Министерство экономического развития и торговли Российской Федерации Государственный университет –

Министерство экономического развития и торговли
Российской Федерации
Государственный университет –
Высшая школа экономики
Факультет мировой экономики и мировой политики
Программа дисциплины
Современные теории информационного общества и межкультурная
коммуникация
для специальности 032301.65 – Регионоведение
подготовки специалиста
Автор доктор философских наук, профессор
Водопьянова Е.В. veritas-41@yandex.ru
Рекомендовано секцией УМС
Одобрена на заседании
«мировая экономика»
кафедры мировой политики
Председатель
Зав. кафедрой С.В.Кортунов
Караганов С.А,
____________________
______________________
«___»_______________ 2007 г.
«20» июня 2007 г.
Утверждено УС факультета
____________________
Ученый секретарь Г.В. Шарикова
____________________
«___» _______________ 2007 г.
Москва
1. ПОЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА
Автор программы: д.филос. наук, профессор Водопьянова Е.В.
Общие сведения об учебном курсе: дисциплина читается студентам специальностей
«мировая экономика» и «регионоведение» первого курса факультета мировой экономики
и мировой политики (подготовка специалистов). Курс является курсом по выбору и
читается во втором полугодии учебного года.
Требования к студентам: освоение курса предполагает параллельное знакомство
студентов с содержанием учебных дисциплин «Философия» и «Мировая экономика» (у
экономистов).
Цель курса: дать систематизированное представление об истоках, эволюции и
перспективах концепций информационного общества, охарактеризовать взаимодействие
постиндустриальных и культурных реалий современного социума, проанализировать
особенности становления общества, основанного на знаниях, в развитых странах, а также
указать на присущие этому процессу трудности и противоречия.
Аннотация: переориентация общества в середине XX века на информацию и знание как
стратегические ресурсы социального развития, привела к радикальным изменениям в
организации жизни общества .
Такие
наблюдаемые
сегодня
процессы
как
повсеместное
внедрение
информационных технологий, совершенствование мировых коммуникационных систем,
усиление
влияния
транснациональных
корпораций,
интернационализации мировой экономики,
приводящее
к
нарастанию
повсеместное пристальное внимание к
обеспечению межкультурного диалога и глобализация культурной индустрии являются
закономерным следствием перехода к постиндустриальному этапу цивилизационного
развития,
теоретически
обоснованному
в
концепциях
постиндустриального
и
информационного социума, а также общества, основанного на знаниях.
Курс должен
помочь студентам ориентироваться в основных концепциях
постиндустриализма, анализировать с их помощью
мировые экономические и
политические реалии, а также сформировать целостное представление о тенденциях
развития современного мира.
Учебные задачи курса:
в результате изучения дисциплины студент должен:
-
Знать:
особенности
теоретических
моделей
межкультурных коммуникаций, специфику
постиндустриального
развития
и
подходов к анализу данного феномена
американских и французских теоретиков постиндустриализма.
- Уметь: пользоваться научной и учебной литературой по обозначенной теме,
классифицировать и сравнивать модели постиндустриального развития, а также оценивать
функционирование различных сфер жизни общества в постиндустриальных координатах.
- Иметь: представление об основных проблемах постиндустриального этапа развития , в
том числе о присущих ему противоречиях и возможных способах их преодоления.
- Обладать: навыками критической оценки научных материалов по данной проблематике.
Формы контроля:
а) текущий – вопросы студентам в ходе лекций, возвращение к изложенному материалу,
б) итоговый – зачет ( с учетом предыдущей активности на лекциях).
В самостоятельную работу студента входит: освоение теоретического материала,
полученного в ходе лекционного курса, изучение трудов зарубежных и отечественных
авторов по данной проблематике, подготовка эссе по избранной теме.
Курс завершается зачетом.
Итоговая оценка зачёта складывается из оценок за:
- посещения лекций – 0.2
- активности на лекциях и семинарах – 0.3
- зачёт – 0.5
По каждому из вышеуказанных видов текущего контроля дисциплины студент может
получить по 10-бальной шкале соответственно:
- посещение лекций – 0.2хQ1
- активность на лекциях и семинарах – 0.3х Q2
- зачет – 0.5х Q3
Студент получает оценку за зачет в случае, если (0.2хQ1 + 0.3хQ2 + 0.5хQ3)=4, т.е. для
получения оценки за зачет, студент должен набрать не менее 4 баллов по 10-бальной
шкале.
II. СОДЕРЖАНИЕ ПРОГРАММЫ
Новизна курса:
В отличие от большинства читаемых в других российских
университетах курсов по проблемам информационного общества, данный курс – прежде
всего исходя из объема лекционных часов – предлагает системное видение проблемы в
контексте изменений, инициируемых постиндустриальной эпохой как в экономике,
политике и культуре, так и в частной жизни человека. Кроме того, знакомство студентов с
постиндустриальной методологией позволит применять ее для прогноза
базовых
тенденций мирового развития в XXI веке.
ТЕМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН
Название темы
Всего часов
по дисциплине
Аудиторные часы
Самостоятельная
Работа
Лекции
Сем. и
практ.
занятия
Становление концепций
8
4
4
4
2
2
4
2
2
4
2
2
4
2
2
4
2
2
4
2
2
4
2
2
4
2
2
постиндустриального
общества
Общество«Третьей волны»:
интегральная версия
Технологические и
социальные аспекты
информационного общества
Феномен общества,
основанного на знаниях
Проблема власти в
информационном обществе
Инновация как способ
функционирования
информационного социума
Социальная структура
информационного общества
Культура в информационном
обществе
Культурная толерантность и
мультикультурализм
Зачет
2
Эссе
14
Итого:
14
14
20
34
Темы курса
Тема 1. Становление концепций постиндустриального общества
Тема 2. Общество «Третьей волны» Э.Тоффлера: интегральная версия
Тема 3. Технологические и социальные аспекты информационного общества
Тема 4. Феномен общества, основанного на знаниях
Тема 5. Проблема власти в информационном обществе
Тема 6. Инновация как способ функционирования информационного социума
Тема 7. Особенности социальной структуры информационного общества
Тема 8. Культура в информационном обществе
Тема 9. Культурная толерантность и мультикультурализм
Основное содержание тем курса, литература и контрольные вопросы
Тема 1. Становление концепций постиндустриального общества
Два основных варианта моделей постиндустриального общества: американская и
французская школы.
Взгляды Ж..Фурастье на технический прогресс. «Программируемое общество»
А.Турена. «Электронное общество» М.Маклюэна. коммуникационная революция ак
воздействие электронных средств связи на нервную систему человека. Значение
электронных средств связи для превращения планеты в «глобальную деревню».
Телевидение как базис грядущей электронной цивилизации.
Д. Белл как разработчик теории постиндустриального общества. »Осевой принцип»
как теоретико-методологическое основание данной концепции. Различные измерения
осевого принципа.
Концепция
деидеологизации
как
основание
для
построения
модели
постиндустриального социума. Интерпретация всемирной истории сквозь призму
технологии и знания. Доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное
общества. Триада определяющих черт постиндустриального общества: производство
услуг – кодифицированное теоретическое знание – новые интеллектуальные технологии.
Знания и информация как стратегические ресурсы постиндустриального общества.
Феномен многоаспектного социального организма.
Информационное общество как фаза развития постиндустриализма. Природа,
статус и социальные рамки информационного общества. 3 основных этапа эволюции
теоретических представлений об информационном обществе. Экономика как главный
предмет исследования первых концепций постиндустриализма.
«Компьютопия» Й .Масуды, «новое общество» П.Дракера, «новое индустриальное
общество»
Дж.Гэлбрейта,
«посткапиталистическое
общество»
Р.Дарендорфа,
«постэкономическое общество» Г.Кана, «постбуржуазное общество» Дж.Лихтхайма,
«технотронное» - З.Бжезинского, «постнефтяное» Р.Барнета и
«постсовременное
общество» Ж.Лиотара, теории «активного общества» А.Этциони, «кооперативного»
Д.Клиффорда,
«телепатического
общества»
Дж.Мартина
и
информационного
–
А.Лаборита.
Основная литература
Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М.:
Academia, 1999.
Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М.: АСТ, 2004.
Иноземцев В.Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы.
М.: Логос, 2000.
Inozemtsev V., (1998). The constitution of the Post -Economic state. London. (Ридер).
Дополнительная литература
Information
Society:
Challenges
for
Politics,
Economy
and
Society,
http://www.bmwiinfo2000/de/faten/zvei_e/index.html
Стоуньер Т. Информационное богатство: профиль постиндустриальной экономики// Новая
технократическая волна на Западе. – М., 1986. С.392-409.
Тема 2. Общество «Третьей волны»: интегральная версия
Д. Белл, З.Бжезинский и Э. Тоффлер как основоположники концепций
информационного общества. Связь нового типа общества с понятиями «информация» и
«информационные технологии»
Теория «супериндустриального общества» Э.Тоффлера. Техносфера как источник
любых изменений и перемен в формирующемся обществе нового типа. 3 волны
технологических инноваций.
Новая экономика как единство сектора производства благ и услуг и сектора
накопления «человеческого капитала». Грядущая зависимость всей рыночной системы от
электроники, биологии и новых социальных технологий.
Знания, воплощенные в новых технологиях как основа экономики «Третьей
волны». Превращение богатства в символический капитал, т.е. знания и информацию,
распространяемую по всему миру.
Информация и энергетика. Демассификация СМИ. Пределы массово производства.
Интеллектуальная среда и постстандартизированный разум.
Информационная революция и новый «замечательный» - по Тоффлеру – образ
жизни. Возникновение производителя для себя и личность будущего. Новая психосфера.
Электронное жилище и семьи будущего.
Основная литература
Тоффлер Э. Третья волна. М.: АСТ, 2004. Глава 17. (Ридер).
Тоффлер Э.Шок будущего. М.: АСТ, 2004.
Тоффлер
Э.,
Тоффлер
Х.
Создание
новой
цивилизации.
Политика
Третьей
волны,
http:///www.net.kg/journal/n5/JRNAL511,htm
Дополнительная литература
Cайт Центра исследований постиндустриального общества, http://www.postindustrial.net/index.php
Васильчук
Ю.А.
Социальное
развитие
человека
в
XX
веке//Общественные
науки
современность.2001.№ 1.С.5-26.
Тема 3. Технологические и социальные аспекты информационного общества
и
Технология и электроника как основы развития постиндустриальной цивилизации.
Технологи постиндустриальной экономики как результат реагирования на социальный
заказ общества. Всеобщая компьютеризация, создание новых материалов, биотехнологии,
автоматизация и роботизация производства и прогресс энергетики. Ускорение темпа
технологических изменений. Тенденция к микроминиатюризации ( в т.ч. посредством
нанотехнологий) и модульности производимой продукции.
Социальные цели информационных технологий и их инструментальная сущность.
Формирование сетевых информационных технологий, лежащее в основе работы в режиме
реального времени, всемирной финансовой индустрии и электронной торговли, а также
дистанционного
образования. Компьютерный контроль различных производственных
циклов. Революционные изменения во всех типах коммуникаций, простирающиеся от
Интернет-конференций до виртуальных научных парков.
Приоритет наук о жизни. Перспективы внедрения геннозамещающих технологий,
возможность корректировки всех психических характеристик индивидов, углубление в
тайны мозга и освоение технологий клонирования ряда органов.
Богатство, обретенное прикладной наукой и
сокращение фундаментальных
исследований. Приоритеты конкурентоспособности при выборе предмета научных
исследований. Интерперсональный характер постиндустриальной науки, ее гибкость,
коллективный характер и высокая специализация. Виртуализация современной науки.
Реальный исследовательский процесс и его имитации.
Основная литература
Дракер П. Эра социальной трансформации. (Ридер).
Дракер П. За фасадом информационной революции. (Ридер)
Емелин
В.А.
Информационные
технологии
в
контексте
постмодернистской
философии,
http://www.emeline.narod.ru/abstract.htm
Иванов Д.В. Виртуализация общества. Версия 2.0. СПб.: Петербургское востоковедение, 2002.
Кастельс М. Высокие технологии: экономика и общество. М.: Институт молодежи, 1990.
Дополнительная литература
McMillan
K.
Virtual
Reality:
Architecture
and
The
Broader
Community,
http://www.arch.umsw.edu.au/subjects/arch/specres2/mcmillan
Высокие технологии и современная цивилизация. М.:ИФРАН, 1999.
Borgmann A. (1984), Technology and the character of contemporary life. – Chicago: Chicago univ. press.
Тема 4. Феномен общества, основанного на знаниях
Превращение информационных систем в основу всех современных технологий.
Общество, основанное на знаниях как третий этап теоретического осмысления проблем
информационного общества. Признаки «общества знания».
Сетевая форма социальной организации, ее всемирный характер и опора на сети
финансовых потоков. Координация капитала в глобальном масштабе и индивидуализация
труда. Новые формы пространства и времени. Дистанция между метасетью и
большинством отдельных людей.
Коммуникации на электронной основе. Концепция «реальной виртуальности»
М.Кастельса. Противостояние сетевых систем и личности. Сетевые структуры как
единство государственных аппаратов, глобальных сетей, эгоцентричных индивидуумов и
сообществ, сформировавшихся вокруг самобытности сопротивления.
Формирование нового класса трудящихся: «экспертов знания» (П.Дракер),
«информационных работников» (М.Кастельс), «когнитариата» (Э.Тоффлер). Доминанта
способностей к адаптации над конкретной специализацией в сфере информационного
труда. Креативность как одна из важных характеристик интеллектуально работника
нового типа.
Информация как основной компонент нашей социальной организации. Потоки
идей как основа социальной структуры. Жизнь в преимущественно общественном мире.
Основная литература
Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ-ВШЭ, 2000.
Уэбстер Ф. Теории информационного общества. М.: Аспект пресс, 2004.
Дракер П. Посткапиталистическое обще ство. (Ридер)..
Дополнительная литература
Friedman Th., (2000). The Understanding Globalization. The Lexus and the Olive Tree. – N.Y.
Drucker P., (1996). The New Realities. – Oxford: University Press.
Панарин А.С. Глобальное информационное общество//Власть. 2001.№ 1. С.70-79.
Тема 5. Проблема власти в информационном обществе
Зависимость сущности политической системы от характера соответствующего
общества. Информация и знания как новые стратегические ресурсы власти и управления в
информационном обществе. Механизм смещения власти из сферы производства в сферу
распределения, где сконцентрирована необходимая информация.
Смещение власти: знание, богатство и принуждение в XXI веке. Сила, Богатство и
знания как источники власти. Сила (или угроза ее применения) как свойство власти
низшего качества. Богатство как основа власти «среднего» качества.
Трансформация богатства в информационном обществе в символический капитал,
т.е. информацию, распространяемую по всему миру. Наиболее эффективный тип власти,
основанной на знаниях. Наличие реальной власти у того, кто имеет контроль над
информацией.
Процесс эволюции социума к антибюрократическим властным формам знания.
Изменение соотношения источников власти в обществе в пользу знания. Знание как
непосредственный источник и силы, и богатства, и власти.
Демократия XXI века. Ускорение и разделение решений. Распад консенсуса. Власть
меньшинств. Расширяющиеся элиты.
Основная литература
Тоффлер Э. Демократия двадцать первого века//Тоффлер Э. Третья волна. – М., 2004. С.654-698.
Кастельс М. Могущество самобытности. (Ридер).
Дракер П. Эра социальной трансформации. (Ридер).
Дополнительная литература
Боббио Н. Интеллектуалы и власть //Вопросы философии. 1992. № 8. С.15-24.
Бек У. Политическая динамика в глобальном обществе//Мировая экономика и международные
отношения. 2002. № 5. С.8-19.
Нисневич Ю.А. Информационная безопасность: пути ответа на вызовы постиндустриального
развития//Ответы России и Евросоюза на вызовы XXI века. Ч.2. – М., 2006. С.55-77.
Тема 6. Инновация как способ функционирования постиндустриального
социума
Феномен инноваций.
Взаимосвязь инноваций и экономической динамики
общества в работах Н.Кондратьева и Й.Шумпетера. Проблема инноваций в современном
научном дискурсе: от технико-экономической к социально-культурной парадигме анализа
инноваций. Необходимость сознательной инновационной деятельности во всех сферах
жизни социума. Инновация как единство креативно-теоретической и предметнопрактической деятельности.
Предпосылки
формирования
инновационной
деятельности
в
истории
западноевропейской цивилизации. Социокультурная модель объективации нового в
доиндустриальных обществах античности и средневековья. Социокультурное измерение
новизны в обществах индустриального типа (Возрождение, Новое время, Современность).
Информатизация всех сфер жизни социума в контексте инновационной сущности
«Постсовремености». Связь радикальных инноваций с последней информационнотехнологической революцией. Вплетение науки в производство.
Инновации,
телефонная
связь,
порожденные
электронная
компьютеризацией
почта,
Интернет,
и
медиатизацией:
спутниковые
мобильная
коммуникации.
Виртуализация и глобализация как инновационные процессы.
Основная литература
Кретов Б.И. Социальные механизмы инновационной деятельности человека. М, 2000.
Сайфулин Н.Ф. Феномен инноваций (на подступах к расколдовыванию будущего). М.: Прогнозпарк, 2002.
Дракер П. Эра социальной трансформации. (Ридер).
Дополнительная литература
Drucker P. The Discipline of Innovation//Harvard Business review. 1985. V.IV-VII. N 3.P1080-1092.
Советова О.С. Основы социальной психологии инноваций. СПб: Изд-во СПбГУ, 2000.
Чакроворти Б. Продвигаем инновацию на рынок. Новые правила//Искусство управления. 2004. № 6.
С.102-119.
Тема 7. Социальная структура информационного общества
Влияние избытка информации на современное общество. Становление общества
сетевых структур. Власть структуры против структуры власти. Стратовая структура
сетевого информационного общества. Формирование сетевых сообществ как парадигма
новой социальной общности.
Иерархическая пирамида сетевого общества и ее измерения в виртуальном и
реальном пространствах. Креативность как главный критерий членства в сетях
соответствующего ранга. Креативная сетевая элита и возможности использования ею
эксклюзивных информационных богатств и всех видов ресурсов.
Дифференциация внутри среднего класса на «традиционные»и «новые» средние
слои. Процесс изменения структуры занятости населения в промышленности и сфере
услуг. Увеличение числа рабочих мест в сфере неквалифицированного труда. Явный
перенос акцентов для большинства населения с творческой на репродуктивную
деятельность во всех отраслях труда.
Тенденция к размыванию среднего класса и перспектива его полного исчезновения.
Новый низший класс.
Основная литература
Зуев А.Г., Мясникова Л.А. Нетократия. (Ридер).
Нейсбит Д. Мегатренды. М.: АСТ, 2003.
Мир нашего завтра: антология современной классической прогностики. М.: Эксмо, 2003.
Дополнительная литература
Пантэм Р. Процветающая комьюнити, социальный капитал и общественная жизнь//Мировая
экономика и международные отношения. 1995. № 4. с.80-88.
Фукуяма Ф. Доверие. Социальные добродетели и созидание благосостояния
//Новая постиндустриальная волна на Западе. М.: Academia, 1999. С.123-163.
Тема 8. Культура в информационном обществе
Влияние избытка информации на современное общество. Становление общества
сетевых структур. Власть структуры против структуры власти. Стратовая структура
сетевого информационного общества. Формирование сетевых сообществ как парадигма
новой социальной общности.
Иерархическая пирамида сетевого общества и ее измерения в виртуальном и
реальном пространствах. Креативность как главный критерий членства в сетях
соответствующего ранга. Креативная сетевая элита и возможности использования ею
эксклюзивных информационных богатств и всех видов ресурсов.
Дифференциация внутри среднего класса на «традиционные»и «новые» средние
слои. Процесс изменения структуры занятости населения в промышленности и сфере
услуг. Увеличение числа рабочих мест в сфере неквалифицированного труда. Явный
перенос акцентов для большинства населения с творческой на репродуктивную
деятельность во всех отраслях труда.
Тенденция к размыванию среднего класса и перспектива его полного исчезновения.
Новый низший класс.
Интерпретация
проблем
культуры
в
постиндустриальном
обществе
представителями французской социологической школы (А.Минк, М.Постер и др.).
Протест против рационального.
Становление хаотичного и фрагментарного типа
культуры. Состояние нестабильности культуры.
«Клип-культура» (Э.Тоффлер) как культура постиндустриального социума.
Формирование культуры электронными СМИ, ориентированными на максимальные
прибыли. Тотальный практицизм как базовая характеристика современной культуры.
Культура
во
власти
постиндустриализма
и
постмодерна.
Культура
информационного общества как единство технологических аспектов организации социума
и процесса становления ценностных ориентиров человека.
Потребление как ключевая форма деятельности субъекта информационного
социума и гигантское политическое поле. Активность постиндустриального субъекта в
сфере потребления и откровенно коммерческий характер постмодернистской культуры.
Преобладание эмоционального над рациональным, зрелищности над оценочными
суждениями. Отказ от свойственных классической культуре противопоставлений
прогресса и регресса, высокого и низкого, морального и аморального формирование
«человека потребляющего». Потребление как сфера свободного выбора.
Преобладание образа вещи над самой вещью. Знаковые функции вещи. Симуляция
социокультурных практик, осуществляемая посредством информационных и рекламных
технологий.
Основная литература
Тоффлер Э. Третья волна. Глава 13. (Ридер).
Ritzer G., (1996). The Mc.Donaldization of Society. N.Y.: McGraw Hill.
Вирильо П. Информационная бомба. Стратегия обмана. М.: Гнозис, 2002.
Маклюэн М. Понимание Медиа: внешние расширения человека. М.: Канон пресс, 2003.
Дополнительная литература
Маклюэн М. Галактика Гуттенберга. Становление человека печатающего. М.:
Академический проект, 2005.
Кириллова Н.Б. Медиакультура: от модерна к постмодерну. М.: Академпроект, 2005.
Rifkin J., (1995). The End of Work. N.Y.: Putman Book.
Тема 9. Культурная толерантность и мультикультурализм
Идея равноправия культур и их многообразия. Самоценность, оригинальность и
уникальность каждой культуры. Толерантность как один из основных демократических и
общезначимых для человеческого общения
принципов, неразрывно связанный с
концепциями плюрализма, социальной свободы и прав человека.
Проблема организации диалога разных культурных традиций в национальных
рамках. Основные принципы политики мультикультурализма. Мультикультурная модель
государственности. Иммиграция – основной двигатель мультикультурализма.
Мультикультурализм
существования
в
одном
как
особая
практика
и
национально-государственном
политика
бесконфликтного
пространстве
множества
разнородных культурных групп. Интеграция культур без их слияния.
Культуры большинства и меньшинства. Трехуровневость культуры современной
эпохи как единства элитарной («высокой»), массовой («низкие жанры») и народной
составляющих. Вклад мультикультурных стратегий в сохранение самобытности народных
культур.
Социальные
практики
мультикультурализма.
Реализация
мультикультурных
стратегий в США, Австралии и Европе.
Основная литература
Терборн Г. Мультикультурные общества//Социологическое обозрение. 2001. Т.1. № 1. С.52-65.
Валлерстайн И. Иммигранты. (Ридер).
Валлерстайн И. Глобальная культура: спасение, угроза или миф? (Ридер).
Дополнительная литература
Уолцер М. О терпимости. М.: Идея пресс, 2000.
Levy J.T., (2000). The multiculturalism of Fear. N.Y.: Oxford University Press.
Чусин-Русов А.Е. Культурный плюрализм//Общественные науки и современность. 1997. № 2.
С.45-59.
III. УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ
Базовая литература:
Иноземцев
В.Л.
Современное
постиндустриальное
общество:
природа,
противоречия, перспективы. Учебное пособие для студентов вузов. М.: Логос, 2000. В
учебном
пособии
постиндустриального
рассматриваются
общества.
основные
В
пособии
положения
и
проблемы
анализируются
теории
противоречия
постиндустриальной трансформации: обособление западного мира и обострение
отношений
между
ним
и
отстающими
регионами
планеты,
новое
классовое
противостояние в постиндустриальном обществе, современные экологические проблемы.
Пособие насыщено фактологическим материалом, базирующимся на данных мировой
статистики последнего десятилетия.
Поскольку базовый учебник по данной дисциплине отсутствует, то в качестве
альтернативы предлагается учебное пособие, однако его автор рекомендует для студентов
старших курсов экономических факультетов университетов, а также аспирантов
экономических, социологических и философских специальностей. Таким образом, для
студентов первого курса данный материал может быть использован лишь частично.
Кроме того, студентам предлагается ридер, содержащий большое количество
специализированных и адаптированных публикаций по проблематике курса. Еще одна
особенность данной учебной программы заключается в том, что часть источников из
основной и дополнительной литературы содержат электронные адреса, по которым они
доступны в сети Интернет в виде полнотекстовых документов.
Основная и
дополнительная литература
указана
в разделе
«Содержание
программы».
Темы для оценки качества освоения дисциплины
1. Феномен постиндустриализма
2. Концепция Э. Тоффлера
3. Россия в постиндустриальном измерении
4. Что такое «экономика знаний»?
5. «Сдвиг власти» в информационном обществе
6. Семья в информационном социуме
7. «Революция интеллектуалов»: версия информационного общества
8. Человек в постиндустриальном мире
9. Культура в информационном обществе
10. Компьютер как символ постиндустриального общества
11. Инновационная сущность информационной эпохи
Примерный перечень вопросов к зачету
1. Концепция постиндустриального общества Д.Белла
2. Сравнение
общество»
понятий
«информационное
общество»
и
«постиндустриальное
3. Основные этапы эволюции теоретических представлений о постиндустриальном
обществе
4. «Компьютопия» Е.Масуды
5. «Постсовременное общество» Ж.Лиотара
6. Интерпретация проблем культуры в концепциях постиндустриального общества
7. Концепция «Третьей волны» Э.Тоффлера
8. Семья будущего по Э.Тоффлеру
9. Жилище как центр общества по Э. Тоффлеру
10. Значение технологий для информационного общества
11. Экспансия творчества в информационном обществе
12. Информация и знания как стратегические ресурсы постиндустриального развития
13. Концепция М.Кастельса
14. Интернет как социокультурный феномен
15. Культурный плюрализм в информационном обществе
16. Три оверстрата информационного общества
17. «Человек потребляющий» как символ информационного общества
18. Взаимосвязь инноваций и современной культуры
19. Значение инноваций для информационного социума
20. Феномен виртуализации
21. Виртуализация как инновационный процесс
22. Россия в постиндустриальных координатах
23. Новый тип культуры в постиндустриальном обществе
24. Феномен толерантности
25. Социальная структура информационного общества
26. Культурный диалог в контексте глобализации
27.Мультикультурализм для США и Европы
Методические указания студентам:
Рубежный контроль данного курса составляют эссе и устный зачет. Эссе по данной
проблематике с необходимостью предполагает обоснование его автором собственного
видения актуальности избранной для письменной работы темы.
По завершению учебного курса проводится устный зачет. Перед началом зачета
студенту предлагается два вопроса. Время подготовки к ответу: 30 минут. Использование
текстов разрешается.
Автор программы: _____________________д.филос. н., проф. Водопьянова Е.В.
Приложение
РИДЕР
к программе дисциплины
«Современные теории информационного общества и межкультурных коммуникаций»
Методические указания по пользованию ридером
Тексты внутри ридера выстроены по тематическому принципу и точно
соответствуют темам программы курса. Для быстрого поиска текстов к темам ридер
снабжен содержанием, указывающим на номер страницы. Каждый текст снабжен
библиографическим описанием источника и/или электронным адресом, по которому
можно ознакомиться с его полнотекстовой версией.
В ридере представлены достаточно большие фрагменты текстов, позволяющие
сформировать
представление
о
концепции
автора
в
исследовательской логики и аргументации. Вместе с тем, в
контексте
всей
системы
текстах ридера красным
цветом выделены наиболее важные тезисы авторов, зеленым цветом – самые значимые
термины, названия же подразделов в текстах обозначены традиционным черным жирным
шрифтом. Таким образом, у читателя при знакомстве с ридером появляется возможность
как для краткого, так и для детального ознакомления с основными направлениями
эволюции теорий информационного общества и межкультурных коммуникаций.
Содержание
Тема 1……………………………………………………………………………С. 2
Тема 2……………………………………………………………………………С.7
Тема 3……………………………………………………………………………С.17
Тема 4……………………………………………………………………………С.25
Тема 5……………………………………………………………………………С.44
Тема 6……………………………………………………………………………С.52
Тема 7……………………………………………………………………………С.63
Тема 8……………………………………………………………………………С.80
Тема 9……………………………………………………………………………С.82
Тема 1. Становление концепций постиндустриального общества
V. L. Inozemtsev
The Constitution of the Post-Economic State. Post-Industrial Theories and Post-Economic
Trends in the Contemporary World. (1998)
Текст доступен на сайте http://www.postindustrial.net/index.php
The meaning of post-economic society
The development of the theories of history discussed in the first part of the book testify to
the considerable advantages of the doctrines that distinguished in the evolution of humanity three
qualitatively different epochs. However, since most such existing conceptions interpret the
contemporary period as the embodiment of one of the most significant transformations ever
experienced by humanity, questions about what this transition represents, what features of
society have been left in the past and what features arising before our very eyes become the main
ones, and whether, as a result of the changes today, a new society is emerging or whether we are
presented with a modification - albeit a serious one - of the former social and economic relations
become exclusively relevant.
In today's conditions it is more important than ever to try and build a conception of the
social order under formation, but in doing so to avoid two extremes. On the one hand, we must
not try too unswervingly to think up some kind of determining characteristic of future society,
because the state of emergence in which society currently finds itself rules out the possibility of
defining those relations and laws which will occupy the central position when the formation of
the future social structure nears completion. On the other hand, we must be wary of empirical
research, of giving priority consideration to those phenomena and processes which are today
most prominent but which, firstly, may turn out to be far from decisive for the future appearance
of society and, secondly, may create the illusion of historical succession, diminishing to a
considerable extent the significance of the unfolding social change.
The scale of the tasks before today's social sciences affects the state that has arisen in
industrial and post-industrial sociology. In all countries of the world for the last few decades
researchers in their quest for an answer to the question about the directions and patterns of social
change have been looking intently into the mechanism of the development of their own society.
However, the debate that began back in the 1960s is far from completion; on the contrary, it has
given rise to conceptions, the authors of which are less united today than at any time in the past.
We will begin by surveying the views that had formed by the middle of the 1990s of the
character and scale of the changes in progress and of the nature and main features of the society
under formation. Most worthy of our attention is the assessment of different approaches to the
definition of the new social order and to the interpretation of the importance of the transition
from the current state of humanity to the civilization of the 21st century.
There are two distinct approaches in terms of the terminology used for the assessment of
the new society. One of them dwells on the openness of modem society to the future, on the
unfolding process of the active surmounting of many of the features of previous forms of the
social order. The advocates of this approach prefer, proceeding from the characteristics of today's
society, to speak of the future as of its negation. In this case definitions of the new society are
built according to the feature of the old society which is viewed by an author as the main one;
however, a constant feature of the emerging concept becomes the very widespread prefix 'post'.
The given approach may be regarded as a relatively new one from the terminological,
rather than the essential, point of view. If we turn, for example, to the social theory of Marxism,
created more than a century ago, we see that the main features of the future communist condition
were not defined by that theory in a positive aspect. Far more attention has been paid to the
characteristic of the new order as one in which the antagonistic classes have been eliminated, the
exploitation of some social groups by others has been removed, the spontaneity of the capitalist
economy has been surmounted and man has departed from the confines of purely material
production. But the real characteristics of communist society remain hidden from the followers
of Marx. It must be said in this connection that during the past century a huge number of
processes and features have been uncovered that were surmountable in the course of the new
social revolution experienced by humanity, but the theoretical image of the new society as
represented by researchers has not as a result become much more structured.
In the Western tradition these definitions were first formalized in the works of Penty on
post-industrial society, publkshed back at the beginning of the 20th century. Used for the first
time after the Second World War by Riesman, the concept then became the basis of a theory that
won wide recognition and became generally accepted. The latter circumstance inevitably
resulted in the term coming to be used also within conceptions which differed greatly from the
original, well-known position of Bell. For example, post-industrial capitalism is today spoken of
as 'a stage of capitalism and not as a decisive step beyond capitalism', as post-industrial
socialism; and as ecological post-industrialism and conventional post-industrialism.
All of these definitions are grounded on an understanding of the elements of postindustrial society, defined by Daniel Bell, who noted that this society is characterized by
transition from primarily material production to the production mainly of services and
information, the proliferation of knowledge and its confirmation as a key production resource,
the reduction of the role of market principles in regulating economies, the development of the
non-profit sector and the formation of non-market welfare economics; and by marked changes
in social structure, namely the annihilation of the working class in the traditional sense, the
heightened role of state regulation of the economy and the emergence as a main wielder of
power of the technical and intellectual elite, known as the meritocracy. As a result there arise
qualitatively new types of resources, new production processes, a new social structure and new
principles of interrelation between individuals.
But the theory of post-industrial society, having become the first of the complex
conceptions the authors of which prefer to describe new society as the embodiment of the
negation of a number of features of the preceding one, proved not to be the first in the series. In
the 1980s it was subjected to fairly radical criticism by the advocates of the theory of
postmodernity, the principles of which are today beginning to prevail in research into the future
society. The theory of postmodernity is based on a whole series of concepts which reflect the
movement of today's society beyond the realms not only of the traditional (that is, pre-industrial)
but also the modern (industrial) principles. They include overcoming mass-production and
consumption and replacing this with, on the one hand, individualized production and, on the
other, a consumption which is a continuation of the production process; transition from
adherence to market principles to the prevalence of post-material values and the active use of
social regulation; departure from former modes of organizing labour and the maximum use of
the creative potential of workers; and also a whole host of particularly sociological phenomena,
including the formation of a new type of family and new forms of social partnership, the
heightened role of knowledge, changes in the system of education, and national, ethnic and other
problems.
The theory of postmodernity, within which it is possible to assess not only technological
and economic progress but also the sociocultural and sociopsychological realignments, is
somewhat more complex than the doctrine of post-industrialism. It gives rise to a situation
characteristic of the social science theories which developed up to the middle of the 19th
century: economic conceptions, if we take their basic elements, are finding themselves included
organically in the system of social sciences and becoming inseparable from it to the same degree
as modern society itself is inseparable from the real forms of social life. Besides the theory of
postmodernity, ideas that modern society can be described as post-bourgeois, post-capitalist,
post-business, post-market, post-traditional and even post-civilized and post-historic were born
in the 1960s and 1970s and are developing today.
The other approach to the definition of the new social order is linked with attempts to
define the society under formation from the point of view of uncovering certain fundamental
characteristics. The first and most successful of these attempts was linked with the introduction
at the beginning of the 1960s, almost simultaneously in the United States and Japan, by Machlup
and Umesao21 of the term 'information society', which gave birth to the theory of information
society, developed by such famous authors as Porat, Masuda, Stonier, Katz and others.
According to this position, 'through all of human history from its earliest beginnings until now,
there have been only three basic stages of economic life: hunting-and-gathering societies;
agricultural societies; and industrial societies. Now, looming over the horizon, is something
entirely new, the fourth stage of social organisation: information societies'. Putting information
and knowledge in a central position in the definition of the future state of society fully complies
with the main trends of Western philosophical tradition, starting with Condorcet and SaintSimon, and continued by other 19th-century thinkers; nor can one fail to agree with the opinion
of Kumar that 'the concept of information society fits in well with the liberal, progressivist
tradition in western thought; it maintains the Enlightenment faith in rationality and progress ...
this view, despite its pronouncement of a radical shift in social arrangements, continues the line
of thought inaugurated by the positivists' .
Among the doctrines that described the new society with the help of the 'positive' term,
the theory of information society plays the same central role as the theories of post-industrialism
and postmodernity play among conceptions that define society through the 'negative' term. But of
relevance here too are other conceptions, which when defining modern society draw attention to
its other features. Closest of all to the theory of information society is the conception of the
technetronic society by Zbigniew Brzezinski and the doctrines which underscored the role of
knowledge and described modern society as 'the knowledgeable society', the 'knowledge society'
and the 'knowledge-value society'.
A number of researchers point to new principles in the social and economic organization
of society, creating the theory of 'organized society' and 'conventional society'. This tendency
gained its fullest expression in the theory of Alain Touraine of a programmed society (la societe
programmee). Some researchers are inclined to use terms which do not characterize today's state
of society with as much definition, a tendency that has become widespread in recent years. The
best known attempts of this nature are associated with the introduction of the concepts 'active
society' and 'good society'. The list of terms used to describe the contemporary state of the
development of society could go on. But the aforementioned are enough for us to realize that all
of the definitions on offer are incomplete. This was acknowledged most clearly in 1980 by Alvin
Toffler, who wrote that not only all previous definitions of the future society but also his own
term, 'the super-industrial society' were inadequate. This inadequacy can be linked to two
circumstances.
On the one hand, some of the authors who offered one definition or the other designed to
focus attention on certain technological, economic and social processes artificially make absolute
only one of the aspects of social life; these authors to a certain degree abstract themselves from
other aspects. This gives rise, for example, to contradiction in the interpretation of the modern
society as simultaneously a post-industrial and an information society. Most of the postindustrial theorists share the understanding of society as the information society, and vice versa.
But the development of the service sector, which is considered one of the characteristics of postindustrial society, is not at all identical to the expansion of information and knowledge; and
information and technological progress has, for its part, become manifest in the last decades in
the industrial sector no less visibly than in the tertiary sector. This yet again underlines the fact
that each of the definitions which draws the attention of the researcher to one particular feature
of society distracts him from the study of other and quite possibly no less important ones.
On the other hand, all of the definitions offered, even the most general ones, remain
relatively superficial. Nobody to date has succeeded in defining the new social stage as a social
whole, presented as a single global characteristic or the emergence of some principal relation;
nor has anybody explained how all the other obviously important processes and phenomena were
conditioned by such a fundamental transformation. In other words, the conceptions designed to
explain and describe the new society cannot identify a central element or relation within that
society as a means of explaining all other changes. For now society is being described on
different levels of abstraction simultaneously, and the main elements of changes are being
considered in parallel, with no interdependence.
Bell distinguished four main areas of pre-industrial, industrial and post-industrial society:
resources, mode, technology and design. Toffler distinguished five analysing the First, Second
and Third Waves in history: energy base, resources, work, the info-sphere and political system.
In both cases the processes in action at completely different levels of the economic and social
structure are treated as relatively uniform; moreover, their interdependence is traced in an
unacceptably formal way or is not analysed at all. As a result, the picture of the future society
appears like a mosaic, and the main principles of its organization appear to be indefinite.
Therefore we assume that the conception of the new society must satisfy two
fundamental requirements: first, it must entail the definition of fundamental social change which,
being prepared by progress in all spheres of social life, would be capable of affecting all of its
manifestations, bringing far more substantial changes and shifts; second, the new conception
must be presented in the form of a finished analytical construct which explains the course of
social change proceeding from the internal logic of the development of that main contradiction
and that main process which serve as the main factor of social progress.
It is worth once again stressing a factor that we have already mentioned. We are today
able only to uncover the place of the unknown fundamental relation of the future society in the
structure of social relations which will be occupied by it, and not to define it sufficiently
accurately. Therefore it is premature at the current stage of the development of the theory to
attempt to formulate a 'positive' definition of the new social state. When speaking of posteconomic society, we acknowledge the use of the prefix 'post' as the most appropriate one, but
we strive to depart from both the robotic nature of the concept 'post-industrialism' and from the
too universal term 'postmodernity'.
