особенно это касается малоизвестных региональных топонимов. «Изложенные выше особенности топонимов и слабое обыденное языковое сознание наших современников заставляют дать в словарной статье и энциклопедические сведения, и, хотя бы кратко и популярно раскрытую, этимологию» (Подольская, 1982, 75). Следует добавить, что фоновыми знаниями можно считать не только национально-культурные коннотации, но и национально-языковые, связанные со спецификой норм русского языка, преимущественно нормативно-стилистические. К ним можно отнести особенности русского разноместного ударения, создающие вариантность употребления топонимов (Уссури и Уссури), и особенности склонения (из Андреевки из села Андреевка), и оттопонимическое словообразование (владивостокцы и владивостокчане), и неофициальные варианты названия (Надеждинское - Надеждинка - Надега), требующие специального комментария. Каждый тип национально-культурной информации требует и своего, особого способа его изъяснения. Так, топонимы с «православным» компонентом нуждаются в комментарии того, почему тот или иной объект мог получить название в честь православного святого (залив Ольги, например, открытый 14 июля 1857 г., в день Св. Ольги, русской княгини, канонизированной православной церковью), а названия – «мемориалы» - краткой энциклопедической (биографической) справки о жизни и деятельности исторического лица именно в данном регионе (г. Арсеньев, например) и т.п. Способ демонстрации лингвострановедческого потенциала топонима зависит, таким образом, от его типа. Для одних топонимов таким способом будет энциклопедическое описание – т.е. информация об объекте, с которым ассоциативно связан данный топоним. С помощью такого способа демонстрируются ассоциации, связанные с реальным историческим лицом, реальным географическим объектом или историческим событием (топонимы с исторической, географической, православной, литературной коннотациями). Например: Булыга-Фадеево , село Чугуевского района. Названо в честь А.А.Фадеева по его фамилии и подпольному псевдониму.* Фадеев Александр Александрович (1901-1956), псевдоним Булыга,- русский советский писатель и общественный деятель, провел детские и юношеские годы в Приморье, в с. Чугуевка (в нем находится мемориальный музей А.А.Фадеева), недалеко от которого и расположено с. Булыга-Фадеево. Автор известных произведений: о партизанском движении на Дальнем Востоке («Разгром»), философско-исторической эпопеи о Приморье («Последний из удэге») и романа о подвиге комсомольцев в Великой Отечественной войне («Молодая гвардия»). Преображения, бухта, вдающаяся в восточное побережье Тихого океана . Открыта 4 августа 1860 г. экспедицией В.М.Бабкина на шхуне «Восток» накануне праздника Преображения, в связи с чем и получила свое название.* Преображение (Преображение Господне), православный праздник, отмечаемый 6 (19) августа. Это память об одном из событий жизни Иисуса Христа, когда он, неузнанный посланец Бога, явил трем ученикам, Петру, Иоанну и Иакову, свою божественную суть. Один из самых любимых и массовых православных праздников, трогательно воспетый русским писателем И.Шмелевым: «Праздник Преображения Господня… В церкви – не протолкаться… Пахнет нынче особенным - свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе. Необыкновенно, весело… И Господь здесь со всеми…, ему-то и принесли их…Это и есть - Преображение». ( Другое, народное название праздника - Яблочный Спас). Астраханка, поселок в Ханкайском р-не. Основан в 1866 году переселенцами из Астраханской губернии, название получил в память об оставленных местах. * Астрахань, старинный город в дельте Волги, при впадении ее в Каспийское море, речной и морской порт, областной центр… В ХУ в. была столицей Астраханского ханства. Для других топонимов средством демонстрации национально-культурного компонента может быть толкование лексического значения слова (имени нарицательного), с которым вызваны определенные ассоциации у топонима. Мы говорим о толковании значения, т.к. это имена нарицательные, а не собственные, однако оно зачастую дополняется энциклопедическим описанием реалии, что нередко бывает и в толковых словарях. Сюда относятся топонимы с идеологической, природногеографической, этнографической, военной и др. коннотациями. Например: Кабарга, поселок в Лесозаводском районе, основан в 1900 г., название получил от наименования животного. * Кабарга - маленький олень, обитающий в самых глухих участках Уссурийской тайги. У самцов нет рогов, но зато сильно развиты верхние клыки. Ценится из-за своеобразной железы, наполненной мускусной массой (струя кабарги), которая используется в парфюмерии. Комсомольская, бухта на западном берегу залива Ольги, название получила в 40-е годы ХХ века в честь первых комсомольцев, поставивших здесь свои палатки. * Комсомол - сокращенное название Коммунистического Союза молодежи, общественнополитической молодежной организации в СССР, помощника и резерва КПСС. Комсомольцы - члены этой организации, молодежь от 14 до 28 лет .Комсомольский – относящийся к комсомолу: комсомольский стаж, комсомольский билет. Шинелка, речка (ключ) в центральной части Приморья, приток реки Арсеньевки. Название дано тигроловами, преследовавшими тигрицу с тигрятами, на пути которых попалась солдатская шинель, а затем и растерзанный тиграми ее хозяин, которого тут и похоронили, как рассказывает приморский писатель Михаил Деменок. * Шинелка – разг., ласк. От шинель - форменная длиннополая одежда военнослужащих. Приморье пограничный край, в котором дислоцируется множество воинских частей, так что найти потерянную шинель даже в тайге нетрудно. Ассоциации, связанные с русским фольклором, демонстрируются путем приведения пословиц, поговорок, загадок и т.п., в которых встречаются слова, положенные в основу названия топонима. Фольклорные ассоциации часто наслаиваются на другие, уже названные. Потому фольклорный комментарий сочетается с другими. Например: Киевка, село в Лазовском районе, основанное в 1899 г. переселенцами с Украины, названо в честь своей столицы. * Киев - город на реке Днепр, столица Украины. В 1Х-ХП вв - столица Киевской Руси. В русских летописях известен с 860 г. В п о с л о в и ц а х: Киев - мать городов русских. Язык до Киева доведет. В огороде бузина, а в Киеве дядька (о полной бессмыслице). Ивановка, село в Михайловском районе, основано в 1883 г. Название получило от имени Иван (или фамилии Иванов). * Иван - самое распространенное мужское русское имя (от старинного Иоанн, древнееврейского происхождения, означающее «данный Богом»). Сокращенная форма: Ваня. Уменьшительно-ласкательные: Ванечка, Ванюша, Иванушка. Пренебрежительно-фамильярные: Ванька, Ваньша, Ивашка. Отчества: Иванович, Ивановна. Фамилии: Иванов, Ивановский, Ванюшин, Ивашко и др. Из-за широкого употребления стало нарицательным символом русского человека вообще (русский Иван). В с к а з к а х: Обычно главный герой русских народных сказок: Иван-царевич, Иван-дурак, Иванушка-дурачок. В п о с л о в и ц а х: Ни в городе Иван, ни в селе Селифан (ни то, ни сё). Вторичные именования: иван-да-марья, иванчай (названия распространенных растений), ванька-встанька (игрушка-неваляшка). Таким образом, один и тот же топоним обладает не одной, а несколькими коннотациями, требующими и разных способов демонстрации. В результате словарные статьи получаются многоступенчатыми и неоднородными. В полной словарной статье сочетаются: грамматические и стилистические характеристики, лексический и словообразовательный комментарий, энциклопедическое описание и этимологическое значение, изъяснение культурного фона. Все это и составляет национально-культурный и национально языковой лингвострановедческий потенциал топонима. Кроме того, в словаре объясняется и собственно топонимическое (географическое) значение топонима. Приведем пример полной словарной статьи предполагаемого лингвострановедческого словаря топонимов Приморья: Троицкое, ср. (из Троицкого, в Троицком). Село в Ханкайском районе на берегу озера Ханка, основано в 1860 г., названо в честь праздника Троицы. * Троица (Святая Троица, Пятидесятница) - двунадесятый православный праздник, отмечаемый весной или в начале лета, на 50-й день после Пасхи. Это праздник рождения Церкви, день явления Духа Божия в Церкви. Символ Троицы - изображение трех ангелов (троицы) распространенный в иконописи сюжет. Наиболее известная икона с таким сюжетом «Троица» Андрея Рублева, ХУ века. В т о п о н и м и и: Троице-Сергиева лавра древнерусский монастырь в городе Сергиев Посад. Распространенное название сёл в разных регионах России. В п о с л о в и ц а х: Бог любит троицу (о чем-либо возможном в третий раз), Без троицы дом не строится (говорится в оправдание третьего по счету действия).П р и м е т ы: На Троицкой дождь - много грибов. От Троицы до Успенья хороводов не водят. Ф а м и л и и : Троицкий, Троицкая, Троицын. Н а з в а н и я ж и т е л е й: троичане, троичанин, троичанка. Текст словарной статьи может носить и произвольно-описательный характер. В этом случае используется иллюстративный материал. Например: Муравьев-Амурский, м. ( Муравьева-Амурского). Полуостров, на котором расположился Владивосток, занимая всю его территорию, - выступ азиатского материка, омываемый двумя заливами - Амурским и Уссурийским. Был открыт в 1859 г. Вот как описывает его известный писатель Вс. Крестовский, побывавший в этих местах в качестве секретаря начальника Тихоокеанской эскадры: «Из верховьев залива Петра Великого длинным языком вытянулся в море, по направлению к юго-западу, гористый полуостров, известный под именем Муравьева-Амурского. Протяжение его в длину до 30 верст, а ширина от 8 до 10, и лишь между речками Черной, текущей на запад, и Шаморой - на восток, протяжение вширь доходит до 15 верст. Он делит залив Петра Великого на две почти равные части, из коих западная называется Амурским, а восточная - Уссурийским заливом. Целая плеяда скалистых островов, между которыми остров Казакевича, или Русский, является главнейшим по величине и значению, служит продолжением той каменной гряды, которую создал из своего хребта полуостров Муравьева-Амурского». = Назван тогда же в честь Н.Н.Муравьва. * граф Николай Николаевич Муравьев (1809-1881), генерал-губернатор Восточной Сибири, один из инициаторов освоения и заселения дальневосточных земель, в частности Амурского края, был уполномоченным в подписании Айгуньского договора о границе России с Китаем по Амуру (1858), за что и получил титул графа Амурского и соответствующую приставку к своей фамилии. Именем генерал-губернатора названа (в 1985) и одна из улиц Владивостока. В 1990 г. прах Н.Н.Муравьева-Амурского перевезен из Парижа, где он умер, во Владивосток и перезахоронен в центре города. Название Амурский - прилагательное от названия реки Амур. ** Амур - большая река, образуемая слиянием рек Шилка и Аргунь, впадает в Тихий океан, протекает по границе России с Китаем, в нее впадает главная река Приморья Уссури, из-за чего край долгое время назывался полуофициально то Уссурийским, то Амурским. (Название Амур тунгусоязычное: от дамур - «большая река»; китайцы называют ее Хэйлунцзянь - «река черного дракона»). Название Амурский носит и залив, омывающий полуостров с запада. Именно ему посвящен известный вальс «Амурские волны» (написанный капельмейстером военного оркестра во Владивостоке М.А.Кюссом, позднее на его музыку хабаровским поэтом был написан текст, связавший его с Амуром). Таким образом, описание топонимов требует особого, нежели в обычных словарях подхода, иных способов представления. При этом разный страноведческий материал диктует и разные приемы описания. Поэтому словарные статьи лингвострановедческого словаря нельзя кроить по единой мерке. Да это и необязательно, т.к. культуроведческая информация, нанизываясь одна на другую, в итоге оформляется в виде цельного учебного текста, который может быть использован в учебном процессе как учебный материал по региональному лингвострановедению. Литература: 1. Верещагтн Е.М., Костомаров В.Г. Лингвострановедческая теория слова. М.: Русский язык, 1980. 2. Гак В.Г. Проблема создания универсального словаря (энциклопедический, культурно-исторический и этнолингвистический аспекты) // Национальная специфика языка и ее отражение в нормативном словаре. Сб. ст. М.: Наука, 1988. 3. Горбаневский М.В., Преснов В.П. Топонимика и компьютерная лексикография. М.: Посев, 1993. 4. Груздев А.И. Топонимика и общественно-политические процессы// Исторические названия - памятники культуры. Владивосток, 1992. 5. Матвеев А.И. Методы топонимических исследований. Свердловск, 1986. 6. Молчановский В.В. Лингвострановедческий потенциал топонимической лексики русского языка и его учебно-лексикографиеская интерпретация. Автореферат. М.,1984. 7. Мурзаев Э.М. Очерки топонимики. М.: Мысль, 1974. 8. Нерознак В.П. Движение за возвращение исторических названий // Исторические названия - памятники культуры. М.,1991. 9. Никонов В.А. Введение в топонимику. М., Наука, 1965. 10. Подольская Н.В. Лингвострановедческий словарь топонимов // Словари и лингвострановедение. М.:Русский язык, 1982. 11. Поспелов Е.М. Топонимика в школьной географии. М.: Просвещение, 1981. 12. Рублева О.Л. Топонимический словарь Приморского края // Исторические названия - памятники культуры. Владивосток, 1992. 13. .Рублева О.Л. Топонимический словарь Приморья (лингвистический аспект) // От словаря Даля к лексикографии ХХ1 века. Научный сборник: материалы международного симпозиума, посвященного 200-летию со дня рождения В.И. Даля. Владивосток, 2002. 14. Смолицкая Г.П. Топонимический словарь Центральной России // Русская речь, 1994-2001. 15. Суперанская А.В. Общая теория имени собственного. М.: Наука, 1973. 16. Суперанская А.В. Что такое топонимика? М.: Наука, 1985. 17. Фетисова Л.Е. Из истории названия Сенькина Шапка // Филология народов Дальнего Востока (ономастика). Владивосток, 1977. Н.А. Спицына, Институт иностранных языков ДВГУ, доцент кафедры лексикологии, стилистики и методики преподавания английского языка Ресторанное меню как объект страноведческого, лингвострановедческого, лингвокультурологического анализа. Анализ ресторанного меню с лингвистических позиций, а не с точки зрения ресторатора или маркетолога, должен проводится с учетом того, что ресторанное меню представляет типизированный вид текста с реализацией в дискурсе заказа блюд. Однако статусно-ориентированный и партитурный характер коммуникации основывается на тексте меню, что позволяет говорить о дискурсе ресторанного меню. Дискурс является центральным моментом человеческой жизни в языке, всякий акт употребления языка - будь то произведение высокой ценности или мимолетная реплика в диалоге, ресторанное меню - представляет собой частицу непрерывно движущегося потока человеческого опыта. В этом своем качестве он вбирает в себя и отражает в себе уникальное стечение обстоятельств, при которых и для которых он был создан. К этим обстоятельствам относятся: 1) коммуникативные намерения автора; Известно. что первое меню было найдено при раскопках египетских пирамид, высеченное на камне и представляло собой свод директив по правилам подачи блюд и их количеству по случаю рождения у египетского царя Рамзеса 111 близнецов. Таковым, а именно , сборником правил и рецептов для кухни меню оставалось вплоть до 18 века. Лишь с конца 18 века сначала во Франции, а затем и в Англии появляется прообраз меню, а именно bill of fare , когда жильцам постоялых дворов и харчевень дали право выбирать предлагаемые кухней блюда. До этого периода не существовало необходимости в меню, так как предлагаемый ассортимент был одинаков для всех. В этот период меню называлось сначала ecriteau (надпись, табличка). Слово и понятие «меню» оформляется во Франции к 1850 году «перечень предметов», от латинского mintus, означающего «маленький по размеру, количеству». Впервые меню, как письменный текст с перечнем блюд для заказа подается не так давно, в 1857 году, когда царственные особы посещают уже развивающуюся сеть ресторанов и кафе. (До этого периода рестораны и кафе существовали только при гостиницах). Лишь в 1920 году возникает всеобщая практика подачи меню рядовым клиентам. Условие того, что прием пищи у царственных особ носит протокольный характер, повлияло на таксономию блюд. Это легко проследить на примере меню на обеде царя Александра 11. и короля Пруссии, подаваемого 7 июня 1867 года в «Кафе Англэ» (soups: Imperatrice, Frontage; final courses : Princesse Bombe Glacee). Помимо традиционных названий изысканных блюд, включаются наименования ономасиологически связанные семантическими признаками с царственной властью. Эпоха XIX века характеризовалась тем, что посещение ресторанов простой публикой было невозможно, а вкусы изысканной публики требовали от меню такой же изысканности в оформлении , как и само его содержание, поэтому такие известные художники как Тулуз Лотрек,. Ренуар, Матисс и Гоген осуществляли художественное оформление. ХХ век и нынешнее время также имеют специфические черты коммуникативных намерений рестораторов, особенно в США. Среди профессий, занятых в ресторанном бизнесе существует профессия профессионального составителя меню. Поразительны результаты борьбы за клиента, в прошлом 2002 году средний американец в среднем ел «вне дома» 281 раз, всего было потреблено 54 миллиарда порций, планируется увеличить эту цифру на 3,9% , что составит в сумме 407,8 миллиардов долларов США. По данным Национальной Ассоциации Ресторанов США борьба за клиента не может быть успешной без профессионально составленного меню, выстроенное со знанием психологии , а следовательно , представляющее коммуникативноцелостное и направленное целое с четким ориентиром перформатива « купить и заказать». Постоянный цейтнот времени в американском обществе привел к тому, что ресторатор и составитель меню сокращает его размер, стандартное обеденное меню должно быть достаточно разнообразным и понятным. Чтобы быть прочитанным не более, чем за 3 минуты. Один из самых модных. и успешных составителей меню, по данным Кулинарного Института Америки (Culinary Institute of America), Рол Хансен начинает с изучения прилавков бакалейных магазинов, обзора газет и журналов, особенно дамских, таких как «Премьер» и «О», так как известно. что основная часть заказов осуществляется женщинами. Следовательно коммуникативное намерение автора должно в первую очередь достичь основной аудитории, а отсюда появляются образные эпитеты и конкретно – чувственные аллюзии (напр. Блюда в разделе From the Flaming Hearth, имеющие следующие перечисляемые свойства .:crispy, tender delicate angel, grilled to perfection, succulent chunks, etc). Итак коммуникативное намерение автора меню: убедить современного американца, уделяющего в своей жизни большое внимание процессу потребления качественной пищи, в том,. что предлагаемое меню отражает то,. что ему ( но чаще ей) необходимо. 2) взаимоотношения автора и адресатов; Взаимоотношения составителя меню и клиента находят отражение в том., что меню должно выполнять цель: соблазнить клиента, для этого выбирается стратегически существенные параметры. Во-первых: расположение названий, определение ценовой политики. Особая структурность: четкость. Шрифтовая выделенность носят характер стилевых графонов, в названия блюд включаются привлекательные способы приготовления (fire-roasted вместо roasted ). Стоимость блюда выглядит более привлекательной если она составляет например 8.95 центов, а не 8.99 центов. Для меню губительна фамильярность, ни одно из 265 проанализированных меню не содержит оформительской небрежности и коммуникативной безответственности, все меню американских ресторанов почтительны к стереотипам и ценностям американской культуры. Клиенту никогда не дают понять о его невежестве в области кулинарии: названия блюда либо просты и запоминающиеся (baked stuffed shells, blueberry cake, etc), либо обязательно сопровождаются описанием приготовления и состава. Однако, данное описание выполнено в лучших традициях рекламного дискурса, с привлечением признаковых частей речи, ориентированных на активизацию вкусовых рецепторов (Fisherman Sunset / Selected seafood poached in the chef’s own tomatoe and fresh herb broth $10.95) Отношения автора меню к клиенту полно уважения и направлено на представление образа и философии ресторана. в наиболее выгодном свете, чтобы найти среди клиентов как можно больше своих сторонников. 3) множество ассоциаций с предыдущим опытом, так или иначе попавших в орбиту данного языкового действия . Человеческий опыт органически включает этнокультурные модели поведения, которые реализуются осознанно и бессознательно, находят многообразное выражение в речи и кристаллизуются в значении и внутренней форме содержательных единиц языка. Современные лингвистические исследования направляют усилия на разделение мира общения (языковая картина мира) и мира деятельности (картина мира), ведется поиск универсалий социального кодирования , которые используются в строительстве социокода культуры. Названия блюд, встречающиеся в ресторанных меню, по своей языковой природе могут быть разделены на две группы: имена нарицательные (chicken breast, steak, shrimp cocktail) и имена, занимающие промежуточное положение между именами собственными и именами нарицательными (Seafood Brochette Alder –Wood Broiled, Seafood Wellington, Filet Mignon Oscar, Steak Diane), так как данные блюда могут готовиться только в одном ресторане, группе ресторанов, объединенных либо торговой маркой, либо территориально. В названиях блюд второй группы фиксируется типизированные социокультурные знания различной степени масштабности. Очевидно, возможно утверждать, что названия блюд могут отразить всю «культурную» парадигму (от культуры до идиокультуры) Например: New York Steak, The Mom, Plaine Jane, sam’s Special, названия, связанные с общекультурными ценностными стереотипами и такие блюда как Pepitone’s Pizza , Paul Blair’s Centerfield Crab Cake Platter, Dick Allen’s Pulled Pork, Johnny Calison Club Sandwich, Baseball Sunday, получившие свои названия в честь игроков бейсбольной команды в ресторане, расположенном возле стадиона. Очевидно, что социогенез названий блюд отражает различные обстоятельства как случайные в жизни США, так и значимые. К значимым обстоятельствам относится плюрализм этнических кухонь в Америке, девиз Америки “in pluribus unum” вполне может быть отнесен и к американской кухне. Как известно, США - страна иммигрантов. Поэтому в Америке представлены все кухни мира, ибо едва ли найдется уголок земли, откуда не приехали бы на благодатную американскую землю иммигранты. В первую очередь, это, конечно, относится к крупным городам, которые сродни Вавилону. Однако этнический ресторан можно найти и в любом заслуживающем внимания населенном пункте. Хотя Америка - это государство огромных размеров, но, при всей стандартизации американской жизни, каждая его часть - Северо-Восток, Запад, Юг, и даже отдельные крупные города отличаются друг от друга по образу жизни, традициям и характеру их обитателей. Это же относится и к кухне, представленной иммигрантами. Поэтому, даже классические рестораны американской кухни содержат блюда разных кухонь, стараясь сохранить исконное название либо транскрибируя, либо транслитерируя его (Ensenada Burger, Chorizo Soria, Kung Pao Fresh squid, Yu Hsiang Pork,Pasta Di Mare). 4) общие идеологические черты и стилистический климат эпохи в целом и той конкретной среды и конкретных личностей, которым сообщение прямо или косвенно адресовано, в частности, жанровые и стилевые черты как самого сообщения, так и той коммуникативной ситуации, в которую оно включается; Ранее говорилось о том, что меню как жанровая разновидность дискурса ресторанной деятельности начинает оформляться с 18 века, нацеленное на богатую изысканную публику меню должно содержать названия блюд преимущественно на французском языке для создания атмосферы торжественности, благопристойности и достоинства, соответствующей положению клиентов. Прагматичность и гетерогенность современного американского общества нашли свое отражение в стилистических особенностях меню американских ресторанов. Борьба за реальность с помощью символа и знака является показателем перехода к эпохе, характеризующейся манипулятивной подачей информации и манипулятивной коммуникацией. Практическая стилистика составления меню представлена следующими особенностями: - список предлагаемых блюд должен быть четким, чтобы не вызывать у клиентов раздражения; Графически меню должно быть представлено в соответствии с закономерностями восприятия, разработанными в когнитивной психологии. К примеру, левый объект кажется большим, чем правый, светлая фигура кажется приближенной, верхняя фигура кажется меньше нижней, в центре композиции элемент весит меньше, хотя имеет большую значимость. Данные иллюзии используются при размещении информации наименованиях, описании и стоимости блюд в перцептивном поле. Таксономия блюд предполагает использование религиозных, родовых, национальных политических символов и архетипов через эмоциональные каналы информации на психику человека и составляет главный механизм манипуляции, запускающий работу психических механизмов, средства мотивационного подключения: соблазнения, провокации, пробуждения интереса, желания. - вся информация должна быть абсолютно достоверной; - описание блюд должен быть точным, в противном случае, клиент может вернуть заказанное блюдо; - иноязычные названия должны сопровождаться либо описанием; либо переводится на английский язык; - при указании стоимости блюд необходима ссылка на включенность или не включенность стоимости обслуживания и НДС (налога на добавленную стоимость, от 28 до 35%); - таксономия блюд должна соответствовать концепции ресторана (American Cuisine, Chinese, Continental, Steakhouses, Pizza). Осознание того факта, что этнокультурный опыт представляет собой объект лингвистического изучения, закономерно привело филологов к выделению и обоснованию лингвокультурологии как особой области языкознания. Задача лингвокультурологии, как считает В.А.Маслова, заключается в том, чтобы выразить культурную значимость языковой единицы (т.е. "культурные знания") на основе соотнесения прототипной ситуации или другой языковой единицы с "кодами" культуры, известными носителю языка либо устанавливаемыми с помощью специального анализа (Маслова, 1997, с.10,11). В качестве единиц данной области знания предложены понятия, представляющие собой диалектическое единство лингвистического и экстралингвистического (понятийного или предметного) содержания, лингвокультурологическое поле - иерархическая система единиц, обладающих общим значением и отражающих в себе систему соответствующих понятий культуры (Воробьев, 1997, с.44,45,60). Ресторанное меню, на наш взгляд, представляет именно такой объект лингвокультурологического и лингвострановедческого исследования. Ресторанное меню является видом дискурса в котором наиболее четко определяются роли коммуникантов: клиенты-заказчики и официант, схема дальнейшей коммуникации также носит партитурный характер: заказ директивного характера или заказ совещательного плана. Каждая из разновидностей коммуникации связана с определенными социокультурными факторами : степенью знакомства или новизны заказчика с предлагаемой кухней ресторана. В связи с этим небезынтересно отметить особые черты жизни американцев в отношении употребления пищи и, в частности посещения ресторанов. Долгое время типичной американской трапезой считался кусок жареного мяса побольше с картофелем и вареным початком кукурузы. Подобное меню и сейчас предлагают посетителям "стейкхаусы" -- рестораны, специализирующиеся на бифштексах. Однако современные американцы требуют подавать еду тонкую, «заграничную». Что же пользуется у американских гурманов особым спросом? Как отмечалось на чикагском слете рестораторов, высоким спросом пользуются маринованные артишоки с длинным стеблем, желтые помидоры, копченый лосось с Шетландских островов. В качестве популярного деликатеса было представлено оливковое масло холодного отжима не американское, естественно, а тосканское. Еще одно популярное блюдо - гамбургер... с креветками. Дороговизна американцев, похоже, не отпугивает, а, наоборот, притягивает. например, козьи сыры, которые стоят на 30 - 40 % дороже, чем изготавливаемые из коровьего молока. А уж если полакомиться бифштексом, то не тем, что подают в обычном "стейкхаусе", а предпочтительно из бизоньего мяса, который в два-три раза дороже. Бизонов, привольно пасшихся когда-то на просторах прерий, разводят ныне на специальных фермах. Но спрос на их мясо настолько высок, что иногда создается впечатление, что величественным животным вновь грозит исчезновение. Тревогу вызывает и будущее рыбных ресурсов Каспийского моря. "Икра ценится, как никогда", - свидетельствует один из специалистов. В целом, едят в США немало и с аппетитом. . При этом особенно хорошо идут дела в так называемых "ресторанах с белыми скатертями", . К изысканным заведениям в США относятся те, где трапеза на одного посетителя обходится в сумму не ниже 25 долларов. Литература: 1. Воробьев В.В. Лингвокультурология (теория и методы): Монография. М.: Изд-во Рос. ун-та дружбы народов, 1997. - 331. 2. Маслова В.А. Введение в лингвокультурологию: учебное пособие. М.: Наследие, 1997. - 208 с. 3. The Ultimate Dinig Guide. Featuring menus of Restaurants.Desktop Publishing & Graphics.-1998-500 p 4. http://www.lifenet.work:ca/ 21 февраля 2003г А.А. Хаматова, Восточный институт ДВГУ, Профессор, директор Национально-культурные особенности речевого и неречевого поведения китайцев и русских с точки зрения китайских студентов, обучающихся в ДВГУ Коммуникативная компетенция является одной из основных составляющих подготовки переводчика. Она заключается в знании механизмов и законов коммуникации вообще, и двуязычной в частности, во владении нормами коммуникативного поведения. Переводчик должен быть знатоком и мастером коммуникации, экспертом по общению между конкретными коммуникативными сообществами. Особенности межкультурной коммуникации осваиваются значительно легче в условиях проживания обучающихся иностранному языку в стране изучаемого языка. Студенты-китайцы, обучающиеся русскому языку в ДВГУ, получившие задание написать работу по национально-культурным особенностям речевого и неречевого поведения китайцев и русских, имели перед собой вопросник, предназначенный для уточнения обусловленных национальной культурой и спецификой языка особенностей коммуникативного поведения различных народов мира (вопросник разработан группой ученых России), вышли за рамки вопросника и включили в свои ответы целый ряд проблем и моментов, связанных, с их точки зрения, с обсуждаемым вопросом. Помимо особенностей характеристики китайской и русской речи (темп, междометия, способ заполнения паузы в речи, «звуковых жестов»), мимики и жестов, речевого этикета и проблемы коннотации, студенты обратили внимание на разное отношение русских и китайцев ко времени, работе, карьере, закону, распорядку дня, к еде. Ими выявлены различия в поведении и взаимоотношениях ученика к учителю, начальников и подчиненных. Проживание в языковой среде позволило им понять и некоторые национальные черты россиян, влияющие на вербальное и невербальное поведение представителей нашей страны. Задача выявления особенностей национальной специфики в поведении представителей двух стран заставило студентов задуматься и над общими чертами в культуре, религиях, национальных чертах русских и китайцев. Один из первых вопросов, заданных на лекциях мне китайскими студентами, был: «Почему русские преподаватели опаздывают на занятия?» Мне пришлось, защищая честь своих коллег, объяснить это тем, что в отличие от китайских преподавателей, которые, как правило, живут на территории вуза или рядом с ним и не пользуются общественным транспортом, мои коллеги, как правило, живут очень далеко от места работы, вынуждены пользоваться общественным транспортом и из-за транспортных "пробок" могут опоздать. Студенты не комментировали мой ответ, не упомянули эту проблему в своих работах, но все же отметили, что русские люди не всегда пунктуальны, часто допускают опоздания и объяснили это разным отношением русских и китайцев ко времени и к режиму дня. Режим дня китайцев есть нечто устоявшееся: ранний подъем, чередование труда и отдыха, обязательный завтрак, обед, ужин. Причем, время обеда начинается в 12 часов, что зафиксировано в самой лексике, обозначающей обед – уфань. Первый компонент этого слова означает полдень. Режим студентов также сопряжен с четкими временными рамками: 6 часов – подъем, 7 часов – завтрак, 8 часов – начало занятий, 12 часов – обед, отдых до 14 часов, с 14 часов до 16- занятия. Затем – занятия спортом, самоподготовка, 18 часов – ужин, после ужина – самоподготовка, личное время. Ранний (по сравнению с русскими) отход ко сну. Китайские студенты удивляются тому, как не соблюдается режим в российских вузах: занятия с 8 до 14 часов без перерыва на обед, причем, на 14 часов дня может быть назначено какое-либо мероприятие. В китайских вузах никому не придет в голову назначить какиелибо консультации, совещания, мероприятия на время обеда: с 12 до 14 часов. Китайские студенты отметили и разное отношение русских и китайцев к возрасту. В России, отмечают они, возраст – это секрет, в Китае – нет. В Китае с уважением относятся к пожилым и берегут детей, считая, что это две слабые группы в обществе, и к ним нужно относиться с особым вниманием. В России, по мнению китайских студентов, старики не любят, когда их считают слабыми и относятся к ним по-особому. Любимые темы для разговора у китайцев – семья, погода, работа, здоровье, пища. Табу в разговоре – секс, флирт, политиканство и Тайвань, русские же могут говорить на любые темы. Причем, русские могут общаться, разговаривать с незнакомыми людьми, а в Китае это не принято. Русские много курят и курят в запрещенных местах, очень много курящих среди студентов и студенток, что категорически запрещено в китайских вузах. Поразило китайских студентов использование ненормированной лексики в речи российских студентов и студенток. Китайские студенты нашли много общего в отношениях между членами семьи у себя на родине и в России. Идеальная семья объединяет несколько поколений, живущих вместе. Главой такой семьи является мужчина-кормилец, именно он обеспечивает основной доход семьи, и ему принадлежит решающее слово при обсуждении самых разных проблем семейной жизни. Основная функция женщины в такой семье – жена и мать, именно женщина в такой семье следит за порядком в доме, готовит еду, воспитывает детей. Китайские мужчины, подчеркнули студенты в своих работах, считают, что русские женщины – лучшие в мире жены, так как они очень трудолюбивы, выполняют всю домашнюю работу даже, если трудятся на предприятии и приносят доход домой, а также выполняют домашнюю работу, закрепленную в китайских семьях за мужчинами – требующую большой физической силы и связанную с ремонтом квартиры. Отношение к старшему поколению в традиционной семье, безусловно, уважительное, однако беспрекословного подчинения старшим отсутствует. Старшее поколение, как правило, считает себя в праве вмешиваться в жизнь даже взрослых детей, критиковать их и давать им советы. Финансовая помощь родителей часто продолжается даже после обретения детьми самостоятельности. Родители, материально обеспечивая детей, стремятся контролировать их поступки и оказывать серьезное влияние на их решения в выборе круга общения, профессии, места работы. В Китае, по мнению студентов, тоже было такое же положение в семье, но в последние годы происходят серьезные изменения: дети стремятся жить отдельно от родителей, мужчины далеко не всегда являются главой семьи, иначе распределяются мужские и женские обязанности в семье. Однако, указанные стереотип во многом определяет оценку отношений в семье как «нормальные, правильные» или «ненормальные, неправильные». Так ненормальным считается, если жена зарабатывает больше мужа, если она занимает более высокое социальное положение, если она ставит на первое место карьеру, а не дом, если родители отказываются помочь взрослым детям. Как в Китае, так и в России имущественные и денежные отношения в семье не принято оформлять юридически. Но в Китае имущественные и денежные отношения в семье очень важны. В русских семьях, как правило, нет жесткого месячного бюджета, четкого планирования всех расходов семьи. Очень часто деньги тратятся спонтанно, в результате не хватает денег до очередной зарплаты и приходится занимать небольшие суммы на ограниченное время. В китайской семье после получения зарплаты четко планируются текущие расходы, оставшиеся деньги кладут в банк на хранение, чтобы в будущем осуществить какие-либо крупные покупки или использовать их в случае непредвиденных обстоятельств. Занимать деньги, как это делают многие русские, в Китае не принято, так как считается недопустимым демонстрировать бедность, недостаток денег и нерачительное отношение к деньгам. Браки в Китае более поздние, чем в России. Обычно они заключаются после того, как молодые люди получили образование и несколько лет поработали. Поступить в университет – это одно из самых важных дел в жизни китайцев. Увидеть сына обладателем ученой степени – мечта каждого родителя. В большинстве случаев родители по-прежнему выбирают профессию своим детям. По мнению китайских студентов, у российской молодежи в этом плане больше свободы. Русских вряд ли можно назвать законопослушными, они часто нарушают самые различные правила: техники безопасности, должностные инструкции, дорожного движения и т.д. Китайцы считают, что они нарушают только правила дорожного движения, а в остальном стараются строго следовать закону и правилам. Для китайцев еда – не просто утоление голода. Это нечто большее – ритуал, священнодействие. До сих пор в Китае пожилые люди приветствуют друг друга фразой: «Вы уже поели?», а о человеке, потерявшем работу, скажут со вздохом: «Он разбил свою чашку с рисом». Русские едят много хлеба, а китайцы – риса. В Китае чашка риса является символом достатка, материального благополучия. В народе считается поэтому, что пиалу с рисом так же, как и собственное благополучие надо крепко держать в руках. До сих пор китайцы, когда едят рис, действуют обеими руками: правой работают палочками для еды, левой – держат на весу пиалу с рисом. Рыба в китайской кухне является символом богатства, поэтому ее обязательно готовят на Новый год. Любимую китайцами лапшу не принято подавать перед поездкой – запутает дорогу, а вот пельмени перед дорогой очень полезное блюдо – сытное. И в русской, и в китайской традиции принято пить чай, но в Китае пьют «пустой» чай – без сахара, варенья, меда, заваривая его не в чайнике, а в кружке, из которой пьют. Кружка эта обязательно с крышкой. В Китае есть крепкие спиртные напитки, замечательные, известные во всем мире вина, но в большинстве своем китайцы предпочитают пить пиво. Русские едят пищу с помощью столовых приборов, принятых в Европе: нож, вилка, ложка; а китайцы - с помощью палочек «куайцзы». Китайцы гордятся палочками для еды, считая их не только более древним инструментом, но и гораздо более цивилизованным, чем европейские столовые приборы. Они считают, что при использовании палочек для еды человек пускает в ход более 30 суставов и несколько десятков мышц. В использовании палочек существует и несколько табу: - нельзя стучать палочками по столу, по другим столовым приборам, одной о другую; - нельзя скрещивать палочки между собой или складывать между собой разными концами (толстым и тонким) вместе; - не следует их класть поверх пиалы. После окончания еды палочки нужно положить рядом с пиалой; - нельзя втыкать палочки в пиалу с рисом (как гласит поверье, этим можно накликать смерть); - подхватывая палочками еду с общего блюда, надо следить, чтобы они не сталкивались с палочками соседа; - нельзя в разговоре активно жестикулировать палочками. Есть свои особенности при угощении: чаем наполняют чашку на 70%, супом тарелку – на 80%, а водкой рюмку – на 100%. Отношение к карьере у русских неоднозначно: с одной стороны, человек, который сделал удачную карьеру, как правило, пользуется уважением, с другой стороны, у русских не принято хвастаться своими достижениями и открыто демонстрировать стремление сделать карьеру. У китайцев тоже не принято хвастаться своими достижениями, но китайцы часто открыто демонстрируют стремление сделать карьеру, так как считается, что человек, стремящийся сделать карьеру, - хороший, активный, целеустремленный. Противопоставляется студентами и отношение двух народов к работе. Они отмечают, что для русских вполне нормально чередовать труд с периодами инертности и даже бездеятельности, что часто приводит к авралам. В китайских же компаниях люди отдыхают только во время официального перерыва и не сидят на работе без дела, позволяя себе длительные разговоры, чаепития и т.д. Аврал в работе китайцев – исключение. Несомненно, были отмечены и различия в речевом этикете, в частности в обращениях и приветствиях, способах заполнения пауз, употреблении междометий. Выявлены различия в символике чисел, цвета, флоры и фауны. Например, у русских «несчастливым» считается число 13, а у китайцев - 4, так как звучание этой цифры «сы» созвучно, омонимично слову «смерть». Зато счастливой считается цифра 8 и другие четные числа. В России цвет траура – черный, а в Китае – белый, в России желтый цвет – символ прощания, а в Китае – символ власти, богатства, императора. В русском узусе камелия метафорически указывает на ветреную женщину, у китайцев камелия – символ героя, павшего в боях за Родину. Таких различий в коннотациях подмечено студентами достаточно много. Находя специфичное в поведении русских и китайцев, студенты отметили и много общего у народов двух стран. Так, характеризуя китайцев, они считают, что из-за влияния конфуцианства китайцы терпеливы, невозмутимы, настойчивы, трудолюбивы. Подчеркивают, что китайцы добродушны, искренни, обладают чувством юмора. Некоторые из этих характеристик поставлены ими на первое место и для русских – добрые, обладают чувством юмора, гостеприимны, откровенны и прямолинейны в разговоре (последние два качества не отмечены при характеристики китайцев). Многие студенты отметили, что только находясь в России, осознали, что некоторые моменты в их поведении, обычаях, традициях, являются национальной спецификой, так как считали, что эти моменты характерны для всех людей. Анализируя увиденное и прочитанное, они пришли к выводу, что понимая специфику и особенности культуры, поведения народов других стран, можно лучше познать себя и свой народ. ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА И ЯЗЫК ПИСАТЕЛЯ Л. К. Бобылева, Институт иностранных языков ДВГУ, доцент кафедры теории и практики перевода Анализ авторского перевода рассказов В. Набокова на английский язык. Отправной точкой предпринятого исследования является распространенный в настоящее время подход к изучению иностранных языков в культурологическом плане. Подобный подход рассматривается во многих работах, например, в монографии М. Г. Лебедько [2], в монографии З. Г. Прошиной [3], С. Г. Тер-Минасовой [4], в статье И. Э. Клюканова [1] и других. Статья посвящена анализу авторского перевода двух рассказов Владимира Набокова («Весна в Фиельте» и «Облако, озеро, башня»). Эти рассказы были первоначально написаны автором на русском языке в 1937-1938 годах и опубликованы в русском эмигрантском издательстве в Париже. Позднее они были переведены самим В. Набоковым на английский язык и опубликованы в Нью-Йорке и в Лондоне в 1951 и 1952 годах. Поскольку В. Набоков хорошо владел английским языком с детства и в своем позднем периоде творчества писал по-английски, представляет интерес анализ его собственных переводов. В послесловии к англоязычному изданию своих рассказов он пишет, что полностью несет ответственность за свои переводы, (хотя у него и был ассистент). Наблюдению подверглись его перевод образных средств, синтаксическая структура абзаца и предложения и некоторые другие аспекты. При переводе образных приемов и средств отмечено, что автор иногда отходит от русского текста и упрощает его. Так, «морское рококо раковин» переведено как “the mantelpiece dreams of seashells”, «безнадежно-усатый продавец» как “a melancholy brigand”, те места, где время износилось» - “a long time ago”, «цианистый каламбур» - “a poisonous pun”. Так как русская метафора «личико часов» потерялась бы на английском языке, автор пишет “ the delicate face of the watch”, что подчеркивает метафору. Полная деметафоризация встречается редко, но иногда образ заменяется другим. Вместе с тем, следует отметить, что потеря метафоры в отдельных случаях обедняет текст. Так, когда речь идет о гимназисте, который часто оставался на второй год и «каждую осень с каменной неизбежностью появлялся в том же классе», Набоков переводит сочетание с метафорическим эпитетом одним словом “inevitably (appeared in the same class), что обедняет образ. Эпитеты, выраженные качественными или бустерными наречиями (раздражительно незнакомый мужчина, издевательски любезный взгляд, его суетливо дружелюбный друг, бескорыстно пахучие фиалки, градусник восхищенно показывал 30 0 в тени и другие) иногда опускаются в переводе или передаются двумя прилагательными. Сложное прилагательное обычно передается в переводе также сложным прилагательным. Синтаксическое строение текста в оригинале осложнено. Абзацы объемные, до 80 строк, предложения также объемны, иногда до 30-40 строк. Данное строение текста сохраняется и в переводе, однако автор-переводчик иногда упрощает структуру сложноподчиненного предложения употреблением абсолютной причастной (или беспричастной) конструкции, в основном в функции сопутствующих обстоятельств, например, “she lay on the sofa, her small comfortable body folded in the form of a Z; Her face buried in the flowers, she was crying”. Упрощает структуру предложения в переводе на английский язык В. Набоков также при помощи сложного дополнения. Таким образом, можно сказать, что в общем В. Набоковым сделан адекватный перевод его рассказов, однако предпереводческий стилистический анализ его оригиналов на русском языке и анализ его переводов на английский язык позволяет сделать вывод о том, что русский текст стилистически богаче, в нем больше «непредсказуемости», чем в его авторском переводе. В своем анализе авторских переводов В Набокова я шла от осмысления к логическому и затем к лингвистическому. Не исключаю некоторой субъективности, так как носителю русского языка ближе стилистический строй родного языка но, опираясь на основы теории перевода, беру на себя смелость сделать оценку и переводов Владимиром Набоковым его рассказов на английский язык. Литература: 1. Клюканов И. Э. Перевод и межкультурное взаимодействие. Психолингвистические исследования слова и текста. Тверь. ТГУ, 1997. 2. Лебедько М. Г. Время как когнитивная доминанта культуры. Владивосток. ДВГУ, 2002. 3. Прошина З. Г. Английский язык и культура народов Восточной Азии. Владивосток. ДВГУ, 2001. 4. Тер-Минасова С. Г. Язык и межкультурные коммуникации. М. Слово, 2000. 5. Набоков В. Рассказы. Воспоминания. М. Современник, 1991. 6. Nabokov V. Nabokov’s Dozen. Thirteen Stories. England. Penguin Books. 1971. Л.Е. Корнилова, Институт иностранных языков ДВГУ, Старший преподаватель кафедры немецкого языка Латинизация китайских слов в немецком языке Знакомство с современным Китаем или с тысячелетней историей и культурой Китая вызывает необходимость изучить способы передачи китайской письменности при помощи европейской письменной системы. Прежде всего речь идет об идентификации и передаче географических названий и имен собственных в научной литературе, в прессе и в художественной литературе. До сегодняшнего дня не выработана единая международная транскрипция китайского языка, которая бы удовлетворяла каждого. Существует более 50 различных систем латинизации. В некоторых странах, таких как Россия и Чехия, используется единая система латинизация во всех печатных изданиях. В Германии и в других немецко-говорящих странах нет единой системы латинизации. Принятый 11 февраля 1958 года Всекитайским собранием народных представителей латинский алфавит пиньинь (Pinyin) находит в последние два десятилетия все более широкое распространение. После 1990 года в Германии во всех печатных изданиях используется только латинский алфавит пиньинь. Существуют и другие системы латинизации китайской письменности. Наиболее важные системы латинизации использовались в научных публикациях, в словарях и в справочных пособиях. В литературе прошлых лет, особенно до 1958 года, использовались различные системы латинизации. Каждый известный синолог разрабатывал свою систему латинизации и применял ее на практике. Так известны системы Шотта, Мёллендорфа, Габелентца, Арендта, Вильгельма, Франке и других. Наиболее широко была известна система Лессинга и Отмера. Эту систему латинизации с небольшими изменениями использовал Шмитт и Лоу. Её можно встретить во многих немецких печатных изданиях и в словарях. После образования Китайской Народной Республики в 1949 году выросло число публикаций в ГДР о Китае. Профессор доктор С. Берсинг разработал так называемую «новую немецкую транскрипцию» или «популярно-научную транскрипцию». В основу была положена система латинизации Лессинга/Отмера, но буквы, которых нет в немецком алфавите были компенсированы немецкими буквами. Немецким ученым известны также все системы латинизации в английском языке, но в публикациях использовалась только система Уэйда-Джайлса. Благодаря широкому распространению английского языка в мире система латинизации Уэйда- Джайлса нашла широкое признание в научных кругах и десятилетия признавалась как лучшая международная система латинизации китайского языка. Какое-то время она использовалась и в Китае, только в несколько модифицированном виде. Однако постепенно вытеснялась системой пиньинь.