Moving on, to the significance of the transition to the civilization of the 21st century, we
must concentrate on the general methodological approach to modern social changes and decide
whether it is worth treating their consequences as the emergence of a new type of society or as a
substantial modification of the previous one. Current social transformations are perceived as the
emergence of the new type of society by the authors of the conceptions of post-industrialism in
its most diverse forms, of postmodernism, the theory of flexible specialization, and the doctrine
of the informational mode of development. The advocates of the assessment of modern changes
as a certain modification of the preceding form of society include neo-Marxists, the advocates of
regulation theory, the public-sphere theorists, and representatives of some other areas.
However, there is absolutely no unity among those who view modern changes as the
emergence of a new society. For example Bell, the most consistent advocate of the theory of
post-industrial society, notes that this society 'does not "displace" an industrial society, or even
an agrarian society... A post-industrial society adds a new dimension, particularly in the
management of data and information as necessary facilities in a complex society', that 'postindustrial developments do not replace previous social forms as "stages" of social development.
They often coexist, as a palimpsest, on top of the others, thickening the complexity of society
and
the
nature
of
social
structure'.
He
writes:
The concept of a post-industrial society is not a picture of complete social order. It is a paradigm
or social framework that identifies new axes of social organisation and new axes of social
stratification in advanced Western society. Social structures do not change overnight, and it may
often take a century for a complete revolution to take place ... As a social system, post-industrial
society does not 'succeed' capitalism or socialism, but ... cuts across both. It is a specification of
new
dimensions
in
the
social
structure.
Bell holds to the view about the degree of succession in social evolution and the evolutionary
character of social modernization to this day. Toffler, though, is far more radical. His discourse
on the Third Wave was born partly of the desire to erase from the reader's mind any doubts about
the scale and importance of the transformation in progress. As we noted above, the sociologist
considers unacceptable and as not very productive all previous terms used to describe the new
society, and the desire to render the conception safe from the voluntary or involuntary
disparagement of the innovation that characterizes modern society is not the latest factor to
determine
such
a
position.
Toffler
believes:
this Third Wave of historical change represents not a straight-line extension of an industrial
society but a radical shift of direction, often of negation, of what went before. It adds up as
nothing else than a global transformation at least as revolutionary in our day as industrial
revolution was three hundred years ago; 'we are creating a new society... . Not a changed
society. Not an extended, larger-than-life version of our present society. But a new society.
Both of the aforementioned points of view are fully grounded and do not contradict each
other as much as they would appear to at first sight. We think that Bell, in his approach, grasps
perfectly that the fundamental principles which define the emergence and development of postindustrial society cannot arise from anywhere but the depths of industrial civilization; these
principles must run through all stages of social evolution, guaranteeing the historical succession
of social progress. But Toffler's position is more refined in the sense that it underlines the
importance of modern changes which, we believe, are those that make it possible to speak, not of
a new quality of society, but of a new society coming to replace its previous form. Assessing this
area of the modern debate, we would like to back Toffler's position, and within our hypothesis of
the post-economic state stress the qualitative difference possessed by the society that is
emerging, as it is this methodological technique that enables us to depict adequately the
historical changes taking place today before our very eyes.
By dwelling on the positions of the modification of the previous social structure, the
researcher is deprived of the opportunity not only to analyse that basic relation around which the
new society should be built, but even to study its possible place among other social ties, since in
this case he must assume that the main relation for the new social order is one of the relations
that characterize contemporary society, and that the main problem of research consists merely of
identifying the areas of its modernization. This approach contradicts the understanding of the
modern epoch as the epoch of social revolution and treats the formation of the third main stage
of social progress as an indefinite period in the future.
To illustrate further our position with regard to the main characteristics of the posteconomic condition, and even to run ahead a little, we shall note that the importance of the
modern transformation is defined by not entirely obvious deep-rooted changes in the
fundamental bases of the social organism to a much greater extent than by the more obvious but
still superficial modifications in the character of the resources to be used by humanity, by the
changes in the technology of production processes or by the improvement of the political system.
Тема 2. Общество «Третьей волны» Э.Тоффлера: интегральная версия
Элвин Тоффлер Третья волна. (1980)
Тоффлер Э. Третья волна. М., 2004. Гл. 17. С.341-367.
Во время Великой депрессии 30-х годов миллионы людей оказались
выброшенными на улицу. Как только двери заводов захлопнулись перед ними,
многие из них погрузились в пучины отчаяния и вины, их эго оказались разбиты
из-за невероятной ошибки - увольнения. Сейчас безработицу стали оценивать более
разумно - не как результат лености человека или его морального несоответствия, а как
результат огромных сил, неподвластных контролю. Неверное помещение капитала,
недальновидность при инвестициях, неумная торговая политика, неумелое правительство
- это, а не личные недостатки уволенных рабочих - причины безработицы.
Чувство вины в большинстве случаев не соответствовало действительности и
свидетельствовало о наивности. Сегодня снова эго разбиваются, как яичная скорлупа
об стену. Сейчас, однако, вину связывают скорее с распадом семьи, а не с
экономическими обстоятельствами. Миллионы мужчин и женщин, выбирающихся изпод обломков собственных браков, обвиняют себя. И снова в большинстве случаев нет
повода
для
чувства
вины.
Когда речь идет о небольшом количестве людей, крах их семей может
отражать неудачу отдельных лиц. Но когда развод, раздельное проживание и
другие формы развала семьи охватывают миллионы людей во многих странах,
нелепо было бы думать, что причины этого носят чисто личностный характер.
Распад семьи сегодня является на деле частью общего кризиса
индустриализма - развала всех институтов, порожденных Второй волной. Это
часть "освобождения территорий" для социосферы Третьей волны. И именно этот
травматический процесс, отражающийся на нашей личной жизни, изменяет нашу
систему семьи до полной неузнаваемости. Сегодня нам неустанно повторяют, что семья
распадается, либо что семья -это проблема номер один.
Псевдопроповедники,
премьер-министры,
пресса
или
благочестивые ораторы твердят почти одно и то же. Однако когда они говорят о
семье, они, как правило, не имеют в виду семью во всем обилии вариантов
возможных форм, а только один частный вид семьи: семью Второй волны.
Они обычно учитывают следующий расклад: зарабатывающий муж, домохозяйка
жена и несколько маленьких детей. Несмотря на то, что существует множество
видов семьи, цивилизация Второй волны идеализирует, делает преобладающей и
распространяет
по
миру
именно
тип
нуклеарной
семьи.
Такой тип семьи стал стандартной, социально одобряемой моделью, поскольку
его структура прекрасно удовлетворяет нуждам общества массового производства
с широко разделяемыми ценностями и жизненным стилем, иерархической,
бюрократической властью и четкой отделенностью семейной жизни от рабочей на
рынке.
Сегодня, когда власти побуждают нас "восстановить" семью, они обычно
имеют в виду именно эту нуклеарную семью Второй волны. Мысля так узко, они
не только неверно определяют проблему, но и проявляют детскую наивность,
думая, что действительно необходимо сделать для восстановления такой семьи в
ее былой значимости. Так, власти яростно обвиняют в том, что наступил семейный
кризис,
всех
от
распространителей порнопродукции до рок-музыкантов. Некоторые говорят, что
выступления против абортов, или отмена сексуального образования,
или
сопротивление феминизму может снова "склеить" семью. Или предлагают курсы
"семейного образования". Глава статистического управления по
семейным
вопросам при правительстве Соединенных Штатов хочет внедрить "более
эффективное обучение", которое помогло бы людям жениться "более мудро", или
же "научно проверенную и привлекательную систему выбора партнера для брака".
Нам нужно, утверждают другие, больше консультантов по вопросам брака или
даже выступления в средствах массовой информации для создания лучшего имиджа
семьи! Они слепы к тем путям, по которым исторические волны перемен
воздействуют на нас, они выступают с лучшими намерениями, но часто с пустыми
предложениями,
которые
совершенно
не
попадают
в
цель.
Если мы действительно хотим восстановить семью в ее прежней значимости,
есть способы, которыми можно это сделать. Вот некоторые из них.
1) Заморозить всю технологию на уровне Второй волны, чтобы сохранить
общество, основанное на заводах, на массовом производстве. Компьютер несет в
себе большую угрозу семье Второй волны, чем все законы об абортах, движения
за права геев и лесбиянок и вся порнография мира, потому что нуклеарная
семья нуждается в системе массового
производства,
чтобы
продолжать
доминировать, а компьютер уводит нас за пределы массового производства.
2) Субсидировать производство и заблокировать возникновение сектора
обслуживания в экономике. "Белые воротнички", профессионалы и техники менее
традиционны, менее ориентированы на семью, более мобильны в интеллектуальном
и психологическом отношениях, чем "синие воротнички". С возникновением
обслуживания
процент
разводов
увеличился.
3) "Спасти"
энергетический
кризис,
применяя
ядерные
и
другие
высокоцентрализованные энергетические процессы. Нуклеарная семья больше
подходит для централизованного типа общества, чем для децентрализованного, и
энергетическая система в большой мере воздействует на степень социальной и
политической
централизации.
4) Наложить запрет на становящиеся все более немассовыми средства
информации, начиная с телевизионных кабелей и кассет, и не издавать местных
журналов. Нуклеарные семьи лучше работают там, где существуют национальная
единая информация и ценности, а не в обществе, основанном на разнообразии. В
то время как некоторые наивные критики атакуют средства информации за якобы
наносимый тайный вред семье, именно они идеализируют такой тип семьи.
5) Насильственно вернуть женщину на кухню. Свести зарплату женщин к
абсолютному минимуму. Затруднить, а не облегчить условия получения выслуги
лет, чтобы быть уверенным, что женщина и дальше будет находится в
неблагоприятном положении на рынке труда. У нуклеарной семьи нет ядра, если
никто из взрослых не остается дома. (Разумеется, можно добиться того же
результата обратными методами, позволив женщине работать, а мужчину заставив
сидеть
дома
с
детьми.)
6) Одновременно с этим резко сократить зарплату молодых рабочих, чтобы
они дольше находились в большей зависимости от своих семей и были бы поэтому
менее независимыми в психологическом отношении. Нуклеарная семья теряет свою
основу, когда молодежь, начиная работать, выходит из-под родительского
контроля.
7) Запретить противозачаточные средства и исследования по
половой
биологии, которые способствуют независимости женщин и внебрачному сексу, что
дает
возможность
ослабить
связи
семьи.
8) Снизить уровень жизни всего общества до уровня, предшествующего 1955
г., поскольку изобилие дает возможность одиноким людям,
разведенным,
работающим женщинам и другим неженатым и незамужним людям "продержаться" в
экономическом отношении самостоятельно. Для поддержания семьи требуется
достаточно
низкий
уровень
жизни
(где-то
на
грани
бедности).
9) Наконец, следует снова сделать общество массовым, отказавшись от всех
перемен - в политике, в искусстве, образовании, бизнесе и других областях,
которые ведут к разнообразию, свободе передвижения и идей,
или к
индивидуальности. Семья-ячейка остается господствующей только в массовом
обществе.
Короче говоря, вот какой должна быть просемейная политика, если мы
настаиваем на определении семьи как ячейки. Если мы действительно хотим
сохранить семью Второй волны, нам следует быть готовыми к тому, чтобы
восстановить всю цивилизацию Второй волны в целом - заморозить не только
технологию,
но
и
саму
историю.
Мы свидетели не смерти семьи как таковой, окончательного развала семейной
системы Второй волны, которая предполагает, что все семьи стремятся к
идеализированной модели семьи-ячейки. Мы наблюдаем, как на ее месте
появляются разнообразные типы семьи. Так же как мы делали уже немассовыми
наши средства информации и производство, мы делаем немассовой семейную
систему
при
переходе
в
цивилизацию
Третьей
волны.
Наступление Третьей волны, разумеется, не означает конца нуклеарной
семьи, как приход Второй волны не привел к полному распаду большой семьи.
Просто семья уже не может больше служить идеальной моделью для общества.
Недостаточно оценен тот факт, что, во всяком случае в Соединенных Штатах,
где Третья волна продвинулась дальше всего, большинство людей уже живут вне
рамок классической нуклеарной семьи. Если мы определим нуклеарную семью как
работающего
мужа,
ведущую
хозяйство жену и двух детей и зададим вопрос, много ли американцев в
настоящее время еще живет в семье такого типа, ответ может показаться
удивительным: 7% всего населения Соединенных Штатов. 93% населения больше не
подходят под эту идеальную модель Второй волны. Если даже мы расширим наше
определение,
что
позволит
включить
семьи,
в
которых оба супруга работают или в которых больше или меньше двух детей, мы
обнаружим, что огромное большинство - от двух третей до трех четвертей
населения - живет вне
рамок
нуклеарной
семьи.
Более
того,
все
свидетельствует о том, что
количество
нуклеарных
семей
продолжает
уменьшаться,
а
число
других
типов
семей
быстро
растет.
Начать с того, что мы стали свидетелями демографического взрыва
"одиночек" - людей, которые живут одни, вне семьи. С 1970 до 1978 г. число
таких людей от 14 до 34 лет почти утроилось в Соединенных Штатах,
увеличившись с 1,5 млн до 4,3 млн. Сегодня пятая часть всех людей в
Соединенных Штатах живет в одиночку. Далеко не все они покинуты или
вынуждены вести такую жизнь. Многие выбирают ее добровольно, во всяком
случае, на время. Как говорит законодательный помощник члена муниципального
совета Сиэтла: "Я буду думать о браке, если встречу подходящего человека, но
не брошу ради этого свою карьеру". Пока она живет одна. Она входит в класс
молодых взрослых людей, рано оставивших дом, но не сразу вступавших в брак.
Этот период специалист по переписи населения Артур Нортон называет
"традиционной жизненной фазой", которая "становится приемлемой
частью
жизненного
цикла
человека".
При взгляде на более старшую часть населения мы находим большое число
состоявших прежде в браке людей, часто тех, кто находится "между браками",
живущих в одиночку и во многих случаях совершенно довольных этим. Рост таких
групп создал пышно расцветшую культуру "одиночек" и весьма посещаемые бары,
число которых все увеличивается, так же как и число клубов катания на лыжах,
туристических
агентств
и
других
служб
или
производства
товаров,
предназначенных для самостоятельного человека. Одновременно в индустрии
недвижимости возникли кондоминиумы
"одиночек",
она
начала
отвечать
потребности в меньших квартирах и загородных домах с меньшим количеством
спален. Почти каждый пятый из всех покупателей домов в Соединенных Штатах
живет
один.
Мы должны также отметить все растущее число людей, которые живут вместе,
не заботясь о законах и формальностях. Эта группа более чем удвоилась за
прошедшее десятилетие, по данным администрации Соединенных Штатов. Такая
практика настолько вошла в обиход, что Департамент по обеспеченности жильем
и городскому развитию, отвергнув привычные представления, изменил законы и
разрешил подобным парам селиться в общественном жилом фонде. В то же время
суды от Коннектикута до Калифорнии борются со сложностями, возникающими в
отношении законов или собственности, когда такие пары "разводятся».
Журналисты, ведущие разделы хороших манер, пишут о специфике общения с
такими парами, и наряду с консультантами по браку появились люди новой
профессии
"консультанты
пар".
В наши дни растет число тех, кто осознанно выбирает так называемый
"бездетный" образ жизни. Согласно Джеймсу Рами, возглавляющему Центр
политических исследований, мы наблюдаем массовый сдвиг от "сосредоточенных
на детях" к "сосредоточенным на взрослых" домам. На рубеже веков одиноких
в обществе было мало, и после того как младший из детей покидал дом,
относительно небольшое число родителей
жило
долго.
Таким
образом,
большинство было сосредоточено на детях. Напротив, уже в 1970 г. в
Соединенных Штатах лишь одна треть взрослых жила вместе с детьми моложе 18 лет.
Сейчас возникают различные организации для поддержки бездетной жизни, а
отказ от того, чтобы иметь детей, широко
распространен
во
многих
индустриальных странах. В 1960 г. только 20% когда-либо состоявших в браке
американских женщин в возрасте до 30 лет не имели детей. К 1975 г. их число
составило 32% - скачок на 60% за 15 лет. Широкое Национальное движение за
деторождение по желанию возникло, чтобы защитить права бездетных и сражаться
с
пропагандой
рождаемости.
Похожая организация, Национальная ассоциация бездетных, создана в
Великобритании, а многие пары в Европе тоже по своей воле решают остаться
бездетными. Например, в Бонне, в Западной Германии, Тео и Агнес Рол, оба 30
с небольшим лет, он - городской служащий, она - секретарь, говорят: "Мы не
думаем, что у нас будут дети..." Семья Рол скромного достатка. У них
маленький дом. В отпуск они ездят в Калифорнию или на юг Франции. Дети
коренным образом изменят их образ жизни. "Мы привыкли к своему стилю жизни,
- продолжают они, - и нам нравится быть независимыми".
Обратимся теперь к тем, кто имеет детей; развал семьи-ячейки даже более
очевиден в связи с явным ростом семей с одним родителем. Сейчас
происходит столько разводов и разрывов - главным образом в нуклеарных
семьях, - что сегодня каждый седьмой американский ребенок растет при одном
родителе, а в городах - каждый четвертый. Рост числа таких семей привел к
осознанию
того,
что,
несмотря
на
трудности, семья с одним родителем при определенных обстоятельствах лучше
для ребенка, чем нуклеарная семья, в которой нет согласия между супругами.
Газеты и различные организации сейчас выступают в поддержку одиноких
родителей и способствуют признанию и большему политическому влиянию этой
группы.
И это нельзя назвать чисто американским феноменом. В Англии сегодня одну
семью из десяти возглавляет один родитель, и каждый шестой из них - мужчина.
Тип семьи с одним родителем журнал "New Society" называет "самой
быстрорастущей по бедности группой". Основанная в Лондоне организация,
Национальный совет для семей с одним родителем, возникла для защиты этой
группы.
В Германии жилищная ассоциация в Кельне создала специальный квартал домов
для таких семей и обеспечила уход за детьми в дневное время, так что
родители могут работать. И в Скандинавии был принят ряд законов о
благосостоянии, чтобы поддержать такие семьи. Шведы, например, предоставляют
семьям с одним родителем первоклассный уход за детьми и присматривают за
ними в дневное время. В Норвегии и Швеции такие семьи часто имеют более
высокий
уровень
жизни,
чем
типичные
семьи. Сюда входят дети,
рожденные
вне
брака и удочеренные или усыновленные одинокими женщинами и одинокими
мужчинами
(число
мужчин-усыновителей
возрастает).
Спорные новые типы семьи возникли в период, который характеризуется
высоким процентом повторных браков после развода. В книге "Шок будущего" я
обозначил как "общие семьи" те, в которых две разведенные пары с детьми
вновь вступают в браки, вводя детей от обоих браков (как и взрослых) в
новый, расширенный тип семьи. Сейчас полагают, что 25% американских
детей являются или скоро будут членами таких семей. Согласно Дейвидин
Мейлис, такие семьи со "многими родителями" могут стать основной формой
семьи будущего. "Мы вступаем в экономическую полигамию", - говорит Мейлис,
имея в виду, что две объединенные семьи обычно передают друг другу деньги на
содержание детей или на другие платежи. Распространение этого типа семьи,
сообщает она, сопровождалось увеличением случаев завязывания половой связи
между
приемными
родителями
и
неродными
детьми.
В технологически развитых странах сегодня можно увидеть потрясающее
разнообразие типов семьи: гомосексуальные браки, коммуны, группы людей
старшего возраста, живущих совместно, чтобы объединить траты (иногда их
связывает и секс), племенные группы среди некоторых этнических меньшинств и
другие типы сосуществуют, чего никогда не было прежде. Встречаются
договорные браки, серийные браки, семейные группы и множество близких
связей, в которых могут быть (и не быть) сексуальные отношения, так же как и
семьи, в которых отец и мать живут и работают в двух разных городах.
Даже эти типы семьи едва ли могут дать понятие о еще большем скрытом
разнообразии. Когда три психиатра - Келлам, Энсминджер и Тернер - попытались
составить карту "разнообразия типов семьи", исследованных в одном бедном
негритянском районе Чикаго, они установили "не менее 86 различных сочетаний
взрослых", включая многочисленные типы семьи "мать и бабушка", "мать и
тетка",
"мать
и
отчим"
и
"мать
и
другие".
Сталкиваясь с целым
лабиринтом
родственных
связей,
даже
самые
ортодоксальные ученые начали приходить к некогда радикальной точке зрения
относительно того, что мы выходим из периода нуклеарной семьи и вступаем в
новое общество, для которого характерно разнообразие типов семейной жизни.
По словам социолога Джесси Бернард, " основной чертой брака будущего станет
именно
разнообразие
взаимоотношений
между
людьми".
Часто задаваемый вопрос: "Каково будущее семьи?" - обычно подразумевает,
что, поскольку нуклеарная семья Второй волны
утратит
господствующее
положение, ее заменит какой-то другой тип семьи. Более правдоподобным
кажется, что в Третью волну не будет одного преобладающего типа семьи на
протяжении длительного времени. Вместо этого мы увидим огромное разнообразие
структур семьи, скорее не массу людей, живущих в единообразном семейном
устройстве, а людей, проходящих через эту систему, оставляя личностные или
"обычные"
траектории
на
протяжении
жизни.
Но это не означает полного исчезновения или "смерти" нуклеарной семьи.
Это просто значит, что с этих пор семья-ячейка станет только одним из многих
социально принятых и одобренных типов. Когда наступит Третья волна, система
семьи будет уже немассовой, так же как и производственная и информационная
системы
общества.
Нарисовав картину расцвета множества типов семьи, трудно сказать, что
возникнет
как
значимый
стиль
в
цивилизации
Третьей
волны.
Будут ли наши дети жить одни в течение многих лет, возможно десятилетий?
Будут ли они бездетными? Отправимся ли мы в коммуны для престарелых? Как
насчет "экзотических" возможностей? Семей с несколькими мужьями и одной
женой? (Это может произойти, если работа генетиков даст нам возможность
выбирать пол ребенка и слишком большое число родителей захочет иметь
мальчиков.) Как быть с гомосексуальными семьями, воспитывающими детей? Суды
уже обсуждают этот вопрос. А какое влияние окажет клонирование?
Если каждый из нас движется по траектории семейного опыта, каковы будут
ее фазы? "Испытательный брак", затем бездетный брак с карьерой обоих
супругов, затем гомосексуальный брак, в котором есть дети? Возможны
бесчисленные перестановки. Или, несмотря на сопротивление, некоторые из них
будут признаны немыслимыми. Джесси Бернард говорит: "Нет буквально ничего в
браке, чего бы кто-то не пожелал и это не могло бы стать реальностью... Все
эти варианты кажутся совершенно естественными тем, кто живет именно таким
образом".
Какие именно типы семей исчезнут и какие распространятся, будет зависеть
в меньшей степени от речей с кафедр относительно "святости семьи", чем от
решений, которые мы примем, учитывая технологию и работу. Поскольку
множество сил воздействует на структуру семьи - коммуникационные модели,
ценности,
религиозные
движения,
демографические,
даже
экологические
изменения - связь между типом семьи и организацией работы весьма сильна.
Таким образом, как нуклеарную семью поддерживали строительство заводов и
работа в офисе, так и любое движение с завода и из офиса будет оказывать
сильное
воздействие
на
семью.
Невозможно в пределах одной главы назвать все пути, по которым перемены в
рабочей силе и в природе труда могут повлиять на семейную жизнь. Но одно
изменение настолько потенциально революционно и так чуждо нашему опыту, что
нуждается в гораздо большем внимании, чем ему было уделено до сих пор. Это,
разумеется,
перемещение
работы
из
офиса
и
с
завода
в
дом.
Допустим, что через 25 лет 15% рабочей силы будет занято частично или
целиком дома. Как работа на дому изменит качество наших личных отношений или
значение
любви?
Как
станут
жить
в
"электронном
коттедже"?
Будет ли эта домашняя работа компьютерным программированием, сочинением
памфлета,
контролем
на
расстоянии
производственного
процесса,
конструированием здания или перепечаткой электронной корреспонденции, одно
прямое изменение очевидно. Перенесение работы домой означает, что многие
супружеские пары, которые сейчас видятся ограниченное число часов в день,
будут связаны друг с другом более близко. Некоторые, без сомнения, сочтут
эту продолжительную близость неприятной. Однако многие другие решат, что их
брак
в
безопасности,
а
отношения
обогатились
совместным
опытом.
Давайте посетим несколько "электронных коттеджей", чтобы посмотреть, как
люди могут адаптироваться к такой коренной перемене в обществе. Такое
путешествие, несомненно, позволит установить совершенно различные модели
жизни
и
работы.
В некоторых домах, возможно, в большинстве, мы можем встретить пары,
которые разделяют обязанности более или менее традиционно: один из супругов
занимается работой-"службой", другой
домом.
Например,
он
пишет
компьютерные программы, а она следит за детьми. Само присутствие работы в
доме, однако, может привести к разделению и работы-"службы", и обязанностей
по ведению домашнего хозяйства. Таким образом, во многих домах муж и жена
выполняют вместе одну работу с полной нагрузкой. Например, муж и жена могут
по очереди, по четыре часа, заниматься контролем сложного производственного
процесса
на
экране
компьютера.
Дальше по улице, в доме напротив, живет пара, которая выполняет не одну,
а две совершенно разные работы, каждый из супругов работает отдельно.
Специалист по физиологии клетки и дипломированный бухгалтер могут каждый
работать по своей специальности. Однако даже здесь, при том, что профессии
совершенно различны по характеру, возможно некоторое совместное решение
проблем, понимание языка профессии друг друга, какие-то общие интересы и
разговоры, касающиеся работы. Почти невозможно при таких условиях четко
разграничить рабочую и личную жизнь. По тем же причинам почти нельзя
вытеснить
своего
супруга
из
всех
жизненных
измерений.
В доме рядом (продолжая наше путешествие) мы могли бы найти супругов,
работающих на двух различных работах, которые, однако, разделяют оба, т. е.
муж часть времени работает как страховщик, а часть - как помощник
архитектора, а жена выполняет ту же работу, но в другом порядке. Такое
распределение могло бы предоставить более разнообразные и, следовательно,
более интересные занятия для обоих. В таких домах, когда супруги делят одну или
несколько
работ,
каждый
из
них неизбежно учится чему-то от другого, участвует в решении проблем,
вовлечен во взаимодействие "брать и давать", что ведет к большей близости.
Разумеется, вынужденная близость не гарантирует счастья. Большие семьи эпохи
Первой волны, которые тоже представляли собой экономические производственные
группы, вряд ли могли бы послужить образцами взаимной нежности и
психологической поддержки. В этих семьях существовали собственные проблемы и
стрессы. Но в них не было отстраненных или "холодных" отношений. Совместная
работа
предполагает
во
всяком
случае
близкие,
сложные,
"горячие"
взаимоотношения - заинтересованность, которой многие сегодня завидуют.
Иначе говоря, распространение работы дома в большом масштабе может не
только воздействовать на структуру семьи, но и изменить внутрисемейные
отношения. Создать общий опыт и заставить супругов снова разговаривать друг
с другом, изменить "холодные" отношения на "горячие", а также по-новому
определить любовь и принести вместе с нею идею "плюс Любовь".
Мы видели, как по мере продвижения Второй волны семья передавала многие
из своих функций другим институтам: образование - школам, заботу о больных больницам и так далее. Эта постепенная утрата функций семьи сопровождалась
возникновением
романтической
любви.
В эпоху Первой волны при подыскивании супруга люди справедливо задавались
вопросом: "Будет ли мой предполагаемый супруг хорошим работником? Лекарем?
Хорошим учителем для наших будущих детей? Хорошо ли будет работать с ним
вместе? Возьмет ли он (она) на себя полную нагрузку или будет уклоняться от
нее?" Крестьянские семьи интересовались: "Сильная ли она?
Легко
ли
наклоняется
и
разгибается?
Или
она
слабая
и
больная?"
Когда эти функции семьи в период Второй волны отпали, вопросы изменились.
Семья не была уже сочетанием производственной группы, школы, полевого
госпиталя и детского сада. Вместо этого ее психологические функции сделались
более важными. Брак предполагал дружеское общение, секс,
теплоту и
поддержку. Вскоре это изменение функций семьи отразилось в новых критериях
при выборе супруга. Они были сведены к одному слову: ЛЮБОВЬ. Это любовь,
уверяла
нас
поп-культура,
заставляет
вращаться
земной
шар.
Разумеется, реальная жизнь редко совпадает с романтическим вымыслом.
Класс, социальный статус и богатство продолжали играть роль в выборе
партнера. Но все эти соображения считались вторичными по сравнению с Любовью
с
большой
буквы.
Завтрашнее появление "электронного коттеджа" может легко преодолеть эту
прямолинейную логику. Те, кто собираются работать дома с женой (или с
мужем), вместо того, чтобы проводить большую часть бодрствования вне дома,
должны, очевидно, принимать во
внимание
не
только
сексуальное
и
психологическое удовольствие - или, фактически, социальный статус. Они могут
настаивать на "плюс Любовь" - сексуальное и психологическое удовольствие
плюс ум (в то время как их деды предпочитали мускулы), плюс сознательность,
ответственность, самодисциплина или другие достоинства, связанные с работой.
Возможно, мы услышим, как какой-нибудь певец в будущем проникновенно споет
нечто вроде: Мне мило личико твое. В мерцании экрана. За бегом пальчиков готов
Следить
я
постоянно.
(Пер.
Дм.
Раевского)
Если говорить серьезно, можно
представить
себе
семьи
будущего,
приобретшие добавочные функции, а не потерявшие их, семьи, которые смогут
стать многоцелевой, а не
узкоспециализированной
социальной
группой.
Благодаря такому изменению брачных критериев, само определение любви может
стать
иным.
Дети тоже росли бы иначе в "электронных коттеджах", поскольку на их
глазах совершалась бы работа. Дети Первой волны, начиная с первого проблеска
сознания, видели своих родителей за работой. Напротив, дети Второй волны во всяком случае в недавних поколениях - были изолированы в школах и
отделены от настоящей рабочей жизни. Сегодня большинство из них имеет самые
туманные понятия о том, что делают их родители на службе и как они там
существуют. Вот, возможно, недостоверная история, которая может
быть
рассказана в подтверждение этого. Один администратор как-то решает привести
сына в свой офис и взять его с собой на ланч. Мальчик видит в офисе ковры,
рассеянный свет, изысканно отделанную приемную. Он видит великолепный
дорогой ресторан с подобострастными официантами и головокружительными
ценами. Наконец, представив себе дом и не в силах удержаться, мальчик
спрашивает: "Папа, как получается, что ты такой богатый, а мы такие бедные?"
Дело в том, что дети сегодня - особенно богатые - полностью отлучены от
наиболее важной части жизни своих родителей. В "электронном коттедже" дети
не только наблюдают за работой, они могут, по достижении определенного
возраста, участвовать в ней сами. Запрещение детского труда в период Второй
волны - изначально необходимое и продиктованное самыми лучшими намерениями,
но сейчас по большей части превратившееся в устаревшее решение держать
молодых людей подальше от многолюдного рынка рабочих мест - станет труднее
проводить в жизнь при работе дома. Некоторые виды работ могут быть
специально предназначены для подростков и даже входить в их образование.
(Те, кто недооценивает способность совсем юных понимать и делать весьма
замысловатую работу, никогда не видели четырнадцати-пятнадцатилетних ребят,
которые работают, возможно нелегально, "продавцами"
в
калифорнийских
компьютерных магазинах. Мне такие молодые ребята объясняли сложности работы
на
домашнем
компьютере.)
Отчуждение сегодняшней молодежи в большой мере результат того, что она
была вынуждена принять непроизводительную роль в обществе в период
бесконечно растянувшегося взросления. "Электронный
коттедж"
смог
бы
противодействовать этой ситуации.
В самом деле, включение молодежи в работу в
"электронном
коттедже"
может
предложить единственно реальное разрешение проблемы юношеской высокой
безработицы. Эта проблема в ближайшие годы сильно возрастет во многих
странах, неся с собой юношескую преступность, насилие и психологическое
измельчание. Она не может быть разрешена в рамках Второй волны, кроме как
тоталитарными методами, например призывом молодых людей на войну или на
военную службу. "Электронный коттедж"
открывает
альтернативный
путь
возвращения молодежи в общество, к экономически производительным занятиям, и
мы сможем скоро увидеть политические кампании, направленные не против, а за
детский труд, наряду с борьбой за необходимые меры для защиты их от грубой
экономической эксплуатации. Кроме этого, легко представить себе работающую дома
семью
совершенно
другого
типа:
"электронную
расширенную
семью".
Вероятно, самой распространенной формой в обществе периода Первой волны
была так называемая большая семья, в которой несколько поколений жило под
одной крышей. Существовали также "расширенные" семьи, в которых, кроме
членов семьи, жил еще неродственник-сирота, возможно, не один, а двое,
помощник, или еще одни рабочие руки на ферме, или еще кто-нибудь. Можно
таким же образом вообразить работающую дома семью завтрашнего дня, которая
приглашает одного-двух людей со стороны - например, коллегу с фирмы жены или
мужа, или, допустим, заказчика, или человека, занятого "смежной" работой,
или ребенка соседа, который хочет изучить специальность. Можно предвидеть
оформление специально разработанными законами о коммуне-и-корпорации или
кооперативе такой семьи как группы малого бизнеса. Для многих семья станет
электронной и расширенной.
Справедливо, что большинство коммун, созданных в 1960-1970 гг., вскоре
распалось, и это могло дать основания полагать, будто коммуны как таковые в
высокоразвитых обществах нестабильны по природе. Однако при ближайшем
рассмотрении выясняется, что коммуны, распавшиеся быстрее всего, были
созданы в первую очередь для психологических задач способствовать
человеческим взаимоотношениям, бороться с одиночеством, поддерживать близкие
отношения и т. п. У большинства из них не было никакой экономической основы,
члены коммуны сами рассматривали свои объединения как утопический
эксперимент. Коммуны, которые какое-то время продержались - а некоторые
держатся до сих пор, - напротив, обладали
ясной
внешней
задачей,
экономической основой и скорее практической, а не утопической перспективой.
Внешняя задача сплачивает группу. Она может также обеспечить необходимую
экономическую основу. Если внешняя задача - оформление нового изделия,
ведение "электронной канцелярии" больницы, обработка данных для транспортной
авиалинии, то электронная коммуна будущего может и в самом деле превратиться
во вполне работоспособный и стабильный тип семьи. Более того, поскольку такие
электронные
расширенные
семьи
создаются
не
для того, чтобы осуждать другой стиль жизни или демонстрировать свои цели, а
для того,
чтобы
стать
неотъемлемой
частью
основного
направления
экономической системы, их возможность выжить резко возрастает. Мы сможем
увидеть, как такие семьи будут контактировать друг с другом, образуя сеть.
Такие сети расширенных семей смогут заниматься каким-либо нужным бизнесом
или социальными службами, кооперируясь, чтобы продавать свою работу, или
создавать собственные варианты профсоюзов, которые могли бы представлять их.
Внутри семей могут существовать или не существовать
половые связи,
оформленные браком. Семьи могут быть, а могут и не быть гетеросексуальными,
иметь
или
не
иметь
детей.
Короче говоря, мы видим здесь возможное возрождение расширенной семьи.
Сегодня около 6% взрослых в Америке живут в обычных больших семьях. Легко
можно себе представить, что в следующем поколении их число удвоится или
утроится, причем в некоторых будут жить люди "со стороны". Это будет
движение, вовлекающее миллионы только в Соединенных Штатах. Для жизни в
коммунах, для различных моделей любовных и супружеских отношений, для
восстановления дружеских связей, для экономики и потребительского рынка, как
и для нашей психики и структуры личности, возникновение электронной
расширенной
семьи
будет
иметь
важное
значение.
Этот новый вариант расширенной семьи представлен здесь не как неизбежный,
не как лучший или худший тип семьи, а просто как пример одного из многих
типов семьи, который, вероятно, поможет найти нишу в сложной социальной
экологии
завтрашнего
дня.
Тема 3. Технологические и социальные аспекты информационного общества
Питер Фердинанд Дракер. Эра социальной трансформации (1994)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
Потребность в социальных и политических инновациях
Двадцать первое столетие, по крайней мере в его первые декады, без сомнения,
увидит продолжение социальных, экономических и политических беспорядков и вызовов.
То, что я назвал "эрой социальной трансформации", еще не завершилось. Вызовы,
которые маячат впереди, могут оказаться более серьезными и более устрашающими, чем
те, что были созданы уже произошедшими социальными преобразованиями —
социальными трансформациями ХХ века.
Нам придется до конца продумать идею образования — его цели, его ценности,
его содержание. Нам придется научиться определять качество образования и его
продуктивность, чтобы быть способными измерять и то, и другое и управлять ими.
· Нам нужна систематическая работа над качеством знания и его продуктивностью
— остающимися все еще даже не определенными. Способность выполнять свои задачи,
если не выживание, любой организации в "обществе знания" будет становиться все более
зависимой от этих двух факторов. Но то же самое будет происходить и со способностью
выполнять задачи, если не с выживанием, любого человека в "обществе знания". А какую
ответственность несет знание? Каковы зоны ответственности "работника знания" и
особенно человека, обладающего узко специализированным знанием?
Во все возрастающей степени политика каждой страны — и в особенности любой
развитой страны — должна будет отдавать первенство конкурентному положению своей
страны во все более конкурентной мировой экономике. Любая предлагаемая внутренняя
политика будет нуждаться в форме, ориентированной на совершенствование этой позиции
или, по крайней мере, на уменьшение неблагоприятных воздействий на нее. То же
остается справедливым для политик и стратегий любого национального института, будь
то местное самоуправление, бизнес, университет или больница.
· Однако затем нам также придется развивать экономическую теорию,
соответствующую состоянию мировой экономики, когда знание стало ключевым
экономическим ресурсом и доминирующим, если не единственным, источником
сравнительного преимущества.
· Мы начинаем понимать новый интегрирующий механизм — организацию. Но
нам еще нужно думать и думать, как сбалансировать два явно противоречащих друг другу
требования. Организации должны компетентно выполнять те единственные социальные
функции, ради которых они и существуют: школа должна учить, больница — лечить, а
бизнес — производить товары, услуги или капитал, чтобы предусмотреть будущие риски.
Они могут делать это, только если они целеустремленно сконцентрированы на своей
социальной миссии. Однако существует также потребность общества в том, чтобы эти
организации взяли на себя социальную ответственность — работать над проблемами и
вызовами сообщества. Все вместе эти организации и есть сообщество. Появление
сильного, независимого, жизнеспособного социального сектора — не общественного и не
частного — является, таким образом, главной необходимостью общества организаций.
Однако самого по себе этого еще не достаточно: организации как общественного, так и
социального секторов должны разделить работу с социальным сектором.
Вопросы функций правительства и его функционирования должны стать
центральными для политической мысли и политического действия. Мега-государство,
которому потакало это столетие, не проявило себя ни в тоталитарной, ни в
демократической версии. Оно не выполнило ни одного из своих обещаний. Правительство
противоборствующих лоббистов тоже не является ни особенно эффективным, ни
особенно привлекательным — по факту, это паралич. При этом эффективное правление
никогда не было нужно более, чем в нашем остро конкурирующем и быстро меняющемся
мире, в котором угрозы, созданные загрязнением физического окружения, сопоставимы
только с угрозами всемирного загрязнения вооружением. А у нас нет даже начал
политической теории или политических институтов, необходимых для эффективного
правления в обществе организаций, основанном на знании.
Если двадцатый век был веком социальных трансформаций, двадцать первому веку
нужно стать веком социальных и политических инноваций, чья природа не может быть
ясна нам сейчас так, как очевидна их необходимость.
Питер Фердинанд Дракер. За фасадом информационной революции (1999)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
Поистине революционное воздействие информационной революции только
начинает ощущаться, однако отнюдь не «информация» питает это воздействие. Речь не
идет об «искусственном разуме», и дело не во влиянии компьютеров и ускоренной
обработки данных на процесс принятия решений, формирования политики или стратегии.
Это то, чего практически никто не предвидел и о чем на самом деле никто даже не
говорил десять или пятнадцать лет назад: Е-коммерция, или электронная торговля —
взрывное по своему характеру появление и становление интернета как главного (и
возможно, в конечном счете самого главного) всемирного распределительного канала для
товаров, услуг и, сколь ни удивительно, для управленческих и профессиональных рабочих
мест. Все это коренным образом меняет экономики, рынки и структуру промышленности;
продукты, услуги и их потоки; сегментацию потребительского рынка, потребительские
ценности и поведение; рабочие места и рынки труда. Однако это воздействие на общества
и политику и — самое главное — на то, каким мы видим мир и себя в нем, может
оказаться еще большим. В то же время неожиданно новые отрасли производства, без
сомнения, появятся, причем скоро. Одна уже есть: биотехнология. Есть и другая:
фермерское рыбоводство. В течение следующих пятидесяти лет это последнее может
превратить нас из «охотников и собирателей на морях» в «морских пасторалистов» —
точно так же, как аналогичная инновация около десяти тысяч лет назад превратила наших
предков из «охотников и собирателей на земле» в мирных земледельцев.
Похоже, что столь же внезапно появятся и другие новые технологии, ведущие к
становлению новых отраслей производства. Каковы они будут, невозможно даже
загадывать, но в высшей степени вероятно — более того, почти несомненно — то, что они
возникнут, причем довольно скоро. И почти несомненно, что лишь немногие из новых
технологий — сколь немногие из базирующихся на них отраслей — «произойдут» из
компьютеров и информационных технологий. Подобно биотехнологии и фермерскому
рыбоводству, каждая новинка возникнет из своей собственной, уникальной и
неожиданной, технологии.
Конечно, это лишь предсказания. Однако они исходят из допущения, что
информационная революция будет развиваться, как несколько более ранних «революций»,
основывавшихся на технологиях, развивались в течение последних 500 лет, начиная с
«печатной революции» Гуттенберга от 1455 года. В частности, допущение таково, что
информационная революция будет подобна революции промышленной, какой та
представала в конце XVIII — начале XIX столетий. И в самом деле, первые пятьдесят лет
информационная революция проявила себя именно так.
Информационная революция находится сейчас в такой точке, в какой была
промышленная революция в начале 1820-х гг., примерно сорок лет спустя после того, как
усовершенствованная Джеймсом Ваттом паровая машина (нововведение 1776 года) была
впервые применена в 1785-м к промышленной операции — прядению хлопка. Для первой
промышленной революции паровая машина была тем, чем стал компьютер для
информационной — ее «спусковым крючком», но прежде всего — ее символом. Сегодня
почти каждый свято верит, что в экономической истории ничто так быстро не свершалось,
как — или не имело большего воздействия, чем — информационная революция. Однако
промышленная революция разворачивалась, по крайней мере, с той же скоростью (если
брать аналогичный промежуток времени) и, вероятно, произвела равное, если не большее,
воздействие. Она тотчас механизировала подавляющее большинство производственных
процессов, начав с производства самого важного промышленного товара XVIII — начала
XIX веков: текстиля. Закон Мура (Moore) утверждает, что цена основного элемента
информационной революции — микрочипа — падает на 50% каждые 18 месяцев. И то же
самое справедливо в отношении продуктов, чье производство было механизировано
первой промышленной революцией. За 50 лет, охватывающие начало XVIII столетия,
цены на хлопчатобумажные ткани упали на 90%. В тот же период производство их в
одной лишь Британии достигло, по крайней мере, 150-кратного увеличения. И хотя ткани
были наиболее заметным продуктом первых лет промышленной революции, она
механизировала производство практически всех других главных товаров — таких, как
бумага, стекло, кожи и кирпич. Ее воздействие никоим образом не было сведено лишь к
потребительским товарам. Производство железа и скобяных товаров — например,
проволоки — стало механизированным и «движимым паром» так же скоро, как и
производство текстиля, с теми же последствиями для стоимости, цены и объемов выпуска.
К концу наполеоновских войн по всей Европе производство оружия стало «паровым»;
пушки производились в 10–12 раз быстрее, чем прежде, а их стоимость упала более чем на
2/3. К этому же времени Эли Уитни сходным образом механизировал производство
мушкетов и создал тем самым первую в Америке отрасль массового производства.
Эти сорок или пятьдесят лет дали рост фабрике и «рабочему классу», в то время
как в середине 1820-х гг. оба были еще столь малочисленны, даже в Англии, что
считались статистически маловажными. Однако в психологическом плане они пришли к
доминированию (что вскоре случилось также и в политическом плане). Еще прежде чем
фабрики появились в Америке, Александр Гамильтон предвидел индустриализированную
страну в своем «Отчете по производствам» от 1791 года. Декадой позже, в 1803-м,
французский экономист Жан-Баптист Сэй заметил, что промышленная революция
изменила экономику путем создания «предпринимателя».
Социальные же последствия ее вышли далеко за пределы фабрики и рабочего
класса. Как отметил историк Пол Джонсон в своей «Истории американского народа»
(1997), взрывной рост текстильной промышленности, основанной на применении паровых
машин, возродил рабство. Считавшееся отцами-основателями Американской республики
практически мертвым, рабство возродилось к жизни вместе с тем, как волокноотделитель
хлопка — вскоре заработавший на пару — создал огромный спрос на низкооплачиваемый
труд и на многие декады впредь сделал «разведение» рабов самой прибыльной отраслью в
Америке.
Промышленная революция имела также огромное воздействие на семью.
Нуклеарная семья долго оставалась единицей производства. Муж, жена, их дети вместе
работали на ферме и в мастерской ремесленника. Почти в первый раз за всю историю
фабрика вывела работника и работу из дому и привела их на рабочее место, заставив
оставить позади членов семьи — будь то супруги взрослых фабричных рабочих либо,
особенно на ранних стадиях, родители детей, работавших на фабрике.
На самом деле «кризис семьи» начался отнюдь не после Второй мировой войны —
он начался вместе с промышленной революцией и, по факту, вызывал стандартную
обеспокоенность тех, кто противостоял промышленной революции и фабричной системе.
(Лучшее описание «развода» работы и семьи, как и его последствий для обеих, вероятно,
дано в романе Чарльза Диккенса «Тяжелые времена» 1854 г.).
Однако, несмотря на все эти последствия, в первые полстолетия своего
существования промышленная революция лишь механизировала производство вещей,
которые были всегда. Она в громадной степени увеличила выпуск продукции и в
громадной же степени снизила ее стоимость. Она создала как потребителей, так и
потребительские продукты — но как таковые эти продукты существовали всегда.
Произведенные на фабриках, они отличались от традиционных продуктов только своей
«униформой» и меньшим числом дефектов, которые прежде обнаруживались даже в
продуктах, вышедших из рук лучших мастеров своего дела.
В эти первые пятьдесят лет существовало только одно важное исключение — один
новый продукт: пароход, впервые запущенный в практику Робертом Фултоном в 1807
году. Его влияние слабо сказывалось еще в течение 30 или 40 лет. Фактически, почти до
конца XIX столетия парусные суда перевозили по мировому океану больше грузов, чем
пароходы.
Затем, в 1829 году, появилась железная дорога — продукт, поистине не имевший
прецедента, — и она навсегда изменила экономику, общество и политику.
В ретроспективе очень трудно представить, почему изобретение железной дороги
заняло столь много времени. Рельсы для перевозки грузовых тележек издавна
использовались в угольных шахтах. Что могло бы быть более очевидным, нежели
установить паровую машину на тележку, дабы заставить ее двигаться, — вместо того,
чтобы приводить в движение усилиями людей или лошадиной тягой? Однако железная
дорога не «выросла» из тележек на шахтах. Она была разработана вполне независимым
образом. Более того, она отнюдь не предназначалась для перевозки грузов — напротив,
долгое время она рассматривалась исключительно как средство для перемещения людей.
Железные дороги стали перевозить грузы лишь 30 лет спустя, в Америке. (Фактически
еще в 1870–80-х гг. британские инженеры, нанятые для строительства железных дорог в
обновленной вестернизированной Японии, проектировали их для перевозки пассажиров
— и до сегодняшнего дня японские железные дороги по-прежнему не приспособлены для
перевозки грузов.) Однако до тех пор, пока первая железная дорога не начала реально
действовать, ее появления фактически никто не предвосхищал.
Тем не менее в течение последующих пяти лет западный мир был охвачен
величайшим бумом, которые когда-либо знала история, — это был железнодорожный
бум. Прерываемый наиболее эффектными провалами в экономической истории, этот бум
длился в Европе в течение тридцати лет, до конца 1850-х гг., когда было построено
большинство из основных сегодняшних железных дорог. В Соединенных Штатах он
продолжался еще лет тридцать, а в отдаленных регионах — Аргентине, Бразилии,
азиатской части России, Китае — и до Первой мировой войны.
Железная дорога была поистине революционным элементом промышленной
революции: она не только создала новое экономическое измерение, но и быстро изменила
то, что я бы назвал ментальной географией. Впервые в истории человеческие существа
обрели подлинную мобильность. Впервые расширились горизонты рядовых людей.
Современники немедленно оценили, сколь фундаментальное изменение произошло в их
сознании. (Достойное описание этого можно найти в романе Джордж Элиот «Срединный
марш»
1871 г., являющемся, без сомнения, лучшим изображением общества
промышленной революции в его переходный период.) Как отметил в 1986 году в своей
последней важной работе «Идентичность Франции» великий французский историк
Фернан Бродель, именно железная дорога превратила Францию в единую нацию с единой
культурой, тогда как прежде она представляла собой беспорядочную смесь
самодостаточных регионов, удерживаемых вместе лишь политической волей. А
рассуждения о роли железной дороги в создании американского Запада — конечно же,
самое избитое место в истории США.
Рутинизация
Подобно промышленной революции два столетия назад, информационная
революция до сих пор — то есть со времени появления первых компьютеров в середине
1940-х гг. — только трансформировала процессы, которые существовали всегда. По
факту, настоящее воздействие информационной революции проявилось вовсе не в форме
«информации». Почти ни одно из последствий этой «информации», предсказывавшихся
сорок лет назад, не реализовалось в действительности. Например, практически никаких
изменений не произошло в процессе принятия важных решений в бизнесе или в
правительстве. Однако информационная революция сделала рутинными традиционные
процессы в бессчетном количестве сфер человеческой деятельности.
Программное обеспечение для настройки рояля превращает процесс, который
обычно занимал три часа, в двадцатиминутную операцию. Существует программное
обеспечение для составления платежных ведомостей, расписания доставок, инвентарного
контроля и всех других рутинных процессов бизнеса. Составление чертежа внутренних
коммуникаций (систем отопления, водоснабжения, канализации и т. д.) большого здания
— такого, как тюрьма или больница — прежде потребовало бы работы, скажем, 25
высококвалифицированных чертежников в течение пяти дней или около того; сейчас же
существует программа, которая позволяет одному чертежнику выполнить ту же работу за
пару дней — и за крошечную долю прежних затрат. Есть программы, помогающие людям
заполнять налоговые декларации, и программы, обучающие больничных «постояльцев»,
как опорожнять желчный пузырь. Люди, которые спекулируют сегодня на фондовом
рынке в онлайновом режиме, делают в точности то же самое, чем занимались в 1920-х гг.
их предшественники, которым приходилось ежедневно проводить долгие часы в
брокерской конторе. Процессы совершенно не изменились — они лишь шаг за шагом
превратились в рутину, экономя нам огромное количество времени и, зачастую, средств.
Психологическое воздействие информационной революции, как и революции
промышленной, огромно. Возможно, в наибольшей степени оно проявилось в том, как
стали обучаться маленькие дети. Начиная с четырех лет (а порой и ранее), дети теперь
стремительно развивают навыки пользования компьютером, быстро превосходя старших;
компьютеры стали их игрушками и обучающими инструментами. Через пятьдесят лет мы,
пожалуй, сможем прийти к выводу о том, что никакого «кризиса американского
образования» в последние годы ХХ века и не бывало — было лишь нарастающее
несоответствие между тем, как учили школы ХХ столетия, и тем, как стали учиться дети
конца того же столетия. Нечто похожее произошло в XVI веке с университетами, сотню
лет спустя после изобретения печатного пресса и наборного шрифта.
Однако, что касается того, как мы работаем, информационная революция пока
лишь превратила в рутину то, что делалось всегда. Единственным исключением является
CD-ROM, изобретенный около двадцати лет назад для представления опер,
университетских курсов, произведений писателей совершенно новым образом. Как и
пароход, CD-ROM не привился в нашей жизни немедленно.
Значение электронной торговли
Электронная коммерция стала для информационной революции тем же, чем была
для промышленной железная дорога — полностью новым, полностью беспрецедентным,
полностью неожиданным обстоятельством. И так же, как железная дорога 170 лет назад,
электронная торговля создает отчетливо новый бум, стремительно меняя экономику,
общество и политику.
Один пример. Среднего размера компания с индустриального американского
Среднего Запада, основанная в 1920 году и ныне руководимая внуками основателя,
обычно обеспечивала около 60% рынка недорогой столовой посуды (для ресторанов
быстрого питания, больниц, школьных и офисных кафетериев) в радиусе сотни миль в
округе самой фабрики. Фарфоровая посуда тяжела и легко бьется, поэтому дешевый
фарфор традиционно продается в пределах небольшого региона. Эта компания потеряла
более половины своего рынка почти в одну ночь. Один из ее клиентов — больничный
кафетерий, один из сотрудников которого «нырнул» в интернет, — обнаружил
европейского производителя, который предлагал фарфор явно лучшего качества по более
низким ценам, плюс доставку дешевым авиатранспортом. В течение нескольких месяцев
основные клиенты в этом регионе переметнулись к европейскому поставщику. При этом,
похоже, немногие из них осознавали — и еще меньше кого беспокоило, — что товар
поступает из Европы.
В новой ментальной географии, созданной железными дорогами, человечество
освоило расстояние. В ментальной географии электронной коммерции расстояние
уничтожено — есть только одна экономика и только один рынок.
Одним из следствий этого является то, что каждый бизнес должен стать глобально
конкурентоспособным, даже если он занимается производством или торговлей в пределах
местного или регионального рынка. Конкуренция перестала быть местной — по факту,
она не знает границ. В плане ведения бизнеса каждая компания должна стать
транснациональной. При этом традиционно мультинациональное вполне может стать
устаревшим: производство и распределение осуществлялось тогда в пределах некоторого
числа определенных географических пространств, но в каждом из них компания
выступала как местная. Однако для электронной торговли нет ни местных компаний, ни
определенных географических пространств. Где производить, где продавать и как
продавать — всё это останется важными деловыми решениями. Однако в последующие
двадцать лет они могут перестать определять, что компания делает, как она делает и где
она это делает.
В то же время остается не вполне определенным, какого рода товары и услуги
будут продаваться и покупаться при посредстве интернета, а какие из них окажутся
неподходящими для электронной торговли. Подобная ситуация складывалась всегда,
когда появлялся новый канал распределения. Почему, к примеру, железная дорога
изменила как ментальную, так и экономическую географию Запада, тогда как пароходу —
при равном его воздействии на мировую торговлю и пассажирский транспорт — не
удалось сделать ни того, ни другого? Почему не было «пароходного бума»?
В равной степени неясным остается воздействие более недавних изменений
каналов распределения — например, перехода от местных бакалейных магазинов к
супермаркетам, от отдельных супермаркетов к их «цепочкам» и от «цепочек»
супермаркетов к гигантам типа «Wal-Mart» и другим дисконтным «цепям». Уже ясно
лишь то, что переход к электронной торговле будет столь же эклектическим и
неожиданным.
Вот еще несколько примеров. 25 лет назад существовала всеобщая убежденность в
том, что в течение немногих декад печатное слово станет доставляться электронным
способом на компьютерные экраны частных подписчиков. Затем подписчики будут либо
читать тексты прямо с экранов мониторов, либо распечатывать их. Таково было
допущение, лежавшее в подоплеке создания CD-ROM-а. Потому-то немыслимое
количество газет и журналов — и отнюдь не только в Соединенных Штатах —
обосновались в интернете; правда, пока что лишь немногие из них стали таким образом
«золотыми жилами». Однако любой, кто лет двадцать назад предсказал бы бизнес типа
того, каким занимаются Amazon.com и barnesandnoble.com — то есть что книги будут
продаваться в интернете, но доставляться покупателям в их «твердом», печатном виде, —
был бы жестоко осмеян. Тем не менее Amazon.com и barnesandnoble.com занимаются как
раз таким бизнесом, причем занимаются им по всему миру. Первый заказ на американское
издание моей самой недавней, 1999 года, книги «Управленческие вызовы для XXI века»
поступил именно на Amazon.com, а прибыл этот заказ из Аргентины.
Другой пример. Десять лет назад одна из ведущих мировых автомобильных
компаний провела основательное исследование ожидаемого влияния только-только
появившегося тогда интернета на продажи автомобилей. Заключение состояло в том, что
интернет станет главным распределительным каналом для подержанных автомобилей, но
в потребителях по-прежнему будет жить желание видеть новые автомобили, иметь
возможность потрогать их, совершить тестовую поездку. В действительности, по крайней
мере до сих пор, большинство подержанных автомобилей по-прежнему приобретается не
через интернет, а на стоянках у торговцев. Тем не менее до половины всех проданных
новых автомобилей (за исключением авто класса «люкс») могут теперь действительно
быть «куплены» через интернет. Дилеры лишь доставляют автомобили, которые
покупатели выбрали задолго до того, как они вступили в реальную сделку. Что это
означает для будущего местной автомобильной торговли, самого прибыльного малого
бизнеса ХХ столетия?
Быстрее всего электронная торговля в Соединенных Штатах развивается в тех
областях, где до сей поры «коммерции» как таковой и не было, — в сфере найма
профессионалов и менеджеров. Почти половина крупнейших мировых компаний
набирают свой персонал через веб-сайты, и где-то два с половиной миллиона разного рода
управленческого и профессионального люда (две трети из них даже не являются
инженерами или компьютерщиками) разместили свои резюме в интернете и выпрашивают
через его посредство предложения о работе. Результат — полностью новый рынок труда.
Всё это иллюстрирует другое важное последствие электронной коммерции. Новые
каналы распределения меняют понятие того, кто является покупателем. Они меняют не
только то, как покупают клиенты, но также что они покупают. Они меняют
потребительское поведение, нормы экономии, структуру промышленности — одним
словом, всю экономику. Вот что происходит сегодня, и не только в Соединенных Штатах,
но все больше и в остальном развитом мире, и во многих развивающихся странах,
включая континентальный Китай.
Железная дорога сделала промышленную революцию свершившимся фактом: что
было революцией, стало обстоятельством. Однако бум, который она спровоцировала,
длился почти сотню лет. Технология паровой машины железной дорогой не завершилась.
В 1880–90-х гг. она привела к паровой турбине, а в 1920–30-х — к великолепным
американским паровым локомотивам, столь любимым энтузиастами железной дороги.
Однако технология сосредоточивалась на паровой машине и на производственных
операциях, которые уже перестали быть средоточием производства. Вместо того
динамика технологии сдвинулась в сторону совершенно новых отраслей, которые
появились почти немедленно после изобретения железной дороги и ни одна из которых не
имела ничего общего с паром или паровыми машинами. Первыми были электрический
телеграф и фотография в 1830-х; вскоре после того за ними последовали оптика и
оборудование для ферм. Новая и отличная от всего, что было прежде, отрасль по
производству удобрений, берущая свое начало в конце 1830-х гг., скоренько
преобразовала сельское хозяйство. Публичное здравоохранение стало важнейшей и
главнейшей растущей отраслью, с карантинами и вакцинацией, с обеспечением чистой
водой и канализационными трубами, которые впервые в истории сделали город более
здоровой средой обитания, нежели сельская местность. Примерно в то же время
появились первые анестезирующие средства.
Вместе с этими главными новыми технологиями появились и основные новые
социальные институты: современная почтовая служба, ежедневная газета,
инвестиционное банковское дело и коммерческое банковское дело, если упомянуть хотя
бы некоторые. Ни один из них не имел ничего общего с паровой машиной или с
технологией промышленной революции вообще. Вот такие новые отрасли и институты
стали доминировать к 1850 году в индустриальном и экономическом ландшафте развитых
стран.
Всё это весьма похоже на то, что происходило во времена печатной революции —
первой из технологических революций, сформировавших современный мир. В течение
пятидесяти лет после 1455 года, когда Гуттенберг усовершенствовал печатный пресс и
наборные шрифты, над которыми он работал долгие годы, печатная революция охватила
всю Европу и полностью изменила как ее экономику, так и ее психологию. Однако книги,
напечатанные в эти первые пятьдесят лет и называемые инкунабулами, по большей части
содержали те же тексты, которые монахи веками утомительно копировали от руки в своих
манускриптах: религиозные памфлеты и все то, что осталось от писаний античности.
Порядка семи тысяч наименований было опубликовано в эти первые пятьдесят лет, в 35
тысячах изданий; по крайней мере 6700 наименований были самыми традиционными.
Иными словами, в свои первые пятьдесят лет книгопечатание сделало доступной — и все
более дешевой — традиционную информацию и продукты коммуникации. А затем, лет
шестьдесят спустя после Гуттенберга, появилась немецкая Библия Лютера — тысячи и
тысячи копий, проданные почти в одночасье по невообразимо низкой цене. С
лютеровской Библией новая печатная технология возвестила приход нового общества.
Она принесла с собой протестантизм, который покорил половину Европы, а в другой ее
половине в следующие двадцать лет заставил католическую церковь реформировать самое
себя. Лютер умышленно использовал новое средство печати, чтобы возвратить религию в
центр как частной жизни, так и общества. И это развязало церковные реформы,
религиозные бунты и войны, длившиеся полтора столетия.
В то же самое время, однако, когда Лютер использовал печать с откровенным
намерением реставрировать христианство, Макиавелли написал и в 1513 г. опубликовал
своего «Государя», первую западную книгу за тысячу с лишним лет, которая не содержала
ни единой библейской цитаты и ни одной ссылки на античных авторов. «Государь»
моментально стал «другим бестселлером» XVI века и его наиболее печально знаменитой,
но также наиболее влиятельной книгой. Тотчас в изобилии появились чисто светские
работы — то, что мы сегодня называем литературой: романы и книги по естественным
наукам, истории, политике, а вскоре и по экономике. Это было незадолго до того, как в
Англии возникла первая чисто светская форма искусства — современный театр. Возникли
и новенькие, с иголочки социальные институты: иезуитский орден, испанская инфантерия,
первый современный военно-морской флот и наконец — суверенное национальное
государство. Иными словами, печатная революция следовала той же траектории, что и
начавшаяся тремя столетиями позже промышленная революция, и сегодняшняя
информационная революция.
Какими будут новые отрасли и институты, пока никто не может сказать. Никто в
1520-х гг. не ожидал появления светской литературы, не говоря уже о светском театре.
Никто в 1820-х гг. не ожидал появления электрического телеграфа, публичного
здравоохранения или фотографии.
Лишь одно, повторюсь, крайне вероятно, если не почти наверняка определено:
следующие двадцать лет станут свидетелями возникновения многих новых отраслей. В то
же время, почти наверняка лишь небольшое их число выйдет из информационной
технологии, из компьютера, цифрового процессора или интернета — на это указывают все
исторические прецеденты, но это справедливо и с точки зрения новых, уже стремительно
возникающих отраслей. Как упоминалось, биотехнология уже здесь; так же и с
фермерским рыбоводством.
Двадцать пять лет назад лосось был деликатесом. Типичный условный ужин
предполагал выбор между цыпленком и говядиной. Сегодня лосось стал предметом
потребления — и дополнительным выбором условного меню. Большинство лосося
сегодня не вылавливают в море или реках, но выращивают на рыбных фермах. То же
самое становится все более справедливым и в отношении форели. Вскоре, очевидно, это
будет верно и в отношении многих других видов рыбы. Например, камбала, которая среди
даров моря является тем же, чем свинина — среди мясопродуктов, как раз «направляется»
в океаническое массовое производство. Все это, без сомнения, приведет к генетическому
выведению новой рыбы, отличной от прежней, как одомашнивание овец, коров и кур
привело к выведению новых их пород.
Однако вполне вероятно, что еще дюжина или около того технологий находятся на
той стадии, на какой биотехнология была лет двадцать пять назад, — то есть готовы к
появлению на свет.
Есть также услуга, вот-вот готовая родиться: страхование против рисков открытых
валютных курсов. Теперь, когда каждый бизнес стал частью глобальной экономики,
потребность в таком страховании стала столь же срочной, как было необходимо
страхование против физических рисков (пожаров, наводнений) на ранних стадиях
промышленной революции, когда и возникло традиционное страховое дело. Все знание,
необходимое для организации валютного страхования, уже имеется в наличии — не
хватает только самого института.
Следующие две или три декады, похоже, увидят даже большие технологические
перемены, нежели те, что уже произошли со времен появления компьютера, а кроме того
— еще большие перемены в структуре промышленности, в экономическом ландшафте, а
по всей вероятности — и в социальном ландшафте.
Тема 4. Феномен общества, основанного на знаниях
Питер Фердинанд Дракер. Эра социальной трансформации (1994)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
Я говорил в основном о знании, хотя более аккуратным определением будет
"знания" во множественном числе, потому что знание "общества знания" будет
фундаментальным образом отличаться от того, что считалось знанием в более ранних
обществах, — и фактически от того, что и сейчас считает знанием широкая публика.
Немецкая версия знания allgemeine Bildung или англо-американская liberal arts имеют
очень мало общего с делом жизни отдельного человека. Они делали акцент не столько на
каком бы то ни было применении знания, сколько на человеке и на его развитии — если
даже, как это было с либеральными гуманитарными науками XIX столетия, не вменяли
себе в особую заслугу полное отсутствие какой бы то ни было практичности. В "обществе
знания" знание по большей части существует только в своих приложениях. Ничего из
того, что знает техник рентгеновской установки, не может быть применено в
исследовании рынка или, например, в преподавании истории средних веков. Потому
костяк рабочей силы в "обществе знания" будут составлять крайне узко
специализированные работники. По факту, это вообще ошибка — говорить об
"универсалах-многостаночниках". Кого мы во все большей степени будем подразумевать
под таким определением, так это люди, которые научились быстро приобретать
дополнительные специализации с целью перемещения с одного рабочего места на другое
(например, из области исследований рынка в сферу управления или из среднего
медицинского персонала в больничную администрацию). Однако "универсалы" в том
смысле, в котором мы привыкли говорить о них, имеют шансы рассматриваться скорее
как дилетанты, нежели как образованные люди.
И это также определенная новинка. Исторически рабочие были универсалами. Они
делали то, что должно было быть сделано — на ферме ли, по дому, в мастерской
ремесленника. Такое положение дел оставалось справедливо и для промышленных
рабочих. Однако "работники знания" — и не важно, примитивно ли их знание или
является передовым, обладают ли они изрядным запасом его или совсем малым — по
определению будут узко специализированными работниками. Приложение знания
эффективно лишь тогда, когда это знание специализировано — и даже чем более узко
специализированным является знание, тем более оно эффективно. Это правило работает
для техников, которые обслуживают компьютеры, рентгеновские установки или
двигатели боевых самолетов, — и в равной степени оно применимо к той работе, которая
требует самого передового знания, будь то исследование в области генетики или
астрофизики либо постановка первого представления новой оперы.
Итак, еще раз: поворот от знания к знаниям открывает личности огромные
возможности. Он делает возможной как таковую карьеру "работника знания". Однако он
содержит и множество новых проблем и вызовов. Впервые в истории он требует от
людей, обладающих знанием, принять ответственность за то, чтобы сделать себя
понимаемыми другими людьми, не обладающими такой же базой знаний.
Как работают знания
Та установка, что знание в "обществе знания" должно быть узко
специализированным, для того чтобы быть продуктивным, подразумевает два новых
требования: (1) "работники знания" трудятся в командах, и (2) если "работники знания" не
являются служащими той или иной организации, они должны по крайней мере к ней
присоединиться, быть приняты в ее члены.
Сегодня немало рассуждают о "командах" и "командной работе". Большинство из
этих рассуждений исходит из ложного допущения, а именно — что мы никогда прежде не
работали в командах. В сущности, люди всегда работали в командах; лишь очень
немногие люди вообще в состоянии эффективно работать автономно. Фермер должен был
иметь жену, а у всякой фермерши должен был быть муж — и эта пара работала как
команда. И еще эта пара трудилась в команде со своими наемными работниками —
лишних рук на ферме не бывает. Ремесленник тоже должен был иметь жену, в команде с
которой он трудился: он брал на себя непосредственный ремесленный труд, а в ее ведении
находились клиенты, подмастерья и ведение бизнеса в целом. И оба они трудились в
команде с помощниками и подмастерьями. Столь много дискуссий сегодня предполагают,
что существует только один вид команды, хотя в сущности их не так уж мало. Однако до
теперешнего дня акцент делался на отдельном рабочем, а не на команде. По мере того как
работа, основанная на знании, будет становиться столь же эффективной, сколь она
является узко специализированной, команды будут превращаться в основные рабочие
единицы, отодвигая на задний план отдельных рабочих.
Команда, которую навязывают нам сейчас — я называю ее командой "джаз-комби",
— представляет собой лишь один вид команды. В сущности, этот вид команды наиболее
сложно как собрать, так и заставить эффективно работать; кроме того, этот вид команды
требует самого долгого времени для того, чтобы достичь должной отдачи. Нам придется
учиться использовать разные виды команд для разных целей. Нам придется учиться
понимать особенности команды — этому аспекту[пониманию]до сих пор уделялось самое
малое внимание. Понимание команд, производственная отдача разных видов команд, их
сила и ограничения, а также взаимодействие разных видов команд станут таким образом
главными проблемами в управлении людьми.
В равной степени важным является второй скрытый смысл того факта, что
"работники знания" — специалисты по необходимости: им самим необходимо работать в
качестве членов какой-либо организации. Только организация в состоянии обеспечить
преемственность, необходимую "работникам знания" для того, чтобы быть
эффективными. Только организация может превратить специализированное знание
"работников знания" в производственную отдачу.
Само по себе специализированное знание не приносит отдачи. Хирург не будет
эффективен, если не поставлен диагноз — что в общем и целом не является задачей
хирурга и даже находится вне его компетенции. В одиночку историк может быть весьма
эффективен в своем исследовании и написании ученых трудов, но чтобы учить студентов,
нужен вклад большого числа других специалистов — людей, чьей специальностью может
быть литература, математика, другие области истории. Все это требует, чтобы специалист
имел доступ к организации.
Таким доступом может стать работа в качестве консультанта или своего рода
поставщика специализированных услуг. Однако для большинства "работников знания"
это будет работа в качестве служащих (занятых на полных или неполных ставках)
организаций — таких, как правительственные агентства, больницы, университеты,
частный бизнес или профсоюзы. В "обществе знания" отдачу дает не отдельный человек.
Человек — это скорее затратный центр, чем центр отдачи. Подлинную отдачу дает только
организация.
Кто такой служащий?
Большинство "работников знания" будут проводить значительную часть своей
трудовой жизни, если не всю ее, как "служащие". Однако значение этого слова будет
отличаться от того, каким оно было традиционно — и не только в английском языке, но
также в немецком, испанском и японском.
Каждый в отдельности, "работники знания" зависят от своих рабочих мест. Они
получают оклад или зарплату. Их приняли на работу, их могут оттуда уволить. В
юридическом смысле каждый из них — служащий. Однако всем коллективом они —
капиталисты: во все возрастающей степени, посредством своих пенсионных фондов и
других сбережений, служащие становятся собственниками средств производства. В
традиционной экономике — и никоим образом не только в марксистской экономике —
существует резкое различение между "фондом заработной платы", который полностью
идет на потребление, и "фондом капитала", или той частью общего потока доходов,
который остается в распоряжении для инвестиций. По большей части социальная история
индустриального общества основывается, так или иначе, на взаимоотношениях между
этими двумя "фондами", будь то конфликт или необходимое и выгодное сотрудничество и
баланс. В "обществе знания" эти два "фонда" сливаются. Пенсионный фонд — это
"отсроченные зарплаты" и, как таковой, это фонд заработной платы. Однако он также все
больше становится главным источником капитала для "общества знания".
Возможно, еще более важно то, что в "обществе знания" служащие — то есть
"работники знания" — владеют орудиями производства. Великая проницательность
Маркса нашла свое выражение в той его мысли, что фабричный рабочий не владел и не
мог владеть орудиями производства и потому он был "отчужден". Маркс обращал особое
внимание на то, что рабочий никак не мог иметь в собственности, скажем, паровую
турбину, как не мог он забрать ее с собой, переходя с одного рабочего места на другое.
Капиталист должен был владеть паровой турбиной и контролем над ней. Во все большей
степени подлинными инвестициями в "обществе знания" являются не инвестиции в
машины и инструменты, но инвестиции в знание "работника знания", поскольку без
такого знания машины — и не важно, сколь передовые и совершенные — остаются
непродуктивными.
Исследователю рынка нужен компьютер, однако все чаще этот компьютер —
собственность самого исследователя (и он может следовать за своим владельцем куда
угодно). Настоящее "капитальное оборудование" в исследовании рынка — это знание
рынков, соответствующей статистики и приложений исследования рынка к деловой
стратегии, которое[знание]помещается "между ушами" исследователя (то есть в его
голове) и является его или ее исключительной и неотчуждаемой собственностью. Хирург
нуждается в операционных помещениях госпиталя и во всем его дорогостоящем
капитальном оборудовании. Однако настоящей капитальной инвестицией этого хирурга
являются 12 или 15 лет обучения и знания, которые он приобрел в результате, — все то,
что хирург несет с собой из одного госпиталя в другой. И без его знания дорогостоящие
операционные любого госпиталя — не более чем пустые траты и металлолом.
И это одинаково справедливо и в том случае, когда "работник знания" владеет
каким-либо передовым знанием, как тот же хирург, и тогда, когда речь идет о простом и
достаточно элементарном знании, как у младшего бухгалтера. В любом случае это
инвестиции в знание, которые определяют, будет ли служащий продуктивен или нет, — и
определяют больше, нежели инструменты, машины и капитал, предоставленные
организацией. Промышленный рабочий нуждался в капиталисте бесконечно больше, чем
капиталист нуждался в промышленном рабочем — основание для утверждения Маркса о
том, что всегда будет существовать избыток промышленных рабочих, "промышленная
резервная армия", которая позаботится о том, чтобы зарплаты по возможности не
поднимались выше прожиточного минимума (вероятно, наиболее вопиющая ошибка
Маркса). В "обществе знания" наиболее вероятное предположение для организаций — и
несомненно, предположение, исходя из которого они должны вести свои дела, — то, что
они нуждаются в "работниках знания" гораздо больше, чем "работники знания"
нуждаются в них.
Средние Века были отмечены нескончаемыми дебатами об иерархии знаний (с
философией, претендовавшей на то, чтобы считаться "королевой"). Мы давно уже
оставили эти бесплодные споры. Нет высшего или низшего знания. Когда пациент
жалуется на врастающий ноготь, ситуацией владеет хирург, специализирующийся на
заболеваниях ног, а не на черепно-мозговых травмах, хотя последний специалист
посвятил своему профессиональному образованию гораздо больше времени и
распоряжается гораздо большими гонорарами. И если руководящего работника
отправляют в зарубежную страну, то знание, в котором он или она более всего будет
нуждаться — причем весьма спешно, — это свободное владение иностранным языком, то
есть то, чем любой коренной житель этой страны овладел в возрасте примерно трех лет,
причем без особых инвестиций. Знание "общества знания" — именно потому, что это
знание только тогда, когда оно применено в действии, — обретает место и положение в
иерархии в зависимости от ситуации. Иными словами, то, что является знанием в одной
ситуации (свободное владение корейским языком для американского руководителя,
командированного в Сеул), — лишь информация, причем не особо относящаяся к делу,
когда тому же руководителю несколько лет спустя приходится думать о рыночной
стратегии своей компании в Корее. Такая ситуация тоже в своем роде нова. Знания всегда
рассматривались, так сказать, как неподвижные звезды, каждая из которых занимает свое
собственное положение во вселенной знания. В "обществе знания" знания являются
инструментами и, как для любых инструментов, их значение и положение в иерархии
зависят от задачи, которая должна быть решена.
Управление в "обществе знаний"
Еще один дополнительный вывод: поскольку, в силу обстоятельств, "обществу
знания" приходится быть обществом организаций, его центральным и отличительным
органом является управление.
Когда наше общество заговорило об управлении, этот термин означал "управление
бизнесом" — поскольку большой бизнес стал первым среди новых организаций,
оказавшихся у всех на виду. Однако в последние полстолетия мы узнали, что управление
является отличительным органом всех организаций. Все они нуждаются в управлении,
пользуются ли они при том самим термином или нет. И все менеджеры занимаются одним
и тем же делом, независимо от специфики своих организация. Всем им приходится
сводить людей, каждый из которых обладает разным знанием, для совместного решения
тех или иных задач. Всем им приходится обращать человеческие достоинства в
продуктивную отдачу труда и нейтрализовать человеческие слабости. Всем им
приходится продумывать, какие именно результаты желательны их организациям, — и
затем определять, исходя из этого, конкретные цели. Все они несут ответственность за
понимание того, что я называю "теорией бизнеса" — это предположения и допущения, на
которых организация основывает свои действия и достижения и из которых организация
исходит, решая, чего ей делать не следует. Все они должны продумывать стратегии, то
есть средства, посредством которых цели организации превращаются в ее достижения.
Всем им приходится определять ценности своей организации, ее систему поощрений и
порицаний, наград и наказаний, ее дух и культуру. Во всех организациях менеджеры
нуждаются и в знании управления (как особой деятельности и отдельной дисциплины
знания), и в знании и понимании специфики своей организации как таковой — ее целей,
ценностей, окружения, рынка, сути ее компетенций.
Как практическая деятельность управление очень старо. Наиболее успешным
руководителем во всей истории, без сомнения, был некий египтянин, который 4500 или
более лет назад впервые — не опираясь на какой бы то ни было прецедент — задумал
пирамиду, разработал ее дизайн и построил ее, причем сделал все это в течение
поразительно короткого времени. Та первая пирамида существует до сих пор… Однако
как отдельная дисциплина знания управление едва достигает возраста 50 лет. Смутное
ощущение ее необходимости впервые возникло примерно в годы Первой мировой войны,
однако она так и не сложилась как самостоятельная дисциплина до Второй мировой, а
затем появилась первоначально только в США. С тех пор управление остается наиболее
быстро развивающейся новой функцией, а изучение его — наиболее быстро
развивающейся новой дисциплиной. Ни одна другая функция в истории не возникала и не
складывалась с такой скоростью, как управление в последние 50 или 60 лет, и, без
сомнения, ни одна не достигала поистине всемирного размаха в столь краткий период.
В большинстве бизнес-школ управление по-прежнему преподается как охапка
техник, таких, как составление бюджета и взаимоотношения персонала. Разумеется, как и
в любой другой деятельности, в управлении есть свои инструменты и свои техники. Но
так же, как анализ мочи (сколь бы важен он ни был) не является сущностью медицины,
так и отдельные техники и процедуры не являются сущностью управления. Сущность
управления заключается в том, чтобы сделать знания продуктивными. Иными словами,
управление — это социальная функция. А в своем практическом проявлении управление
— это подлинно либеральное искусство.