То же самое произошло и в Германии. В настоящее время в Германии для передачи китайских слов в научной , научно-популярной литературе, в учебных изданиях, словарях , энциклопедиях, в художественной литературе и в прессе используется только система пиньинь. Реально новая система латинского письма получила широкое распространение не только во всем мире, но и в Китае. Сегодня китайские школьники вначале изучают латинский шрифт пиньинь, а затем при помощи слогов - иероглифы. Немецкий переводчик Рейнер Штокок перевел широко известный среди китайских лингвистов „Guobiao“ или «Национальный стандарт», «Правила правописания китайских слов в латинском алфавите пиньинь». В правилах правописания даются правила транскрибирования китайских слов. Предписания содержат также правила слитного и раздельного написания китайских слов, правила указания тона, правила деления слова в конце строки. Каковы же правила транскрипции? Для транскрипции названий китайских книг и журналов слова пишутся слитно и с заглавной буквы. Ziye (Mitternacht. Roman von Mao Dun) Changdeng Lian (Liebe an der Grossen Mauer) Тесно связанные 2-х и 3-х сложные словосочетания пишутся слитно. Junhun (Erdenfeuer) Baopogong (Sprengmeister) Zibenlun ( Das Kapital) Словосочетания из 4-х слогов и более пишутся раздельно. Xian Xing Daishu (Lineale Algebra) Существительные и односложные суффиксы пишутся слитно. Chaoshengbo (Ultraschallwellen) Xiandaihua (Modernisierung) Служебные слова пишутся раздельно и с маленькой буквы. Gong he Neng (Arbeit und Energie) Hong yu Hei ( „Rot und Schwarz“ Roman von Stendal) Сокращения, краткие слова пишутся через дефис. Qin-Han Schi ( Geschichte der Qin –und Han- Dynastie) Ying-Han Cidian (Englisch-Chinesisch Wörterbuch) Имена, фамилии, псевдонимы пишутся с заглавной буквы и раздельно. Слова, обозначающие принадлежность кому-либо, пишутся раздельно, с заглавной буквы и после имени или фамилии. Mao Dun Quanji (Mao Dun. Sämtliche Werke) Shen Congwen Wenji (Shen Congwen.Gesamte Werke) Cлова, обозначающие принадлежность, пишутся слитно. Zhuangzi Jizhu (Zhuangzi. Übersetzungen und Anmerkungen) В китайских географических названиях имена собственные и нарицательные пишутся раздельно и с заглавной буквы. Jiuhua Shan (Das Jiuhua Gebirge) Jiangsu Sheng Ditu (Atlas der Provinz Jiangsu) Иносранные имена собственные и географические названия в заголовках книг, газет и журналов могут передаваться латинскими буквами по оригинальному тексту или транскрибироваться в китайском латинском шрифте. Tietuo Xuanji (Titos gesammelte Werke) Juli Furen Zhan (Biographie von Madame Curie) Lasa Youji (Reisebericht aus Lhasa) Числительные от 11 до 99 пишутся слитно. Shisan Nüxing( Dreizehn Frauen) Caizheng Gongzuo Sanshiwu Nian (Fünfunddreissig Jahre Finanzarbeit) Числительные «сто,тысяча, сто миллионов» пишутся слитно с односложными числительными от 1 до 10, и разделно с числительными больше 10. Meiguo Erbai Nian Dashiji ( Zweihundert Jahre Amerika Chronik) Между числительным и суффиксом порядкового числительного пишется дефис. Di-er Guoji Shi (Geschichte der Zweiten Internationale) Di- san ci Langchao (Die dritte Woge) Существительные с числительными пишутся раздельно. Yi Tiao Yu (ein Tisch) Liang Ge Xiaohuazi (zwei junge Buschen) Арабские числительные пишутся без изменения. 1979-1980 Zhogpian Xiaoshuo Xu anji 1979-1980.(Novellen aus den Jahren 1979-1980. Antologie) Названия книг, газет, журналов пишутся горизонтально. Эти правила правописания, принятые технической комиссией по стандартизации государственных документов Китайской Народной Республики, широко используются синологами Германии. Система пиньинь популярна в Германии, но популярна среди синологов или специалистов, имеющие то или иное отношение к Китаю. Произнесение же латинизированных восточноазиатских слов вызывает затруднения у простых немцев, не знакомых с китайским языком. Это связано с тем, что некоторые восточно-азиатские звукобуквенные соответствия не всегда коррелируют с традиционными правилами чтения немецких слов. Поэтому наряду с официальным латинским алфавитом пиньинь в китайско-немецких разговорниках для туристов используется дополнительная транскрипция, понятная для чтения и произношения рядовому немцу. Такую транскрипцию разработал Клаус Штерман для туристов, отправляющихся в путешествие по Китаю.Вот некоторые примеры: Pynyin Transkription von Stermann Übersetzung ni zao! ni dsau! Guten Morgen! ni hao! ni hau! Guten Tag! wan shag hao! wan schang hau!- Guten Abend! zhan tai dschan tai Bahnsteig Литература: 1. Прошина З.Г. Английский язык и культура народов Восточной Азии. - Владивосток: Изд. ДВГУ,2001. 2. Die wichtigsten Transkriptionssysteme für die chinesische Sprache. Eine Einführung zum Selbststudium von Klaus Kaden. – VEB Verlag Enzyklopädie, Leipzig, 1983 – S.173 3. Stoppok R. Pinyn-Schreibung. Rechtschreibung der amtlichen chinesischen Latein – Umschrift. Regeln und Beispiele. – MultiLingua, Verlag Bochum, 2002.- S. 186 Л.В. Кульчицкая, Институт иностранных языков ДВГУ, доцент кафедры теории и практики перевода факультета германских языков Метаязык теории перевода и проблема межкультурного понимания Очевиден тот факт, что перевод появился и существует очень давно, с тех пор как разноязычные племена испытали потребность общаться, невзирая на языковые барьеры. Теория перевода (ТП) как самостоятельная дисциплина появилась гораздо позже – во второй половине ХХ века. Предметом ее исследования является научное описание процесса перевода во всем многообразии его проявлений. Желание осмыслить процесс перевода способствует развитию теории перевода, расширению ее терминологического аппарата. О состоянии, достижениях этой науки и тенденциях ее развития можно судить по глоссариямприложениям к учебной и научной литературе (Прошина 1999; Fawcett Peter 1997; Jones Roderick 1998; Nord Cristiane 1997), терминологическим словарям. В частности, опубликованы две версии русского переводоведческого толкового словаря Л.Л. Нелюбина (1999 и 2001) – обобщение опыта работы отечественных лингвистов в области перевода. Среди зарубежных изданий известны, в частности, английский толковый словарь терминов теории перевода М. Шаттлуорта и М.Коуви (Shuttleworth M., Cowie M., 1997) и энциклопедия по переводоведению под редакцией Моны Бейкер (Routledge Encyclopedia of Translation Studies, 1997). Они в обобщенной форме выражают суть доминирующего в научной школе направления. Однако, сопоставление, даже неглубокое, метаязыка англоязычной и русскоязычной школ теории перевода свидетельствует о значительных расхождениях. Сравнение теоретических источников на русском и английском языках вызывает ощущение, что теоретические школы развиваются параллельно, глубоко не поникая друг в друга. Складывается парадоксальная ситуация. С одной стороны, существует практика перевода – средство преодоления межкультурных барьеров. С другой стороны, имеется ТП, объясняющая, каким образом в ходе перевода преодолеваются лингво-этнические и культурные барьеры. При этом национальные формы этой теории, в частности, отечественная ТП и англоязычная зарубежная ТП, за годы существования создали такие метаязыки, которые в ряде случаев способны возвести барьер межкультурного непонимания между своими специалистами. Отчасти, это объясняется 70-летней изолированностью России от остального мира. Достаточно одного примера. В библиографическом списке на 27 страницах к монографии Вернера Коллера (Koller 1992), представителя знаменитой Лейпцигской школы перевода, одной из сильнейших в мире, приведен лишь один российский источник – работа Л.В. Бархударова 1975 года «Язык и перевод», переведенная на немецкий язык в 1979 году (Sprache und Überzetzung). Получается, что к моменту публикации монографии В. Коллера знакомство бывшей Западной Германии с работами российских теоретиков перевода ограничивалось только этой работой, хотя в России к тому времени вышли в свет и другие основополагающие программные труды: Я.О. Рецкера (1974), А.Д. Швейцера (1974, 1988), Комиссарова (1973, 1990), Г.В. Чернова (1978, 1987), Р.К.Миньяра-Белоручева (1980) и др. Остальные страны в той же мере незнакомы с трудами российской теории перевода. К сожалению, по сей день ничего неизвестно о существовании переводных русскоанглийских или англо-русских словарей переводоведческих терминов, которые сегодня особенно необходимы отечественным исследователям, которым приходится 1) обращаться к специальной литературе на английском языке по предмету; 2) излагать свои взгляды на английском языке. При сопоставлении терминосистем, прежде всего, обнаруживается достаточно большое число несовпадающих терминов. Ряд русских словарных единиц отсутствует в английских словарях и наоборот. Так, например, не заимствуются и остаются неосвоенными часто встречающиеся английские термины think-aloud protocols (протоколы мыслей вслух – здесь и далее перевод автора - Л.К.), thick translation (насыщенный перевод), 'no-leftover’ principle (безостаточный принцип), minimax principle (принцип минимакс), minoritizing translation, exegetical fidelity (экзегетическая надежность), exegetic translation (экзегетический перевод) (Shuttleworth & Cowie 1997). Некоторые из них несут на себе налет экзотичности. Словари Л.Л. Нелюбина, в отличие от английского словаря М. Шаттлуорта и М. Коуи, помимо собственно переводоведческих терминов включают в качестве единиц метаязыка перевода общелингвистические термины (когерентность, омонимия), заимствования из других дисциплин: математики (функтик, функтив), информатики (код, компрессия информации), логики (маркеры логических отношений), и др. Используемые в качестве эквивалентов, термины могут не совпадать по объему значения, являясь, таким образом, референциальными эквивалентными. Например, механизм, обеспечивающий предвосхищение поступающей семантической информации в условиях синхронного перевода имеет свое наименование и в английском языке, и в русском. То, что в терминах И.А. Зимней и Г.В. Чернова называется вероятностным прогнозированием, в английском языке называется anticipation (Jones Roderick 1998: 116). Разница в том, что английский термин обозначает родовое понятие, а русский – видовое. Сам автор, Г.В.Чернов, при изложении своей концепции на английском языке, термин anticipation использовал для обозначения общепсихологического механизма предвосхищения действия, известного как механизм опережающего отражения (Chernov 1990: 145), а для русского термина «вероятностное прогнозирование» в значении «частное проявление механизма опережающего отражения в рецепции» использовал термин-кальку probability prediction. (Chernov 1990: 148) Сходные английские и русские формы, совпадающие по объему значения, могут иметь различную частотность употребления. В русский и в английский языки слово лакуна вошло из французского. Русские используют в английском языке французскую форму lacune. В такой форме термин употребляется и носителями английского языка, но исконно английские: (semantic) void, blank spaces, gaps - более употребительны (Shuttleworth 1997). Их прямые эквиваленты в русском языке не имеют той объяснительной силы, которую исконные термины имеют в английском. Формально совпадающие термины могут иметь совершенно разное содержание. Эти и другие концептуально различающиеся термины – источник появления ложных друзей переводчика. Пример - «черный ящик» и black box. Cуть расхождения покажем ниже при объяснении английского термина think-aloud protocol. Вопрос о степени расхождения значений терминов заслуживает отдельного разговора. Выше мы указали одну несовпадение объемов значений. Причины расхождения двух терминосистем могут быть разными. Остановимся на наиболее очевидных. Одна из них – концептуальные различия двух теорий перевода англоязычной и русскоязычной. Возьмем, к примеру, термин think-aloud protocols. Его обходят стороной все исследователи, не объясняют, не переводят. Think-aloud protocols – это совокупность методов исследования когнитивных процессов, протекающих в момент порождения перевода, включая регистрацию результатов инструментальных исследований. Последнее – обязательное условие. Такого рода исследования по аналогии с методами в точных науках (например, в физике) называют методом «черного ящика» (black box), поскольку объект исследования – сознание переводчика – недоступен непосредственному наблюдению. Однако, о процессах, протекающих в момент устного перевода, можно судить косвенно, по регистрируемым движениям глаз, электрическим импульсам. Русская школа перевода применительно к описанию процессов сознания, также пользуется термином «метод черного ящика» (он был введен психолингвистической школой перевода для объяснения психолингвистических особенностей восприятия и порождения текстов в условиях синхронного перевода). Однако, под «методом черного ящика» понимают «один из методов исследования процесса перевода, который заключается в измерении и сопоставлении исходного текста с данными переводного текста» (Нелюбин 1999: 91) В такой интерпретации данный термин мало чем отличается от сопоставительного лингвопереводческого метода и уж тем более не имеет ничего общего с термином think aloud protocols. Лингвистическая лакуна в русской терминосистеме для think aloud protocols объясняется отсутствием в практическом опыте отечественных исследователей самого метода. «Языковое сознание не может быть объектом анализа в момент протекания процессов, его реализующих, оно может быть исследовано только как продукт прошедшей, бывшей деятельности, то есть может стать объектом анализа только в своих превращениях, отчужденных от субъекта сознания формах культурных предметов и квазипредметов» (Тарасов 1993: 8), то есть в текстах. Это теоретически верное положение отечественной психолингвистической школы во многом служит теоретической базой для трактовки сути русского термина «черный ящик» в условиях отсутствия материальной базы для тонких инструментальных исследований и является теоретической посылкой концептуального расхождения указанных терминов. Другая причина - незнакомство обеих сторон с терминологией иноязычной школы для обозначения идентичных референтов. Особую остроту эта проблема приобретает для русскоязычного переводчика или специалиста переводоведения, вынужденного излагать свои взгляды на английском языке. Для англоязычных специалистов эта проблема не столь актуальна, так как они предпочитают писать на родном языке, и пока неизвестно публикаций по теории перевода, подготовленных англоговорящими лингвистами на русском языке. Переводчики с русского, не зная английского соответствия, вынуждены «изобретать» свой термин вместо того, чтобы воспользоваться аутентичным термином в исконном английском метаязыке ТП. Приведем пример удачного «изобретения». Для обозначения процедуры членения предложения русская традиция пользуется английской калькой sentence partitioning (Прошина 1999: 41). Прозрачная внутренняя форма делает этот термин понятным для всех. Готовый английский вариант - salami technique (Jones 1998:146), если он вообще известен, воспринимается отечественными переводчиками как инородный в метаязыке перевода и не используется. Понятно, что при восприятии исконного термина salami technique носитель русского языка может не соотнести его с формой sentence partitioning. В таком случае, вероятно, можно говорить о явлении «ложной лакунарности», связанной с отсутствием определенного тезаурусно–когнитивного опыта у реципиента. Следует, однако, отметить различия между двумя указанными терминами. Русский термин на английском языке partitioning употребляется безотносительно формы предъявления текста перевода - устной или письменной. Английский аутентичный термин (по-английски его можно назвать hub language1 term) описывает процедуру перевода устного текста. Поскольку отсутствуют двуязычные словари терминов, то невозможно установить систему соответствий между терминами, сочетаемость, а также их употребительность в языке. Составление таких словарей в значительной мере могло бы способствовать преодолению непонимания между специалистами теории и практики перевода. Составление двуязычных словарей переводоведческих терминов на основе сравнительного анализа концептуальной значимости переводческих терминов русской и британско-американской переводоведческих школ позволит - обеспечить адекватную двуязычную коммуникацию специалистов в области теории и практики перевода, - унифицировать в некоторой мере метаязык теории перевода, От hub language – язык того народа, который создал его изначально. Например, испанский для испанцев, но не для мексиканцев. По аналогии мы предлагаем термином hub-language translation terms (исконные термины ТП) называть термины, созданные теоретиками англоязычных школ перевода. 1 - сделать доступными достижения отечественной теории перевода для зарубежных специалистов и наоборот. Литература: 1. Миньяр-Белоручев Р.К. Общая теория перевода и устный перевод - М.: Воениздат, 1980 2. Нелюбин Л.Л. Переводоведческий словарь. М.: Моск. пед. университет, 1999. – С. 137 3. Нелюбин Л.Л. Толковый переводоведческий словарь. М.: Моск. пед. университет, 2001. – 260 с. 4. Прошина З.Г. Теория перевода с английского на русский и с русского на английский. – Владивосток: ДВГУ, 1999 (на англ. яз). – 268. 5. Рецкер Я.И Теория перевода и переводческая практика: Очерки лингвистической теории перевода. – М.: Междунар. отношения, 1974 – 216 с. 6. Тарасов Е.Ф. Введение// Язык и сознание: Парадоксальная реальность. М.: ИЯ РАН, 1993. – С 6-16. 7. Швейцер А.Д. Перевод и лингвистика. Газетно-информационный и военнопублицистический перевод. – М.: Воениздат, 1973 - 280 с. 8. Швейцер А.Д. Теория перевода. Статус, проблемы, аспекты. – М.: Наука, 1988. – 215 с. 9. Чернов Г.В. Основы синхронного перевода. – М.: Высшая школа, 1987. – 252 с. 10. Чернов Г.В. Теория и практика синхронного перевода. М.: Междунар. отношения, 1978. – 208 с. 11. Chernov, Ghelly V. Message Redundancy and Message Anticipation in Simultaneous Interpretation// Bridging the Gap/ Empirical Research in Simultaneous Interpretation/ ed.Sylvie Lambert and Barbara Moser Merce. – Amsterdam, Philadelphia: Benjamins Translation Library, John Benjamins Publishing Co, 1990. - V.3. – 139-153. 12. Fawcett Peter. Translation and Language. Linguistic Theories Explained. – Manchester, UK: St. Jerome Publishing, 1997. – 160 p. 13. Jones Roderick. Conference Interpreting Explained. Manchester, UK: St Jerome Publishing, 1998 – 154. 14. Koller W. Die Einführung in die Übersetzungswissenschaft. – Heidelberg-Wiesbaden, 1992. – 343 s. 15. Nord Cristiane Translating as a Purposeful Activity. Functionalist Approaches Explained. – Manchester, UK: St. Jerome Publishing, 1997. – 154 p. 16. Routledge Encyclopedia of Translation Studies. – London, New York: Routledge, 1997. 654 р. 17. Shuttleworth M., Cowie M. Dictionary of Translation Studies. – Manchester, UK: St. Jerome Publishing, 1997. – 234 p. Т.А. Лупачева, Институт иностранных языков ДВГУ, Ассистент кафедры теории и практики перевода Восток и Запад: китайские вкрапления в американском тексте (на материале романов Э.Тэн). В настоящее время снова возникает интерес к проблеме языковых контактов, в частности, в области художественной литературы. Появилось даже понятие «литературы на английском языке» вместо привычных терминов «английская» и «американская» литература. Процесс художественно-литературного творчества связан с психологией творчества, с проявлением в нем эстетического и этического, идеологического и психологического, национального и интернационального, что находит свое преломление в языке произведений, в отборе языковых средств, служащих первоэлементом любого художественного образа. Поэтому связи и отношения между национальными литературами не исчерпываются только взаимоосвоением идейно-художественных традиций, а затрагивают также различные аспекты взаимодействия языков. Взаимодействие языков в сфере художественной литературы имеет свои особенности. В литературном произведении инонациональный языковой элемент выступает прежде всего как элемент художественной формы, инонациональной культуры, средство ее выражения, поэтому в данном случае речь идет не только о двуязычной, но и бикультурной ситуации. Рассматриваемые нами явления относятся к области художественного билингвизма. Одним из важных аспектов исследования художественного билингвизма является лингвоэстетический аспект, в котором иноязычные элементы рассматриваются как средство создания специфического художественного образа, стилистического средства, выступают в качестве элемента другой культуры, средства ее выражения. В этом случае их употребление обусловливается не собственно писательским билингвизмом, если иметь в виду совершенное владение писателем двумя языками, а законами художественного творчества, отражаемой в произведении объективной действительностью. Под ситуацией двуязычия будем понимать наличие в структуре художественного произведения инонациональных языковых средств отражения объективной действительности. Причем речь идет об иноязычных средствах, которые в момент создания произведения не являются принадлежностью данной языковой системы, то есть не являются заимствованиями (1, стр.9). Объектом настоящего исследования являются иноязычные вкрапления китайского происхождения, встречающиеся в романах американской писательницы Эми Тэн. Вопрос о стилистических особенностях функционирования китайских (романизированных) вкраплений в художественной литературе на материале английского языка представляется мало разработанным и заслуживающим внимания. Прежде чем перейти к рассмотрению собственно стилистических проблем их функционирования, остановился на понятии «иноязычные вкрапления» и его определении, принятом в данной работе. В качестве рабочего мы выбрали определение, данное В. С. Шиманским: «единицы другого языка, отличающиеся высокой степенью структурной и генетической инородности по отношению к единицам текста – реципиента. К данным единицам относятся не только лексические, но и языковые единицы других языковых уровней: отдельные фонемы чужого языка, используемые как план выражения иноязычных междометий и звукоподражательных образований, словообразовательные элементы, используемые в окказиональном авторском словопроизводстве, фразеологические обороты в их подлинном виде либо дословно переведенные (калькированные), а также целые предложения и отрезки текста на другом языке» (2, стр.1). Сюда же мы относим и контаминированную речь иностранца. К иноязычным вкраплениям можно отнести собственные имена людей и географические названия, обладающие специфической материально-звуковой формой. Имена собственные подчеркивают национальную принадлежность персонажей, а географические названия характеризуют место действия произведения. Например, “Bao Bomu taught me how to write,” Lu Ling said one evening…. “Bao, well, this means “precious”, and together with bomu, this means “Precious Auntie.” Также очень интересным представляется пример превращения иноязычного вкрапления-имени нарицательного в имя собственное: “I learned later this man had the mother blood of a Chinese woman, the father blood of an American trader. He was stained both ways. General Cape called him yiban ren, the one-half man.” В дальнейшем это прозвище Yiban Ren стало использоваться в качестве имени собственного. Традиционная функция иноязычных вкраплений, применявшаяся в литературной речи с древнейших времен, - национально-культурная. Вкрапления могут использоваться в произведениях, действие которых происходит за границей и персонажами являются иностранцы либо билингвы. Будет недостаточным сказать, что употребление каждого иноязычного вкрапления художественно мотивировано, - на их национально-культурную функцию «наслаиваются» еще дополнительно многообразные стилистические функции: национальная и социальная характеристика персонажей, речевая индивидуализация, создание местного колорита, передача внутренней речи, передача национального своеобразия культуры и психологии, концентрированное выражение мыслей автора и персонажей, создание комического и сатирического эффекта, передача эмоционального состояния героев, изображение культурного и языкового влияния одной страны на другую и т.п. Способность иноязычных лексических единиц наиболее точно обозначать некоторые предметы и выражать определенные понятия, связанная со своеобразием лексической системы соответствующего языка, часто служит условием их особой стилистической выразительности в языке художественных произведений. Например, “ My table was from my family and was of a very fragrant red wood, not what you call rosewood, but hong mu, which is so fine there’s no English word for it.” В данном примере иностранные слова помогают в концентрированной форме выразить определенную мысль автора или персонажа в случае, когда соответствующее понятие выражается менее точно или вообще не выражается в английском языке. Одним из наиболее часто встречающихся в романах Эми Тэн подвидов иноязычных вкраплений является контаминированная речь иностранцев. Главная ее функция – речевая и социальная характеристика персонажа. Как правило, автор использует этот прием, чтобы указать на недостаточное знание персонажем английского языка, на недостаточную степень адаптации иммигрантов в США. Например, намеренное искажение автором форм английских глаголов свидетельствует об интерференции китайского языка в английский в речи некоторых героев романов: “Ruth now watched as Lu Ling searched in the closet for her purse…Later grown-up time, want my things too…Yes, you don’t know this…Everyday smile for him, show off her teeth, like monkey.” Lu Ling turned around and demonstrated.” В определенном языке выражение одних категорий бывает более обязательным, чем выражение других. В английском языке при выражении действия посредством личной формы глагола, время его совершения нужно обязательно выразить формой грамматического времени. Таким образом, эта категория является более обязательной, чем, например, принадлежность одушевленного объекта к определенной полу. В то время как в китайском языке форма глагола остается неизменной, независимо от того, какое время требуется использовать. Роль определителей времени выполняют служебные слова, чем объясняются ошибки в речи китайцев, говорящих на английском языке. Следующий пример является примером контаминированной речи иностранца, грамматической интерференцией, вызванной отсутствием языкового явления в родном языке: “ Of course, it’s not best house in neighborhood, not million-dollar house, not yet. But it’s good investment.” В данном случае отсутствуют артикли. Контаминированная речь иностранца связана с родным языком говорящего: если в иностранном языке имеются такие же структуры, как и в родном, то нарушений в речи, как правило, не возникает, если подобных структур нет, то это ведет к ошибкам, отклонению от нормы второго языка. Кроме функционирования иноязычных вкраплений в произведениях Эми Тэн в качестве стилистических средств, анализ этих явлений дополняется установлением способов введения вкраплений в текст (способов раскрытия их значений). Различаются: а) вкрапления, значение которых раскрыто средствами контекста (прямой или косвенный перевод); б) вкрапления, значения которых объясняются автором, редактором в сносках; в) вкрапления, значение которых ни в тексте, ни в сносках не раскрывается. В сферу наших интересов также входит анализ возможных способов передачи китайских вкраплений при переводе с английского языка на русский. Литература: 1. Гируцкий А.А. Белорусско-русский художественный билингвизм: типология и история, языковые процессы. Минск: Университетское, 1990.- 175 с., стр.9 2. Шиманский В.С. Гетерогенные элементы и их функционирование в английском художественном тексте. АКД. Киев, 1984.- 23 с., стр.1 3. Tan A. The Joy Luck Club.- Ivy Books, New York. – 1995.- 337 p. 4. Tan A. The Kitchen God’s Wife.- Ivy Books, New York, 1992.- 532 p. Ю.В. Масич, Восточный институт ДВГУЮ старший преподаватель кафедры английского языка Поэтические архаизмы в литературных переводах И. Бродского В 60-е годы XX в. русские поэты-переводчики стали обращаться к явлению английской метафизической поэзии. Фактом этого обращения стали первые переводы из Д. Донна, что свидетельствует о растущем интересе к феномену метафизической школы или как ее еще называют “school of wit”. Но здесь возникают некоторые затруднения: во-первых «мироощущение барочной лирики должно было показаться русскому сознанию, не только очень далеким, но и просто кощунственным в ее религиозных жанрах, православие не знает такого непосредственного соприкосновения духовного с личным» [11], и, во-вторых, в русской поэзии привыкли ценить простоту и ясность, «осененную пушкинским именем» [11]. Поэтому, на первый взгляд, внимание переводчиков к английской метафизической поэзии кажется весьма необычным, т.к. особенности поэтики метафизиков, их изощренный стиль и образ мышления представляли определенные сложности для поэтического перевода. Распространенным стало убеждение, что все это было нехарактерно для русской поэзии, и требовало особого подхода и проникновения в природу метафизического стиха. И. Шайтанов отмечает, что для того, чтобы перевести на русский язык произведения поэта-метафизика, «нужно было создать стиль и закрыть лакуну в русском знании европейского XVII века» [11]. Получило распространение мнение, что «почва для барочного стиха созревала долго и была подготовлена всем поэтическим движением нашего века. Стиль для нее предстояло создать» [11]. Тем не менее, факт существования переводов произведений метафизиков стал свидетельством, что в самой русской поэтической культуре была создана необходимая почва для барочной поэзии, и И. Бродский был одним из первых, кто попытался найти русский эквивалент английской поэзии XVII в. Исследование переводческой деятельности И. Бродского и его оригинального творчества чрезвычайно важны для изучения культуры русского художественного перевода, русской поэзии и его поэтического наследия в частности. В данной работе мы не претендуем на полный и детальный анализ обширного поэтического материала, нас будут интересовать только отдельные положения. Из всего многообразия языковых проблем, связанных с творчеством И. Бродского, мы попытаемся сосредоточиться на отдельных моментах, а именно стилистике и лексике его художественных переводов. Русский поэтический перевод имеет богатую историю, огромное количество переводов произведений прошлых эпох стали общепризнанной классикой. Не всегда переводы были удачны, не всегда переводчикам удавалось «выдержать» эпоху, передать стилистические и лексические особенности оригинального произведения и отказаться от буквалистского подхода. Еще А. С. Пушкин в своей статье «О Мильтоне и переводе «Потерянного рая» Шатобрианом» осуждал стремление переводить «слово в слово», отмечая, что переводчик «должен стараться передавать дух, а не букву» [8, 315]. Великий поэт считал, что «русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам не способен к переводу подстрочному, к переложению слово в слово» [8, 322]. А.С. Пушкин раз и навсегда тонко подметил, что «подстрочник никогда не может быть верен. Каждый язык имеет свои обороты, свои условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами» [8, 321]. Современный подход к литературному переводу открывает перед переводчиком и читателем широкие перспективы. Перевод со стиля на стиль, с эпохи на эпоху и даже с культуры на культуру более точен и выразителен по сравнению с подстрочником. Ярким примером такого перевода стали сонеты В. Шекспира в переводе С. Я Маршака, которые подробно рассматриваются в статье Гаспарова М.Л. «Сонеты Шекспира – переводы Маршака». Автор указывает на то, что Маршак переводил поэта английского Возрождения языком русского романтизма XIX в., объясняя это тем, поэтика русского романтизма пушкинской поры, лексика Жуковского и молодого Пушкина, - это заведомо известный русскому читателю язык, воспринимаемый им как классический, «который давно и прочно был осознан в русской культурной памяти как своеобразная эмблематическая примета золотого века гениев поэзии.» [7]. Маршак смог уловить эстетические вкусы своей эпохи и соотнести их с эпохой английского поэта, он перевел Шекспира на язык, «достаточно традиционный, чтобы ощущаться классически величавым и важным». [6, 405] «Вместо всего, что слишком резко, слишком ярко, слишком надуманно (с точки зрения современного человека, конечно), Маршак систематически вводил образы более мягкие, спокойные, нейтральные, привычные» [6, 394]. Именно поэтому сонеты Шекспира в переводе Маршака стали так близки русскому читателю. Несмотря на то, что перед нами два разных стиля, переводчик посчитал возможным остаться верным высокой лирической классике. Он заменил напряженность мягкостью, конкретные образы абстрактными, а логику эмоциями. Он привел сонеты Шекспира к «общему стилистическому знаменателю» [6, 404], взяв за образец романтическую лексику и не допуская отступлений от нее и диссонансов. С. Я Маршак настолько последователен в своем преображении Шекспира, что у него возникает целая система, подчиненная его поэтическим принципам, но не совпадающая с системой шекспировского оригинала. Другими словами, С. А. Маршаку удалось передать стилистические особенности одного века при помощи стиля эпохи, которая отстоит от него на три столетия. Мы считаем важным отметить, что «для поэтической самоидентификации Бродского значима именно соотнесенность со стихотворцами XVIII столетия – Кантемиром и Державиным» [6, 179]. Подтверждение этому мы нашли в высказываниях И. Бродского. Он говорил: «Державин – великий поэт. Он во многом мне напоминает Джона Донна. Но он более краток, отчасти более примитивен. Его мысли и психология были такими же, как и у Джона Донна, но, поскольку это молодой язык, молодая нация, молодая культура, он выражался несколько более примитивно, в частности метафоры у него примитивнее. Но порыв в его голосе, экспрессия!» [1, 38]. И. Бродский увидел сходство между русским и английским поэтом, общность и даже в некотором роде единомыслие. В другом своем интервью он говорит: «Как объяснить русскому человеку, что такое Донн? Я бы сказал так: стилистически это такая комбинация Ломоносова, Державина и, я бы еще добавил, Григория Сковороды с его речением из какого-то стихотворения … «Не лезь в Коперниковы сферы, воззри в духовные пещеры». Да, или «душевные пещеры», что даже лучше. С той лишь разницей, что Донн был более крупным поэтом, боюсь, чем все трое вместе взятые». [1, 157] Черты близкие метафизикам Бродский так же находит у Тредиаковского и Кантемира, «они были наследниками английской метафизики, не всерьез, а по стечению обстоятельств – у них было церковное образование и т.д… В этом смысле у русской поэзии вполне здоровая духовная наследственность» [1, 516]. И. Бродскому близки поэты классицизма, в одном из своих ранних стихотворений «Одной поэтессе» И. Бродский говорит о себе «Я заражен нормальным классицизмом» [2, 65], в интервью с Виллем Г. Вестстайном называет себя «запоздалым поэтом классицизма» [1, 202]. Перед И. Бродским стояла задача переосмысления поэта прошлого. В классицизме он увидел черты, родственные поэтам метафизической школы, характерными чертами которой были сочетание несочетаемого, изощренная метафоричность и контрастность высокого и низкого стилей. Для воссоздания непредсказуемости барочной поэзии, ее разноплановости он обратился к языку русских классицистов XVIII в., позаимствовав лексику, которая могла бы отразить высокий стиль метафизиков. А.Д. Кантемир и Г.Р. Державин привлекли внимание Бродского еще и потому, что они «чужды стилистической однородности: Кантемир создавал свои сатиры в те годы, когда новая русская литература только складывалась и стилевые каноны еще не утвердились,. Державин – когда они были поколеблены. Полистилистичность обоих поэтов близка Бродскому, в стихотворениях которого свободно соединяются слова самой разной стилевой окраски» [6, 180]. Таким образом, обращение И. Бродского именно к классицистам глубоко не случайно. Одним из способов языкового воплощения особенностей английской поэзии XVII в. на русском языке, которые бы в полной мере передали своеобразие поэзии метафизиков, для И. Бродского стали поэтические архаизмы XVIII в. Он использует архаичную лексику, которая позволяет ему воссоздать высокий план метафизической поэзии на русском языке. В послании Д. Джона «Шторм», адресованному Кристоферу Бруку, в переводе И. Бродского мы находим архаизмы, свойственные стилю классицистов. Обращаясь к адресату, автор говорит: «Ты, столь подобный мне, что это лестно мне…»: Прочти и ощутишь: зрачки и пальцы те, Которы Хиллиард мнил оставить на холсте, Пустились в дальний путь. [4, 176] Описывая людей, пустившихся в дальнее плаванье, он называет их сыновьями английской земли, «взыскующих судьбу, но чаще - Смерть свою» [6, 176]. Ветер у И. Бродского … грянувшись вверху о наши небеса, Он устремился вниз и, поглядев вперед Узрел в большом порту бездействующий флот… [4, 177] А орудия, которые должны символизировать мощь войска, «исторгнуты из гнезд, как зубы из десны». Чтобы показать насколько ужасен шторм, в который попало их судно, герой восклицает: «Проснувшись, я узрел, что больше я не зрю», и заканчивает свое послание словами: Столь страшен этот шторм, столь яростен и дик, Что даже в мыслях грех воззвать к тебе, двойник. [4, 177] Язык И. Бродского характеризуется полистилистичностью. В нем сочетаются низкий и высокий стили, которые на первый взгляд кажутся несовместимыми. При помощи архаизмов и весьма натуралистических сравнений (н-р, «лохмотья парусов» он уподобляет «трупу, что целый год болтается в петле», шторм – «водянке ледяной» и «выстрелу, шлющему смерть», а люди у него застыли «в столбняке») И. Бродскому удалось воссоздать контраст высокого и низкого планов, свойственный поэзии метафизиков. В «Прощанье, запрещающем грусть» архаизмы помогают переводчику подчеркнуть торжественность и горечь момента: Землетрясенье взор страшит, Ввергает в темноту умы. Когда ж небесный свод дрожит, Беспечны и спокойны мы. [4, 179] Для И. Бродского душа возлюбленной будет именно «озирать края, где кружится душа» ее любимого, а не следить или наблюдать за ним. Архаизмы играют важную роль и в «Элегии на смерть леди Маркхем». Смерть - Океан, а человек - земля, Чьи низменности Бог предназначает для Вторжения сих вод, столь окруживших нас, Что, хоть Господь воздвиг предел им, каждый раз Они крушат наш брег, с сознаньем полных прав. [3] Архаизмы введенные И. Бродским в перевод этой элегии придают ей интонацию, свойственную молитве, он как бы стремится отгородиться от реального мира, от его противоречий. Этим он продолжает традиции метафизиков, для которых было характерно пристрастие к мистицизму, экстатическому тонусу религии, идеям тщетности и бренности земного существования, смерти и тлена. Изощренные образы Д. Донна приобретают большую яркость и выразительность на русском языке благодаря именно архаизмам, они подчеркивают оригинальность метафизического стиля с его пристрастием к вычурности и позе, сочетают изящество и элегантность с пристрастием ко всему мистическому и ужасающему: Смерть, взяв ее от нас, не перешла границ. Так волны, гнев сокрыв, с искусством кружевниц На скользкий стелют брег лишь кружево свое; Так хладной дланью смерть украсила ее. [3] Архаизмы позволяют И. Бродскому достичь высокой чувствительности и почти зримой осязаемости образов, они придают переводам интонацию и неровность, свойственную поэтике метафизиков. И. Бродский создал язык поэзии мысли - некий синтез современного языка и языка XVIII в., на котором писали Ломоносов, Тредиаковский, Державин и др. Это свободный язык, обладающий определенной легкостью поэтического разговора (а мы помним, что разговорность была неотъемлемой чертой поэзии метафизиков), конкретностью реального мира, но, вместе с этим не утративший своей поэтичности: А сомнения свои Вверяю вам, учителя мои. Излишествам, врачам - болезни, смерти страх. Природе - все, что мной написано в стихах. Эпохе и стране, над коей ночи тьма,Находчивость и остроту ума. [3] Однако, следует отметить, что, не смотря на наличие архаичной лексики, торжественность высокого стиля, свойственная одам М. Ломоносова, у И. Бродского временами приобретает некую ироничность. Архаичная лексика, попадая в контекст XX века, приобретает новое звучание и значение. Донновское «The Flea» («Блоха») написано в ключе овидиевской традиции, стихотворение, содержит искусные убеждения возлюбленной уступить желанию героя. Образ блохи, кусающей возлюбленную, был весьма популярен в любовной лирике Донн же остроумно переосмыслил распространенный в эротической поэзии XVII в. мотив, поворачивая его оригинальным образом: он заставляет блоху кусать не только девушку, но и героя, делая насекомое символом их плотского союза: Marke but this flea, and marke in this, How little that which thou deny'st me is; It suck'd me first, and now sucks thee, And in this flea, our two bloods mingled bee... [5] Используя едва заметную иронию. Донн вводит новый мотив в уже знакомый образ: он называет блоху «our marriage bed», «marriage temple». Донн выбирает образ блохи, чтобы она символизировала такое святое, высокое чувство, как любовь. Насекомое становится «брачным ложем» влюбленных и «храмом их любви». Таким образом, серьезное произведение предшественников Донна петраркистов, в котором поэты описывали свое желание найти смерть на груди у возлюбленной от ее же руки, и которое было пронизано страданиями героя, выливается в шутливую пародию, наполненную иронией. В переводе стихотворения Джона Донна "The Flea", Бродскому удается усилить иронию автора, обращаясь к высокому стилю XVIII в., который употребляется наряду с общеразговорной лексикой: Узри в блохе, что мирно льнет к стене, В сколь малом ты отказываешь мне. (курсив мой) Узри же в ней три жизни и почти Ее вниманьем. [4, 178] С одной стороны, речь идет о ничтожном насекомом, а с другой - возлюбленная должна что-то не просто увидеть, а «узреть». Таким образом, ирония Д. Донна получает продолжение в переводе И. Бродского, когда последний вводит архаическую, возвышенную лексику в описание такой мелочи, как блоха. И. Бродский трансформирует перевод в соответствии с законами другой культуры. Он пользуется архаизмами, свойственными эпохе классицизма, но в отличие от них его стиль нельзя назвать высоким и торжественным. Он находит необыкновенно яркие решения, сохраняя при этом весь смысл оригинала, а подчас даже преумножая его. Исследователь Ю.Н. Тынянов в своей работе «Архаисты и новаторы» (1929), говоря Маяковском и Державине, писал: «... секрет грандиозного образа не в «высокости» а только в крайности связываемых планов, - высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли «близостью слов неравно высоких» [10, с. 43). В свете современной отечественной теории поэтического перевода обращение И. Бродского к поэзии классицистов представляет большой интерес. Его переводы, использующие архаизмы свидетельствует, что в русском языке существуют средства в полной мере воссоздающие метафизический стиль в русском языке. Архаичная лексика, попадая в контекст поэтического языка XX века, приобретает новое звучание и значение, и становится таким способом перевода, который может в полной мере передавать произведения английских метафизиков на русском языке, а иногда даже соперничать с ними в остроумии и глубине смысловых подтекстов. Проделанные наблюдения позволяют нам утверждать, что архаизмы Бродского – это следствие его внимания к стилю классицистов. При помощи этого пласта лексики переводчик решает сразу несколько задач: он воссоздает высокий план стиля метафизиков, усиливает выразительность образов, отдавая дань метафоричности английских поэтов XVII в., обращается к лирике, пронизанной богоискательскими настроениями и даже вводит иронический оттенок в произведения поэта-метафизика Д. Донна. Этот стилистический прием, использованный переводчиком, свидетельствует не только о продолжении традиций XVIII в., но и о намеренном возврате к этим традициям. Однако в отличие от С. Маршака, И. Бродский не стремился полностью следовать принципам классицизма и приводить все к «общему стилистическому знаменателю». Он обновляет формы русской поэзии за счет заимствования лексического элемента, считая, что архаизмы XVIII в. являются одним из способов воспроизведения английской поэзии XVII в. и, прежде всего ее языка, в русском варианте. Язык переводов И. Бродского получился свежим и неистертым, острым и проникновенным, как сами произведения поэтов метафизического направления, он не сковывает мысль классицистическими канонами, напротив, он обладает свободой выражения, свойственной метафизикам. Литература: 1. Бродский И. Большая книга интервью. – Захаров. Москва. 2000. – 703 с. 2. Бродский И. Сочинения: Стихотворения. Эссе. – Екатеринбург: У-Фактория, 2002. – 832с. 3. Бродский И. Переводы. // http://www.fortunecity.com/victorian/muses/135/Brodsky//poetry_r/Brodsky_trans_toc.html Дата обращения 17.03.02 4. Донн Джон. Четыре стихотворения. / Пер. с англ И. Бродского.// Вопросы литературы. - 1987. - №8. - с. 176-179. 5. Donne John. The Flea.// http://www.luminarium.org/sevenlit/donne/index.html. 16.04.03 6. Гаспаров М. Л. О русской поэзии: Анализы, интерпретации, характеристики. – СПб.: Азбука, 2001. – 480 с. 7. Первушина Е.А. Сравнительный анализ русских переводов 74 сонета Шекспира (С.Я. Маршак и Б.Л. Пастернак) // http://www.vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/pervushina4.htm. Дата обращения 16.04.03. 8. Пушкин А.С. О Мильтоне и переводе «Потерянного рая» Шатобрианом. - Собрание сочинений в 6-ти томах. – М.: Правда, 1969. – с. 315-324. 9. Ранчин А. «На пиру Мнемозины»: Интертексты Бродского. – М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 464 с. 10. Серман И.З. Литературная позиция Державина. – XVIII век (сборник 8): Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века. – Л.: Наука, 1969. – 245 с. 11. Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными // http://www.fortunecity.com/victorian/muses/135/Brodsky/about/shajtanov_brodsky.html. Дата обращения 26. 02.03. Е.А. Первушина, Институт русского языка и литературы ДВГУ, доцент кафедры русского языка как иностранного Поэтическая интерпретация горацианской темы в русских переводах сонетов Шекспира Литературно-эстетическая программа Шекспира наиболее полно и системно изложена в его сонетах. Большое место в ней занимает тема поэзии как некоего вечного памятника; поэзии, которая может быть сильнее времени и власти. Достаточно давно наметилась тенденция связывать эту тему у Шекспира со знаменитой одой Горация «Памятник» и называть ее горацианской. В 1960-е гг. эту близость утверждал М.П. Алексеев, ссылавшийся и на гораздо более ранние исследования немецких ученых [1: 98]. Как пример горацианской темы у Шекспира у него был выделен 55-й сонет. Тогда же о «горацианской теме памятника» в сонетах Шекспира писал и Р.М. Самарин, утверждавший, что указанная тема «в разных вариантах» проходит через «первые десятки сонетов» и предстает «великолепно развитой» в 81-м сонете [7: 76]. На наш взгляд, указанная тема представлена не только в указанных 55-м и 81-м, но и в 74-м и 107-м сонетах. Отмеченная исследователями соотнесенность шекспировской темы с горацианской традицией не вызывает сомнений. Вместе с тем, нам представляется необходимым проанализировать своеобразие Шекспира в поэтическом осмыслении древнего мотива. Конечно, каждый новый поэт, переводивший «Памятник» или подражавший ему, всякий раз делал это по-своему, и все-таки шекспировское «прочтение» темы выделяется в этой традиции особым образом. Вспомним коротко ее основную историю. Истоки темы исследователи намечают в двух одах Горация, условно называемых «Лебедь» и «Памятник» (II, 20 и III, 30). Поэтическое воплощение темы поэзии в них приобрело характер поистине вечного поэтического сюжета. «Перечень стихотворений, написанных в подражание двум указанным одам Горация…, - чрезвычайно велик», - писал М.П. Алексеев. Из зарубежных писателей он называл Ронсара, дю Белле, Я. Кохановского, Экушара-Лебрена, Делиля, Ж.