Питер Фердинанд Дракер. Посткапиталистическое общество(1999)
Дракер П.Ф. Посткапиталистическое общество //Новая постиндустриальная волна на Западе. М.,
1999. С.67-101.
Всего за полтора столетия, с 1750 по 1900 год, капитализм и технический прогресс
завоевали весь мир и способствовали созданию глобальной цивилизации. Ни капитализм,
ни технические новшества сами по себе не были чем-то новым; проявляясь с некоторой
периодичностью, они в течение многих веков были хорошо известны и на Западе, и на
Востоке. Абсолютно новым явлением стали темпы их распространения и всеобщий
характер проникновения сквозь культурные, классовые и географические преграды. Такие
темпы и масштабность распространения превратили капитализм в Капитализм с большой
буквы, в целостную систему, а технические достижения — в промышленную революцию.
Это превращение происходило под воздействием радикальных изменений в самой
концепции знания. И на Западе, и на Востоке знание всегда соотносилось со сферой
бытия, существования . И вдруг почти мгновенно знание начали рассматривать как сферу
действия. Оно стало одним из видов ресурсов, одной из потребительских услуг. Во все
времена знание было частным товаром. Теперь практически в одночасье оно превратилось
в товар общественный.
В течение столетия — на протяжении первого этапа этой трансформации — знания
использовались для разработки орудий труда, производственных технологий и видов
готовой продукции. Это стало началом промышленной революции, но в то же время
породило феномен, который Карл Маркс (1818—1883) называл "отчуждением", привело к
возникновению новых классов и классовых войн, а с ними и к идеологии коммунизма. На
втором этапе, который начался приблизительно в 1880 году и достиг своей кульминации в
конце второй мировой войны, знание в новом его понимании начали применять к
трудовой деятельности. Результатом стала революция в производительности труда,
которая за семьдесят пять лет превратила пролетария в среднего буржуа с доходом,
приближающимся к уровню представителей высшего сословия. Таким образом революция
в производительности труда положила конец классовой войне и идеологии коммунизма.
Последний этап начался после второй мировой войны. Сегодня знание уже
применяется к сфере самого знания, и это можно назвать революцией в сфере управления.
Знание быстро превращается в определяющий фактор производства, отодвигая на задний
план и капитал, и рабочую силу. Пожалуй, нынешнее общество еще преждевременно
рассматривать как "общество знания"; сейчас мы можем говорить лишь о создании
экономической системы на основе знания (knowledge society). Однако общество, в
котором мы живем, определенно следует характеризовать как "посткапиталистическое".
На протяжении веков капитализм в той или иной форме периодически возникал и в
восточных, и в западных странах. Известны многочисленные периоды стремительного
появления технических изобретений и новшеств, и многие из них приводили к не менее
радикальным техническим преобразованиям, чем в конце XVIII — начале XIX века.
Однако изменения последних 250 лет беспрецедентны и уникальны по своим темпам и
масштабам. Если раньше капитализм представлял собой лишь один из элементов
общества, то Капитализм с большой буквы превратился в общественную систему. Если в
прежние времена распространение капитализма ограничивалось какой-либо отдельной
местностью, то современный капитализм — Капитализм с большой буквы — охватил всю
Западную и Северную Европу всего лишь за какие-то сто лет — с 1750 по 1850 год, а
затем, в последующие 50 лет, распространился на всю обитаемую территорию планеты.
Капитализм прежних эпох был уделом небольших, замкнутых общественных
групп. Он почти не затрагивал аристократию, землевладельцев, военных, крестьян, людей
свободных профессий, ремесленников, даже наемных рабочих. Капитализм с большой
буквы повсюду, где бы он ни появлялся, активно проникал во все слои общества и
трансформировал их.
В Старом Свете с давних времен происходило быстрое внедрение новых орудий
труда, производственных технологий, материалов, сельскохозяйственных культур,
методов — всего, что сегодня входит в понятие "технология".
Немногие из современных изобретений могут сравниться по скорости
распространения с очками, которые были изобретены еще в XIII веке. Разработанные
примерно в 1270 году на основе экспериментов в области оптики английского монахафранцисканца Роджера Бэкона, в 1290 году они уже использовались пожилыми людьми
для чтения при папском дворе в Авиньоне, к 1300 году — при дворе султана в Каире, а не
позднее 1310 года — при дворе императора монгольской династии в Китае. Только
швейная машинка и телефон — два главных изобретения XIX века — сопоставимы с ними
по темпам распространения.
Однако в прежние эпохи любые технологические преобразования — практически
без исключений — не выходили за рамки отдельного ремесла или узкой сферы
применения. Только через двести лет — в начале XVI века — изобретение Бэкона стали
использовать для коррекции близорукости. Гончарный круг широко применялся в
Средиземноморье еще в 1500 году до н. э.; сосуды для приготовления пищи, для хранения
воды и продуктов питания имелись в каждом доме. Но принцип гончарного круга начал
впервые использоваться в сугубо женском ремесле — прядении — только лишь к 1000
году н. э.
Аналогичным образом усовершенствование ветряной мельницы около 800 года
превратило этот механизм из игрушки, каковой он являлся с древнейших времен, в
настоящий станок (причем полностью "автоматизированный"), однако в кораблестроении
этот механизм стал применяться только триста с лишним лет спустя — после 1100 года.
До этого корабли приводились в движение только при помощи весел; если сила ветра и
использовалась для этой цели, то лишь в качестве вспомогательного источника энергии, и
лишь в том случае, если он дул в попутном направлении. Действие паруса основано на
том же принципе, что и работа ветряной мельницы, и необходимость создания такой его
разновидности, которая позволяла бы использовать энергию бокового и встречного ветра,
ощущалась давно. Конструкция ветряной мельницы была усовершенствована где-то на
севере Франции или в Нидерландах, и хотя жители этих регионов хорошо разбирались в
кораблях и мореплавании, на протяжении нескольких столетий никому не приходило в
голову, что механизм, изобретенный для перекачивания воды и перемалывания зерна, т. е.
для использования на суше, можно применить и на море.
Изобретения, сделанные в ходе индустриальной революции, незамедлительно
внедрялись повсеместно, во все ремесла и отрасли промышленности, где только это было
возможно. Эти изобретения с самого начала воспринимались как технологии.
Между 1765 и 1776 годом Джеймс Уатт (1736—1819) усовершенствовал паровую
машину, превратив ее в рентабельный источник энергии. Сам Уатт использовал паровую
машину только для откачки воды из шахт; именно для этого она и была изобретена
Томасом Ньюкоменом в начале XVIII века. Но один из ведущих производителей металла в
Англии быстро понял, что усовершенствованную паровую машину можно также
применять для подачи воздуха в домну, и сделал заказ на вторую машину, изготовленную
Уаттом. Компаньон Уатта Мэтью Боултон (1728—1809) сразу же сообразил, что паровую
машину можно использовать в качестве источника энергии в любых видах
промышленного производства, особенно в крупнейшей из всех обрабатывающих отраслей
— текстильной. Тридцать пять лет спустя американец Роберт Фултон (1765—1815)
пустил по Гудзону первый пароход. Еще через двадцать лет паровой двигатель
установили на колеса, и получился паровоз. К 1840, самое позднее — к 1850, году паровой
двигатель полностью изменил все виды производственных технологий, от изготовления
стекла до печатного дела. Произошли коренные изменения в области дальних сухопутных
и морских перевозок, начались преобразования в сельском хозяйстве. К тому времени
паровая машина применялась по всему миру, за исключением Тибета, Непала и
внутренних районов тропической Африки.
В XIX веке считали (а многие считают и до сих пор), что промышленная
революция — первый случай в истории, когда изменения в "способе производства",
пользуясь терминологией Маркса, изменили социальную структуру общества и привели к
формированию новых классов — капиталистов и пролетариев. Это мнение неверно. В
период с 700 по 1100 год под влиянием развития техники в Европе также появились два
новых класса — феодальные рыцари и городские ремесленники. Рыцари возникли
благодаря изобретению стремени, появившемуся в Средней Азии около 700 года;
ремесленники — благодаря усовершенствованию водяного колеса и ветряной мельницы и
их превращению в настоящие машины, которые впервые в истории человечества
приводились в движение природными силами воды и ветра, без использования
мускульной силы человека.
Благодаря стремени стало возможным вести боевые действия верхом; без стремени
наездник с копьем, мечом или тяжелым луком в руке тут же упал бы с коня согласно
третьему закону Ньютона. На протяжении нескольких веков рыцарь оставался
непобедимой "боевой машиной". Но этой машине требовалась поддержка "военноаграрного комплекса", представлявшего собой совершенно новое явление в истории. У
немцев вплоть до XX века дворянское имение называлось Rittergut, т. е. дословно
"рыцарское поместье", которое имело свой правовой статус, было наделено
экономическими и политическими привилегиями и состояло не менее чем из пятидесяти
крестьянских дворов или около двухсот душ крестьян, производивших продукты питания
для "боевой машины" — самого рыцаря, его оруженосца, трех коней и дюжины конюхов и
слуг. Иначе говоря, стремя привело к возникновению феодализма.
Ремесленники древности были рабами. Ремесленники первого "машинного века" —
европейского средневековья — стали городским правящим классом, "бюргерами",
которые впоследствии создали уникальный облик европейского города, а затем
готический стиль и стиль эпохи Возрождения.
Эти технические новшества — стремя, водяное колесо и ветряная мельница —
распространялись по всему Старому Свету с огромной быстротой. Однако классы,
возникшие в ходе промышленной революции, в целом так и остались чисто европейским
явлением. Только в Японии около 1100 года возник класс независимых ремесленников,
которые пользовались большим уважением и—до 1600 года — значительной властью. Что
же касается стремени, то японцы хотя и пользовались им для верховой езды, боевые
действия по-прежнему вели в пешем строю. Правителями Японии, преимущественно
аграрной страны, были дайме — князья, имевшие под своим началом пеших воинов. Они
облагали податями крестьян, но своих феодальных поместий не имели. В Китае, Индии и
мусульманских странах упомянутые технические новшества также не вызвали
социальных перемен. В Китае ремесленники по-прежнему оставались крепостными и не
имели какого-либо общественного статуса. Военные не стали землевладельцами,
оставаясь, как в древние времена в Европе, профессиональными наемниками. Да и в самой
Европе социальные перемены, вызванные первой промышленной революцией,
окончательно сформировались лишь почти четыре столетия спустя.
В то же время общественные преобразования, вызванные наступлением
современного капитализма и промышленной революцией, в полной мере проявились в
Западной Европе менее чем за сто лет. В 1750 году капиталисты и пролетарии все еще
представляли собой маргинальные группы; собственно говоря, пролетариев — в том
смысле, в котором это слово использовалось в XIX веке, т. е. промышленных рабочих, —
почти еще не было. К 1850 году капиталисты и пролетарии превратились в наиболее
динамичные классы. Они быстро становились доминирующими классами общества
повсюду, куда проникали капитализм и современная техника. В Японии этот процесс
занял менее 30 лет, начиная с Мэйдзи исин в 1867 году до войны с Китаем в 1894 году,
немногим больше времени потребовалось в Шанхае и Гонконге, Калькутте и Бомбее, а
также в царской России.
Благодаря высоким темпам и огромным масштабам преобразований капитализм и
промышленная революция создали мировую цивилизацию.
В отличие от некоторых идеологов XIX века, таких, как Гегель и Маркс, которые
склонны были упрощать общественное развитие, мы знаем сегодня, что крупные
исторические события редко бывают вызваны одной конкретной причиной и имеют
единственное объяснение. Как правило, они происходят в результате кумулятивного
действия целого ряда независимых друг от друга обстоятельств и процессов.
Примером может служить возникновение компьютера. Своими корнями его идея
уходит во времена разработки двоичной системы исчисления, когда немецкий математик
и философ XVII века Готфрид Лейбниц понял, что все числа можно выразить при помощи
двух цифр — 0 и 1. Второй важнейшей предпосылкой стало открытие английского
изобретателя XIX века Чарльза Бэббиджа (1792— 1871), который изобрел настоящую
"вычислительную машину", способную при помощи зубчатых колес, т. е. механики,
выполнять в десятичной системе четыре простейших действия арифметики — сложение,
вычитание, умножение и деление. Несколько позже, уже в начале нынешнего века, два
английских ученых-логика — Альфред Норт Уайтхед и Бертран Рассел — в своем труде
"Основания математики" доказали, что любое понятие, представленное в четкой
логической форме, может быть выражено математически. На основе этого открытия
американец австрийского происхождения Отто Нейрат, работавший специалистом в
области статистики в Департаменте военной промышленности США в период первой
мировой войны, пришел к выводу, в те времена абсолютно неожиданному и крамольному,
что любая информация, будучи представлена в количественной форме, имеет абсолютно
одинаковый вид, к какой бы сфере деятельности она ни относилась, что позволяет
использовать одни и те же методы обработки и представления данных. Немного раньше,
незадолго до первой мировой войны, американский инженер Ли де Форест изобрел свой
аудион (ламповый усилитель), способный преобразовывать электронные импульсы в
звуковые волны, что позволило передавать речь и музыку по радио. Двадцать лет спустя
инженеры, работавшие в небольшой компании по производству перфокарт под названием
"Ай-Би-Эм" (IBM), сообразили, что аудион можно использовать для электронного
переключения с 0 на 1 и обратно.
Не будь любого из этих элементов, не было бы и компьютера. Какой из них
наиболее важен, определить очень трудно. Но при одновременном наличии их всех
появление компьютера стало практически неизбежным. По чистой случайности
компьютер изобрели американцы. Этой случайностью стала вторая мировая война,
которая заставила американское военное ведомство выделить огромные средства на
разработку машин для быстрых расчетов местонахождения высокоскоростных самолетов
и морских судов противника (хотя положительные результаты этих разработок появились
гораздо позже, когда война уже давно закончилась). Если бы не это обстоятельство,
компьютер, скорее всего, изобрели бы англичане. По сути дела, первый действующий
компьютер, названный "Лео", разработали специалисты английской корпорации "Джей
Лайонз энд Компани" в 40-е годы, но компания не имела достаточных средств, чтобы
конкурировать с Пентагоном, и ей пришлось отказаться от своего замечательного (и
гораздо более дешевого) изобретения.
Превращению капитализма в Капитализм с большой буквы, а технического
прогресса — в промышленную революцию способствовал целый ряд отдельных событий,
не всегда связанных друг с другом. Наиболее известную из имеющихся на этот счет
теорий — о том, что Капитализм явился детищем "протестантской этики", — развивал в
самом начале нашего века немецкий социолог Макс Вебер (1864—1920). К настоящему
времени эта теория оказалась в значительной мере дискредитированной ввиду
недостаточной ее обоснованности. Немногим больше данных имеется для подтверждения
одной из идей Маркса, высказанной несколько раньше, согласно которой паровой
двигатель — новый генератор энергии — требовал столь значительных вложений
капитала, что ремесленники уже не могли финансировать свои "средства производства" и
вынуждены были уступить руководящую роль и управление капиталистам.
Имеется, однако, один важнейший элемент, без которого такие общеизвестные
явления, как капитализм и технический прогресс, не могли бы превратиться в социальную
пандемию всемирного масштаба. Этим элементом стало радикальное изменение значения
знания, которое произошло в Европе около или вскоре после 1700 года.
Существует множество теорий о пределах и природе знания — столько же, сколько
было метафизиков в истории философии, начиная от Платона (400 г. до н.э.) и кончая
Людвигом Витгенштейном (1889—1951) и нашим современником Карлом Поппером (род.
1902). Но со времен Платона на Западе появились только две теории — и еще две были
созданы на Востоке — относительно значения и функции знания. Мудрец Сократ полагал,
что единственная функция знания — это самопознание, т. е. интеллектуальный,
нравственный и духовный рост человека. Его основной оппонент, блестящий и
высокообразованный философ Протагор, утверждал, что цель знания — сделать
деятельность человека более успешной и эффективной. Для Протагора знание есть логика,
грамматика и риторика; впоследствии именно эти предметы и составят тривиум — три
основные дисциплины времен средневековья, которые, собственно говоря, и по сей день в
целом соответствуют понятию широкого образования (то, что у немцев называется
"Allgemeine Bildung"). Две теории знания, возникшие на Востоке, были в целом
аналогичны западным. С точки зрения конфуцианства, знание — это понимание того, что
и как нужно говорить, чтобы добиться своей цели и успеха в земной жизни. Для
даосистских и дзен-буддистских монахов знание есть самопознание, путь к просвещению
и мудрости. И хотя между этими двумя теориями имеются очевидные разночтения
относительно самого смысла знания, у них нет разногласий относительно того, что не есть
знание. Знание никогда не означало способности к действию. Полезность не есть знание;
полезность есть умение, навык — то, что по-гречески называется techne. В отличие от
своих восточных современников, китайских конфуцианцев, с их безмерным презрением
ко всему, кроме книжной мудрости, и Сократ, и Протагор с уважением относились к
techne.
Но и для них techne не означало знания. Оно имело лишь конкретное применение и
не содержало каких-либо общих принципов. Знания капитана корабля о плавании из
Греции в Сицилию нельзя было применить в каком-либо другом деле. Более того,
приобрести умение и навыки можно было только поступив в обучение или накопив
собственный опыт. Умение, techne, нельзя было объяснить словами ни в устной, ни в
письменной форме; его можно было только показать. Вплоть до 1700 года и даже позднее
в английском языке понятие "ремесло" обозначали словом "mystery" (дословно
"таинство") — и не только потому, что человек, овладевший секретами того или иного
ремесла, давал клятву не раскрывать этих секретов, но и потому, что ремесло было
недоступно тому, кто не прошел обучения у мастера и не перенял на практике его тайн.
Понятие "технология" сформировалось за какие-то пятьдесят лет, начиная с 1700
года. Само это слово предполагает, что в нем содержится techne, т.е. секреты ремесла, и "логия", т.е. организованное, систематизированное, целенаправленное знание. Первое
техническое учебное заведение — Школа мостов и дорог — было основано во Франции в
1747 году; за ним последовали первая Школа сельского хозяйства в 1770 году и первая
Школа горного дела в 1776 году (обе в Германии). В 1794 году был основан первый
технический университет — Политехническая школа во Франции, а вместе с ней возникла
и профессия инженера. Вскоре, в период с 1820 по 1850 год, в систематизированную
отрасль знания были преобразованы медицинское образование и медицинская практика.
Параллельно с этим в Великобритании с 1750 по 1800 год наблюдался переход от
патентов, закреплявших монопольные права для обогащения королевских фаворитов, к
патентам, выдаваемым в целях содействия применению знаний для разработки новых
орудий труда, изделий и производственных технологий, а также в целях поощрения
изобретателей, делавших свои открытия всеобщим достоянием. Такая политика не только
положила начало целой эпохе стремительного технического изобретательства в
Великобритании; она также привела к тому, что ремесло перестало быть таинством и
секретом.
Величайшим документом, свидетельствовавшим о грандиозном переходе от
ремесла к технологии, стала "Энциклопедия" — одна из наиболее значительных книг в
истории, изданная с 1751 по 1772 год Дени Дидро (1713-1784) и Жаном Д'Аламбером
(1717-1783). В этом знаменитом труде была предпринята попытка представить в
организованном и систематизированном виде знания обо всех ремеслах, чтобы дать
людям возможность получить "специальные знания", не нанимаясь в ученики. Не
случайно статьи в "Энциклопедии", посвященные конкретным ремеслам, например,
прядению или ткачеству, были написаны отнюдь не ремесленниками. Их авторами стали
"специалисты в области информации": аналитики, математики, логики, в том числе,
например, Вольтер и Руссо. Основная идея "Энциклопедии" состояла в том, что успешные
результаты материальной деятельности, от разработки орудий труда и технологий до
производства готовых изделий, достигаются через систематизированный анализ и
целенаправленное применение знаний.
Кроме того, "Энциклопедия" учила, что принципы, приносящие положительные
результаты в одном ремесле, дадут их и в любом другом, а это было равнозначно
разрушению традиционных представлений об ученом и ремесленнике.
Ни одно из технических учебных заведений XVIII века не стремилось к выработке
новых знаний, как, впрочем, не стремились к этому и создатели "Энциклопедии". Никто
даже не пытался рассуждать о применении науки для разработки орудий производства,
технологий и изделий, т. е. об использовании научных знаний в области техники и
технологии. Эта идея созрела лишь через сто лет, в 1830 году, когда немецкий химик
Юстус фон Либих (1803—1873) изобрел сначала искусственные удобрения, а затем —
способ сохранения животного белка. Тем не менее первые технические школы и
"Энциклопедия" выполнили задачу, которая, пожалуй, имела гораздо более важное
значение. Они свели воедино, систематизировали и сделали всеобщим достоянием techne,
навыки и секреты различных ремесел, сложившиеся на протяжении тысячелетий.
Практический опыт они преобразовали в знания, практическое обучение — в учебники,
секреты — в методологию, а конкретные действия — в прикладную науку. Все это
послужило основой для промышленной революции — процесса глобального
преобразования общества и цивилизации на основе развития техники.
Именно это изменение в значении знания и обеспечило неизбежность и
доминирующую роль современного капитализма. Стремительное развитие техники
привело к такой потребности в капитале, которая во много раз превосходила возможности
ремесленников. Новая техника и технология требовали концентрации производства, т. е.
перехода к мануфактуре. Накопленные знания невозможно было эффективно применить в
десятках тысяч мелких мастерских в городах и в кустарном производстве на селе. Для
этого требовалось сосредоточить производство под одной крышей.
Для применения новой техники и технологии требовалось много энергии,
источником которой служили вода или пар и которую невозможно было поделить между
множеством мелких производителей. Однако энергетические нужды, будучи важным
фактором, имели все же второстепенное значение. Главное заключалось в том, что
производство, основанное на умении, навыках и мастерстве ремесленников, почти в
одночасье сменилось производством, основанным на технике и технологии. В результате
столь же стремительно капиталисты заняли центральную позицию в экономике и
общественной жизни. До того они всегда оставались "на вторых ролях".
Вплоть до 1750 года крупные предприятия принадлежали не частным владельцам,
а государству. Старейшим, а в течение нескольких столетий и крупнейшим
производственным предприятием Старого Света был знаменитый арсенал, которым
владело и управляло правительство Венеции. Даже "мануфактуры" XVIII века, такие, как
Мейсенский и Севрский фарфоровые заводы, находились в собственности государства. Но
уже к 1830 году в странах Запада преобладали крупные частные капиталистические
предприятия. Еще через 50 лет, ко времени смерти Маркса в 1883 году, они
распространились по всему миру, за исключением таких его удаленных уголков, как
Тибет и пустынные районы Аравийского полуострова.
Конечно, распространению техники и капитализма оказывалось сопротивление.
Случались целые восстания, например, в Англии и в немецкой Силезии, но они носили
местный характер, продолжались несколько недель, самое большее несколько месяцев, и
были не в состоянии даже замедлить темпы экспансии капитализма. <...>
Труд Адама Смита "Исследование о природе и причинах богатства народов"
появился в тот же год, когда Джеймс Уатт получил патент на усовершенствованную
паровую машину. Но в своей книге Смит практически не уделяет внимания станкам,
фабрикам и промышленности. В ней по-прежнему анализируется ремесленное
производство. И сорок лет спустя, после наполеоновских войн, фабрики и станки еще не
стали определяющим фактором с точки зрения философов и писателей, внимательно
следивших за развитием социальных процессов. Они не играют почти никакой роли в
экономических теориях Давида Рикардо (1772—1823). В романах Джейн Остин, самого
тонкого критика общественных процессов Англии начала XIX века, вы не встретите ни
промышленных рабочих, ни банкиров. Общество в ее представлении является в полной
мере "буржуазным", но оно остается доиндустриальным, обществом помещиков и
арендаторов, приходских священников и морских офицеров, адвокатов, ремесленников и
торговцев. Только в далекой Америке Александр Гамильтон увидел, что машинное
производство быстро становится основной формой хозяйственной деятельности. Но даже
из его последователей мало кто обратил внимание на "Доклад о производствах" (1791); к
нему вернулись лишь через много лет после смерти Гамильтона — в 1804 году.
Тем не менее уже в 30-е годы прошлого столетия Оноре де Бальзак издавал один за
другим пользовавшиеся огромным успехом романы, в которых изображал жизнь
капиталистической Франции, где доминирующую роль играли банкиры и фондовая
биржа. Спустя еще 15 лет фабричное производство и станки, а также новые классы —
капиталисты и пролетарии — стали занимать центральное место в книгах Чарльза
Диккенса. В романе "Холодный дом" (1852—1853) новое общество и его противоречия
образуют побочную сюжетную линию в противопоставлении двух способных братьев —
сыновей управляющего имением. Один становится крупным промышленником на севере
страны и намеревается добиться избрания в парламент, чтобы бороться против власти
землевладельцев. Другой остается верным вассалом разоренного, поверженного,
никчемного (но докапиталистического) "дворянина". Другой роман Диккенса —
"Тяжелые времена" (1854) — первое и, бесспорно, наиболее яркое произведение о
промышленном строе, в котором повествуется об остром конфликте на ткацкой фабрике и
жестокой классовой борьбе.
Небывалые темпы преобразования общества привели к социальной напряженности
и конфликтам иного порядка. Сегодня мы знаем, что широко распространенное, если не
всеобщее, мнение о том, что фабричным рабочим в начале XIX века жилось тяжелее, чем
безземельным работникам в доиндустриальной деревне, ни в коей мере не соответствует
действительности. Конечно, им приходилось тяжело, и обращались с ними грубо. Но они
в огромных количествах приходили на фабрики именно потому, что здесь им было лучше,
чем на самом дне пребывающего в застое тиранического и голодающего сельского
общества. <...> "Прекрасная зеленая земля Англии", которую Уильям Блейк в своей
знаменитой поэме "Новый Иерусалим" надеялся освободить от новых "мельниц Сатаны",
реально представляла собой сплошную сельскую трущобу.
Хотя индустриализация с самого начала означала для населения улучшение
материального положения, а не "обнищание", согласно знаменитому выражению Маркса,
преобразования шли головокружительными темпами, и это глубоко шокировало людей.
Представители нового класса — пролетарии — "отчуждались" от средств производства
(еще один термин, придуманный Марксом). Такое отчуждение, предсказывал он, с
неизбежностью приведет к эксплуатации пролетариата <...>. Это, в свою очередь (по
Марксу), будет служить основой концентрации собственности у кучки крупных
владельцев и растущего обнищания бесправного пролетариата — до тех пор, пока система
не рухнет под тяжестью собственного веса, а оставшиеся немногочисленные капиталисты
не будут свергнуты пролетариями, которым "нечего терять, кроме своих цепей". бы
заинтересованы в повышении производительности труда и могли бы установить
гармоничные взаимоотношения на основе применения знания к процессу производства.
Наиболее глубоко эти идеи были восприняты работодателями и профсоюзными лидерами
Японии после окончания второй мировой войны.
Немного найдется людей, оказавших такое влияние на развитие науки, как Тейлор,
равно как и тех, чьи идеи сталкивались бы с таким упрямым непониманием и усердным
перевиранием. Отчасти Тейлор пострадал потому, что история доказала его правоту и
неправоту его оппонентов-интеллектуалов. Отчасти его идеи игнорируют потому, что
презрительное отношение к труду все еще сохраняется, особенно среди интеллигенции.
Конечно, такое занятие, как земляные работы (наиболее известный пример из Тейлора),
"образованный человек" не сможет оценить по достоинству, а тем более признать его
важность.
Однако в значительно большей степени репутация Тейлора страдала именно из-за
того, что он применил знание к исследованию процесса труда. Для профсоюзных лидеров
того времени это было сушим проклятием; кампания общественного презрения, поднятая
ими против Тейлора, была одной из самых злобных в американской истории.
Преступление Тейлора, с точки зрения профсоюзов, состояло в отрицании самого
понятия "квалифицированный труд". Любой физический труд — это просто "труд".
Согласно тейлоровской системе "научного управления", любой труд анализируется при
помощи одной и той же схемы. Каждый рабочий, который способен выполнять работу
так, как следует ее выполнять, — "первоклассный работник", заслуживающий
"первоклассной заработной платы", т, е. не ниже, а то и выше заработка
квалифицированного рабочего, который много лет осваивал секреты мастерства.
Во времена Тейлора особым уважением и влиянием в Америке пользовались
профсоюзы, которые действовали на государственных оружейных заводах и судоверфях,
где в период до первой мировой войны было сосредоточено все оборонное производство
мирного времени. Эти профсоюзы представляли собой цеховые монополии, в них
принимали только сыновей и родственников ранее принятых членов. Чтобы быть членом
такого профсоюза, требовалось пройти профессиональное обучение в течение 5—7 лет, но
никакой систематической подготовки или изучения трудовых методик при этом не
предусматривалось. Записывать ничего не разрешалось; не было никаких чертежей и
эскизов рабочих заданий. Члены профсоюза давали клятву хранить в тайне секреты
мастерства и никогда не обсуждать свою работу ни с кем, кроме товарищей по
профсоюзу. Утверждение Тейлора о том, что работу можно изучить, проанализировать и
представить в виде ряда простых повторяющихся действий, каждое из которых следовало
выполнять определенным, приемлемым именно для конкретного работника образом, в
определенное время, при помощи подходящих инструментов, представляло собой
лобовую атаку на профсоюзы. В ответ они от души поливали Тейлора грязью и добились
от Конгресса принятия запрета на проведение "исследований рабочих операций" на
государственных оружейных заводах и судоверфях; этот запрет оставался в силе даже
после второй мировой войны.
Тейлор навредил своему делу и тем, что владельцев предприятий обидел не
меньше, чем профсоюзы. <...> Он упорно настаивал на том, что львиная доля роста
доходов в результате внедрения "научных методов управления" должна доставаться
рабочим, а не владельцам предприятий. Более того, "четвертый принцип" Тейлора гласил,
что и сам рабочий должен участвовать в изучении процесса труда — если не в качестве
партнера, то по крайней мере как консультант.
Наконец, Тейлор считал, что власть на предприятии не должна принадлежать его
владельцу только на основании права собственности. Предприятием должны управлять
наиболее подходящие для этого люди. Иначе говоря, он настаивал на том, что мы сегодня
называем "профессиональным управлением", а для капиталистов XIX века это была
анафема и "радикальная ересь". Они жестоко критиковали Тейлора, называя его
"смутьяном" и "социалистом". <...>
Аксиома Тейлора, согласно которой любой физический труд, квалифицированный
или неквалифицированный, можно проанализировать и организовать при помощи знаний,
казалась его современникам сущей нелепицей. Представление о том, что в навыках
ремесла скрыта некая тайна, господствовало в течение еще многих лет. Именно на нем
строилась уверенность Гитлера в своих силах, когда он в 1941 году объявлял войну США.
Он считал, что американцам потребовался бы целый флот кораблей, чтобы направить в
Европу достаточно крупные военные силы. Америка же почти не имела в то время
торговых судов, а эсминцев для их защиты не было вовсе. Кроме того, в современной
войне, по мнению Гитлера, в больших количествах требовались высокоточные оптические
приборы, а в Америке не было квалифицированных рабочих-специалистов по оптической
технике.
Гитлер был абсолютно прав. У США почти не было торгового флота, эсминцев
было совсем мало, да и те устаревшие. Производство оптических приборов также
практически отсутствовало. Но при помощи тейлоровских научных принципов
управления американцам удалось в кратчайшие сроки превратить абсолютно
неквалифицированных рабочих, многие из которых в прошлом были испольщиками,
родились и выросли в доиндустриальную эпоху, в первоклассных сварщиков и
судостроителей. Всего за несколько месяцев такие же рабочие были обучены
изготавливать высокоточные оптические приборы, даже более качественные, чем у
немцев, и было организовано их конвейерное производство.
Наибольшее влияние Тейлор оказал на систему профессионально-технического
обучения рабочих. За сто лет до него Адам Смит был абсолютно убежден, что для
приобретения ремесленных навыков, необходимых для изготовления высококачественных
изделий, населению любого региона требуется никак не меньше пятидесяти лет, если не
целое столетие; в качестве примеров Смит приводил изготовление музыкальных
инструментов в Богемии и Саксонии и шелковых тканей в Шотландии. Через 70 лет после
Смита, приблизительно в 1840 году, немец Август Борзиг (1804—1854), одним из первых
за пределами Англии построивший паровоз, изобрел свою систему профессиональнотехнического обучения, сочетавшую в себе практику на заводе под руководством
наставника с теоретической подготовкой в училище. По сей день эта система является
основой производительности труда в промышленности Германии. Но даже по системе
Борзига профессиональное обучение занимало от 3 до 5 лет. Позднее, сначала в годы
первой, но особенно во время второй мировых войн, американцам с помощью
систематического применения тейлоровских подходов к профессиональному обучению
удалось обеспечить подготовку первоклассных специалистов всего за несколько месяцев.
Именно этот фактор, более, чем какой-либо другой, обеспечил победу США и над
Японией, и над Германией.
Все мощные в экономическом отношении державы раннего периода современной
истории — Великобритания, США, Германия — стали таковыми благодаря лидерству в
развитии техники и технологии. Страны, быстрый рост которых начался после второй
мировой войны — Япония, Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, — обязаны своим
подъемом системе профессионально-технического обучения по Тейлору. Она позволила
этим странам в короткие сроки научить рабочих практически доиндустриальной эпохи, а
потому
низкооплачиваемых,
трудиться
на
уровне
мировых
стандартов
производительности. После второй мировой войны профессионально-техническое
обучение на основе принципов Тейлора стало единственной эффективной движущей
силой экономического развития.
Применение знания к организации труда обеспечило взрывной рост его
производительности. В течение столетий способность рабочих производить или
перемещать изделия не увеличивалась. С появлением станков объем производства возрос.
Но производительность самих рабочих оставалась не выше, чем у мастеров Древней
Греции, строителей дорог Римской империи или ткачей, производивших качественные
шерстяные ткани, которые обеспечивали благосостояние Флоренции в эпоху
Возрождения.
Но вот Тейлор начал применять знание к организации труда, и уже через несколько
лет производительность стала повышаться ежегодно на 3,5—4%, т. е. удваиваться
примерно за восемнадцать лет. С тех пор как Тейлор стал внедрять свои принципы,
производительность труда в развитых странах увеличилась раз в пятьдесят. Этот
беспрецедентный рост и явился основой для повышения материального благосостояния и
улучшения качества жизни населения передовых стран.
Примерно половина этой дополнительной производительности воплотилась в
увеличении покупательной способности населения, т. е., другими словами, привела к
повышению жизненного уровня. Но от одной трети до половины роста
производительности реализовалось в увеличении продолжительности свободного времени
рабочих. Еще в 1910 году рабочие развитых странах трудились столько же, сколько и во
все прежние эпохи, — не менее 3 тысяч часов в год. Сегодня японцы работают 2 тысячи
часов в год, американцы — около 1850, немцы — самое большее 1600, а почасовая
производительность их труда в 50 раз выше, чем восемьдесят лет назад. Другими
проявлениями роста производительности стали развитие системы здравоохранения (доля
расходов на медицинское обслуживание в объеме валового национального продукта
развитых стран выросла практически с нуля до 8—12%), а также на образование (рост
соответствующего показателя составил от двух до десяти процентов и выше).
Как и предсказывал Тейлор, рост производительности труда принес выгоды
именно рабочим, или же пролетариям, если пользоваться терминологией Маркса. В 1907
году Генри Форд (1863—1947) выпустил первый дешевый автомобиль — "Форд" модели
Т. Однако он был дешевым только по сравнению с другими моделями, представленными в
то время на рынке, цена которых, будучи соотнесена со средним уровнем доходов,
соответствовала стоимости двухмоторного частного самолета в наши дни. "Форд Т" стоил
750 долларов, что составляло заработок американского промышленного рабочего за тричетыре года; тогда 80 центов в день считались хорошим заработком, и никаких
"дополнительных льгот", конечно же, не было. Даже среди врачей немногие зарабатывали
более 500 долларов в год. Сегодня рабочий автомобильного завода в США, Японии или
Германии, являющийся членом профсоюза, работая всего лишь сорок часов в неделю,
зарабатывает, с учетом дополнительных льгот и выплат, 50 тысяч долларов (или 45 тысяч
после уплаты налогов), что приблизительно в восемь раз превышает стоимость нового
недорогого автомобиля.
К 1930 году система научного управления Тейлора, вопреки сопротивлению со
стороны профсоюзов и интеллигенции, получила широкое распространение во всех
развитых странах. В результате этого Марксов "пролетарий" превратился в "буржуа".
Капитализм и промышленная революция принесли выгоды прежде всего рабочим, а не
капиталистам. Этим и объясняется полный провал марксизма в высокоразвитых странах,
которым Маркс предсказывал революцию к 1900 году. Этим же объясняется и тот факт,
что после 1918 года "пролетарская революция" так и не произошла даже в потерпевших
поражение странах Центральной Европы, где царили нищета, голод и безработица. Этим
объясняется и то, почему Великая депрессия не привела к коммунистической революции,
чего с полной уверенностью ожидали Ленин и Сталин, да и практически все марксисты. К
этому времени марксовы пролетарии еще не стали богатыми, но уже превратились в
средний класс. Они стали трудиться производительно.
Считается, что Дарвин, Маркс и Фрейд преобразовали современный мир. По
справедливости, Маркса в этом ряду следовало бы заменить на Тейлора. Но то, что
Тейлору не воздается по заслугам, не так уж важно. Гораздо важнее другое: лишь очень
немногие действительно понимают, что именно применение знания к процессам труда
обеспечило создание экономики развитых стран, вызвав к жизни бурный рост
производительности за последние сто лет. Инженеры считают причиной такого развития
машинное производство, экономисты — капиталовложения. Но оба эти фактора как
имелись в достатке в первое столетие капиталистической эры — до 1880 года, так
существуют в изобилии и поныне. С точки зрения наличия и использования станков и
инвестиций второе столетие капитализма мало чем отличалось от первого. Однако в
первые сто лет производительность труда рабочих абсолютно не увеличивалась,
соответственно не было и роста реальных доходов или сокращения рабочего времени.
Второе же столетие коренным образом отличалось от первого, и единственное объяснение
тому — применение знания к процессам труда.
Производительность новых классов — классов посткапиталистического общества
— можно повысить только путем применения знания к процессам труда. Этого
невозможно добиться ни при помощи станков, ни при помощи капитала. В сущности,
современное оборудование и капитал в отсутствие влияния других факторов, скорее всего,
способны затруднить рост производительности труда, а не способствовать ему.
В те годы, когда Тейлор начинал свои исследования, девять рабочих из десяти
были заняты физическим трудом — изготовляли или передвигали различные предметы
вручную — и в добывающей, и в обрабатывающей промышленности, и в сельском
хозяйстве, и на транспорте. Производительность труда таких рабочих и сегодня увеличивается теми же темпами, что и в прошлом, — на 3,5—4 % в год, а в сельском хозяйстве
США и Франции даже быстрее. Но революция в производительности труда уже
закончилась. Сорок лет назад, в 50-е годы, рабочие, занятые физическим трудом,
составляли большинство во всех развитых странах. К 1990 году их доля сократилась до
20% от общего числа занятых. К 2010 году она будет составлять не более одной десятой.
Повышение производительности труда рабочих, занятых физическим трудом в
добывающей, обрабатывающей промышленности, в сельском хозяйстве и на транспорте,
уже не может создавать[дополнительные]материальные ценности само по себе.
Революция в производительности труда стала жертвой собственного успеха. Отныне
значение имеет только повышение производительности труда людей, не занятых
физическим трудом. Для этого требуется применение знания к знанию.
Когда в 1926 году я решил после школы устроиться на работу, а не поступать в
институт, мой отец очень расстроился; в нашей семье все становились юристами или
врачами. Но он не назвал меня непутевым и не пытался переубедить. Отец не пугал меня
тем, что я ничего не добьюсь в жизни. Я был уже взрослым, мог принимать ответственные
решения и хотел работать, как взрослый.
Лет тридцать спустя, когда моему сыну исполнилось восемнадцать, я чуть ли не
силой заставил его поступить в институт. Как и его отец, он хотел поскорее стать
взрослым и быть на равных со взрослыми. Как и его отец, он чувствовал, что двенадцать
лет сидения за школьной партой мало чему его научили и вряд ли он сумеет много узнать,
если просидит за такой же партой еще четыре года. Как и его отец в том же возрасте, он
хотел действовать, а не учиться.
И все же к 1958 году, через тридцать два года после окончания средней школы и
поступления на работу в фирму по экспортным операциям в качестве стажера, я понял,
что высшее образование мне необходимо. Высшее образование открывало перспективы
служебного роста. В 1958 году для американского юноши, выросшего в благополучной
семье и хорошо окончившего среднюю школу, отказ от учебы в высшем учебном
заведении означал, что у него нет никаких шансов на успех. В свое время мой отец без
труда подыскал для меня место ученика-стажера в солидной торговой фирме. Тридцать
лет спустя такие компании не принимали в качестве стажеров выпускников средней
школы; а если бы к ним обратился такой выпускник, ему ответили бы следующее:
"Пойдите поучитесь четыре года в институте, а потом, возможно, придется продолжить
учебу в аспирантуре".
В годы юности моего отца (он родился в 1876 году) высшее образование было
уделом молодых людей из богатых семей, а также очень немногих одаренных юношей из
бедных семей (мой отец был как раз из таких). Из самых известных американских
предпринимателей XIX века только один учился в высшем учебном заведении: Дж. П.
Морган поступил на математический факультет Геттингенского университета, но после
первого курса бросил его. Большинство их даже не посещало среднюю школу, не говоря
уже о том, чтобы ее окончить.
Во времена моей юности высшее образование уже считалось желательным; оно
означало определенный социальный статус. Однако оно не было обязательным и мало что
давало для жизни и карьеры. Когда я проводил первое исследование в крупной компании
— "Дженерал моторе", работники отдела по связям с общественностью всеми силами
старались скрыть тот факт, что многие из руководителей фирмы имели высшее
образование. В те годы приличнее считалось начать трудовой путь рядовым станочником,
постепенно поднимаясь по служебной лестнице. Еще в 1950 или 1960 году кратчайший
путь к достижению уровня доходов среднего класса в США, Великобритании и Германии
(но уже не в Японии) лежал не через высшее учебное заведение; для этого следовало уже
в шестнадцатилетнем возрасте пойти работать на какое-нибудь крупное предприятие, где
действовали профсоюзы. Здесь можно было достичь уровня доходов среднего класса уже
через несколько месяцев — результат бурного роста производительности труда. Сегодня
это практически невозможно. В наше время для таких заработков необходим диплом о
высшем образовании, свидетельствующий о систематических знаниях, полученных в
учебном заведении.
Изменение значения знания, начавшееся двести пятьдесят лет назад, преобразовало
общество и экономику. Знание стало сегодня основным условием производства.
Традиционные "факторы производства" — земля (т. е. природные ресурсы), рабочая сила
и капитал — не исчезли, но приобрели второстепенное значение. Эти ресурсы можно
получать, причем без особого труда, если есть необходимые знания. Знание в новом его
понимании означает реальную полезную силу, средство достижения социальных и
экономических результатов.
Все эти изменения, желательны они или нет, являются необратимым процессом:
знание теперь используется для производства знания. Это третий и, очевидно, последний
шаг в его преобразованиях. Использование знаний для отыскания наиболее эффективных
способов применения имеющейся информации в целях получения необходимых
результатов — это, по сути дела, и есть управление. В настоящее время знание
систематически и целенаправленно применяется для того, чтобы определить, какие новые
знания требуются, является ли получение таких знаний целесообразным и что следует
предпринять, чтобы обеспечить эффективность их использования. Иными словами, знание
применяется для систематических нововведений и новаторства.
Это третье изменение роли знания можно определить как революцию в сфере
управления. Как и на двух предыдущих этапах — применения знаний для разработки
орудий труда, технологий, видов готовой продукции и применения знаний к процессам
трудовой деятельности, — революция в управлении охватила весь мир. Промышленная
революция проникла во все сферы жизни и приобрела всемирный масштаб за сто лет — с
середины XVIII до середины XIX века. Столь же широкого масштаба революция в
производительности труда достигла за семь десятилетий — с 1880 года до конца второй
мировой войны. Революция в управлении продемонстрировала те же результаты менее
чем за пятьдесят лет — с 1945 по 1990 год.
Для большинства людей сегодня, как и прежде, слово "менеджмент" означает
управление производственно-коммерческой деятельностью. Действительно, это понятие
возникло первоначально на крупных коммерческих предприятиях. Когда я начинал
изучать проблемы управления лет пятьдесят назад, я тоже уделял главное внимание
вопросам управления производственно-коммерческой деятельностью. Но вскоре стало
ясно, что организация управления необходима на любом современном предприятии и в
любом учреждении. Более того, выяснилось, что некоммерческие организации — как
государственные, так и негосударственные — еще сильнее нуждаются в эффективной
системе управления, поскольку здесь отсутствует дисциплинирующий фактор
прибыльности, который довлеет над любым коммерческим предприятием. То, что
управление необходимо не только в сфере производственно-коммерческой деятельности,
сначала было признано в США. Сейчас это начинают понимать во всех развитых странах.
Сегодня нам известно, что управление носит общий характер, независимо от
функций и задач конкретных организаций. В обществе, основанном на знаниях, ему
принадлежит особая роль.
Управление существует очень давно. Меня часто спрашивают, кого я считаю
самым лучшим или самым великим начальником. Я всегда отвечаю: "Того, кто более
четырех тысяч лет назад задумал, спроектировал и построил первую египетскую
пирамиду, — и она до сих пор стоит". Но управление — это особый вид трудовой
деятельности, значение которого стали понимать лишь после первой мировой войны, да и
то немногие. В качестве учебной дисциплины оно появилось лишь после второй мировой
войны. Даже в 1950 году, когда Мировой банк начал выделять кредиты на развитие
экономики, его специалисты не употребляли слово "управление". В сущности, можно
сказать, что управление, изобретенное тысячи лет назад, открыто нами лишь в последние
десятилетия.
Этому открытию способствовал, в частности, опыт самой войны и особенно
эффективная работа американской промышленности. Но, пожалуй, не менее важную роль
в получении управлением всеобщего признания сыграли успехи Японии, достигнутые
после 1950 года. В первые послевоенные годы Японию нельзя было назвать
слаборазвитым государством, но ее промышленность и экономика были почти полностью
уничтожены, а отечественной техники практически не было, Главным национальным
достоянием страны была готовность воспринять и приспособить к своим нуждам систему
управления, разработанную американцами за годы войны, и в первую очередь — систему
профессионально-технического обучения. Всего за двадцать лет — с 50-х годов, когда с ее
территории были выведены американские оккупационные войска, до 70-х — Япония стала
второй страной в мире по экономической мощи и лидером в развитии техники. После
окончания войны в Корее в начале 50-х годов южная часть полуострова была разрушена
еще больше, чем Япония семью годами раньше. Да и во все прежние эпохи Корея была
отсталой страной, к тому же за тридцатипятилетний период ее оккупации японцы
целенаправленно подавляли здесь предпринимательскую инициативу и стремление к
получению высшего образования. Однако благодаря деятельности талантливых молодых
людей, получивших образование в американских вузах, а также за счет эффективного
заимствования и внедрения научных принципов управления Южная Корея за двадцать
пять лет превратилась в страну с высокоразвитой экономикой.
Широкое распространение эффективного управления способствовало более
точному пониманию того, что же оно представляет собой на самом деле. Когда я начинал
изучать проблемы управления во время второй мировой войны и в первые годы после ее
окончания, определение понятия "руководитель, начальник, менеджер" звучало так:
"человек, отвечающий за работу своих подчиненных". То есть начальник — это "шеф", а
управление — высокая должность и власть. Видимо, и по сей день многие имеют в виду
именно это, когда говорят о "начальниках", "управлении" и "руководстве".
Но к началу 50-х годов содержание понятия "руководитель" изменилось; оно стало
означать: "человек, отвечающий за эффективность и результаты работы коллектива".
Сегодня мы понимаем, что и это определение слишком узко, а адекватным следует
считать следующее: "человек, отвечающий за применение и эффективность знания".
Это изменение отражает подход к знанию как важнейшему из ресурсов. Земля,
рабочая сила и капитал являются сегодня, главным образом, сдерживающими,
ограничивающими факторами. Без них даже знание не сможет приносить плодов, а
управление не будет эффективным. Но если обеспечено эффективное управление, в
смысле применения знания к знанию, другие ресурсы всегда можно изыскать.
То обстоятельство, что знание стало главным, а не просто одним из видов ресурсов,
и превратило наше общество в посткапиталистическое. Данное обстоятельство изменяет
структуру общества, и при этом коренным образом. Оно создает новые движущие силы
социального и экономического развития. Оно влечет за собой новые процессы и в
политической сфере.
В основе всех трех этапов повышения роли знаний — промышленной революции,
революции в производительности труда и революции в управлении — лежит коренное
изменение значения знания. Мы прошли путь от знания (в единственном числе) к знаниям
(во множественном числе), т. е. к многочисленным отраслям знаний.
В прежние времена знание носило общий характер. Сегодня знания в силу
необходимости стали глубоко специализированными. Раньше не употребляли такое
понятие, как "человек, обладающий знаниями". Говорили: "образованный, ученый
человек". Образованные люди — это люди широкой эрудиции. Они обладали
достаточными знаниями, чтобы вести разговор или писать на самые разнообразные темы,
но они не могли заниматься практической деятельностью в какой-либо конкретной
области. Есть такая старая присказка: с образованным человеком приятно общаться за
обеденным столом, но не дай бог оказаться с ним вдвоем на необитаемом острове, — там
нужен человек, обладающий практическими знаниями и навыками. Однако в современном
университете "образованных людей" в традиционном понимании могут счесть лишь
дилетантами.
Герой повести Марка Твена "Янки при дворе короля Артура" (1889) не был
образованным человеком. Он не учил ни латыни, ни древнегреческого, наверное, не читал
Шекспира, да и Библию знал довольно слабо. Но он знал и умел делать все, что связано с
техникой, в том числе получать электроэнергию и собирать телефонные аппараты.
Сократ полагал, как было уже сказано выше, что цель знания заключается в
самопознании и саморазвитии; при этом результаты служат самому человеку. Оппонент
Сократа, Протагор, утверждал, что цель знания — уметь сказать что нужно и как нужно.
На современном языке это называется "имидж". В течение более двух тысяч лет именно
такая трактовка знания имела определяющее значение для западной системы образования
и обучения, да и для самого понятия знания. Тривиум эпохи средневековья — система
образования, по сей день служащая основой того, что мы называем широким
образованием, — включал в себя грамматику, логику и риторику, т. е. умение определить,
что сказать и как. Эти средства не годятся для того, чтобы решить, что делать и как. То
же самое можно сказать и о дзен-буддистском и конфуцианском понимании знания, а эти
две концепции определяли восточную систему образования и культуру Востока многие
тысячелетия. Дзен-буддистское понимание было сосредоточено на самопознании, а
конфуцианское, подобно тривиуму средневековья, — на китайских эквивалентах
грамматики, логики и риторики.
То, что мы теперь называем знанием, ежечасно доказывает свою значимость и
проверяется на практике. Знание сегодня — это информация, имеющая практическую
ценность, служащая для получения конкретных результатов. Причем результаты
проявляются вне человека — в обществе, экономике или в развитии самого знания.
Для получения сколько-нибудь значимых результатов в любой области требуются
знания высокоспециализированные. Именно по этой причине традиция, берущая начало у
древних, но сохраняющаяся и по сей день в той системе, которую мы называем "широкое
образование", понизила статус таких знаний до уровня tech-пе ~ умения, ремесла. Такие
знания невозможно было преподавать, их нельзя было выучить; в их основе отсутствовали
какие-либо общие принципы. Эти знания были вполне конкретными и
специализированными, они были связаны с практическим опытом, а не с учебой, с
практической подготовкой, а не со школьным обучением. Сегодня мы уже не называем
такие специализированные знания "ремеслами", мы называем их "дисциплинами". И это
— одно из величайших преобразований в истории развития человеческой мысли.
Научная дисциплина переводит "ремесло" в разряд методологии — таковы,
например, производственные технологии, научная методология, количественный метод
или дифференциальный диагноз (в медицине). Каждая такая методология преобразует
частный опыт в систему, отдельные случаи и события — в информацию. В результате
умения и навыки преобразуются в некую систему, которую можно преподавать и
усваивать.
Переход от общего знания к комплексу специализированных знаний превращает
знание в силу, способную создать новое общество. Но следует иметь в виду, что такое
общество должно быть основано на знании, организованном в виде специализированных
дисциплин, и что членами его должны быть люди, обладающие специальными знаниями в
различных областях. Именно в этом их сила и эффективность. Здесь, в свою очередь,
встают фундаментальные вопросы: о ценностях, об общем видении будущих перспектив,
об убеждениях, — обо всем том, что обеспечивает целостность общества как единой
системы и делает нашу жизнь значимой и осмысленной. <...>
Тема 5. Проблема власти в информационном обществе
Питер
Фердинанд
Дракер.
Эра
социальной
трансформации
(1994)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
Ни одно столетие в описанной истории не испытывало так много социальных
метаморфоз — причем столь радикальных, — как двадцатый век. Смею утверждать, что
именно они могут оказаться наиболее значительными событиями этого столетия и его
самым долго живущим наследием. В развитых странах свободного рынка (которые
включают менее 1/5 населения Земли, но являются моделью для остальных 4/5) труд и
рабочая сила, общество и образ правления — всё это, если взять последнюю декаду ХХ
века, качественно и количественно отличается не только от того, каким оно было в первые
годы рассматриваемого столетия, но и от того, что имело место во все иные периоды
истории, ведем ли мы речь о конфигурации, внутренних процессах, проблемах или
структуре названных феноменов.
В более ранние периоды гораздо менее масштабные и более медленные
социальные преобразования становились причиной гражданских войн, восстаний,
яростных интеллектуальных и духовных кризисов. Экстремальные социальные
трансформации ХХ столетия едва вызвали некоторое волнение — на самом деле они были
произведены с минимумом трений, минимумом сумятицы и минимумом внимания со
стороны ученых, политиков, прессы и общественности. Разумеется, это столетие, с его
мировыми и гражданскими войнами, массовыми истязаниями, этническими чистками,
геноцидами и холокостами, можно отнести к самым жестоким и исполненным насилия во
всей истории. Однако, как стало ясно в ретроспективе, все эти убийства и весь этот ужас,
который навлекли на человеческую расу смертоносные "харизматики" ХХ века, были
лишь тем, чем они и были — бессмысленными убийствами и бессмысленным ужасом,
"ничего не означавшими шумом и яростью". Гитлер, Сталин и Мао, три дьявольских
гения двадцатого столетия, лишь разрушали. Они ничего не создавали — они создали
ничто.
И в самом деле, если это столетие что-то и подтверждает, так это тщетность
политики. Даже наиболее догматическому последователю исторического детерминизма
нелегко пришлось бы, решись он объяснять социальные преобразования этого века как
вызванные политическими событиями, о которых в свое время кричали заголовки всех
газет, — в равной мере непросто было бы ему объяснить политические события, о
которых в свое время кричали заголовки газет, как вызванные социальными
трансформациями. Тем не менее именно социальные преобразования, что подобны
океаническим течениям, скрытым глубоко под взволнованной ураганами поверхностью
моря, имеют наиболее продолжительное, поистине непреходящее действие. Именно они
скорее, чем все насилие, обнаруживаемое на политической поверхности общества,
изменили не только его самое, но и экономику, и сообщества, и образ правления, в
которых, с которыми и при которых мы теперь живем. Однако Эра социальной
трансформации не завершится с окончанием года 2000-го — к тому времени она даже не
достигнет своего пика.
Мануэль
Кастельс.
Могущество
самобытности
(1999)
На заре информационного века кризис легитимности лишает институты
индустриальной эпохи их смысла и их функций. Свременное национальное государство,
над которым начинают довлеть глобальные сети богатства, могущества и информации,
переживает значительное сужение своего суверенитета. Прибегая к попыткам
стратегического вмешательства в эти глобальные проблемы, оно теряет возможность
представлять контингента избирателей, организованные по территориальному признаку. В
мире, где каждое явление становится неоднозначным, разрыв между нациями и
государствами, между политикой представительства и политикой вмешательства ведет к
распаду политически подотчетной единицы, на которой строилась либеральная
демократия в течение двух последних столетий. Упадок государства всеобщего
благоденствия, сняв с общества определенную бюрократическую нагрузку, привел к
ухудшению условий жизни большинства его граждан, к разрыву исторического
социального контракта между капиталом, трудом и государством, к значительной утрате
социальной защищенности, обеспечение которой в глазах рядового человека составляло
саму суть существования правительства. Страдая от интернационализации финансовой и
производственной сферы, неспособное адаптироваться к сетевой структуре фирм, к
индивидуализации труда, сталкиваясь с проблемой изменения пропорций занятости в
результате исчезновения разделенности работников по признаку пола, рабочее движение
перестает выступать в качестве основного фактора социальной сплоченности и
представителя интересов рабочего класса. Оно не исчезает, но становится, главным
образом, политическим агентом, одним из привычных социальных институтов. Основные
конфессии, практикующие нечто вроде светской формы религии, зависящей либо от
государства, либо от рынка, во многом утрачивают свою способность диктовать
прихожанам их действия в обмен на спасение души и распродажу небесной
недвижимости. Оспаривание роли старшего наряду с кризисом семьи с ее иерархией
нарушает упорядоченную последовательность передачи культурных кодов от поколения к
поколению и колеблет основы личной защищенности, заставляя тем самым мужчин,
женщин и детей искать новый образ жизни. Политические доктрины, основывающиеся на
промышленных институтах и организациях, начиная от демократического либерализма,
зиждущегося на национальном государстве, и кончая опирающимся на труд социализмом,
в новых социальных условиях оказываются лишенными своего практического смысла. В
результате этого они теряют привлекательность и, в стремлении выжить, идут по пути
бесконечных мутаций, болтаясь за спиной нового общества, как пыльные знамена
забытых войн.
В результате всех этих процессов иссякли истоки того, что я называю легитимной
самобытностью. Институты и организации гражданского общества, которые строились
вокруг демократического государства, вокруг социального контракта между капиталом и
трудом, превратились в пустые скорлупки, все менее соотносящиеся с жизнью людей.
<...> Трагедия и фарс заключаются в том, что в тот момент, когда большинство стран мира
наконец завоевали себе доступ к институтам либерализма (которые, на мой взгляд,
являются основой любой политической демократии), эти институты оказались столь
далеки от структур и процессов, играющих сегодня реальную роль, что большинству они
представляются издевательской усмешкой на новом лице истории. В конце тысячелетия
голыми оказались и король, и королева, и государство, и гражданское общество, а их
граждане-дети разбросаны ныне по самым различным приютам.
Распад единой самобытности, равнозначный распаду общества как разумной
социальной системы, вполне может оказаться приметой нашего времени. Ничто не
говорит о возникновении новых форм самобытности, о том, что социальные движения
будущего должны воссоздать цельность общества, что появятся новые институты,
обращенные в светлое завтра. На первый взгляд, мы являемся свидетелями становления
мира, который состоит из одних рынков, сетей, индивидуумов и стратегических
организаций и, на первый взгляд, подчиняется структурам "рациональных ожиданий", за
исключением тех случаев, когда подобный "рациональный индивидуум" внезапно может
пристрелить своего соседа, изнасиловать маленькую девочку или распылить в метро
нервно-паралитический газ. Этот новый мир не испытывает необходимости ни в какой
форме самобытности: базовые инстинкты, рычаги власти, нацеленность на свои
собственные интересы, а на макросоциальном уровне, отчетливые черты кочевникаварвара, <...> угрожающего разрушить все границы и делающего проблематичными
международные политико-юридические и цивилизованные нормы . Точкой опоры этого
мира могли бы стать, как мы уже убеждаемся в ряде стран, национальное
самоутверждение на останках государственных структур, отказ от любой претензии на
легитимность, забвение истории и взятие на вооружение принципа власти во имя самой
власти, иногда задрапированного в тогу националистической риторики. <...>
Однако мы также отмечаем и становление мощной "самобытности сопротивления",
которое находит себе опору в ценностях сообщества и не поддается напору глобальных
тенденций и радикального индивидуализма. Такая самобытность строит свое сообщество
на традиционных ценностях Бога, нации и семьи, возводя укрепления вокруг своего
лагеря, созданного по этническому и территориальному признакам. Самобытность
сопротивления не ограничивается традиционными ценностями. Она также может
строиться при помощи (и вокруг) проактивных социальных движений, предпочитающих
утверждать свою самостоятельность именно через общинное сопротивление, пока они не
наберутся достаточных сил для того, чтобы подняться в наступление против институтов
угнетения, которым они противостоят. В целом это справедливо в отношении женского
движения, создающего свое пространство там, где может формироваться новое
антипатриархальное сознание; именно так обстоит дело в отношении движений за
сексуальное освобождение, чьи пространства свободы, начиная от баров и кончая
соседскими кварталами, выступают в качестве основных средств самоутверждения. Даже
движение экологистов, конечный горизонт которого уходит в космос, чаще всего
начинается в малых сообществах по всему миру, защищая сначала пространство, прежде
чем вступить в схватку со временем.
Таким образом, самобытность сопротивления получает в обществе сетевых
структур столь же повсеместное распространение, как и индивидуализм, что является
результатом исчезновения некогда существовавшей легитимизирующей самобытности, на
основе которой в промышленную эпоху строилось гражданское общество. Однако эта
самобытность только сопротивляется, а в коммуникацию вступает крайне редко. Она не
вступает в контакт с государством, за исключением случаев борьбы и проведения
переговоров с ним по поводу защиты своих особых интересов и ценностей. Она редко
взаимодействует с другими видами самобытности, поскольку строится на четко
определенных принципах, в соответствии с которыми понятия "свой" и "чужой"
определены раз и навсегда. А поскольку свой путь к выживанию такая самобытность
видит в логике сообщества, индивидуальные самоопределения здесь не приветствуются.
Таким образом, складывается картина, один из компонентов которой составляет
доминирующая, глобальная элита, существующая в пространстве потоков и состоящая,
как правило, из индивидуумов, обладающих менее ярко выраженной самобытностью
("граждане мира"); но на этой картине одновременно присутствуют и люди,
сопротивляющиеся лишению своих привилегий в экономической, культурной и
политической областях и тяготеющие к самобытности сообщества.
Поэтому мы должны зафиксировать в динамике общества сетевых структур еще
один слой. Наряду с государственными аппаратами, глобальными сетями и
эгоцентричными
индивидуумами
в
нем
также
существуют
сообщества,
сформировавшиеся вокруг самобытности сопротивления. Однако гармоничного
сочетания всех этих элементов не происходит, их логика является взаимоисключающей, а
их сосуществование вряд ли окажется мирным. Важную роль здесь начинает играть
возникновение самобытности, устремленной в будущее (project identity), которая в
теории способна воссоздать нечто подобное новому гражданскому обществу, а в
конечном счете — и новое государство. Я не собираюсь выступать ни с какими советами
или прогнозами в этой области, а остановлюсь лишь на таком вопросе, как
предварительные результаты осуществленного мною изучения социальных движений и
политических процессов. Мой анализ не исключает возможности того, что в создании
будущего общества ведущую роль могут сыграть социальные движения, которые сильно
отличаются от тех, что рассматриваются на этих страницах. Но на сегодняшний день, к
1996 году, признаков существования таких движений я пока что не обнаружил.
Новая самобытность, устремленная в будущее, возникает не из былой
самобытности гражданского общества, которой характеризовалась индустриальная эпоха,
а из развития сегодняшней самобытности сопротивления. На мой взгляд, для такой
эволюции существуют основания как теоретического, так и практического характера.
Однако прежде следует уточнить вопрос о том, каким путем самобытность, устремленная
в будущее, может возникать на основе самобытности сопротивления, о которой шла речь
выше.
То обстоятельство, что сообщество строится вокруг самобытности сопротивления,
не означает, что эта самобытность должна перерасти в самобытность, устремленную в
будущее. Задача такого сообщества может остаться чисто оборонительной. Или, с другой
стороны, оно может превратиться в группу, имеющую общие интересы, и последовать в
своем развитии логике, которая доминирует в обществе сетевых структур в целом и
сводится к непрерывному процессу заключения тех или иных сделок. Однако в других
случаях самобытность сопротивления может послужить толчком для самобытности,
устремленной в будущее и направленной на преобразование общества в целом с
одновременным сохранением ценностей сопротивления доминирующим интересам
глобальных потоков капитала, власти и информации.
У религиозных сообществ могут развиться фундаменталистские движения,
направленные на возрождение общественной морали наряду с вечными, божественными
ценностями и на их распространение во всем мире или уж по крайней мере среди
ближайших соседей, с тем чтобы сделать их сообществом верующих, создав тем самым
новый социум.
Что же касается национализма, то <...> его эволюция в информационный век
оказывается менее определенной. С одной стороны, она может привести к настойчивым
попыткам восстановления национального государства и к стремлению легитимизировать
его, придавая при этом гораздо большее значение национальному компоненту, чем
государственному. С другой стороны, он может подмять под себя современное
государство, утверждая над его интересами интересы нации и формируя многосторонние
сети политических институтов, отличающиеся различной конфигурацией, но имеющие
общий суверенитет.
Этнический фактор, который выступает в качестве важного компонента как
угнетения, так и освобождения, привлекается, как правило, в поддержку других форм
самобытности сообщества (религиозной, национальной, территориальной), а сам по себе к
развитию сопротивления или устремленности в будущее не ведет.
Территориальная самобытность представляет собой главный фактор сегодняшней
общемировой активизации местных и клерикальных правительств, которые в наибольшей
степени способны адаптироваться к бесконечному многообразию глобальных потоков.
Возвращение на историческую сцену города-государства является характерной чертой
нашего века глобализации, подобно тому, как это явление сопутствовало расцвету
торговли и становлению международной экономики на заре современной эпохи.
Женские сообщества, утверждающие свои собственные пространства борьбы за
свободу сексуальной самобытности, в основном стремятся к подрыву главенствующей
мужской роли и к воссозданию семьи на новой, эгалитарной основе, что влечет за собой
исчезновение разделения социальных институтов по признаку пола, то есть к
исчезновению того самого разделения, которое было характерно для капитализма и
государства, где правили "патриархи".
Движения экологистов переходят от защиты своей собственной среды, здоровья и
благосостояния к экологической ориентации на интеграцию человечества и природы на
основе социально-биологической самобытности видов, исходя из космологической
миссии, возложенной на человечество.
Формы самобытности, устремленные в будущее, возникают из сопротивления
сообществ, а отнюдь не из воссоздания институтов гражданского общества, поскольку и
кризис этих институтов, и возникновение самобытности сопротивления обусловливаются
теми новыми характеристиками общества сетевых структур, которые размывают эти
институты и ведут к появлению новой самобытности. Глобализация, изменение структуры
капитала, создание организационных сетей, культура виртуальной реальности, уделение
основного внимания технологии ради самой технологии — все эти основные
характеристики социальной структуры информационного века и являются источниками
кризиса государства и гражданского общества в том виде, в котором они сформировались
в индустриальную эпоху. Они также выступают в качестве тех самых сил, против которых
организуется сопротивление различных сообществ, причем это сопротивление способно
дать жизнь новым формам самобытности, устремленным в будущее. Последние
выступают против доминирующей логики общества сетевых структур, ведя
оборонительные и наступательные бои по трем направлениям новой социальной
структуры: пространство, время и технология.
Вовлеченные в движение сопротивления сообщества защищают свое пространство,
свое место от безродной логики пространства потоков, характеризующей социальную
доминанту информационного века. Они дорожат своей исторической памятью,
утверждают непреходящее значение своих ценностей в борьбе против распада истории в
условиях исчезновения времени, против эфемерных компонентов культуры виртуальной
реальности. Они используют информационную технологию для горизонтальной
коммуникации между людьми, для проповедования ценностей сообщества, отрицая новое
идолопоклонство перед технологией и оберегая непреходящие ценности от
разрушительной логики самодовлеющих компьютерных сетей.
Экологисты стремятся к обретению контроля за использованием пространства в
интересах и людей, и природы, против внеприродной, абстрактной логики пространства
потоков. Они утверждают космологическое видение ледниковой эпохи, интегрируя род
человеческий в его постоянно меняющуюся среду и отрицая распад времени,
обусловливаемый логикой безвременья, которая лишает время его последовательности.
При этом они выступают в качестве сторонников использования науки и технологий в
интересах жизни, одновременно противясь тому, чтобы жизнь подчинялась науке и
технологиям.
Феминистки и участники движений за утверждение сексуальной самобытности
стремятся обрести контроль за самым ближайшим своим пространством, за своими
телами, выступая против утери своего телесного воплощения в пространстве потоков,
зависимом от доминирования мужчин, где переиначенный образ женщины наряду с
фетишами сексуальности выхолащивают их человеческую суть и лишают их своей
самобытности. Они также сражаются за обретение контроля над своим временем, ибо
логика безвременья общества сетевых структур взваливает на женщину выполнение
новых задач и новых функций, не позволяя ей адаптировать свою жизнь к новому ходу
времени. Отчужденное время становится самым конкретным выражением тяжелой
повседневной ноши, возложенной на освобожденную женщину в условиях
неосвобожденной социальной организации. Женские движения и движения за
утверждение сексуальной самобытности также направлены на использование технологий
в интересах осуществления прав женщин (например, их репродуктивных прав, а также
права на контроль за своим телом), против диктуемых мужчинами форм использования
науки и техники, которые нашли свое выражение в подчинении женщин произвольным
медицинским ритуалам и предрассудкам, а также в наблюдавшемся одно время
нежелании ряда научных учреждений бороться против СПИДа, когда эта болезнь
считалась уделом гомосексуалистов. В тот момент, когда человечество выходит на
технологические рубежи социального контроля за биологическим воспроизводством
своего вида, развертывается имеющая важнейшее значение битва между телом как
независимой самобытностью и телом как социальным артефактом. Вот почему политика,
касающаяся самобытности, всегда начинается с человеческого тела.
Таким образом, доминирующая логика общества сетевых структур выдвигает свои
собственные проблемы в форме самобытности сопротивления сообщества, а также в
форме самобытности, устремленной в будущее, которая может возникнуть в таких
пространствах, ни основе таких условий и таких процессов, которые характерны для
каждого конкретного институционального и культурного контекста. Складывающаяся
в результате этого динамика противоречий составляет саму суть того исторического
процесса, на основе которого создается новая социальная структура, кровь и плоть наших
обществ. Где в этой социальной структуре находятся центры власти? Да и что такое
власть в таких исторических условиях? Как утверждалось и, в определенной степени,
доказывалось в настоящем и первом томе этой книги, власть больше не является уделом
институтов (государства), организаций (капиталистических фирм) или носителей
символов (корпоративных средств информации и церкви). Она распространяется по
глобальным сетям богатства, власти, информации и имиджей, которые циркулируют и
видоизменяются в системе с эволюционирующей конфигурацией, не привязанной к
какому-то определенному географическому месту. Но тем не менее власть не исчезает.
Власть по-прежнему правит обществом, определяет наши жизни и довлеет над нами.
Это объясняется не только тем, что механизмы различного рода по-прежнему
располагают возможностью приводить в подчинение тела и заставлять умолкать умы.
Такая форма власти носит одновременно и вечный, и угасающий характер. Вечный
потому, что люди были и останутся хищниками. Однако в ее сегодняшней форме она
угасает: осуществление такого рода власти становится все более неэффективным с точки
зрения тех интересов, которым она должна служить. Государства могут применять
оружие, но поскольку облик врага и конкретный объект его притязаний становятся все
более расплывчатыми, государство может применять оружие лишь самым беспорядочным
образом, рискуя в конечном счете пристрелить само себя.
Новая власть заключается в информационных кодах, в представительских
имиджах, на основе которых общество организует свои институты, а люди строят
свои жизни и принимают решения относительно своих поступков. Центрами такой
власти становятся умы людей. Вот почему власть в информационный век одновременно
можно идентифицировать и нельзя уловить. Мы знаем, что она собой представляет,
однако не способны уловить ее, поскольку власть является функцией бесконечной битвы
вокруг культурных кодов и кодексов общества. Вне зависимости от того, кто выйдет
победителем в битве за умы людей, именно он будет править миром, поскольку в
обозримом будущем никакие громоздкие, неповоротливые механизмы не смогут
соперничать с умами, опирающимися на власть гибких, многовариантных сетей. Однако
победа может обрести эфемерный характер, поскольку турбулентность информационных
потоков будет держать используемые коды в состоянии постоянного изменения. Вот
почему столь важна и, в конечном счете, столь могущественна самобытность личности в
этой постоянно меняющейся структуре власти: на основе своего опыта она формирует
интересы, ценности и планы, отказываясь уходить в небытие и устанавливая свои связи с
природой, историей, географией и культурой. Самобытность становится главным центром
культуры на целом ряде участков социальной структуры, ведя отсюда свое сопротивление
или свое наступление в информационной борьбе за культурные коды и кодексы,
формируя поведение человека и, тем самым, новые институты.
Кто же в таких условиях выступает в качестве субъектов информационного века?
Мы уже знаем (или, по крайней мере, я предполагаю, что мы знаем) те источники, на
основе которых они могут возникнуть. Я бы даже добавил, что, по моему мнению, мы
знаем, из каких источников они вряд ли возникнут. Например, представляется, что
рабочее движение исторически себя изжило. Это не значит, что оно должно полностью
исчезнуть (пусть даже во многих частях мира оно сходит на нет) и до конца потерять свою
актуальность. Ведь профсоюзы сохраняют свое политическое влияние во многих странах,
и зачастую они являются главным, если не единственным средством, позволяющим
рабочим защищать себя от покушений со стороны капитала и государства. И тем не менее,
в условиях сетевых структур и исторических процессов, которые я попытался раскрыть в
первых двух томах этой книги, рабочее движение вряд ли способно самостоятельно
возродить из своих недр такую устремленную в будущее самобытность, которая сможет
воссоздать социальный контроль и социальные институты в информационный век. Можно
не сомневаться в том, что активисты рабочего движения займут свое место в рамках
нового, преображенного общества. Однако я далеко не уверен, что так будет обстоять
дело и в отношении самих профсоюзов.
Свой потенциал в качестве самостоятельных носителей социальных перемен
исчерпали и политические партии: их сгубила логика информационной политики, а их
основные платформы, сводящиеся к институтам национального государства, во многом
утратили свою актуальность. Однако они по-прежнему выступают в качестве важных
инструментов, позволяющих преобразовать требования общества (выражаемые
социальными движениями) в факторы национальной, международной и наднациональной
политики. И действительно, если социальным движениям приходится разработать новые
коды и кодексы, в рамках которых возможно переосмысление и восстановление общества,
то политические партии определенного рода (не исключено, что в их новом,
информационном воплощении) по-прежнему выступают в качестве важнейших носителей
социальных преобразований, обеспечивающих институционализацию. Они служат не
столько могущественными инноваторами, сколько влиятельными брокерами.
Таким образом, социальные движения, возникающие на основе сопротивления
сообществ против глобализации, изменения структуры капитала, создания
организационных сетей, неконтролируемого информационализма и доминирования
мужчин, другими словами, экологисты, феминистки, религиозные фундаменталисты,
националисты, местные движения — все они (в настоящее время) являются
потенциальными субъектами информационного века. Какие формы обретает их
самовыражение? Мой анализ этого вопроса неизбежно носит весьма умозрительный
характер, и тем не менее я считаю необходимым выдвинуть определенные гипотезы, в
максимально возможной степени основывая их на тех наблюдениях, о которых
рассказывалось в настоящем томе.
Те силы, которые являются выразителями устремленной в будущее самобытности,
направленной на изменение культурных кодексов и кодов, неизбежно должны выступать
в качестве носителей символов. Они должны воздействовать на культуру виртуальной
реальности, которая обеспечивает рамки коммуникаций в обществе сетевых структур,
видоизменяя ее в интересах альтернативных ценностей и вводя новые коды и кодексы,
обусловленные такой активной самобытностью самостоятельного характера. Я бы
выделил две основные категории таких потенциальных сил. К первой категории я отношу
так называемых пророков. Это символические персоналии, роль которых заключается не в
том, чтобы выступать в качестве харизматических лидеров или тонких стратегов, а в том,
чтобы олицетворять (при помощи своего истинного лица или маски) то недовольство,
которое имеет символическое значение; они выступают от имени недовольных. Таким
образом, лишенные голоса мятежники обретают голос, а их самобытность получает
возможность включиться в мир борьбы за символы, имея при этом определенный шанс
завоевать власть (в умах людей). Именно так обстоит дело в отношении субкоманданте
Маркоса, руководителя мексиканских сапатистов. Но так же обстоит дело и в отношении
компадре Паленке в Ла-Пасе и Эль-Альто. И в отношении Асахары, гуру смертоносного
японского культа. С тем чтобы подчеркнуть многообразный характер выражения таких
потенциальных жрецов, приведем в качестве примера лидера каталонских националистов
Хорди Пухола, чья умеренная и рацио- нальная позиция наряду с даром стратега нередко
позволяют скрыть его страстное стремление к тому, чтобы Каталония в качестве
полноправного члена вошла в число европейских наций; недаром он говорит от ее имени
и пытается восстановить самобытность Каталонии, восходящую к временам Каролингов.
Его можно воспринимать в качестве выразителя новой, оригинальной, менее
огосударствленной разновидности национализма в Европе информационного века. В
качестве примера иного рода можно привести движение экологистов, выразителем идей
которого нередко оказывается популярный рок-певец, такой, как Стинг, ведущий
кампанию за спасение Амазонии, или такая кинозвезда, как Брижит Бардо, вступившая на
путь неустанной борьбы за спасение животного мира. Примером пророка другого типа
можно назвать неолуддита Унабомбера в Америке, сочетающего традиции анархизма с
насильственными средствами защиты первозданной природы от зол технологии. В рамках
как исламских, так и христианских движений фундаментализма ряд религиозных лидеров
(не буду называть имен) берет на себя аналогичную ведущую роль в деле толкования
священных текстов, вновь утверждая тем самым Божью истину в надежде, что она найдет
и затронет сердце и душу потенциальных верующих. Движения за права человека также
нередко зависят от наличия силы, выступающей в качестве символа, от не идущих ни на
какие компромиссы личностей; в качестве примера можно привести традицию
российского диссидентства, исторически представленного Андреем Сахаровым, а в 1990-х
годах — Сергеем Ковалевым. Я иду на сознательное смешение понятий в своих примерах,
чтобы показать, что бывают пророки "хорошие" и "плохие", в зависимости от
предпочтений индивидуального характера, включая мои собственные преференции. Но
тем не менее все они являются пророками в том смысле, что они провозглашают путь,
утверждают ценности, выступают в качестве распространителей символов, сами становясь
символами, так что их идеи оказываются неотторжимыми от их носителей. Периоды
крупномасштабных исторических преобразований, зачастую осуществлявшихся в
условиях гибели институтов и старения прежних форм политической жизни, всегда были
временами появления пророков. В еще большей степени это должно проявиться при
переходе к информационному веку, другими словами, к социальной структуре,
организованной вокруг информационных потоков и манипуляции символами.