-Ж. Руссо, Шекспира. Из русских подражателей и переводчиков бессмертного стихотворения – М. Ломоносова, Г. Державина, В. Капниста, А. Востокова, С. Тучкова, А. Фета, Н. Фоккова, Б. Никольского, П. Порфирова, В. Брюсова, В. Крачковского, А. Семенова Тян-Шанского, Н. Шатерникова, Я. Голосовкера и др. Вершинное – конечно, «Памятник» Пушкина [1: 98]. Своеобразие горацианской темы состоит в том, что почти у всех обращавшихся к ней писателей стихотворение Горация всегда просматривается как очень отчетливая исходная основа. Даже те, кто не был его переводчиком, всегда были именно подражателями, поскольку, при всех самостоятельных нововведениях, они выдерживали некий «горацианской канон» в сюжетном развитии темы. Представим схематически основные его этапы. Констатация огромной значимости и долговечности созданного. Уверенность в том, что именно поэтому творец после смерти не исчезнет весь. Указание на широкое географическое пространство, на котором останутся жить творения поэта. Перечисление его важнейших поэтических заслуг. Обращение к музе, которая должна за все это увенчать его лаврами славы. Указанный канон совершенно естественно предполагал множество его вариативных решений в поэтических подражаниях, особенно в 3-й и 4-й позициях. Поэт, конечно, мог отказаться от горацианского античного хронотопа и дать образ своего национального пространства, что в России первым сделал Г.Р. Державин: Слух прόйдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал… [1: 253]. И совершенно естественно, что в 4-й позиции поэт теперь указывал на собственные заслуги перед своей национальной литературой. Вспомним еще раз из Державина: …я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить… [1: 254]. Подобные трансформации, несомненно, придавали теме существенно новое звучание, но, вместе с тем, не меняли в принципе главной сюжетной ее основы. Выделенный нами «горацианский канон» в главных его положениях сохранялся. Более того, такие новации только утверждали проникновенную художественную убедительность и конструктивную безграничность горацианской модели. При этом указанное горацианское начало представало очевидным даже там, где отсутствовало классическое уподобление поэзии памятнику. К примеру, у Ронсара: Закончен труд, прочней и тверже стали, Его ни год, чей быстр и легок шаг, Ни алчность вод, ни яд, томимый в жале Твоих друзей стереть не властны в прах. В последний раз сомкнет мои ресницы, Ронсар не весь уйдет в могильный мрак, Часть лучшая для жизни сохранится. Всегда, всегда, отвергнув прах гробницы, Летать над миром я готов, И славить дол, где жизнь моя продлится, Где лавр венчал мой жребий для веков За то, что слил я песни двух певцов В мелодиях элефантинной лиры И их привел в Вандом как земляков. Ну, Муза, в путь – ввысь вознеси, к эфиру, Победный клич, всему поведай миру Про мой триумф – награду жизни всей, Дай мне надеть бессмертия порфиру И лаврами чело мое увей (перевод А. Парина) [6: 85]. Подчеркнем, что выделенный сюжетный канон приобретал характер жанрообразующего; в большинстве случаев тема развивалась как характерная классицистически-античная тема оды, включающей богатый спектр смысловых проекций: ода-автопортрет, ода-исповедь, ода-эпитафия, ода-завещание и др. У Шекспира мы наблюдаем не только принципиально другое композиционное решение темы, но и существенное смещение ее художественного содержания. Он отказывается от явных подражаний Горацию, и, не придерживаясь указанной сюжетной схемы, прибегает к гораздо более опосредованным реминисценциям. Огромное значение при этом имеет и то, что горацианская тема разворачивается у него в рамках иной жанровой организации – английского ренессансного сонета и, более того - поэтического цикла сонетов. С одной стороны, в 55-ом сонете так же, как Гораций, Шекспир гордо заявляет о бессмертии своих стихов: Not marble, nor the gilded monuments Of princes, shall outlive this powerful rhyme [10: 1371]. Однако, в отличие от античного поэта, Шекспир акцентирует внимание не на собственном бессмертии, а на бессмертии человека, воспеваемого им в стихах. В 55-м сонете читаем: ‘Gainst death and all-oblivious enmity Shall you pace forth; your praise shall still find room Even in the eyes of all posterity That wear this world out to the ending doom [10: 1371]. Эта идея выразительно представлена и в 81-м сонете: Your name from hence immortal life shall have… Your monument shall be my gentle verse, Which eyes not yet created shall o’er-read, And tongues to be tour being shall rehearse When all the breathers of this world are dead; You still shall live – such virtue hath my pen – Where breath most breathes, even in the mouths of men [10: 1375]. В 107-м сонете она звучит в завершающем афористическом двустишии: And thou in this shalt find thy monument, When tyrants’ crests and tombs of brass are spent [10: 1379]. Именно эта идея (мы подчеркнули в приведенных примерах соответствующие акценты) главным образом отличает шекспировское осмысление горацианской темы. Не забудем также и того, что, в отличие от самостоятельно локального стихотворения Горация, она заявлена менее обособленно, поскольку развивается в поэтическом цикле Шекспира и существует не как однозначно магистральная, а как одна из линий богатого и сложного тематического переплетения. Это не может не сказываться на ее смысле. Нельзя не увидеть, к примеру, влияния на нее характерного для ренессансной поэзии утверждения любви как одной из высших ценностей бытия, отсутствующего у Горация и его известных подражателей, но проходящего красной нитью в сонетах и сонетных циклах ведущих европейских поэтов и Шекспира в том числе. Тема поэта и поэзии часто существует как производная, второстепенная по отношению к любовной. Шекспир существенно меняет и образное выражение темы: в отличие от Горация, он не уподобляет поэзию памятнику, а противопоставляет их. Художественный хронотоп его сонетов основан на контрасте мифологических начал жизни и смерти: неумирающая поэзия переживет тленные надгробья. Если в «Памятнике» Горация преобладают образы обозначенного конкретными топонимами географического «античного» пространства, в широте и значительности которого поэт видел залог своего будущего бессмертия, то в шекспировском измерении бессмертия более значимой оказывается категория времени: неумирающий памятник, воздвигнутый стихами, он постоянно противопоставляет тленным камням надгробных памятников. Это выразительно оттеняется библейским поэтическим колоритом стихотворения - мотивом Вечного Суда. Таким образом, горацианская тема в сонетах Шекспира действительно принципиально отличается от того, как выглядит она в произведениях других поэтов, подражавших Горацию. В ее поэтическом воплощении Шекспир более независим, его творческие связи с Горацием гораздо более опосредованы и свободны от использования некоей канонической модели. Думается, что поэтому название «горацианская тема» по отношению к Шекспиру может быть употреблено с гораздо бόльшей степенью условности, чем по отношению к поэтам, сознательно подражавшим Горацию. Однако русские поэты – переводчики сонетов Шекспира в XX в. – несколько иначе, чем в оригинале, представили горацианскую тему в своих переводческих версиях. С одной стороны, это обусловлено сложившейся в России концепцией художественного перевода, в соответствии с которой художественный перевод осуществлялся не просто как перевод с языка на язык – он непременно был переводом с культуры на культуру. Качество переводческих трудов было поэтому в прямой зависимости от уровня развития переводящей художественной традиции. «Немалое значение имеет и общее развитие стиха, языка поэзии и образной системы в данной национальной литературе, - писал Ю.Д. Левин. – В России, например, поэтические достижения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Пастернака и др. оказывали прямое воздействие на переводы шекспировских пьес» [5: 241]. Добавим: не только пьес, но и сонетов. В их русских переводах так или присутствует русская поэтическая традиция, представленная в строфической организации переводов, образно-метафорическом строе, поэтических реминисценциях. Неудачи первых русских переводчиков сонетов во многом объяснялись как раз тем, что они стремились к буквалистской точности и слабо опирались на национальную поэтическую традицию. А переводы С. Маршака, который сделал Шекспира «фактом русской поэзии» [4: 273] и уверенно перевел его сонеты – явление английской ренессансной поэзии XVI в. – языком и стилем русского поэтического романтизма XIX в., явились выдающимся переводческим открытием. Маршак спроецировал Шекспира в художественную стихию несомненных, совершенных классических образцов русской поэзии, и Шекспир у него предстал русскому читателю не просто одним из многочисленных и заурядных сонетистов XVI столетия, а гениальным поэтом. И хотя впоследствии переводы Маршака подвергли серьезной критике, они не утратили статуса замечательного достижения национальной переводческой школы, во многом определивших состояние отечественной теории художественного перевода. Переводчики, появившиеся после Маршака открывали нового Шекспира – не классически уравновешенного и спокойно величавого, а драматически страстного, метафорически усложненного. Однако найденные ими средства нового художественного воплощения Шекспира по-прежнему обретались в арсенале русской поэтической культуры, были несомненным отражением той культурной памяти, которую она впитала. Это не могло не повлиять на переводческие интерпретации горацианской темы в сонетах Шекспира. Чтобы убедиться в этом, обратимся здесь к одной из самых известных переводческих работ – работе А.М. Финкеля. Ученый-лингвист, автор статей по теории перевода [8], поэт и переводчик-практик с английского (Байрон), немецкого (И. Бехер), французского (Верлена, Ж. Превера) языков, он более всего прославился переводом цикла сонетов Шекспира. Попробуем сопоставить его переводы с оригинальным текстом сонетов, в которых звучит тема, называемая горацианской. В начале 55-ого сонета Шекспир, противопоставляя бессмертную поэзию тленным памятникам, называет их «мрамором» («marble») и «позолоченными монументами» («gilded monuments»). Финкель вводит в свой перевод образ «литой меди», к которому обращался сам Гораций и который выдержали авторы многих известных его переложений в России: Надгробий мрамор и литую медь… [9: 143]. Сравним со стихотворением М.В. Ломоносова: Я знак бессмертия себе воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди [1: 252] Г.Р. Державина: Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Металлов тверже он и выше пирамид… [1: 253]. В.В. Капниста: Я памятник себе воздвигнул долговечной; Превыше пирамид и крепче меди он [1: 255]. А.Х. Востокова, выдержавшего размер горацианского асклепиадова стиха: Крепче меди себе создал я памятник [1: 257]. А.А. Фета: Воздвиг я памятник вечнее меди прочной [1: 260]. Б.В. Никольского: Долговечный воздвиг меди я памятник [1: 263]. Я. Голосовкера Создал памятник я меди победнее [1: 271]. Образ литой меди в переводе Финкеля, несомненно, проецирует внимание читателя на более ощутимую ассоциативную связь с горацианской одой в ее русском звучании. В 1112 строках шекспировское «твоя слава» («your praise») Финкель переводит: Слух о тебе потомство пронесет… [9: 141], что, конечно сразу напоминает и Державина («Слух прόйдет обо мне …»), и конечно, Пушкина («Слух обо мне пройдет по всей Руси великой...»). К приему скрытой цитаты он прибегает и в переводе 3-ей строки 74-го сонета. Шекспировское My life hath in this line some interest, Which for memorial still with thee shall stay…» [10: 1374] Финкель переводит выразительной краткой фразой: Я не исчезну – жизнь мою спасут Хранимые тобою эти строчки… [9: 199], безусловно, перекликающейся в памяти читателя с пушкинским «Весь я не умру». Наиболее отчетливые поэтические реминисценции из стихотворения Пушкина звучат в переводе 81-го сонета. Сопоставим тексты. У Шекспира: Your monument shall be my gentle verse, Which eyes not yet created shall o’er-read, And tongues to be tour being shall rehearse… [10: 1375]. И у Финкеля: Я памятник тебе в стихах воздвиг. Их перечтут в грядущем наши дети, И вновь тебя прославит их язык… [9: 215]. В результате в его переводческой версии сонетов Шекспира мы ощущаем гораздо более сильно заявленную горацианскую тему, чем в оригинальном тексте. Нельзя не увидеть и определенного жанрового смещения, осуществляемого в этих переводах. Если обратиться к метафорическому выражению «память жанра» [2: 16], мы можем сказать, что в поэтическую ткань сонета были вплетены «воспоминания» об оде. Они осуществляются благодаря выявленным нами реминисценциям, которые в соответствующих русских стихах выполняли роль «стилевых слов» [3: 19], делающих жанр узнаваемым. В самом деле: слова «вековечнее меди», «воздвиг памятник», «слух о тебе (обо мне)», «прославит язык», «я не исчезну» обладают емким ассоциативным смыслом и проецируют память реципиента на жанровую стилистику оды. Думается, что определенную роль здесь сыграло и то обстоятельство, что в русской поэзии жанр оды имел гораздо более глубокие национальные корни, чем жанр сонета. Этот вывод важен не только для того, чтобы оценить степень соответствия поэтического перевода Финкеля оригиналу в системе существующей в науке понятийной иерархии (эквивалентный перевод, адекватный перевод, полноценный перевод и др.), что, несомненно, должно стать предметом отдельной работы. Здесь нам важно подчеркнуть, что данные переводы - убедительное свидетельство огромной художественной потенции русской поэтической «горацианы», оказавшейся своеобразной поэтической призмой, через которую была пропущена шекспировская тема поэта и поэзии. Мы можем судить по ним о своеобразии художественной рецепции поэтического наследия Шекспира в русской литературе и, соответственно, о глубинных связях переводной поэзии с национальной художественной традицией. Литература: 1. Алексеев М.П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. - Л.: Наука, 1967. 2. Гаспаров М.Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. – М., 2000. 3. Гинзбург Л. О старом и новом. – Л.: Сов. писатель. 1982. 4. Зорин А. Сонеты Шекспира в русских переводах // Шекспир У. Сонеты. На англ. яз. с параллельным русским текстом. М., 1984. 5. Левин Ю.Д. Шекспир и русская литература XIX века. – Л.: Наука. 1988. 6. Поэзия Плеяды. – М.: Радуга, 1984. 7. Самарин Р.М. Эстетическая проблематика сонетов Шекспира // Самарин Р.М. Реализм Шекспира – М. – Л.: Наука. 1964. 8. Финкель А.М. 66-й сонет в русских переводах // Мастерство перевода. Шекспир и наше время. – М.: Сов. писатель. 1968. 9. Шекспир У. Сонеты. - СПб.: Терция, Кристалл. 1998. 10. Shakespeare W. Complete works. - Glasgow, 1994. З.Г. Прошина, Институт иностранных языков ДВГУ, профессор кафедры теории и практики перевода Роль английского языка в заимствовании русским языком слов восточноазиатского происхождения В настоящее время не вызывает сомнения тот факт, что английский язык получил статус языка №1 международного общения, распространенного глобально, используемого практически в каждой стране мира и потому оказывающего влияние на языковые и культурные процессы многих других народов. Выступая в роли языка-посредника, английский язык, подобно насосу, собирает, втягивает в свой вокабуляр, так называемые «культурно-нагруженные» слова, известные в отечественной лингвистике как реалии, и способствует их распространению среди других этносов. Так происходит опосредованное английским языком распространение инокультурных понятий, традиций, заимствуемых другими культурами и отражаемых в опосредованных заимствованиях. Посредническая роль английского языка усиливается тем, что в настоящее время основная масса заимствований осуществляется письменным путем – сообщения в Интернете, страноведческая информация в энциклопедиях и справочниках подается на английском языке. Так например, правительство Республики Корея официально заявило, что необходимым условием вхождения Кореи в мировое сообщество является политика интернационализации, под которой понимается облечение традиционной национальной культуры в современную форму выражения, доступную другим народам, 1 т.е. форму выражения посредством языка мирового общения, английского языка. Нередко опосредованные заимствования иностранных слов конкурируют с прямыми заимствованиями. Под прямыми заимствованиями мы понимаем процесс и результат непосредственного перехода слова из одного языка в другой, а опосредованными – через третий язык, язык-посредник. В процессе русско-восточных (напр., китайских, японских, корейских) контактов сложилась своя система оформления прямых заимствований. Назовем ее востоковедческой традицией, поскольку эта система закрепилась именно в отечественной школе востоковедения, пользующейся не только этническими фонетическими и иероглифическими алфавитами, но также и латиницей. Так, в частности, в отечественной китаистике используется латинская система письма, называемая пиньинь; известны системы латинизации корейского письма, разработанные А.А.Холодовичем2, описанные Л.Р.Концевичем3; в отечественном японоведении используется также система Ромадзи, или система латинизации. Эти системы латинизации первоначально не имели привязки к английскому языку – порою они использовали также традиции, заложенные еще голландскими и португальскими миссионерами на Дальнем Востоке. Эти системы латинизации опирались на практическую транскрипцию, то есть на передачу звукового облика слова, и не всегда соответствовали звучанию, передаваемому английскими буквами. Так, например, система латинизации пиньинь проявляет особенно значительные расхождения с англоязычным звучанием: qigong – цигун; renminbi - жэньминьби – система же передачи слов буквами кириллического алфавита построена на передаче звучания этого слова и отражает определенные иероглифы. Исконные звуки восточноазиатских языков не всегда однозначно совпадают со звуками европейских языков, поэтому представителями разных этносов они воспринимаются поразному и по-разному коррелируют с буквами в разных системах латинизации и Korea in the 21st Century: Presidential Commission on the 21st Century. – Seoul, 1995, p.94. Холодович А.А. О латинизации корейского письма // Советское языкознание. – Т.1. – Л.: Изд-во Ленингр. Науч.-иссл. Института Языкознания, 1935. - С. 147-161. 3 Концевич Л.Р. Корееведение. – М., 2001 1 2 кириллизации. Так в японском и корейском языках есть согласный который лишь в некотором роде напоминает свистящий и шипящий и поэтому в разных системах латинизации он передается то как мягкий S, то как SH (Silla, Shilla), в то время как в русском изображении чаще всего используется буква С (Силла; тж. Синто – Shinto). Вместе с тем, как только доминирующим стал письменный способ заимствования, в русскоязычных текстах, особенно текстах, написанных не востоковедами, стали все чаще появляться заимствования, в которых преобладающей стала корреляция, соответствующая английскому произношению отдельных букв и буквосочетаний. Так появились формы суши, вместо суси (< sushi), тай-чи / тай-джи вместо тайцзи (< tai-chi, tai-ji), Фуджи вместо Фудзи (< Fuji), Хитачи вместо Хитати (< Hitachi). Это явление опосредованного заимствования восточноазиатских слов через английский язык стало массовым сравнительно недавно – в последней четверти ХХ в. Такие слова имеют до сих пор, как правило, неустойчивую форму и входят в разные лексикографические источники по-разному, образуя переводческие дублеты. Однако надо отметить, что зародилась эта традиция достаточно давно, о чем свидетельствуют давно зафиксированные словарями русского языка формы гейша, рикша, джиу-джицу, вытеснившие соответственно гэйся (geisha), рикися (jin-rikisha), дзю-дзицу (jiu-jitsu). Под влиянием англоязычного написания в русском языке оформляются и многие корейские слова: Самсунг (vs. Самсун), тэквондо / таэквондо (vs. Тхэквондо < taekwondo < t’aekwondo). Естественно, что такие образования создаются людьми, не знающими восточных языков, но читающих по-английски и переносящих правила англо-русской корреляции на корреляцию восточных и русских слов, записанных латиницей и кириллицей. Возникнув на базе просторечия, последняя тенденция распространилась также и в область профессиональных заимствований (спорт, кулинария, бизнес, торговля). Так, например, составив англо-русский глоссарий восточноазиатских заимствований из области восточных единоборств, я дала его на редактирование спортсменам, занимающимся профессионально ушу, дзюдо и другими единоборствами. Предполагалось, что они подправят некоторые дефиниции, толкования, но, к моему удивлению, основная масса правок свелась к замене букв в русской терминологии по англоязычной модели: waza-ari – ваза-ари вместо вадза-ари («полпобеды»), bojitsu - бо-джитсу вместо бодзицу, «искусство борьбы с использованием длинных деревянных палок в качестве оружия»; hidari shizentai – хидари-шизэнтай, хидарисидзэнтай, «левая стойка»; neko-ashi dachi - нэкоасидати, нэко-аши-дачи, «стойка кошки». Такой разнобой в оформлении восточноазиатских заимствований не мог не привести к необходимости создания специального переводного англо-русского словаря, закрепляющего существующие формы и предлагающего доминирующий вариант. В связи с этим актуален стал вопрос о разработке явлений опосредованного перевода заимствований с английского языка на русский, о сущности этого перевода и возможных корреляциях таких графически разных систем письма, как латиница и кириллица. О.Н. Сычева, Институт иностранных языков ДВГУ аспирантка кафедры теории и практики перевода Научный руководитель: профессор З.Г. Прошина. Современное положение заимствований, кодового переключения и смешения (на материале англо-русского билингвизма) В настоящее время проблема заимствований, кодового переключения и смешения приобрела особую остроту, так как в современном мире нет языков, словарный состав которых не обогащался бы за счет иноязычных слов. «Подобно культурам, языки редко бывают самодостаточными» (Эдвард Сепир). Современное общество живет в многоязычном мире. Социальные, политические и экономические потрясения мирового масштаба привели к небывалой миграции народов, их переселению, расселению, столкновению, смешению, что, безусловно, приводит к диалогу культур. Вильгельм фон Гумбольдт пишет о том, что «каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем видении мира: до известной степени фактически так дело и обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества» (Гумбольдт 2000: 80). Таким образом, по мере общественного прогресса возрастает социальная и культурная значимость всех языков: и языков широкого международного общения, и языков, на которых говорят несколько тысяч человек. Наш интерес представляют культурно-языковые контакты между английским и русским языками – языками двух «супер-держав». Это объясняется тем, что как в России, так и в Америке сложились свои, во многом неповторимые социальные, культурные и этноязыковые условия существования разных языков. Английский язык широко распространен, что подтверждается признанием его языком международного общения, интернациональным, универсальным, глобальным и даже дополнительным языком для ряда народов. В то же время развитие культуры, науки, образования способствует усилению позиций английского языка на мировой арене и в России, в частности. Мы присоединяемся к мнению Б. Качру, который считает что, будучи интернациональным, английский язык в каждой стране функционирует по-своему (Б. Качру 1986: 122). Именно этот вопрос, т. е. функции английского языка в российском социуме, мы и попытаемся раскрыть. Очень часто его роль не ограничивается только установлением международных связей, но также является связующей внутри нации, о чем свидетельствует тенденция к употреблению английской лексики в речи носителей русского языка не только в разговорном стиле, но и в деловом общении. Например: У вас вообще преподается American Studies? (телефонный разговор между представителем Американского Посольства в Москве и сотрудником отдела международных проектов в вузе; 12.03.2003 г.). Странно, при попытке доступа к диску, уходит в reboot. Смотри, глючно работает. Значит плохой link. Глючный patch. (разговор начальника отдела сетевых коммуникаций с подчиненным; 25.04.2003 г.) - Что с арендой? - Долгосрочная, на 9 лет, с приоритетом на пролонгацию, естественно (два бизнесмена обсуждают условия сделки; х/ф «Другая жизнь»; 8.04.2003 г.). Работодатели в один голос говорят, что non-linguistic graduates не умеют вести переговоры (защита кандидатской диссертации 28.05.2001 г.). Исследования культурно-языковых контактов Америки и России предполагают разграничение ряда терминов - кодового переключения, смешения и заимствований. Не смотря на давний интерес лингвистов к этим явлениям, необходимо отметить, что до сих пор ученые задаются вопросом, что за ними стоит. Определение кодового переключения было предложено У. Вайнрайхом в 1953 году. Это идеальное переключение с одного языка на другой происходит в соответствии с обязательными изменениями, а не в неизменной, речевой ситуации и, в рамках одного предложения (У. Вайнрайх 1953; 33). Такие теоретики, как Di Pietro (1977), Scotton и Ury (1977), Poplack (1980), Gumperz (1982) говорят о существовании «неидеального» кодового переключения, которое имеет место и в рамках одного предложения, и в неменяющейся речевой ситуации. Таким образом, стали выделять кодовое переключение на лексическом уровне, в рамках одного предложения и за рамками предложения. С тех пор этот термин интерпретируется по-разному в зависимости от того, на чем делается акцент исследователя. Д. Кристал понимает кодовое переключение, как кодовое, или языковое переключение с одного языка на другой в процессе коммуникации билингвов, которые нерегулярно пользуются вторым языком, или хорошо его знают (D. Crystal 1987). Рассмотрев существующие подходы к кодовому переключению, мы пришли к пониманию этого феномена как явления лингвистического и социолингвистического. Итак, кодовое переключение – это кодовое, или языковое переключение с одного языка на другой в процессе коммуникации, происходящее на трех уровнях: лексическом (слово), внутри предложения (словосочетание или целое предложение) и за рамками предложения (как словосочетания, так и предложения). При этом речевая ситуация может меняться, или оставаться неизменной в зависимости от темы разговора, социальной принадлежности говорящего и места коммуникации. Р.А. Хадсон отмечает, что КП – это закономерное следствие билингвизма (или многоязычия). Билингвом, вслед за C. Myers-Scotton, мы считаем человека, способного свободно и правильно изъясняться на двух языках – родном и иностранном. Не смотря на то, что англо-русский билингвизм не носит массового характера, все же исходя из ориентации нашей жизни на западные, в частности американские, ценности демократии, рыночной экономики, прав человека, очень многие люди настроены сейчас на принятие «иностранщины» (В.Г. Костомаров 1999: 139-140). Этому способствует и рост интереса к изучению английского языка, находящегося сейчас в моде. Перед любым, говорящим на более чем одном языке, всегда стоит выбор языка, в зависимости от обстоятельств. В первую очередь принимается во внимание тот факт, какой язык приемлем для собеседника. В многоязычном обществе в различных ситуациях используются разные языки, а выбор контролируется социальными законами данного общества (Hudson R.A. 2000: 51-52). Carol Myers-Scotton отмечает, что в обществе, в котором кодовое переключение является показателем полярности групп, такой феномен, как кодовое переключение встречается очень редко. То же самое можно сказать и об обществе, частью культуры которого является борьба за «чистоту» языка (Myers-Scotton C. 1995: 233). Об этом говорит и О.В. Высочина в своей диссертационной работе, посвященной пониманию значения иноязычного слова. «Интенсификация процесса заимствований, частое употребление иноязычных слов в СМИ без качественных комментариев и объяснений их значения вызывает тревогу у лингвистов, т.к. есть опасность неверного использования заимствований, неадекватного их понимания, искажения системного значения иностранных слов носителями языка. Неправильное словоупотребление в свою очередь может привести к коммуникативным неудачам, курьезам» (Высочина О.В. 2001: 49-50). Она подчеркивает необходимость, по-нашему мнению, не безосновательно, изучения того, как носители русского языка понимают значение наиболее употребительных иноязычных слов. Carol Myers-Scotton говорит о существовании континуума правильно построенной речи билингва, на одном полюсе которого находится кодовое переключение. Этот континуум учитывает два фактора: 1) степень предсказуемости используемых грамматических структур и 2) мотивации говорящего (Carol Myers-Scotton 1995: 224). Именно эти факторы отличают кодовое переключение от таких явлений, как кодовое смешение и заимствования. Кодовое переключение – структурно последовательно, т.е. структуры, используемые в ходе КП, предсказуемы. Всего выделяют три вида составляющих элементов в рамках модели кодового переключения – это: 1) Когда морфемы содержания представлены из двух контактирующих языков, а грамматический каркас – только из родного языка, «языка-матрицы» (Matrix Language), как его называет Carol MyersScotton (Carol Myers-Scotton 1995: 220). Это означает, что все синтаксически активные морфемы берутся только из родного языка; 2) Имеет сходство с предыдущей моделью, за исключением того, что части предложения на родном языке построены в соответствии с грамматикой родного языка и все некорневые морфемы – также из родного языка; 3) Другие части предложения построены по правилам второго языка. Главное, на что здесь Carol Myers-Scotton обращает наше внимание и, что позднее было эмпирически доказано Форсоном (1979), Гиббонсом (1987), Петерсеном (1988) и др. – это то, что хотя в процессе кодового переключения участвуют два языка, они - не равноправны. У каждого из них – своя функция (зд. же: 222). Относительно мотивации использования КП в речи, следует выделить следующие функции: а) необходимость подчеркнуть важность социально-прагматического воздействия КП на собеседника посредством индивидуального лексического выбора, либо через принятую модель КП; б) акцент внимания на смене темы разговора, т.е. маркер дискурса; в) использование лексики второго языка, отличной от лексики родного языка семантическими и прагматическими характеристиками, с целью более четкой передачи своих намерений; г) замена отсутствующего в родном языке эквивалентного слова, т.е. заполнение лакуны. Важное замечание – говорящий выбирает модель КП, потому что это соответствует его намерениям. В этом и заключается основное отличие кодового переключения от кодового смешения, неосознанного употребления в кратких речевых отрезках слов и выражений второго языка, когда говорящий испытывает трудности при употреблении целых иноязычных конструкций, и поэтому прогнозировать варианты смешения языка невозможно. Р.А. Хадсон определяет кодовое смешение как показатель чего-то многозначительного, экстра важного, того, что нельзя передать средствами только одного языка. Чтобы произвести нужный эффект на слушателя, говорящий балансирует между двумя языками, использует в своей речи лингвистический коктейль (linguistic cocktail) (Hudson 2000: 53). Например: Стал ходить на сешен (session) с пиполом (people) общаться (Ляпис Трубецкой «Голуби»). Еще одно явление в рамках культурно-языковых контактов английского и русского языков, которое, мы считаем, необходимо рассмотреть – это заимствование. Процесс заимствования так же, как и кодовое переключение в условиях билингвизма, закономерен, вследствие развития языка в реальной коммуникативной среде. В современном языкознании специфика английских заимствований в русском языке и русских - в английском представлена достаточно полно в работах следующих ученых-исследователей: Айтмухаметовой Д.И., Обуховой И.Н., Беляевой С.А., Ларионовой Е.В., Павленко Г.В., Сешан Ш., Кабакчи В.В., Ward D., и др. Заимствование – это элемент чужого языка (слово, морфема, синтаксическая конструкция и т. п.), перенесенный из одного языка в другой в результате языковых контактов, а также сам процесс перехода элементов из одного языка в другой (Ярцева В.Н 1998: 158). В современном русском языке, на первый взгляд, наблюдается изобилие заимствований. Однако если вести подсчет не по иноязычным словам, а по денотатам, т.е. учитывать, для каких понятий имеются только иноязычные слова, а для каких - и русские, то слов, не имеющих адекватного русского эквивалента, будет значительно меньше общего числа иноязычной лексики в русском языке. В соответствии с делением, предложенным И.А. Стерниным, заимствованная лексика может быть разделена на следующие группы (Стернин, 1998: 35): • Лексические единицы, называющие денотаты, ранее отсутствующие в российской действительности: брокер, дилер, ваучер, холдинг, грант, банкомат и др; • Лексические единицы, называющие эволюционировавшие денотаты русских слов (такие денотаты имели то или иное обозначение в русском языке, но в новых условиях сами денотаты изменились, что привело к их переименованию иноязычными словами иноязычные слова обозначают такие денотаты более адекватно, поскольку в «своем» языке они давно специализированы именно на обозначении данных денотатов): менеджмент вместо управление, маркетинг - вместо планирование спроса и сбыта, спонсор - вместо лицо или организация, финансирующее какое-либо мероприятие и др. • Лексические единицы, называющие денотаты, не изменившиеся сложные составные наименования (результат действия закона экономии речевых усилий): саммит – вместо встреча в верхах, импичмент – вместо выражение недоверия, инаугурация – вместо вступление в должность, дедлайн – вместо крайний срок подачи документов и др. Здесь, особенно во второй и третьей группе, важная роль отводится парадигматике и семантике слова, как показателю национально-культурной специфики. Ведь для русского человека слово дедлайн, например, не имеет такой коннотации, как для носителя языка. В нашем понимании крайний срок совсем не тот, что указан, можно прийти и позже. Именно в этих группах присутствует, на наш взгляд, опасность злоупотребления иноязычными словами в речи, привлечения иностранной лексики даже в тех случаях, когда можно обойтись соответствующим русским словом. Ведь подчас употребление иноязычных слов объясняется, как справедливо считал Д.С. Лотте, лишь стремлением сделать свою терминологию непонятной для "непосвященных" вместе с боязнью называть предметы, кажущиеся сложными, обыденными словами (Лотте, 1982; 55). Чтобы иметь полную картину относительно различий кодового переключения, смешения и заимствований, рассмотрим аргументы, представленные Carol Myers-Scotton. Во-первых, человек, владеющий одним языком, может и, на самом деле, использует лексические заимствования в своей речи, тогда как в кодовом переключении задействован лишь человек, владеющий двумя языками. Во-вторых, если лексема одного языка считается заимствованной из другого языка, то мы можем проследить ее употребление в обоих языках даже среди носителей, не знающих эти языки. Однако лишь в том языке, из которого пришло данное заимствование, оно может употребляться в своем исконном значении. Это скорее психолингвистический аспект, отличающий КП от заимствования. И третья отличительная черта касается структурных и социально-политических отношений рассматриваемых языков. Лексические заимствования доминантного и в политическом и экономическом смысле языка обогащают лексику другого, менее экономически и политически влиятельного языка. В отличие от кодового переключения, когда не господствующий на мировой арене язык зачастую является основным. Причин для заимствования слов одним языком из другого, как и для кодового переключения и смешения, чрезвычайно много. Опираясь на работы ведущих в этой области лингвистов (Лотте 1982, с. 112, Крысин 1968, с. 21 - 30), и диссертационное исследование Высочиной О.В, проведенное в 2001 году, мы выделяем: 1) экстралингвистические (внеязыковые), внешние и 2) внутрилингвистические, т.е. собственно языковые, внутренние. К экстралингвистическим причинам можно отнести:1) влияние культуры одного народа на культуру другого; 2) повышение интереса к изучению того или иного языка; 3) осуществление мер в области языковой политики, направленных на поощрение и совершенствование процесса обучения иностранным языкам, на формирование активного двуязычия; 4) авторитетность языка-источника, например, компьютерная, спортивная терминология традиционно заимствуется из английского языка: джойстик, армреслинг, бодибилдинг и др. (это приводит к появлению интернационализмов); 5) исторически обусловленное увлечение определенных социальных слоев культурой чужой страны. К внутрилингвистическим причинам заимствования относят следующие: 1) отсутствие в родном языке эквивалентного слова для нового понятия или предмета - это основная причина заимствований: компьютер, пейджер, факс, принтер, ксерокс, 2) тенденция к использованию одного заимствованного слова вместо описательного оборота, т.е. стремление к краткости, действие закона экономии, например, саммит - встреча в верхах, инаугурация - вступление в должность, импичмент - выражение недоверия и т.п.; 3) стремление к детализации определенного понятия, разграничению некоторых его смысловых оттенков путем "закрепления" их за разными словами, т.е. стремление к точности, например, субсидия - грант, образ — имидж, убийца - киллер и т.п. Кроме этого, выделяются социально-психологические причины заимствования, к которым можно отнести следующие: 1) тенденция к экспрессивности, престижность иностранного слова приводят к макияж - мэйкап, подросток - тинейджер, реклама – паблисити и др.; 2) коммуникативная актуальность: перед выборами чаще используются слова электорат, рейтинг, импичмент и т.п.; 3) формирование интернационального жаргона: хайфай, чуинг, сингл и др (Высочина 2001: 38-40). Необходимо отметить, что кодовое переключение часто является отправной точкой для таких заимствований, которые И.А. Стернин выделяет в отдельную группу как лексические единицы, называющие эволюционировавшие денотаты русских слов, по Carol Myers-Scotton - это core borrowings (Carol Myers-Scotton 1995: 228). Но для их ассимиляции требуется длительный промежуток времени, потому что они не привносят ничего нового, не заполняют лексическую лакуну. Однако если речь идет о культурных реалиях, то здесь нет ничего общего с кодовым переключением. Как отмечает А.А Ривлина «Культурно-специфический компонент значения заимствуемой единицы не просто сохраняется, но выдвигается на первый план и определенным экспрессивным образом модифицируется при заимствовании в соответствии с культурной спецификой языка-реципиента» (Ривлина 2001: 80). Нет сомнений относительно того, что кодовое переключение, смешение и заимствования – это не одно и то же. Р.А. Хадсон отмечает, что при кодовом переключении и смешении языки вовлечены в процесс коммуникации, а при заимствовании – в контакт вступают языковые системы (Hudson 2000: 55). Однако в связи с тем, что явления лексического заимствования и кодового переключения на лексическом уровне очень похожи, а иногда и идентичны, и процесс заимствования основной массы новых слов имеет отношение к кодовому переключению на лексическом уровне, остановимся на этом вопросе более подробно. Как в кодовом переключении и смешении, так и в заимствованиях очень четко прослеживается мотивация использования этих явлений, не зависимо от функций, выполняемых ими в языке. Во всех случаях элементы одного языка «имплантируются» в грамматическую структуру другого языка потому, что они отвечают намерениям говорящего. Р.А. Хадсон отличает кодовое переключение и смешение от заимствований, объясняя это так. В процессе кодового переключения и смешения использование каждого языка является особенно символичным для тех, кто часто пользуется этими явлениями, т. к. они имеют непосредственное отношение к определенной группе людей или ситуации (Hudson 2000: 55). В то время как заимствования – достояние всего общества, каждого его члена. Система языка оставляет в своем словарном фонде лишь номинативно и коммуникативно-значимые единицы иноязычного происхождения. Таким образом, вслед за большинством лингвистов мы приходим к следующим выводам. До сих пор не существует единства по поводу содержания самих терминов, нет описания процесса их появления, адаптации и функционирования в языке. Не все, что заимствуется из другой культуры, отражается в заимствованных словах, а все, что имеет отношение к культуре – лингвистически закодировано. Причины, по которым один язык заимствует из другого языка, также разнообразны, как и обстоятельства, из-за которых люди вступают в контакт с иноязычной культурой, переключаются с одного кода на другой или смешивают их. В современных языках наблюдается интенсификация процесса заимствования, кодового переключения и смешения. Они открывают доступ к более высокому уровню культурно-цивилизационного развития, демонстрируют широкий кругозор автора, знание иностранного языка и принятие перспективы развития международных контактов, формирования открытого общества. Литература: 1. Высочина О.В. Понимание значения иноязычного слова (психолингвистическое исследование): Дис. …канд. ф. н. – Воронеж, 2001. – 183 с. 2. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 2000. - 400 с. 3. Иностранный язык для специалистов. Лингвистические и методические аспекты: Сборник статей для преподавателей, аспирантов и студентов языковых вузов. / Под общ. ред. И.А. Федотовой. – Благовещенск, Изд-во БГПУ, 2001.- 132 с. 4. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой массмедиа. – СПб: Златоуст, 1999. – 320 с. 5. Лотте Д.С. Вопросы заимствования и упорядочения иноязычных терминов и терминоэлементов. – М.: Наука, 1982. – 149 с. 6. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии: Пер. с англ./Общ. ред. И вступ. ст. А.Е. Кибрика. – 2-е изд. - М.: Прогресс, 2001. – 656 с. 7. Стернин И.А. Лексическое значение слова в речи. – Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1985. 8. Ярцева В.Н. Большой Энциклопедический словарь. Языкознание. - М.: «Большая Российская энциклопедия», 1998. – 685 с. – (Филологи мира). 9. Kachru B. The Alchemy of English: The Spread, Functions and Models of Non-Native Englishes. – Oxford a. o., 1986. – 200 p. 10. Hudson R.A. Sociolinguistics. Foreign Language Teaching and Research Press. Cambridge University Press. Second Edition, 2000. – 284 p. 11. Myers-Scotton C. Social motivation for code-switching: Evidence from Africa. Oxford: Clarendon Press (Oxford University Press), 1995. – IX, 177 p. Н.Г. Юзефович, Хабаровский государственный педагогический университет, доцент кафедры английской филологии Идеологическая и социальная оценочность и проблемы перевода с русского языка на английский Изменение статуса перевода из языкового посредничества в межкультурное посредничество требует от переводчика большого внимания к социальным факторам, особенно при переводе лексики и фразеологии, обозначающей политические и социальные явления. В период «языкового пуризма» отечественные переводчики и лексикографы традиционно придерживались традиции «переводить все», не учитывая позицию носителя английского языка. Поскольку при буквальном переводе с русского языка на английский многие «советские политические» термины положительной коннотации приобретали, в лучшем случае, нейтральный оттенок, а часто и негативные коннотации. Это можно объяснить рядом объективных причин. Во-первых, закрытостью нашего общества, ограниченным доступом к оригинальным аутентичным словарям. В последнее время появляется все больше исследований, доказывающих, что буквальный перевод политических реалий воспринимается представителями другой картины мира неадекватно источнику, что разрушает эффективность общения. Так, описывая наше недавнее прошлое, насыщенное милитаристскими клише, вместо традиционных в советских англоязычных изданиях калек fight for harvest/knowledge, etc., которые создают довольно агрессивный образ нашей страны, предпочтение следует отдать передачи смысла, словосочетаниям типа efficient work, diligent study, которые адекватны источнику по содержанию. Английский язык межкультурного общения, ориентированный на русскую культуру, представляет собой особую функциональную сферу применения английского языка в современном мире. Ведущим специалистом в изучении данного варианта языка является профессор В.В. Кабакчи, который на протяжении многих лет изучает специфику англоязычного описания русской культуры (английский язык межкультурного общения, ориентированный на русскую культуру - АЯМОрк), и руководит исследованиями различных сфер его использования. Согласно концепции АЯМО, разработанной В.В. Кабакчи, лексические единицы, обозначающие элементы другой, внешней, по отношению к данному языку культуры, называются ксенонимами (от греческого «ксенос» - чужой). Ксеноним – это единица номинации элементов внешней культуры. Ксенонимический континуум АЯМО развивается неравномерно относительно разных культур, русская культура представлена в нем менее полно, чем более тесно контактирующие культуры (испанская или французская). Однако современная тенденция к развитию диалога культур, возрастанию интереса к советской истории России способствует увеличению доли русскокультурных ксенонимов в английском языке. Интерес и важность изучения советского политического лексикона обусловлены во многом тем, что именно сегодня возможно объективное изучение данной лексики. Определенная часть советизмов прочно вошла в лексико-семантическую систему английского языка, и изменение политических условий не обязательно приводит к отмиранию лексики такого рода, она живет в принимающем языке по законам данного языка. Поскольку советская политическая номинация «привязана» к своей, советской идеологии и формирует особую политическую картину мира, использование ее в другом контексте требует не просто наложения на другую картину мира, а определенного смыслового переосмысления. Субъективное восприятие действительности, обусловленное и политикой своей страны, часто осложняет адекватное понимание иноязычной политической лексики, которая, как правило, характеризуется оценочностью. Вариативность коннотаций, разные денотаты снижают эффективность общения, и могут привести к полному непониманию. Методом сплошной выборки из толковых и специальных словарей, которые являются объективным критерием принадлежности ксенонимов к лексико-семантическому составу английского языка, было выделено более 1200 политических ксенонимов-номинаций советского периода. Анализ аутентичных публикаций и лексикографии позволил определить степень ассимиляции исследуемых единиц. Материал исследования представлен моноязычными толковыми словарями английского языка большого объема (The Oxford English Dictionary, etc), среднего и малого объема, словарями неологизмов и культуры. Использовались энциклопедические издания, посвященные СССР: The Cambridge Encyclopedia of Russia and the former Soviet Union (1994), etc. Узус представлен аутентичной периодикой (Time, Newsweek, People’s, Anchorage Daily News, Guardian Weekly, International Herald Tribune, etc), и современной периодикой, издаваемой на английском языке в России (Moscow Times, St Petersburg Times), а также советологической литературой, публицистикой, художественными произведениями, путевыми заметками; переводная литература представлена Солженицыным. Всего было изучено 32 произведения (общий объем около 6000 страниц). Ведущим принципом современного межкультурного общения является принцип точности, что подтверждается увеличением доли заимствований в АЯМО. В исследуемом материале около 70% ксенонимов представлены заимствованиями. Большую роль в формировании политического ксенонима играла диссидентская литература, главным образом, переводы А. Солженицына на Западе, что обусловило распространение криминального сленга, который зарегистрирован русской и англоязычной лексикографией в последнее десятилетие (zek, sharashka, gulag). В АЯМОрк семантизация таких единиц, как правило, сопровождается объяснением негативной окраски, что очень важно для адекватного функционирования ксенонима. Например, пейоративный ксенонима stukach в тексте прямо описывается негативно окрашенным словосочетанием regarded with contempt.. Коннотации могут актуализироваться при введении в текст аналогов соответствующей окраски (‘shabashniki’ = moonlighters). Распад СССР, с одной стороны, привел к тому, что множество советизмов стали перемещаться ближе к периферии лексико-семантической системы языка, с другой, попытки переосмыслить прошлое, чтобы избежать ошибок в настоящем, способствовали закреплению в специальных справочниках и словарях, изданных в последнее десятилетие, советизмов. Кроме того, отдельные явления, особенно негативные, как и их номинации, не исчезли, а перешли в следующий социальный этап: Gruppovshchina, inter-ethnic bullying in the armed forces [CamEnc 1994: Glossary]. Поскольку такие ксенонимы находятся на стадии адаптации, они не только маркированы графически в словаре, но и обязательно сопровождаются параллельным подключением в речи: …the brutality and bullying suffered by recruits (so-called dedovshchina)… [CamEnc 1994: 455]. Понятие «личность» в советской культуре понимается как «социалистическая личность» или «новый советский человек», идионим сочетается с такими единицами положительной коннотации как «всесторонне-развитая, гармоничная личность». В АЯМОрк для выделения такого словозначения часто используют заимствование lichnost’, а экспликация может осуществляться разными способами, калькированием словосочетаний, объясняющих данное понятие или полионимом-интернационализмом individualism. В советских англоязычных публикациях individualism воспринимается как «псевдоинтернационализм», поскольку он выражает понятие «противопоставленный коллективу», что в советской культуре считается пороком: Perestroika is about waking up the lichnost – ‘individualism’ in our men [NY Times International Feb 19 1990]. Основные политические термины завершающего этапа существования СССР – это «гласность» и «перестройка». По скорости возникновения ксенонимов-коррелятов данных терминов можно провести параллель с распространением слова «спутник». Однако если sputnik вызывал у определенной части населения англо-говорящего мира негативные коннотации («мощь, достижение СССР», идеологического противника США), то анализируемые единицы являлись свидетельством падения «Железного занавеса», что воспринималось положительно абсолютным большинством. Конец 1980-х годов все еще характеризовался преимущественным употреблением аналогов в АЯМОрк. Поэтому первоначально многие источники пытались найти и использовать описательные обороты, кальки, но не заимствования. Русско-английский словарь общественно-политической лексики предлагает следующие варианты этого идионима в английском языке: publicity, publicizing, openness, glasnost [РАСОПЛ: 83]. Этот словарь, изданный в 1987 году, отражает многочисленные разнообразные попытки передать суть понятия средствами английского языка, причем заимствование стоит на последнем месте. В Учебном словаре сочетаемости общественно-политических терминов, изданном позже, в 1989 году, первым отмечается уже заимствование: glasnost, openness, publicity [УССОПТ: 73]. Английский неологизм glasnost был зарегистрирован Longman Guardian New Words еще в 1986 году. В аутентичных источниках заимствование еще какое-то время сосуществовало с другими единицами, функционировал целый ряд своего рода лексических вариантов, которые фиксировала и советская лексикография. Однако ксенонимическая номинация в данном ряду только одна – заимствование, поскольку только glasnost обладает точностью, обусловливает уверенную обратимость, идеологически и оценочно маркирован. Политика Горбачева была настолько популярна, что новые ксенонимы быстро входили в жизнь и использовались даже как полионимы. Так, появились кафе с названием Glasnost: coffee-house the Glasnost Café. В конце 1980х этот ксеноним обладал положительной оценочностью и эмоциональностью в АЯМОрк. На данном этапе, это скорее нейтральная единица-историзм. Заимствование элементов внешней культуры требует, использования параллельного подключения, т.