Однако второй и основной силой, обнаруженной при изучении социальных
движений, является сетевая, децентрализованная форма организации и вмешательства,
характеризующая новые социальные движения, которая служит отражением и
противовесом доминирующей логике сетей в информационном обществе. Именно так
обстоит дело в отношении экологистов, чье движение строится на основе национальных и
международных сетей, деятельность которых децентрализована. Но, как я
продемонстрировал, так же обстоит дело и в отношении женских движений, в отношении
тех, кто восстает против глобального порядка, в отношении религиозных движений
фундаменталистов. Эти сети не просто обеспечивают организацию деятельности и
совместное использование информации. Они на практике выступают в качестве
создателей и распространителей культурных кодов и кодексов, причем не только в
рамках Единой сети, но и во множестве форм взаимообменов и взаимодействий. Их
влияние на общество редко бывает обусловлено единой стратегией, управляемой из
единого центра. Их наиболее успешные кампании, наиболее яркие инициативы нередко
оказываются результатом "турбуленций", случающихся в интерактивной сети
многоуровневой коммуникации; так обстоит дело в отношении создания "зеленой
культуры", образованной всеобщим форумом, где одновременно слился воедино опыт
сохранения природы и капитализма. В качестве примера можно привести и упадок
доминирования мужчин, который является результатом обмена опытом между
женщинами в женских группах, женских журналах, магазинах женской книги, женских
фильмах, женских клиниках, женских структурах по оказанию поддержки в деле
воспитания детей. Именно этот децентрализованный, неуловимый характер сетевых
структур социальных изменений столь затрудняет восприятие и идентификацию новой
самобытности, устремленной в будущее, которая складывается сегодня. Наше
историческое зрение так привыкло к стройным колоннам, ярким знаменам и писаным
прокламациям, провозглашающим социальные преобразования, что мы теряемся, когда
сталкиваемся с подспудно проникающими повсюду все более широкими изменениями в
мире символов, пропущенных через фильтры самых различных сетевых структур, вдали
от центров власти. Именно на этих задворках общества, будь то альтернативные
электронные сети или же самые низовые сети сопротивления сообщества, я усматриваю
зародыш нового общества, в муках рождаемый историей благодаря могуществу
самобытности.
Тема 6. Инновация как способ функционирования информационного социума
Питер Фердинанд Дракер.
За фасадом информационной революции (1999)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
Новые отрасли, возникшие после появления железной дороги, в технологическом
плане мало чем были обязаны паровой машине или индустриальной революции в целом.
Они отнюдь не были ее порождением «плоть от плоти» — они были ее «духовным
порождением». Они стали возможными только благодаря созданному промышленной
революцией настроению умов и развитым ею умениям. Это было умонастроение, которое
принимало — и более того, со рвением приветствовало — изобретение и новацию. Это
было умонастроение, которое принимало — и со рвением приветствовало — новые
продукты и новые услуги. Оно также создало социальные ценности, которые сделали
возможным появление новых отраслей. Но прежде всего оно создало «технолога».
Социальный и финансовый успех долго ускользал от первого главного американского
технолога, Эли Уитни, чей волокноотделитель хлопка в 1793 году стал таким же
эпицентром триумфа промышленной революции, как и паровая машина. Но уже
поколением позже технолог — по-прежнему самоучка — превратился в американского
народного героя и был как принят социально, так и вознагражден в финансовом плане.
Сэмюэль Морзе, изобретатель телеграфа, мог бы быть первым примером; Томас Эдисон
стал наиболее выдающимся. В Европе «бизнесмен» долго оставался социально
неполноценным, но инженер с университетским дипломом стал к 1830 или 1840 году
уважаемым «профессионалом».
К 1850-м годам Англия стала терять в своем превосходстве и ее, как
промышленную экономику, начали обгонять сперва Соединенные Штаты, а затем
Германия. Широко признано, что ни экономика, ни технология не были основными
причинами такого положения. Главной причиной была социальная. Экономически и, в
особенности, финансово Англия представляла собой огромную мощь вплоть до Первой
мировой войны. Технологически она могла потягаться с кем угодно на протяжении всего
XIX столетия. Синтетические красители, первый продукт современной химической
промышленности, были изобретены в Англии, как и паровая турбина. Однако Англия не
приняла технолога социально — он никогда не стал там «джентльменом». Англичане
создали первоклассные инженерные школы в Индии — и почти ни одной подобной у себя
дома. Ни одна другая страна столь не почитала «ученого» — и в самом деле, Британия
удерживала лидерство в физике на протяжении всего XIX века, начиная с Джеймса
Клерка Максвелла и Майкла Фарадея и до самого Эрнста Резерфорд. А технолог при этом
оставался «торговцем». (Диккенс, например, демонстрировал открытое презрение к
выскочке — железных дел мастеру в романе 1853 года «Холодный дом»).
Англия не взрастила и венчурного капиталиста, который имеет средства и
менталитет, необходимые для финансирования неожиданного и недоказанного.
Французское изобретение, впервые изображенное в монументальной «Человеческой
комедии» Бальзака в 1840-х гг. , — венчурный капиталист был институционализирован в
Соединенных Штатах Дж. П. Морганом и одновременно в Германии и Японии —
всеобщим банком. И хотя Англия изобрела и развила коммерческий банк для
финансирования торговли, она не имела аналогичного института для финансирования
промышленности, до тех пор пока два немецких беженца — С. Дж. Варбург и Генри
Грюнфелд — не основали предпринимательский банк в Лондоне перед самой Второй
мировой войной.
Елена Водопьянова. Наука перед вызовами инновационного общества (2007)
Современная Европа. 2007. № 2. с.22-37.
Грядущее научное бытие ныне видится весьма противоречивым. Причина этого
коренится прежде всего в том, что за последние пятьдесят лет отношение к науке от
восторженного сменилось на сдержанное во всемирном масштабе. Практически
повсеместно происходит подчинение познания требованиям эффективности и быстрой
востребованности на рынке, а дух познания блекнет перед духом предпринимательства.
Последнему, конечно, также свойственны творческие порывы, но они отнюдь не
тождественны творчеству в науке как бескомпромиссному поиску истины.
Оценка науки современным обществом на основе соотнесения затрат и
результатов также оказывается не в ее пользу. Время научных открытий сменяется
временем использования плодов этих открытий, временем инноваций, в которых
объединяются социально востребованные текущим моментом наука и технология. Все это
означает, что постиндустриальная эпоха использует такую науку, которая отвечает не
cтолько на вопрос "почему", сколько, главным образом, ее ответы на многозначительное
"как".
Технологические реалии современной науки отразились и в названиях крупнейших
исследовательских достижений конца
XX века: информационные технологии,
биотехнологии, технологии клонирования. Разумеется, исследовательская активность в
XXI столетии будет как и прежде распределена по всему спектру направлений, но
приоритетными, видимо, станут те сферы, в которых инновационный цикл окажется
наиболее коротким. Такова еще одна иллюстрация нарастающего прагматизма
деятельности ученых.
Наука в эпоху глобализации переходит от перспективы интернационализации к
воплощению интернационализации посредством реальной мобильности ученых и сетевой
виртуализации объектов исследований. Одновременно глобализация с ее финансовоэкономической и компьютерно-технологической доминантами все же предстает как нечто
внешнее по отношению к научной деятельности, выражая социокультурное влияние
общества на науку. Уже в этом последнем заключена потенциальная противоречивость
взаимодействия двух противоположных процессов: эгалитарности глобализации, (по
крайней мере провозглашаемой идеологией данного кросскультурного проекта) и
сущностной элитарности науки.
Глобализация таким образом несет с собой
потенциальную опасность растворения науки в других видах деятельности. Дабы
предотвратить подобный поворот событий, замкнутому в себе исследовательскому
сообществу профессионалов следует ревностно оберегать себя от “дилетантизма
глобализации”.
Ярчайшим примером последнего становится социокультурный диалог чтения и
телевидения, в котором в современную эпоху безусловная пальма первенства
принадлежит последнему. Телевидение «во многих отношениях отбрасывает нас назад, в
мир неграмотности. Человеку приходится учиться читать. Это требует труда и времени.
Учиться смотреть телевизор не нужно. Разница очень велика»1. Телевидение апеллирует к
эмоциям, письменная речь – к логике. В ситуации, когда логика уходит в культуре на
второй план, наука также переживает не лучшие времена. И если для социума в
ближайшей перспективе глобализация становится важнейшей целью и одним из факторов
процветания, то для науки - это всего лишь некое технологическое средство повышения
эффективности интеграционных и кооперационных процессов.
Национальная
нивелировка исследовательского процесса, (если даже попытаться осуществить ее в
общемировом, либо региональном масштабе), явно не пойдет на пользу продуктивности
научной деятельности. Кроме того, как свидетельствуют факты новейшей истории науки
конца XX века, между тремя центрами мировой науки сложилось своеобразное
“разделение труда” по узким специализациям, которое до сих пор являлось весьма
важным и весомых оснований для отказа от него пока не обнаружено. Таковыми для
США являются прикладные промышленные разработки, для азиатских стран –
распространение новых технологий, тогда как для Западной Европы – фундаментальная
наука. Каждый из национальных лидеров мировой науки нацелен на завоевание ведущих
позиций по всему спектру НИОКР. Однако в реальности это вряд ли возможно.
Из вышеприведенного перечня специализаций следует, что мировая наука
становится все более прикладной и с технологической точки зрения все более
приближается к производственному процессу: "Разделение труда существовало в научном
познании всегда. Но если до конца XIX века этот процесс был растянут в десятилетиях и
даже в веках, то с возникновением научных учреждений процесс разделения труда
удалось сконцентрировать в пространстве и времени. Эта концентрация, ничего не
изменяя в самом процессе порождения знания, существенно ускоряет циркуляцию идей в
научном сообществе. Огромные людские ресурсы, колоссальные материальные затраты,
многообразие учреждений, характеризующие "большую науку", создают впечатление, что
производство научных идей поставлено "на поток", индустриализовано, стало делом
коллективного творчества и с технологической точки зрения все более приближается к
производству вещей".2 Однако постиндустриальная научная деятельность "выпадает" из
1
2
Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология. – М., 1999. – С.218.
Чернякова И.С. Истина как смысл человеческой деятельности. – СПб., 1993. – С.85,86.
общей тенденции развития общественного производства данного исторического периода,
которая характеризуется стремлением к минимизации всех типов ресурсов: от людских
до сырьевых и финансовых. В науке информационной эпохи ситуация является
противоположной.
Именно промышленное производство породило современную большую науку с ее
индустриальными формами. Постиндустриальное же общество не только унаследовало,
но и возвело последние в абсолют. Эту тенденцию в эволюции исследовательского
процесса Петр Капица зафиксировал еще в 1938 году, когда написал в своих заметках,
что наука стала производительной силой, став более богатой и одновременно
порабощенной. На языке же сегодняшних реалий вполне правомерно говорить о
порабощенности науки инновациями.
Нищей, но свободной осталась наука фундаментальная. Хотя, справедливости ради,
следует отметить, что в промышленно развитых странах постепенно утрачивает
значимость тезис о самодостаточности и незначительной востребованности практикой
фундаментальных исследований, а их удельный вес в общем объеме научной
деятельности все более сокращается. «Все больший упор делается на прикладные
дисциплины и все чаще свертываются исследования в тех областях, где привычные
«показатели продуктивности» не работают»3. И дело здесь вовсе не в чьей-то злой воле, а
в стандартах массовой науки, где организация знаний по промышленному образцу
означает наличие полного жизненного цикла в науке, простирающегося от идеи через ее
разработку до практического внедрения.
Богатство, обретенное прикладной наукой, стало платой за потерю академической
свободы и отход от бескорыстного поиска новых знаний. Все быстрее растет количество
научных центров, принадлежащих производственным корпорациям. Ученые всего мира
работают сегодня над созданием разработок для IBM, Motorola, Siemens и других
гигантов. Приоритеты научной деятельности данных структур во многом отличны от их
аналогов в университетах. Для большинства патронируемых промышленностью научных
центров приоритет конкурентоспособности является ведущим мотивом при выборе
предмета исследований. Так, в пределе, исследовательские центры фармацевтических
компаний скорее углубятся в изучение показаний к применению того или иного
лекарства, нежели сосредоточатся на исследовании отдаленных побочных действий вновь
созданного препарата.
Еще один сегмент исследовательского процесса в постиндустриальном обществе –
малые гибкие венчурные фирмы. Большинство таких фирм исчезает вскоре после
появления, но некоторые достигают выдающихся результатов, не в последнюю очередь
измеряемых доходами от их продажи.
Наконец, постиндустриальная наука полностью придает забвению доставшееся в
наследство от Нового времени стремление ученого к энциклопедизму и универсализму в
процессе создания нового знания.
Постиндустриальная эпоха как общество, ведомое к своим высотам
интеллектуалами, казалось бы предлагает последним максимальные возможности для
самореализации. Однако так представляется лишь на первый взгляд, поскольку
информационная эпоха диктует социуму и ученым в частности принципиально отличные
от предшествующего индустриального периода правила игры.
Отчего в постиндустриальную эпоху изменяется
и становится все более
прагматичной мотивация ученых? «Я хочу понять и узнать», - таков исходный посыл
классического исследовательского процесса. Ведь познание в его незамутненном
соображениями выгоды виде это прежде всего поход за истиной. Интерес, вызванный
проблемой, исходно формирует предельно общую, абстрактную цель выявить истину и
понять причину того или иного явления. По мере прогресса науки эти цели все более
3
Теории информационного общества. – М., 2004. – С.346.
конкретизируются, уточняются и, увы, сужаются. Тем самым формируются условия для
роста специализаций и сокращения сферы абстрактно-универсального поиска.
Соответственно и цели научной деятельности начинают формулироваться не столько с
помощью термина «хотеть», сколько ориентируясь на потенциал глагола «суметь». Уметь
все одинаково хорошо невозможно, а вот овладеть навыком некоего ремесла, пусть и
исследовательского, вполне реально.
Именно таким образом и построена мировая наука номер один – американская. Ее
потрясающие результаты уже несколько десятилетий достигаются прежде всего
посредством слаженной работы узкоспециализированных исследователей, объединенных
в научные коллективы. Кроме того, деятельность современного ученого неотделима от
умения эффективно осуществить поиск в компьютерных базах данных, спектр которых
столь широк, что возможность более полного знакомства с ними безусловно выше у
группы, нежели у отдельного ученого. При таком коллективном поиске и обработке
информации безусловно повышается скорость работы. Темп мировой научной гонки
растет все быстрее и здесь главное – успеть первым. Издержками подобной деятельности:
полнотой, а подчас и точностью получаемой информации в этом случае приходится
пренебречь в угоду потенциальной прибыли.
И хотя идеи по-прежнему являются прерогативой отдельных ученых, их
реализация сегодня под силу лишь организациям, поскольку создание принципиально
нового знания ныне настолько сложно, что для его достижения нужны целые коллективы.
В результате наука постиндустриального социума утрачивает индивидуальный характер и
становится интерперсональной.
Итак, с одной стороны, от ученого в условиях преимущественно коллективной
научной деятельности требуется сосредоточение на определенных функциях, а именно
специализация. С другой стороны, рост параметров неопределенности в системе
постиндустриального общества делает ориентацию исследователя на специализацию
достаточно рискованной. Ведь, как отмечают теоретики информационной эпохи, к
экономике «третьей волны» наиболее безболезненно адаптируются те, кто готов к
быстрому приспособлению к изменениям и способен перемещать идеи из одной сферы в
другую. Именно поэтому есть все основания утверждать, что для постиндустриальной
науки наиболее важным становится режим гибкой специализации исследователей,
который прежде всего означает умение обучаться, а главное – постоянно переобучаться.
Для современного ученого высшей квалификации важны прежде всего вхождение в
проблему (проект), своевременный выход из нее и плавный переход к новой проблеме.
Последнее в качестве важнейшего условия эффективности такой деятельности
предполагает уже не классическую абстрактно-энциклопедическую, а прагматическую
универсальность. Именно навык подобного типа позволяет ученому верно избрать новый
проект, компетентно войти в него и, наконец, эффективно его реализовать. Все это
возможно лишь в условиях глубокой погруженности в виртуальные исследовательские
сети. Этот процесс предполагает не только задействованность информационного поля
научных проблем, но и сетевое общение с коллегами, а также внешнюю экспертизу ими
полученных отдельным ученым результатов.
Гибкая специализация современного ученого неотделима от мобильности
исследователей и их жажды перемен как по отношению к содержанию деятельности, так и
к смене научных коллективов и места своей работы. Разумеется, такая технология
творческого процесса существенно видоизменяет его традиционную специфику,
сложившуюся в рамках общества индустриального типа.
Коллективность и высокая специализация современной науки связаны еще и с
необходимостью нахождения ответов на уже поставленные социумом задачи. Это, в свою
очередь, оставляет намного меньше возможностей для фундаментального теоретического
знания, прикладная востребованность которого как правило неочевидна.
В основе сложившейся ситуации лежит целый комплекс социальных, а также
внутринаучных причин. Сетевое общество информационной эпохи делает главным своим
субъектом группу, без которой не может существовать сеть. Таким образом,
коллективный характер науки постиндустриального общества со стороны социума
обусловлен его сетевой структурой, а со стороны исследовательского процесса –
необходимостью ответа на сложные и крупномасштабные задачи, обращенные обществом
к науке. К настоящему времени большинство из них уже сформулированы и ждут от
мирового научного сообщества своего решения. К основным из них относятся:
- предотвращение глобальных природных катаклизмов,
- снятие остроты экологических проблем,
- решение продовольственных проблем во всемирном масштабе,
- возможность эффективного лечения заболеваний различной природы, в том числе
повсеместное распространение и
всеобщая доступность генной терапии,
биопротезирования и широкого спектра биотехнологий,
- экспансия человеческой жизнедеятельности в океанское и подземное пространства,
- автоматизация и роботизация производства и быта,
-индивидуализация потребления.
Значительный вклад в усиление прагматического характера современной науки
вносит виртуализация исследовательского поиска. Это новая тенденция в развитии науки
информационного социума, видимо, постепенно, будет окончательно встроена в ее
стандартную модель. Виртуализация современной науки – свершившийся факт, который
нет оснований оценивать однозначно. В основе виртуализации лежит всеобщая
компьютеризация деятельности вообще и научной деятельности в частности.
Виртуальная реальность исходно формировалась
как новая ипостась
моделирования. Традиционно под моделированием в науке понимают возможность
осуществить исследование процессов, характерных для оригинала в отсутствие самого
оригинала. Таким образом, виртуальный образ объекта и есть модель того процесса,
который исследует наука. Данная функция виртуализации вполне может быть отнесена к
сугубо инструментальным составляющим науки и в этом своем качестве она вряд ли бы
привела к революционным изменениям в самом характере исследовательского процесса.
Наука с успехом использовала технико-технологические новшества и в прежние века. В
качестве средства научного поиска компьютер не слишком отличается от микроскопа.
Принципиальная разница между ними состоит в принципиально новом вкладе
компьютерной техники в становление виртуализации как способа и стиля коммуникации
в научном сообществе. Таким образом, для науки информационного общества
коммуникативная функция виртуализации оказывается более значимой, нежели функция
моделирования.
Наиболее яркой иллюстрацией позитивной эволюции научной коммуникации
безусловно является использование Интернета для исследовательских контактов и
обратная связь с незнакомыми коллегами, узнавшими о ваших результатах и публикациях
при посредстве компьютерных сетей.
Однако Всемирная паутина генерирует и иные процессы, ходом которых «движет
стремление не к истинному, а к выгодному знанию. Происходит отделение научности от
истинности, воспроизводства науки как предприятия от собственно поиска истины. В
деятельности ученых и студентов все больше времени и сил отводится созданию и
презентации образа, необходимого для успеха в конкурсах на получение грантов,
стипендий для обучения за границей, заказов на консалтинговые услуги». 4 Данные
процессы являются всемирными и создают в большей степени имиджевую, а не реальную
науку.
Подобная деятельность превращается в бег по кругу и квазиактивность, где
условием получения нового гранта является значительное число ранее полученных
4
Иванов Д.В. Критическая теория и виртуализация общества.//Социс. – 1999. – N 1. – С.38,39.
грантов и навык оформления заявок на них. Научные результаты при этом как правило
никого не интересуют, а вот сугубо ремесленные навыки самопрезентации оказываются
весьма кстати. Стипендии для обучения за границей – особенно для молодых ученых –
также преимущественно оказываются комплексным результатом хорошего знания языка
избранной для поездки страны и оживленной интернет-переписки с ее учеными и
научными фондами, а отнюдь не поиском истины ради нее самой. Преодолев две этих
первых ступени современной научной карьеры, и став грантополучателем и
стипендиатом, ученый выходит на рынок консалтинговых услуг в соответствующем
образе успешного прагматика.
Известно, что исследовательская продуктивность в значительной степени зависит
от верно выбранной ученым (или научным коллективом) собственной «роли» или набора
ролей (функций) в познавательном процессе. Так существует специфика труда
генераторов идей, собирателей фактов, синтезаторов и т.д. Виртуализация современной
науки требует – и порождает – новое научное «амплуа», совмещающее функции
менеджера и маркетолога. Назовем это амплуа: прагматик, цель которого «рыночная
деятельность, работа для «продажи», вместе с другими и для других, требующая
взаимных денежных оценок и признания их обществом»5. Так посредством
функциональной составляющей научного поиска объединяются виртуализация и
прагматизм современной мировой науки.
Научная деятельность, таким образом, начинает осуществляться в координатах
параллельных миров: реального исследовательского процесса и его имитации. Возможно,
ничего трагичного в этом нет. Особенно, если рассматривать проблему с позиций
развития технологического, где деятельность стран - имитаторов научно-технологических
достижений оказалась весьма эффективной и во всемирном масштабе востребованной.
Кроме того, имитаторы в технологиях вчера, сегодня и завтра невозможны без новаторов.
Но в классических координатах научности имитация исследовательского процесса
посредством квазиактивности и сугубо коммерческой результативности в конечном
счете в состоянии свести на нет саму сущность деятельности ученого
с ее
системообразующей установкой на новизну. Что же касается упомянутых
квазиактивности и псевдорезультативности, то эти термины достаточно точны, поскольку
отражают нацеленность постиндустриального научного сообщества не столько на поиск
новых результатов, сколько на поддержку спонсоров. Последней жаждут и гении, и
посредственности. Оборотной стороной данной ситуации как раз и служит устремление
потенциальных доноров науки получить быструю прибыль от своих вложений, а значит
сэкономить на финансировании преимущественно бесприбыльной фундаментальной
науки.
Все это позволяет считать поистине пророческими слова Митчела Уилсона,
который в 1949 году в романе «Живи с молнией» весьма прозорливо предсказал закат
классической науки. Характеризуя оценку труда ученого социумом, он писал: «Общество
нас не преследует, нет, гораздо хуже – оно почти не знает о нашем существовании. Нас не
считают за людей. Так что славы настоящей у нас нет и денег тоже, и в том, что может
дать нам жизнь, не слишком много счастья, - вот почему я не понимаю, чем может
привлекать научная карьера молодого человека в расцвете сил». 6 Точность столь
пессимистических рассуждений для эпохи информационного капитализма базируется на
том, что экономика знаний требует вовсе не универсального знания, необходимого
прежде всего для понимания сути, то есть идеала классической науки. Напротив,
постиндустриальное общество формирует заказ на знание, применяемое в производстве,
либо оказывающее влияние на повседневную жизнь человека. Между тем, такой продукт
в состоянии произвести не только ученые, но и крупные менеджеры финансового рынка,
Васильчук Ю.А. Социальное развитие человека в XX веке//Общественные науки и современность. – 2001.
– N 1. – C.17.
6
Уилсон М. Живи с молнией. – М., 1965. – С.28-29.
5
рекламные аналитики, практикующие юристы и иные интеллектуалы информационной
эпохи. Ценность и престиж «чистой науки» в таких условиях неотвратимо снижается.
Но вернемся к внутринаучным реалиям. Осмысление тенденций в развитии науки
невозможно без анализа эволюции дисциплинарных приоритетов в исследовательском
поиске XXI века. В определенной степени они оказались подготовлены всем предыдущим
ходом развития науки в истории общества. Цивилизация уже прошла через пик
гуманитарной и религиозной образованности в античности и средневековье
соответственно. Новое время обеспечило триумф техникознания, символом которого
стала механика. Ей на смену в веке двадцатом пришла физика, возможности которой еще
40 лет назад казались землянам безграничными. Конец XX века развеял эти иллюзии
безвозвратно, но одновременно вывел на авансцену нового фаворита: комплекс «наук о
жизни», (название, ставшее общепринятым и подразумевающее систему биологического и
медицинского знания). Эвристический потенциал наук о жизни действительно огромен и
сулит множество перспектив человечеству. Очевидно, что не все они будут реализованы, а
иерархию тех из них, которые станут явью, в конечном счете определит общество, а не
ученые.
Не решит биология и всех текущих, - а тем более вечных, - человеческих проблем,
также как не сумели сделать это античная философия и механика Нового времени. И в
этом смысле мироздание мудрее человека. Однако, по крайней мере на первую половину
нынешнего века приоритет наук о жизни очевиден. Целью постиндустриального общества
является совершенствование человека средствами его биологических резервов, поскольку
прежние искусственно-технические рецепты совершенствования человеческой жизни
лишь преумножили комфорт, но не изменили ее принципиально. Сегодня ученые точно
знают как устроен космический корабль и куда менее точно представляют работу
человеческого мозга и уж тем более почти бессильны перед его «ремонтом».
Двухтысячелетняя история западной цивилизации наглядно подтвердила, что техническое
развитие не в состоянии осуществить деятельность подобного рода, поскольку оно не
внесло ничего нового в физиологические и биохимические законы функционирования
человеческого организма. Принципиально качество жизни можно изменить только с
помощью наук о жизни. Тем самым возникает объективное подтверждение для прогнозов
футурологов, утверждающих, что "царицей наук" в XXI веке будет уже не физика, а
биология.
В целом науки о жизни в XXI столетии, подобно другим базовым направлениям
мировых исследований, будут определять собственную эффективность по практической
востребованности. Как известно, для человека нет ничего важнее здоровья. Именно
поэтому медицинские инновации, видимо, и сформируют наивысший рейтинг наук о
жизни в наступившем веке.
Как раз в таком контексте потенциальной
прикладной востребованности
обществом инновационных следствий наук о жизни медико-биологическое
исследовательское сообщество уже сегодня делает предварительный прогноз своих
результатов на ближайшие два десятилетия. Так, по мнению экспертов, через два
десятилетия вполне прогнозируем ряд поистине революционных достижений в
исследованиях генома человека, в том числе в генной терапии.7 Для человечества это
будет означать внедрение геннозамещающих технологий, возможность генетической
корректировки всех психических характеристик индивида и даже применение
«генетической косметики» с целью выбора цвета глаз, волос, и, возможно, роста.
Углубление в тайны мозга безусловно внесет вклад в улучшение человеческих
способностей и позволит лучше понять загадки духовного мира людей. В свою очередь,
перспективы освоения технологий клонирования ряда органов и выращивания тканей
человеческого организма, причем используя для этого биологический материал самого
7
См.: Наука и общество на рубеже веков. – М., - С.64,65.
пациента, позволят снять проблему отторжения органов и дефицита доноров. Кроме того,
в процессе врачевания произойдут и иные революционные перемены, к которым прежде
всего следует отнести перспективу передачи ряда функций клинического медицинского
наблюдения за состоянием организма в руки самих пациентов. Так науки о жизни, с
одной стороны, предстанут предельно субъективизированными, став одновременно
весьма насыщенными информационными технологиями. Без них важнейшие медикобиологические достижения современной науки были бы невозможны, поскольку
компьютерная техника позволяет моделировать и демонстрировать в трехмерных
координатах природные процессы любой сложности.
Что касается собственно биологической составляющей цикла наук о жизни, то от
них ожидают прежде всего качественного роста биотехнологий. Эксперты полагают, что в
ближайшие два десятилетия с их помощью в общемировом масштабе будет решена
продовольственная проблема и модифицируется система питания человечества.
Одновременно биотехнологии станут доминировать не только в сельском хозяйстве, но и
в производстве лекарственных препаратов. Принципиально новым также может стать
повсеместное использование органических форм жизни для различных видов трудовой
активности, простирающейся от экологически чистых производств до сферы проведения
досуга.
Разумеется уже сегодня, когда большинство из вышеперечисленных достижений
еще не стало реальностью, существует достаточно много опасений по поводу возможного
перехода биологических исследований в неуправляемую фазу. А пока этого не
произошло, человечество ожидает от наук о жизни всегда столь желанных чудес.
Известно, что общество живет обычно не тем образованием, которое оно породило,
а тем, которое создала предшествующая эпоха. В ней физики спорили с лириками, однако
ни одна из сторон при этом не нуждалась в аргументах биологов и медиков. И хотя со
времен давнего спора прошло полвека, к биологическому доминированию в восприятии
мира массовым сознанием не приблизилось даже население развитых стран. Современный
интеллектуал гораздо чаще осведомлен о принципах работы компьютера, нежели о
механизмах функционирования собственного организма. А значит бэконовский девиз
«знание-сила» по-прежнему в большей степени относится к точным и техническим
наукам, навыки из сферы которых формируются и укореняются в сознании масс легче,
нежели взгляды на мир сквозь призму наук о жизни. Последним еще предстоит пройти
долгий путь, прежде чем они завоюют доверие социума. Маловероятно, однако, что науки
о жизни смогут полностью заменить собой науки об искусственном, то есть комплекс
технических наук. Прогнозы подобного рода вряд ли имеют под собой реальную почву.
Ведь даже в случае некоего – пока лишь прогнозируемого сегодня - триумфа
биологического знания в будущем, исследовательское поле для техникознания попрежнему останется достаточно широким.
Собственно уже сегодня как лидеры, так и аутсайдеры исследовательского поиска,
объективно вынуждены выстраивать стратегию научных изысканий на стыке собственно
предметного рассмотрения объекта и информационных технологий. Комплекс наук о
жизни также не может функционировать вне информационно-технологического
пространства. Таким образом, синтез наук в XXI веке – это во многом синтез
естественного и искусственного, органического и неорганического, природного и
социального начал бытия.
Таковы контуры века биологии, как они представляются в самом начале
наступившего столетия. Наряду с очевидными позитивными результатами, массовому
сознанию предстоит долгая и достаточно болезненная перенастройка на биологическое
доминирование в картине мира XXI века. Несомненно, что этот процесс будет более
тяжелым по сравнению с практически уже происшедшей адаптацией к технологиям
информационным. Последние предстают как результат слияния двух достижений в
развитии техники: вычислительных машин и способов передачи цифровой информации
по телекоммуникационным сетям. Данная научно-технологическая сфера является
искусственно-технической в своей основе, но в ходе своего развития переходит в новое
качество, поскольку рост кодифицированных научных результатов знаменует собой в
технологическом аспекте переход от знания преимущественно технического к обработке
различных типов информации. Кроме того, информационные технологии являются самой
«размытой» и одновременно самой интегративной сферой научного поиска в начале
нового тысячелетия.
По самой своей сути информационные технологии более других исходно призваны
играть роль средств оптимизации того или иного вида деятельности. Инструментальную
сущность информационных технологий хорошо иллюстрируют слова одного из
руководителей корпорации Intel – крупнейшего в мире производителя микропроцессоров:
“Дело в том, что микропроцессор сам по себе не нужен ни вам, ни нам – никому.
Микропроцессоры – лишь инструмент для достижения определенных целей”.8 К таким
уже осуществленным на сегодняшний день
и воплощенным в информационном
пространстве социальным целям относятся:
- постоянный рост быстродействия компьютеров и их повсеместное использование,
- формирование сетевых информационных технологий, лежащее в основе работы в
режиме реального времени, всемирной финансовой индустрии и электронной торговли, а
также дистанционного образования,
- революционные изменения во всех типах коммуникаций, простирающиеся от Интернетконференций до виртуальных научных парков,
-автоматизация и компьютерный контроль различных производственных циклов,
- оптимизация научного поиска,
- качественные изменения в способах и стилях организации частной жизни.
Дальнейшая эволюция информационных технологий, видимо, в ближайшей
перспективе будет происходить в направлении все большей адаптации компьютерных
комплексов к человеческим «слабостям»: техника должна будет «научиться» распознавать
звуки речи и жесты.
Что касается перспектив информационных технологий, то относительно их
развития также существуют весьма неоднозначные прогнозы. И самые революционные из
них, разумеется, стыкуются с проблемой искусственного интеллекта. Как только появится
первая машина с интеллектом, близким по мощности к человеческому, у нас, как считают
специалисты, уже не будет возможности ее выключить. В этом случае интеллектуальному
господству человечества придет конец и тогда уже нельзя будет остановить наступление
машин. Думается все-таки, что последнее предположение – из области фантастики.
Реальностью же является то, что к настоящему времени информационная интенсификация
по сравнению с масштабами и темпами использования сырья, (в т.ч. и в энергетических
целях) вышла на первый план. В этом смысле наукам о жизни еще предстоит доказать
свой приоритет, решив в обозримой перспективе те задачи, которые уже сегодня
поставило перед ними человечество.
Человеческая цивилизация в третьем тысячелетии вовсе не намерена отказываться
от уже обретенного уровня комфорта в результате взаимодействия с техникотехнологической средой, а, напротив, готово углублять его. Ведь технологии
постиндустриальной экономики – это прежде всего результат реагирования на
социальный заказ общества. Так, в частности, даже констатируя появление таких новых
реалий как, например, сетевое пространство Интернета или виртуализация, невозможно
отрицать их энергетическую обусловленность. В этом случае вполне резонно заметить,
что если функционирование энергетики возможно (в пределе) и без информатики, то
информатика без энергетики просто мертва.
Разумеется, информационная эра вносит свои коррективы и в энергетическую
8
НГ-наука. – N 11. – Декабрь 2000.
стратегию мирового сообщества. «В будущем наша энергетическая инфраструктура
скорее всего сосредоточится вокруг использования двух неуглеродных источников:
атомной энергии и энергии солнца. Атомная энергетическая промышленность будет
развиваться по образцу французской: использование унифицированных конструкций,
экономический масштабный эффект, взаимозаменяемость деталей, узлов и персонала.
Солнечная энергетика пойдет двумя путями. Один из них – прямое преобразование света в
электричество с помощью солнечных батарей, второй – использование тепловой
составляющей солнечного излучения для нагрева воды. Еще одним важным источником
энергии станет ветер. За последние пять лет в этой области достигнуты значительные
успехи».9 Для иллюстрации последнего достаточно упомянуть современные немецкие
«сюрреалистические» природные ландшафты, богато украшенные лопастями «ветряков».
Специалисты-энергетики относятся к возможностям ветряной энергетики попрежнему в основном скептически: ее потенциал действительно не столь уж велик. Тем не
менее, Западная Европа уже сегодня
выступает одной из испытательных
экспериментальных площадок по производству альтернативных источников энергии.
Что же касается энергетики классической, индустриальной и основанной на
углеродных источниках, то даже если в результате новых исследований и выяснится
меньшая, чем принято считать сегодня, потенциальная опасность горючих полезных
ископаемых для производства электрической энергии, то все равно вряд ли будущее этой
отрасли будет определяться данными энергоносителями. Ведь кроме столь остро
обсуждаемого ныне феномена «парникового эффекта», продукты сгорания угля, нефти и
газа по-прежнему небезопасны и для здоровья человека. Это последнее обстоятельство
еще не скоро удастся минимизировать и, следовательно, как уже сегодня утверждают
ученые-энергетики, будущее этой отрасли за энергетикой атомной. Среди ее неоспоримых
преимуществ ныне уже задействованы два: крупномасштабное генерирование
электроэнергии и практически полное отсутствие вредных выбросов в атмосферу при
нормальном производственном цикле. Таким образом, если в ближайшие десятилетия
будут созданы технологии, обеспечивающие безопасное функционирование АЭС, а также
безопасное захоронение отходов атомного производства, триумф атомной энергетики
окажется бесспорным.
Но даже если этот прогноз полностью не оправдается, энергетические технологии
и в XXI веке останутся среди доминирующих. Самим фактом своей востребованности
они подтверждают невозможность функционирования постиндустриального мира вне
индустриального фундамента, причем не только в контексте синтеза естественного и
искусственного, но и в координатах преемственности исторического развития. Ведь точно
также как индустриальная эпоха была бы невозможна вне фундамента традиционного
общества, так и постиндустриализм строит свое процветание на гребне промышленной
основы «второй волны».
Еще одним индикатором значимости техникознания для постиндустриального
миропорядка XXI столетия является материаловедение. Цели, которые преследует
комплекс наук о материалах, сводятся к двум основным:
-создание принципиально новых материалов с исходно заданными потребителем
свойствами,
- изготовление материалов, которые позже смогут неоднократно использоваться в
качестве сырья для создания других подобных структур и представляющих собой
элементы цикла безотходного производства.
Данные цели научно-техническое сообщество в промышленно развитых странах
уже сегодня намерено реализовывать не только на традиционном макроуровне, но и на
микроуровне. Ныне уже вполне очевидны два направления этого движения. Первое
базируется на парадигме технического и искусственного – таков вектор
9
Наука и общество на рубеже веков. – М. 2000. – С.56.
микроминиатюризации (в т.ч. нанотехнологий) и модульности производимой продукции.
Второе стремится воспроизвести в искусственных условиях природу, разрабатывая
материалы, имитирующие естественные.
Коротко остановимся и на содержании термина «нанотехнологии».
Нанотехнология («нано» – в переводе с греческого «карлик») оперирует масштабами
измерения, равными одной миллиардной доли метра. Данный вид технологий нацелен на
создание микроскопических машин размером с молекулу с целью конструирования из
отдельных атомов структур практически любой сложности с заданными свойствами.
Нанотехнологии базируются прежде всего на достижениях генетики, оперирующей
микроскопическими масштабами, однако имеют своей целью искусственнотехнологические манипуляции в микромире.
Таков спектр дисциплинарных приоритетов в исследованиях, инициируемых
наступившим веком. Одновременно каждый из них представляет собой еще и фундамент
для изысканий на стыке наук. Сам принцип формирования новых предметных областей
междисциплинарных исследований уже вполне определился: чем более отдалены (вплоть
до уровня кажущейся полной “несовместимости”) друг от друга предметные области
науки, тем значительнее может быть потенциальный эффект от разработок,
проводимых на их стыках. Количество последних давно уже не сводится к двум и в
принципе неограничено. Исследования междисциплинарного характера требуют от
ученого достаточно специфической подготовки, значимость которой в ближайшей
перспективе, видимо, будет расти.
Основными же проблемами научного сообщества постиндустриальной эпохи
безусловно являются элементы триады: оптимальное перераспределение ограниченных
ресурсов, объективная оценка полученных результатов и организация процесса передачи
научных знаний в промышленность. Они – наследие ушедшего века, в котором не были
полностью решены. И от того, насколько сумеет преодолеть их нынешняя эпоха, зависит
будущее науки в информационном обществе. Причем наука будущего скорее всего
окажется будничной. «Будничность» здесь выступает как синоним «повседневности». Повидимому, именно повседневной, необходимой, привычной, но отнюдь не ярко
неожиданной станет наука для человечества XXI века. Эпоха триумфа науки вряд ли
повторится, но в этом нет ничего трагичного, как не повторялись в истории культуры
античный триумф прекрасного и религиозные искания средневековья. Сегодня к этому
готовы и общество, и ученые. Каждая из этих социальных групп принципиально
изменилась по сравнению с индустриальной эпохой. Но информационное общество в
состоянии найти общий язык только с современной ему наукой и очевидно, что именно
этот диалог как раз и предопределит, будут ли решены постиндустриальной наукой
задачи, поставленные «экономикой знаний».