е. введения в текст дополнительных способов семантизации: объяснение, описательный оборот, калькирование, для выражения оценочности вводятся также лексические единицы соответствующей окраски. Адаптация ксенонима во многом определяется социальной значимостью единицы. В современном АЯМОрк все чаще используется особый тип заимствования -локалоид (термин В.В. Кабакчи). Это своеобразные «обратные» заимствования, т.е. такие единицы английского происхождения, которые АЯМОрк заимствует в свой лексикон при помощи транслитерации или транскрибирования из русского языка. Именно интернациональность формы такой лексической единицы позволяет ей легко ассимилироваться в тексте. Специфика локалоид, особые коннотации выделяются несколько необычным написанием, отличающимся от английской единицы, кроме того, локалоиды всегда выделяются курсивом. В процессе изучения советского политического ксенонима было выделено около 30 локалоидов. Его преимущество относительно интернационализма в том, что он помогает выделить оценочность и коннотации. Изоморфизм формы может маскировать варьирование содержания, что является препятствием эффективному общению. Поэтому локалоид, обращая на себя внимание своеобразной формой, заставляет задуматься и о содержании. Первым зарегистрированным локалоидом является ксеноним Kulturny. Идионим «культурно» (очень частотный в советском лексиконе) и полионим culture фактически являются ложными интернационализмами, что способствовало введению в АЯМОрк-сов локалоида, который шире по семантике, чем единица английского языка, поскольку обладает дополнительным словозначением «невежливо», «невоспитанно». И самый авторитетный источник лексикографии Оксфордский словарь фиксирует Kulturny [< Russ kul’turny civilized] (in the Soviet Union) cultured, civilized [OED VIII: 544]. This was the region of privilege, of class, of kulturny [GULAG: 59]. Однако в речи наибольшее распространено получило производное с отрицательным префиксом «не-»: There is a right and wrong way to do almost everything. The wrong way is termed nyekulturny (uncultured or bad manners), and a foreign visitor and behavior will be judges by the same standards [From Nyet to Da: 120]. Для письменной речи последнего десятилетия такая ксенонимическая номинация становится все более характерной. Хотя идеологически обусловленное варьирование семантики может привести к развитию полисемии, как отмечалось выше, это, как правило, характерно для денотативного варьирования. Варьирование коннотаций сложнее распознать, поскольку общее толкование лексической единицы синонимично в контактирующих культурах, именно при помощи локалоида современные авторы выделяют особенности ксенонима. Полионим-интернационализм democracy в речи является фактически псевдоинтернационализмом вследствие большой субъективности восприятия и употребления данной единицы. Понятие «демократия» положительно в обеих культурах, и применительно именно к своей стране, поэтому локалоид подчеркивает специфику значения: Demokratizatsia – another troublesome word because it does not mean the same thing as its English equivalent – democratization. [Canadian Tribune Feb 29, 1988]]. Это второй зарегистрированный локалоид в практике АЯМОрк-сов. Частотность использования данного локалоида подтверждается тем, что он включен в Глоссарий Cambridge Encyclopedia of Russia and the Former Soviet Union: demokratizatsia democratization [CamEnc 1994: Glossary]. Для локалоидов наиболее характерны стилистические функции (создание национального колорита), поскольку изоморфизм формы лексических единиц контактирующих языков облегчает восприятие. Сравните: «комендант» = commandant= komandant; «бригада» = brigade=brigada; «эмансипация» = emancipation= emancipatsiya. Russian women call it emantsipatsiya – emancipation [Guardian Weekly Apr 13 1997]. Сходство формы локалоида и лексической единицы английского языка, однако, не всегда означает идентичность содержания. В отдельных случаях такое использование выделяет псевдоинтернационализмы. Локалоид, маркированный курсивом, способствует выделению варьирования семантики, которым отличается от своего англоязычного коррелята русский этимон, особенно если речь идет о понятиях, свойственных контактирующим обществам: He likes order. He won’t let the spekulyanty get away with too much [Smith 1984: 127]. Использование этого локалоида характерно и для современных текстов, поскольку в АЯ – это единица делового языка, но в РЯ, это все еще негативно окрашенное слово, как отмечает современная лексикография.В следующем примере семантика локалоида эксплицируется определением, но следует отметить, что в современном АЯ данное понятие также довольно часто стали использовать с негативной коннотацией, многое определяется источником цитации: In Russian, the word feministka is pejorative, meaning a bossy man-hater rather than a woman who wants equality in the workplace [NY Times International Nov 25 1991]. Локалоиды часто используются для ксенонимической номинации таких идионимов, который в речи характеризуются негативными коннотациями: …Or Jews such as Volodya Slepak and Aleksandr Lerner who wanted to emigrate but were refused permission, and became known as refuzniki [Smith 1991: 11]. Always he (a KGB official) takes some (letters) with him, usually the anonymkas (anonymous ones) [Smith 1984: 498]. ...they (artists) were frightened of her because of her husband. Artists and the Komitet had mutually exclusive ideals [GULAG: 35]. Передача иронии или скептического отношения к этнониму, который трактуется в советской культуре достаточно специфично по сравнению со своим англоязычным коррелятом. Bisis, biznis, biznismeni, kottedzhi в контексте русской культуры иногда приобретают облагороженное значение, излишнюю эмоциональность, что вызывает, вызывает недоумение или улыбки иностранцев. Проявление эрудиции и информированности автора текста, который показывает свое знание русской культуры, что создает эффект большой достоверности при восприятии текста: …political diktat and pretentious habits of rulers.Under dictators, life and thought do not cease: art becomes the substitute outlet for politics [Smith 1991: 96]. Stalin ... preferred to use the word pereseleniye (resettlement) instead of deportatsiya (deportation) when discussing his policy on ethnic minorities [St Petersburg Times Apr 4 1997]. Понятие русской «коллектив», одно из ведущих понятий советского общества, привело к субстантивации прилагательного collective. Однако сложность восприятия этого явления для ментальности западного человека, согласно которой для развития общества важнее личность, чем коллектив обусловили популярность локалоида kollektiv: The collective consciousness, kollektiv strongly reinforced by the ideological approval and distrust of individualism, throws Russians together... [Life: 72]. He had come to understand the Russians... He knew the kollektiv mind [GULAG: 96]. В контексте АЯМОрк локалоиды функционируют как ксенонимы советской культуры. Анализ выделенных примеров показывает, что осиновые причины использования локалоидов следующие. Создание национального колорита экономными средствами, поскольку изоморфизм формы локалоида и идионима облегчает восприятие ксенонима:. ..the whole of Russian society is shifting gears in what reformers call konversiya, or conversion. A year ago, when the Soviet Union broke up, konversiya took on a whole new meaning [Time Dec 7 1992]; Свидетельство эрудиции и информированности автора, что создает эффект надежности информации: …it is easy to arrange the terms chronologically. First come the terms that describe the Brezhnev legacy: zastoi (stagnation), pustoi prilavok (empty store counter), kul’t partii (cult of the party) [St Petersburg Time July 18 1997]; Выделение варьирования семантики или особых коннотаций, которые определяются контекстом: Uniformed police, militsia (“police” was considered a bourgeois term), are omnipresent in Soviet cities. [From Nyet to Da: 104]. Unfortunately, the militsia stopped me on my way… [Moscow Times Jan 18 2000]; Скептические коннотации в случае своего рода «псевдоинтернационализмов»: The Communist Party sanctioned foreign investment and a form of limited private enterprise known as kooperativ. Cooperatives had been a vestige of “late Leninism” [Remnick: 187]. Локалоиды, как разновидность заимствования, становятся все более популярным способом ксенонимической номинации. Такой способ заимствования во многом обусловлен глобализацией английского языка и расширением межкультурных контактов, с одной стороны, а с другой, потребностью, по возможности передать оттенки значения, особые коннотации одной культуры средствами иного языка. Литература и сокращения: 1. Кабакчи В. В. Основы англоязычной межкультурной коммуникации. СПб., 1998. – 230 с. 2. РАСОПЛ - Русско-английский словарь общественно-политической лексики. – М., 1987. 3. УССОПТ - Учебный словарь сочетаемости общественно-политических терминов. М., 1989. 4. CamEnc - The Cambridge Encyclopedia of Russia and the Former Soviet Union. Cambridge University Press, 1994. 5. DRuss - .Kabakchi V. V. The Concise Dictionary of Russia. St-Petersburg, 2001. 6. From Nyet to Da -- Richmond Yale. From Nyet to Da, Understanding the Russians. Yarmouth, Maine: Intercultural Press Inc., 1992. – 175 p. 7. GULAG - Flannery Sean GULAG. – Charter Books, NY., 1987. – 372 p. 8. OED - Oxford English Dictionary, The. – 2nd ed. – Oxford: Clarendon Press, 1989. 9. Remnick - Remnick, David. Resurrection. The Struggle for a New Russia. – New York: Random House, 1997. – 398 p. 10. Smith 1984 - Smith Hedrick. The Russians. – New York: Ballantine Books, 1984. – 775 p. 11. Smith 1991 - Smith Hedrick. The New Russians. – New York: Avon Books, 1991. – 734 p. ЛИТЕРАТУРА И КУЛЬТУРА А.Л. Азарова, Восточный институт ДВГУ, старший преподаватель кафедры китайской филологии Особенности традиции и новаторства мотива сна в современной китайской литературе (на примере рассказа Лао Шэ «Дивный сон» и рассказа Хань Шаогуна «Возвращение») Сон как потаенная часть человеческой жизни, известен мировой литературе еще с самой ранней ступени ее развития. Еще в легендах, мифах, сказаниях и других фольклорных жанрах утвердились символические понятия о сновидениях, образно называвшихся «странствиями души», «объятиями Морфея». Пророческий или вещий сон, известен литературе всех стран мира с незапамятных времен. Первыми литературными персонажами, пережившими такого рода сны, являются герои древнейших преданий. Так Магомет стал пророком после того, как ему во сне явился архангел Гавриил и повелел ему прочитать свиток, написанный от имени бога. В Библии Господь Бог насылает на человека сон, и пока он спит, делает из его ребра верную спутницу жизни. Наконец, с вещим предзнаменующим сном связано предание о появлении Будды. В китайской литературе, так же как и в западной, мотив сна, известен еще с легенд и мифов. Находим мы известный «сон» и в знаменитом философском трактате «Чжуан-цзы», где ему (Чжуан-цзы) снится, что он стал бабочкой. Притча великого философа открывает нам одну из доктрин даосизма: окружающее нас всего лишь иллюзия, сон, мир неоднороден, и в конце всего наступает Великое пробуждение от жизни. Надо сказать, что использование китайскими авторами художественного приема сновидения было обусловлено именно даосской и в некоторой степени буддистской философской традицией. В классической литературе Китая, мотив сна наиболее широко представлен в фантастической новелле эпохи Тан (618-907гг.). Фантастика для танских авторов служила своеобразным приемом, с помощью которого они показывали несовершенство общества, обнажали его проблемы. Среди произведений XVI-XVII веков обращают на себя внимание пьесы Тан Сяньцзу «Рассказ о Нанькэ (сон о Нанькэ)» и «Пионовая беседка», новеллы Пу Сунлина и роман Цао Сюэциня «Сон в красном тереме». На этом этапе развития китайской литературы, сон, предстает метафорой человеческого бытия с его быстротечностью, суетными желаниями и тщетностью надежд на постоянство успеха и благополучия. В 20 веке интерес писателей к использованию мотива сна возрастает и приобретает несколько иное значение, чем это было в средневековье или древности. Из современной китайской литературы наиболее выразительны произведения Лао Шэ, Ван Мэна, Хань Шаогуна. Данный доклад подразумевает анализ двух рассказов современной литературы Китая. Это рассказ Лао Шэ «Дивный сон» и рассказ Хань Шаогуна «Возвращение». Следует сказать, что эти произведения несколько схожи по своей сюжетной линии, временнопространственным характеристикам, а также литературным приемам, используемым авторами. Рассказ «Дивный сон» был написан Лао Шэ в первой половине 30-х годов. Данное произведение на редкость романтично и печально, и этим отличается от других произведений, посвященных выражению национального характера своего народа, бедам китайского общества. Это воспоминание об ушедшей любви, построенное в форме сна. Повествование рассказа начинается с красивейшего описания весеннего пейзажа. Герой находится на склоне горы и там впадает в состояние сна. «Я закрыл глаза, но по-прежнему видел небо. Все улыбалось мне, вся природа. Глаза слипались, но я не спал и отчетливо слышал перекличку птиц. Удивительно, стоит задремать, и передо мной неизменно возникает один и тот же уголок. Где он – не знаю. Но всегда вижу его. Это видение как бы предваряет мой сон»1. Эти слова позволяют понять, что именно с этого момента и начинается странствие героя в мире сновидений. Далее герой описывает тот самый уголок. Он говорит, что наяву никогда его не видел, но тут же восклицает: «Да, он мне знаком, этот уголок!»2 Через секунду он вновь уверяет читателя, что никогда прежде там не был. Рассказ Хань Шаогуна «Возвращение», написанный в середине 80-х, повествует о путешествии героя по деревушке затерявшейся где-то в горах, причем автор не дает ни единой подсказки или намека, которая указывала бы на то, как он туда попал и с какой целью. Там главный герой Хуан Чжисянь проживает один день в качестве абсолютно незнакомого ему самому человека по имени Ма Очкарик. В самом начале путешествия героя Хань Шаогун также как и Лао Шэ упоминает о неком якобы знакомом герою месте, и при описании использует похожие языковые формы: «Многие говорят, что попадая в незнакомую обстановку ощущают, будто они уже были здесь, но не знают, почему это происходит. Сейчас и я испытываю то же самое… Все это мне кажется знакомым и в то же время очень чужим… Я определенно никогда здесь не был, это просто невозможно… Может быть я видел это в каком-то фильме, или слышал от приятелей. Или может, видел во сне ... »3. Герой восклицает: «Черт, так был я здесь, в конце концов, или нет!»4 Далее что в первом, что во втором рассказе герой начинает предвидеть то, что сейчас предстанет пред его глазами. У Лао Шэ: «Что будет в остальных двух углах, я знаю заранее, как только передо мной появляется первый»5. У Хань Шао Гуна: «Дайте-ка, я проверю: если пойти вперед по этой дороге мощенной камнем, обойти банановую рощу и свернуть у маслобойни налево, то за орудийной башней можно увидеть старое грозой разбитое дерево… Мгновение спустя мои предположения подтверждаются»6. Такое сходство произведений, написанных авторами разных поколений, можно объяснить тем, что использование мотива сна предполагает наличие у героя кажущегося знания окружающей его во сне действительности. Ведь это особенности человеческого подсознания, выходя за пределы сознания человек волен бывать где угодно. Ведь не даром, иногда и нам с вами в обыденной жизни кажется, что событие, которое мы переживаем, мы как будто уже видели и знаем чем оно закончится. Используя сон в качестве литературного приема, писатели ХХ века раздвигают границы времени и пространства. В рамках одного произведения их герои могут проживать как один день, так и целый отрезок жизни, длиной в несколько лет, могут преодолевать огромные расстояния. Так мы находим у Лао Шэ: «…Оглянулся и вижу: мотыльки ожили и закружились над головой женщины, а она снова стала семнадцатилетней, легкой, подвижной… Я отпрянул назад, чтобы не спугнуть ее, и тут она предстала передо мной уже двадцатилетней. Отступила назад – на лице появились морщины… Она то и дело менялась, будто существовала вне времени»7. В произведениях классической китайской литературы авторы вводят героя в состояние сна с помощью соответственных языковых форм: «увидел сон», «увидел во сне», «во время сна увидел», «привиделось во сне», «приснилось» и т.д., которые четко разграничивают повествование на период «до сна», «во время сна», «после сна» (момент пробуждения также показан довольно ясно: «проснувшись», «очнувшись» и т.д.). Такое «разделение» произведения позволяет с уверенностью провести грань между реальностью и вымыслом Лао Шэ. Избранные произведения. М. – Художественная литература, 1991. Там же. 3 Mohuan xianshizhuyi xiaoshuo. – Chanchunshi,1988. 4 Там же. 5 Лао Шэ. Избранные произведения. М. – Художественная литература, 1991. 6 Mohuan xianshizhuyi xiaoshuo. – Chanchunshi,1988. 7 Лао Шэ. Избранные произведения. М. – Художественная литература, 1991. 1 2 (если можно считать реальностью изначально выдуманное автором). Современные же авторы пользуются таким приемом крайне редко, границы сна и реальности в их произведениях настолько размыты, что порой бывает трудно определить, находится ли герой в реальности настоящего или в «реальности» своего сновидения. Так в «Возвращении» только в самом конце рассказа мы понимаем, что все вышеописанное случилось с ним во сне: «Оказавшись в уездной гостинице, я погрузился в сон под щебет птицы у изголовья кровати. Мне приснился сон и во сне я все еще шел и шел по извилистой горной дороге. Эту дорогу никогда не пройти до конца. Гляжу на часы на запястье, я уже иду час, день, неделю ... а под ногами все та же дорога. И впоследствии, не важно, куда меня забросит судьба, мне все равно будет сниться этот сон»1. Автор использует сон, для отображения событий, которые, скорее всего, происходили с ним самим в прошлом. Для Хань Шаогуна сон – это возможность раскрыть перед читателем всю гамму воспоминаний и чувств, пережитых в годы «ссылки» в деревню в период культурной революции. Также следует отметить, что сон в древней и классической литературе Китая является средством общения богов с человеком, неким коридором, по которому человек может ступить в невидимую, сокрытую от привычного взгляда сторону жизни, ощутить, что есть нечто, кроме того, что он привык видеть вокруг себя в обыденной жизни. Там акцент делается на символическом, вещем аспекте сна. Большое внимание уделяется предсказательной функции сновидения. В произведениях же современных писателей сон предстает как вторая действительность литературного персонажа. Во сне герои конструируют иллюзорные модели жизни. Сон моделируется писателем при изображении внутренних психических состояний, происходящих в подсознании героя. Сон открывает герою выход в бессознательное, где он встречается с самим собой, но уже «собой» свободным от правил действительности. Там, во сне, он «прозрачен» и именно там, читателю открывается весь внутренний мир героя, все его потаенные желания и мечты, душевные переживания и скрытые мотивации. И читатель, погружаясь вместе с героем в область его подсознания, может вникнуть в суть его художественного образа, понять его психологические особенности, проанализировать психологические закономерности поведения героя. Используя этот прием, писатель добивается максимальной достоверности в изображении внутреннего мира героя. Подводя некий итог, следует сказать, что в двух рассказах, о которых шла речь, есть как сходные, так и отличные друг от друга моменты. Так у Лао Шэ весь рассказ пронизан поэтично-романтическим настоем, описание идет в прозрачно розовом свете, это и понятно речь идет об утраченной любви. Тогда как Хань Шаогун предлагает читателю довольно напряженный и немного мрачноватый сюжет, что не мешает ему чрезвычайно образно, ярко и метафорично описывать природу, героев и переходы из реального мира в мир грез. Использование мотива сна в современной китайской литературе свидетельствует о возвращении к традиции, литературным корням. Но современный подход писателей к этому литературному приему, переоценка сна с позиций нового времени, утрата его пророческой функции и приобретение функции психологической, говорит о новаторских тенденциях. Следует упомянуть и о влиянии западной литературы, например, латиноамериканской – это Г.Г. Маркес («Сто лет одиночества»), Борхес («Тайное чудо»), а также русской – это Достоевский («Преступление и наказание» - сон Раскольникова), Толстой (сон Пьера Безухова), Чехов (сон Веры Павловны). Но это влияние сложно назвать явным, скорее опосредованным. 1 Mohuan xianshizhuyi xiaoshuo. – Chanchunshi,1988. К.В. Баринова, Институт русского языка и литературы ДВГУ, аспирантка Образы Жюля Верна и герои пьесы М. Булгакова «Багровый остров» По признанию отечественной критики, в России книги Жюля Верна нашли вторую родину. Они были чрезвычайно популярны у нескольких поколений русских читателей. «К концу XIX века у нас были изданы почти все произведения Жюля Верна, вплоть до его пьесинсценировок и историко-географических трудов», - отмечает Евгений Брандис в своей книге «Жюль Верн. Жизнь и творчество» (1,301). «Интерес русских читателей к творчеству Жюля Верна был так велик, что почти все его романы переводились у нас в том же самом году, когда они появились в оригинале» (1,300-301). Из иностранных писателей во трой половине 19 века по тиражам и числу изданий с Жюлем Верном могли у нас соперничать лишь Диккенс и Золя. Долгое время французский писатель был настоящим кумиром русской молодежи, которую привлекала, по справедливому суждению критика, «широта кругозора и смелость мысли французского писателя, его неистощимая фантазия и оригинальность художественного вымысла, талант популяризатора и мастерство рассказчика, живой юмор и легкость изложения» (1,291). Неудивительно, что Булгаков, выросший в читающей семье, прекрасно знал и любил произведения этого выдающегося писателя. Например, В. Левшин, современник писателя, вспоминает: «Жюлем Верном я очень тогда увлекался, Булгаков тже ценл его, и мы часто говорили о нашем общем любимце» (8,179-180). Именно героев произведений Жюля Верна комически обыграл Булгаков в своей пьесе «Багровый остров». Так, Мирон Петровский в своей статье «Михаил Булгаков и Владимир Маяковский» утверждает, что псевдоним Дымогацкого – Жюль Верн – «входит в состав пародии, притягивая образ просветителя и фантаста» (12, 383). Это суждение, на наш взгляд, нуждается в уточнении. Мы считаем, что произведения Жюля Верна не пародируются. По определению, пародия «может быть направлена против определенных особенностей литературных произведений» (в нашем случае, судя по именам действующих лиц «Багрового острова», - против образов героев Жюля Верна), а «основное ее средство – ироническое подражание осмеиваемому образцу, передача в гиперболизированном виде свойственных ему черт, доведение их до абсурда, нелепости» (14, 259). Герои же пьесы Дымогацкого не имеют с героями Жюля Верна ничего общего, кроме имен. Например, леди Гленарван («Дети капитана Гранта») представлена Жюлем Верном как любящая, преданная мужу молодая женщина, проявляющее искреннее участие в судьбе детей, потерявших отца, и мужественно переносящая суровые условия путешествия. «Прелестная, мужественная, самоотверженная», - говорит о ней автор и отмечает, что «лорд Гленарван вправе был гордиться такой благородной женой, способной понимать его и идти с ним рука об руку» (3, 31,41). В «Багровом острове» леди Гленарван – изменяющая мужу, жестокая, жадная до денег особа, капризная и избалованная буржуазка. Она выгоняет из дома служанку, не заплатив ей ни гроша, по ее вине стреляется лорд Гленарван. Жюльверновский лорд Гленарван – «человек исключительной отваги, предприимчивый и благородный» (3,31). Писатель в своем романе говорит о нем так: «Он делал много добра, и его доброта превосходила даже его щедрость» (3, 31). Паганель в романе «Дети капитана Гранта» - виднейший ученый, обладающий энциклопедическими знаниями, «милый, веселый, конечно, рассеянный человек» (3, 58), отважный и великодушный. Оба этих героя бескорыстно отдают свои силы и средства делу спасения людей, в сущности, совершенно им не знакомых, и не раз подвергают свои жизни и жизни своих близких смертельной опасности. У Дымогацкого и Гленарван, и Паганель заботятся только о своей выгоде и ради нее способны вести военные действия. В «Багровом острове» это беспринципные торгаши, стремящиеся к наживе любыми средствами, далекие от благородства и науки, ссорящиеся (в первой редакции пьесы) из-за обнаруженного «беспризорного» острова. Кай-Куму и Кара-Тете у Жюля Верна – жестокие, свирепые вожди маорийцев. Автор отмечает, что имя первого переводится с туземного как «тот, кто пожирает врага» (3, 489), а имя второго «на новозеландском языке значит «вспыльчивый»» (3, 503). Дымогацкий превратил Кай-Кума и Фарра-Тете в «положительных» революционных туземцев, борящихся за освобождение народа от тирана Сизи-Бузи Второго. Если у Жюля Верна капитан Гаттерас («Путешествие и приключения капитана Гаттераса») – безукоризненно вежливый, «высокомерный, как все англичане» (4, 96) человек, «отличный, выдающийся капитан» (4, 167), то Дымогацкий использует русскоодесское представление о знающем капитане. В «Багровом острове» это несдержанный, грубый моряк, каждая фраза которого включает в себя крепкие выражения. Гаттерас. Трап спустить! Ротозеи! Эй! Ты, в штанах клеш, ползешь к трапу, как вошь! А, чтоб тебя лихорадка бросала с кровати на кровать, чтоб ты мог понимать… (2, 309) Гаттерас Жюля Верна – истинный капитан, самолично принимающий решения и берущий на себя всю ответственность. Жюль Верн так говорил об этом герое в своем романе: «То была натура, ни перед чем не отступающая. Этот человек с такой же уверенностью ставил на карту жизнь других, как и свою собственную» (4, 96). Всю свою жизнь Гаттерас посвятил науке, его цель – достичь Северного полюса, и он, ценой невероятных лишений, добивается этого. В «Багровом острове» Гаттерас – простой исполнитель воли лорда Гленарвана, человек ничем не примечательный, мы не чувствуем в нем ни благородства, ни гордости, ни талантливости его однофамильца. Представляется, что произведения Жюля Верна не пародируются, т. к. образы его героев в сознании читателей и зрителей не снижаются, остаются неизмененными, потому что, в сущности, между ними и одноименными героями пьесы Дымогацкого нет ничего общего, ничего, что соединяло бы их. Жюль Верн – некая культурная плоскость, которая все время остается в сознании читателя-зрителя и никак не соотносится с происходящим на сцене. На наш взгляд, главный комический эффект заключен в низком уровне образованности автора, упрощенно воспринимающего жизнь России и совершенно не представляющего себе зарубежных аристократов и капиталистов. Дымогацкий совершенно не знает, какими могут быть имена у лордов, леди, капитанов, туземцев, как могут называться вулканы, боги, и пользуется жюльверновскими названиями. Единственный момент, который может иметь какое-то отношение к пародии на Жюля Верна – один из сюжетных поворотов в пьесе, связанный с бунтом на корабле против капитана. Это восстание матросов было необходимо для того, чтобы пьесу разрешили к постановке. В «Путешествии и приключениях капитана Гаттераса» действительно есть эпизод, когда команда, взбунтовавшись, забирает всю провизию, поджигает корабль и уходит, обрекая капитана на верную смерть во льдах. Но этот сюжетный ход мало связан со страшным боем революционных европейских матросов против насильников-капиталистов и сбрасыванием в море Паганеля, леди Гленарван и капитана Гаттераса, происходящими в пьесе «Багровый остров». Представляется, что это - пародия на «Лево руля» В. Н. БилльБелоцерковского, где команда корабля солидарна с рабоче-крестьянским освободительным движением в России и захватывает командование судном. Нам кажется, что в пьесе «Багровый остров» спародированы прежде всего представления писателя Дымогацкого (и других героев пьесы) о лордах, леди, капитанах, английских матросах и туземцах с островов Южного полушария, а главное, о том, как должны выглядеть революционные пьесы. Подтверждение нашим рассуждениям мы находим у А. А. Нинова, который, не останавливаясь подробно на этой проблеме, отмечает, что «настоящий объект пародии «Багрового острова» – не Жюль Верн» (11, 573), а ранее, в той же работе, называет пародийной «саму мысль о «товарище Жюле Верне», то есть авторе - Дымогацком, который без всякого стеснения перекраивает мотивы творчества знаменитого французского писателяфантаста по канонам современной псевдореволюционной «пролетарской литературы»» (11, 572). Таким образом, мы можем утверждать, что объект пародии «Багрового острова» – не произведения Жюля Верна, пародийный заряд пьесы направлен на революционные агитки 20-х годов и авторов, их создающих. Литература: 1. Брандис Е. П. Жюль Верн. Жизнь и творчество. - Л.,1963. - 336 с. 2. Булгаков М. А. Багровый остров // Булгаков М.А. Пьесы 20-х годов/ Театральное наследие. – Л.: Искусство, 1989. – С. 296-348. 3. Верн Ж. Дети капитана Гранта. - Л.: Лениздат, 1974. – 592 с. 4. Верн Ж. Путешествие и приключения капитана Гаттераса. – М.: Правда, 1980. – 432 с. 5. Дранов А. В. Протест, полный оптимизма и надежды (Немецкие литературоведы о творчестве Михаила Булгакова) // Михаил Булгаков: Современные толкования. К 100летию со дня рождения. 1891-1991. Сб. обзоров. - М.: ИНИОН, 1991. – 202 с. 6. Есипова О. Пьеса «Дон Кихот» в кругу творческих идей М. Булгакова // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени: Сб. ст. – М.: Союз театр. деятелей РСФСР, 1988. – 496 с. 7. Кораблев А. Время и вечность в пьесах М. Булгакова // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени: Сб. ст. – М.: Союз театр. деятелей РСФСР, 1988. – С. 39-56. 8. Левшин В. Садовая 302-бис // Воспоминания о М. Булгакове: Сборник. – М.: Сов. писатель, 1988. – С. 164-191. 9. Мягков Б. С. Булгаковская Москва. – М.: Моск. рабочий, 1993. – 222 с. 10. Нинов А. А О драматургии и театре Михаила Булгакова (Итоги и перспективы изучения) // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени: Сб. ст. – М.: Союз театр. деятелей РСФСР, 1988. – С. 6-38. 11. Нинов А. А. Примечания к пьесе М. А. Булгакова «Багровый остров» // Булгаков М.А. Пьесы 20-х годов/ Театральное наследие. – Л.: Искусство, 1989. – С. 296-348. 12. Петровский М. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени: Сб. ст. – М.: Союз театр. деятелей РСФСР, 1988. – С. 369-391. 13. Словарь литературоведческих терминов. Ред.-сост.: Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. – М.: Просвещение, 1974. – 509 с. 14. Смелянский А.М. Михаил Булгаков в Художественном театре. – М.: Искусство, 1989. – 432 с. Е.М. Бутенина, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирантка кафедры истории зарубежных литератур Роман китайско-американской писательницы Гиш Чжэн «Типичный американец» в контексте концепции восточнозападной литературы Со второй половины ХХ века большой интерес читателей и критиков вызывает азиатско-американская литература. Это не только интерес к богатой яркими, самобытными именами субтрадиции современной американской литературы, занимающей сегодня равное положение с литературами афро-американцев, коренных американцев и чиканос. Азиатскоамериканская литература рассматривается и в другом контексте как пример синтеза поэтики Востока и Запада, явления, значение которого в формировании культуры нового, ХХI столетия трудно переоценить. Несмотря на утверждение Киплинга в его знаменитой «Балладе о Востоке и Западе» (1889) о невозможности их встречи и немалое количество убежденных сторонников этого мнения, продолжающих цитировать строки поэмы как бесспорный аргумент, попытки найти точки соприкосновения двух культурных миров предпринимаются приблизительно с середины ХХ века представителями различных областей гуманитарного знания. В качестве примера раннего опыта в этом направлении можно назвать философский труд профессора Йельского университета Ф.С. Нортропа «Встреча Востока и Запада» [10]. В последней четверти ХХ века работы такого характера достаточно многочисленны, о чем свидетельствуют такие сборники научных статей, как «Азиатские и западные писатели в диалоге. Новые культурные идентичности» [1], «Встреча писателей Востока и Запада. Новые культурные отношения» [16], «Сравнительное литературоведение Востока и Запада. Традиции и тенденции» [3]. Юджин Эоян, один из авторов последнего сборника, попытался сформулировать общую цель, объединяющую писателей и критиков, часто евро- или американо-азиатского происхождения: по его мнению, ими движет стремление «найти множественную перспективу, которая позволит уменьшить, если не исключить, пристрастность и искажения» в восприятии традиций Востока и Запада [3: 11]. Поэтому не случайно в журнале «Иностранная литература» в 1996 году был подготовлен специальный номер, большую часть которого занимает раздел со смелым названием «Но нет Востока и Запада нет…». В разделе представлены статьи А. Гениса «Вавилонская башня. Искусство настоящего времени», сопровождающаяся послесловием Вяч.Вс.Иванова, Г.Ш. Чхартишвили «Но нет Востока и Запада нет…» и художественные произведения, иллюстрирующие положение, заявленное в подзаголовке спецномера. Г.Ш. Чхартишвили предлагает четкую концепцию единой мировой, восточнозападной литературы. Исследователь полагает, что в конце ХХ века возможно говорить о ней пока как о формирующемся явлении, имеющем, однако, свои яркие образцы в литературах Франции, Великобритании, США и Японии. «Восточнозападность», или «андрогинность», станет, по мнению Чхартишвили, одной из главных примет мировой литературы XXI века. Поясняя термин «андрогинность», Чхартишвили напоминает описание андрогина, первочеловека, из платоновского «Пира», имевшего одну голову, но два глядевших в противоположные стороны лица. За гордость Зевс разрубил андрогинов пополам на левую и правую, или восточную и западную, части, и с тех пор эти две стороны стремятся друг к другу [19: 258]. Метафорическое обоснование естественности слияния Востока и Запада, предложенное Г.Ш. Чхартишвили, полностью созвучно сформулированному А.Д.Сахаровым положению о необходимости стремления к совершенной гармонии левого и правого. Вяч.Вс.Иванов, сообщающий, что эту мысль великий физик высказал в обращенной к нему телеграмме середины 1970-х, поясняет, что основана она на современных нейропсихологических представлениях об образной природе правого полушария, с которым связано и творчество, и сон, и мистические ощущения, и логической, грамматической четкости левого полушария [18: 252]. Поскольку стороны света обычно определяют, стоя лицом к северу, то Восток его мистикой и верованиями в главенствующее значение интуиции и духа, всегда оказывается по правую руку, а Запад с его рационализмом и материализмом – по левую. Таким образом, закономерность стремления к слиянию Востока и Запада как двух взаимодополняющих частей целого может быть обоснована и с образной, и с научной точек зрения. И в современной культуре этот процесс уже начался. Журнал «Иностранная литература» в упомянутом номере представил переводы произведений трех известных писателей-«андрогинов» – роман англотринидадского писателя индийского происхождения В.С.Найпола «Дорога в мир» (1994), повесть билингвальной, живущей то в Японии, то в Германии, японки Ёко Тавады «Собачья невеста» (1993) и роман китайско-американской писательницы Эми Тэн «Клуб радости и удачи» (1989). Соединение поэтики восточной и западной литературных традиций можно увидеть во всех этих произведениях. В качестве примера приведем роман «Клуб радости и удачи», который представляет собой шестнадцать монологов, по мнению Чхартишвили, имитирующих средневековые китайские любовные новеллы, и одновременно обладает «всеми нужными ингредиентами американского бестcеллера 90-х: это и … жанр поиска корней, и познавательное, но легкое чтение о «важной» зарубежной культуре, и интеллектуальное приключение, то все-таки настоящий литературный текст, а не чтиво» [19: 261]. Исследователями признается и существенность вклада азиатско-американских писателей в процесс такого культурного синтеза. Так, редактор коллективного труда «Азиатско-американское наследие» (1999) Джордж Леонард отмечает, что азиатскоамериканские писатели уже более столетия осваивают путь создания единой «глобальной» культуры, эпохой которой станет ХХI век [14: 42]. Поэтому концепция Чхартишвили принята за методологическую основу в нашем исследовании китайско-американской женской прозы. В данном докладе предполагается проиллюстрировать использование художественного принципа синтеза восточной и западной традиций на примере романа Гиш Чжэн «Типичный американец» (1991). Сама писательница в одном из интервью после публикации «Типичного американца» пояснила, что ее первый роман о том, что на самом деле значит для иммигранта не просто стать гражданином США, но почувствовать себя американцем [13: 133]. Роман рассказывает историю «вживания» иммигранта Ральфа Чанга и его семьи в американскую среду. Действие приходится на 60-е годы, когда после принятия Конгрессом в 1965 году ряда законов, позволяющих иммигрантам получать в США высшее образование, в страну начался массовый приток молодых интеллектуалов из семей среднего класса, как юношей, так и девушек. Иммигранты этой волны сильно отличались от своих предшественников, чаще всего выходцев их бедных крестьянских семей, занимавшихся в Америке тяжелым, низкооплачиваемым трудом. Герои Гиш Чжэн, Ральф, его сестра Тереза и ее подруга Хелен, ставшая женой Ральфа, приезжают в США на учебу. Ральф становится инженером, Тереза врачом, Хелен, правда, из-за раннего брака образования не получает. Ральф изо всех сил стремится как можно скорее стать настоящим американцем, поэтому с первых страниц романа он пытается соотнести свой личный опыт с американской классикой. Еще по пути в Америку герой, носящий пока китайское имя Ифэн, составляет список целей, которые он постарается достичь, при этом, по наблюдению американских исследователей [5, 6], он создает собственную версию тринадцати добродетелей из «Автобиографии» Б.Франклина. Рейчел Ли отмечает, что первый пункт в списке Ифена – «Я буду культивировать добродетель» - охватывает весь проект Франклина [5: 47]. Однако существенны и различия замыслов. Уже второй пункт жизненной программы Ифэна гласит: «Я прославлю доброе имя своей семьи» [4: 6]. Такая цель, по справедливому утверждению Дэвида Ли, отметившего в списке Ифэна еще и аллюзию к «расписанию» «великого» Гэтсби, указывает на контрастность установок китайского юноши и героев американских классиков: «конфуцианский индивидуализм», основанный на преданности семье, противопоставляется сугубо американскому «собственническому индивидуализму», ставящему на первое место независимость и право на свободу от воли других [6: 104]. Вскоре после приезда Ифэна в Америку секретарь университетского международного отдела при оформлении бумаг спросила, какое у него английское имя. Узнав, что его нет, она взяла на себя функцию по его выбору и, перебрав несколько вариантов, – Фрэд, Джон, Стив, Кен, Норман – остановилась на Ральфе [4: 10-11]. Выбор имени для героя вначале кажется произвольным, однако вскоре оказывается вполне закономерным. Уже жизненная программа Ральфа говорит о его честолюбии, ему свойственна еще и немыслимая мания величия. Однажды во время воскресной проповеди он вдруг понял, что «хочет быть как тот богочеловек… Он представил себе, что и он мог бы повторить все его чудеса». При этом он ощутил удивительную силу и ясность мыслей [4: 88]. Рэйчел Ли отмечает, что в описании устремления Ральфа Чанга стать богочеловеком Чжэн высмеивает концепцию самообожествления Ральфа Эмерсона, сформулированного им в работе «Доверие к себе»: “человеку требуются … величие души и религия, чтобы относиться к [неудовольствию света] в богоподобной манере как к ничего не значащему пустяку [5: 163]. Выбор имени позволяет Гиш Чжэн пародийно обыграть непомерную грандиозность жизненных притязаний своего героя. Комический финал эпизода усиливает это намерение писательницы: ощутившего удивительную ясность мыслей Ральфа неожиданно ужалила пчела, «прямо между глаз… Он почти не мог видеть... Лоб набух, словно на нем появился третий глаз» [4: 89]. Можно предположить, что в этой вновь обретенной примете внешности Ральфа содержится ироническая аллюзия на третий глаз бога Шивы. Это уже вторая черта «сходства» Ральфа с восточными богами: в самом начале романа сообщалось, что у Ральфа огромные уши, «торчащие, как боковые зеркала на машине его отца» [4: 3]. Известно, что большими ушами обладал Будда. Аллюзии на идею самообожествления американского философа с одной стороны и на мифологических восточных божеств с другой позволяет Гиш Чжэн с юмором показать несоразмерность тщеславных замыслов ее героя, который, очевидно из-за случайного комического сходства с важнейшей фигурой китайского мифологического пантеона, решил, что в Америке ему подвластно уподобиться христианскому богочеловеку. Рейчел Ли всю историю Ральфа и его семьи в США сравнила с приключениями героя фронтира Дэвида Крокетта [5: 13]. Такая ассоциация подтверждается текстом, поскольку, описывая приметы американизации Ральфа, Чжэн сообщает, что он приобрел «шапку Дэйви Крокетта» [4:123]. Пародийный характер этой аллюзии отражает поверхностную подражательность Ральфа, его стремление лишь имитировать внешний сценарий поведения, традиционно считающегося американским, и стать «типичным американцем», неотличимым от остальных. В то же время, несмотря на свое горячее стремление американизироваться, в принятии наиболее важных жизненных решений Ральф руководствуется китайским принципом «сян баньфа», что означает примерно «найти способ решения какой-либо проблемы или выход из ситуации». Чжэн поясняет это выражение как “to think of a way” или “to find a way” [4: 27, 245]. Английское “way”, как известно, может означать и способ, и путь, и в последнем значении используется для определения «дао» (букв. с кит. «путь»), одного из фундаментальных понятий китайской философии. Думается, что Чжэн выбрала это слово, а не, скажем, “means” или “method” для толкования бытового разговорного выражения для того, чтобы создать ироническую аллюзию к дао, поскольку “to think of a way” можно перевести не только как «обдумать способ», но и как «обдумать путь». Такая ироническая ассоциация особенно ощутима в эпизоде, в котором Ральф в очередной раз заявляет жене, что нужно найти выход из затруднительного положения, а его младшая дочь спрашивает родителей, что значит выражение «сян баньфа». «Найти путь/способ», - поясняет ей мать. «Китайцы любят так говорить. Мы должны найти путь». «Путь к чему?» (a way to what?) - пытается разобраться дочь. «Типичное выражение», рассеянно отвечает Ральф и продолжает говорить с Хелен по-китайски» [4: 245]. Невинный вопрос ребенка обнаруживает ложную многозначительность поисков Ральфа. На протяжении всего романа писательница иронизирует над этим устремлением своего героя, поскольку с его стороны оно чаще всего так и остается устремлением, все необходимые действия предпринимают для него сестра и жена. Однако, когда по вине Ральфа в его семье случается несчастье – в приступе ярости он сбивает на машине свою сестру Терезу – насмешливая интонация, связанная с выражением сян баньфа исчезает, поскольку на этот раз он действительно всей душой стремится найти не расплывчатый способ, но истинный путь, веру, которая сделает чудо и спасет его сестру: «Он надеется найти путь, сян баньфа. Он изучает свое сердце. Он пытается найти веру. Он молится за Терезу» [4: 282]. Ральф обращается с отчаянной молитвой ко всем богам: «Отец наш, молился он. Аве Мария. Иногда он взывал к духам предков и к своим родителям, … не забыл и Будду, и бодхисатв, которых помнил, особенно Гуаньинь, богиню милосердия. Милосердие – он надеялся, что кто-нибудь, кто-нибудь проявит милосердие. Пожалуйста, молился он. Он умолял, сжав кулаки, - пожалуйста, пожалуйста. Чудо» [4: 284]. То, что в минуту отчаяния герой Чжэн обращается и к восточным, и западным богам, символично – очевидно, такая «восточнозападная» вера может стать наиболее естественной для американца азиатского происхождения. Для стиля Гиш Чжэн характерно использование тропов с ярко выраженным китайским и американским колоритом, иногда сопровождающееся их сплетением. Так, при описании трудностей, с которыми Ральф и Хелен сталкивались перед открытием своего ресторана, замечается, что «они ехали верхом на тигре, и уже было трудно сойти с него» [4: 243] или «словно бамбук, они сгибались, но не ломались» [4: 249]. Ральфу же его знакомый Старый Чао, который во всем и всегда его превосходит, представляется «без конца достающим последнюю банку кока-колы из автомата» [4: 270]. Иногда восточная и западная образность соединяется в сознании героев. Тереза и Хелен как-то упоминают в разговоре китайскую поговорку, что жена с рождения за лодыжку привязана к своему мужу красной нитью [4: 65]. Позже Хелен изменяет мужу с его партнером по бизнесу Гровером и так мучительно переживает это, что ее начинают преследовать видения. В одном из них появляется Ральф с собакой, и Хелен чудится, что это ее, как собаку, учат притворяться мертвой и сидеть на задних лапах. При этом она вспоминает, что ошейник, с которым Гровер всегда выгуливает свою собаку, тоже красный [4: 258]. Символ из китайской поговорки и предмет из американской жизни выступают как метафора пут, связывающих китайскую женщину даже в Америке. Американский исследователь Джеймс Лу утверждает, что «использование азиатских метафор и образов является ключевой повествовательной стратегией азиатско- американских писателей», оказывающейся «весьма эффективной для отображения трансформаций, происходящих с их героями» [8: 85]. Однако американцам азиатского происхождения необходимо осмыслить свое двойное происхождение. Поэтому очень точной представляется дефиниция особого азиатско-американского языка, предложенная Дэвида Синь-фу Вэнда, составителя одной из первых антологий азиатско-американской поэзии и прозы. По его определению, этот язык представляет собой «синтез двух миров: это и не иностранный язык их предков, и больше, чем английский, на котором говорят вокруг. Это идиоматическое отражение азиатско-американского опыта, содержащее азиатские влияния, взращенные в американской среде» [15: 125]. Видный азиатско-американский критик Дэвид Ли считает, что Вэнду удалось очень точно сформулировать эстетическое своеобразие двойного культурного наследия [6: 30]. Роман Гиш Чжэн «Типичный американец», как и произведения таких китайскоамериканских писательниц как Дайна Чан, Максин Хонг Кингстон, Эми Тэн, позволяет увидеть, что принцип неразрывного сплетения средств китайской и американской поэтик (литературные и культурные ассоциации, аллюзии) и одновременная их трансформация является органичным способом для изображения процесса обретения их героями «двусоставной», китайско-американской идентичности. Тема взаимопроникновения восточной и западной культур, ставшая главной для многих писателей азиатскоамериканского происхождения, обретает все большее значение не только для американской, но и для мировой культуры, что подтверждает актуальность исследований в этом направлении. Литература: 1. Asian and Western Writers in Dialogue. New Cultural Identities. /ed. by Amirthanayagam, Guy/ - London: Macmillan, 1982.- 223 p. 2. Biography East and West. Selected conference papers. - Honolulu, HI: College of Languages, Linguistics, and Literature, University of Hawaii, and the East-West Center, 1989. - 237p. – (Series: Literary studies East and West. - v. 3) 3. Comparative literature East and West: Traditions and Trends. Selected conference papers. Honolulu, HI: College of Languages, Linguistics, and Literature, University of Hawaii, and the East-West Center, 1989. - 219 p. - (Series: Literary studies East and West. - v.1) 4. Jen, Gish. Typical American. – Boston: Houghton Mifflin / Seymour Lawrence, 1999. – 296 p. 5. Lee, Rachel C. The Americas of Asian American Literature: Gendered Fictions of Nation and Transnation. - Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1999. - 205 p. 6. Li, David Leiwei. Imagining the Nation: Asian American Literature and Cultural Consent. Stanford, CA.: Stanford University Press, 1998. - 261 p. 7. Literary History, Narrative, and Culture. Selected conference papers. - Honolulu, HI : College of Languages, Linguistics, and Literature, University of Hawaii, and the East West Center, 1989. -142 p. – (Series: Literary studies East and West. - v. 2) 8. Lu, James. Enacting Asian American Transformations: an Inter-ethnic Perspective//MELUS. – 1998. – Vol.23, Iss.1. – p.85 – 99. 9. Murfin, Ross. Ray, Supryia M. The Bedford Glossary of Critical and Literary Terms. – New York & Boston: Bedford Books, 1997. – 457 p. 10. Northrop, Filmer Stuart Cuckow. The Meeting of East and West. An Inquiry Concerning World Understanding. – New York: Macmillan Company, 1946. – 531 p. 11. Said, Edward W. Orientalism. - New York: Pantheon Books, 1978. - 368 p. 12. Said, Edward W. The world, the Text, and the Critic. - Harvard: Harvard University Press, 1983. – 327 p. 13. Satz, Martha. Writing about the Things that are Dangerous: a Conversation with Gish Jen//Southwest Review. – 1993. – Vol.78, Iss.132. – p.9 – 19. 14. The Asian Pacific American Heritage. A Companion to Literature and Arts. - New York & London: Garland Publishing House Inc., 1999. – 681 p. 15. Wand, David Happell Hsin-fu. Asian-American Heritage: an Anthology of Prose and Poetry. -New York: Washington Square Press, 1974. - 308 p. 16. Writers in East and West Encounter. New Cultural Bearings. /ed. by Amirthanayagam, Guy/ - London: Macmillan, 1982.- 218 p. 17. Генис, А. Вавилонская башня. Искусство Настоящего времени//Иностранная литература. – 1996. - № 9. – с.206-251. 18. Иванов, Вяч.Вс. Вместо послесловия//Иностранная литература. – 1996. - № 9. – с.251253. 19. Чхартишвили, Г.Ш. Но нет Востока и Запада нет. О новом андрогине в мировой литературе//Иностранная литература. – 1996. - № 9. – с.254-263. И.В. Григорай, Институт русского языка и литературы ДВГУ, доцент кафедры истории русской литературы ХХ в. и теории литературы Идеи Ж. Б. Мольера в пьесе М. А. Булгакова «Кабала святош» Источником мольеровских представлений о человеке была карнавальная стихия. По известному утверждению теоретика народной смеховой культуры М. М. Бахтина, наиболее полно выразили карнавальное мироощущение реалистические (гротескные) образы искусства Возрождения [1: 39]. В дальнейшем гротеск стал литературной традицией, но сохранилась «содержательность карнавально-гротескной формы… в комедии дель арте (она полнее всего сохранила связь с породившим ее карнавальным лоном), в комедиях Мольера (связанных с комедией дель арте)» [1: 42]. На связь творчества Мольера с ренессансным представлением о человеческой сущности указывали как французские, так и отечественные мольеристы, современники Булгакова. С. Мокульский утверждал, что в «Шалом» выражена ренессансная идея доверия к природе, к человеку» [9: 50]. «Мольер, - писал В. Гриб о второй половине XVII века, - в это время всеобщего раскола пытается сохранить гуманистические принципы, старую цельность, веру в то, что человек – это высшая ценность, человек – мера всех вещей. Только у Мольера в XVII чувствуется основательная связь с идеями Рабле и всего европейского Возрождения» [6: 364]. Мольеристы указывали и на отличие мольеровской концепции от ренессансной. Комедиограф был последователем философии своего старшего современника Гассенди, который «учил, что человек может быть счастливым только следуя своей природе», но «для Гассенди естественное (близкое природе) совпадало с разумным и нравственным». Мольер «тоже отождествлял естественное с разумным и нравственным». Мольер «тоже отождествлял естественное с разумным и нравственным» [10: 130], потому что верил «в силы, автоматически ограничивающие чрезмерность страстей, - разум, естественную брезгливость» [6: 362], «выставляя тезис о естественной морали, предуказанной самой природой» [2: 350]. «Его идеал, – писал о Мольере В. Гриб, - естественная мера человеческой свободы и человеческой плоти, золотая середина, далекая как от аскетизма, так и от распутства «[6: 362]. Иными словами, объекты мольеровской сатиры (Тартюфы, Донжуаны, Гарпагоны и т. п.) являлись, по Мольеру, отклонениями от нормальной человеческой природы. Булгаков был знаком с исследованиями французских биографов Мольера и признавал влияние на него философии Гассенди [4: 4, 247-249], а главное – хорошо знал его комедии. В пьесе о Мольере («Кабала святош», 1929) Булгаков и соглашается и спорит с его концепцией характера, с его идеями. Характеры в «Кабале святош» раскрываются как природные, отношения между художником и монархом трактуются как неизбежное столкновение творческой и организующей натур. Булгакова интересует, какой комплекс природных психологических черт позволяет быть художником, а какой – монархом. Булгаков показывает, что в основе характера Мольера – естественная свобода поведения, непосредственность в проявлении чувств и высказывании мыслей. Действие строится так, что сцены с королем, где Мольер фальшивит и рассчитывает каждый шаг, сопровождаются сценами контрастно иного поведения среди своих. В решающие моменты жизни Мольер у Булгакова способен быть самим собой и в королевском дворце. Так, получив разрешение играть «Тартюфа», на торжественной церемонии королевского ужина, в присутствии Людовика и многочисленных придворных, он дает волю своим чувствам и совершенно выпадает из атмосферы придворной жизни: «Где архиепископ де Шаррон? Вы слышите? Смотрите, архиепископ, вы меня не тронете! Разрешен «Тартюф»!» [4: 3, 297]. В представлении Булгаковым натуры художника есть вызов. Драматург показывает, что независимость реакций от мнения окружающих неизбежно ведет к эгоизму, к тяжелым ошибкам. Но как раз способность поступать необдуманно, совершать ошибки приводит художника, по Булгакову, к пониманию других людей, их чувств, ошибок, особенностей, неразумных реакций и поступков. Мольер у Булгакова способен понимать других людей, потому что свободно выражает свою природу. Поступки монарха в пьесе исследуются с точки зрения его органической неспособности к естественному поведению. Рассчитанность каждого шага, приспособленность к окружающей обстановке показаны как главные свойства натуры короля. Необыкновенно развитая способность приноравливаться к самым разным мнениям и обстоятельствам означает отказ от естественных человеческих слабостей, вообще от всего человеческого. Люди организующей натуры не обрекаются, однако, Булгаковым на роль тиранов, сторонников социального зла. Сподвижники, спутники гения у Булгакова – тоже люди организующей натуры. Булгаков знал, что в комедиях Мольера нет творческого типа личности, близкого к автору («Версальский экспромт», где показан сам Мольер на репетиции, - не в счет, ибо преследовал публицистические, а не художественны цели. Альсест из «Мизантропа» чрезвычайно близок к автору социально-этической программой и естественным поведеним, но он все же не писатель и не актер). Соединив в «Кабале святош» Мольера с Тартюфами (Шаррон) и Донжуанами (д’Орсиньи), Булгаков на расстоянии трех веков увидел ясно, что силы, «автоматически ограничивающие чрезмерность страстей», действуют только в кругу родственных Мольеру творческих натур (Мадлена, Муаррон). Он показал осмеянных комедиографом героев не как отклонения от нормальной человеческой природы, а как людей иной природы, организующей, той, что по необходимости приспосабливаться к организуемому мотериалу склонна к подчинению обстоятельствам, к искажению человеческой сущности. Спасает людей организующего склада от падения, от античеловечности только близость к гению, только любовь к нему (Лагранж, Бутон). Идейно-художественной платформой для диалога с Мольером была, как мы видели, булгаковская концепция характера, близкая к мольеровской. Близка она и непосредственно к ренессансной, ибо исходила из природы человеческой в целом. Построив пьесу на конфликте Мольера с организацией религиозных фанатиков, Булгаков тем самым называет главного идейно-философского противника Мольера. Лицемерие, культивирующееся мракобесами как основной принцип общественного поведения человека, было в XVII веке « не просто одним из человеческих пороков, но… знамением эпохи, сущностью абсолютной монархии» [6: 358], и Булгаков, выдвинув конфликт с фанатиками на первый план, тем самым показал истинную роль Мольера в общественной жизни его времени. Само название пьесы – «Кабала святош» - должно указывать, по замыслу Булгакова, на теснейшую связь творчества Мольера с общественной борьбой его времени. В архиве М. А. Булгакова (РГБ) есть «Записная книга» со списком литературы о Мольере – очевидно той, что была ему доступна в Москве. В списке есть монография Карла Манциуса «Мольер. Театры, публика, актеры его времени», подробно излагающая обстоятельства борьбы вокруг «Тартюфа». В ней рассказывается, в частности, что пьеса была направлена против религиозной организации «Общество святых даров» (“Sosiété du Saint Sacrement”), члены которой «вводили чистоту нравов с католической точки зрения и следили за точным исполнением повелений церкви». Организация «стала убежищем… самых отъявленных мошенников и преступников», и ее стали шепотом называть «шайкой святошей»(“la cabale des devots”) [8: 119]. К. Манциус указывает на монолог Дон Жуана в V действии комедии Мольера, написанной в разгар борьбы за «Тартюфа», где «шайка святошей… почти названа своим именем» [8: 124]: «Лицемерие нынче – модный порок… При помощи известных ужимок вступаешь в тесный союз со всеми лицами партии. Задень одного члена ее – навяжешь себе на шею всех остальных… Вот под какую благодатную охрану я хочу укрыться… Я не оставлю своих милых привычек… Если меня и откроют, то, без всяких хлопот с моей стороны, за меня вступится вся шайка и будет защищать меня против всех и каждого» [12: 236-237]. Монолог Дон Жуана приведен нами по «Полному собранию сочинений Мольера», выпущенному в 1913 году, поскольку оно, вероятно, лучше других было известно Булгакову, - первым названо в его списке литературы о Мольере (до конца 30х годов это было самое распространенное в нашей стране издание полного собрания сочинений Мольера). Слово «шайка» - во французском подлиннике “la cabale”[11: 127]. Несомненно, указание Манциуса на монолог Дон Жуана, определяющий отношение Мольера к «Обществу святых даров» и вообще к идеологам-фанатикам, было главным для Булгакова, когда он решил назвать пьесу русским переводом слов “la cabale des devots”. В курсе лекций историка А. Н. Савина «Век Людовика XIV» эти слова переведены как «заговор ханжей» [14: 165]. Эти слова в «Записной книге» Булгакова выписаны после списка литературы о Мольере на отдельной странице и подчеркнуты – видимо, как готовящееся название для пьесы [3: 5]. Но затем драматургу больше понравилось слово «кабала», встреченное им в статье “Y. B. Poquelin Moliére” Алексея Веселовского [5: XXXVIII, XL, XLIV, LIV]. Учтя перевод К. Манциуса «шайка святошей» и его указание на монолог Дон Жуана, Булгаков назвал Общество святых даров Кабалой Священного писания, а пьесу «Кабала святош». Слово “la cabale”, переделанное в русскую «кабалу», приобрело значение «засилье», «зависимость» и в то же время сохранило родство с французским “cabalistique” – каббалистический, таинственный. Последнее значение поддержано как наличием соответствующего слова в русском языке, так и названием организации в пьесе и мрачным обрядом ее заседания. Весь этот комплекс значений, а с ним и реальная историческая обстановка борьбы за «Тартюфа», входит в пьесу, в основном, через сцену заседания Кабалы. Сцена осуществляет мольеровскую идею сближения Дон Жуана (у Булгакова – маркиза д’Орсиньи по кличке Одноглазый «Помолись») с «шайкой лицемеров» - идею из цитированного выше монолога Дон Жуана. Брат Верность. Мы скорбим о вас, маркиз. Члены Кабалы (хором). Мы скорбим! ………………………………………………… Брат Верность. …Поэтому и шепчутся за вашей спиной. Одноглазый (хлопнув шпагой по столу). Фамилию! Члены Кабалы перекрестились. ………………………………………………… Брат Верность. У нас совершенно точные сведения о том, что борзописец вас, маркиз, вывел в качестве своего героя Дон Жуана… Одноглазый. …Скажите, среди присутствующих есть кто-нибудь, кто считает, что были основания вывести д’Орсиньи в пакостном виде? Брат Верность. Братья, нет ли такого? Среди членов Кабалы полное отрицание. [4: 3, 505-506] Члены Кабалы знают кличку маркиза «Помолись» - кличку убийцы, его заманили на заседании с помощью женщины в маске – и коллективно разыграли «полное отрицание» самой возможности обвинить д’Орсиньи в донжуанстве! Как тут не вспомнить слова Дон Жуана: «За меня вступится вся шайка и будет защищать меня против всех и каждого». Перед текстом комедии «Дон Жуан, или Каменный гость» в цитированном собрании сочинений Мольера есть предисловие Ю. А. Веселовского, в котором приводится изложение испанской легенды французским исследователем мольеровского творчества. «Монахи, рассказывает легенду Эме Мартен, - решили остановить Дон Жуана среди его преступной деятельности… Им представилось только одно возможное средство: смерть виновного… Он получил письмо от неизвестной ему женщины, называвшей себя молодою и красивою и назначившей ему свидание в церкви францисканцев, в довольно поздний час ночи… Дон Жуан отправился туда – и никогда не вернулся: даже тело его не было найдено!» [12: 187]. Зная испанскую легенду, Булгаков как бы соревнуется с Мольером в том, чтобы переиначить ее для разоблачения святош: у Мольера Дон Жуан только собирается обратиться к монахам за защитой – у Булгакова он стоит в подвале церкви перед фанатиками, оправдываемый и одобряемый ими; Мольеру не нужна была незнакомая женщина с ее запиской, приглашающая в подвал церкви, - Булгакову оно казалась необходимой для саркастической демонстрации лицемерных фанатиков. Мы цитировали булгаковскую сцену так, чтобы подчеркнуть неестественное единство реакций у членов Кабалы. Оно придает сцене символическое звучание. Единая форма лицемерия предстает как его всеобщность, как характерная черта времени, когда оно привычно. Замысел Булгакова был, очевидно, плохо понят МХАТом в свое время, и К. С. Станиславский на репетиции 17 апреля 1935 г. (Булгакова на ней не было) предложил переделать всю сцену заседания Кабалы, в частности предложил, чтобы Кабала делилась на «отдельные группировки, среди которых возмущение за разрешенный «Тартюф» и возмущение придворной группы и зависть ее, с другой стороны, по поводу того, что Мольер ужинал с королем», а также чтобы д’Орсиньи вписался в Кабалу ради мести [13: 30]. Показательно, что, переделывая по просьбе театра другие эпизоды пьесы, Булгаков решительно отказался переделать этот: ему было важно для всего замысла пьесы символическое звучание сцены через лицемерное единство Кабалы. Не менее важно было, чтобы либертены в лице д’Орсиньи и святоши были разными общественными группировками, какими они являлись в действительности. Мольер в «Дон Жуане» высказывает смелое предположение о возможности их единства. Булгаков показывает, на чем реально могли бы сойтись враждующие общественные партии – на ненависти к Мольеру, который разоблачал тех и других. Согласиться на вступление Одноглазого в Кабалу означало сделать разногласия между либертенами-атеистами и святошамикатоликами вообще несущественными, «снять» всю смелость как мольеровского, так и булгаковского предположения и уничтожить диалог Булгакова с Мольером. На предложение Станиславского Булгаков ответил известным письмом к Н. М. Горчакову: «Ввиду полного разрушения моего художественного замысла и попыток вместо принятой театром моей пьесы сочинить другую, я категорически отказываюсь от переделок пьесы “Мольер”» [13: 30]. Исследователи Булгакова в постсоветское время, время снятых запретов, подробнейшим образом описывают источники, откуда он мог черпать материал для пьесы. А. Грубин, например, в основательной статье «О некоторых источниках пьесы М. Булгакова “Кабала святош”» (М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени, 1988) указывает на книгу P. Alliër “La cabale des devots (1627-1666)”, изданную в Париже в 1902 году. Книги нет в булгаковском списке, но, по мнению исследователя, драматург мог от кого-нибудь слышать о ней. Булгаков действительно знал о книге – из лекций профессора А. Н. Савина, оттуда же выписал перевод «Заговор ханжей» [14: 165]. Дело, разумеется, не в неточности, а в методе анализа пьесы, повторенном А. Грубиным, к сожалению, в примечаниях к изданию «Театрального наследия» - «М. А. Булгаков. Пьесы 30-х годов». Обращение драматурга к мольеровским источникам рассматривается исследователем как поиски материала для биографической пьесы, трактовка образов и сюжета не восходит к идеям Мольера и Булгакова. Поэтому подчеркивается двойственность Мольера, угождающего королю, которая «принижает его талант, лишает его искусство независимости», превращает «в деспота по отношению к собственной труппе», и «элегантность», «светскость» короля [7: 568]. Нет понимания пьесы как построенной на идеях Мольера, переосмысленных Булгаковым Между тем ни один образ не появился в ней по чисто биографическим соображениям. Так, слуга Бутон появляется потому, что жизнерадостные слуги из мольеровских комедий – главные враги скупых буржуа и святош. Булгаков, напомнив об этой роли слуг мольеровскими же комедийными приемами изображения Бутона, в их оценке с Мольером не соглашается. Не соглашается драматург и с самооценкой Мольера, пусть вынужденной, шутливой. Его называли шутом Людовика XIV, и он как будто соглашался с этим званием, создавая образы шутов в третьестепенных комедиях «Принцесса Элиды» и «Блестящие женихи». Булгаков в «Кабале святош» вывел королевского шута Справедливого сапожника, чтобы показать ничтожную роль его и его правдивых высказываний рядом с огромной ролью, которую играл Мольер в век Людовика XIV. Все пьесы Булгакова 30-х годов построены как диалог с культурой той или иной эпохи, как идейное осмысление крупных явлений культуры и искусства. Литература: 1. Бахтин М. М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М.: «Художественная литература», 1990. – 543 с. 2. Бояджиев Г. Мольер. Исторические пути формирования жанра высокой комедии. – М.: «Искусство», 1967. – 428 с. 3. Булгаков М. А. Записная книга. – РО РГБ, 562, 17, 4. С. 1-18. 4. Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 3; Т. 4. – М.: «Художественная литература», 1990. – 703с./686 с. 5. Веселовский А. Y. B. Poquelin Moliére// Мольер. Т. I. – Спб, изд-е Брокгауз-Эфрона, 1912. – 420 с. 6. Гриб В. Р. Мольер// Гриб В. Р. Избранные работы. – М.: Гос. издат. худож. литературы, 1956. С. 356-390. 7. Грубин А. Примечания// Булгаков М. А. Пьесы 30-х годов. СПБ.: «Искусство-СПБ», 1994. С. 564-573. 8. Манциус К. Мольер. Театры, публика, актеры его времени. Перевод с французского Ф. Каверина. – М.: Гос. изд-во, 1922. – 156 с. 9. Мокульский С. Мольер. Проблемы творчества. – М.: «Художественная литература», 1935. – 208 с. 10. Мокульский С. Мольер// Жизнь замечательных людей. - М.: Жур-газ объединение, 1936. – 258 с. 11. Oeuvres complétes de Moliére? V. V. – Paris, 1825. – 365 с. 12. Полное собрание сочинений Мольера. Под ред. П. И. Вайнберга и П. В. Быкова. Т. 2. – СПб.: Изд-во Т-ва А. Ф. Маркс, 1913. – 344 с. 13. Протоколы репетиций. Сезон 1934-35 гг. Музей МХАТ. РЧ, № 85. 14. Савин А. Н. Век Людовика XIV. По запискам слушателей. Вып. II. – М.: Издание общества взаимопомощи студентов-филологов при ИМУ, 1913. – 464 с. Е.Ю. Рог, Институт русского языка и литературы ДВГУ, аспирантка Традиции европейской средневековой карнавальной культуры в творчестве Д. Хармса В современном литературоведении до сих пор серьезно не ставилась проблема карнавальных традиций в творчестве Даниила Хармса (1905-1942?) – русского писателя, автора стихов, драматургии, прозы, члена ленинградской литературной группы конца 20-х гг. «ОБЭРИУ». Критика рассматривала произведения данного автора главным образом в синхроническом аспекте, то есть в контексте культуры современности, делая акцент на влиянии таких направлений искусства XX века, как модернизм и авангардизм с его течениями (сюрреализм, экзистенциализм, дадаизм), забывая о жизнерадостной стороне творчества Хармса, о том, что все - и плохое, и хорошее - в его произведениях относительно и эта относительность придает рассказам, сценкам и стихам веселый, игровой тон. Если же подойти к творчеству писателя с точки зрения традиций, в диахроническом аспекте, то при анализе художественных текстов можно обнаружить явные проявления гротескного карнавального начала, которое исследовал М. Бахтин в работах «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» [2] и «Проблемы поэтики Достоевского» [1]. Конечно, карнавализация в текстах Хармса присутствует лишь в виде отдельных элементов, но сама, воспользуемся выражением Бахтина, «карнавальная закваска» этой литературы ясно ощущается читателем. Сильное влияние карнавализации Ренессанса, которая шла под знаком народносмеховой культуры, проявилось в следующих рассказах Хармса: "Случай с моей женой", "Вещь", "Новый талантливый писатель", "Неожиданная попойка", "Новые альпинисты", "Карьера Ивана Яковлевича Антонова", "У Колкова заболела рука...", "Отец и дочь", а также почти во всех рассказах из сборника "Голубая тетрадь" и некоторых других. Рассмотрим один из вышеперечисленных рассказов под названием "Неожиданная попойка"[4: 115], датированный 1935 годом. Уже в названии заявлена роль случайности: об этом говорит нам слово "неожиданный". Разговорный (низкий, неофициальный) стиль слова "попойка" указывает на то, что события рассказа выходят за норму (в том числе за норму этикета). Таким образом, смысл названия можно объяснить как внезапный переход в зону ненормативности, неофициальности. Это подтверждается первой же фразой рассказа: "Однажды Антонина Алексеевна ударила своего мужа служебной печатью и выпачкала ему лоб печатной краской". Как и многие хармсовские рассказы, данный рассказ начинается словом "однажды". Характерно, что после него обычно происходит некое "переворачивание" действительности, и мы оказываемся в мире "антилогики". До того, как что-то "однажды" случилось, мир был спокоен, понятен, монологичен. Именно с некоего "случая" (недаром так называл свои рассказы Хармс) рушится обычная логика и привычные законы перестают действовать, мир приобретает черты карнавальной площади, и герои начинают поступать и реагировать в соответствии с антилогичными законами этого перевернутого мира. Почему Антонина Алексеевна ударила своего мужа, мы не знаем, Хармс не указывает причин, действие происходит само по себе (может, даже не по воле самой Антонины Алексеевны), и функция его в тексте - стать толчком для "перевертывания" мира, стать отправной точкой, с которой начинается выход в иную логику, в иное мироощущение. Кроме того, удар по своей сути - это действие, выходящее за рамки приличия, свободное от "...обычных (внекарнавальных) норм этикета и пристойности" [2: 16]. Антонина Алексеевна как бы использует печать как орудие, то есть не в прямом ее назначении, что напоминает нам "наоборотное" использование различных предметов, имевшее место на карнавальной площади: "...Характерно и использование вещей наоборот, пишет Бахтин. - ...Это - особое проявление карнавальной категории эксцентричности, нарушения обычного и общепринятого, жизнь, выведенная из своей обычной колеи" [1: 145]. По сути дела, Антонина Алексеевна поставила печать (кстати, слова "ударить" и "печать" в совокупности корреспондируют к разговорному "припечатать") на лоб своему мужу, словно на канцелярский документ. Печать появляется не случайно: скорее всего, один из супругов (вероятно, муж) является чиновником-бюрократом, а свойство бюрократизма - отношение к человеку, как к вещи, отождествление его с официальной бумагой, его представляющей (или подтверждающей его личность). В то время как на служебном месте чиновник демонстрирует такое отношение к людям, дома он, наоборот, терпит такое отношение к себе. Таким образом, Хармс включает в текст элемент сатиры. Характерно, что сразу же появляется понятие "грязи" (слово "выпачкала"), и мы попадаем в "низкий", "грязный" мир карнавальной культуры. Но если в карнавализации Ренессанса снижение имело не только отрицательный, но и положительный смысл и звучало радостно, то у Хармса возрождающий момент "низкого" ослаблен до минимума. "Сильно оскорбленный Петр Леонидович, муж Антонины Алексеевны, заперся в ванной комнате и никого туда не пускал". Реакция Петра Леонидовича ("сильно оскорбленный") гротескно несоотносима с его действиями ("заперся в ванной комнате"), что вызывает смеховую реакцию. Характерно, что Петр Леонидович пытается выйти из карнавального пространства (своей комнаты) на нейтральную территорию и там спрятаться. Но он совершает там ненормативный акт - запирается в ванной комнате, чего, по логике жильцов, делать нельзя. И этот официальный мир, не терпящий карнавала на своей территории, силой пытается поставить все на свои места, вернуть в исходное положение: "Однако жильцы коммунальной квартиры, имея сильную нужду пройти туда, где сидел Петр Леонидович, решили силой взломать запертую дверь". Примечательно, что когда описываются действия жильцов, то они мотивируются (и здесь, и далее) и являются соответствующими причине, их вызвавшей. "Видя, что его дело проиграно, Петр Леонидович вышел из ванной комнаты и, пройдя к себе, лег на кровать", - окружающий мир заставляет героя успокоиться и покинуть "некарнавальное" пространство. Но в комнате все продолжается в том же духе: "Но Антонина Алексеевна решила преследовать своего мужа до конца. Она нарвала мелких бумажек и посыпала ими лежащего на кровати Петра Леонидовича". "До конца" - то есть как бы до окончания карнавального периода, который наступит в конце рассказа. Причем Петр Леонидович в данном случае чем-то похож на карнавального шута, дурака: "Ведущим карнавальным действом является шутовское увенчание и последующее развенчание карнавального короля", - отмечает Бахтин [1: 143]. Надо заметить, что "преследование" Антонины Алексеевны похоже на игру или на поступок обиженного ребенка (порвать бумажку на мелкие кусочки и посыпать ими объект "преследования") и контрастирует с обыденным значением этого слова. Но бумага, как и печать, - тоже атрибут чиновника, поэтому линия воздаяния бюрократу бюрократическими же средствами продолжается. Нужно отметить, что в поступках Антонины Алексеевны в наибольшей мере проявляется эксцентричность как "...особая категория карнавального мироощущения, органически связанная с категорией фамильярного контакта" [1: 142]. "Взбешенный Петр Леонидович выскочил в коридор и принялся там рвать обои", эмоции Петра Леонидовича направлены не на обидчика (то есть обратно, к причине их Антонине Алексеевне), а вовне, в мир официальный, как будто карнавал постоянно стремится захватить как можно большее пространство, но отторгается миром официальности. Но здесь можно узреть и элемент пародии на собственника: Петр Леонидович делает то же, что и его жена, - рвет бумагу (в данном случае обои), но в общем коридоре, потому как свое-то портить жалко! Покушение на общественную собственность есть преступление, карающееся подобным же образом, то есть таким же покушением на собственность, поэтому следующая фраза гласит: "Тут выбежали все жильцы и видя, что делает несчастный Петр Леонидович, накинулись на него и разодрали на нем жилетку". Снова повторяется понятие "рвать": одно и то же действие совершают Антонина Алексеевна, затем Петр Леонидович, а следом за ним жильцы, - но семантика несколько меняется, так как словом "разодрать" обычно характеризуют действия диких зверей ("звери разодрали в клочья" и т. п.). Поэтому жильцы, действующие сообща, толпой, характеризуются именно как стая диких животных, причем они обезличены, не являются полноценными героями и оживают лишь тогда, когда кто-то пытается покуситься на их собственность или воздействовать на их мир. Это элемент страшного, вплетенный автором в забавно-несуразную канву рассказа. Кроме того, эксцентрика поступков всех персонажей обусловлена "вольным фамильярно-площадным контактом между людьми, не знающим никаких дистанций между ними" [2: 22]. "Петр Леонидович побежал в ЖАКТ. В это время Антонина Андреевна разделась догола и спряталась в сундук". Человека лишили возможности выразить свой гнев в рамках квартиры, и он стремится выйти за пределы ее, "вовне". Примечательно, что Петр Леонидович побежал в ЖАКТ, очевидно, для того, чтобы там привлечь кого-нибудь на свою сторону (причем кого-нибудь из официальной организации - ЖАКТа - в "официальном" мире). Поступок же Антонины Алексеевны, повторяющий поступок ее мужа, спрятавшегося в ванной комнате, снова напоминает нам игру, но теперь уже в прятки. Это похоже на брачные игры животных, а то, что при этом Антонина Алексеевна раздевается догола, отсылает нас к "преобладанию материальнотелесного начала", о котором говорил Бахтин [2: 24]. В то же время поступок Антонины Алексеевны немотивирован, подчинен логике нелепости. Интересно, что Петр Леонидович находит себе сообщника (по крайней мере, человека, облеченного властью и, вероятно, готового взять на себя роль судьи в случившемся конфликте) и вводит его как должностное лицо в карнавальное пространство своей комнаты: "Через десять минут вернулся Петр Леонидович, ведя за собой управдома. Не найдя жены в комнате, Управдом и Петр Леонидович решили воспользоваться свободным помещением и выпить водочки. Петр Леонидович взялся сбегать за этим напитком на угол". Когда управдом попадает в карнавальное пространство, где именуется уже Управдомом (должностное наименование, приписываемое предмету, безличному существу, - как и "жильцы" - становится именем, характеризующим личность), он начинает действовать обратно своим должностным обязанностям: вместо того чтобы следить за порядком в доме, он его нарушает, то есть возникает логика "обратности". Примечательно здесь и использование в одном контексте контрастирующих друг с другом пластов лексики: серьезной, канцелярской ("воспользоваться свободным помещением") и смеховой, разговорной ("выпить водочки"). "Когда Петр Леонидович ушел, Антонина Алексеевна вылезла из сундука и предстала в голом виде перед управдомом". Желание спрятаться, а потом вдруг предстать в самый неожиданный момент, свойственно детям, что снова отсылает нас к феномену игры. Кроме того, здесь имеет место карнавальная профанация, в которую, по Бахтину, входят "...карнавальные кощунства, целая система карнавальных снижений и приземлений, карнавальные непристойности, связанные с производительной силой земли и тела, карнавальные пародии на священные тексты и изречения и т. п." [1: 142]. Но у Хармса непристойность не имеет ярко выраженного возрождающего значения, присущего народной смеховой культуре. Управдома (опять имя становится наименованием), втянутого из внешнего мира в эту карнавальную игру, такая нестандартная ситуация сперва просто пугает: "Потрясенный управдом вскочил со стула и подбежал к окну, но, видя мощное сложение молодой двадцатишестилетней женщины, вдруг пришел в дикий восторг". Официальность и нормы этикета уступают место телесному инстинкту. "Тут вернулся Петр Леонидович с литром водки". Очевидно пародийное использование автором анекдотичной ситуации, когда муж появляется в самый неподходящий момент и застает жену с любовником. Далее должна, по сути, следовать месть разъяренного мужа, но реакция его по слабости эмоций гротескно не соответствует причине: "Увидя, что творится в его комнате, Петр Леонидович нахмурил брови. Но его супруга Антонина Алексеевна показала ему служебную печать и Петр Леонидович успокоился". Мужчина и женщина как бы меняются местами: сильная, властная женщина и слабый, трусливый мужчина, который жалуется, прячется и т. п. Далее у героев окончательно утрачиваются представления об этикете, происходит полное раскрепощение и усиливается значение материально-телесного начала: присутствует половое влечение (как и в рассказах Хармса "Фома Бобров и его супруга", "Но художник усадил натурщицу...", "Я не стал затыкать ушей..."), тяга к еде и хмелю: "Антонина Алексеевна высказала желание принять участие в попойке, но обязательно в голом виде да еще вдобавок сидя на столе, на котором предполагалось разложить закуску к водке. Мужчины сели на стулья, Антонина Алексеевна села на стол и попойка началась". Здесь можно отметить явное "...преобладание материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни" [2: 24]. "Попойка" здесь описывается как некое сборище, неожиданный праздник (интерпретируя название рассказа), это в какойто степени "праздничное безумие" [2: 47], в то время как в мире официальной культуры это явление расценивается как чисто отрицательное, как бич общества. В этом амбивалентность данного понятия, заключающего в себе прямо противоположные оценки. Можно сказать, что Хармс здесь диалогизирует с официальной культурой. Но материально-телесное начало здесь не имеет такого радостного и ликующего тона, как в ренессансном гротеске, оно утрачивает свою универсальность и всенародность, значение "пира на весь мир" [2: 26]. В народной смеховой культуре в карнавале участвуют все без исключения, здесь же в праздничное действо включаются только трое. Далее мы наблюдаем появление автора (единственное в этом рассказе), высказывающего свою оценку происходящего, правда, почти без эмоций и далеко не с карнавальной позиции: "Нельзя назвать это гигиеничным, если голая молодая женщина сидит на том же столе, где едят. К тому же Антонина Алексеевна была женщиной довольно полного сложения и не особенно чистоплотной, так что было вообще черт знает что". Автор (точнее сказать, рассказчик) в данном случае не принадлежит карнавальному миру, он отвергает его: телесное для него - это грязь (отрицательное отношение к нечистоплотности), а все эмоции по поводу происходящего он может выразить только словами "черт знает что", то есть что-то чертовское, непонятное, невообразимое. Появление рассказчика-резонера знаменует собой конец карнавала, успокоение, возвращение в "нормальный" мир и одновременно возрождение к новой жизни, причем это происходит через "пограничное" состояние - сон: "Скоро, однако, все напились и заснули, мужчины на полу, а Антонина Алексеевна на столе. И в коммунальной квартире водворилась тишина". Бахтин отмечал, что и официальная и карнавальная "...жизни были узаконены, но разделены строгими временными границами" [1: 149]. Интересно, что в данном случае почти весь рассказ посвящен периоду, имеющему в своей основе карнавальные элементы ("наоборотные" поступки героев, их уход от норм, раскрепощение и т. п.), а возвращение в "нормальный" мир отмечено лишь одной фразой, причем характеризующей его как "тишину", то есть фактически "пустоту, скуку", в отличие от богатого, насыщенного карнавального мира. Бахтин указывал, что "карнавал - это вторая жизнь народа, организованная на начале смеха. Это его праздничная жизнь" [2: 13]. В рассказе чувствуется незавершенность: через определенный промежуток времени "карнавал" продолжится, перестанет действовать "обычная" логика, и мир снова вывернется наизнанку. Большинству рассказов Хармса присущ нейтрально-ироничный тон, но в данном случае он приобретает характер протокола. Об этой стилевой особенности произведений Хармса писала А. Герасимова: "В целом получается среднее между стилем протокола и стилем анекдота (оба жанра - за пределами литературы и отмечены повышенной событийностью)" [3: 76]. Может, это отчет о происшедшем самого управдома, вернувшегося в "официальном" мире к своим должностным обязанностям? Можно предположить, что протокольный тон давал автору возможность не выражать своей оценки описанного, так как явление карнавала предполагает амбивалентность и относительность, а следовательно, невозможность отнесения его ни к положительному, ни к отрицательному. Как указывал Бахтин, в карнавальных образах "...в той или иной форме даны (или намечены) оба полюса изменения - и старое и новое, и умирающее и рождающееся, и начало и конец метаморфозы" [2: 31]. Преобладание материально-телесной стороны жизни, дух праздничности, веселой относительности всех понятий и явлений позволяют говорить о традиции народно-смеховой культуры в данном рассказе. Важно заметить, что возрождающий элемент здесь ослаблен до минимума и смех, ослабленный до юмора, не достигает всенародности и универсальности, присущей смеху средневекового и ренессансного гротеска. Так, проанализировав рассказ Хармса «Неожиданная попойка» в свете карнавальной культуры, мы обнаружили, что преобладание материально-телесной стороны жизни, дух праздничности, веселой относительности всех понятий и явлений позволяют говорить о традиции народно-смеховой культуры в данном рассказе. Важно заметить, что возрождающий элемент здесь сведен к минимуму и смех, ослабленный до юмора, не достигает всенародности и универсальности, присущей смеху средневекового и ренессансного гротеска. Но, тем не менее, главные черты карнавальных жанров: амбивалентность, сниженность и относительность миропорядка, проявляющие себя через смех, - являются не просто художественными приемами, но лежат в основе мировоззрения писателя. Это позволяет нам говорить о традиции карнавальной смеховой культуры в творчестве Хармса. Литература: 1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1979. - 320 с. 2. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М., 1990. - 543 с. 3. Герасимова А. Обэриу: (Проблема смешного)// Вопросы литературы. - М., 1988, № 5. С. 48-79. 4. Хармс Д. Собр. соч.: В 3 т. - Т. 2. Новая анатомия (Проза) – СПб., 2000. – 416 с. Г.А. Токарева, Камчатский государственный педагогический университет, научный сотрудник кафедры литературы Путь в темноте: мотивы зрения-слепоты и странствия в художественной философии У. Блейка. Диалектика мистериальной триады рождение-смерть-новое рождение берет свой исток в мифологическом прошлом человечества и имеет непосредственный выход на природный цикл. Проекция этого универсального принципа на процесс развития культуры многое объясняет в мировоззренческой системе такого неординарного автора, как английский романтик У. Блейк. Его творчество все вырастает из Библии – великой книги притч и символов, обращенной к основополагающим принципам бытия мира и человека. Глобализм поэзии Блейка порождает важнейшие антиномии его художественной модели: добро и зло, божественное и демоническое, плоть и дух, человек и Бог. Такой выраженный дуализм не исключает многочисленных метаний Блейка от гностицизма и манихейства до шелленгианства ( впрочем, им предвосхищенного, а не воспринятого извне). Сложный сплав идей ортодоксального христианства и различных средневековых ересей как нельзя лучше отражает борьбу языческого и христианского в поэзии Блейка, становящейся в эпоху формирования эстетической программы романтизма. Кажущееся противоречие между монистическими и дуалистическими принципами в философии Блейка есть не что иное, как вечное движение мирового маятника, отражающее излюбленное блейковское движение по спирали. Только в этом непрекращающемся движении, в ритмике взлетов и падений, угасаний и возрождений воспринимает мир Блейк. И эта реализация идеи «энергичного бытия» постулирует неизбежность его разлада самим собой, ибо энергия этой вечной пульсации пробуждает могучие силы древнего дионисийства, а христианство упорно стремится "разгладить" мифологическую спираль и превратить ее в монотонный и длительный процесс ожидания второго пришествия Христа. Милленаристские чаяния не чужды Блейку, но отталкивают его статикой долгого и бездеятельного ожидания. Мотив пути, странствия по вечным кругам мирового развития становится одним из основных в поэзии Блейка. Стихотворение «Странствие» (точнее назвать его небольшой поэмой) – ключ к пониманию блейковской динамической модели. Лирический герой Блейка находится в неостановимом поиске новых перспектив, в вечном стремлении к обновлению дряхлеющего мира, и ритмика этого поступательного движения связана еще с одним ключевым мотивом в поэзии Блейка-визионера – мотивом зрения-слепоты. Мифологические притчи о незрячих провидцах и людях, обладающих зрением, но духовно слепых, - едва ли не одна из первых дидактических истин, сформулированных человечеством. Постараемся проследить путь поэта от ощущения собственной избранности как поэта-ясновидца к осознанию необходимости борьбы за всеобщее прозрение – обращение человечества к божественной Вечности и внутренней гармонии. Побуждением к обращению Блейка в пророческую веру стала его полемическая позиция по отношению к философии эмпиризма. Общая тенденция философии и литературы Просвещения к рационализации творческого процесса вызывала яростное отторжение у Блейка. Теория опытного познания и близкий ей сенсуализм не удовлетворяли Блейкафилософа. В его произведениях Локк, Юм и Ньютон поставлены в один ряд как противники самого могущественного средства познания – творческого Воображения. Особая нетерпимость к сенсуализму у Блейка, очевидно, связана соотносимостью исходных положений: и для Блейка, и для Локка познание начинается с ощущения, а органы чувств оказываются проводниками этого ощущения. Однако здесь же начинаются и расхождения. Глаз (и другие органы чувств), считает Блейк, - всего лишь необходимый инструмент на пути духовного познания: «Подобно тому, как я не спрашиваю у окна, возле которого стою, что за вид передо мной, точно так же я не спрашиваю о том, что вижу, у своих глаз, у своего телесного, бренного взора: я смотрю через них, но не ими»[2: с.290]. Блейк понимает, что человек не гарантирован от опасности увлечься сенсуалистским опытом и остаться в его границах. В поэтической форме эта идея выражена в пророческой книге «Видение дщерей Альбиона»: «..пять моих убогих чувств мою замкнули душу/ И заключили в тесный круг мой беспредельный разум»[3: с.389]. Как философский постулат эта мысль выражена в трактате «Естественной религии не существует»: «Способность человека к восприятию зависит не от одних лишь органов чувств; человек способен воспринимать намного больше того, что ему позволили бы одни лишь органы чувств, каковыми острыми они у него ни были»[2: с.90]. Безусловно, эта полемика восходит еще к платоновским диалогам, в которых древний философ задается подобным вопросом: «Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению?»[4: с.23]. В пророческой книге «Мильтон» эта мысль открывает блейковскую космогонию и варьируется многократно: Глаз человеческий, шарик ничтожный, во тьму погруженный, Вряд ли под силу постичь ему вечной Вселенной сиянье. Платоновский поиск истины, от которого идет, очевидно, и блейковское понимание ограниченности физического зрения, у Сведенборга, столь авторитетного для Блейка, выливается уже в категорическое утверждение: «Человек может прозреть в духовный мир, когда он отрешается от зрения телесного и ему открывается зрение духовное; и тогда человек вполне уверен, что он видит глазами тела»[5: с.70]. Здесь глаз уже не инструмент, но явная помеха истинному познанию. Так же, как и в античной традиции, физическое и духовное зрение у Блейка противопоставлены и, как правило, соотнесены по принципу обратной связи: физическое зрение становится ущербным и не дает истинного знания, так как эмпирический, чувственный опыт – сугубо рационалистический инструмент познания («Глаз людской всего окно/Искажает мир оно» - «Изречения невинности»). Истинно зрячим может быть сочтен только провидец, глядящий в мир «духовным оком». Именно ему открыты сакральные глубины знания. «В мифопоэтической традиции, - утверждает Топоров, - (поэт – Г.Т.) - персонифицированный образ сверхобычного видения». Поэт « создает мир в его поэтическом, текстовом воплощении, параллельный внетекстовому миру, созданному демиургом»[6: с.327]. Поэт-пророк оказывается центром надэмпирической реальности, точкой пересечения пространств и времен, он оказывается властелином Вечности и бесконечной вселенной. Пророк – это тот, кто в части может прозреть целое. Вселенную держать в руке В песчинке видеть мирозданье Лазурь небес - в простом цветке, В мгновенье – вечности дыханье. Концентрация идеи тайного зрения, или ясновидения, осуществляется в мотиве слепоты – это крайняя степень обострения духовного зрения, для которого зрение физическое оказывается излишним, обременительным. Слепым аэдам в древней Греции приписывались особые качества, они считались избранниками богов. Известно, что даже имя Гомер на одном из диалектов древних греков созвучно слову «слепец». Гомер был духовно избран, таким же избранником богов был легендарный Тиресий, молва наделила их исключительными качествами, увидев в их даре особое предназначение. «В греческой культуре, - пишет С. Аверинцев, - рано выявляется чрезвычайно острое переживание видимости, как пустой «кажимости». По этой логике мудрец, т.