Тема 7. Особенности социальной структуры информационного общества
Питер Фердинанд Дракер.
Эра социальной трансформации (1994)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/drucker/
"Работники знания" не станут большинством в "обществе знания", но во многих,
если не во всех развитых обществах они составят наибольшую отдельную группу
населения и рабочей силы. И даже там, где их будут превосходить по численности другие
отдельные группы, "работники знания" создадут возникающему "обществу знаний" его
особый характер, его лидерство, его социальную позицию. Они могут не быть правящим
классом "общества знаний", но они уже стали его лидирующим классом. И по своим
характеристикам, социальной позиции, ценностям и ожиданиям они фундаментально
отличаются от любой группы, которая когда-либо в истории занимала лидирующее
положение в обществе.
Прежде всего, "работники знания" получают доступ к рабочим местам и
социальному положению через посредство формального образования. Изрядная доля
работы, основанной на знании, требует высоко развитых навыков ручного труда и
предполагает значительный объем ручной работы. Крайним примером является
нейрохирургия. Способность нейрохирурга к выполнению своей работы основывается на
формальном образовании и теоретическом знании. Отсутствие профессиональных ручных
навыков дисквалифицирует нейрохирурга как такового. Однако сами по себе
профессиональные ручные навыки — не важно, сколь совершенные — никогда и никому
не позволят стать нейрохирургом. Образование, которое требуется для работы в
нейрохирургии и других отраслях, основанных на знании, может быть приобретено
только посредством формального обучения — оно не может быть обретено через простое
ученичество.
Работа, основанная на знании, чрезвычайно различается по объему и типу
требуемого формального знания. Какая-то работа характеризуется довольно низкими
требованиями, а другая требует знаний такого типа, какими обладает нейрохирург. Но
даже если требуемое знание само по себе достаточно примитивно, только формальное
образование может обеспечить его.
Образование станет центром "общества знания", а школа — его ключевым
институтом. Каким знанием должен обладать каждый? Что означает "качество" в учебе и
обучении? Поиск ответов на эти вопросы с неизбежностью окажется в центре внимания
"общества знания" и станет центральной темой политики. По факту, проблема
приобретения и распределения формального знания может занять такое же место в
политике "общества знания", какое в течение более двух или трех столетий, которые мы
привыкли называть "эрой капитализма", занимала в нашей политике проблема
приобретения и распределения собственности и доходов.
Очевидно, что в "обществе знания" все больше и больше знаний, и особенно
знаний передовых, будет приобретаться значительное время спустя после завершения
формального обучения и во все возрастающей степени это будет происходить через
посредство образовательных процессов, которые отнюдь не сосредоточиваются на
традиционной школе. Однако в то же время показатели школ и их основные ценности
станут привлекать все возрастающее внимание общества в целом, которое не будет
рассматривать школу как профессиональную проблему, которая благополучно может
быть дана на откуп "воспитателям".
Также можно с уверенностью предсказывать, что мы придем к переопределению
того, что означает быть образованным человеком. Традиционно — и особенно в течение
последних 300 лет (пожалуй, с 1700 года или около того, по крайней мере на Западе, но
примерно с того же времени и в Японии) — образованным человеком считался тот, кто
обладал неким предписанным запасом формального знания. Немцы называли такое
знание allgemeine Bildung , или кругозором, а англичане (и, следуя им, американцы XIX
столетия) — the liberal arts, или либеральными гуманитарными науками. Образованным
человеком во все большей степени будет считаться тот, кто научился учиться и
продолжает учиться, в особенности путем формального образования, в продолжение всей
его или ее жизни.
В этом процессе присутствуют и очевидные опасности. Например, общество может
с легкостью опуститься до того, чтобы сделать упор на формальных дипломах, а не на
реальной способности к выполнению той или иной работы. Оно может пасть жертвой
конфуцианских чиновников-мандаринов — опасность, к которой американские
университеты особенно восприимчивы. С другой стороны, оно может и переоценить
готовое к немедленному использованию, "практическое" знание и недооценить важность
фундаментальных знаний вместе с мудростью.
Трансформированная социальная структура
Перед Первой мировой войной фермеры составляли наибольшую по численности
отдельную группу населения в каждой стране. Однако такой ситуации, когда повсеместно
только они и являлись населением — как это было на заре истории и вплоть до конца
Наполеоновских войн, всего сотню лет до Первой мировой, — больше не существовало.
Тем не менее фермеры по-прежнему формировали почти-большинство в каждой развитой
стране за исключением Англии и Бельгии — в Германии, Франции, Японии, Соединенных
Штатах и, конечно же, во всех "недоразвитых" странах тоже. Накануне Первой мировой
войны самоочевидной аксиомой считался тот факт, что развитые страны — исключая
единственно Соединенные Штаты и Канаду — во все возрастающей степени должны
будут полагаться на импорт продовольствия из неиндустриальных, неразвитых регионов.
Сегодня среди основных развитых стран свободного рынка только Япония
является серьезным импортером продовольствия. (Причем она остается таковым
совершенно без всякой на то необходимости: ее несостоятельность как производителя
продуктов питания — по большей части результат отжившей свое политики "рисовых
субсидий", которая не позволяет стране развивать современное, продуктивное сельское
хозяйство.) При этом во всех странах свободного рынка, включая ту же Японию, фермеры
сегодня насчитывают от силы 5% населения и рабочей силы, что составляет лишь одну
десятую пропорции, имевшей место 80 лет назад. В сущности, фермеры-производители
составляют менее половины от всего фермерского населения, или не более двух
процентов рабочей силы в целом. И эти сельскохозяйственные производители —
собственно говоря, вовсе не "фермеры" в большинстве смыслов слова; они — это
"агробизнес", который, есть основания полагать, стал наиболее интенсивной индустрией в
плане капитала, технологий и информации. Традиционные фермеры близки к вымиранию
даже в Японии, а те, что сохранились, превратились в охраняемый вид, который
продолжает существовать только благодаря огромным дотациям.
Вторую по величине группу населения и рабочей силы в каждой развитой стране
около 1900 года составляла прислуга, постоянно проживавшая при своих хозяевах (при
этом ее существование считалось таким же непреложным законом природы, как и
фермеров). Категории переписи населения того времени относили домовладение к
"низшему среднему классу", если там было занято менее трех человек прислуги, а в
процентном отношении ко всей рабочей силе доля домашней прислуги устойчиво росла
вплоть до начала Первой мировой войны. 80 лет спустя домашней прислуги, которая жила
бы при своих хозяевах, в развитых странах почти не осталось. Немногие из рожденных
после Второй мировой войны — то есть люди в возрасте до 50 лет — вообще видели
таковую, а если и видели, то в основном на сцене или в старых кинофильмах.
В развитом обществе образца 2000 года фермеры представляют собой чуть больше,
нежели объект ностальгии, а домашняя прислуга не удостоилась чести превратиться даже
в такой объект.
Но даже эти огромные преобразования во всех развитых странах свободного рынка
были свершены без гражданских войн и, по факту, в практически полном молчании.
Только теперь, когда их фермерское население сократилось почти до нуля, полностью
урбанизированные французы громогласно заявляют, что их следовало бы считать
"сельской страной" с "сельской цивилизацией".
Взлет и падение "синих воротничков"
Одной из причин, почему происшедшие преобразования произвели в обществе
столь немного волнений, (на самом деле — главной причиной) было то, что к 1900 году
социально доминировать стал новый класс — "синие воротнички" промышленного
производства, марксов "пролетарий". Фермеров во весь голос умоляли "производить
поменьше зерна и побольше шума", но они не обращали внимания на подобные призывы.
Домашняя прислуга со всей очевидностью была самым эксплуатируемым из всех классов,
однако, когда перед Первой мировой войной люди говорили или писали о "социальном
вопросе", они имели в виду только промышленных рабочих — "синих воротничков". Эти
последние фактически составляли скромное меньшинство населения и рабочей силы:
вплоть до 1914 года они насчитывали — самое большее — всего лишь восьмую или
шестую часть их; традиционные для того времени низшие классы фермеров и домашней
прислуги весьма превосходили промышленных рабочих в численном отношении. Однако
общество начала ХХ столетия было поистине одержимо и очаровано "синими
воротничками", оно буквально зациклилось на них.
Фермеры и домашняя прислуга были везде и всюду, однако как социальные классы
они оставались невидимками. Домашняя прислуга жила и трудилась небольшими
изолированными группами из двух-трех человек внутри отдельных домовладений или
индивидуальных фермерских хозяйств. Фермеры также были весьма рассредоточены в
пространственном отношении. Что еще более важно, эти традиционные низшие классы
были совершенно не организованы — и на самом деле они не могли быть организованы.
Рабы, занятые в горнодобывающей промышленности или в производстве товаров, в
античные времена частенько бунтовали — хотя всегда безуспешно. Однако ни в одной
книге, которую я когда-либо читал, нет ни одного упоминания хотя бы однойединственной демонстрации или марша протеста, организованных домашней прислугой
— в любом месте, во все времена. Крестьянских бунтов — сколько угодно, однако за
исключением двух китайских мятежей XIX века — восстания тайпинов в середине
столетия и восстания боксеров в его конце — все крестьянские бунты, известные истории,
выдыхались после нескольких кровавых недель. Как показывает исторический опыт,
крестьян очень тяжело организовать на какие-либо действия и еще труднее удержать
организованными (вот потому-то они и заслужили презрение Маркса).
Новый класс промышленных рабочих был крайне заметен, что, собственно, и
сделало этих рабочих "классом". В силу обстоятельств они жили в плотно населенных
узлах и городах — таких, как Сен-Дени на окраине Парижа, в берлинском районе Веддинг
и венском Оттакринге, в текстильных городках Ланкашира и сталелитейных поселках
американских равнин, в японском Кобе. И вскоре они подтвердили свою выдающуюся
способность к организации: первые забастовки возникли почти одновременно с
появлением первых рабочих. Душераздирающая история смертоубийственного трудового
конфликта, описанная Чарльзом Диккенсом в книге "Тяжелые времена", была
опубликована в 1854 году, всего шесть лет спустя после написания Марксом и Энгельсом
"Манифеста коммунистической партии".
К 1900 году стало вполне очевидно, что промышленные рабочие не могли бы стать
большинством, как предсказывал Маркс всего несколькими декадами раньше.
Соответственно, они не могли бы подавить капиталистов просто в силу своего численного
превосходства. Однако наиболее влиятельный радикальный писатель периода
непосредственно перед Первой мировой войной, французский экс-марксист и
революционный синдикалист Жорж Сорель нашел широкой одобрение своему тезису от
1906 года касательно того, что пролетарии способны перевернуть существующий порядок
и взять власть именно благодаря своей организации, а также в процессе и посредством
насилия всеобщей забастовки. Не только Ленин взял тезис Сореля за основу своей
ревизии марксизма и в 1917–18 годах выстроил на нем свою стратегию. Как Муссолини,
так и Гитлер — а также Мао, лишь десятью годами позже — строили свои стратегии,
исходя из тезиса Сореля. Выражение Мао "власть вырастает из оружейного ствола"
является почти дословным цитированием Сореля. Промышленный рабочий стал
"социальным вопросом" 1900 года только потому, что он был первым низшим классом в
истории, который мог быть организован и который мог оставаться организованным.
Никакой другой класс в истории не поднимался быстрее, чем "синие воротнички"
— и никогда ни один другой класс не совершил более скорого падения.
В 1883-м, в год смерти Маркса, пролетарии оставались меньшинством не только по
отношению к населению в целом, но также и по отношению к промышленным рабочим.
Уже тогда большинство в промышленности составляли квалифицированные рабочие,
занятые в небольших ремесленных мастерских, каждая из которых насчитывала от
двадцати до тридцати работников. Среди антигероев лучшего "пролетарского" романа
XIX столетия — "Принцесса Касамассима" Генри Джеймса, опубликованного в 1886 году,
(и можно с уверенностью сказать, что только Генри Джеймс мог дать такое название
истории о террористе — выходце из рабочего класса) один — высококвалифицированный
переплетчик, а другой — в равной степени квалифицированный фармацевт. К 1900 году
"промышленный рабочий" стал синонимом словосочетанию "оператор машины", что
подразумевало трудоустройство на фабрике совместно с сотнями, если не тысячами
других людей. Эти фабричные рабочие и в самом деле были марксовыми пролетариями —
существами без собственной социальной позиции, без политической власти, без
экономической или покупательской способности.
Рабочие образца 1900-го — и даже 1913 года — не получали пенсий, не имели
оплачиваемых отпусков, им не платили за работу во внеурочные часы, равно как и за
работу по воскресеньям и в ночное время, у них не было страховок на случай болезни или
старости (за исключением Германии), они не получали компенсаций по безработице (за
исключение Британии после 1911 года) — словом, их труд никак не охранялся. Пятьдесят
лет спустя, в 1950-х, промышленные рабочие составляли самую большую отдельную
группу в каждой развитой стране, а доходы объединенных профсоюзами работников
отраслей массового производства (которые доминировали тогда повсеместно) достигли
уровня высшего среднего класса. Они были защищены всеобъемлющими страховками,
имели и пенсии, и продолжительные оплачиваемые отпуска, и страхование на случай
безработицы — либо "пожизненное трудоустройство" в качестве альтернативы. Но самое
главное — они получили политическую власть. В Британии профессиональные союзы
рассматривались как "подлинное правительство", обладавшее большей властью, нежели
премьер-министр или парламент, — и примерно такая же ситуация сложилась повсюду. В
Соединенных Штатах так же, как и в Германии, Франции и Италии, профессиональные
союзы проявили себя как наиболее мощная и наилучшим образом организованная
политическая сила страны. А в Японии, во время забастовок на предприятиях "Тойоты" и
"Ниссана", они вплотную приблизились к тому, чтобы опрокинуть существовавшую
систему и самим захватить власть.
Еще тридцать пять лет спустя, в 1990 году, промышленные рабочие и их союзы
ушли в отступление. В численном отношении они стали меньшинством. Тогда как в 1950е годы промышленные рабочие, которые производили или перевозили товары, составляли
2/5 американской рабочей силы, к началу 1990-х они насчитывали уже менее 1/5 — то
есть не более, чем в 1900 году, когда их стремительное восхождение только начиналось. В
других развитых странах свободного рынка это падение поначалу шло медленнее, но
после 1980 года оно стало ускоряться уже повсеместно. К 2000 или 2010 году в любой
развитой стране свободного рынка промышленные рабочие будут составлять не более
восьмой части рабочей силы в целом. Мощь профсоюзов слабеет с той же скоростью.
В отличие от домашней прислуги, промышленные рабочие не исчезнут — во
всяком случае, это произошло или произойдет с ними в той же степени, что и с
сельскохозяйственными производителями. Но равно как традиционный мелкий фермер из
производителя превратился в получателя дотаций, так же и традиционный
промышленный рабочий все более становится вспомогательным работником. Его место
уже занял "технолог" — некто, способный работать не только руками, но и оперировать
теоретическим знанием. (Примерами могут служить компьютерные техники, техники
рентгеновских установок и медицинских лабораторий и т. д., то есть все те, кто и
составляют наиболее быстро растущую группу рабочей силы США после 1980 года.) И
вместо класса — сплоченной, узнаваемой, определенной и осознающей самое себя
общности — промышленные рабочие могут вскоре стать лишь очередной "инициативной
группой" или "группой нажима".
Летописцы подъема промышленного рабочего склонны заострять внимание на
эпизодах насилия, особенно на столкновениях забастовщиков с полицией, как это было в
ходе забастовки Пульмана в Америке. Объяснение этому, вероятно, таково, что теоретики
и пропагандисты социализма, анархизма и коммунизма — начиная с Маркса и продолжая
до Герберта Маркузе в 1960-х годах — только и делали, что непрестанно писали и
говорили о "революции" и "насилии", хотя, вообще-то, подъем промышленного рабочего
был удивительно ненасильственным. Все колоссальное насилие этого столетия —
мировые войны, этнические чистки и т. д. — было скорее насилием сверху , нежели
насилием снизу ; кроме того, оно никак не было связано с трансформациями общества,
идет ли речь о сокращении числа фермеров, исчезновении домашней прислуги или
подъеме промышленного рабочего. Фактически, никто больше даже не пытается
преподносить эти великие потрясения как часть "кризиса капитализма", о котором
стандартная марксистская риторика без устали твердила всего лет тридцать назад.
Вопреки
марксистским
и
синдикалистским
предсказаниям,
подъем
промышленного рабочего не дестабилизировал общество. Вместо того, это явление
обернулось самым стабилизирующим социальным обстоятельством всего столетия, что и
объясняет, почему исчезновение фермера и домашней прислуги не повлекло никакого
социального кризиса. Как бегство с земли, так и бегство с домашней службы было актом
добровольным. Фермеров и горничных не выставляли за дверь и не смещали с
должностей — они трудоустроились в производственном секторе так скоро, как только
смогли. Работа в промышленности не требовала тогда ни навыков, которыми они и не
обладали, ни каких-либо дополнительных знаний. На самом деле фермеры в своей массе
имели гораздо больше навыков, чем требовалось для того, чтобы стать рядовым
оператором машины на заводе, выпускающем ту или иную массовую продукцию, — то же
самое можно сказать и о многих из числа бывшей домашней прислуги. Конечно, работа в
промышленности вплоть до Первой мировой войны оставалась очень низко оплачиваемой
— однако это было лучше, чем занятие фермерством или работа по дому. В Соединенных
Штатах промышленные рабочие до 1913 года — а в отдельных странах, включая Японию,
и до Второй мировой войны — вынуждены были отрабатывать многочасовой рабочий
день. Однако их трудовой день длился все же меньше, чем у фермеров и домашней
прислуги. Более того, они отрабатывали лишь определенные часы: остаток дня
принадлежал только им, чего нельзя сказать о тех, кто трудился на фермах или
прислуживал по дому.
В книгах по истории отражены убожество ранних стадий развития
промышленности, нищета промышленных рабочих и их эксплуатация. Рабочие и в самом
деле жили в убожестве и нищете, их и в самом деле эксплуатировали. Однако они жили
лучше тех, кто трудился на фермах или прислуживал по дому, да и обращались с ними в
общем и целом тоже гораздо лучше, чем с фермерами или прислугой.
Подтверждением всему этому служит тот факт, что младенческая смертность
сократилась немедленно после того, как фермеры и домашняя прислуга переместились в
сектор промышленного производства. Исторически города никогда не воспроизводили
самое себя. Своим существованием они были обязаны постоянному притоку все новых и
новых "рекрутов" из сельской местности — и так было до середины XIX столетия. Однако
с распространением фабричного производства города становятся центрами роста
населения. Отчасти это явилось результатом нововведений по охране общественного
здоровья: мер по очистке воды, сбору и переработке мусора, карантинных
противоэпидемических мер, прививок против болезней. Эти меры, которые по большей
части только и были эффективны в городах, противодействовали — или, по крайней мере,
сдерживали — опасностям, неизбежным при скоплении больших масс населения,
опасностям, которые делали традиционный город опытной площадкой для
распространения чумы. Однако важнейшим отдельным фактором экспоненциального
сокращения младенческой смертности по мере расширения процесса индустриализации,
конечно же, является улучшение условий жизни, вызванное ростом фабричного
производства. И жилье, и питание просто-напросто стали лучше, в то время как тяжелый
труд и производственные травмы сказывались на качестве жизни все меньше. Сокращение
младенческой смертности — и вместе с ней взрывной рост численности населения —
обнаруживает однозначную корреляцию только с одним обстоятельством:
индустриализацией. Фабрика на заре индустриализации действительно представляла
собой "сатанинскую мельницу" из великой поэмы Вильяма Блейка. Однако и сельская
местность не являлась "зеленой и прелестной землей Англии", которую воспевал тот же
Блейк, — она была вполне живописной, но еще более сатанинской трущобой.
Промышленный труд открывал фермерам и домашней прислуге некую
возможность. Фактически, это была первая возможность, которую социальная история
предоставила им для существенного улучшения себя и своей жизни, без необходимости
эмигрировать. В последние 100 или 150 лет в развитых странах свободного рынка каждое
новое поколение получило возможность ожидать существенных улучшений своей жизни
по сравнению с предшествующими поколениями, и главной причиной такой ситуации
явилось то, что фермеры и домашняя прислуга могли стать и стали промышленными
рабочими.
Поскольку промышленные рабочие сконцентрированы в группах, оказалась
возможной систематическая работа над производительностью их труда. Начиная с 1881
года, за два года до смерти Маркса, систематическое изучение характера работы, ее задач
и инструментов увеличили производительность ручного труда в общей сложности от 3 до
4 процентов в год в среднем, что суммарно, за 110 лет, привело к 50-кратному росту
выпуска продукции на каждого рабочего. На этом держатся все экономические и
социальные доходы прошлого столетия, и вопреки тому, что "каждый знал" в XIX веке —
не только Маркс, но и все консерваторы вместе взятые (такие, как Дж. П. Морган,
Бисмарк и Дизраэли), — практически все эти доходы достались промышленному
рабочему: половина их в форме резкого сокращения продолжительности рабочего дня
(составлявшего от 40% в Японии до 50% в Германии), другая половина — в форме 25кратного роста реальных зарплат промышленных рабочих, которые производят или
перевозят товары.
Таким образом, существовало немало весьма и весьма состоятельных причин для
вполне мирного, а отнюдь не насильственного или — упаси Боже — революционного,
подъема промышленного рабочего. Однако что может объяснить тот факт, что падение
промышленного рабочего оказалось в той же степени мирным и почти полностью
свободным от социального протеста, от переворотов, от серьезных нарушений
общественного порядка, по крайней мере в Соединенных Штатах?
Восхождение "работника знаний"
Подъем класса, приходящего на смену промышленным рабочим, — отнюдь не
возможность для этих последних. Это вызов им. Появляющаяся новая доминирующая
группа — не кто иные, как "работники знаний". Само это словосочетание было неизвестно
сорок лет назад. (Я предложил его в 1959 году в книге "Приметы завтрашнего дня" .) К
концу текущего столетия число "работников знаний" достигнет 1/3 — или даже более —
части всей рабочей силы в Соединенных Штатах — пропорции, которой
производственным рабочим так никогда и не удалось достичь, за исключением военного
времени. Труд большинства из них будет оплачиваться, по крайней мере, столь же высоко
(но скорее даже выше), как труд производственных рабочих в их лучшие времена. И все
это — не говоря о том, что новые рабочие места открывают гораздо больше возможностей
для профессионального, карьерного и личностного роста.
Но — и это очень большое "НО" — огромное большинство новых профессий
требуют квалификаций, которыми промышленный рабочий никогда не обладал и к
овладению которыми он весьма плохо приспособлен. Они требуют изрядного
формального образования и способности к овладению и применению теоретических и
аналитических знаний. Они требуют иного подхода к работе и иного склада ума. Более
того, они требуют наличия навыка постоянного обучения. Таким образом, уволенные
промышленные рабочие не могут просто переместиться на работу, требующую
специальных знаний, или в сферу услуг — то есть поступить так, как в свое время
сделали, переместившись в производственный сектор, фермеры и домашняя прислуга,
потерявшие привычную работу. По крайней — очень крайней — мере, для этого им
придется сменить свои основные установки, ценности и убеждения.
В завершающие декады нашего столетия численность промышленной рабочей
силы сокращалась быстрее и до наименьшего предела именно в Соединенных Штатах,
чем в любой другой развитой стране — в то время как промышленное производство росло
там быстрее, чем в любой другой развитой стране, за исключением Японии.
Этот разрыв обострил самую давнюю и непростую проблему Америки: положение
черных. В течение пятидесяти лет, прошедших после окончания Второй мировой войны,
экономическое положение афро-американцев в США улучшалось быстрее, чем любой
другой группы населения во всей американской социальной истории — или в социальной
истории любой другой страны. Доходы 3/5 черного населения Америки достигли уровня
среднего класса; перед Второй мировой войной число таковых составляло лишь 1/20.
Однако половина этой группы достигла уровня доходов среднего класса, не занимая при
этом те рабочие места, что традиционно занимает средний класс. После Второй мировой
войны все больше и больше черных перемещаются в сектор массового производства,
становясь "синими воротничками", объединенными профессиональными союзами, — то
есть занимая такие рабочие места, где зарплаты достигают уровня среднего класса и даже
высшего среднего класса, но где не требуется ни образования, ни особого мастерства. В то
же время это именно те рабочие места, которые теперь с наибольшей скоростью исчезают
с рынка. Что самое изумительное в этой ситуации, так это не то, сколь много черных не
получили образования, но сколь много их имеют его. В послевоенной Америке для
любого чернокожего молодого человека наиболее рациональным в экономическом смысле
поведением было стремление не задерживаться в школе, но оставлять учебу при первой
же возможности и поскорее получать работу в массовом производстве, благо подобных
предложений было в изобилии. Как результат, процесс падения промышленного рабочего
затронул американских черных непропорционально больнее, чем кого бы то ни было — в
количественном отношении, а в качественном даже еще сильнее. Это скомпрометировало
самую эффективную ролевую модель в черном сообществе Америки: хорошо
оплачиваемый промышленный рабочий, с солидной страховкой, медицинским полисом и
гарантированной пенсией на случай отставки — и не обладающий при этом ни каким-то
профессиональным мастерством, ни особым образованием.
Конечно, черные в США составляют меньшинство населения и рабочей силы.
Подавляющему же большинству — в основном белым, но также латиноамериканцам и
азиатам — падение промышленного рабочего принесло до изумления мало беспокойства
и ничего такого, что можно было бы назвать переворотом (в образе жизни или
мировоззрении). Даже в сообществах, некогда полностью зависимых от предприятий
массового производства, после того как эти предприятия вышли из бизнеса или резко
сократили число занятых (как это произошло в сталелитейных городках западной
Пенсильвании и восточного Огайо, например, или таких автомобильных центрах, как
Детройт и Флинт в Мичигане), показатели безработицы для не-чернокожего взрослого
населения в течение нескольких коротких лет упали до уровня, едва превышающего
средний по США — что означает уровень, едва превышающий американскую норму
"полной занятости". Даже в таких сообществах не наблюдалось радикализации
американских "синих воротничков".
Единственное объяснение, которое можно здесь предложить, таково, что для нечернокожих сообществ "синих воротничков" развитие ситуации не стало
неожиданностью, сколь бы нежелательными, болезненными и пугающими последствиями
оно не обернулось для отдельных рабочих и их семей. Психологически — хотя возможно,
только в плане ценностей и отнюдь не эмоций — промышленные рабочие Америки
должны были быть готовы принять как правильное и нужное перемещение на рабочие
места, где необходимо наличие формального образования и где платят скорее за знания,
чем за ручной труд — и не важно, требует ли он особого мастерства или нет.
Перемещение это было в основном завершено в Соединенных Штатах к 1990 году
или около того. Но пока это произошло только в Соединенных Штатах. В других
развитых странах свободного рынка — в Западной и Северной Европе и в Японии —
аналогичный процесс в 1990-х только начинался. Тем не менее в этих странах он,
несомненно, будет теперь скоротечным, возможно даже, он будет протекать здесь
быстрее, чем первоначально в США. Падение промышленного рабочего в развитых
странах свободного рынка окажет значительное воздействие и на остальной мир.
Развивающиеся страны не могут более рассчитывать на то, чтобы и дальше основывать
свое развитие на относительных преимуществах своего рынка труда — то есть на дешевой
промышленной рабочей силе.
Существует глубокая уверенность, особенно у должностных лиц профсоюзов, что
падение "синих воротничков" в развитых странах было в значительной степени, если не
полностью, вызвано переводом производства в "оффшоры" — страны с обильными
запасами неквалифицированного труда и низкими ставками зарплат. Однако это не так.
Тридцать лет назад существовало кое-что в подтверждение подобной уверенности.
Япония, Тайвань, а позже Южная Корея и в самом деле (как детально объясняется в моей
книге 1993 года "Посткапиталистическое общество"
достигли своих начальных
преимуществ на мировом рынке, причем сделали это едва ли не за одну ночь, путем
сочетания изобретения Америки — обучения работников для достижения ими
максимально возможной производительности труда — с такими затратами на выплату
зарплат, которые были характерны еще для доиндустриальной эпохи. Однако эта
"технология" совершенно перестала работать с 1970 или 1975 года.
В 1990-х гг. лишь незначительная доля промышленных товаров, импортированных
в США, производилась за рубежом по причине низкой стоимости труда. Тогда как общий
объем импорта в США в 1990 году достигал около 12% валового дохода на душу
населения, импорт из стран с существенно более низкой оплатой труда составлял менее
3% — и только половину этого импорта составляла промышленная продукция. Посему
практически ничего из снижения занятости в американском промышленном производстве
с 30-35-процентного уровня до 15-18% (по отношению к рабочей силе в целом) может
быть отнесено на счет перемещения производства в страны с низким уровнем зарплат.
Основную конкуренцию промышленному производству Америки — например, в
автомобилестроении, производстве стали, среднем машиностроении — составили такие
страны, как Япония и Германия, где оплата труда долгое время была равной уровню
Соединенных Штатов, если порой не превосходила его. Единственное относительное
преимущество, которое сейчас идет в счет, заключается в приложении знания — как,
например, в японском совершенном по качеству управлении, своевременных доставках и
стоимости, исходящей из уровня цен, или в услугах, предлагаемых средними по размеру
немецкими или швейцарскими инженерными компаниями. Это тем не менее означает, что
развивающиеся страны не могут более рассчитывать на развитие за счет низкой оплаты
труда. Они также должны учиться основывать его на применении знания — и это тогда,
когда большинство из них (Китай, Индия и значительная часть Латинской Америки, не
говоря уж о черной Африке) должны будут подыскивать рабочие места для миллионов
необразованных и неквалифицированных молодых людей, пригодных разве что для "синеворотничковых" промышленных профессий вчерашнего дня.
Однако перемещение в сторону труда, основанного на знании, представляет в не
меньшей степени огромный социальный вызов и для развитых стран. Несмотря ни на что,
индустриальное общество оставалось в сущности традиционным обществом в его
базисных социальных отношениях производства. Однако возникающее общество — то,
которое держится на знании и на "работниках знания", — уже иное. Это первое общество,
в котором ординарные люди — и это означает: большинство людей — не зарабатывают в
поте лица на свой каждодневный хлеб. Это первое общество, в котором "честный труд" не
означает мозолистых рук. И это первое общество, в котором не все выполняют
одинаковую работу, как это было тогда, когда большинство населения в любой стране
составляли фермеры, или, как казалось всего 40 или 30 лет назад, должно было случиться
с операторами машин.
Все это гораздо больше, нежели социальное изменение — это изменение в
человеческом состоянии. Что это означает — каковы ценности, обязательства, проблемы
нового общества — мы не знаем. Но мы знаем, что многое будет другим.
Общество, в котором доминируют "работники знания", находится в опасности
нового классового конфликта: между значительным меньшинством "работников знания" и
большинством населения, которое будет продолжать зарабатывать на жизнь
традиционным образом — будь то ручной труд, квалифицированный либо нет, или работа
в сфере услуг, также квалифицированная либо нет. Производительность труда,
основанного на знании, — остающаяся ужасающе низкой — станет экономическим
вызовом "общества знания". От нее будет зависеть конкурентоспособность каждой
отдельной страны, каждой отдельной отрасли промышленности, каждого отдельного
общественного института. Производительность работника, занятого в сфере услуг или в
областях, не связанных с знанием, станет социальным вызовом "общества знания". От нее
будет зависеть способность "общества знания" обеспечивать населению приличные
доходы, а вместе с ними — достоинство и статус работников отраслей, не связанных с
знанием.
Ни одно общество в истории не сталкивалось с такими вызовами, но в равной
степени новинкой являются и возможности "общества знания". Впервые в истории в
"обществе знания" возможности лидерства будут открыты для всех. Кроме того,
возможности приобретения знаний более не будут зависеть от получения некоего
предписанного образования только в каком-то определенном возрасте. Учение станет
индивидуальным, личностным инструментом — доступным каждому в любом возрасте,
— хотя бы потому, что множество знаний и умений можно будет приобрести посредством
новых обучающих технологий.
Еще одно подразумеваемое обстоятельство заключается в следующем: то, сколь
успешно отдельная личность, организация или страна преуспевают в овладении знанием и
применении его, станет ключевым фактором, определяющим их конкурентоспособность.
"Общество знания" неизбежно станет гораздо более конкурентным, чем любое другое
общество, которое мы до сих пор знали, — по той простой причине, что со ставшим всем
доступным знанием уже не найдется извинений для низкой отдачи труда. Более не будет
"бедных" стран — будут только невежественные страны. И то же самое будет
справедливо в отношении отдельных компаний, отраслей и организаций всех сортов. Это
будет справедливо и для отдельных людей. По факту, развитые общества уже стали
бесконечно более конкурентными для своих граждан, чем были общества начала этого
столетия, не говоря уж о еще более ранних.
Социальный сектор
Старые сообщества — семья, деревня, приход и т. п. — едва не растворились в
"обществе знания". Их место в значительной степени было занято новой единицей
социальной интеграции — организацией. И если старое сообщество было неизбежной
участью, то организация — это добровольное участие. Если старое сообщество притязало
на личность полностью, то организация — это средство доступа к личности, инструмент.
В течение 200 лет бушевала горячая дискуссия, особенно на Западе: являются ли
сообщества "органическими" или они — просто продолжения людей, из которых состоят?
Никто не стал бы утверждать, что новые организации — "органические". Очевидно, что
это артефакт и творение человека, социальная технология.
Но тогда кто выполняет задачи сообщества? Две сотни лет назад какие бы
социальные задачи ни выполнялись, во всех обществах они выполнялись местными
сообществами. Теперь же очень немногие — если вообще какие-то — из тех же задач попрежнему выполняются старыми сообществами. Учитывая же, что старые сообщества
более не контролируют своих членов или даже не "держат их в руках", они и не смогут
выполнять свои прежние задачи. Люди уже не остаются на всю жизнь там, где они были
рождены, — и в географическом смысле, и в смысле социального положения и статуса.
"Общество знания" по определению является обществом мобильности. А все социальные
функции старых сообществ — хорошо ли, плохо ли они выполнялись (а большинство и в
самом деле выполнялось крайне неважно) — предполагали, что и личность, и семья
остаются без движения. Однако сущность "общества знания" — это мобильность и в том,
где некто живет, и в том, чем он занимается, и в том, к каким сообществам он
присоединяется. У людей более нет корней. У них более нет соседского окружения,
которое контролирует, каков их дом, чем они занимаются, да и какими следует быть их
проблемам. "Общество знания" — это общество, в котором большее чем когда бы то ни
было число людей могут быть успешными. И все потому, что, по определению, это также
общество, в котором большее чем когда бы то ни было число людей могут упустить свое
или, по крайней мере, остаться на вторых ролях. И хотя бы потому, что приложение
знания к работе сделало развитые общества гораздо более богатыми, чем любое более
раннее общество могло даже мечтать, любые неудачи — будь то бедность или
алкоголизм, насилие в отношении женщин или преступность несовершеннолетних —
рассматриваются как промахи общества.
Кто же тогда позаботится о социальных задачах в "обществе знания"? Мы ведь не
можем игнорировать их, а традиционное сообщество не способно даже взяться за них.
Два ответа появились в последнее столетие или около того — ответ большинства и
диссидентское мнение. Оба оказались неверными.
Ответ большинства появился более сотни лет назад, в 1880-х годах, когда Германия
Бисмарка предприняла первые запинающиеся шаги в направлении государства всеобщего
благосостояния. Вот это ответ: проблемы социального сектора может решать
правительство, их нужно решать правительству, их должно решать правительство.
Вероятно, этот ответ остается наиболее приемлемым для большинства людей, особенно в
развитых странах Запада, — даже хотя большинство людей, вероятно, больше не верят в
него так уже безоглядно. Но этот ответ был полностью опровергнут. Современное
правительство, особенно после Второй мировой войны, повсюду превратилось в
громадную бюрократическую машину по социальному обеспечению. И основная часть
бюджета каждой развитой страны идет сегодня на обеспечение гарантированных прав —
на оплату социальных услуг всех видов. Тем не менее в каждой развитой стране общество
становится скорее все более слабым, нежели здоровым, а социальные проблемы только
преумножаются. Правительству отводится важная роль в решении социальных задач —
роль того, кто созидает политику, определяет стандарты и в значительной мере платит за
всё. Однако как агентство, которое ведает социальными услугами, оно проявило себя
почти полностью некомпетентным.
Я сформулировал диссидентское мнение в 1942 году в книге "Будущее человека
индустриального". Я доказывал тогда, что новая организация — а 50 лет назад это
означало предприятие большого бизнеса — должна бы стать сообществом, в котором
личность сможет обрести статус и функцию, а сообщество, сложившееся на рабочем
месте, становится именно таким, в котором и через посредство которого могут быть
организованы социальные задачи. В Японии (хотя вполне независимо и без какой бы то
ни было оглядки на меня) крупный работодатель — правительственное агентство или
бизнес — и в самом деле во все большей степени предпринимал попытки служить в
качестве сообщества для своих служащих. Пожизненная занятость является лишь одним
подтверждением этого. Жилое строительство, предпринятое компанией, планы
оздоровления, принятые компанией, отпуска, организованные компанией, и так далее —
все это подчеркивало японскому служащему, что его работодатель, и особенно крупная
корпорация, является сообществом — преемником вчерашней деревни и даже вчерашней
семьи. Такая установка, впрочем, тоже не сработала.
Существует потребность, особенно на Западе, перевести служащего в большей
степени под правление сообщества, сложившегося на рабочем месте. То, что сейчас
называют "уполномочиванием", весьма сходно с вещами, о которых я говорил около 50
лет назад. Но все это еще на создает сообщества — так же, как не создает оно структуры,
через посредство которой можно было бы попробовать разобраться с социальными
задачами "общества знаний". По факту, все эти задачи — будь то образование или
здравоохранение, аномалии и болезни развитого и, в особенности, богатого общества
(такие, как алкоголизм и наркомания) либо же проблемы некомпетентности и
безответственности (такие, какими страдает низший класс населения американского
большого города) — находятся вне института, предоставляющего работу.
Верный ответ на вопрос "кто берет на себя заботу о социальных вызовах "общества
знания"?": это не правительство и не организации, которые предоставляют работу. Ответ
таков: это отдельный и новый социальный сектор.
Я полагаю, прошло менее 50 лет с тех пор, как в Соединенных Штатах впервые
заговорили о двух секторах современного общества — об "общественном секторе"
(правительстве) и о "частном секторе" (бизнесе). В последние же двадцать лет в США
начали говорить и о третьем секторе — "неприбыльном" — таких организациях, которые
во все большей степени берут на себя заботу о социальных вызовах современного
общества.
В Соединенных Штатах, с их традицией независимых и конкурирующих церквей,
такой сектор существовал всегда. Даже сейчас церкви являются самой крупной отдельной
частью социального сектора Соединенных Штатов, получающей почти половину средств,
отчисляемых благотворительным организациям, и около трети времени из того, что тратят
на благотворительную деятельность отдельные добровольцы. Однако внецерковная часть
социального сектора являлась в США сектором роста. В начале 1990-х в стране было
зарегистрировано около миллиона неприбыльных и/или благотворительных организаций,
выполняющих работу социального сектора. Преобладающее большинство их — порядка
70% — появились на свет в последние 30 лет. И большинство из них обслуживает
сообщества, будучи сильнее озабоченными жизнью на этой земле, нежели в царстве
небесном. Какие-то из этих организаций, конечно же, имеют религиозную
направленность, но по большей части это не церкви. Их можно было бы назвать "околоцерковными" организациями, вовлеченными в решение специфических социальных задач
— таких, как реабилитация алкоголиков, наркоманов и преступников или начальное
школьное образование. Однако даже внутри церковного сегмента социального сектора
организации, которые показали свою способность к росту, являются радикально новыми.