е. разоблачитель видимости и созерцатель сущности, должен быть слеп». Ссылаясь на Плутарха, далее исследователь приводит в пример Демокрита, якобы «добровольно погасившего свет своих очей», чтобы внешний мир «не вносил смуты в его мысль»[1: с.101]. У Блейка обращает внимание на себя то, что его провидец чаще – метафорический, чем реальный слепец. Состояние самоуглубления, покоя и сосредоточенной медитации, обычно сопровождающее акт духовного прозрения, ни разу не зафиксирован у Блейка. Его видение – это мгновенная вспышка, в которой сгорают времена и пространства. Поэтому его духовный провидец, как правило, не закрывает глаз, пользуясь зрением как необходимым инструментом. Однако, оставаясь в русле уже обозначенной традиции, Блейк обращается к образу великого слепца – Мильтона, которого поэт-романтик считал своим учителем, но и оппонентом одновременно. Божественное видение, данное Мильтону, не ограждает его от трагических ошибок. Мильтон, по Блейку, придает слишком большое значение земной реальности, пытаясь вмешиваться в исторические события как поэт. Высшее предназначение пророка, по Блейку, заключается в обращении человечества в духовную веру, избавление от «духовных оков» (mind-forg’d manacles), и обретении внутреннего зрения. В пророческой книге «Мильтон» он выстраивает сложную космогонию, призванную подтвердить пребывание мира в состоянии духовной слепоты. Человечество, положившееся на свое физическое зрение, оказывается во власти Уризена, бога мертвящего разума, чьи ставленники на земле – Ньютон, Локк, Ф. Бэкон, Беркли – удерживают человека во власти слепого провиденья: Разве Ньютона властная сила не создавала одежды для Локка? Круженье Дьявольской мельницы смертному кажется жизнью: Люди считают своей борозду, что ведет борона провиденья. («Мильтон» 4; 11-13) Лос, бог солнца, вселившись в тело Блейка-пророка, (реминисценция из «Апокалипсиса»), призван вернуть Мильтона на путь истинной веры и помочь ему реализовать свой дар провидца. Образ другого слепца находим в программном стихотворении «Странствие». Он абсолютно эмблематичен и, вероятно, поэтому здесь Блейк в полной мере следует мифологической традиции. Слепой старец изгнан из дома и бредет по миру: «Согбенный, плачущий, слепой/Он неприкаянно бредет». Это изгнание означает грядущее перерождение старца в союзе с Огненной девой и возвращение его в мир в ином качестве – младенцем. Путь, который избирает духовно прозревший человек, насыщен препятствиями, это нехоженная тропа в чаще («Путь в лесу неторен» – «Заблудившаяся девочка»). Порой он представлен как трудный путь в мире Опыта (каменные дебри Лондона, девственный лес, лабиринт). Время преодоления, как правило, - ночное (еще одна косвенная деталь, реализующая мотив зрения-слепоты). В ночном лесу путника подстерегают дикие звери («Заблудившаяся девочка»), его пугает и затягивает болото («Заблудившийся сын»). Из чащи смотрит на блейковского героя воплощенное зло – огненный тигр. Корни деревьев сплетаются под ногами и мешают идти. Это символические хитросплетения разума, которые часто предстают в образе пут, оков, тенет. Путник не только побеждает эти фантастические дебри, но и преодолевает страх идти по костям мертвых. Скрылись сомненья и Разума тени Дебри словесных хитросплетений, Глупости вечно блуждать суждено, Гордиев узел рассечь не дано. Многих сгубили невзгоды в пути, Кости погибших и прах под ногами. Кажется им, будто могут других повести, Но не понять им, как слепы в пути они сами. В «Мильтоне» звучит упрек слепому человечеству: «Слабые, путь потерявшие, в тесную форму судьбой заключенные люди». Здесь жалость к ослепленному человечеству побеждает презрение к амбициозным лидерам, посягающим на божественное всеведение. Духовный странник Блейка не видит своего призвания в осуществлении религиозного смысла истории. Он не спаситель и даже не проводник христианской идеи. Он провидец, посланный в мир, чтобы заглянуть в душу каждого человека, и в этом смысле он ангелхранитель. Но у него есть и более высокое предназначение: открыть глаза человеку в иную, божественную жизнь – в вечность, что постигается лишь рождением новой духовности, пробуждением в каждой личности Поэтического Гения. Есть у него и еще одна функция – стать примером падения и преодоления ошибки через трагическое очищение. Он не искупает людские грехи, подобно Христу, он так же грешен, как человек, но он учит внутреннему перерождению и мужеству признания в грехе. И это предназначение прилюдно стать грешником, чтобы продемонстрировать мужество преодоления в пути едва ли не тяжелее христовой Голгофы. «В моей поэзии нет ничего, чего бы ни было в Библии», - утверждал Блейк. Безусловно, многократно варьируемый в Библии мотив истинного и ложного зрения берет свой исток в древнем языческом мифе и через античную культуру проникает в библейский текст, несколько видоизменяясь, а затем и в поэзию Блейка. « … будет судить (потомок Иесея – Г.Т.) не по взгляду очей своих, и не по слуху ушей своих решать дела» (Исаия,11,23); «Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы я исцелил их» (Исаия, 6,10); «Говорит муж с открытым оком, говорит слышащий слова Божии, который видит видения Всемогущего» (Числа, 24,4). Провидчество, по Блейку, - единственный путь и к истинно художественному творчеству. Здесь он трактует образ поэта в романтическом ключе, поскольку романтики делали особый акцент на ясновидении творческой личности, прозревающей истинную красоту. Гносеологический акт совмещался с эстетическим, а жречество поэта расценивалось как служение, прежде всего, искусству. Мистическое откровение, с точки зрения романтиков, опиравшихся во многом на платоновскую теорию анамнезиса, замещает рациональное осмысление, а божественное вдохновение превращается в инфернальную силу, которая водит рукой художника. В одном из своих писем Блейк так описывает этот процесс: «Я писал эту поэму («Мильтон» - Г.Т.) под непосредственную диктовку…., и получалось это непреднамеренно и даже вне моей воли» (письмо Т. Батту от 25 апреля 1803 г.). Пророческий дар поэта для Блейка – особая тема для разговора. Называя свои эпические поэмы «пророчествами», он дает свое понимание прорицательства « …пророк это провидец событий, а не диктатор, своевольно направляющий их ход»[2: с.193]. Такая позиция во многом объясняет отсутствие идеи возмездия в пророческом даре блейковского визионера: провидец не выступает в роли карающей десницы рока, как, например, в фиванском мифе, интерпретируемом Софоклом, но, напротив, прозревает возможные перспективы обновления, очищения и нового рождения человечества. Блейковский пророк – вождь, чей голос призван вдохновлять и пробуждать, вести за собой: Песню, певец, мне пропой, Вещим на свет ты рожден. Дар твой святой, Глас твой живой С древних идет к нам времен. Плачь светлым вечером росным, Души заблудших зови, Правь миром звездным, Полюсом грозным, Заревом мрак оживи! Сбрось, о Земля, тяжкий сон! Встань, умываясь росою. Мрак побежден, Чист небосклон, Утро встает над землею. («Песня барда», «Песни опыта») Провидец пробуждает Землю, а что такое пробуждение, как не открытие глаз? В романтической традиции именно ночь, сон способствует духовному прозрению, и духовное око открывается с закрытием реальных глаз. Для Блейка это онирическое зрение не столь актуально, ибо оно знаменует собой эскейпистскую тенденцию, а это не в духе Блейка. Пробуждение для него – новое рождение для новой деятельности. Поэтому целесообразней говорить о временном ослеплении как посещении некой сакральной сферы и возвращении в реальный мир, где пророк выполняет еще и функцию вдохновителя и революционера. Для Блейка существенна не сама инициация, но ее результат: его провидцы, как правило, прозревают физически вновь. Поэтическое «облачение» символического мотива всецело зависит от большого или малого контекста. Так в пророческой книге «Мильтон» мотив ограниченного зрения реализуется через развернутую метафору «Может ли око людское о звездах судить, глядя в мертвые стекла приборов?». Устойчивые сравнения сопровождают в начале поэмы образ глаза: «ничтожные шарики, спрятанные в двух малых пещерах», «крутящиеся в двух малых орбитах». Характер определений подчеркивает ограниченность, неполноту «внешнего» зрения. Влияние романтической образности сказывается на выборе автором сравнений, когда речь идет о глубинном, духовном зрении: оно соотносится с безбрежным морем, как например в полушутливом письме-стихотворении Блейка их Фелпхема к Т. Батту (октябрь 1800 г.): Глаз мой трудится прилежно. Как морской простор безбрежный, Взгляд становится широк. Многочисленные интерпретации мотива зрения-слепоты в произведениях Блейка – свидетельство особого внимания поэта к этой символической антитезе. Мотив слепоты достаточно широко представлен в поэзии Блейка через систему коррелятивных образов тьмы, чащи, неторенных путей, болота, лабиринта. В этом широком поле образов все явственней ощущается смысловая связь между мотивом прозрения и мотивом пути. И вновь точкой схождения этих важных смыслов становится стихотворение «Странствие». Его название Mental Travelling некоторыми переводчиками передано выражением «Путем духовным». Путь духовного прозрения есть трудный путь, прежде всего, к себе иному. Этой широко распространенной традиции в трактовке мотива пути Блейк отдает дань как в лирике, так и в пророческих поэмах. Мотив зрения-слепоты становится одним из средств художественного воплощения блейковской теории познания и оружием в полемике с идейными противниками. Рассматривая указанный мотив в контексте творческой эволюции поэта, легко увидеть его расширение, перерастание локальной идеи в мировоззренческий принцип. Мифологические же корни этого мотива еще раз напоминают о выраженности мифологического начала в поэзии Блейка. Примечание: все цитаты из произведений У. Блейка, приводимые в работе, даны в переводе автора статьи. Литература: 1. Аверинцев С.С. К истолкованию символики мифа об Эдипе/Античность и современность. М.: Наука, 1972 2. Блейк У. Видение страшного суда. Под ред. В. Чухно. М.: ЭКСМО –Пресс, 2002 3. Блейк У. Избранные стихи. Сборник. Сост. А.М. Зверев. На англ. и русск. яз. – М.: Прогресс.- 1982 4. Платон. Федон/ Платон Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1968, т.1 5. Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде.- СПб.: Амфора, 1999 6. Топоров В.Н. Поэт/ Мифы народов мира. Энциклопедия в 2 т. – М.: Российская энциклопедия, Олимп,1997, т.2 Н.К. Хузиятова, Восточный институт ДВГУ, доцент кафедры китайской филологии Тлён, Укбар, деревня Цзитоучжай (идея двойника в произведениях Борхеса и Хань Шаогуна) У знаменитого аргентинского поэта, прозаика, переводчика Хорхе Луиса Борхеса (1899 – 1986) идея двойника, выступающая как синтез его концепции реальности, его метафизики и его воображаемого мира, развернута и воплощена во многих произведениях. В вымышленном мире Борхеса - это метафора, которая проходит как объединяющее начало через все его творчество и достигает наибольшей выразительности в образах удвоения Вселенной, что можно видеть в рассказах «Алеф», «Послание Бога», «Тлён, Укбар, Orbis Tertius». «Метафизики Тлёна не ищут ни истины, ни даже правдоподобия – им подавай чудо. Свои науки они считают разделом фантастической литературы…». В ряде произведений писателя идея двойника расширяется до зеркальных отражений, симметрий, а также до внутреннего двойника («Борхес и я») или до отношения двойничества между индивидами. Для Борхеса главным источником идеи двойника были работы Шопенгауэра («Мир как воля и представление»). Но эта идея имеет и более глубокие исторические и культурные корни. Она, например, присутствует в буддизме: ведь земной Будда есть только образ другого – вечного Будды. Не случайно идею двойника можно найти в творчестве самых разных писателей разных стран и эпох. В творчестве современного китайского писателя Хань Шаогуна (1953 - ) - одного из зачинателей и наиболее яркого представителя литературы «поиска корней», возникшей в Китае в 80-е годы ХХ века во многом под влиянием латиноамериканского «магического реализма» - идея двойника развернута в ряде произведений, например, в рассказе «Возвращение» (1985), повести «Папапа» (1985), романе «Мацяоский словарь» (1996). Главный герой «Возвращения» выступает в двух ипостасях – «я» и «он», совершая путешествие в некую заброшенную не столько в пространстве, сколько во времени деревню, где ему, возможно, довелось жить и работать в годы «культурной революции». Границы сна и реальности размыты. У дороги, по которой идет герой, нет конца: «Я смотрю на часы с календарем – иду час, день, неделю и оказываюсь все там же». В рассказе действует цикличное, замкнутое время, которое вечно возвращается к своим истокам. Выдуманный мир в повести «Папапа» правдоподобен и натуралистичен в деталях, но от этого не менее фантастичен. Обитатели его – представители некой примитивной, очень изолированной культуры – живут высоко в горах, прямо «на белых облаках», в деревушке Цзитоучжай и, «похоже, то, что происходит под облаками, не имеет отношения к ним». Центральный персонаж повести Бинцзай (буквально Третий детеныш) – физически и умственно неполноценное существо - с детства знает и употребляет только два выражения: «…мама» (в значении «плохое») и «папапа» (все хорошее). Жители деревни то видят в нем причину всех бед и собираются принести его в жертву злому духу, то, напротив, преклоняются как Святому. Когда они решают «преодолеть горы, дойти до других мест и обрести там что-то новое», в путь отправляются только молодые и сильные, старики и больные добровольно принимают яд. Бинцзай чудом остается в живых. Он вдруг вновь появляется среди соплеменников и сидит перед ними совершенно голый, с множеством медяков в пупке, вращает веткой поток солнечного света, отраженный в горшке с водой, и радостно кричит: «Папапа». Повесть Хань Шаогуна – сложное, многоплановое, неподдающееся исчерпывающей интерпретации, насыщенное всевозможными символами произведение. Автор, вслед за Борхесом, понимает время как «вечное возвращение» примитивной культуры, восходящее к мифу и архетипу, где события повторяются с фатальной неизбежностью. «Наша земля – простая ошибка, неуклюжая пародия. Зеркала и деторождение отвратительны, поскольку приумножают и узаконивают эту ошибку», - не раз повторял Борхес в своих произведениях. В романе «Мацяоский словарь» Хань Шаогуна, как и в «Хазарском словаре» М. Павича, именно в силу особенностей формы романа-словаря, где все представлено шифром, события и картины человеческой жизни, перефразируя Шопенгауэра, проходят в потоке времени и различий местности одновременно и постоянно. Для Хань Шаогуна неким подобием Алефа - точкой в пространстве, заключающей в себе все многообразие жизни; точкой, где прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, является деревня Мацяо. Она вполне реальна (туда будущий писатель после окончания школы в Чанша в 1969 году был отправлен на работу), и в то же время фантастична: язык, уклад жизни, нравы, обычаи, традиции местных жителей описаны Хань Шаогуном как нечто в высшей степени самобытное, порой странное. Все это представлено в книге то глазами молодого, не искушенного жизненным опытом, открывающего для себя мир деревенской глубинки городского паренька; то оценивается с позиций зрелого человека – самого автора. Примечательно, что деревня Мацяо - место изгнания первого поэта Китая Цюй Юаня (340 – 278 гг. до н.э.). Незримое присутствие великого поэта придает собственному «изгнанию» Хань Шаогуна в период т.н. «культурной революции» (1966 – 1976) особый, сакраментальный смысл. Таким образом, в романе «Мацяоский словарь» идея двойника реализуется у Хань Шаогуна наиболее полно: и в образах удвоения Вселенной, и внутреннего двойника и двойника внешнего, находящегося вне индивида. Вместо заключения. Название рассказа Борхеса «Тлён, Укбар, Orbis Tertius» трансформировалось в заголовке в «Тлён, Укбар, деревня Цзитоучжай». Вольности такого рода здесь допустимы, поскольку позволяют приблизиться к писателю и к эстетике его стиля. Американский литературовед Пол де Мэн отмечает, что стиль у Борхеса является актом, вносящим порядок, но разрушающим целостность: он преображает единство в каталог разнообразных фрагментов.1 Отсюда нелюбовь Борхеса к соподчинению и симпатия к тому, что в грамматике именуется паратаксисом, то есть к простому перечислению предметов друг за другом. Orbis Tertius – это Третий мир, и там, конечно же, в одном из пунктов бесконечного списка названий значится и фантастическая деревня Цзитоучжай из повести «Папапа» (и деревня Мацяогун из романа «Мацяоский словарь», и деревня из рассказа «Возвращение» - для Хань Шаогуна суть одна и та же деревня, один и тот же пункт «вечного возвращения). Д.Ю. Червякова, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирантка кафедры истории зарубежной литературы Проблема соотношения иллюзии и реальности в творчестве Джона Фаулза В определенной мере иллюзорность мира литературного произведения – непременное условие его существования. Оно является одним из общих, основополагающих его свойств, с чем согласно большинство литературоведов: «Это всегда условный, создаваемый с помощью вымысла мир, хотя его «строительным материалом» служит реальность» [1,198]. Любое произведение, каковы бы ни были творческие установки его автора, - некоторая модель мира, живущая по тем законам (или в том хаосе), которые задает ей художник. В этом отношении творчество – всегда своеобразная «игра в Бога». В творчестве Джона Фаулза тема условности, иллюзорности художественного мира является одной из ключевых. С точки зрения писателя, «ни научно, ни художественно выраженная реальность не является реальностью в ее настоящем виде» [4, 294], так как она неизбежно становится интерпретацией последней. И эта интерпретация рождается в сознании ее творца. Поэтому, создавая свой мир, писатель, считает Фаулз, всегда отправляется в «путешествие в уме» [8, 451]. В то же время «сознание – это зеркало, отражающее зеркало, которое отражает зеркало» [4, 73], поэтому творчество оказывается одним из тех бесчисленных зеркальных отражений, которые составляют внутренний мир художника. Отражение же это только иллюзия, и в некотором смысле обман, а не подлинная реальность, ее абрис, создаваемый с некоторой точки зрения – точки зрения автора. Однако такая творческая позиция порождает неизбежный вопрос, вопрос, сформулированный самим Фаулзом в эссе «Острова» (1978): «Кто от этого выиграет? Для чего все это? Что от этого меняется?» [8,469]. Если художник не способен отразить реальность, то в чем смысл его деятельности и ее задачи? Попытки ответа на него становятся частью практически всего творчества второй половины 1960-х и 1970-х годов. Особенно ощутимо сплетение реальности и иллюзии в романе «The Magus». Творцом последней оказывается Морис Кончис, автор и режиссер мистериального действа, подобного античным Элевсинским мистериям, пройдя по лабиринту которого, главный герой Николас Эрфе должен пережить свое второе рождение, осознать себя реального, себя в реальности. Средоточием же этой подлинной реальности является Алисон - Алисон, дышащая живым теплом, «утраченным идеалом обыденности» [6,115]. Подлинная любовь Эрфе. В ее имени звучит название цветка Alyssum, которое, как обнаруживает в конце испытаний Николас, произведено при помощи соединения греческого отрицательного префикса и слова «лисса» безумие [6, 606]. В контексте проблемы соотношения иллюзии и реальности это имя 1 Пол де Мэн. Мастер наших дней: Хорхе Луис Борхес. ИЛ, № 1. С. 210. приобретает особый смысл, еще теснее связывающий героиню с горизонтом реальности: в нем звучит отрицание дионисийского исступленного безумия вымысла. Николас постоянно чувствует в романе ирреальность происходящего в Бурани, ощущает, что «оказался в пространстве мифа» [6, 163], хотя и все сильнее запутывается в том, где истинная реальность, а где ее иллюзия. Кончис говорит в романе о своей «пациентке» Жюли: «В тот самый миг, когда она замрет и скажет: «Это не реальность. Тут все перевернуто с ног на голову» [6, 294] - в тот самый миг она сделает первый шажок к выздоровлению». Но скорее эти слова обращены к самому Эрфе, который тоже постоянно играет роль, прячась за выдуманным «я» [6, 364], лжет Алисон, Лилии, себе: «я с детства пытался превратить реальность в вымысел» [6, 575], - говорит Николас после «Страшного Суда». Эти две псевдореальности – лицемерная ложь и искусство – оказываются странно близки друг другу. В «Предисловии к сборнику стихов» Фаулз говорит, что роман «есть ближайший родственник лжи», так как по своей форме он «есть некая игра, искусная уловка, позволяющая писателю играть в прятки с читателем» [9, 55]. Но искусство, говоря словами Эрфе, - «санкционированная иллюзия», потому что у него есть цель – познание, прежде всего – самопознание. В эссе «Острова» Фаулз подробно останавливается на этой ключевой, с его точки зрения, функции искусства. Любое произведение искусства – лабиринт, который, как он констатирует в том же эссе, и в кельтской, и в средиземноморской Европе «появляется, чтобы затем ассоциироваться с загробным миром и спасением оттуда, связанным с воображением» [8, 462]. Путь по лабиринту – самопознание, дающее подлинную свободу, обретение истинного «я». Создает этот лабиринт сила воображения его автора и «наибольшую выгоду и наибольшее количество знаний <…> получает сам строитель лабиринта, путешественник, открыватель островов… то есть сам художник-творец» [8, 469]. Но Фаулз все же надеется, что хотя бы немногие из его читателей станут после его рассказа (как Брачный гость после истории Старого Морехода) чуточку иными чем до встречи с созданным им миром. Главное же необходимое условие этого познания – активная энергия воображения у аудитории, которая является основой любого творчества, и пробуждение которой Фаулз всячески провоцирует у своего читателя [см. 3] (аллюзии, разные финалы…), потому что «ценности, сокрытые в центре лабиринта, могут открыться только самому ищущему. Мы не можем все дружно стать создателями лабиринтов, но все мы можем научиться искать и находить их для самих себя <…> Центр лабиринта – не в раскрытой заранее тайне, а в самом процессе ее раскрытия» [8, 475]. Этого дара, творческого дара воображения, начисто лишен Митфорд, и потому Кончис спешно захлопывает только что призывно распахнутый перед ним лабиринт. Николас Эрфе, которому Кончис на одном из этапов пути говорит: «Между вашим самосознаньем и истинным «я» - такая же пропасть, как между египетской маской, которую надевал ваш американский приятель, и его настоящим лицом» [6, 425], - «через бесчисленные мороки и унижения» [6, 553] все же приходит к пониманию своего «я», осознанию сущности свободы и сути любви. «Санкционированная иллюзия» выполнила свою миссию. Но из иллюзии необходимо шагнуть назад в реальность, осознавая, что в подлинной реальности «никто не стоит у окон», «ведь бога нет, и это не игра» [6, 667]. И это последнее открытие, которое делает Николас, превращая богов в камень, для Фаулза самое важное. И об этом необходимо помнить, как и о том, что «лабиринт не имеет оси» [6, 687], и самопознание бесконечно вплоть до финальной точки – смерти. Фаулз справедливо настаивал на отсутствии идентичности с Магом своего романа. Во-первых, Кончис действует как творец в рамках фаулзовского мира, и лабиринтом, по которому ведет своего читателя сам писатель, метафорой реальности, является весь роман целиком. Во-вторых, и это главное, Фаулз, в отличие от своего героя, настойчиво требует от своего читателя ясного осознания реальности, и считает необходимым проводить четкую грань между нею и вымыслом: «…не пытайся притворяться, что живешь в 1867 году. Или сделай так, чтобы читатель точно знал, что это притворство» [7, 41]. Читатель должен помнить о реальности именно потому, что «игра в бога предполагает, что иллюзия – все вокруг» [6, 669] (и возможно в этом одна из причин неприятия Фаулзом власти виртуальной реальности и масс-медиа в современном мире [2, 16]), и тогда любой вымысел может оказаться предпочтительней реальности, о чем предупреждал один из циркуляров, обнаруженных Николасом после заключительного акта драмы. Автор не бог, и не призван исполнять его роль, а должен предоставить своему читателю (как и герою) право выбора: «… сжалься над ним, но не выводи на дорогу, не благодетельствуй; ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется – ложь» [6, 687]. Человек не в состоянии адекватно отразить реальность: «Описывать реальность невозможно, можно лишь создавать метафоры, ее обозначающие» [7, 41], и «иного способа говорить правду… просто нет». Но именно поэтому столь велико значение искусства, ибо «потуги подменить реальность научной доктриной, обозначить, классифицировать, вырезать из нее аппендикс существования, - то же, что попытки удалить из земной атмосферы воздух» [6, 432], и здесь Фаулз согласен со своим героем-магом. Средства, которыми Фаулз подчеркивает иллюзорность своих миров, разнообразны: наличие «режиссера» и постоянное подчеркивание театральности происходящего в «Маге», создание исторической дистанции и поливариантность финала в «Женщине французского лейтенанта», несколько объяснений происходящего в «Черве». Герои романов Фаулза создают свои вымышленные миры разными средствами. У живописи они свои. У кинематографа и литературы - свои. Даже в рамках одного вида искусства приемы отражения реальности могут быть различными («предметное искусство» и абстракционизм в «Башне из черного дерева»). По сути, любое творческое создание собственной картины мира (разными видами искусства, философской мыслью, религиозными чувством) в представлении Фаулза становится созданием, конструированием вымышленного мира. Но сущность творчества остается единой – метафорически рассказывать о мире: «Создавать – значит говорить» [5, 315]. И при всех различиях объединяет эти интерпретации реальности то, что в каждой созданный мир – плод творческого усилия. Любой художник отчасти «маг». Проблема в том, чтобы созданная «метафора реальности» как можно ближе, точнее ее воспроизводила. Литература: 1. Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные термины и понятия/ Под ред. Л.В. Чернец. – М.: ВШ; Издательский центр «Академия», 1999 2. Релф Джэн. Введение // Фаулз Дж. Кротовые норы. – М.: Махаон, 2002 3. Тимофеев В.Г.. Авторская позиция и «воображаемый читатель» в романе Д.Фаулза «Женщина французского лейтенанта»// Формы раскрытия авторского сознания. – Воронеж, 1986 4. Фаулз Дж. Аристос. – М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002 5. Фаулз Дж. Башня из черного дерева 6. Фаулз Дж. Волхв. – М.: Махаон, 2002 7. Фаулз Дж. Заметки о неоконченном романе// Фаулз Дж. Кротовые норы. – М.: Махаон, 2002 8. Фаулз Дж. Острова // Фаулз Дж. Кротовые норы. – М.: Махаон, 2002 9. Фаулз Дж. Предисловие к сборнику стихов// Фаулз Дж. Кротовые норы. – М.: Махаон, 2002 ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ Н.Г. Богаченко, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирантка кафедра теории и практики перевода Заимствования из японского языка в английском Количество японских заимствований в английском языке (АЯ), зафиксированных словарями, в частности Оксфордским словарем английского языка, ничтожно мало, примерно 0,19 % от общего словарного состава языка. Первые заимствованные слова появились в начале XVII века и настолько глубоко и прочно ассимилировались в АЯ, что сегодня только специалисты знают об их иностранном происхождении. Например, такие заимствования как soy, tycoon зафиксированы большинством толковых и двуязычных словарей. Сфера их употребления огромна. Однако, большая часть заимствований из японского языка (ЯЯ) известна только специалистам в той или иной области (медицина, философия, фарфор и т.д), так как основная масса слов передает реалии японской культуры и действительности. Многие слова либо совсем не ассимилированы, либо ассимилированы лишь частично: фонетически, графически, грамматически или лексически. Фонетическая ассимиляция. Большая часть японских заимствований имеет иностранное звучание. 3 % заимствованных слов до сих пор имеют два произносительных варианта, хотя практически все они были заимствованы более чем столетие назад. Обычно один из вариантов более приближен к произносительным нормам АЯ. Например, Kabuki [kq´bHki, kabuki] – японский театр кабуки. В первом варианте наблюдается закрепление экспираторного ударения за вторым слогом, редукция безударного гласного; второй произносительный вариант сохраняет ударение на каждом слоге, что не соответствует произносительным нормам АЯ. Часть заимствований, в процессе своего функционирования в АЯ, полностью фонетически ассимилировались. Наибольшим изменениям подверглись самые старые заимствования. Однако степень ассимиляции заимствований не всегда зависит от времени появления того или иного слова в языке. Слово dan (в дзюдо, степень мастерства) входит в АЯ в 1941 году и практически сразу же начинает произноситься на английский манер [dxn]. Слово satori (озарение), заимствованное на два столетия раньше (1727), сохраняет в своем произношении иноязычные черты [sa´tLri] (отсутствие качественной редукции безударного гласного, произнесение его на латинский манер). Графическая ассимиляция. Многие заимствования в ходе своего развития в истории АЯ имели несколько вариантов написания, которые впоследствии исчезли. Однако, некоторые слова до сих пор имеют несколько равнозначных вариантов их записи, которые появились вследствие различных причин. Среди основных можно назвать следующие: 1) употребление различных систем латинизации при транскрибировании заимствований, noshi - nosi [´nOSI] – японский знак уважения; 2) искажение первоначальной формы слова при транскрибировании и написании, hara-kiri [,hRrq´kJrJ] – hari-kari, hurry-curry; 3) фонетические особенности ЯЯ; например, в ЯЯ глухой согласный озвончается, если ему предшествует свободная или связанная морфема [2, 75], kana → hiragana [hIrq´gRnq] – рукописный шрифт японской слоговой азбуки. Хотя это правило является общим, применяется оно не всегда, вследствие этого в АЯ возникают двойные написания, kana → hirakana; 4) опосредованный путь заимствования; например, слово bonze [bOnz] (европейское название буддийского духовенства) пришло в АЯ в форме bonze из французского языка, который в свою очередь заимствовал это слово из португальского языка в форме bonzo, (английская форма XVI века bonso), которую португальцы заимствовали из современной латыни (bonzus, bonzius), формы boze, bonzee непосредственно передают японское слово; 5) ассимиляция, развитие слова в АЯ и как следствие появление новых вариантов написания; например, как известно в ЯЯ все слоги открытые, в ходе ассимиляции заимствованных слов в АЯ может происходить выпадение безударных гласных из произношения и написания, jinrikisha → jinricksha [Gin´rikiSq → Gin´rIkSq] – двухколесная крытая повозка с рессорами и двумя ручками, которую тащат один или более человек. Грамматическая ассимиляция. АЯ заимствовал из ЯЯ в основном имена существительные. Одним из признаков грамматической ассимиляции существительных является образование множественного числа по модели языка-реципиента. ЯЯ не выработал окончания множественного числа. Осваиваясь в АЯ, некоторые исчисляемые заимствования приобретают форму множественного числа (53), свойственную английским существительным, другие сохраняют нулевое окончание (38), у третьих наблюдается варьирование (18). Другим основным признаком ассимиляции иноязычных слов в АЯ является оформление их артиклями. Большинство слов сразу при вхождении в язык оформляется определенным артиклем Другие либо совсем не употребляются с артиклем, либо не встречаются в контекстах, требующих артикля. Оформление слов неопределенным артиклем встречается довольно редко. Из 188 исчисляемых существительных употребляются с неопределенным артиклем только 64. Некоторые заимствованные существительные могут оформляться указательными и притяжательными местоимениями, иметь определение. При образовании производных от японских заимствований, применяются средства не только АЯ, но и ЯЯ, такие как префиксация и суффиксация, поскольку помимо корневых морфем могут заимствоваться также и аффиксы или морфемы, воспринимаемые как аффиксы [1, 119]. Например, -do: путь (aikido, judo, kendo) Входя в систему чужого языка, многие слова легко присоединяют аффиксы этого языка. Например, суффиксы, образующие существительные: -ism Shintoism, Nipponism, -ist judoist, shintoist. Определенная группа слов может переходить из одной части речи в другую путем конверсии. Например, существительное honcho [´hOnCqV] – лидер небольшой группы, появляется в АЯ в 1947 году. К 1964 году от данного существительного образуется глагол to honcho – быть ответственным. Семантическая адаптация. Слово заимствуется другим языком только с одним, редко с двумя или тремя значениями. Практически все заимствования из ЯЯ имеют всего одно значение. Небольшая группа слов заимствована с двумя значениями, которые часто близко связаны друг с другом. Например, kanji [´kanGi] - 1. весь корпус заимствованных и адаптированных китайских иероглифов, которые являются основой японского письма; 2. китайский иероглиф. Всего несколько слов развили свое второе значение на английской почве. Например, первоначальное значение слова kimono [kI´mqVnqV] – длинное японское платье с рукавами. В ходе своего функционирования в АЯ оно приобретает значение – любое свободное платье с широкими рукавами и поясом, халат. Образование нового значения шло путем генерализации по функциональному признаку. Расширяется семантическая сочетаемость заимствованных слов. Определенная группа существительных, особенно имена собственные, пройдя процесс адъективации, часто используется только в атрибутивной функции. Образование всего одного или двух новых значений, а также в основном частичная ассимиляция японских слов в АЯ связаны с огромными различиями в типологии и культуре данных языков. ЯЯ не принадлежит к языкам индоевропейской семьи, следовательно, он не имеют почти ничего общего с индоевропейскими языками в образовании корней слов, флексий и т.п. Культура народа-носителя данного языка очень сильно отличается от культуры Запада, большинство реалий не имеет точек соприкосновения, поэтому трудно подобрать какой-либо подходящий эквивалент в языке, принимающем заимствование, что вызывает необходимость фонетических заимствований. Такие заимствования в большинстве своем сохраняют иноязычные характеристики в виде звуковых, орфографических, грамматических и семантических особенностей, которые чужды исконным словам. Литература: 1. Линник Т.Г. Проблемы языкового заимствования. / Языковые ситуации и взаимодействие языков / под ред. Ю.А. Жлуктенко. – Киев: Научна думка, 1989. – С. 119. 2. Cannon G. The Japanese Contributions to the English Language. An Historical Dictionary/ Nicolas Warren, Association Editor. –Wiestaden: Harrassowitz, Verlay 1996. – P. 75 Ю.С. Григорьева, Институт иностранных языков ДВГУ, старший преподаватель кафедры истории английского языка Применение концептуального анализа к исследованию древних языков (на материале древнеанглийских наименований мечей). Метод концептуального анализа, связанный с когнитивным подходом к анализу языковых единиц (А.М. Кузнецов, 2000, 10), приобретает все большую популярность в лингвистике. Цель его заключается в описании невидимого умопостигаемого мира (А.Я. Гуревич, 1999, 34; Л.О. Чернейко, 2000, 366), реконструкции фрагмента картины мира, концепта, выявлении его признаков с помощью языковых и культурно-языковых данных при исследовании сочетаемости и историко-культурного фона (М.Н. Лапшина, 1998, 19; Е.В. Рахилина, 2000, 15; М.Г. Лебедько, 2002, 112). Цель данной работы - исследовать фрагмент действительности, стоящий за концептом МЕЧ, выявить его роль и место в англосаксонской картине мира. Материалом исследования послужили контексты употребления лексем, соотносящихся с рассматриваемым концептом, отобранные методом сплошной выборки из древнеанглийской героической поэзии. Следует отметить, что при проведении концептуального анализа применительно к древним языкам возникают особые трудности. Прежде всего, это языковые сложности, связанные с восприятием древнего текста. Исследователь должен "свести к минимуму модернизацию древних литературных произведений" (М. И. Стеблин-Каменский, 1971, 13), т. е. интерпретацию древнего текста с точки зрения современных ценностей. В связи с этим мы подчеркиваем особую необходимость изучения языковых данных в историко-культурном контексте. Кроме того, мифологичность мышления, доминирующая в архаических сообществах (О. М. Фрейденберг, 1998), придавала древней картине мира свою специфику, которая с точки зрения сознания современного человека воспринимается как нечеткость и расплывчатость (Н. В. Феоктистова, 1984, 17). Отсутствие четкой границы между материальным и идеальным в значении лексемы, невозможность обращения к интуиции носителей языка создают исследователю дополнительные трудности. В нашем исследовании методика концептуального анализа предполагает наличие следующих этапов: рассмотрение словарных толкований слов, являющихся лексическим выражением концепта МЕЧ (при этом нужно учитывать, что лексикографические источники не отражают в полной мере специфику древнеанглийского слова, поэтому следует с осторожностью применять метод анализа словарных дефиниций); интерпретация семантики с учетом историко-культурного контекста; выявление признаков исследуемого концепта. Анализ материала показывает, что меч мыслился англосаксами как одушевленная сущность, о чем свидетельствует тот факт, что меч нарекается именем собственным: waes thaem haeftmece Hrunting nama // был этот меч с рукоятью Хрунтинг называемый (Beo, 1457).1 О наличии в структуре концепта МЕЧ признака антропоцентричности свидетельствует сочетаемость лексем, обозначающих меч, с глаголами, подразумевающими наличие одушевленного агенса, например, с глаголом действия wigan воевать: Nu sceall billes ecg, / hond ond heard sweord, ymb hord wigan // теперь должно лезвие меча, рука и свирепый меч за сокровище воевать (сражаться) (Beo, 2508), с глаголом tholian выживать, выдерживать: ond swa… sceall / saecce fremman, thenden this sweord tholath // и так… должен / битву совершать, до тех пор, пока этот меч выдержит (Beo, 2498 - 2499), из этого контекста следует, что меч наделяется человеческим качеством – выносливостью (Е. Н. Пастухова, 1999, 207 – 208). Сочетаемость с качественными прилагательными дает возможность выявить, какими человеческими качествами наделялся меч: unslaw быстрый, активный (Beo, 2564), wigcraeftig искусный в битве (Вео, 1811), deor (Вео, 561) храбрый, leoflic дорогой (Вео, 1809), thyhtig сильный (Beo, 1558), god превосходный, сильный (M, 237), heard свирепый, сильный (Beo, 2510; 2638; 2987; M, 167; 236). Представление о мече как о живом существе, уносящем жизнь, находит отражение в сложной лексеме sweordbealo смерть от меча (Beo, 1147), а также в сочетаемости с глаголами действия niman, forniman уносить: ac hyne ecg fornam // но его (дракона) меч унес (Вео, 2772). На одушевленность меча указывает и употребление соответствующих лексем в сочетаниях billes bite укус меча, sweorda gelac игра мечей, ecga gelac схватка мечей, gripe meces , mundgripe mece схватка меча: aefter billes bite blodfag swefeth // после укуса меча окровавленный уснет (Beo, 2060); …aet ecga gelacum // в игре мечей (Beo, 1168); thaet waes hildesetl heahcyninges /, thonne sweorda gelac sunu Healfdenes / efnan wolde // (Вео, 1039 – 1041). Меч-чудовище. Интерес представляют лексемы heorodreor кровь, пролитая из ран, нанесенных мечом, досл. «мечевая кровь», где heoro меч + dreor кровь (Вео, 487, 849) и heorodreorig кровоточащий, кровавый от ран, нанесенных мечом (Вео, 935, 1780, 2720). В данных сложных лексемах, с одной стороны, находит отражение функциональный признак меча, его предназначение – наносить раны. С другой стороны, анализ контекстов употребления данных лексем показывает, что лексема heoru в составе сложных лексем heorodreor и heorodreorig отождествляется с чудовищем, Гренделем или драконом: eal bencthelu blode bestymed, / heall heorudreore // каждая скамья кровью обагрена / зал – кровью, нанесенной мечом (Beo, 487 – 488). Здесь говорится о крови воинов, пытающихся одолеть Гренделя. Как известно, Грендель не пользовался оружием, следовательно, нанести раны воинам мечом он не мог. Насколько свидетельствует широкий контекст, от мечей воинов чудовище уходило целым и невредимым, поэтому heorudreor не может быть его кровью. Следовательно, можно предположить, что heoru здесь приобретает значение одушевленного существа, наносящего раны. Более того, меч - это существо, которое пьет кровь из нанесенных им ран, убивая тем самым жертву. О таком понимании heoru свидетельствует наличие лексемы hiorodrync напиток меча, глоток меча: Hretheles eafora hiorodryncum swealt, / bille gebeaten // Хределя сын от глотков меча умер / мечом иссеченный (Beo, 2358 – 2359). (Об этих же композитах см. Н. Ю. Гвоздецкая, 1995, 31). 1 Здесь и далее приводится авторский перевод контекстов. Текст оригинала цитируется по: Beowulf. http://www.humanities.mcmaster.ca/~beowulf/main.html Меч - товарищ в битве. Для англосаксонской культуры было характерно отношение к мечу как к товарищу, представление о мече как о помощнике в битве находит отражение в следующих контекстах: thaet hine irenna ecge mihton helpan aet hilde // что ему железные мечи могли помочь в битве (Вео, 2683 – 2584); naes thaet thonne maetost maegenfultuma / thaet him on thearfe lah thyle Hrothgares; / waes thaem haeftmece Hrunting nama //не было тогда наибольшего подспорья, / чем то, что ему в необходимости дал глашатай Хродгара, /был этот меч Хрунтинг называемый (Вео, 1455 - 1457). Как видно из этих строк, меч называется maegenfultum помощь, подспорье и употребляется с глаголом helpan помогать, что говорит не только о наличии признака антропоцентричности в структуре концепта МЕЧ, но и уточняет этот признак: меч - помощник. Воин и меч почти равноправны в битве, но иногда встречаются противники, перед которыми меч бывает бессилен, и такой меч может подвести владельца в беде: guthbill geswac // боевой меч подвел (Beo, 2584); maegenstrengo sloh / hildebille // могучая сила убила боевой меч (Beo, 2678 – 2679); ac seo ecg geswac / theodne aet thearfe // но этот меч подвел / воина в беде (Beo, 1524 – 1525). Исследователи отмечают, что мечи оказываются в бою бесполезными вовсе не потому, что плохи качества меча, а потому, что противник может быть повержен только ударом героя, чем косвенно подчеркивается сила воина (О. А. Смирницкая, 1975, 657; А. М. Волков, З. Н. Волкова, 2000, 39). Меч как неодушевленная сущность. Меч - инструмент, орудие. Меч, прежде всего, является орудием сражения: thonne ic sweorde drep / ferhgenithlan // когда я мечом поразил /смертельного врага (Beo, 2880 – 2881); bille gebeaten // досл. мечом избитый (Beo, 2359), …ond ic heafde becearf / in tham guthsele Grendeles modor / eacnum ecgum // и я голову отсек в том воинственном зале матери Гренделя / огромным мечом (Beo, 2138 – 2140); Let se hearda Higelaces thegn / bradne mece, tha his brothor laeg, / eald sweord eotonisc, entiscne helm / brecan ofer bordweal // этот воин мужественного Хигелака / широким мечом, когда его брат упал, / старинным гигантским мечом гигантский шлем / разрубил через ограду щитов (Вео, 2977 - 2980). Функциональный признак меча (орудие сражения) вычитывается также из первого компонента wig (война), hild (война) в составе сложных слов wigbil, hildebil. Являясь неодушевленным предметом, меч представляет собой орудие убийства: tha ic on morgne gefraegn maeg otherne / billes ecgum on bonan staelan // тогда я утром услышал, как родственник на убийцу опустил лезвие меча (Beo, 2484 – 2485); he on mergenne meces ecgum / getan wolde // он утром лезвием меча / (оставшихся в живых) взять хотел (Beo, 2939 2940); … siththan Cain wearth / to ecgbanan angan brether // с тех пор как Каин стал убийцей своего брата (Beo, 1262 – 1263), tham aet saecce wearth / wraeccan wineleasum, Weohstan bana / meces ecgum // в бою стал / изгнанника одинокого Веохстан убийцей / меча лезвием (Beo, 2612 - 2614). Меч может выступать в качестве орудия мщения, о чем свидетельствует сочетаемость с глаголом gewraecan мстить: Thaet he hyne sylfne gewraec / ana mid ecge // он за себя отомстил мечом (Beo, 2875 – 2876). Меч - призыв к мести. Mece может служить знаком призыва к мести, так например, в одном из эпизодов «Беовульфа» рассказывается о том, как возникла кровавая распря между хадобардами и данами: один из старых воинов-хадобардов увидит на гостях-данах знакомые доспехи и оружие – родовое достояние хадобардов, отбитое у них данами. И старый воин, печально глядя на знакомый клинок, станет вопрошать: “Meaht thu, min wine, mece gecnawan / thone thin faeder to gefeohte baer …// можешь ли ты, мой друг, узнать этот меч, который твой отец в сражение брал…(Beo, 2047 – 2048). Отцовский меч, оказавшийся в руках у врагов послужит здесь поводом для новой распри. Меч - орудие для добывания славы. Sweord – это инструмент, с помощью которого можно добыть славу: Her Aethelstan cyning… /… and his brothor eac, /Eadmund…ealdorlangne tir / geslogon aet saecce sweorda ecgum… // Король Ательстан и его брат Эдмунд… вечно живущую славу завоевали мечей лезвиями (Br, 1 – 4). Внешний облик меча. Из описаний мечей в англосаксонских памятниках можно извлечь много полезной информации об особенностях внешнего облика данного вида оружия. В некоторых случаях особо указывается наличие рукояти: heard swyrd hilted (Beo, 2987) // острый меч с рукоятью. О наличии рукояти свидетельствует и сложное слово haeftmece меч с рукоятью (Beo, 1457), о наличии лезвия свидетельствуют сочетания meces ecge (Beo, 1812; 2614; 2939), billes ecg (Beo, 2485, 2508), sweordes ecg (Beo, 1106), ecgum sweorda (Beo, 2961). В контекстах содержится указание на материал, из которого изготовлялся меч: железо (Beo, 1697, 1809, 2683; 2828, 2778); сталь (Вео, 1534). Особенно интересно, что в поэме "Беовульф" есть упоминание о мече из стали, похожей на дамасскую, которая, по свидетельству исследователей, высоко ценилась за прочность и красоту - драгоценный радужный перелив на поверхности клинка (Ф. Кардини, 1987, 95 -96). Такой меч назывался в древнеанглийском языке waeg-sweord (Beo, 1488 – 1491). У хорошего меча должно быть острое лезвие, что подтверждается лексемами heardecg остролезвый (Вео, 1288; 1490), mylenscearp острозаточенный (Br, 24). Сочетаемость с прилагательными eacen огромный, eotenisc / eatonisc гигантский (Вео, 1558; 2616; 2979), brad широкий (М, 15; Вео, 2978) позволяет судить о размере меча: eacnum ecgum // огромным мечом (Beo, 2140). Нельзя не упомянуть о сочетаемости с прилагательным brun: ecg…brun (Вео, 2577 – 2578), brunecg (Вео, 1546). По мнению Н.В. Феоктистовой, не следует полагать, что brun здесь употреблено в значении коричневый, употребление brun при описании лезвия меча, волн моря, оперения птицы Феникс, кожи эфиопов обусловлено наличием у всех названных предметов общего признака - сверкания на солнце (Н. В. Феоктистова, 1984, 16). Из приведенных выше контекстов следует, что в структуре концепта МЕЧ выделяется признак "блестящий, сверкающий". Меч-материальная ценность. Многочисленные прилагательные geatolic богато украшенный боевой меч (Beo, 2154), gerenod adorned (M, 161), golde позолоченный (Beo, 1900), hyrsted ornamented, decorated (Beo, 672), leoflic beautiful, delightful, precious, valued (Beo, 1809), leoht luminous, bright, light, clear, resplendent, renowned, beautiful (Beo, 2492), maththum precious (Beo, 1023), wlitig beautiful, radiant (Beo, 1662), golde gegyrede украшенный золотом (Beo, 2192) свидетельствуют как об эстетической, так и о материальной ценности меча. Меч мог иметь позолоченную рукоять: fealohilte (M, 166), рукоять могла украшаться золотыми пластинами: swa waes on thaem scennum sciran goldes / thurh runstafas rihte gemearcod / geseted ond gesaed hwam thaet sweord geworht // и было на той золотой пластине сияющим золотом, / рунами ясно обозначено, / установлено и сказано, для кого этот меч выкован (Beo, 1694 – 1695). Согласно комментариям Ф. Кардини, германское оружие превосходило римское и по боевым характеристикам, и украшению, стоимость меча приблизительно соответствовала стоимости 4, 250 кг золота, меч стоил целое состояние, следовательно, меч действительно представлял собой ценность: "его обрабатывали, как величайшую драгоценность, оплачивали ценой состояний, брали с собой в самое долгое путешествие в тот край, откуда никто не возвращается" (Ф. Кардини, 1987, 97). Признак происхождения выделим в мече. Меч мог иметь Божественное происхождение, передаваться по наследству, его можно было получать в подарок, забрать в качестве трофея. О Божественном происхождении меча повествует эпизод битвы Беовульфа с матерью Гренделя. Здесь сам Бог дает победоносный меч в руки герою. Примечательно, что в эпических описаниях мечей особо выделяется их былая принадлежность славным воинам. Хранимая в памяти людей родословная оружия свидетельствует о изначально присущих ему выдающихся качествах, о надежности и испытанности во многих битвах. Мечи в те времена носили собственные имена и передавались по наследству из поколения в поколение. Само собой разумелось, что его нынешний владелец обладает им лишь временно - были владельцы до него, будут и после него (Мельникова Е. А., 1987, 81). О древности меча свидетельствует сочетаемость с прилагательными eald cтаринный (Beo, 1558; 1663; 2616; 2979; M, 47), gomel древний (Beo, 2610), eotenisc, eatonisc гигантский (Beo, 15584 2616; 2979), в данном случае гигантский означает не только размер, но и принадлежность гигантам, жившим на земле до потопа. Как отмечают исследователи, если в древнегерманской литературе упоминается, что какое-либо оружие сделано Виландом ("Welandes geweorc", Beo, 455), то это являлось бесспорным доказательством исключительного качества, кроме того, уже само имя легендарного кузнеца вызывало у германской аудитории определенные ассоциации (Мельникова Е. А., 1987, 81). Образ самого кузнеца Виланда, этого германского Гефеста, оброс множеством легенд, распространившихся с северной Германии до берегов Скандинавии и Англии (F. Klaeber, 1922, 140). Sweord можно было получить в подарок: как получил Беовульф maththum sweord precious sword (Вео, 1020) от короля Хродгара. О таком отношении к sweord свидетельствует и наличие слова swyrdgifu gift of swords (Beo, 2884). В свою очередь, Беовульф одаривает мечом корабельного караульщика (Вео, 1900 – 1903). Sweord передавали по наследству: именно такой меч, «наследие Хределя» получил Беовульф в дар от своего короля Хигелака за свои боевые подвиги (Вео, 2191), этот меч был богато украшен золотом и являл собой наилучший из всех гаутских мечей (Вео, 2191 – 2193). Меч - магический предмет. Сочетаемость с прилагательным wraetlic чудесный (Beo, 1489) дает основания предположить наличие в структуре концепта МЕЧ признака чудесный, магический. В представлении англосаксов меч был наделен магической силой. И действительно, перед использованием в бою меч обычно заговаривали, “заколдовывали” заговором (М. М. Маковский, 1996, 221). Меч - источник света. Как предполагают исследователи, образ “меч – источник света, горящий факел” является традиционно германским, так как в скандинавской “Младшей Эдде” представлен тот же образ при описании Вальгаллы, мифического жилища умерших воинов, которое освещается сиянием мечей (Н. Ю. Гвоздецкая, 1995, 30). В “Беовульфе”, когда герой одерживает победу над матерью Гренделя, возникает тот же образ: sweord waes swatig, secg weorce gefeh. / Lixte se leoma, leoht inne stod, / efne swa of hefene hadre scineth / rodores candel // И тут победный меч изнутри / озарился светом – так ранним утром / горит на тверди свеча небесная (Тих.) (Beo, 1569 – 1572). Эпитетом ‘leoht” сверкающий награждает свой боевой меч и сам Беовульф, образ меча как факела отражен и в лексеме beodu-leoma; hildeleoma луч битвы, brond факел, меч (ср.нем. Brand – меч). Сакральность меча. Признак сакральности объединяет признак Божественного происхождения меча, признак антропоцентричности, наличие магической силы, блеск. Проведенное исследование показывает, что древнеанглийский концепт МЕЧ представляет собой сложное образование, которое включает конкретное и абстрактное, мифическое и религиозное, обыденное и поэтическое. Представляется, что концептуальный анализ, привлечение этимологических данных, интерпретация в историко-культурном контексте дают возможность максимально исследовать древнеанглийский концепт и при этом свести к минимуму его модернизацию. Источники и литература: 1. Beowulf. [HTML document]. http://www.humanities.mcmaster.ca/~beowulf/main.html 2. The Battle of Brunanburh [html document] http://www.kami.demon.co.uk/gesithas/readings/brun_oe.html 3. The Battle of Finnsburh http://ftp.std.com/obi/Anglo-Saxon/aspr/a7.html 4. The Battle of Maldon http://ftp.std.com/obi/Anglo-Saxon/aspr/a9.html 5. Левицкий В.В. Этимологический словарь германских языков: В 3-х т. - Черновцы: Рута, 2000. 6. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1996. – 416 с. 7. Bosworth J., Toller T. N. An Anglo-Saxon Dictionary. – New York: Oxford University Press, 1997. – 1302 p. 8. Волков А.М., Волкова З.Н. Беовульф. Англосаксонский эпос: Учебное пособие по курсу «История английского языка». – М.: Изд-во УРАО, 2000. – 104 с. 9. Гвоздецкая Н.Ю. Язык и стиль древнеанглийской поэзии: Проблемы поэтической номинации. – Иваново: Ивановский гос. ун-т, 1995. – 150 с. 10. Гуревич А. Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир. - М.-Спб.: Университетская книга, 1999. - 560 с. 11. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. – М.: Прогресс, 1987. – 384 с. 12. Кузнецов А.М. Когнитология, «антропоцентризм», «языковая картина мира» и проблемы исследования лексической семантики // Этнокультурная специфика речевой деятельности: Сб. обзоров. – М.: ИНИОН РАН, 2000. – с. 8 – 22. 13. Лапшина М.Н. Семантическая эволюция английского слова (изучение лексики в когнитивном аспекте). – Спб.: Изд-во СпбГУ, 1998. – 160 с. 14. Лебедько М. Г. Время как когнитивная доминанта культуры. Сопоставление американской и русской темпоральных концептосфер. - Владивосток: Изд-во Дальневост.ун-та, 2002. - 240 с. 15. Мельникова Е.М. Меч и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе. – М.: Мысль, 1987. – 203 с. 16. Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен: семантика и сочетаемость. – М.: Русские словари, 2000. – 416 с. 17. Смирницкая О.А. Беовульф // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. – М.: Худож. лит., 1975. – с. 631 – 659. 18. Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. - Л.: Наука, 1971. - 140 с. 19. Феоктистова Н.В. Формирование семантической структуры отвлеченного имени (на материале древнеанглийского языка). – Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. – 188 с. 20. Фрейденберг О. М. Введение в теорию античного фольклора. Лекции // Миф и литература древности. - М.: Изд. фирма "Восточная литература" РАН, 1998. - с. 8 222. 21. Чернейко Л.О. Лингво-философский анализ абстрактного имени. – М., 1997. – 320 с. 22. Klaeber Fr. (ed.) Beowulf and the Fight at Finnsburg. - Boston – New York – Chicago: D.C. Heath & Co. Publishers, 1922. – 412 pp., i – clxii. Сокращения: Beo - Beowulf Br - The Battle of Brunanburh M - The Battle of Maldon В.Л. Завьялова, Институт иностранных языков ДВГУ, доцент кафедры фонетики Релевантность просодических характеристик при восприятии английской речи носителями китайского языка В естественной речи весь комплекс просодических и интонационных языковых средств выступает в своём единстве. Для восприятия речи релевантными оказываются не абсолютные значения просодической информации, а лишь ее относительные характеристики. По мнению Ф. де Соссюра, язык есть система, основанная на психическом противопоставлении акустических впечатлений (де Соссюр 1933). Следовательно, восприятие основывается на сопоставлении ряда признаков, например, выше - ниже, громче тише, быстрее - медленнее. В лингвистической литературе все чаще появляется термин «слуховое квантование», определяемый как способ членения речи, благодаря которому осуществляется коммуникативно значимое слогоделение (Потапова 1984: 176, 1986: 77; Дечева 1998: 22), в отличие от традиционного термина «сегментация речи», трактуемого на звуковом уровне как выявление фонетических признаков единиц различных уровней (БЭС, 1998: 437). Лингвистическое решение принимается слушающим в результате анализа всех перцептивных факторов - относительных изменений высоты основного тона, громкости, длительности и тембра, вместе взятых в каждом отдельном случае (Бондарко и др. 2000: 92100). Значение, которое придается различным перцептивным факторам при восприятии, изменяется от языка к языку в зависимости от лингвистической (функциональной) релевантности этих факторов. Как справедливо утверждает М.К. Румянцев, способность человеческого слуха к квантованию характеризуется как общечеловеческими, так и специфическими для данной языковой принадлежности аспектами (Румянцев 1990: 21). Например, изменения высоты тона в тональных языках, в отличие от европейских (в частности, германских) не могут рассматриваться как приоритетные в восприятии тех или иных интонационных структур, поскольку участвуют в смыслоразличении на уровне слова. С другой стороны, существуют общеязыковые универсальные модели восприятия. Так, ритмический рисунок языков определяется их акцентной структурой. Некоторые авторы отмечают взаимосвязь процессов восприятия тембра и распознавания ритмического рисунка практически во всех языках, «так как существует почти универсальная тенденция для качества гласного, который будет более открытым или более центральным в более слабых слогах, чем в ударных» (Златоустова и др. 1997: 150). По справедливому утверждению Е.Д. Поливанова, представитель каждого данного языка производит привычный для него апперцепционный анализ слышимой им фразы на свои элементарные фонологические представления (фонемы, акцентуационные представления и др., способные дифференцировать слова в данном языке) (Поливанов 1968: 236). Таким образом, восприятие речи представляет собой активный процесс декодирования речевой волны, который определяется в конечном счете артикуляционной базой и лингвистическим опытом слушающего. Можно утверждать о существовании в сознании каждого носителя того или иного языка опорной перцептивной базы. Разработка понятия перцептивной базы языка как единства «хранящихся в памяти человека эталонов фонетических единиц и правил сравнения с ними» принадлежит З.Н. Джапаридзе (Джапаридзе 1985: 13). Объектом нашего исследования являлись особенности слухового членения английской речи носителями китайского языка с опорой на слоговую структуру слова. В качестве основы фонетического исcледования, был проведен эксперимент на восприятие нормативной английской речи носителями китайского языка. В эксперименте исследовались явления перцептивной интерференции, представляющие собой особенности восприятия английской речи носителями китайского языка, обусловленные спецификой перцептивной базы китайского языка. В эксперименте участвовали 17 студентов факультета английского языка Даляньского Университета Иностранных Языков (КНР), из них 8 женщин и 9 мужчин. Отбор информантов осуществлялся с учетом социальных и когнитивных факторов в плане скорости психических реакций и памяти, определяющихся, прежде всего, возрастом участников эксперимента. Группе информантов предлагалось прослушать образцы звучащего текста на английском языке, начитанного носителем стандартного американского варианта английского языка. Материал для восприятия включал отдельные слова, начитанные с назывной (нисходящей) интонацией. Информантам ставилась задача указать количество слогов в слове. Предполагалось, что различия в просодической организации английского и китайского языков на уровне слога и слова, выявляемые путем теоретического сопоставления, должны проявиться при восприятии английской речи носителями китайского языка. Информантам было предложено прослушать и определить количество слогов в 43 словах английского языка разной слоговой структуры. В экспериментальный материал были включены слова английского языка, имеющие в своем составе консонантные сочетания как в начале слога, так и в конце его. В список также были включены слова английского языка, в составе которых имеются слоги, состоящие исключительно из согласных, ядерным элементом которых являются сонанты. Последовательность слов в записи произвольная; слова начитаны диктором-американцем с назывной интонацией. Цель эксперимента заключалась в установлении типов и подтипов слогов английского языка, представляющих трудность для носителей китайского языка, а также в определении того, зависит ли правильность восприятия информантами-китайцами английских слов от количества слогов в их составе. Поскольку вопрос о слогоделении в английском языке остается до сих пор нерешенным в лингвистике (Дечева 1998: 20), мы не ставили перед информантами задачи точно установить границы слога. При этом мы исходили из положения О.С. Ахмановой, что для определения количества слогов в слове, нет необходимости точно определять границы слогов, так как они представляют собой действительность речевого поведения человека (Ахманова 1957: 13-15). Результаты эксперимента сведены в таблицу. В таблице слова представлены в алфавитном порядке и сгруппированы, в зависимости от количества входящих в них слогов. Количество слогов в словах определялось по словарю Cambridge International Dictionary of English 1995, под редакцией П. Проктера, в котором указывается слогоделение для американского варианта английского языка. Таблица 1. Результаты восприятия носителями китайского языка количества слогов в отдельно произносимых словах АЯ в % СЛОВА Односложные: Hoped Lives Pounds Slept Shelved Thanked Twelfths Winds Worlds КОЛИЧЕСТВО СЛОГОВ 2 3 1 18 6 76 29 6 65 12 88 6 6 88 47 6 47 29 6 65 41 18 41 6 94 29 71 4 - 5 - 6 - Двусложные: 1 4 5 6 2 3 Attempts Happy License Little Middle Patients Silly Singled 6 6 24 24 12 24 70 94 72 70 76 82 88 64 18 18 6 18 12 6 - - - Трехсложные: Сinema Decision Demonstrate Emigrants Enabled Ignorance Influence Qualify Recognize Tolerance 1 - 2 18 35 41 - 3 100 82 100 76 59 100 53 100 100 82 4 24 6 6 18 5 - 6 - Четырехсложные: Accommodate Appreciate Capacity Coincidence Colloquial Communicate Contribution Demonstration Economy Experienced Urbanity 1 - 2 - 3 6 35 6 12 59 18 18 6 12 41 29 4 94 65 94 88 41 82 82 88 88 59 71 5 6 - 6 - Пятисложные: Appreciation Communication Enthusiasm Intermediate Theoretical 1 - 2 - 3 12 12 4 18 24 64 64 88 5 76 76 24 36 - 6 6 - Результаты эксперимента на восприятие слогового состава слов английского языка информантами-носителями китайского языка подтверждают тот факт, что носители разных языков могут воспринимать разное количество слогов на одном и том же участке речевой цепи (Джапаридзе 1985: 40). Так, скопление согласных в конце слога, нетипичное для китайского языка, вызывает восприятие носителями китайского языка односложного слова английского языка как двухили даже трехсложного. Например: pounds - 2 слога (12%); twelfths - 2 слога (41%), 3 слога (18%); worlds - 2 слога (29%). В случае двусложного слова, имеющего в составе слогов скопление согласных, возможно квантование до 4 слогов. Например: patients - 3 слога (18%); attempts - 3 слога (18%), 4 слога (6%). Трехсложное слово, по аналогичной причине, может быть расценено как четырехсложное. Например: emigrants - 4 слога (24%). Специфические слоги английского языка, ядром которых является сонант, не всегда воспринимаются информантами китайцами как самостоятельные. Например: little - 1слог (24%); middle - 1слог (24%); singled - 1 слог (24%); enabled - 2 слога (35%). Важно отметить, что графическая форма слова влияет на его слоговое квантование, т.е. часто при установлении количества слогов в слове ориентиром для участников эксперимента служили буквы, соответствующие гласным звукам (графическая интерференциия). Например: lives - 2 слога (29%); shelved - 2 слога (47%); thanked - 2 слога (29%); license - 3 слога (18%); tolerance - 4 слога (18%). Подобное явление можно объяснить, на наш взгляд, тем фактом, что, по-данным проведенного нами опроса группы преподавателей Даляньского Университета Иностранных Языков (КНР), основной упор при обучении английскому языку в КНР делается на таких видах речевой деятельности, как чтение и письмо, тогда как аудированию и говорению отводится незначительная часть времени. Попытаемся систематизировать данные эксперимента на восприятие слогового состава слов английского языка носителями китайского языка, используя классификацию типов слоговой интерференции Р.К. Потаповой (Златоустова и др. 1997: 248-250). Согласно данной классификации, построенной на основе рассмотрения слухового восприятия иноязычной речи как процесса декодирования речи в условиях зашумленного канала связи, где родной язык (Я1) не идентичен языку изучаемому (Я2), можно выделить четыре типа слоговой интерференции. Заметим, что «перенесение произносительных привычек с одного языка на другой» обозначается как «передаточный акт - трансфер (Т)», который может быть положительным (при условии совпадения произносительных привычек Я 1 и Я2) и отрицательным (при условии несовпадения) (Там же: 248). К первому типу относятся случаи полного соответствия слоговой модели Я1(китайского языка) и Я2(английского языка). Поскольку восприятие в этих случаях реализуется беспрепятственно, модель будет включать «положительный трансфер» китайского языка + Т английского языка. а) V (слог китайского языка, представленный одной централью) = V (полностью открытый слог английского языка). Например: attempts [q'tempts] (1 слог), silly ['sIl-I] (2 слог). б) C (V1) V (слог китайского языка с открытой финалью) = С(C)V (прикрытый в начале слог АЯ, максимальное число согласных в предвокальной позиции равняется 2). Например: capacity [kq'pxs-q-tI] (1, 4 слоги), qualify ['kwQ:-lI-faI] (1, 2, 3 слоги). в) VС1 (слог китайского языка с нулевой инициалью) = VС (прикрытый в конце слог АЯ, максимальное число согласных (носовых) в поствокальной позиции равняется 1). Например: influence ['In-flV-qns] (1 слог), government ['gAv-qn-mqnt] (2 слог). г) C (V1) V С1 (слог с закрытой финалью китайского языка) = СVС (полностью закрытый слог английского языка; максимальное число согласных (носовых) в поствокальной позиции равняется 1). Например: accommodate [q'kRm-q-deIt] (2 слог), cinema ['sIn-I-mq] (1 слог). Ко второму типу слоговой интерференции относится замена одного типа слога из Я 2 другим из Я1. Правила слогоделения и, соответственно, эталоны слухового квантования в исследуемых языках не совпадают: если для английского языка характерно, как указывалось ранее, деление, преимущественно на закрытые слоги, то для китайского языка - на открытые. Следовательно, правомерно ожидать слуховое членение английского слова носителями китайского языка преимущественно на открытые слоги. Например: ЭВ ИВ happy ['hxp-I] - 2 слога ['hx-pI] - 2 слога (94%) recognize ['rek-qg-naIz] - 3 слога ['re-kqg-naIz] - 3 слога (100%) capacity [kq'pxs-q-tI] - 4 слога [kq'px-sq-tI] - 4слога (94%) Заметим, что при восприятии количественного состава многосложных слов в случае указанных типов слогов граница слогораздела не релевантна. К третьему типу слоговой интерференции относится несоответствие по числу воспринимаемых слогов в Я2 и Я1. Применительно к нашему экспериментальному материалу, можно утверждать, что восприятие английской речи носителями китайского языка характеризуется, в терминах Р.К. Потаповой, «правилом n+1, т.е. декларированием с ориентацией на большее число реально произнесенных слогов вследствие аудитивного разложения» английских консонантных сочетаний «на структуры с дополнительной слоговостью» (Там же: 249). Например: ЭВ ИВ twelfths 1 слог 2 слога (41%), 3 слога (18%); attempts 2 слога 3 слога (18%), 4 слога (6%). В случае четвертого типа слоговой интерференции имеет место полное неразличение стимулов в Я2 и Я1. В нашем случае к данному типу относится отсутствие дифференциации слогов АЯ, ядерным элементом которых является сонант. Например: ЭВ ИВ middle 2 слога 1слог (24%) singled 2 слога 1 слог (24%) enabled 3 слога 2 слога (35%). Суммируя вышесказанное, можно заключить, что специфика слогового кода, в частности, особенности структурирования слога и слоговой последовательности, английского и китайского языков, являются причиной возникновения явлений перцептивной интерференции у носителей китайского языка при восприятии английской речи. Данные таблицы 1 позволяют сделать вывод о том, что количественный (слоговой) состав слов не влияет на правильность восприятия информантами-китайцами английских слов: вариативность восприятия количества слогов в слове (до 3-х вариаций) остается неизменной для одно-, двух-, трех-, четырех- и пятисложных слов английского языка. Причиной возникновения указанной вариативности является тип (или подтип) слога английского языка. Наибольшую трудность для носителей китайского языка представляют слоги закрытого типа, количество согласных в предвокальной и поствокальной позиции которых больше одного. При восприятии слогов такого типа носители китайского языка осуществляют процедуру аудитивного переразложения консонантных сочетаний, приводящую к увеличению декларируемого количества слогов в слове английского языка. Литература: 1. Ахманова О.С. О психолингвистике. - М.: Наука, 1957. - 64 с. 2. Бондарко Л.В., Вербицкая Л.А., Гордина М.В. Основы общей фонетики. - 3-е изд., доп. и перераб. - СПб.: Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, 2000. - 157 с. 3. Дечева С.В. Когнитивная силлабика. - М.: Диалог - МГУ, 1998. - 215 с. 4. Джапаридзе З.Н. Перцептивная фонетика. - Тбилиси: Мецниереба, 1985. - 117 с. 5. Златоустова Л.В., Потапова Р.К., Потапов В.В., Трунин-Донской В.Н. Общая и прикладная фонетика/Под ред. Р.К. Потаповой. - М.: Изд-во московского ун-та, 1997. - 416 с. 6. Поливанов Е.Д. Субъективный характер восприятия звуков языка//Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию: Избранные работы. - М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1968. - С. 236-253. 7. Потапова Р.К. О новом признаке фонетической типологии языков//Экспериментально-фонетический анализ речи/Под ред. Л.В. Бондарко. - Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1984. - С. 176-194. 8. Потапова Р.К. Слоговая фонетика германских языков. - М.: Высш. шк., 1986. - 144 с. 9. Румянцев М.К. Машинное моделирование единиц речи. - М.: Изд-во МГУ, 1990. - 272 с. 10. Соссюр Ф.де. Курс общей лингвистики. - М.: СОЦЭКГИЗ, 1933. - 272 с. 11. Языкознание. Большой энциклопедический словарь/Под ред. В.Н. Ярцевой. - 2-е изд. М.: Большая Российская Энциклопедия, 1998. - 685 с. 12. Cambridge International Dictionary of English/Ed. by P. Procter. - Cambridge: Cambridge University Press, 1995. - 1774 p. Е.В. Кравченко, Институт иностранных языков ДВГУ, ассистент кафедры иностранных языков К вопросу о функционировании и лексическом значении слов-апеллятивов, образованных от онимов с иноязычной корневой основой Интуитивное понимание разницы между именами собственными (ИС) и именами нарицательными (ИН) проникло в человеческое сознание уже давно. Известно высказывание Д. Тракса, жившего в 3 в. до н.э.: “Существительное, или имя - это склоняемая часть речи, соотносимая с телом или действием. Телом, подобным “камню” и активностью, подобной “обучению”. Имя может употребляться в виде обобщений или индивидуально: обобщений, типа: “человек”, “лошадь” и индивидуально - типа “Сократ”. Несмотря на довольно стабильное понимание разницы между ИС и именами нарицательными, до сих пор ведутся споры о различиях между ними и о месте ИС в системе языка. В.М. Томильчик считает [14], что основные различия между ИС и апеллятивами сводятся к следующему: а) различия в обозначении; обычно апеллятивное имя обозначает класс однородных предметов, ИС - лишь единичные предметы; б) различия в способах наименования; апеллятивные имена существительные закреплены за тем или иным предметом не при помощи произвольного акта какого-либо отдельного лица ... но многовековой традицией; апеллягивные существительные не могут употребляться одно вместо другого; для ИС характерна произвольность в наименовании; в) непереводимость ИС; г) особенности склонения, норм употребления артикля (в артиклевых языках). А.А. Уфимцева, анализируя лексико-семантическую систему языка, выделяет классы слов с точки зрения их семиологических функций [15]. Лексически полнозначные слова, обладающие полной семантической структурой, которые выполняют две функции знака сигнификативную и номинативную. Это так называемые нарицательные имена. Референт знака представляет класс предметов. Лексически полнозначные слова, не обладающие никакой смысловой структурой, выполняющие в языке лишь одну номинативно-опознавательную функцию. Это так называемые собственные имена с единичным референтом. Словесные знаки, не имеющие своего собственного предметно-логического содержания, лежащего в основе лексического значения. Это знаки-заменители с импликацией лица, предмета, места, направления свершения акта речи при синтагматической деятельности. Это так называемые дейктические словесные знаки. Словесные знаки, получающие свое содержание исключительно при функционировании в линейном ряду в зависимости от сочетающихся с ними единиц. Это так называемые связочные слова, у которых нет референта. В данной классификации ИС отнесены к числу лексически неполноценных словесных знаков. Их основная функция в языке чисто номинативная, они “способствуют различать, опознавать лица, предметы, места, не прибегая к их квалитативным характеристикам”. Основным дефектом знаков данного типа является неспособность выражать общие понятия, их роль чисто назывательная, а потому они часто котируются как “опознавательные” знаки. А.В. Суперанская говорит о следующих функциях ИС в речи: 1) коммуникативной (сообщение, репрезентация), когда имя, известное собеседникам, служит основой сообщения; 2) апеллятивной (призыв, воздействие); 3) экспрессивной (выразительной); обычно в ней выступают имена с широкой известностью, находящиеся на пути превращения в нарицательные; 4) дейктической (указательной) - нередко в этой функции произнесение имени сопровождается указанием на объект[12]. Но, выделяя эти функции, А.В. Суперанская особо оговаривает, что эти функции свойственны и нарицательным именам. Такое параллельное функционирование свидетельствует об их теснейшей связи в языке и речи. Главная функция ИС, признаваемая всеми учеными - это функция идентификации и индивидуализации объекта. Исходя из того, что функцию идентификации могут выполнять и имена нарицательные, более точной формулировкой представляется постулат чешского лингвиста В.Бланара о социально обусловленной функции идентификации ИС [16;32-33]. На основании того, что функции ИС и ИН часто совпадают, А.В. Суперанская и делает вывод о том, что в языке у ИС нет своих особых специфических функций. Лишь только в речи ИС могут приобретать функции, не свойственные ИН [12; 276]. А.А. Белецкий подчеркивает специфику ономастической идентификации в гносеологическом плане: «Функцией собственных имен является идентификация дискретных объектов (конституентов), а функцией нарицательных - идентификация классов объектов (понятий, идей, концептов, лингвистических квантов действительности» [4; 167]. Как видим, в лингвистической литературе нет единого мнения относимо выделения функций у ИС. Мы полагаем, что это связано с тем, что функции ИС могут варьироваться в зависимости от а) языкового уровня, б) области функционирования ИС. На грамматическом уровне функционирование ИС связано с их частеречной природой, что и определяет их функции. К таким относится, например, функция ИС быть существительным и обладать почти всеми (за редким исключением) показателями этой части речи, что в свою очередь определяет функционирование ИС на синтаксическом уровне, где они выполняют роль подлежащего, дополнения, именной части сказуемого, причем первые две из названных функций являются основными для ИС. На лексическом уровне у ИС и ИН выделяется номинативная (назывная способность называть вещи) и семасиологическая (способность выражать понятие) функции слов. При этом считается, что ИС «в чистом виде» выполняют только первую функцию[10], при переходе ИС в имя нарицательное оно получает возможность полностью или частично (в зависимости от характера этого перехода) участвовать в сигнификации[12]. Что касается речи, то считается, что номинативная функция и здесь является основной семасиологической функцией, объединяющей все разновидности онимов в акте речи. Она тесно переплетена с денотативной функцией, т.к. объект не только индивидуализируется, но и одновременно классифицируется по тому или иному признаку[1]. Точки зрения на функции ИС в речи более противоречивы, чем в языке, т.к. именно в речи учеными выделяется ряд специальных ономастических функций ИС. Семантически не насыщенное в языке, ИС выступает в речи предельно заполненной единицей, т.к. лишь употребляясь в таком кругу понятий, как речевой акт, говорящий, адресат и т.д. ИС наполняется содержанием, включающим все знания коммуникантов о называемом объекте. Прагматическая направленность значения ИС в речи приводит к тому, что общие для всех ИС функции приобретают своеобразную и неповторимую реализацию в многочисленных сопутствующих ей прагматических функциях, т.к. последние тесно переплетены с семантическим и синтаксическим употреблением ИС, и рассматривать их порознь представляется нам невозможным. Например, В. Бланар к особым ономастическим функциям ИС относит указание на родство, легализацию человека в обществе, его характеристику, указание на социальное положение[16; 137]. Р.А. Комарова, называя специфические функции ИС, выделяет помимо функции легализации личности функцию дифференциации пола (она выполняет роль различителей пола, носителей имени с помощью определенных языковых формантов), функцию эмоционально-оценочных значений (эта функция находит свое выражение в акте присвоения имени, который уже сам по себе является оценкой значимости и полезности денотата), престижную функцию (она тесно связана с носителями имени и определяется частотностью имени, корректностью/некорректностью орфографии, этимологической прозрачностью/непрозрачпостыо ИС)[9; 36]. Функции могут выделяться и в плане областей функционирования ИС. Например, В.В. Виноградов рассматривает функции с позиции функциональных стилей, выделяя при этом функции общения, сообщения, воздействия. Он отмечает, что первой функции соответствует обиходно-бытовой стиль, второй - обиходно-деловой, официальнодокументальный, научный, третьей публицистический и художественнобеллетристический. По мнению А.Т. Семенова, при употреблении онимов в роли апеллятивов ИС также выполняют в речи обобщающую функцию [11; 10]. Но исходя из задач, поставленных перед нами, одной из которых является необходимось рассматривать функционирование полученных апеллятивов в английском языке вообще, остановимся подробнее на вопросе о значении ИС. Поднимается вопрос о том, имеют ли ИС вообще значение? Каким типом значения ИС обладают: лексическим, грамматическим, эмоционально-оценочным? Обратимся к рассмотрению лексического значения. Являясь элементом лексической системы языка, ИС должно обладать лексическим значением. Но, вероятно, его значение будет отличаться от значения апеллятива, Под лексическим значением слова, вслед за В.В.Виноградовым, мы понимаем “его предметновещественное содержание, оформленное по законам грамматики данного языка и являющееся элементом общей семантической системы словаря этого языка”[7]. Но содержание это, по данным исследований последних десятилетий, представляет собой многокомпонентную структуру, т.е. состоит из компонентов, взаимосвязанных и взаимодействующих между собой. В последние годы появилось множество работ, выявляющих структуру лексического значения. При этом выделяются разные компоненты. Практически все исследователи выделяют сигнификативный и денотативный компоненты значения (иногда их объединяют в один денотативный или понятийный компонент). Сигнификативный компонент соотносит слово с понятием, денотативный - соотносит слово с определенным предметом действительности, а также содержит представление о нем. В структуре лексического значения эти компоненты функционируют в тесной связи и взаимоо6условленности. Отличия значения ИС от значения апеллятивов зависят от разного соотношения компонентов значения и, прежде всего, от места, которое занимает понятие в общем значении слова. Ряд ученых вообще отрицает наличие понятийного содержания в ИС и считает, что ИС имеет только денотативную отнесенность. Начало такому подходу положил Д.С. Милль. В “Системе логики” он дал классификацию понятий, где понятия изначально определялись как нечто обобщающее. ИС ничего не обобщали и, следовательно, значением не обладали. Не признают за ИС понятийного содержания и некоторые ученые: О.С.Ахманова, А.А. Реформатский и некоторые другие. Но существует и прямо противоположная точка зрения О. Есперсен в “Философии грамматики” противопоставил словарное и контекстуальное значение имени. Он считает, что Д.С.Милль и его последователи много внимания уделяли тому, что можно назвать словарным значением имени, и очень мало занимались его контекстуальным значением в той конкретной ситуации, в которой оно произносится или пишется. Пользуясь терминологией Милля, О. Есперсен утверждает, что ИС (в том виде, в котором они реально употребляются) коннотируют наибольшее количество признаков. Когда вы слышите о каком-либо человеке в первый раз и в первый раз встречаете его имя в газетах, вы не знаете о нем ничего, кроме имени; но чем больше вам приходится слышать о нем и видеть его, тем больше его имя наполняется для вас содержанием. [8; 72] В.В. Виноградов отмечал, что “Слово не только обладает грамматическим и предметно-логическим значениями, оно в то же время выражает оценку субъекта коллективного или индивидуального. Само предметное значение до некоторой степени формируется этой оценкой, и оценке принадлежит творческая роль в изменении значений”. Позднее появился термин коннотация в современном его значении. О.С. Ахманова так определяет коннотацию: “дополнительное содержание слова (или выражения), его сопутствующие семантические или стилистические оттенки, которые накладываются на его основное значение, служат для выражения разного рода экспрессивно-эмоциональнооценочных обертонов и могут придавать высказываниям торжественность, игривость, непринужденность, фамильярность и т.п.” [3;203]. В настоящее время в лингвистике сложилось два разных подхода к коннотации. Ю.Д. Апресян определяет их так: “С одной стороны, коннотациями назывались “добавочные” (модальные, оценочные и эмоционально-экспрессивные) элементы лексических значений, включаемые непосредственно в толкование слова ... С другой стороны, о коннотациях говорили тогда, когда имели в виду узаконенную в данной среде оценку вещи или иного объекта действительности, обозначенного данным словом, не входящую непосредственно в лексическое значение слова”[2; 158]. Мы считаем, что коннотация непосредственно включается в значение слова. Специфика ономастической коннотации вытекает из особого статуса и дифференциальной функции ИС, поскольку в основе семасиологической функции апеллятивов лежит связь между словом и понятием, а у ИС между словом и денотатом. Теперь перейдем непосредственно к лексико-семантическим новообразованиям, вызванным потребностями номинации. Происходящие в общественной жизни изменения наиболее наглядно и непосредственно отражаются в лексике. Потенциал проницаемости лексики для внеязыковых, социальных воздействий обусловлен самим характером наполняющих ее единиц /лексем/, их основной функцией - быть обозначением предметов, признаков, действий, состояний действительности. Количественные и качественные изменения в обществе, появление нового понятия в жизни и отношениях членов общества, входящие в быт и трудовую деятельность новые орудия труда, предметы удовлетворения физических и духовных потребностей человека вызывают необходимость номинации, в результате чего в языке образуются новые слова и выражения и появляются новые значения у ранее существовавших слов. Лексико-семантические новообразования, вызванные потребностями номинации, обращают на себя внимание как исследователей языка (в первую очередь лексикологов и лексикографов), так и самих говорящих. И те, и другие, исходя из того, что воздействие социальных факторов на лексику не ограничивается пополнением словаря каким-то объемом новых слов, прослеживают правомерность включения в средства речевой коммуникации новых единиц, их способность точно или достаточно точно отражать содержание понятий и соотнесенные с ними предметы, общие и конкретные признаки и характеристики последних. Лингвистическая наука свидетельствует: роль внешней среды не является настолько маловажной и незначительной, чтобы можно было ею пренебрегать при изучении языковых явлений. Каждый язык мира испытывает влияние внешней среды, которая непрерывно на него воздействует и оставляет ощутимые следы на всех уровнях его развития и в самых различных сферах его функционирования. Есть и иные формы влияния, например взаимосвязь языков, взаимодействие их по воле их носителей или вследствие вынужденных контактов. И в этих условиях самой восприимчивой средой опять же оказывается лексика. Заимствования слов (или калькирование) отмечаются в несхожих контактах народов, - дружественных и враждебных, случайных и намеренно организованных. Историческая лексикология внимательно отслеживает причины такого обновления в лексике языками мотивы конкретных заимствований, объясняет, почему из возможных вариантов предпочтение отдано данной лексеме или ее форме. Оценивая роль “чужого материала” в другом языке, лексикология выявляет мотивы и условия заимствования, качества заимствованного материала, его этимологию, коммуникативную значимость (“оперативное содержание”) каждой воспринимаемой языком единицы, целесообразность усвоения ее иной языковой системой. Историческая, лексикология определяет характер последствий включения инородного материала в систему другого языка с иными историческими основами устройства. Характер и число появляющихся онимов зависят от экстралингвистических причин и диктуются многими факторами: историей народа и условиями развития его производства; культурой народа и его религией; социальной средой и ее состоянием; географическими и экономическими условия ми жизнедеятельности населения конкретного региона (государства) и т. д. В определенных условиях функционирования языка онимы (как составная часть языковой коммуникативной системы) могут быть подвержены деонимизации (апеллятивации). Деонимизация и деонимы - факт определенным образом проявляющихся в ономастической системе процессов, ее внутреннего развития по соответствующим онимическим моделям. Переход онима в деоним имеет мотивировку, которая обусловлена экстралингвистическими факторами, потребностями поисков новых наименовании и более точного отражения “кусочков действительности”, - и всё это имеет закрепленность за предметом (предметами) данного этноса, для данного времени и в данных речевых ситуациях. Следовательно, деонимизацию и образование как деонимов, так и гибридных лексем с использованием иноязычной корневой базы (иноязычной основы) необходимо рассматривать в лингвоисторическом аспекте, с обнаружением всех сторон самого процесса и его значений для языка. Имена собственные и соответствующие им деонимы объединяются вместе как слова-названия, т. е. слова, выполняющие номинативную функцию, но разошедшиеся по значению. Это наименования, имеющие одну звуковую оболочку, но разную графическую фиксацию и разную семантическую «насыщенность». Ср.: Tokay (Токай-гора в Венгрии/токай - виноградное вино, получившее наименование по названию горы); Rontgen (рентген-аппарат, применяемый в медицине/Рентген-собственное имя изобретателя этого аппарата. Группы знаменательных слов типа Rontgen, Tokay в обоих своих значениях не отделены друг от друга сплошной перегородкой. Имя собственное получает значение нарицательного (деонимизируется) и становится обозначением целого класса однородного в каком-либо отношении предметов (лиц, приборов, аппаратов, единиц измерения, предметов быта и т.д.) и тем самым приобретает способность выступать в общей предметной соотнесенности. Ряду языков известны случаи, когда нарицательные слова развиваются из имен собственных или образуются от них и затем становятся “интернациональными деонимами” с несколько измененным фонетическим составом-заимствованием. Так, из имени римского полководца и императора Юлия Цезаря (Caesar) возникли нарицательные слова: немецкое Kaiser (“император”), чешское cisar с тем же значением, древнерусское кесарь, цьсарь (откуда в дальнейшем произошло царь). Пo сравнению с апеллятивной лексикой деонимы имеют ряд особенностей в системе морфологии и образования: переход имени собственного в деоним сопровождается полным сохранением словообразовательной природы заимствованного слова. Примеры: а) деоним квазимодо – “крайне уродливый человек (по имени героя романа В. Гюго “Собор Парижской богоматери”, фран. Quasimodo.; б) деоним галифе – “военные брюки особого покроя”/по фамилии французского кавалерийского генерала Галифе, фран. Galliffet. В современной лексикологической работе широко признанным является рассмотрение лексики по тематическим полям с выделением в них более мелких лексикосемантических групп. Учеными давно было отмечено, что “слова и назначения, живут не отдельной друг от друга жизнью, но соединяются в нашей душе независимо от нашего сознания в различные группы, причем основанием для группировки служит сходство или прямая противоположность по основному значению” [6]. Рассмотрение лексики по тематическим полям (словам, выделенным на основе их связей в реальной действительности) и лексико-семантическим группам (категориям собственно языкового характера) хорошо учитывает двуплановость лексики, которая отражает реальную среду, но способ отражения определен в каждом языке наличием и возможностями лексико-семантических, синонимических, словообразовательных и других языковых средств и их внутренними отношениями. К примеру, рассмотрим составляющие тематической группы, в которую входят имена-деонимы, обозначающие понятия, относящиеся к различным отраслям науки и техники. К выше названным составляющим можно отнести, например, лексикосемантические группу, которая объединяет имена, лежащие в основе названий философских, политических, научных и религиозных учений, школ. Marxism, Marxist, Leninism, Freudian, Freudism, Kantism, Kantist, Lingism, Hellerism и т. д. или лексико-семантическая группа, связанная с политическими доктринами и их последовательностями: Hitlerism, Hitlerite, (гитлеризм и его сторонник). Ярким примером, может также являться лексико-семантическая группа, в которую входят единицы измерения, образованные от онимов: ampere - ампер, farad - фарада, hertz герц, ohm – ом и т. д. К номинационным образованиям - единицам измерения, примыкают системы и методы измерения различных свойств физических тел, названные по имени разработавших их ученых: Celsius scale (t° шкала), Fahrenheit scale, Beamun scale (t° шкала Реамюра), физические и математические законы: Ampere's Law, Оhm's Law, Leibntz Law. Физические и математические понятия: Becquerel's rays (лучи Беккереля), Joukowsкi transformation (преобразование Жуковского), Rontgen rays (рентгеновские лучи), Markoff process (процесс Маркова) и т.д. Английские деонимы и деонимы иных языков участвуют в деривационных процессах. Число деонимических лексем в словаре английского языка постоянно увеличивается. Деонимы оказываются производящими основами для образования существительных, прилагательных, глаголов, наречий. Например, деонимические субстантивы / нарицательное имя существительное, образованное от любого имени собственного при помощи аффиксов / означающие минералы (показатель суффикс, ite) haughtonite, hellandite, аmorite, herschelite, fergusonite и т.д., ад'ективы, указывающие на принадлежность к чему-либо (учению, доктрине, местности) Iranian, Laconian (Laconia - Sparta), Latvian, Hawaiian, Lesbian (Lesbos), Leopardian (по имени императора). Таким образом, подводя итог вышеизложенному, мы можем сделать следующие выводы. Вслед за К. Бюллером,, А.В. Суперанской и др. многие лингвисты[5,10,12], занимающиеся проблемами ИС и ИН, выделяют следующие функции: коммуникативную (сообщение о чем-либо или о ком-либо, ее называют еще репрезентативной или функцией «представления»); апеллятивную (призыв, обращение); экспрессивную (выражение отношения, чувств, эмоций); кумулятивную (считается, что она тесно переплетена с номинативной и главной ее задачей является хранение и передача значительного объема информации о постигнутой действительности) и дейктическую (указательную) функцию, которая сближает некоторые элементы языка с жестами (личные и указательные местоимения, некоторые частицы). Иноязычные деонимы усваивались английским языком вследствие государственных, межнациональных, региональных и языковых связей народа с народами стран. Лингвистическая природа деонимизации находится в русле развития всех уровней языка, однако главным в этом процессе было и остается забота носителей языка о совершенствовании номинирования предметов, поиска более точных соответствий между словом-обозначением и содержанием денотата. Литература: 1. Алейникова Р. А. Страны и народы: происхождение названий.- М.: Наука, 1990. – 354с. 2. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика.- М.: Наука, 1995. 3. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов.- М.: Сов. Энциклопедия, 1966. 607 с. 4. Белецкий А.Л. Лексикология и теория языкознания (ономастика).- Киев, 1992. – 412с. 5. Бюллер К. Теория языка.- М.: Прогресс, Универс. 1993. – 286. 6. Введенская Л.А. Колесников Н.П. От собственного имени к нарицательному.- М.: Наука, 1989. - 375 с. 7. Виноградов В.В. Лексикология и лексикография. Избранные труды. - М.: Наука, 1977. - с. 162-189. 8. Есперсен О. Философия грамматики.- М.: Изд-во иностранной литературы, 1958. 404 с. 9. Комарова Р.А. Семантическое преобразование антропонимов. – Автореф. дисс….канд.филол.наук.- Л.,1985. - 17с. 10. Семенов А.Т. Функционирование онимической лексики в художественном тексте и лексикографическое описание ономастикона романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». – Автореф. дисс. …канд.филол.наук. М.,1996. – 21с. 11. Рефориатский А.А. Введение в языковедение.-М.: Просвещение, 1996. - 536 с. 12. Суперанская А.В. Общая теория имени собственного.- М.: Наука, 1973. - 365 с. 13. Телия В.Н. Коннотативный аспект семантически номинативных единиц.- М.: Наука, 1986. - 141 с. 14. Томильчик В.М. Некоторые особенности имен собственных // Труды Горьковского педагогического института иностранных языков.- Горький, 1961, вып. 19, с. 93-109. 15. Уфимцева А.А. Типы словесных знаков.-М.: Наука, 1974. - 206 с. 16. Blanar V. Das spezifische Onomastische. In: Der Name in Sprahe und Gesellschaft.Berlin,1973. s.32-36. О.В.Куныгина, Челябинский педагогический университет, старший преподаватель кафедры русского языка и методики преподавания русского языка Особенности компонентного состава фразеологических частиц Фразеологические частицы, как и фразеологические предлоги и союзы, относятся к морфологически неизменяемым единицам, состоящим из фразообразующих компонентов, которые являются структурно и семантически обязательными. Под компонентом фразеологизма мы понимаем слово, знаменательное или служебное, с претерпевшим качественные изменения значением как системы сем и сохраняющее внешнюю, формальную отдельность слова, которое не может выступать самостоятельно в качестве обозначения или члена предложения. Фразеологические частицы включают в свой состав от двух до шести компонентов. Наиболее представлена группа двухкомпонентных частиц: из 176 – 122 единицы. По данным нашей картотеки, компонентами фразеологических частиц могут быть слова как служебных, так и знаменательных частей речи: частицы, союзы, местоимения, существительные, прилагательные, неопределенно-количественные числительные, предлоги, глаголы, наречия, междометия. Слова, становящиеся компонентами фразеологизма, претерпевают качественные изменения, каких они не знают, употребляясь в свободном контексте: каждое из них утрачивает лексическое значение как иерархически связанную систему сем. Из-за ограничения объема материала мы не можем подробно остановиться на анализе всех компонентов фразеологических частиц, однако проиллюстрируем названные выше теоретические положения примерами единиц, включающих в свой состав компонентчастицу и компонент-наречие. Компоненты – частицы входят в состав большинства фразеологизмов-частиц, что представляется нам закономерным. Фразеологизмы-частицы соотносятся с лексическими, которые, становясь компонентами фразеологизмов, актуализируют семы своих значений: бы привносит в значение фразеологизма-частицы сему условности, вот – сему указательности, ведь, и, все, же – сему усиления, не – сему отрицания, как – сему выделения, вроде, будто – сему неуверенности, сомнения. Каменщик сомневается: - Что – то не так будто бы… (М.Горький. В людях). Артистка Федотова также не раз вызывала меня к себе для того, чтобы по-дружески, как мать, предостеречь от той опасности, которая будто бы мне грозила. (К.Станиславский. Моя жизнь в искусстве). Компонент–частица будто вносит сему неуверенности, сомнения, а компонент бы предположения в значение частицы. Фразеологизм-частица будто бы служит для выражения значения сомнения в достоверности чего–либо, осложненного семой предположения. Соединение и взаимодействие внутри одной фразеологической единицы компонентов будто и бы объясняет сложность семантики фразеологической частицы будто бы. Такой же процесс можно наблюдать, анализируя компонентный состав фразеологизма-частицы как будто бы. - Значит, уважаемая Дарья Федоровна, вы читали не все произведения Толстого. – Как будто бы все, - пожала плечами Долли. (А.Кузнецова. Долли). И наконец, вот отчего еще я полюбил вашу книжку: иное творение, какое там ни есть, читаешь – читаешь иной раз хоть тресни – так хитро, что как будто бы его и не понимаешь. (Ф.Достоевский. Бедные люди). Частица как будто бы служит для выражения значения сомнения в достоверности чего-либо, осложненного семами предположения и выделения, которые вносят компоненты бы, как. По данным нашей картотеки, фразеологизм-частица хоть бы и выражает значение предпочтительности чего-либо. Компоненты-частицы хоть, бы, и вносят элементы своих значений: бы – предположительности, и – усиления, хоть – усилительно-выделительного. Мало побыли в академии-то, - сказал Федор. - Хоть бы и совсем там не бывать, - махнул рукой Чапаев. (Д.Фурманов. Чапаев). Феона: Аль сватаешь кого? Круглова: А хоть бы и сватаю; разве дурное дело? (А.Островский. Не все коту масленица). Компонент – частица вот вносит элемент значения указательности во фразеологические единицы а вот, вот и, ну вот, да вот, вот тебе(те), вот то-то, вот это. - Что это с руками у тебя? – Сварил. – А вот я хромаю. (М.Горький. Детство). Вот и Лева! Ну что, Лева, нашел ли ты змея? (Л.Нелидова. Девочка Лида). И вот прошло около сорока лет. (И.Андроников. Я хочу рассказать вам…). Ну вот я вам и напишу что-нибудь по поводу Парижа, потому, что его все-таки лучше разглядел, чем собор св.Павла или дрезденских дам. (Ф.Достоевский. Зимние заметки о летних впечатлениях). – Ах, здравствуйте, доброго утра. Да вот я проверяю скорость поезда, - теперь идем около шестидесяти верст в час. (А.Куприн. Искушение). Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает да и у наших сто двадцать; вот те и полтораста десятин. (И.