Таковы "пасторальные" церкви, которые сосредоточиваются на духовных потребностях
личностей, особенно образованных "работников знания", а затем перенаправляют
духовную энергию своих подопечных на работу с социальными вызовами и социальными
проблемами сообществ — в особенности, конечно же, городских сообществ.
Мы по-прежнему говорим об этих организациях как о "неприбыльных", но это
юридический термин. Он не означает ничего кроме того, что, в соответствии с
американским законодательством, эти организации не платят налоги. Однако основаны ли
они как неприбыльные или нет, это в сущности не отражается на их функциях и
поведении. Многие американские больницы с 1960 или 1970 года стали "прибыльными" и
юридически организованы как бизнес-корпорации. Однако они функционируют точно так
же, как и традиционные "неприбыльные" больницы. Что действительно имеет значение,
так это не юридические основания, но то, что институты социального сектора имеют
частный круг задач. Правительство требует уступчивости; оно создает правила и следит за
их соблюдением. Бизнес предполагает, что ему платят; он обеспечивает общество
товарами и услугами. Институты социального сектора нацелены на изменение
человеческого существа. "Продукт" школы — это студент, который чему-то научился.
"Продукт" больницы — исцеленный пациент. "Продукт" церкви — прихожанин, жизнь
которого стала меняться. Задача организаций социального сектора — создавать
человеческое здоровье и благополучие.
Все больше организации социального сектора служат и другой, в равной степени
важной, цели: они создают гражданство. Современное общество и современный образ
правления так разрослись и стали столь сложными, что гражданство — то есть
ответственное участие — стало в них более невозможным. Все, что мы можем делать как
граждане, — это голосовать раз в несколько лет и своевременно платить налоги.
Как доброволец института социального сектора, отдельный человек снова кое на
что способен. В Соединенных Штатах, где в силу давней независимости церквей
существует продолжительная традиция добровольческой деятельности, в 1990-х годах
почти каждый второй взрослый работал, по крайней мере, три часа — а часто и пять — в
неделю как доброволец в организации социального сектора. Среди других стран только
Британия имеет подобную традицию, хотя она достигла там гораздо меньшего размаха
(отчасти потому, что Британское государство всеобщего благосостояния является гораздо
более всеобъемлющим, но еще более потому, что там существует государственная
церковь — финансируемая государством и управляемая как государственная служба). Вне
англо-говорящих стран традиция добровольческой деятельности не очень развита. По
факту, современное государство в Европе и Японии с открытой неприязнью относится ко
всему, что отдает добровольческим духом, — в особенности Франция и Япония, где
добровольческую деятельность считают античным порядком и подозревают в ней
принципиально подрывной характер.
Однако даже в этих странах положение дел меняется, потому что "общество
знания" нуждается в социальном секторе, а социальный сектор нуждается в добровольце.
В то же время "работники знания" также нуждаются в сфере, где они могли бы
действовать как граждане и создавать сообщество. Рабочее место не дает им такой
возможности. Ничто не было опровергнуто быстрее, чем понятие "человека организации",
которое столь широко было принято всего 40 лет назад. Фактически же, чем более некто
оказывается удовлетворенным своей работой, основанной на знании, тем более ему
становится необходимой отдельная сфера социальной деятельности.
Многие организации социального сектора станут партнерами правительства — как
в случае столь многих "приватизаций", когда, например, город платит за уборку улиц, а
работу выполняет подрядчик "со стороны". В американском образовании в следующие 20
лет все более и более будут оперировать оплаченными правительством ваучерами,
которые позволят родителям определять детей в избранные по их усмотрению школы —
либо публичные, поддерживаемые налогами, либо частные, зависящие в основном от
доходов, приносимых теми же ваучерами. Эти организации социального сектора — хотя и
являющиеся партнерами правительства — также открыто конкурируют с правительством.
Система взаимоотношений между ними еще должна быть разработана, несмотря на то что
практического прецедента подобных отношений не существует.
Что составляет отдачу организаций социального сектора, и особенно тех из них,
которые — будучи неприбыльными и благотворительными — существуют без оглядки на
финансовую дисциплину, также должно еще быть определено. Мы знаем, что организации
социального сектора нуждаются в управлении, однако вопрос, что означает для них
управление, только начинает изучаться. Что касается управления неприбыльными
организациями, мы во многих отношениях находимся в этом вопросе почти там же, где
были 50 или 60 лет назад с изучением управления предприятиями бизнеса: работа только
начинается.
Однако одна вещь уже вполне очевидна. "Общество знания" должно быть
обществом, состоящим из трех секторов: общественного сектора правительства, частного
сектора бизнеса и социального сектора. И я смею утверждать, что нам становится все
более очевидно, что через социальный сектор современное развитое общество снова
сможет создать ответственное и достижимое гражданство и снова сможет предоставить
отдельным личностям — особенно "работникам знания" — сферу, в которой они смогут
проявить себя, преобразуя общество и воссоздавая сообщество.
Андрей Зуев, Людмила Мясникова. Нетократия.
Статья доступна на сайте http://www.postindustrial.net/index.php
Стратовые противоречия сетевого информационного общества
Мысли и действия людей являются производными наличной информации.
Информация создает цивилизации — новая историческая парадигма возникает как
следствие новой информационной технологии. Развитие информационных технологий
шло по линии «слово — письменность — книгопечатание — глобальные цифровые сети».
Письменность информационно обеспечила феодализм. Все великие империи древности
стали возможны благодаря письменности. Книгопечатание создало информационную базу
капитализма, но инкубационный период длился почти 300 лет, и только тогда стала
очевидной революционность печатного станка. Цифровые сети создают информационнотехнологическую основу сетевого информационного общества, инкубационный период
которого начался с конца 1960-х — начала 1970-х годов. Эти же годы отмечены «майской
революцией» в Париже и «революцией хиппи» в США совместно с массовым
антивоенным движением.
Революционизирующее влияние сетевых технологий отчетливее всего проявляется
благодаря коммерциализации Интернета и усиливается за счет исторического резонанса,
создаваемого такими процессами, как интернационализация, глобализация и интеграция
мировой экономики. Очевидным становится то обстоятельство, что глобальный
политический организм — это не просто разросшийся организм национальный; у него
иная, эмерджентная, физиология.
Медиализация общества, дигитализация всех сторон жизни и быстрое развитие
сетевых электронных технологий знаменуют собой становление новой информационной
парадигмы, идущей на смену капиталистической. При этом существенно, что
информационные технологии развиваются очень быстро, а адаптация людей к ним
происходит медленно и определяется их физиологическими и психологическими
особенностями. Эти особенности, скорее всего, и зададут длительность инкубационного
периода информационной парадигмы, но нельзя скидывать со счетов и то обстоятельство,
что новая технология «играет сама за себя».
Господствующий класс феодального общества — аристократия — определяется
наследуемой собственностью на землю. Для буржуазии определяющим становится
капитал, и аристократия в капиталистическом обществе занимает положение декорации
на социальной сцене. При обеих этих формациях положение в стратовой (классовой)
иерархии определяют отношения собственности. Гегемонизм в информационном
обществе определяется отношением к знанию — талантом и умением манипулировать
сетевой информацией. Отношения собственности отступают на задний план — такой
гегемонизм нельзя купить, это уже другое измерение, с другими кодами бытия.
Технологическая информация, ставшая товаром, уже сегодня рассматривается как
суть общества подобно тому, как генетическая информация является ключом к биологии.
Вся экономика вращается вокруг информации, да и сама жизнь представляет собой
бесконечно сложный и совершенный процесс обработки информации, которая хранится
внутри нас и передается от одного индивида к другому.
В фокусе внимания теории информации оказалась технология «сама по себе», то
есть способность хранить и передавать информацию; фактически «посредник превратился
в послание». Содержание информации вызывало небольшой интерес — оно с трудом
поддавалось измерению и подведению под какую-либо количественную теорию.
В отличие от невежественных энтузиастов капитализма, нарождающийся гегемон
информационного общества — нетократия — прекрасно осознал разницу между
информацией и знанием и особую ценность знания эксклюзивного. Именно сетевая
монополия на эксклюзивное знание делает нетократию господствующим классом
информационного общества. Буржуазия при этом занимает такое же декоративное
положение, как аристократия в капиталистическом обществе. И именно она мостит
нетократии дорогу к власти, легализуя право собственности на идеи и интеллектуальный
капитал.
В капиталистическом обществе всевозможными теориями партнерства отрицается
положение пролетариата как низшего класса. Нетократия подобным образом будет
отрицать положение как низшего класса информационного общества консьюмтариата,
приходящего на смену пролетариату. «Агитпроп» имеет на этот счет множество мифов,
главный из них — о прозрачности сетей (что относится лишь к сетям низшего ранга).
Лабиринты сетей высшего ранга, где и принимаются решения, элитарно неприступны.
Общим для всех формаций остается подмеченный Гегелем двигатель исторического
процесса — борьба за признание. Желание обрести признание других людей остается
главной причиной и мотивацией борьбы за власть.
Переход к информационному обществу, естественно, связан с сопротивлением всех
институтов капитализма, парадигма которого практически себя изжила. Делаются
попытки создания всевозможных постиндустриальных химер на основе кажущегося
консенсуса старого и нового господствующих классов, а также попытки «перезапустить»
проект капитализма на основе либертарианства через гипериндивидуализм. Фактически
это эквивалентно возврату к корням капитализма, проросшим на почве доиндустриальной
философии Р. Декарта и Ф. Бэкона.
Переход к новой формации происходит в условиях «когнитивного диссонанса»,
связанного с консерватизмом людей, на фоне вспышек гиперэгоизма, гиперкапитализма и
гипернационализма среди обломков различных гуманистических проектов-утопий, вроде
обращенного христианства — коммунизма.
Свободный и увеличивающийся поток информации позволил решить многие
проблемы XIX века. Сегодня общество уже испытывает влияние избытка информации —
ее всесокрушающий поток не структурирован и не сортирован, и в таком виде не является
источником знаний. Все отдано на откуп экспертам — новым священнослужителям, для
которых манипулирование информацией превратилось в выгодный бизнес.
Перепроизводство информации связано с дефицитом внимания. Последнее
подразумевает способность избегать ненужной информации, чтобы высвободить время и
усилить концентрацию. Эксклюзивная информация, необходимая для формирования
знания, присутствует, в основном, в нетократических сетях самого высокого уровня.
Метаинформация представляется в виде сведений о том, как наиболее эффективно связать
разнородную информацию. Поэтому именно внимание, а не материальная выгода, не
капитал, становится главной движущей силой развития общества и основным
мотивирующим фактором человеческой деятельности. В этом ракурсе, вероятно,
правильнее было бы новую парадигму называть аттенционализмом (от англ. attention —
«внимание»), а не привившимся уже в социологии словосочетанием «информационное
общество».
Происходящие в мире глобализационные и трансформационные социальноэкономические процессы и смена парадигмы развития по сути дела касаются лишь
четверти населения планеты, тогда как три четверти жителей Земли находятся на стадии
доиндустриального развития, и социально-экономический разрыв между этими частями
мира (по данным ООН) не сокращается. Различные постиндустриальные конструкты, в
частности сетевые, присутствуют в «странах трех четвертей» лишь в виде декоративных
экзогенных «пристроек» и «надстроек». Проблемы «стран трех четвертей» обсуждаются
на всевозможных форумах (например, в Давосе), но дальше протокола о намерениях дело
не движется.
Стратовая структура сетевого информационного общества
Терминология страт (классов) сетевого информационного общества еще не
установилась, что естественно, так как само формирование таких страт и самого этого
общества находится в инкубационном периоде. Будем использовать терминологию
Шведской экономической школы. Высший класс представлен нетократией, состоящей из
кураторов сетей, мыслителей-этерналистов (от англ. eternal — «вечность», термин призван
подчеркнуть бесконечность процесса становления) и нексиалистов (от лат. nexus —
«связь», «соединение»). С одной стороны, нетократия разделена конкурирующими за
эксклюзивные знания и информацию сетями, которые возглавляют и контролируют
кураторы, а с другой — объединена сетью единого кураториата, осуществляющего
сетевое управление миром и полицейский контроль. В российской литературе
представители креативной сетевой элиты иногда называются «люди воздуха», сама эта
элита — «эфирократия», а сетевые конгломераты людей воздуха — «амбициозные
корпорации (АК). Этерналисты-аналитики призваны формулировать стратегии и знания
(философия общества), которые кураторы используют в практической деятельности.
Нексиалисты, базируясь на достижениях этерналистов, осуществляют внутри- и
межсетевую предпринимательскую деятельность в интересах нетократии. Низший класс,
существование которого нетократия отрицает столь же утопическим образом, как
буржуазия отрицала существование в качестве низшего класса пролетариата, представлен
консьюмтариатом (от англ. consumer proletariat — пролетариат потребителей). В состав
этого же класса фактически попадают и капиталисты, занятые традиционным
производством — распределением. Можно говорить о том, что капитализм с его
отношениями спроса-предложения и производства-потребления «опускает» сетевое
информационное общество на низший этаж общественной пирамиды.
В таблице приведены некоторые общественные факторы, позволяющие сравнить
стратовые структуры информационного и капиталистического общества.
Общественные факторы Сетевое информационное Капитализм
общество
Управление обществом
Кураториат (сетевой)
Государство, правительство
Метакураториат (сетевой) Мировое правительство,
Интерпол
Высший управляющий
Кураторы
Политики, элита
класс
Идеология,
Этерналисты-аналитики
Ученые
символический капитал
Интеллектуальный капитал Нексиалисты
Предприниматели в сфере
высоких технологий
Карьерный трансферт
Членство в сетях.
Властная иерархия
Мобилизм. Релятивизм
Форма правления
Плюрархия
Демократия
Мотивация деятельности Эксклюзивность
Экономическая выгода
Правила поведения
Сетикет
Законы, судопроизводство
Формализация законов
Не формализуются
Жесткая формализация
Низший класс
Буржуазия.
Пролетариат
Консьюмтариат
Организация общества
Интернациональные сети
Национальные государства
Межклассовый трансферт Меритократия.
Финансовый капитал
Образование
Природа — культура
Неравенство
Семья
Направление социальной
философской мысли
Генократия
Сетевое проектное.
Прагматизм. Непрерывное
Взаимодополняющие
информационные стороны
эволюции
Преодолеть нельзя
Генное редактирование.
Ослабление связи между
сексом и совместным
проживанием. Мобильность
структур
Мобилизм
Академическое карьерное
Противопоставление
Перераспределение
Распад нуклеарной семьи.
Буржуазная семейная единица
Тотализм
Иерархическая пирамида капитализма статична, уровни ее закреплены во времени
и в пространстве национального государства, поддерживаемого капиталом, законами и
судопроизводством. Общественную основу капитализма составляет так называемое
гражданское общество, опирающееся на средний класс. Через него происходят редкие
трансферты в высший класс, определяемые, в основном, меритократическими
принципами, либо изменениями отношений собственности, которые и доминируют в
структуре пирамиды. Социальная стабильность в обществе поддерживается некоторым
перераспределением национального дохода и угрозами глобализации (вынос производств
в зоны дешевой рабочей силы). Тем не менее, пролетариат «видит» реальный объект
протеста в лице правительства и буржуазии. Ввиду того, что символический капитал
потерял левую направленность, став постмодернистским придатком неолиберализма,
протестное движение лишилось идеологического содержания и, в лучшем случае,
выливается в бессмысленное антиглобалистское действо. Уход символического капитала
в сторону от левых движений, а последние вместе со всеми стачками и социальными
революциями — неотъемлемая часть капитализма, — представляется одним из следствий
смены общественной парадигмы.
Постепенно спадает и демократическая завеса с национального государства как
фундаментальной части капиталистической парадигмы. Стирается грань между
политикой и сплетнями. Очевидными и бессмысленными становятся духовный стриптиз
политиков и информационная драматургия журналистов.
Иерархическая (нетократическая) пирамида сетевого информационного общества
динамична и имеет несколько измерений в виртуальном и реальном пространствах. Ее
«этажи» занимают сети различной иерархической значимости и эксклюзивности. Такая
пирамида самоорганизуется, инициаторами ее выступают интеллектуальный и
социальный (репутация, доверие) капиталы, а самоорганизация обеспечивается
флуктуациями эмерджентности различных видов.
Членство в сетях соответствующего ранга (классовая принадлежность)
определяется креативностью и способностью индивида приносить «информационную
пользу», то есть производить добавленную информационную стоимость, а другой
добавленной стоимости в информационном обществе не существует.
Первичное ядро нетократии, судя по американскому опыту, формируется из
интеллектуальной элиты среднего класса, которая проходит многократное просеивание
через «сито» сетевого внимания. Фактически формирование нетократии как высшего
класса происходит по генетическому признаку — необходимые ей качества генетически
предопределены, выступают как редкий ресурс и лишь в незначительной степени
шлифуются и выявляются образованием. В будущем, вероятно, отбор кандидатов для
нетократии будет осуществляться с помощью генетического анализа еще в детском
возрасте — так может возникнуть инструментальная генократия. В медицине и
фармацевтической
промышленности
подобные
методы
получают
широкое
распространение в виде развития этногеномики. Неравенство в обществе при этом будет
естественным, динамически обновляемым, но непреодолимым, то есть гораздо более
определенным и жестким, нежели при капитализме.
Происхождение нетократии связано с «четвертым сословием», состоявшим из
интеллектуальных клириков, ростовщиков, «алхимиков», судейских и т. д. Они касались
рычагов власти после всех социальных революций, но были отставлены более
прагматичными классами. Теперь настает их время, время людей, управляющих смыслами
и формирующих коды социального бытия. Благодаря сетям высшего ранга нетократия
выделяется эксклюзивным информационным богатством, что обеспечивает этому классу и
эксклюзивное потребление всех видов ресурсов.
Низший класс (консьюмитариат и буржуазия) в сетях, доставшихся им от позднего
капитализма, обеспечивает традиционное производство-потребление ресурсов с малой
информационной добавленной стоимостью и потребления информации, потерявшей
эксклюзивность и «сброшенной» из сетей высшего ранга — такая информация теряет
интерес для нетократии и продается. В сетях низшего ранга воспроизводятся отношения
собственности, что обеспечивает массовое потребление как основную деятельность
низшего класса, служащую в то же время важным отводным каналом для протестных
движений. Управление сетями низшего класса осуществляет кураториат. Он же заботится
об отборе «достойных» кандидатов из этого класса для нетократии, прежде всего
возможных «вожаков» (способных создавать символический капитал) протестных
движений. Без таких вожаков последние носят случайный, слепой, беспорядочный
характер. Кроме того, сам объект протеста отличается неопределенностью и
«неразличимостью», распределенной в сетях. Нетократические принципы новой
парадигмы, приходящие на смену этатизму, делают прямой социальный протест, включая
революции, бессмысленным.
Сетевое информационное общество не знает равенства, но его неравенство имеет
естественную генетическую природу. Нетократия неприступна — она ни у кого ничего не
отняла, ее властные позиции построены на умении адаптироваться к экосистеме,
порожденной информационными технологиями. Новый низший класс уже не вызывает
пафосного требования справедливости — его положение обусловлено недостатком
социального интеллекта, нормы которого естественно устанавливаются развитием
общества. В то же время двери в нетократию ни для кого не закрыты, но неравенство
нельзя преодолеть перераспределением.
Тема 8. Культура в информационном обществе
Элвин Тоффлер. Клип-культура
Тоффлер
Э.
Третья
волна.
М.,
2004.
Гл.13.С.277-281.
Демассифицированные средства информации демассифицируют и наше сознание.
Во время Второй волны постоянная накачка стандартизированного образного ряда
привела к тому, что критики называют "массовым сознанием". Сегодня уже не
массы людей получают одну и ту же информацию, а небольшие группы населения
обмениваются созданными ими самими образами. Поскольку все общество
движется
в сторону разнообразия, привнесенного Третьей волной, новые
средства
информации
отражают
и
ускоряют
этот
процесс.
Этим отчасти объясняется тот факт, что мнения по какому-либо вопросу - от
поп-музыки до политики - становятся менее унифицированными. Консенсус
пошатнулся. На личностном уровне нас осаждают и ослепляют противоречивыми и
не относящимися к нам фрагментами образного ряда, которые выбивают почву
из-под ног наших старых идей, и обстреливают нас разорванными и лишенными
смысла "клипами", мгновенными кадрами. По сути дела, мы живем в
"клип-культуре".
"Беллетристика понемногу отдает свои куски территории, - жалуется критик
Джеффри Вулфф, - каждый романист все меньше понимает великую картину мира".
Что касается документальной прозы, Дэниэл
Ласкин,
рецензируя
такие
феноменально популярные справочники, как "Народный альманах", "Книга реестров",
пишет:
"Идея
любого
исчерпывающего синтеза кажется несостоятельной. Альтернативное решение собрать мир наобум, особенно его самые забавные черепки". Но разбивка нашего
образного ряда на крошечные кадрики не ограничивается книгами или
литературой, она еще больше проявляется в прессе и электронных средствах
информации.
В этой новой культуре с ее фрагментарными, временными образами
увеличивается разрыв между пользователями средств информации Второй и
Третьей волн. Публику Второй волны, стремящуюся к готовым, установившимся
моральным и идеологическим истинам прошлого, раздражают и дезориентируют
клочки информации. Она испытывает ностальгию по радиопрограммам 30-х годов или
фильмам 40-х. Она чувствует себя вырванной из пространства новых средств
информации не только потому, что многое из того, что она видит и слышит,
пугает и расстраивает ее, но и тип подачи материала ей незнаком.
Вместо получения пространных, соотносящихся друг с другом "полос" идей,
собранных и систематизированных, нас все больше пичкают короткими модульными
вспышками информации - рекламой, командами, теориями, обрывками новостей,
какими-то обрезанными, усеченными кусочками, не укладывающимися в наши
прежние ментальные ячейки. Новый образный ряд не поддается классификации,
отчасти из-за того, что выпадает из наших старых концептуальных категорий,
но еще и потому, что подается в странной, скоротечной, бессвязной форме.
Резко критикуя то, что они называют бедламом клип-культуры, люди Второй
волны испытывают подавленное раздражение против средств информации.
Люди Третьей волны, напротив, чувствуют себя неплохо под бомбардировкой
блицев: полутораминутный клип с новостями, полуминутный рекламный ролик,
фрагмент песни или стихотворения, заголовок, мультик, коллаж, кусочек
новостей, компьютерная графика. Будучи ненасытными читателями дешевых книг и
специальных журналов, они залпом глотают огромное количество информации. Но
они также внимательно следят за тем, как в новых концепциях или метафорах
собираются и организуются в некое целое эти кусочки информации. Вместо
попытки втиснуть новые модульные данные в стандартные структуры или
категории Второй волны, они учатся создавать свои собственные "полосы" идей
из того разорванного материала, который обрушивают на них новые средства
информации.
Сейчас мы не получаем готовую ментальную модель реальности, мы вынуждены
постоянно формировать ее и переформировывать. Это ложится на нас тяжелым
грузом, но это же ведет к большей индивидуальности, демассификации как
личности, так и культуры. Некоторые из нас ломаются под таким давлением,
отступают, испытывая апатию или гнев. Другие постоянно растут, формируют
себя и становятся компетентными, грамотными людьми, способными работать на
высшем уровне. (В обоих случаях, является ли напряжение слишком большим или
не
очень,
результат
один
далекий
плач
униформированных,
стандартизированных, легко управляемых роботов, приход которых предсказывали
многие
социологи
и
фантасты
времен
Второй
волны.
Кроме прочего, демассификация цивилизации, отражением и усилением которой
являются средства информации, влечет за собой огромный скачок объема
информации, которой мы обмениваемся друг с другом. И этот рост объясняет,
почему
мы
становимся
"информационным
обществом".
Чем более разнообразна цивилизация, чем дифференцированной ее технология,
ее энергетические формы, тем больше информации должно проходить между
составляющими ее частями, чтобы иметь возможность соединить их воедино,
особенно перед лицом глобальных перемен. Какая-либо организация, например,
должна уметь предвидеть (более или менее точно), как на эти перемены
отреагируют другие организации, если она хочет
соответствовать
этим
переменам. То же касается и индивидов. Чем более мы униформированы, тем
меньше нам нужно знать друг о друге, чтобы предвидеть поведение каждого. Но
по
мере
того,
как
люди
вокруг
нас
становятся
все
более
индивидуализированными и демассифицированными, мы все больше нуждаемся в
информации - сигналах и ключах, - чтобы предвидеть, хотя бы в общих чертах,
как они собираются поступать по отношению к нам. И если мы не сможем делать
эти
прогнозы,
мы
не
сумеем
работать
или
даже
жить
вместе.
В конечном счете индивиды и организации постоянно стремятся получить
больше информации, и во всей системе пульсируют растущие потоки данных.
Форсируя увеличение объема информации, необходимой для существования
социальной системы, и увеличив скорость обмена ею, Третья волна раскачала
структуру изношенной, перегруженной инфосферы Второй волны и создает новую
структуру, способную ее заменить.
Тема 9. Культурная толерантность и мультикультурализм
Иммануил Морис Валлерстайн. Глобальная культура — спасение, угроза или миф?
(2001)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/wallerstein
Как всем известно, "культура" является одним из наиболее двусмысленных,
наиболее спорных слов/понятий в лексиконе общественной науки. Нет ни малейшего
согласия по поводу того, что это слово означает или подразумевает. Если же перед
"культурой" поставить прилагательное "глобальная", то путаница значительно усилится.
"Общество", конечно, является таким же неопределенным словом/понятием, но, по
крайней мере, не столь болезненным. Слово же "культура" порождает сильные эмоции.
Люди — обычные люди, люди экстраординарные, а также политики, — часто спорят о
культуре с ожесточением. Некоторые тянутся к пресловутому пистолету, другие
стремятся на баррикады.
Не может быть такого явления, как глобальная культура, — по крайней мере, так
могли бы сказать мы, изощренные аналитики мирового культурного пейзажа. Однако
вокруг очень много людей, которые считают, что этот домовой существует. Для
некоторых он полубог, для других – воплощение дьявола. Но и для тех, и для других —
это реальность.
Мы все знаем, какой разной жизнью живут люди в разных частях мира и в какой
мере им ежедневно приходится реагировать преимущественно на требования своих
местных "культур". Глобальные культуры, о которых я говорил, вероятно, неизвестны
значительному большинству населения планеты, и вряд ли они имеют хоть какую-нибудь
значимость даже для высокообразованного меньшинства, осведомленного с их
постулатами. То же самое наблюдается и в средоточии защитников универсальных норм,
в организациях, созданных для их поддержки и пропаганды.
Некоторые хотели ли бы признать, что универсализм всегда исторически случаен,
не отрицая, что стремление создать приемлемую глобальную культуру извечно
сопутствовало истории человечества. Более того, без требования универсальности,
независимо от того, как ее характеризуют — как универсальное соответствие,
универсальную приложимость или универсальную истинность, – ни одна академическая
дисциплина не сможет обосновать своего права на существование.
Теперь я перехожу к вопросу – является ли концепция мировой культуры
спасением, угрозой, или мифом? Следует сознавать, что это одновременно
интеллектуальный, моральный и политический вопрос. Невозможно разделить эти три
уровня размышления.
В аспекте интеллектуальном у нас возникают классический вопрос — вопрос об
антиномиях глобального и локального.
В терминах таких бинарных оппозиций шли дискуссии в сфере общественных наук
все последние 150 — 200 лет. И я не первый, кто утверждает, что эти дискуссии
надуманны и в их классической форме абсолютно неразрешимы. Я хотел бы
сформулировать это утверждение еще определеннее. Все универсализмы партикулярны.
Но нет частностей, которые можно было бы выразить или проанализировать вне
универсалистских категорий. Не существует постоянных социальных реальностей во всем
пространстве и времени, но нам также неизвестны иные специфические социальные
реальности, кроме тех, которые являются составными частями мета-нарративов.
Глобальная культура так же реальна и призрачна, как и любая так называемая местная
культура.
Моя собственная точка зрения состоит в том, что говорить о социальной
реальности имеет смысл, только если мы будем рассматривать мир образованным
общественно-историческими системами. Это — общества, которые по существу
ориентированы на самих себя и самодостаточны, они функционируют по своим законам,
и, самое главное, они живы. Они возникают и развиваются по собственным правилам, со
временем процессы в этих обществах утрачивают равновесие, и это приводит к
бифуркациям, хаотическим колебаниям и, в конечном итоге, преобразованию в новый
порядок, что означает конец прежней общественно-исторической системы. Таким
образом, общественно-исторические системы в одно и то же время системны (они
действуют согласно правилам) и историчны (они живы и развиваются). В этом смысле,
наша эпистемология должна быть номотетической и идеографической одновременно, или,
скорее, она не должна быть не той и не другой.
На протяжении уже очень длительного времени большинство таких общественноисторических систем являлись мировыми системами – слово "мировые" просто означает
социальную систему с осевым разделением труда, способную вместить в себя множество
различных "локальных" культур. Я утверждаю, что современная мировая система
возникла на одной из частей планеты в долгом шестнадцатом веке, расширилась до такой
степени, что смогла включить в свою орбиту всю территорию земного шара, и сегодня
достигла структурного кризиса, в ходе которого она преобразуется в нечто иное по
сравнению с системой капиталистической мир-экономики, каковой она была ранее. Я не
стану здесь повторять аргументы в пользу своего основного тезиса.
Если даже физики признают, что фундаментальные законы физики, возможно,
изменяются с течением времени, по крайней мере, в некоторой степени, то как
обществоведы могут воображать, что для социальной жизни человека верно что-то иное?
Что же касается другой крайности, — я имею в виду тех, кто утверждает, что все
специфично, — то следует помнить, что даже самое туманное описание, какое мы можем
представить, всегда использует концептуальную, а, следовательно, генерализирующую
терминологию. Применительно к нашим интеллектуальным задачам такой подход
означает, что следует прекратить спорить о приоритетах в этих антиномиях. Если
социальная жизнь одновременно системна и исторична, глобальна и локальна, тогда наука
об обществе должна напоминать нам тот рисунок Мориса Эшера, на котором не имеет
значения, идем ли мы по ступенькам лестницы вверх или вниз, поскольку в любом случае
мы, находясь на одной и той же лестнице, двигаемся в одном и том же направлении.
Важно отдавать себе в этом отчет и стремиться правильно и подробно описать всю
лестницу целиком. Лестница – перед нами, но, разумеется, не навсегда.
Иммануил Морис Валлерстайн. Иммигранты (2002)
Текст доступен на сайте www.archipelag.ru/authors/wallerstein/
Иммигрантов не слишком любят в наши дни, особенно в богатых странах. То что
думают об иммигрантах в Северной Америке, Западной Европе и Австралазии местные
жители, как правило, сводится к трем вещам: 1) они приехали преимущественно для того,
чтобы улучшить свое материальное положение; 2) они снижают уровень доходов
населения тех мест, куда они прибыли, нанимаясь на работу за более низкую оплату и
получая пособия от государственных программ социальной помощи; 3) они создают
социальные "проблемы", так как, во-первых, являются финансовым и иным бременем для
остального населения, во-вторых, с большей вероятностью, чем другие слои населения,
они оказываются вовлечены в разного рода преступные деяния, как мелкие, так и тяжкие,
в-третьих, потому что настаивают на сохранении своих обычаев, оказываясь
неспособными "ассимилироваться" в те страны, куда они приезжают.
Конечно, все три утверждения, по большому счету, недалеки от истины. И,
конечно, важнейшим мотивом иммигрантов является улучшение своего экономического
положения. Разумеется также, они соглашаются браться за работу по низким заработным
платам, особенно в первое время после приезда в страну. Поскольку вследствие этого
иммигранты в целом более бедны, чем коренное население страны, именно они, чаще, чем
другие, нуждаются в разного рода общественной и частной помощи. И, конечно, они
создают "проблемы" стране, в которую приезжают.
Возникает естественный вопрос — ну так и что? Прежде всего, иммигранты не
могут проникнуть в страну, легально или нелегально, без молчаливого согласия на это
тех кто уже здесь живет (those are already there). А, значит, иммигранты должны играть
какую-то функциональную роль для тех кто уже здесь живет . И мы знаем эти функции.
Иммигранты с готовностью берутся за работы, которые необходимы для
функционирования экономики, но от которых отказываются те кто уже здесь живет . И
речь идет не только о мало приятных формах деятельности, которые выполняются
неквалифицированной рабочей силой, но и о работах, предназначенных для
профессионалов. Органы здравоохранения большинства богатых стран сегодня пришли
бы в полный беспорядок в случае увольнения всех медицинских работников из числа
иммигрантов (не только сестер, но и докторов).
Более того, так как демографическая кривая почти всех богатых стран сегодня идет
по наклонной, а процент тех, кому больше 65-ти лет, в составе населения постоянно
увеличивается, те кто уже здесь живет не могли бы иметь те пенсии, которые они
имеют, если бы не иммигранты (в возрасте 18-65), увеличивавшие число вкладчиков в
пенсионный фонд. Известно, что в следующие 25 лет, если число ежегодно прибывающих
иммигрантов не увеличится примерно вчетверо, выплаты пенсионерам приблизительно к
2025 году резко сократятся. А что касается создаваемых иммигрантами "проблем", то
"проблемы" — это то, что мы определяем как проблемы.
Тем не менее, очевидно, что правые движения популистского толка постоянно
используют страх перед иммигрантами. Эти движения могут быть названы
"экстремистскими" и не способными набрать более 20% голосов на выборах (а может
быть и более 20%? да и 20% не слишком ли большое число?), но использование подобной
демагогии заставляет политиков-центристов смещаться в данных вопросах все более
вправо.
Итак, мы наблюдаем непрерывное качание политического маятника.
Благополучные страны регулярно воздвигают все новые и новые барьеры на пути
(легального и нелегального) проникновения в страну. А иммигранты продолжают
прибывать, подстрекаемые ищущими прибыли контрабандистами и работодателями,
заинтересованными в дешевой рабочей силе. А где-то в стороне располагаются
относительно малочисленные группы, пытающиеся изменить к лучшему несправедливое
и часто жестокое обращение с иммигрантами. Чистым остатком всех этих
разнонаправленных процессов становится следующее — все более и более значительная
иммиграция и все более и более настойчивые жалобы по поводу нее.
Заметим следующее. Представленная нами картина изображает ситуацию в
богатых странах по отношению к иммигрантам, прибывающим из стран более бедных.
Поскольку имеется некая общемировая иерархия в плане национального богатства,
приведенные утверждения справедливы не только относительно мексиканцев,
прибывающих в США, но и относительно гватемальцев, иммигрирующих в Мексику, и
никарагуанцев— в Коста-Рику, и филиппинцев — в Гонконг, и таиландцев — в Японию, и
египтян — в Бахрейн, и жителей Мозамбика — в Южную Африку. Мы могли бы
продолжить, перечисляя все регионы мира.
Обратим внимание еще на один аспект. Наш рассказ не годится для описания
движения лиц из богатых стран в более бедные. Существует ли это движение? В меньшей
степени, чем бывало в прошлом. Таким движением была колонизация, а новые колонисты
в наши дни по политическим причинам встречаются относительно редко (Израиль близок
к тому, чтобы стать последней подлинно колонизационной нацией). И все-таки еще
происходят перемещения отдельных состоятельных людей, покупающих землю в более
бедных регионах (и тем самым поднимающих размер платы за ее покупку и аренду, делая
невозможным пребывание прежних жителей на своем месте). Но такие перемещения в
основном совершаются внутри государственных границ. Поэтому осуществляющие их
лица не называются иммигрантами. С созданием Европейского союза подобное движение
начинает активизироваться по всей территории Европы.
Найдется не много вопросов, которые настолько густо окутаны лицемерием, как
вопрос о миграции. Сторонники рыночной экономики почти никогда не выступают столь
же активно за свободное перемещение рабочей силы. По двум причинам. Это было бы
политически крайне непопулярно в более обеспеченных регионах. И это подорвало бы
всю мировую систему неодинаковой оплаты рабочей силы, имеющую важнейшее
значение для максимизации прибыли на глобальном уровне. Вот и получается, что, когда
Советский Союз запрещает свободный выезд из страны, этот шаг во всеуслышание
объявляется противоречащим фундаментальным правам человека. Но когда
посткоммунистические режимы наконец разрешили свободную эмиграцию для своих
граждан, более богатые страны немедленно воздвигли барьеры для их въезда.
А что если мы откроем все шлюзы? Что если мы устраним все перегородки на пути
перемещения людей, на входе и на выходе, по всему миру? Неужели в этом случае вся
Индия эмигрирует в Соединенные Штаты, весь Бангладеш переселится в
Великобританию, весь Китай в Японию? Конечно, нет. Не в большей степени, чем в
пределах Соединенных Штатов весь штат Миссисипи переселится в Коннектикут, а в
пределах Великобритании весь Нортумберленд — в Суссекс. По одной простой причине,
большая часть людей, как правило, предпочитают жить в тех местах, в которых они
выросли. Они причастны своей культуре, они знают свою историю, они дорожат
родственными связями.
Станут ли в таком случае все культуры гибридными? А они уже все являются
таковыми. Давайте взглянем на любой наиболее значимый регион Европы или Азии и
посмотрим на волны людских потоков, которые в последние тысячу лет пересекали эти
земли, оставляя свой след в языке, религии, обычаях принимать пищу, воззрениях на мир.
Нам всем нужно гораздо легче относиться к движению людей. Это та самая область, в
которой принцип laissez-faire мог бы действительно работать. Следует помнить, что
первоначально этот лозунг звучал так — "laissez faire, laissez passer."
Внутри границ государств такое движение происходит постоянно. И мы знаем, что
появление в ближайшем соседстве людей, к которым относятся как к имеющим более
низкий социальный статус, часто приводит к отъезду из него прежних жителей,
обладающих, по их собственному мнению, более высоким социальным статусом. Мы
можем радоваться этому или огорчаться, но мы редко прибегаем к регулированию этих
процессов посредством запрещения переселений. Что будет ужасного, если мы будем
руководствоваться тем же принципом по отношению к государствам?
Будут ли иммигранты ассимилироваться? Конечно, нет, если подразумевать под
этим то, что они просто превратят себя в своеобразных клонов представителей местного
населения. Но стоит ли задаваться такой целью? Все наши страны уже сейчас невероятно
разнообразны, и это достоинство, а не недостаток. Еще одна приправа к еде сделает ее
более вкусной. Иммигранты (и в особенности их дети), конечно, попытаются
приспособиться к своим соседям. Мы все так поступаем. Но и соседи в свою очередь
могут попытаться приспособиться к приезжим. Это называется обучением и адаптацией.
Разумеется, мы высказываем одну из тех идей, которые могут реализовываться
только в случае, если им будут следовать все. Если только одна страна во всем мире
разрешит свободную иммиграцию на свою территорию, в то время как другие оставят все
по-прежнему, то та эта страна и в самом деле может быть потоплена потоками
прибывающих людей. Но если бы каждое государство сделало то же самое, мне
представляется, перемещение людей по всему миру было бы не намного большим, чем в
настоящее время — оно было бы более рациональным, порождало меньше проблем и
оттого вызывало более слабую оппозицию.