Тургенев. Бурмистр). Вот то-то и шутка. Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой – на небе. (А.Грин. Алые паруса). Вот это горы! Я таких никогда не видел. (Пример из «Словаря эквивалентов слов» Р.П.Рогожниковой). Фразеологизмы-частицы а вот, вот и,, и вот, ну вот, да вот служат для выражения значения указательности: указание на действие (и вот прошло, да вот проверяю, ну вот напишу); указание на лицо (вот и Лева); указание на говорящего (а вот я). Основное значение в этих частицах осложняется семой усиления, которую вносят компоненты а, и, ну, да. Во фразеологизмах-частицах вот тебе(те) и, вот то-то, вот это значение указательности также осложняется элементами других значений: вот те и целых полтораста десятин (указание на предмет + сема усиления, которую вносят компоненты те, и + выражение неудовольствия); вот то-то и шутки (указание на предмет + сема усиления, которую вносит повторяющийся компонент – частица то); вот это горы (указание на предмет + сема усиления, которую вносит компонент это + выражение значения изумления, восхищения). Фразеологизм-частица даже и служит для усиления значения слова. У него нет ног, летать ему неизмеримо труднее, чем любому летчику на свете, но даже и это не волнует его. (Б.Полевой. Повесть о настоящем человеке). Эта строфа как бы предвещает появление в русской литературе «Мертвых душ» Гоголя, в ту пору еще даже и не задуманных. (И.Андроников. Я хочу рассказать вам…). Компоненты – частицы даже, и «сливают» значения своих сем и служат для выражения усиления значения того слова или сочетания слов, перед которыми находятся: даже и это не волнует, даже и не задуманных. Сочетание разных по семантическому содержанию компонентов в пределах одной фразеологической единицы объясняет сложность семантики каждого фразеологизмачастицы. По данным нашей картотеки, 23 фразеологические частицы включают в свой состав компонент – наречие, например: вовсе не, далеко не, едва ли не, не иначе как, отнюдь не, почти не, туда же, чуть было не, чуть не. У самой дочка с драгуном убежала, а она туда же злоязычничает! (М.СалтыковЩедрин. Пошехонская старина). Маша до сих пор ее называет не иначе как Марьей Моревной. (М.Пришвин. Кащеева цепь). Разумеется, Бачей жили далеко не «в центре». (В.Катаев. Белеет парус одинокий). Это ошибочное мнение укоренилось прочно, и художников образованных в то время почти не было. (В.Гиляровский. Москва и москвичи). Однако очень скоро выяснилось, что датские родственники отнюдь не пребывают в восторге от своей русской родни, и наоборот. (Л.Третьякова. Российские богини). Компонент – наречие утрачивает категориальное значение признака действия и значение группы, формирует новую семантику. Компонент – наречие туда в сочетании с усилительной частицей же выражает значение насмешливого неодобрения (туда же злоязычничает). Фразеологизм-частица не иначе как подчеркивает, усиливает утверждение (не иначе как Марьей Моревной). Компоненты – наречия вовсе, далеко, отнюдь, совсем вносят сему усиления, а компонент – частица не – сему отрицания, поэтому фразеологизмы- частицы вовсе не, далеко не, отнюдь не, совсем не служат для выражения усиленного отрицания. В картине «Демон поверженный» Врубель познает и представляет своего героя отнюдь не в тоске по человеческой любви, а в его войне с богом, с установленными божескими законами. (Д.Коган. Михаил Врубель). Дело в том, что один из двух рекомендателей мне совсем не нравился как писатель и я не верила его вкусу. (Н.Ильина. Дороги и судьбы). Фразеологизм-частица почти не служит для выражения значения низкой степени проявления действия. Сложность семантики создается взаимодействием сем двух компонентов: наречия почти и отрицательной частицы не. Значит, все кончено, - сказал дядя, сухо обращаясь к Обноскину и почти не глядя на него. (Ф.Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели). В столовой мы почти не притронулись к кисловатой институтской пасхе и невкусному куличу. (Л.Чарская. Записки институтки). Компоненты – наречия едва, чуть вносят в значение фразеологизмов-частиц едва ли(ль) не, едва не, чуть ли не, чуть было не сему приблизительности. Однажды мы едва не утонули в какой-то трясине (М.Горький. Коновалов). Должен он был читать и в пользу какой-то гимназии – педагогички чуть не вынесли его на руках. (Б.Зайцев. Жизнь Тургенева). Но волна-таки ворвалась, чуть было не смыла висевший на боканцах катер… (К.Станюкевич. Вокруг света на «Коршуне»). Фразеологизмы-частицы едва не, чуть не, чуть было не служат для выражения значения неосуществленности действия – едва не утонули, чуть не вынесли на руках, чуть было не смыла - это близость к совершению действия, но не совершение его. Компонент – частица было вносит сему предположения в значение фразеологической единицы чуть было не, следовательно, основное значение, выражаемое фразеологизмомчастицей, осложняется элементом значения предположения. Как показывает анализ нашего материала, частица чуть было не употребляется при глаголах прошедшего времени, совершенного вида и относит действие к прошлому. Вдруг важное происшествие чуть было не переменило из взаимных отношений. (А.Пушкин. Барышня-крестьянка). – Здорово, - отвечала курочка, - но чуть было не занемогла по твоей милости. (А.Погорельский. Черная курица, или подземные жители). Частица едва не служит также для выражения значения большой доли уверенности в чем-либо. Даже наружность живописца (Шишкина) – крупные черты лица, отчетистая, резкая лепка, густые, спутанные волосы, взлохмаченная борода, кряжестая, несокрушимо сбитая фигура – удивительно цельно сопрягается с его созданиями, тотчас вызывает в памяти едва не у всех, кто встречался с ним, все те же образы освещенных солнцем корабельных сосен, могучих дубов, целого леса. (Комсомольская правда. 21.01.82.). Такое же значение, по нашему мнению, выражают частицы едва ли не, чуть ли не. И библиотека его – едва ли не самое полное собрание советской поэзии. (И.Андроников. Я хочу рассказать вам…). Имеет ли для поэта смысл сочинять частушки, ставя эту работу чуть ли не во главу угла. (М.Исаковский. О поэтическом мастерстве). Значение большой доли уверенности формируется путем взаимодействия трех компонентов: наречия едва, усилительно-выделительной частицы ли, отрицательной не – едва ли не самое полное. Компонент – наречие чуть вносит в значение частицы сему «совсем, немного, слегка», взаимодействуя с компонентами – частицами ли, не, создает значение малой доли сомнения – чуть ли не во главу угла. Каждый компонент фразеологизма-частицы является фразообразующим и структурно обязательным. Фразеологизм оказывается разрушенным, если из его структуры убрать хотя бы один компонент. Например, фразеологизм-частица и без того, построенная по модели сочетания слов, служит для выражения значения и выделения значимости свойства, состояния, признака. Значение, для выражения которого служит частица, складывается из семантических элементов всех слов – компонентов: усилительной частицы и предлога без, местоимения того в форме родительного падежа. Если из состава указанного фразеологизма убрать предлог, то останется частица и местоимение в родительном падеже. Сравните: Эти два порожистых, встретившись, хорошо взбадривают и без того уже могучий Енисей, но Туба-река сплавная, широкая, бесшиверная. (В.Чивилихин. Память). Эти два порожистых, встретившись, хорошо взбадривают и того уже могучий Енисей, но Туба-река сплавная, широкая, бесшиверная.* Фразеологическое значение оказывается разрушенным, так как разрушена структура единицы. Фразеологизм-частица и того, по данным нашей картотеки, служит для выражения значения подтверждения истинности предыдущего высказывания, следовательно, не может употребляться в вышеназванном контексте. Частица не только, представляющая собой модель сочетаний слов, служит для выражения значения расширения понятия, которое складывается из семантических элементов компонентов частиц: отрицательной не и выделительно-ограничительной только. Прохладно, нежно здесь. Да и не только в доме. (Б.Зайцев. Жизнь Тургенева). Весна 1883 года была памятна не только рафаэлевскими торжествами. (Д.Коган. Михаил Врубель). Если из состава фразеологизма убрать компонент не, то останется выделительноограничительная частица только. А если убрать компонент только, то останется отрицательная частица не. Прохладно, нежно здесь. Да и только в доме.* Прохладно, нежно здесь. Да и не в доме.* Фразеологическое значение оказывается разрушенным, так как разрушена структура единицы. Фразеологизмы-частицы в массе своей присловны, они выделяют, уточняют, ограничивают значение того слова или словосочетания, к которому относятся. Дом был для них как бы постоялым двором, где можно дремать, зевать, ссориться, кричать на девок, на детей и, наконец, расположиться на ночлег. (Ю.Тынянов. Пушкин). – Что за вздор ты мелешь! – произнес наконец с досадой Берсенев. (И.Тургенев. Накануне). Позвонила женщина, которая вроде бы узнала в ребенке соседскую девочку Олю, назвала адрес ее отца в Ленинском районе. (Челябинский рабочий. 25.12.98.). – Ты с ума сосол, вот сто, - сказал средний, обняв его и стирая платком кровь с лица, а старший, нахмурясь, говорил: - Идем, все равно не скроешь… (М.Горький. Детство). Но где я все же читал о Соколовском? (В.Чивилихин. Память). Теперь разве что спортивные комментаторы свободно работают без видеозаписи и монтажа. (Правда. 24.12.84.). – Я бы дал, - вполголоса ответил Лонгрен, - но табак у меня в том кармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку. – Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и покурил. (А.Грин. Алые паруса). Как бы постоялым двором, что за вздор, вроде бы узнала, все равно не скроешь, все же читал, разве что спортивные комментаторы – фразеологизмы-частицы оформляют смысл имен и глаголов, произносятся единой долей дыхания и слитной интонацией с той словоформой, при которой находятся, что «является фонетическим выражением тесной смысловой, синтаксической связи между ними». (75, с.290). Фразеологизмы-частицы произносятся единой слитной долей дыхания, а один из компонентов является как бы носителем логического ударения и произносится с особым повышением голоса: чуть ли не΄, чуть не΄, а то кáк же, кáк бы, чуть было не΄, ещé бы, едва ли дáже, слóвно бы. Следовательно, фразеологизмы-частицы представляют цельность, единство не только в семантическом, грамматическом, но и в фонетическом отношении. Примечание: Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда , грант № 02 – 04 – 00401 а/Т (руководитель – Чепасова А.М.). М.О. Пивоварова, Институт иностранных языков ДВГУ, аспирант кафедры фонетики Языковые контакты типологически несхожих языков (на примере английского и вьетнамского языков) В данном докладе освещаются некоторые вопросы взаимодействия неродственных языков в общем и, в частности, результаты языковых контактов на фонетическом уровне (на примере английского и вьетнамского языков). Как утверждают исследователи языковых контактов, У. Вайнрайх, С.В. Семчинский, принципиальной разницы между процессами взаимодействия близкородственных и неродственных языков нет, существуют лишь различия в интенсивности и количественных показателях. Однако сами они выделяют типы взаимодействия, исходя из принципа генетической или типологической близости. Бодуэн де Куртенэ предлагал различать влияние близкородственных языков и разноструктурных, считая, что между языками различных морфологических типов влияние гораздо большее, пронизывающее весь строй данного языка. Ярким примером взаимодействия генетически и типологически разных языков является взаимодействие западноевропейских и восточных языков. Каждая языковая ситуация и связанные с нею коммуникативные отношения являются результатом исторического процесса, продуктом предыдущих и основой будущих языковых ситуаций. Начало контактов индоевропейских языков с языками Юго-Восточной Азии можно отнести в среднем к XV - XVII вв. – началу проникновения в Азию европейских миссионеров (португальцев, голландцев, испанцев, англичан, французов). Активные контакты начались в XIX в., в течение которого страны Азии или, как их называли «Восточный Эльдорадо», для деловых кругов Америки и Европы представляли определенный коммерческий интерес. Перепродажа восточных товаров приносила 300-500% прибыли. Прочные экономические позиции западных торговцев в Азиатских странах способствовали выполнению внешнеполитических задач европейских государств и Америки, захвату военно-стратегических баз, активизации военной и дипломатической деятельности, поэтому XIX в. стал периодом создания колониальных империй. В это же время началась миграция народов Азии в Америку и страны Европы. В настоящее время на территории США проживает около ста тысяч выходцев из Вьетнама, а во Франции примерно десять тысяч. На европейских языках печатались первые периодические издания. До 1962 г. в качестве преподавания в учебных заведениях Вьетнама использовали французский и английский языки. Миссионеры были первыми учителями в школах стран Востока, они же стали авторами многочисленных словарей, статей и мемуаров. Неудивительно, что у истоков востоковедческой науки, например в США, оказались именно миссионеры. В настоящее время американское правительство и правящие круги США субсидируют деятельность по распространению английского языка за пределами англо-говорящих стран, по сохранению и расширению его позиций в развивающихся странах. Сейчас волонтеры из Америки преподают английский язык в колледжах и университетах многих стран ЮгоВосточной Азии. Кроме этого волонтеры проводят занятия с местными преподавателями английского языка, для которых он не является родным. В 90-е годы английский язык стал дипломатическим языком восточных государств, языком-посредником в деловой сфере. Таким образом, индоевропейские языки были искусственным путем занесены в восточные страны. Граница между языковыми коллективами, например английскими и французскими, и восточными языковыми коллективами, которая сначала определялась на антрополого-географической основе, с течением времени приняла до некоторой степени социальный характер. Значительная часть населения владеет государственным языком, совпадающим с языком численно доминирующего эпоса, особенно когда он генетически близок языкам других этносов и содержит общий лексический фонд, а западноевропейский язык в полной мере используется абсолютным меньшинством населения (даже в Индии, где английский язык считается довольно распространенным, им фактически владеет не более 2% населения). Знание европейских языков является одним из признаков социальной принадлежности (представитель интеллигенции, человек, окончивший университет или колледж, представитель администрации, солдат). Западноевропейские языки функционируют в странах Востока в двух формах: в стандартной, нормы которой ориентируются на литературный язык бывшей метрополии и поддерживаются обучением в учебных заведениях за границей или в специальных учебных заведениях внутри страны, и местной, подверженной сильному влиянию автохтонных языков и в силу интерференции родного языка характеризующейся особенностями произношения, словоупотребления и грамматики. Нормой, к соблюдению которой стремятся в этих странах все говорящие на западноевропейских языках, считается письменная форма, которая едина как для тех, кто овладел западноевропейским языком в специальных учебных заведениях, где преподают, например, стандартный английский и обучают на нем, так и для тех, кто овладевает европейским языком в массовой школе или в условиях повседневной коммуникации. Именно по этой причине в письменных текстах, написанных теми и другими, обнаруживаются наименьшие лингвистические отличия. Различия этих форм ярко проявляются в устном общении. Литературный язык в устной реализации этих групп населения расходится довольно значительно. Причем у представителей второй группы орфоэпические нормы складываются также под воздействием орфографии западноевропейского языка. «Орфографический характер» произношения помимо особенностей, возникших в результате орфоэпической интерференции, отличает речь входящих во вторую группу от речи представителей первой. Потребности обучения иностранному языку требуют научно обоснованного исследования и описания основных типологических особенностей фонологического, морфологического и синтаксического строя, а также лексической системы иностранного и родного языков. Для педагогического процесса обучения иностранному языку основное значение имеет выявление типологически важных структурных отличий иностранного языка от родного языка учащихся, с которым они постоянно сравнивают изучаемый иностранный язык и от которого постоянно отталкиваются. Как показывают многочисленные наблюдения и экспериментальные исследования, родной язык учащихся всегда обуславливает те трудности и те устойчивые ошибки, которые учащиеся допускают в процессе обучения иностранному языку. В XX в. широкое распространение получила фонетическая типологическая классификация языков, основанная на противопоставлении языков по признаку совпадения морфемных и слоговых границ, которое обычно связывают с противопоставлением изолирующих и неизолирующих языков. Интересующий нас вьетнамский язык, согласно типологической классификации языков, предложенной В. Гумбольдтом, относится к изолирующим языкам, в которых главная функциональность слога заключается в том, что он здесь при наличии тона является кратчайшей функциональной единицей в составе означающего морфем и односложных слов. В неизолирующих (неслоговых) языках аналогичную роль играет фонема. Вьетнамский язык относится к языкам, в которых морфологическая граница совпадает со слоговой, то есть слоговым языкам. Во вьетнамском языке, так же как и в других языках, звуки не могут реализовываться вне слога. Однако в отличие от индоевропейских языков, где существует относительная свобода в образовании слогов, во вьетнамском языке слоги характеризуются строго определенным количеством звуков и заданным порядком их следования. То есть сравниваемые языки отличаются и характером минимальной фонологической единицы, и строением слога. Во вьетнамском языке невозможно стечение согласных в пределах одного слога. Для английского возможны такие типы слоговых структур, в которых имеется до трех согласных фонем в препозиции к вершине слога, например street, и до четырех-пяти согласных в постпозиции, как в twelfths, sixths (то есть с эпентетическим /t/). Кроме того в английском языке существуют слогообразующие сонанты, в то время как во вьетнамском языке вершина слога может образовываться только с помощью гласного.Поэтому вьетнамцами наиболее трудно усваивается произношение консонантных сочетаний, несвойственных их родному языку. В рамках вьетнамского слога существует жестко регламентированная дистрибуция звуков и закрепленность определенных звуков за определенными позициями. В английском слоге – только несколько ограничений (фонема /ŋ/ не может находиться в начале слога, а /h/, /j/, /w/ и /r/ - в конце). Такого рода особенности вхождения звуков в слог привело к тому, что количество самих слогов в изолирующих языках строго ограничено. Во вьетнамском языке, по подсчетам Нгуен Куанг Хонга, насчитывается 2130 слогов, тогда как в английском языке количество слогов измеряется несколькими тысячами. У вьетнамцев также могут возникать проблемы со связным, слитным произнесением английских слов, так как, как отмечалось выше, все согласные располагаются в строгом порядке в слоге. Фрикативные согласные не могут завершать слог, поэтому вьетнамцы могут опускать английские щелевые согласные. Вьетнамский слог является носителем смысла, в отличие от английского языка, где носителем смысла может быть и слог, и отдельный звук, и неслоговое сочетание звуков, и комбинация слогов. Так как большинство вьетнамских слов моносиллабичны и явление ударности/неударности отсутствует (то есть все гласные произносятся одинаково отчетливо), вьетнамские учащиеся могут испытывать затруднения при произношении английских слов, состоящих из нескольких слогов. Каждый слог будет выделяться в равной степени. Каждый слог во вьетнамском языке имеет индивидуальный тон, тогда как в английском языке только слова могут обладать просодическими признаками. Поэтому вьетнамцы, изучающие английский, могут столкнуться с трудностями воспроизведения интонационных моделей, характерных для английского языка. Данный этап работы представляет собой прогнозирование возможных зон интерференции, основанное на сопоставлении артикуляционных баз и фонологических систем английского и вьетнамского языков. Следующим шагом исследования должен стать фонетический эксперимент на восприятие и обработку данных. Г.Н. Сергеева, Институт русского языка и литературы ДВГУ, доцент кафедры современного русского языка Семантико-функциональная специфика слова в массе (своей) В современном русском языке, как и в любом другом языке, есть слова, которые А.Д. Шмелёв относит к «мелким» словам (выражение Л.В. Щербы), играющим особую роль для характеристики «русской ментальности». Речь идёт о словах авось, небось, заодно. Вообще же к так называемым «мелким» словам отнесены модальные слова, частицы, междометия [4: 491-494], то есть слова явно незнаменательных частей речи, а ещё точнее – слова, определение категориального статуса которых затруднено. В последнее десятилетие подобные слова, получившие название дискурсивных слов [2; 7], находятся в центре внимания исследователей: в связи с развитием лингвистики текста возникает необходимость всестороннего изучения единиц, участвующих в построении дискурса. Возрос интерес к этим единицам и как к объектам лексикографического представления. К дискурсивным словам принадлежит и слово в массе (своей). Обращение к этому слову связано с разработкой на кафедре современного русского языка Дальневосточного государственного университета темы «Служебные слова», которая в последние годы изучается в аспекте лексикографическом. В 2001 году вышел первый выпуск «Словаря служебных слов русского языка»; в него вошли не только традиционно выделяемые служебные слова (частицы и союзы), но и так называемые слова-гибриды – эквиваленты слова предложно-падежные формы в служебной функции, построенные по модели «предлог + сущ.» (в целом, в общем, в основном; во многом, без малого; в итоге, в результате; к слову; в идеале; в частности). Во втором выпуске планируется представить также лексикографическое описание предлогов и служебных лексем – эквивалентов слова, необязательно проявляющих гибридную природу. В Словарь входит «служебная лексика, наиболее употребительная в современной речи или имеющая тенденцию к распространению» [15: 6]. Это связано с ориентацией словаря на широкого читателя. Думается, что в нём могут найти место и такие, например, слова, как по идее, по определению, употребляющиеся в разговорной речи. Другие (не без оснований, на поверку, по совместительству – в значении ‘сверх того’, ‘кроме того’, ‘кроме всего прочего’, ‘к тому же’: Кулинарное изобретение эскулапа пришлось как нельзя кстати в качестве лекарства и лакомства по совместительству (газ.), в аккурат, в массе (своей), с гаком и т.п.), менее частотные, должны быть в поле зрения исследователей, как слова, являющиеся принадлежностью именно русского языка, труднопереводимые на другие языки. В лингвистической литературе последних лет всё чаще говорится об эквивалентах слова, в частности предложно-падежных формах, как об активном, новом, развивающемся синтаксическом явлении в современном русском языке, ставшем неотъемлемой частью нашей современной устной и письменной речи, но неизвестном в пушкинскую эпоху (не без оснований, в итоге, в среднем – [10: 97]. Подчёркивается распространение этих высокочастотных единиц в научном стиле: без них «не обходится ни один научный текст» (без исключения, в заключение, в основном, в результате, к сожалению, в частности, на самом деле и др. – [6: 22-23]); отмечается проникновение их в сферу книжную, в частности газетно-журнальную, из разговорной устной сферы (по идее – [12: 134]). Ср. также замечание В.Н. Шапошникова: «В плане употребительности слов стали менее различаться сферы книжные, в частности газетно-журнальная, и разговорная, устная сфера» [18: 131]. Выделенные и описанные Р.П. Рогожниковой эквиваленты слов – сочетания, в формальном и функциональном отношении равные слову, называются одним из нетрадиционных источников расширения словника НАС [9: 590]: «<...> многие составные устойчивые сочетания <...>, в прежних словарях погружённые в глубину словарной статьи, будут выделены и описаны как самостоятельные вокабулы» (напр.: более того, в адрес, в интересах, в случае, под конец и др.) [Там же]. В массе входит в семантическую группу полифункциональных слов с количественноограничительным значением, наряду со словами во многом, в большинстве, в среднем, без малого, по сравнению с которыми оно является наименее употребительным. В толковых словарях современного русского языка в массе не имеет собственной словарной статьи, а приводится в словарной статье исходного существительного масса под значком фразеологизма ◊ со значениями ‘в большинстве своём’ [16, 2: 154]; ‘в большинстве своём, в целом’ [11: 352-353]; ‘в большинстве своём, в основной части’ [14, 2: 233]. В МАС и ФСРЯ под ред. А.И. Молоткова даётся фразеологизм в <общей> массе; последний словарь расширяет синонимический ряд за счёт ‘в подавляющем большинстве’ [17: 238]. Частотное в массе своей (в своей массе), которое можно считать фразеологизмом, в словарях не фиксируется. Напр.: Как руководитель, я ежедневно беседую со многими людьми. В массе своей они за продолжение реформ (газ.); – Каждый имеет право попробовать себя. Но, к величайшему сожалению, такие курсы на 90 % «гонят халтуру». Показатель этого – тот факт, что нация «молчит». Несмотря на мощные предложения на рынке, взрыва, качественного скачка не произошло: русские, украинцы, казахи на западно-европейских языках в своей массе не заговорили (газ.). В БТС в (общей) массе помещено в иллюстративный материал 5-го значения существительного масса; в скобках приводится значение ‘в основной части, в большинстве своём’ [3: 523]. «Толковый словарь служебных частей речи» Т.Ф. Ефремовой выделяет два самостоятельных значения слова в массе: 1. В своём большинстве; 2. перен. В целом [8: 97]. Омонимом в массе является существительное в предложном падеже с предлогом «в»: Не вздумайте искать корней в массе крестьянства (В. Пикуль). Семантика в массе обусловлена значением исходного существительного масса, содержащим семы количества, совокупности, присутствующие в разных значениях и оттенках значения существительного: «1. Множество, большое количество. 3. <...> // Сконцентрированная часть чего-л., подавляющее количество» [16, 2: 154]; «4. ед., кого-чего. Множество, большое количество кого-чего-н. (разг.)» [11: 352-353]; «3. Совокупность чего-н. <...>» [Там же]; «1. <...> Какое-л. целое во всей совокупности частей, образующих его <...>. 4. чего. Разг. Большое количество, множество чего-л. <...> // чего или какая. Подавляющее большинство, большая часть чего-л. <...>» [14, 2: 233]; то же: [3: 523]. Однако лексическое значение в массе содержит не только количественную сему ‘в большинстве своём’ или сему совокупности ‘в целом’, но и сравнительно-выделительный компонент: ‘в большинстве своём’ предполагает наличие меньшего по количеству признака; ‘в целом’ противопоставлено частям, из которых состоит это целое. Значение ‘в целом’ в контексте может эксплицироваться 1) наличием синонимов, употребляющихся в сочинительном ряду с уточняющими отношениями»; 2) коррелятивными компонентами – синонимами или антонимами. Напр.: 1) И хотя русский человек не однозначен, но в целом, в массе своей, это тот человек, который несёт в себе какую-то тайну (газ.); Все темы разные. Одни более научные, другие – больше практического характера. В сумме, в массе создаётся очень хорошее впечатление (из устн. речи). 2) Я это к тому говорю, что работники милиции в своей массе такие же, каково население в целом (А. Маринина); Вдруг люди, получив первую за год зарплату, напьются в массе? А ведь вытрезвитель один, и нерезиновый (газ.). Скрытое противопоставление, заключённое в слове, способствует тому, что в массе участвует в выражении семантико-синтаксических отношений сопоставления, противопоставления, уступки в высказывании и тексте. Сопоставительные отношения наиболее ярко проявляются 1) в моносубъектной полипредикативной конструкции (МСК) и 2) в сложносочинённом предложении. Напр.: 1) И хотя римские легионы в массе состояли отнюдь не из италиков и уж тем более не из патрициев, а являли собой пёструю амальгаму всех этносов великой империи, в данном случае это не столь важно (К. Мяло). 2) Сегодня было бы грех не вспомнить, что он [подвиг Раисы Максимовны] в массовом подсознании вызывал столько же уважения, сколько и раздражения. Это потому что Горбачёвы совершили свою мини-контрреволюцию, а мы в массе – нет (газ.). Сопоставительные отношения поддерживаются и лексически: италики, патриции – пёстрая амальгама всех этносов великой империи; совершили – нет. Противительные отношения эксплицируются предложной конструкцией с ограничительным значением: Как только их [полномочных представителей президента] не называли! И генералгубернаторы, и наместники, и «государево око» – это только самые лояльные ассоциации, возникавшие в сознании политиков. В массе же россияне, не вовлечённые судьбой в политику и её пиар, фактически не заметили появление нового властного института, за исключением редких случаев, затрагивавших в основном неких конкретных обывателей <...> (газ.). Пример интересен тем, что в массе значимо и для текста: вместе с союзом-частицей же оно участвует в формировании сопоставительно-уступительных отношений. Аналогичный пример с союзом-частицей же в сложном предложении: Услышать знаменитую коллегу пришли профессиональные струнники; в массе же многие слыхали: дама столь хорошо, что играть на скрипке ей вовсе не обязательно (газ.). Противительно-уступительные отношения выражаются в тексте при функционировании в массе в качестве уточнителя при союзе но: Я далёк от мысли, что театрал никогда не пойдёт болеть за «Спартак», а футбольный фанат не пойдёт на «Юнону и Авось». Но в массе у театра свой зритель, у стадиона «Динамо» – свой, у стриптиза – тоже (газ.). Однако в массе, занимая инициальную позицию, может вводить 1) высказывание или 2) абзац самостоятельно, без союза. Напр.: 1) Не крайняя степень отчаяния, а скорее трезвый расчёт движет людьми в лодках, надеющимися, сменив место жительства, столь же радикально поменять уровень жизни. В массе они экономические эмигранты, и это первое, что роднит их с подавляющим большинством наших «отъезжающих» (газ.); – <...> Не стоит стрелки переводить на несознательность общества. В массе люди никогда добровольно не проголосуют за отмену смертной казни <...> (А. Приставкин). 2) Общественный резонанс книги С. Щедрина был настолько велик, поднятые вопросы так злободневны, что она скорее вышла за границы узколитературных «разборок». _/ В массе либеральная критика и публицистика встретила «Губернские очерки» похвалами (С. Петров). Сопоставительно-противительные отношения в тексте наблюдаются и при неинициальной позиции в массе. В этом случае существенными являются лексические средства, с помощью которых реализуется значение ‘в большинстве’. Напр.: Что же в итоге? Есть, конечно, среди аспирантов люди, которые пошли в науку бескорыстно <...>. Но сегодня таких немного и становится всё меньше. Жизнь заставляет нацеливаться на другое. _/ Аспиранты в массе делятся на три категории. Первая (не самая многочисленная), не обращая внимания на собственную нищету, делает всё, чтобы не просто защитить диссертацию, а защитить её с блеском <...>. _/ Вторая категория аспирантов более многочисленная. Это люди, использующие аспирантуру для трёхлетнего пребывания в вузе <...>. _/ И, наконец, третья (наиболее многочисленная) категория ставит во главу угла уже сам факт защиты диссертации и пытается как-то обеспечить себе мало-мальски приемлемый уровень жизни (газ.); – Семья далека от идеала в массе своей. Есть семьи, в которых отец устранился от воспитания детей; есть вообще неполные семьи (Радиопередача). Значение ‘в своём большинстве’ может выводиться из смысла всего высказывания: Результаты экзаменов показали, что наши ученики в массе – «троечники» (из устн. речи). Понятно, что речь идёт о большей части учеников; все они «троечниками» быть не могут. Аналогичные примеры: Мы, пенсионеры, в массе люди нездоровые, приходится пользоваться транспортом, даже чтобы проехать одну остановку (газ.); Конечно, и среди коммунистов находились крикуны, которые считали, что права была «военная оппозиция», что бывшее офицерство в массе белогвардейцы, что оно не способно сродниться с советским строем (Г. Жуков). Однако есть контексты, в которых значения ‘в своём большинстве’ и ‘в целом’ близки и, при отсутствии экспликаторов, в речевой практике трудноразличимы. Напр.: Это, очевидно, общий закон, говорит Мазила. Люди в массе никогда не имели верного представления о себе и своей эпохе (А. Зиновьев); Но народ в массе не понимает английского – так, с ходу, в песне, и ему всё едино, что «я плачу», что «я ликую» (Р. Казакова); Военные специалисты, внимательно наблюдавшие за работой 8 съезда партии, поняли, что партия доверяет им. Они в массе стали значительно ближе красноармейцам (Г. Жуков); Оставим специальные вопросы специалистам. И скажем честно: наши медики и психологически, и по своим знаниям в массе не готовы к тому, что СПИД не где-то там, а в нашей популяции (газ.). Вероятно, самостоятельными эти значения считать нецелесообразно (см. точку зрения Т.Ф. Ефремовой [8: 97]): это скорее значения оттеночные. Что касается частеречного статуса в массе, то тут также трудно согласиться с Т.Ф. Ефремовой, которая квалифицирует его как «нареч. качеств.-количеств.» [Там же]. Действительно, выше приведены факты приглагольного и приадъективного употребления в массе, но это больше отнесённость прикомпонентная (по выражению Е.А. Стародумовой), свойственная частицам. Функция же этого слова – акцентирующая: оно не столько указывает на степень проявления признака, сколько обозначает степень охвата этим признаком группы лиц, названных существительным. Слово в массе и соответствующее существительное имеют общие семы – ‘количества’, ‘совокупности’, что позволяет говорить о семантическом согласовании [5]. Среди слов – названий лиц выделяются: 1) существительные (лексико-семантические классы существительных даны по [13]): конкретные существительные с общим названием одушевлённого лица (человек), приобретающим в контексте значение обобщения; совокупности лиц (люди, народ); со значением родства, родовой общности, семейного союза (родители, семья); национальной, этнической, культурно-исторической общности (казахи, россияне, русские, украинцы); объединения лиц по профессии, специальности (включая учебную), роду занятий (работники милиции, военные специалисты, медики, психологи; ученики, аспиранты); по социальной устроенности (пенсионеры); обозначающие отдельные воинские формирования (римские легионы); собирательные существительные (пролетариат, буржуазия, офицерство); существительные, обозначающие понятия на основе метонимического переноса (литературная критика и публицистика – специалисты в области литературной критики и публицистики; театр, стадион, стриптиз – любители театра, спорта, стриптиза); 2) субстантивированное прилагательное с количественным значением (многие); 3) личные местоимения-существительные (мы, они). В массе является принадлежностью разговорной речи. Оно встречается как в устной, так и в письменной формах речи. Характерно для газетно-публицистического стиля; редко – в стиле художественной литературы. Оно не относится к широкоупотребительным словам, но оказывается значимым для выявления системных отношений в кругу лексикализованных словоформ, так как входит в синонимические ряды слова в большинстве и одной из высокочастотных единиц в целом (в общем, в основном). Таким образом, слова, подобные в массе, несут важную функциональностилистическую нагрузку в тексте и специфичны для русского языка, как явления «малой лингвистики» (малого синтаксиса, малой морфологии, малого словообразования, малой просодии – по определению Ю.Д. Апресяна [1: 26-27]). Литература: 1. Апресян Ю.Д. Взаимодействие лексики и грамматики: лексикографический аспект // Русский язык в научном освещении. 2002. № 1 (3). С. 10-29. 2. Баранов А.Н., Плунгян В.А., Рахилина Е.В. Путеводитель по дискурсивным словам русского языка. М.: Помовский и партнёры, 1993. 207 с. 3. Большой толковый словарь русского языка / Гл. Ред. С.А. Кузнецов. СПб.: Норинт, 2001. 1536 с. (БТС) 4. Булыгина Т.В., Шмелёв А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М.: Языки русской культуры, 1997. 576 с. 5. Гак В.Г. К проблеме семантической синтагматики // Проблемы структурной лингвистики 1971. М.: Наука, 1972. С. 367-395. 6. Герд А.С. Взгляд на русский язык науки сегодня и завтра // Русистика сегодня. 1995. № 4. С. 22-30. 7. Дискурсивные слова русского языка: опыт контекстно-семантического описания / Под ред. К. Киселёвой и Д. Пайара. М.: Метатекст, 1998. 447 с. 8. Ефремова Т.Ф. Толковый словарь служебных частей речи русского языка. М.: Рус. яз., 2001. 863 с. 9. История русской лексикографии / Отв. ред. Ф.П. Сороколетов. СПб.: Наука, 1998. 610 с. 10. Караулов Ю.Н. Словарь Пушкина и эволюция русской языковой способности. М.: Наука, 1992. 168 с. 11. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.: АЗЪ, 1993. 960 с. (СОШ) 12. Рогожникова Р.П. Современное развитие эквивалентов слова // Материалы межвузовской конференции, посвящённой 80-летию со дня рождения профессора Г.П. Уханова: Сб. тезисов и статей. Тверь: Изд-во ТГУ, 1998. 156 с. 13. Русский семантический словарь. Токовый словарь, систематизированный по классам слов и значений / Под ред. Н.Ю. Шведовой. М.: Азбуковник, 1998. Т. I. 807 с.; т. II. 764 с. 14. Словарь русского языка: В 4-х т. М.: Рус. яз. Т. 2, 1982. 736 с. (МАС) 15. Словарь служебных слов русского языка / Отв. ред. Е.А. Стародумова. Владивосток, 2001. 363 с. 16. Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. Т. II. М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1938. 1040 стб. (ТСУ) 17. Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А.И. Молоткова. М.: Сов. энциклопедия, 1967. 543 с. (ФСРЯ) 18. Шапошников В.Н. Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении. М.: МАЛП, 1998. 243 с. Е.А.Яшкина, Хабаровский государственный педагогический университет, Старший преподаватель кафедры английской филологии Эмоциональная концептосфера СТРАХ в англосаксонской картине мира Цель данной работы состоит в исследовании эмоциональной концептуальной области СТРАХ в англосаксоноской картине мира. В частности данная работа предполагает выделение ядра концептосферы СТРАХ. Материалом для исследования послужили лексические единицы, отображающие СТРАХ, которые встречаются в тексте поэмы «Беовульф». Всего нами было отобрано из словаря Босворта-Толлера 28 лексем, обозначающих СТРАХ. А также нами использовались этимологические словари английского и германского языков, словари современного английского языка, содержащие этимологические данные. Исследования в области древних языков исключает возможность эксперимента с носителями языка или обращение к их интуиции. Тем более важным представляется осмысление путей, через которые вообще возможен доступ к семантике древнего слова. Можно отметить следующие пути: 1.Обращение к дефиниционному анализу. 2.Обращение к контекстуальному анализу. 3.Обращение к концептуальному анализу. По мнению Н.Ю. Гвоздецкой, контекстуальный метод предоставляет большие возможности для исследования, так как «действительность памятника неисчерпаема, поскольку за ней стоит безграничность породившего ее сознания» (Н.Ю. Гвоздецкая, 1995, 88). Исследуя древние языки, необходимо учитывать важный фактор в истории развития многих слов – их эмоциональную значимость, которая меняется в соответствии с обстоятельствами и потребностями времени. Каждое слово обладает определенной символической значимостью на определенном этапе развития этноса, поскольку язык представляет собой наивысшую форму способности к символизации. Концептуальный анализ является одним из наиболее доступных способов изучения семантики древних слов на современном этапе развития лингвистики (Ю.Н. Карыпкина, 2002, 9), потому что, говоря о концепте, исследователи исходят из того, что концепт, являясь мыслительной единицей человеческого сознания, заключает в себе специфические свойственные только данному коллективу сведения о мире, культуре и исторические факторы развития общества. Более того, концепты не только мыслятся, они переживаются, а, следовательно, эмоции структурируются в концепты. Исследование концептов, отражающих эмоции в древнеанглийском языке, представляется задачей трудной, так как «лексика, выражающая эмоции и чувства…не обладает достаточной соотнесенностью с реальной действительностью» (Т.В. Добрунова, 1980, 15). Отличие древнеанглийских лексем от современных лежит в низкой степени их абстрагированности на ранних языковых стадиях (А.В. Вишневский, 1999, 209). Это отличие объясняется уровнем развития мышления и языка англо-саксонского общества. Среди исследуемых лексических единиц особенно выделяются в тексте поэмы «Беовульф» следующие лексемы: gryre, broga и egesa «Имена чувств» древнеанглийского языка были гораздо менее приспособлены для обозначения собственно психических состояний, чем их современные переводные эквиваленты (Н.Ю. Гвоздецкая, 1995, 93). По данным древнеанглийского словаря, некоторые из рассматриваемых существительных несомненно многозначны. Однако, разграничить значения слов очень трудно. Например, древнеанглийское существительное broga имело значения «чудовище» и «страх», существительное fær переводилось как «страх» и как «опасность», а лексема herebroga имела значение страха, производимого войной или армией. Считается, что в значении древнеанглийских слов отсутствовала четкая граница между идеальным и материальным, древнеанглийские лексемы характеризовались низкой степенью абстрагированности, и само чувство, и причина его входили в структуру значения на равных правах и воспринимались как одно понятие (А.В. Вишневский, 1999, 209). Итак, для древнеанглийского слова характерна «диффузность значения», в основе которого лежит нерасчлененность субъективного и объективного компонентов значения, стертость границ между ними. Диффузность семантики древних наименований имен чувств характеризуется двумя основными свойствами: 1) неотделимостью понятия «чувство» в значениях слов от понятий, связанных с явлениями социального порядка; 2) неотделимостью понятия «чувство» в значении слова от понятий, связанных с другими сферами психической жизни (Н.В. Феоктистова, 1984). При анализе поэмы «Беовульф» ярко прослеживается неотделимость понятия страха с явлениями социального порядка. « В поэме «Беовульф», как в наиболее ярком свидетельстве мироощущения германцев в эпоху этнического расширения, отчетливо выражены два императива: с одной стороны – воинственность, ориентация на ведение войны и подчинение интересов личности этому императиву; с другой стороны – страх быть низведенным до положения изгоя, человека, лишенного всяких прав, из которых главное – право быть человеком. Жить в обществе «великих деяний и храбрых героев» очень не просто. Индивидуум мог раскрыть свой потенциал в сообществе соратников, в составе структур, где каждому отводилась своя жестко заданная функция и от каждого ожидали качеств, соответствующих его функциональному статусу»(И.В. Шапошникова, 1999, 62). Стать изгоем, лишенным власти, славы и дружины, мог любой знатный человек: ведь дружина при короле постольку, поскольку он силен, щедр и способен захватить богатства. С другой стороны – жизнь дружинников и их благополучие зависят от щедрот, могущества и военного таланта их вождя. Верность делу дружины определяет все. Ну, а если струсил, нарушил обет верности, бросил вождя в битве и т.п.? Такого человека ждет позорное существование изгоя, лишенного всяческих прав, такой исход – хуже смерти. Если героя поэмы, Беовульфа, можно рассматривать как символ эпохи, идеал, к которому нужно было стремиться, то Грендель – это непросто великан, чудовище германской мифологии. Грендель вместе с тем и существо, поставленное вне общения с людьми, отверженный, изгой, «враг», который потерял человеческий облик, стал оборотнем, ненавистником людей (Интернет). Поэтому сочетаемость лексических единиц, обозначающих СТРАХ с существительными в родительном падеже, обозначающими мифические существа или явления, такими как Grendel – «Грендель» - «чудовище», feond – «дъявол», gæst – «дух» и т.д. помогает нам выявить причину возникновения страха у англосаксов. Так Хротгар, ожидая помощи со стороны Беовульфа, говорит:…arstafum us onsende … þæs ic wen hæbbe , wið Grendles gryre // помощь нам послал…которую я ожидал против страха Гренделя (Beo. 380). В существование великанов, драконов, чудовищ безоговорочно верили все. Страшное чудовище, монстр – причина страха для всех. Этот же вывод подтверждает и другой контекст: on Grendles gryre // от страха Гренделя. (Вео. 475) По мнению Л.О.Чернейко, атрибутивная сочетаемость дает возможность выявить «эмпирически постигаемые свойства» изучаемой сущности (Л.О.Чернейко, 1995, 76). Об интенсивности страха свидетельствует атрибутивная сочетаемость рассматриваемых лексем с прилагательным atolic. Разбуженные звуками битвы Беовульфа и Гренделя, Norðdenum stod atelic egesa // Северные Даны застыли от ужасного страха (Beo. 780). СТРАХ имеет признак чего-то ужасного. На наш взгляд, степень интенсивности эмоции также может быть передана с помощью существительного gryrebroga, которое состоит из существительных gryre-страх и broga-чудовище, страх и является показателем чрезвычайной силы. …secg synbysig…/ þæt þær ðam gyste gryrebroga stod // грешный человек застыл от страха что там было чудовище. (Вео. 2225). Сравнительная степень прилагательного lytel в контексте, описывающем появление матери Гренделя в Хеороте также свидетельствует о степени интенсивности страха: wæs se gryre læssa efne swa micle / swa bið mægþa cræft, / wiggryre wifes, / be wæpnedmen // был тот страх меньше, ведь не так сильна воинственная женщина, чем вооруженный мужчина (Вео. 1280). Проекции умопостигаемой (абстрактной) сущности на эмпирически постигаемые (видимые) явления раскрываются через глагольную сочетаемость абстрактного имени (Л.О.Чернейко, 1997, 291). Сочетаемость лексем, отображающих СТРАХ с глаголом standan (secg synbysig…gryrebroga stod // грешный человек…стоял в сильном страхе (Вео. 2225) ) раскрывается признак опасности. Из сочетаемости с глаголом habban вычитывается образ страха как собственности: ða hine Wedere cyn for herebrogan habban ne mihte // так его король Ведера страха иметь не мог (Вео. 460). В данном контекте существительное herebrogan имеет толкование страха, произведенного войной или армией. Король должен проявлять смекалку, мужество и талант военного организатора, добывая богатства для своего народа, иначе ему грозит опасность не удержать власть и стать изгоем. В разговоре Беовульфа с сыном Эгглафа Унфертом упоминается о том, что …næfre Grendel swa fela gryra gefremede // …никогда Грендель так много страха не производил (совершал). В данном контексте СТРАХ преобретает признак действия, поступка. Итак, при помощи атрибутивной и глагольной сочетаемости мы выделили признаки страха из контекста поэмы «Беовульф», характерные для аноглосаксонского общества. Дальнейшие исследования помогут нам выделить ядро концептосферы СТРАХ. Литература: 1. Вишневский А.В. «К проблеме многозначности древнеанглийских отвлеченных существительных (на материале наименований радости в «Беовульфе) 1999, 209-219. 2. Гвоздецкая Н.Ю. «Язык и стиль поэзии. Проблемы поэтической номинации. Учебное пособие. Иваново 1995, 150. 3. Добрунова Т.В. «Историческая динамика лексико-семантической группы и системность лексики» (на материале семантического поля страх в истории английского языка древнеанглийского и среднеанглийского периодов). Автореф…дис. канд. ф.н. 1980. 4. Карыпкина Ю.Н. «Языковые представления эсхатологических мотивов в англосаксонской прозе Х-Х1 вв.( лингво-этнический аспект). Автореф…дис. канд.ф.н. Иркутск, 2002. 5. Феоктистова Н.В. «Формирование семантической структуры отвлеченного имени». Л. 1984. 6. Чернейко Л.О. «Лингво-Философский анализ абстрактного имени». М.1997, 320. 7. Шапошникова И.В. «Системные диахронические изменения лексико-семантического кода английского языка в лингво-этническом аспекте. Иркутск, 1999, 243. 8. Интернет http://www.ucalgary.ca/UafC/edu web/engl 401/texts/index.htm. Словари: 1. Anglo-Saxson Dictionary by Bosworth-Toller. Oxford 1954. 2. An Etymological Dictionary of the English Language. Walter W. Skeat. London 1963. 3. Этимологический словарь германских языков. В.В. Левицкий. Том 1. Черновцы «РУТА» 2000. 4. The New Shorter Oxford English Dictionary 1993 by Lesley Brown.